Коллинз Уилки
«Лунный камень (The Moonstone). 4 часть.»

"Лунный камень (The Moonstone). 4 часть."

Его поведение, при таких обстоятельствах, было так непонятно, что я, как ошеломленная, стояла пред ним, оставив мою руку в его руке. Грубо останавливать взгляд на ком бы то вы было и в особенности неделикатно останавливать его на джентльмене. Я провинилась и в том, и в другом, и как бы во сне проговорила:

- Что это значит?

- Позвольте мне объяснить вам, ответил он;- не присесть ли нам?

Он подвел меня к стулу. Мне смутно помнится, что он был очень нежен. Едва ли не обнял меня за талию, чтобы поддержать меня,- впрочем, я не уверена в этом. Я была беззащитна вполне, а его обращение с дамами так пленительно. Как бы то ни было, мы сели. За это по крайней мере я могу отвечать, если ужь ни за что более.

- Я лишился прекрасной девушки, превосходного положения в свете и славного дохода, начал мистер Годфрей:- и покорился этому без борьбы: что могло быть побудительною причиной такого странного поступка? Безценный друг мой, причины нет никакой.

- Никакой причины? повторила я.

- Позвольте мне обратиться, малая мисс Клак, к вашему знанию детей, продолжал он: - положим, ребенок ведет себя в известном направлении. Вы крайне поражены этим и стараетесь добраться до причины. Малый крошка не в состоянии объяснить вам причину. Это все равно, что спрашивать у травки, зачем она растет, у птичек, зачем оне поют. Ну, так в этом деле я уподобляюсь малому крошке,- травке,- птичкам. Не знаю, для чего я сделал предложение мисс Вериндер. Не знаю, зачем так постыдно пренебрег моими милыми дамами. Не знаю, зачем отступился от материнского общества. спросите ребенка, зачем он напроказил? Ангелочек положит палец в рот и сам не знает что сказать. Точь-в-точь как я, мисс Клак! Я какому не признался бы в этом. Вам же меня так и тянет признаться!

Я стала приходить в себя. Тут заметилась нравственная задача! Я глубоко интересуюсь нравственными задачами и, говорят, не лишена некоторого уменья решать их.

- Лучший друг мой, напрягите ум и помогите мне, продолжал он: - скажите мне, почему это настает время, когда все брачные хлопоты начинают казаться мне чем-то происходившим во сне? Почему это мне внезапно приходит в голову, что истинное мое счастие заключается в том, чтобы содействовать моим малым дамам, свершать свой скромный круговорот полезного труда и высказывать несколько сериозных слов по вызову моего председателя? Что мне в общественном положении? У меня есть положение. Что мне в доходе? Я в состоянии платить за кусок хлеба с сыром, чистенькую квартирку и две пары платья ежегодно. Что мне в мисс Вериндер? Я слышал из собственных уст её (но это между нами, дорогая леди), что она любит другаго и выходит за меня только на пробу, чтобы выкинуть из головы этого другаго. Что за страшный союз! О, Боже мой, что это за страшный союз! Вот о чем я размышлял, мисс Клак, по дороге в Брайтон. Подхожу к Рахили с чувством преступника, готового выслушать приговор. И вдруг вижу, что она тоже изменила свои намерения, слышу её предложение расстроить свадьбу, и мною овладевает несомненное чувство величайшего облегчения. Месяц тому назад я с восторгом прижимал ее к своей груди. Час тому назад радость, с которою я узнал, что никогда более не прижму ея, опьянила меня подобно крепкому напитку. Это кажется невозможностью,- да оно и в самом деле невозможно. И вот однако факты, как я имел честь изложить их вам с тех пор, как мы сидим на этой паре стульев. Я лишился прекрасной девушки, превосходного положения в свете и славного дохода, и покорился этому без борьбы. Не можете ли хоть вы, милый друг, объяснить это? Меня на это не хватает.

Чудная голова его склонилась на грудь, и он в отчаянии отступился от своей нравственной задачи.

Я была глубоко тронута. Болезнь его (если мне позволено будет выразиться так в качестве духовного врача) теперь становилась мне вполне понятною. Каждому из нас известно по личному опыту, что весьма нередко случается видеть, как люди, обладающие высшими способностями, случайно падают в уровень с бездарнейшею толпой, их окружающею. Цель, которую при этом имеет в виду мудрая распорядительность Провидения, без сомнения, состоит в напоминовении величию, что оно смертно, и что власть дающая может и отнять его. Теперь, по моему понятию, легко подметить одно из этих спасительных принижений в тех поступках дорогаго мистера Годфрея, при которых я присутствовала незримою свидетельницей. И также легко было признать желанное возстановление лучших свойств его в том ужасе, с которым он отступил от мысли о браке с Рахилью, и в чарующей ревности, с которою он поспешил возвратиться к дамам и к неимущим.

Я изложила ему этот взгляд простыми словами, как сестра. Можно было залюбоваться его радостью. По мере того как я продолжала, он сравнивал себя с заблудившимся человеком, выходящим из мглы на свет. Когда я поручалась, что его с любовию примут в Материнском Обществе, сердце героя христианина переполнилось благодарностью. Он попеременно прижимал мои руки к своим губам. Ошеломленная несравненным торжеством возвращения его к нам, я предоставила мои рука в полное его распоряжение. Закрыла глаза. Почувствовала, что голова моя, в восхищении духовного самозабвения, склонилась на его плечо. Еще минута и, конечно, я обмерла бы на его руках, еслибы меня не привела в себя помеха со стороны внешнего мира. За дверью раздался ужасающий лязг ножей и вилок, и лакей вошел накрывать стол к полднику.

Мистер Годфрей вздрогнул и взглянул на каминные часы.

- Как с вами время-то летит! воскликнул он: - я едва успею захватить поезд.

Я решалась спросить, зачем он так спешить в город. Ответ его напомнил мне о семейных затруднениях, которые оставалось еще согласить между собой, и о предстоящих семейных неприятностях.

- Батюшка говорил мне, сказал он,- что дела прозывают его сегодня из Фризингалла в Лондон, и он намерен приехать или сегодня вечером, или завтра утром. Надо разказать ему, что произошло между мной и Рахилью. Он сильно желает этой свадьбы; боюсь, что его трудненько будет помирить с расстройством дела. Надо задержать его, ради всех нас, чтоб он не приезжал сюда, не помирившись. Лучший и дражайший друг мой, мы еще увидимся!

С этими словами он поспешно ушел. С своей стороны, я поспешно взбежала к себе наверх, чтоб успокоиться до встречи за полдником с тетушкой Абльвайт и Рахилью.

Остановимся еще несколько на мистере Годфрее; мне очень хорошо известно, что всеопошляющее мнение света обвинило его в личных разчетах, по которым он освободил Рахиль от данного ему слова при первом поводе с её стороны. До слуха моего дошло также, что стремление его возвратить себе прежнее место в моем уважении некоторые приписывали корыстному желанию помириться (через мое посредство) с одною почтенною членшей комитета в Материнском Обществе, благословленной в изобилии земными благами и состоящей со мною в самой тесной дружбе. Я упоминаю об этих отвратительных клеветах ради одного заявления, что на меня оне не имели ни малейшего влияния. Повинуясь данным мне наставлениям, я изложила колебания моего мнения о нашем герое христианине точь-в-точь как они записаны в моем дневнике. Позвольте мне отдать себе справедливость, прибавив к этому, что раз возстановив себя в моем уважении, даровитый друг мой никогда более не лишался его. Я пишу со слезами на глазах, сгорая желанием сказать более. Но нет, меня жестокосердо ограничили моими личными сведениями о лицах и событиях. Не прошло и месяца с описываемого мною времени, как перемены на денежном рывке (уменьшившие даже мой жалкий доходец) заставили меня удалиться в добровольное изгнание за границу и не оставили мне ничего, кроме сердечного воспоминания о мистере Годфрее, осужденном светскою клеветой и осужденном ею вотще. Позвольте мне осушить слезы и возвратиться к разказу.

Я сошла вниз к полднику, естественно желая видеть, как подействовало на Рахиль освобождение от данного ею слова.

Мне казалось,- впрочем, я, правду сказать, плохой знаток в таких делах,- что возвращение свободы снова обратило её помыслы к тому другому, которого она любила, и что она бесилась на себя, не в силах будучи подавить возобновление чувства, которого втайне стыдилась. Кто бы мог быть этот человек? Я имела некоторые подозрения, но бесполезно было тратить время на праздные догадки. Когда я обращу ее на путь истинный, она, по самой силе вещей, перестанет скрываться от меня. Я узнаю все, и об этом человеке, и о Лунном камне. Даже не будь у меня высшей цели в пробуждении её к сознанию духовного мира, одного желания облегчить её душу от преступных тайн было бы достаточно для поощрения меня к дальнейшим действиям.

После полудня тетушка Абльвайт для моциона каталась в кресле на колесах. Ее сопровождала Рахиль.

- Как бы я желала повозить это кресло! легкомысленно вырвалось у нея.- Как бы мне хотелось устать до упаду.

Расположение её духа не изменилось и к вечеру. Я нашла в одной из драгоценных книг моего друга - Жизнь, переписка и труды мисс Джен Анны Стемперь, издание сорок пятое,- отрывки, дивно подходящие к настоящему положению Рахили. На мое предложение прочесть их она ответила тем, что села за фортепиано. Поймите, как она мало знала сериозных людей, если надеялась этим путем истощить мое терпение! Я оставила про себя мисс Джен Анну Стемпер и ожидала событий с непоколебимою верой в грядущее.

Старик Абльвайт в этот вечер не явился. Но я знала, какую важность придает этот светский скряга женитьбе его сына на мисс Вериндер, и положительно была убеждена (как бы мистер Годфрей на старался предотвратить это), что мы увидим его на другой день. При вмешательстве его в это дело, конечно, разразится буря, на которую я разчитывала, а за тем, разумеется, последует спасительное истощение упорства Рахили. Не безызвестно мне, что старик Абльвайт вообще (а в особенности между низшими) слывет замечательно добродушным человеком. Но по моим наблюдениям, он заслуживает эту славу лишь до тех пор, пока все делается по его. На другой день, как я предвидела, тетушка Абльвайт, на сколько позволял её характер, была удивлена внезапным появлением своего мужа. Но не пробыл он еще и минуты в доме, как за ним последовало, на этот раз к моему изумлению, неожиданное усложнение обстоятельств в лице мистера Броффа.

Я не запомню, чтобы присутствие адвоката казалось мне более неуместным чем в это время. Он видимо готов был на всякого рода помеху!

- Какая приятная неожиданность, сэр, сказал мистер Абльвайт с свойственным ему обманчивым радушием, обращаясь к мистеру Броффу:- расставаясь вчера с вами, я не ожидал, что буду иметь честь видеть вас нынче в Брайтоне.

- Я обсудил про себя наш разговор, после того как вы ушли, ответил мистер Брофф,- и мне пришло в голову, что я могу пригодиться в этом случае. Я только что поспел к отходу поезда и не мог рассмотреть, в котором вагоне вы ехали.

Дав это объяснение, он сел возле Рахили. Я скромно удалилась в уголок, держа мисс Джен Анну Стемперь на коленях, про всякий случай. Тетушка сидела у окна, по обыкновению, мирно отмахиваясь веером. Мистер Абльвайт стал посреди комнаты (я еще не видывала, чтобы лысина его была краснее теперешняго) и любезнейше обратился к племяннице.

- Рахиль, дружочик мой, сказал он,- мне Годфрей передал необыкновенную новость. Я приехал расспросить об этом. У вас тут есть своя комната. Не окажете ли мне честь провести меня туда?

Рахаль не шевельнулась. Не могу сказать, сама ли она решилась вести дело на разрыв, или мистер Брофф подал ей какой-нибудь тайный знак. Она уклонилась от оказания чести старику Абльвайту и не повела его в свою комнату.

- Все, что вам угодно будет сказать мне, ответила она,- может быть сказано здесь, в присутствии моих родственниц и (она взглянула на мистера Броффа) при верном, старинном друге моей матери.

- Как хотите, душа моя, дружелюбно проговорил мистер Абльвайт и взял себе стул. Остальные смотрели ему в лицо, точно надеясь, после его семидесятилетнего обращения в свете, прочесть на нем правду. Я же взглянула на маковку его лысины, ибо не раз уже замечала, что истинное расположение его духа всегда отпечатывается там как на термометре.

- Несколько недель тому назад, продолжал старый джентльмен,- сын уведомил меня, что мисс Вериндер почтила его обещанием выйдти за него замуж. Возможно ли это, Рахиль, чтоб он ошибочно перетолковал или преувеличил сказанное вами?

- Разумеется, нет, ответила она.- Я обещала выйдти за него.

- Весьма искренно отвечено! проговорил Абльвайт:- и вполне удовлетворительно до сих пор. Годфрей, значит, не ошибся относительно того, что произошло несколько недель тому назад. Ошибка, очевидно, в том, что он говорил мне вчера. Теперь я начинаю догадываться. У вас была с вам любовная ссора, а дурачок принял ее не в шутку. Ну! Я бы не попался так в его года.

Греховная природа Рахили,- праматери Евы, так-сказать,- начала кипятиться.

- Пожалуста, мистер Абльвайт, поймемте друг друга, сказала она: - ничего похожаго на ссору не было у меня вчера с вашим сыном. Если он вам сказал, что я предложила отказаться от данного слова, а он с своей стороны согласился, так он вам правду сказал.

Термометр на маковке лысины мистера Абльвайта стал показывать возвышение температуры. Лицо его было дружелюбнее прежнего, но краснота его маковки стала одним градусом гуще.

- Полно, полно, дружочек! сказал он с самым успокоительным выражением: - Не сердитесь, не будьте жестоки к бедному Годфрею! Он, очевидно, сказал вам что-нибудь невпопад. Он всегда был неотесан, еще с детства; но у него доброе сердце, Рахил, доброе сердце!

- Или я дурно выразилась, мистер Абльвайт, или вы с умыслом не хотите понять меня. Раз навсегда, между мною и сыном вашим решено, что мы остаемся на всю жизнь двоюродными и только. Ясно ли это?

Тон, которым она проговорила эта слова, недозволял более сомневаться даже старику Абльвайту. Термометр его поднялся еще на один градус, а голос, когда он заговорил, не был уже голосом свойственным заведомо добродушным людям.

- Итак, я должен понять, сказал он,- что ваше слово нарушено?

- Пожалуста, поймите это, мистер Абльвайт.

- Вы признаете и тот факт, что вы первая предложили отказаться от этого слова?

- Я первая предложила это. А сын ваш, как я уже вам сказала, согласился и одобрил это.

Термометр поднялся до самого верху; то-есть, краснота вдруг стала пурпуром.

- Сын мой скот! в бешенстве крикнул старый ворчун. - Ради меня, отца его, не ради его самого, позвольте спросить, мисс Вериндер, в чем вы можете пожаловаться на мистера Годфрея Абльвайта?

Тут в первый раз вмешался мистер Брофф.

- Вы не обязаны отвечать на этот вопрос, сказал он Рахили.

Старик Абльвайт мигом накинулся на него.

- Не забывайте, сэр, сказал он,- что вы сами назвались сюда в гости. Ваше вмешательство вышло бы гораздо деликатнее, еслибы вы обождали, пока его потребуют.

Мистер Брофф не обратил на это внимания. Гладкая штукатурка его злаго старческого лица нигде не потрескалась. Рахил поблагодарила его за поданный совет и обратилась к старику Абльвайту, сохраняя такое хладнокровие, что (принимая во внимание её лета и пол) просто было страшно смотреть.

- Сын ваш предлагал мне тот же самый вопрос, который вы только что предложили, сказала она: - у меня один ответ и ему, и вам. Я предложила ему возвратить друг другу слово, так как, поразмыслив, убедилась, что гораздо согласнее как с его, так и с моим благом, отказаться от поспешного обета и предоставить ему иной, более счастливый выбор.

- Что не такое сделал мой сын? упорствовал мистер Абльвайт.- Я имею право это знать. Что такое он сделал?

Она стояла на своем с таким же упрямством.

- Вы получили уже единственное объяснение, которое я сочла нужным дать ему и вам, ответила она.

- Попросту, по-английски: на то была ваша верховная власть и воля, мисс Вериндер, чтобы кокетничать с моим сыном?

Рахиль с минуту молчала. Садя за нею, я слышала, как она вздохнула. Мистер Брофф взял её руку и слегка подал ее. Она очнулась и, по обыкновению, смело ответила мистеру Абльвайту.

- Я подвергалась и худшим пересудам, сказала она,- и выносила их терпеливо. Прошла та пора, когда вы могли оскорбить меня, назвав меня кокеткой.

Она сказала это с оттенком горечи, который убедил меня, что в голове у ней мелькнуло воспоминание о скандале Лунного камня.

- Мне больше нечего сказать, устало прибавила она, ни к кому в особенности не обращаясь и глядя, мимо всех нас, в ближайшее к ней окно.

Мистер Абльвайт встал и так бешено двинул от себя стул, что тот опрокинулся и упал на пол.

- А мне так есть что сказать с своей стороны, объявил он, хлопнув ладонью по столу;- я скажу, что если сын не чувствует этого оскорбления, то я его чувствую!

Рахиль вздрогнула и взглянула на него, пораженная удивлением.

- Оскорбление? отозвалась она:- что вы хотите сказать?

- Оскорбление! повторил мистер Абльвайт: - я знаю, мисс Вериндер, что заставило вас отказаться от вашего обещания сыну! Знаю так же верно, как еслибы вы сами признались в этом. Это проклятая ваша фамильная гордость оскорбляет Годфрея, как она оскорбила меня, когда я женился на вашей тетушке. Ея семья,- её нищенская семья, повернулась к ней спиной за её брак с честным человеком, которые сам пробился в люди и добыл свое состояние. У меня предков не было. Я не происхожу от мошеннической шайки головорезов, которые жили разбоем и убийством. Я не могу сослаться на те времена, когда Абльвайты рубашки своей не имели и не умели подписать свое имя. Ха! ха! ха! Я был недостоин Гернкаслей, когда женился! А теперь, надо ужь все договаривать,- сын мой недостоин вас. Я давно уж подозревал это. В вас ведь тоже Гернкасльская кровь-то! Я давно ужь подозревал это!

- Крайне недостойное подозрение, заметил мистер Брофф:- удивляюсь, как у вас достало духу сознаться в нем.

Мистер Абльвайт еще не находил слов для возражения, когда Рахиль заговорила с оттенком самого раздражающего презрения.

- Не стоит обращать внимания, оказала она адвокату:- если он способен так думать, пусть думает что угодно.

Цвет лица мистера Абльвайта из пурпура переходил в багровый, он задыхался, поглядывая то на Рахиль, то на мистера Броффа, в таком изступленном бешенстве на обоих, что не знал на кого из них прежде накинуться. Жена его, до сих пор невозмутимо обмахивавшаеся веером, сидя на месте, начала тревожиться, и тщетно пыталась успокоить его. Я же в продолжении этого прискорбного свидания, не раз ощущала позыв вмешаться несколькими сериозными словами, но сдерживалась под страхом возможных последствий, вовсе недостойных английской женщины христианки, которая заботится не о том, чего требует пошлая осторожность, а о нравственной правоте.

Теперь же, видя до чего дошло дело, я стала выше всяких соображений относительно внешних приличий. Имея в виду предложить им смиренное увещание собственного своего изобретения, я могла бы еще колебаться. Но прискорбное домашнее столкновение, возникшее на моих глазах, чудесным образом предугадано было в переписке мисс Джен Анны Стемпер,- письмо тысяча первое "О мире в семье". Я встала из своего скромного уголка и развернула книгу.

- Дорогой мистер Абльвайт! сказала я:- одно слово!

Как только я, встав, обратила на себя общее внимание, легко было видеть, что он собирался ответить мне какою-то грубостью, но родственный тон моего обращения удержал его. Он вытаращил глаза с удивлением язычника.

- В качестве любящей доброжелательницы, друга, продолжила я,- и лица издавна приобыкшего пробуждать, убеждать, приготовлять, просвещать и укреплять прочих, позвольте мне взять простительнейшую смелость - успокоить вас.

Он стал проходить в себя; он готов был разразиться - и непременно бы разразился, имей дело с кем-нибудь иным. Но мой голос (обыкновенно нежный) в таких случаях повышается ноты на две. И теперь, повинуясь призванию свыше, мне следовало перекричать его.

Держа пред ним драгоценную книгу, я внушительно ударила по странице указательным пальцем.

- Не мои слова! воскликнула я в порыве ревности:- О, не думайте, чтоб я призывала ваше внимание на мои смиренные слова! Манна в пустыне, мистер Абльвайт! Роса на спаленную землю! Слова утешения, слова мудрости, слова любви,- благодатные, благодатнейшие слова мисс Джен Анны Стемпер!

Тут я приостановилась перевести дух. Но прежде чем я собралась с силами, это чудовище в образе человека неистово проревело:

- Будь она..... ваша мисс Джен Анна Стемпер!

Я не в силах написать ужасного слова, изображенного здесь многоточием. Когда оно вырвалось из уст его, я вскрикнула, кинулась к угольному столику, на котором лежал мой мешок, вытрясла из него все проповеди, выбросила одну из них "о нечестивых клятвах" под заглавием: "Молчите ради Бога!" и подала ему с выражением скорбной мольбы. Он разорвал ее пополам и бросил в меня через столь. Прочие поднялись в испуге, видимо не зная чего ждать после этого. Я тотчас же села в свой уголок. Однажды, почти при такой же обстановке, мисс Джен Анну Стемперь повернули за плеча и вытолкали из комнаты. Одушевленная её духомь, я готовилась к повторению её мученичества.

Но нет,- этому не было суждено свершиться. Вслед за тем он обратился к жене.

- Кто это, кто, проговорил он, захлебываясь от бешенства:- кто пригласил сюда эту бесстыжую изуверку? Вы, что ли?

Не успела тетушка Абльвайть слова сказать, как Рахиль уже ответила за все:

- Мисс Клак, оказала она,- моя гостья.

Эти слова странно подействовали на мистера Абльвайта. Пламенный гнев его вдруг перешел в ледяное презрение. Всем стало ясно, что Рахиль,- как на был кроток и ясен ответ ея,- сказала нечто, дававшее ему первенство над нею.

- А? сказал он: - мисс Клак ваша гостья в моем доме?

Рахиль в свою очередь вышла из себя, вспыхнула, глаза её гневно заблистали. Она обратилась к адвокату, и показывая на мистера Абльвайта, надменно спросила:

- Что он хочет этим сказать?

Мистер Брофф вступился в третий раз.

- Вы, повидимому, забываете, оказал он, обращаясь к мистеру Абльвайту,- что вы наняли этот дом для мисс Вериндер в качестве её опекуна.

- Не торопитесь, перебил мистер Абльвайт,- мне остается сказать последнее слово, которое давно было бы сказано, еслиб эта... (Он посмотрел на меня, приискивая, каким бы мерзким словом назвать меня:) еслиб эта девствующая пролаза не перебила меня. Позвольте вам сказать, сэр, что если сын мой не годится в мужья мисс Вериндер, я не смею считать себя достойным быть опекуном мисс Вериндер. Прошу понять, что я отказываюсь от положения, предлагаемого мне в завещании леди Вериндер. Я,- как говорится у юристов,- отстраняюсь от опеки. Дом этот по необходимости нанят был на мое имя. Я принимаю всю ответственность на свою шею. Это мой дом. Я могу оставить его за собой или отдать внаймы, как мне будет угодно. Я вовсе не желаю торопить мисс Вериндер. Напротив, прошу ее вывезти свою гостью и поклажу когда ей заблагоразсудится.

Он отдал низкий поклон и вышел из комнаты. Такова-то была месть мистера Абльвайта за то, что Рахиль отказалась выйдти за его сына!

Как только дверь затворилась за ним, мы все онемели при виде феномена, проявившагося в тетушке Абльвайт. У неё хватило энергии перейдти комнату.

- Душа моя, оказала она, взяв Рахиль за руку:- я стыдилась бы за своего мужа, еслибы не знала, что виноват его характер, а не он сам. Это вы,- продолжала тетушка Абльвайт, обращаясь в мой уголок, с новым приливом энергии, на этот раз во взгляде, вместо оконечностей тела: - вы своими кознями раздражили его. Надеюсь никогда более не видать вас и ваших проповедей. Она обернулась к Рахили и поцеловала ее.

- Прошу прощения, душа моя, сказала она,- от имени моего мужа. Что я могу для вас сделать?

Извращенная в самом существе своих понятий, капризная, и безразсудная во всех своих действиях, Рахиль залилась слезами в ответ на эти общия места и молча отдала тетке поцелуи.

- Если мне позволено будет ответить за мисс Вериндер, оказал мистер Брофф: - смею ли просить вас, мистрис Абльвайт, послать сюда Пенелопу с шалью и шляпкой её госпожи. Оставьте нас минут на десять, прибавил он, понизив голос,- и положитесь на то, что я поправлю дело к общему удовольствию, как вашему, так и Рахили.

Удивительную веру питала вся семья в этого человека. Не говоря более ни слова, тетушка Абльвайт вышла из комнаты.

- Ага! оказал мистер Брофф, глядя ей вслед:- Гернкасльская кровь не без изъяна, согласен. А все-таки в хорошем воспитании есть нечто!

Отпустив эту чисто-светскую фразу, он пристально поглядел в мой угол, как бы надеясь, что я уйду. Но мое участие к Рахили, бесконечно высшее его участия, пригвоздило меня к стулу. Мистер Брофф отступился, точь-в-точь как у тетушка Вериндер в Монтегю-сквере. Он отвел Рахиль в кресло у окна, и там заговорил с нею.

- Милая молодая леди, сказал он: - поведение мистера Абльвайта естественно оскорбило вас и захватило врасплох. Еслибы стоило терять время на обсуждение этого вопроса с таким человеком, мы бы скоренько доказали ему, что он не совсем-то в праве распоряжаться по-своему. Но время терять не стоило. В совершенно справедливо сказали сейчас: "не стоит обращать на него внимание".

Он приостановился, и поглядел в мой уголок. Я сидела неподвижно, держа проповеди под рукой, а Мисс Джен Анну Стемпер на коленах.

- Вы знаете, продолжил он, снова обращаясь к Рахили:- что нежному сердцу вашей матушки свойственно было видеть одну лучшую сторону окружающих ее, а вовсе не видеть худшей. Она назначала своего зятя вашим опекуном, будучи в нем уверена и думая угодить сестре. Сам я никогда не любил мистера Абльвайта и убедил вашу матушку включить в завещание статью, в силу которой душеприкащики могли бы в известных случаях советоваться со мной о назначении нового опекуна. Один из таких случаев именно и был сегодня, и я могу покончить всю эту деловую сушь и мелочь, надеюсь, довольно приятно,- письмом от моей жены. Угодно ли вам почтить мистрисс Брофф принятием её приглашения? Хотите остаться в моем доме, как родная в моей семье, пока мы, умные люди, сговоримся наконец и порешам что тут следует предпринять?

При этих словах я встала с тем чтобы вмешаться. Мистер Брофф именно то и сделал, чего я боялась в то время как он спросил у мистрисс Абльвайт Рахилины шаль и шляпку. Не успела я слова сказать, как Рахиль с горячею благодарностью приняла его приглашение. Если я потерплю, чтобы предположение их осуществилось, если она раз переступит порог в доме мистера Броффа, прощай пламенная надежда моей жизни, надежда на возвращение к стаду заблудшей овцы! Одна мысль о таком бедствии совершенно меня ошеломила. Я пустила на ветер жалкие нити светских приличий и, переполненная ревностью, заговорила без всякого выбора выражений.

- Стойте! сказала я:- стойте! Вы должны меня выслушать. Мистер Брофф, вы не родня ей, а я - родня! Я приглашаю ее,- я требую у душеприкащиков назначения опекуншей меня. Рахиль, милая Рахиль, я предлагаю вам мое скромное жилище, приезжайте в Лондон с первым поездом, и разделите его со мной!

Мистер Брофф ничего не сказал на это. Рахиль поглядела на меня с обидным удивлением, даже не стараясь хоть сколько-нибудь скрыть его.

- Вы очень добры, Друзилла, сказала она:- я надеюсь посетить вас, когда мне случится быть в Лондоне. Но я уже приняла приглашение мистера Броффа и считаю за лучшее остаться пока на его попечении.

- О, не говорите этого! умоляла я:- не могу я расстаться с вами, Рахиль,- не могу!

Я хотела заключить ее в объятья. Но она увернулась. Ревность моя не сообщилась ей; она только испугала ее.

- Право же, оказала она:- это вовсе лишняя тревога. Н не понимаю, к чему это.

- И я также, сказал мистер Брофф.

Жестокость их, отвратительная светская жестокость, возмутила меня.

- О, Рахиль, Рахиль! вырвалось у меня:- неужели вы до сих пор не видите, что сердце мое жаждет сделать из вас христианку? Неужели внутренний голос не говорить вам, что я стараюсь для вас делать то, что пробовала сделать для вашей милой матушки, когда смерть вырвала ее из моих рук?

Рахиль подвинулась ко мне на шаг и весьма странно посмотрела на меня.

- Не понимаю вашего намека на матушку, оказала она;- будьте так добры, объяснитесь, мисс Клак.

Прежде чем я успела ответить, (мистер Брофф выступил вперед, и подав Рахили руку, хотел увести ее.

- Лучше оставить это, мой друг, сказал он,- лучше бы, мисс Клак, не объясняться.

Будь я пень или камень, и тогда бы подобное вмешательство заставило высказать правду. Я с негодованием собственноручно оттолкнула мистера Броффа и в прилично торжественных выражениях изложила взгляд, каким истинное благочестие взирает на ужасное бедствие смерти без напутствия. Рахиль отскочила от меня,- совестно сказать,- с криком ужаса.

- Уйдемте! сказала она мистеру Броффу:- уйдемте, Бога ради, пока эта женщина не сказала более! О, вспомните, как безобидна, как благодетельна и прекрасна была жизнь бедной матушки! Вы были на похоронах, мистер Брофф; вы видели, как все любили ее; вы видели, сколько сирых и бедных над могилой её оплакивали потерю лучшего друга. А эта несчастная хочет заставить меня усомниться в том, что земной ангел стал ныне ангелом небесным! Чего мы стоим, о чем толкуем? Уйдемте! Мне душно при ней! Мне страшно с ней в одной комнате!

Не слушая никаких увещаний, она кинулась к двери. В то же время её горничная принесла ей шаль и шляпку. Она кое-как накинула их.

- Уложите мои вещи, сказала она:- и привезите их к мистеру Броффу.

Я хотела-было подойдти к ней. Я была поражена и огорчена, но,- нужно ли говорить это? - вовсе не обижена. Мне хотелось только сказать ей: "Да укротится жестокосердие ваше! Я от души прощаю вам!" Она опустила вуаль, вырвала шаль у меня из рук, и быстро выбежав, захлопнула предо мною дверь. Я снесла оскорбление с обычною твердостью. Я и теперь вспоминаю о нем с той же свойственной мне высоты, недосягаемой обидам.

У мистера Броффа еще нашлась прощальная насмешка на мой счет, прежде чем он спасовал в свою очередь.

- Лучше бы вам не объясняться, мисс Клак, сказал он, поклонился и вышед.

Затем последовала особа в чепце с лентами.

- На что ясней, кто их всех так взбудоражил, сказала она;- я бедная служанка, но и мне, скажу вам, стыдно за вас.

И эта ушла, хлопнув за собой дверью. Я осталась одна в комнате. Всеми униженная, всеми покинутая, я осталась одна-одинехонька.

Нужно ли прибавлять что-нибудь к этому простому изложению фактов, к этой трогательной картине христианки, гонимой светом? Нет! Мой дневник напоминает, что здесь оканчивается еще одна из разрозненных страниц моей жизни. С этого дня я уже не видала более Рахили Вериндер. Я простила ей во время самой обиды. С тех пор она пользовалась моими молитвенными желаниями ей всякого блага. И в довершение платы добром за зло,- она получит в наследство, когда я умру, жизнеописание, переписку и труды мисс Джон Анны Стемпер.

Разказ 2-й, доставленный Матвеем Броффом, адвокатом из Грейз-Инн-Сквера.

I.

После того как доблестный друг мой, мисс Клак, покинула перо, я беру его, в свою очередь, во двум причинам.

Вопервых, я в состоянии пролить необходимый свет на некоторые интересные обстоятельства, до сих пор остававшиеся в тени. Мисс Вериндер имела тайные основания нарушить данное слово, и я знал их вполне. Мистер Годфрей Абльвайт также имел тайные основания отказаться от всяких прав на получение руки очаровательной кузины, и я разведал в чем дело. Вовторых, ужь не знаю к счастию или к несчастию, в описываемое мною время я был лично замешав в тайну индейского алмаза. Я имел честь принимать в моей собственной конторе восточного иноземца, который отличался утонченностию своего обращения и бесспорно был никто иной, как сам начальник трех Индейцев. Прибавьте к этому, что на другой день, встретив знаменитого путешественника, мистера Мортвета, я имел с ним разговор по предмету Лунного камня, весьма важный относительно дальнейших событий. Вот изложение моих прав на то место, которое занято мною на этих страницах. Разъяснение истинного значения размолвки предшествовало остальному в хронологическом порядке, а потому и в настоящем разказе должно появиться на первом месте. Оглядываясь назад, вдоль по всей цепи событий из конца в конец, я нахожу нужным, как бы то ни казалось странным, начать сценой у постели моего превосходного доверителя и друга, покойного сэр-Джона Вериндер. В сэр-Джоне была своя доля, и пожалуй довольно значительная доля, самых невинных и милых слабостей, свойственных человеческому роду. Надо упомянуть об одной из них, относящейся к предмету этого разказа, именно о непобедимом отвращении его от прямого взгляда на свою обязанность составить завещание, пока еще пользовался обычным, добрым здоровьем. Леди Вериндер употребляла все свое влияние, чтобы пробудить в нем сознание долга относительно этого дела; я пускал в ход все свое влияние. Он признавал справедливость наших взглядов, но не шел далее ни шагу, до тех пор пока не овладела им болезнь, которая в последствии свела его в могилу. Тогда-то наконец послали за мной, чтобы доверитель мой мог передать мне свои распоряжения относительно завещания. Оказалось, что проще этих распоряжений мне еще не приходилось выслушивать в течении всего моего поприща. Войдя в комнату, я застал сэр-Джона дремлющим. Увидав меня, он окончательно пробудился.

- Как поживаете, мистер Брофф? сказал он.- Я не долго задержу вас. А потом опять засну.

Он смотрел с большим любопытством, пока я собирал перья, чернила и бумагу.

- Готовы? спросил он.

Я поклонился, обмакнул перо и ждал распоряжений.

- Завещаю все моей жене, оказал сэр-Джонь.- Конец! он повернулся на другой бок о готовился заснуть сызнова. Я должен был обезпокоить его.

- Следует ли мне понять это так, спросил я,- что вы оставляете все, чем владеете до кончины, всю свою собственность, всякого рода, по всем описям, безусловно леди Вериндер?

- Да, оказал сэр-Джон,- только я кратче выражаюсь. Отчего бы вам не выразиться также кратко и не дать мне уснуть? Все моей жене. Вот мое завещание.

Собственность его находилась в полном его распоряжении и была двух родов. Собственность в землях (я намеренно воздерживаюсь от употребления юридических выражений) и собственность в деньгах.

В большинстве случаев я, вероятно, счел бы своим долгом потребовать от доверителя пересмотра завещания. В деле же сэрь-Джона, я звал, что леди Вериндер не только достойна неограниченного доверия, возлагаемого на нее мужем (его достойна всякая добрая жена), но и способна как следует воспользоваться этим доверием (чего не в силах сделать и одна из тысячи, насколько я знаю прекрасный пол). Десять минут спустя завещание сэр-Джона было написано и скреплено его подписью, а сам добряк сэр-Джон принялся за прерванный отдых.

Леди Вериндер вполне оправдала доверие, которым облек ее муж. На первых же днях своего вдовства послала за мной и составила свое завещание. Она так глубоко о разумно понимала свое положение, что в моих советах не оказывалось на малейшей надобности. Вся моя обязанность ограничивалась облечением её распоряжений в надлежащую законную форму.

Не прошло двух недель с тех пор как сэр-Джон сошел в могилу, будущность его дочери была уже обезпечена с величайшею мудростию и любовию.

Завещание хранилось в несгараемом шкапе моей конторы столько лет, что мне лень их пересчитывать. Лишь летом 1848 года представился случай взглянуть в него, при обстоятельствах весьма печальных.

Около вышеупомянутого времени доктора произнесли бедной леди Вериндер буквально смертный приговор. Мне первому сообщила она о своем положении и нетерпеливо желала пересмотреть вместе со мной свое завещание.

Что касалось её дочери, то лучших распоряжений невозможно было бы и придумать. Но её намерения относительно некоторых мелких наследств, завещаемых разным родственникам, в течение времени поизменились, и возникла надобность прибавить к подлинному документу три-четыре дополнения. Опасаясь внезапного случая, я тотчас же исполнил это и получил позволение миледи переписать её последния распоряжения в новое завещание. Я имел в виду обойдти некоторые неизбежные неточности и повторения, которые теперь обезображивали подлинный документ и, правду сказать, неприятно коробили свойственное моему званию чувство внешней форменности. Скрепу этого вторичного завещания описала мисс Клак, любезно согласившаеся засвидетельствовать его. В отношении денежных интересов Рахили Вериндер, оно было слово в слово точным списком с первого завещания. Единственные перемены в нем ограничивались назначением опекуна и несколькими оговорками относительно этого назначения, включенными по моему совету. По смерти леди Вериндер, завещание перешло в рука моего проктора для обычного, как говорится, "заявления". Недели три спустя, насколько могу припомнить, дошли до меня первые слуха о какой-то необычной подземной интриге. Я случайно зашел в контору моего приятеля проктора и заметил, что он принимает меня с видом большей внимательности, нежели обыкновенно.

- А я имею сообщить вам кое-что новенькое, сказал он:- как бы вы думали, что я слышал сегодня утром в Докторс-Коммонсе? Завещание леди Вериндер было уже затребовано на просмотр и наведена справка!

В самом деле нечто новенькое! В завещании не было ровно ничего спорного, и я не мог придумать, кому бы это пришла хоть малейшая нужда наводить справки. (Быть может, я поступлю недурно, объяснив здесь,- на пользу тех немногих, кто еще не знаеть этого,- что закон позволяет всем, кому угодно, наводить справки по всем завещаниям в Докторс-Коммовсе, с платой одного шиллинга.)

- Слышали вы, кто именно требовал завещание? спросил я.

- Да; писарь, не колеблясь, передал это мне. Требовал его мистер Смоллей,- фирмы Скапп и Смоллей. Завещание не успели еще переписать в главный реестр, поэтому не оставалось ничего более, как отступать от обычных правил и дать просителю на просмотр подлинный документ. Он просмотрел его весьма тщательно и сделал из него выписку в свой бумажник. Можете вы догадываться, зачем бы кто понадобилось ему?

Я отрицательно покачал годовой.

- Разведаю, ответил я,- и дня не пройдет как разведаю.

Затем я тотчас же вернулся к себе в контору.

Еслибы в этом необъяснимом просмотре завещания покойной доверительницы моей была замешана какая-нибудь иная адвокатская фирма, я, пожалуй, встретил бы некоторые затруднения относительно необходимых разведок. Но у Скаппа и Смолдея я имел руку, значительно облегчавшую мне ходы в этом деле. Мои письмоводитель (большой делец и превосходный человек) был родной брат мистера Смоллея, а благодаря такого рода косвенной связи со мной, Скапп и Смоллей в течении нескольких лет подбирали крохи, падавшие с моего стола, в виде различных дел, поступавших ко мне в контору, на которые я, по разным причинам, не считал нужным тратить время. Таким образом мое покровительство имело некоторое значение для этой фирмы. Теперь я намеревался, в случае надобности, напомнить им об этом покровительстве.

Придя домой, я тотчас переговорил с моим письмоводителемь, и разказав ему о случавшемся, послал его в братнину контору "с поклоном от мистера Броффа", которому весьма приятно было бы узнать, почему господа Скапп и Смоллей нашли нужным просмотреть завещание леди Вериндер.

Вследствие этого посольства, мистер Смоллей вернулся ко мне в контору в сопровождении своего брата. Тот признался, что действовал по просьбе одного из своих доверителей, а затем поставил мне на вид, не будет ли с его стороны нарушением поверенной ему тайны, если он скажет более.

Мы поспорили об этом довольно горячо. Без сомнения, он был прав, а я не прав. Надо сознаться, я был рассержен и подозрителен и настойчано хотел разведать побольше. Мало того: предложенное мне дополнительное сведение я отказался считать тайной, вверенною мне на хранение; я требовал полной свободы в распоряжении своею скромностью. Что еще хуже, я непозволительно воспользовался выгодой своего положения.

- Выбирайте же, сэр, оказал я мистеру Смоллею:- между риском лишиться практики своего доверителя, или моей.

Неизвинительно, согласен,- чистейшая тиранния. Подобно всем тиранам, я был непреклонен. Мистер Смоллей решился на выбор, не колеблясь и минуты. Он покорно улыбнулся и выдал имя своего доверителя:

- Мистер Годфрей Абльвайт.

Этого с меня было довольно,- я более ничего и знать не желал.

Достигнув этого пункта моего разказа, я считаю необходимым поставить читателя на равную ногу со мной относительно сведений о завещании леди Вериндер.

Итак, позвольте мне в возможно-кратких словах изложить, что у Рахили Вериндер не было ничего, кроме пожизненных процентов с имущества. Необыкновенно здравый смысл её матери, вместе с моею долговременною опытностью, освободили ее от всякой ответственности и уберегли на будущее время от опасности стать жертвой какого-нибудь нуждающагося, и недобросовестного человека. Ни она, ни муж её (в случае её брака) не могли бы тронуть и шести пенсов, как из поземельной собственности, так и из капитала. В их распоряжении будут дома в Лондоне и Иоркшире, порядочный доход,- и только. Пораздумав о разведанном, я прискорбно затруднился, как мне поступить вслед затем.

Не более недели прошло с тех пор, как я услыхал (к удивлению и прискорбию моему) о предполагаемом замужстве мисс Вериндер. Я был самым искренним её поклонником, питал к ней искреннюю привязанность и невыразимо огорчался, услыхав, что она готова, очертя голову, избрать мистера Годфрея Абльвайта. И вот этот человек, которого я всегда считал сладкоречивым плутом, оправдывает самое худшее из того, что я думал о нем, а явно обличает корыстную цел этого брака с его стороны! "Так что же? пожалуй возразите вы:- дело обыденное." Согласен, дорогой сэр. Но так ли легко отнеслись бы вы к этому, еслибы дело шло.... ну, хоть о вашей сестре? Первое соображение, естественно пришедшее мне в голову, было следующее. Сдержит ли свое слово мистер Годфрей Абльвайт после того что он узнал от адвоката?

Это вполне зависело от его денежных обстоятельств, которых я вовсе не знал. Если положение его еще не слишком плохо, ему стоило бы жениться на мисс Вериндер ради одного дохода. Если же, наоборот, ему крайняя нужда в значительной сумме к известному сроку, то завещание леди Вериндер придется весьма кстати и спасет её дочь из рук плута. В последнем случае мне вовсе не нужно будет огорчать мисс Рахиль, в первые дни траура по матери, немедленным открытием истины. В первом же, оставаясь безмолвным, я как бы посодействую браку, который сделает ее несчастною на всю жизнь.

Колебания мои разрешились посещением лондонской гостиницы, в которой жили мистрис Абльвайт и мисс Вериндер. Она сообщила мне, что на другой день выезжают в Брайтон, а что непредвиденная помеха препятствует мистеру Годфрею Абльвайту отправиться с ними. Я тотчас предложил заменить его. Пока я только думал о Рахили Вериндер, можно было еще колебаться. Увидав ее, я тотчас решился высказать ей всю правду, будь что будет.

Случай представался, когда мы гуляли с ней вдвоем на другой день по приезде.

- Позволите ли мне поговорить с вами о вашей помолвке? спросил я.

- Да, равнодушно ответила она:- если не о чем поинтереснее.

- Простите ли вы старому другу и слуге вашего семейства, мисс Рахиль, если я осмелюсь опросить, по сердцу ли вам этот брак?

- Я выхожу замуж с отчаяния, мистер Брофф, пробуя наудачу, не нападу ли на что-нибудь в роде счастия застоя, которое могло бы примирить меня с жизнью.

Сильные выражения, намекающия вы что-то затаенное, в форме романа. Но я имел в виду свою цель и уклонился (как говорится меж нами, законниками) от изследования побочных разветвлений вопроса.

- Едва ли мистер Годфрей Абльвайт разделяет ваш образ мыслей, оказал я: - ему этот брак во всяком случае по сердцу?

- По его словам, так, и, кажется, я должна ему верит. После тех признаний, которые я сделала ему, едва ли бы он захотел на мне жениться, еслибы не любил меня.

Бедняжка! Она не допускала и мысли о человеке, женящемся ради собственных корыстных видов. Задача, за которую я взялся, становилась труднее чем я разчитывал.

- Странно слышать, продолжил я:- особенно для моих старосветских ушей....

- Что странно слышать? спросила она.

- Слышать, что вы говорите о будущем муже так, словно вы не уверены в искренности его привязанности. Не имеете ли вы с своей стороны каких-нибудь причин сомневаться в нем?

Удивительная быстрота её соображения помогла ей заметить, не то в голосе моем, не то в обращении, перемену, которая тотчас дала ей понять, что я все это говорил, имея в виду дальнейшую цель. Она приостановилась, и освободив свою руку, вопросительно посмотрела мне в лицо.

- Мистер Брофф, сказала она: - вы хотите передать мне что-то о мистере Годфрее Абльвайте, скажите.

Я настолько знал ее, что поймал на слове и разказал все.

Она снова взяла меня под руку и тихо пошла по мной. Я чувствовал, как рука её машинально сжимала мою руку; видел, что сама она становилась бледнее, и бледнее, по мере того как я распространялся,- но из уст её не вырвалось ни одного слова, пока я говорил. И когда я кончил, она все еще оставалась безмолвною. Слегка склонив голову, она шла возле меня, не сознавая моего присутствия, не сознавая ничего окружающаго; потерянная, можно сказать, погребенная в своих мыслях.

Я не хотел мешать ей. Зная её характер, я в этом случае, как и в прежних, дал ей время.

Девушки вообще, услыхав что-нибудь интересующее их и повинуясь первому побуждению, сначала забрасывают расспросами, а потом бегут обсудить это с какою-нибудь любимою подругой. Первым побуждением Рахили Вериндер в таких обстоятельствах было замкнуться в своих мыслях и обсудить про себя. В мущине эта безусловная независимость великое качество. В женщине она имеет ту невыгоду, что нравственно выделяет ее из общей массы прекрасного пола и подвергает ее пересудам общего мнения. Я сильно подозреваю себя по этому предмету в единомыслии с остальным светом, за исключением мнения об одной Рахили Вериндер. Независамость её характера была одним из качеств, уважаемых мной; частию, конечно, потому, что я искренно удивлялся ей и любил ее; частию потому, что взгляд мой на её отношение к пропаже Лунного камня основывался на тщательном изучении её характера. Как бы плохо ни складывались внешния обстоятельства в деле алмаза,- как бы ни было прискорбно знать, что она сколько-нибудь замешана в тайну нераскрытой кражи,- я тем не менее был убежден, что она не сделала ничего недостойного ея, ибо я равно убежден был и в том, что она в этом деле шага не ступила, не замкнувшись в своих мыслях и не обдумав его про себя.

Мы прошла около мили, прежде чем Рахиль очнулась. Она вдруг поглядела на меня с чуть заметным оттенком улыбки прежнего, более счастливого времени, самой непреодолимой, какую когда-либо видал я на женском лице.

- Я уже многмм обязана вашей доброте, сказала она,- а теперь чувствую себя в большем долгу нежели прежде. Если по возвращении в Лондон до вас дойдет молва о моем замужстве, опровергайте ее тотчас же от моего имени.

- Вы решались нарушать свое слово? спросил я.

- Можно ли в этом сомневаться, гордо возразила она,- после того, что вы мне передали?

- Милая мисс Рахиль, вы очень молоды, и вам будет гораздо труднее выйдти из настоящего положения нежели вы думаете. Нет ли у вас кого-нибудь, само собой разумеется, какой-нибудь леди, с которою вы могли бы посоветоваться?

- Никого, ответила она.

Меня огорчили, искренно огорчили её слова. Так молода, так одинока, и так твердо выносить свое положение! Желание помочь ей пересилило всякие соображения о пристойности, которые могли возникнуть во мне при подобных обстоятельствах; пустив в ход все свое уменье, я изложил ей по этому предмету все, что могло придти мне в голову под влиянием минуты. Я на своем веку передавал многое множество советов моим доверителям и не раз имел дело с величайшими затруднениями; но в настоящем случае мне еще впервые доводилось поучать молодую особу как ей добиться освобождения от помолвки! Предложенный мною план, в коротких словах, был следующий. Я советовал ей сказать мистеру Годфрею Абльвайту,- с глазу на глаз, разумеется,- что ей достоверно известно, как он обличил корыстное свойство своих целей. Потом ей следовало прибавить, что свадьба их, после такого открытия, стала просто невозможною, спросить его, что он считает более благоразумным: обезпечить ли себе её молчание, согласясь с её намерениями, или, противясь им, заставить ее разоблачить его цели во всеобщее сведение? Если же он станет защищаться или отвергать факты, в таком случае пусть она обратится ко мне. Мисс Вериндер со вниманием выслушала меня до конца. Потом очень мило поблагодарила меня за совет, но в то же время объявила мне, что не может ему последовать.

- Смею ли спросить, сказал я,- что вы имеете против него?

Она не решалась сказать, потом вдруг ответила мне встречным вопросом.

- Что еслиб у вас потребовали мнения о поступке мистера Годфрея Абльвайта? начала она.

- Я назвал бы его поступком низкого обманщика.

- Мистер Брофф! я верила в этого человека. Могу ли я после этого назвать его низким, оказать, что он обманул меня, опозорить его в глазах света? Я унижалась, прочив его себе в мужья; если я скажу ему то, что вы советуете, значит, я признаюсь пред ним в своем унижении. Я не могу сделать это после всего происшедшего между нами, не могу! Стыд этот для него ничто. Для меня этот стыд невыносим.

Вот еще одна из замечательнейших особенностей её характера открывалась предо мной: её чуткий страх самого прикосновения с чем-нибудь низким, затемнявший в ней всякую мысль о самой себе, толкавший ее в ложное положение, которое могло компрометтировать ее во мнении всех её друзей! До сих пор я еще крошечку сомневался в пригодности данного мною совета. Но после сказанного ею я несомненно убедился, что это лучший из всех возможных советов и не колебался еще раз настоять на нем.

Она только покачала головой и повторила свой отказ в других выражениях.

- Он был со мной в таких коротких отношениях, что просил моей руки. Он так высоко стоял в моем мнении, что получил согласие. Не могу же я, после этого, сказать ему, что он презреннейшее существо в мире.

- Но, милая мисс Рахиль, увещевал я,- вам равно невозможно сказать ему, что вы отказываетесь от своего слова, не поставив ему на вид никакой причины.

- Я скажу, что передумала и убедилась, что нам обоим гораздо лучше будет, если мы расстанемся.

- И только?

- Только.

- Подумали ль вы о том, что он может сказать с своей стороны?

- Пусть говорит что угодно.

Невозможно было не удивляться её деликатности и решимости, и также нельзя было не почувствовать, что она впадала в просак. Я умолял ее поразмыслить о собственном положении. Я напоминал ей, что она отдает себя в жертву отвратательнейшим истолкованиям её цели.

- Вы не можете бравировать общественным мнением из-за личного чувства, сказал я.

- Могу, ответила она,- не в первый раз это будет.

- Что вы хотите сказать?

- Вы забыли о Лунном камне, мистер Брофф. Разве я тогда не бравировала общественным мнением ради своих собственных причин?

Ответ её заставал меня умолкнуть на минуту. Он подстрекнул меня к попытке объяснить себе её поведение, во время пропажи Лунного камня, из загадочного признания, которое только что сорвалось у ней с языка. Будь я помоложе, пожалуй, мне и удалось бы это. Теперь оно было не под стаду.

Я в последний раз попробовал уговорить ее, прежде нежели мы вернулись домой. Она осталась непреклонною. В этот день, когда я простился с ней, в уме моем странно боролись возбужденные ею чувства. Она упрямилась; она ошибалась. Она влекла к себе, она возбуждала восторг, она была достойна глубокого сожаления. Я взял с неё обещание писать ко мне тотчас же, как только ей нужно будет сообщить что-нибудь новое, и вернулся в Лондон в самом тревожном расположении духа.

Вечером, в день моего приезда, прежде чем я мог разчитывать на получение обещанного письма, я был удивлен посещением мистера Абльвайта старшего и узнал, что мистер Годфрей в тот же день получил отставку и принял ее.

При усвоенном мною взгляде на это дело, уже один факт, изложенный в подчеркнутых словах, обличал причину покорности мистера Годфрея Абльвайта так же ясно, как бы он сам в ней сознался. Он нуждался в значительной сумме; она ему нужна была к сроку. Рахилины доходы, которые могли быть ему подмогой в чем-нибудь ином, тут ему были не в помощь, и таким образом Рахиль возвратила себе свободу, не встретив с его стороны ни минутного сопротивления. Если мне скажут что это одне догадки, я спрошу в свою очередь: какою иною теорией можно объяснить, что он отступился от брака, который доставил бы ему роскошную жизнь до конца дней?

Восхищению, которое могло быть возбуждено во мне счастливым оборотом дела, помешало то, что произошло во время этого свидания по стариком Абльвайтом. Он, разумеется, зашел узнать, не могу ли я разъяснить ему необычайное поведение мисс Вериндер. Нет нужды упоминать о том, что я вовсе не мог сообщить ему требуемое сведение. Досада, которую он при этом почувствовал, в связи с раздражением, произведенным в нем недавним свиданием с сыном, заставила мистера Абльвайта потерять самообладание. И взгляды, и выражения его убедили меня, что мисс Вериндер будет иметь дело с беспощадным врагом, когда он на другой день приедет к брайтонским дамам. Я провел тревожную ночь, размышляя о том что мне следовало сделать. Чем кончилась мои размышления, и насколько мое недоверие к старику Абльвайту оказалось основательным,- все это (говорят) было уже весьма точно и в надлежащем месте изложено примерною личностью, мисс Клак. Мне остается прибавить, для полноты разказа, что мисс Вериндер нашла наконец в моем Гампстедском доме покой и отдых, в которых она, бедняжка, так сильно нуждалась. Она почтила вас долгою побывкой. Жена и дочери мои была ею очарованы, а я с искреннею гордостью и удовольствием должен сказать, что когда душеприкащики назначали нового опекуна, наша гостья, и семья моя расставалась как старые друзья.

II.

Вслед за сим следует изложить дополнительные сведения, которыми я располагаю относительно Лунного камня или, говоря правильнее, относительно заговора Индейцев похитить алмаз. Хотя мне остается разказать весьма не многое, но это немногое тем не менее имеет (как я упоминал уже) некоторую важность по своей замечательной связи с последующими событиями.

Спустя неделю и дней десять по отъезде мисс Вериндер из нашего дома, один из моих писцов, войдя в приемную моей конторы, подал мне карточку и объявил, что какой-то джентльмен дожидается внизу, желая поговорить со мной. Я посмотрел на карточку. На ней стояло иностранное имя, в последствии изгладившееся из моей памяти. Затем на нижнем краю карточки следовала строчка, написанная по-английски, которую я хорошо помню: по рекомендации мистера Септима Локера. Дерзость человека с таким положением, как мистер Локер, осмеливающагося рекомендовать мне кого бы то ни было, так внезапно озадачила меня, что я с минуту молчал, не веря собственным глазам. Писец, заметив как я ошеломлен, соблаговолил передать мне результат своих наблюдений над иностранцем, дожидавшимся внизу.

- Человек весьма замечательной наружности, сэр, и такой смуглолицый, что все конторские тотчас приняли его за Индейца или что-нибудь в этом роде.

Сопоставив мысль писца с обидною строчкой в карточке, которую держал в руке, я мигом заподозрил, что под этою рекомендацией мистера Локера и посещением иностранца кроется Лунный камень. К удивлению моего писца, я тотчас решился принять джентльмена, дожидавшагося внизу.

В оправдание этой жертвы простому любопытству, крайне не свойственному моему званию, позвольте мне напомнить читателю этих строк, что ни одно лицо (по крайней мере в Англии) не было в такой короткой связи с романом индейского алмаза, как я. Полковник Гернкасль доверил мне свой тайный план избежать руки убийц. Я получал его письма, периодически уведомлявшие меня, что он еще находится в живых. Я составил его завещание, по которому он дарил мисс Вериндер Лунный камень. Я убедил его душеприкащика принять эту должность на тот случай, если камень окажется действительно ценным приобретением для семейства. Наконец я же боролся с опасениями мистера Франклина Блека и убедил его взяться за передачу алмаза в дом леди Вериндер. Если кто-нибудь может заявить законные права на участие в деле Лунного камня и всего сюда относящагося, мне кажется, трудно отвергнуть, что это именно я.

Лишь только ввели моего таинственного клиента, я ощутил в себе уверенность, что нахожусь в присутствии одного из трех Индейцев, вероятно, самого начальника их. Он был изысканно одет в европейское платье. Но смуглаго цвета лица, высокого роста с гибким станом и сдержанно-грациозной вежливости обращения было достаточно, чтоб обличать опытному глазу его восточное происхождение.

Я указал ему кресло и просил объяснить, какого рода, дело имеет он до меня.

Прежде всего извиняясь превосходно подобранными английскими выражениями в смелости, с которою он обезпокоил меня, Индеец достал небольшой сверточек, в парчевом футляре. Сняв его и еще вторую обертку из какой-то шелковой материи, он поставил на мой стол маленький ящичек или шкатулочку, чрезвычайно красиво и богато усыпанную драгоценными каменьями по черному дереву.

- Я пришел, сэр, проговорил он,- просить вас ссудить меня некоторою суммой. А это я оставлю в обезпечение того, что долг будет уплачен мною.

Я указал ему на карточку.

- И вы обращаетесь ко мне по рекомендации мистера Локера? сказал я.

Индеец поклонился.

- Смею ли спросить, почему же мистер Локер сам не осудил вас требуемою суммой.

- Мистер Локер сказал мне, сэр, что у него нет денег в ссуду.

- И поэтому рекомендовал вам обратиться ко мне?

Индеец в свою очередь указал на карточку.

- Тут написано, сказал он.

Ответ короткий и как нельзя более идущий к делу! Будь Лунный камень в моих руках, я уверен, что этот восточный джентльмен убил бы меня, не задумываясь. В то же время, обходя этот легонький изъян, я должен засвидетельствовать, что посетитель мой был истинным образцом клиента. Он не пощадил бы моей жизни, но он сделал то, чего никогда не делала мои соотечественники, на сколько я знаю их лично: он щадил мое время.

- Мне весьма жаль, сказал я,- что вы побезпокоились придти ко мне. Мистер Локер очень ошибся, послав вас сюда. Мне, подобно всем людям моей профессии, доверяют деньги для раздачи в ссуду. Но я никогда не ссужаю иностранцев и никогда не ссужаю под такие залоги, как представленный вами.

Даже не пытаясь убеждать меня поослабить свои правила, что другие непременно сделали бы на его месте, Индеец отвесил мне новый поклон, и не возражая на слова, завернул свой ящичек в оба футляра. Затем он встал. Этот бесподобный убийца, и собираясь уйдти, спросил:

- Из снисхождения к чужеземцу, извините ли вы, если я на прощаньи предложу вам один вопрос?

Я поклонился в свою очередь. Один только вопрос на прощаньи! В былое время я насчитывал их до пятидесяти.

- Положим, сэр, что вы нашли бы возможным (и в порядке вещей) ссудить меня этими деньгами, сказал он:- в какой срок было бы возможно мне (обычным порядком) возвратить их?

- Но обычаю нашей страны, ответил я,- вы могли бы (если угодно) заплатить деньги по истечении года от того числа, в которое оне вам были выданы.

Индеец отвесил мне последний поклон, нижайший из всех, и разом вышел из комнаты, в один миг, неслышною, гибкою, кошачьею поступью, от которой я, признаюсь, даже слегка вздрогнул. Успокоясь на столько, что мог размышлять, я тотчас пришел к определенному и единственно-понятному заключению о госте, почтившем меня своим посещением.

Находясь в моем присутствий, он до такой степени владел своим лицом, голосом и манерами, что всякая пытливость была бы напрасна. Но тем не менее он дал мне возможность заглянуть разок под эту гладь внешней оболочки. Он не выказывал на малейшего признака попытки удержать в своей памяти что-либо из говоренного мною, пока я не упомянул о времени, по истечении которого обычай разрешил должнику самую раннюю уплату занятых им денег. Когда я сообщал ему это сведение, он в первый раз еще взглянул мне прямо в лицо. Из этого я заключил, что он предлагал мне последний вопрос с особенною целью и особенно желал получить мой ответ. Чем осмотрительнее размышлял я о всем происшедшем между ними, тем упорнее подозревал, что показ этой шкатулочки и назначение её в залог были простыми формальностями с целью проложить дорожку к прощальному вопросу, заданному мне.

Я уже убедился в верности моего заключения и хотел шагнуть несколько далее, проникнуть самые намерения Индейца, когда мне принесли письма, как оказалось, от мистера Локера. Он просил, в рабском до тошноты выражениях, извинит его и уверял, что удовлетворит меня полным объяснением дела, если я почту его согласием на личное свидание.

Я принес еще одну, несвойственною моему званию жертву простому любопытству. Я почтил мистера Локера назначением свидания в моей конторе на следующий день

Мистер Локер был на столько ниже Индейца во всех отношениях, так вульгарен, гадок, раболепен и сух, что о нем вовсе не стоит распространяться на этих страницах. Сущность того, что он имел передать мне, главным образом состояла в следующем:

Накануне визита, сделанного мне Индейцем, этот усовершенствованный джентльмен почтил своим посещением самого мистера Локера. Несмотря на то что он был переодет по-европейски, мистер Локер тотчас признал в своем госте начальника трех Индейцев, который некогда надоедал ему, бродя вокруг его дома, и довел до обращения в суд. Из этого внезапного открытия он поспешил заключить (и, признаться, весьма естественно), что находится в присутствии одного из трех человек, которые завязали ему глаза, обыскали его и отняли у него расписку банкира. Вследствие этого он окаменел от ужаса и был твердо уверен, что час его пробил.

С своей стороны, Индеец не выходил из роли совершенно незнакомого человека. Он показал свою шкатулочку и сделал точь-в-точь такое же предложение, как в последствии мне. Имея в виду как можно скорее отделаться от него, мистер Локер сразу объявил, что у него нет денег. Затем Индеец просил указать ему наиболее подходящее и вернейшее лицо, к которому он мог бы обратиться за нужною ему ссудой. Мистер Локер ответил ему, что в таких случаях наиболее подходящим и вернейшим обыкновенно бывает какой-нибудь почтенный адвокат. Когда же его просили назвать имя какой-нибудь личности из этого звания, мистер Локер упомянул обо мне, по той простой причине, что в припадке крайнего ужаса мое имя первое пришло ему в голову. "Пот с меня катился градом, сэр, заключал этот несчастный: Я сам не знал, что такое говорю. Надеюсь, вы взглянете на это сквозь пальцы, мистер Брофф, приняв во внимание, что я истинно обезумел от страха."

Я довольно милостиво извинил собрата. То был удобнейший способ сбыть его с глаз долой. При выходе я задержал его еще одним вопросом. Не сказал ли Индеец чего-нибудь особенно заметного, расставаясь с мистером Локером? Да. На прощаньи Индеен предложил мистеру Локеру тот же самый вопрос, что, и мне, а разумеется, получил ответ, одинаковый с данным ему мною. Что же это значило? Объяснение мистера Локера ничуть не помогло мне разрешать задачу. Собственная моя ловкость, к которой я обратился вслед затем, без посторонней помощи оказалась недостаточною, чтобы побороть это затруднение. В этот день я был отозван на обед и пошел к себе на верх не совсем-то в веселом расположении духа, вовсе не подозревая, что путь в гардеробную и путь к открытию в этом случае лежали в одном направлении.

III.

Между приглашенными на обед, самое видное место занимал, как мне кажется, мистер Мортвет.

По возвращении его в Англию из дальних странствий, общество сильно интересовалось путешественником, который подвергался множеству опасностей и до сих пор счастливо избегнул разказа о них. Теперь же он объявил о своем намерении вернуться на поприще своих подвигов и проникнуть в местности, еще не изследованные. Это дивное равнодушие, с которым он разчитывал на свое счастье, и вторично подвергал себя гибельным случайностям, оживило флюгерный интерес поклонников героя. Теория вероятности явно противоречила тому, чтоб он и на этот раз уцелел. Не всякий день приходится встречать человека, выходящего из ряда обыкновенных смертных, и ощущать при этом весьма основательную надежду, что ближайшею вестью о нем будет известие о его насильственной смерти.

Когда в столовой остались одни джентльмены, я очутился ближайшим соседом мистера Мортвета. Так как все наличные гости была Англичане, то нет надобности упоминать, что по исчезновении благодетельного удержа в лице присутствовавших дам, разговор неизбежно и тотчас же свернул на политику.

Что касается этой всепоглащающей национальной темы то я весьма не английский Англичанин в этом отношении. Вообще все политические толки я считаю самым сухим и бесполезнейшим разговором. Когда бутылки обошли в первый раз вокруг стола, я взглянул на мистера Мортвета и нашел, что он, повидимому, разделяет мой образ мыслей. Он держал себя весьма ловко, со всевозможным уважением к чувствам хозяина дома, но тем не менее явно собирался вздремнуть. Мне вдруг блеснула мысль, что стоило бы попробовать в виде опыта: нельзя ли пробудить его умеренным намеком на Лунный камень, а если это удастся, то поразведать, что он думает о новых осложнениях индейского заговора, на сколько они известны в непоэтическом ведомстве моей конторы.

- Если я не ошибаюсь, мистер Мортвет, начал я,- вы были знакомы с покойною леди Вериндер и несколько интересовались тою странною вереницей случайностей, которая кончилась пропажей Лунного камня?

Славный путешественник почтил меня мгновенным пробуждением и спросил кто я такой. Я разказал ему о моих деловых отношениях к семейству Гернкаслей, не забыв упомянуть и о забавном положении, какое занимал я в прошлые времени относительно полковника и его алмазы.

Мистер Мортвет повернулся в своем кресле спиной к остальному кружку (не разбирая консерваторов и либералов) а сосредоточил все свое внимание на некоем мистере Броффе из Грейзь-Инн-Сквера.

- Не слыхала ли вы чего-нибудь об Индейцах в последнее время? спросил он.

- Я имею некоторое основание думать, что один из них наделся вчера со мной в моей конторе, ответил я.

Не легко было уповать человека, подобного мистеру Мортвету; но ответ мои совершенно ошеломил его. Я разказал ему все случившееся с мистером Локером и со мной, точь-в-точь, как оно было описано мною на этих страницах.

- Ново, что Индеец не без цели сделал прощальный вопрос, прибавил я: - для чего бы ему так хотелось знать время, по истечении которого обычай дозволяет занявшему деньги возвратить их?

- Возможно ли, чтобы вы не постигали его цели, мистер Брофф.

- Я краснею за свою тупость, мистер Мортвет,- но, право, не постигаю.

Великий путешественник заинтересовался примером необъятной бездны моего тупоумия в самую глубь.

- Позвольте вам предложить один вопрос, сказал он: - в каком положении теперь этот заговор овладеть Лунным камнем.

- Не знаю, ответил я: - замысел Индейцев для меня загадка.

- Замысел их, мистер Брофф, может быть загадкой лишь в таком случае, если вы никогда сериозно не вникали в него. Не пробежать ли нам его вместе, с тех пор как вы составляли завещание полковника Гернкасля и до того времени, когда Индеец наведался к вам в контору? Ради интересов мисс Вериндер, в вашем положении весьма важно составить себе ясное понятие об этом деле на случай надобности. Имея это в виду, скажите, угодно ли вам самому добраться до цели Индейца? Или вы желаете, чтоб я избавил вас от хлопот этого изследования?

Излишне говорить, что я вполне оценил практичность его намерения, и выбрал из двух предложений первое.

- Очень хорошо, оказал мистер Мортвет: - прежде всего займемся возрастом трех Индейцев. Я могу засвидетельствовать, что все они, повидимому, ровесники,- и вы в состоянии сама решить, каких лет был виденный вами человек,- в цветущей поре или нет. Вы полагаете, лет сорока? Я то же думаю. Скажем, около сорока лет. Теперь оглянитесь на то время, когда полковник Геракасль вернулся в Англию и вы принимали участие в плане сохранения его жизни. Не требую, чтобы вы пересчитывали года. Я хочу только сказать, что находящиеся здесь Индейцы, по возрасту их, должны быть преемниками тех трех (все она высшей касты браминов, мистер Брофф, если покидают отечество), которые последовали за полковником на берег Англии. Очень хорошо. Наша молодцы наследовали тем, которые были здесь до них. Еслиб они тем только и ограничилась, не стоило бы толковать об этом деле. Но они пошли дальше. Они стали преемниками организации, учрежденной в этой стране их предшественниками. Не дивитесь! организация, по вашим понятиям, конечно, дело вздорное. Я полагаю, что в их распоряжении есть деньги, а следовательно и услуги, когда понадобятся, тех темных личностей, из Англичан, что существуют проделками насчет иностранцев, проживающих в Лондоне; наконец, тайное сочувствие немногих соотечественников и (в прежнее время, по крайней мере) единоверцев, которым удалось найдти себе занятие по многочисленным потребностям этого громадного города. Как видите, все это не очень значительно! Все же не худо заметить это в начале изследования, ибо в последствии вам, пожалуй, придется сослаться на эту скромную индейскую организацию. Разчистив таким образом дорогу, я хочу предложить вам один вопрос, и ожидаю, что ваша опытность разрешит его. Что подало Индейцам первый удобный случай овладеть алмазом?

Я понял намек на мою опытность.

- Первый случай, ответил я,- был явно подан им смертью полковника Геракасля. Без сомнения, они знали о его смерти?

- Без сомнения. И смерть его, как вы сказали, подала им первый удобный случай. До этого времени Лунный камень не подвергался на малейшей опасности в кладовой банка. Вы составили завещание полковника, по которому он оставлял драгоценность племяннице, и завещание было заявлено обычным порядком. Будучи адвокатом, вам не трудно догадаться, что после этого должны были предпринять Индейцы, пользуясь советами Англичан.

- Им следовало запастись копией с завещания из Докторс-Коммонса.

- Именно так. Какая-нибудь темная личность из тех Англичан, о которых я упоминал уже, добыла им названную вами копию. Из этой копии они узнали, что Лунный камень завещан дочери леди Вериндер, и что мистер Блек старший или кто-нибудь иной, по его поручению, должен вручить алмаз по принадлежности. Вы согласитесь, что, при общественном положении леди Вериндер и мистера Блека, разведать об этих лицах ничего не стоило. Индейцам предстояло разрешать лишь один вопрос: не попытаться ли овладеть алмазом во время перевозки его из банка или дождаться, пока его доставят в Йоркширский дом леди Вериндер. Второй путь был явно безопаснее,- и вот вам разгадка появления Индейцев в Фризигалле, переодетых фокусниками и выжидающих удобного времечка. Излишне говорить, что в Лондоне к их услугам была организация, уведомлявшая их о событиях. На это хватало двух человек. Один следил за всеми лицами, ходившими из дома мистера Блека в банк, а другой угощал дворню пивом и запасся вестями о том, что делалось в доме. Эти обыкновеннейшие меры помогли им узнать, что мистер Франклин Блек был в банке, и что он же единственное лицо в доме, собирающееся посетит леди Вериндер. Вы, без сомнения, не хуже меня помните все случившееся вслед за этою разведкой.

Я вспомнил, что Франклин Блек заподозрил одного из шпионов на улице, что вследствие того он ускорил свой приезд в Йоркшир несколькими часами, и благодаря превосходному совету старика Бетереджа, поместил алмаз во фризингальском банке, прежде чем Индейцы могли ожидать его прибытия в этот околоток. До сих пор все ясно. Но если Индейцы не знали об этой предосторожности, почему она не пыталась пробраться в дом леди Вериндер (где, по их предположению, должен был находиться алмаз) в течении всего времени до дня рождения Рахили?

Поставив это противоречие на вид мистеру Мортвету, я счел нелишним прибавить все слышанное мной о маленьком мальчике, о капле чернил и прочем, оговорясь притом, что всякое объяснение, основанное на теории ясновидения, по моим понятиям, нисколько не удовлетворит меня.

- И меня тоже, оказал мистер Мортвет. - Ясновидение в этом случае только раскрывает поэтическую сторону индейского характера. Эти люди возбуждали в себе свежую силу и бодрость, вовсе непонятные Англичанину, окружив утомительное и опасное предприятие некоторым ореолом чудесного и сверхъестественнаго. Их мальчик бесспорно хороший проводник месмерического влияния, и под этим влиянием, разумеется, отразил в себе то, что было на уме магнетизера. Я опытом проверял теорию ясновидения, и убедился, что проявления её не идут дальше этого. Индейцы не так смотрят на этот вопрос; Индейцы уверены, что их мальчик водит вещи, незримые их очам,- и, повторяю, в этом чуде находят источник нового рвения к цели, соединяющей их. Я остановился на этом как на любопытной стороне человеческого характера, имеющей для нас всю прелесть новизны. В нашем теперешнем изследовании вовсе не нужны ни ясновидение, ни месмеризм и т. п. предметы, в которые трудно верится практическому человеку. Развивая индейский заговор шаг за шагом, я имел в виду разъяснить его последствия рациональным путем и естественными причинами. Удалось ли это мне до сих пор?

- Без сомнения, мистер Мортвет! Но я все-таки с нетерпением жду рационального объяснения того противоречия, которое я только что имел честь представить вам.

Мистер Мортвет улыбнулся.

- Из всех противоречий с этим легче всего справиться, проговорил он.- Позвольте мне прежде всего признаться, что вы совершенно безошибочно изложили это дело. Индейцы, без сомнения, не знали о том, что сделал с алмазом мистер Франклин Блек,- так как первая ошибка их произошла в первую же ночь по приезде мистера Блека к тетушке.

- Первая ошибка их? повторял я.

- Разумеется! Ошибка в том, что они позволили Габриелю Бетереджу подстеречь их в то время, как она ночью бродили у террасы. Однако, надо отдать он справедливость в том, что они сами же сознали свой ложный шаг, обо, по вашим словам, вполне располагая временем, они после того в течении целых недель не показывались вблизи дома.

- Для чего бы кто, мистер Мортвет? Вот что мне хотелось бы знать! Для чего?

- Для того, мистер Брофф, что ни один Индеец не станет подвергаться ненужному риску. Из включенного вами в завещание полковника Гернкасля параграфа они знали (не правда ли?), что Лунный камень перейдет в полное владение мисс Вериндер в день её рождения. Очень хорошо. Скажите же, какой образ действия был безопаснее в их положении? Попытаться овладеть алмазом, пока он в руках мистера Франклина Блека, доказавшего уже, что он в состоянии заподозрить и перехитрить их? Или подождать, пока алмаз будет в распоряжении молодой девушки, которая станет наивно радоваться всякому случаю надеть великолепную драгоценность? Может-быть, вы потребуете доказательства, что теория моя верна? Доказательство в самом поведении Индейцев. Прождав несколько недель, они появились около дома в день рождения мисс Вериндер и в награду на терпеливую точность их разчетов увидали Лунный камень в корсете её платья! Позднее в тот же вечер, когда мне разказывали историю полковника и его алмаза, я до такой степени сознавал опасность, которой подвергался мистер Франклин Блек (на него непременно бы напали, еслиб ему не посчастливилось возвращаться к леди Вериндер в обществе нескольких человек), и так твердо убежден был в сильнейшей опасности, грозящей самой мисс Вериндер, что советовал последовать плану полковника и уничтожить тождество драгоценного камня, расколов его на части. Затем, вам не менее меня известно, как его странное исчезновение в ту же ночь сделало мой совет бесполезным, совершенно расстроив заговор, и как дальнейшие предприятия Индейцев были парализованы на другой же день заключением их в тюрьму. Этим заканчивается первый акт заговора. Прежде нежели мы перейдем ко второму, позвольте спросить, разъяснил ли я ваше противоречие с достаточною удовлетворительностью для практического ума?

Нельзя отвергать, что он прекрасно разъяснил это противоречие, благодаря превосходному знанию индейского характера и тому обстоятельству, что ум его не был обременен сотнями других завещаний со времени смерти полковника Гернкасля!

- До сих пор, значит, все ладно, продолжал мистер Мортвет. - Первый удобный случай овладеть алмазом был потеряв Индейцами в тот день как их посадили во фризингальскую тюрьму. Когда же он представился он вторично? Вторично он им представился,- на что я имею доказательства,- во время самого заключения их.

Приостановив разказ, он вынул свою записную книжку и развернул ее на известной странице.

- В то время, продолжал он:- я гостил у знакомых во Фризингалле. За день или за два до освобождения Индейцев (кажется, в понедельник) смотритель тюрьмы принес мне письмо. Оно было доставлено на имя Индейцев какою-то мистрис Маканн, у которой она нанимала квартиру, и было получено ею накануне по почте. Тюремные власти заметили, что на почтовом штемпеле значилось "Ламбет", а форма адреса на куверте, хотя, и правильно написанного по-английски, странно отличалась от обычных надписей этого рода. Распечатав его, она увидела, что письмо писано на иностранном языке, и не ошиблась, признав его индостанским. Обращаясь ко мне, они конечно желали, чтоб я перевел им письмо. Я снял копию с оригинала, вместе с переводом, в свою записную книжку,- и вот она к вашим услугам.

Он подал мне развернутую книжку. Первою была копия с адреса письма. Он был записан в строку, без всяких знаков препинания: "Трем индейцам живущим у леди по имени Маканн во Фризингалле в Йоркшире." Затем следовала индейские буквы; английский перевод был в конце и заключался в следующих загадочных словах:

"Во имя князя ночи, седящего на сайге, объемлющего руками четыре угла земли. Братия, станьте лицом на полдень и ступайте в многошумную улицу, которая ведет на грязную реку. Потому что очи мои видели его."

Тут письмо кончалось, без числа и подписи. Я возвратил его мистеру Мортвету и признался, что этот любопытный обращик индейской переписки несколько озадачил меня.

- Я могу объяснить вам первую фразу, оказал он,- а поведение Индейцев объяснит остальные. В индейской мифологии бог луны изображается в виде четверорукого божества, сидящего на сайге, а князь ночи - это один из его титулов. Вот уже в самом начале нечто возбуждающее подозрение своим сходством с косвенным намеком на Лунный камень. Теперь посмотрим, что же сделали индейцы после того, как тюремные власти дозволили им прочесть письмо. В тот самый день как их выпустили на свободу, они тотчас пошли на станцию железной дороги и взяли места в первом поезде отправлявшемся в Лондон. Мы все во Фризингалле чрезвычайно сожалели, что за их действиями не было тайного присмотра. Но, после того как леди Вериндер отпустила полицейского офицера и остановила дальнейшее следствие о пропаже Лунного камня, никто не осмеливался ворошить это дело. Индейцы вольны были ехать в Лондон и поехали. Что же мы вслед за тем услыхали о них, мистер Брофф?

- Она беспокоили мистера Локера, ответил я,- бродя вокруг его дома в Ламбете.

- Читали вы рапорт о прошении мистера Локера в суд?

- Да.

- Излагая дело, он, между прочим, если вы не забыли, упоминает об иностранце, нанявшемся к нему в работники, которого он только что разчел по подозрению в попытке на воровство и в стачке с надоедавшими ему Индейцами. Из этого, мистер Брофф, довольно просто выводится, кто именно писал вот это озадачившее вас письмо, и которое из восточных сокровищ мистера Локера пытался украсть рабочий.

Вывод (как я поспешил сознаться) был так прост, что подсказывать его нет надобности. Я никогда не сомневался, что в то время, о котором говорил мистер Мортвет, Лунный камень попал в руки мистера Локера. Меня занимал один вопрос: как разведали об этом обстоятельстве Индейцы? И этот вопрос (которого разрешение, казалось мне, труднее всех) теперь, подобно прочим, не остался без ответа. Несмотря на свое адвокатство, я начинал сознавать, что мистеру Мортвету можно позволить вести себя с завязанными глазами в последние закоулки того лабиринта, в котором он служил мне проводником до сих пор. Я сделал ему комплимент в таком смысле, а он весьма милостиво принял эту маленькую уступку.

- Прежде чем я отаву продолжить, вы в свою очередь сообщите мне некоторое сведение, сказал он:- кто-нибудь должен же был перевезти Лунный камень из Йоркшира в Лондон. И кто-нибудь получал деньги под залог его, иначе он никогда не попал бы к мистеру Локеру. Нет ли какого-нибудь сведения относительно этой личности?

- Никакого, сколько мне известно.

- Кажется, ходил слух про мистера Годфрея Абльвайта. Говорят, он известный филантроп: начать с того, что ужь это прямо не в его пользу....

Я от всего сердца согласился с мистером Мортветом, но в то же время считал своим долгом уведомить его (разумеется, не упоминая имени мисс Вериндер), что мистер Годфрей Абльвайт очистился от всяких подозрений, представив доказательства, за несомненность которых я могу поручиться.

- Очень хорошо, спокойно проговорил мистер Мортвет:- предоставим времени разъяснить это дело. А пока, мистер Брофф, для вашей пользы, вернемтесь опять к Индейцам. Поездка их в Лондон окончилась тем только, что они стали жертвой нового поражения. Потерю второго случая овладеть алмазом надо приписать, как мне кажется, единственно хитрости и предусмотрительности мистера Локера, который не даром же стоит во главе прибыльного и древнего промысла ростовщиков! Поспешно отказав нанятому им человеку, он лишил Индейцев помощи, которую сообщник непременно оказал бы им, однажды попав в дом. Спешным перемещением Лунного камня к своему банкиру,он захватил заговорщиков врасплох, пока у них еще не было на-готове нового плана ограбить его. каким образом после того Индейцы разузнали о его действиях, и как они постарались овладеть распиской его банкира, все это события, слишком свежия для того чтобы стоило на них останавливаться. Довольно упомянуть, что Лунный камень, сданный (под общим названием "драгоценности") в кладовую банкира, еще раз выскользнул из их рук. Теперь, мистер Брофф, каков будет третий случай овладеть алмазом? И когда он им представится?

Как только вопрос этот сорвался у него с языка, я наконец постиг цель посещения Индейцем моей конторы!

- Вижу! воскликнул я:- Индейцы не менее нас уверены, что Лунный камень был заложен; он надлежало в точности узнать самый ранний срок, чрез который можно выкупить залог,- потому что это будет самым ранним сроком, по истечении которого алмаз возьмут из-под охраны в банке.

- Ведь я говорил, что вы сами доберетесь, мистер Брофф, если только я дам вам хорошую заручку. Как только минет год со времени залога Лунного камня, индейцы станут высматривать третьяго случая. Мистер Локер сам он сказал сколько придется ждать, а ваш почтенный авторитет убедил их в том, что мистер Локер сказал правду. Можем ли мы хоть приблизительно угадать время, около которого алмаз попал в рука ростовщика?

- Около конца прошлаго июня, ответил я,- насколько я могу сообразить.

- А год у вас теперь сорок-восьмой. Очень хорошо. Если неизвестное лицо, заложившее Лунный камень, сможет выкупить его через год, то драгоценность вернется в его рука к концу июня сорок-девятаго. К тому времени я буду за тысяча миль от Англии и здешних вестей. Но вам не худо бы запасать это на память и устроиться так, чтоб на то время быть в Лондоне.

- Вы думаете, что надо ждать чего-нибудь важнаго? спросил я.

- Я думаю, ответил он,- что мне безопаснее будет находиться среди свирепейших фанатиков Средней Азии нежели переступить порог банка с Лунным камнем в кармане. Замыслы Индейцев была дважды расстроены, мистер Брофф. Я твердо уверен, что в третий раз они этого не допустят.

То была последния слова, сказанные им по этому предмету. Подали кофе; гости встала из-за стола и разбрелась по комнате; а мы пошли наверх, присоединиться к бывшим на обеде дамам. Я записал число на память, и пожалуй не лишним будет закончить мой разказ воспроизведением этой отметки.

Июнь, сорок-девятаго. К концу месяца ждать вестей об Индейцах.

Сделав это, я не имею более никаких прав пользоваться пером и передаю его непосредственно следующему за мной разкищаку.

Разсказ 3-й, доставленный Франклином Блеком.

Весною 1849 года я скитался на Востоке и только что изменил план путешествия, составленный мною за несколько месяцев пред тем и сообщенный моим лондонским представителям: адвокату и банкиру.

Вследствие этой перемены мне надо было послать одного из служителей за получением писем и денег от английского консула в некий городок, который, по новому маршруту, не входил уже в число моих стоянок. Слуга должен был нагнать меня в назначенном месте, в известное время. Непредвиденный случай замедлил его возвращение. Около неделт прождал я с моими людьми, расположась лагерем на краю пустыни. К концу этого времени пропадавший слуга явился в мою палатку с деньгами и письмами.

- Кажется, я привез вам дурные вести, сэр, сказал он, указывая на одно из писем с траурною каемочкой и почерком мистера Броффа на адресе.

По мне в подобных случаях отсрочка всего невыносимее. Я прежде всего распечатал письмо с траурною каемочкой.

Оно извещало меня, что отец мой помер, а я стал наследником его значительного богатства. Состояние, переходившее таком образом в мои руки, влекло за собой и ответственность, вследствие чего мистер Брофф убеждал меня возвратиться в Англию, не теряя времени.

На рассвете следующего утра я двинулся в обратный путь к родине.

Портрет мой, нарисованный старым дружищем Бетереджем около времени моего отъезда из Англии, мне кажется, несколько утрирован. Чудак, по-своему, пресериозно передал один из сатирических намеков молодой госпожи на мое заграничное воспитание, и дошел до убеждения, что действительно видит во мне те французские, немецкие, и италиянские стороны моего характера, которые моя веселая кузина только в шутку отыскивала и которые действительно-то существовали лишь в воображении нашего доброго Бетереджа. Но за исключением этой скидки, я должен сознаться, что он вполне справедливо изобразил меня оскорбленным обращением Рахили до глубины сердца и покидающим Англию в припадке нестерпимых мук, причиненных самым горьким разочарованием в жизни.

Я уезжал за границу, решась, при помощи перемены мест и разлуки,- забыть ее. Я убежден в неправильности взгляда на человеческую природу, отрицающего в таких обстоятельствах действительную пользу перемены мест и отсутствия: она отвлекают внимание человека от исключительного созерцания собственной скорби. Я никогда не забывал ея; во мучительные воспоминания теряли свою горечь по мере того, как влияние времени, расстояния и новизны возрастало между мной и Рахилью.

С другой стороны не менее верно и то, что, как только я собрался домой,- лекарство, имевшее несомненный успех, стало теперь также несомненно терять свою целебность. Чем ближе становилась страна, в которой она живет, и надежда снова увидать ее, тем неодолимее начинало заявлять свою власть надо мной её влияние. По возвращении в Англию, она была первою, о ком я спросил, встретясь с мистером Броффом.

Я, конечно, узнал о всем происходившем в мое отсутствие: другими словами, о всем изложенном здесь в разказе Бетереджа,- за исключением одного обстоятельства. В то время мистер Брофф не считал себя в праве сообщить мне причины, втайне обусловившие размолвку Рахили и Годфрея Абльвайта. Я не докучал ему затруднительными вопросами по этому щекотливому предмету. После ревнивой досады, возбужденной во мне слухом, что она некогда помышляла о замужестве с Годфреем, я нашел достаточное облегчение в уверенности, что, поразмыслив, она убедилась в поспешности своего поступка и сама взяла назад свое слово.

Выслушав разказ о прошлом, я весьма естественно обратился к текущим вопросам (и все об Рахили!). На чье попечение перешла она из дома мистера Броффа? И где она живет?

Она жила у вдовой сестры покойного сэр-Джона Вериндера,- некоей мистрис Мерридью, которая была приглашена душеприкащиками леди Вериндер в опекунши и приняла это предложение. По словам мистера Броффа, они отлично поладили между собой и в настоящее время устроились в доме мистрис Мерридью на Портленд-Плесе.

Полчаса спустя по получении этого известия я шел по дороге к Портленд-Плесу, не имев духу даже признаться в этом мистеру Броффу! Человек, отворивший мне дверь, не знал наверно, дома ли мисс Вериндер. Я послал его на верх с моею карточкой, в виде скорейшего способа разрешать вопрос. Слуга вернулся ко мне с непроницаемым выражением в лице и объявил, что мисс Вериндер нет дома.

Других я мог бы заподозрить в преднамеренном отказе принять меня. Но подозревать Рахиль не было возможности. Я сказал, что зайду вечерком часам к шести.

В шесть часов мне вторично объявили, что мисс Вериндер нет дома. Не оставлено ли мне записки? Никакой записки не оставлено. Разве мисс Вериндер не получала моей карточки? Слуга просил извинить его: мисс Вериндер получила карточку. Вывод был слишком прост чтобы сомневаться в нем. Рахиль не хотела меня видеть.

С своей стороны, я не мог допускать подобного обращения со мной, не сделав по крайней мере попытки разъяснить его причины. Я велел доложить о себе мистрис Мерридью и просил ее почтить меня свиданием, назначив для этого удобнейшее время по её усмотрению.

Мистрис Мерридью без всяких затруднений приняла меня тотчас же. Меня провели в уютную гостиную, а я очутился в присутствии маленькой, весьма приятной, пожилой леди. Она имела любезность весьма сожалеть обо мне и не мало удивляться. Впрочем, в то же время, не могла вступить со мной в какое-либо объяснение или влиять на Рахиль в деле, касающемся, повидимому, только личных её чувств. Она не раз повторяла это с вежливым и неистощимым терпением,- и вот все, чего я добился, обратясь к мистрис Мерридью.

Оставалось писать к Рахили. На другой день мой слуга понес ей письмо со строжайшим наказом дождаться ответа.

Доставленный мне ответ заключался буквально в одной фразе:

"Мисс Вериндер просит позволения уклониться от всякой переписка с мистером Франклином Блеком."

Как я ни любил ея, но вознегодовал на обиду, нанесенную мне этим ответом. Не успел я еще овладеть собой, как мистер Брофф пришел поговорить о моих делах. Я не хотел ничего слышать о делах и разказал ему все происшедшее. Оказалось, что он, подобно самой мисс Мерридью, не в состоянии ничего разъяснать мне. Я спросил, не дошла ли до Рахили какая-нибудь клевета на меня. Мистер Брофф не знал никакой клеветы на мой счет. Не упоминала ли она обо мне в каком-нибудь смысле, гостя у мистера Броффа? На разу. Неужели в течение моего долгаго отсутствия она даже не спросила: жив ли я или умер? ничего подобного она никогда не спрашивала.

Я достал из бумажника письмо, которое бедная леди Вериндер написала мне из Фризингалла в тот день как я выехал из её Йоркширского дома, и обратил внимание мистера Броффа на следующия две фразы:

"В теперешнем ужасном состоянии её рассудка, Рахиль все еще не прощает вам важной помощи, оказанной вами следствию о пропаже драгоценного камня. Ваше слепое рвение в этом деле увеличило гнет её волнений, так как усилия ваши неумышленно грозили открытием её тайны."

- Возможно ли, спросил я,- чтоб это враждебное чувство до сих пор сохранило всю свою горечь?

Мистер Брофф высказал непритворное огорчение,

- Если вы настаиваете на ответе, заметил он,- я должен сказать, что ничем иным не могу объяснить её поведения.

Позвонив, я приказал слуге уложить мой чемодан и послать за указателем железных дорог. Мистер Брофф с удивлением спросил что я хочу делать.

- Я еду в Йоркшир, отвечал я,- с первым поездом.

- Смею спросить, с какою цедию?

- Мистер Брофф, помощь, неумышленно оказанная мной следствию об алмазе, около году осталась, во мнении Рахило, непрощаемою обидой и все еще не прощена мне. Я не помирюсь с таким положением! Я решился проникнуть в тайну её молчания пред матерью и враждебности ко мне. Если время, труд и деньги могут это сделать, похититель Лунного камня будет у меня в руках!

Достойный старый джентльмен попробовал было возражать - заставить меня внять рассудку, короче, исполнить свой долг в отношении меня. Я был глух ко всем его доводам. В эту минуту никакие соображения не могли поколебать мою решимость.

- Я возобновлю следствие, продолжил я,- с того пункта, на котором оно было прервано, и прослежу его, шаг за шагом, до настоящего времени. В цепи улик, на сколько она была мне известна пред моим отъездом, недостает нескольких звеньев, которые могут быть пополнены Габриелем Бетереджем. К нему-то и поеду!

Вечерком, незадолго до захода солнца, я уже снова стоял на незабвенной террасе и еще раз увидал мирный, старый, сельский дом. На безлюдном дворе первым попался мне садовник. Час тому назад он оставил Бетереджа, гревшагося на солнце в любимом уголочке заднего двора. Я хорошо знал это место и сказал, что сам отыщу его.

Я обошел кругом по знакомым дорожкам и переходам и заглянул в отворенную калитку на двор. Там сидел он, добрый, старый товарищ счастливых, невозвратных дней,- там, на старом месте, в старом кресле, с трубкой во рту и Робинзоном Крузо на коленях, с двумя друзьями, псами, дремавшими по обеим сторонам его кресла! Я стоял так, что последние, косые лучи солнца отбрасывали тень мою далеко вперед. Ее ли увидали собаки, тонкое ли чутье дало он знать о моем приближении, только обе вскочили с ворчаньем. Встав, в свою очередь, старик успокоил их одним словом, и засловяя рукой слабевшие глаза, вопросительно глядел на появившагося у калитки. А мои глаза переполнились слезами; я должен был переждать минутку, пока овладею собой, чтобы заговорить с ним.

II.

- Бетередж! сказал я, указывая на незабвенную книгу, лежавшую у него на коленах: - предвещал ли вам нынче Робинзон Крузо, что вы можете ожидать к себе Франклина Блека?

- Вот хоть лордом Гарра поклясться сейчас, мистер Франклин! вскрикнул старик:- это самое, а предсказывал Робинзон Крузо!

Опираясь на меня, он с усилием встал на ноги и постоял с минуту, поглядывая то на меня, то на Робинзона, повидимому, недоумевая, кто из нас более удивил его. Решение последовало в пользу книги. Развернув ее пред собой и держа в обеих руках, он глядел на дивный томик с непередаваемым выражением ожидания в глазах, словно надеясь видеть, что вот-вот сам Робинзон-Крузо выступит из страниц и почтит нас личным свиданием.

- Вот он, отрывочек-то, мистер Франклин, сказал он тотчас же, как только вернулся к нему дар слова:- чтобы мне хлеба не есть, сэр, если это не тот самый отрывочек, что я читал за минуту пред вашим приходом! страница сто пятьдесят шестая, слушайте: "Я стоял, как громом пораженный, или словно увидав привидение." Если это не все равно что сказать: "Ожидайте, сейчас явится мистер Франклин Блек", значит в английском языке смысли нет!

Бетередж, шумно захлопнул книгу и освободя наконец одну руку, пожал поданную мною.

В таких обстоятельствах, я весьма естественно ждал, что он закидает меня вопросами. Но нет, гостеприимство становилось первым побуждением старого слуги, как только кто-нибудь из членов семейства (каким бы то вы было путем) являлся гостем в этот дом.

- Взойдите, мистер Франклин, сказал он, отворяя дверь позади себя и отвешивая своеобразно-милый, старосветский поклон:- ужь я после расспрошу, зачем пожаловали сюда, сначала надо вас поудобнее устроить. После вашего отъезда тут все такие грустные перемены. Дом заперт, прислуга вся разошлась. Ну, да что нужды! Я состряпаю вам обед, а садовница постель оправит,- и если в погребе осталась еще бутылочка вашего пресловутого Латуронского бордо, найдется чем и горлышко промочить, мистер Франклин! Добро пожаловать, сэр! От всего сердца, добро пожаловать! проговорил старый бедняга, мужественно поборая мрачное уныние пустынного дома и принимая меня со всею общительностью и предупредительным вниманием прошлых дней.

Мне было прискорбно его разочаровывать. Но дом этот принадлежал теперь Рахили. Мог ли я в нем садиться за стол или спать после того, что произошло в Лондоне? Простейшее чувство самоуважения запрещало мне,- именно запрещало,- переступить порог.

Я взял Бетереджа за руку и вывел его в сад. Нечего делать. Я должен был сказать ему всю правду. Равно привязанный к Рахили и ко мне, он был прискорбно озадачен и огорчен оборотом дела. Собственное его мнение, высказанное при этом, отличалось обычною прямотой и приятным букетом самой положительной философии из всех известных мне,- философии Бетереджевой школы.

- Я никогда не отрицал, что у мисс Рахили есть недостатки, начал он: - конек у неё бедовый, вот вам один из них. Она хотела взять верх над вами - а вы и поддались. Э, Господи Боже мой, мистер Франклин, неужто вы о сю пору не раскусили женщин? Говаривал я вам о покойной мистрис Бетередж?

Он частенько говаривал мне о покойной мистрис Бетередж, неизменно ставя ее в примерь врожденной слабости и испорченности прекрасного пола. Он и теперь выставил ее с этой стороны.

- Очень хорошо, мистер Франклин. Теперь выслушайте же меня. Что ни женщина, то и конек свой, особенный. Покойная мистрис Бетередж, случись мне бывало отказать ей в чемь-нибудь, что ей по-сердцу, сейчас оседлает любимого конька и поехала. Иду, бывало, домой, справив свою службу, и ужь знаю вперед, что жена придет ко мне наверх по кухонной лестнице и объявит: после таких-де моих грубостей, у неё духу не хватило состряпать мне обед. Сначала я поддавался,- точь-в-точь как вы теперь поддаетесь мисс Рахили. Наконец терпение мое истощилось. Я пошел вниз, взял мисс Беттередж - нежно, разумеется,- на руки и отнес ее в лучшую комнату, где она обыкновенно принимала своих гостей. "Вот, говорю, настоящее ваше место, мой друг", а сам вернулся в кухню. Там я заперся, снял сюртук, засучил рукава и состряпал себе обед. Когда он поспел, я накрыл стол, насколько хватило уменья, и покушал власть. Потом выкурил трубочку, хватил капельку грогу, а затем опростал стол, перемыл посуду, вычистил ножи и вилки, убрал все на место и вымел комнату. Когда все было вымыто и вычищено как следует, я отворил дверь и впустил мисс Бетередж. "Я ужь пообедал, дружок мои, говорю: и надеюсь, что кухонный порядок удовлетворит самым пламенным желаниям вашим." Пока эта женщина была в живых, мистер Франклин, я ужь ни разу больше не стряпал себе обеда! Нравоучение: в Лондоне вы поддались мисс Рахили; не поддавайтесь ей в Йоркшире. Вернемтесь к дому.

Неопровержимо, что и говорить! Я мог только уверить моего доброго друга, что даже его сила убеждения, в этом случае, не действует на меня.

- Славный вечер! сказал я:- пройдусь я себе до Фризингалла, остановлюсь в гостинице, а вы завтра поутру проходите ко мне завтракать, мне кое-что надо вам сказать.

Бетередж задумчиво покачал годовой.

- Сердечно жаль! проговорил он:- я надеялся услыхать, мистер Франклин, что у вас с мисс Рахилью все попрежнему гладко да ладно. Если ужь вы хотите поставить на своем, сэр, продолжил он, с минутку подумав,- так из-за ночлега не стоит ходит сегодня в Фризингалл. Можно и поближе найдти. Готтерстонова ферма всего в двух милях отсюда. Тут-то ужь мисс Рахиль ни при чем, лукаво прибавил старик: Готтерстон проживает на правах вольной аренды, мистер Франклин.

Я вспомнил об этой местности тотчас, как только Бетередж назвал ее. Ферма была расположена в закрытой лощине, на берегу одной из красивейших речек в этой части Йоркшира; а у фермера пустовала лишняя спальня с приемною, обыкновенно отдаваемые он внаймы художникам, рыболовам и всякого рода туристам. Приятнейшего жилища, на время моего пребывания в околотке, я не мог бы и желать.

- Отдаются ли комнаты-то? спросил я.

- Мисс Готтерстон, сэр, вчера еще сама просила меня порекомендовать кому-нибудь эти комнаты добрым словечком.

- Я с величайшим удовольствием возьму их, Бетередж.

Мы вернулась на двор, где я оставил свой чемодан. Продев палку сквозь его ручку и закинув чемодан через плечо, Бетередж, повидимому, снова впал в столбняк, причиненный ему моим внезапным появлением давеча, когда я застал его в кресле. Он недоверчиво поглядел на дом, потом повернулся на каблуках и еще недоверчивее посмотрел на меня.

- Данным давно живу я на свете, проговорил этот лучший и милейший из всех старых слуг,- но этакой штуки никак не думал дождаться. Вот он дом стоит, а вот он мистер Франклин Блек, и что же, будь я проклят, если один из них не повернулся спиной к другому и не идет спать на квартиру.

Он пошел вперед, покачивая годовой и зловеще ворча.

- Теперь ужь только одного чуда не хватает, сказал он мне, оглядываясь через плечо:- вам остается, мистер Франклин, заплатить мне семь шиллингов и шесть пенсов, которые заняли у меня мальчиком.

Эта острота несколько возстановила в нем хорошее расположение духа по отношению к себе самому и ко мне. Пройдя двор, мы вышли за ворота. Как только мы очутились вне ограды, обязанности гостеприимства (по Бетереджеву уставу о нравах) прекращались, и любопытство заявило свои права.

Он замедлил шаги, чтобы дать мне поравняться с ним.

- Славный вечер для прогулки, мистер Франклин, сказал он, как будто мы случайно и только что встретились друг с другом: - А ведь еслибы вы пошли во фризингалльскую гостиницу, сэр....

- Ну, что же?

- Я имел бы честь поутру завтракать с вами.

- Вместо этого, приходите завтракать со мной в Готтеротонскую ферму.

- Премного обязав вашей доброте, мистер Франклин. Но я собственно не к завтраку подбирался-то. Кажется, вы упоминали, что хотите кое-что сказать мне? Если это не тайна, сэр, сказал Бетередж, внезапно меняя окольный путь на прямой: - то я сгараю желанием знать, что именно так внезапно привело вас в эту сторону?

- Что привело меня сюда в прошлый раз? спросил я.

- Лунный камень, мистер Франклин. Но что же теперьто праводат вас?

- Опять Лунный же камень, Бетередж.

Старик остановился как вкопанный и глядел на меня в сероватом сумраке, словно подозревая свои уши в обмане.

- Если это шутка, сэр, сказал он,- так я, надо быть, глуповат становлюсь на старости лет. Никак не пойму.

- Вовсе не шутка, отвечал я:- я приехал сюда возобновить следствие, прерванное пред моим отъездом из Англии. Я приехал сюда затем, чего никто еще не сделал,- я хочу разузнать кто взял алмаз.

- Бросьте вы алмаз, мистер Франклин! Вот вам мой совет, бросьте алмаз! Эта проклятая индейская драгоценность сбивала с-толку всех, кто ни подходил к ней. Не тратьте денег и здоровья,- в цвете лет, сэр,- на возню с Лунным камнем. Можете ли вы надеяться на успех (без ущерба себе), когда сам пристав Кофф промахнулся? Пристав Кофф! повторил Бетередж, погрозив мне указательным пальцем:- первый полицейский чиновник во всей Англии!

- Я решился, старый дружище. Не отступлю и пред самим приставом Коффом. кстати, рано или поздно мне, быть-может, понадобится переговорить с ним. Не слыхали-ль вы о нем чего-нибудь в последнее время?

- Пристав не поможет вам, мистер Франклин.

- Почему же?

- Со времени вашего отъезда, сэр, в полицейских кружках произошло некоторое событие. Великий Кофф удалился от дел, приобрел себе маленький коттедж в Доркинге и сидит по горло в своих розах. Он собственноручно известил меня об этом, мистер Франклин. Он выростил белую махровую розу, не прививая её к шиповнику. И мистер Бегби, наш садовник, собирается в Доркинг признаваться, что пристав наконец победил его.

- Ну, не велика важность, сказал я:- обойдемся и без помощи пристава. На первых порах я доверюсь вам.

Весьма вероятно, что я несколько небрежно произнес это. Как бы то ни было, Бетереджа, повидимому, что-то задело за живое в этом ответе.

- Вы могли довериться кому-нибудь и похуже меня, мистер Франклин, вот что я вам скажу, проговорил он с некоторою резкостью.

Тон этого возражения и некоторое беспокойство, подмеченное мной в нем после этих слов, подала мне мысль, что он имеет какия-то сведения, которых не решается сообщать мне.

- Я ожидаю, что вы поможете мне, сказал я,- собрать отрывочные улики, оставшиеся после пристава Коффа. Я знаю, что вы можете это сделать. Не можете ли вы сделать еще чего-нибудь?

- Чего же еще можете вы ожидать от меня, сэр? спросил Бетередж с видом крайнего смирения.

- Я жду большего, судя по тому что вы сейчас сказали.

- Это одно хвастовство мое, мистер Франклин, упрямо возразил старик: - некоторые так и родятся хвастунами; до самой смерти не могут отвыкнуть. Вот и я такой-же.

Оставался еще один способ взяться за него. Я обратился к его участию в Рахили и ко мне.

- Бетередж, порадуетесь ли вы, если мы с Рахилью опять станем добрыми друзьями?

- Я служил вашему семейству, сэр, и для более скромных целей, если ужь вы сомневаетесь в этом!

- Помните ли вы, как со мной обращалась Рахиль пред моим отъездом из Англии?

- Так хорошо помню, словно это вчера еще было! миледи написала вам собственноручное письмо насчет этого, а вы были так добры, что и мне показали его. Оно извещало вас, что мисс Рахиль смертельно оскорбилась участием, которое вы принимали в стараниях отыскать её драгоценный камень; и при этом на миледи, ни вы, никто не мог угадать причины этого гнева.

- Совершенно справедливо, Бетередж! И вот я вернулся из своего путешествия и нахожу ее попрежнему смертельно оскорбленною. Я знал, что в прошлом году причиной этому был алмаз; и знаю, что алмаз же причиной этому и теперь. Я хотел переговорить с ней, а она и видеть меня не хочет. Я попробовал написать к ней, она не отвечает мне. Скажите же, ради Бога, как мне разъяснить это дело? Рахиль сама не оставляет мне иного способа разыскать пропажу Лунного камня, как путем следствия!

Эта слова явно выказали ему все дело с совершенно новой точки зрения. Он предложил мне вопрос, убедивший меня в том, что я поколебал его.

- Нет ли тут какого-нибудь недоброжелательства с вашей стороны, мистер Франклин,- ведь нет?

- Я с негодованием выехал из Лондона, ответил я,- но теперь это все прошло. Я хочу добиться от Рахили объяснения, а больше мне ничего не надо.

- А не боитесь вы, сэр,- случись вам что-нибудь открыть,- не боитесь вы за те открытия, которые можете сделать относительно мисс Рахили?

Я вполне понимал ревнивую уверенность в молодой госпоже, подсказавшую ему эти слова.

- Я не менее вас уверен в ней, ответил я:- Если мы вполне узнаем её тайны, в ней не окажется ничего такого, что могло бы поколебать ваше или мое уважение к ней.

Последние остатка Бетереджевой сдержанности при этом исчезли.

- Одно только могу сказать, воскликнул он:- Если я дурно делаю, помогая вам, мистер Франклин, то нет еще малаго ребенка, который бы меньше моего смыслил! Я точно могу навести вас на путь к открытиям, если только вы сумеете пойдти дальше одна. Помните вы одну из наших девушек, бедняжку Розанну Сперман?

- Конечно!

- Вы все думали, что она хотела признаться вам в чем-то касательно этого дела о Лунном камне?

- Иначе я, право, никак не мог объяснить себе её странное поведение.

- Вы можете разрешить свои сомнения, когда угодно, мистер Франклин.

Я в свою очередь остановился как вкопаный, напрасно пытаясь разглядеть его лицо в наступавшей темноте. В первый миг изумления я с некоторым нетерпением спросил, что он хочет этим сказать.

- Больше твердости, сэр! продолжал Бетередж: - я именно то и хочу сказать что говорю. Розанна Сперман оставила по себе запечатанное письмо,- письмо адресованное к вам.

- Где оно?

- В руках её подруги, в Коббс-Голе. Будучи здесь в последний раз, сэр, вы должны были слышать о хромой Люси,- убогой девушке на костыле?

- Дочь рыбака?

- Она самая, мистер Франклин.

- Почему это письмо не переслала мне?

- Хромая Люси очень упряма, сэр. Она не хотела отдать его ни в чьи рука, кроме ваших. А вы уехали из Англии, прежде чем я успел написать вам.

- Вернемтесь, Бетередж, и выручим его тотчас-же.

- Сегодня поздно, сэр. У нас по всему берегу очень скупы на свечи; и в Коббс-Голе рано ложатся.

- Вздор! Мы дойдем в полчаса.

- Вы-то можете, сэр. И то, добравшись, найдете все двери на запоре.

Он показал мне огонек, мерцавший у нас под ногами; в тот же миг я услыхал в тиши вечера журчание речки.

- Вот и ферма, мистер Франклин! Отдохните-ка сегодня, а завтра поутру приходите ко мне, если будете так добры.

- Вы пойдете со мной к рыбаку в Коттедж?

- Да, сэр.

- Как рано?

- Как вам будет угодно, мистер Франклин.

Мы спустились по тропинке, ведущей к ферме.

III.

У меня осталось весьма неясное воспоминание о происходившем на Готтерстонской ферме.

Мне помнится радушный прием, непомерный ужин, которого хватило бы накормить целое селение на Востоке, очаровательно чистенькая спальня, где можно было сожалеть лишь об одном ненавистном произведении глупости наших предков - о перине; бессонная ночь, множество перепорченных спичек и несколько раз зажигаемая свеча; наконец, ощущение беспредельной радости при восходе солнца, когда представилась возможность встать.

Мы накануне условились с Бетереджем, что я зайду за ним по дороге в Коббс-Голь, когда мне будет угодно, что, при моем нетерпении выручать письмо, значило как можно раньше. Не дожидаясь завтрака на ферме, я взял корку хлеба и отправился в путь, слегка опасаясь, не застать бы мне милаго Бетереджа в постели. К величайшему облегчению моему, оказалось, что он был не менее меня взволнован предстоящим событием. Я нашел его совершенно готовым в путь, с тростью в руке.

- Как вы себя чувствуете нынче, Бетередж?

- Плохо, сэр.

- Прискорбно слышать. На что же вы жалуетесь?

- Небывалая болезнь, мистер Франклин, собственного изобретения. Не хочу вас пугать, а только и утро не минет, как вы сами, наверно, заразитесь.

- Чорт возьми!

- Чувствуете ли вы этакий неприятный жар в желудке, сэр? И точно вас что-то постукивает в темя? А! Нет еще? Ну, так вас схватит в Коббс-Голе, мистер Франклин. Я это называю следственною лихорадкой и впервые заразился ею в обществе пристава Коффа.

- Эге! А лекарство на этот раз, вероятно, в письме Розанны Сперман? Идем же и добудем его.

Несмотря на раннюю пору, мы застали жену рыбака за кухонною возней. Как только Бетередж представил меня, добрая мисс Иолланд исполнила некий обряд общежития, исключительно предназначенный (как я узнал в последствие) для почетных посетителей. Она принесла на стол бутылку голландского джину, пару чистых трубок и начала разговор вступительною фразой: "Что нового в Лондоне, сэр?"

Не успел я подыскать ответа на этот безгранично-обширный вопрос, как из темного угла кухни ко мне приблизился призрак. Бледная девушка, с диким, растерянным видом и замечательно роскошными волосами, с гневным и резким взглядом, ковыляя на костыле, подошла к столу, за которым я сидел, и стала смотреть на меня с таким выражением, как будто я был какою-то вещью, возбуждавшею в ней любопытство вместе с отвращением и волшебно притягивавшею её взгляд.

- Мистер Бетередж, сказала она, не спуская глаз с моего лица,- пожалуста, скажите еще раз как его зовут.

- Этого джентльмена, ответил Беттередж (с сильным ударением на слове джентльмен) зовут мистер Франклин Блек.

Девушка повернулась ко мне спиной и вдруг вышла из комнаты. Добрая мисс Иолланд, кажется, извинялась относительно странного поведения своей дочери, а Бетередж (по всей вероятности) переводил это на вежливо-английское наречие. Я говорю об этом в полнейшей неуверенности. Все мое внимание было обращено на стукотню костыля этой девушки. Тук-тук,- это вверх по деревянной лестнице; тук-тук,- это в комнате у нас над головой; тук-тук,- это с лестницы вниз, и вот на пороге отворенной двери снова явился призрак, с письмом в руке, выманивая меня за дверь.

Я ушел от нескончаемых извинений и последовал за странным существом, которое ковыляло впереди меня, все шибче, и шибче, вниз по отлогому скату набережья. Она провела меня куда-то за лодки, где никто из немногих жителей рыбачьяго селения не мог уже ни видеть, ни слышат нас, остановилась и в первый раз еще поглядела мне прямо в глаза.

- Стойте так, сказала она:- я хочу посмотреть на вас. Нельзя было ошибиться в выражении её лица. Я внушал ей чувства сильнейшего ужаса и отвращения. Я не так тщеславен, чтобы сказать, что еще ни одна женщина не смотрела на меня таким образом. Я лишь осмелюсь гораздо скромнее заявить, что ни одна еще не выказывала этого так явно. Есть предел, за которым человек уже не в состоянии выдерживать подобного смотра при некоторых обстоятельствах. Я попробовал отвлечь внимание хромой Люои на что-нибудь менее возмутительное нежели моя физиономия.

- Кажется, у вас есть письмо для передачи мне? начал я: - не его ли это вы держите в руке?

- Повторите-ка, было мне единственным ответом.

Я повторил мои слова, как умное дитя свой урок. "Нет, сказала девушка про себя, но все еще беспощадно уставив на меня глаза:- понять не могу, что такое она видела в его лице. Не в домек мне, что такое она слышала в его голосе." Она вдруг отвернулась от меня и томно склонила голову на верхушку своего костыля "Ох, бедняжка моя, милая!" проговорила она с оттенком, нежности, которого я у неё еще не слыхивал. "Нет у меня моей любушки! Что ты могла видеть в этом человеке?" Она гневно подняла голову и еще раз поглядела на меня.

- Можете ли вы есть и пить? спросила она.

Я постарался сохранить всю сериозность и ответил:

- Да.

- Можете ли вы спать?

- Да.

- И совесть не грызет вас, когда вы видите бедную девушку в услужении?

- Разумеется, нет. С чего бы это?

Она разом бросила мне письмо (как говорится) прямо в лицо.

- Возьмите! бешено воскликнула она: - до сих пор я вас в глаза невидывала. Не попусти мне Господи видеть вас еще когда-нибудь.

С этими словами на прощанье, она захромала от меня во всю свою прыть. Всякий, без сомнения, предугадал уже единственное объяснение, которое я мог дать её поступкам. Я просто счел ее сумашедшею.

Достигнув этого неизбежного вывода, я обратился к более интересному предмету изследования, заключавшемуся в письме Разанны Сперман; на нем был следующий адрес:

"Франклину Блеку, сквайру. Передать в собственные руки (не доверяя никому другому) чрез посредство Люси Иолланд."

Я сломал печать. В куверте оказалось письмо, а в нем, в свою очередь, клочок бумаги. Сначала я прочел письмо:

"Сэр,- Если вам любопытно знать причину моего обхождения с вами в то время, как вы гостили в доме моей госпожи, леди Вериндер, исполните, что сказано в приложенной памятной записке, и сделайте это так, чтобы никто не мог подсмотреть за вами. Ваша покорнейшая служанка,

"Розанна Сперман."

вслед затем я взялся за клочок бумаги. Вот точная копия с него слово в слово:

"Памятная записка:- Пойдти на зыбучие пески, в начале пролива. Пройдти до Южной Иглы, пока веха Южной Иглы и флагшток на стоянке береговой стража за Коббс-Голем не сравняются по прямой линии, положить на утес палку или что-нибудь прямое для направления руки, как раз по линии вехи и флагштока. При этом соблюсти, чтоб один конец палки пришелся на ребре утеса с той стороны его, которая склоняется к зыбучим пескам. Ощупью по палке (начиная с конца ея, обращенного к вехе) искать в морском поросте цепь. Найдя ее, провести рукой вдоль цепи до той части, которая свешивается чрез ребро утеса в зыбучий песок. И затем тащить цепь."

Только-что я прочел последния слова, подчеркнутые в оригинале, как позади меня послышался голос Бетереджа. Изобретатель следственной лихорадки совершенно изнемог от этого тяжкого недуга.

- Мне ужь больше не в терпеж, мистер Франклин. Что она там пишет, в письме-то? Помилосердуйте, сэр, скажите нам, что такое она пишет?

Я подал ему письмо и записку. Он прочел первое, повидимому, без особенного любопытства. Но вторая, то-есть записка, произвела на него сильное впечатление.

- А что говорил пристав! воскликнул Бетередж: - с первого дня, и до последнего, сэр, пристав говорил, что у неё должно быть записано для памяти место спрятаннаго. И вот эта записка! Господи помилуй, мистер Франклин, тайна, которая ставила в тупик всех, начиная с великого Коффа и ниже, только того и ждет, можно сказать, чтоб открыться вам! Всякий может видеть, что теперь отлив, сэр. Долго ли ждать начала прилива? - он поднял голову и увидал в некотором отдалении от нас рабочаго паренька, чинившего сеть.- Темми Брайт! кликнул он во весь голос.

- Слы-ышу! откликнулся Темми.

- Скоро ли прилив?

- Час повременить надо.

Каждый из нас посмотрел на часы.

- Мы можем обойдти берегом, мистер Франклин, сказал Бетередж:- и добраться до зыбучих песков, на порядках выгадав время. Что вы на это окажете, сэр?

- Пойдемте.

По дороге к зыбучим пескам, я просил Бетереджа пооживить мои воспоминания о событиях (касающихся Розанны Сперман) во время следствия, произведенного приставом Коффом. С помощию старого друга я скоро возобновил в уме ясно и последовательно все обстоятельства. Уход Розанны в Фризингалл, когда все домашние думали, что она больная лежит в своей комнате;- таинственные занятия по ночам, за дверью на замке, при свече, горящей до утра;- подозрительная покупка лакированного жестяного ящика и пары собачьих цепей у мисс Иолланд;- положительная уверенность пристава в том, что Розанна спрятала что-то в зыбучих песках, и совершенное неведение спрятанного,- все эти странные результаты недоношенного следствия снова ясно представились мне, когда мы достигли зыбучих песков и пошли по низменному хребту скал, называемых Южною Иглой.

С помощью Бетереджа я скоро занял ту позицию, с которой веха и флагшток на стоянке береговой стражи уравнивалась в одну линию. Руководясь заметкой, мы вслед за тем положили мою трость в надлежащем направлении, насколько это было возможно при неровной поверхности утесов. Потом еще раз посмотрели на часы.

Прилив должен был начаться минут через двадцать. Я предложил переждать лучше на берегу чем на сырой и скользкой поверхности утесов. Дойдя до сухаго песка, я собрался было сесть, но Бетередж, к величайшему удивлению моему, собирался уйдти.

- За чем же вы уходите? спросил я.

- Загляните еще разик в письмо, сэр,- и увидите.

С одного взгляда на письмо я припомнил наказ остаться одному, производя открытие.

- Трудненько таки мне теперь покидать вас, сказал Бетередж,- но бедняжка умерла такою страшною смертию, и меня что-то заставляет дать потачку этой её причуде, мистер Франклин. Притом же, прибавил он с уверенностью,- в письме не говорится, чтобы вы и в последствии не выдавали тайны. Я поброжу в ельнике и подожду, пока вы меня захватите по дороге. Не мешкайте более чем нужно, сэр. Следственная лихорадка вовсе не такая болезнь, чтобы с ней легко было ладить при этих обстоятельствах.

Заявив это на прощанье, он ушел.

Интервал ожидания, весьма короткий относительно времени, принимал огромные размеры по масштабу терпения. Это был один из тех случаев, в которых несравненная привычка курить становится особенно дороги и утешительна. Я закурил сигару и сед на склоне берега.

С безоблачного неба солнце разливало свою красу на все видимые предметы. Несравненная свежесть воздуха придавала характер роскоши самому процессу жизни и дыхания. Даже пустынный заливчик - и тот приветствовал утро своим веселым видом, а сырая, обнаженная поверхность зыбучих песков скрывала ужасающее выражение своей коварной, темной физиономии в мимолетной улыбке. С приезда моего в Англию еще не бывало такого чудного дня.

Не успел я докурить сигару, как начался прилив. Я увидал предшествующее ему вспучиванье песков, а потом грозную дрожь, пробегавшую по всей поверхности их,- точно какой-то дух ужаса жил, двигался и трепетал под ними в бездонной глубине. Я бросал сигару и вернулся к утесам.

Заметка указывала мне пробираться ощупью вдоль по линии, обозначаемой тростью, начиная с того конца ея, который был обращен к вехе.

Я прошел таким образом более половины трости, не встречая ничего, кроме ребер утесов. за то вершка два подальше терпение мое вознаградилось. В узкой впадинке, куда едва входил указательный палец, я нащупал цепь. Пробуя вести по ней руку в направлении к зыбучим пескам, я нашел преграду в густоте морского пороста, сплоченного во впадинке несомненно в течении времени, которое прошло с тех пор как Розанна Сперман выбрала это местечко.

Выдергать порост или просунуть сквозь него руку не было никакой возможности. Заметив место, указанное концом трости обращенным к Зыбучим Пескам, я решился продолжить поиски за цепью по новому плану собственного изобретения. Мне пришло на мысль "пошарить" на счастье тотчас за утесами, не найду ли я потерянный след цепи в том месте, где она углубляется в пески. Я взял трость и склонился над северным краем Южной Иглы.

В этом положении лицо мое находилось в нескольких футах над поверхностью зыбучих песков. В такой близи вид этих песков, охватываемых повременам отвратительным припадком дрожи, потрясал мои нервы. Ужасные грезы о том, что умершая явится, пожалуй, на месте самоубииства, чтобы помочь мне в поисках,- невыразимая боязнь увидать, как она поднимется из пучившейся поверхности песков и укажет место,- овладели мной до озноба на солнечном припеке. Признаюсь, что я зажмурился, опуская конец трости в зыбучий песок.

Миг спустя,- не успел я погрузить палку на несколько вершков,- как уже освободился от суеверного страха и задрожал всем телом в сильнейшем волнении. При первой попытке я опустил трость наугад, зажмурясь,- и сразу попал верно. Трость моя звякнула по цепи. Крепко ухватясь левою рукой за корни порости, я свесился через край утеса, а правою рукой искал под навесом его обрыва. Правая рука ощупала цепь.

Я вытащил ее без малейшего затруднения. На конце её был прикреплен лакированный ящик.

Цепь до того заржавела в воде, что я не мог отстегнуть кольцо прикреплявшее ее к ящику. Зажав ящик между колен и напрягая все силы, я сорвал с него крышку. Что-то белое наполнило всю его внутренность. Я опустил руку и нашел, что это белье.

Вытаскивая белье, я вытащил скомканное вместе с вам письмо. Взглянув на адрес и увидав свое имя, я положил письмо в карман и окончательно вытащил белье. Оно вытащилось плотным свертком, разумеется, принявшим форму ящика, в котором так долго лежало, вполне предохраненное от морской воды.

Я перенес белье на сухой песок берега, развернул и расправил его. Нельзя было ошибиться в том, что это за одежда. То был спальный шлафрок.

Когда я разостлал его на песке, лицевая сторона не представляла ничего, кроме безчисленных ошибок и складок. Потом я осмотрел изнанку и тотчас увидал, что она запачкана краской с двери Рахилина будуара!

Взгляд мой остановился, словно прикованный к пятну, а мысли разом перескочили из настоящего в прошлое. Мне вспомнились самые слова пристава Коффа, точно он снова стоял возле меня, подтверждая неопровержимое заключение, выведенное он из пятна на двери.

"Разведайте, нет ли в доме какаго-нибудь платья с пятном от этой краски. Разведайте, чье это платье. Разведайте, чем объяснить владелец его свое присутствие в той комнате, где он запачкался, между полночью и тремя часами утра. Если это лицо не даст удовлетворительного ответа, нечего далеко ходить за похитителем алмаза."

Одно за другом припоминались мне эти слова, снова и сызнова повторяясь как-то утомительно-машинально. Я очнулся от столбняка, длившагося, как мне казалось, несколько часов,- в сущности, без сомнения, несколько минут,- услыхав, что меня кличут. Я поднял голову и увидал Бетереджа, у которого наконец лопнуло терпение. Он только что показался в песчаных холмах на возвратном пути к берегу.

Появление старика, тотчас как я увидал его, возвратило меня к сознанию окружающих предметов и напомнило, что изследование, доведенное мною до сих пор, все еще не кончено. Я нашел пятно на шлафроке. Чей же это шлафрок?

Сначала я хотел справиться по письму, которое было у меня в кармане,- по письму, найденному в ящике.

Опустив за ним руку, я вспомнил, что есть легчайший способ узнать это. Сам шлафрок обличит истину, так как, по всей вероятности, на нем должна быть метка владельца.

Я подвид его с песку и стал искать метки.

Нашел метку и прочел - "собственное свое имя".

Знакомые мне буквы доказывали, что шлафрок мой. Я перевел взгляд повыше: вон солнце, вон блестят воды залива, вон старик Бетередж все ближе да ближе подходит ко мне. Я опять взглянул на буквы. Мое имя. Явная улика - собственное мое имя.

"Если время, труд и деньги могут сделать, вор, похитивший Лунный камень, будет у меня в руках", вот слова, с которыми я выехал из Лондона: я проник в тайну, которая скрывалась в зыбучих песках от всех живущих, а неопровержимое доказательство, пятно от краски, убедило меня, что я-то сам и есть этот вор.

IV.

О собственных ощущениях ничего не могу сказать.

Мне помнится, что нанесенный мне удар совершенно лишил меня способности мыслить и чувствовать. Я, конечно, не сознавал что со мной делается, когда ко мне подошел Бетередж, так как, по свидетельству его, на вопрос: в чем дело, я засмеялся, и передав ему шлафрок, сказал, чтоб он сам разобрал загадку.

У меня не осталось ни малейшего воспоминания о том, что было говорено между нами на берегу. Первая местность, в которой я снова ясно припоминаю себя,- ельник. Я вместе с Бетереджем иду назад, к дому; Бетередж сообщает мне, что взгляд мой прояснится, и его взгляд тоже прояснится, когда мы хватим по стаканчику грогу.

Сцена переменяется, вместо ельника - маленькая комнатка у Бетереджа. Мое решение не входить в Рахилин дом забыто. Я с благодарностью ощущаю прохладу, тень и тишину комнаты: пью грог (вовсе неведомая мне роскошь в такое время дня), а добрый старый друг мой подливает в него студеной, как лед холодной воды. При другой обстановке напиток этот просто ошеломил бы меня. На этот раз он возбуждает мои нервы. "Взгляд мой начинает проясняться", как предсказывал Бетередж; и у самого Бетереджа тоже "проясняется взгляд".

Картина, в которой я изображаю себя, пожалуй, покажется весьма странною, чтобы не сказать больше. К чему прибегаю я на первых порах в таком положении, которое, полагаю, можно назвать беспримерным? Удаляюсь ли я от всякого общения с людьми? Напрягаю ли ум свой к изследованию отвратительной несообразности, которая тем не менее изобличает меня с силою неопровержимого факта? Спешу ли я с первым поездом в Лондон, чтобы посоветоваться с высокосведущими людьми и немедленно поднять на ноги сыскное следствие? Нет. Я принимаю предложенное мне убежище в том доме, куда войдти считал для себя унижением, и сижу, прихлебывая водку с водой, в обществе старого слуги, в десять часов утра. Такого ли поступка следовало ждать от человека, поставленного в мое ужасное положение? Я могу дать лишь один ответ: мне было неазъяснимо отрадно видеть пред собой родное лицо старика Бетереджа, а приготовленный стариком Бетереджем грог так помог мне, как едва ли помогло бы что-нибудь иное при полном упадке сил телесных и нравственных, которому я подвергся. Вот единственное мое оправдание, и затем мне остается лишь удивляться неизменному соблюдению собственного достоинства и строго-логичной последовательности поведения во всех случайностях жизни от колыбели до могилы, которыми обладает мой читатель или читательница.

- Ну, мистер Франклин, по крайней мере в одном нельзя сомневаться, оказал Бетередж, бросая шлафрок пред нами на стол и указывая на него пальцем, точно это было живое существо, которое могло его слышать:- начать с того, что он врет.

Я вовсе не с такой утешительной точки зрения смотрел на это дело.

- Я не менее вас обретаюсь в неведении, точно ли я похитил алмаз, сказал я:- но вот что свидетельствует против меня! Пятно на шлафроке, имя на шлафроке - это факты.

Бетередж подвид со стола мой стакан и убедительно сунул его мне в руку.

- Факты? повторил он: - хватите еще капельку грогу, мистер Франклин, а вы отрешитесь от слабости верить фактам! Подтасовка, сэр! продолжил он, таинственно понизив голос:- вот как я объясняю эту загадку. Где-нибудь да подтасовано,- и вам с вами следует разыскать это. Не было ли еще чего в жестяном ящике, когда вы опускали туда руку?

Вопрос этот мигом напомнил мне о письме, которое лежало у меня в кармане. Я достал его и развернул. Оно было в несколько страниц убористого почерка. Я с нетерпением взглянул на подпись в конце его: "Розанна Сперман".

Как только я прочел это имя, внезапное воспоминание осветило мой ум, а при свете его возникло внезапное подозрение.

- Постойте! воскликнул я:- ведь Розанна Сперман поступала к тетушке из исправительного приюта? Розанна Сперман была когда-то воровкой?

- Безспорно, мистер Франклин. Что же из этого, с вашего позволения?

- Что из этого? Почем же мы знаем, наконец, что кто не она украла алмаз? Почем мы знаем, что она не могла умышленно выпачкать мой шлафрок в краске...?

Бетередж прервал мою речь, положив мне руку на плечо:

- Вы оправдаетесь, мистер Франклин, это не подлежит сомнению. Но я надеюсь, что вы оправдаетесь не этим способом. Просмотрите её письмо. Во имя справедливости к памяти этой девушки, просмотрите её письмо.

Искренность, с которою он сказал это, подействовала на меня, и подействовала почти как выговор.

- Вы сами составите себе суждение о её письме, сказал я:- я прочту его вслух.

Я начал и прочел следующия отрока:

"Сэр, я хочу кое-в-чем признаться вам. Иное признание, несмотря на то что в нем заключается бездна горя, можно сделать в очень немногих словах. Мое признание может быть сделано в трех словах: я люблю вас."

Письмо выпало у меня из рук. Я взглянул на Бетереджа.

- Ради Бога, проговорил я:- что это значит?

Он, казалось, уклонялся от ответа на этот вопрос.

- Сегодня утром, сэр, вы были наедине с хромою Люси, сказал он: - не говорила ли она чего-нибудь о Розанне Сперман?

- Они даже не упомянула имени Розанны Сперман.

- Возьмитесь опять за письмо, мистер Франклин.- Я вам прямо скажу, что мне вовсе не по-сердцу огорчить вас после того, что вам пришлось уже вынести. Пусть она сама за себя говорит, сэр. Да не забывайте своего грогу. Для вашей же пользы, не забывайте грогу.

Я продолжил чтение письма.

"Мне было бы очень позорно сознаться, еслиб я оставалась в живых в то время, когда вы будете читать это. Но когда вы найдете это письмо, я буду мертва, и покину землю. Вот что придает мне смелости. Даже могилы не останется, чтобы напомнить обо мне. Мне можно говорить правду, когда зыбучие пески готовы схоронить меня, после того как напишутся эти слова.

"Кроме того, вы найдете в моем тайнике ваш шлафрок, запачканный краской, и пожелаете знать, как это случалось, что спрятала его именно я? И почему я ничего не говорила вам, пока жила на свете? На это у меня только одно объяснение. Все эти странности происходили от того, что я нас любила.

"Я не стану докучать вам разказомь о себе или о о моей жизни до того времени как вы приехали в дом моей госпожи. Леди Вериндер взяла меня в исправительном приюте. В приют я перешла из тюрьмы. Посадили меня в тюрьму за то, что я была воровка. Воровала я, потому что мать моя бродила во улицам без пристанища, когда я была еще маленькою девочкой. Уличною же бродягой мать моя стала вследствие того, что джентльмен, бывший моим отцом, бросил ее. Нет надобности распространяться о такой обыкновенной истории. Она и без того слишком часто разказывается в газетах.

"Леди Вериндер была очень добра ко мне, и мистер Бетередж также был весьма добр. Они двое, да еще надзирательница в исправительном приюте, вот единственные добрые люди, которых я встречала во всю свою жизнь.

"Я могла бы прожить на своем месте - не счастливо,- но все-таки прожить, не будь вашего посещения. Вас я не упрекаю, сэр. Это моя вина, вся вина моя. Помните ли то утро как вы, отыскивая мистера Бетереджа, вышли к нам из-за песчаных холмов? Вы показались мне сказочным принцем. Вы были похожи на суженого, который является ко мне. Я еще не видывала человека, столь достойного обожания. Что-то похожее на вкушение земного счастия, которого я никогда еще не знавала, взыграло во мне в тот же миг, как я увидела вас. Не смейтесь над этим, если в силах. О, еслиб я могла дать вам почувствовать, как это нешуточно во мне!

"Я вернулась домой, написала в своем рабочем ящичке ваше имя вместе с моим и начертила под ними узел верных любовников. Тут какой-то демон, нет, лучше сказать, какой-то добрый ангел, шепнул мне: "поди, поглядись в зеркало". Зеркало оказало мне... все равно, что бы то ни было. Я была слишком глупа, чтобы внять предостережению. Я все больше и больше влюблялась в вас, точно леди равного с вами звания, или первая из всех красавиц, которыми вы любовались. Я старалась,- Боже мой, как старалась! - чтоб вы взглянули на меня. Еслибы вы знали как я плакала по ночам с горя и досады, что вы никогда не замечали меня, вы, быть-может, пожалели бы обо мне и хоть изредка дарили бы меня взглядом, чтоб я могла жить им.

"Пожалуй, то был бы не совсем добрый взгляд, еслибы вы знали как я ненавидела мисс Рахиль. Я, кажется, прежде вас самих догадалась, что вы влюблены в нее. Она подарила вам розы в петлицу. Ах, мистер Франклин, вы носили мои розы чаще нежели вам или ей приходило это в голову! В то время единственное утешение мое состояло в том, чтобы тайно заменить в вашем стакане с водой её розу моею и потом выбросить её розу.

"Будь она в самом деле так хороша, как вам казалось, я бы, пожалуй, спокойнее перенесла это. Нет, я, кажется, еще больше бы злилась на нее. Что, еслиб одеть мисс Рахиль в платье служанки, сняв с неё все украшения?... Не знаю что пользы в том, что я вам пишу это. Нельзя отвергать, что она была дурно сложена; она была слишком тонка. Но кто же знает, что нравится иным людям? Ведь молодым леди позволительны такие поступки, за которые служанка поплатилась бы своим местом. Это не мое дело. Я знаю, что вы не станете читать мое письмо, если я буду продолжать таким образом. Но горько слышать, как мисс Рахиль называют хорошенькою, когда знаешь, что вся суть в её наряде и самоуверенности.

"Постарайтесь не выходить из терпения, сэр. Я перейду как можно скорее к тому времени, которое верно заинтересует вас, ко времени пропажи алмаза. Но прежде у меня на уме сказать вам еще одну вещь.

"Жизнь моя не особенно тяготила меня в то время как я была воровкой. И лишь после того как в исправительном приюте научили меня сознавать свое падение и стараться исправиться, настали долгие, томительные дни. Мной овладела мысль о будущности. Я почувствовала, каком страшным упреком были мне эти честные люди, даже добрейшие из честных людей. Куда бы я на шла, что бы я ни делала, с какими бы лицами не встречалась, чувство одиночества разрывало мне сердце. Я знаю, что должна была поладить с прочею прислугой на новом месте. Но мне почему-то не удалось подружиться с ними. У них был такой вид (или это мне казалось только), как будто она подозревала чем я была прежде. Я не сожалею, далеко нет, что во мне пробудили усилия исправиться, но право же, право, жизнь эта была томительна. Вы сначала промелькнули в ней лучом солнца, но потом и вы изменили мне. Я имела безумие любить вас и никогда не могла привлечь ваше внимание. В этом была бездна горя, истинно бездна горя.

"Теперь я перехожу к тому, что хотела сказать вам. В те дни скорби, я раза два или три, когда наступала моя очередь идти со двора, ходила на свое любимое местечко, к виду над зыбучими песками, а говорила про себя: "Кажется, здесь будет всему конец. Когда станет невыносимо, здесь будет всему конец." Вы поймете, сэр, что еще до вашего приезда это место в некотором роде околдовало меня. Мне все казалось, что со мной что-то случится мы зыбучих песках. Но я никогда не смотрела на них как на средство разделаться с собой, пока не настало время, о котором я пишу теперь. Тут я подумала, что это место мигом положит конец всем моим огорчениям и скроет меня самое на веки.

"Вот все, что я хотела разказать вам о себе с того утра, как я впервые увидала вас, и до того утра, когда поднялась тревога во всем доме по случаю пропажи алмаза.

"Я была так раздражена глупою болтовней служанок, доискивавшихся на кого именно должно пасть первое подозрение, и так сердита на вас (ничего еще не зная в то время) за ваши заботы о розыске алмаза и за приглашение полицейских, что держалась как можно дальше от всех до тех пор, пока не приехал к вечеру чиновник из Фризингалла. Мистер Сигрен, как вы можете припомнить, начал с того, что поставил караул у спалень служанок, и все женщины в бешенстве пошла за ним на верх, требуя, чтоб он объяснил нанесенное им оскорбление. Я пошла вместе со всеми, потому что, еслибы поведение мое отличалось от прочих, такого сорта человек как мистер Сигрев тотчас бы заподозрил меня. Мы нашли его в комнате мисс Рахили. Он сказал нам, что здесь не место куче женщин, указал пятно на раскрашенной двери, говоря, что это дело наших юбок, а отослал нас обратно вниз.

"Выйдя из комнаты мисс Рахили, я приостановилась на одной из площадок лестницы, чтобы посмотреть, ужь не мое ли платье как-нибудь запачкалось этою краской. Пенелопа Бетередж (единственная служанка, с которою я была на дружеской ноге) шла мимо и заметила что я делаю.

"- Не беспокойтесь, Розанна, оказала она,- краска на двери у мисс Рахили высохла уже несколько часов тому назад. Еслибы мистер Сигрев не поставил караула у наших спалень, я бы ему то же сказала. Не знаю, как вам кажется, а меня еще во всю жизнь мою так не оскорбляли!

"Пенелопа была девушка нрава горячаго. Я успокоила ее и обратилась к сказанному ею насчет того, что краска уж несколько часов как высохла.

"- Почем вы это знаете? спросила я.

"- Ведь я все вчерашнее утро пробыла с мистером Франклином и мисс Рахилью, сказала Пенелопа:- готовила им краски, пока они доканчивали дверь. Я слышала как мисс Рахиль спросила: высохнет ли дверь к вечеру во-время, чтобы гости могли взглянуть на нее. А мистер Франклин покачал головой и сказал, что она высохнет часов через двенадцать, не раньше. Дело было после закуски, пробило три часа, а они еще не кончили. Как по вашей арифметике выходит, Розанна? По-моему, дверь высохла сегодня в три часа утра.

"- Кто-нибудь из дам не ходил ли вчера вечером взглянуть на нее? спросила я. - кажется, я слышала как мисс Рахиль остерегала их держаться подальше от двери.

"- Ни одна из дам не запачкалась, ответила Пенелопа.- Я вчера уложила мисс Рахиль в постель в двенадцать часов, осмотрела дверь, и никакой порчи на ней еще не было.

"- Не следует ли вам оказать это мистеру Сигреву, Пенелопа?

"- Я на за что в свете и словом не помогу мистеру Сигреву!

"Она взялась за свое дело, а я за свое. Мое дело, сэр, состояло в том, чтоб оправить вашу постель и убрать комнату. То были мои счастливейшие часы во весь день. Я всегда целовала подушку, на которой ночью покоилась ваша голова. Не знаю кто вам служил в последствии, но платье ваше никогда не было так тщательно сложено, как я складывала его для вас. Из всех мелочей вашего туалета ни на одной пятнышка не бывало. Вы никогда не замечали этого, так же как незамечали меня самое. Простите меня, я забываюсь. Поспешу продолжить.

"Ну, так я пошла в то утро убирать вашу комнату. На постели валялся ваш шлафрок, как вы его сбросили. Я подняла его, хотела сложить и вдруг увидела, что он запачкан в краске с двери мисс Рахили!

"Я так испугалась этого открытия, что выбежала вон со шлафроком в руках, пробралась чрез заднюю лестницу и заперлась в своей комнате, чтоб осмотреть его в таком месте, где никто не помешал бы мне.

"Как только я пришла в себя, мне тотчас вспомнился разговор с Пенелопой, и я оказала себе: "вот доказательство, что он был в комнате мисс Рахили между прошлою полночью и тремя часами нынешнего утра!"

"Не стану разъяснять простыми словами, каково было первое подозрение, промелькнувшее в моем уме при этом открытии. Вы только рассердились бы, а рассердясь, вы можете разорвать мое письмо и не дочитать его.

"Позвольте мне ограничиться лишь следующим. Обсудив, на сколько у меня хватило уменья, я поняла, что это невероятно, а я вам скажу почему именно. Еслибы вы были в комнате мисс Рахили, в такое время ночи, с её ведома (и еслибы вы неблагоразумно забыли остеречься от сырой двери), она бы напомнила вам, она бы не дозволила вам унести с собой такую улику против нея, какова улика, на которую я смотрю теперь! В то же время сознаюсь, что я не была вполне уверена в ошибочности своих подозрений. Не забудьте, что я созналась в ненависти к мисс Рахили. Припишите все это, если можете, небольшой доле той ненависти. Кончилось тем, что я решилась удержать у себя шлафрок, выжидать и высматривать не пригодится ли он на что-нибудь. Помните, пожалуста, в это время мне еще и на мысль не приходило, что это вы украли алмаз."

Тут я вторично прервал чтение письма.

Лично меня касавшиеся отрывки признания несчастной женщины я прочел с неподдельным изумлением и, говоря по совести, с искреннею скорбию. Я сожалел, искренно сожалел, что так легкомысленно оскорбил её память, не видав ни строчка её письма. Но когда я дошел до вышеприведенного отрывка, сознаюсь, что в уме моем все более, и более накоплялось горечи против Розанны Сперман, по мере того как я продолжал чтение.

- Прочтите остальное про себя, сказал я, передавая письмо через стол Бетереджу. - если там есть что-нибудь такое, что мне следует знать, вы можете передавать мне по мере чтения.

- Понимаю вас, мистер Франклин, ответил он,- с вашей стороны это совершенно естественно, сэр. Но, да простит вам Бог! прибавил он, понизив голос:- оно не менее естественно и с её стороны.

Продолжаю списывать письмо с оригинала, хранящагося у меня.

"Решась удержать у себя шлафрок и посмотреть, какую пользу могу я извлечь из него в будущем для своей любви или мести (право, не знаю чего именно), я должна была придумать как бы мне удержать его, не рискуя тем что об этом дознаются.

"Единственный способ - сшить другой точно такой же шлафрок, прежде чем наступит суббота, в которую явятся прачка с её счетом белья по всему дому.

"Я не хотела откладывать до следующего дня (пятницы), боясь, чтобы не случалось чего-нибудь в этот промежуток. Я решилась сшить новый шлафрок в тот же день (в четверг), пока еще могла разчитывать на свободное время, если ловко распоряжусь своею игрой. Первым делом (после того как я заперла шлафрок в свой коммод) надо было вернуться к вам в спальню, не столько для уборки (это и Пенелопа сделала бы за меня, еслиб я попросила ее), сколько для того чтобы разведать, не запачкали ли вы своим шлафроком постель или что-нибудь из комнатной меблировки.

"Я внимательно осмотрела все и, наконец, нашла несколько чуть заметных пятнышек краски на изнанке вашей блузы,- не полотняной, которую вы обыкновенно носили в летнее время, но фланелевой блузы, также привезенной вами с собою. Вы, должно-быть, озябли, расхаживая в одном шлафроке, и надели первое что нашли потеплее. Как бы то ни было, эти пятнышки чуть виднелись на изнанке блузы. Я легко уничтожила их, выщипав мякоть фланели. После этого единственною уликой против вас оставалась та, которую я заперла к себе в коммод.

"Только-что я кончила уборку вашей комнаты, меня позвали к мистеру Сигреву на допрос, вместе с остальною прислугой. Затем обыскали все ваши ящики. А затем последовало самое чрезвычайное событие в тот день,- для меня, - после того, как я нашла пятно на вашем шлафроке. Произошло оно по случаю вторичного допроса Пенелопы Бетередж мистером Сигревом.

"Пенелопа вернулась к вам вне себя от бешенства на мистера Сигрева за его обращение с ней. Он намекнул, как нельзя яснее, что подозревает ее в краже. Все мы равно удивились, услыхав это, и спрашивали: почему?

"- Потому что алмаз был в комнате мисс Рахили, ответила Пенелопа,- и потому что я последнею вышла из этой комнаты прошлую ночь.

"Чуть ли не прежде чем слова эта вышла из уст ея, я вспомнила, что другое лицо было в этой комнате позднее Пенелопы. Это лицо была вы. Голова у меня закружилась, а мысли страшно спутались. Между-тем, нечто шептало мне, что пятно на вашем шлафроке может иметь совершенно иное значение нежели то, какое я придавала ему до сих пор. "Если подозревать последнего бывшего в комнате", подумала я про себя: - "то вор не Пенелопа, а мистер Франклин Блек!" Будь это другой джентльмен, мне кажется, я устыдилась бы подозревать его в краже, еслибы такое подозрение промелькнуло у меня в уме.

"Но одна мысль, что вы унизились до одного уровня со мной, а что завладев вашим шлафроком, я в то же время завладела и средствами предохранить вас от открытия, и позора на всю жизнь,- я говорю, сэр, одна эта мысль подавала мне такой повод надеяться на вашу благосклонность, что я, можно сказать, зажмурясь перешла от подозрения к уверенности. Я тут же порешила в уме, что вы более всех выказывали свои хлопоты о полиции для того, чтоб отвести нам глаза, и что похищение алмаза не могло совершаться помимо ваших рук.

"Волнение при этом новом открытии, кажется, на время вскружило мне голову; я почувствовала такое жгучее желание видеть вас,- попытать вас словечком или двумя насчет алмаза и таким образом заставить вас посмотреть на меня, поговорить со мной,- что я убрала себе волосы, прихорошилась, как могла, и смело пошла в библиотеку, где вы писали, как мне было известно.

"Вы оставили на верху один из своих перстней, который послужил мне наилучшим предлогом зайти к вам, но если вы когда-нибудь любили, сэр, вы поймете, как вся моя храбрость остыла, когда я вошла в комнату и очутилась в вашем присутствии. И тут вы так холодно взглянули на меня, так равнодушно поблагодарили меня за найденное кольцо, что у меня задрожали колени, и я боялась упасть на пол к вашим ногам. Поблагодарив меня, вы снова, если припомните, стали писать. Я была так раздосадована подобным обращением, что собралась с духом, чтобы заговорить. "Странное дело этот алмаз, сэр", сказала я. А вы опять подняли глаза и сказала: "да, странное!" Вы отвечали вежливо (я не отвергаю этого); но все-таки соблюдала расстояние,- жестокое расстояние между нами. Так как я думала, что пропавший алмаз спрятав у нас где-нибудь при себе, то холодность ваших ответов до того раздражила меня, что я осмелилась, в пылу минуты, намекнуть вам. Я сказала: "ведь им никогда не найдти алмаза, сэр, не правда ли? Нет! Ни того кто его взял,- ужь я за это поручусь." Я кивнула головой и улыбнулась вам, как бы говоря: знаю! На этот раз вы взглянула на меня с чем-то в роде любопытства; а я почувствовала, что еще несколько слов с вашей или с моей стороны могут вызвать наружу всю истину. Но именно в эту минуту все испортил мистер Бетередж, подойдя к двери. Я узнала его походку и узнала также, что присутствие мое в библиотеке в такое время дня противно его правилам,- ужь не говоря о присутствии моем наедине с вами. Я успела выйдти сама, прежде чем он мог войдти и сказать мне, чтоб я шла. Я была сердита и ошиблась в разчетах; но, несмотря на все это, еще не теряла надежды. Лед-то, понимаете ли, ужь тронулся между нами, а на следующий раз я надеялась позаботиться о том, чтобы мистер Бетередж не подвертывался.

"Когда я вернулась в людскую, колокол звал нас к обеду. Полдень ужь прошел! А надо было еще доставить материал для нового шлафрока! Достать его можно было лишь одним способом. За обедом я притворилась больною и таким образом обезпечила в полное свое распоряжение все время до вечернего чаю.

"Нет надобности говорить вам чем я занималась, пока домашние думали что я лежу в постели в своей комнате, и как я провела ночь, после того как опять притворилась больною во время чаю и была отослана в постель. Пристав Кофф открыл по крайней мере это, если не открыл ничего более. И я могу догадываться каком образом. Меня узнали (хотя, и с опущенным вуалем) в холщевой лавке в Фризингалле. Как раз против меня, за прилавком, у которого я покупала полотно, стояло зеркало; а в этом-то зеркале я увидала, как один из прикащиков показал другому на мое плечо и шепнул что-то. Ночью, тайно работая взаперти в своей комнате, я слышала за дверью шепот служанок, которые подсматривали за мной.

"В этом не было важности; нет ея, и теперь. В пятницу поутру, задолго до приезда пристава Коффа, новый шлафрок,- для пополнения вашего гардероба на место взятого мною,- был сшит, вымыт, высушен, выглажен, перемечен, сложен точь-в-точь как прачка складывала белье, а положен к вам в комод. Нечего было бояться (в случае осмотра белья по всему дому), что новизна шлафрока обличит меня. Когда вы приехали в ваш дом, ваше белье было только-что куплено,- вероятно по случаю возвращения домой из-за границы.

"Вслед затем прибыл пристав Кофф, и каково же было мое удивление, когда я услыхала то, что он думал о пятне на двери.

"Я считала вас виновным (как я призналась уже) скорее потому, что мне хотелось этого. И вот пристав совершенно иным путем пришел к одинаковому со мной выводу! И платье, единственная улика против вас, в моих руках! И ни одна живая душа, даже вы сами, не знает этого! Я боюсь передавать вам, что я почувствовала, вспомнив эти обстоятельства,- вы после того возненавидела бы опять обо мне."

На этом месте Бетередж взглянул на меня чрез письмо.

- До сих пор ни малейшего проблеска, мистер Франклин! проговорил старик, снимая тяжелые очки в черепаховом станке и слегка отодвигая от себя признание Розанны Сперман; - не пришли ли вы к какому-нибудь заключению, сэр, пока я читал?

- Сперва докончите письмо, Бетередж, может-быть, в конце найдется нечто бросающее свет. После того я скажу вам словечка два.

- Очень хорошо, сэр. Я только дам отдохнуть глазам и потом буду продолжить. А пока, мистер Франклин, я не тороплю вас; но не потрудитесь ли сказать мне хоть одном словечком, видите ли вы, как вам выбраться из этой ужасной каши?

- Вижу только, что мне надо выбраться отсюда опять в Лондон, сказал я,- и посоветоваться с мистером Броффом. Если он не поможет мне...

- Да, сэр?

- И если пристав не выйдет из своего уединения в Доркинге....

- Не выйдет, мистер Франклин!

- В таком случае, Бетередж,- на сколько я понимаю теперь,- я истощил все свои средства. После мистера Броффа и пристава я не знаю никого, кто бы мог провести мне хоть малейшую пользу.

Между тем как я говорил, кто-то постучался в дверь. Бетередж, повидимому, был столько же удивлен как и раздосадовав этою помехой.

- Войдите, раздражительно крикнул он,- кто там такой!

Дверь отворилась, и к нам тихонько вошел человек такой замечательной наружности, какой мне еще не случалось видать. Судя по его стану и телодвижениям, он был еще молод. Судя по его лицу, если сравнит его с Бетереджем, он казался старее последняго. Цвет его лица был цыгански смугл; исхудалые щеки вдались глубокими впадинами, над которыми скулы выдавались навесом. Нос у него был той изящной формы, что так часто встречается у древних народов Востока и которую так редко приходится видеть у новейших племен Запада. Лоб его поднимался высоко и прямо от бровей, с безчисленным множеством морщин и складочек. В этом странном лице еще страннее были глаза: нежно-карие, задумчивые и грустные, глубоко впалые глаза эти смотрели на вас и (по крайней мере так было со мной) произвольно завладевали вашим вниманием. Прибавьте к этому массу густых, низко-курчавых волос, которые по какой-то прихоти природы поседели удивительно причудливо и только местами. На маковке они еще сохраняли свой природный цвет воронова крыла. От висков же вокруг головы,- без малейшего перехода проседи для умаления противоположности,- она совершенно побелела. Граница двух цветов не представляла никакой правильности. В одном месте белые волосы взбегали в чернь, в другом черные ниспадали в седину. Я смотрел на этого человека с любопытством, которого, стыдно сознаться, никак не мог преодолеть. Нежно-карие глаза его кротко разменялись со мной взглядом, а он встретил невольную грубость моего взгляда извинением, которого я, по совести, вовсе не заслуживал.

- Прошу прощения, сказал он,- я никак не думал, что мистер Бетередж занят.

Он вынул из кармана ласт бумага и подал его Бетереджу.

- Список на будущую неделю, проговорил он. Глаза его лишь на один миг остановилась на мне, а затем он так же тихо вышед из комнаты, как и вошел.

- Кто это? спросил я.

- Помощник мистера Канди, сказал Бетередж; - кстати, мистер Франклин, вам жаль будет слышать, что маленький доктор до сих пор еще не оправился от болезни, которую охватил, возвращаясь домой с обеда в день рождения. Здоровье его так себе; но памяти он вовсе лишился во время горячки, и с тех пор от неё осталась одни обрывки. Вся практика пала на помощника. Да её теперь и немного, кроме бедных. Им-то ужь нечего делать. Им надо ужь довольствоваться этим пегим цыганом, а то и вовсе некому будет лечить их.

- Вы, кажется, не любите его, Бетередж?

- Его никто не любит, сэр.

- Отчего жь он так непопулярен?

- Ну, начать с того, мистер Франклин, что и наружность не в пользу его. А потом разказывают, что мистер Канди принял к себе весьма темную личность. Никто не знает кто он такой и нет у него на одного приятеля в околотке. Как же ожидать, чтоб его полюбили после этого?

- Конечно, это невозможно! Позвольте узнать, что ему нужно было, когда он передал вам этот лоскуток бумаги?

- Да вот принес мне еженедельный список больных, которым нужно давать немножко вина. Миледи всегда аккуратно раздавала добрый крепкий портвейн и херес больным беднякам, а мисс Рахиль желала, чтоб обычай этот соблюдался. Не те ужь времена то! Не те! Помню я, как мистер Канди сам приносил список моей госпоже. Теперь помощник мистера Канди приносит его мне самому. Ужь я буду продолжать письмо, если позволите, сэр, сказал Бетередж, потянув к себе признание Розанны Сперман;- не весело его читать, согласен. Да все же лучше: не раскисну, вспоминая о прошлом. Он надел очки и уныдл покачал годовой.

- Сколько здравого смысла, мистер Франклин, в вашем поведении относительно матерей, когда оне впервые отправляют вас в жизненный путь. Все мы более или менее неохотно являемся на свет. И правы мы все до единаго.

Помощник мистера Канди произвел на меня слишком сильное впечатление, чтоб я мог так скоро забыть о нем. Я пропустил неопровержимое изречение Бетереджевой философии и возвратился к пегому человеку.

- Как его имя? спросил я.

- Как нельзя быть хуже, проворчал Бетередж. -Ездра Дженнингс.

V.

Сказав мне имя помощника мистера Канди, Бетередж, повидимому, нашел, что уже довольно потрачено времени на пустяки. Он принялся за просмотр письма Розанны Сперман. С своей стороны, я сидел у окна, поджидая пока он кончит. Мало-по-малу впечатление, произведенное на меня Ездрой Дженнингсом, изгладилось. Да и то ужь кажется совершенно необъяснимо, что в моем положении кто-нибудь мог произвесть на меня какое бы то ни было впечатление. Мысли мои приняли прежнее направление. Еще раз поневолил я себя смело взглянуть на свое невероятное положение. Еще раз пробежал я в уме тот план действия, который начертал себе на будущее время, кое-как собравшись с духом.

Нынче же вернуться в Лондон, изложить все дело мистеру Броффу, и наконец главное: добиться (каким бы то ни было средством, ценой каких бы то ни было жертв) личного свидания с Рахилью,- вот каков был мой план действия, насколько я мог обдумать его в то время. До отхода поезда оставалось еще более часа. Кроме того, Бетередж, пожалуй, мог найдти в непрочитанной еще части письма нечто такое, что мне пригодилось бы к сведению, прежде чем я выйду из дому, в котором пропал алмаз. Письмо оканчивалось так:

"Вам не из чего гневаться, мистер Франклин, еслиб я даже почувствовала некоторое торжество, узнав, что вся ваша будущность у меня в руках. Тревога и страх скорехонько вернулись ко мне. Вследствие принятой им точки зрения на пропажу алмаза, пристав Кофф наверно кончил бы пересмотром вашего белья, и платья. Ни в моей комнате, ни во всем доме не было места, которое я могла бы счесть безопасным. Как же спрятать шлафрок таким образом, чтобы сам пристав не мог найдти его? И как это сделать, не теряя ни минуты драгоценного времени? Не легко было ответить на эта вопросы. Нерешительность моя привела к такому средству, которое может заставать вас рассмеяться. Я разделась и накинула шлафрок на себя. Вы носили его,- а то ужь некоторое удовольствие, что я надела его после вас. Вслед за тем вести в людской показали мне, что я как раз во-время успела спрятать шлафрок. Пристав Кофф потребовал на просмотр книжку, в которой велся счет прачки.

"Я нашла ее, и принесла ему в гостиную миледи. В прошлые времена мы не раз встречались с приставом Коффом. Я была уверена, что он узнает меня,- но не знала что он предпримет, увидав меня в числе служанок дома, в котором пропал драгоценный камень. В такой неизвестности, я чувствовала, что мне легче будет, если я встречусь с ним как можно скорее, а сразу выясню себе, чего я должна ожидать.

"Когда я подала ему книжку по счетом белья, он посмотрел на меня как на незнакомую и с особенною вежливостью поблагодарил за то, что я принесла ее. Я сочла и то, а другое весьма плохим предзнаменованием. Как знать, что он скажет обо мне за-глаза; как знать, не возьмут ли меня под стражу, вследствие подозрения, а не произведут ли обыска. В то время вы должны были вернуться с проводов мистера Годфрея Абльвайта на железную дорогу. Я пошла на любимую вашу дорожку в кустарниках попытать еще раз, не удастся ли заговорить с вами,- я вовсе не думала тогда, что это будет последним разом, в который попытка еще возможна.

"Вы не являлись, и что всего хуже: мистер Бетередж, с приставом Коффом, прошли мимо того места где я пряталась,- и пристав заметил меня.

"После этого мне ничего более не оставалось как вернуться, до новых бед, на свое место, к своему делу. В ту самую минуту как я хотела перейдти тропинку, вы прибыли с железной дороги. Вы шли прямо на кустарник, да вдруг увидали меня,- я уверена, сэр, что вы меня надела,- свернула в сторону, словно от зачумленной, и вошла в дом. (Примечание Франклина Блека. Бедняжка решительно ошиблась. Я вовсе не видал ея. Я действительно хотел пройдтись по кустарнику. Но в ту же минуту, вспомнив, что тетушка может пожелать видеть меня по возвращении с железной дороги, переменил намерение и вошел в дом.) Я кое-как вернулась домой чрез людской вход. В это время в прачешной никого не было, и я седа там посидеть. Я уже говорила вам, какие мысли приходила мне в голову на зыбучих песках. Эти мысли вернулась ко мне теперь. Я размышляла о том, что будет тяжелее,- если дела пойдут все также,- перевести ли равнодушие мистера Франклина Блека, или кинуться в песчаную зыбь и таким образом покончить на-веки вечные?

"Напрасно было бы требовать от меня, чтоб я объяснила свое тогдашнее поведение. Я стараюсь,- но и сама не могу понять его.

"Зачем я не остановила вас, когда вы так жестоко избегала меня? Зачем я не крикнула: мистер Франклин, мне нужно кое-что сказать вам; это касается вас, вы непременно должны выслушать? Вы были в моей власти, вы, как говорится, попались мне на веревочку. И что всего лучше (еслибы вы только доверились мне), я имела средства быть вам полезною в будущем. Разумеется, я никак не думала, чтобы вы, джентльмен, украли алмаз из любви к воровству. Нет. Пенелопа слышала от мисс Рахили, а я - от мистера Беттереджа, о вашем мотовстве и ваших долгах. Мне было ясно, что вы взяли алмаз, чтобы продать или заложить его и таким образом достать денег, в которых нуждались. Ну! Я могла бы указать вам в Лондоне одного человека, который ссудил бы вам кругленькую сумму под залог драгоценности, не затрудняя вас лишними расспросами насчет её происхождения.

"Зачем я не заговорила с вами?

"Зачем не заговорила!

"Неужели страх и трудность сохранения у себя шлафрока так поглотили все мои способности, что их не осталось для борьбы с другими страхами и затруднениями? Так могло быть с иною женщиной, но не могло быть со мной. В прошлые времена, будучи воровкой, я подвергалась во сто раз худшим опасностям и выходила из таких затруднений, пред которыми это было просто ребяческою забавой. Я, можно сказать, обучалась плутням и обманам; некоторые из них были ведены в таких огромных размерах и так ловко, что прославились и являлись в газетах. Могла ли такая мелочь, как укрывательство шлафрока, подавить мой рассудок и стеснить сердце в то время, когда мне следовало говорить с вами? Нелепый вопрос! Этого не могло быть.

Коллинз Уилки - Лунный камень (The Moonstone). 4 часть., читать текст

См. также Коллинз Уилки (William Wilkie Collins) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Лунный камень (The Moonstone). 5 часть.
Что пользы останавливаться на своей глупости? Ведь правда проста? За ...

Лунный камень (The Moonstone). 6 часть.
До сих пор её желания легко исполнимы. Но вторая просьба сериозно затр...