Коллинз Уилки
«Лунный камень (The Moonstone). 1 часть.»

"Лунный камень (The Moonstone). 1 часть."

РОМАН

Извлечение из фамильных бумаг.

I.

Строки эти, написанные мною в Индии, обращены к моим родным в Англии, которым я желаю объяснить причины, побудившие меня отказать в дружеском пожатии рука двоюродному брату моему, Джону Гернкаслю. Молчание, которое я до сих пор хранил об этом обстоятельстве, вызвало превратные толкования со стороны членов моего семейства, добрым мнением которых я дорожу. И потому прошу их воздержаться от окончательного приговора до выслушания моего разказа и верить моему честному слову, что все, о чем собираюсь я говорить здесь, есть точная, и строгая истина.

Тайный раздор между мною и моим двоюродным братом возник еще во время великой международной борьбы, в которой участвовали мы оба, во время штурма Серингапатама, предпринятого 4-го мая 1799 года, под предводительством генерала Берда.

Для удобнейшего разъяснения последующих обстоятельств, мне необходимо возвратиться к тому периоду времени, который предшествовал осаде, и к ходившим в нашем лагере разказам о грудах золота и драгоценных камней, хранившихся в Серингапатамском дворце.

II.

Самый фантастический из этих разказов относился к желтому алмазу, знаменитому в отечественных летописях Индии. По сохранившимся о нем преданиям, он украшал некогда чело четверорукого индейского божества, олицетворявшего собою месяц. Частию вследствие своего особенного цвета, частию же вследствие господствовавшего предразсудка, будто этот камень ощущает на себе влияние украшаемого им божества, светлея во время полнолуния и тускнеё во время ущерба, ему дано было название, которым и до сих пор еще именуется он в Индии, название Лунного камня. Подобный же предразсудок, говорят, существовал некогда в Греции и Риме; с тою только разницей, что он относился не к алмазу, украшавшему какое-либо божество (как это было в Индии), но к полупрозрачному камню низшего разряда, подверженному также влияниям луны и также получившему от вся свое название, под которым он и до сих пор известен новейшим минералогам.

Приключения желтого алмаза начинаются с одиннадцатого столетия христианской эры.

В это время один из магометанских завоевателей, Махмуд Гизни, вторгся в Индию, овладел священным городом Сомнаутом и разграбил сокровища находившагося в нем знаменитого храма, который в продолжение нескольких столетий привлекал целые толпы индейских богомольцев и считался чудом всего Востока.

Из всех божеств, которым поклонялась в этом храме, один бог Луны не подвергся хищничеству магометанских победителей. Охраняемый тремя браминами, неприкосновенный кумир, с украшавшим его желтым алмазом, был перенесен ночью во второй священный город Индусов - Бенарес.

Здесь, в новом святилище, в зале инкрустованной драгоценными каменьями, под кровлей, опиравшеюся на золотые колонны, бог Луны стал опять предметом ревностных поклонений своих приверженцев. В ночь, когда святилище было совершенно окончено, Вишну-зиждитель явился во сне трем браминам.

Он дунул своим божественным дыханием на алмаз, украшавший чело бога Луны, а брамины пали ниц, закрыв свои лица одеждой. Божество повелело, чтобы впредь до окончания веков Лунный камень был поочередно охраняем днем и ночью тремя жрецами, и брамины преклонились пред его велением. Божество грозило также всевозможными бедствиями не только тому дерзновенному, который осмелится похитить священную драгоценность, но и всем его потомкам,которым алмаз достанется по наследству. По распоряжению браминов, эти пророческие слова были написаны золотыми буквами на вратах святилища.

Века и поколения сменяли друг друга, а преемники трех браминов не переставали денно и нощно охранять свою драгоценность. Века проходили за веками, и наконец, в начале восьмнадцатого столетия христианской эры, на Монгольском престоле воцарился Аурунгзеб. По его повелению, храмы поклонников Брамы снова преданы были грабежу и раззорению. Святилище четверорукого бога осквернено было умерщвлением в нем священных животных; изваяния идолов были разбиты в прах, а Лунный камень был похищен одним из военачальников Аурунгзеба.

Не будучи в состоянии возвратить свое потерянное сокровище вооруженною силой, три жреца продолжали тайно следить за ним переодетые. Новые поколения являлись на смену старым; воин свершивший святотатство погиб ужасною смертью; Лунный камень (вместе с изреченным проклятием) переходил от одного беззаконного магометанина к другому; но не взирая на все случайности и перемены, преемники трех жрецов-блюстителей неусыпно охраняли свое сокровище в ожидании того дня, когда, по воле Вишну-зиждителя, оно должно было снова перейдти в их руки. Так протекло восьмнадцатое столетие, и в последние годы его алмаз достался серингапатамскому султану Типпо, который велел оправить его в рукоятку своего кинжала и беречь в числе избраннейших драгоценностей своей оружейной палаты. Но и там, в самом дворце султана. Три жреца-блюстителя не переставали тайно охранять алмаз. В числе служащих при дворе Типпо находились три иностранца, которые приобрели особенное доверие своего властелина искренним, а может-быть и притворным, сочувствием догматам магометанской веры. На них-то молва и указывала, как на переодетых жрецов.

III.

Такова была фантастическая легенда ходившая в нашем лагере. Ни на кого из нас не произвела она такого впечатления как на моего двоюродного брата, который охотно верил всему сверхъестественному. Накануне штурма Серингапатама, он повздорил со мной и со всеми, кто только надел в этом разказе один пустой вымысел. Поднялся глупейший спор, и несчастный характер Гернкасля выказался во всей силе. Со свойственною ему хвастливостью, он объявил, что если английской армии удастся взять город, то мы увидим этот бриллиант на его пальце. Громкий взрыв смеха приветствовал эту выходку, но этим, как мы полагали, она и должна была окончиться.

Теперь не угодно ли вам перенестись со мною ко дню осады.

С самого начала штурма мы были разлучены с моим двоюродным братом. Я не видал его ни во время переправы через брод, ни при водружении английского знамени в первом проломе, ни при переходе чрез лежавший за бастионом ров, ни при вступлении в самый город, где каждый шаг доставался нам с бою. Я встретился с Гернкаслем только в сумерках, после того как сам генерал Берд отыскал под кучей убитых труп Типпо.

Нас обоих прикомандировали к отряду, посланному по приказанию генерала для прекращения грабежа и беспорядков, последовавших за нашею победой. Фурштадтские солдаты предавались жалкой невоздержности; а что еще хуже, она отыскали ход в дворцовые кладовые и стали грабить золото и драгоценные каменья. Мы сошлись с братом на дворе, окружавшем кладовые, с целью водворить между нашими солдатами законную дисциплину; но я не мог не заметить при этом, что пылкий нрав его, доведенный до высочайшего раздражения выдержанною нами резней, делал его неспособным к выполнению этой обязанности.

В кладовых было волнение и беспорядок, но ни малейшего насилия. Люди (если могу так выразиться) позорили себя в самом веселом настроении духа. Со всех сторон раздавалась грубые шутки и поговорки, а история об алмазе неожиданно возникла в форме злейшей насмешки. "У кого Лунный камень? Кто нашел Лунный камень?" кричали грабители, и разгром усиливался еще с большим ожесточением. Напрасно пытаясь водворит порядок, я вдруг услыхал страшный крик на другом конце двора и бросался туда, чтобы предупредить какой-нибудь новый взрыв.

На пороге, у самого входа в какую-то дверь, лежали два убитые Индейца (которых по одежде можно было принять за дворцовых чиновников).

Раздавшийся вслед затем крик изнутри комнаты, очевидно служившей местом для хранения оружия, заставал меня поспешать туда. В эту минуту третий Индеец, смертельно раненый, падал к ногам человека, стоявшего ко мне спиной. Но в то время как я входил, он повернулся, и я увидал пред собой Джона Гернкасля с факелом в одной руке и окровавленным кинжалом в другой. Камень, вправленный в рукоятку кинжала, ярко сверкнул мне в глаза, озаренный пламенем. Умирающий Индеец опустился на колена, и указывая на кинжал, находившийся в руке Гернкасля, проговорил на своем родном языке следующия слова: "Лунный камень будет отомщен на тебе и на твоих потомках!" Сказав это, он мертвый упал на землю.

Прежде нежели я успел приступить к разъяснению этого обстоятельства, в комнату вбежала толпа людей, последовавших за мною через двор. Двоюродный брат мой, как сумашедший, бросился на них с факелом и кинжалом в руках. "Очистите комнату", крикнул он мне, "и поставьте караул к дверям!" Солдаты попятились. Я поставил у входа караул из двух человек моего отряда, на которых я мог положиться, и во всю остальную ночь уже не встречался более с моим двоюродным братом.

На другой день, рано поутру, так как грабеж все еще не прекращался, генерал Берд публично объявил при барабанном бое, что всякий вор, пойманный на месте преступления, будет повешен, несмотря на свое звание. Генерал-гевальдигеру поручено было при случае подтвердить фактами приказ Берда. Тут, в толпе, собравшейся для выслушания приказа, мы снова встретились с Гернкаслем.

Он, по обыкновению, протянул мне руку и сказал: "Здравствуйте".

Я же с своей стороны медлил подавать ему руку.

- Скажите мне сперва, спросил я,- что было причиной смерти Индейца в оружейной палате, и что означали его последния слова, которые он произнес, указывая на кинжал в вашей руке.

- Я полагаю, что причиной его смерти была рана, отвечал Гернкасль. - Смысл же его последних слов так же мало понятен мне, как и вам.

Я пристально посмотрел на него. Бешенство, в котором находился он накануне, совершенно утихло. Я решился еще раз попытать его.

- Вы ничего более не имеете сказать мне? спросил я.

- Ничего, отвечал он.

Я отвернулся от него, и с тех пор мы более не говорили.

IV.

Прошу заметить, что все разказанное мною здесь о моем двоюродном брате назначается единственно для моего семейства, за исключением какого-либо непредвиденного случая, могущего сделать необходимым опубликование этих фактов. В разговоре со мной Гернкасль не высказал ничего такого, о чем стоило бы доносить нашему полковому командиру. Те, которые помнили его вспышку за алмаз накануне штурма, нередко подсмеивались над ним в последствии; но не трудно догадаться, что обстоятельства, при которых я застал его в оружейной палате, вынуждали его хранить молчание. Ходят слухи, будто он намерен перейдти в другой полк, очевидно для того, чтоб избавиться от меня.

Правда это, или нет, я все-таки не могу, по весьма уважительным причинам, выступить его обвинителем. Каким образом разглашу я факт, для подтверждения которого я не имею никаких других доказательств, кроме нравственных. Я не только не могу уличить Гернкасля в убийстве двух Индейцев, найденных мною у двери; но не могу даже утверждать, что и третий человек, убитый в оружейной палате, пал его жертвой, так как самый факт преступления свершился не на моих глазах. Правда, я слышал слова умирающего Индейца; но еслибы слова эти признаны были за бред предсмертной агонии, мог ли бы я отрицать это с полным убеждением? Пусть родные наши с той и другой стороны, прочтя этот разказ, сами произнесут свой приговор и решат, основательно ли то отвращение, которое я питаю теперь к этому человеку. Несмотря на то что я не придаю ни малейшего вероятия этой фантастической индейской легенде о драгоценном алмазе, я должен однако сознаться, что во мне действует особенный, мною самим созданный предразсудок. Я убежден, считайте это как вам угодно, что преступление всегда влечет за собой наказание. И я верю не только в виновность Гернкасля, но и в то, что настанет время, когда он раскается в своем поступке, если только алмаз не выйдет из его рук. Верю также, что и те, кому он передаст этот камень, будут сожалеть о том, что получили его.

РАЗКАЗ.

ПЕРИОД ПЕРВЫЙ. ПОТЕРЯ АЛМАЗА.

(1848 г.)

Происшествия, повествуемые Габриелем Бетередж, дворецким леди Юлии Вериндер.

I.

В первой части Робинзона Крузо, на странице сто двадцать девятой, вы найдете следующее изречение: "Теперь только, хотя слишком поздно, увидал я, как безразсудно предпринимать какое-либо дело, не высчитав наперед его издержек и не соразмерив с нам первоначально сил своих."

Не далее как вчера открыл я своего Робинзона Крузо на этой самой странице, а сегодня утром (двадцать первого мая 1850 г.) пришел ко мне племянник миледи, мистер Франклин Блек, и повел со мною такую речь:

- Бетередж, сказал мистер Франклин,- я был сейчас у нашего адвоката по поводу некоторых фамильных дел; между прочим мы разговорилась о похищении индейского алмаза, из дома тетки моей, в Йоркшаре, два года тому назад. Адвокат думает, и я совершенно с ним согласен, что в интересах истины необходимо изложить всю эту историю в письменном разказе, и чем скорее, тем лучше.

Не подозревая его намерений и полагая, что в обезпечение мира и спокойствия всегда благоразумнее держаться советов адвоката, я отвечал ему, что и сам разделяю его мнение.

- Вам известно, продолжил мистер Франклин,- что пропажа набросила тень на многих невинных лиц. Поэтому не трудно предвидеть, что и в последствии память их подвергнется незаслуженным нареканиям за недостатком письменно изложенных фактов, могущих возстановить истину. Нечего и говорить, что эта странная фамильная история должна быть непременно описана, и я уверен, Бетередж, что мы с адвокатом придумали наилучший способ изложить ее.

Очень могло быть, что так, только я никак не мог уразуметь, какое отношение имело все это ко мне.

- Нам необходимо разказать известные события, продолжил мистер Франклин,- и между вами найдутся люди, которые, сами принимав участие в этих происшествиях, способны описать их в качестве очевидцев. Это подало нашему адвокату мысль, что мы все должны поочередно писать историю Лунного камня, насколько допустит это ваше личное знакомство с делом, но не более. Мы начнем с того, что разкажем каким путем камень впервые достался моему дяде Гернкаслю, во время службы его в Индии, пятьдесят лет тому назад. Этот пролог я уже отыскал между старыми фамильными бумагами, в форме рукописи, передающей все необходимые подробности со слов очевидца. Затем последует разказ о том, как попал этот камень в дом тетки моей, в Йоркшире, два года тому назад, и как менее нежели через двенадцать часов после того он был неизвестно кем похищен. Никто не знает лучше вас, Бетередж, что происходило тогда в этом доме. Берите же перо в руки и начинайте.

Таким-то образом мне было объяснено то личное участие, которое я должен был принять в деле об алмазе. Если вас интересует знать какой образ действий избрал я в данном случае, то позвольте доложить вам, что я поступил так, как, вероятно, поступили бы и вы на моем месте. Я скромно объявил себя неспособным к возлагаемой на меня обязанности, внутренно сознавая в то же время, что уменья у меня хватило бы, еслибы только я решился дать волю моим талантам. Мистер Франклин, вероятно, прочитал эту мысль на лице моем; он не поверил моей скромности и настаивал на том, чтобы я воспользовался случаем приложить свои таланты к делу.

Вот уже два часа как мистер Франклин меня оставил. Не успел он повернуть ко мне спину, как я подошел к своему бюро, чтобы начать свой разказ. А между тем, несмотря на свои таланты, я до сих пор сижу здесь беспомощный, не зная как приступить к делу, и размышляю вместе с Робинзоном Крузо (смотри выше), что безразсудно браться за какое-либо предприятие, не высчитав наперед его издержек и не соразмерив с ним первоначально сил своих. Вспомните, что я случайно открыл книгу на этом самом месте накануне своего опрометчивого решения, и позвольте спросить вас, неужто это было не пророчество?

Я не суевер, перечитал в свое время кучу книг и могу назвать себя в некотором роде ученым. Несмотря на свои семьдесят лет, я имею еще свежую память и бодрые ноги. Не принимайте же слов моих за мнение невежды, если я скажу вам, что никогда еще не было да и не будет книги подобной Робинзону Крузо; я обращался к ней в продолжение многих лет, обыкновенно покуривая свою трубочку, и Робинзон всегда был мне истинным другом, во всех трудностях этой земной жизни. Когда я не в духе, открываю Робинзона Крузо. Нужен ли мне совет, беру Робинзона Крузо. Надоест ли, бывало, жена, случится ли и в настоящее время хлебнуть лишнее, опять за Робинзона Крузо. Шесть новых экземпляров этой книги истрепались в моих руках. А намедни миледи, в день рождения, подарила мне седьмой. Я на радостях куликнул было немножко, но Робинзон Крузо скорехонько отрезвил меня. Цена ему четыре шиллинга и шесть пенсов, в голубом переплете и с придачею картинки.

А ведь об алмазе-то никак я еще не сказал ни слова, а? Все брожу да ищу, а где и чего сам не знаю. Нет, ужь видно придется взят новый лист бумаги, и с вашего позволения, читатель, начать сызнова.

II.

Немного повыше я упоминал о моей госпоже... Ну-с, так алмазу никогда бы не попасть в наш дом, откуда он был потом похищен, еслибы дочь миледи не получила его в подарок, а дочь миледи никак не могла бы получить его в подарок; еслибы не мать ея, миледи, которая (в страданиях и муках) произвела ее на свет. Следовательно, начиная говорить о матери, мы начинаем наш разказ издалека; а это, позвольте вам доложить, большое утешение для человека, которому поручено такое мудреное дело, как, например, мне. Если вы хоть сколько-нибудь знакомы с большим светом, читатель, то вы, вероятно, слыхали о трех прекрасных мисс Гернкасль: мисс Аделаиде, мисс Каролине и мисс Юлии младшей, и, по моему мнению, самой красивой из трех; а мне, как вы сейчас увидите, легко было судить об этом. Я поступил в услужение к старому лорду, отцу их (хвала Всевышнему, что он не замешан в предстоящей истории об алмазе; ибо ни в высшем, ни в низшем кругу никогда не встречал я человека с таким длинным языком и с таким неуживчивым нравом), да, так я говорю, что пятнадцати лет от роду поступил я в дом старого лорда в качестве пажа к трем благородным леди, дочерям его. Там оставался я до замужества мисс Юлии с покойным сэр-Джоном Вериндер. Славный был человек; он желал только одного, чтоб им руководил кто-нибудь; и, между нами сказать, руководительница ему нашлась; а что всего лучше, сэр-Джон повеселел, успокоился, стал толстеть и жить себе припеваючи с того самого дня как миледи повезла его под венец и вплоть до своей кончины, когда она приняла его последний вздох и на веки закрыла ему глаза.

Я забыл еще упомянуть о том, что вместе с новобрачною и я переехал в дом и имение её супруга. "Сэр-Джон," сказала она мужу: - "я никак не могу обойдтись без Габриеля Бетередж." "Миледи," отвечал сэр-Джон,- "я и сам не могу обойдтись без него." Так поступал он всегда относительно жены, и вот каким образом попал я к нему в услужение. Впрочем, мне было решительно все равно, куда бы ни ехать, лишь бы не разлучаться с моею госпожой.

Заметив, что миледи интересовалась полевым хозяйством, фермами и пр., я также начал ими интересоваться, тем более, что я сам был седьмой сын одного бедного фермера. Миледи сделала меня помощником управляющаго; я исполнял свою обязанность как нельзя лучше и за свое усердие был, наконец, повышен. Несколько лет спустя,- это было, если не ошибаюсь, в понедельник, миледи - говорит мужу: "Сэр-Джон, ваш управляющий стар и глуп. Увольте его с хорошим награждением, а на его место посидите Габриеля Бетередж." На другой же день, стало-быть, во вторник, сэр-Джон говорит ей: "Миледи, я уволил своего управляющего, дав ему хорошее награждение, а Габриеля Бетередж посадил на его место." Читателю, вероятно, не раз приходилось слышать о несчастных супружествах. Вот вам совершенно противоположный пример. Да послужит он некоторым в назидание, другим в поощрение, а я между тем буду продолжат свой разказ.

Теперь-то, вы скажете, что я зажил припеваючи! Занимая почетный и доверенный пост, обладая собственным маленьким коттеджем, по утрам объезжая поля, после обеда составляя отчеты, по вечерам услаждаясь Робинзоном Крузо и трубочкой, чего мог я еще желать для полноты своего счастия? А припомните-ка чего недоставало Адаму, когда он жил в раю одиноким? И если вы оправдываете Адама, так не порицайте же меня за одинаковые с ним желания.

Женщина, обратившая на себя мое внимание, была моя экономка. Ее звали Селина Гоби. Относительно выбора жены, я согласен с мнением покойного Вильяма Кобета. Смотрите, говорит он, чтобы женщина хорошо пережевывала пищу, чтоб она имела твердую поступь, и вы не ошибетесь. Селина Гоби вполне соответствовала этим двум условиям, что и послужило первою побудительною причиной для моей женитьбы на ней. Но у меня была еще, а другая причина, до которой я дошел уже собственным умом. Оставаясь незамужнею, Селина еженедельно стоила мне денег, получая от меня содержание, и известную плату за свой труд. Между тем как став моею женой, она не увеличила бы моих расходов на свое содержание и в добавок служила бы мне даром. Вот каков был мой взгляд на женитьбу: экономия с легкою примесью любви. Об этом я, как следует, счел за нужное, с должным почтением предупредить свою госпожу.

- Миледи, сказал я,- все это время я размышлял о Селине Гоби и нашел, что мне гораздо выгоднее будет жениться на ней чем держать ее по найму.

Миледи расхохоталась и сказала, что она не знает чему более удивляться - моим правилам или моему языку. Тут у неё вырвалась шутка, которой вам никак не понять, читатель, если вы сами не знатная особа. Уразумев лишь то, что мне позволяли сделать предложение Селине, я тотчас же к ней отправился. Что же отвечала Селина? Боже праведный! Мало же вы знаете женщин, коли еще спрашиваете об этом. Ну, конечно, она отвечала "да".

Не задолго пред свадьбой, когда начались толки о том, что мне необходимо сшить себе новое платье к предстоявшему торжеству, я немножко оробел. В последствии я справлялся, что испытывали другие люди, находясь в одинаковом со мною, интересном положении, и все в один голос сознались, что за неделю до свадьбы им страх как хотелось освободиться от принятого обязательства. Я, с своей стороны, пошел крошечку далее: я не только пожелал, во и попытался выйдти из этого положения. Разумеется, не без должного возмездия невесте. Чувство врожденной справедливости никак не позволяло мне предполагать, чтобы Селина выпустила меня даром. Английские законы вменяют мущине в непременную обязанность вознаградить женщину, которую он оставляет. Повинуясь закону и тщательно сообразив все невыгоды этого брака, я предложил Селине Гоби перину и пять-десять шиллингов вознаграждения. Ведь вот вы, пожалуй, не поверите, а между тем я говорю вам сущую правду - она была так глупа, что отказалась. После этого, конечно, гибель моя стала неизбежною. Я купил себе дешовенькое платье и сыграл самую дешевую свадьбу. Нас нельзя было назвать ни счастливою, ни несчастною четой, потому что мы была и то, а другое. Сам не понимаю как это случалось, только мы беспрестанно наталкивалась друг на друга, и всегда с наилучшими побуждениями. Когда мне нужно было идти наверх, жена моя спускалась вниз; а когда жене моей нужно было идти вниз, я поднимался наверх. Так вот какова жизнь женатого человека! ужь это я изведал собственным горьком опытом.

После подобных пятилетних столкновений на лестнице, мудрому Провидению угодно было, взяв мою жену, освободить вас друг от друга, а я остался один с своею маленькою дочерью, Пенелопой; другах детей у меня не было. Вскоре после того умер сэр-Джон, а миледи также осталась вдовой с своею единственною дочерью, мисс Рахилью. Вероятно, я плохо описал вам госпожу мою, если вы не можете догадаться, как поступала она после смерти жены моей. Она взяла мою маленькую Пенелопу под свое крылышко; поместила её в шкоду, учила, сделала из вся проворную девочку, а когда она выросла, определила ее в горничные к самой мисс Рахили.

Что же до меня касается, я продолжал из году в год исполнять свою должность управляющего вплоть до Рождества 1847 года, когда в жизни моей последовала перемена. В этот день миледи сама назвалась ко мне на чашку чая. Она вспомнила, что с тех пор, как я определился пажом в дом старого лорда, отца ея, протекло уже пятьдесят лет моей службы при её особе, а с этими словами подала мне прекрасный шерстяной жилет своего рукоделья, назначавшийся для того чтобы защищать меня от зимней стужи.

Принимая этот великолепный подарок, я не находил слов благодарить госпожу мою за сделанную мне честь. Однако, к великому удавлению моему, подарок оказался не честью, а подкупом. Миледи заметила прежде меня самого, что я начинаю стареть, и (если мне позволят так выразиться) пришла меня умасливать, чтоб я отказался от моих трудных занятий вне дома и спокойно провел остаток дней моих в качестве её дворецкаго. Я отклонял от себя, сколько мог, обидное предложение жить на покое. Но миледи, зная мою слабую сторону, стала просить меня об этом, как о личном для себя одолжении. Спор наш кончился тем, что я, как старый дурак, утер себе глаза своим новым шерстяным жилетом и отвечал, что подумаю.

По уходе миледи душевное беспокойство мое возрасло до таких ужасных размеров, что не будучи в состоянии "думать", я обратился к своему обыкновенному средству, всегда выручавшему меня во всех сомнительных и непредвиденных случаях моей жизни. Я закурил трубочку и принялся за Робинзона Крузо. Но не прошло и пяти минут моей беседы с этою удивительною книгой, как вдруг попадаю на следующее утешительное местечко (страница сто пятьдесят восьмая): "Сегодня мы любим то, что завтра будем ненавидеть". Не ясный ли это был намек на мое собственное положение? Сегодня мне хотелось во что бы то ни стало оставаться управляющим; завтра же, по мнению Робинзона Крузо, желания мои должны были измениться. Стоило только войдти в свою завтрашнюю роль, и дело было в шляпе. Успокоившись таким образом, я лег спать в качестве управляющего леди Вериндер, а поутру проснулся уже её дворецким. Отлично! И все это благодаря Робинзону Крузо!

Дочь моя Пенелопа сейчас заглянула мне через плечо, желая посмотреть, сколько успел я написать до сих пор. По её мнению, разказ мой прекрасен и как нельзя более правдив; но ей кажется, что я не понял свою задачу. Меня просят описать историю алмаза, а я вместо того разказываю о самом себе. Странно, в толк не возьму, отчего это так случилось! Неужели же люди, для которых сочинение книг служит промыслом и средством к жизни, подобно мне впутывают себя в свои разказы? Если так, то я вполне им сочувствую. А между тем вот и опять отступление. Что жь теперь остается делать? Да ничего другаго, как читателю вооружаться терпением, а мне в третий раз начинать сызнова.

III.

Я пробовал двумя способами решить задачу о том, как приступить к заданному мне разказу. Вопервых, почесал затылок, что не повело решительно ни к чему; вовторых, посоветовался с своею дочерью Пенелопой, которая подала мне совершенно новую мысль.

Пенелопа советует мне начать разказ подробным описанием всего случившагося с того самого дня, как мы узнали, что в доме ожидают прибытия мистера Франклина Блек. Стоит только остановить свою память на известном числе и годе, и она станет подбирать вам после этого небольшего умственного напряжения факт за фактом с необыкновенною быстротой. Главное затруднение состоит в том, чтобы найдти точку опоры; но в этом Пенелопа берется помочь мне, предлагая для справок свои собственный дневник, который заставляли ее вести в школе и который она не прекращает и до сих пор. В ответ на мое предложение самой разказать эту историю по своему дневнику, Пенелопа вспыхнула и отвечала с сердитым взглядом, что она ведет свой дневник единственно для себя, и что ни одно живое существо не должно знать его содержания. Я спросил ее, о чем же она там пишет? "Так, о пустяках," отвечала она, а я думаю, что скорее о любовных проделках.

Итак, начинаю по плаву Пенелопы и прошу читателя заметить, что в среду утром, 24-го мая 1848 года, я был нарочно позвав в кабинет миледи.

- Габриель, сказала она,- вот новости, которые должны удивить вас. Франклин Блек вернулся из чужих краев. Он остался погостить на время у отца своего, в Лондоне, а завтра приедет к вам и пробудет здесь около месяца, чтобы провести с вами день рождения Рахили.

Имей я тогда шляпу в руках, я разве только из уважения к миледи не позволил бы себе подбросить ее к потолку. Я не видал мистера Франклина со времени его детства, проведенного в нашем доме. Изо всех знакомых мне шалунов и буянов, это был, по моему мнению, самый прелестный мальчик. В ответ на это замечание, мисс Рахиль сказала мне, что ей, по крайней мере, он до сих пор представляется лютым тираном, терзавшим кукол и загонявшим изнеможенных девочек веревочными возжами.

- Я пылаю негодованием и изнемогаю от усталости, когда вспомню о Франклине Блек, сказала она в заключение.

Прочитав все это, вы, конечно, спросите меня, как это случилось, что мистер Франклин провел всю свою юность вне отечества? А вот как, отвечу я: отец его, по несчастию, был ближайшим наследником одного герцогства, не имея возможности доказать своих прав на него.

Короче сказать, вот как это случилось:

Старшая сестра миледи вышла замуж за знаменитого мистера Блек, одинаково прославившагося своим богатством и своим нескончаемым процессом. Сколько лет надоедал он судебным местам своего государства, требуя изгнания герцога, овладевшего его правами, и требуя своего собственного водворения на его месте; скольким адвокатам набил он кошельки и сколько других безобидных людей затормошил он, доказывая им законность своих притязаний,- я теперь решительно не в состоянии перечесть. Жена, так же как и двое из троих детей его, умерли прежде чем суды решали запереть ему дверь и не пользоваться больше его деньгами. Когда средства его уже окончательно истощилась, а несокрушимый герцог преспокойно продолжал пользоваться своею властью, мистер Блек придумал отмстить своему отечеству за несправедливость, лишив его чести воспитать его сына.

- Как могу я довериться своим отечественным учреждениям, говорил он,- после их поступка со мной?

Прибавьте к этому, что мистер Блек не любил вообще мальчиков, в том числе и своего собственного сына, и вы легко поймете, что это должно было привести к одному концу. Мистер Франклин был взят от нас и послав в страну таких учреждений, которым мог довериться его отец, в пресловутую Германию. Сам же мистер Блек, заметьте это, приютился в Англии, с целью усовершенствовать своих соотечественников заседающих в парламенте и издать свой отчет по делу о владетельном герцоге, своем сопернике,- отчет, оставшийся и до сей поры неоконченным. Ну! слава Богу, разказал! Ни вам, ни мне не нужно более обременять своей головы мистером Блеком старшим. Оставим же его при его герцогстве, а сами примемся за историю алмаза.

Это вынуждает нас вернуться к мистеру Франклину, который послужил невинным орудием для передачи в наш дом этой несчастной драгоценности.

Наш прелестный мальчик не забывал нас и во время своего пребывания за границей. От времени до времени он писал то к миледи, то к мисс Рахили, иногда и ко мне. Пред отъездом своим он отнесся ко мне с маленьким дельцем: занял у меня клубок бичевы, и ножичек о четырех клинках и семь сикспенсов деньгами. С этой минуты я не видал их более, да и вряд ли когда-нибудь увижу. Письма его собственно ко мне заключали в себе только просьбы о новых займах, но я все таки знал чрез миледи о его житье-бытье за границей, с тех пор как он стал взрослым человеком. Усвоив себе все, чему могли научить его германские учебные заведения, он познакомился с французскими, а затем с италиянскими университетами. По моим понятиям, они образовали из него нечто в роде универсального гения. Он немножко пописывал, крошечку рисовал, пел, играл и даже сочинял немного, вероятно, не переставая в то же время занимать направо и налево так, как он занимал у меня. Достигнув совершеннолетия, он получил наследство, оставленное ему матерью (семьсот фунтов в год), и пропустил его сквозь пальцы, как сквозь решето. Чем больше у него было денег, тем более он в них нуждался; в кармане мистера Франклина была прореха, которую никак нельзя было зашить. Его веселый и непринужденный нрав делал его приятным во всяком обществе. Он умел поспевать всюду с необыкновенной быстротой; адрес его всегда был следующий: "Европа, почтовая контора, удержать до востребования." Уже два раза собирался он к нам и всякий раз (извините меня) повертывалась какая-нибудь дрянь, которая удерживала его подле себя. Наконец, третья попытка его удалась, как известно из приведенного выше разговора моего с миледи. Во вторник, 25-го мая, мы должны были в первый раз увидать вашего прелестного мальчика в образе мущины. Он был знатного происхождения, мужественного характера, и имел, по вашему разчету, двадцать пять лет от роду. Ну, теперь вы столько же знаете о мистере Франклине Блеке, сколько я сам звал до приезда его к вам.

В четверг была прелестнейшая погода. Не ожидая мистера Франклина ранее обеда, миледи и мисс Рахиль отправились завтракать к соседям. Проводив их, и пошел взглянуть на спальню, приготовленную вашему гостю, и нашел там все в порядке. Затем я спустился в погреб (нужно сказать вам, что я был не только дворецкий, но и ключник, по собственному моему желанию, заметьте, потому что мне досадно было видеть кого-либо другаго обладателем ключей от погреба покойного сэр-Джона), достал бутылочку вашего превосходного кларета и поставил ее погреться до обеда на теплом летнем воздухе. Сообразив, что если это полезно для старого бордо, то оно столько же будет пригодно и для старых костей, я собрался было и сам расположиться на солнышке, и взяв свой плетеный стул, направился уже к заднему двору, как вдруг меня остановил тихий барабанный бой, раздавшийся на террасе, против комнат миледи.

Обойдя кругом террасы, я увидал смотревших на дом трех краснокожих Индейцев, в белых полотняных шароварах и балахонах.

Вглядевшись пристальнее, я заметил, что у них привязаны была на груди небольшие барабаны. Их сопровождал маленький, худенький, светло-русый английский мальчик с мешком в руках. Я принял этих господ за странствующих фокусников, предполагая, что мальчик с мешком носит за ними орудия их ремесла. один из Индейцев, говоривший по-английски и имевший, должно сознаться, довольно изящные манеры, тотчас подтвердил мое предположение и просил позволения показать свое искусство в присутствии хозяйки дома.

Я не брюзгливый старик; люблю удовольствия, и менее другах расположен не доверять человеку за то только, что он темнее меня цветом кожи. Но лучшие из нас имеют свои слабости, от которых несвободен и я; например, если мне известно, что корзина с хозяйским фамильным сервизом стоит в кладовой, то я при первом взгляде на ловкого странствующего фокусника немедленно вспоминаю об этой корзине. Вот почему я поспешил уведомить Индейца, что хозяйка дома уехала, и просил его удалиться с своими товарищами. В ответ на это он низко поклонился мне и ушел. Я же вернулся к своему плетеному стулу, и сев на солнечной стороне двора, погрузился (коли говорить правду) не то что в сон, но в-то сладкое состояние, которое предшествует сну.

Меня разбудила дочь моя Пенелопа, бежавшая ко мне словно с известием о пожаре. Как бы вы думали что ей нужно было? Она требовала, чтобы немедленно арестовали трех Индейцев-фокусников, единственно за то, что они знали кто должен был приехать к нам из Лондона и будто бы злоумышляли против мистера Франклина Блэка.

Услышав имя мистера Франклина, я проснулся, открыл глаза и приказал своей дочери объясниться.

Оказалось, что Пенелопа только-что вернулась из квартиры нашего привратника, куда она ходила болтать с его дочерью. Обе оне видели как удалились Индейцы в сопровождении своего мальчика, после того как я просил их уйдти. Вообразив себе, что иностранцы дурно обращаются с мальчиком (хотя поводом к такому предположению служил только его жалкий вид и слабое сложение), обе девушки прокрались по внутренней стороне изгороди, отделяющей нас от дороги, и стали наблюдать за действиями иностранцев, которые приступили к следующим удивительным штукам.

Бросив испытующий взгляд направо и налево, чтоб удостовериться, что никого нет вблизи, они повернулись потом лицом к дому и стали пристально смотреть на него; затем потараторив и поспорив между собой на своем родном языке, они в сомнении посмотрели друг на друга и наконец обратились к своему маленькому Англичанину, как бы ожидая от него помощи. Тогда главный магик, говоривший по-английски, сказал мальчику. "Протяни свою руку".

"Эти слова так испугали меня, сказала Пенелопа, что я удивляюсь как сердце у меня не выскочило." А я подумал про себя, что этому, вероятно, помешала шнуровка, хотя сказал ей только одно: "Ужасно! Ты и меня заставляешь дрожать от страха." (Заметим в скобках, что женщины большие охотницы до подобных комплиментов).

"Услыхав приказание индейца протянуть руку, мальчик отшатнулся назад, замотал головой и отвечал, что ему не хочется. Тогда магик спросил его (впрочем, без малейшего раздражения), не желает ли он, чтоб его опять отправили в Лондон и оставили на том самом месте, где, голодный, оборванный, всеми покинутый, он был найден спящим на рынке в пустой корзине. Этого было достаточно, чтобы положить конец его колебаниям, а мальчишка нехотя протянул руку. Затем Индеец вынул из-за пазухи бутылку, налил из неё какой-то черной жидкости на ладонь мальчика, и дотронувшись до головы его, помахал над ней рукой в воздухе, говоря, "гляди".

"Мальчик как будто онемел и устремил неподвижный взор на чернила, налитые у него на ладони."

(Все это казалось мне просто фокусами, сопровождавшимися пустою тратой чернил. Я уже начинал было дремать, как вдруг слова Пенелопы опять разогнала мой сон.)

"Индейцы, продолжила она, снова оглянулись по сторонам, а затем главный магик обратился к мальчику с следующими словами:

"- Смотри на Англичанина, приехавшего из чужих краев.

"- Я смотрю на него, отвечал мальчик.

"- Не по другой какой-нибудь дороге, а именно по той, которая ведет к этому дому, поедет сегодня Англичанин? спросил Индеец.

"- Он поедет не по другой какой-нибудь дороге, а именно по той, которая ведет к этому дому, отвечал мальчик.

"Немного погодя Индеец снова сделал ему вопрос:

"- Имеет ли его Англичанин при себе?

"Опять помолчав с минуту, мальчик отвечал:

"- Да.

"Тогда Индеец задал ему третий вопрос:

"- Приедет ли сюда Англичанин, как обещался, сегодня вечером?

"- Не могу отвечать, сказал мальчик.

"- Почему же? спросил Индеец.

"- Я устал, отвечал мальчик.- В голове подымается туман и мешает мне видеть. Не могу ничего более разглядеть сегодня."

Тем кончался допрос. Главный магик заговорил на своем родном языке с остальными товарищами, указывая им на мальчика и на близълежащий город, в котором они остановились (как мы узнала в последствии). Затем, начав опять разводить руками по воздуху над головой мальчика, он дунул ему в лицо и разбудил его своим прикосновением. После этого они все направились в город, и девочки уже более не видали их.

Из всякого обстоятельства, говорят, можно сделать свой вывод. Что же должен я был заключать из разказа Пенелопы?

Вопервых, то, что главный магик подслушал у ворот разговор прислуги о приезде мистера Франклина и думал воспользоваться этим обстоятельством, чтобы заработать несколько денег. Вовторых, что он, его товарищи и их маленький спутник (с целью получить упомянутые деньги) думали выждать возвращения миледи домой, вернуться затем назад и с помощью волхвований предсказать приезд мистера Франклина. Втретьих, что Пенелопа, вероятно, подслушала как повторяли они свои фокусы, подобно актерам, репетирующим известную пиесу. Вчетвертых, что мне не мешает сегодня вечером хорошенько присмотреть за посудой. Впятых, что Пенелопе следовало бы лучше успокоиться, и оставить отца своего подремать на солнышке. Это показалось мне самым разумным взглядом на дело. Но еслибы вы звали образ мыслей молодых женщин, то вы не удивились бы, что Пенелопа не согласилась со мной. По словам ея, это дело было весьма сериозное. Она в особенности обращала мое внимание на третий вопрос Индейца: "Имеет ли его Англичанин при себе?"

- О, батюшка, сказала Пенелопа, всплеснув руками,- не шутите этим! Что подразумевает он под словом его?

- Мы спросам об этом у мистера Франклина, моя малая, отвечал я,- если ты будешь только иметь терпение дождаться его приезда. - Я подмигнул ей, желая показать этом, что говорю шутя; но Пенелопа не поняла моей шутки. Глядя на её сериозный вид, я наконец не выдержал.- Глупенькая, сказал я,- что же может знать об этом мистер Франклин?

- Спросите его сами, отвечала Пенелопа - и увидите тогда, станет ли он смеяться.

Постращав меня этою последнею угрозой, дочь моя ушла. Оставшись один, я порешил сам с собой расспросить об этом мистера Франклина, единственно для того чтоб успокоить Пенелопу. Какой в этот же вечер произошел между нами разговор, об этом предмете вы узнаете в своем месте. Но так как мне не хотелось бы возбудить ваших ожиданий с тем, чтобы после обмануть их, то прежде чем идти вперед, я предупрежу вас в заключение этой главы, что разговор наш о фокусниках оказался далеко не шутливым. К великому удивлению моему, мистер Франклан принял это известие так же сериозно, как приняла его и Пенелопа. А насколько сериозно, вы поймете это сами, когда я скажу вам, что по мнению мистера Франклина, под словом его подразумевался Лунный камень.

IV.

Мне право очень жаль, читатель, что я еще на несколько времени должен удержать вас около себя и своего плетеного стула. Знаю, что сонливый старик, греющийся на солнечной стороне заднего двора, не представляет ничего интереснаго. Но для всего есть свой черед, и потому вам необходимо посидеть минутку со мной в ожидании приезда мистера Франклина Блека. Не успел я вторично задремать после ухода дочери моей Пенелопы, как меня снова потревожил долетавший из людской звон тарелок и блюд, который означал время обеда. Не имея ничего общего со столом прислуги (мой обед мне приносят в мою комнату), я мог только пожелать им всем хорошего аппетита, прежде чем снова успокоиться в своем кресле. Едва я успел вытянуть ноги, как на меня наскочила другая женщина. Но на этот раз то была не дочь моя, а кухарка Нанси. Я загородил ей дорогу и заметил, когда она просила меня пропустить ее, что у неё сердитое лицо, чего я, как глава прислуги, по принципу, никогда не оставляю без изследования.

- Зачем вы бежите от обеда? спросил я.- Что случилось, Нанси?

Нанси хотела было выскользнуть, не отвечая; но я встал и взял ее за ухо. Она маленькая толстушка, а я имею привычку выражать этою лаской свое личное благоволение к девушке.

- Что же случилось? повторил я.

- Розанна опять опоздала к обеду, сказала Нанси.- Меня послали за нею. Все тяжелые работы в этом доме падают на мои плечи. Отставьте, мистер Бетередж!

Розанна, о которой она упоминала, была ваша вторая горничная. Чувствуя к ней некоторого рода сострадание (вы сейчас узнаете почему) и видя по лицу Нанси, что она готова была осыпать свою подругу словами более жесткими чем того требовали обстоятельства, я вспомнил, что не имея никакого особенного занятия, я и сам могу сходить за Розанной, и кстати посоветовать ей на будущее время быть поисправнее, что она, вероятно, терпеливее примет от меня.

- Где Розанна? спросил я.

- Конечно на песках! отвечала Нанси, встряхнув головой. - Сегодня утром с ней опять приключился обморок, и она просила позволения пойдти подышать чистым воздухом. У меня не хватает с ней терпения!

- Идите обедать, моя милая, сказал я.- У меня достанет терпения, и я сам схожу за Розанной.

Нанси (имевшая славный аппетит) осталась этим очень довольна. Когда она довольна, она мила. А когда она мила, я щиплю ее за подбородок. Это вовсе не безнравственно, это не более как привычка.

Я взял свою палку и отправился на пески.

Нет, погодите. Делать нечего, видно придется еще немножко задержать вас; мне необходимо сперва разказать вам историю песков и историю Розанны, так как дело об алмазе близко касается их обоих. Сколько вы стараюсь я избегать отступлений в своем разказе, а все безуспешно. Но что же делать! В этой жизни лица и вещи так перепутываются между собой и так навязчиво напрашиваются на наше внимание, что иногда нет возможности обойдти их молчанием. Будьте же хладнокровнее, читатель, и я обещаю вам, что мы скоро проникнем в самую глубь тайны.

Розанна (простая вежливость заставляет меня отдать преимущество лицу пред вещью) была единственная новая служанка в нашем доме. Четыре месяца тому назад госпожа моя была в Лондоне и посещала один из исправительных домов, имеющих целью не допускать освобожденных из тюрьмы преступниц снова возвратиться к порочной жизни. Видя, что госпожа моя интересуется этим учреждением, надзирательница указала ей на одну девушку, по имени Розанну Сперман, и разказала про нее такую печальную историю, что у меня не хватает духа повторить ее здесь. Я не люблю сокрушаться без нужды, да и вы, вероятно, также, читатель. Дело в том, что Розанна Сперман была воровка; но не принадлежа к числу тех воров, которые образуют целое общество в Сити, и не довольствуясь кражей у одного лица, обкрадывают целые тысячи, она была схвачена и по приговору суда посажена в тюрьму, а оттуда переведена в исправительный дом.

Надзирательница находила, что (несмотря на свое прежнее поведение) Розанна была славная девушка, и что ей не доставало только случая заслужить участие любой христианки. Госпожа моя (другую подобную ей христианку трудно было бы сыскать на свете) отвечала надзирательнице, что она доставит этот случай Розанне Сперман, взяв ее к себе в услужение.

Неделю спустя Розанна Сперман поступила к нам в должность второй горничной. Кроме меня, и мисс Рахили, никто не знал её истории. Госпожа моя, делавшая мне честь спрашивать моего совета во многих случаях, посоветовалась со мной и относительно Розанны.

Усвоив себе в последнее время привычку покойного сэр Джона - всегда соглашаться с моею госпожой, я, и в настоящем случае согласился с нею вполне. Вряд ли кому пришлось бы найдти такой удобный случай для исправления, какой представился Розанне в нашем доме. На один слуга не мог бы упрекнуть ее за прошлое, потому что оно было тайной для всех. Она получала свое жалованье, пользовалась некоторыми привилегиями наравне с остальною прислугой, и от времени до времени была поощряема дружеским словом моей госпожи. За то и Розанна оказалась, нужно ей отдать справедливость, весьма достойною подобного обращения. Слабого здоровья, и подверженная частым обморокам, о которых было упомянуто выше, она исполнила свою обязанность скромно, безропотно, старательно и исправно. Но несмотря на то, она не сумела приобрести себе друзей между остальными служанками, за исключением дочери моей Пенелопы, которая, избегая особенно тесного сближения, всегда обращалась с нею ласково и приветливо. Сам не понимаю, за что она не взлюбила эту девушку. Конечно, не красота её могла возбудить их зависть, потому что она была самой непривлекательной наружности, а в добавок еще имела одно плечо выше другаго. Мне кажется, что прислуге в особенности не нравилась её молчаливость и любовь к уединению. Между тем как другие в свободное время болтали и сплетничали, она занималась работой или чтением. Когда же наступала её очередь выходить со двора, то она спокойно надевала свою шляпку и шла прогуливаться одна. Она ни с кем не ссорилась, ничем не обижалась; но не нарушая правил общежития и вежливости, она упорно держала своих сотоварищей на довольно далеком от себя расстоянии. Прибавьте к этому, что при всей простоте ея, в ней было нечто скорее принадлежащее леди чем простой горничной. В чем именно проявлялось это, в голосе или в выражении её лица - не умею сказать вам точно; знаю только, что с первого же дня её поступления в дом это возбудило против неё сильные нападки со стороны другах женщин, которые говорили (что было однако совершенно несправедливо), будто Розанна Сперман важничает. Разказав теперь историю Розанны, мне остается упомянуть еще об одной из многих странностей этой непонятной девушки, чтобы затем уже прямо перейдти к истории песков.

Дом наш стоит в близком расстоянии от моря, на одном из самых возвышенных пунктов Йоркширского берега. Идущия от него во всех направлениях дорожки так и манят к прогулке, за исключением одной, которая ведет к морю. Это, по моему мнению, преотвратительная дорога. Пролегая на четверть мили чрез печальные места, поросшие сосновым лесом, она тянется далее между двумя рядами низких утесов и приводит вас к самой уединенной и некрасивой маленькой бухте на всем нашем берегу. Отсюда спускаются к морю песчаные холмы и образуют наконец два остроконечные, насупротив друг друга лежащие утеса, которые далеко выдаются в море и теряются в его волнах. Один из них носит название северного, другой южного утеса. Между ними, колеблясь из стороны в сторону в известные времена года, находятся самые ужаснейшие зыбучие пески Йоркширского берега. Во время отлива что-то движется под вами в неизведанных безднах земли, заставляя всю поверхность дюн волноваться самым необыкновенным образом; вследствие чего жители этих мест дали им название "зыбучих песков". Лежащая у входа в залив большая насыпь в полмили длиной служит преградой свирепым натискам открытого океана. Зимой и летом, во время отлива, море оставляет как бы позади насыпи свои яростные волны и уже плавным, тихим потоком разливается по песку. Нечего сказать, уединенное и мрачное место! Ни одна лодка не отваживается войдти в этот залив. Дети соседней рыбачьей деревни, Коббс-Голь, никогда не приходят играть сюда, и мне кажется, что самые птицы летят как можно дальше от зыбучих песков. Потому я решительно не мог понять, каким образом молодая девушка, имевшая возможность выбирать себе любое место для прогулки и всегда найдти достаточно спутников, готовых идти с ней по её первому зову, предпочитала уходить сюда одна и проводить здесь время за работой или чтением. Объясняйте это как угодно, но дело в том, что Розанна Сперман по преимуществу ходила гулять сюда, за исключением одного или двух раз, когда она отправлялась в Коббс-Голь проведать свою единственную жившую вблизи подругу, о которой мы поговорим в последствии.

Поэтому и я направился прямо к пескам, чтобы звать Розанну обедать. Ну, слава Богу! Кажется, мы опять возвратилась к тому моменту, откуда я начал эту главу.

В сосновой аллее не было и следа Розанны. Пробравшись чрез песчаные холмы ко взморью, я увидал её маленькую соломенную шляпку и простой серый плащ, который она постоянно носила, желая сколь возможно скрыть свое увечье; она стояла на берегу одна, погруженная в созерцание моря, и песков. Увидя меня, Розанна вздрогнула и отвернулась. Мои принципы не позволяют мне, как главе прислуги, оставлять такие поступки без изследования, и потому я повернул ее к себе и тут только заметил, что она плачет. В кармане моем лежал прекрасный шелковый платок, один из полудюжины, подаренной мне миледи. Я вынул его и сказал Розанне:

- Пойдемте, моя милая, и сядемте вместе на берегу. Я сперва осушу ваши слезы, а затем осмелюсь спросить вас, о чем вы плакали?

Если вам придется дожить до моих лет, читатель, то вы сами увидите, что усесться на покатом берегу вовсе не так легко как это вам кажется. Пока я усаживался, Розанна уже утерла свои глаза не моим прекрасным фуляром, а своим дешевеньким кембриковым платком. Несмотря на свое спокойствие, она казалась в высшей степени несчастною; но тотчас же повиновалась мне и села. Когда вам придется утешать женщину, прибегните к вернейшему для этого средству,- возьмите ее к себе на колена. Мне самому пришло в голову это золотое правило. Но ведь Розанна была не Нанси, в этом-то вся и штука!

- Ну, моя милая, сказал я,- так о чем же вы плакали?

- О своем прошлом, мистер Бетередж, спокойно отвечала Розанна,- по временам оно снова оживает в моей памяти.

- Полно, полно, дитя мое, сказал я,- от вашей прошлой жизни не осталось и следа. Что же вам мешает позабыть ее?

Вместо ответа, она взяла меня за полу сюртука. Нужно вам оказать, что я пренеопрятный старикашка и постоянно оставляю следы кушанья на своем платье. Женщины поочередно отчищают их, а еще накануне Розанна вывела сальное пятно из полы моего сюртука каким-то новым составом, который уничтожает всевозможные пятна. Жир действительно вышел, но на ворсе оставался легкий след в виде темноватого пятна. Девушка указала на это место и покачала головой.

- Пятна-то нет, сказала она,- но след его остался, мистер Бетередж, след остался!

Согласитесь, что не легко отвечать на замечание, сделанное вам невзначай, а притом по поводу вашего же собственного платья. Сверх того, печальный вид девушки как-то особенно тронул меня в эту минуту. Ея прекрасные томные глаза, единственное, что могло в ней нравиться, и то уважение, с которым она относилась к моей счастливой старости и заслуженной репутации, как к чему-то недосягаемому для неё самой, переполнили мое сердце глубокою жалостью к нашей второй горничной. Не чувствуя себя способным утешать ее, я счел за лучшее вести ее обедать.

- Помогите-ка мне встать, Розанна, сказал я.- Вы опоздали к обеду, и я пришел за вами.

- Вы, мистер Бетередж? отвечала она.

- Да, за вами послана была Нанси, отвечал я. - Но я рассудил, моя милая, что от меня вы скорее снесете одно маленькое замечаньице.

Вместо того чтобы помочь мне приподняться, бедняжка боязливо взяла меня за руку и пожала ее. Она всячески старалась подавить выступившие на глазах её слезы и наконец успела в этом. С тех пор я стал уважать Розанну.

- Вы очень добры, мистер Бетередж, отвечала она.- У меня сегодня нет аппетиту: позвольте мне посидеть здесь еще несколько времени.

- Какая вам охота оставаться здесь, и почему вы постоянно выбираете это унылое место для ваших прогулок? спросил я Розанну.

- Что-то влечет меня сюда, отвечала девушка, чертя пальцем по песку.- Я делаю над собой усилие чтобы не приходить сюда и все-таки прихожу иногда, сказала она тихо, будто пугаясь своей собственной мысли,- иногда, мистер Бетередж, мне кажется, что тут найду я свою могилу.

- Знаю одно, что дома найдете вы жареную баранину и жирный пуддинг! отвечал я.- Ступайте же скорее обедать, Розанна! Вот, до чего доводят размышления на тощий желудок.

Я говорил с ней строго; мне досадно было (в мои лета) слышать, что двадцатипятилетняя женщина толкует о смерти! Но, должно-быть, она не слыхала слов моих, потому что положив мне руку на плечо, она не трогалась с места и таким образом продолжала удерживать меня подле себя.

- Это место очаровало меня, сказала она. - Ночью я вижу его во сне; днем я мечтаю о нем, сидя за своею работой. Вы знаете, мистер Бетередж, что я признательна за сделанное мне добро; я стараюсь показать себя достойною вашего расположения и доверия миледи. Но иногда мне кажется, что жизнь в этом доме слишком хороша и безмятежна для такой женщины как я, которая столько надела, мистер Бетередж, столько испытала. Я чувствую себя менее одинокою в этом уединенном месте нежели посреди прочих слуг, которые не имеют ничего общего со мной. Конечно, ни миледи, ни надзирательнице исправительного дома не понять, каким ужасным упреком служат честные люди таким женщинам, как я. Не браните меня, миленький мистер Бетередж. Ведь я все делаю, что мне приказывают - не правда ли? Не говорите же миледи, что я чем-нибудь недовольна; напротив того, я всем довольна. Иногда только душа моя смущается - вот и все.

Вдруг она отдернула свою руку от моего плеча и указала мне на пески.

- Смотрите, сказала Розанна,- не удивительное ли, не ужасное ли это зрелище?

Мне уже не раз приходилось его видеть и несмотря на то оно всегда кажется мне новым. Я взглянул по направлению её руки. В это время начинался отлив, и страшный песчаный берег заколыхался. Его обширная бурая поверхность медленно вздулась, потом подернулась мелкою рябью и задрожала.

- Знаете ли, на что это похоже? сказала Розанна, схватив меня опять за плечо? - Мне кажется, будто под этими песками задыхаются сотни людей; они силятся выйдти на поверхность, но все глубже и глубже погружаются в бездну! Бросьте туда камень, мистер Бетередж, бросьте и посмотрите, как его втянет в песок.

Вот он горячечный бред-то! Вот он тощий-то желудок, действующий на тревожный ум! С языка моего уже готов был сорваться резкий ответ - в интересах самой бедняжки, уверяю вас,- как вдруг внезапно раздавшийся между холмами голос остановил меня. "Бетередж, взывал голос, где вы?" "3десь", отвечал я, не понимая, кто бы мог звать меня. Розанна вскочила и стала глядеть по тому направлению, откуда слышался голос. Я и сам собирался уже встать, но заметив внезапную перемену, происшедшую в лице девушки, остался прикованным к своему месту. По щекам Розанны разлился прелестный румянец, какого еще никогда не приходилось мне у неё видеть: безмолвное, радостное изумление сказалось во всей её фигуре. Кого вы там видите? спросил я. Розанна только повторила мой вопрос: "О! кого я вижу?" прошептала она, как бы думая вслух. Но вставая с своего места, я повернулся, и стал смотреть кто бы мог звать меня. К нам шел из-за холмов молодой джентльмен, в светлом летнем платье, такой же шляпе и перчатках, с розаном в петлице и с столь ясным улыбающимся лицом, что даже эта мрачная местность должна была озариться от его улыбки. Прежде нежели я успел встать, он бросился возле меня на песок, обняв меня по иностранному обычаю и так крепко стиснул в своих объятиях, что из меня чуть-чуть не вылетел дух.

- Милый старый Бетередж, говорил он.- Я должен вам семь шиллингов с половиной. Теперь, надеюсь, вы догадываетесь кто я?

Боже праведный! Это был мистер Франклин Блек, приехавший четырьмя часами ранее чем мы его ожидали. Не успел я еще вымолвить и слова, как мне показалось, что мистер Франклин перенес удивленный взор свой на Розанну. Вслед за ним и я посмотрел на нее. Вероятно, смутившись от взгляда мистера Франклина, она сделалась вся пунцовою, и в замешательстве, которого ничем не могу объяснить себе, ушла от нас, не поклонившись ему и не сказав ни слова мне. Я не узнавал Розанны, потому что, вообще говоря, трудно было найдти более учтивую и благопристойную горничную.

- Вот странная девушка, сказал мистер Франклин.- Не понимаю, что она находит во мне такого необыкновеннаго?

- Мне кажется, сэр, отвечал я, подсмеиваясь над его континентальным воспитанием,- ее уловляет ваш заграничный лоск.

Я привел здесь пустой вопрос мистера Франклина, равно как и свой дурацкий ответ лишь в утешение и ободрение всем ограниченным людям; потому что не раз случалось мне видеть, какую отраду приносит им сознание, что и более одаренные их собратья оказываются в иных случаях столько же ненаходчивы, как и она сама. Ни мистеру Франклину с его удивительным заграничным воспитанием, ни мне с моим многолетним опытом и врожденным остроумием и в голову не приходило, что было действительною причиной необъяснимого смущения Розанны Сперман. Впрочем, мы забыли о бедняжке прежде нежели скрылся за холмами её маленький серый плащ. "Ну, что же из этого следует?" вероятно, спросит читатель. Читайте, почтенный друг, читайте терпеливее, и кто знает, не пожалеете ли вы Розанну Сперман столько же, сколько пожалел я, когда узнал всю истину.

V.

По уходе Розанны, я прежде всего приступал к третьей попытке приподняться с песку. Но мистер Франклин остановил меня.

- Это мрачное убежище имеет свои преимущества, сказал он.- Мы может быть уверены, что здесь никто нам не помешает. Останьтесь на своем месте, Бетередж, мне нужно поговорить с вами.

Между тем как он говорил, я не опускал с него глаз, стараясь отыскать в сидевшем подле меня мущине сходство с тем мальчиком, которого я знавал когда-то. Но мущина решительно сбивал меня с толку. Я мог бы до утра смотреть на мистера Франклина, а все не пришлось бы мне увидать его детских розовых щечек, его нарядной маленькой курточки. Он был теперь бледен, а нижняя часть лица его, к величайшему моему удивлению и разочарованию, покрылась вьющеюся темною бородой и усами. Живая развязность его манер была, конечно, весьма привлекательна, но ничто не могло сравниться с его прежнею грациозною непринужденностью.

В добавок он обещал быть высоким и не сдержал своего обещания. Правда, он имел красивую, тонкую и хорошо сложенную фигуру, но рост его ни на один дюйм не превышал того, что обыкновенно зовут средним ростом. Короче сказать, он был неузнаваем. Время все изменило в нем, пощадив только его прежний открытый, светлый взгляд. По нем только и узнал я наконец прежнего любимца, и ужь дальше не пошел в своих изследованиях. - Добро пожаловать в родное гнездышко, мистер Франклин, сказал я.- Тем приятнее вас видеть, сэр, что вы несколькими часами предупредили ваши ожидания.

- Мне нужно было поторопиться, отвечал мистер Франклин.- Я подозреваю, Бетередж, что в эти последние три или четыре дня за мной присматривали и следили в Лондоне; и потому, желая ускользнуть от бдительности одного подозрительного иностранца, я, не дожидаясь послеобеденного поезда, приехал с утренним.

Слова эти поразили меня. Они мигом напомнили мне трех фокусников и предположение Пенелопы, будто они злоумышляют против мистера Франклина Блека.

- Кто же следил за вами, сэр, и с какою целью? спросил я.

- Разкажите-ка мне о трех Индейцах, которые приходили сюда ныньче, сказал мистер Франклин, не отвечая на мой вопрос.- Легко может быть, Бетередж, что мой незнакомец и ваши три фокусника окажутся принадлежащими к одной и той же шайке.

- Как это вы узнали, сэр, о фокусниках? спросил я, предлагая ему один вопрос за другим, что, сознаюсь, обличало во мне весьма дурной тон; но разве вы ждали чего-нибудь лучшего от жалкой человеческой природы, читатель? Так будьте же ко мне снисходительнее.

- Я сейчас видел Пенелопу, отвечал мистер Франклин,- она-то и разказала мне о фокусниках. Ваша дочь, Бетередж, всегда обещала быть хорошенькою и сдержала свое обещание. У неё маленькая ножка и маленькие уши. Неужели покойная мистрис Бетередж обладала этими драгоценными прелестями?

- Покойная Бетередж имела много недостатков, сэр, отвечал я.- Один из них (с вашего позволения) состоял в том, что она никаким делом не могла заняться сериозно. Она была скорее похожа на муху чем на женщину и ни на чем не останавливалась.

- Стало-быть, мы могли бы сойдтись с ней, отвечал мистер Франклин. - Я сам не останавливаюсь ни на чем. Ваше остроумие, Бетередж, не только ничего не утратило, но, напротив, выиграло с летами. Правду сказала Пенелопа, когда я просил ее сообщить мне все подробности о фокусниках: "Спросите лучше у батюшки, он разкажет вам лучше меня", отвечала ваша дочь, "он еще удивительно свеж для своих лет и говорит как книга." Тут щеки Пенелопы покрылись божественным румянцем, и несмотря на все мое уважение к вам, я не мог удержаться, чтобы.... - догадывайтесь сами. Я знал ее еще ребенком, но это не уменьшает в моих глазах её прелестей. Однако, шутки в сторону. Что делали тут фокусники?

Я был недоволен своею дочерью, не за то что она дала мистеру Франклину поцеловать себя,- пусть целует сколько угодно,- а за то, что она вынуждала меня повторять ему её глупую историю о фокусниках. Нечего делать, нужно было разказать все обстоятельно. Но веселость мистера Франклина мгновенно исчезла. Он слушал меня насупив брови и подергивая себя за бороду. Когда же я кончил, он повторил вслед за мной два вопроса, предложенные мальчику главным магиком, и повторил, очевидно, для того, чтобы лучше удержать их в своей памяти.

- Не по другой какой-нибудь дороге, а именно по той, которая ведет к этому дому, поедет сегодня Англичанин? Имеет ли его Англичанин при себе? Я подозреваю, сказал мистер Франклин, вынимая из кармана маленький запечатанный конверт,- что его означало вот это. А это, Бетередж, означает не более не менее как знаменитый желтый алмаз дяди моего Гернкасля.

- Боже праведный, сэр! воскликнул я:- как попал в ваши руки алмаз нечестивого полковника?

- В завещании своем нечестивый полковник отказал его моей двоюродной сестре Рахили, как подарок ко дню её рождения, отвечал мистер Франклин. - А отец мой, в качестве дядина душеприкащика, поручил мне доставить его сюда.

Еслибы море, кротко плескавшееся в ту минуту на дюнах, вдруг высохло перед моими глазами, явление это поразило бы меня никак не более чем слова мистера Франклина.

- Алмаз полковника завещан мисс Рахили! сказал я.- И ваш отец, сэр, был его душеприкащиком! А ведь я пошел бы на какое угодно пари, мистер Франклин, что отец ваш не решился бы дотронуться до полковника даже щипцами!

- Сильно сказано, Бетередж! Но в чем же виноват был полковник? Впрочем, ведь он принадлежал скорее к вашему поколению нежели к моему. Так сообщите же мне о нем все что вы знаете, а я разкажу вам, каким образом отец мой сделался его душеприкащиком и еще кое-что. В Лондоне мне пришлось сделать о моем дяде Гернкасле и это знаменитом алмазе не совсем благоприятные открытия; но я желаю узнать от вас, насколько она достоверны. Вы сейчас называли моего дядю "нечестивым полковником". Пошарьте-ка в своей памяти, старый друг, и скажите, чем заслужил он это название.

Видя, что мистер Франклин говорит сериозно, я разказал ему все, и вот вам сущность моего разказа, который я повторяю здесь в видах вашей же собственной пользы, читатели. Прочтите же его со вниманием, иначе вы совсем растеряетесь, когда мы доберемся до самой середины этой запутанной истории. Выкиньте из головы детей, обед, новую шляпку, словом, что бы там ни было. Попытайтесь забыть политику, лошадей, биржевые курсы и клубный неудача. Надеюсь, что вы не обидитесь моею смелостью; ведь это делается единственно для того, чтобы возбудить ваше благосклонное внимание. Боже мой! разве не видал я в ваших руках знаменитейших авторов, и разве я не знаю как легко отвлекается внимание читателей, когда его просит у них не человек, а книга?

Несколько страниц назад я упоминал об отце моей госпожи, о старом лорде с крутым нравом и длиннейшим языком. У него было пять человек детей. Прежде всего родилась два сына, потом, много лет спустя, жена его опять стала беременна, и три молодые леди быстро последовали одна за другою,- так быстро, как только допускала то природа вещей; госпожа моя, как я уже упоминал выше, была самая младшая и самая красивая из трех. Что касается до двух сыновей, старший, Артур, наследовал титул и владение отца своего; а младший, досточтимый Джон, получив прекрасное состояние, отказанное ему каком-то родственником, определился в армию.

Пословица говорит: дурная та птица, что хулит собственное гнездо. Я смотрю на благородную фамилию Гернкаслей как на мое родное гнездо и счел бы за особенную милость, еслибы мне позволила не слишком распространяться о досточтимом Джоне. По моему крайнему разумению, это был один из величайших негодяев, каком когда-либо производил свет. К такому эпитету вряд ли остается что-нибудь прибавить. Службу свою начал он в гвардии, откуда вышел не имея еще и двадцати двух лет от роду, а почему, об этом не спрашивайте. В армии, видите ли, слишком строга дисциплина, что не совсем пришлось по вкусу досточтимому Джону. Тогда он отправился в Индию, посмотреть, не будет ли там посвободнее, а также и для того, чтоб узнать походную жизнь. И в самом деле, нужно говорить правду, своею безумною отвагой он напоминал в одно и то же время бульдога, петуха-бойца и дикаря. По взятии Серингапатама, в котором он участвовал, он перешел в другой полк и, наконец, в третий. Тут он был произведен в подполковники и вскоре после того, получив солнечный удар, вернулся на родину. Дурная репутация, которую он себе составил, затворила ему двери ко всем родным, а моя госпожа (тогда только-что вышедшая замуж) первая объявила (конечно, с согласия сэр-Джона), что брат её никогда не переступит через порог её дома. Много было и других пятен на полковнике, из-за которых все обегали его; но мне подобает говорить только об одном - о похищении алмаза.

Ходили слухи, будто он овладел этим индейским сокровищем с помощью средств, в которых, несмотря на свою дерзость, он никак не решался сознаться. Не имея нужды в деньгах и (справедливость требует это заметить) не придавая им особенного значения, он никогда не пытался продать свое сокровище. Дарить его также не хотел и не показывал его вы одной живой душе. Одни говорили, что он страшился навлечь на себя неприятности со стороны военных властей; другие (совершенно не понимая натуру этого человека) утверждали, будто он боялся лишиться жизни, еслибы вздумал показать его.

В этом последнем предположении была, быть-может, своя доля правды, хотя несправедливо было бы подозревать его в трусости. Одно верно, что в Индии жизнь его дважды подвергалась опасности; и причиною этому был, по общему убеждению, Лунный камень. Когда полковник вернулся в Англию, все стали от него отвертываться, опять-таки из-за Лунного камня. Тайна жизни его вечно тяготела над ним, как будто изгоняла его из среды собственных соотечественников. Мущины не принимали его в члены клубов; женщины, которым он предлагал свою руку - а их было не мало - отказывала ему; знакомые и родственники, встречаясь с ним на улице, вдруг делались близорукими.

Другой на его месте попытался бы оправдаться как-нибудь в глазах общества. Но досточтимый Джон не умел уступать даже и в том случае, когда чувствовал себя неправым. В Индии он не расставался с алмазом, презирая опасность быть убитым. В Англии он хранил его также бережно, посмеиваясь над общественным мнением. Вот вам в двух чертах портрет этого человека: беспредельная наглость и красивое лицо с каким-то дьявольским выражением.

По временам до нас доходили о нем самые разноречивые слухи. Одни говорили, что он проводит свою жизнь в курении опиума и собирании старых книг; другие, что он занимается какими-то странными химическими опытами; третьи, что он бражничает и веселится в грязнейших закоулках Лондона с людьми самого низкого происхождения. Во всяком случае полковник вел уединенную, порочную, таинственную жизнь. Однажды, и только однажды, я встретился с ним лицом к лицу после возвращения его в Англию.

Около двух лет до того времени, которое я здесь описывал, то-есть за полтора года до своей смерти, полковник неожиданно посетил мою госпожу в Лондоне. Это случилось 21-го июля, вечером, в день рождения мисс Рахили, когда в доме, по обыкновению, собрались гости. Слуга пришел сказать мне, что меня спрашивает какой-то джентльмен. Войдя в прихожую, я нашел там полковника, худого, изнуренного, старого, оборванного, но, попрежнему, неукротимого и злаго.

- Подите к сестре моей, сказал он,- и доложите ей, что я приехал пожелать моей племяннице счастливых и долгих дней.

Уже не раз пытался он письменно примириться с миледи и, по моему мнению, лишь для того, чтобы насолить ей. Но лично он являлся к ней в первый раз. У меня так и вертелось на языке сказать ему, что госпожа моя занята с гостями. Но дьявольское выражение лица его меня испугало. Я отправился на верх с его поручением, а он пожелал остаться в прихожей и ожидать там моего возвращения. Прочие слуги, выпуча на него глаза, стояли немного поодаль, как будто он был ходячая адская машина, начиненная порохом и картечью, которая могла неожиданно произвести между ними взрыв. Госпожа моя также заражена отчасти фамильным душком.

- Доложите полковнику Гернкаслю, сказала она, когда я передал ей поручение её брата,- что мисс Вериндер занята, а я не желаю его видеть. - Я попытался бы.ю склонить ее на более вежливый ответ, зная презрение полковника к светским приличиям. Все было напрасно! Фамильный душок сразу заставил меня молчать.- Когда мне бывает нужен ваш совет, я сама прошу его у вас, сказала миледи; - а теперь я в нем не нуждаюсь.

С этим ответом я спустился в прихожую, но прежде чем передать его полковнику, возымел дерзость перефразировать его так:

- Миледи и мисс Рахиль, с прискорбием извещая вас, что они заняты с гостями, просят извинения в том, что не могут иметь чести принять полковника.

Я ожидал взрыва, несмотря на всю вежливость, с которою передан был мною ответ миледи. Но к моему величайшему удивлению, не случилось ничего подобнаго: полковник встревожил меня своим неестественным спокойствием. Посмотрев на меня с минуту своими блестящими серыми глазами, он засмеялся, но не изнутри себя, как обыкновенно смеются люди, а как-то внутрь себя, каким-то тихим, подавленным, отвратительно-злобным смехом.

- Благодарю вас, Бетередж, сказал он: - я не позабуду дня рождения моей племянницы.

С этими словами он повернулся на каблуках и вышел из дому.

На следующий год, когда снова наступил день рождения мисс Рахили, мы узнали, что полковник болен и лежит в постели. Шесть месяцев спустя, то-есть за шесть месяцев до того времени, которое я теперь описываю, госпожа моя получила письмо от одного весьма уважаемого священника. Оно заключало в себе два необыкновенные известия по части фамильных новостей: первое, что полковник, умирая, простил свою сестру. Второе, что он примирился с целым обществом, и что конец его был самый назидательный. Я сам питаю (при всем моем несочувствии к епископам и духовенству) далеко нелицемерное уважение к церкви; однако я твердо убежден, что душа досточтимого Джона осталась в безраздельном владении нечистого, и что последний отвратительный поступок на земле этого гнусного человека был обман, в который он вовлек священника!

Вот сущность того, что мне нужно было разказать мистеру Франклину. Я видел, что по мере того как я подвигался вперед, нетерпение его возрастало, и что разказ о том, каким образом миледи выгнала от себя полковника в день рождения своей дочери, поразил мистера Франклина как выстрел, попавший в цель. Хоть он и ничего не сказал мне, но по лицу его было видно, что слова мои встревожили его.

- Ваш разказ кончен, Бетередж, заметил он. - Теперь моя очередь говорить. Но прежде нежели я сообщу вам об открытиях, сделанных мною в Лондоне, и о том, как пришел я в соприкосновение с алмазом, мне нужно узнать одну вещь. По вашему лицу, старина, можно заключить, что вы не понимаете к чему клонится наше настоящее совещание. Обманывает меня ваше лицо, или нет?

- Нет, сэр, отвечал,- лицо мое говорит совершенную правду.

- В таком случае, сказал мистер Франклин,- я попытаюсь прежде поставить вас на одну точку зрения со мною. Мне кажется, что подарок полковника кузине моей Рахили тесно связан с тремя следующими и весьма важными вопросами. Слушайте внимательно, Бетередж, и пожалуй отмечайте каждый вопрос по пальцам, если это для вас удобнее, сказал мистер Франклин, видимо щеголяя своею дальновидностью, что живо напомнило мне то время, когда он был еще мальчиком.- Вопервых: был ли алмаз полковника предметом заговора в Индии? Вовторых: последовали ли заговорщики за алмазом в Англию? Втретьих: знал ли полковник, что заговорщика следят за алмазом? и не с намерением ли завещал он своей сестре это опасное сокровище чрез посредство её невинной дочери? Вот к чему я вел, Бетередж. Только вы, пожалуста, не пугайтесь.

Хорошо ему говорить "не пугайтесь", когда он уже напугал меня.

Если предположение его было справедливо, мы должны была навеки проститься с нашим спокойствием! Нежданно, негаданно вторгался в наш мирный дом какой-то дьявольский алмаз, а за ним врывалась целая шайка негодяев, спущенных на нас злобой мертвеца. Вот в каком положении находились мы по словам мистера Франклина Блека! Кто слыхал, чтобы в ХИХ столетии, в век прогресса, и притом в стране, пользующейся всеми благами британской конституции, могло случиться что-либо подобное? Конечно, никто никогда не слыхал этого, а потому никто, вероятно, и не поверит. Однако, я все-таки буду продолжить свой разказ.

Когда вас постигает какой-нибудь внезапный испуг, читатель, в роде того, который я испытывал в ту минуту, не замечали ли вы, что прежде всего он отзывается в желудке? А раз вы почувствовали его в желудке, внимание ваше развлечено, и вы начинаете вертеться. Вот я, и начал молча вертеться, сидя на песке. Мистер Франклин заметил мою борьбу с встревоженным желудком, или духом (назовите, как знаете, а по мне, так это решительно все равно), и остановившись в ту самую минуту,) как уже готовился приступить к своим собственным открытиям, резко спросил меня: "да чего вам нужно?"

Чего мне было нужно? ему-то я не сказал; а вам, пожалуй, открою по секрету. Мне нужно было затянуться трубочкой и пройдтись по Робинзону.

VI.

Храня про себя собственное мнение, я почтительно просил мистера Франклина продолжить.

- Не егозите, Бетередж, ответил он и продолжил разказ.

С первых слов, молодой джентльмен уведомил меня, что его открытия касательно негодного полковника с алмазом начались посещением (до приезда к вам) адвоката его отца в Гампстиде. Однажды, оставшись наедине с ним после обеда, мистер Франклин случайно проговорился, что отец поручил ему передать подарок мисс Рахили, в день её рождения. Слово-за-слово, кончилось тем, что адвокат сказал, в чем именно заключался этот подарок и как возникли дружеские отношения между полковником и мистером Блеком старшим. Попробую, не лучше ли будет изложить открытия мистера Франклина, придерживаясь, как можно ближе, собственных его слов.

- Помните ли вы, Бетередж, то время, сказал он,- когда отец мой пытался доказать свои права на это несчастное герцогство? Ну, так в это самое время и дядя Гернкасль вернулся из Индии. Отец узнал, что шурин его владеет некоторыми документами, которые, по всему вероятию, весьма пригодились бы ему в его процессе. Он посетил полковника под предлогом поздравления с возвратом в Англию. Но полковника нельзя было провести таким образом. "Вам что-то нужно, сказал он: иначе вы не стала бы расковать своею репутацией, делая мне визит." Отец понял, что остается вести дело на чистоту, и сразу признался, что ему надобны документы. Полковник попросил денька два на размышление об ответе. Ответ его пришел в форме самого необычайного письма, которое приятель-законовед показал мне. полковник начинал с того, что имеет некоторую надобность до моего отца, и почтительнейше предлагал обмен дружеских услуг между собой. Случайность войны (таково было его собственное выражение) ввела его во владение одном из величайших алмазов в свете, и он небезосновательно полагает, что на сам он, на его драгоценный камень, в случае хранения его при себе, небезопасны в какой бы то на было часта света. В таких тревожных обстоятельствах он решался сдать алмаз под сохранение постороннему лицу. Лицо это ничем не рискует. Оно может поместить драгоценный камень в любое учреждение, с надлежащею стражей и отдельным помещением,- как, например, кладовая банка, или ювелира, для безопасного хранения движимостей высокой цены. Личная ответственность его в этом деле будет совершенно пассивного свойства. Он обязуется, собственноручно или чрез поверенного, получать по условленному адресу ежегодно, в известный, условленный день, от полковника письмо, заключающее в себе простое известие о том, что он, полковник, по сие число еще находится в живых. Если же число это пройдет без получения письма, то молчание полковника будет вернейшим знаком его смерти от руки убийц. В таком только случае и не иначе, некоторые предписания, касающиеся дальнейшего распоряжения алмазом. напечатанные и хранящиеся вместе с ним, должны быть вскрыты и беспрекословно исполнены. если отец мой пожелает принять на себя это странное поручение, то документы полковника в свою очередь будут к его услугам. Вот что было в этом письме.

- Что же сделал ваш батюшка, сэр, спросил я.

- Что сделал-то? сказал мистер Франклин;- а вот что он сделал. Он приложил к письму полковника безценную способность, называемую здравым смыслом. Все дело, по его мнению, было просто нелепо. Блуждая по Индии, полковник где-нибудь подцепил дрянненький хрустальчик, принятый им за алмаз. Что же касается до опасения убийц и до предосторожностей в защиту своей жизни вместе с кусочком этого хрусталя, так ныне девятнадцатое столетие, и человеку в здравом уме стоит только обратиться к полиции. Полковник с давних пор заведомо употреблял опиум; и если единственным средством достать те ценные документы, которыми он владел, было признание опиатного призрака за действительный факт, то отец мой охотно готов был принять возложенную на него смешную ответственность,- тем более охотно, что она не влекла за собой никаких личных хлопот. Итак алмаз, вместе с запечатанными предписаниями, очутился в кладовой его банкира, а письма полковника, периодически уведомлявшие о бытности его в живых, получались и вскрывалась адвокатом, поверенным моего отца. На один рассудительный человек, в таком положении, не смотрел бы на дело с иной точки зрения. На свете, Бетередж, нам только то и кажется вероятным, что согласно с вашею ветошною опытностью; и мы верим в роман, лишь прочтя его в газетах.

Мне стало ясно, что мистер Франклин считал отцовское мнение о полковнике поспешным и ошибочным.

- А сами вы, сэр, какого мнения об этом деле? спросил я.

- Дайте сперва кончить историю полковника, сказал мистер Франклин; - в уме Англичанина, Бетередж, забавно отсутствие системы; и вопрос ваш, старый дружище, может служит этому примером. Как только мы перестаем делать машины, мы (по уму, разумеется) величайшие неряхи в мире.

"Вон оно, подумал я,- заморское-то воспитание! Это он во Франции, надо быть, выучился зубоскальству над вами."

Мистер Франклин отыскал прерванную нить разказа и продолжал.

- Отец мой получал бумаги, в которых нуждался, и с той поры более не видал шурина. Год за год, в условленные дни получалось от полковника условленное письмо и распечатывалось адвокатом. Я видел целую кучу этих писем, написанных в одной и той же краткой, деловой форме выражений: "Сэр, это удостоверит вас, что я все еще нахожусь в живых. Пусть алмаз остается попрежнему. Джон Гернкасль." Вот все, что он писал, и получалось это аккуратно к назначенному дню; а месяцев шесть или восемь тому назад в первый раз изменилась форма письма. Теперь вышло: "Сэр, говорят, я умираю. Приезжайте и помогите мне сделать завещание." Адвокат поехал и нашел его в маленькой, подгородной вилле, окруженной принадлежащею к ней землей, где полковник проживал в уединении, с тех пор как покинул Индию. Для компании он держал котов, собак и птиц, но ни единой души человеческой, кроме одной фигуры, ежедневно являвшейся для присмотра за домохозяйством, и доктора у постели. Завещание было весьма просто. Полковник растратил большую часть состояния на химические изследования. Завещание начиналось и оканчивалось тремя пунктами, которые он продиктовал с постели, вполне владея умственными способностями. Первый пункт обезпечивал содержание и уход его животным. Вторым основывалась кафедра опытной химии в одном из северных университетов. Третьим завещался Лунный камень в подарок племяннице, ко дню её рождения, с тем условием, что отец мой будет душеприкащиком. Сначала отец отказался. Однако, пораздумав еще разок, уступил, частию будучи уверен, что эта обязанность не вовлечет его ни в какие хлопоты, частию по намеку, сделанному адвокатом в интересе Рахили, что алмаз все-таки может иметь некоторую ценность.

- Не говорил ли полковник, сэр, спросил я,- почему он завещал алмаз именно мисс Рахили?

- Не только сказал, а даже это было написано в завещании, ответил мистер Франклин:- я достал себе из него выписку и сейчас покажу вам. Не будьте умственным неряхой, Бетередж. Все в свое время. Вы слышали завещание полковника; теперь надо выслушать, что случилось по смерти его. Прежде чем засвидетельствовать завещание, необходимо было оценить алмаз формальным путем. Все бриллиантщики, к которым обращались, сразу подтвердили показание полковника, что он обладает одним из величайших в свете алмазов. Вопрос же о точной оценке его представлял довольно сериозные затруднения. По величине он был феноменом между рыночными бриллиантами; цвет ставил его в совершенно отдельную категорию; а в добавок к этим сбивчивым элементам присоединялся изъян в виде плевы в самом центре камня. Но даже при этом важном недостатке, самая низшая из различных оценок равнялась двадцати тысячам фунтов. Поймите удивление моего отца; он чуть не отказался быть душеприкащиком, чуть не выпустил этой великолепной драгоценности из нашего рода. Интерес, возбужденный в нем этим делом, заставил его вскрыть запечатанные предписания, хранившиеся вместе с алмазом. Адвокат показывал мне этот документ вместе с прочими, и в нем (по моему мнению) содержится ключ к разумению того заговора, что грозил жизни полковника.

- Так вы думаете, сэр, сказал я,- что заговор-то действительно был?

- Не владея превосходным здравым смыслом отца моего, отвечал мистер Франклин,- я думаю, что жизни полковника действительно угрожали именно так, как он сам говорил. Запечатанные предписания, мне кажется, объясняют, как это случилось, что он все-таки преспокойно умер в постели. В случае насильственной смерти его (то-есть при неполучении обычного письма в назначенный день) отец мой должен был тайно переслать Лунный камень в Амстердам; в этом городе отдать его известнейшему бриллиантщику и сделать из него от четырех до шести отдельных камней. Тогда камни продать за то, что дадут, а выручку употребить на основание той кафедры опытной химии, которую полковник в последствии отделил в своем завещании. Ну, Бетередж, теперь пустите в ход свое остроумие, догадайтесь-ка, к чему клонились эти распоряжения полковника.

Я тотчас пустил остроумие в ход. Оно было английское, самого неряшливого свойства и вследствие того все перепутало, пока мистер Франклин не забрал его в руки и не указал, куда направить.

- Заметьте, сказал мистер Франклин,- что неприкосновенность алмаза, в виде цельного камня, весьма ловко поставлена в зависимость от сохранения жизни полковника. Ему мало сказать врагам, которых он опасается: убейте меня, и вам будет так же далеко до алмаза, как и теперь; он там, где вам до него не добраться, под охраной, в кладовой банка. Вместо этого он говорит: убейте меня, и алмаз не будет уже прежним алмазом; тождество его разрушится. Это что значит?

Тут (как мне показалось) ум мой осветился дивною, заморскою новостью.

- Знаю! сказал я:- значит цена-то камня понизится, а таким образом плуты останутся в дураках.

- И похожаго ничего нет! сказал мистер Франклин:- я справлялся об этом. Надтреснутый алмаз в отдельных камнях будет стоить дороже теперешнего, по той простой причине, что из него выйдет пять-шесть превосходных бриллиантов, которые в итоге выручат больше нежели один крупный камень, но с изъяном. Еслибы целью заговора была кража в видах обогащения, то распоряжения полковника делали алмаз еще дороже ворам. Выручка была бы значительнее, а сбыт на рынке несравненно легче, еслиб алмаз вышел из рук амстердамских мистеров.

- Господи Боже мой, сэр! воскликнул я: - в чем же наконец состоял заговор?

- Это заговор Индейцев, которые первоначально владели сокровищем, сказал мистер Франклин,- заговор, в основание которого легло какое-нибудь древне-индейское суеверие. Вот мое мнение, подтверждаемое семейным документом, который в настоящее время находится при мне.

Теперь я понял, почему появление трех индейских фокусников в нашем доме представилось мистеру Франклину таким важным обстоятельством.

- Нет нужды навязывать вам мое мнение, продолжал мистер Франклин;- мысль о нескольких избранных служителях древне-индейского суеверия, посвятивших себя, несмотря на всю трудность и опасности, выжиданию удобного случая для возвращения себе священного камня, кажется мне вполне согласною со всем тем, что нам известно о терпении восточных племен и влиянии восточных религий. Впрочем, во мне сильно развито воображение; мясник, хлебник и сборщик податей не представляются моему уму единственно-правдоподобными, действительными существованиями. Цените же мою догадку относительно истинного смысла этого дела во что угодно, и перейдем к единственно касающемуся нас, практическому вопросу: Не пережил ли полковника этот заговор насчет Лунного камня? И не знал ли об этом сам полковник, даря его ко дню рождения своей племяннице?

Теперь и начинил понимать, что вся суть была в миледи и мисс Рахили. Я не проронил ни словечка из всего им говореннаго.

- Узнав историю Лунного камня, сказал мистер Франклин,- я не так-то охотно брался за доставку его сюда. Но приятель мой, адвокат, напомнил мне, что кто-нибудь обязан же вручить кузине её наследство, и следовательно я могу сделать это не хуже всякого другаго. После того как я взял алмаз из банка, мне чудилось, что на улице за мной следит какой-то темнокожий оборванец. Я поехал к отцу, чтобы захватить свой багаж, и нашел там письмо, сверх ожидания задержавшее меня в Лондоне. Я вернулся в банк с алмазом и кажется опять видел этого оборванца. Сегодня поутру, взяв опять алмаз из банка, я в третий раз увидал этого человека, ускользнул от него, и прежде чем он снова напал на мой след, уехал с утренним поездом вместо вечерняго. Вот я здесь с алмазом, в целости и сохранности,- и что же я узнаю на первых порах? Слышу, что в дом заходило трое бродяг Индейцев и что приезд мой из Лондона и нечто, везомое мною, главная цель их розысков. Не стану тратить слов и времени на то, как они лили мальчику в горсть чернила и заставляли его смотреть в них, не увидит ли он вдали человека, который что-то везет в своем кармане. Эта штука (часто виданная мною на Востоке), по нашему с вами понятию, просто фокус-покус. Вопрос, который нам предстоит теперь решить в том: не ошибочно ли я приписываю значение простому случаю? И точно ли есть у нас доказательства, что Индейцы следят за Лунным камнем, с той минуты как он взят из банка?

Ни я, ни он, казалось, и не думали заниматься этою частью изследований. Мы глядели друг на друга, потом на прилив, тихо набегавший, выше, а выше, на зыбучие пески.

- О чем это вы задумались? вдруг сказал мистер Франклин.

- Я думал, сэр, ответил я,- что хорошо бы зарыть алмаз в песчаную зыбь и порешит вопрос таким образом.

- Если вы ужь залучили стоимость его к себе в карман, ответил мистер Франклин,- так объявите, Бетередж, и по рукам!

Любопытно заметить, как сильно облегчает легкая шутка самое тревожное состояние ума. Мы в то время открыли неисчерпаемый родник веселости в мысли о побеге с законною собственностью мисс Рахили и о том, в какие страшные хлопоты мы впутаем мистера Блека, как душеприкащика, хотя ныне я решительно отказываюсь понят, что в этом было смешнаго. Мистер Франклин первый свернул разговор к настоящей его цели. Он вынул из кармана пакет, вскрыл его и подал мне заключавшуюся в нем бумагу.

- Бетередж, сказал он,- ради тетушки, надо рассмотреть вопрос о том, с какою целию полковник оставил племяннице это наследство. Вспомните, как леди Вериндер обращалась с братом с самого возвращения его в Англию и до той поры, когда он сказал вам, что попомнит день рождения своей племянницы. Прочтите-ка вот это. Мистер Франклин дал мне выписку из завещания полковника. Она при мне и теперь, когда я пишу эти отроки; вот с неё копия на пользу вашу:

"Втретьих и в последних: дарю и завещаю племяннице моей, Рахили Вериндер, единственной дочери сеотры моей Юлии, вдовы Вериндер,- если её мать, упомянутая Юлия Вериндер, будет в живых к первому после моей смерти дню рождения вышеписанной Рахили Вериндер,- принадлежащий мне желтый алмаз, известный на Востоке под названием Лунного камня; единственно при том условии, если её мать, реченная Юлия Вериндер, будет в то время находиться в живых. Притом желаю, чтобы душеприкащик мой передал алмаз или собственноручно, или чрез назначенное им доверенное лицо, в личное владение означенной племянницы моей Рахили в первый после смерти моей день её рождения и, буде возможно, в присутствии сестры моей, вышеписанной Юлии Вериндер. Еще желаю, чтобы реченная сестра моя была поставлена в известность посредством точной копии с этого третьяго и последнего пункта моего завещания, что я дарю алмаз дочери ея, Рахили, в знак охотного прощения зла, причиненного моей репутации в течение жизни поведением её со мною; особенно же в доказательство того, что я, как подобает умирающему, прощаю обиду, нанесенную в лице моем офицеру и джентльмену в то время, когда слуга ея, по её приказу, затворил мне дверь её дома в день рождения её дочери." Дальше следовала распоряжения на случай смерти миледи или мисс Рахили до кончины завещателя; в таком случае алмаз должен быть отправлен в Голландию, согласно с запечатанными предписаниями, первоначально хранившимися вместе с ним, а выручка от продажи должна быть прибавлена к сумме, уже оставленной по завещанию на кафедру химии при одном из северных университетов.

Я в прискорбном смущении возвратил бумагу мистеру Франклину, не зная что ему сказать. До сих пор (как вам известно) я держался того мнения, что полковник умер так же нераскаянно, как и жил. Не скажу, чтоб эта копия с завещания заставила меня отступить от своего мнения, но она все-таки поразила меня.

- Ну, сказал мистер Франклин,- теперь, прочтя собственное показание полковника, что вы на это скажете? Внося Лунный камень в дом тетушки, служу ли я слепым орудием его мести, или возстановляю его в истинном свете кающагося христианина?

- Едва ли можно оказать, сэр, ответил я,- чтоб он умер с отвратительною жаждой мщения в сердце и гнусною ложью на устах. Одному Богу открыта истина. Не спрашивайте же меня.

Мистер Франклин сидел, вертя и комкая в руках выписку из завещания, будто надеясь этом приемом выжать из неё правду. В то же время сам он явно изменился. Из веселаго, живого молодого человека, он теперь почти беспричинно стал сдержанным, важным и задумчивым.

- В этом вопросе две стороны, сказал он:,- объективная и субъективная. С которой начать?

Он получил немецкое воспитание пополам с французским. Одно из двух до сих пор владело им (как мне кажется) на праве полной собственности. Теперь же (насколько я мог догадаться) выступало другое. У меня в жизни есть правило: никогда не обращать внимания на то, чего я не понимаю. Я пошел по пути, среднему между объективною и субъективною сторонами. Попросту, по-английски, я вытаращил глаза и на слова не вымолвил.

- Постараемся извлечь внутренний смысл этого, сказал мистер Франклин.- Зачем дядя мой завещал алмаз Рахили? Почему бы не завещать его тетушке?

- Ну, вот об этом, сэр, по крайней мере не трудно догадаться, оказал я.- Полковник Гернкасль достаточно знал миледи, чтобы не сомневаться в том, что она откажется от всякого наследства, которое перешло бы к ней от него.

- Почему жь он знал, что Рахиль не откажется точно так же?

- Да разве есть на свете, сэр, такая молодая особа, что устоит против искушения принять в день рождения подарок, подобный Лунному камню?

- Вот она субъективная точка зрения, сказал мистер Франклин. - Это делает вам честь, Бетередж, что вы способны к субъективным взглядам. Но в завещании полковника есть еще одна таинственность, до сих пор не разъясненная. Как объяснить, что он дарит Рахиль в день её рождения с тем условием, чтоб её мать была в живых?

- Не желаю чернить покойника, сэр, ответил я: - но если он точно с намерением оставил наследство, грозящее горем и бедами сестре чрез посредство её дочери, то это наследство должно обусловливаться её нахождением в живых, для того чтоб она испытала эти муки.

- О! так вот ваше объяснение его цели: это самое? Опять субъективное объяснение! Вы ни разу не бывали в Германии, Бетередж?

- Нет, сэр. А ваше объяснение, если позволите узнать?

- Я допускаю, сказал мистер Франклин,- что полковник,- и это весьма вероятно,- мог иметь целью не благодеяние племяннице, которой сроду не видал, а доказательство сестре своей, что он умер, простив ей, и весьма изящное доказательство посредством подарка её дитяти. Вот объяснение, совершенно противоположное вашему, Бетередж, возникшее из субъективно-объективной точка зрения. Судя по всему, то и другое могут быть равно справедливы.

Дав этому делу такой приятный и успокоительный исход, мистер Франклин, повидимому, счел поконченным все что от него требовалось. Лег себе на спину на песок и спросил, что теперь остается делать. Он отличался таким остроумием и новым разумением (по крайней мере до коверканья слов на заморский лад), и до сих пор с таким совершенством держал путеводную нить всего дела, что я вовсе не был приготовлен к внезапной перемене, которую он выказал, бессильно полагаясь на меня. Лишь гораздо позднее узнал я,- и то благодаря мисс Рахили, первой сделавшей это открытие,- что этими загадочными скачками и превращениями мистер Франклин обязав влиянию своего воспитания за границей. В том возрасте, когда все мы наиболее склонны окрашиваться в чужие цвета, как бы отражая их на себе, он был послан за границу и переезжал из края в край, не давая ни одной краске пристать к себе крепче другой. Вследствие того он вернулся на родину с таким множеством разнообразных сторон в характере, более или менее плохо прилаженных друг к дружке, что жизнь его, повидимому, проходила в вечном противоречии с самим собой. Он мог быть разом дельцом и лентяем; самых сбивчивых и самых ясных понятий о вещах, образцом решимости и олицетворением бессилия. В нем было немножко Француза, немножко Немца, немножко Италиянца, причем кое-где просвечивали и врожденная английская основа, как бы говоря: "вот и я, к величайшему прискорбию, засоренная, но все жь и от меня осталось кое-что в самом фундаменте". Мисс Рахиль обыкновенно говаривала, что Италиянец в нем брал верх в тех случаях, когда он неожиданно подавался и так мило, добродушно просил вас взвалить себе на плеча лежащую на нем ответственность. Соблюдая полную справедливость, кажется, можно заключить, что и теперь в нем Италиянец взял верх.

- Разве не вам, сэр, спросил я, надлежит знать, что теперь остается делать? Ужь разумеется, не мне.

Мистер Франклин, повидимому, не заметил всей силы моего вопроса: так в это время самая поза его не позволяла замечать ничего, кроме неба над головой.

- Я не хочу беспричинно тревожить тетушку, оказал он,- и не желаю оставить ее без того, что может быть полезным предостережением. Еслибы вы были на моем месте, Бетередж,- скажите мне в двух словах, что бы вы сделали?

Я сказал ему в двух словах:

- Подождал бы.

- От всего сердца, сказал мистер Франклин:- долго ли?

Я стал объяснять свою мысль.

- На сколько я понял, сэр, сказал я,- кто-нибудь обязан же вручать этот проклятый алмаз мисс Рахили в день её рождения,- а вы можете исполнит это не хуже кого иного. Очень хорошо. Сегодня двадцать пятое мая, а рождение её двадцать первого июня. У нас почти четыре недели впереди. Подождемте, и посмотрим, не случится ли чего в это время; а там предостерегайте миледи или нет, как укажут обстоятельства.

- До сих пор превосходно, Бетередж! сказал мистер Франклин:- но отныне и до дня рождения что же вам делать с алмазом?

- Разумеется, то же, что и ваш батюшка, сэр, ответил я:- батюшка ваш сдал его в банк под сохранение в Лондоне, а вы сдайте его под сохранение Фризингальскому банку (Фризингалл был от нас ближайшим городом, а банк его не уступал в состоятельности английскому). Будь я на вашем месте, сэр, прибавил я:- тотчас послал бы с ним верхом в Фризингалл, прежде чем леди вернутся домой.

Возможность нечто сделать, и сверх того сделать это на лошади, мигом подняла лежавшего навзничь мистера Франклина. Он вскочил на ноги, безцеремонно таща и меня за собой.

- Бетередж, вас надо ценить на вес золота, сказал он:- идем, а сейчас же седлайте мне лучшую лошадь изо всей конюшни!

Наконец-то (благодаря Бога) сквозь всю заморскую политуру пробилась у него врожденная основа Англичанина! Вот он памятный мне мистер Франклин, вошедший в прежнюю колею при мысли о скачке верхом и напомнивший мне доброе, старое время! Оседлать ему лошадь? Да я бы оседлал ему целый десяток, еслиб он только мог поехать на всех разом.

Мы поспешно вернулись домой, поспешно заседлали самого быстрого коня, и мистер Франклин по всех ног поскакал с проклятым алмазом еще раз в кладовую банка. Когда затих последний топот копыт его лошади, и я, оставшись один, пошел назад ко двору, мне, кажется, хотелось спросить себя, не пробудился ли я от сна.

VII.

Пока я обретался в таком растерянном состоянии ума, сильно нуждаясь хотя бы в минутке спокойного уединения, для того чтобы снова оправиться, тут-то мне и подвернулась дочь моя, Пенелопа (точь-в-точь, как её покойная мать сталкивалась со мной на лестнице), и мигом потребовала, чтоб я разказал ей все происходившее на совещании между мной и мистером Франклином. В таких обстоятельствах оставалось тут же на месте прихлопнуть гасильником любопытство Пенелопы. Поэтому я ответил ей, что мы с мистером Франклином толковали об иностранных делах, пока не договорились до-нельзя и не заснули оба на солнечном припеке. Попытайтесь ответить что-нибудь в этом роде в первый раз, как жена или дочь досадят вам неуместным и несвоевременным вопросом, и будьте уверены, что по врожденной женской кротости, оне при первом удобном случае зацелуют вас и возобновят расспросы.

Послеполуденное время кое-как дотянулось; миледи с мисс Рахилью приехали.

Нечего и говорить, как удивились оне, узнав о прибытии мистера Франклина Блека и вторичном отъезде его верхом. Нечего также говорит, что оне тотчас же засыпали меня неуместными вопросами, а "иностранные дела" и "сон на солнечном припеке" для них-то уж не годились. Изобретательность моя истощилась, и я мог только сказать, что прибытие мистера Франклина с утренним поездом надо приписать единственно одной из его причуд. Будучи вслед за тем спрошен, неужели отъезд его верхом был также причудой, я сказал: "точно так" и, кажется, чистенько отделался этим ответом.

Преодолев затруднения с дамами, я встретил еще больше затруднений, воротясь в свою комнату. Пришла Пенелопа, с свойственною женщинам кротостью и врожденным женском любопытством, за поцелуями и расспросами. На этот раз она только желала услыхать от меня, что такое сделалось с нашею младшею горничной, Розанной Сперман.

Оставив мистера Франклина со мной на зыбучих песках, Розанна, повидимому, вернулась домой в самом непонятном расположении духа. Она (если верить Пенелопе) менялась, как цвета радуги. Была весела без всякой причины и беспричинно грустна. Не переводя духу, засыпала сотней вопросов о мистере Франклине Блеке и тут же рассердилась на Пенелопу, как та смела подумать, чтобы заезжий джентльмен мог ее сколько-нибудь интересовать. Ее застали улыбающеюся, и чертящею вензель мистера Франклина на крышке рабочаго столика. В другой раз ее застали в слезах, смотревшею в зеркало на свое уродливое плечо. Не знавали ли она с мистером Франклином друг друга до нынешнего дня? Невозможно! Не слыхали ли чего друг о друге? Опят невозможно! Я готов бы засвидетельствовать неподдельность удивления мистера Франклина в то время, как девушка уставилась на него глазами. Пенелопа готова была засвидетельствовать неподдельное любопытство, с каким девушка расспрашивала о мистере Франклине. Наши переговоры, при таком способе ведения их, тянулись довольно скучно, пока дочь моя не кончила их, внезапно разразясь таким чудовищным предположением, что я, кажется, от роду не слыхивал подобнаго.

- Батюшка, совершенно сериозно проговорила Пенелопа:- тут одна разгадка. Розанна с первого взгляда влюбилась в мистера Франклина Блека!

Вы, конечно, слыхали о прелестных молодых леди, влюблявшихся с первого взгляда, и находили это довольно естественным. Но горничная из исправительного дома, с простым лицом и уродливым плечом, влюбляющаеся с первого взгляда в джентльмена, приехавшего посетить её госпожу,- найдите мне, если можете, что-нибудь под пару этой нелепости в любом из романов христианского мира!

Я так хохотал, что у меня слезы текла по щекам. Пенелопа как-то странно огорчалась моим смехом.

- Никогда я не видывала вас, батюшка, таким злым, кротко проговорила она и ушла.

Слова моей девочка точно обдала меня холодною водой. Я взбесился на себя за то неловкое ощущение, с которым выслушал ее, но ощущение все-таки было. Но переменим материю с вашего позволения. Мне прискорбно, что я увлекся разказом, и не без причины, как вы увидите, прочитав немного далее.

Настал вечер, и вскоре после звонка, извещавшего о предъобеденном туалете, мистер Франклин вернулся из Фризингалла. Я сам понес горячую воду в его комнату, надеясь, после такой продолжительной отлучки, услышать что-нибудь новое. Но к величайшему разочарованию моему (вероятно, так же и вашему), ничего не случилось. Он не встречал Индейцев на пути своем - ни туда, ни обратно. Он сдал Лунный камень в банк, обозначив его просто драгоценностью высокой стоимости, и благополучно привез расписку в его получении. Я пошел вниз, находя, что все это как-то прозаично кончилось после наших утренних тревог об алмазе.

Как происходило свидание мистера Франклина с его тетушкой и кузиной, этого я не знаю.

Я готов был бы заплатить за право служит в тот день за столом. Но при моем положении в доме, служить за столом (кроме торжественных семейных празднеств) значило бы ронять свое достоинство в глазах прочей прислуги, а миледи и так уже считала меня весьма склонным к этому. В этот вечер вести с верхних этажей дошли до меня от Пенелопы и выездного лакея. Пенелопа сообщила, что никогда не знавала еще за мисс Рахилью такой заботливости о своей прическе и никогда не видывала ее такою веселою и прелестною, как в то время, когда она пошла встречать мистера Франклина в гостиной. Лакей отрапортовал, что сохранение почтительной степенности в присутствии высших и прислуживание мистеру Франклину Блеку за столом - две вещи, до того трудно согласуемые между собой, что в его служебном поприще не встречалось еще ничего подобнаго. Вечерком попозднее мы слышали их игру и пение дуэтов, причем мистер Франклин забирал высоко, а мисс Рахиль еще выше, и миледи, едва поспевая за ними на фортепиано, словно в скачке чрез рвы и заборы, все-таки благополучно достигала цели. Дивно было и приятно слушать эту музыку в ночной тиши сквозь отворенные окна на террасу. Еще позднее я принес мистеру Франклину вина и содовой воды в курильную комнату и нашел, что мисс Рахиль совершенно вытеснила из его головы алмаз. "Очаровательнейшая девушка из всех виденных мной по приезде в Англию", вот все чего я мог от него добиться, пытаясь навести разговор на более сериозную тему.

Около полуночи я, по обычаю, пошел в обход вокруг дома, чтобы запереть все двери, в сопровождении своего помощника (лакея Самуила). Когда все двери, кроме боковой на террасу, были заперты, я отпустил Самуила на покой и вышед подышать свежим воздухом на сон грядущий.

Ночь была тихая, облачная, а месяц во всей полноте сиял на небе. На дворе до того все приумолкло, что ко мне, хотя очень слабо и глухо, по временам доносился ропот моря, когда прибой вздымался на песчаную отмель в устье вашей губы. Дом стоял так, что терраса была в тени его; но белый свет луны ярко обдавал гравельную дорожку, огибавшую террасу сбоку. Поглядев сперва на небо, а потом и в направлении дорожки, я заметил человеческую тень, отбрасываемую месяцем далеко вперед из-за угла дома.

Будучи стар и хитер, я удержался от оклика. Но так как я, вместе с тем, к несчастию, стар и тяжеловат, то ноги изменили мне на песке. Прежде чем я успел внезапно прокрасться за угол дома, я услыхал торопливый бег более легких ног и, кажется, не одной пары. Пока я достиг угла, беглецы исчезли в кустарнике по ту сторону дорожки и скрылись из виду в чаще деревьев и куртин той части сада. Из кустарников они легко могли пробраться чрез решетку на большую дорогу. Будь я лет на сорок помоложе, быть-может, мне удалось бы перехватить их, прежде чем они выбрались бы из нашего обиталища. Но теперь я воротился за парою ног помоложе моих. Никого не беспокоя, мы с Самуилом взяли по ружью и пошли в обход около дома и по кустарникам. Удостоверясь, что в наших владениях нет ни одного бродяги, мы вернулись назад. Переходя дорожку, на которой видел тень, я в первый раз еще заметил светленькую вещицу, лежащую в свете месяца на песке. Подняв ее, я увидал, что это сткляночка с какою-то густою, приятно-пахучею жидкостью, черною, как чернила.

Я ничего не сказал Самуилу. Но вспомнив разказ Пенелопы о фокусниках и чернильной лужице в горсти мальчика, и тотчас заподозрил, что потревожил трех Индейцев, шатавшихся вокруг дома и занятых разведками об алмазе.

VIII.

Здесь я нахожу нужным приостановиться.

Вызывая собственные воспоминания, и в помощь им справляясь с дневником Пенелопы, я считаю возможным окинуть лишь беглым взглядом промежуток времени между приездом мистера Франклина Блека и днем рождения мисс Рахили. Большею частию дни проходили без всяких событий, о которых стоило бы упомянут. Итак, с вашего позволения и при помощи Пенелопы, я отмечу здесь только некоторые числа, предоставляя себе возобновить разказ изо дня в день, лишь только дойдем до той поры, когда Лунный камень стал главнейшею заботой всех домашних.

Оговорясь таким образом, можно продолжать, начав, разумеется, со сткляночки приятно-пахучих чернил, найденной мною ночью на дорожке. На следующее утро (26-го числа) я показал мистеру Франклину эту шарлатанскую штуку и передал уже известное вам. Он заключил, что Индейцы не только бродят около дома ради алмаза, но и в самом деле имеют глупость верить в свое колдовство: он разумел под этим знаки на голове мальчика, наливанье чернил в его горсть и надежду, что он увидит лица и вещи, недоступные человеческому глазу. Мистер Франклин сказал мне, что и в наших странах, так же как на Востоке, есть люди, которые занимаются этим забавным фокус-покусом (хотя и без чернил) и называют его французским словом, значащим что-то в роде ясного зрения.

- Поверьте,- сказал мистер Франклин,- Индейцы убеждены, что алмаз хранится у нас здесь; вот они и привели этого clairvoyant, чтоб он показал им дорогу, еслиб им удалось вчера пробраться в дом.

- Вы полагаете, что они возобновят попытку, сэр? спросил я.

- Это будет зависеть от того, что мальчик в состоянии исполнить на самом деле, сказал мистер Франклин.- Если он прозрит алмаз в целости за железными запорами Фризингальского банка, то посещения Индейцев не будут более тревожить вас до известного времени; если же нет, не пройдет нескольких ночей, как нам представится еще случай подстеречь их в кустарниках.

Я с полнейшим доверием стал выжидать этого случая, но, странная вещь, он не повторился. Сами ли фокусники разведали в городе, что мистер Франклин был в банке, и вывели из этого свое заключение, или мальчик действительно видел где ныне хранится алмаз (чему, впрочем, туго верится), или, наконец, было это простою случайностию; но дело в том, что в течение нескольких недель до дня рождения мисс Рахили, ни тени Индейца не появлялось вблизи вашего дома. Фокусники пробавлялись себе по городу и в окрестностях своим ремеслом, а мы с мистером Франклином выжидали дальнейших событий, остерегаясь потревожить мошенников преждевременным заявлением наших подозрений. Этим поведением обеих сторон ограничивается все, что пока следовало сказать об Индейцах.

С двадцать девятого числа мисс Рахиль с мистером Франклином изобрели новый способ убивать время, которое им иначе некуда было сбыть с рук. По некоторым причинам надо обратить особенное внимание на занятие их забавлявшее. Вы увидите, что оно имеет некоторую связь с тем, что еще впереди.

Господам в житейском море постоянно грозит подводный камень,- собственная их праздность. Жизнь их большею частию проходит в поисках за каким-нибудь делом, и любопытно заметить при этом,- в особенности если вкус их направлен на так-называемые умственные наслаждения,- как они слепо бросаются на самые неопрятные занятия. Из десяти раз девять они ужь верно что-нибудь или мучат, или портят, и при этом твердо уверены, что обогащают свой ум, тогда как в сущности просто кутерьму подымают во всем доме. Я видал, как они (леди, к величайшему прискорбию, не хуже джентльменов) слоняются, например, изо дня в день с пустыми коробочками от пилюль, ловят ящериц, тараканов, пауков и лягушек, приносят их домой и прокалывают несчастных булавками или, без всякого зазрения совести, кромсают их на кусочки. Вы застаете молодого господина или молодую госпожу, рассматривающих в увеличительное стекло вывороченного наизнанку паука, или встречаете на лестнице лягушку, которая возвращается восвояси без головы, и когда вы дивитесь, что бы такое могла значить эта жестокая пачкотня, вам отвечают, что молодой господин или молодая госпожа вошли во вкус естественных наук. Или опять, иногда вы видите, как они оба вместе по целым часам портят превосходный цветок остроконечным инструментом, из-за тупаго желания знать как он устроен. Что ж, если вы узнаете, цвет что ли будет лучше, или запах приятней станет? Да вот, подите! Бедняжкам надо скоротать время, понимаете, просто время скоротать. В детстве вы себе копались да пачкались в грязи и делали из неё пироги, а выросши, копаетесь да пачкаетесь в науке, рассекаете пауков, портите цветы. В обоих случаях вся штука в том, что пустой головушке нечем заняться, а праздных рученок не к чему приложить. И кончается оно тем, что вы мажетесь красками, а по всему дому вонь стоит; или держите головастиков в стеклянном ящике, полнехоньком грязной воды, отчего у всех домашних нутро воротит, или откалываете, и там, и сям, повсюду, обращики камней и засыпаете всю домашнюю провизию; или пачкаете себе пальцы при фотографических опытах, с беспощадным нелицеприятием снимая всех и каждого в доме. Оно, конечно, зачастую и тяжеленько достается тем, кто действительно должен доставать себе пропитание, кому необходимо зарабатывать себе носильное платье, теплый кров и хлеб насущный. Но сравните же самый тяжкий поденный труд, когда-либо выпадавший вам, с тою праздностию, что портит цветы да сверлит желудки пауков, и благодарите свою счастливую звезду за то, что в голове вашей есть нечто, о чем ей надо подумать, а на руках то, что надо исполнить.

Что касается мистера Франклина и мисс Рахили, то я с удовольствием должен сказать, что они какого не истязали. Они просто посвятили себя произведению кутерьмы и, надо отдать им справедливость, испортили только одну дверь.

Всеобъемлющий гений мистера Франклина, носившийся всюду, докопался до так-называемой им "декоративной живописи". Он сообщил нам о своем изобретении нового состава для разведения краски. Из чего состав делался, не знаю, но могу сказать в двух словах, что он сам делал: он вонял. Видя, что мисс Рахили неймется, чтобы не набить руку в новом процессе, мистер Франклин послал в Лондон за материалами, смешал их, отчего произошел такой запах, что даже случайно забредшие в комнату собаки чихали; подвязал мисс Рахили фартук с передничком и задал ей декоративную работу в собственной её маленькой гостиной, названной, по бедности английского языка, "будуаром". Начала она со внутренней стороны двери. Мистер Франклин содрал пемзой прекрасную лакировку дочиста и приготовил, по его словам, поверхность производства. Затем мисс Рахиль, по его указаниям и при его помощи, покрыла эту поверхность арабесками и разными изображениями: графов, цветов, птиц, купидонов и тому подобного, снятых с рисунков знаменитого италиянского живописца, имени которого ужь не припомню,- кажется, того самого, что наполнил мир своею Девой Марией и завел себе милаго дружка в булочной. Работа эта была прекопотливая, и пачкотня страшная. Но молодежь наша, повидимому, никогда не уставала за нею. Если не было прогулки верхом или приема гостей, или стола, или пения, то они уж тут-как-тут, голова с головой, хлопочут словно пчелы, над порчей двери. Какой это поэт сказал, что у сатаны всегда найдется каверза для занятия праздных рук? Еслиб он был на моем месте при этой семье и видел бы мисс Рахиль с помазком, а мистера Франклина с составом, он не написал бы о них ничего правдивее.

Следующее число, стоящее отметки, пришлось в воскресенье 4-го июня. Вечером этого дня мы в первый раз еще обсуждали в людской домашнее дельце, которое, подобно декорации двери, имеет связь с тем что еще впереди. Видя с каким удовольствием мистер Франклин и мисс Рахиль бывали вместе и что это за славная парочка во всех отношениях, мы весьма естественно разчитывали, что они сойдутся в своих воззрениях и на другие предметы, кроме украшений для дверей. Некоторые поговаривали, что лето еще не пройдет, как в доме будет свадьба. Другие (со мной во главе) допускали вероятность замужества мисс Рахили; но мы сомневались (по причинам, которые сейчас будут изложены), чтобы женихом её сделался мистер Франклин Блек. Никто видевший и слышавший мистера Франклина не усомнился бы в том, что он, с своей стороны, положительно влюблен. Труднее было разгадать мисс Рахиль. Позвольте мне иметь честь познакомит вас с нею; затем я предоставлю вам разгадать ее самим, если сумеете.

Двадцать первого июня наступал восемнадцатый день рождения нашей молодой леди. Если вам нравятся брюнетки (которые в большом свете, как я слышу, в последнее время вышли из моды) и если вы не питаете особенных предразсудков в пользу роста, я отвечаю за мисс Рахиль, что она одна из самых хорошеньких девушек, вами виданных. Маленькая, тоненькая, но вполне стройная от головы до ног. Умному человеку довольно бы взглянуть на все, когда она сидит или встает, и в особенности когда идет, для убеждения себя в том, что грация всей её фигуры (если смею так выразиться) в ней самой, а не в туалете. Я не видывал волос чернее как у ней. Глаза им не уступали. Нос, пожалуй, маловат. Рот и подбородок (по словам мистера Франклина) лакомые кусочки богов; а цвет её лица (согласно с тем же неопровержимым авторитетом) словно красное солнышко, только с тем преимуществом, что всегда был в лучшей исправности для желающих полюбоваться. Прибавьте к предыдущему, что голову она держала прямее стрелы, с поразительно-горделивым видом, что голос её был звонкий, с серебристым оттенком, а улыбка так мило зачиналась в глазах, еще не переходя на губы,- и вот вам портрет ея, насколько я горазд рисовать, в натуральной величине!

Что же сказать о её наклонностях? Ужели в этом очаровательном лице не было ни одного недостатка? В ней было ровно столько же недостатков, как и в вас самих, сударыня,- на больше, на меньше.

Говоря сериозно, милая, дорогая моя мисс Рахиль, обладая бездною прелестей и очарований, имела один недостаток; строгое беспристрастие заставляет меня в этом сознаться. От большинства своих сверстниц она отличалась тем, что имела собственное мнение и была так своенравна, что пренебрегала даже модами, если оне не соответствовали её вкусам. В мелочах эта независимость была еще туда-сюда, но в делах важных она (по мнению миледи и моему собственному) далеконько заходила. Немногия женщины, даже и вдвое постарше ея, отличались таким суждением, как она; она никогда не просила совета, никогда не говорила заранее, что хочет сделать; ни к кому не лезла с тайнами и секретами, начиная с матери. В важных делах и в мелочах, с людьми, которых любила или ненавидела (и то и другое у ней выходило одинаково чистосердечно) мисс Рахиль веда себя по-своему, довольствуясь собой во всех радостях и печалях своей жизни. Не раз и не два слыхивал я, как миледи говорила, что "лучший друг Рахили и злейший враг её - сама Рахиль". Еще одно слово, и я кончу. При всей её замкнутости, при всем своенравии, в ней не было ни тени какой-нибудь фальши. Я не помню, чтоб она когда-нибудь не сдержала слова; не помню, чтоб она когда-нибудь сказала: нет, думая: да. Мне припоминается из её детства множество случаев, при которых добренькое сердечко её принимало на себя выговоры и переносило наказание за какую-нибудь вину любимой подруги. Никто не запомнит, чтоб она созналась в этом, когда дело разъяснялось, а ее снова тянули к ответу; но никто не запомнит и того, чтоб она когда-нибудь лгала. Она глядела вам прямо в лицо, качала упрямою головкой и просто говорила: "не скажу!" если ее опять наказывали за это, она сознавалась, что сожалеет об этих словах; но, несмотря на хлеб и на воду, все-таки не говорила. Своенравна, чертовски своенравна под час, признаюсь в этом; но все-таки прелестнейшее создание, когда-либо встречавшееся мне на жизненном пути в сей юдоли. Быть-может, вы полагаете, что здесь есть противоречие? В таком случае позвольте вам сказать на ушко. В следующие двадцать четыре часа изучите повнимательнее вашу супругу. Если в течение этого времени добрая леди не выкажет чего-нибудь в роде противоречия, Боже упаси вас! Вы женились на чудовище.

Теперь, когда я познакомил вас с мисс Рахилью, мы как раз на пути к вопросу о супружеских видах этой молодой леди.

12-го июня госпожа моя послала в Лондон одному джентльмену приглашение приехать провести здесь день рождения мисс Рахили. Вот этому-то счастливому смертному, как я полагал, а было отдано её сердце. Подобно мистеру Франклину, он доводился ей двоюродным. Звали его мистер Годфрей Абльвайт.

Вторая сестра миледи (не бойтесь, на этот раз мы не слишком погрузимся в семейные дела),- вторая сестра миледи, говорю я, обманулась в любви, а в последствии, выйдя замуж очертя голову, сделала так-называемый mesalliance. Страшная суматоха поднялась в семье, когда высокородная Каролина стала на своем, чтобы выйдти просто за мистера Абльвайта, фразингальского банкира. Он был очень богат, весьма добродушен и произвел на свет поразительно большое семейство,- все это пока в его пользу. Но он пожелал возвыситься из скромного положения в свете,- и это обратилось против него. Впрочем, время и успехи современного просвещения поправили дело; и к этому mesalliance понемножку присмотрелись. Мы теперь поголовно либеральничаем; и (лишь бы мог я вас царапнуть, когда вы меня царапаете) какое мне дело, в парламенте вы или нет, мусорщик вы или герцог? Вот современная точка зрения, а я придерживаюсь современности. Абльвайты жили в прекрасном доме с большою землей, на некотором расстоянии от Фризингалла. Предостойные люди, весьма уважаемые во всем околотке. Они не слишком обезпокоят вас на этих страницах, за исключением мистера Годфрея, второго сына мистера Абльвайта, который, с вашего позволения, займет здесь надлежащее место ради мисс Рахили. При всем блеске, уме и прочих качествах мистера Франклина, шансы его относительно первенствования над мистером Годфреем во мнении молодой леди, по-моему, были весьма плохи.

Вопервых, мистер Годфрей превосходил его ростом. Он был свыше шеста футов; цвет кожи белый, румяный; гладкое, круглое лицо всегда выбрито, словно ладонь; целая масса чудных, длинных волос льняного цвета небрежно закинутых на затылок. Но зачем я стараюсь описать эту личность? Если вы когда-нибудь подписывались в обществе дамского милосердия в Лондоне, так вы не хуже меня знаете мистера Годфрея Абльвайта. Он был законовед по профессии, дамский угодник по темпераменту, и добрый Самарянин по собственному избранию. Женская благотворительность и женская нищета ничего бы не поделали без него. Материнские общества заключения бедных женщин, Магдалинины общества спасения бедных женщин, хитроумные общества помещения бедных женщин на должности бедных мущин и предоставления последним самим о себе заботиться,- все считали его вице-президентом, экономом, докладчиком. Где только стол с женским комитетом, держащим совет, там и мистер Абльвайт со шляпой в руке сдерживает пыл собрания и ведет бедняжек по терниям деловой тропинки. Мне кажется, что это был совершеннейший из филантропов (с небольшим состоянием), каких когда-либо производила Англия. Из спикеров на митингах милосердия не легко было найдти ему ровню по уменью выжать слезы и деньги. Он был вполне общественный деятель. В последнюю побывку мою в Лондоне, миледи дала мне два билета. Она отпустила меня в театр посмотреть на танцовщицу, производившую фурор, и в Экстер-Галл послушать мистера Годфрея. Артистка исполняла свое с оркестром музыки. Джентльмен исполнял свое с носовым платком и стаканом воды. Давка на представлении ногами. То же самое на представлении языком. И при всем том добродушнейшее существо (я разумею мистера Годфрея), простейший и милейший человек из всех вами виданных. Он всех любил и все его любила. Какие же мог иметь шансы мистер Франклин,- да и вообще кто бы то ни было, при самой лучшей репутации и способностях,- против такого человека?

Четырнадцатого числа от мистера Годфрея получен ответ.

Он принимал приглашение миледи с середы (дня рождения) и до вечера пятницы, когда обязанности по женскому милосердию заставят его вернуться в город. В письме были и стихи на торжество, которое он так изысканно назвал днем "происхождения на свет" своей кузины. Мне передавали, что мисс Рахиль, присоединясь к мистеру Франклину, смеялась над этими стихами за обедом, а Пенелопа, будучи на стороне мистера Франклина, с торжеством задала мне вопрос, что я об этом думаю.

- Мисс Рахиль так провела вас, что ты, душечка, может-быть, а не разберешь чем тут пахнет, ответил я. Но мой нос не так податлив. Подожди, что будет, когда, вслед за стихами мистера Абльвайта, явится сам мистер Абльвайт.

Дочь моя возразила, что мистер Франклин может еще приударить и попытать счастья прежде чем за стихами прибудет сам поэт. В пользу этого воззрения, надо сознаться, говорило то, что не было такого средства, которого бы мистер Франклин не попробовал, чтобы добиться благосклонности мисс Рахили. Будучи одним из самых закоснелых курильщиков, которые мне попадались, он отказался от сигары, потому что она сказала раз, что терпеть не может её запаха, которым продушено его платье. После такой самоотверженной попытки он так дурно спал, за лишением привычного, успокоительного действия табаку, и каждой утро являлся таким растерянно-измученным, что мисс Рахиль сама просила его приняться за сигары. Так нет! Он ужь не примется более за то, что доставляет ей хоть минутное неудовольствие; он решился побороть привычку и рано или поздно возвратить себе сон одной силою терпеливого выжиданья. Подобная преданность, скажете вы (как внизу некоторые и говорила), не могла не произвесть надлежащего действия на мисс Рахиль, преданность, подогреваемая к тому же ежедневными декоративными работами над дверью. Все так, но у неё в спальне был фотографический портрет мистера Годфрея, представленного говорящим речь на публичном митинге, причем вся фигура его являлась погашенною дыханием собственного красноречия, а глаза самым восхитительным образом так и выколдовывала деньги из вашего кармана. Что вы на это скажете? Каждое утро, как говорила мне Пенелопа, нарисованный мущина, столь заметный для прекрасного пола, смотрел как Рахиль чесала свои волосы. Мое мнение таково, что он гораздо лучше пожелал бы смотреть на это не картиной, а живым человеком.

Шестнадцатого июня случалось, нечто повернувшее шансы мистера Франклина, на мой взгляд, еще хуже прежняго.

В это утро приехал какой-то джентльмен, иностранец, говорящий по-английски с чуждым акцентом, и желал видеть мистера Франклина Блека по делу. Дело это никоим образом не могло касаться алмаза, по тем двум причинам, что, вопервых, мистер Франклин мне ничего не сказал, а вовторых, он (по отъезде чужестранца) сообщил что-то миледи. Она, вероятно, кое-что намекнула об этом дочери. Как бы то ни было, разказывали, что мисс Рахиль в тот вечер, сидя за фортепиано, строго выговаривала мистеру Франклину насчет людей, среди которых жил, и принципов, усвоенных им в чужих краях. На другой день, в первый раз еще, декорация двери ни на шаг не подвинулась. Я подозреваю, что какая-нибудь неосторожность мистера Франклина на континенте,- касательно женщины или долгов,- преследовала его и в Англии. Но все это лишь догадки. В этом случае не только мистер Франклин, но, к удивлению моему, и миледи оставила меня в неведении.

Семнадцатого числа тучи, повидимому, снова рассеялись. Мистер Франклин и мисс Рахиль вернулись к декоративным работам и казались попрежнему друзьями. Если верить Пенелопе, то мистер Франклин воспользовался примирением, чтобы сделать мисс Рахили предложение, а не получал на согласия, на отказа. Дочь моя была убеждена (по некоторым признакам, которые передавать нахожу излишним), что молодая госпожа отклоняла предложение мистера Франклина, отказываясь верить сериозности этого предложения, а потом сама втайне сожалела, что обошлась с нам таким образом. Хотя Пенелопа пользовалась большею фамилиарностию у своей молодой госпожи нежели горничные вообще, так как обе с детства почти вместе воспитывались,- все же я слишком хорошо знал сдержанный характер мисс Рахили, чтобы поверить, будто она выказала кому-нибудь свой образ мыслей. Сказанное мне дочерью в настоящем случае было, сдается мне, скорее тем, чего ей желалось, нежели действительно известным ей фактом.

Девятнадцатого числа случалось новое происшествие. Приезжал доктор. Его требовали для прописания рецепта одной особе, которую я имел случай представить вам на этих страницах,- именно второй горничной, Розанне Сперман.

Бедняжка, озадачив меня, как вам известно уже, на зыбучих песках, не раз озадачивала меня в течение описываемого мною времени. Пенелопино мнение, будто бы её подруга влюбилась в мистера Франклина (мнение это дочь моя, по моему приказу, держала в строжайшей тайне), казалось мне попрежнему нелепым. Но должно сознаться, что кое-что, замеченное мной и дочерью в поведении второй горничной, становилось по крайней мере загадочным. Например, эта девушка постоянно искала встречи с мистером Франклином, тихо и спокойно, но тем не менее постоянно. Он не более обращал на нее внимания, чем на кошку: казалось, он не затратил ни одного взгляда на простодушное лицо Розанны. А у бедняжки все-таки пропал аппетит, а по утрам в глазах её выступали явные признаки бессонницы и слез. Раз Пенелопа сделала пренеловкое открытие, которое мы тут же и замяли. Она застала Розанну у туалетного стола мистера Франклина в то время, как та украдкой вынимала розу, подаренную ему мисс Рахилью для ношения в петличке, и заменяла ее другою, совершенно схожею, но сорванною собственноручно. После того она раза два отвечала дерзостями на мой благонамеренный и весьма общий намек, чтоб она была заботливее относительно своего поведения; а что еще хуже, она была не слишком почтительна и в тех редких случаях, когда с ней заговаривала сама мисс Рахиль. Миледи заметила эту перемену и спросила меня, что я об этом думаю. Я старался покрыть бедняжку, ответив, что она, по моему мнению, просто нездорова; кончилось тем, что девятнадцатого, как я уже сказал, послали за доктором. Он сказал, что это нервы и сомневался в её годности к службе. Миледи предложила ей попробовать перемену воздуха на одной из наших дальних ферм. Та со слезами на глазах упрашивала, чтоб ей позволили остаться, а я, в недобрый час, посоветовал миледи испытать ее еще несколько времени. Как показали дальнейшие происшествия, и как вы сами скоро увидите, это был худший из всех возможных советов. Еслиб я мог хоть крошечку заглянуть в будущее, я тут же собственноручно вывел бы Розанну Сперман из дому.

Двадцатого получена записка от мистера Годфрея. Он располагал сегодня ночевать в Фризангалле, имея надобность посоветоваться с отцом об одном деле. А завтра после полудня он с двумя старшими сестрами приедет верхом к обеду. При записке был изящный фарфоровый ларчик, презентованный мисс Рахили от любящего кузена с пожеланием всего лучшаго. Мистер Франклин подарил ей просто браслет, не стоивший и половины того, что стоил ларчик. А Пенелопа тем не менее,- таково женское упрямство,- все пророчила ему успех.

Слава Богу, наконец-то мы дошли до кануна дня рождения! Надеюсь, вы признаете, что я на этот раз не слишком уклонялся от прямого пути. Радуйтесь! Я облегчу вас в следующей главе, и, что еще важнее, глава эта введет вас в самую глубь истории.

IX.

21-го июня, в день рождения мисс Рахили, погода, с утра пасмурная, и переменчивая, к полудню разгулялась, а солнце выглянуло во всей красе.

Этот торжественный праздник начинался у нас обыкновенно тем, что все слуги подносили свои маленькие подарки мисс Рахили, причем я, как глава их, каждый год произносил приличный торжеству спич. Я решился раз навсегда держаться методы нашей королевы при открытии парламента, а именно, из году в год аккуратно повторять одно и то же. Спич мой (подобно королевскому) обыкновенно возбуждал самые нетерпеливые ожидания, как нечто новое и доселе неслыханное. Но как скоро я его произносил, обманутые слушатели, хоть и ворчали немножко, но затем снова начинали питать надежду, что в будущем году им придется услыхать что-нибудь поновее и поинтереснее. Не следует ли из этого, что и в парламенте, и на кухне английский народ не взыскателен, и что управлять им вовсе не трудно?

После завтрака я имел с мистером Франклином тайное совещание по поводу Лунного камня, так как наступало, наконец, время вынуть его из Фризингальского банка и вручить самой мисс Рахили.

Пробовал ли мистер Франклин еще раз приволокнуться за своею двоюродною сестрицей, но потерпел при этом поражение, или виновата была его бессонница, которая с каждым днем увеличивала странные противоречия и нерешительность его характера,- не знаю; только он показал себя в это утро в самом невыгодном свете. Он ежеминутно изменял свои намерения насчет алмаза. Что же до меня касается, то я держался простых фактов, не давая воли своему воображению. За все это время не случилось ни малейшего обстоятельства, которое дало бы нам повод тревожить миледи открытиями об алмазе; следовательно и мистер Франклин не имел никакого права уклоняться от принятого им на себя обязательства передать завещанный подарок в руки своей двоюродной сестры. Таков был мой взгляд на дело, и как ни переиначивал его мистер Франклин, а под конец он все-таки вынужден был со мной согласиться. Мы порешили, что после полдника он поедет в Фризингалл и вернется оттуда с алмазом, вероятно, в обществе мистера Годфрея и двух его сестер.

Уговорившись со мной на этот счет, наш молодой джентльмен отправился к мисс Рахили.

Целое утро и некоторую часть дня провозились они за разрисовкой двери, при участии Пенелопы, которая, стоя тут же по их приказанию, терла и мешала краски, между тем как миледи, по мере приближения полдника, то входила к ним, то уходила вон, зажимая нос платком, (от нестерпимого запаха, распространяемого составом мистера Франклина) и тщетно пытаясь оторвать артистов от их работы. Наконец, в три часа она сняла свои передники, отпустила Пенелопу (которой больше всех досталось от состава) и смыла с себя всю эту пачкотню. Цель была достигнута, дверь готова, а молодые люди гордились своим произведением. И в самом деле, прелестное зрелище представляли эта грифы, купидоны и прочия изображенные на двери существа; но их было так много, она была так перепутаны цветами и девизами, имели такие ненатуральные позы, что даже час спустя после созерцания всех этих прелестей, не было никакой возможности выбросать их из головы. Если я прибавлю сверх того, что по окончании этой утренней возни Пенелопу стошнило в задней кухне, то вы не подумайте, пожалуста, что я хочу компрометтировать состав. Ей-ей, насколько! Вопервых, высохши, он перестал распростравять зловоние, а вовторых, ужь если искусство немыслимо без подобных жертв, то воздадим ему должное, хотя бы от этого пострадала и моя родная дочь.

Закусив на скорую руку, мистер Франклин уехал в Фризингалл, чтобы привезти оттуда своих кузин, как объявил он миледи, в сущности же для того чтобы вынуть из банка Лунный камень.

В виду предстоявшего торжественного обеда, на котором, в качестве главного буфетчика, я должен был наблюдать за сервировкой стола, мне еще о многом предстояло подумать и позаботиться до возвращения мистера Франклина. Сначала я приготовил вино; потом, сделав смотр своей мужской и женской команде, которая должна была служить за обедом, я удалился к себе, чтобы собраться с мыслями и запастись бодростью духа для приема гостей. Для этого мне стоило только затянуться разок-другой,- сама знаете: чем? - да заглянуть в известную книгу, о которой я уже имел случай упоминать выше, и я почувствовал полное душевное и телесное спокойствие. Раздавшийся на дворе топот лошадиных копыт внезапно пробудил меня, не то чтоб от сна, но скорее от раздумья, и я выбежал встречать кавалькаду, состоявшую он мистера Франклина, его двоюродного брата мистера Годфрея, и двух сестер последнего, сопровождаемых одном из грумов старого мистера Абльвайта. Я был чрезвычайно поражен, увидав, что мистер Годфрей, подобно мистеру Франклину, не в своей тарелке. Правда, он, по обыкновению, дружески пожал мне руку и даже выразил удовольствие видеть своего старого приятеля Бетереджа в добром здоровьи. Однако его озабоченный вид оставался для меня загадкой, а на вопрос мой о здоровьи его батюшки он отрывисто отвечал: "Попрежнему, Бетередж, попрежнему". За то обе мисс Абльвайт были веселы за десятерых и вполне возстановляли нарушенное равновесие. Почти одного роста с своим братом, эти дюжия, желтоволосые, краснощекие девицы поражали избытком мяса и крови, здоровья и чрезмерной веселости. Когда бедные лошади, шатаясь от усталости, подтащили их к крыльцу, барышни (без чужой помощи) сами соскочили с седел, и подпрыгнули на земле словно пара резиновых мячиков. Каждому их слову предшествовало протяжное "о-о!" каждое движение их непременно сопровождалось шумом, и оне кстати и не кстати хихикали, ахали и тараторили. Я прозвал их трещотками.

Пользуясь шумом, производимым молодыми девицами, я имел возможность незаметно перешепнуться в прихожей с мистером Франклином.

- С вами ли алмаз, сэр? спросил я.

Он кивнул мне головой и ударил себя по боковому карману сюртука.

- А Индейцы? Не попадались ли где?

- Как в воду канули.

Затем он спросил где миледи, и узнав, что она в маленькой гостиной, тотчас же отправился к ней. Но не прошло и минуты, как из гостиной раздался звонок, и Пенелопу послали доложить мисс Рахили, что мистер Франклин Блек желает о чем-то говорить с ней. Проходя чрез столовую полчаса спустя, я остановился как вкопанный, услыхав внезапный взрыв восклицаний несшихся из маленькой гостиной. Не могу сказать, чтоб это обстоятельство встревожило меня, потому что посреди шума я тотчас же различил неизменное протяжное "о-о" обеих мисс Абльвайт. Однако (под предлогом получения необходимых инструкций насчет обеда) я взошел в комнату, чтоб удостовериться, не произошло ли и в самом деле чего-нибудь сериознаго.

Масс Рахиль стояла у стола как очарованная, держа в руках злосчастный алмаз полковника. Трещотки помещались подле неё на коленях, пожирая глазами драгоценный камень и восторженно ахая, всякий раз как он сверкал он в глаза новыми разноцветными огнями. На противоположном конце стола мистер Годфрей, как взрослый ребенок, восторженно всплескивал руками, тихо повторяя своим певучим голосом: "Как хорош! Как очарователен!" А мистер Франклин, сидя около книжного шкафа, пощипывал свою бороду и тревожно посматривал на окно, у которого стоял предмет его наблюдений - сама миледи, спиной ко всему обществу, и с завещанием полковника в руках. Когда я подошел к ней за приказаниями, она обернулась; лоб её был наморщен, рот судорожно подергивался, и я тотчас же узнал фамильные черты.

- Зайдите чрез полчаса в мою комнату, отвечала она.- Мне нужно сказать вам кое-что; и с этими словами она вышла из гостиной. Очевидно было, что миледи находилась в том же затруднении, в каком находились и мы с мистером Франклином во время беседы вашей на песках. Она сама не умела определить, следовало ли ей упрекать себя за несправедливость и жестокость относительно брата, или наоборот видеть в нем злейшего и мстительнейшего из людей? Между тем как она пыталась разрешить эта два сериозные вопроса, дочь ея, непосвященная в тайну семейных раздоров, уже держала в своих руках подарок дяди.

Только что хотел я в свою очередь выйдти из комнаты, как меня остановила мисс Рахиль, всегда столь внимательная к своему старому слуге, который знал ее с самого дня её рождения.

- Взгляните-ка сюда, Габриель, сказала она, сверкнув предо мной на солнце своим драгоценным алмазом.

Господи помилуй! Ужь это и впрямь был алмаз! почти с яйцо ржанки! Блеск его уподоблялся свету луны во время ущерба. Всматриваясь в глубину камня, вы чувствовали, что его желтоватая пучина неотразимо притягивала ваш взор и затмевала собой все окружающее. Этот алмаз, который легко можно было держать двумя пальцами, казался неизмеримым, бесконечным как само небо. Мы положили его на солнце, притворили ставни, и он странно заблистал в темноте своим лунным сиянием. Не удивительно, что мисс Рахиль была им очарована, и что кузины её ахали. Алмаз околдовал даже меня, так что и я, подобно трещоткам, разинул рот и испустил громкое "о-о!" Из всех вас один только мистер Годфрей сохранил свое спокойствие. Держа своих сестер за талии и сострадательно посматривая то на мевя, то на алмаз, он произнес наконец:

- А ведь это простой уголь, Бетередж, не более как простой уголь, дружище!

Цель его, вероятно, была научить меня, но он только напомнил мне о забытом обеде, и я заковылял поскорее вниз к своей команде. Я слышал как мистер Годфрей сказал мне вслед: "Милый, старый Бетередж, я искренно его уважаю!" Удостоивая меня подобным изъявлением дружбы, он в то же время обнимал сестер своих и строил глазки мисс Рахили. По истине неисчерпаемый источник любви! Мистер Франклин в сравнении с ним был настоящий дикарь.

По прошествии получаса, я, по приказанию миледи, явился в её комнату.

Наш разговор на этот раз был почти повторением моей беседы с мистером Франклином на песках, с тою только разницей, что я ничего не сказал ей о фокусниках, не имея покамест ни малейшего повода тревожить ее на этот счет. Когда аудиенция кончилась, и миледи дала мне позволение удалиться, я мог заметить, по её лицу, что она истолковала побуждения полковника в самую дурную сторону и втайне порешила воспользоваться первым удобным случаем, чтоб отнять у дочери Лунный камень.

Возвращаясь на свою половину, я повстречал мистера Франклина, который осведомился у меня, не видал ли я кузины его, Рахили. И на мой ответ, что я не видал ея, он пожелал узнать, не известно ли мне, по крайней мере, куда девался его двоюродный брат Годфрей? Но я и на это не сумел отвечать ему удовлетворительно, хотя, по правде сказать, мне начинало сдаваться, что двоюродный братец Годфрей был, по всей вероятности, не далеко от своей двоюродной сестрицы Рахили. Должно-быть, те же подозрения промелькнули и в голове мистера Франклина, потому что он сильно щипнул себя за бороду, ушел в библиотеку и громко хлопнул дверью, предоставляя мне выводить из этого какие угодно заключения.

Затем уже никто не отрывал меня от приготовлении к обеду, пока не наступило наконец время мне самому принарядиться для приема гостей. Не успел я надеть свой белый жилет, как в комнату вбежала Пенелопа с предложением причесать мои жиденькие волосенки и завязать бант моего белаго галстуха. Дочь моя была в большом воодушевлении, а я сейчас заметил, что она собирается что-то сообщать мне. Поцеловав меня в лысину, она шепнула мне:

- Новости, батюшка! мисс Рахиль ему отказала.

- Кому ему? спросил я.

- Да члену женского комитета, отвечала Пенелопа.- Прегадкое, а прелукавое существо! Я ненавижу его за то, что он старается оттеснить мистера Франклина!

Еслиб я мог свободно дохнуть в эту минуту, то, вероятно, не допустил бы Пенелопу выражаться так непристойно о знаменитом филантропе; но дочь моя, как нарочно, повязывала мне в это время галстух, и вся сила её ненависти к мистеру Годфрею перешла в её пальцы. В жизнь мою еще никто не душил меня таким образом, и никогда не был я так близок к опасности задохнуться.

- Я сама видела, как он повел ее в цветник, продолжила Пенелопа,- и притаившись за остролиственником, стала ждать их возвращения. Отправились-то они под ручку и смеючись, а возвратились уже врознь, нахмуренные, почти не глядя друг на друга, так что не мудрено было догадаться, отчего она поссорились. Ужь никогда я так не торжествовала, батюшка, уверяю вас! Нашлась же наконец хоть одна женщина, которая может устоять протон мистера Годфрея Абльвайта, и будь я леди, то нашлась бы и другая!

Напрасно хотел я открыть рот, чтобы защитить филантропа. Дочь моя вооружилась теперь головною щеткой, а вся сила чувств её устремилась на этот предмет. Если вы сами плешивы, читатель, то вы, конечно, поймете, как жестоко она меня исцарапала; если нет, то пропустите эти строки и возблагодарите Бога, что голова ваша еще защищена чем-нибудь от колючей щетины.

- Мистер Годфрей остановился как раз на противоположной стороне остролиственника, продолжила Пенелопа.- "Вы желаете, чтоб я остался здесь, сказал он,- как будто между нами не произошло ничего особеннаго." Мисс Рахиль повернулась к нему с быстротой молнии.- "Вы приехали сюда по приглашению мамаши, отвечала она,- и если не хотите чтобы вышел скандал, то, конечно, должны остаться." Однако, сделав несколько шагов вперед, она, повидимому, смягчилась.- "Забудем это, Годфрей, сказала она, подавая ему руку,- и сохраним ваши прежния родственные отношения." Он поцеловал протянутую ему руку, что я сочла за величайшую с его стороны вольность, и затем мисс Рахиль удалилась. Оставшись один, мистер Годфрей понурил голову и с минуту задумчиво выдавливал на песке ямку, концом своего коблука. Нет, батюшка, вам наверное не приходилось никогда видеть человека более сконфуженнаго. "Неловко!" проговорил он наконец сквозь зубы, поднимая голову и направляясь к дому,- "весьма неловко!"* Если этими словами он выражал свое мнение о себе, то я была с ним совершенно согласна. А в конце концов, ведь я-таки угадала, батюшка, воскликнула Пенелопа, в последний раз из всех сил царапнув меня щеткой по голове,- что победителем-то вышед мистер Франклин.

Завладев наконец щеткой, я уже открыл было рот, чтобы дать дочери хорошенький нагоняй, который, вы согласитесь, читатель, она вполне заслужила своими непристойными словами и поступками. Но не успел я вымолвить слова, как у подъезда раздался стук колес. Гости начинали съезжаться. Пенелопа тотчас же улизнула, а я надел свой фрак и посмотрелся в зеркало. Правда, голова моя была красна как у печеного рака; но за то во всех других отношениях туалет мой вполне соответствовал предстоявшему пиршеству. Я во-время поспел в прихожую, чтобы доложит о приезде двух первых гостей. То были, впрочем, неинтересные личности - отец и мать знаменитого филантропа, мистер и мистрис Абльвайт.

X.

Вслед за Абльвайтами стали съезжаться, и остальные гости, пока не собралось наконец все общество, состоявшее, со включением самих хозяев, из 24 человек. Глазам представилось великолепное зрелище, когда все уселись за обеденным столом, и приходский священник из Фризингалла, встав с своего места, звучным, внятным голосом прочитал предобеденную молитву. Нет никакой надобности утомлять вас перечнем гостей. Ручаюсь вам, читатель, что вы не встретите их более, по крайней мере в моей часта разказа, за исключением двух лиц.

Эти два лица сидели по правую и по левую сторону от мисс Рахили, которая, как царица праздника, была предметом всеобщего внимания. Но на этот раз она исключительно обращала на себя все взоры, потому что (к тайному неудовольствию миледи) на ней сиял великолепный подарок дяди, затмивший собой все остальные подарки. Лунный камень вручен ей был без всякой оправы; но наш универсальный гений, мистер Франклин, ухитрился, с помощью своих искусных пальцев и небольшего кусочка серебряной проволоки, приколоть его в виде брошки на корсаже её белаго платья. Все, конечно, удивлялись необыкновенной величине и красоте алмаза. Но лишь два упомянутые гостя, сидевшие по правую и по левую руку от мисс Рахили, говоря о нем, не ограничились одними общими местами. Гость, сидевший слева, был мистер Канди, наш доктор из Фризингалла.

Это был веселый, общительный человечек, имевший, впрочем один недостаток - восхищаться кстати и не кстати своими шуточками, и не ощупав наперед почвы, опрометчиво пускаться в разговор с незнакомыми ему людьми.

В обществе он постоянно попадал в просак и неумышленно стравливал между собой собеседников. Но за то в своей медицинской практике он был гораздо искуснее, благодаря известного рода инстинкту, который (по уверению его врагов) всегда нашептывал ему безошибочное средство там, где даже более рассудительные медики оказывались несостоятельными. Все, сказанное им мисс Рахили по поводу алмаза, имело, по обыкновению, оттенок шутки или мистификации. Он пресериозно убеждал ее (в интересах науки) пожертвовать алмазом и позволить сжечь его.

- Сначала, мисс Рахиль, говорил он,- мы подогреем его до известного градуса теплоты, потом подвергнем его действию воздуха, и мало-по-малу,- пуф! - алмаз наш испарится, и освободит вас таким образом от непрестанных забот о сохранении этой драгоценности.

По встревоженному лицу миледи видно было, что ей и в самом деле хотелось принять слова доктора не за шутку, и что она была бы очень рада, еслиб ему удалось выманит у мисс Рахили её великолепный подарок.

Другой гость, сидевший по правую руку от новорожденной, был не кто иной как знаменитый индейский путешественник, мистер Мартвет, который, с опасностью собственной жизни, проникал переодетый в такие трущобы, куда не заглядывал до тех пор ни один Европеец. Это был смуглый, длинный, сухощавый и молчаливый джентльмен; он отличался усталым видом и твердым, проницательным взглядом. Говорили, что скучая однообразным строем нашей общественной жизни, он жаждал новых странствий по диким пустыням Востока.

За исключением замечаний, сделанных им мисс Рахили по поводу алмаза, он в продолжение всего обеда вряд ли проронил шесть слов и едва ли выпил стакан вина. Единственный интерес на этом обеде представлял для него Лунный камень, о котором он, вероятно, слыхал во время своих странствий по Индии. После долгих наблюдение над алмазом, наблюдений, до такой степени упорных и пристальных, что мисс Рахиль начала наконец смущаться под его неотвязчивым взглядом, он сказал ей своим невозмутимо-спокойным тоном:

- Если вам когда-нибудь случится поехать в Индию, мисс Вериндер, то не берите с собой подарка вашего дядюшки. Индейский алмаз считается в иных местах религиозною святыней. Еслибы вы явились в этом наряде в один известный мне город и в находящийся в нем храм, то, без сомнения, вам не дали бы прожить и пяти минут.

Мисс Рахиль, сознавая себя безопасною в Англии, была в восхищении от грозившей ей опасности в Индии. Трещотки были еще в большем восторге, и с шумом побросав ножи и вилка, неистово воскликнули в один голос: "Ах, как интересно!" миледи завертелась на своем стуле и переменила разговор.

Между тем как обед подвигался вперед, я начинал замечать, что праздник наш в этом году был далеко не так удачен как в прежние годы.

Вспоминая теперь об этом две под впечатлением дальнейших событий, я почта готов верить, что проклятый алмаз набросал какое-то мрачное уныние на все общество. Напрасно подчивал я всех вином и в качестве привилегированного лица ходил вслед за самими кушаньями, конфиденциально нашептывая гостям: "Сделайте малость, поприневольтесь немного и отведайте этого блюда; я уверен, что оно вам понравится." Правда, что девять раз из десяти гости соглашались на мою просьбу, из снисхождения к старому оригиналу Бетереджу, как они говорили, но все было тщетно. Разговор не клеился, и иногда наступало такое продолжительное молчание, что мне самому становилось неловко. Когда же прекращалась эта томительная тишина, то присутствовавшие, в простоте сердечной, заводили, будто нарочно, самые несообразные и нелепые разговоры. Например, ваш доктор мистер Канди более обыкновенного говорил невпопад. Вот вам обращик его разговора, из которого вам легко будет понять, каково мне было выносить все это, стоя за буфетом и прислуживая в качестве человека, дорожившего успехом праздника.

В числе присутствовавших дам была одна достопочтенная мистрис Тредгаль, вдова профессора того же имени. Постоянно говоря о своем покойном супруге, эта достойная леди никогда не предупреждала незнакомых ей лиц, что муж её уже умер, вероятно, в той мысли, что всякий взрослый Англичанин должен был и сам знать это. Случилось, что во время одной из наступивших пауз кто-то завел сухой и неприличный разговор об анатомии человеческого тела; этого достаточно было, чтобы мистрис Тредгаль тотчас же впутала в разговор своего покойного супруга, по обыкновению не упомянув о том, что он умер. По её словам, анатомия была любимым занятием профессора в его досужие часы. Тут мистер Канди, как будто на зло сидевший насупротив почтенной леди и не имевший никакого понятия о покойном профессоре, поймал ее на слове, и как человек изысканной вежливости, поспешил предложить профессору свои услуга, по части анатомических увеселений.

- В хирургической академии получено в последнее время несколько замечательных скелетов, говорил чрез стол мистер Канди громким и веселым голосом.- Советую вашему супругу, сударыня, придти туда в первый свободный час, чтобы полюбоваться ими.

В комнате было так тихо, что можно бы услыхать падение булавки. Все общество (из уважения к памяти профессора) безмолвствовало. Я в это время находился позади мистрис Тредгаль, конфиденциально подчуя ее рейнвейном. А она, поникнув головой, чуть слышно проговорила:

- Моего возлюбленного супруга уже нет более на свете.

Несчастный мистер Канди не слыхал ничего, и не подозревая истины, продолжил говорить чрез стол громче и любезнее чем когда-либо.

- Профессору, быть-может, неизвестно, сказал он,- что карточка члена академии способна доставить ему свободный вход туда во все дни недели, кроме воскресенья, от девяти часов утра и до четырех часов пополудни.

Мистрис Тредгаль уныло уткнулась в свое жабо, и еще глуше повторила торжественные слова:

- Мой возлюбленный супруг уже более не существует.

Я из всех сил подмигивал чрез стол мистеру Канди, мисс Рахиль толкала его под руку, а миледи бросала ему невыразимые взгляды. Но все было напрасно! Он продолжил говорить с таким добродушием, что не было никакой возможности остановить его.

- Мне будет очень приятно, сударыня, продолжал он,- послать свою карточку профессору, если только вы соблаговолите сообщить мне его настоящий адрес.

- Его настоящий адрес, сэр, в могиле, отвечала мистрис Тредгаль, внезапно теряя терпение и приходя в такую ярость, что рюмки и стаканы неистово зазвенели от её громового возгласа.- Уже десять лет, как профессор в могиле! повторила она.

- О, Боже праведный! воскликнул мистер Канди.

Исключая "трещоток", разразившихся громким смехом, остальное общество до того приуныло, что казалось, все готовилась убраться вслед за профессором и вместе с нам взывать из глубины своих могил.

Но довольно о мистере Канди; прочие гости были, каждый по-своему, столько же невыносимы, как и сам доктор. Когда следовало говорить, они молчали, а если и говорили, то совершенно невпопад. Мистер Годфрей, обыкновенно столь красноречивый в публике, теперь решительно не хотел поддерживать разговор. Был ли он сердит или сконфужен, вследствие испытанного им поражения в цветнике, не знаю наверное, только он ограничивался тихою беседой с сидевшею возле него леди. Особа эта была членом его благотворительного комитета, отличалась высокими нравственными убеждениями, красивою обнаженною шеей и необыкновенным пристрастием к шампанскому,- разумеется, крепкому и в большом количестве.

Так как я стоял за буфетом позади их, то могу сказать, что общество много потеряло, не слыхав этого назидательного разговора, отрывки которого я ловил на лету, откупоривая пробки, разрезывая баранину, и прочее, и прочее. Все сообщенное ими друг другу по поводу их общей благотворительности пропало для меня даром. Когда же я улучил удобную минутку, чтоб опять прислушаться к их разговору, она уже давным-давно рассуждала о женщинах заслуживающих, а о женщинах не заслуживающих освобождения из тюрьмы, и вообще распространялась о самых возвышенных предметах. Религия (долетало до меня, межь тем как я откупоривал пробка и разрезывал мясо) есть любовь, а любовь - религии. Земля - это рай, утративший свою первобытную свежесть; а рай - та же земля только в обновленном виде. На земле, говорила они, много порочных людей; но для исправления человечества все женщины, имеющия переселиться в вечные обители, составят на небе один обширный и небывалый комитет, члены которого никогда не будут ссориться между собой, а мущины, в виде безтелесных ангелов, будут слетать на землю, чтоб исполнять их веления. Отлично! восхитительно! И на кой чорт мистер Годфрей вздумал утаить такие занимательные вещи от остального общества!

Вы, пожалуй, подумаете, читатель, что мистер Франклин мог бы оживить праздник и сделать вечер приятным для всех? Ни чуть не бывало! Хотя он и успел уже поуспокоиться немного, узнав, вероятно чрез Пенелопу, о приеме сделанном мистеру Годфрею в цветнике, и вследствие этого был в большом ударе, однако остроумие его на этот раз оказывалось бессильным. В разговорах своих он или нападал на неудачные предметы, или обращался не к тому, к кому бы следовало; кончилось тем, что иных он задел за живое, и всех без исключения озадачил. Это заморское воспитание его, о котором я упоминал выше, эти усвоенные им своеобразные черты французской, немецкой, италиянской национальностей, проявились в самом ярком и поразительном виде за гостеприимным столом миледи.

Что вы скажете например об его блестящем, игривом, чисто-французском остроумии, с которым он старался доказать девствующей тетке фризингальского викария насколько позволительно замужней женщине увлекаться достоинствами постороннего мущины, или как понравится вам его глубокомыслевнно, чисто-немецкий ответ одному из значительных землевладельцев Англии, когда этот великий авторитет по части скотоводства вздумал было щегольнуть пред ним своею опытностию в деле разведения быков? Опытность тут ровно ничего не значит, заметил мистер Франклин, уступая на этот раз немецким влияниям:- "вервейшее же средство для успешного разведения быков - это углубиться в самого себя, развить в голове идею образцового быка и затем произвести его". Но этим еще не кончилось. Когда на столе появился сыр и салат, присутствовавший за обедом член нашего графства, с жаром ораторствуя о чрезмерном развитии демократии в Англии, разразился следующими словами:

- Если мы пожертвуем древнийшими и самыми прочными основами нашего общественного быта, мистер Блек, что же у нас останется, я вас спрашиваю, что у нас останется?

И как бы вы думали, что отвечал на это мистер Франклин?

- У нас останутся еще три вещи, сэр, сказал он, быстро переходя на сторону своих италиянских воззрений:- любовь, музыка и салат.

Казалось, этих выходок было достаточно, чтобы привести в ужас всю публику, но мистер Франклин не пронялся ими. Когда в нем, в свою очередь, заговорил наконец истый Англичанин, куда исчез его заграничный лоск, куда девалась его светская мягкость обращения?

Случайно коснувшись медицинской профессии, он так беспощадно осмеял всех докторов, что привел в совершенную ярость маленького, добродушного мистера Канди.

Спор между вами начался с того, что мистер Франклин,- не помню по какому поводу,- стал жаловаться на бессонницу. Мистер Канди отнес это к расстроенным нервам и посоветовал ему немедленно приступить к лечению; на что мистер Франклин возразил, что лечиться и бродить ощупью в потьмах по его мнению одно и то же. Мистер Канди, быстро отражая нападение, отвечал, что с медицинской точки зрения мистер Франклин действительно бродит в потьмах, отыскивая свой утраченный сон, но что помочь ему в этих поисках может только медицина. В свою очередь парируя новый удар, мистер Франклин заметил, что хотя ему и часто приходилось слышать о слепце, ведущем другаго слепца, однако истинное значение этих слов становится ему ясно только в настоящую минуту. Так продолжали они свои препирания до тех пор, пока оба не разгорячились, а особенно мистер Канди, который, отстаивая свою профессию, до того позабылся, что миледи вынуждена была вступиться и положить конец дальнейшему спору. Это необходимое вмешательство власти окончательно сковало общее веселье. Разговор возникал еще по временам то там, то сям, но без всякого одушевления, без малейшей искры огня. Над обществом положительно тяготело влияние злаго духа, или, если хотите, алмаза, так что все почувствовали облегчение, когда хозяйка дома встала и тем подала знак всем дамам оставить мущин за вином.

Едва успел я расставить графины пред старым мистером Абльвайтом (представлявшим хозяина дома), как на террасе раздались звуки, которые до того меня поразили, что я мгновенно утратил свои ловкие светские манеры. Мы переглянулись с мистером Франклином; это были звуки индейского барабана. Не сойдти мне с места, если к нам не возвращались фокусники, по следам Лунного камня!

Когда они показались из-за угла террасы, я заковылял к ним навстречу, чтоб удалить их. Но по несчастью, "трещотки" опередили меня. Как две ракеты с шумом и треском вылетели оне на террасу, сгарая от нетерпения поскорее насладиться фокусами Индейцев. За ними последовали и остальные леди, а наконец и джентльмены. Еще не успел я и глазом мигнуть, как плуты уже начали свое представление, а "трещотки" принялись целовать их хорошенького спутника.

Мистер Франклин подошел к мисс Рахили; я поместился позади ея. Ну что, если опасения наши были основательны, а она, бедняжка, стояла тут, не подозревая истины и поддразнивая Индейцев драгоценным алмазом, блиставшим на её груди!

Не умею вам сказать в чем именно заключалось представление, и хорошо ли исполнили его фокусники. Огорченный неудачным обедом и раздосадованный неожиданным возвращением плутов, как раз подоспевших к тому времени, когда они могли собственными глазами увидать драгоценный камень, я, признаюсь, совсем потерял голову. Первый кто бросился мне в глаза был, внезапно выступивший на сцену действия, индейский путешественник мистер Мортвет. Обойдя полукруг зрителей, он преспокойно подошел к фокусникам сзади и неожиданно заговорил с ними на их родном языке.

Укол штыком не произвел бы на Индейцев более потрясающего действия и не заставил бы их поспешнее обернуться назад чем звук его первых слов. Но в ту же минуту они стали низко изгибаться пред ним со всеми знаками величайшего почтения. Поговорив немного с Индейцами на незнакомом нам языке, мистер Мортвет удалился так же спокойно, как и пришел. Тогда главный магик, игравший роль переводчика, снова направился к зрителям. Я заметил, что после разговора с мистером Мортветом лицо его из кофейного сделалось серым. Он поклонился миледи и объявил ей, что представление кончено. Обманутые в своих ожиданиях, "трещотки" разразились громкими упреками против мистера Мортвета за то, что он прекратил представление. Главный Индеец, смиренно приложив руку к груди, вторично возвестил публике, что фокусы кончены. Маленький мальчик обошел зрителей со шляпой в руках, после чего леди отправились в гостиную, а джентльмены (за исключением мистера Франклина и мистера Мортвета) возвратились в столовую к своему вину. Я же с одним из слуг отправился выпроваживать Индейцев подальше с нашего дома.

Когда я возвращался назад чрез кусты, нос мой ощутил запах табаку, и я увидал мистера Франклина и мистера Мортвета (последнего с сигарой в руках), медленно ходивших взад и вперед между деревьями. Мистер Франклин сделал мне знак, чтоб я подошел к нему.

- Вот, сказал он, представляя меня знаменитому путешественнику,- рекомендую вам Габриеля Бетереджа, старого слугу и друга нашего семейства, о котором я сейчас вам разказывал. Повторите ему, пожалуста, все, что вы сообщили мне сию минуту.

Мистер Мортвет вынул изо рта свою сигару и с утомленным видом прислонился спиной к дереву.

- Мистер Бетередж, начал он,- эти три Индейца такие же фокусники, как и мы с вами.

Вот огорошил-то! Я, разумеется, спросил его, не встречал ли он их прежде.

- Никогда, отвечал мистер Мортвет,- но ведь я слишком присмотрелся к индейским фокусникам, чтобы не угадать в этих людях плохих и неискусных подражателей. Если мой опытный глаз меня не обманывает, они принадлежат скорее к высокой касте браминов. Заметили ли вы, когда я объявил им, что узнаю их даже переодетыми, как сильно они смутились, несмотря на все искусство, с которым Индейцы умеют скрывать свои ощущения. Не могу только объяснить себе, какая тайна заставляет их действовать таким образом. Она дважды преступили законы своей касты,- вопервых, переплыв чрез океан, вовторых, переодевшись фокусниками. В Индии это почитается ужасным преступлением. Но, вероятно, тут кроется какая-нибудь важная причина, с помощью которой они сумеют оправдать свой поступок в глазах соотечественников, вернувшись на родину, и возвратить свои утраченные права.

Я онемел от удивления. Мистер Мортвет снова привился за свою сигару, а мистер Франклин казалось недоумевал про себя, на каком бы из трех иностранных коньков своих подъехать к знаменитому путешественнику. Наконец он решился пустить в ход свою италиянскую тонкость с примесью здравой английской положительности.

- Мне весьма не хотелось бы, мистер Мортвет, начал он,- беспокоить вас нашими семейными делами, в которых вы, конечно, не можете принимать ни малейшего участия, и о которых я сам говорю неохотно вне своего домашнего кружка. Но после всего, что мне пришлось сейчас слышать от вас, я считаю своим долгом, в интересах леди Вериндер и её дочери, сообщить вам некоторые факты, могущие послужить ключом к разгадке таинственных происшествий нынешнего дня. Я говорю вам конфиденциально, и надеюсь, что вы этого не забудете.

После такого предисловия, он стал передавать индейскому путешественнику (употребляя на этот раз свой ясный, отчетливый французский способ изложения) все разказанное мне раньше на Песках. И сам невозмутимый мистер Мортвет до такой степени заинтересовался разказом, что даже выпустил изо рта свою сигару.

- Теперь, спросил мистер Франклин, окончив свой разказ,- что скажет на это ваша опытность?

- Моя опытность, отвечал путешественник,- говорит мне, что вы, мистер Франклин Блек, гораздо ближе бывали к смерти чем я, и это сравнение весьма сильное.

Теперь наступил черед мистеру Франклину ахать и удивляться.

- Неужели это так сериозно? спросил он.

- По моему мнению: да, отвечал мистер Мортвет.- После всего разказанного вами я не сомневаюсь более, что тайная причина, побудившая Индейцев преступить законы своей касты и могущая в последствии послужить им оправданием, заключается именно в том, чтобы возвратить во что бы то ни стало похищенный алмаз и снова украсить им чело своего четверорукого идола. Эти люди будут с терпением кошки выжидать удобного случая и воспользуются им с жестокостью тигра. Не могу понять как вы ускользнули от них, сказал знаменитый путешественник, снова зажигая сигару и устремляя пристальный взгляд на мистера Франклина. Вы разъезжали с алмазом по Лондону, вы приехали с ним сюда, и вы еще живы! удивительно! Попробуем однако разъяснить это. Ведь вы, если не ошибаюсь, оба раза вынимали его из Лондонского банка среди дня?

- Среда белаго дня, отвечал мистер Франклин.

- И на улицах было тогда людно?

- Конечно.

- Вы, без сомнения, заранее предупредили леди Вериндер о времени своего прибытия к ней? Ведь отсюда до станции железной дороги местность довольно глухая. Поспели ли вы к назначенному сроку?

- Я приехал четырьмя часами ранее.

- С чем вас и поздравляю! сказал мистер Мортвет.- А как скоро успели вы сдать алмаз в здешний городской банк?

- Я сдал его чрез час после моего приезда с ним сюда, и тремя часами прежде чем меня кто-либо ожидал здесь.

- Еще раз примите мое поздравление! Ну, а возвращаясь с нам сюда из города, вы были одни, или нет?

- Мне пришлось ехать в сопровождении моего двоюродного брата, кузин и грума.

- В третий раз позвольте вас поздравить! Если когда-нибудь, мистер Блек, вам вздумается путешествовать за пределами цивилизованного мира, предупредите меня, я непременно с вами поеду. Вы пресчастливый человек.

Тут я не выдержал. В моей английской голове не вмещались подобные вещи.

- Да неужели вы в самом деле полагаете, сэр, спросил я,- что Индейцы не задумалась бы при случае пожертвовать жизнью мистера Франклина, лишь бы выручать свой драгоценный алмаз?

- Вы курите, мистер Бетередж? спросил меня путешественник.

- Как же, сэр, курю.

- А дорожите ли вы тою золой, что остается на дне вашей трубки?

- Нисколько, сэр.

- Ну, так я вам скажу, что в той стране, откуда приехали эта люди, также мало дорожат жизнью человека, как вы дорожите золой вашей трубки. Еслибы тысяча людей преграждали им путь к алмазу, и они были уверены, что могут убить их безнаказанно, то, конечно, они решились бы на это не задумавшись. Преступить законы касты почитается в Индии делом величайшей важности; а пожертвовать жизнью человека - на это смотрят как на пустяки.

Я высказал свое мнение насчет Индейцев, назвав их просто разбойниками. Мистер Мортвет, наоборот, заметил, что это удивительный народ, а мистер Франклин, не высказывая никаких мнений, вернул нас к прерванному разговору.

- Индейцы видели Лунный камень на платье мисс Вериндер, сказал он.- Что нужно нам делать теперь?

- Сделайте то, чем угрожал им ваш дядя, отвечал мистер Мортвет. - Полковник Гернкасль хорошо понимал людей, с которыми имел дело. Пошлите завтра же алмаз (под конвоем нескольких человек) в Амстердам и прикажите его распилить. Из одного алмаза выйдет целых шесть, и тогда конец священному значению Лунного камня, а с ним и конец заговору.

Мистер Франклин повернулся ко мне.

- Нечего делать, сказал он,- придется завтра же поговорить об этом с леди Вериндер.

- Отчего же не сегодня, сэр? спросил я. - Представьте себе, что Индейцы вернутся сюда ночью?

Мистер Мортвет поспешил отвечать за него.

- Сегодня Индейцы не рискнут вернуться сюда. Они никогда не идут к своей цели прямым путем, а тем более будут они осторожны в таком деле, где малейший промах может погубить все предприятие.

- Но представьте себе, сэр, настаивал я,- что плуты отважнее чем вы предполагаете?

- В таком случае, отвечал мистер Мортвет,- спустите на ночь собак. Есть ли у вас на дворе большие собаки?

- Есть, сэр, две: бульдог и ищейка.

- Этого достаточно. В виду ожидаемых событии, мистер Бетередж, бульдог и ищейка являются неоцененными помощниками: они не задумаются, подобно нам, над неприкосновенностью человеческой жизни.

В то самое время как он пустил в меня этим зарядом, из гостиной раздалась звуки фортепиано. Знаменитый путешественник бросил свою сигару, и взяв мистера Франклина под руку, собрался идти к дамам. Идя вслед за ними, я заметил, что небо быстро покрывается тучами. Мистер Мортвет тоже обратил на это внимание, и окинув меня своим холодным, насмешливым взглядом, сказал:

- А ведь Индейцам понадобятся, пожалуй, их зонтики нынешнею ночью, мистер Бетередж.

Да, хорошо ему было шутить. Но ведь я-то не был знаменитым путешественником, а благодаря своей скромной доле, не имел никакой нужды гоняться за опасностями в неизведанных странах земного шара, посреди воров и разбойников. Я отправился в свою маленькую комнатку и в изнеможении упал на стул, обливаясь потом и напрасно ломая голову, чтобы придумать какия-либо меры для отвращения опасности.

При таком тревожном настроении духа с другим сделалась бы, пожалуй, горячка. А со мной не случилось ничего подобнаго. Я только закурил трубочку и правился за Робинзона Крузо.

Не просидел я за ним и пяти минут, как вдруг нападаю на следующее поразительное место - страница сто шестьдесят первая: "Ожидаемая опасность в тысячу раз грознее наступившей; и мы часто убеждаемся, что бремя опасений несравненно тягостнее самого зла."

Неужели найдется человек, который и после этих чудесных предреканий не уверует в Робинзона Крузо? В таком случае у него или развинтилась гайка в мозгу, или он погряз в пучине самомнения! Вразумлять его не стоит; это значило бы тратить слова по-пустому; а сострадание лучше приберечь для человека с более живою верой. Я уже давно курил свою вторую трубку, не переставая в то же время восхищаться пророческою книгой, когда из гостиной прибежала ко мне Пенелопа, разносившая чай присутствовавшим. Она разказала мне, что пред её уходом, "трещотки" затянули дуэт, который начинался протяжным "о!" с соответствующею словам музыкой; что миледи беспрестанно ошибалась в висте, чего прежде мы никогда за ней не замечали; что знаменитый путешественник заснул себе под шумок в уголке; что мистер Франклине острил над мистером Годфреем по поводу женской благотворительности вообще, а мистер Годфрей, в свою очередь, возражал ему резче нежели подобало бы джентльмену с столь гуманным направлением. Дочь моя подметила также, что мисс Рахиль, притворно погруженная в рассматривание фотографических снимков вместе с мистрис Тредгаль, которую она желала как-нибудь умаслить, на самом деле бросала мистеру Франклину такие взгляды, что ни одна сметливая горничная не могла бы ошибиться в их значении; и наконец, что мистер Канди, сначала таинственно пропавший из гостиной, потом так же таинственно в нее вернувшийся, вступил в конфиденциальный разговор с мистером Годфреем. Одним словом, дела шли лучше нежели можно было ожидать, судя по неудачно начавшемуся обеду.

Но в этом мире нет ничего прочнаго; даже благотворное влияние Робинзона Крузо изгладилось из души моей с уходом Пенелопы. Я опять загомозился и положил во что бы то ни стало предпринять рекогносцировку дома до наступления дождя. Но вместо того чтобы взять с собой слугу, который с своим человечьим носом оказался бы совершенно бесполезен в данном случае, я взял ищейку: ужь от её чутья не укрылся бы ни один чужой человек.

Мы обошли вокруг всей усадьбы, заглянули на большую дорогу и все-таки вернулись ни с чем, нигде не подметив даже тени притаившагося живого существа. До наступления ночи я привязал собаку на цепь, и возвращаясь к дому чрез кустарники, повстречал двух джентльменов, шедших мне навстречу из гостиной. Это были мистер Канди и мистер Годфрей. Они все еще продолжили свой разговор, о котором донесла мне Пенелопа, и потихоньку смеялись над какою-то забавною выдумкой своего собственного изобретения. Внезапная дружба этих двух господ показалась мне чрезвычайно подозрительною, но я прошел мимо, будто не замечая их.

Приезд экипажей был сигналом к дождю. Он полил как из ведра и, повидимому, обещал не прекращаться во всю ночь. За исключением доктора, которого ожидала открытая одноколка, все общество преспокойно отправилось домой в каретах. Я высказал мистеру Канди свое опасение, чтобы дождь не промочил его до костей, но он возразил мне на это, что удивляется лишь одному, как мог я дожить до таких лет и не знать, что докторская кожа непромокаема.

Таким образом, орошаемый жестоким ливнем, мистер Канди отправился в своей одноколке, подсмеиваясь над собственною остротой; а с ним мы избавились, наконец, и от нашего последнего гостя. Теперь последует разказ о происшествиях ночи.

XI.

Проводив нашего последнего гостя, я возвратился в столовую, где застал Самуила, хлопотавшего за буфетом около водка и сельтерской воды. Вскоре вошла к вам из гостиной миледи и мисс Рахиль в сопровождении двух джентльменов. Мистер Годфрей спросил себе водка и сельтерской воды, а мистер Франклин отказался от того и другаго. Он сел на стул с видом полного изнеможения; думаю, что эта праздничная суетня была ему не под силу.

Повернувшись к своим гостям, чтобы пожелать им доброй ночи, миледи сурово взглянула на подарок нечестивого полковника, блестевший на платье её дочери.

- Рахиль, спросила она,- куда намерена ты положить свой алмаз на нынешнюю ночь?

Возбужденная впечатлениями ими, мисс Рахиль находилась в том лихорадочно-веселом настроении, когда молодые девушки охотно болтают всякий вздор, упорно отстаивая его как нечто разумное. Вероятно, вам самим приходилось замечать это, читатель.

Объявив сначала, что она сама не знает куда ей спрятать свой алмаз, мисс Рахиль прибавила вслед за тем, что положит его на свой туалетный стол, вместе с прочими вещами. Потом ей вдруг пришло в голову, что алмаз может заблестеть своим страшным лунным светом и испугать ее до смерти посреди ночной темноты. Наконец, внезапно вспомнив об индейском шкапчике, стоявшем в её будуаре, она тотчас же решила спрятать свой алмаз туда, чтобы дат этим двум прекрасным произведениям Индии возможность вдоволь налюбоваться друг на друга. Миледи долго и терпеливо слушала эту пустую болтовню, но наконец решилась остановить ее.

- Ты забываешь, моя милая, сказала она,- что твой индейский шкап не запирается.

- Боже праведный, мамаша! воскликнула мисс Рахиль:- да разве мы в гостинице? Разве в доме есть воры?

Не обратив внимания на эти вздорные слова, миледи пожелала джентльменам доброй ночи и потом поцеловала мисс Рахиль.

- Поручи лучше свой алмаз мне, сказала она дочери.

Мисс Рахиль встретила это предложение так, как десять лет тому назад встретила бы она предложение расстаться с новою куклой. Миледи поняла, что убеждения будут бесполезны.

- Завтра поутру, как только ты встанешь, Рахиль, приди в мою комнату, сказала она.- Мне нужно поговорить с тобой.

С этими словами она медленно удалилась, погруженная в глубокое раздумье и, повидимому, не совсем довольная оборотом, который принимали её мысли.

После нее стала прощаться и мисс Рахиль. Сначала она пожала руку мистеру Годфрею, который рассматривал какую-то картину на противоположном конце залы; а затем вернулась к мистеру Франклину, который продолжал сидеть в углу, усталый и молчаливый. Что они говорили между собой, этого я не слыхал, только стоя около вашего большего зеркала, оправленного в старинную дубовую раму, я хорошо различал отражавшуюся в нем фигуру мисс Рахили. Я видел, как она достала украдкой из-за корсажа своего платья медальйон, подаренный ей мистером Франклином, и блестнув им на мгновение пред его глазами, многозначительно улыбнулась и вышла.

Это обстоятельство поколебало мое прежнее доверие к собственной догадливости. Я начинал убеждаться, что мнение Пенелопы относительно чувств её молодой госпожи было гораздо безошибочнее.

Как только мисс Рахиль перестала поглощать внимание своего кузена, мистер Франклин увидал меня. Непостоянство его характера, проявлявшееся всегда и во всем, уже успело изменить его мнение и насчет Индейцев.

- Бетередж, сказал он,- я почти готов думать, что мы преувеличили значение нашего разговора с мистером Мортветом в кустах. Право, он хотел только попугать нас своими разказками. А вы не шутя, намеревы спустить собак?

- Я намерен освободить их от ошейников, сэр, отвечал я,- дабы они могли в случае надобности побродить на свободе и нанюхать чужой след.

- Прекрасно, отвечал мистер Франклин. - А завтра мы подумаем что вам делать. Мне не хотелось бы тревожить тетушку во-пустому. Доброй ночи, Бетередж.

Он был так измучен и бледен, кивая мне на прощанье годовой и отправляясь на верх со свечей в руках, что я осмелился предложить ему на сон грядущий вина с водой. В этом поддержал меня, и мистер Годфрей, подошедший к нам с другаго конца комнаты.

Он стал дружески настаивать, чтобы мистер Франклин подкрепил себя чем-нибудь, ложась в постель.

Я упоминаю об этих мелочных обстоятельствах единственно потому, что после всего виденного и слышанного мною в этот день, мне приятно было заметить возстановление прежних добрых отношений между обоими джентльменами. Их крупный разговор в гостиной (подслушанный Пенелопой) и соперничество за благосклонность мисс Рахили, казалось, не произвели между ними сериозной размолвки. Впрочем, что же тут было удивительнаго? оба были благовоспитанные светские джентльмены. А известно, что люди с высоким положением в обществе никогда не бывают так сварливы и вздорны, как люди ничего не значущие.

Еще раз отказавшись от вина, мистер Франклин отправился на верх в сопровождении мистера Годфрея, так как комнаты их была смежные. Но взойдя на площадку, он или склонился на убеждения своего двоюродного брата, или, по свойственной ему ветренности характера, сам переменил свое намерение относительно вина.

- Бетередж, крикнул он мне сверху: - пожалуй, пришлите мне вина с водой; быть-может, оно и понадобится мне ночью.

Я послал водку с Самуилом, а сам вышел на двор и расстегнул ошейники собак. Почувствовав себя на свободе в такую необычную для них пору, оне потеряли голову а бросились на меня как щенки! Однако дождь скоро умерил их восторги. Полокав немного струившуюся с них воду, оне снова вползли в свои конуры. Я возвратился домой и по некоторым признакам на небе заключил, что погода скоро должна перемениться к лучшему. Однако дождь все еще не переставал лить с ужасною силой, и земля была как мокрая губка.

Мы с Самуилом обошли кругом всего дома и по обыкновению заперли все двери и окна. Я сам обшарил каждый уголок, не доверяя на этот раз своему помощнику, и убедившись, что все заперто и безопасно, я наконец и сам отправился на покой уже в первом часу ночи.

Но, должно-быт, хлопоты этого дня были выше сил моих. Дело в том, что я, и сам заразился болезнию мистера Франклина и заснул уже после восхода солнца. Зато лежа в продолжение всей ночи с открытыми глазами, я мог удостовериться, что в доме царствовала могильная тишина и что не слышно было другаго звука, кроме плеска дождя да поднявшагося перед утром ветра, который с легким шумом пробегал по деревьям.

Около половины восьмого я проснулся, и раскрыв окно, увидал, что на дворе прелестный солнечный день. Ровно в восемь я собрался было идти привязывать собак, как вдруг слышу позади себя на лестнице шелест женских юпок. Я обернулся и увидал Пенелопу, летевшую ко мне сломя голову.

- Батюшка, кричала она,- Бога ради, идите скорее на верх! Алмаз пропал.

- С ума ты сошла что ли? спросил я ее.

- Пропал, отвечала Пенелопа. - Пропал, и никто не знает когда и каким образом! Идите скорее, и сами увидите!

Она потащила меня в кабинет барышни, находившийся рядом с её спальней, и тут-то, на пороге между двумя комнатами, я увидал мисс Рахиль, бледную как её белый пеньюар. Обе половинки индейского шкафа были отворены настежь; а один из ящиков выдвинут до основания.

- Смотрите! сказала Пенелопа. - Я своими глазами видела, как мисс Рахиль спрятала свой алмаз в этот ящик, вчера вечером.

Я подошел к шкафу. Действительно, ящик был пуст.

- Так ли она говорит, мисс? спросил я. Но мисс Рахиль была не узнаваема.

- Алмаз пропал, повторила она будто не своим голосом, и сказав это, удалилась в свою спальню и заперла на собой дверь.

Еще мы стояли как ошалелые, не зная что нам делать, когда в комнате появилась миледи. Она услыхала мой голос в кабинете своей дочери и пришла узнать что случалось. Известие о пропаже алмаза, повидимому, сразило ее. Она прямо подошла к спальне своей дочери и потребовала чтоб ей отворили. Мисс Рахиль впустила ее.

Затем тревога с быстротой пожара распространилась по всему дому и достигли, наконец, до обоих джентльменов.

Мистер Годфрей первый вышел из своей комнаты. Услыхав о происшедшем, он только в изумлении развел руками, что не слишком говорило в пользу его природной находчивости. Зато я сильно разчитывал на светлый ум мистера Франклина, надеясь, что он-то и поможет нам выйдти из затруднения; но и он в свою очередь оказался столько же ненаходчивым, как и его двоюродный братец. Против всякого ожидания, он хорошо проспал ночь, а сон, по его словам, как непривычная роскошь, подействовал на него одуряющим образом. Однако после чашки кофе, которую он, по иностранному обычаю, выпивал обыкновенно за несколько часов до завтрака, ясность ума его опять возвратилась. Французская сообразительность выступила на первый план, и он с большею ловкостью и решительностью принял следующия меры:

Прежде коего он недель, позвать слуг и приказал он оставить все двери и окна нижнего этажа запертыми, так, как она была оставлены накануне, за исключением главного входа, который я уже отпер. Затем, не предпринимая никаких дальнейших мер, он предложил мне и мистеру Годфрею лично удостовериться, не завалился ли как-нибудь алмаз за шкаф или за стол, на котором помещалась эта индейская вещица. После безуспешных поисков и толков с Пенелопой, которая в ответ на все вопросы не прибавила ничего нового к сообщенным у же ею сведениям, мистер Франклин решился допросить самое мисс Рахиль и послал Пенелопу постучаться в дверь её спальни.

На стук вышла только одна миледи и тотчас же притворила за собой дверь; но минуту спустя мы услыхали, что мисс Рахиль сама запирает дверь изнутри. Госпожа моя вышла к вам сконфуженная и опечаленная.

- Пропажа алмаза до такой степени сокрушает бедную Рахиль, сказала она мистеру Франклину,- что она упорно отказывается говорить о нем даже со мной, и вам никак нельзя увидать ее теперь.

Удвоив ваше смущение разказом об отчаянии своей дочери, миледи, после небольшего внутреннего усилия, вполне овладела собой и начала действовать со свойственною ей решимостью.

- Мне кажется, спокойно сказала она,- что вам не остается ничего более делать как послать за полицией.

- Которая прежде всего, подхватил мистер Франклин,- должна задержать индейских фокусников, приходивших сюда вчера вечером.

Миледи и мистер Годфрей (не посвященные в тайны ваши с мистером Франклином) пришли в величайшее изумление.

- Мне некогда теперь объясняться, продолжил мистер Франклин. - Одно могу сказать вам, что алмаз, по всей вероятности, похищен Индейцами. Напишите мне поскорее рекомендательное письмо к одному из фризингальских судей, сказал он, обращаясь к миледи,- и упомяните в нем, что я уполномочен вами действовать в ваших интересах. Я сейчас же отправлюсь в город, потому что каждая потерянная минута может дать похитителям время скрыться от ваших преследований. (Nota bene: На какой стороне его характера был теперь перевес, на французской или на английской? не знаю, только очевидно было, что разумная сторона одержала верх. Оставалось решить еще один вопрос: долго ли продлится это счастливое настроение?)

Мистер Франклин придвинул к тетке перо, чернила и бумагу, но миледи (как мне показалось) не совсем-то охотно написала требуемое письмо. Еслибы можно было пренебречь таким обстоятельством, как пропажа алмаза в двадцать тысяч фунтов стерлингов, то судя по невыгодному мнению моей госпожи об её покойном брате и по её недоверию к сделанному им подарку, она, мне кажется, порадовалась бы, еслибы ворам удалось скрыться с Лунным камнем.

Я отправился в конюшню с мистером Франклином и не упустил при этом случая спросить его, каким образом могли Индейцы (которых я, конечно, и сам подозревал не менее его) забраться к вам в дом?

- Вероятно, во время суматохи, причиненной разъездом гостей, отвечал мистер Франклин,- один из негодяев пробрался незаметно в столовую, и забившись под диван, подслушал разговор тетушки с Рахилью насчет того, куда лучше припрятать алмаз на ночь. Затем, выждав пока в доме все угомонилось, он преспокойно взошел в кабинет и украл Лунный камень из шкапчика.

С этими словами мистер Франклин, крикнул груму чтоб отворили ворота и ускакал в город. Это было, повидимому, самое разумное объяснение. Однако каким же образом ухитрился вор выйдти из дому? Отправляясь поутру отпирать главный вход, я нашел его точь-в-точь в том же виде как накануне, крепко запертым на засов. Что же касается до другах дверей и окошек, то она сами говорили за себя, потому что до сих пор еще оставалась неотворенными. А собаки? Предположим, что вор ушел чрез окно верхнего этажа; как мог он во всяком случае миновать собак? Ужь не запасся ли он для них отравленным мясом? В ту самую минуту как подозрение это промелькнуло в моей голове, собаки выбежали ко мне из-за угла, стали валяться по мокрой траве и были так здоровы и веселы, что я не без труда образумил их и снова посадил на цепь. Чем более размышлял я над объяснением мистера Франклина, тем несостоятельнее оно мне казалось. Наконец, когда наступило время, мы, по обыкновению, позавтракали: никакое происшествие в доме, даже самое необычайное, как например грабеж или убийство, не должны мешать завтраку. По окончании его миледи потребовала меня к себе, и я принужден был разказать ей все, что так тщательно таилось от неё до сих пор относительно Индейцев и их заговора. Как женщина с твердым характером, она скоро оправилась от потрясающего впечатления, произведенного на нее моим разказом. Ее не столько смущали поганые Индейцы, сколько печаль дочери.

- Вы сами знаете, Бетередж, какой странный характер у Рахили, и как не похожи бывают её действия на поступки её сверстниц, сказала мне миледи.- Но никогда не казалась она мне столь загадочною и скрытною как в настоящую минуту. Пропажа камня словно лишила ее рассудка. Кто бы подумал, что этот ужасный алмаз околдует ее в такое короткое время?

Действительно, все это было очень странно. Мисс Рахиль никогда не выказывала свойственного всем молодым девушкам пристрастья к драгоценным вещам и украшениям. Однако она была неутешна и до сих пор сидела запершись в своей спальне. Правда, пропажа алмаза отразилась и на прочих обитателях дома. Даже мистер Годфрей, например, по профессии общий утешитель и советчик, и тот не звал куда ему девать себя. За недостатком общества, и не имея возможности применить к мисс Рахили свое уменье утешать огорченных женщин, он тревожно и безцельно сновал взад и вперед по дому и по саду, раздумывая, как бы лучше поступить ему в приключившейся беде. Ужь не уехать ли и не избавить ли семью от тяжелой обязанности занимать его как гостя, а то не остаться ли лучше в ожидании того времени, когда и его ничтожные услуги могут оказаться полезными? наконец он остановился на последнем решении как на самом благоразумном и наиболее приличном при настоящем грустном положении семьи. Только время и обстоятельства могут быть пробным камнем для человека. Когда наступил черед мистеру Годфрею быть испробованным, ценность его оказалась гораздо более низкого достоинства нежели я воображал. Что же касается до женской прислуги, то женщины все, за исключением Розанны Сперман, державшейся поодаль от других, принялись шушукать во всех углах дома и перекидываться подозрительными взглядами, как обыкновенно поступает слабейшая половина человеческого рода при всех сколько-нибудь замечательных происшествиях. Сознаюсь, что я сам был встревожен и не в духе. Проклятый алмаз всех вас перевернул вверх дном. Около одиннадцати часов мистер Франклин вернулся назад. Его решимость очевидно исчезла во время поездка в город под гнетом свалившихся на него забот.

Отправляясь из дому, он скакал в галоп, а домой возвращался шагом. Уезжая, он был тверд как сталь, а вернулся словно наваченный, тряпка - тряпкой.

- Ну, что жь, спросила миледи,- когда будет полиция?

- Сейчас, отвечал мистер Франклин;- она сказали, что мигом последуют за мною. Сюда прибудет надзиратель сыщиков, Сигрев, с двумя полицейскими помощниками. Но это только для формы. Дело наше проиграно!

- Как, сэр, спросил я.- Неужто Индейцы скрылись?

- Бедные оклеветанные Индейцы посажены в тюрьму без малейшего основания, отвечал мистер Франклин.- Она так же невинны как неродившийся младенец. Мое предположение, будто один из них притаился у нас в доме, рассеялось как дым, подобно прочим моим фантазиям; и мне доказали фактами, продолжил мистер Франклин, с наслаждением налегая на сделанный им промах,- что это вещь положительно невозможная.

Озадачив нас этим новым и неожиданным оборотом дела относительно пропажи Лунного камня, наш молодой джентльмен, по просьбе своей тетки, сел и объяснился.

Энергия, повидимому, не покидала его вплоть до самого Фризингалла, где он обстоятельно передал обо всем происшедшем судье, который тотчас же послал за полицией. Из заведенных справок оказалось, что Индейцы и не пытались бежать из города; мало того, полиция видела, как накануне в одиннадцатом часу вечера она возвращались в Фризингалл в сопровождении своего маленького спутника; из чего можно было заключить (принимая в разчет время, и расстояние), что Индейцы вернулись домой тотчас же по окончании своих фокусов на террасе. Еще позднее в полночь, делая обыск в заезжем доме, где проживали фокусники, полиция опять видела трех Индейцев вместе с их маленьким спутником. А за тем, вскоре после полуночи, я сам собственноручно запер в доме все двери и окна. Более очевидных доказательств в пользу невинности Индейцев, повидимому, не могло и быть. Судья объявил, что покамест нет на малейшего повода подозревать их. Но так как при дальнейшем следствии полиция легко могла сделать насчет их некоторые открытия, то он решал засадить их в тюрьму, в качестве бродяг плутов, и выдержать там с неделю для наших интересов. Прямым же поводом к аресту послужило нарушенное ими по незнанию какое-то постановление городского начальства, но какое именно, не помню. Все людские учреждения (не исключая, и правосудия) имеют своего рода пластичность: нужно только надавить надлежащую пружину. Почтенный судья был старинным приятелем миледи, и как только заседание открылось, он отдал приказ арестовать фокусников на неделю.

Вот что разказал вам мистер Франклин о своих похождениях в Фризангалле. очевидно было, что индейский ключ, с помощью которого мы надеялись розыскать похищенный алмаз, сломался в наших руках и стал никуда негодным. Но если фокусники были невинны, кто же, спрашивается, похитил Лунный камень из ящика мисс Рахили?

Десять минут спустя приехал, наконец, ко всеобщему успокоению, надзиратель Сигрев. Он сообщил нам, что, проходя по террасе, видел мистера Франклина, гревшагося на солнце (должно-быть, италиянскою стороной к верху), и что он поспешил будто бы предупредать его, мистера Сигрева, что розыски полиции будут совершенно напрасны.

В данных затруднительных обстоятельствах всей семьи, вряд ли кто мог быть столь приятным для нас посетителем, как надзиратель фризингальских сыщиков. Он был высок и дороден; имел часто военные приемы, громкий повелительный голос, твердый взгляд и длинный широкий сюртук, застегнутый на все пуговицы до самого воротника. На лице его, казалось, было написано: "Я и есть тот человек, которого вам нужно!" А строгость, с которою он отдавал приказания своим помощникам, убеждала вас всех, что с ним шутить нельзя.

Он приступил сначала ко внутреннему и наружному осмотру всех надворных строений; после чего объявил, что воры не имели возможности проникнуть к нам извне, и что следовательно воровство учинено было кем-нибудь из живущих в доме. Вообразите себе переполох прислуги после этого официального объявления! Надзиратель положил сначала осмотреть будуар, а затем допросить прислугу. В то же время он поставил одного из своих подчиненных у лестницы, примыкавшей к спальням слуг, и приказал ему не впускать туда никого из живущих в доме впредь до новых распоряжении.

Это окончательно ошеломило слабейшую половину человеческого рода. Оне повыскакала из своих углов, разом взлетела наверх в комнату мисс Рахили (в том числе и Розанна Сперман), столпилась около надзирателя Сигрева, и все с одинаково преступным видом просила его назвать виновную.

Надзиратель не потерялся: он окинул их своим решительным взглядом и скомандовал по-военному:

- Вас здесь не спрашивают! Марш все вниз. Смотрите, прибавил он, внезапно указывая им на маленькое пятнышко, образовавшееся на разрисованной двери в комнате мисс Рахили, как раз под замочною скважиной,- смотрите, что наделали ваши юпки. Ступайте, ступайте отсюда!

Розанна Сперман, стоявшая ближе всех к нему и к запачканой двери, первая показала пример послушания, и немедленно отправилась к своим занятиям. За ней последовали и все остальные. Окончив обыск комнаты, что не привело его ни к какому положительному результату, надзиратель спросил меня, кто первый открыл воровство. Открыла его Пенелопа, и потому за ней немедленно послали.

Сказать правду, надзиратель немножко круто приступил к допросу моей дочери.

- Слушайте меня внимательно, молодая женщина, сказал он ей,- и не забывайте, что вы должны говорить правду.

Пенелопа мгновенно вспыхнула.

- Меня никогда не учили лгать, господин надзиратель, а если отец мой, стоя здесь, может равнодушно выслушивать, как меня обвиняют во лжи и в воровстве, выгоняют из моей комнаты и отнимают у меня доброе имя, единственное достояние бедной девушки, так он значит не тот добрый отец, каком я привыкла считать его!

Во-время вставленное мною словечко принимало несколько Пенелопу с правосудием. Вопросы и ответы потекла плавно и безостановочно, но не провела на к каким особенным открытиям. Дочь моя видела, как, отправляясь ко сну, мисс Рахиль спрятала свой алмаз в одном из ящиков индейского шкафа. На другой день, в восемь часов утра, относя ей на верх чашку чая, Пенелопа увидала ящик открытым и пустым, вследствие чего и произвела в доме тревогу. Далее этого не шли её показания.

Тогда надзиратель попросил позволения видеть самое мисс Рахиль. Пенелопа передала ей эту просьбу через дверь, и тем же путем получила ответ:

- Мне нечего сообщать г. надзирателю, оказала мисс Рахиль,- и я никого не в состоянии принять теперь.

Наш опытный служака был чрезвычайно удивлен и даже оскорблен подобным ответом; но я поспешил уверить его, что барышня нездорова, и просил повременить немного свиданием с нею. После того мы сошли вниз, где нам попалась навстречу мистер Годфрей и мистер Франклин, проходившие чрез заду.

Оба джентльмена, в качестве временных обитателей дома, приглашены были разказать с своей стороны все могущее продать свет на разбираемое дело. Но и тот, а другой объявила, что им ровно ничего неизвестно. Не слыхала ли она в прошлую ночь какого подозрительного шума? спрашивал надзиратель. Ничего не слыхала, кроме шума дождя.

- А вы, обратился он ко мне, также ничего не слыхали лежа без сна долее других?

- Решительно ничего!

Освобожденный от дальнейших расспросов, мистер Франклин, все еще отчаиваясь в успехе предприятия, шепнул мне на ухо: "Этот господин не окажет нам ни малейшей помощи. Надзиратель Сигрев настоящий осел." Между тем как мистер Годфрей, окончив свои показания, шептал мне с другой стороны: "Сейчас видно, что это знаток своего дела! Я сильно на него надеюсь, Бетередж!"

Сколько людей, столько же и различных мнений,- так сказал еще до меня один из древних философов. Чтобы продолжить свои изследования, надзиратель снова вернулся в будуар, неотступно сопровождаемый мною и Пепелопой. Он хотел удостовериться, не переставлена ли была ночью какая-нибудь мебель, так как поверхностный осмотр комнаты не дал ему возможности убедиться в этом.

Между тем как мы шарили около столов и стульев, дверь спальни внезапно отворилась, а мисс Рахиль, какого к себе не допускавшая, ко всеобщему удивлению вышла к нам без всякого вызова. Взяв со стула свою круглую садовую шляпку, она прямо подошла к Пенелопе с следующим вопросом:

- Мистер Франклин Блек посылал вас сегодня утром ко мне?

- Да, мисс, посылал.

- Он желал говорить со мною, не так ли?

- Точно так, мисс.

- Где же он теперь?

Слыша голоса на террасе, я выглянул из окошка и увидал ходивших по ней джентльменов.

- Мистер Франклин на террасе, мисс, отвечал я за свою дочь.

Не сказав более на слова, не обратив ни малейшего внимания на надзирателя, хотевшего было заговорить с ней, бледная как смерть и погруженная в свои собственные мысли, мисс Рахиль вышла из комнаты и спустилась на террасу к своим двоюродным братьям.

Сознаюсь, что я нарушил в этом случае должное к моим господам уважение, что я оскорбил приличие и выказал недостаток хороших манер, но хоть зарежьте меня, а я не в силах был удержаться от покушения посмотреть из окошка, как встретится мисс Рахиль с джентльменами. Она прямо подошла к мистеру Франклину, словно не замечая присутствия мистера Годфрея, который из скромности отошел в стороне и оставил их вдвоем. Мисс Рахиль говорила не долго, но с большою запальчивостию; а судя по лицу мистера Франклина, которое я наблюдал из окна, слова её привели его в неописанное изумление.

Между тем как они еще разговаривали, на террасе появилась миледи. Увидав ее, мисс Рахиль сказала еще несколько слов мистеру Франклину, и не дождавшись приближения матери, внезапно возвратилась домой. Заметив изумление, написанное на лице мистера Франклина, удивленная миледи обратилась к нему с расспросами, в которых принял участие и мистер Годфрей. Все трое стали ходить по террасе, но когда мистер Франклин сообщал им о словах мисс Рахили, миледи и мистер Годфрей остановились как вкопанные. В ту минуту как я следил за ними из окошка, дверь кабинета растворилась с шумом, а гневная мисс Рахиль, с сверкающим взором и воспламененным лицом, быстро прошла мимо вас к своей спальне. Надзиратель опять было обратился к ней с вопросами, но она, стоя у двери своей комнаты, обернулась только для того, чтобы запальчиво проговорить ему в ответ:

- Я не посылала за вами, и вы мне ненужны! Мой алмаз пропал, но ни вам, да и никому на свете не удастся отыскать его!

С этими словами она скрылась, и хлопнув дверью, заперла ее у нас под носом. Пенелопа, стоявшая к ней ближе всех, слышала, как, оставшись одна, мисс Рахиль громко зарыдала.

Чудное дело! То в сердцах, то в слезах! Что бы это могло значить?

Я старался объяснить эту вспышку надзирателю чрезмерным огорчением мисс Рахили по случаю пропажи её алмаза. Дорожа фамильною честью, я был весьма опечален тем, что наша молодая госпожа компрометтировала себя таким образом в глазах полицейского чиновника, и потому я всячески старался оправдать ее, не переставая в то же время удивляться про себя странным речам и поступкам мисс Рахили. Из слов, сказанных ею у дверей спальни, я мог только заключать, что она была жестоко оскорблена появлением в доме полицейских сыщиков, а что удивление мистера Франклина на террасе вызвано было, вероятно, её упреками на этот счет, обращенными к нему, как к главному виновнику предпринятых розысков. Но если предположение мое было основательно, то как могла мисс Рахиль, раз утратив свой алмаз, столь недружелюбно относиться к лицу приехавшему его разыскивать? И почему, ради самого Бога, могла она знать, что Лунный камень никогда не отыщется?

При настоящем положении дел мне не от кого было ждать разъяснения этих вопросов. Честь, повидимому, воспрещала мистеру Франклину посвятить даже такого старого слугу как я в тайну мисс Рахили. С своей стороны и мистер Годфрей, хотя, и пользовавшийся, в качестве джентльмена и родственника, доверием мистера Франклина, вероятно, считал своею обязанностию ненарушимо хранить вверенную ему тайну. Что же касается до миледи, которая, конечно, знала о разговоре на террасе и сверх того одна только имела доступ к мисс Рахили, миледи прямо сознавала себя бессильною добиться от дочери какого-либо путного объяснения насчет алмаза. "Вы бесите меня своими расспросами о нем!" говорила мисс Рахиль, и даже влияние матери не могло вырвать у неё другах слов.

Таким образом мы были как в потемках и насчет мисс Рахили, и насчет Лунного камня. Относительно первой даже сама миледи не могла рассеять наших недоумений. А относительно второго (как вы сейчас увидите) мистер Сигрев быстро приближался к тому моменту, когда ум полицейского сыщика окончательно становится в тупик.

Обшарив весь будуар и не сделав никаких новых открытий, наш опытный делец обратился ко мне с следующим вопросом: известно ли было прислуге, куда спрятали на ночь алмаз?

- Начиная с меня, вероятно, это было известно всем, сэр, отвечал я.- Слуга Самуил находился вместе со мною в столовой в то время, как зашла речь о выборе места для хранения алмаза в эту ночь. Дочери моей Пенелопе, как она уже докладывала вам, это также было известно. А остальные слуги могли или узнать об этом чрез мою дочь и Самуила, или сами услыхать этот разговор чрез боковую дверь столовой, которая, быть-может, была отворена в эту минуту около задней лестницы. Во всяком случае я никак не мог поручиться, чтобы в доме не было известно всем и каждому куда мисс Рахиль собиралась спрятать свой алмаз.

Так как надзиратель нашел, что ответ мой представлял слишком обширное поле для его догадок, то чтобы не затеряться на нем, он попытался несколько сжать его расспросами о личности ваших слуг.

Мне тотчас же пришла в голову Розанна Сперман, но было бы неуместно и жестоко с моей стороны возбуждать подозрения надзирателя против бедной девушки, в честности которой я не имел ни малейшего повода усомниться с тех пор, как она поступила к нам в услужение. Рекомендуя ее миледи, надзирательница исправительного дома прибавляла, что Розанна искренно раскаялась и заслуживает теперь полного доверия. Вот еслибы мистер Сигрев сам возымел против вся подозрения, тогда, и только тогда, обязан бы я был разказать ему, каким образом попала она в ваш дом.

- Все наши слуги имеют отличные аттестаты, сказал я,- и все они достойны доверия своей госпожи.

После такого ответа мистеру Сигреву ничего более не оставалось делать, как самому ознакомиться с репутацией нашей прислуги.

Все они были поочередно подвергнуты допросу, и все отвечали, что ничего не могут сообщить ему; при чем женщины не ограничились одними прямыми ответами, но наговорили иного лишнего и неприятного по поводу секвестра, наложенного на их комнаты. Когда все были снова отпущены вниз, надзиратель опять позвал Пенелопу и вторично допросил ее.

Маленькая вспышка моей дочери в будуаре и поспешность, с которою она вообразила себя заподозренною в покраже, казалось, произвела невыгодное впечатление на надзирателя Сигрева. Сверх того, ему очевидно запало на ум и то обстоятельство, что она последняя видела в этот вечер алмаз. По окончании второго допроса, дочь моя вернулась ко мне разогорченною до нельзя. Сомневаться долее было невозможно. Надзиратель только что не назвал ее в глаза воровкой. Мне не верилось (глядя на него с точки зрения мистера Франклина), чтоб он был действительно такой осел. Однако, не взводя на дочь мою прямых обвинений, он все-таки посматривал на нее не совсем-то благоприятным оком. Я старался успокоить бедную Пенелопу и уверить ее, что подозрения эти были слишком забавны, чтобы придавать им сериозное значение. Да и в самом деле это было так. А между тем в душе я, и сам был настолько глуп, что обижался, кажется, не менее Пенелопы. Да коли хотите, оно и было чем обидеться. Девка моя забилась в уголок и сидела там как убитая, закрыв лицо передником. Вы скажете, пожалуй, читатель, что это было весьма глупо с её стороны, и что ей следовало бы подождать официального обвинения. Как человек прямого и ровного характера, я готов согласиться с вами. Однако все-таки надзирателю не мешало бы вспомнить.... ну, да не скажу, что именно не мешало бы ему вспомнить. Чорт бы его побрал совсем!

Следующий и окончательный шаг в предпринятых розысках довел дела, как говорится, до кризиса. Надзиратель имел с моею госпожой свидание (при котором присутствовал и я); объявил ей, что алмаз, по всей вероятности, похищен кем-нибудь из домашних, и просил для себя и для своих помощников позволения немедленно обыскать комнаты и сундуки прислуги. Наша добрая госпожа, как женщина великодушная и благовоспитанная, отвечала, что не позволит обходиться с своими служителями как с ворами.

- Никогда не решусь я, оказала она,- отплатить неблагодарностию за усердие моих преданных слуг.

После такого ответа надзиратель стал откланиваться, бросив в мою сторону взгляд, который ясно говорил: "Зачем было звать меня, коли вы связываете мне руки?" Как глава прислуги, я тотчас же почувствовал, что справедливость обязывает вас всех не злоупотреблять великодушием вашей госпожи.

- Мы весьма признательны миледи, сказал я,- но просим позволения исполнить все по закону и сами отдаем ваши ключи. Если Габриель Бетередж первый покажет пример, сказал я, останавливая у двери мистера Сигрева,- то вся прислуга поступит также. За это я ручаюсь. Вот вам прежде всего мои собственные ключи!

Миледи взяла меня за руку и со слезами на глазах благодарила за этот поступок. Боже! чего бы не дал я в эту минуту за позволение поколотить надзирателя Сигрева!

Остальные слуги, как я и ожидал, последовали моему примеру, и хотя не совсем охотно, однако решились действовать заодно со мной. Нужно было видеть женщин в то время, когда полицейские рылись в их сундуках. Кухарка так смотрела на надзирателя, как будто ей хотелось посадить, его в печь живого, а остальные женщины словно готовились проглотить его, как только он поджарится.

Когда обыск кончился, и нигде не нашлось даже и следа алмаза, надзиратель Сигрев удалился в мою маленькую комнату, чтобы составить себе дальнейший план действий. Уже несколько часов провел он в вашем доме с своими помощниками, а между тем мы ни на волос не подвинулись в розыскании Лунного камня, и его таинственного похитителя. Пока мистер Сигрев сидел один, погруженный в свои размышления, меня позвали к мистеру Франклину в библиотеку. Но едва успел я дотронуться до ручки двери, как она внезапно отворилась изнутри, и к моему величайшему удивлению, из комнаты выскочила Розанна Сперман!

Библиотеку обыкновенно подметали и убирали поутру, после чего в продолжение целаго дня ни первой, ни второй горничной не зачем было являться в эту комнату, а потому я тут же остановил Розанну Сперман, уличая ее в нарушении домашней дисциплины.

- Что вам понадобилось в библиотеке в такую необыкновенную пору? опросил я.

- Мистер Франклин Блек обронил одно из своих колец на верху, отвечала Розанна,- и я сошла в библиотеку, чтоб отдать ему это кольцо.

С этими словами девушка вспыхнула и удалилась, самодовольно тряхнув головой и предоставив мне ломать голову над её странным поведением. Правда, постигшая нас беда произвела переполох между всею женскою прислугой, но ни одна из женщин не была до такой степени выбита из своей колеи, как Розанна Сперман.

Я застал мистера Франклина за письменным столом в библиотеке. Лишь только я взошел, он потребовал себе экипаж, чтоб ехать на станцию железной дороги, а один звук его голоса убедил меня, что энергическая сторона его характера снова одержала верх. Куда девались его вялость и нерешительность? Предо мной снова сидел человек с железною волей и непоколебимою твердостью.

- Не собираетесь ли в Лондон, сэр? спросил я.

- Нет, хочу только отправить туда депешу, отвечал мистер Франклин. - Я убедил тетушку, что для нашего дела необходим человек более искусный чем надзиратель Сигрев, а она уполномочила меня телеграфировать к моему отцу. Он знаком с шефом лондонской полиции, который, вероятно, сумеет указать вам человека, способного открыть таинственного похитителя алмаза. Кстати, о тайнах; продолжил мистер Франклин, понижая голос:- я намерев, Бетередж, сказать вам еще несколько слов прежде чем вы отправитесь на конюшню. Пусть это останется пока между нами; но знайте, что мое мнение таково: или Розанна Сперман не в своем уме, или она знает о Лунном камне более чем бы ей следовало звать. Слова эти поразили, и смутила меня. Будь я помоложе, я, пожалуй, сознался бы в этом мистеру Франклину; но с летами мы приобретаем одну неоцененную привычку - умение во-время попридержать свой язык, на основании пословицы: "не суйся в воду, не спросясь броду".

- Она принесла сюда кольцо, которое я обронил в своей спальне, продолжал мистер Франклин.- Я поблагодарил ее, а ожидал, что она тотчас же уйдет; но вместо того она стала насупротив стола, за которым я сидел, и устремила на меня странный, полуробкий, полубезцеремонный взгляд. "Мудреное дело приключилось у нас с алмазом, сэр", сказала она неожиданно и опрометчиво, приступая к разговору. Я отвечал ей, что все это, действительно, было чрезвычайно мудрено, и ждал, что будет дальше. Клянусь честью, Бетередж, она помешалась. "А ведь им не найдти алмаза, сэр, неправда ли? Нет! Да не только им, но даже и тому, кто похитил его, за это я вам ручаюсь", сказала она, подмигивая мне с улыбкой. Я только что собирался просить у неё объяснения, как вдруг за дверью послышались ваши шаги. Должно-быть, она испугалась, что вы ее застанете тут, потому что покраснела и сейчас же вышла из комнаты. Что бы это могло значить, Бетередж?

Даже после такого разказа я не решался открыть мистеру Франклину историю Розанны. Это равнялось бы прямому обвинению её в воровстве. Наконец, еслибы даже я и решился открыть ему всю истину и указать на нее, как на похитительницу алмаза, то все-таки мне было бы непонятно, почему она выбрала именно мистера Франклина поверенным своей тайны.

- Конечно, я не решусь погубить бедную девушку единственно за её ветренность и безразсудную болтовню, продолжил мистер Франклин.- А между тем, узнай только надзиратель о том что она мне оказала, и я не ручаюсь, что, несмотря на всю его глупость.... тут он остановился, не договорив своей мысли.

- Не лучше ли будет, сэр, оказал я,- при первом удобном случае доложить об этом миледи? миледи принимает дружеское участие в Розанне, и легко может статься, что эта девушка действительно была только опрометчива и безразсудна в своих суждениях. Заметьте, сэр, что когда в доме заваривается какая-нибудь каша, то вся женская прислуга обыкновенно смотрит на исход дела с самой мрачной стороны; это придает бедняжкам некоторое значение в их собственных глазах. Заболит ли кто в доме, послушайте только женщин, и оне напророчат вам, что больной умрет. Пропадет ли драгоценная вещь, спросите только у них, и оне непременно предскажут вам, что она никогда не отыщется.

Такой взгляд на дело (который и мне самому показался после некоторого размышления правдоподобным), повидимому, успокоил мистера Франклина: он сложил свою телеграмму и покончил свои разговор со мной. Отправляясь на конюшню, чтобы распорядиться насчет шарабана, я заглянул в людскую, где в это время обедала прислуга. Розанны Сперман не было за столом. Спросив о ней, я узнал, что она внезапно занемогла и лежит наверху в своей комнате.

- Странно! сказал я, уходя. - Я видел ее недавно совершенно здоровою.

Пенелопа вышла за мной из людской.

- Не говорите этого при всех, батюшка, оказала она.- Вы этим еще более вооружите прислугу против Розанны. Бедняжка изнывает от любви к мистеру Франклину Блеку.

После такого открытия, поведение девушки представлялось уже совсем в ином свете. Если Пенелопа не ошибалась, то можно было следующим образом растолковать странные слова и поступки Розанны: сама не думая о своих словах, она старалась только вовлечь как-нибудь в разговор мистера Франклина. Если подобное истолкование было справедливо, то с помощью его можно было, пожалуй, объяснить и её самодовольный вид при встрече по мной в прихожей. Хотя мистер Франклин сказал с ней не более трех слов, однако, во всяком случае, цель её была достигнута: он говорил с ней. Затем я отправился самолично наблюдать как запрягали пони.

Для человека, подобно мне опутанного дьявольскою сетью всевозможных тайн и сомнений, право, утешительно было видеть как пряжи и ремни упряжи понимали друг друга. Глядя на пока, стоявшего в оглоблях шарабана, можно было, по крайней мере, оказать себе: это факт, не подлежащий на малейшему сомнению. А такие отрадные явления, доложу вам, становилась редкою и непривычною роскошью в вашем доме.

Подъезжая в шарабане к главному подъезду, я увидел не только мистера Франклина, но и мистера Годфрея, и надзирателя Сигрева, ожидавших меня на крыльце.

Размышления господина надзирателя (после неудачной попытки его найдти алмаз в комнатах или сундуках прислуги) привели его к совершенно новому заключению. Оставаясь при прежнем убеждении, что алмаз похищен кем-нибудь из домашних, наш опытный служака пришел теперь к той мысли, что вор (надзиратель имел осторожность не назвать бедной Пенелопы по имени) действовал сообща с Индейцами; вследствие чего он и предложил перевести следствие в фразингальскую тюрьму, куда посажены были фокусники. Узнав об этом новом намеревии, мистер Франклин вызвался свезти надзирателя в город, решив, что оттуда можно так же легко отправить телеграмму в Лондон, как и со станции железной дорога. Мистер Годфрей, не терявший своей благоговейной веры в мистера Сигрева и в высшей степени заинтересованный следствием над Индейцами, просил позволения сопровождать надзирателя в Фризингалл. Один из полицейских помощников оставлен был в доме, для какого-либо непредвиденного случая, а другой взят был надзирателем в город. Таким образом все четыре места шарабана была заняты.

Пред тем как садиться в экипаж, мистер Франклин отвел меня на несколько шагов в сторону, чтобы никто не мог вас слышать.

- Я подожду телеграфировать в Лондон, сказал он,- пока не увижу, что выйдет из допроса Индейцев. Мое внутреннее убеждение говорит мне, что этот пустоголовый надзиратель ни на шаг не подвинул дела и просто старается только выиграть время. Предположение его, будто кто-нибудь из слуг находится в заговоре с Индейцами, по моему мнению, сущий вздор. Стерегите-ка получше дом до моего возвращения, Бетередж, и попробуйте попытать Розанну Сперман. Я не требую, чтобы вы прибегали к средствам унизительным для вашего достоинства или жестоким относительно самой девушки, но только орошу вас усилить вашу обычную бдительность. Мы найдем чем объяснить это в глазах тетушки, только не забывайте, что это дело более важное чем вы, может-быть, предполагаете.

- Еще бы не важное, сэр, когда дело идет о двадцати тысячах фунтов стерлингов, сказал я, думая о стоимости алмаза.

- Дело идет о том, чтоб успокоить Рахиль, сериозно отвечал Франклин. - Я очень тревожусь за нее.

Сказав это, он внезапно отошел от меня, чтобы разом положить конец нашему разговору. Я, казалось, понял его мысль; дальнейшие разглагольствования могла бы выдать мне тайну, сообщенную ему мисс Рахилью на террасе.

Затем она отправилась в Фризингалл. Я был готов, в интересах самой Розанны, поговорить с ней наедине, но удобный случай как нарочно не представлялся. Она только к чаю сошла вниз и была в таком ненормальном, возбужденном состоянии духа, что с ней сделался истерический припадок; ей дали, по приказанию миледи, понюхать эфиру и послали снова на верх.

Нечего сказать, скучно и грустно оканчивался этот день. Мисс Рахиль не выходила из своей комнаты, объявив, что нездоровье помешает ей сойдти к обеду. А миледи до того сокрушалась о дочери, что я не решился увеличивать её беспокойство разказом о том, что говорила Розанна Сперман мистеру Франклину. Пенелопа была неутешна, воображая, что ее немедленно отдадут под суд и приговорят к ссылке за воровство. Что же касается до остальных женщин, то оне принялись за свои библии и молитвенники, и занимаясь этим душеполезным чтением, корчили самые кислые мины, что обыкновенно случается, когда люди исполняют свои благочестивые обязанности не в положенное время. А я с своей стороны не имел даже духу открыть своего Робинзона Крузо. Я вышед на двор, и чувствуя потребность развлечь себя приятною компанией, поставил стул у конуры и начал беседовать с собаками.

За полчаса до обеда, оба джентльмена вернулись из Фризингалла, уговорившись с надзирателем Сигревом, что он приедет к вам на следующий день. Они заезжали к мистеру Мортвету, индейскому путешественнику, проживавшему в то время вблизи от города. По просьбе мистера Франклина, он очень любезно согласился служить переводчиком при допросах двух Индейцев, не знавших английского языка. Однако, долгий и тщательный допрос кончился ничем, так как не оказалось ни малейшего повода подозревать фокусников в стачке с кем-либо из наших слуг. Узнав о таком заключении надзирателя, мистер Франклин послал в Лондон свою телеграфическую депешу, и на этом дело пока остановилось до следующего дня.

Об истекшем дне говорить более нечего, до сих пор все еще оставалось покрыто глубоким мраком, который лишь чрез несколько дней стал понемногу рассеиваться. Каким образом это случилось и что из этого воспоследовало, вы сейчас увидите сами.

XII.

Вечер четверга прошел без всяких приключений. Но в пятницу утром мы узнали две новости. Первая из них шла от булочника, который объявил, что в четверг после полудня он встретил Розанну Сперман, пробиравшуюся под густым вуалем чрез болота в направлении к Фризингаллу. Повидимому, странно было бы обознаться в Розанне, плечо которой делало ее, бедняжку, черезчур заметною, но что булочник ошибся, это не подлежало ни малейшему сомнению, потому что Розанна, как вам известно, пролежала весь этот день больная у себя на верху с самого полудня. Второе известие принес почталион. Уезжая от нас под проливным дождем в день рождения мисс Рахили и заметив мне тогда, что докторская кожа непромокаема, достойный мистер Канди сказал одну из своих самых неудачных острот, потому что, несмотря на плотность своей кожи, он все-таки промок до костей, простудился и схватил сильную горячку. В письме, которое доставил вам почталион, нас извещали, что бедняга лежит в бреду и продолжает врать всякий вздор так же бегло и безостановочно, как врал его в здравом виде. Мы все сожалели о бедном маленьком докторе; но мистер Франклин, казалось, сожалел о его болезни преимущественно из опасения за мисс Рахиль. Из разговора его с миледи во время завтрака можно было заключить, что если мисс Рахиль не будет в самом скором времена успокоена насчет Лунного камня, то здоровье её потребует сериозной и немедленной помощи со стороны лучших медиков в околотке.

Немного спустя после завтрака пришла телеграмма от мистера Блека старшего в ответ на депешу сына. Он извещал нас, что чрез своего приятеля, шефа лондонской полиции, он напал, наконец, на настоящего полицейского сыщика, по имени пристав Кофф, который должен был на другой же день прибыть к нам из Лондона с утренним поездом.

Имя нового полицейского сыщика, казалось, поразило мистера Франклина: в бытность свою в Лондоне он слыхал от отцовского адвоката много любопытных разказов о приставе.

- Я начинаю надеяться, что скоро наступит конец нашим тревогам, сказал он, прочитав депешу.- Если половина того, что мне разказывали об этом человеке, справедливо, то в целой Англии не найдти такого мистера, как пристав Кофф, для дознания тайны!

По мере того как приближалось время, назначенное для приезда этого знаменитого сыщика, мы с каждою минутой становились все нетерпеливее, и тревожнее. В урочный час явился надзиратель Сигрев, но узнав, что мы ждем пристава, немедленно заперся в отдельную комнату, а запасшись необходимыми письменными принадлежностями, принялся составлять черновой отчет, которого, по всей вероятности, от него должны были потребовать. Я охотно отправился бы и сам на станцию железной дороги, чтобы привести пристава. Но на карету и лошадей миледи не мог разчитывать даже и знаменитый Кофф, а кабриолет потребовался вечером для мистера Годфрея. Мистер Годфрей глубоко сожалел о необходимости оставить свою тетушку в таких неприятных для неё обстоятельствах, и разделяя её беспокойство, благосклонно откладывал свой отъезд до последнего поезда железной дороги, чтоб узнать мнение знаменитого лондонского сыщика о похищении алмаза.

Но в пятницу вечером ему необходимо было вернуться в город, чтобы в субботу утром присутствовать на заседании женского благотворительного комитета, нуждавшагося в его советах по поводу какого-то сериозного затруднения.

Когда наступило время для приезда пристава, я пошел дожидаться его у ворот.

В ту минуту как я подходил к квартире привратника, к воротам подъехал извощичий кабриолет, из которого вышед пожилой седоватый человек, до такой степени худой и изможденный, что на всем теле его, казалось, не было на одного унца мяса. Это были кости, обтянутые кожей и одетые в приличное черное платье с белым галстухом. Лицо его было остро как топор, а кожа суха и желта как поблекший осенний лист. Его светло-серые стального цвета глаза производили странное, а вместе с тем неприятное впечатление. Вы как будто читали в них, что он предполагал найдти в вас гораздо более нежели нашел. Походка его была медленная; голос меланхолический, а длинные сухощавые пальцы была загнуты крючком на подобие когтей. Его можно было принять за пастора или подрядчика погребальных процессий, словом, за кого хотите, только не за полицейского чиновника. Лица, более противоположного надзирателю Сигреву и менее утешительного для людей огорченных, трудно было бы отыскать, за это я мог поручиться.

- Не здесь ли живет леди Вериндер? спросил он.

- Точно так, сэр.

- Я пристав Кофф.

- Не угодно ли вам за мной пожаловать, сэр?

Провожая его к дому, я сообщил ему о своем имени и положении в семействе, чтобы развязать ему язык насчет дела, по которому вызывала его моя госпожа. Однако о деле-то он и не заикнулся. Он похвалил местность, заметил, что морской воздух отличался весьма приятною свежестью. А я в это время ломал голову, спрашивая себя, чем мог знаменитый Кофф заслужить такую громкую репутацию. Таким образом мы дошли до дому в настроении двух незнакомых особ, в первый раз в жизни посаженных на одну цепь. Спросив о миледи и узнав, что она прогуливается по оранжереям, мы отправилась в нижний сад и послали слугу предупредить ее о приезде пристава.

Покамест мы ждали возвращения слуги, пристав Кофф бросал взгляд налево, за зеленую арку, обвитую вечнозелеными растениями, увидал сквозь нее нашу розовую плантацию и прямо направил к ней свои шаги, между тем как на лице его впервые отразилось нечто похожее на интерес. К удивлению садовника и к моему полному отвращению, этот знаменитый полисмен оказался настоящим мудрецом в бесполезном искусстве разведения роз.

- Славное выбрали вы для них местечко, на юг и на юго-запад, сказал пристав, качая своею седоватою годовой, и меланхолический голос его зазвучал удовольствием.- Вот настоящая планировка для розовых кустов - клумбы, расположенные кругами, обнесенные квадратами. Так, так, а между вами дорожки. Но для чего оне из гравеля? Засейте их лучше газовом, господин садовник, гравель не годится для ваших роз. О, какая очаровательная группа белых и красных роз! Неправда ли, какое милое сочетание цветов? А вот белая мускатная роза, мистер Бетередж, наша старинная английская роза, которою можно любоваться на-ряду с лучшими и новейшими сортами. Ох, ты моя миленькая! сказал пристав, нежно лаская мускатную розу своими изсохшими пальцами и разговаривая с нею как с ребенком.

Более деликатного человека для разыскания алмаза мисс Рахили и для открытия вора поистине нельзя было придумать!

- Вы, кажется, очень любите розы, пристав? спросил я.

- У меня слишком мало времени, чтобы тратить его на какие бы то ни было забавы, отвечал пристав Кофф.- Но когда случается, и у меня свободная минутка, мистер Бетередж, то я почти всегда посвящаю ее моим любимицам. Я взрос между ними в питомнике отца моего, и если удастся, то с ними же проведу и остаток дней моих. Да, коли угодно будет Богу, я думаю не нынче - завтра совсем отказаться от поимки воров и начать ухаживать за розами. Но дорожки в моем садике будут непременно зеленые, господин садовник, сказал пристав, на которого наш гравель, очевидно, произвел самое невыгодное впечатление.

- А ведь, смею сказать, для человека вашей профессии это довольно странные вкусы, сэр, решился я заметить.

- Если вы оглянетесь кругом себя (чего однако многие не делают), сказал пристав Кофф,- то вы заметите, что в большинстве случаев врожденные наклонности человека бывают диаметрально противоположны его официальным занятиям. Найдите мне две вещи более неподходящия друг к другу чем роза и вор, и я постараюсь изменить свои вкусы, если только не ушло время. Я вижу, что вы употребляете дамасскую розу, господин садовник, как красивую подставку для более нежных и мелких сортов. Я и сам того же мнения. А кто эта леди, которая идет сюда? Вероятно, леди Вериндер.

Пристав увидал ее прежде чем я или садовник успели заметить, несмотря на то что он не знал, а мы оба знали с какой стороны должна была придти она, из чего я вывел заключение, что пристав был гораздо шустрее нежели это казалось с первого взгляда.

Появление нового сыщика или дело, по которому он был вызван, а быть-может, и то и другое вместе, повидимому, сильно смутили мою госпожу. В первый раз в жизни пришлось мне видеть, что она не знала как начать разговор с посторонним человеком. Но мистер Кофф сейчас же вывел ее из затруднения. Он спросил, не призывали ли до него другаго сыщика; и узнав, что надзиратель Сигрев уже вед следствие и находился теперь у нас, выразил желание прежде всего переговорить с ним. Миледи направилась к дому. Пред тем чтобы последовать за ней, пристав обратился к садовнику и облегчил свою душу последним прощальным замечанием насчет гравельных дорожек.

- Уговорите-ка миледи засеять их лучше газоном, оказал он, бросая кислый взгляд на дорожки.- Только не гравель, господин садовник, отнюдь не гравель!

Отчего надзиратель Сигрев, будучи представлен приставу Коффу, показался мне несравненно ниже своего действительного роста, этого я никак не берусь объяснить; мое дело только заявить факт, который бросился мне в глаза. Оба сослуживца удалились в отдельную комнату и долго оставались там наедине, не впуская к себе ни единого нового существа. Когда они вышли, г. надзиратель казался взволнованным, а г. пристав зевал.

- Пристав желает осмотреть будуар мисс Вериндер, сказал мистер Сигрев, обращаясь ко мне с величайшею торжественностью и большим воодушевлением.- Приставу могут понадобиться некоторые указания. Не угодно ли вам проводить пристава.

Слушая все это, я смотрел на знаменитого Коффа, а знаменитый Кофф в свою очередь смотрел на надзирателя Сигрева своим спокойным испытующим взглядом, который давно уже был мною подмечен. Конечно, я не мог утверждать, чтоб он выжидал той минуты, когда его сотоварищ явится пред ним в роли осла; но скажу, что я сильно подозревал это.

Я шел впереди, показывая дорогу на верх. Пристав осторожно обшарил индейский шкафик, осторожно осмотрел будуар, и обращаясь частию к надзирателю, а большею частию ко мне, предлагал нам вопросы, тайная цель которых казалась непонятною для нас обоих. Продолжая осмотр комнаты, он дошел наконец до двери спальни и остановившись пред известною вам декорацией, вопросительно ткнул своим сухощавым пальцем в небольшое пятно под самою замочною скважиной, которое уже замечено было надзирателем Сигревом, в то время как он выгонял из будуара женщин, столпившихся туда для показаний.

- Какая жалость! сказал пристав Кофф. - Кто сделал это пятно? прибавил он, обращаясь ко мне.

Коллинз Уилки - Лунный камень (The Moonstone). 1 часть., читать текст

См. также Коллинз Уилки (William Wilkie Collins) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :