Коллинз Уилки
«Армадэль (Armadale). 5 часть.»

"Армадэль (Armadale). 5 часть."

Она немного удивилась, найдя Нили одну на месте свидания. Она еще больше удивилась, когда опоздавший Аллэн явился через десять минут с большой книгой под мышкой и сказал в свое извинение, что он опоздал, потому что отыскивал книги и нашел только одну, которая по-видимому, могла вознаградить хоть сколько-нибудь Нили и его самого за труд просматривать ее.

Если бы мисс Гуильт подождала еще немного в парке в прошлую субботу и услышала окончание разговора любовников, она без труда поняла бы так же, как и Нили, необходимость книги, принесенной Аллэном, и извинение его за опоздание.

В жизни есть один исключительный случай - брак, когда даже самые молоденькие девушки становятся способными (более или менее эмоционально) взглянуть на его последствия. В последнюю минуту субботнего свидания воображение Нили вдруг обратилось к будущему, и она совершенно смутила Аллэна, спросив, наказывается ли законом побег? Память подсказала ей, что она читала где-то, когда-то, в какой-то книге (вероятно, в романе) о побеге с ужасным концом: невесту притащили домой в истерике, а жениха заставили томиться в тюрьме и обстригли все его прекрасные волосы по приговору парламента. Положим, что она могла бы согласиться на побег - на что определенно отказывалась дать обещание,- она должна прежде узнать, не надо ли опасаться того, что кроме пастора и пономаря полиция может вмешаться в ее замужество. Аллэн, как мужчина, должен знать это, и к Аллэну она обратилась за информацией с предварительным уверением, что она скорее тысячу раз умрет от любви, чем послужит невольной причиной того, что он будет томиться в тюрьме и что обстригут его волосы по приговору парламента.

- Над этим нечего смеяться,- решительно сказала Нили в заключение.- Я отказываюсь даже думать о нашем браке, пока не выясню насчет закона.

- Но я ничего не знаю о законе, даже столько, сколько знаете вы,- сказал Аллэн.- К черту закон! Мне все равно, если волосы мои будут обстрижены. Рискнем!

- Рискнуть? - с негодованием повторила Нили.- Разве вы не уважаете меня? Я не хочу рисковать! Где есть воля, там есть и возможность. Вы должны сами разобраться с законом.

- Постараюсь от всего сердца,- сказал Аллэн.- Но как?

- Разумеется, из книг. В вашей огромной библиотеке в большом доме должно быть множества сведений. Если вы истинно любите меня, вы не откажетесь пересмотреть заглавие нескольких тысяч книг и все выяснить.

- Я пересмотрю заглавие и десяти тысяч! - с жаром закричал Аллэн.- Скажите мне, что я должен пересмотреть?

- Законы, разумеется! Когда вы увидите "Закон" в заглавии, раскройте эту книгу и отыщите "Брак", прочтите каждое слово, а потом придите и объявите мне. Что? Вы думаете, что на вашу голову нельзя положиться в такой простой вещи, как эта?

- Конечно нет,- отвечал Аллэн.- Не можете ли вы помочь мне?

- Разумеется, могу, если вы не можете справиться без меня. Законы, может быть, трудны, но они не могут быть труднее музыки, а я должна и хочу узнать все. Привезите мне все книги, какие сможете найти, в понедельник утром на тачке, если их будет много и если вы не сможете устроить иначе.

Результатом разговора было появление Аллэна в парке с томом "Комментарий" Блэкстона в роковое утро понедельника, когда письменное согласие мисс Гуильт на брак было отправлено Мидуинтеру. Тут снова, как во многих других людских судьбах, великое противоречие элементов смешного и страшного столкнулись вместе с тем законом контраста, который является одним из основных законов человеческой жизни. Среди всех надвигающихся осложнений, нависших над их головами,- с тенью замышляемого убийства, прокрадывавшегося уже к одному из них, из тайного убежища, скрывавшего мисс Гуильт,- они оба сидели, не представляя своего будущего, с книгой в руках, старательно изучая законы о браке с серьезной решимостью понять юридическую казуистику, которая для таких молодых людей была чрезвычайно смешна сама по себе.

- Найдите это место,- сказала Нили, как только они удобно уселись.- Мы должны разделить труд. Вы будете читать, а я записывать.

Она вынула небольшую записную книжку и карандаш и раскрыла ее посредине, там, где была чистая страница с правой и левой стороны. На верху правой страницы она написала слова: "хорошее", на верху левой страницы - "дурное".

- "Хорошее" значит, когда закон будет на нашей стороне,- объяснила она,- а "дурное" - когда закон против нас. Мы будем писать хорошее и дурное напротив одно другого на обеих страницах, а когда дойдем до конца, подведем итог и будем действовать, соображаясь с законом. Говорят, что девушки не понимают дел. Неужели не понимают? Не смотрите на меня, смотрите в книгу и начинайте.

- Не хотите ли вы поцеловать меня прежде? - спросил Аллэн.

- Очень не хочу. В нашем серьезном положении, когда мы оба должны изощрить наш ум, я удивляюсь, как вы можете желать чего-нибудь подобного!

- Я желаю для того, - сказал бессовестный Аллэн,- что я чувствую, это прояснит мне мысли.

- О! Если это прояснит вам мысли, это другое дело. Я, разумеется, должна прояснить ваши мысли, чего бы мне это ни стоило. Только будьте осторожны с Блэкстоном,- шепнула она кокетливо,- а то вы смешаете страницу.

В разговоре наступила пауза. Блэкстон и записная книжка вместе скатились на землю.

- Если это опять случится,- сказала Нили, поднимая записную книжку, между тем как ее глаза сияли и щеки горели,- я буду сидеть к вам спиной все время. Будете вы продолжать?

Аллзн нашел страницу во второй раз и, очертя голову, погрузился в бездонную пучину английских законов.

- Страница двести восьмая,- начал он,- "Закон о муже и жене". Вот этого я не понимаю: "Надо заметить вообще, что закон смотрит на брак как на контракт". Что это значит? Я думал, что контракт - это бумага, которую подписывают подрядчики, когда обещают вывести рабочих в условленное время; а когда это время наступает (как говорила моя бедная матушка), рабочие никогда не уходят.

- О любви нет ничего? - спросила Нили.- Посмотрите несколько ниже.

- Ни слова. Он все время твердит о своем проклятом контракте.

- Экий злодей! Перейдем к чему-нибудь другому, более к нам подходящему.

- Вот это больше к нам подходит: "Неспособности". "Если соединяются люди юридически неспособные, это блудный, а не супружеский союз". Блэкстон любит длинные фразы, не правда ли? Желал бы я знать, что он подразумевает под словом "блудный"? "Первая из этих юридических неспособностей - прежний брак, и, имея в живых другого мужа или другую жену..."

- Постойте! - перебила Нили.- Я должна это записать.

Она серьезно сделала первую запись на странице озаглавленной: "хорошее": "Я не имею мужа, а Аллэн не имеет жены, мы оба не женаты в настоящее время".

- Пока все хорошо,- заметил Аллэн, смотря через ее плечо.

- Продолжайте,- сказала Нили.- Что далее?

- "Следующая неспособность,- продолжал Аллэн,- несовершеннолетие. Лета, потребные для супружества, четырнадцать в мужчине и двенадцать в женщине". Блэкстон начинает довольно рано, по крайней мере! - весело вскричал Аллэн.

Нили была слишком занята делом, чтоб сделать замечание со своей стороны. Она записала опять на странице "хорошей": "Я в таких летах, что согласиться могу, и Аллэн тоже".

- Продолжайте! - сказала она, смотря через плечо чтеца.- Бросим эти рассуждения Блэкстона о том, как муж в надлежащих летах, а жена моложе двенадцати. Гнусный человек! Жена моложе двенадцати! Перейдите к третьей неспособности, если она есть.

- "Третья неспособность,- продолжал Аллэн,- неимение рассудка".

Нили немедленно сделала третью запись на стороне "хорошей": "Аллэн и я в полном рассудке".

- Перейдите к другой странице. Аллэн перешел.

- "Четвертая неспособность относится к близости родства".

Четвертая запись немедленно появилась на хорошей стороне записной книжки: "Он любит меня, а я люблю его, и мы все не родня друг другу".

- Есть еще что-нибудь? - спросила Нили, нетерпеливо стуча по своему подбородку кончиком карандаша.

- Много еще,- отвечал Аллэн.- И все иероглифами, посмотрите: "Marriage Acts, 4 geo. id. с. 76. and 6 and 7 Will. id. с 85 с. (q)". Тут, верно, рассудок Блэкстона немного помутился. Не посмотреть ли нам далее, не образумился ли он на следующей странице?

- Подождите немножко,- сказала Нили,- что это я вижу в середине?

Она читала с минуту молча, через плечо Аллэна, а потом вдруг с отчаянием всплеснула руками.

- Я знала, что я была права! - воскликнула она.- О, Боже! Вот это здесь!

- Где? - спросил Аллэн.- Я ничего не вижу о том, чтобы томиться в тюрьме и обстригать волосы, разве только это подразумевается в иероглифах: 4 geo. id.- значит "посадить его в тюрьму", а с. 85. (q) - "послать за цирюльником".

- Пожалуйста, будьте серьезнее,- увещевала Нили.- Мы оба сидим на вулкане. Вот,- сказала она, указывая на одно место,- прочтите! Вот это, может быть, образумит вас насчет нашего положения.

Аллэн прокашлялся, а Нили держала карандаш наготове на неприятной стороне записи, то есть на странице, озаглавленной "дурное".

- "И так как цель нашего закона,- начал Аллэн.- предупреждать браки людей моложе двадцати одного года без согласия родителей или опекунов..."

Нили сделала первую запись на стороне "дурное": "Мне только семнадцать лет и обстоятельства запрещают мне признаться папа в моей привязанности".

- "...постановлено, что в случае оглашения в церкви брака лица моложе двадцати одного года, которое не вдовец и не вдова, считающиеся эмансипированными..."

Нили записала на "дурной" стороне: "Аллэн еще не вдовец, а я не вдова, следовательно, никто из нас не эмансипирован".

- "...если отец или опекун открыто изъявляет свое несогласие в то время, как оглашают в церкви..."

- Папа непременно это сделает...

- "...такие оглашения считаются недействительными". Я здесь переведу дух, если вы позволите,- сказал Аллэн.- Блэкстон мог бы написать более короткими фразами, если уже не мог совсем покороче. Развеселитесь, Нили: должны быть какие-нибудь другие способы венчания, кроме этого окольного пути, который кончается оглашением и недействительностью. Адская тарабарщина! Я сам мог бы написать глаже.

- Мы еще не дошли до конца,- сказала Нили.- Недействительность ничего не значит в сравнении с тем, что будет.

- Что бы это ни было,- возразил Аллэн,- мы поступим с этим как с лекарством: примем за раз и покончим.

Он продолжал читать:

- "А позволение обвенчаться без оглашения не будет дано, если один из венчающихся не присягнет, что нет никакой помехи насчет родства..." Ну, в этом я могу присягнуть с чистой совестью! Что дальше? "Одна из венчающихся сторон должна в продолжение двух недель, непосредственно предшествующих этому позволению, жить в своем обыкновенном месте жительства, в том приходе, где должно происходить венчание". Я с величайшим удовольствием проживу две недели в собачьей конуре. Все это, Нили, очень просто. Вы зачем качаете головой? Продолжать - и я увижу? О! Очень хорошо, я буду продолжать. Вот мы остановились здесь: "А когда одна из сказанных сторон, не будучи ни вдовою, ни вдовцом, будет моложе двадцати одного года, должна прежде присягнуть, что согласие лица или лиц, согласие которых требуется, было получено, или что нет такого лица, которое имеет право давать согласие. Согласие требуемое есть согласие... - При этих последних грозных словах Аллэн вдруг остановился: - ...согласие отца",- закончил он со всей надлежащей серьезностью в лице и в обращении.- В этом я присягнуть не могу!

Нили отвечала выразительным молчанием. Она подала ему записную книжку с окончательной записью на стороне "дурной" в таких выражениях: "Наш брак невозможен, или Аллэн должен совершить клятвопреступление..."

Влюбленные молча посмотрели друг на друга, обескураженные непреодолимыми препятствиями Блэкстона.

- Закройте книгу,- с печальной покорностью сказала Нили.- Я не сомневаюсь, что мы найдем и полицию, и тюрьму, и стрижку волос - все наказания за клятвопреступление, именно как я говорила вам, если посмотрим на следующую страницу. Но нам нечего смотреть: мы уже всего довольно нашли. Все кончено для нас. Я должна в субботу отправиться в школу, а вы должны забыть меня так скоро, как только сможете. Может быть, мы встретимся с вами после, когда вы будете вдовцом, а я вдовой, и жестокий закон будет считать нас эмансипированными, когда для нас в этом не будет уже никакой нужды. В то время я, наверно, буду стара и дурна, и вы, наверно, перестанете любить меня, и все кончится могилой, и чем скорее, тем лучше. Прощайте,- сказала Нили, вставая печально и со слезами на глазах.- Оставаться здесь - значит только продолжать переживать наше несчастье, если только вы не сможете предложить мне чего-нибудь другого.

- Я смогу предложить кое-что,- воскликнул легкомысленный Аллэн.- Это совершенно новая идея. Не хотите ли попробовать кузнеца в Гретна-Грине (Влюбленные, венчающиеся без ведома родителей, обращаются в Гретна-Грин к кузнецу, который венчает по обрядам английской церкви, и этот брак считается действительным.- Примечание автора.)?

- Никакие силы на свете,- с негодованием отвечала Нили,- не заставят меня венчаться у кузнеца!

- Не обижайтесь,- умолял Аллэн,- я стараюсь придумать что-то. Множество людей в нашем положении обращались к кузнецу и нашли его не хуже пастора, да еще и любезным человеком к тому же. Все равно! Мы должны попробовать новую стрелу у нашего лука.

- Нам нечего пробовать,- возразила Нили.

- Поверьте моему слову,- настаивал Аллэн,- должны быть способы обойти Блэкстона без клятвопреступления, но мы их не знаем. Это дело юридическое, и мы должны посоветоваться с каким-нибудь юристом. Конечно, это риск, но кто ничем не рискует, тот ничего не получит. Что вы скажете о молодом Педгифте? Он прекрасный человек. Я уверен, что ему мы можем доверить нашу тайну.

- Ни за что на свете! - воскликнула Нили.- Вы-то готовы поверять ваши тайны этому противному и пошлому человеку, а я не хочу поверить ему моих. Я ненавижу его. Нет! - продолжала она, вспыхнув и сердито топнув ногой.- Я категорически запрещаю вам поверять эту тайну кому бы то ни было в Торп-Эмброзе: они тотчас станут подозревать меня, и эта новость тотчас разнесется по всему городу. Пусть моя любовь будет несчастной,- заметила Нили, поднося платок к глазам, пусть папа положит ей конец в самом деле, но я не хочу, чтобы ее оскорбляли городские сплетни!

- Полно, полно! - сказал Аллэн.- Я ни слова не скажу в Торп-Эмброзе, право не скажу.

Он остановился и подумал.

- Есть еще способ! - воскликнул он, просияв в одно мгновение.- Впереди у нас еще целая неделя; я вам скажу, что я сделаю: я поеду в Лондон...

Раздался внезапный шелест за деревьями, между которыми пряталась мисс Гуильт,- который не услышали ни тот ни другая. Одно затруднение (затруднение отозвать Аллэна в Лондон) теперь должно быть устранено по собственной воле Аллэна.

- В Лондон? - повторила Нили, с удивлением подняв глаза.

- В Лондон,- продолжал Аллэн.- Это, кажется, довольно далеко от Торп-Эмброза? Подождите и не забывайте, что дело идет о законе. Очень хорошо; я знаю в Лондоне нотариусов, которые устроили для меня все дела, когда я вступил во владение этим имением; мне с ними надо посоветоваться. А если они не захотят вмешаться в это дело, то у них есть главный клерк, один из лучших людей, каких только случалось мне встречать. Я помню, что я приглашал его кататься со мною на яхте; и хотя он не смог поехать, но сказал, что все-таки благодарен за мое приглашение. Вот этот человек поможет мне. Блэкстон младенец в сравнении с ним. Не говорите, что это нелепо, не говорите, что это похоже на Аллэна. Пожалуйста, выслушайте меня! Я ни слова не упомяну ни о вас, ни о вашем отце; я опишу вас "молодой девушкой, к которой я искренне привязан". А если приятель мой, клерк, спросит меня, где вы живете, я скажу, на севере Шотландии, или на западе Ирландии, или где вы захотите. Приятель мой никого не знает в Торп-Эмброзе - это уже рекомендация - ив пять минут научит меня, что делать,- а это другая рекомендация. Если бы вы знали его! Он один из тех необыкновенных людей, которые являются раз или два в столетие,- такой человек, который не позволит вам сделать ошибку, если вы постараетесь. Я должен сказать ему только (вкратце): "Любезный друг, я хочу жениться тайно, без клятвопреступления", а он должен ответить мне только (вкратце): "Вы должны сделать то и то, а должны избегать того и того". Мне ничего другого не придется делать, как только следовать его инструкциям, а вам ничего другого не следует делать, кроме того, что всегда делает невеста, когда жених уже готов и ждет!

Рука его обняла стан Нили, а губы подтвердили значение последней фразы с тем молчаливым красноречием, которое всегда так удачно убеждает женщину против ее воли. Все приготовленные возражения Нили перешли в один заданный слабым голосом вопрос:

- Положим, что я отпущу вас, Аллзн,- шепнула она, нервно играя пуговицей на его манишке.- Вы долго будете отсутствовать?

- Я уеду сегодня,- сказал Аллэн,- с одиннадцатичасовым поездом и вернусь завтра, если с моим приятелем смогу решить все за один день; а если нет, то в среду, но уж никак не позже.

- Вы будете писать мне каждый день? - спрашивала Нили, прижимаясь к Аллэну еще ближе.- Я буду изнемогать от волнения, если вы не будете писать мне каждый день.

Аллэн обещал писать два раза в день, если она хочет: писанье писем, стоящее стольких усилий другим мужчинам, не составляло труда для него.

- И помните, что бы ни сказали вам эти люди в Лондоне,- продолжала Нили,- я настаиваю, чтобы вы вернулись ко мне. Я определенно отказываюсь бежать, если вы не приедете за мною.

Аллэн заверил ее во второй раз своим честным словом и самым страстным голосом, но Нили даже и тогда не осталась довольна. Она непременно хотела знать, точно ли Аллэн уверен, что он любит ее. Аллэн призвал небо в свидетели и тотчас услышал другой вопрос, ответ на который должен был подтвердить его клятвы: мог ли он торжественно заявить, что никогда не пожалеет, что увез Нили из дома? Аллэн опять призвал небо в свидетели горячее прежнего. Все бесполезно! Жадность женщины в нежных уверениях требовала еще большего.

- Я знаю, что скоро случится,- настаивала Нили.- Вы увидите какую-нибудь другую девушку красивее меня и захотите жениться на ней, а не на мне!

Когда Аллэн раскрыл рот для дальнейших уверений, бой часов в большом доме слабо донесся издали. Нили вскочила. Это был час утреннего чая в коттедже - другими словами: настала пора расстаться. В последнюю минуту сердце Нили устремилось к отцу, а голова опустилась на грудь Аллэна, когда она говорила ему: "Прощайте".

- Папа всегда был добр ко мне, Аллэн,- прошептала она, с тревогой удерживая его, когда он хотел уйти.- Мне кажется так нехорошо и жестоко убежать от него и обвенчаться втайне. О! Подумайте, прежде чем вы поедете в Лондон, не возможно ли сделать его добрее и справедливее к вам?

Вопрос был бесполезен: решительно неблагоприятный прием майором письма Аллэна пришел на память Нили и дал ей ответ в то время, как она произнесла эти слова. В девическом горестном порыве она оттолкнула Аллэна, прежде чем он ушел. Борьба самых противоречивых чувств, которую она сдерживала до сих пор, вырвалась наружу против ее воли после того, как она махнула Аллэну рукой в последний раз и он исчез в чаще деревьев. Когда Нили сама медленно отправилась в обратный путь, долго сдерживаемые слезы потекли наконец обильным потоком и сделали эту утреннюю прогулку самой печальной в ее жизни, так Нили не плакала уже давно.

Когда она отправилась домой, ветви деревьев на месте свидания раздвинулись, и мисс Гуильт тихо вышла на открытое место. Она торжествовала, высокая, прекрасная и решительная; прелестный румянец залил щеки, когда она смотрела на удаляющуюся фигуру Нили, легкими шагами подходившую к коттеджу.

- Плачь, дура! - сказала она спокойно своим звучным голосом и с презрительной улыбкой.- Плачь, как ты еще не плакала до сих пор! Ты в последний раз видела своего возлюбленного.

Глава XII

СКАНДАЛ НА СТАНЦИИ

Часом позже хозяйка мисс Гуильт была вне себя от изумления, а ее болтливые дети были обескуражены. "Непредвиденные обстоятельства" вдруг заставили жилицу первого этажа отказаться от квартиры и выехать в Лондон в этот же день с одиннадцатичасовым поездом.

- Пожалуйста, распорядитесь, чтоб в половине одиннадцатого была подана карета,- сказала мисс Гуильт своей изумленной хозяйке.- И извините меня, моя хорошая, за то, что я попрошу не мешать мне до тех пор, пока приедет карета.

Она заперлась в своей комнате и открыла письменную шкатулку.

- Как мне написать письмо к майору? - спросила она себя.

Минутное раздумье, по-видимому, помогло ей решиться. Она выбрала самое плохое перо и написала число на запачканном листе бумаги, кривыми, неровными буквами, окончившимися чернильным пятном, капнутым нарочно. Останавливаясь иногда немного подумать, она написала письмо следующего содержания:

"Милостивейший государь, совесть заставляет меня сообщить вам то, что, как мне кажется, вам следует узнать. Вам следует узнать о поступках мисс Нили, вашей дочери, с молодым мистером Армадэлем. Я хотела бы очень посоветовать вам убедиться поскорее, туда ли она ходит, куда, как вы думаете, она отправляется гулять по утрам перед завтраком. Я не вмешивалась бы в это дело, если б с обеих сторон была истинная любовь, но я не думаю, чтоб молодой человек имел искреннее намерение жениться на мисс. Я хочу сказать, что мисс только просто ему приглянулась. Другая особа, имя которой не будет упомянуто в этом письме, владеет его сердцем. Пожалуйста, извините, что я не подписываю своего имени. Я женщина скромная, и огласка может навлечь на меня неприятности. Вот все пока, сэр, от доброжелательной вам особы".

- Если бы я была истая сочинительница романов,- сказала мисс Гуильт, складывая письмо,- я и тогда не смогла бы написать естественнее от имени служанки.

Она начеркала адрес майора Мильроя, с восторгом посмотрела в последний раз на кривые и неуклюжие буквы, написанные ее нежной рукой, и встала, чтобы самой отнести письмо на почту, прежде чем приступить к следующему серьезному делу - укладыванию своих вещей.

"Странно! - подумала она, когда письмо было сдано на почту и она вернулась готовиться к отъезду в свою комнату.- Я отправляюсь на страшный риск и тем не менее никогда не находилась в лучшем расположении духа".

Чемоданы были готовы, когда приехала карета и мисс Гуильт оделась (с большим вкусом, по обыкновению) в свой дорожный костюм. Густая вуаль, которую она привыкла носить в Лондоне, появилась в первый раз на ее провинциальной соломенной шляпке.

- На железной дороге иногда встречаешь таких грубых мужчин,- сказала она хозяйке.- И хотя я скромно одеваюсь, мои волосы так заметны.

Она была немного бледнее обыкновенного, но никогда не казалась такой привлекательной, такой любезной, как в минуту отъезда. Простодушные хозяева дома растрогались, прощаясь с нею. Она непременно хотела пожать руку хозяину, говорила с ним самым милым тоном и улыбалась самой любезной улыбкой.

- Вы были так добры ко мне, вы относились ко мне как родная мать,- сказала она хозяйке,- и вы непременно должны поцеловать меня на прощанье.

Она расцеловала детей весело и нежно, на что приятно было смотреть, и подарила им шиллинг на кэк.

- Если бы я была так богата, что вместо шиллинга могла дать соверен,- шепнула она матери,- как была бы я рада!

Угловатый мальчик, бывший на побегушках, стоял у дверей кареты; он был худ, курнос, с огромным ртом, но свойственная мисс Гуильт привычка очаровывать всех коснулась и его, видимо, за неимением лучшего.

- Милый, чумазенький Джон,- сказала она ласково у дверец кареты,- я так бедна, что могу подарить тебе только пять пенсов и пожелать всего лучшего. Послушайся моего совета, Джон: вырасти красавцем и найди себе миленькую невесту. Спасибо тебе тысячу раз!

Она дружески потрепала его по щеке двумя пальцами, обтянутыми перчаткой, улыбнулась, кивнула головой и села в карету.

"Теперь за Армадэля!" - сказала она себе, когда каре-га отъехала.

Опасение Аллэна не опоздать к поезду привело его на станцию ранее обыкновенного. Взяв билет и отдав чемодан носильщику, он стал ходить по платформе и думать о Нили, когда услышал шелест дамского платья позади себя и, обернувшись, очутился лицом к лицу с мисс Гуильт.

На этот раз убежать было нельзя. По правую руку Аллэна была стена, по левую - рельсы, позади - туннель, а впереди - мисс Гуильт, спрашивавшая тихим голосом, не в Лондон ли едет мистер Армадэль. Аллэн вспыхнул от досады и удивления. Он, по всему видно, ждал поезда, чемодан его стоял поблизости, а на чемодане приклеен билет: "В Лондон". Какой ответ, кроме правды, мог он дать в этой ситуации? Мог ли он позволить поезду уехать без него и потерять драгоценные часы, столь важные для Нили и для него? Невозможно! Аллэн с отчаянием подтвердил цель своей поездки, указанную на чемодане, и мысленно пожелал очутиться на другом конце света, когда произнес эти слова.

- Как это приятно! - отвечала мисс Гуильт.- Я тоже еду в Лондон. Могу я просить вас, мистер Армадэль, так как вы, кажется, один, быть моим провожатым в этом путешествии?

Аллэн посмотрел на небольшое собрание отъезжающих и провожающих их, собравшихся на платформе: это все были торп-эмброзцы. Он, вероятно, был знаком, как и мисс Гуильт, каждому из них. С отчаяния, волнуясь еще больше прежнего, он вынул сигару.

- Я очень буду рад,- сказал он со смущением, которое было почти оскорбительно в теперешнем положении,- но я тот, кого люди называют рабом курения.

- Я ужасно люблю сигары!- ответила мисс Гуильт с невозмутимой живостью и веселостью.- Это одна из привилегий мужчин, которой я всегда завидовала. Я боюсь, мистер Армадэль, что вы подумаете, будто я вам навязываюсь. Оно, конечно, похоже. Но дело в том, что мне нужно сказать вам несколько слов по секрету о мистере Мидуинтере.

В эту минуту подъехал поезд. Оставив в стороне мысль о Мидуинтере, Аллэн не мог из долга самой обыкновенной вежливости не покориться необходимости. После того как он стал причиной того, что она оставила место у майора Мильроя, после того как он намеренно уклонился от встречи с ней на большой дороге, отказаться ехать в Лондон в одном вагоне с мисс Гуильт значило поступить явно грубо, что сделать для Армадэля решительно было невозможно.

"Черт ее побери!" - про себя говорил Аллэн, сажая свою спутницу в пустой вагон, любезно предоставленный в его распоряжение кондуктором на глазах всех присутствующих на станции.

- Вас не будут беспокоить, сэр,- шепнул Аллэну кондуктор с улыбкой, поднося руку к фуражке.

Аллэн с величайшим удовольствием поколотил бы его за это.

- Постойте! - закричал он из окна.- Мне не нужно отдельного вагона.

Но все было уже бесполезно; кондуктор не слышал, паровоз засвистел, и состав помчался в Лондон.

Избранное общество торп-эмброзцев, провожавших уехавших, задержалось на платформе и тотчас же собралось в кружок со станционным смотрителем в центре.

Станционный смотритель, мистер Мак, был человеком популярным в окрестностях города; он имел два больших достоинства, неизменно положительно действующих на большинство англичан: он был старый военный и не употреблял в разговоре много слов. Конклав на платформе непременно захотел знать его мнение, прежде чем поделиться своим собственным. Разумеется, само собой, что со всех сторон посыпались замечания, однако окончательное мнение каждого об этом событии не высказывалось, все споры кончались вопросом к станционному смотрителю:

- Она его поймала, ведь поймала?

- Она вернется "миссис Армадэль", ведь вернется?

- Он лучше выбрал бы мисс Мильрой, ведь лучше?

- Мисс Мильрой выбрала его. Она была у него в большом доме, ведь была?

- Совсем нет. Стыдно портить репутацию девушки. Ее застала гроза поблизости; он был принужден предложить ей убежище, и с тех пор она не подходила к дому. Мисс Гуильт была там без всякой грозы, и мисс Гуильт уехала с ним в Лондон в отдельном вагоне, что вы скажете, мистер Мак?

- Глуп же этот Армадэль со всеми своими деньгами. Влюбился в рыжую, лет на девять старше его! Ей целых тридцать. Вот что я говорю, мистер Мак. А вы что скажете?

- Старше или моложе, а она будет хозяйкой в Торп-Эмброзе, и я скажу, надо смириться с этим приличия ради. Мистер Мак, как человек светский, видит это в таком же свете, как и я, не так ли, сэр?

- Господа! - сказал станционный смотритель своим резким командирским голосом и со своим непроницаемым выражением лица.- Она чертовски красивая женщина. А я, если бы был в летах мистера Армадэля, я такого мнения, что если бы я ей понравился, она могла бы выйти за меня.

Выразив свое мнение, станционный смотритель круто повернул направо и сейчас же заперся, как в крепости, в своей конторе.

Торп-эмброзские граждане посмотрели на запертую дверь и глубокомысленно покачали головами. Мистер Мак обманул их ожидания. Мнение, открыто признающее слабость человеческой натуры, никогда не бывает популярно.

- Это все равно что сказать: мол, каждый из нас мог бы на ней жениться, если бы мы были в летах мистера Армадэля!

Таково было общее впечатление на "конклаве", когда митинг был отложен до другого раза и члены начали расходиться.

Последним ушел старый джентльмен очень медленной походкой, к тому же, видимо, имевший привычку оглядываться вокруг. Остановившись в дверях, этот наблюдательный человек окинул глазами всю платформу и увидел за углом стены пожилого человека, которого до сих пор никто не заметил.

- Господи помилуй! - вскричал старый джентльмен, медленно продвигаясь шаг за шагом вперед.- Неужели это мистер Бэшуд?

Это был Бэшуд. Бэшуд, любопытство которого разгадать тайну внезапного отъезда Аллэна в Лондон привело на станцию. Бэшуд, видевший и слышавший из-за угла стены то, что все видели и слышали, и на которого, вероятно, это произвело необыкновенное впечатление. Он стоял, прислонившись к стене, как окаменелый, прижав одну руку к обнаженной голове, а в другой держа шляпу, стоял со слабым румянцем на лице, тусклый взгляд его глаз был обращен в черную глубину туннеля, как будто лондонский поезд исчез в нем только сию минуту.

- У вас голова болит? - спросил старый джентльмен.- Послушайтесь моего совета: ступайте домой и прилягте.

Бэшуд слушал машинально внешне с обычным вниманием и отвечал машинально со своей обычной вежливостью тихим голосом, словно в полудреме:

- Да, сэр, я пойду домой и лягу.

- Вот это хорошо! - заметил старый джентльмен, направляясь к двери.- И примите пилюлю, мистер Бэшуд, примите пилюлю.

Через пять минут сторож, запирая станцию, нашел Бэшуда все еще стоящим с обнаженной головой у стены и все еще смотревшим в черную глубину туннеля, как будто лондонский поезд исчез в нем только сию минуту.

- Ступайте, сэр, домой,- сказал сторож,- я должен запереть станцию. Вы нездоровы? Вам дурно? Выпейте дома немного водки.

Бэшуд отвечал сторожу точно так, как и старому джентльмену:

- Да, я выпью немного водки.

Сторож взял Бэшуда за руку и вывел со станции.

- Найдете здесь, сэр,- сказал он, указывая на кабак,- и очень хорошую водку.

- Я найду здесь,- машинально повторил Бэшуд,- и очень хорошую водку.

Его воля, казалось, была парализована, его действия зависели решительно от того, что другие говорили ему. Он сделал несколько шагов по направлению к питейному дому, пошатнулся и ухватился за фонарный столб. Сторож, последовавший за ним, опять схватил его за руку.

- Вы уже пили! - воскликнул он, с внезапно пробудившимся участием.- Чего? Пиво?

Бэшуд своим тихим голосом повторил последнее слово. Время подходило к обеду сторожа. Но когда простолюдин-англичанин приметит пьяного, его сочувствие к нему делается безграничным. Сторож перестал думать о своем обеде и заботливо помог Бэшуду дойти до питейного дома.

- Крепкая водка снова поставит вас на ноги,- шепнул сострадательный помощник упившегося человеческого рода.

Если бы Бэшуд действительно был пьян, действие средства, предложенного сторожем, было бы чудесным. Но как только рюмка была осушена, крепкий напиток сделал свое дело: ослабленная нервная система Бэшуда, ошеломленная ударом, обрушившимся на нее, взбудоражилась, как лошадь от удара шпорами; слабый румянец на щеках, тусклый взгляд глаз исчезли. Сделав над собой усилие, Бэшуд вернулся к действительности настолько, что даже поблагодарил сторожа и спросил, не хочет ли он сам чего-нибудь выпить. Этот достойный человек с удовольствием принял дозу горького лекарства - в виде предохранительного средства от простуды - и пошел домой обедать, как только могут ходить люди, которые физически разгорячены стаканчиком водки, а нравственно возвышены исполнением доброго дела.

Все еще необычно расстроенный, но осознавший теперь, куда он должен направиться, Бэшуд в свою очередь через несколько минут вышел из питейного дома. Он шел машинально и в своей поношенной черной одежде казался пятном на белой поверхности, освещенной солнцем дороги. Именно таким Мидуинтер увидел его в тот день, когда они встретились в первый раз. Дойдя до того места, где нужно было выбирать между дорогой, которая вела в город, и той, которая вела в большой дом, он остановился, будучи не в состоянии решить, куда идти, и даже не думая об этом.

- Я отомщу ей! - прошептал он, все еще предаваясь своему ревнивому бешенству от поступка женщины, обманувшей его.- Я отомщу ей,- повторил он громче,- даже если бы мне пришлось истратить мои последние деньги!

Несколько развратных женщин проходили по дороге в город и услышали его слова.

- Ах ты старый негодяй! - закричали они с чрезмерной вольностью своей профессии.- Что бы ни сделала она, тебе поделом!

Резкость их голосов испугала его, понял ли он слова или нет. Он ушел от дальнейших оскорблений на более уединенную дорогу, которая вела к большому дому. В тихом месте близ дороги он остановился и сел. Бэшуд снял шляпу и приподнял молодящий его парик со своей плешивой головы, стараясь в отчаянии разрушить твердое убеждение, страшно тяготившее его душу,- убеждение, что мисс Гуильт с умыслом обманывала его с начала до конца. Но все было бесполезно. Никакие усилия не могли переубедить его, не могли освободить и от одной созревшей идеи, вызванной этим убеждением,- идеи мщения. Он встал, надел шляпу и быстро пошел вперед, потом повернулся, не зная почему, и медленно пошел назад.

- Если бы я одевался щеголеватее,- говорил с отчаянием бедняга,- если бы я был несколько смелее с нею, она, может быть, не посмотрела бы на то, что я стар!

Припадок гнева вновь охватил его. Он сжал кулак и свирепо погрозил им в воздухе.

- Я отомщу ей,- повторил он,- я отомщу ей, если бы даже мне пришлось истратить мои последние деньги.

То влияние, которое она приобрела над ним, странно выражалось в том, что его мстительное чувство за нанесенную обиду не могло перенестись от нее на человека, которого он считал своим соперником. И в бешенстве, как в любви, его душа и тело принадлежали мисс Гуильт.

Через минуту стук колес, приближавшихся сзади, испугал его. Он обернулся. К нему быстро подъезжал Педгифт-старший, точно так, как это было ранее, в тот раз, когда он подслушивал под окном большого дома и когда стряпчий прямо обвинил его в любопытстве насчет мисс Гуильт!

В одно мгновение это воспоминание ворвалось в его душу. Мнение о мисс Гуильт, высказанное стряпчим мистеру Аллэну при расставании с ним, которое он услышал, пришло ему на память вместе с саркастическим одобрением Педгифта насчет розысков, на которые его собственное любопытство может решиться.

"Я могу еще быть с нею,- подумал он,- если мистер Педгифт поможет мне!"

- Постойте, сэр! - закричал он, когда гиг поравнялся с ним.- Если вы позволите, сэр, я хотел бы поговорить с вами.

Педгифт-старший замедлил бег своей прыткой лошади и сказал не останавливаясь:

- Приходите в контору через полчаса. Сейчас я занят.

Не ожидая ответа, не замечая поклона Бэшуда, он погнал лошадь и через минуту исчез из глаз.

Бэшуд опять присел в тенистом местечке у дороги. Он, по-видимому, был не способен чувствовать никакой другой обиды, кроме той, которую ему нанесла мисс Гуильт. Он не только не сердился, он даже был рад бесцеремонному обращению Педгифта с ним.

- Через полчаса,- сказал он безропотно.- Довольно времени, чтоб успокоиться, а мне это нужно. Мистер Педгифт поступил с большой добротой, хотя, может быть, без намерения.

Тяжесть в голове опять заставила его снять шляпу, он положил ее на колени, погрузившись в глубокое раздумье; голова его была склонена, а дрожащие пальцы левой руки рассеянно барабанили по тулье шляпы. Если бы Педгифт-старший, увидев его сидящим тут, мог заглянуть в будущее, это однообразное постукиванье по шляпе имело бы силу, но очень было оно слабо, чтобы остановить стряпчего на дороге. Это была слабая, морщинистая рука исхудалого, жалкого старика, но, употребляя собственное выражение Педгифта при его прощальном предсказании Аллэну, этой руке было предназначено "бросить свет на мисс Гуильт".

Глава XIII

СЕРДЦЕ СТАРИКА

Аккуратно в назначенное время, по истечении получаса, о Бэшуде доложили в конторе, как о человеке, желающем видеть мистера Педгифта по его собственному назначению.

Стряпчий с досадой поднял глаза от бумаг: он совершенно забыл встречу на дороге.

- Узнай, что ему нужно,- сказал Педгифт-старший Педгифту-младшему, работавшему в одной комнате с ним,- и, если нет ничего важного, вели ему прийти в другое время.

Педгифт-младший быстро вышел и также быстро вернулся.

- Ну что? - спросил отец.

- Он непонятнее обыкновенного,- отвечал сын,- я ничего не мог от него добиться, кроме того, что он непременно хочет видеть вас. Мое мнение,- продолжал Педгифт-младший со своей обычной насмешливой серьезностью,- что с ним сейчас случится припадок и что он пожелает вас отблагодарить за постоянную доброту к нему, соизволив сообщить вам свои собственные воззрения на этот счет.

Педгифт-старший обыкновенно отплачивал всем, включая и своего сына, их же собственным оружием.

- Потрудись вспомнить, Аугустус,- возразил он,- что мой кабинет не зал суда. За плохой шуткой не всегда здесь следует взрыв хохота. Проси сюда мистера Бэшуда.

Мистер Бэшуд вошел, а Педгифт-младший вышел.

- Вам не надо пускать ему кровь, сэр,- шепнул неисправимый шутник, проходя за спинкой отцовского кресла.- Бутылки с горячей водой к подошвам, горчичник на живот - вот современное лечение.

- Садитесь, Бэшуд,- сказал Педгифт-старший, когда они остались одни,- и не забывайте, что время - деньги. Расскажите все, что бы это там ни было, как можно скорее, как можно короче.

Эти предварительные наставления, резко, но не грубо сказанные, скорее увеличили, чем уменьшили мучительное волнение, которое испытывал Бэшуд. Он пролепетал какие-то непонятные слова, задрожал еще более обыкновенного, поблагодарив Педгифта и прибавил извинение, что беспокоит своего патрона в деловые часы.

- Всем здесь известно, мистер Педгифт, что время ваше драгоценно. О, да! О, да! Чрезвычайно драгоценно! Чрезвычайно драгоценно! Извините меня, сэр, я сейчас расскажу. Ваша доброта, или, лучше сказать, ваши дела... нет, ваша доброта позволила мне подождать с полчаса, и я подумал о том, что я хочу рассказать, приготовился и расскажу вкратце.

Сказав это, он замолчал с мучительным, растерянным выражением на лице. Он все продумал мысленно, но когда настало время, смущение не позволяло ему говорить. А Педгифт молча ждал; его лицо и обращение с клиентом ясно выражали ту безмерную цену времени, которую каждый клиент, посещавший знаменитого доктора, каждый клиент, советовавшийся со стряпчим, имеющим большую практику, знает так хорошо.

- Вы слышали новость, сэр? - пролепетал Бэшуд, в отчаяние высказав главную мысль, доминировавшую в голове его, просто потому, что у него не было никакой другой мысли.

- Это касается меня? - спросил Педгифт-старший, безжалостно, без предисловий приступая к самому делу.

- Это касается одной дамы, сэр... одного молодого человека, должен бы я сказать, в котором вы принимаете участие. Что вы думаете, мистер Педгифт? Мистер Армадэль и мисс Гуильт поехали вместе сегодня в Лондон - одни, сэр, одни в отдельном вагоне. Как вы думаете: он женится на ней? И вы тоже думаете, как все, что он женится на ней?

Он задал этот вопрос, и румянец внезапно выступил у него на лице и так же внезапно появилась энергия в обращении. Его понимание ценности времени стряпчего, его убеждение в снисхождении к нему стряпчего, его природная застенчивость и робость - все вместе уступило одному всепоглощающему интересу - услышать ответ Педгифта. Он первый раз в жизни задал этот вопрос твердым, громким голосом.

- Насколько я знаю мистера Армадэля,- сказал стряпчий (при этом выражение его лица стало суровым, а голос глухим),- я думаю, что он способен жениться на мисс Гуильт десять раз, если мисс Гуильт заблагорассудится сделать ему предложение. Ваше известие нисколько меня не удивляет, мистер Бэшуд. Мне жаль его. Я могу сказать это по совести, хотя он пренебрег моим советом. Мне еще больше жаль,- продолжал он, смягчившись в душе при воспоминании о своем свидании с Нили в парке под деревьями,- мне еще больше жаль одну особу, которую я не назову. Но какое мне дело до этого? И скажите ради Бога, что такое с вами? - продолжал он, заметив в первый раз страдания Бэшуда, отчаяние на лице Бэшуда, вызванное его ответом.- Вы нездоровы, или что-нибудь скрывается за всем этим, что вы боитесь высказать? Я не понимаю. Вы пришли сюда, в мой собственный кабинет, в деловые часы, только затем, чтобы сказать мне, что мистер Армадэль имел глупость испортить навсегда свою будущность? Я предвидел это давно, мало того, я даже сказал ему об этом в последнем разговоре, который имел с ним в большом доме. При этих последних словах Бэшуд вдруг приободрился. Замечание стряпчего о разговоре в большом доме возвратило его в одно мгновение к той цели, которую он имел в виду.

- Вот о чем,- сказал он с жаром,- вот о чем я желал говорить с вами, вот к чему я приготовлялся в мыслях. Мистер Педгифт, сэр, в последний раз, когда вы были в большом доме, когда вы уезжали в вашем гиге, вы нагнали меня на дороге.

- Кажется, моя лошадь быстрее на ходу, чем вы, Бэшуд. Продолжайте, продолжайте! Я полагаю, что мы дойдем наконец до того, к чему вы ведете.

- Вы остановились и заговорили со мной, сэр,- продолжал Бэшуд, все с большей твердостью приближаясь к цели.- Вы сказали, что подозреваете меня в любопытстве насчет мисс Гуильт, и прибавили (я помню ваши собственные слова, сэр), и прибавили, что я могу удовлетворить свое любопытство, что вы этому не препятствуете.

Педгифту-старшему в первый раз показалось это так интересно, что захотелось послушать дальше.

- Я помню что-то в этом роде,- отвечал он,- помню также, что мне показалось странным, как вы оказались (мы не употребим более оскорбительного выражения) как раз под окном мистера Армадэля, когда я говорил с ним. Разумеется, это могло быть случайностью, но больше походило на любопытство. Я могу судить только по наружности,- заключил Педгифт, дополняя свой рассказ щепоткой табака,- а ваша наружность, Бэшуд, была решительно против вас.

- Не опровергаю этого, сэр. Я только упомянул об этом обстоятельстве потому, что желал признаться вам, что я точно любопытен насчет мисс Гуильт.

- Почему? - спросил Педгифт-старший, видя нечто непонятное на лице и в обращении Бэшуда, но нисколько не догадываясь, что это могло бы быть.

Наступило минутное молчание. Минута прошла, Бэшуд прибегнул к средству, к которому обыкновенно прибегают робкие и ненаходчивые люди, поставленные в такое же положение, когда не могут найти ответа. Он просто повторил только что сказанное.

- Я чувствую, сэр,- сказал он со смесью угрюмости и робости,- некоторое любопытство к мисс Гуильт.

Снова наступило неловкое молчание. Несмотря на свою большую проницательность и знание людей, стряпчий пришел еще в большее недоумение. Дело Бэшуда представляло единственную человеческую загадку, которую он пока не способен был решить. Хотя год за годом мы бываем свидетелями в тысяче случаев незаконного лишения наследства ближайших родственников, бессовестного нарушения самых священных уз, печального разрыва старой и твердой дружбы единственно по милости того могучего эгоизма, который может возродить в сердце старика половая страсть, соединение любви с дряхлостью и седыми волосами все-таки не возбуждает во всех другой мысли, кроме сумасбродной невероятности или сумасбродной нелепости. Если бы встреча, происходившая в кабинете Педгифта, происходила за его обеденным столом, когда вино расположило бы его разум к более юмористическому восприятию, может быть, он догадался бы в чем дело, но в свои рабочие часы Педгифт-старший имел привычку смотреть на проблемы людские серьезно, с деловой точки зрения, и по этой самой причине он просто был неспособен понять такой забавный курьез, такую нелепость, что Бэшуд был влюблен.

Некоторые люди на месте стряпчего постарались бы прояснить дело, упорно повторяя свой вопрос. Педгифт-старший благоразумно отложил вопрос до тех пор, пока не подвинул разговора еще на шаг.

- Ну, хорошо,- сказал он,- вы испытываете любопытство к мисс Гуильт, далее что?

Ладони Бэшуда начали увлажняться под влиянием такого же волнения, как в то время, когда он рассказывал историю о своих домашних горестях Мидуинтеру в большом доме. Опять он скомкал носовой платок и беспокойно перекладывал его из одной руки в другую.

- Могу я спросить, сэр,- начал он,- предполагая, что вы имеете очень неблагоприятное мнение о мисс Гуильт, вы, кажется, совершенно убеждены...

- Милый мой,- перебил Педгифт-старший,- зачем вам сомневаться в этом? Вы стояли под открытым окном мистера Армадэля все время, пока я с ним говорил, и я полагаю, что ваши уши были не совсем закрыты.

Бэшуд не прерывал стряпчего. Жало сарказма стряпчего было притуплено более благородной болью, возбужденной в нем раной, нанесенной мисс Гуильт.

- Вы, кажется, совершенно убеждены, сэр,- продолжал он,- что в прошлой жизни этой дамы есть обстоятельства, которые опозорили бы ее, если бы были обнаружены в настоящее время?

- Окно было отперто в большом доме, Бэшуд, и ваши уши были, я полагаю, не совсем закрыты.

Все еще не чувствуя жала, Бэшуд настаивал больше прежнего.

- Или я очень ошибаюсь,- сказал он,- или ваша большая опытность в подобных вещах подсказала вам, сэр, что, может быть, мисс Гуильт даже известна полиции?

Терпение Педгифта-старшего истощилось.

- Вы в этой комнате уже десять минут,- сказал он,- можете вы или не можете сказать мне простыми словами, что вам от меня нужно?

Простыми словами, со страстью, преобразившей его, со страстью, сделавшей из него мужчину (по собственным словам мисс Гуильт), с румянцем, горевшим на его впалых щеках, Бэшуд отвечал на вызов стряпчего:

- Я хочу сказать, что я в этом вопросе придерживаюсь одного мнения с вами. Я думаю, что в прошлой жизни мисс Гуильт есть нечто нехорошее, что она скрывает от всех, и я желаю это узнать.

Педгифт-старший использовал представившийся случай и тотчас задал вопрос, который он откладывал.

- Зачем? - спросил он во второй раз.

Во второй раз Бэшуд заколебался. Мог ли он признаться, что безрассудно влюбился в нее и ради любви решился на такую низость, как стать ее шпионом? Мог ли он сказать: "Она обманывала меня с самого начала, а теперь бросила, когда цель ее достигнута. Лишив меня моего счастья, лишив меня моей чести, лишив меня моей последней надежды в жизни, она бросила меня и не оставила мне ничего, кроме тайного и тихого, сильного и неизменного желания мести; мести, которую я могу осуществить, если удастся отравить ее жизнь, выставив погрешности мисс Гуильт публично; мести, которую я куплю (что значит для меня золото или жизнь?) на последний фартинг накопленных денег и последней каплей моей стынущей крови". Мог ли он сказать это человеку, который ожидал его ответа? Нет, он мог только молчать.

Лицо стряпчего опять приняло суровое выражение.

- Один из нас должен говорить,- сказал он,- и так как вы, очевидно, не хотите, то заговорю я. Думаю, что могу только объяснить ваше необыкновенное желание узнать секреты мисс Гуильт двумя способами. Причина, побуждающая вас, или чрезвычайно низкая - не обижайтесь Бэ-шуд, я только предполагаю,- или чрезвычайно благородная. Так как мне известен ваш честный характер и ваше благородное поведение, я тотчас обязан оправдать вас в низости. Я полагаю, что вы также неспособны, как и я, извлечь денежные выгоды из того, что вы узнаете из прошлой жизни мисс Гуильт. Продолжать мне далее, или вы предпочтете сами откровенно открыть мне свои мысли?

- Я предпочел бы не прерывать вас, сэр,- сказал Бэшуд.

- Как хотите. Оправдав вас от низкой причины, я перехожу к благородной. Очень может быть, что вы необыкновенно признательны, а мистер Армадэль был замечательно добр к вам. Дав вам место помощника Мидуинтера, он почувствовал такое доверие к вашей честности и способности, что теперь, когда его друг оставил его, он все дела передал в ваши руки. Моя опытность разбираться в человеческой натуре не позволяет считать вероятным,- хотя все-таки это возможно,- чтоб вы были так признательны за это доверие и такое принимали участие в судьбе вашего хозяина, что не можете видеть, как мистер Армадэль в своем одиноком положении стремится прямо к своей гибели, не сделав усилия, чтобы спасти его. Скажу в двух словах: вы думаете, что мистеру Армадэлю можно помешать жениться на мисс Гуильт, если его можно предупредить вовремя о ее действительной репутации? И вы желаете быть тем человеком, который откроет ему глаза? Если это так...

Он остановился с изумлением. Действуя по какому-то непреодолимому побуждению, Бэшуд вскочил. Он стоял, а его дряблое лицо вдруг осветилось каким-то внутренним светом, который сделал его на вид моложе двадцатью годами; он стоял, силясь заговорить, и обеими руками махал стряпчему с умоляющим видом.

- Повторите еще, сэр,- сказал он с жаром, прежде чем Педгифт-старший успел опомниться от удивления.- Вопрос о мистере Армадэле, сэр! Еще только один раз, только один раз! Пожалуйста, мистер Педгифт!

Рассматривая лицо Бэшуда с присущей ему наблюдательностью и недоверчивостью, Педгифт-старший сделал ему знак сесть и во второй раз задал вопрос.

- Думаю ли я,- сказал Бэшуд, повторяя смысл, но не слова вопроса,- что мистера Армадэля можно разлучить с мисс Гуильт, если ему показать, какова она на самом деле? Да, сэр! И желаю ли я быть тем человеком, который это сделает? Да, сэр! Да, сэр! Да, сэр!

- Это довольно странно,- заметил стряпчий, все еще недоверчиво смотря на Бэшуда,- что вы так сильно разволновались от того, что мой вопрос попал в цель!

Вопрос попал так точно в цель, о чем Педгифт и не подозревал. Он в одно мгновение освободил душу Бэшуда от тягостного гнета его одной господствующей идеи - мести и указал ему цель, которой он сможет достигнуть, открыв тайны мисс Гуильт. Эта мысль ни разу не пришла ему в голову до данной минуты. Брак, который он бесспорно считал неизбежным, можно было расстроить не на пользу Аллэна, а для его собственной, а женщину, которую он считал потерянной для себя, можно было еще завоевать, несмотря на сложившиеся обстоятельства. Голова Бэшуда закружилась при мысли об этом. Его собственная решимость почти устрашила своим ужасным несоответствием с обычным складом его ума и со всеми обычными поступками в жизни.

Не получая ответа на свой последний вопрос, Педгифт-старший задумался, прежде чем опять заговорил.

"Одно ясно,- рассуждал стряпчий сам с собой.- В настоящей причине, побуждающей его действовать, он боится признаться. Мой вопрос, очевидно, дал ему возможность сбить меня с толку, и он тотчас ухватился за него. Этого достаточно для меня. Если б я был стряпчим мистера Армадэля, эту тайну стоило бы разузнать; теперь же мне нет никакой нужды гонять Бэшуд от одной лжи к другой, пока я добьюсь от него правды. Мне нет никакого дела до этого, и я предоставлю ему свободу собирать информацию окольным путем его собственными способами".

Сделав это заключение, Педгифт-старший отодвинул свое кресло и встал, чтоб закончить встречу.

- Не бойтесь, Бэшуд,- начал он.- Предмет нашего разговора истощился, по крайней мере с моей стороны. Мне остается сказать только несколько слов, и вы знаете, что у меня привычка говорить последние слова, когда я встаю со своего места. Многое другое остается для меня неизвестным, но я сделал одно открытие, по крайней мере: я узнал, что вам нужно от меня наконец, вам нужно, чтобы я вам помог.

- Если вы будете так добры, сэр...- пролепетал Бэ-шуд.- Если вы удостоите высказать мне ваше мнение и подать совет...

- Постой, Бэшуд! Мы разделим эти два вопроса. Стряпчий может высказать свое мнение, как всякий другой человек, но когда стряпчий подает совет - это касается его профессии. Охотно выскажу вам свое мнение, я не скрывал его ни от кого. Я думаю, что в жизни мисс Гуильт были события, которые, если бы их узнать, заставили бы даже мистера Армадэля, как он ни ослеплен, побояться жениться на ней, предполагая, разумеется, что он точно намерен на ней жениться, потому что, хотя некоторые моменты и указывают на это, все-таки женитьба - пока одно предположение. Что же касается способа, посредством которого пятна на репутации этой женщины могли бы обнаружиться, она может обвенчаться через две недели по особому разрешению, если захочет - в этот вопрос я определенно отказываюсь вмешиваться. Это значило бы выступить в качестве стряпчего и дать вам юридический совет, а в этом я решительно отказываю вам.

- О сэр! Не говорите этого,- умолял Бэшуд.- Не отказывайте мне в величайшей милости - в вашем драгоценном совете! У меня такая больная голова, мистер Педгифт! Я так стар и так слаб, сэр, я так страшно пугаюсь и теряюсь, когда дело выходит за грань моих обычных привычек! Это очень естественно, что вы гневаетесь на меня за то, что я отнимаю ваше время. Я знаю, что время.- деньги для такого умного человека, как вы. Извините меня, пожалуйста, извините меня, если я осмелюсь сказать, что скопил кое-что, несколько фунтов, сэр. Я одинок, никто от меня не зависит, я, конечно, могу истратить накопленные мною деньги, как хочу.

Бессознательно, не испытывая ничего, кроме желания задобрить Педгифта, он вынул грязный старый изорванный бумажник и старался дрожащими пальцами раскрыть его на столе.

- Спрячьте ваш бумажник,- сказал Педгифт-старший.- Люди побогаче вас пробовали прибегать к этому аргументу и убедились, что есть стряпчие (не в театре), которых подкупить нельзя. Я не хочу вмешиваться в это дело при теперешних обстоятельствах. Если вы желаете знать почему, я сообщу вам, что мисс Гуильт перестала интересовать меня с того дня, как я перестал быть стряпчим мистера Армадэля. У меня могут быть и другие причины, кроме этой, о которых не считаю нужным упоминать. Причины, приведенной мною, совершенно достаточно. Идите своей дорогой и берите всю ответственность на себя. Вы можете решиться приблизиться к когтям мисс Гуильт и остаться неоцарапанным. Время это покажет. А пока желаю вам всего наилучшего и, признаюсь, к моему стыду, что я до нынешнего дня не знал, какой вы герой.

На этот раз Бэшуд почувствовал жало. Не говоря более ни слова убеждения или просьбы, не сказав даже "прощайте", он пошел к двери, тихо отворил ее и вышел из комнаты.

Страшное выражение его лица и внезапный молчаливый уход не прошли незамеченными для Педгифта-старшего.

- Бэшуд кончит дурно,- сказал стряпчий, собирая свои бумаги и возвращаясь к прерванной работе.

Перемена выражения лица Бэшуда, сделавшегося угрюмым и замкнутым, была так ему несвойственна, что это даже заметили Педгифт-младший и клерки, когда Бэшуд проходил через контору. Привыкнув насмехаться над стариком, они обратили в смешную сторону эту заметную перемену в нем. Безразличный к безжалостным насмешкам, которыми его осыпали со всех сторон, Бэшуд остановился напротив Педгифта-младшего и, внимательно посмотрев ему в лицо, спросил спокойно и вполголоса, как человек, думающий вслух:

- Желал бы я знать, захотите ли вы помочь мне?

- Откройте сейчас же счет,- сказал Педгифт-младший клеркам,- на имя мистера Бэшуда. Поставьте стул для мистера Бэшуда, а возле скамеечку на случай, если она понадобится ему. Дайте мне атласной бумаги и коробочку стальных перьев записывать дело мистера Бэшуда и тотчас уведомите моего отца, что я оставляю его и сам открываю контору под покровительством мистера Бэшуда. Садитесь, сэр, пожалуйста, садитесь и откровенно выражайте ваши чувства.

По-прежнему оставаясь глухим к насмешкам, предметом которых он стал, Бэшуд ждал, когда шутки Педгифта-младшего истощатся, а потом тихо пошел.

- Мне следовало знать,- сказал он так же рассеянно, как прежде,- что он весь в отца; он и на моем смертном одре будет насмехаться надо мною.

Бэшуд остановился на минуту у дверей, машинально гладя шляпу рукою, и вышел на улицу.

Яркое солнце ударило ему в глаза, стук проезжающих экипажей испугал его. Он повернул в боковую улицу и закрыл глаза рукой.

"Лучше пойду я домой,- подумал он,- запрусь и буду думать об этом".

Он нанимал квартиру в небольшом доме, в бедном квартале. Он тихо поднялся наверх. Единственная маленькая комнатка, занимаемая им, буквально терзала его, куда бы он ни повернулся, безмолвными воспоминаниями о мисс Гуильт. На камине стояли цветы, которые она дарила ему в разное время, все давно увядшие и все тщательно сохраняемые на постаменте из китайского фарфора, под стеклянным колпаком. На стене висела грубо раскрашенная гравюра, портрет на стекле, потому что в нем что-то напоминало ему лицо мисс Гуильт'. В его нескладной, старой красного дерева шкатулке лежали немногие письма мисс Гуильт, короткие и повелительные, написанные к нему в то время, когда он подсматривал и подслушивал в Торп-Эмброзе, чтобы угодить ей. Повернувшись спиной к своим реликвиям, он уныло сел на диван, заменявший ему постель; над ним висел щегольской голубой галстук, который он купил, потому что она сказала ему, что любит яркие цвета, и который у него не хватило смелости надеть ни разу, хотя он вынимал его каждое утро с намерением надеть. Обычно спокойный в своих поступках, обычно сдержанный в разговоре, он теперь схватил галстук, как будто это было живое существо, которое могло чувствовать, и с ругательством швырнул его в другой конец комнаты.

Время пролетало, и хотя его решимость помешать браку мисс Гуильт не поколебалась, он по-прежнему был далек от того, чтоб найти способ, который мог бы привести его к цели. Чем более Бэшуд думал об этом, тем мрачнее казались ему перспективы в будущем.

Он опять встал с таким же настроением, как сел, и подошел к шкапу.

- Я испытываю какую-то лихорадочную жажду,- сказал он.- Может быть, утолить ее поможет чашка чаю.

Он раскрыл заварной чайник и отсыпал обычную малую порцию чая не так бережливо, как обычно.

"Даже руки отказывают мне сегодня!" - подумал он, собирая просыпанный чай и бережливо всыпая его в чайник.

В эту прекрасную летнюю погоду огонь был разведен только в кухне. Бэшуд сошел вниз за кипятком с чайником в руке.

В кухне никого не было, кроме хозяйки. Она принадлежала к числу тех многочисленных английских матрон, путь которых в этом мире был тернист и которые доставляли себе печальное удовольствие, когда им представлялся случай рассматривать исцарапанную и кровоточащую ногу других людей одного материального положения с ними. Ее единственный порок был не очень серьезный - любопытство, и между многими добродетелями, перевешивавшими этот порок, было ее необыкновенное уважение к Батуду, как к жильцу, который аккуратно платил за квартиру и образ жизни вел очень тихий, а обращение с нею было вежливое много лет сряду.

- Что вам угодно, сэр? - спросила хозяйка.- Кипятку? Никогда не бывало, чтоб вода кипела именно в это время. Сейчас она вам нужна? И огонь-то не горит порядком! Подождите, я подкину полена два, если вы потерпите. Боже, Боже! Вы извините меня, сэр, если я скажу, что у вас сегодня очень болезненный вид!

Напряжение, испытанное сегодня Бэшудом, начало сказываться. Та отрешенность, которая проявилась на станции, опять появилась на его лице и в разговоре, когда он поставил чайник на кухонный стол и сел.

- У меня неприятности,- сказал он спокойно,- и думаю, что их теперь мне труднее переносить, чем прежде.

- Уж и не говорите! - застонала хозяйка.- Я готова лечь в гроб хоть сейчас. Вы слишком одиноки, сэр. Когда появляются неприятности, сэр, приносит облегчение, хотя и не всегда очень сильное, когда разделишь их с другим. Если бы ваша супруга была теперь жива, какое утешение нашли бы у нее, не правда ли?

Выражение страдания пробежало по лицу Бэшуда. Хозяйка невольно напомнила ему несчастье его супружеской жизни. Он был вынужден удовлетворить ее любопытство насчет своих семейных дел, сказав ей, что он вдовец и что его семейная жизнь сложилась несчастливо, но более он ничего ей не сообщал. Печальную историю, которую Бэшуд рассказал Мидуинтеру о пьянице-жене, закончившей жизнь в доме умалишенных, он не хотел поверять болтливой женщине, которая разнесла бы по всему дому.

- Я всегда говорю моему мужу, сэр, когда он начинает расстраиваться,- продолжала хозяйка, хлопоча около чайника: "Что ты делал бы теперь, Сам, без меня?" Когда печаль его не проходит (сейчас закипит, мистер Бэшуд), он говорит: "Елисавета, я не могу делать ничего". Когда же огорчение проходит, он говорит: "Попробую сходить в кабак". Ах! У меня ведь есть тоже неприятности! Человек, имеющий взрослых сыновей и дочерей, шатается по кабакам! Я не припомню, сэр, были ли у вас сыновья и дочери. Кажется, вы говорили, что у вас были. Дочери, ведь... ах, да! Они все умерли.

- У меня была только одна дочь,- терпеливо возразил Бэшуд.- Только одна, и она умерла, прежде чем ей минул год.

- Только одна? - повторила сострадательная хозяйка.- Сейчас закипит, пожалуйте мне чайник. Только одна! Ах! Когда один ребенок, тогда еще тяжелее. Вы, кажется, сказали только один?

С минуту Бэшуд смотрел на хозяйку помутившимися глазами и не отвечал ей. Напомнив невольно о жене, которая обесславила его, эта женщина теперь также невольно вызвала неприятное воспоминание о сыне, который разорил его и бросил. В первый раз с тех пор, как он рассказывал свою историю Мидуинтеру при первом свидании с ним в большом доме, его мысли опять обратились к горькому разочарованию и несчастью прошлого. Опять он вспомнил о прошлом, когда поручился за своего сына и когда бесчестный поступок сына принудил его продать все, что он имел, чтоб заплатить штраф.

- У меня есть сын,- сказал он, приметив, что хозяйка смотрит на него с безмолвным сожалением.- Я сделал что мог, чтоб помочь ему иметь в свете успех, но он очень дурно поступил со мною.

- Неужели? - воскликнула хозяйка, по-видимому, с большим участием.- Поступил дурно с вами и разбил отцовское сердце. Ах! Он за это поплатится рано или поздно. Не сомневайтесь! Где он теперь и чем он занимается, сэр?

Этот вопрос был почти такой же, как и тот, который задал Мидуинтер, когда Бэшуд описал ему свою жизнь. Бэшуд ответил на него почти точно такими же словами, как тогда:

Сын мой в Лондоне, насколько мне известно. Он занимается не весьма почетным делом - частного полицейского сыщика...

При этих словах Бэшуд вдруг остановился. Лицо его вспыхнуло, глаза засверкали; он отодвинул чашку, которую только что налил, и встал. Хозяйка отступила на шаг. В лице ее жильца было что-то такое, чего она не видела до сих пор.

- Надеюсь, что я не оскорбила вас, сэр,- сказала она, когда к ней вернулось самообладание и она уже готова была обидеться.

- Совсем напротив, совсем напротив! - возразил он с необыкновенным жаром и торопливостью.- Я вспомнил кое-что очень важное. Я должен идти наверх... письмо, письмо, письмо. Я вернусь выпить чай. Извините меня, я очень вам обязан, вы были очень добры. Теперь, если вы позволите, я с вами расстанусь.

К изумлению хозяйки, он дружески пожал ей руку и пошел к двери, оставив и чайник, и чай.

Он заперся в своей комнате. Некоторое время он стоял, держась за камин и стараясь перевести дыхание, которое у него захватывало от волнения. Как только он смог сделать несколько шагов, сразу отпер свою письменную шкатулку.

- Вот вам, Педгифт и сын! - сказал он, щелкнув пальцами и усаживаясь.- У меня тоже есть сын!

В дверь раздался стук, тихий и осторожный. Растревоженная хозяйка хотела узнать, не заболел ли мистер Бэшуд, и спросить еще раз, что искренно желает услышать, не оскорбила ли она его.

- Нет, нет! - закричал он через дверь.- Я совсем здоров, я пишу, пишу... Пожалуйста, извините меня.

"Она женщина добрая, женщина превосходная,- думал он, когда хозяйка ушла.- Я сделаю ей маленький подарок. Мои мысли так расстроены, что я никогда не подумал бы об этом, если бы не она. О! Там ли еще служит мой сын! О, если б я сумел написать ему письмо, которое заставило бы его пожалеть меня".

Он взял перо и долго думал, думал тревожно, прежде чем взял бумагу. Медленно, со многими долгими паузами, с мучительным раздумьем и с большим старанием, чем обычно, чтоб сделать свой почерк четким, он написал следующие строки:

"Любезный Джэмс, я боюсь, что ты удивишься, узнав мой почерк. Пожалуйста, не предполагай, что я буду просить у тебя денег или упрекать в том, что заставил меня заплатить штраф за мое поручительство за тебя... Я, напротив, готов забыть прошлое.

Ты можешь (если еще служишь в конторе частных сыщиков) оказать мне большую услугу. Я очень встревожен насчет одной особы, в которой принимаю участие. Эта особа дама. Пожалуйста, не насмехайся над этим признанием, если можешь. Если б ты знал, как я теперь страдаю, я думаю, ты был бы готов скорее пожалеть меня, чем смеяться надо мной.

Я сообщил бы подробности, но, зная твой вспыльчивый характер, боюсь истощить твое терпение. Может быть, достаточно будет сказать, что у меня есть причина полагать, что прошлая жизнь этой дамы не очень достойна уважения, и мне интересно - интереснее, чем могу выразить словами,- узнать, какова была ее прошлая жизнь, и узнать это не позже, чем через две недели с настоящего времени.

Хотя мне мало известны деловые приемы в такой конторе, как твоя, мне кажется, что если я не назову адреса этой дамы, то мне ничем нельзя помочь. К несчастью, мне неизвестен ее настоящий адрес. Я только знаю, что она поехала в Лондон сегодня в сопровождении джентльмена, у которого я служу и который, как я полагаю, напишет мне о переводе денег через несколько дней.

Может ли это обстоятельство помочь нам? Я осмеливаюсь сказать "нам", потому что я уже рассчитываю, милый сын, на твою добрую помощь и совет. Пусть деньги не становятся между нами: я скопил кое-что, и все это в твоем распоряжении. Пожалуйста, напиши мне с первой почтой. Если ты употребишь все силы, чтоб развеять страшное подозрение, которое теперь терзает меня, ты загладишь все горе и разочарование, которые причинил мне в прошлые времена, и обяжешь меня так, что этого не забудется никогда

Любящий тебя отец

Феликс Бэшуд".

Подождав немного, чтоб от слез высохли глаза, Бэшуд прибавил число и адрес, надписав на конверте: "В контору частных сыщиков, Шэдисайдская площадь, Лондон". Сделав это, он тотчас вышел и сам отнес на почту письмо. Это было в понедельник, и если ответ будет отправлен с первой почтой, то он должен быть получен в среду утром.

Весь вторник Бэшуд провел в конторе управляющего в большом доме. Он имел две причины занять свои мысли так глубоко, как только возможно, различными вопросами, относившимися к управлению имением. Во-первых, дела помогали ему сдерживать пожиравшее его нетерпение, с каким он ожидал наступления следующего дня; во-вторых, чем больше он решит дел по конторе, тем свободнее ему будет съездить к сыну в Лондон, не вызывая подозрения в пренебрежении делами, порученными ему.

Около полудня во вторник смутные слухи о чем-то неладном в коттедже дошли через слуг майора Мильроя до слуг в большом доме и, получив эту информацию, они безуспешно пытались привлечь внимание Бэшуда, мысли которого были устремлены на другие предметы. Майор и мисс Нили заперлись вдвоем для какого-то таинственного совещания, и наружность мисс Нили по окончанию этой беседы ясно показывала, что она плакала. Это случилось в понедельник, а на следующий день (то есть в этот вторник) майор изумил прислугу, объявив только, что дочери его нужен морской воздух и что он сам отвезет ее со следующим поездом в Лаустофт. Оба уехали вместе, оба были очень серьезные и молчаливые, но, по-видимому, несмотря на это, отправились в путь добрыми друзьями. Мнение слуг в большом доме приписывало этот домашний переворот ходившим слухам об Аллэне и мисс Гуильт. Мнение слуг в коттедже отвергало такой вариант решения загадки по следующим причинам. Мисс Нили сидела взаперти в своей комнате с понедельника до вторника, до самого того времени, когда отец увез ее. Майор в этот же самый промежуток не говорил ни с кем, а миссис Мильрой при первой попытке ее новой сиделки сообщить ей о слухах, ходивших по городу, заставила ее замолчать, впав в сильнейший припадок гнева, как только было произнесено имя мисс Гуильт. Разумеется, должно было случиться что-нибудь, заставившее майора Мильроя уехать так внезапно с дочерью из дома, но уж, конечно, не скандальный побег мистера Армадэля днем с мисс Гуильт.

Прошел день, прошел вечер, не случилось ничего, кроме чисто домашнего события в коттедже; ничего не случилось, чтоб рассеять ошибочное предположение, на которое рассчитывала мисс Гуильт, предположение, разделяемое с Бэшудом всем Торп-Эмброзом, что она уехала в Лондон с Аллэном как его будущая жена.

В среду утром почтальон, выйдя на ту улицу, где жил Бэшуд, был встречен самим Бэшудом, который с большим нетерпением хотел узнать, есть ли ему письмо, так горячо ожидаемое от своего беспутного сына.

Вот в каких выражениях Бэшуд-младший отвечал на просьбу отца помочь ему, после того как на всю жизнь испортил его будущность:

"Шэдисайдская площадь, вторник, июля 29.

Милый папаша, мы имеем кое-какой навык обращаться с тайнами, но таинственность вашего письма совсем сбила меня с толку. Не рассчитываете ли вы на интересные и скрытые слабости какой-нибудь очаровательной женщины? Или после вашего знакомства с супружеской жизнью вы собираетесь дать мне мачеху в ваши лета? Как бы то ни было, клянусь моей жизнью, ваше письмо заинтересовало меня.

Помните, я не шучу, хотя от этого искушения устоять нелегко, напротив, я уже отдал вам четверть часа моего драгоценного времени. Место, из которого написано ваше письмо, показалось мне знакомо. Я заглянул в свою записную книжку и узнал, что меня посылали в Торп-Эмброз не очень давно наводить частные справки по поручению одной старухи, которая была слишком хитра, чтоб сказать нам свое настоящее имя и адрес. Разумеется, мы тотчас принялись за дело и узнали, кто она. Ее зовут миссис Ольдершо, и, если вы намерены дать мне в мачехи ее, я очень советую подумать, прежде чем вы сделаете ее миссис Бэшуд.

Если это не миссис Ольдершо, все, что я могу сделать пока, это сказать вам, как вы можете узнать адрес неизвестной дамы. Приезжайте в Лондон сами, как только вы получите письмо от джентльмена, уехавшего с нею (надеюсь, заботясь о вас, что он немолод и некрасив), и зайдите сюда. Я пошлю кого-нибудь, помочь вам наблюдать за его отелем или квартирой, и, если он имеет связь с этой дамой или эта дама с ним, вы можете считать ее адрес установленным с той минуты. Как только я установлю ее личность и место, где она живет, вы увидите все ее очаровательные секреты так ясно, как видите бумагу, на которой ваш любящий сын теперь пишет вам.

Одно слово об условиях. Я готов так же, как и вы, помириться с вами, но хотя сознаюсь, что вы истратились на меня когда-то, я не могу тратить на вас. Мы должны условиться, что вы будете платить за все издержки по этим справкам. Нам, может быть, придется привлечь женщин, служащих в нашей конторе, если ваша дама слишком хитра или слишком хороша собой, для того чтоб за ней мог наблюдать мужчина. Надо будет нанимать извозчиков, платить на почту за письма, ходить в театры, если она серьезного характера и ходит в церковь слушать наших популярных проповедников, и тому подобное. Мои услуги вы будете иметь даром, но я не могу тратиться на вас. Только помните это, и все получится по-вашему. Мы забудем прошлое.

Ваш любящий сын

Джэмс Бэшуд".

В восторге, что наконец к нему пришла помощь, отец приложил к губам довольно гнусное письмо сына.

- Мой добрый мальчик! - нежно прошептал он.- Мой милый, добрый мальчик!

Он отложил письмо и погрузился в тревожный поток мыслей. Следующий вопрос, который предстояло решить, был очень важный - вопрос времени. Педгифт сказал Бэшуду, что мисс Гуильт может быть обвенчана через две недели. Один день из четырнадцати уже прошел, а другой проходил. Бэшуд нетерпеливо ударил рукой по столу, спрашивая себя: как скоро недостаток в деньгах принудит Аллэна написать к нему из Лондона?

- Завтра? - спрашивал он себя.- Или послезавтра?

Завтра прошло, и ничего не случилось. Настал следующий день, и пришло письмо - деловое, как он ожидал, о деньгах, как он ожидал, а в постскриптуме стоял адрес, кончавшийся словами: "Можете рассчитывать, что я останусь здесь до дальнейшего уведомления".

Бэшуд свободно вздохнул и тотчас начал, хотя до поезда, отправлявшегося в Лондон, оставалось еще два часа, укладывать свои вещи в дорожный мешок. Последняя положенная им вещь был голубой атласный галстук.

- Она любит яркие цвета,- сказал он,- и, может быть, еще увидит меня в этом галстуке.

Глава XIV

ДНЕВНИК МИСС ГУИЛЬТ

Лондон, 28 июля, понедельник вечером. Я едва в состоянии держать голову - так я устала! Но в моем положении я не смею полагаться на память. Прежде чем лягу спать, я должна, по обыкновению, записать события этого дня.

До сих пор счастливый оборот событий в мою пользу (долго не было такого оборота) продолжается, по-видимому. Я успела принудить Армадэля - грубияна надо было принудить! - уехать из Торп-Эмброза в Лондон в одном вагоне со мной на глазах всех бывших на станции. Много было сплетников, и все вытаращили на нас глаза, и, очевидно, все сделали заключения. Или я не знаю Торп-Эмброза, или теперь там ходят разные толки о мистере Армадэле и мисс Гуильт.

Мне было немного трудно с ним первые полчаса. Кондуктор (чудесный человек! я была так ему благодарна!) запер нас вдвоем, ожидая за это получить полкроны. Армадэль подозревал меня и показал это ясно. Мало-помалу я укротила моего дикого зверя отчасти тем, что не выказывала любопытства о причине его поездки в Лондон, а отчасти заинтересовав его другом Мидуинтером, особенно распространившись о случае, представлявшемся теперь для примирения между ними. Я говорила на эту тему до тех пор, пока не заставила его разговориться и начать занимать меня, как мужчина обязан занять даму, которую он имеет честь сопровождать по железной дороге.

Но вся его бестолковая голова была, разумеется, занята собственными делами и мисс Мильрой. Никакими словами нельзя выразить, какую неловкость испытывал он, стараясь говорить о себе, не упоминая о мисс Мильрой. Он доверительно сообщил мне, что едет в Лондон по делу, крайне для него важному. Пока это секрет, но он надеется, что скоро сообщит мне об этом; теперь уже для него большая разница в том, как смотреть на сплетни, ходившие о нем в Торп-Эмброзе; теперь он слишком счастлив и не обращает внимания на то, что сплетники говорили о нем, и он скоро заставит их замолчать, явившись в новом виде, который удивит их всех. Так он болтал с твердым убеждением, что я не догадываюсь ни о чем. Трудно было не расхохотаться, когда я вспомнила о моем анонимном письме майору, но я сумела сдержаться, хотя, должна признаться, с большим трудом. Спустя некоторое время я начала чувствовать страшное волнение - сложившееся положение, как мне казалось, выдержать было свыше моих сил. Я была с ним наедине, разговаривая самым дружеским образом, а все время думала, что лишить его жизни, когда наступит минута, для меня будет так же легко, как стереть пятно с перчатки. Эта мысль волновала кровь и заставляла гореть мои щеки. Я раза два засмеялась громче, чем следовало, и задолго до того как мы приехали в Лондон, сочла нужным спрятать лицо, опустив вуаль.

Доехав до станции, для меня не составило никакого затруднения уговорить его поехать со мною в кэбе в ту гостиницу, где остановился Мидуинтер. Он с нетерпением ждал минуты, когда помирится со своим милым другом,- главным образом - я не сомневаюсь - потому что хотел, чтобы милый друг помог ему в задуманном побеге. Затруднение, разумеется, заключалось в Мидуинтере. Моя внезапная поездка в Лондон не позволила написать ему, чтобы преодолеть суеверное убеждение в том, что ему и его бывшему другу лучше быть в разлуке. Я сочла благоразумным оставить Армадэля в кэбе у дверей, а самой пойти в гостиницу подготовить почву для их встречи.

К счастью, Мидуинтер был дома. Его восторг, когда он увидел меня гораздо раньше, чем надеялся, был таким бурным, что трудно передать словами! Я могу признаться в правде моему дневнику: была минута, когда я забыла обNo всем на свете, кроме нас двоих, совершенно так же, как и он, как будто снова я стала девочкой, пока не вспомнила об олухе в кэбе. Тогда я тотчас сделалась опять тридцатипятилетней женщиной.

Лицо Мидуинтера изменилось, когда он узнал, кто ждет внизу, и, как мне и хотелось, он не рассердился, а огорчился. Он уступил, однако, очень скоро не по названным мною причинам, потому что я напросто не приводила ему, а моим просьбам. Его прежняя привязанность к другу, может быть, имела значение в том, чтобы убедить его против воли, но, по моему мнению, он действовал главным образом под влиянием любви ко мне.

Я ждала в гостиной, пока он ходил вниз, так что не знаю, что произошло между ними, когда они в этот раз увидели друг друга. Но какая разница была между этими двумя людьми, когда они пришли вместе ко мне! Они оба были взволнованы, но как различно! Ненавистный Армадэль, такой шумный, красный, неуклюжий; милый, привлекательный Мидуинтер, такой бледный и спокойный, с такой покорностью в голосе, когда он заговорил, и с такой нежностью в глазах каждый раз, как они смотрели на мен" Армадэль не обращал на меня никакого внимания, как будто меня не было в комнате. Спустя некоторое время о" стал то и дело обращаться ко мне в разговоре; часто взглядывал на меня с целью понять, что я думаю, между тем как я молча сидела в углу и наблюдала за ними. Армадэль захотел проводить меня до квартиры и избавить меня от хлопот с извозчиком и поклажей. Когда я поблагодарила его и отказалась, Армадэль не скрывал своего удовольствия в надежде освободиться от меня и завладеть своим другом. Я оставила его, когда, опираясь своими нескладными локтями о стол, он царапал письмо (без сомнения, к мисс Мильрой) и сказал слуге, что ему нужен номер в гостинице. Я, разумеется, рассчитывала, что он остановится там, где остановился его друг. Приятно было сознавать, что мое ожидание оправдалось, и понимать, что он теперь у меня на глазах.

Обещая дать Мидуинтеру знать, где он может увидеть меня завтра, я уехала в кэбе отыскивать квартиру для себя.

С некоторыми затруднениями мне удалось найти сносную гостиную и спальню в одном доме, где хозяева совершенно были мне незнакомы. Заплатив за неделю вперед, я осталась с тремя шиллингами и девятью пенсами в кошельке. Невозможно сейчас просить денег у Мидуинтера, так как он уже заплатил за меня миссис Ольдершо. Я должна завтра заложить свои часы с цепочкой: этого мне будет достаточно недели на две на все необходимое и даже более. За это время, а может быть и раньше, Мидуинтер женится на мне.

Июля 29. Два часа. Рано утром я написала к Мидуинтеру, что он найдет меня здесь в три часа. Сделав это, я посвятила утро двум делам. Об одном едва ли стоит упоминать: я пошла занять денег под заклад часов и цепочки. Я получила больше, чем ожидала, и более (даже если я куплю себе два дешевых летних платья), чем я истрачу до свадьбы.

Другое дело было гораздо серьезнее; оно привело меня в контору стряпчего.

Я хорошо сознавала вчера вечером (хотя слишком была утомлена, чтобы записать это в моем дневнике), что не смогу увидеться с Мидуинтером сегодня, не сделав вид, по крайней мере, что я откровенно расскажу ему о своей жизни. Исключая одного необходимого соображения, которого я должна стараться не забывать, я нисколько не затрудняюсь выдумать ему историю, какая мне вздумается, потому что до сих пор я никому не рассказывала никаких историй о себе. Мидуинтер уехал в Лондон прежде, чем появилась возможность вести разговоры на эту тему. Что касается Мильроев (предоставив им необходимую аттестацию), я, к счастью, смогла уклониться от всех вопросов, относившихся собственно ко мне самой. Наконец, когда я старалась помириться с Армадэлем на дорожке перед домом, он имел глупость великодушничать и не позволил мне защищать мою репутацию. Тогда я выразила сожаление о том, что вышла из себя и угрожала мисс Мильрой, и приняла его уверение, что моя воспитанница никогда не имела намерения сделать мне вред, он был слишком великодушен, чтоб услышать хоть слово о моих собственных делах. Таким образом я не связана никакими уверениями и могу рассказать какую захочу историю,- с единственной помехой, о которой я уже упоминала. Что бы ни придумала я, необходимо сохранить роль, в которой я приехала в Торп-Эмброз, потому что с той известностью, которой пользуется мое другое имя, мне ничего другого не остается, как обвенчаться с Мидуинтером под моим девическим именем - мисс Гуильт.

Это-то соображение и привело меня в контору стряпчего. Я чувствовала, что должна узнать, прежде чем увижусь с Мидуинтером, какие неприятные обстоятельства могут последовать в случае замужества вдовы, если она скроет свое вдовье имя.

Не зная никакого другого юриста, на которого я могла бы положиться, я смело пошла к тому, который защищал меня в то ужасное прошлое время моей жизни, о котором я имею больше причин чем прежде стараться не вспоминать теперь. Он был удивлен и, как я ясно увидела, вовсе не рад меня видеть. Не успела я раскрыть рот, как он уже выразил надежду, что я опять (он сделал сильное ударение на этом слове) не пришла советоваться с ним о себе. Я поняла намек и сделала вид, будто пришла спросить для очень удобного лица в подобных случаях - отсутствующей приятельницы. Стряпчий, очевидно, понял все, но он очень хитро обратил в свою пользу "мою приятельницу". Он сказал, что будет отвечать на вопросы из вежливости к даме, представительницей которой служу я, но должен поставить условием, что этой консультацией закончится мой визит.

Я приняла его условия, потому что мне понравилось искусство, с каким он сумел держать меня на приличном расстоянии, не нарушая законов приличия. За две минуты я выслушала его, запомнила все и ушла.

Как ни была коротка консультация, я выяснила все, что желала знать. Я ничем не рискую, венчаясь с Мидуинтером под моим девическим, а не вдовьим именем. Брак может быть расторгнут только в том случае, если мой муж узнает об обмане и примет меры, чтоб разорвать наш брак законным порядком. Это ответ адвоката, его собственные слова. Он успокоил меня - в этом отношении, по крайней мере,- насчет всех будущих планов. Единственный обман, который откроет мой муж - и то если он будет жив и здоров при этом,- будет тот обман, который доставит меня в Торп-Эмброз и принесет мне доход вдовы Армадэля, а в то время я сама разорву навсегда мой брак.

Половина третьего. Мидуинтер будет здесь через полчаса. Я должна посмотреться в зеркало, проверить, какой у меня вид. Я должна применить всю мою изобретательность и сочинить свой маленький домашний роман. Тревожит ли меня это? Что-то трепещет в том месте, где прежде было мое сердце. В тридцать-то пять лет! И после такой жизни, как моя!

Шесть часов. Он только что ушел. День нашей свадьбы уже назначен.

Я стараюсь успокоиться и немного прийти в себя. Не могу. Я возвращаюсь к этим листкам. Многое надо написать на них после того, как Мидуинтер был здесь, записать все, что близко касается меня.

Начну с того, о чем я более всего не люблю вспоминать (так что, чем скорее закончить с этим, тем лучше), начну с жалкой цепи лжи, связанной с рассказом о моих семейных невзгодах.

В чем может заключаться тайна влияния этого человека на меня? Как он воздействует на меня таким образом, что я едва узнаю себя? Я походила на себя вчера в вагоне с Армадэлем. Конечно, ужасно было разговаривать с живым человеком в течение этого продолжительного путешествия и помнить все время, что я намерена быть его вдовой, а между тем только в конце пути меня охватило волнение. В продолжение нескольких часов я, ни разу не останавливаясь, разговаривала с Армадэлем; но от первой же лжи, сказанной мною Мидуинтеру, я похолодела, когда увидела, что он верит ей. Я почувствовала, что спазма сжала горло, когда он умолял не открывать ему моих огорчений. А когда - я прихожу в ужас, когда подумаю об этом,- когда он сказал: "Если бы я мог любить вас больше, я еще больше полюбил бы вас теперь", я чуть было сама не выдала себя, я чуть было не закричала ему: "Ложь! Это все ложь! Я дьявол в человеческом образе! Женитесь на самой развратной женщине, шатающейся по улицам, и вы женитесь на женщине лучше меня!.." Да, видя как увлажняются его глаза, слыша, как голос его дрожит в то время, как я обманываю его, я была потрясена. Я видела сотни мужчин красивее и умнее его. Какие чувства этот человек пробудил во мне? Неужели это любовь? Я думала, что никогда уже не буду более любить. Разве женщина не любит так, что из-за жестокости мужчины к ней пытается утопиться? Один мужчина довел меня до этого последнего отчаянного шага в давнопрошедшие дни... Или мои несчастья в то время происходили от другого, а не от любви? Неужели я дожила до тридцати пяти лет и только теперь чувствую, что такое любовь,- теперь, когда уже слишком поздно? Смешно! Кроме того, к чему спрашивать? Разве я это знаю? Какая женщина это знает? Чем более мы думаем об этом, тем более мы себя обманываем. Желала бы я родиться зверем: моя красота, может быть, была бы мне тогда полезна, она, может быть, свела бы меня тогда с любимым существом.

Вот целая страница моего дневника заполнена, я ничего еще не написала такого, что могло бы принести мне хоть какую-то пользу. Надо и здесь рассказать мою жалкую историю, пока события еще свежи в памяти, а то как мне ссылаться на нее в будущем, когда я, может быть, буду принуждена говорить о ней опять?

Ничего не было нового в том, что я рассказала ему. Это был пошлый вздор романов, заполняющих полки библиотек и читален. Умерший отец, потерянное состояние, беспутные братья, которых я боюсь, больная мать, жившая на средства, которые я зарабатывала своим трудом... Нет! Не могу этого писать! Я ненавижу, презираю себя, когда вспоминаю, что он поверил этому, потому что я это говорила, что он был этим огорчен, потому что это была моя история! Я лучше подвергнусь опасности противоречить себе в будущем, я рискну разоблачением и гибелью - всем, нежели буду распространяться далее об этом презренном обмане.

Моя ложь наконец закончилась. Он заговорил со мной о самом себе и о своих надеждах. О! Каким было облегчением вернуться к этому разговору в то время! Какое облегчение вернуться к этому теперь!

Он принял предложение, о котором писал мне в Торп-Эмброз, и стал теперь заграничным корреспондентом одной газеты. Прежде всего он должен поехать в Неаполь. Хотела бы я, чтоб это было какое-нибудь другое место, потому что у меня с Неаполем связаны воспоминания, к которым я не желала бы возвращаться. Условились так, что он оставит Англию не позже одиннадцатого числа этого месяца. В эту поездку я должна отправиться с ним как его жена.

Относительно брака нет никакого затруднения. Все получается так легко, что я начинаю опасаться какого-нибудь несчастья. Предложение держать наш брак в тайне - что мне затруднительно было бы сделать - сделал он. Так как Мидуинтер женится на мне под своим собственным именем - именем, которое он скрывал от всех, кроме меня и Брока,- он не хочет, чтоб на брачной церемонии присутствовал кто-нибудь из тех, кто его знает, его друг Армадэль в первую очередь. Мидуинтер уже в Лондоне неделю. В конце следующей недели он предлагает получить разрешение и обвенчаться в церкви, находящейся в приходе, в котором расположена и гостиница. Это единственные необходимые формальности. Мне стоит только сказать "да" (он уверил меня) и не испытывать беспокойства о будущем. Я сказала "да" с таким страшным беспокойством о будущем, что испугалась, как бы он этого не увидел. Какие волшебные минуты последовали за этим, когда он шептал мне слова восхищения, а я спрятала лицо на груди его!

Я скоро опомнилась, заговорила с ним об Армадэле, имея свои причины знать, о чем они говорили между собой после того, как я оставила их вчера.

Тон, которым Мидуинтер отвечал, показывал, что он говорил очень сдержанно, не желая полностью раскрывать признания своего друга. Задолго до того, как он закончил, я поняла, в чем заключалось это признание. Армадэль советовался с ним (именно, как я ожидала) насчет побега. Хотя, кажется, Мидуинтер был против того, чтоб увезти девушку тайно, но, по-видимому из деликатности, не очень отговаривал, вспомнив (несмотря на огромную разницу в обстоятельствах), что он сам собирается жениться тайно. Я поняла, по крайней мере, что его слова произвели мало действия и что Армадэль уже исполнил свое нелепое намерение посоветоваться с главным клерком в конторе его лондонских нотариусов.

Рассказав это, Мидуинтер задал вопрос, который, как я ожидала, он должен был задать раньше или позже. Он спросил: буду ли возражать я тому, чтоб о нашей помолвке он под строжайшим секретом сообщил своему другу?

"Я поручусь,- сказал он,- что Аллэн сохранит в тайне всякое мое признание. А я, когда настанет время, постараюсь сделать все, чтобы он не присутствовал на свадьбе и не узнал (чего он не должен знать никогда), что я ношу одно имя с ним. Это поможет мне,- продолжал Мидуинтер,- говорить авторитетнее о причине, которая привела его в Лондон, если я отплачу за откровенность, с какой он говорил мне о своих частных делах, такой же откровенностью с моей стороны".

Мне ничего более не оставалось, как дать согласие, и я его дала. Для меня чрезвычайно важно знать, на что решится майор Мильрой относительно своей дочери и Армадэля после получения моего анонимного письма; и если я не завоюю доверия Армадэля, я совершенно убеждена, что я не выясню ничего. Когда он будет знать, что я выхожу замуж за Мидуинтера, все, что он будет рассказывать своему другу, он расскажет мне.

Когда мы решили, что Армадэлю будет доверена моя тайна, мы начали опять говорить о себе. Как бежало время! Каким сладким было очарование забыть все в его объятиях! Как он любит меня! Ах, бедняжка! Как он любит меня!

Я обещала встретиться с ним завтра в Регентском парке. Чем меньше его видят здесь, тем лучше. Конечно, люди в этом доме для меня чужие, но, может быть, благоразумнее сохранять внешне вид, как будто я еще в Торп-Эмброзе, и не производить впечатления даже на них, что Мидуинтер помолвлен со мною. Если будут наводить справки впоследствии, когда я решусь на великий риск, свидетельство моей лондонской хозяйки чего-нибудь да будет стоить.

Этот негодный старик Бэшуд! Написав о Торп-Эмброзе, я вспомнила о нем. Что он скажет, когда до него дойдут городские сплетни, что Армадэль увез меня в Лондон в отдельном вагоне? Это, право, слишком нелепо в человеке таких лет и такой наружности, как Бэшуд, осмелиться влюбиться!..

Июля 30. Новости наконец! Армадэль получил известие от мисс Мильрой. Мое безыменное письмо произвело эффект. Девочку уже увезли из Торп-Эмброза, и весь план побега разлетелся по ветру раз и навсегда. Это суть того, что Мидуинтер рассказал мне, когда я встретилась с ним в парке. Я притворилась чрезвычайно удивленной и выказала женское любопытство узнать подробности.

"Я не ожидаю, что мое любопытство удовлетворилось этим,- сказала я,- потому что я и мистер Армадэль не более того, как короткие знакомые".

"Вы более чем знакомая для Аллэна,- сказал Мидуинтер.- Имея ваше позволение довериться ему, я уже рассказал Аллэну, как вы близки и дороги для меня".

Услышав это, я сочла нужным, прежде чем стану расспрашивать о мисс Мильрой, позаботиться о своих собственных интересах и узнать, какое действие произвело на Армадэля известие о моем предстоящем браке. Очень может быть, что он еще подозревает меня и что справки, наводимые им в Лондоне по наущению миссис Мильрой, еще тяготят его душу.

"Был удивлен мистер Армадэль,- спросила я,- когда вы сказали ему о нашей помолвке и о том, что она должна оставаться в тайне от всех?"

"Он казался очень удивленным,- отвечал Мидуинтер,- услышав, что вы выходите за меня. Он сказал только, когда я сообщил ему, что это надо держать в тайне, что, вероятно, семейные причины с вашей стороны заставляют не распространяться об этом браке".

"А что вы сказали, когда он сделал это замечание?" - осведомилась я.

"Я сказал, что семейные причины с моей стороны,- отвечал Мидуинтер,- и счел нужным прибавить, что вы рассказали мне всю вашу печальную семейную историю и вполне объяснили ваше нежелание говорить о своих семейных делах".

Я опять вздохнула свободно. Он сказал именно то, что нужно, и именно так, как следовало сказать.

"Благодарю вас,- отвечала я,- за то, что вы вернули мне уважение вашего друга. Хочет ли он видеть меня?" - прибавила я, чтобы вернуться к мисс Мильрой и ее побегу.

"Он очень желает вас видеть,- отвечал Мидуинтер.- Он очень огорчен, бедняжка! Я старался утешить Армадэля, но горе его скорее успокоит женское сочувствие, чем мое".

"Где он теперь?" - спросила я.

Он был в гостинице, и я тотчас предложила идти туда. Это многолюдное место, и с опущенной вуалью я менее боюсь скомпрометировать себя там, чем в моей тихой квартире. Притом для меня чрезвычайно важно знать, что теперь будет делать Армадэль при этой полной перемене обстоятельств, потому что я так должна распорядиться его поступками, чтоб удалить его из Англии, если смогу. Мы взяли кэб - таково было мое нетерпение высказать сочувствие огорченному любовнику.

За всю свою жизнь я не видела ничего смешнее поведения Армадэля после получения двух неожиданных известий: о том что его возлюбленную увезли от него и что я выхожу замуж за Мидуинтера. Сказать, что он походил на ребенка, было бы клеветой на всех детей, не родившихся идиотами. Он поздравил меня с предстоящим замужеством и проклинал неизвестную злодейку, написавшую анонимное письмо, не думая, что он говорит с этой самой злодейкой. То он покорно соглашался, что майор Мильрой действует по праву отца, то обвинял майора в том, что он абсолютно бесчувствен для всего, кроме своей механики и своих часов; то он вскакивал со слезами на глазах и заявлял, что его "дорогая Нили" сущий ангел на земле; потом опять мрачно садился и думал, что такая мужественная девушка могла бы убежать к нему в Лондон. Через полчаса этих нелепых разговоров я успела успокоить его, а потом с помощью нескольких сочувственных вопросов выяснила то, зачем именно пришла в гостиницу - прочитала письмо мисс Мильрой.

Оно было глупо, длинно и сбивчиво - словом, такое письмо могла написать только дура. Я должна была прочитать множество пошлых сентиментальностей и сетований и потерять время и терпение над излиянием приторных вспышек чувств и противных поцелуев, обведенных чернилами. Однако мне удалось наконец добраться до сведений, которые мне были нужнее. Вот они:

Майор по получении моего анонимного письма тотчас послал за дочерью и показал ей письмо.

"Ты знаешь, какую тягостную жизнь веду я с твоей матерью? Не сделай ее тягостнее, Нили, обманывая меня".

Вот все, что сказал бедный джентльмен. Я всегда любила майора, и хотя он боялся это показать, я знаю, что он любил меня. Его слова (если верить ее рассказу) пронзили ей сердце. Она заплакала и призналась во всем.

Дав ей время прийти в себя (если бы он дал ей пощечину, это было бы лучше), майор задал несколько вопросов и убедился (как убедилась и я), что сердце или воображение, или, как бы она ни называла это, его дочери принадлежат Армадэлю. Это открытие, очевидно, и огорчило и удивило его. Он заколебался, хотя некоторое время не хотел изменить свое неблагоприятное мнение о возлюбленном мисс Нили. Но слезы и просьбы дочери (как это похоже на слабость милого старика!) поколебали его наконец. Хотя он твердо отказался дать теперь же согласие на помолвку, но согласился простить непозволительные свидания в парке и испытать, годится ли Армадэль быть ему зятем, с некоторыми условиями.

Эти условия состоят в том, чтобы на шесть месяцев прервать все сношения, и личные и письменные, между Армадэлем и мисс Мильрой. Это время должно быть использовано молодым человеком по его усмотрению, а молодой девицей - для завершения своего воспитания в школе. Если через полгода оба не изменят намерений и если поведение Армадэля за это время изменит мнение майора о нем, Армадэлю будет позволено явиться в качестве жениха мисс Мильрой, а еще через полгода, если все пойдет хорошо, может состояться и свадьба.

Право, я могла бы расцеловать милого майора, если бы была близко от него! Если бы я стояла возле него и диктовала условия сама, я не могла бы потребовать ничего лучше этого. Шесть месяцев разлуки между Армадэлем и мисс Мильрой! За половину этого времени, когда все сообщения будут прерваны между ними, со мной случится непоправимое несчастье, если я не оденусь в надлежащий траур и не выдам себя публично за вдову Армадэля.

Но я забываю о письме девочки. Она объясняет причины, по которым отец поставил эти условия, собственными словами отца. Майор говорил так умно и с таким чувством, что не оставил ни дочери, ни Армадэлю ничего другого, кроме как покориться. Насколько я могу припомнить, он говорил с мисс Нили такими или почти что такими словами:

"Не думай, что я поступаю с тобой жестоко, друг мой. Я просто прошу тебя испытать мистера Армадэля. Это не только справедливо, но и необходимо, чтобы ты не поддерживала с ним связь некоторое время, и я объясню тебе почему. Во-первых, если ты поступишь в школу, необходимые правила в таких местах, необходимые и для других девушек, не позволят тебе видеться с мистером Армадэлем или получать письма от него; а если ты хочешь стать владетельницей Торп-Эмброза, ты должна поступить в школу, потому что и тебе и мне было бы стыдно, когда ты, занимая важное положение в обществе, не будешь иметь образования, которое получают все дамы в этом обществе. Во-вторых, я хочу знать, будет ли мистер Армадэль продолжать думать о тебе так, как он думает теперь, не будучи поощряем в своей привязанности свиданиями с тобою или известиями о тебе. Если я ошибаюсь, считая его легкомысленным и ненадежным, и если твое мнение о нем справедливо - это значит подвергать его несправедливому испытанию,- настоящая любовь выдержит и более продолжительную разлуку, чем шестимесячная. А когда это время пройдет, когда я сам смогу понаблюдать за ним еще шесть месяцев и стану думать о нем так же хорошо, как думаешь ты, даже тогда, друг мой, после этой всей большой отсрочки, ты будешь замужем раньше, чем тебе минует восемнадцать лет. Подумай об этом, Нили, и покажи, что ты любишь меня и доверяешь мне, приняв мое предложение. Я не буду иметь связи с мистером Армадэлем, представляю тебе написать ему, как мы решили. Он может ответить одним письмом, только одним, чтобы сообщить тебе свое решение. После этого, ради сохранения твоей репутации, никаких связей не должно поддерживаться, и это следует держать в строжайшей тайне, пока пройдут оговоренные полгода".

Вот как рассуждал майор. Его обращение с этой девчонкой произвело на меня более сильное впечатление, чем все другое в письме. Оно заставило меня подумать (меня, из всех людей на свете менее способную на это) о том, что называется "нравственным затруднением". Нам постоянно говорят, что между добродетелью и пороком невозможны никакие отношения. Неужели нет? Вот майор Мильрой сделал именно то, что превосходный отец, одновременно добрый и благоразумный, любящий и твердый, сделал бы в подобных обстоятельствах, и этим самым поведением он теперь проложил дорогу для меня так гладко, как если б стал сообщником этого гнусного создания - мисс Гуильт. Вот каким образом я рассуждаю! Но я в таком хорошем расположении духа, что на все способна сегодня. Я уже много месяцев не чувствовала себя такой молодой и веселой!

Возвращаюсь к письму в последний раз, оно так скучно и так глупо, что я никак не могу не отвлекаться от него собственными размышлениями, чтобы ослабить отвращение.

Торжественно объявив, что она намерена пожертвовать собой ради воли отца (дерзость выдать себя за жертву после того, что случилось, превосходит все слышанное или читанное мною!), мисс Нили потом упомянула, что майор предложил отвезти ее в приморский город для перемены климата на короткое время, которое должно пройти, прежде чем она поступит в школу. Армадэль должен был отвечать ей со следующей почтой на имя отца в Лоуистофт. За этим, с последней вспышкой нежных уверений, нацарапанных в углу страницы, письмо заканчивалось. (N. В.) Цель майора отвезти ее в приморский городок довольно ясна. Он еще не доверяет Армадэлю и благоразумно не допускает свиданий в парке, прежде чем девушка поступит в школу.

Когда я закончила с письмом, я спросила позволения прочесть в нем некоторые места, которыми я особенно восхищалась, во второй и в третий раз,- мы все стали совещаться дружески о том, что Армадэлю делать.

Он сначала имел глупость не соглашаться на условия майора Мильроя. Он объявил, заливаясь своим противным румянцем, который был свидетелем его скотского здоровья, что он не переживет шестимесячной разлуки со своей возлюбленной Нили. Мидуинтеру (как легко можно представить) стало стыдно за него, и он вместе со мной стал уговаривать его образумиться. Мы доказали ему, что было бы ясно для всякого, кроме этого олуха, что благородство и даже приличие предписывают ему последовать примеру покорности молодой девушки.

"Подождите - и она будет вашей женой",- сказала я.

"Подождите - и вы принудите майора переменить свое несправедливое мнение о вас",- прибавил Мидуинтер.

Когда двое умных людей вбивали ему в голову здравый смысл, не надо и говорить, что голова его не выдержала, и он покорился.

Уговорив его принять условия майора (я позаботилась предостеречь его, прежде чем он написал к мисс Мильрой, что моя помолвка с Мидуинтером должна оставаться в такой же строгой тайне от нее, как от других), надо было решить прежде всего его будущий образ действий. У меня были готовы надлежащие аргументы, чтоб остановить его, если он предложит вернуться в Торп-Эмброз. Но он не предложил ничего подобного, напротив, он объявил сам, что ничто не заставит его вернуться. И место это, и тамошние жители стали для него ненавистны. Теперь мисс Мильрой не будет встречаться с ним в парке, а Мидуинтер беседовать с ним в уединенном доме.

"Я скорее пойду дробить камни на дороге,- было его первым умным замечанием,- чем возвращусь в Торп-Эмброз".

Толковый совет затем подал Мидуинтер. Хитрый старик из Сомерсетшира, наделавший столько хлопот миссис Ольдершо и мне, был болен, но в последнее время ему стало лучше.

"Почему не поехать в Сомерсетшир,- сказал Мидуинтер,- и увидеться с вашим и моим добрым другом, мистером Броком?"

Армадэль с радостью ухватился за это предложение. Он захотел, во-первых, видеть "милого старика Брока", а во-вторых - свою яхту. Он останется еще несколько дней в Лондоне с Мидуинтером, а потом охотно поедет в Сомерсетшир. Но после-то что ж?

Представился удобный случай, я подоспела на выручку и на этот раз.

"У вас есть яхта, мистер Армадэль,- сказала я,- а вы знаете, что Мидуинтер едет в Италию. Когда вам ^надоест Сомерсетшир, почему не совершить поездку по Средиземному морю и не увидеться с вашим другом и с женой вашего друга в Неаполе?"

Я сделала намек на "жену его друга" с самой благопристойной скромностью и с замешательством. Армадэль был в восторге. Я предложила самый лучший способ занять время ожидания. Он вскочил и пожал мою руку с чувством признательности. Как я ненавижу людей, которые могут выражать свои чувства, сжимая до боли руки своих собеседников!

Мидуинтеру, так же как и Армадэлю, было приятно мое предложение, но он увидел затруднение в исполнении его. Он считал яхту слишком маленькой для путешествия по Средиземному морю и думал, что следует нанять судно побольше. Друг его решал иначе. Я оставила их рассуждать по этому вопросу. Для меня было совершенно довольно удостовериться, во-первых, что Армадэль не вернется в Торп-Эмброз, и уговорить его, во-вторых, уехать за границу. Он может ехать, как он хочет. Я сама предпочла бы маленькую яхту, потому что появилась бы надежда, что маленькая яхта могла оказать мне неоценимую услугу - утопить его...

Пять часов. Сознание, что будущие поступки Армадэля будут находиться под моим контролем, так меня взволновало, когда я вернулась на свою квартиру, что я была вынуждена пойти снова на улицу и заняться чем-нибудь. Мне было необходимо заниматься новыми делами, я и отправилась в Пимлико, раздумывая над тем, как покончить с миссис Ольдершо. Я пошла пешком и решила дорогой, что поссорюсь с ней. Так как по одной моей расписке уже заплачено, а Мидуинтер охотно заплатит по двум другим по наступлении срока, то мои теперешние отношения с негодной старухой изменились и я так независима от нее, как только могла бы пожелать. Я всегда с ней слажу, когда между нами доходит до прямой ссоры, и нахожу ее удивительно вежливой и обязательной, как только дам ей почувствовать, что моя воля сильнее ее воли. В моем настоящем положении она может быть полезна мне в разных делах, если бы я могла получить ее помощь, не доверяя ей тайн, которые решилась теперь более прежнего держать про себя одну. Это был мой план, когда я шла в Пимлико. Во-первых, расстроить нервы миссис Ольдершо, а потом повернуть ее, как захочу. Эта затея обещала мне интересное занятие на целый день. Когда я пришла в Пимлико, меня ждал сюрприз. Дом был заперт не только со стороны миссис Ольдершо, но и со стороны доктора Дауноарда. Замок висел на двери лавки, а какой-то человек караулил; конечно, он мог быть -простым праздношатающимся, но, по моему мнению, очень походил на переодетого полисмена.

Зная, каким опасностям подвергается доктор в практике того рода, какой занимается он, я тотчас догадалась, что случилось нечто серьезное и что хитрая миссис Ольдершо скомпрометирована на этот раз. Не останавливаясь, не делая никаких расспросов, я села в первый проезжавший кэб и поехала на почту, куда распорядилась пересылать письма, которые будут получены после отъезда из Торп-Эмброза.

Там оказалось письмо к "мисс Гиульт". Почерк был миссис Ольдершо, и в нем сообщалось мне, что доктор попал в серьезную историю, что она сама, к несчастью, замешана в это дело и что они оба скрываются пока. Письмо кончалось очень злобными фразами о моем поведении в Торп-Эмброзе и предостережением, что я еще услышу о миссис Ольдершо. Меня обрадовало это письмо, потому что она была бы вежлива и раболепна, если бы подозревала, что у меня есть на уме. Я сожгла письмо, как только принесли свечи. Пока все сношения между матушкой Иезавелью и мною кончились. Теперь я должна одна совершить мое грязное дело, и, может быть, будет безопаснее, если не поручу этого ничьим другим рукам, кроме своих собственных.

Июля 31. Еще полезные сведения для меня. Я опять встретилась с Мидуинтером в парке (под предлогом, что моя репутация может пострадать, если он слишком часто будет бывать у меня) и узнала, чем занимался Армадэль после того, как я вчера ушла из гостиницы.

Когда он написал мисс Мильрой, Мидуинтер воспользовался случаем поговорить с ним о необходимых деловых распоряжениях на время его отсутствия в Торп-Эмброзе. Решили, что слугам будет выдаваться жалованье на стол и что Бэшуд останется на своей должности. (Мне как-то не нравится появление Бэшуда при моих теперешних планах, но нечего делать.) Следующий вопрос - о деньгах - тотчас был решен самим Армадэлем. Все его наличные деньги - большая сумма - Бэшуд должен сдавать в банк Куттса на имя Армадэля. Он сказал, что это избавит его от скуки писать письма своему управляющему и позволит тотчас взять, сколько нужно, когда он поедет за границу. План, предложенный таким образом, был самый простой и безопасный и был одобрен Мидуинтером. Тем и закончилось бы деловое совещание, если бы об этом вечном Бэшуде опять не было упомянуто в разговоре, что продолжило его в совсем новом направлении.

Мидуинтеру пришло в голову, что не следует возлагать всю ответственность по Торп-Эмброзу на Бэшуда. Не испытывая к нему ни малейшего недоверия, Мидуинтер чувствовал, однако, что над Бэшудом следует поставить кого-то, к кому он мог бы обратиться в случае появления непредвиденных обстоятельств. Армадэль не стал на это возражать, он только спросил, кто это будет.

Ответ нелегко было дать. Можно было пригласить одного из торп-эмброзских стряпчих, но Армадэль был в дурных отношениях с обоими. О примирении с таким лютым врагом, как стряпчий Дарч, нечего было и говорить, а просить Педгифта занять его прежнее место значило бы безмолвно одобрить со стороны Армадэля гнусное поведение стряпчего со мною, что не согласовалось бы с уважением, которое он испытывал к женщине, собирающейся скоро стать женой его друга. После долгих рассуждений Мидуинтер дал новый совет, по-видимому устранивший затруднение. Он предложил Армадэлю написать к одному почтенному стряпчему в Норуич, объяснить ему свое положение в общих словах и просить, чтобы он взялся за его дела и занял место советника и начальника Бэшуда, когда этого потребуют обстоятельства. Норуич недалеко от Торп-Эмброза, находится на одной железной дороге, и Армадэль не видел никаких препятствий для принятия этого предложения и обещал написать норуичскому стряпчему. Боясь, чтобы он не сделал какой-нибудь ошибки, если будет писать без его помощи, Мидуинтер сам написал ему черновик письма, и Армадэль теперь переписывает и сообщает Бэшуду, чтобы он сдавал деньги в банк Куттса.

Эти подробности так скучны и неинтересны, что я сначала не решалась записать их в мой дневник, но, поразмыслив, убедилась, что они слишком важны для того, чтобы обойти их молчанием. Если смотреть на них с моей точки зрения, они значат, что Армадэль сам отрезал все сообщения с Торп-Эмброзом, даже письменные. Он почти что умер для всех оставленных там. Причины, которые привели к такому результату, конечно, заслуживают лучшего места, какое я могу уделить им на этих страницах.

Августа I. Нечего записывать, кроме того, что я провела спокойный и счастливый день с Мидуинтером. Он нанял коляску, и мы поехали в Ричмонд и обедали там. После сегодняшнего дня невозможно обманывать себя долее. Что ни вышло бы из этого, я люблю его.

Я впала в уныние, как только он оставил меня. Мной овладело убеждение, что гладкое и счастливое течение дел после приезда в Лондон - слишком гладко и удачно для того, чтоб так продолжалось и дальше. Меня что-то тяготит сегодня посильнее тяжелого лондонского воздуха.

Августа 2. Три часа. Мои предчувствия, как и предчувствия других людей, часто обманывали меня, но я почти боюсь, что вчерашнее предчувствие стало пророческим на этот раз.

Я пошла после завтрака к модистке, живущей поблизости, заказать несколько летних нарядов, а оттуда в гостиницу Мидуинтера - условиться с ним о новой поездке за город. Я ездила в кэбе к модистке и в гостиницу, но, когда я возвращалась, мне опротивел несносный запах в кэбе (верно, кто-нибудь в нем курил), я вылезла и отправилась пешком. Не прошло и пяти минут, как я приметила, что за мной следует незнакомый мужчина.

Может быть, это ничего не значит, кроме того, что какой-нибудь праздношатающийся был заинтересован моей фигурой и вообще моей наружностью. Мое лицо не могло произвести на него впечатления, потому что оно было закрыто по обыкновению вуалью. От модистки или от гостиницы следовал он за мной, не могу сказать, не знаю также точно, последовал ли он за мной до дверей квартиры; я только знаю, что потеряла его из виду, прежде чем вернулась домой. Нечего делать, надо ждать, что подскажут события. Если в том, что приметила, есть что-нибудь серьезное, я скоро это узнаю.

Пять часов. Это серьезно. Десять минут назад я была в своей спальне, которая сообщается с гостиной. Я выходила из спальни, когда услыхала незнакомый голос на площадке - голос женский. Через минуту дверь гостиной вдруг отворилась, и этот женский голос спросил: "Эти комнаты вы отдаете внаймы?"

Хотя хозяйка, стоявшая позади, отвечала: "Нет, выше", эта женщина прямо вошла в мою спальню, как будто она не слышала. Я успела захлопнуть дверь перед ее носом, прежде чем она увидела меня. Последовали непременные объяснения и извинения между хозяйкой и незнакомкой, а потом я опять осталась одна.

Я не имею времени писать долее. Ясно, что кто-то старается увидеть меня, и если бы не моя расторопность, эта незнакомая женщина добилась бы своей цели, застигнув меня врасплох. Она и мужчина, следовавший за мной на улице, как я подозреваю, действуют заодно, а, вероятно, на заднем плане скрывается кто-нибудь, чьим интересам они служат. Не миссис ли Ольдершо нападает на меня втемную? Или кто-то другой? Все равно, кто бы это ни был, мое настоящее положение слишком критическое, им шутить нельзя. Я сегодня же должна выехать из этого дома и не оставить следов, по которым могли бы отыскать меня в другом месте.

Августа 3. Улица Гэри, Тоттенгэмская Дорога. Я уехала вчера (написав извинение Мидуинтеру, в котором моя больная мать была достаточной причиной для моего исчезновения) и нашла убежище здесь. Это стоило мне денег, но цель достигнута: никто не мог проследить за мной от Новой Дороги до настоящего адреса.

Заплатив моей хозяйке необходимый штраф за то, что оставляю ее без предуведомления, я устроила так, что ее сын отвез мои вещи в кэбе и сдал в багажное отделение ближайшей железнодорожной станции, и послал мне квитанцию в письме на почту. Пока он поехал в одном кэбе, я уехала в другом с немногими вещами, необходимыми на ночь, уложив их в дорожный мешок. Я прямо поехала к модистке, в магазине которой, как заметила вчера, есть черный ход к конюшням. Я вошла в магазин, оставив кэб ждать меня у дверей.

"Меня преследует какой-то мужчина,- сказала я,- и я хочу освободиться от него. Вот деньги извозчику. Подождите десять минут, потом отдайте деньги, а меня выпустите сейчас черным ходом".

Через минуту я была у конюшен, а там на соседней улице, на другой, на третьей, села в проезжавший омнибус и опять была свободна от слежки.

Прервав все сообщения между собой и моей последней квартирой, я позаботилась прежде всего (в случае, если подстерегают Мидуинтера и Армадэля) прекратить все сношения, по крайней мере на несколько дней, между мной и гостиницей. Я написала Мидуинтеру - опять ссылаясь на мою мать,- что связана обязанностями сиделки и что пока мы должны поддерживать связь только письменно. Так как я еще не знаю, кто мой скрытый враг, то не могу сделать большего для своей защиты, чем сделала теперь.

Августа 4. Оба друга написали мне из гостиницы. Мидуинтер выражает сожаление о нашей разлуке в самых нежных словах. Армадэль просит помочь ему в весьма щекотливой ситуации. Письмо от майора Мальроя было препровождено к нему из большого дома, и он прислал это письмо ко мне.

Выехав из приморского города и поместив свою дочь в школу, ранее выбранную для нее (в окрестностях Или), майор вернулся в Торп-Эмброз в конце последней недели и в первый раз услышал разговоры об Армадэле и обо мне и немедленно написал об этом Армадэлю.

Письмо сурово и коротко. Майор Мильрой считает эти слухи невероятными, потому что невозможно поверить в такое хладнокровное вероломство, которое вытекало из этих слухов, если бы эти слухи были верны. Он пишет просто для того, чтобы предостеречь Армадэля, что если он вперед не будет осторожнее в своих поступках, то должен отказаться от всяких притязаний на руку мисс Мильрой. "Я не ожидаю и не желаю ответа (так кончается письмо), потому что не желаю получать уверений на словах. По вашему поведению, только по вашему поведению я буду судить о вас. Позвольте мне также прибавить, что я решительно запрещаю вам считать это письмо предлогом для того, чтоб нарушить условия, заключенные между нами, и опять писать к моей дочери. Вам не нужно оправдываться в ее глазах, потому что я, к счастью, увез ее из Торп-Эмброза, прежде чем эти гнусные слухи успели дойти до нее, и я позабочусь о том, чтоб ее не взволновали и не расстроили слухи об этом там, где она теперь".

Армадэль просит меня (так как я невинная причина новых нападок на его репутацию) написать майору и оправдать его, упомянуть, что он не мог из простой вежливости не проводить меня в Лондон. Прощаю дерзость этой просьбы из уважения к новостям, которые он сообщает мне. Это еще одно обстоятельство в мою пользу, что торп-эмброзские сплетни не дойдут до ушей мисс Мильрой. С ее характером (если она услышит об этом) мисс Мильрой могла бы совершить какой-нибудь отчаянный поступок для того, чтоб объявить свои притязания на Армадэля, и таким образом серьезно скомпрометировать меня. Относительно же того, как мне поступить с Армадэлем, это довольно легко. Я успокою его обещанием написать майору Мильрою и возьму на себя смелость ради собственных интересов не сдержать слова.

Сегодня не случилось ничего подозрительного. Кто бы ни были мои враги, они потеряли меня из виду, и до того времени, как я оставлю Англию, они не найдут меня. Я была на почте и получила квитанцию на мои вещи, присланную мне, как я договорилась, из дома на Новой Дороге. Вещи мои я еще оставлю на станции, пока не увижу ясно, как мне действовать.

Августа 5. Опять два письма из гостиницы. Мидуинтер напоминает мне самыми милыми словами, что он прожил уже достаточно в одном приходе для того, чтобы иметь право взять позволение обвенчаться со мной. Если я намерена сказать "нет", то теперь настало это время. Я не могу сказать "нет". Вот вся правда. Стало быть, и дело кончено!

Письмо Армадэля прощальное. Он благодарит меня за любезное согласие написать майору и прощается со мной до свидания в Неаполе. Он узнал от своего друга, что есть причины, лишающие его удовольствия присутствовать на нашей свадьбе. При таких обстоятельствах его ничто не удерживает в Лондоне. Он отдал все деловые распоряжения, едет в Сомерсетшир с вечерним поездом и, погостив некоторое время у Брока, отправится в Средиземное море (несмотря на возражения Мидуинтера) на своей собственной яхте.

В письмо был вложен футляр с кольцом - подарок Армадэля к моей свадьбе. Это рубин, но довольно маленький и оправленный очень безвкусно. Он подарил бы мисс Мильрой кольцо в десять раз дороже, если бы это был ее свадебный подарок. По моему мнению, нет существа противнее скупого молодого человека. Желала бы я знать, утопит ли его эта маленькая яхта?

Я так взволнована и раздражена, что сама не знаю, о чем пишу. Не то чтоб я боялась наступающих событий, я только чувствую, как будто меня гонят скорее, чем я желаю идти. Таким образом, если не случится ничего, Мидуинтер женится на мне в конце этой недели. И тогда!..

Августа 6. Если бы что-нибудь могло удивлять меня теперь, то удивили бы известия, дошедшие до меня сегодня.

Вернувшись в гостиницу сегодня утром после получения позволения венчаться, Мидуинтер нашел телеграмму, ожидавшую его. Армадэль уведомлял Мидуинтера, что мистеру Броку стало хуже и что доктора не питают никакой надежды на его выздоровление. По желанию умирающего Армадэль зовет Мидуинтера проститься с ним и умоляет не терять ни минуты и ехать с ближайшим поездом.

В торопливо написанном письме, сообщающем мне это, Мидуинтер пишет мне также, что, когда я прочту эти строки, он будет уже в пути на запад. Он обещает написать подробно после того, как увидит мистера Брока, с вечерней почтой.

Это известие имеет для меня интерес, о котором Мидуинтер не подозревает. Только одно человеческое существо, кроме меня, знает тайну его происхождения и имени - и это старик, который ждет его теперь на смертном одре. Что они скажут друг другу в последнюю минуту? Не возвратит ли их какое-нибудь случайное слово к тому времени, когда я служила у миссис Армадэль на Мадере? Будут ли они говорить обо мне?

Августа 7. Я получила обещанное письмо. Они не обменялись прощальными словами, все кончилось, прежде чем Мидуинтер доехал до Сомерсетшира. Армадэль встретил его у калитки пастората с известием, что мистер Брок умер.

Я стараюсь бороться против этого, но после странного стечения обстоятельств, собравшихся вокруг меня за эти несколько недель, в этом последнем происшествии есть что-то потрясшее мои нервы. Только одна возможность быть узнанной стояла на пути моем, когда вчера я раскрыла дневник. Когда я раскрываю его сегодня, эта возможность устранена смертью Брока. Это что-нибудь значит. Я желала бы знать что.

Похороны состоятся в субботу утром. Мидуинтер будет на них с Армадэлем, но он раньше хочет вернуться в Лондон и пишет, что заедет ко мне вечером прямо со станции в надежде видеть меня. Даже если бы в этом был риск, я увиделась бы с ним при теперешних обстоятельствах. Но риска нес, если он приедет со станции, а не из гостиницы.

Пять часов. Я не ошиблась, полагая, что мои нервы совершенно расстроены. Безделицы, которые в другое время не заставили бы меня призадуматься ни на минуту, мучают меня теперь.

Два часа тому назад с отчаяния, не зная как провести день, вздумала сходить к модистке, которая шьет мне летнее платье. Я имела намерение пойти примерить его вчера, но это вылетело у меня из памяти от волнения, в которое меня привело известие о Броке. Я пошла сегодня, желая сделать что-нибудь, что помогло бы мне освободиться от себя самой, но возвратилась, чувствуя себя еще растревоженнее и еще унылее, чем чувствовала себя, когда вышла. Боюсь, что могут быть причины раскаяться в том, что не оставила свое неоконченное платье у модистки.

На этот раз со мной ничего не случилось на улице. Только в той комнате, где примеривают платья, у меня вновь появились подозрения, и мне пришло в голову, что попытка узнать меня, которую я расстроила, еще не окончилась и что некоторые из работниц магазина были тут замешаны, а возможно, и сама хозяйка.

Могу ли я объяснить себе причину этого подозрения? Дай-ка я подумаю.

Я приметила два обстоятельства, которые отличались от обыкновенного порядка вещей в магазине: во-первых, в комнате находилось вдвое больше женщин, чем было нужно. Это казалось подозрительным, а между тем я могла объяснить это многими причинами. Сейчас в работе перерыв, и разве я не знаю из своего опыта, что я дама такого рода, к которой другие женщины всегда испытывают завистливое любопытство? Во-вторых, мне показалось, что одна из присутствующих довольно странно заставляла меня поворачиваться в одну сторону, лицом к стеклянной двери за занавесью, которая вела в рабочую комнату. Впрочем, она объяснила причину, когда я спросила ее об этом. Она сказала, что свет падает лучше на меня с той стороны, и, когда я обернулась, окно доказало справедливость ее слов. Все-таки эти пустяки произвели на меня такое действие, что я нарочно осталась недовольна платьем, чтоб иметь предлог примерить его опять, прежде чем сказать адрес, по которому его надо прислать мне. Наверно, это чистая фантазия. Может быть, теперь это чистая фантазия. Мне все равно, я буду действовать по инстинкту (как говорят) и откажусь от платья - простыми словами: я не вернусь к модистке.

Полночь. Мидуинтер навестил меня, как обещал. Прошел час после того, как мы простились, а я все еще сижу с пером в руке и думаю о нем. Никакими словами нельзя описать того, что произошло между нами. Я могу только описать на этих страницах конец всего этого, а конец состоит в том, что он поколебал мою решимость. Первый раз с тех пор, как я увидела легкий способ положить конец жизни Армадэля в Торп-Эмброзе, я чувствую, как будто человек, которого я обрекла на смерть в своих мыслях, имеет возможность спастись от меня.

Любовь ли к Мидуинтеру так изменила меня или его любовь ко мне овладела не только всем, что я желаю дать ему, но и всем тем, что я желаю от него скрыть? Я чувствую, как будто забыла о себе - я хочу сказать: забыла о себе для него. Он был очень взволнован тем, что случилось в Сомерсетшире и заставил и меня почувствовать такое же уныние и печаль. Хотя он не признавался мне, однако я поняла, что смерть Брока испугала его, как несчастнее предзнаменование для нашего брака - я это знаю, потому что и мне также это кажется дурным предзнаменованием. Суеверие, его суеверие так сильно овладело мной, что, когда мы успокоились и он заговорил о будущем - он сказал мне, что должен или отказаться от своей договоренности с редакторами газет, или поехать за границу, как обязался, в следующий понедельник - я просто испугалась мысли, что наш брак последует так скоро за похоронами Брока, и сказала Мидуинтеру под впечатлением от случившегося: "Поезжайте и начните вашу новую жизнь один! Поезжайте и оставьте меня здесь ждать более счастливых времен".

Он заключил меня в свои объятия. Он вздыхал и целовал меня с ангельской нежностью, он сказал (о! как нежно и как грустно): "У меня нет теперь жизни без вас".

Когда эти слова сорвались с его губ, в моей голове как отголосок на них промелькнула мысль: "Почему не прожить всех дней, оставшихся мне в жизни, счастливо и невинно в такой любви, как эта?" Я не могу этого объяснить, не могу этого понять. В то время в голове моей появилась эта мысль, и эта мысль еще со мной. Я смотрю на свою руку, когда пишу эти слова, и спрашиваю себя: действительно ли это рука Лидии Гуильт?

Армадэль...

Нет! Никогда не буду писать, никогда не буду думать больше об Армадэле.

Да! Напишу еще раз, буду думать еще раз о нем, потому что я успокаиваюсь, зная, что он уезжает и что море разделит нас, прежде чем я выйду замуж. Его прежний дом уже не будет для него домом теперь, когда после смерти матери последовала смерть его лучшего старого друга. После похорон Армадэль решился ехать в тот же день за границу. Мы встретимся, а может быть, и не встретимся в Неаполе. Изменюсь ли я, если мы встретимся, желала бы знать! Желала бы я знать!

Августа 8. Письмо от Мидуинтера. Он вернулся в Сомерсетшир, чтобы быть готовым к завтрашним похоронам, и приедет сюда (простившись с Армадэлем) завтра вечером.

Последние формальности в подготовке к нашему браку были выполнены. Я должна стать женой Мидуинтера в следующий понедельник, не позже половины одиннадцатого, что даст нам время, по окончании обряда, прямо из церкви отправиться на железную дорогу и начать наше путешествие в Неаполь в тот же день.

Сегодня - суббота - воскресенье! Я времени не боюсь; время пройдет. Я и себя не боюсь, если только смогу выбросить все мысли из головы моей, кроме одной: я люблю его! День и ночь, пока не наступит понедельник, я ни о чем не буду думать, кроме этого: я люблю его!

Четыре часа. Другие мысли толпятся в голове против воли. Мои вчерашние подозрения были не простые фантазии: модистка замешана в этом. Мое сумасбродство, когда я вернулась к ней, дало возможность отыскать мои следы. Я совершенно уверена, что не давала этой женщине своего адреса, а между тем новое платье было прислано ко мне сегодня в два часа.

Его принес человек со счетом и вежливо объяснил, что так как я не пришла в назначенное время на примерку, то платье было закончено и присылается ко мне. Он встретил меня в коридоре, и мне не оставалось ничего более, как заплатить по счету и отпустить его.

Сделать что-нибудь другое при таком обороте событий было бы чистым сумасбродством. Посланный не тот человек, который следовал за мной на улице, но, видимо, другой шпион, подосланный следить за мной (в этом нет никакого сомнения), заявил бы, что он ничего не знает, если бы я заговорила с ним. Модистка сказала бы мне в лицо, если бы отправилась к ней, что я дала ей свой адрес. Единственная полезная вещь, которую мне остается сделать теперь, это - мобилизовать все свои способности для собственной безопасности и выйти из трудного положения, в которое меня поставила собственная опрометчивость. Если я смогу.

Семь часов. Я опять приободрилась. Мне кажется, что я скоро выпутаюсь.

Я только что вернулась из продолжительной поездки в кэбе. Во-первых, ездила на станцию Западной дороги взять вещи, которые отослала туда из моей старой квартиры, потом на станцию Юго-Восточной железной дороги оставить эти вещи (записанные на имя Мидуинтера), ждать до нашего отправления в понедельник; потом на почту отправить письмо к Мидуинтеру, адресованное в пасторат, которое он получит завтра утром; наконец, снова сюда, на квартиру, с которой уже не выйду до понедельника.

Мое письмо Мидуинтеру - я в этом не сомневаюсь - приведет к тому, что он поможет (совершенно невольно) предосторожностям, которые я принимаю для моей безопасности. Недостаток времени в понедельник заставит его расплатиться по счету в гостинице и отвезти свои вещи до венчания. Я попрошу его только отвезти вещи самому на Юго-Восточную железную дорогу (для того чтобы стали бесполезными все вопросы, с которыми могут обратиться к слугам гостиницы) и, сделав это, встретиться у дверей церкви, вместо того чтобы заезжать за мной сюда. Остальное не касается никого, кроме меня. Когда наступит вечер воскресенья или утро понедельника, было бы большое несчастье (так как я теперь свободна от всяких помех), если бы я не могла во второй раз ускользнуть от людей, подстерегающих меня.

Казалось бы, бесполезно писать Мидуинтеру сегодня, когда он возвращается завтра вечером. Но невозможно просить о том, о чем я была принуждена просить его, не использовав опять в качестве предлога мои семейные обстоятельства; а так как я должна была это сделать - надо признаться в правде - я написала ему, потому что после того, что я выстрадала в последний раз, я не смогу никогда снова обманывать, глядя ему в лицо.

Августа 9, два часа. Я встала сегодня рано, в более унылом расположении духа, чем обыкновенно. Начало этого дня, так как начало каждого предыдущего было для меня скучно и безнадежно уже несколько лет. Мне снилось всю ночь (не Мидуинтер и моя супружеская жизнь, как я надеялась) отвратительные попытки выследить меня, по милости которых меня гоняют из одного места в другое, как преследуемого зверя. Никакое новое открытие не осенило меня. Я могла только угадать во сне то, что я угадываю наяву,- что миссис Ольдершо враг, нападающий на меня во мраке. Кроме старика Бэшуда (о котором было бы смешно думать в таком серьезном деле), кто другой, кроме миссис Ольдершо, может быть заинтересован вмешиваться в мои дела в настоящее время?

Однако беспокойная ночь принесла один удовлетворительный результат: она дала мне возможность завоевать расположение здешней служанки и заручиться ее помощью, какую она может оказать мне, когда наступит время ускользнуть отсюда.

Служанка приметила утром, что я бледна и растревожена. Я призналась ей, что выхожу замуж и что у меня есть враги, которые хотят разлучить меня с моим женихом. Это сейчас же вызвало у нее сочувствие, а подарок десяти шиллингов сделал остальное. В перерывах между работой она пробыла со мной почти все утро, и я узнала, между прочим, что ее жених - гвардейский солдат и что она надеется увидеться с ним завтра. У меня осталось достаточно денег, как их ни мало, чтобы вскружить голову любому солдату в британской армии, и если человек, направленный следить за мной завтра, мужчина, я думаю, что, может быть, его внимание будет завтра неприятно отвлечено от мисс Гуильт.

Мидуинтер приехал сюда в последний раз с железной дороги в половине десятого. Как проведу скучные, скучные часы до вечера? Кажется, закрою ставни в спальне и упьюсь сладостным забвением из склянки с каплями.

Одиннадцать часов. Мы расстались в последний раз до того дня, который сделает нас мужем и женой.

Он оставил меня, как оставлял прежде предметом любви и всепоглощающего интереса. Те же чувства испытывала и я в его отсутствие. Я заметила в нем перемену, как только он вошел в комнату. Когда Мидуинтер рассказывал мне о похоронах и о прощании с Армадэлем на яхте, он говорил об этом с глубоким чувством, но проявил такое самообладание при этом, которое было ново для меня. Повторилось то же, когда разговор обратился на наши планы в будущем. Мидуинтер был очень раздосадован, узнав, что мои семейные обстоятельства не позволяют нам встретиться завтра, и очень встревожен мыслью, что должен позволить мне одной отправиться в понедельник в церковь. Но за всем этим чувствовалось какое-то ожидание и какое-то спокойствие, что произвело на меня такое сильное впечатление, что я была вынуждена заметить это.

"Вы знаете, странные фантазии овладели мною в последнее время,- сказала я.- Рассказать вам, какая фантазия овладела мною теперь? Я не могу не думать, что с тех пор, как мы виделись с вами в последний раз, с вами случилось что-то, чего вы мне еще не рассказали".

"Случилось,- отвечал он.- И вы должны это знать".

С этими словами он вынул записную книжку, а оттуда два письма. На одно он взглянул и убрал назад; другое он положил на стол передо мной. Придерживая его рукой, он опять заговорил: "Прежде чем я скажу вам, что это и как досталось мне, я должен признаться вам в том, что я от вас скрывал. В этом признании речь идет ни о чем более серьезном, как о моей слабости".

Он потом признался мне, что возобновление его дружбы с Армадэлем было омрачено, весь период их встреч в Лондоне, его суеверными предчувствиями. Каждый раз, когда они оставались вдвоем, страшные слова его отца на смертном одре и ужасное предчувствие их предостережением сновидения не выходили у него из головы. День за днем убеждение, что последствия, гибельные для Армадэля, будут связаны с возобновлением их дружбы и с моим участием в достижении этого, все сильнее и сильнее приобретали над ним влияние. Он повиновался голосу, призывавшему его к постели ректора с твердым намерением признаться в своем предчувствии приближающегося несчастья мистеру Броку, и суеверие его подтвердилось вполне, когда он узнал, что смерть вошла в дом прежде него и разлучила их на этом свете навсегда. Он вернулся с похорон с тайным чувством облегчения при мысли расстаться с Армадэлем и с тайным намерением не допускать встречи с ним в Неаполе, о которой они условились. С этим твердым намерением он в одиночестве вошел в комнату, приготовленную для него в пасторате, и распечатал письмо, которое нашел на столе. Письмо было найдено только в этот день - под кроватью, на которой умер Брок. Оно было написано рукой ректора и адресовано Мидуинтеру.

Рассказав мне это почти такими же словами, как я написала, он поднял руку с письма, лежавшего на столе между нами.

"Прочтите,- сказал он,- и мне не нужно будет говорить вам, что моя душа опять стала спокойна и что я пожал руку Аллэна на прощанье с сердцем, более достойным любви".

Я прочла письмо. Моей душе не нужно было побеждать суеверия, в сердце моем не могло возбудиться чувство признательности к Армадэлю, а между тем действие, которое это письмо произвело на Мидуинтера, вполне соответствовалось с действием, произведенным этим письмом на меня.

Напрасно я просила его оставить у меня это письмо, чтоб можно было прочитать его опять (как я хотела), когда останусь одна. Он решил не выпускать его из рук, он решил держать его у себя вместе с другой бумагой, которую он вынул из бумажника и на которой записано сновидение Армадэля. Я смогла только выпросить у него позволение списать это письмо, и на это он согласился охотно. Я списала письмо в его присутствии и теперь помещаю его в свой дневник, чтоб отметить один из самых достопамятных дней в моей жизни.

"Боскомский пасторат, августа 2.

Любезный Мидуинтер! В первый раз после начала моей болезни я нашел вчера достаточно сил, чтоб пересмотреть мои письма. Одно из писем было от Аллэна и лежало нераспечатанным на моем столе целых десять дней. Он пишет мне с большим огорчением, что между вами произошел большой разлад и что вы оставили его. Если вы еще помните, что происходило между нами, когда вы открыли мне всю вашу душу на острове Мэн, вы поймете, как я обдумывал эти злополучные известия в ночь, которая теперь прошла, и не удивитесь, узнав, что я проснулся сегодня утром, чтобы сделать усилие написать вам. Хотя я вовсе не теряю надежды на свое выздоровление, тем не менее не смею в мои лета слишком полагаться на эту надежду. Пока время еще есть, я должен употребить его на пользу Аллэна и вашу.

Я не знаю обстоятельств, разлучивших вас с другом. Если мое мнение о вашем характере не основано на обманчивой фантазии, единственное влияние, которое могло повести вас к отчуждению от Аллэна, есть влияние того злого духа суеверия, которое я когда-то выкинул из вашего сердца и которое я опять преодолею, если угодно Богу, если у меня хватит сил высказать письменно мои мысли вам в этом письме.

У меня нет намерения опровергать выше мнение, что люди могут быть предметом сверхъестественного вмешательства во время их странствования по этому свету. Говоря как человек рассудительный, я признаюсь, что не могу доказать вам, что вы ошибаетесь. Единственная цель, которой я желаю достигнуть, состоит в том, чтобы убедить вас освободиться от парализующего фатализма язычников и дикарей и смотреть на таинственность, которая приводит вас в недоумение, и на тяжелые предчувствия, устрашающие вас, с христианской точки зрения. Если я могу успеть в этом, я очищу вашу душу от призрачных сомнений, которые теперь тяготят ее, и соединю вас опять с вашим другом, с тем чтобы вы не разлучались с ним никогда.

Я не имею возможности видеть вас; я могу только послать это письмо к Аллэну, чтобы он препроводил его к вам, если он знает или может узнать ваш теперешний адрес. Поставленный в такое положение относительно вас, я обязан обдумать все, что может быть сделано в вашу пользу. Я уверен, что с вами или с Аллэном случилось что-нибудь не только утвердившее в вашей душе фаталистическое убеждение, в котором умер ваш отец, но и прибавившее новое и страшное значение предостережению, которое он сделал вам на своем предсмертном одре.

В этом-то отношении я буду вам возражать; в этом-то отношении я обращусь ко всему высокому в вашей натуре и к вашему здравому смыслу.

Сохраните ваше теперешнее убеждение, что происшедшие события, каковы бы они ни были, нельзя примирять с обычными случайностями и обычными человеческими законами, и смотрите на ваше собственное положение в лучшем и в более ясном свете, чем ваше суеверие набрасывает на него. Что вы? Вы беспомощное орудие в руках Рока. Вы осуждены, не имея никакой возможности сопротивляться, навлечь несчастье и слепую погибель на человека, с которым вы с любовью и признательностью соединили себя узами братской дружбы. Все нравственно твердое в вашей воле и нравственно чистое в ваших стремлениях ничего не может сделать против наследственного побуждения вас ко злу, возбужденному преступлением, которое отец ваш совершил, прежде чем вы родились. Чем кончается это убеждение? Оно кончается мраком, в котором вы теперь заблудились, в противоречиях, в которых вы теперь теряетесь, в упорном молчании, которым человек оскверняет свою собственную душу и унижает себя до уровня погибающих скотов.

Смотрите, мой бедный страдающий брат, смотрите, мой жестоко испытанный, мой возлюбленный друг, выше этого! Опровергайте сомнения, осаждающие вас, с христианским мужеством и с христианской надеждой - и ваше сердце опять обратится к Аллзну, и ваша душа опять успокоится. Что ни случилось бы, Господь милосерд, Господь премудр: все естественное или сверхъестественное случается через Него. Тайна зла, приводящая в недоумение нашу слабую душу, горесть и страдания, терзающие нас в этой краткой жизни, не опровергают одну великую истину, что судьба человека в руках его Создателя и что блаженный Сын этого Господа умер для того, чтобы сделать нас достойнее нашей судьбы. Ничто исполняемое с покорностью премудрости Всемогущего не может быть дурно. Не существует никакого зла, из которого, повинуясь Его законам, не вышло бы добра. Будьте верны той правде, которой научает нас Христос. Поощряйте в себе, каковы бы ни были обстоятельства, все любящее, все признательное, все терпеливое, все прощающее к вашим ближним и смиренно и доверчиво предоставьте все остальное Богу, создавшему вас, и Спасителю, любившему вас больше своей собственной жизни.

В этой вере я жил с Божьей помощью и с Божьим милосердием с самой моей юности. Я прошу вас убедительно, прошу вас с доверием придерживаться также этой веры: это главная причина всего добра, какое я когда-либо сделал, всего счастья, какое я когда-либо знал; это освещает мой мрак, это поддерживает мою надежду, это успокаивает и утешает меня, лежащего здесь, неизвестно, для жизни или для смерти. Пусть это поддерживает, утешает и освещает вас. Это поможет вам в самом горьком огорчении, как помогло мне; это покажет вам другую цель в событиях, которые свели вас и Аллэна, чем та, которую предвидел ваш виновный отец. Я не опровергаю, что с вами уже случились странные вещи. Еще более странные вещи могут случиться скоро, до которых, может быть, я не доживу. Помните, если наступит это время,- я умираю в твердом убеждении, что ваше влияние на Аллэна не может быть никакое другое, кроме хорошего. Великая жертва искупления - говорю с благоговением - имеет отражение и на людях, даже на этом свете. Если опасность будет угрожать Аллэну, вы, чей отец отнял жизнь его отца, вы, а не кто другой, будете тем человеком, которого Провидение назначит спасти его.

Приезжайте ко мне, если я останусь жив. Возвращайтесь к другу, который любит вас, останусь я жив или умру. Любящий вас до гроба

Децимус Брок".

"Вы, а не кто другой, будете тем человеком, которого Провидение назначит спасти его!"

Эти слова потрясли меня до глубины души. Эти слова заставили меня почувствовать, будто мертвец вышел из могилы и положил свою руку на то место в моем сердце, где скрывается страшная тайна, не известная ни одному живому существу, кроме меня самой. Одно предсказание письма уже сбылось. Опасность, которую оно предвидит, угрожает Армадэлю в эту минуту, и угрожает ему через меня!

Если благоприятные обстоятельства, которые сопутствовали мне до сих пор, доведут задуманное мною до конца, и если последнее земное предсказание этого старика окажется правдой, Армадэль спасется от меня, что бы я ни делала. А Мидуинтер будет жертвой, которая спасет его жизнь.

Это ужасно! Это невозможно! Этого никогда не будет! Только при одной мысли об этом рука моя дрожит и сердце замирает. Я благославляю трепет, обессиливающий меня! Я благославляю эти слова в письме, которые оживили дремавшие мысли, пришедшие ко мне первый раз дня два назад. Тяжело ли теперь, когда события без затруднений довольно быстро все ближе и ближе приближают меня к цели - тяжело ли преодолеть искушения идти дальше? Нет! Если есть хоть одна возможность, что с Мидуинтером может случиться несчастье, этого опасения достаточно для того, чтобы заставить меня решиться, достаточно, чтобы придать мне силы победить эти искушения ради него. Я еще никогда не любила его, никогда, никогда, никогда так, как люблю теперь!

Суббота, августа 10. Канун дня моей свадьбы! Закрываю эту тетрадь, с тем чтобы никогда не писать в ней, никогда не раскрывать ее опять.

Я одержала великую победу: я растоптала ногами мою злость. Я невинна, я счастлива опять. Мой возлюбленный! Мой ангел! Когда завтра я стану твоей, я не хочу носить в сердце ни одной мысли, которая не была бы твоей мыслью так же, как и моей.

Глава XV

ДЕНЬ СВАДЬБЫ

Было девять часов утра, понедельник 11 августа. В комнате одной из старинных гостиниц сидел Бэшуд, приехавший в Лондон по вызову сына и накануне остановившийся здесь.

Он никогда не казался таким несчастным, старым и беспомощным, как теперь. Лихорадка то надежды, то отчаяния иссушила и измучила его. Черты лица заострились, он весь как-то осунулся. Его одежда безжалостно указывала на печальную перемену. Никогда, даже в юности, не носил он такой костюм, как теперь. С отчаянным намерением сделать все возможное, чтобы произвести впечатление на мисс Гуильт, Бэшуд сбросил свою печальную черную одежду, он даже набрался мужества и надел голубой галстук. На нем был длиннополый сюртук, светло-серый. Он заказал его в талию, подобно молодому франту, панталоны красивого летнего фасона из материала в широкую клетку. Парик Бэшуда был намаслен, надушен и расчесан на обе стороны, чтобы скрыть морщины на висках. Он был предметом, достойным насмешки, он был предметом, достойным слез. Его враги - если такое жалкое существо могло иметь врагов - простили бы Бэшуду, увидев его в этом новом платье. Его друзья - если у него остались друзья - были бы меньше огорчены, увидев его в гробу, чем в таком виде. В непрестанной тревоге ходил он по комнате из одного угла в другой; то смотрел на часы, то выглядывал из окна, то бросал взор на стол, уставленный блюдами для завтрака - все с тем же пристальным, тревожным, вопросительным выражением в глазах. Когда вошел слуга с чайником кипятка, он обратился к нему в пятидесятый раз с теми же самыми словами, которые это несчастное существо, по-видимому, только и было способно произносить в это утро:

- Сын мой будет к завтраку, сын мой очень разборчив. Мне нужно самое лучшее, и горячее и холодное, чай и кофе и все остальное, слуга, все остальное.

В пятидесятый раз он повторял эти взволнованные слова, в пятидесятый раз невозмутимый слуга давал тот же успокоительный ответ:

- Все будет в порядке, сэр, вы можете предоставить это мне.

Вдруг на лестнице послышались шаги, дверь отворилась, и давно ожидаемый сын небрежно вошел в комнату, с красивой, маленькой, черной кожаной сумкой в руках.

- Отлично, старикашка! - сказал Бэшуд-младший, осматривая одежду отца с улыбкой насмешливого поощрения.- Вы готовы хоть сейчас под венец с мисс Гуильт!

Отец взял за руку сына и старался вторить его смеху.

- Ты такой веселый, Джемми,- сказал он, называя сына тем именем, которым он привык называть его в более счастливые дни.- Ты всегда был весел, друг мой, и в детстве. Садись, я заказал для тебя вкусный завтрак, все самое лучшее! Все самое лучшее! Как приятно видеть тебя. О Боже, Боже! Как приятно видеть тебя!

Он замолчал и сел за стол. Лицо Бэшуда горело, он делал страшные усилия сдержать нетерпение, пожиравшее его.

- Расскажи мне о ней,- вдруг сказал он, не в силах больше ждать.- Я умру, Джемми, если буду ждать и дальше. Скажи мне! Скажи мне!

- По одной вещи зараз,- сказал Бэшуд-младший, которого нисколько не трогало нетерпение отца.- Не позавтракать ли нам прежде, а потом заняться этой дамой. Потише, старичок, потише!

Он положил на стул свою кожаную сумку и спокойно сел напротив отца, улыбаясь и напевая песенку.

Никакой наблюдатель, применив обычные методы анализа, не мог бы узнать характера Бэшуда-младшего по его лицу. Его моложавый вид, который придавали ему светлые волосы и полные, румяные щеки, его непринужденное обращение и всегда готовая улыбка, его глаза, смело встречавшиеся с глазами каждого, с кем он говорил,- все соединилось для того, чтобы производить в целом благоприятное впечатление. Никакие глаза, привыкшие читать характеры, кроме, может быть, одних глаз из десяти тысяч, не могли бы проникнуть сквозь обманчивую внешность этого человека и увидеть его таким, каким он был на самом деле,- гнусным существом, обслуживающим не менее гнусные потребности общества. Он сидел тут, шпион по договоренности, в наше время выполняющий заказы клиентов, число которых постоянно растет; он сидел, человек, профессия которого, видимо, необходима для прогресса нашей национальной цивилизации; человек, который в данном случае, по крайней мере, был законным и разумным исполнителем дела, порученного ему; человек, готовый при малейшем подозрении (если малейшее подозрение платило ему) заглянуть в вашу постель и в щелку вашей двери; этот человек был бы бесполезен для тех, кто нанимал его, если бы он мог испытывать хоть малейшее чувство человеческого сострадания к своему старому отцу, он заслуженно лишился бы своего места, если при каких бы то ни было обстоятельствах испытывал чувство сострадания или стыда.

- Потише, старичок! - повторил сыщик, поднимая крышки с блюд и заглядывая в каждое.- Потише!

- Не сердись на меня, Джемми,- упрашивал отец,- постарайся, если можешь, понять, как я сейчас взволнован. Я получил твое письмо вчера утром. Я должен был приехать из Торп-Эмброза, я должен провести страшно длинный вечер и ужасно длинную ночь, когда в твоем письме прочитал, что ты узнал, кто она, а больше не сообщил вообще ничего. Неизвестность тяжело переносить, Джемми, когда доживешь до моих лет. Что помешало тебе, друг мой, приехать ко мне сюда вечером?

- Обедец в Ричмонде,- отвечал Бэшуд-младший.- Налейте мне чаю.

Бэшуд постарался исполнить эту просьбу, но рука, которой он поднял чайник, так дрожала, что чай не попал в чашку, а пролился на скатерть.

- Мне очень жаль, что я не могу унять дрожь, когда так сильно встревожен,- сказал старик, когда сын взял чайник у него из рук.- Я боюсь, что ты сердишься на меня, Джемми, за то, что случилось, когда я в последний раз был в Лондоне. Признаюсь, я упорно и безрассудно сопротивлялся возвращению в Торп-Эмброз. Теперь я стал умнее. Ты был совершенно прав, взяв все на себя, как только я показал тебе даму под вуалью, когда она выходила из гостиницы; и ты был совершенно прав, отослав меня в тот же день к моим делам в управительской конторе большого дома.

Он наблюдал за действием своих слов на сына и нерешительно осмелился на новую просьбу.

- Если ты не хочешь сказать мне теперь ничего другого,- продолжал он слабым голосом,- расскажи мне, как ты ее отыскал? Расскажи, Джемми!

Бэшуд-младший поднял глаза от своей тарелки.

- Это я вам скажу,- отвечал он.- Поиски мисс Гуильт стоили больше денег и потребовали большего времени, чем я ожидал; и чем скорее мы решим финансовые вопросы, тем скорее мы перейдем к тому, что вы желаете знать.

Без малейшего упрека отец положил свой грязный старый бумажник и свой кошелек на стол перед сыном. Бэшуд-младший заглянул в кошелек, пренебрежительно поднял брови, убедившись, что в нем находился только один соверен и мелкое серебро, и снова положил его на стол. В бумажнике оказалось четыре пятифунтовых казначейских билета. Бэшуд-младший взял себе три билета и передал бумажник обратно отцу с поклоном, выражавшим насмешливую признательность и уважение.

- Тысячу раз благодарю вас,- сказал он.- Часть этих денег пойдет людям в нашей конторе, а остальная - мне. Один из глупейших поступков, любезный сэр, совершенных в моей жизни, был, когда я написал вам, в то время когда вы в первый раз советовались со мною, что вы можете получить мои услуги даром. Как видите, спешу поправить ошибку. Час или два в свободное время я был готов вам посвятить. Но это дело отняло несколько дней и вышло из ряда обычных дел. Я уже сказал, что не могу тратиться на вас: я написал это в моем письме самыми понятными словами.

- Да-да, Джемми, я не жалуюсь, мой друг, я не жалуюсь. Оставим деньги. Скажи мне, как ты узнал, кто она?

- Кроме того,- продолжал Бэшуд-младший, упрямо не обращая внимания на слова отца,- вы получили помощь опытного сыщика - я сделал это дешево. Это стоило бы вдвое дороже, если бы другой человек взялся за дело. Другой человек подстерегал бы и мистера Армадэля, так же как и мисс Гуильт. Я избавил вас от этой издержки. Вы уверены, что мистер Армадэль хочет на ней жениться. Очень хорошо. В таком случае, в то время как мы наблюдаем за ней, мы наблюдаем и за ним. Узнайте, где женщина, и вы узнаете, что мужчина не может быть далеко.

-Совершенно справедливо, Джемми. Но как же это мисс Гуильт наделала тебе столько хлопот?

- Она чертовски хитрая женщина,- сказал Бэшуд-младший.- Вот как это было: она ускользнула от нас в магазине модистки. Мы договорились с модисткой, рассчитывая, что, может быть, она вернется примерить платье, которое заказала. Самые хитрые женщины девять раз из десяти теряют свой ум, когда дело идет о новом платье. И даже мисс Гуильт имела опрометчивость вернуться. Это все, что было нам нужно. Женщина из нашей конторы помогала ей примерить новое платье и поставила ее так, чтобы мисс Гуильт мог видеть один из наших людей, стоявший за дверью. Он немедленно догадался, кто она, основываясь на том, что ему было рассказано о ней, потому что мисс Гуильт женщина знаменитая в своем роде. Разумеется, мы этим не ограничились. Мы отыскали ее новый адрес и пригласили человека из Скотланд-Ярда, который знал ее, и мог подтвердить, что мнение нашего человека было справедливо. Человек из Скотланд-Ярда отправился к модистке и отнес от нее мисс Гуильт готовое платье. Он увидел ее в коридоре и тотчас узнал. Вам повезло, должен сказать. Мисс Гуильт - лицо публичное. Если бы мы имели дело с женщиной менее знаменитой, она могла бы стоить нам нескольких недель розысков, и вам пришлось бы заплатить сотни фунтов. В деле мисс Гуильт достаточно было одного дня, а на другой день вся история ее жизни, написанная чернилами на бумаге, была в моих руках. Вот она теперь лежит в моей черной сумке, старичок.

Бэшуд-отец бросился было к сумке с протянутой рукой. Бэшуд-сын вынул из жилета ключик, подмигнул, покачал головой и опять положил в карман.- Я еще не кончил завтракать,- сказал он.- Не спешите, любезный сэр, потише.

- Я не могу ждать! - закричал старик, напрасно стараясь сохранить самообладание.- Теперь половина десятого! Сегодня две недели, как она уехала в Лондон с мистером Армадэлем, она могла обвенчаться с ним через две недели! Она может обвенчаться с ним сегодня! Я не могу ждать! Я не могу ждать!

- Нельзя знать, что вы можете сделать, пока вы не попытаетесь,- возразил Бэшуд-младший.- Попытайтесь, и вы узнаете, что следует ждать. Что стало с вашим любопытством? - продолжал он, искусно разжигая огонь нетерпения отца.- Почему вы не спрашиваете меня, зачем я называю мисс Гуильт лицом публичным? Почему вы не желаете знать, каким образом получил я историю ее жизни, написанную чернилами на бумаге? Если вы сядете, я вам расскажу, если вы не сядете, я ограничусь завтраком.

Бэшуд тяжело вздохнул и вернулся к своему креслу.

- Я хотел бы, чтобы ты так не шутил, Джемми,- сказал он.- Я хотел бы, мой милый, чтобы ты так не шутил.

- Шутил? - повторил сын.- В глазах некоторых людей эта шутка выглядит довольно серьезно, могу вам сказать. Мисс Гуильт была под уголовным судом, и бумаги в этой черной сумке - ее следственное дело. Вы называете это шуткой?

Отец вскочил и посмотрел через стол на своего сына с таким восторгом, который трудно было ожидать.

- Она была под уголовным судом! - вскричал он с глубоким вздохом удовлетворения.- Она была под уголовным судом!

Он тихо и как-то странно засмеялся и с восхищением щелкнул пальцами.

- Ха-ха-ха! Это испугает мистера Армадэля.

Сына, несмотря на то что он был порядочный бездельник, испугал взрыв чувств, который последовал у отца после этих слов.

- Не волнуйтесь,- сказал он угрюмо, сменив насмешливое обращение, с которым он объяснялся до сих пор. Бэшуд опять сел и вытер лоб носовым платком.

- Нет,- сказал он, благодарно улыбаясь своему сыну.- Нет, нет, я не буду волноваться, как ты просишь, я могу теперь ждать, Джемми, я могу теперь ждать.

Он ждал теперь с большим терпением. Время от времени Бэшуд-отец кивал головой, улыбался и шептал про себя: "Это испугает мистера Армадэля!"

Но ни словом, ни взглядом, ни движением не делал он попытки, чтобы поторопить сына. Бэшуд-младший закончил свой завтрак не спеша, куражась над отцом, закурил сигарету, посмотрел на него и, увидя отца все так же непоколебимо терпеливым, открыл наконец черную сумку и разложил бумаги на столе.

- Как вы хотите, чтобы я рассказывал,- спросил он,- длинно или коротко? У меня здесь вся ее жизнь. Адвокату, защищавшему ее во время этого процесса, было необходимо сильно возбуждать сочувствие присяжных. Он очертя голову кинулся описывать несчастья ее прошлой жизни и растрогал всех в суде самым искусным образом. Последовать мне его примеру? Желаете вы знать все о ней подробно с того времени, когда она носила коротенькие платьица и панталончики с оборкой, или предпочитаете тотчас перейти к ее первому появлению на скамье подсудимых?

- Я хочу знать все о ней подробно,- с жаром отвечал отец.- Самое худшее и самое лучшее, особенно худшее. Не щади моих чувств, Джемми, что бы там ни было, не щади моих чувств! Не могу ли я сам взглянуть на бумаги?

- Нет, не можете: это будет для вас все равно что тарабарская грамота. Благодарите судьбу за то, что у вас есть такой умный сын, который умеет выбрать главное из этих бумаг, придать им надлежащий вид. В Англии не найдется и десяти человек, которые могли бы рассказать вам историю этой женщины так, как могу рассказать я. Это талант, старичок, и талант такого рода, который дается не многим. И вот он где.- Он ударил себя по лбу и взялся за первую страницу рукописи, лежавшей перед ним, с нескрываемым торжеством от мысли показать свое искусство, что стало первым выражением чувств, проявленных им.- История мисс Гуильт начинается,- сказал Бэшуд-младший,- на рынке в Торп-Эмброзе. Однажды, этак с четверть столетия назад, странствующий шарлатан, торговавший духами и лекарствами, приехал в город в своей повозке и показал как живой пример превосходства своих духов, помады и тому подобного хорошенькую девочку с прекрасным цветом лица и чудными волосами. Его звали Ольдершо, у него была жена, помогавшая ему в парфюмерной части его торговли, а после его смерти она повела всю торговлю одна. Последние годы ей везло. Она та самая хитрая старуха, которая не так давно нанимала меня сыщиком. Что касается хорошенькой девочки, вы знаете хорошо, как и я, кто она. Когда шарлатан рекламировал товар народу и показывал на волосы девочки, молодая девица, проезжавшая по рынку, остановила свой экипаж, чтобы послушать, что он там такое говорит, увидела девочку, которая сразу же приглянулась ей. Эта молодая девица была дочь мистера Блэнчарда Торп-Эмброзского. Она поехала домой и рассказала своему отцу о судьбе невинной жертвы шарлатана. В тот же вечер за Ольдершо послали из большого дома и, когда те явились, стали их расспрашивать. Они назвались ее дядею и теткою - разумеется, ложь! - и охотно согласились позволить ей ходить в деревенскую школу, пока они останутся в Торп-Эмброзе, когда такое предложение им было сделано. План был приведен в исполнение на следующий же день, а еще через день Ольдершо исчезли и оставили девочку на руках сквайра! Очевидно, она не оправдала их ожидания в качестве рекламы, и вот каким образом они позаботились обеспечить ее на всю жизнь. Это первый акт комедии для вас! Довольно ясно до сих пор, не так ли?

- Довольно ясно, Джемми, для людей умных, но я стар и туп. Я не понимаю одного: чья же это была дочь?

- Весьма умный вопрос! С сожалением должен сообщить вам, что на него никто не может ответить, включая и мисс Гуильт. Бумаги, с которыми я работаю, основаны, разумеется, на ее собственных показаниях, полученных ее адвокатом. Она могла только припомнить, когда ее спросили, что ее била и морила голодом где-то в деревне женщина, бравшая на воспитание детей. У этой женщины была бумага, в которой было сказано, что девочку звали Лидией Гуильт, и она получала годовую плату (от нотариуса) до восьмилетнего возраста девочки. После достижения этого возраста плата прекратилась. Нотариус не мог дать никаких объяснений. Никто не приезжал навещать девочку, никто ей не писал. Ольдершо увидели ее и подумали, что она может служить им вместо рекламы. Женщина отдала ее за безделицу Ольдершо, а Ольдершо оставили ее навсегда Блэнчардам. Вот история ее происхождения, родства и воспитания. Она может быть дочерью герцога и лавочника. Обстоятельства могут быть романтические в высшей степени или самые пошлые. Представьте себе, что захотите,- никто не опровергнет вас. Когда вы закончите предаваться вашей фантазии, скажите, я переверну листок и буду продолжать.

- Пожалуйста, продолжай, Джемми! Пожалуйста, продолжай!

- Потом начинается какая-то семейная тайна,- продолжал Бэшуд-младший, перевернув бумаги.- Брошенной девочке наконец посчастливилось. Она понравилась милой девице, у которой был богатый отец. Ее баловали в большом доме и много занимались ею как новой игрушкой мисс Блзнчард. Вскоре мистер Блэнчард и дочь его уехали за границу и взяли девочку с собой как горничную мисс Блэнчард. Когда они вернулись, дочь была уже вдова, а хорошенькая горничная, вместо того чтобы вернуться с ними в Торп-Эмброз, вдруг очутилась одна-одинехонька в одной школе во Франции. Лидия Гуильт была отдана в это первоклассное заведение, где ее содержание и воспитание были обеспечены до тех пор, пока она не выйдет замуж и не устроит свою жизнь, с условием, чтобы она никогда не возвращалась в Англию. Это все подробности, которые удалось от нее получить стряпчему, писавшему эти бумаги. Она не захотела рассказать, что случилось за границей, не захотела даже после стольких лет сказать замужнее имя своей госпожи. Разумеется, совершенно ясно, что она знала какую-то семейную тайну и что Блэнчарды платили за школу на континенте для того, чтобы удалить ее. Совершенно ясно, что она никогда не сохранила бы эту тайну, если бы не видела способа воспользоваться ею для собственных выгод когда-нибудь в будущем. Чертовски умная женщина, которая недаром таскалась по свету и видела все превратности жизни за границей и дома у себя!

- Да-да, Джемми, совершенно справедливо. Скажи, пожалуйста, как долго оставалась она во французской школе?

Бэшуд-младший посмотрел в бумаги.

- Она оставалась в школе,- отвечал он,- до семнадцати лет. В это время в школе случилось кое-что, кратко описанное в этих бумагах как "нечто неприятное", а дело было просто в том, что учитель музыки влюбился в мисс Гуильт. Это был господин средних лет, имевший жену и семейство, и видя, что обстоятельства не оставляют ему никакой надежды, он взял пистолет и, вообразив, что у него в голове есть мозг, размозжил его. Доктора спасли его жизнь, но не рассудок. Он кончил там, где ему было бы лучше начать,- в доме сумасшедших. Так как красота мисс Гуильт была причиной этого скандала, то, разумеется, было невозможно - хотя оказалось, что она была совершенно невинна в этом деле,- чтобы она оставалась в школе после того, что случилось. Уведомили ее "друзей" (Блэнчар-дов). Друзья перевели ее в другую школу - в Брюссель на этот раз... О чем вы вздыхаете? В чем теперь затруднение?

- Я не могу не пожалеть о бедном учителе музыки, Джемми. Продолжай!

- Судя по ее собственному рассказу, и мисс Гуильт о нем жалела. Она была серьезно потрясена и "обращена" (как они это называют) к религии одною дамой, у которой она жила перед отъездом в Брюссель. Патер в бельгийской школе, кажется, был человек разумный и видел, что душевное состояние девушки принимает весьма опасное направление. Прежде чем святой отец успел ее успокоить, он сам занемог, и его сменил другой патер, который был фанатиком. Вы поймете, какое участие он принял в этой девушке и каким образом он действовал на ее чувства, когда я вам скажу, что через два года после пребывания в школе она объявила о своем намерении закончить жизнь в монастыре! Можете вытаращить глаза: мисс Гуильт как затворница есть женский феномен, который не часто приходится видеть. Женщины престранные существа!

- Поступила она в монастырь? - спросил Бэшуд.- Ей это позволили, такой молодой и одинокой, и никто не отсоветовал ей?

- Блэнчардов спрашивали так, для формы,- продолжал Бэшуд-младший.- Они не были против того, чтоб она ушла в монастырь, вы можете себе это представить. Самое последнее письмо, какое они получили от нее,- я за это поручусь - было то письмо, в котором она прощалась с ними на этом свете навсегда. Обитатели этого католического монастыря, разумеется, не хотели себя компрометировать. Правила их не позволяли ей постричься, пока она не выдержит годового испытания, и если она вызовет сомнение, то держать испытание еще год. Она выдержала испытание в первый год и начала сомневаться, выдержала второй год и на этот раз отказалась от пострижения без дальнейших колебаний. Ее положение было довольно неловкое, когда она опять очутилась на свободе. Сестры в монастыре больше не принимали к ней участия. Содержательница школы отказалась взять ее в учительницы на том основании, что она слишком хороша собой для этого места. Патер считал ее во власти дьявола. Ничего не оставалось более, как написать опять Блэнчардам и просить их помочь ей начать жизнь учительницей музыки. Она написала своей госпоже. Ее прежняя госпожа, очевидно, сомневалась в искренности намерения девушки постричься в монахини и воспользовалась случаем, представленным ей прощальным письмом, чтобы прервать все дальнейшие отношения со своей бывшей горничной. Письмо мисс Гуильт было возвращено почтовой конторой. Она навела справки и узнала, что мистер Блэнчард умер, а его дочь уехала из Торп-Эмброза в какое-то неизвестное место. Мисс Гуильт написала наследнику, получившему Торп-Эмброзское имение. На письмо ответили нотариусы, которым было поручено призвать на помощь закон при первой же ее попытке получить деньги от какого бы то ни было члена торп-эмброзской фамилии. У мисс Гуильт оставалась последняя возможность узнать адрес местопребывания ее бывшей госпожи. Фамильные банкиры, которым она написала, ответили, что им не велено давать адреса этой дамы никому, не испросив прежде позволения ее самой. Это последнее письмо решило вопрос - мисс Гуильт не могла сделать ничего более. Имея деньги в своем распоряжении, она могла бы поехать в Англию и заставить Блэнчардов два раза подумать, прежде чем вести дело слишком свысока. Не имея ни полпенни, она была бессильна. Так как она не имела ни денег, ни друзей, вы можете удивляться, как она содержала себя, играя на фортепьяно в концертном зале в Брюсселе. Разумеется, мужчины осаждали ее со всех сторон, но находили ее холодной, бездушной, как камень. Один из этих отверженных джентльменов был иностранец и познакомил ее со своей соотечественницей, имя которой не могут произнести английские губы. Будем называть по ее титулу - баронессой. Обе женщины понравились друг другу уже при первом свидании, и новая страница открылась в жизни мисс Гуильт. Она стала компаньонкой баронессы. Все выглядело внешне вполне прилично; все было преступно на самом деле.

- В каком отношении, Джемми? Пожалуйста, подожди немножко и скажи мне, в каком отношении.

- В каком отношении? Баронесса любила путешествовать, и ее всегда окружал избранный круг друзей, которые были одного образа мыслей с нею. Они переезжали из одного города на континенте в другой и казались такими очаровательными людьми, что везде заводили знакомства. Их знакомые приглашались на приемы к баронессе, и карточные столы составляли неизменную принадлежность мебели салона баронессы. Понимаете ли вы теперь, или я должен вам рассказать, что карты не считались криминалом на этих пиршествах и что в конце месяца счастье неизменно переходило на сторону баронессы и ее друзей. Все они были шулеры, и у меня нет ни малейшего сомнения - не знаю, как у вас,- что обходительность и наружность мисс Гуильт служили приманкой, а это делало ее драгоценным членом общества. Ее собственные показания состоят в том, что она не знала, что происходит, и совсем не разбиралась в карточной игре, что у нее не было ни одного друга на свете, к кому она могла бы обратиться за помощью, что она любила баронессу по той простой причине, что баронесса была ее искренним и добрым другом с начала и до конца. Верьте этому или нет, как хотите. Пять лет путешествовала она по континенту с этими шулерами высшего полета и, может быть, была бы с ними и до сих пор, если бы баронесса не поймала в Неаполе богатого англичанина по имени Уолдрон... Ага! Это имя поразило вас, не так ли? Вы вместе со всеми читали о процессе знаменитой миссис Уолдрон, и вы знаете теперь, кто мисс Гуильт. Мне не нужно вам говорить?

Он остановился и посмотрел на отца с большим недоумением. Бэшуда совсем не поразило открытие, вдруг сделанное ему. После первого естественного удивления он взглянул на сына со спокойствием, которое было чрезвычайно странно при сложившихся обстоятельствах. В его глазах появился какой-то новый блеск, а на лице заиграл румянец. Если бы было можно подумать это о человеке в его положении, он как будто ободрился, а не пришел в уныние от того, что услышал.

- Продолжай, Джемми,- сказал он спокойно.- Я один из тех немногих, которые не читали о процессе, я только о нем слышал.

Все еще про себя удивляясь, Бэшуд-младший откашлялся и продолжал.

- Вы всегда отставали и всегда будете отставать от века,- сказал он.- Когда мы дойдем до процесса, я могу рассказать вам о нем столько, сколько вам нужно знать. Пока мы должны вернуться к баронессе и к мистеру Уолдрону. Несколько вечеров сряду англичанин позволил шулерам действовать, другими словами, он платил за представленную возможность ухаживать за мисс Гуильт. Когда ему показалось, что он произвел на нее необходимое впечатление, Уолдрон без всякого милосердия раскрыл весь заговор. Вмешалась полиция. Баронесса очутилась в тюрьме, а мисс Гуильт вынуждена была выбирать: или принять покровительство Уолдрона, или опять остаться без денег и друзей. Она была необыкновенно добродетельна и изумительно хитра - это как вам угодно. К удивлению Уолдрона, она ответила ему, что должна примириться, с перспективой остаться одинокой на свете и что он должен или сделать ей честное предложение, или оставить ее навсегда. Кончилось тем, чем кончается всегда, когда мужчина ослеплен, а женщина умна и решительна. К удивлению родных и друзей, Уолдрон сделал из необходимости добродетель и женился на ней.

- Сколько ему было лет? - поспешно спросил Бэшуд-старший.

Бэшуд-младший расхохотался.

- Он мог быть вашим сыном,- сказал он,- и так богат, что мог набить ваш драгоценный бумажник тысячными билетами! Не опускайте вашу голову. Это был несчастный брак, хотя он был так молод и так богат. Они жили за границей, и сначала довольно хорошо. Он, разумеется, сделал новое завещание, как только женился, и великолепно обеспечил жену под ласковым влиянием медового месяца. Но женщины со временем надоедают, как и другие вещи, и в одно прекрасное утро Уолдрон проснулся с сомнением в душе: не поступил ли он как дурак? Он был человек с тяжелым характером; он был недоволен сам собой и, разумеется, вскоре стал подозревать ее и свирепо ревновать к каждому мужчине, который входил в дом. Детей у них не было, они переезжали с одного места на другое, куда увлекала его ревность, и наконец вернулись в Англию после четырехлетнего супружества. У него был уединенный старый дом у йоркширских болот, и там он заперся со своей женой, не пуская в дом ни одной живой души, кроме собак и слуг. Только один результат, разумеется, мог получиться из такого обращения с решительной молодой женщиной. Может быть, это судьба, а может быть, и случай, но, когда женщина в отчаянии, непременно найдется мужчина, готовый этим воспользоваться. В этом случае этим мужчиной был капитан Мануэль, уроженец Кубы и (по его рассказу) отставной офицер испанского флота. Он встретился с прелестной женой Уолдрона во время возвращения в Англию, успел поговорить с нею, несмотря на ревность мужа, и последовал за ними в место заточения в доме Уолдрона у болот. Капитан был хитрым и решительным человеком - вроде отважного пирата с оттенком таинственности, которая так нравится женщинам...

- Она не такая, как другие женщины,- вдруг перебил Бэшуд сына.- А ей?..- Голос его ослабел, и он замолчал, не закончив вопроса.

- А ей нравился ли капитан? - подсказал Бэшуд-младший, снова засмеявшись.- По ее собственному рассказу, она обожала его; в то же время ее поведение (по ее словам) было совершенно невинно. Зная, как внимательно подсматривал за нею муж, это показание (как оно ни невероятно) должно быть правдиво. Около шести недель они ограничивались тайной перепиской. Кубинский капитан (в совершенстве говоривший и писавший по-английски) успел привлечь на свою сторону одну из служанок в йоркширском доме. Чем это могло кончиться, нам нечего трудиться разгадывать. Уолдрон сам довел дело до кризиса. Дошла ли до него информация о тайной переписке или нет - это неизвестно, но верно то, что он вернулся однажды домой с прогулки верхом в более скверном расположении духа, чем обыкновенно. Жена показала ему такой образец присутствия духа, который ему еще не удалось превозмочь, и это кончилось тем, что он ударил ее по лицу хлыстом. Я боюсь, мы должны сознаться, что это было поведение неблагородное, но на ее характер хлыст произвел самое удивительное действие. С этой минуты она покорилась Уолдрону так, как еще никогда не покорялась прежде. Две недели после этого он делал, что хотел,- она не перечила ему; он говорил, что хотел,- она не противоречила ни одним словом. Некоторые мужчины, может быть, подозревали бы, что этот внезапный переворот скрывает за собой что-нибудь опасное. Смотрел ли на это Уолдрон с такой же точки зрения - я не могу вам сказать. Известно только то, что, прежде чем след хлыста сошел с лица его жены, он занемог и через два дня умер. Что вы скажете на это?

- Я скажу, что он это заслужил! - сказал Бэшуд, ударив кулаком по столу, когда сын остановился и посмотрел на него.

- Доктор, лечивший умершего, думал не так, как вы,- сухо заметил Бэшуд-младший.- Он пригласил двух других докторов, и все трое отказались дать свидетельство о смерти. Последовало обычное судебное следствие. Показания докторов и слуг совпадали и обвиняли одну и ту же сторону, и миссис Уолдрон была предана суду по обвинению в отравлении мужа. Послали в Лондон за первоклассным стряпчим по уголовным делам снять показания с подсудимой для ее защиты, и тогда были написаны эти бумаги. Что с вами случилось? Что вам теперь нужно?

Бэшуд-старший вдруг вскочил с места и, протянув руки к столу, попытался взять бумаги у сына.

- Я хочу на них взглянуть! - вскричал он с жаром.- Я хочу посмотреть, что в них говорится о капитане с Кубы. Это он все сделал, Джемми, я клянусь, что он сделал все!

- Никто в этом не сомневался из тех, кто в это время знал тайну этого дела,- возразил ему сын,- но никто не мог этого доказать. Сядьте, прошу вас, и успокойтесь. О капитане Мануэле тут нет ничего, кроме сильного подозрения стряпчего о его соучастии, которое адвокат, для которого стряпчий приготовлял эти бумаги, мог использовать при защите или нет, по его усмотрению. С начала до конца она выгораживала капитана. В начале дела она дала два показания стряпчему; оба ему казались ложными. Во-первых, миссис объявила, что она невинна в этом преступлении. Это стряпчего не удивило, разумеется; его клиенты вообще имели привычку обманывать. Во-вторых, признаваясь в тайной переписке с кубинским капитаном, она заявила, что письма с обеих сторон относились только к замышляемому побегу, на который варварское обращение мужа заставило ее согласиться. Стряпчий, конечно, захотел видеть письма.

"Он сжег все мои письма, а я сожгла все его",- было единственным ответом, которого он добился. Очень было возможно, что капитан Мануэль сжег ее письма, когда узнал, что в доме идет следствие, но стряпчий знал из своего опыта (как я знаю также), что когда женщина любит мужчину, то девяносто девять раз из ста, несмотря на риск, она сохранит его письма. Когда у него возникли подозрения в этом отношении, стряпчий тайно навел справки об иностранном капитане и узнал, что он сильно нуждался в деньгах, как только может нуждаться иностранный капитан без средств в чужой стране. В то же время он задал несколько вопросов своей клиентке: какого размера наследства ожидала она от своего покойного мужа? Она отвечала в большом негодовании, что в бумагах ее мужа было найдено завещание, тайно написанное только за несколько дней до его смерти, в котором ей было выделено из всего огромного богатства только пять тысяч фунтов.

"Разве было другое завещание,- спросил стряпчий,- замененное этим новым?"

"Да, было, завещание, отданное мне самой, завещание, написанное тотчас после свадьбы".

"Обеспечивавшее хорошо его вдову?"

"Обеспечивавшее ее в десять раз больше того, что ей было определено во втором завещании".

"Не упоминали ли вы об этом первом завещании, теперь уничтоженном, капитану Мануэлю?"

Она увидела ловушку, расставленную ей, и сказала без малейшей нерешительности: "Нет, никогда!"

Этот ответ подтвердил подозрения стряпчего. Он старался напугать ее, уверяя, что миссис может заплатить жизнью за то, что обманывает его таким образом. С обычным женским упорством она оставалась непоколебима по-прежнему. Капитан со- своей стороны вел себя таким же образом. Он признался, что думал о побеге, заявил, что сжигал все ее письма тотчас по получении, заботясь о ее репутации. Он оставался в окрестностях старого дома, сам вызвался явиться в суд. Ничего не было выяснено, что по закону могло уличить его в преступлении или что позволило бы вызвать его в зал суда в день процесса иначе как свидетелем. Я сам не думаю, чтоб могло быть хоть малейшее сомнение, что Мануэль не знал о завещании, по которому его любовнице доставалось пятьдесят тысяч и что он был готов, в силу этого обстоятельства, жениться на ней после смерти Уолдрона. Если кто подстрекал ее самой освободиться от мужа, став вдовой, то это, вероятно, был капитан, и если она не успела при таком надзоре достать яд сама, то этот яд, думаю, был прислан ей в письме капитана...

- Я не верю, чтоб она использовала яд, если он и был ей прислан! - воскликнул Бэшуд.- Я думаю, что капитан сам отравил ее мужа!

Бэшуд-младший, не обращая внимания на слова отца, сложил бумаги, которые теперь уже не были нужны, убрал их в сумку и вместо них вынул вырезку из газеты.

- Вот один из публикованных отчетов о процессе,- сказал он,- который вы можете прочесть в свободное время, если хотите. Мы не должны теперь терять времени, входя в подробности. Я уже говорил вам, как искусно ее адвокат составил себе план для того, чтоб представить обвинение в убийстве последствиями трагедии многих ударов судьбы, уже постигших невинную женщину. Два аргументированных пункта имелись для ее защиты: во-первых, не было доказательств, что она имела в руках яд, а во-вторых, врачи, хотя определенно утверждали, что муж ее умер от яда, не имели одинакового мнения о том, какой именно яд отравил его. Это были сильные пункты, и обоими адвокат воспользовался хорошо, но улики, с другой стороны, опровергали все. Доказали, что подсудимая имела не менее трех причин, чтоб убить своего мужа: он обращался с нею с беспримерной жестокостью; он оставлял ее по завещанию (она не знала, что оно уничтожено) обладательницей большого состояния после своей смерти; и она, по своему собственному признанию, намеревалась бежать с другим. Выдвинув эти причины, обвинение доказало, опираясь на улики, не сомневаясь ни в чем, что только одна особа в доме имела возможность дать яд - это подсудимая. Что могли сделать присяжные и судьи при таких уликах? Приговор был "виновна", разумеется, и судья объявил, что он с этим согласен. С женщинами в зале суда сделалась истерика, да и с мужчинами было не лучше. Судья рыдал, адвокаты дрожали. Миссис Уолдрен была приговорена к смерти в такой обстановке, какой еще не видывали в зале английского уголовного суда. А она и теперь жива и здоровехонька и может совершить любое преступление, какое захочет, и отравит для собственных удобств каждого мужчину, каждую женщину, каждого ребенка, которым случится стать на ее пути. Преинтересная женщина! Оставайтесь с нею в хороших отношениях, любезный сэр, потому что закон сказал ей на самом простом английском языке: "Мой очаровательный друг, я за вас не боюсь!"

- Как она была прощена? - спросил Бэшуд, едва дыша.- Мне говорили в то время, но я забыл. Не вмешался ли в это дело Секретарь Внутренних Дел? (Звание, равняющееся министру.) Если так, я уважаю Секретаря Внутренних Дел, я скажу, что он достойным образом занимает свое место.

- Совершенно справедливо, старичок! - ответил Бэшуд-младший.- Секретарь Внутренних Дел был нижайшим и покорнейшим слугою просвещенной прессы, и он достойным образом занимал свое место. Возможно ли, чтоб вы не знали, как она спаслась от виселицы? Если вы не знаете, я должен вам рассказать. Вечером после окончания процесса двое-трое литераторов отправились в две-три газетные редакции и написали две-три раздирающие душу статьи об этом процессе. Наутро публика вспыхнула как порох; подсудимую допрашивали перед судом любителей на страницах газет. Все, не имевшие никакого понятия об этом, схватились за перо и пустились писать (с благосклонного разрешения издателей). Доктора, не лечившие больного и не присутствовавшие при осмотре тела, объявляли дюжинами, что он умер естественной смертью. Адвокаты, не присутствовавшие в зале суда, не слышавшие обвинителей, напали на присяжных, слышавших их, и осудили судью, который заседал в суде, раньше чем многие из них родились. Публика следовала за адвокатами, докторами, литераторами, которые пустили все в ход. Закон серьезно исполнял свою обязанность... Ужасно! Ужасно! Британская публика восстала, как один человек, против своего собственного устройства, и Секретарь Внутренних Дел отправился к судье. Судья твердо стоял на своем. Он и по окончании процесса находил приговор справедливым и теперь это находит.

"Но положим,- сказал Секретарь Внутренних Дел,- что обвинение попыталось бы доказать ее виновность другим образом, а не так, как оно доказывало, что сделали бы тогда вы и присяжные?"

Разумеется, судья не мог этого сказать. Это успокоило Секретаря Внутренних Дел. А когда он получил согласие судьи представить улики врачей на рассмотрение одному знаменитому доктору и когда знаменитый доктор, излагая свою точку зрения, сослался прежде всего на то, что недостаточно знает подробности этого дела, говорящих в пользу обвиняемой, Секретарь Внутренних Дел был очень доволен. Смертный приговор подсудимой был брошен под стол. Но самое интересное еще было впереди. Вы знаете, что случилось, когда публика вдруг осталась с нежным предметом своего сочувствия на шее? Тотчас одержало верх общее мнение, что она не была достаточно невиновна, чтобы ее выпустить из тюрьмы! Накажите, ее немножко - вот чего хотела общественность. Накажите ее немножко, господин секретарь, по общим нравственным основаниям. Небольшой прием легкого судебного лекарства, если вы нас любите - и мы будем совершенно спокойны на этот счет до конца нашей жизни.

- Не шути над этим! - вскричал отец.- Не шути, не шути, не шути, Джемми! Неужели ее осудили опять? Они не могли! Они не смели! Никого нельзя судить два раза за одно и то же преступление.

- Ее можно было осудить во второй раз за второе преступление,- возразил Бэшуд-младший,- и ее судили. К счастью, для успокоения общественного мнения, она очертя голову бросилась вознаграждать себя за обиду (как это делают женщины), когда узнала, что муж вместо пятидесяти тысяч оставил ей только пять. Накануне начала следствия запертый ящик стола в кабинете Уолдрона, в котором лежали драгоценные каменья, был найден отпертым и пустым; а когда подсудимую арестовали, драгоценные камни были найдены вынутыми из оправы и зашитыми в ее корсет. Она считала это справедливым вознаграждением себе. Закон объявил это воровством, совершенным у душеприказчиков покойного. Меньшее преступление, оставленное без внимания при обвинении в убийстве, вынуждены были рассмотреть для того, чтобы спасти честь мундира в глазах публики. Ход правосудия был остановлен в первом процессе, а теперь потребовалось опять дать ход правосудию в другом процессе. Миссис была привлечена к суду за воровство после того, как была прощена за убийство. Мало того, если бы ее красота и трагическое прошлое не произвели сильного впечатления на стряпчего, ей пришлось бы не только выдержать другой процесс, но и лишиться пяти тысяч фунтов, на которое давало ей право второе завещание и которые были бы отняты у нее казной, как у воровки.

- Я уважаю ее стряпчего! Я восхищаюсь ее стряпчим! - воскликнул Бэшуд.- Мне было бы приятно пожать ему руку и высказать слова благодарности.

- Он не поблагодарил бы вас, если бы вы это сделали,- повторил Бэшуд-младший.- Он находился под приятным впечатлением, что никто не знает, кроме него, как он спас наследство миссис Уолдрон...

- Извини, Джемми,- перебил отец,- не называй ее миссис Уолдрон. Говори о ней, пожалуйста, под тем именем, которое она носила, когда была невинна и молода. Тебе не будет неприятно для меня называть ее мисс Гуильт?

- Нисколько! Мне решительно все равно, как ее называть. Бросьте вашу сентиментальность! Перейдем к фактам. Вот что сделал ее стряпчий, прежде чем начался второй процесс. Он сказал ей, что она непременно будет снова признана виновной.

"И на этот раз,- продолжал он,- публика не будет препятствовать исполнению закона. Есть у вас старый друг, на кого вы могли бы положиться?"

У нее не было ни одного старого друга.

"Очень хорошо. Если так, вы должны положиться на меня,-г сказал стряпчий.- Подпишите эту бумагу, будто вы передали мне все ваше состояние. Когда придет время, я постараюсь уладить это дело с душеприказчиками вашего мужа, а потом передам деньги вам, закрепив их надлежащим образом (в случае, если вы выйдете замуж опять) собственно за вами. Казна в других сделках такого рода часто отказывается от своего права оспаривать законность продажи, и, если казна поступит с вами не суровее, чем с другими, когда вы выйдете из тюрьмы, у вас будет пять тысяч для того, чтобы снова начать жизнь".

- Очень мило со стороны стряпчего, когда ее готовились судить за то, что она обворовала душеприказчиков, предоставить ей возможность обворовать казну - не правда ли? Ха-ха! Вот каков свет!

Последние слова сына, произнесенные с усмешкой, были оставлены отцом без внимания.

- В тюрьме! - сказал он сам себе.- О Боже! После всех этих бедствий опять в тюрьме!

- Да,- сказал Бэшуд-младший, вставая и потягиваясь.- Вот как это кончилось. Приговор был: виновна. Ее приговорили к двухлетнему заключению в тюрьме. Мисс Гуильт отсидела свое время и вышла, сколько мне помнится, года три назад. Если вы желаете знать, что она сделала, когда вышла на свободу, и как жила потом, я могу рассказать вам кое-что об этом в другой раз, когда у вас в бумажнике будет билета два лишних. Пока вы знаете все, что вам нужно знать. Нет ни тени сомнения, что эта очаровательная дама носит на себе двойное пятно: она была обвинена в убийстве и сидела в тюрьме за воровство. Вы получили достаточно за ваши деньги, не считая того, что мое мастерское изложение дела прошло задаром. Если у вас есть хоть какое-нибудь чувство признательности, вы должны сделать что-нибудь доброе для вашего сына. Если бы не я, хотите скажу вам, что вы сделали бы, старичок? Если бы вы могли поступить так, как хотели, вы женились бы на мисс Гуильт.

Бэшуд вскочил и пристально посмотрел сыну в лицо.

- Если бы я мог поступить так, как хотел, я женился бы на ней и теперь.

Бэшуд-младший отступил на шаг.

- После всего, что я вам рассказал? - спросил он с изумлением.

- После всего, что ты мне рассказал.

- С возможностью быть отравленным в первый раз, как вам случилось бы оскорбить ее?

- С возможностью быть отравленным,- отвечал Бэшуд,- через двадцать четыре часа.

Агент конторы частных сыщиков сел на свое место, пораженный словами и выражением лица своего отца.

- Сошел с ума! - сказал он сам себе.- Просто сошел с ума!

Бэшуд взглянул на свои часы и торопливо схватил шляпу с бокового столика.

- Мне хотелось слышать остальное,- сказал он.- Мне бы хотелось бы слышать каждое слово, которое ты можешь сказать о ней, до самого конца. Но время, страшно бегущее время уходит. Может быть, они уже теперь обвенчаны.

- Что вы хотите делать? - спросил Бэшуд-младший, вставая между отцом и дверью.

- Я иду в гостиницу,- сказал старик, стараясь пройти мимо сына.- Я хочу видеться с мистером Армадэлем.

- Для чего?

- Для того, чтобы рассказать ему все, что ты рассказал мне.

Он остановился, дав этот ответ.

Вновь улыбка торжества появилась на его лице.

- Мистер Армадэль молод, перед мистером Армадэлем вся жизнь впереди,- сказал он, цепляясь за руку сына своими трепещущими пальцами.- Что не пугает меня, испугает его.

- Подождите,- сказал Бэшуд-младший.- Вы уверены по-прежнему, что на ней женится мистер Армадэль?

- Да, да, да! Пусти меня, Джемми, пусти меня! Шпион стал спиной к двери и с минуту соображал.

Армадэль был богат. Армадэля (если и он также не сошел с ума) можно было заставить заплатить большие деньги за сведения, которые спасут его от бесславного брака с мисс Гуильт.

"В моем кармане может очутиться фунтов сто, если я сам примусь за это дело,- думал Бэшуд-младший.- А мне не достанется и полпенни, если я предоставлю это отцу".

Он взял шляпу и свою кожаную сумку.

- Может ли сохранится все рассказанное в вашей старой, пустой голове? - спросил он с самым непринужденным видом.- Где вам! Я отправлюсь с вами и помогу вам. Что вы думаете об этом?

Отец с восторгом бросился на шею к сыну.

- Джемми...- сказал он прерывающимся голосом,- ты так ко мне добр. Возьми оставшийся билет, друг мой, я как-нибудь обойдусь без него, возьми оставшийся билет.

Сын распахнул дверь настежь и великодушно повернулся спиной к бумажнику, который подавал ему отец.

- Черт побери, старичок! Я не такой корыстолюбивый,- сказал он с притворно глубоким чувством.- Спрячьте ваш бумажник и пойдем.

"Если я возьму последний пятифунтовый билет моего почтенного родителя,- думал он, спускаясь по лестнице,- может быть, он захочет взять половину, когда увидит деньги Армадэля!"

- Пойдемте же! - продолжал он.- Мы возьмем кэб и поймаем счастливого женишка, прежде чем он отправится в церковь!

Они наняли кэб и поехали в гостиницу, которая была местопребыванием Мидуинтера и Аллэна. Как только дверца кэба закрылась, Бэшуд тотчас вернулся к мисс Гуильт.

- Расскажи мне остальное,- сказал он, взяв сына за руку и нежно поглаживая ее.- Будем говорить о ней всю дорогу до гостиницы. Помоги мне провести это время, Джемми, помоги мне провести это время!

Бэшуд-младший был очень весел в надежде увидеть деньги Армадэля. Он до самого конца забавлялся над беспокойством отца.

- Посмотрим, помните ли вы то, что я вам говорил,- начал он.- В этой истории есть одно действующее лицо, которое исчезло без всякого объяснения. Можете вы сказать мне, кто это?

Он рассчитывал на то, что отец его не будет в состоянии ответить на этот вопрос, но память Бэшуда во всем, что относилось к мисс Гуильт, была так же ясна и тверда, как у его сына.

- Мошенник-иностранец, который подучил ее и заставил выгородить его, рискуя ее собственной жизнью,- ответил он без малейшей нерешительности.- Не говори о нем, Джемми, не говори о нем!

- Я должен говорить о нем,- возразил тот.- Ведь вы хотите знать, что стало с мисс Гуильт, когда она вышла из тюрьмы? Очень хорошо, я могу вам рассказать. Она стала миссис Мануэль... Не к чему таращить на меня глаза, я это знаю официально. В конце прошлого года к нам в контору пришла одна иностранка с доказательствами, что она была законно обвенчана с капитаном Мануэлем, когда он в первый раз приехал в Англию. Она только недавно узнала, что он опять здесь, и имела причину предполагать, что он женился на другой женщине в Шотландии. Наши люди навели необходимые справки. Сравнение дат показало, что шотландский брак был заключен именно в то время, когда мисс Гуильт оказалась свободной. Дальнейшие расследования показали нам, что вторая миссис Мануэль была не кто иная, как героиня знаменитого уголовного процесса и - мы этого тогда не знали, но знаем теперь - ваш очаровательный друг мисс Гуильт.

Голова Бэшуда упала на грудь. Он крепко сжал свои трепещущие руки и молча ждал продолжения рассказа.

- Развеселитесь,- продолжал его сын,- она была столько же жена капитана, сколько и вы; мало того, сам капитан теперь уже вам не помеха. В один туманный день в прошлом декабре он ускользнул от нас и отправился на континент - никто не знал куда. Он истратил все пять тысяч второй миссис Мануэль за то время, которое прошло (года два или три) с тех пор, как она вышла из тюрьмы, и удивительно было, откуда он достал денег на дорожные издержки. Оказалось, что он получил их от второй миссис Мануэль. Она наполнила его пустые карманы и доверчиво ждала в жалкой лондонской квартире известия от него, чтоб приехать к нему, как только он поселится за границей! Откуда она достала деньги, можете вы спросить довольно естественно. Этого никто не мог сказать в то время. Мое мнение состоит в том, что, должно быть, еще была жива ее прежняя госпожа, и мисс Гуильт наконец извлекла выгоду из фамильной тайны Блэнчардов. Разумеется, это только догадка, но есть одно обстоятельство, делающее эту догадку правдоподобной для меня. В то время у нее была одна пожилая приятельница, которая была способна помочь ей отыскать адрес ее госпожи. Можете вы угадать имя этой пожилой приятельницы? Где вам! Разумеется, миссис Ольдершо!

Бэшуд вдруг поднял глаза.

- Зачем она обратилась,- спросил он,- к женщине, которая бросила ее, когда она была ребенком?

- Не могу сказать,- отвечал сын,- разве только она обратилась к ней для укладки своих великолепных волос. Мне не нужно говорить вам, что тюремные ножницы обрезали локоны мисс Гуильт, и прошу позволения прибавить, что миссис Ольдершо - самая знаменитая женщина в Англии относительно восстановления волос и кожи лиц женского пола. Сложите дважды два, и, может быть, вы согласитесь со мною, что в этом случае они составят четыре.

- Да-да, дважды два - четыре,- нетерпеливо повторил отец.- Но я желаю знать кое-что другое. Получила ли она от него известие? Прислал ли он за нею после того, как уехал за границу?

- Капитан? Как это могло прийти вам в голову? Разве он не истратил все ее деньги и разве не скрылся на континенте от нее? Она, наверно, ожидала от капитана известия, потому что упорно продолжала верить ему. Но я готов поспорить с вами, что она никогда не увидела больше его почерка. Мы в конторе приложили все силы, чтоб открыть ей глаза, мы прямо сказали, что у капитана жива его первая жена и что она не имеет на него ни малейшего права. Она не хотела нам верить, хотя мы показывали ей доказательства. Упряма, дьявольски упряма! Наверно, она ждала несколько месяцев, прежде чем отказалась от последней надежды увидеть его опять.

Бэшуд быстро выглянул из окна.

- Куда могла она обратиться за прибежищем? - сказал он не сыну, а себе.- Что могла она сделать?

- Судя по моему опыту в женщинах,- заметил Бэшуд-младший, услышав слова отца,- я сказал бы, что она, вероятно, пробовала утопиться. Но это опять только догадка, только догадка об этом периоде в ее жизни. Я ничего не знаю о поступках мисс Гуильт весной и летом этого года. Может быть, она в отчаянии покушалась на самоубийство; может быть, она была заказчицей тех справок, которые я собирал для миссис Ольдершо. Наверно, вы увидите ее сегодня, и, может быть, если вы используете ваше влияние, вы заставите ее саму рассказать конец своей истории.

Бэшуд, все смотревший из окна, вдруг взял за руку сына.

- Тише! Тише! - воскликнул он в сильном волнении.- Мы приехали наконец. О Джемми! Посмотри, как бьется мое сердце... Вот гостиница.

- Какой толк от вашего сердца,- сказал Бэшуд-младший.- Ждите здесь, пока я пойду навести справки.

- Я пойду с тобой! - закричал отец.- Я не могу ждать! Говорю тебе, я не могу ждать!

Они вместе пошли в гостиницу и спросили мистера Армадэля.

Ответ после некоторой нерешительности и заминки был тот, что мистер Армадэль уехал шесть дней назад; второй слуга прибавил, что друг мистера Армадэля, мистер Мидуинтер, уехал только утром. Куда уехал мистер Армадэль? Куда-то в провинцию. Куда уехал мистер Мидуинтер, никто не знал.

Бэшуд посмотрел на сына с безмолвным отчаянием.

- Вздор и пустяки! - сказал Бэшуд-младший, грубо заталкивая отца в кэб.- Мы найдем его у мисс Гуильт.

Старик взял руку сына и поцеловал ее.

- Благодарю тебя, милый мой,- сказал он с признательностью,- благодарю тебя за то, что ты утешаешь меня.

Кэбу велели ехать ко второй квартире мисс Гуильт.

- Останьтесь здесь,- сказал сын, выходя и запирая отца в кэбе.- Я намерен сам заняться этим делом.

Он постучался в дверь.

- Я принес записку мисс Гуильт,- сказал он, заходя в коридор, как только дверь отворили.

- Она уехала,- отвечала служанка.- Вчера вечером. Бэшуд-младший не терял больше времени со служанкой;

он настоял, чтобы вызвали хозяйку; хозяйка подтвердила известие об отъезде мисс Гуильт.

- Куда она отправилась?

Хозяйка не могла сказать. Как она оставила квартиру? Пешком. В котором часу? В девятом. Что же она сделала со своей поклажей? У ней не было поклажи. Приходил к ней вчера какой-нибудь мужчина? Никто не приходил повидаться с мисс Гуильт.

Лицо отца, бледное и испуганное, выглядывало из окошка кэба, когда сын спустился с лестницы.

- Ее нет здесь, Джемми? - спросил он слабым голосом.- Ее нет здесь?

- Молчите! - закричал шпион, врожденная грубость которого вырвалась наконец из-под контроля.- Я еще не кончил свои расспросы.

Он перешел через дорогу и вошел в кофейную, находившуюся прямо против того дома, из которого он только что вышел.

У окна сидели два человека, поглядывая на него с беспокойством.

- Кто из вас был вчера дежурный в десятом часу вечера? - спросил Бэшуд-младший, грозно подходя к ним и задавая вопрос строгим, повелительным шепотом.

- Я, сэр,- отвечал один из них неохотно.

- Вы потеряли из вида дом? Да, я это вижу.

- Только на минуту, сэр. Какой-то грубиян-солдат вошел...

- Этого довольно,- сказал Бэшуд-младший.- Я знаю, что сделал солдат и кто послал его сделать это. Она опять ускользнула от нас. Вы величайший осел! Считайте себя уволенным!

С этими словами и с ругательствами, для того чтобы придать им больше выразительности, он вышел из кофейной и вернулся к кэбу.

- Она уехала! - закричал отец.- О Джемми, Джемми! Я это вижу по твоему лицу!

Он упал в угол кэба со слабым жалобным криком.

- Они обвенчаны! - стонал он.

Руки его повисли, шляпа свалилась с головы.

- Останови их! - воскликнул он, вдруг опомнившись и схватив в бешенстве сына за ворот сюртука.

- Поезжай назад в гостиницу! - крикнул Бэшуд-младший извозчику.- Не шумите! - прибавил он, свирепо обернувшись к отцу.- Мне нужно подумать.

Весь лоск сошел с него в это время. Его гнев был распален; его гордость - даже такой человек имел свою гордость - была глубоко уязвлена. Два раза пытался он провести эту женщину, и два раза эта женщина провела его.

Он вышел из кэба, приехав в гостиницу во второй раз, и попробовал подкупить слуг деньгами. Результат этого опыта показал ему, что они не могли продать никакие сведения. После минутного размышления он, прежде чем вышел из гостиницы, спросил дорогу к приходской церкви.

"Может быть, стоит попытаться",- подумал он, назвав адрес извозчику.

- Скорее! - закричал он, посмотрев прежде на свои часы, а потом на отца.- Минуты драгоценны, а старик-то начинает слабеть.

Это была правда. Все еще способный слышать и понимать, Бэшуд уже был не способен говорить; он уцепился обеими руками за крепкую руку сына и с отчаянием опустил голову на его плечо.

Приходская церковь стояла в стороне от улицы, на открытом месте, была окружена решетками, к ней вели ворота. Оттолкнув отца, Бэшуд-младший отправился прямо в ризницу. Клерк, убиравший книги, и помощник его, псаломщик, были единственными людьми в ризнице, когда он вошел туда и попросил позволения взглянуть на брачные записи этого утра.

Клерк важно раскрыл книгу и отошел от стола, на котором она лежала. В книге в это утро было записано три брака, и первые две подписи на странице были: "Аллэн Армадэль!" и "Лидия Гуильт!"

Даже Бэшуд-младший, не знавший правды, не подозревавший, к каким страшным последствиям могло повести утреннее происшествие, даже он вздрогнул, когда глаза его прочитали эту запись. Дело совершилось! Что бы ни вышло из этого, дело совершилось! Свидетельство о браке, который был и законен и вместе с тем ложен относительно осложнений, к которым он мог повести, было записано в книге. Собственным почерком Мидуинтера, вследствие рокового сходства имен, было представлено доказательство, которое могло убедить всякого, что не Мидуинтер, а Аллэн был мужем мисс Гуильт!

Бэшуд-младший закрыл книгу и возвратил ее клерку. Он спустился с лестницы, угрюмо сунув руки в карманы. Серьезный удар был нанесен его профессиональному самолюбию.

Сторож встретил его у церковной стены. Он подумал с минуту, стоит ли истратить шиллинг на расспросы этого человека, и решил, что стоит. Если бы их можно было выследить и нагнать, то появилась бы возможность даже и теперь увидеть деньги Армадэля.

- Как давно,- спросил он,- первая чета, обвенчавшаяся здесь сегодня, вышла из церкви?

- Около часа,- отвечал сторож.

- На чем они уехали?

Сторож не ответил на второй вопрос, пока не спрятал в карман деньги.

- Вы не проследите их отсюда, сэр,- сказал он, когда получил свой шиллинг.- Они ушли пешком.

- И вы больше ничего не знаете?

- Ничего не знаю, сэр.

Оставшись один, даже сыщик частной справочной конторы остановился на минуту в нерешительности, прежде чем возвратился к отцу, ждавшему в кэбе у ворот. Он был выведен из этой нерешительности внезапным появлением извозчика за оградой церкви.

- Я боюсь, что старому джентльмену стало плохо, сэр,- сказал извозчик.

Бэшуд-младший сердито нахмурился и вернулся к кэбу. Когда он отворил дверцу и заглянул в кэб, отец его наклонился вперед и посмотрел на него, безмолвно шевеля губами, дрожа всем телом, бледный как смерть.

- Она провела нас,- сказал сын.- Они обвенчались сегодня утром.

Тело старика с минуту качалось из стороны в сторону, еще через минуту глаза его закрылись, а голова упала вперед, на переднюю скамейку кэба.

- Вези в больницу! - закричал сыщик.- С ним обморок. Вот что вышло из того, что я отступил от своего правила, чтобы угодить отцу! - пробормотал он, угрюмо поднимая голову Бэшуда и развязывая ему галстук.- Прекрасное утреннее занятие! Клянусь всем святым, прекрасное утреннее занятие!

Больница была близко, и дежурный доктор - на своем посту.

- Оправится он? - грубо спросил Бэшуд-младший.

- Кто вы? - спросил доктор не менее резко со своей стороны.

- Его сын.

- Не подумал бы этого,- ответил доктор, взяв лекарство, поданное ему сиделкой и отходя от сына к отцу с видимым облегчением, которого не трудился скрывать.- Да,- прибавил он минуты через две,- ваш отец оправится на этот раз.

- Когда его можно будет перевезти отсюда?

- Часа через два.

Шпион положил визитную карточку на стол.

- Я приеду сам или пришлю за ним,- сказал он.- Я полагаю, что теперь могу ехать, если оставляю мое имя и мой адрес.

С этими словами он надел шляпу и ушел.

- Какой скот! - сказала сиделка.

- Нет,- спокойно возразил доктор,- он человек.

В десятом часу вечера Бэшуд проснулся в своей постели в гостинице. Он проспал несколько часов, после того как его привезли из больницы, и душа его и тело теперь медленно оправлялись.

Свеча горела на столе возле кровати, и на нем лежало письмо. Почерк был его сына, и в письме было сказано следующее:

"Любезный батюшка, привезя вас благополучно из больницы в гостиницу, я думаю, что могу похвалиться, что исполнил мой долг к вам и могу считать себя свободным заняться своими делами. Занятия помешают мне увидеться с вами сегодня, и не думаю, чтобы я был в ваших местах завтра утром. Мой совет вам возвратиться в Торп-Эмброз и продолжить работу в управительской конторе. Где бы ни был мистер Армадэль, он должен, рано или поздно, написать к вам по делам. Помните, что я впредь умываю руки от всего этого дела. Но если вы хотите помешать его браку, то сможете разлучить его с женой.

Пожалуйста, заботьтесь о себе.

Ваш любящий сын

Джемс Бэжуд".

Письмо выпало из слабых рук старика.

"Как жаль, что Джемми не мог прийти ко мне сегодня,- подумал он,- но все-таки он добр, что посоветовал мне!"

Он с трудом повернулся на кровати и прочел письмо во второй раз.

- Да,- сказал он,- мне ничего больше не осталось, как возвращаться. Я слишком беден и слишком стар, чтобы пуститься за ними в погоню.

Он зажмурил глаза. Слезы медленно струились по его морщинистым щекам.

- Я наделал хлопот Джемми,- прошептал он слабым голосом.- Я боюсь, что я наделал неприятных хлопот бедному Джемми!

Через минуту слабость охватила его, и Бэшуд опять заснул.

Часы соседней церкви пробили десять часов. Когда часы пробили это время, поезд, который должен был успеть к пароходу, с Мидуинтером и его женой в числе других пассажиров, быстро приближался к Парижу. Когда часы пробили этот час, вахтенный на яхте Аллэна увидел Лэнд-эндский маяк и направил судно к Ушанту и Финистерре.

КНИГА ПЯТАЯ

Глава I

ДНЕВНИК МИСС ГУИЛЬТ

Неаполь. Октября 10. Сегодня минуло два месяца с тех пор, как я объявила, что закрыла мой дневник, с тем чтобы никогда его не открывать.

Зачем я нарушила свое решение?

Зачем я вернулась к этому тайному другу моих бессонных и горьких часов? Затем, что я одинока больше прежнего, хотя мой муж работает в соседней комнате. Мое несчастье женское, и хочется высказаться здесь, а ни в каком другом месте, моя вторая жизнь здесь, в этой книге, и никто не должен знать о ней.

Как я была счастлива в первые дни после нашего брака, и каким счастливым сделала я его! Минуло только два месяца, и вот уже этого счастья не стало! Я стараюсь припомнить, что мы могли сказать или сделать дурное друг другу,- и ничего не могу припомнить недостойного моего мужа, ничего недостойного меня. Я не могу назвать день, когда темная туча в первый раз сгустилась над нами.

Я могла бы это перенести, если бы меньше его любила. Я могла бы понять тайну нашего отчуждения, если бы он объяснил перемену, происшедшую в нем, так же грубо, как другие мужчины выказали бы это.

Но этого не случилось и не случится никогда. Не в его натуре заставлять страдать других. Ни одного нелюбезного слова, ни одного неприветливого взгляда не услышишь и не увидишь у него. Только по ночам я слышу, как он вздыхает во сне; и иногда, когда я вижу его задумчивым по утрам, чувствую, как безнадежно лишаюсь я любви, которую он когда-то испытывал ко мне. Он скрывает это или старается скрывать от меня. Он исполнен нежности, доброты, но нет прежней страсти и трепета на губах его, когда он целует меня теперь; его рука не говорит мне ничего, когда касается моей. Каждый день часы, которые он посвящает своему ненавистному писанию, становятся длиннее, каждый день он становится молчаливее в то время, которое отдает мне.

При всем том я ни на что пожаловаться не могу - ничего не было такого заметного, что оправдывало бы мои подозрения. Его разочарование не проявляется открыто; его безропотное отчуждение увеличивается так неуловимо, что даже моя бдительность не может заметить его. Раз пятьдесят в день я испытываю желание кинуться к нему на шею и сказать: "Ради Бога, сделай что-нибудь, только не обращайся со мной таким образом!" - и раз пятьдесят в день слова эти замирают у меня на губах из-за ясного понимания того, что его поведение не дает предлога высказать их. Я думала, что перенесла самые сильные страдания, которые выпали мне в жизни, когда мой первый муж ударил меня по лицу хлыстом. Я думала, что испытала самое крайнее отчаяние в тот день, когда узнала, что тот другой негодяй, негодяй еще более подлый, бросил меня. Век живи - век учись. Есть еще страдание сильнее того, которое я почувствовала от хлыста Уолдрона, есть отчаяние еще более горькое, чем то, которое я узнала, когда Мануэль бросил меня.

Не стара ли я для него? Наверно, еще нет! Не лишилась ли я красоты своей? Ни один мужчина не проходит мимо меня на улице без того, чтобы глаза его не сказали мне, что я хороша по-прежнему.

Ах, нет! Нет! Тайна лежит глубже! Я думала и передумывала об этом, пока мной не овладела страшная мысль. Он был благороден и добр в своей прошлой жизни, а я была зла и обесславлена. Кто может сказать, какую страшную пропасть может это проложить между нами? Неизвестно для меня и для него. Это глупость, это сумасбродство, но, когда я лежу возле него в темноте, я спрашиваю себя: не вырывается ли у меня бессознательно признание в содеянном в прошлом в той обстановке близости, которая теперь соединяет нас? Не сохранилось ли чего-нибудь от ужасов моей прошлой жизни, что невидимо не оставляет меня? И не чувствует ли он влияния этого подсознательно, не понимая еще, в чем дело? О! Неужели в моем сердце остались зачумленные места, которые не может смыть мое раскаяние?

Кто может сказать? В нашей супружеской жизни что-то не ладится, я могу только это повторить. Есть какое-то тайное влияние, которого ни он, ни я не можем проследить и которое разлучает нас друг с другом каждый день все больше и больше. Ну, я полагаю, что привыкну со временем и научусь переносить.

Мимо моего окна только что проехала коляска с мило одетой дамой. Возле нее сидел ее муж, а напротив их дети. В ту минуту, когда я увидел ее, она смеялась и разговаривала очень весело; блестящая, веселая, счастливая женщина! Ах, миледи! Когда вы были моложе, смеялись бы так, если б были предоставлены самой себе и брошены в свете, как я?

Октября 11. Одиннадцатого числа (два месяца назад) мы были обвенчаны. Он ничего не сказал мне об этом, когда мы проснулись, а я ему. Но решила воспользоваться этим случаем за завтраком, чтобы снова привлечь его внимание к себе.

Не думаю, чтоб я когда-нибудь ранее занималась так своим туалетом; не думаю, чтоб я когда-нибудь выглядела лучше, чем когда сошла вниз в это утро. Он позавтракал один, и я нашла на столе записку, в которой он приносил в нескольких словах извинения. Он писал, что почта в Англию уходит сегодня и что его материал в газету должен быть закончен. На его месте я скорее пропустила бы десять почт, чем позавтракала без него. Я пошла к нему в комнату. Он сидел, погрузившись целиком в свою ненавистную писанину.

"Не можешь ли ты уделить мне время сегодня?" - спросила я.

Он вздрогнул и вскочил.

"Конечно, если ты желаешь".

Он даже не взглянул на меня, говоря эти слова. Сам тон его ответа свидетельствовал о том, что все его мысли сосредоточились на статье, которую он только что отложил.

"Я вижу, что ты занят,- сказала я.- Я не желаю этого".

Прежде чем я успела затворить дверь, он уже вернулся к своему письменному столу. Я часто слышала, что жены писателей и журналистов по большей части несчастные женщины. Теперь я знаю почему.

Я полагаю, как я написала вчера, что научусь это переносить. (Кстати, какой вздор написала я вчера! Как мне было бы стыдно, если бы это увидел кто-нибудь другой, кроме меня!) Надеюсь, что вздорная газета, в которую он пишет, не будет иметь успеха; надеюсь, что его глупая статья будет осмеяна какой-нибудь другой газетой, как только попадет в печать!

Что я буду делать целое утро? Выйти на улицу не могу: идет дождь. Если открою фортепьяно, то помешаю прилежному журналисту, который пишет в смежной комнате. О Боже! В моей торп-эмброзской квартире было скучно, но здесь еще скучнее. Не почитать ли мне? Нет, книги меня не интересуют - я ненавижу все писательское племя. Мне кажется, я просмотрю страницы дневника и опять проживу жизнь, когда еще строила планы и находила новые развлечения, занимавшие каждый час дня.

Он мог бы взглянуть на меня даже тогда, когда был так занят своей статьей. Он мог бы сказать: "Как мило одета ты сегодня". Он мог бы вспомнить... все равно что. Он же только помнит свою газету.

Двенадцать часов. Я читала, думала и по милости моего дневника провела час.

Какое было время! Какая жизнь была в Торп-Эмброзе! Я удивляюсь, как тогда не помешалась. Сердце трепетно бьется, щеки горят, когда читаю теперь об этом.

Дождь все идет, а журналист все пишет. Я не намерена опять думать о прошлом времени, а между тем о чем другом могу я думать?

Положим, я теперь все это только говорю, положим, я чувствовала бы себя теперь так, как тогда, когда ехала в Лондон с Армадэлем и когда видела способ лишить его жизни так же ясно, как видела его самого на всем продолжении пути?..

Я пойду и выгляну из окна; я пойду смотреть на прохожих.

Прошли мимо похороны, с кающимися в черных капюшонах, с восковыми факелами, гаснущими от дождя, и с молитвенным пением. Приятное зрелище ожидало меня у окна! Я вернусь к своему дневнику.

Положим, что я не изменилась бы - я только говорю положим,- какие перспективы имел бы теперь Большой Риск, которому я прежде замышляла подвергнуться?

Я обвенчалась с Мидуинтером под его настоящим именем. Совершив это, сделала первый шаг из тех трех шагов, которые должны были привести меня через смерть Армадэля к состоянию и положению его вдовы. Как бы невинны ни были мои намерения в день свадьбы,- а они были невинны,- это одно из неизбежных последствий брака. Если бы я имела намерение сделать второй шаг, а я этого намерения не имею... В каком положении нахожусь я в настоящее время? Призывает ли оно меня попятиться назад, желала бы я знать, или поощряет идти вперед?

Мне интересно рассчитать возможности на успех. Ведь легко можно вырвать листок и уничтожить его, если перспектива будет слишком ободряющей.

Мы живем здесь (ради экономии) далеко от дорогого английского квартала, в предместье города со стороны Портичи. Мы не завели знакомств с нашими соотечественниками: бедность мешает нам, застенчивость Мидуинтера мешает нам, а с женщинами моя наружность мешает нам. Мужчины, от которых мой муж получает сведения для газеты, встречаются с ним в кофейной и никогда не приходят сюда. Я не поощряю его приводить ко мне посторонних, потому что, хотя прошло несколько лет с тех пор, как я была в Неаполе, не могу точно знать, живут ли еще здесь те, кого я встречала здесь прежде. Мораль из всего этого (как говорится в детских книжках) состоит в том, что ни один свидетель, который мог бы объявить, если бы впоследствии в Англии началось следствие, что мы жили здесь с Мидуинтером как муж и жена, не должен побывать в этом доме. Вот в каком положении нахожусь я в настоящее время.

Потом Армадэль. Не заставило ли его какое-нибудь непредвиденное обстоятельство выйти на связь с Торп-Эмброзом? Не нарушил ли он условия, предложенные ему майором, и не объявил ли себя женихом мисс Мильрой с тех пор, как я видела его в последний раз?

Ничего подобного не случилось. Никакое непредвиденное обстоятельство не изменило его положения относительно меня. Я знаю все, что с ним произошло после его отъезда из Англии, из писем, которые он присылает Мидуинтеру и которые тот показывает мне.

Во-первых, Армадэль потерпел крушение. Его яхта действительно постаралась утопить его, и ей это не удалось! Началась буря (Мидуинтер предостерегал его, что может случиться в этом плане на таком маленьком судне). Их выбросило на португальский берег. Яхта разбилась вдребезги, но люди, судовые бумаги и все прочее было спасено. Экипаж отослали в Бристоль с рекомендацией хозяина, которая уже помогла матросам получить места на заграничном корабле. А хозяин едет сюда. Он останавливался в Лиссабоне, потом в Гибралтаре и безуспешно старался в обоих местах достать другую яхту. Его третья попытка будет сделана в Неаполе, где стоит английская яхта для продажи или найма. Аллэн не счел необходимым написать домой после крушения, потому что он взял из банка Куттса всю сумму денег, которая была переведена туда. А так как он не имел желания возвращаться в Англию (потому что мистер Брок умер, мисс Мильрой была в школе, а Мидуинтер здесь) и у него нет ни одной близкой души, которая встретила бы его по приезде, видеть нас и новую яхту - его две единственные цели. Мидуинтер ждет Аллэна уже целую неделю, и он может войти в эту самую комнату в ту самую минуту, как я пишу.

Это соблазнительные обстоятельства, когда все обиды, пережитые мною от его матери и от него, еще живы в памяти, когда мисс Мильрой с уверенностью готовится занять место во главе его стола, когда моя мечта жить счастливо и невинно любовью Мидуинтера исчезла навсегда и вместо нее не осталось ничего, что помогло бы мне выступить против своего плана. Я хотела бы, чтоб дождь прошел, очень хотелось бы, чтобы можно было выйти из дому.

Может быть, что-нибудь помешает Армадэлю приехать в Неаполь. Когда он писал последний раз, то ждал в Гибралтаре английский пароход. Ему, может быть, надоест ждать или, может быть, он услышит о яхте, продающейся где-нибудь в другом месте, а не здесь. Маленькая птичка шепчет мне на ухо, что, может быть, это был бы самый благоразумный поступок в его жизни, если он не сдержит своего обещания приехать к нам в Неаполь.

Не вырвать ли мне лист, на котором были написаны эти оскорбительные вещи? Нет. Мой дневник так хорошо переплетен, что было бы очень жестоко вырвать лист. Займусь я чем-нибудь другим, более безобидным. Чем бы, например? Моей шкатулкой с вещами: я разберу мою шкатулку и выброшу вещицы, еще оставшиеся после моих несчастий.

Ну вот, открыла шкатулку. Первая вещь, попавшаяся мне, был дрянной подарок Армадэля на свадьбу - дешевенькое рубиновое кольцо. Это тотчас же покоробило меня. Вторая вещь, попавшаяся мне, была склянка с каплями. Я начала рассчитывать на глаз, сколько капель понадобится, чтобы перенести живое существо за черту разграничения между сном и смертью. Почему я с испугом закрыла шкатулку, прежде чем кончила расчет,- не знаю, но закрыла. И вот опять возвратилась к своему дневнику, хотя мне не о чем, решительно не о чем писать. О, скучный день! Скучный день! Неужели ничего не случится, чтобы развлечь меня в этом противном месте?

Октября 12. Важная статья Мидуинтера в газету была отправлена вчерашней почтой. Я имела безрассудство предполагать, что, может быть, он удостоит меня своим вниманием сегодня,- ничуть не бывало! Мидуинтер провел тревожную ночь после своих письменных трудов и встал с головной болью и в самом унылом расположении духа. Когда он находится в таком состоянии, его любимое лекарство - возвратиться к своим прежним бродяжническим привычкам и шататься одному неизвестно где. Он для вида предложил мне сегодня утром (зная, что у меня нет амазонки) нанять для меня какую-то клячу, если пожелаю отправиться с ним. Я предпочла остаться дома. Очень хочу иметь красивую лошадь и щегольскую амазонку. Если этого не будет, то совсем ездить не стану. Он ушел, не пытаясь убедить меня изменить свое решение. Я, разумеется, не изменила бы его, но Мидуинтер все-таки мог бы попытаться уговорить меня.

Надо в его отсутствие раскрыть фортепьяно - это одно утешение, и я очень настроена играть - это другое. Есть одна соната Бетховена (я забыла какая), всегда напоминающая мне о погибших душах в аду. Ну, мои пальцы, поведите меня сегодня к погибшим душам!

Октября 13. Наши окна выходят на море. Сегодня в полдень мы увидели подходящий пароход с развевающимся английским флагом. Мидуинтер пошел на пристань, на случай, не тот ли это пароход из Гибралтара, на котором едет Армадэль.

Два часа. Это пароход из Гибралтара. Армадэль прибавил еще одну к длинному списку своих ошибок - он сдержал слово, приехал к нам в Неаполь.

Как это кончится теперь?

Кто это знает?

Глава II

ДНЕВНИК МИСС ГУИЛЬТ

Октября 16. Два дня пропущены в моем дневнике! Я сама не могу сказать почему, разве только оттого, что Армадэль раздражает меня сверх меры. Один вид его напоминает мне Торп-Эмброз. Мне кажется, я боялась того, что могла написать о нем в последние два дня, если бы позволила себе поддаться опасному удовольствию раскрыть эти страницы.

Сегодня утром я ничего не боюсь и поэтому беру опять мой дневник.

Есть ли границы, желала бы я знать, для скотской глупости некоторых мужчин? Я думала, что узнала границы глупости Армадэля, когда была его соседкой в Норфольке, но последняя встреча в Неаполе показала мне, что я ошибалась. Он беспрестанно приходит к нам (Армадэль приезжает к нам в лодке из гостиницы "Санта-Лучия", где ночует), и разговор его постоянно составляет два предмета: яхта, продающаяся на здешней пристани, и мисс Мильрой. Да, он выбирает меня поверенной его верной любви к дочери майора! "Так приятно говорить об этом с женщиной!" Вот все извинение, какое он счел необходимым принести для привлечения моего сочувствия - моего сочувствия! - к разговору о "его драгоценной Нили", который он начинал по пятидесяти раз в день. Армадэль, очевидно, убежден (если только он думал об этом), что я совершенно забыла, так же как и он, все, что когда-то было между нами, когда я приехала в Торп-Эмброз. Такое решительное отсутствие самой обыкновенной деликатности и самого обыкновенного такта в человеке, который, по всей вероятности, имеет человеческую кожу, а не ослиную шкуру, и который говорит, если только уши не обманывают меня, а не ревет, кажется совершенно невероятным. Он спросил меня - он просто спросил меня вчера вечером,- сколько сот фунтов в год жена богатого человека может тратить на свои наряды.

"Не называйте слишком низкую цену,- прибавил идиот, глупо ухмыляясь.- Нили должна одеваться как одна из самых нарядных щеголих в Англии, когда я женюсь на ней".

И это он посмел сказать мне после того, как он был у моих ног и когда я лишилась его по милости мисс Мильрой! Мне, одетой в платье из альпака и имеющей мужа, который живет работой в газете!

Лучше не стану распространяться об этом, лучше буду думать и говорить о чем-нибудь другом.

О яхте. Я заявляю, что - как облегчение после разговоров о мисс Мильрой - яхта кажется мне преинтересным предметом. Она - прекрасивое судно. Ее марсели (что бы это ни было) особенно замечательны тем, что сделаны из красного дерева. Но при всех этих достоинствах яхта имеет тот недостаток, что она стара - это большая неприятность, а экипаж и шкипер после расчета с ними были отправлены в Англию - это также неприятно. Все-таки, если новый экипаж и нового шкипера можно найти здесь, таким красивым судном при всех его недостатках пренебрегать нельзя. Можно будет нанять ее на одну поездку и посмотреть, как она поведет себя. (Если она будет одного мнения со мною, ее поведение удивит нового владельца!) Пробная поездка решит, какие недостатки она имеет и какой ремонт требует ее преклонный возраст. И тогда можно решить, купить ее или нет. Такова болтовня Армадэля, когда он не разговаривает о своей "драгоценной Нили". А Мидуинтер, который не может найти время, свободное от своей работы для жены, может посвящать часы своему другу и уделять их безусловно моей невольной сопернице, новой яхте.

Сегодня я не буду больше писать. Если такая красивая дама, как я, бросается как тигрица к своему дневнику, ощущая писательский зуд в пальцах, то в таком положении нахожусь и я в настоящую минуту. Но с моей внешностью и с моим образованием, разумеется, о таком увлечении не должно быть и речи. Мы все знаем, что изящная дама не имеет страстей.

Октября 17. Мидуинтер получил сегодня утром письмо от негровладельцев, то есть лондонских журналистов, которое заставило его работать старательнее прежнего, Армадэль приходил на завтрак и потом на обед. За завтраком разговор был о яхте, за обедом - о мисс Мильрой. Я была удостоена приглашением ехать с Армадэлем завтра в Толедо и помочь ему купить подарки для предмета его любви. Я не рассердилась на него, я просто отказалась. Можно ли словами выразить удивление, в которое меня приводит мое терпение? Никакими словами не могу выразить его.

Октября 18. Армадэль приходил к утреннему чаю, чтоб застать Мидуинтера, прежде чем он запрется работать. Разговор был такой же, как вчера вечером. Армадэль нанял яхту. Агент, сожалея о его абсолютном незнании языка, помог ему найти переводчика, но не может помочь ему найти экипаж. Переводчик вежлив и обязателен, но в морском деле не разбирается. Помощь Мидуинтера необходима, и Мидуинтера просят (а он соглашается) работать напряженнее прежнего, чтоб найти время помочь его другу. Когда экипаж найдут, достоинства и недостатки яхты будут определены в плавании в Сицилию, Мидуинтер должен плыть, чтоб высказать свое мнение. Наконец (если она не захочет остаться в одиночестве) дамская каюта отдается в распоряжение жены Мидуинтера. Все было решено за чайным столом и закончилось одним из изящных комплиментов Армадэля мне: "Я намерен взять с собой на яхту Нили, когда мы обвенчаемся. А у вас такой хороший вкус, вы можете рассказать мне, что должно быть в дамской каюте".

Если некоторые женщины производят на свет таких людей, должны ли другие женщины позволить им жить? Здесь возможны разные мнения. Я этого не думаю.

Меня сводит с ума то, что я вижу ясно, что Мидуинтер находит в обществе Армадэля и в разговорах о его новой яхте убежище от меня. Он всегда веселее, когда здесь Армадэль. Он забывает меня с Армадэлем точно так, как забывает меня за своей работой. И я это переношу! Какая я образцовая жена! Какая я превосходная христианка!

Октября 19. Новости! Мидуинтер страдает от сильной головной боли и все-таки работает, чтоб иметь время оставаться со своим другом.

Октября 21. Мидуинтеру хуже. Он сердит, дик, неприступен после двух дурно проведенных ночей и двух дней за непрерывной работой. При всяких других обстоятельствах он воспользовался бы предостережением и перестал бы работать, но теперь он не обращает внимания ни на какие предостережения. Он все работает так же напряженно, как и прежде, для Армадэля. Как долго продлится мое терпение?

Октября 22. Вчера оказалось, что Мидуинтер напрягает свой мозг более того, что мозг может перенести. Когда он заснул, то был страшно неспокоен, стонал, говорил, скрежетал зубами. Из нескольких слов, услышанных мною, он, кажется, сначала видел во сне жизнь, которую вел в детстве, когда был мальчиком и странствовал с танцующими собаками, потом ему снилось, как он провел с Армадэлем ночь на разбитом корабле, к утру он стал спокойнее. Я заснула и, пробудившись вскоре, увидела, что лежу одна. Приподнявшись, огляделась вокруг, и увидела свет, горевший в уборной Мидуинтера. Я тихо встала и пошла взглянуть на него.

Мидуинтер сидел на безобразном огромном старинном кресле, которое я приказала вынести в уборную, с глаз долой, когда мы переехали сюда. Голова его была откинута назад, одна рука покоилась на ручке кресла, другая лежала на коленях. Я подошла ближе и увидела, что он задремал от усталости, когда читал или писал, потому что перед ним были на столе книги, перья, чернила и бумага. Зачем он встал так тихо в такой ранний час утра? Я посмотрела на бумаги, лежавшие на столе: они все были сложены аккуратно (так он всегда держит их) за одним исключением: письмо мистера Брока лежало раскрытое на других бумагах.

Я снова посмотрела на Мидуинтера и тут же приметила другую исписанную бумагу, лежавшую под рукой, которая покоилась на коленях. Нельзя было взять эту бумагу, не подвергаясь риску разбудить его. Часть рукописи, однако, не была закрыта. Я посмотрела на этот текст, желая понять, почему он ушел прочесть его тайком, отодвинула письмо Брока, и, прекрасно разобрав большой кусок текста, узнала, что это было описание сна Армадэля.

Сделав это второе открытие, я тотчас снова легла в постель и начала серьезно размышлять.

Когда ми проезжали Францию, направляясь сюда, застенчивость Мидуинтера была быстро побеждена очень приятным человеком, ирландским доктором, которого мы встретили в вагоне железной дороги и который как-то незаметно сумел завязать с нами дружеские отношения. Узнав, что Мидуинтер посвятил себя литературным занятиям, наш спутник не советовал ему проводить много часов кряду за письменным столом.

"Ваше лицо говорит мне более, чем вы думаете,- сказал доктор.- Если вы поддадитесь искушению переутомлять ваш мозг, вы почувствуете это скорее, чем многие другие. Когда вы увидите, что ваши нервы чересчур расстроены, не пренебрегайте моим предостережением - бросьте перо".

После того что я вчера увидела в уборной, мне кажется, что нервы Мидуинтера сдают и начали оправдываться предостережения доктора. Если расстройство их состояло в том, чтоб мучить его прежним суеверным страхом, в нашей жизни скоро произойдут перемены. Я с любопытством буду ждать, не придет ли опять Мидуинтер к убеждению, что нам обоим предназначено навлечь гибельную опасность на Армадэля. Если так, я знаю, что случится: он не сделает ни шага, чтоб помочь своему другу найти экипаж для яхты, и, наверно, откажется ехать с Армадэлем или отпустить меня с ним на пробную поездку.

Октября 23. Письмо мистера Брока, по всей вероятности, не потеряло еще своего влияния. Мидуинтер опять работает сегодня и с таким же трудом выгадывает время, которое он может посвятить своему другу.

Два часа. Армадэль здесь по обыкновению - пришел узнать, когда Мидуинтер может освободиться. На этот вопрос еще нельзя дать определенного ответа, потому что все зависит от того, сколько еще Мидуинтер сможет продолжать свою работу. Армадэль сел с чувством обманутого ожидания; он зевал и засунул в карманы свои огромные, неуклюжие руки. Я взяла книгу. Скот не понимал, что я хотела остаться одна; он опять принялся за невыносимые для меня темы разговора - о мисс Мильрой и о всех нарядах, какие она будет иметь, когда он женится на ней, о ее верховой лошади, о ее кабриолете, о ее прелестной гостиной наверху в большом доме, и так далее. Все, что я могла иметь, мисс Мильрой будет иметь - если я позволю ей.

Шесть часов. Опять этот вечный Армадэль! Полчаса тому назад Мидуинтер оторвался от своей работы, почувствовав головокружение и слабость. Мне ужасно хотелось целый день музыки, и я узнала, что в театре дают "Норму". Мне пришло в голову, что часа два, проведенные в опере, могут принести пользу Мидуинтеру и мне, и я сказала: "Почему бы не взять нам ложу в театре Сан-Карло сегодня?" Мидуинтер отвечал со скучным видом, что он не так богат для того, чтоб брать ложу. Армадэль при этом не преминул похвалиться своим туго набитым кошельком, заявив с нестерпимым самодовольством: "Я довольно богат, старикашка, а это нам поможет".

С этими словами он взял шляпу и, топая своими огромными, как у слона, ногами, пошел брать ложу. Я смотрела ему вслед из окна, когда он шел по улице.

"Твоя вдова, имея тысячу двести фунтов годового дохода,- думала я,- будет в состоянии брать ложу в театре, когда захочет, не будучи обязана никому".

Пустоголовый негодяй свистел, когда шел в театр, и щедро бросал мелкое серебро каждому нищему, бежавшему за ним.

Полночь. Наконец я опять одна. Хватит ли у меня сил описать события этого страшного вечера именно так, как все случилось? Я имею достаточно сил, по крайней мере, чтоб перевернуть новый лист и попробовать.

Мы поехали в Сан-Карло. Глупость Армадэля проявилась даже в таком простом деле, как взять ложу. Он спутал оперу с комедией и выбрал ложу возле сцены, думая, что главное при посещении оперы - видеть лица певцов как можно яснее! К счастью для наших ушей, прелестные мелодии Беллини по большей части сопровождаются нежным и тонким аккомпонементом, а то оркестр оглушил бы нас.

Я сначала села в глубине ложи, потому что не могла знать, нет ли в театре кого-нибудь из моих прежних друзей, но дивная музыка постепенно выманила меня из заточения. Я была так очарована, заинтересована, что бессознательно наклонилась вперед и посмотрела на сцену.

Меня заставило осознать свою неосторожность открытие, от которого на мгновение буквально застыла кровь. Один из хористов, в группе друидов (Друиды - жрецы у древних кельтов Галлии, Британии и Ирландии, которые выполняли также судебные функции.) смотрел на меня, пока пел вместе с остальными. Его голова была покрыта длинными белыми волосами, а нижняя часть лица завершалась внушительной, пышной, белой бородой, соответствующей роли; глаза, которые смотрели на меня, принадлежали человеку, которого я больше всех на свете имею причины опасаться увидеть опять,- Мануэлю!

Если бы со мной не было скляночки с нашатырным спиртом, я думаю, что лишилась бы чувств. Я отодвинулась назад в тень. Даже Армадэль приметил во мне внезапную перемену, и он и Мидуинтер спросили, не больна ли я. Я сказала, что мне жарко, но что, вероятно, сейчас станет лучше, а потом отодвинулась в глубину ложи и постаралась собраться с мужеством. Мне удалось овладеть собой настолько, чтоб посмотреть на представление, не показываясь, как только хор снова вышел на сцену. Опять я увидела этого человека, но, к моему несказанному облегчению, он ни разу не взглянул на нашу ложу. Это явное равнодушие позволило мне предположить, что я случайно стала свидетельницей необыкновенного сходства, и более ничего. Я еще придерживаюсь этого мнения, после того как имела время подумать, но мои мысли успокоились бы более, если бы смогла увидеть лицо этого человека без грима.

Когда занавес упал после первого акта, началось представление скучного балета (по нелепому итальянскому обычаю), прежде чем опера продолжалась. Хотя я оправилась от первого испуга, но не могла, однако, оставаться спокойна в театре: я боялась всякого рода неожиданных приключений. И когда Мидуинтер и Армадэль спросили меня, сказала им, что я не так здорова, чтоб оставаться на все время представления.

В дверях театра Армадэль стал прощаться, но Мидуинтер - очевидно опасаясь провести вечер наедине со мною - просил его поужинать у нас, если я не возражаю. Я пригласила, и мы все трое вернулись сюда.

Десять минут спокойного пребывания в своей комнате (с помощью одеколона с водой) привели меня в чувство. Я пришла на ужин. Мужчины приняли мои извинения за то, что я увезла их из оперы, с любезным уверением, что я никого из них не заставила пожертвовать своим удовольствием. Мидуинтер объявил, что до такой степени измучен работой, что не может мечтать ни о чем, кроме двух великих наслаждений, не имеющихся в театре,- спокойствия и свежего воздуха. Армадэль сказал как настоящий англичанин, гордясь своей собственной тупостью относительно искусства, что он ничего не понял в опере. Неприятнее всех было мне, потому что я понимала итальянскую музыку и находила в ней удовольствие, как все дамы вообще. Его драгоценная Нили...

Я была не в состоянии слышать о его "драгоценной Нили" после того, что пережила в театре. Или от нервного расстройства, или от одеколона, запах которого ударил мне в голову, но только одно имя этой девочки заставило меня вспыхнуть. Я постаралась обратить внимание Армадэля на ужин. Он очень был благодарен, но у него не было аппетита. Я предложила ему вина, вина здешнего,- наша бедность позволяет нам покупать только одно это вино. Он опять был очень благодарен. Иностранное вино также мало пришлось ему по вкусу, как и иностранная музыка, но он выпьет, так как я прошу его, и выпьет за мое здоровье по-старинному: с пожеланиями счастливого времени, когда мы все встретимся в Торп-Эмброзе и когда в этом доме будет принимать меня его хозяйка.

С ума, что ли, он сошел, размышляя таким образом? Нет, его лицо не выказывало этого. Он находился под впечатлением от мысли, что говорит особенно приятные вещи для меня.

Я посмотрела на Мидуинтера. Может быть, если бы он посмотрел на меня, то нашел бы какие-нибудь причины для того, чтобы переменить тему разговора, но он сидел молча на стуле, раздраженный, утомленный, потупив глаза и задумавшись.

Я встала и отошла к окну. Все еще не понимая своей неловкости, Армадэль пошел за мною. Если бы у меня хватило сил вышвырнуть его из окна в море, я, наверно, сделала бы в эту минуту. Не имея таких сил, я стала пристально смотреть на залив и сделала ему намек самый явный и самый грубый, какой только могла придумать, чтоб уйти.

"Прекрасная ночь для прогулки,- сказала я,- если вы желаете вернуться в гостиницу пешком".

Я сомневаюсь, слышал ли он мои слова, по крайней мере, они не произвели на него никакого впечатления. Он стоял, сентиментально смотрел на луну и вздыхал. Я предчувствовала, что будет, если не закрою ему рот, поэтому заговорила прежде его.

"При всей вашей любви к Англии,- сказала я,- вы должны признаться, что такого лунного сияния там не бывает".

Он рассеянно посмотрел на меня и опять вздохнул.

"Желал бы я знать, такая ли чудная ночь сейчас в Англии, как здесь? - сказал он.- Желал бы я знать, смотрит ли моя милая на луну теперь и думает ли она обо мне?"

Я не могла больше выдержать, я накинулась на него тотчас.

"Боже мой, мистер Армадэль! - воскликнула я.- Неужели в том мире, в котором вы живете, есть только один предмет, достойный разговора? Мне до смерти надоела мисс Мильрой. Пожалуйста, говорите о чем-нибудь другом".

Его широкое и глупое лицо покраснело до самых отвратительных волос.

"Извините,- пролепетал он с каким-то угрюмым удивлением,- я не предполагал..."

Он остановился в замешательстве и посмотрел на Мидуинтера. Я поняла, что означал этот взгляд. "Я не предполагал, чтоб она ревновала к мисс Мильрой после того, как стала вашей женой!" - вот что сказал бы он Мидуинтеру, если бы я оставила их в комнате одних!

Как бы то ни было, Мидуинтер услышал нас. Прежде чем я успела заговорить, прежде чем Армадэль успел прибавить слово, он завершил недоконченную фразу своего друга тоном, который я слышала, и с выражением лица, которое я видела в первый раз.

"Вы не предполагали, Аллэн,- сказал он,- что дамы могут так легко раздражаться?"

Первое ироническое слово, первый презрительный взгляд, услышанный мною от него! И Армадэль этому причиной!

Гнев мой вдруг прошел, место его уступило другому чувству, тотчас придавшее мне твердость и заставившее меня молча выйти из комнаты.

Я была одна в спальне. Я имела несколько минут для своих мыслей, которые я не намерена передавать словами, даже на этих тайных страницах. Я встала и отперла - все равно, что бы там ни было. Я подошла к изголовью кровати Мидуинтера и взяла - все равно, чтобы ни взяла я. Последнее, что я сделала, прежде чем вышла из спальни, посмотрела на часы. Было половина одиннадцатого, время, когда Армадэль всегда оставлял нас. Я тотчас вернулась к обоим мужчинам; мило улыбаясь, подошла к Армадэлю и сказала ему...

Нет! Поразмыслив хорошенько, я не напишу того, что я ему сказала или что я сделала потом. Мне опротивел Армадэль! Его имя беспрестанно встречается в записях, которые я делаю. Я пропущу то, что случилось в следующий час - от половины одиннадцатого до половины двенадцатого,- и стану продолжать мой рассказ с того времени, как Армадэль оставил нас. Могу ли рассказать, что произошло, как только наш гость повернулся спиной, между Мидуинтером и мной в нашей спальне? Почему и это также не пропустить? Нужно ли волновать себя, записывая это? Я не знаю! Зачем я веду дневник? Зачем искусный вор, описанный недавно в английских газетах, оставил именно то, что могло уличить его,- каталог всех украденных им вещей? Почему мы не бываем рассудительны во всех наших поступках? Зачем я не всегда остерегаюсь и никогда не бываю последовательна, как злодей в романе? Зачем? Зачем? Зачем?

Мне это все равно! Я должна записать, что случилось между Мидуинтером и мной сегодня, потому что я должна. На это есть причина, которую никто не может объяснить, включая и меня.

Было половина двенадцатого. Армадэль ушел. Я надела блузу и села уложить волосы на ночь, когда раздался стук в дверь и вошел Мидуинтер.

Он был страшно бледен. Глаза его смотрели на меня с ужасным отчаянием. Он не ответил, когда я выразила удивление тем, что он пришел гораздо раньше обыкновенного; он даже не ответил, когда я спросила, не болен ли он. Повелительно указав на кресло, с которого я встала, когда он вошел в комнату, Мидуинтер велел мне опять сесть, а потом через минуту прибавил: "Я должен поговорить с тобой серьезно".

Я подумала о том, что я сделала (или нет, что я старалась сделать в промежуток времени между половиной одиннадцатого и половиной двенадцатого, о чем не упомянула в дневнике), и ужасная тоска, которую я не чувствовала в то время, овладела мною теперь. Я опять села, как мне было велено, не отвечая Мидуинтеру и не смотря на него.

Он прошелся по комнате, а потом приблизился ко мне.

"Если Аллэн придет завтра,- начал он,- и если ты его увидишь..."

Голос его прервался, и он не сказал ничего больше. В душе он носил какое-то страшное горе, которое захватило его. Но бывает время, когда воля Мидуинтера становится железной. Он еще прошелся по комнате и, видимо, сумел подавить свое горе. Он вернулся к моему креслу и остановился прямо передо мной.

"Когда Аллэн придет сюда завтра,- продолжил он,- впусти его в мою комнату, если он захочет меня видеть. Я скажу ему, что не смогу закончить работу, которую теперь делаю, так скоро, как надеялся, и что, следовательно, он должен найти экипаж для своей яхты без моей помощи. Если он, расстроенный напрасным ожиданием, обратится к тебе,- не подавай ему надежды, что я успею освободиться, чтобы помочь ему, если даже он будет ждать. Уговори его найти помощников среди местных моряков, с которыми и нужно заняться яхтой. Чем больше занятия яхтой отвлекут его от нашего дома и чем меньше ты будешь уговаривать его оставаться здесь, тем будет мне приятнее. Не забывай этого и не забывай также последнего наставления, которое я теперь дам тебе. Когда яхта будет готова выйти в море и когда Аллэн пригласит нас плыть с ним, я желаю, чтобы ты решительно отказалась ехать. Он будет стараться уговорить тебя передумать, потому что я со своей стороны твердо откажусь оставить тебя одну в этом чужом доме и в этой чужой стране. Все равно, что бы он ни говорил, ничто не должно заставить тебя изменить свое решение. Откажись решительно и окончательно! Откажись, я настаиваю на этом, ступать ногой на новую яхту!"

Он закончил спокойно и твердо, голос его не прерывался, и на лице его не было признаков смятения. Чувство удивления, которое я могла бы испытать, слыша весьма странные слова, с которыми он обратился ко мне, сменилось чувством облегчения, которое они принесли мне. Страх услышать другие слова, ожидаемые мною, оставил меня так же неожиданно, как и охватил. Я опять могла смотреть на него, я опять могла говорить с ним.

"Можешь не сомневаться,- отвечала я,- что я сделаю именно так, как ты приказал мне. Должна ли я повиноваться тебе слепо? Или я могу узнать причину странных приказаний, отданных мне?"

Лицо его омрачилось, и он сел по другую сторону туалетного столика тяжело, безнадежно вздохнув.

"Ты можешь узнать причину,- сказал он,- если желаешь".

Он замолчал, немного раздумывая.

"Ты имеешь право узнать причину,- продолжал он,- потому что ты сама замешана в этом".

Он опять немного помолчал и снова продолжал: "Я только одним образом могу объяснить странную просьбу, с которой сейчас обратился к тебе. Я должен просить тебя вспомнить, что случилось в соседней комнате, прежде чем Аллэн оставил нас сегодня".

Он посмотрел на меня со странным выражением на лице. Одно мгновение мне показалось, что он чувствует сострадание ко мне; затем - как будто он испытывает ко мне отвращение. Я опять начала бояться; я молча ждала его следующих слов.

"Я знаю, что работал слишком напряженно последнее время,- продолжал он,- и что мои нервы страшно расстроены. Очень может быть, что в моем теперешнем положении я бессознательно перетолковал или исковеркал обстоятельства, теперь происходящие. Ты сделаешь мне одолжение, если сверишь мои воспоминания со своими. Если моя фантазия преувеличила что-нибудь, если моя память обманула меня в чем-нибудь, я умоляю тебя остановить меня и сказать об этом".

Я настолько владела собой, что смогла спросить, на какие обстоятельства он намекает и каким образом я лично в них замешана.

"Ты лично в них замешана вот каким образом,- отвечал он.- Обстоятельства, о которых я упоминаю, начинаются с того момента, когда ты сказала Аллэну о мисс Мильрой, на мой взгляд, весьма необдуманно, не проявив терпения. Я боюсь, что и я тогда высказался так же запальчиво со своей стороны и прошу у тебя извинения-"" то, что произнес в минуту раздражения. Ты ушла из комнаты. После непродолжительного отсутствия ты вернулась и очень тактично принесла извинения Аллэну, которые он принял, со своей обыкновенной добротой и доверчивостью. В этот момент ты и он стояли у стола, на котором был накрыт ужин, и Аллэн продолжил разговор, уже ранее начатый между вами о неаполитанском вине. Он сказал, что, наверно, со временем оно ему понравится, и просил позволения выпить еще рюмку вина, которое было у нас на столе. Так ли я говорю?"

Слова замирали на губах, но я заставила себя подтвердить, что он говорит все, как было.

"Ты взяла графин из рук Аллэна,- продолжал Мидуинтер.- Ты сказала ему благожелательно: "Вы ведь не любите вино, мистер Армадэль. Позвольте мне сделать кое-что более подходящее вашему вкусу. У меня есть рецепт, как делать лимонад. Угодно вам попробовать?" С милой улыбкой ты сделала ему это предложение, и Армадэль согласился. Попросил ли он также разрешения посмотреть, как делается лимонад? И не ответила ли ты ему, что лучше дашь письменный рецепт, если он хочет его иметь?"

На этот раз слова замерли на моих губах. Я могла только наклоном головы безмолвно отвечать "да". Мидуинтер продолжал:

"Аллэн засмеялся и подошел к окну посмотреть на залив; я пошел с ним. Через несколько минут Аллэн шутливо заметил, что один вид наливаемой тобой жидкости вызывал у него жажду. Когда он это говорил, я отвернулся от окна. Я подошел к тебе и сказал, что лимонад приготовляется слишком долго. Ты дотронулась до моей руки, когда я сказал это, и подала мне стакан, наполненный до краев. В это время Аллэн отвернулся от окна, и я передал ему стакан. Тут нет ошибки?"

Неистово забилось мое сердце, голова закружилась. Я могла только покачать ею, я не могла произнести ни слова.

"Я видел, как Аллзн поднес стакан к губам. А ты видела? Я видел, как лицо его побледнело в одно мгновение. Ты видела? Я видел, как стакан выпал из рук его на пол. Я видел, как он зашатался и подхватил его, прежде чем он упал. Правда ли все это? Ради Бога, допроси свою память и скажи мне, правда ли все это?"

Биение моего сердца как будто прекратилось на одно мгновение. Через минуту какая-то свирепая, какая-то безумная мысль возникла в голове моей. Я вскочила, вне себя от бешенства и, не обращая внимания на последствия, с отчаяния была готова высказать все.

"Твои вопросы и твои взгляды оскорбительны! Разве ты думаешь, что я хотела отравить его?"

Эти слова сорвались с моих уст против воли. Эти слова отчаяния были последние, какие женщина в моем положении должна была бы произнести. Однако я их сейчас произнесла!

Мидуинтер вскочил в испуге и принес мне скляночку с нашатырным спиртом.

"Полно, полно! - сказал он.- Ты также расстроена всем, что случилось сегодня. Ты говоришь дикие и неприятные вещи. Великий Боже! Как ты могла так истолковать мои слова? Успокойся, пожалуйста, успокойся!"

Он мог бы точно с таким же успехом говорить об успокоении диком- животному. Потеряв голову, я произнесла эти слова, не помня себя далее, вернулась к разговору о лимонаде, несмотря на то что Мидуинтер упрашивал меня замолчать.

"Я сказала тебе, что налила в стакан, как только мистер Армадэль лишился чувств,- продолжала я, настойчиво защищаясь от подозрений на себя.- Я сказала тебе, что взяла бутылку с водкой, которую ты держишь в тумбочке возле твоей кровати, и влила водку в лимонад. Откуда я могла знать, что он питает такое отвращение к запаху и вкусу водки? Он сказал мне это сам, когда пришел в себя: "Я виноват, мне следовало предупредить вас, чтобы вы не наливали водки". Не напомнил ли он тебе потом о том времени, когда вы были вместе на острове Мэн и когда доктор сделала такую же ошибку, как и я?"

Я сильно напирала на мою невиновность - и не без основания. Кем бы я ни была, но горжусь тем, что я не лицемерка. Я была невинна относительно истории с водкой, я влила ее в лимонад в абсолютном неведении этой особенности организма Армадэля, чтоб изменить вкус вина, влила бы все равно, чего бы ни оказалось под рукой. Должна еще признаться, что я никогда не отступаю в предмете спора.

Мидуинтер смотрел на меня с минуту так, как будто подумал, что я лишилась рассудка; потом походил по комнате и снова остановился передо мной.

"Если ничто другое не уверит тебя, что ты совершенно ошибочно растолковываешь мои слова,- сказал он,- и что я не имею ни малейшего намерения осуждать тебя,- прочти это".

Он вынул из кармана бумагу и поднес ее к моим глазам. Это было описание сна Армадэля. В одно мгновение вся тяжесть обвинения была снята с моей души. Я снова владела собой, я наконец поняла Мидуинтера.

"Ты знаешь, что это? - спросил он.- Помнишь, что я говорил тебе в Торп-Эмброзе об этом сне? Я говорил тебе, что два из трех видений уже сбылись. Теперь я говорю тебе, что третье видение сбылось в этом доме в нынешнюю ночь".

Он перевернул листы рукописи и указал на строчки, которые он желал, чтоб я прочла.

Я прочла эти или почти эти слова из описания сновидения, как Мидуинтер записал с собственных слов Аллэна.

"Темнота открылась в третий раз и показала мне тень женщины и тень мужчины вместе...

Тень мужчины была ближе. Тень женщины стояла позади. Оттуда, где она стояла, слышался звук тихо лившейся жидкости. Я видел, как она дотронулась до тени мужчины одной рукой, а другой подала ему рюмку. Он взял рюмку и подал ее мне. В ту минуту, когда я поднес ее к губам, смертельная слабость овладела мной с головы до ног. Когда я опомнился, тень исчезла, и третье видение кончилось".

С минуту я была так же поражена этим странным стечением обстоятельств, как и Мидуинтер.

Он положил одну руку на открытую рукопись, а другой дотронулся до моей руки.

"Теперь ты понимаешь, для чего я пришел сюда? - спросил он.- Теперь ты видишь, что последняя надежда, за которую я могу уцепиться, состояла в том, что твоя память о происшествии сегодняшнего вечера доказала бы, что моя память ошиблась? Теперь ты знаешь, почему я не хочу помогать Аллэну? Почему я не поплыву с ним в море? Зачем я лгу и заставляю тебя лгать, чтоб удалить моего лучшего и дорогого друга из этого дома?"

"Разве ты забыл письмо мистера Брока?" - спросила я.

Он с гневом ударил рукой по открытой рукописи.

"Если бы мистер Брок дожил до того дня, чтоб увидеть то, что мы видели сегодня, он чувствовал бы себя так, как я, он сказал бы то же, что говорю я".

Голос его таинственно понизился, и его большие черные глаза сверкнули, когда он говорил эти слова.

"Три раза тени видения предостерегали Аллэна в его сне,- продолжал Мидуинтер,- и три раза эти тени воплотились впоследствии в тебя и в меня! Ты, а не кто другая, стояла на месте этой женщины у пруда. Я, а не кто другой, стоял на месте мужчины у окна. И ты, и я, когда последнее видение показало тени рядом, стояли на месте мужчины и женщины. Для этого и наступил несчастный день, когда я встретился с тобою в первый раз. Для этого твоя красота, твой ум влекли к тебе в тот миг, когда мой добрый гений советовал бежать от тебя. Над нашей жизнью тяготеет проклятие! Каждый наш шаг преследуется роком. Будущность Аллэна зависит от его разлуки с нами немедленно и навсегда. Надо изгнать его из того места, где мы живем, и лишить того воздуха, которым мы дышим. Надо заставить его жить между чужими: самые плохие и самые злые из них будут для него безвреднее нас! Пусть уйдет его яхта, если даже на коленях будет просить нас, без тебя и без меня, и пусть Армадэль узнает, как я любил его в другом мире, а не в этом, там, где злые перестают мучить, а утомленные отдыхают!"

Горе сломило Мидуинтера, голос его прервали рыдания, когда он произнес эти последние слова. Он взял со стола описание сновидения и оставил меня так же внезапно, как пришел.

Когда я услышала, как затворилась за ним дверь, мысли мои вернулись к тому, что он сказал. Вспомнив "несчастный день", когда мы в первый раз увидели друг друга, и "доброго гения", советовавшего ему бежать от меня, я забыла все другое. Все равно, что я ни чувствовала бы, я не призналась бы в этом, если бы даже говорила с другом. Кому дело до горя такой женщины, как я? Кто поверит этому горю? Притом Мидуинтер говорил в порыве безумного суеверия, опять овладевшего им. Для него всегда найдется оправдание, для меня никакого. Если я не могу не любить его, несмотря ни на что, то должна покориться судьбе и страдать. Я заслужила эти муки; я не заслуживаю ни любви, ни сострадания ни от кого. Великий Боже! Как я глупа! И каким бы неестественным показалось бы все это читателю, если бы было написано в книге!

Пробило час. Я все еще слышу, как Мидуинтер ходит взад и вперед по комнате.

Он думает, я полагаю; ну, я тоже могу думать. Что мне теперь делать? Подожду и увижу. События принимают иногда странный оборот, и события могут извинить фатализм любимого человека, находящегося в смежной комнате и проклинающего день, когда он в первый раз увидел меня. Мидуинтер, может быть, доживет до того времени, когда будет проклинать этот день по другим причинам. Если я та женщина, на которую указывает сновидение, скоро передо мною появится другое искушение - ив лимонаде Армадэля уже не будет водки, если я приготовлю его во второй раз.

Октября 24. Только двенадцать часов прошло после вчерашней записи в моем дневнике, а уже явилось другое искушение и победило меня!

На этот раз не оставалось другого выхода. Немедленное раскрытие истории всей моей жизни и погибель угрожали мне - не оставалось ничего другого, как уступить необходимости защитить себя самой. Другими словами, не случайное сходство испугало меня в театре вчера. Хорист в опере был Мануэль!

Не прошло и десяти минут после того, как Мидуинтер вышел из гостиной в кабинет, хозяйкина служанка пришла с запиской в руках. Одного взгляда на почерк, которым был написан адрес, было достаточно. Он узнал меня в ложе, балет между двумя действиями оперы представил ему возможность последовать за мною до самого дома. Я сделала это заключение за минуту, которая прошла, прежде чем распечатала письмо. Мануэль уведомлял меня в двух строчках, что ждет в переулке, ведущем к набережной и что, если я не приду к нему через десять минут, он истолкует мое отсутствие как приглашение ему самому явиться в дом.

То, что я перенесла вчера, должно быть, ожесточило меня, по крайней мере, прочтя это письмо, я почувствовала себя прежней женщиной, как уже не чувствовала несколько месяцев. Я надела шляпку и вышла из дома как ни в чем не бывало.

Он ждал меня в начале переулка.

В ту минуту, как мы встретились лицом к лицу, вся моя несчастная жизнь с ним прошла передо мной. Я вспомнила, как он обманул мое доверие; я вспомнила о жестокой шутке с нашим браком, в который он вступил со мной, зная, что жива его жена; я вспомнила то время, когда я пришла в такое отчаяние от того, что он меня бросил, что покушалась на свою жизнь. Когда я вспомнила все это и когда сравнила Мидуинтера с этим низким, презренным негодяем, которому я когда-то верила, это сравнение потрясло мою душу, я узнала в первый раз, что чувствует женщина, когда в ней не остается ни малейшего следа уважения к самой себе. Если бы Мануэль оскорбил меня в эту минуту, я, кажется, стерпела бы это. Но он не имел ни малейшего намерения оскорблять меня в прямом смысле этого слова. Я находилась в его власти, и его способ дать мне это почувствовать состоял в том, что он обращался со мною с насмешливым раскаянием и уважением. Я позволила ему говорить, что он хотел, не прерывая его, не смотря на него, не позволяя даже моему платью коснуться его, когда мы шли вместе по более безлюдной стороне набережной. Я приметила жалкое состояние его одежды, алчный блеск его глаз, когда взглянула на него в первый раз. И я знала, чем это кончится, так оно и кончилось - требованием денег.

Да, отняв у меня последний фартинг моих собственных денег и последний фартинг из того, что я успела вытянуть из моей бывшей госпожи, он повернулся ко мне, когда мы остановились на берегу моря, и спросил, могу ли я позволить допустить, чтобы он носил такой сюртук и зарабатывал жалкие деньги на пропитание, служа хористом в опере!

Отвращение, скорее чем негодование, побудило меня наконец заговорить с ним.

"Вам нужны деньги,- сказала я.- А что если я так бедна, что не могу их вам дать?"

"В таком случае,- ответил он,- я буду вынужден напомнить вам, что вы сокровище само по себе, и я буду иметь тягостную необходимость предъявить мои права на вас одному из тех двух джентльменов, которых я видел с вами в опере - тому, разумеется, кого теперь вы удостаиваете вашим вниманием и который живет теперь светом ваших улыбок".

Я не отвечала, потому что мне нечего было отвечать. Оспаривать его права на меня - напрасно терять время. Он знал так же хорошо, как и я, что не имел на меня ни малейшего права. Но одна попытка сделать это приведет - как он хорошо знал - к тому, чтобы открыть всю мою прошлую жизнь.

По-прежнему сохраняя молчание, я посмотрела на море - сама не знаю зачем, разве только я бессознательно хотела смотреть куда бы то ни было, только не на него.

Небольшая лодка приближалась к берегу. Рулевой был скрыт от меня парусом, но лодка была так близко, что я узнала флаг на мачте. Я посмотрела на часы: да, это Армадэль ехал из Санта-Лучии в его обычное время, чтобы посетить нас.

Прежде чем я убрала часы за пояс, способ выпутаться из ужасного положения, в которое я была поставлена, представился мне так ясно, как будто я увидела его исполнение сию минуту.

Я повернула к высокой части берега, куда было вытащено несколько рыбачьих лодок, совершенно скрывших нас от тех людей, которые вышли бы на берег снизу. Видя, вероятно, что я имею какое-то намерение, Мануэль шел за мною, не говоря ни слова. Как только мы укрылись за лодками, я заставила себя опять на него взглянуть.

"Что сказали бы вы,- спросила я,- если бы я была богата, а не бедна? Что сказали бы вы, если бы я могла дать вам сто фунтов?"

Он вздрогнул. Я видела ясно, что Мануэль не надеялся получить даже и половины названной мною суммы. Бесполезно говорить, что язык его лгал, между тем как лицо говорило правду, и когда он ответил мне, ответом его было: "Этого недостаточно".

"Положим,- продолжала я, не обращая внимания на то, что он сказал,- что я могу подсказать вам способ получить вдвое больше этого, втрое, впятеро больше, хватит ли у вас смелости протянуть руку и взять эти деньги?"

Алчный блеск опять появился в его глазах. Голос его стал хриплым от нетерпеливого ожидания моих следующих слов.

"Кто этот человек? - спросил он.- И в чем состоит риск?"

Я тотчас все объяснила в самых ясных выражениях. Я бросила ему Армадэля, как могла бы бросить кусок мяса хищному зверю, преследовавшему меня.

"Человек этот богатый молодой англичанин,- сказала я.- Он только что нанял яхту "Доротея" в здешней гавани, и ему нужен шкипер и экипаж. Вы были офицером в испанском флоте, вы превосходно говорите по-английски и по-итальянски, вы хорошо знакомы с Наполеоном. Богатый молодой англичанин не знает итальянского языка, а переводчик, помогающий ему, ничего не понимает в мореплавании. Он не знает, что ему делать, не может получить помощь в этом чужом городе; он знает жизнь не более этого ребенка, который вон там копается палкою в песке, и все наличные деньги он носит при себе банковыми билетами. Вот каков этот человек! А риск оцените сами".

Алчный блеск в его глазах разгорался все сильнее и сильнее при каждом слове, произносимом мною. Он, очевидно, был готов решиться на риск, прежде чем я закончила.

"Когда я могу видеть этого англичанина?" - спросил он нетерпеливо.

Я перешла к носу рыбацкой лодки и оттуда увидела, что Армадэль в эту минуту выходил на берег.

Коллинз Уилки - Армадэль (Armadale). 5 часть., читать текст

См. также Коллинз Уилки (William Wilkie Collins) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :