Жюль Верн
«Тайна Вильгельма Шторица. 1 часть.»

"Тайна Вильгельма Шторица. 1 часть."

Перевод с французского М. Таймановой.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

"...И как можно скорее приезжай, милый Генрих. Я тебя с нетерпением жду. Нижняя Венгрия - великолепная страна и очень интересная для инженера.

Уже из-за одного этого стоит приехать, и ты не раскаешься, вот увидишь.

Всем сердцем твой Марк Видаль".

Так заканчивалось письмо, полученное мной от брата 1 апреля 1757 года.

Никаким особенным предвестием не ознаменовалось получение этого письма.

Все было очень обыкновенно. Принес его почтальон, передал привратнику, тот -

моему лакею, а лакей на подносе подал его мне с обычной невозмутимостью. Я с такой же невозмутимостью его распечатал и прочитал до конца, до вышеприведенных мною последних строк. А между тем в этих строчках заключалось зерно будущих невероятных происшествий, в которых и мне предстояло принять активное участие.

Такова слепота человеческая. Мы живем, ничего не зная, ничего не предчувствуя, а тем временем совершается завязка драмы всей нашей жизни и нередко предрешается наша судьба.

Мой брат написал тогда сущую правду. Я не раскаиваюсь, что пустился в это путешествие. Но стоит ли о нем рассказывать? Не лучше ли умолчать? Ведь никто, пожалуй, не поверит моему рассказу: он до такой степени странен, что превосходит в этом отношении самые необузданные вымыслы самых смелых поэтов.

Но уж так и быть - я рискну. Пусть мне не поверят, но я никак не могу подавить в себе потребности вторично пережить приключения, к которым письмо моего брата явилось как бы прологом.

Моему брату Марку было тогда двадцать восемь лет и он уже успел снискать славу замечательного художника-портретиста. Мы с ним очень любили друг друга. У меня к нему было до известной степени отеческое чувство, потому что я был старше на восемь лет. Мы еще в юности лишились родителей, и я должен был заняться его воспитанием. С детских лет Марк обнаружил способность к живописи, и я сам толкнул его на это поприще, будучи убежден, что он на нем выдвинется и сделает себе имя. Так оно и вышло.

Теперь Марк уже собирался жениться. Жил он в это время в южной Венгрии, в городе Рач, переехав туда из Будапешта, где ему очень повезло по части заказов: он написал несколько очень удачных портретов, за которые получил хороший гонорар, убедившись при этом, что в Венгрии искусство очень любят и ценят художников. Из венгерской столицы он вниз по Дунаю переехал в Рач, тоже довольно крупный город.

В Раче в числе лучших домов считалось семейство доктора Родериха, бывшего в то время одним из знаменитейших венгерских врачей. Получив от отца порядочное состояние, доктор Родерих нажил, кроме того, огромные деньги практикой. Когда он уезжал на отдых в заграничное путешествие - а делал он это каждый год, посещая то Италию, то Германию, то Францию, - его богатые пациенты разве что не плакали в голос. Но и бедняки без него теряли очень много, потому что он не отказывал в помощи никому, и неимущих лечил даром.

Семья доктора Родериха состояла из него самого, его жены, сына-капитана Гаралана и дочери Миры. Познакомившись с ними, Марк сразу же увлекся Мирой и решил остаться жить в Раче. Мира ему понравилась, и я нисколько не удивляюсь, что он в такой же степени понравился Мире. Он мог нравиться женщинам: красивый молодой человек с каштановыми волосами и голубыми глазами, жизнерадостный и добрейшего характера. Во всяком случае, он уже называл Миру своей невестой и приглашал меня приехать на свадьбу.

Миру я, конечно, знал только по пламенным письмам Марка, и мне очень хотелось увидеть ее. Еще больше хотелось моему брату показать ее мне. Он звал меня в Рач как главу семьи и просил приехать не менее как на месяц.

Марк уверял, что и его невеста ждет меня с нетерпением. Как только я приеду, сейчас же будет назначен и день свадьбы. Но до тех пор Мира желала -

непременно желала - сначала повидаться со мной лично, потому что она так много слышала обо мне хорошего (это, кажется, ее собственные слова).

Все это мне уже неоднократно рассказывал брат в своих письмах, и я чувствовал, что он без ума влюблен в Миру.

Знал я ее, как я уже выше заметил, только по восторженным отзывам Марка, а между тем чего бы ему стоило, как художнику-портретисту, взять да и написать с нее хорошенький портретик, в каком-нибудь интересном ракурсе, в красивом платье и прислать мне. Сама Мира этого не хотела. Она собиралась предстать передо мной лично и ослепить меня блеском своей красоты. Так по крайней мере она сама говорила Марку, а он, вероятно, даже и не старался ее переубедить. Оба они добивались одного: чтобы инженер Генрих Видаль отложил все свои дела и поскорее появился в парадных комнатах дома Родерихов в качестве первого гостя.

Требовалось ли так много доводов для того, чтобы меня уговорить?

Конечно нет. Я все равно приехал бы на свадьбу брата.

Таким образом, мне предстояло в скором времени познакомиться с Мирой Родерих, перед тем как она сделается моей невесткой.

Помимо всего этого путешествие в Венгрию должно было доставить мне и удовольствие и пользу. Южная Венгрия - земля очень интересная, истинно мадьярская, сумевшая оградить себя от немецкого влияния. В истории Средней Европы она сыграла немалую роль и была ареной многих подвигов.

План своей поездки я определил так: туда - сначала на почтовых лошадях, затем пароходом по Дунаю, оттуда - только на почтовых. Путешествие по Дунаю я предполагал начать только от Вены. Правда, я, таким образом, мог увидеть не весь Дунай, но зато самую интересную его часть, там, где он протекает по Австрии и Венгрии, до города Рач, возле сербской границы. Тут мой маршрут оканчивался. У меня не было времени посетить города и местности, лежащие ниже по реке: Валахию, Молдавию, знаменитые Железные Ворота, Видин, Никополь, Рущук, Силистру, Браилов, Галац и те гирла, или те три рукава, которыми Дунай впадает в Черное море.

Я полагал, трех месяцев будет вполне достаточно на всю задуманную поездку. Месяц на переезд из Парижа до Рача. Уж пусть моя будущая невестка умерит свое нетерпение и даст путешественнику этот срок. Месяц на пребывание в Раче, в новом отечестве своего брата, и месяц на обратный путь домой.

Устроив некоторые особенно спешные дела и выправив разные документы, о которых просил меня брат, я собрался в дорогу.

Сборы мои были, впрочем, недолгие и несложные. Большого багажа я с собой не брал, взял только один чемоданчик, не позабыв уложить в него парадный костюм для предстоящего торжества, ради которого и предпринималась эта поездка в Венгрию.

Насчет языка беспокоиться было нечего: по-немецки я говорил хорошо. Что касается венгерского языка, то я надеялся, что можно будет обойтись и без знания оного, одним немецким. Впрочем, в Венгрии в то время в высшем обществе был очень распространен и французский язык; по крайней мере, брат мне писал, что он никогда в этом отношении не испытывал больших затруднений.

- Вы - француз, следовательно, имеете в Венгрии право гражданства, -

сказал некогда один венгерский магнат моему соотечественнику. В этой любезной и сердечной фразе заключалась вся искренняя любовь венгров к французам.

В ответ на последнее письмо я высказал Марку просьбу засвидетельствовать перед своей невестой, что мое нетерпение не уступает ее собственному и что ее будущий деверь горит желанием поскорее познакомиться со своей будущей невесткой. Дальше я сообщал, что скоро выезжаю, но не могу назначить точно день своего приезда в Рач, потому что этот день слишком зависит от различных дорожных случайностей. Во всяком случае, я давал обещание не мешкать в пути. Если Родерихам угодно, он могут назначить свадьбу на конец мая. "Прошу меня не очень бранить, - писал я в заключение,

- если я буду присылать вам письма с дороги не из каждого города, в котором буду останавливаться. Во всяком случае, я буду писать настолько часто, что мадемуазель Мира будет видеть, насколько быстро я продвигаюсь к ее родному городу. Когда будет можно, то есть когда это выяснится для меня самого, я немедленно оповещу заранее о дне и даже, если угодно,

0 часе моего прибытия в Рач".

Накануне отъезда, 13 апреля, я сходил в канцелярию лейтенанта полиции

(Старинное название должности начальника полиции в Париже. (Примеч. пер.).), выправил у него заграничный паспорт и кстати простился с ним самим, так как мы были хорошо знакомы и даже находились в дружеских отношениях. Он послал со мной поклон моему брату и пожелание счастливой супружеской жизни. При этом он заметил:

- А я даже знаю, что семья доктора Родериха, с которой собирается породниться ваш брат, пользуется в Раче большим почетом.

- Вам кто-нибудь говорил? - спросил я.

- Да. Мне говорили вчера, на вечере в австрийском посольстве. Я был там.

- Кто же говорил вам?

- Один офицер из Будапешта, подружившийся с вашим братом, когда тот жил в венгерской столице. Вашего брата он очень хвалил. Он говорил, что ваш брат имел в Будапеште огромный успех как художник и что таким же успехом пользуется он теперь и в Раче.

- А про Родериков что этот офицер говорил? - допытывался я у лейтенанта полиции. - Тоже хвалил их?

- О да. Сам доктор - настоящий ученый в полном смысле этого слова. И в Венгрии, и в Австрии - он знаменит повсюду. Нахватал чинов и всяких отличий.

Мадемуазель Мира Родерих, говорят, красавица. Вообще, ваш брат, кажется, делает отличную партию, его и вас можно поздравить.

- Марк в свою невесту влюблен по уши, - сказал я, - и отзывы его о ней

- сплошной восторг.

- Тем лучше, любезный Видаль; так вот вы и передайте ему мои поздравления и пожелания всего наилучшего. Только вот что... не знаю, не будет ли с моей стороны нескромностью сказать вам про одну вещь...

- Про какую? - удивился я.

- Не знаю, писал ли вам о ней ваш брат... Это было еще задолго до его приезда в Рач... За несколько месяцев...

- Задолго до его приезда?.. Что же такое? - спросил я.

- Мадемуазель Родерих... Наверное, дорогой Видаль, ваш брат об этом и не знает, раз он вам не писал.

- Объясните, мой друг, на что вы, собственно, намекаете? Я не понимаю.

- Кажется, перед тем за мадемуазель Родерих многие сватались и в особенности добивался ее руки один господин с видным положением и с именем.

Так мне по крайней мере рассказывал тот будапештский офицер, которого я видел в посольстве.

- Чем же кончилось сватовство этого господина?

- Доктор Родерих ему отказал.

- Раз отказал, так не о чем и говорить. Не может быть, чтобы об этом Марк не знал, и если он не упомянул мне о том ни разу в письмах, то, следовательно, не считает этого дела важным.

- Вы совершенно правы, дорогой Видаль, но так как об этой истории все-таки довольно много говорили в Раче, то, мне кажется, вам было бы гораздо лучше узнать о ней теперь же, заранее, чем по приезде на место.

- Это верно, - согласился я, - и вы отлично сделали, что мне ее рассказали. Скажите, этот случай действительно имел место? Или, может быть, это только сплетня?

- Нет, это факт.

- Во всяком случае, дело это конченое, и особенно беспокоиться о нем не стоит, - сказал я.

Прощаясь, я все же задал еще вопрос:

- Кстати, мой друг, ваш будапештский офицер называл фамилию отвергнутого жениха?

- Называл.

- Как же его зовут?

- Вильгельм Шториц.

- Боже мой! Шториц! Не сын ли он знаменитого химика или, вернее, алхимика?

- Сын.

- Имя громкое. Этот ученый сделал много знаменитых открытий.

- Да, и немцы гордятся им с полным основанием.

- Но ведь он сам уже умер?

- Несколько лет, как умер. Но сын его жив, и мой будапештский друг аттестует его "беспокойным" человеком.

- То есть, как беспокойным? Я не понимаю, мой друг, что это значит.

- Я тоже не совсем понимаю. Кажется, мой собеседник хотел сказать, что Вильгельм Шториц непохож на других людей.

- Что же, у него три руки или четыре ноги? - засмеялся я. - Или шесть чувств вместо пяти?

- Не знаю, мне не объяснили, - засмеялся в ответ и мой собеседник. -

Впрочем, я полагаю, этот эпитет относится не к физическому, а к нравственному облику Вильгельма Шторица. Советую вам все-таки его остерегаться.

- Будем остерегаться, - отвечал я, - по крайней мере, до тех пор, пока Мира Родерих не сделается Мирой Видаль.

Я пожал руку лейтенанту и ушел домой заканчивать сборы в путь.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Четырнадцатого апреля, в 7 часов утра, я выехал из Парижа в берлине

(Берлина или берлин - старинная большая дорожная карета. (Примеч. пер.).), запряженной почтовыми лошадьми, и через десять дней прибыл в австрийскую столицу.

Об этой первой части моего путешествия я упомяну лишь вскользь. За это время ничего выдающегося не случилось, а земли, по которым я проезжал, до такой степени хорошо всем известны, что повторять их описания не стоит.

Первой моей большой остановкой был Страсбург. При выезде из города я долго смотрел на него из окна кареты, любуясь знаменитым собором, который весь купался в лучах солнца, озарившего его в этот момент с юго-востока.

Несколько ночей я спал под стук колес моего экипажа, под эту однообразную песню, которая способна лучше всякой тишины навеять сон и убаюкать. Я проехал Баден, Карлсруэ, Штутгарт, Ульм, Аугсбург и Мюнхен.

Более продолжительная остановка была у меня в Зальцбурге, на австрийской границе, и, наконец, 25 апреля в 6 часов 35 минут взмыленные лошади доставили мою берлину во двор одной из лучших венских гостиниц.

В дунайской столице я пробыл только тридцать шесть часов, в том числе две ночи. Осмотреть ее подробно я собирался уже на обратном пути.

Дунай не протекает через Вену. Он от нее довольно далеко. Я проехал от города до пристани около мили, чтобы сесть на пароход, который должен был доставить меня в Рач.

Накануне я запасся местом на габаре (Старинное речное судно.)

"Доротея", приспособленной для перевозки пассажиров, которых набралось много и всевозможных национальностей: испанцев, немцев, французов, русских, венгров и англичан. Больше было венгров. Пассажиры размещались на корме судна, а носовая часть была заставлена товарами, так что по палубе ходить было почти нельзя.

Первой моей заботой было обеспечить себе на ночь койку в общей каюте. О том, чтобы принести в эту каюту мой чемодан, нечего было и думать. Я его оставил под открытым небом на палубе, возле скамейки, на которой рассчитывал сидеть во время плавания, присматривая за сохранностью багажа.

Благодаря попутному ветру и течению габара довольно быстро плыла по желтой воде красивой немецко-славянской реки. Там встречались многочисленные парусные лодки, груженные продуктами сельского хозяйства с необозримых полей, раскинувшихся по обоим берегам. Попадались громадные плоты сплавляемого лесного материала - толстейших бревен из дремучих лесов, которые еще не были тогда истреблены в среднеевропейских землях. Потом потянулись острова, большие и маленькие, причудливо разбросанные и порой такие низменные, что едва поднимались над водой. Все они были цветущие, с осинками, ветлами и тополями, с влажной изумрудной травой, усеянной пестрыми, яркими цветами.

По берегам были рассеяны деревни на сваях, стоящие у самой воды. Издали казалось, будто волны, накатывая на берег, раскачивают сваи и деревни качаются. Но это только казалось. На пристанях развевались национальные флаги.

Вечером мы прибыли к устью реки Марха, одного из левых притоков Дуная со стороны Моравии. Тут уже было недалеко до венгерской границы. "Доротея"

простояла в этом месте всю ночь с 28 на 29 апреля и на рассвете поплыла дальше по тем местам, где в XV веке так отчаянно бились французы с турками.

После коротких остановок в Петронеле, Альтенбурге и Гайнбурге "Доротея"

миновала узкие Венгерские Ворота, где перед ней раздвинули наплавной мост, и остановилась у пристани города Пресбурга.

В Пресбурге назначена была по расписанию суточная стоянка для разгрузки и погрузки товаров. Этим временем я воспользовался, чтобы осмотреть город.

Он очень интересен и стоит весь на мысу, так что можно подумать, будто крутом не река, а целое море. Дома красивые, крепкие. Очень хорош собор с золотым венцом на куполе. Много красивых особняков и дворцов, принадлежащих венгерским магнатам. Потом я взобрался на холм, увенчанный старым средневековым замком квадратной формы с четырьмя башнями по углам. Замок ровно ничем не примечателен, это почти развалины, но из него можно любоваться чудесным видом на окрестные виноградники и на бесконечную равнину, по которой извивается Дунай.

Выйдя из Пресбурга, "Доротея" утром 30 апреля поплыла среди пушты.

Пушта - то же, что русская степь или американская саванна. Пушта - это бесконечная равнина, раскинувшаяся на всей территории средней Венгрии.

Громадные пастбища, по которым носятся вольные табуны лошадей и стада буйволов. Тех и других насчитывают тысячами.

Тут извивается уже настоящий венгерский Дунай - широкий, многоводный, напоенный многочисленными притоками с Карпат и Штрийских Альп. Тут уже он настоящая большая река, не такой, как в Австрии.

Вечером прибыли в Рааб, где "Доротея" остановилась на эту ночь и весь следующий день. На осмотр города я употребил полсуток. Это не город, а скорее крепость. Ее мадьярское название - Гиор.

На следующий день, несколькими милями ниже Рааба, я любовался видом Коморнской цитадели, построенной в XV веке Корвином.

Хорошо здесь плыть по Дунаю! Чудо что такое! Река причудливо извивается. Неожиданными поворотами открываются новые красивые пейзажи. Над низменными островками носятся аисты и журавли. Здесь пушта открывается во всем великолепии. Роскошные луга чередуются с пологими холмами. Здесь находятся самые лучшие виноградники Венгрии, и именно здесь миллионами бочек изготовляют превосходное венгерское токайское вино. Я не утерпел - купил себе несколько бутылочек. Не все же пить самим мадьярам. Говорят, будто они почти и не вывозят свои вина в другие страны, а все выпивают сами.

Счастливые люди!

Земледелие в пуште постепенно улучшается. Способы обработки земли совершенствуются с каждым годом. Но впереди еще очень много дела. Нужны оросительные приспособления, каналы, лесонасаждения для защиты от ветров.

Тогда урожаи зерна удвоятся и даже утроятся.

К несчастью, в Венгрии преобладает крупное землевладение. Мелкого почти нет. Впрочем, это, несомненно, будет впоследствии исправлено. Логика обстоятельств неумолима, она свое возьмет. Венгерский крестьянин не чужд прогресса. Он не такой рутинер и не так убежден в своей непогрешимости, как его немецкий собрат.

После Грана, как я заметил, характер местности изменился. Равнины пушты сменились частыми и длинными грядами холмов. То были дальние отроги Карпат и Нораческих Альп, стеснявшие реку и направлявшие ее в узкие теснины.

Гран-резиденция венгерского архиепископа-примаса. Хорошо живется на свете этому господину, на зависть всем католическим прелатам, если они вообще ценят мирские блага. А, кажется, они их ценят. Он и архиепископ, и примас, и легат, и светский имперский князь, и канцлер королевства. И при этом получает доход больше миллиона в год.

За Граном, ниже по реке, опять начинается пушта.

Природа-превосходный, даровитый художник. Законом контрастов она пользоваться умеет как нельзя лучше, и притом с большим размахом, впрочем, она всегда все делает по большому счету. Здесь она пожелала веселые, разнообразные пейзажи, которыми мы любовались от Пресбурта до Грана, заменить ландшафтами унылыми, скучными и монотонными.

В этом месте Дунай островом Св. Андрея делится на два рукава, которые оба судоходны. "Доротея" пошла левым рукавом, благодаря чему мне удалось разглядеть город Вайцен, над которым возвышалось двенадцать колоколен, и одна из церквей, стоявшая на самом берегу, целиком отражалась в воде среди множества зелени.

Пейзаж начал меняться. В долине появились огородные культуры, по реке скользило больше лодок. Заметно стало больше оживления. Чувствовалась близость столицы. И еще какой: двойной, как бывают двойные звезды. И хотя эта двойная звезда далеко не первой величины, но в своем венгерском созвездии она блестит очень ярко.

"Доротея" обогнула последний лесистый остров. Показалась Буда, а за ней и Пешт, и в этих двух городах-близнецах мне предстояло отдохнуть с 3 по 6

мая. Этот отдых я намеревался употребить на самый добросовестный осмотр двойной венгерской столицы.

Между Будой и Пештом, городом турецким и городом мадьярским, сообщение поддерживается целой флотилией лодок с одной мачтой для флага и с громадным рулем. Берега превращены в набережные, застроенные красивыми домами.

Буда, или турецкий город, стоит на правом берегу, а Пешт - на левом.

Усеянный зелеными островками, Дунай стягивает как бы хордой полуокружность, образуемую венгерским городом. Позади Пешта - равнина, по которой он может расти вширь, сколько ему угодно. Позади Буды - укрепленные холмы, увенчанные цитаделью.

Из турецкого города постепенно Буда начинает превращаться в венгерский или, вернее, в австрийский. Там преобладает военный элемент, торговли мало, делового движения не заметно. Немудрено, что на улицах города растет трава.

Солдаты, офицеры - на каждом шагу. Точно в городе военное положение. Всюду развешаны национальные флаги. В сравнении с Пештом - мертво и глухо. Можно сказать, что здесь Дунай протекает между прошлым и настоящим, отделяя одно от другого.

Помимо арсенала и многочисленных казарм в Буде есть также и замечательные дворцы. Производят впечатление старинные церкви, а также собор, который при турках был превращен в мечеть. Я прошелся по одной улице, на которой все дома обнесены решетками и снабжены террасами, как на востоке.

Прошелся я и по залам городской ратуши, обнесенной решеткой с желтыми и черными украшениями. Ходил на могилу Гуль-Бабы, усердно посещаемую турецкими паломниками.

Осмотр Пешта занял у меня гораздо больше времени - остальные два дня я употребил на него целиком. Но я не жалел об этом: этот университетский город и настоящая столица Венгрии чрезвычайно интересен и заслуживает самого подробного осмотра. Город лучше всего виден с холма, находящегося на краю Табанского предместья Буды. Отсюда открывается вид на обе половины двойной столицы. Пешт отсюда расстилается как на ладони со всеми улицами, площадями и дворцами. Блестят золоченые купола, взлетают смело к небу стрелки сводов.

Вид Пешта очень величествен, и немудрено, что многие предпочитают его Вене.

Город окружен дачами. В его окрестностях лежит громадное Ракошское поле, где в старину венгерские всадники собирались на свои шумные веча.

Не мешает внимательно осмотреть и местный музей: там есть замечательные картины и статуи, интересные коллекции по естественной истории и этнографии, коллекции доисторических древностей, надписей, монет - все это очень ценное.

Стоит посетить остров Маргарита с его замечательными лугами и рощами, а также банями с проведенной из целебных источников водой. Общественный сад Пешта, или Штадтвальдхен, пересекается речкой, судоходной для небольших лодок. Он очень тенистый и всегда оживлен веселой, приветливой и любезной толпой, среди которой попадаются замечательные мужские и женские типы.

За день до своего отъезда я зашел посидеть и отдохнуть в один из лучших ресторанов Пешта. Приятно освежившись любимым мадьярским напитком из белого вина и железистой воды, я собирался уже встать и уйти, чтобы продолжить осмотр города, как вдруг мой взгляд упал на развернутую немецкую газету и на напечатанное в ней крупными буквами название одной из статей: "Годовщина смерти Шторица". Я заинтересовался.

Так звали знаменитого немецкого химика. Так звали и отвергнутого жениха Миры Родерих, о котором говорил будапештский офицер.

В статье было напечатано следующее:

"Через три недели, 25 мая, в Шпремберге будет отмечаться годовщина памяти Отто Шторица. Весь город, как ожидают, хлынет в этот день на кладбище, где похоронен знаменитый ученый, местный уроженец.

Известно, что этот необыкновенный человек прославил свое отечество изумительными открытиями и изобретениями, продвинувшими далеко вперед современную физическую науку".

Автор статьи не преувеличивал. Отто Шториц был знаменитостью в научном мире. Гораздо больше заставили меня задуматься дальнейшие строки:

"Известно, что многие суеверные люди считали Отто Шторица при жизни кем-то даже вроде колдуна. Живи он на один или два века раньше, его бы, чего доброго, посадили в тюрьму, судили и сожгли на площади. И теперь, после смерти Шторица, суеверные люди продолжают считать его заклинателем и ведуном, обладавшим сверхчеловеческим могуществом. Их успокаивает только то, что он унес все свои тайны с собой в могилу. Нет никакой надежды на то, чтобы этих людей можно было когда-нибудь переубедить".

Я решил, что до всего этого мне нет никакого дела, лишь бы отказ доктора Родериха Шторицу - сыну был окончательным и бесповоротным. Все прочее - пустяки.

Статья заканчивалась так:

"Толпа на поминках будет, вероятно, большая, как и во все предыдущие годы, не говоря уж о настоящих друзьях покойного Отто Шторица, чтущих его память. Население Шпремберга отличается суеверием. Очень возможно, многие ждут какого-нибудь чуда и желали бы увидеть его собственными глазами. Упорно ходят слухи о каких-то предстоящих необыкновенных явлениях на кладбище. Если даже покойный ученый возьмет да и воскреснет во всей своей славе, это, пожалуй, никого не удивит; до того все уверены, что дело тут непросто.

Некоторые говорят, что Отто Шториц и не думал умирать, а похороны его были фиктивные.

Разумеется, весь этот вздор не заслуживает даже опровержения, но ведь всякий знает, что суеверие никакой логики не признает и пройдут еще долгие годы, прежде чем восторжествует здравый смысл".

Статья навела меня на не совсем приятные размышления. Разумеется, Отто Шториц умер и погребен. Разумеется, его могила не откроется 25 мая и он не воскреснет, подобно Лазарю. О таком вздоре не стоит и думать. Но после умершего отца остался сын Вильгельм Шториц, отвергнутый жених Миры Родерих.

Кто поручится, что он не наделает никаких неприятностей Марку?

- У меня ум за разум зашел, - сказал я себе, отбрасывая газету. -

Вильгельм Шториц сватался. Получил отказ. После этого его никто не видел, по крайней мере Марк мне ничего о нем не пишет... Очевидно, дело считается конченым и ему не придают больше никакого значения.

Я попросил бумагу, перо и чернил и написал брату, что завтра выезжаю из Пешта и буду в Раче днем 11 мая, потому что мне оставалось проехать самое большее семьдесят пять миль. До сих пор путешествие проходило благополучно и без задержек и я надеялся, что так будет и дальше. Господину и госпоже Родерих я свидетельствовал свое почтение, а мадемуазель Мире просил Марка передать от меня сердечный привет.

На другой день в 8 часов утра "Доротея" отвалила от пристани и пошла по течению Дуная.

От Вены пассажиры почти на каждой остановке менялись. Кто высадился в Пресбурге, кто в Раабе, в Гране, в Будапеште. Вместо ушедших появлялись новые пассажиры. Из севших в Вене со мной осталось человек пять или тесть, в том числе англичане, ехавшие до Черного моря.

В числе пассажиров, севших в Пеште, был один, обративший на себя мое внимание странностью своих поступков.

Это был мужчина лет тридцати пяти, высокого роста, рыжеватый блондин, с жестким выражением лица и повелительным взглядом недобрых глаз. Общее впечатление, которое производил он, было далеко не симпатичное. Обращение его со всеми было гордое, презрительное. Несколько раз он разговаривал о чем-то со служащими на корабле, и я имел случай услышать его голос -

неприятный, резкий и сухой.

Пассажир этот заметно сторонился всех остальных. Это меня, впрочем, нисколько не удивляло, потому что я и сам ни с кем не сближался.

Разговаривал я иногда, и то по делу, только с капитаном "Доротеи".

Странный пассажир, по всей видимости, был настоящим прусским немцем. Не австрийским, а именно прусским, и уж венгерского в нем не было ровно ничего.

Наша посудина по выходе из Будапешта шла не быстрее течения, так что я имел возможность рассматривать все подробности открывавшихся пейзажей. Дойдя до острова Чепель, которым Дунай делится на два рукава, "Доротея" вошла в левый рукав. В этот момент и случилось первое приключение, врезавшееся в мою память. До сих пор путешествие шло совершенно гладко, даже, пожалуй, бесцветно.

Инцидент, о котором я упомянул, был сам по себе незначителен. Я даже сомневаюсь, можно ли назвать его приключением. Во всяком случае, дело было так.

Я стоял на кормовой стороне палубы возле своего чемодана, на крышке которого была пришпилена записка с моим именем, фамилией и адресом. Опираясь на перила, я довольно бессмысленно глядел на расстилавшуюся кругом пушту и, сознаюсь, ровно ни о чем в эту минуту не думал.

Вдруг я почувствовал, что кто-то смотрит мне в затылок.

Каждый, я полагаю, испытывал это неприятное ощущение, когда на него сзади кто-то смотрит, а между тем он не знает кто. Я быстро обернулся.

Позади меня не было никого.

А между тем ощущение присутствия постороннего было такое ясное, такое отчетливое! Но факт был налицо: между мной и ближайшими пассажирами было не меньше десяти шагов.

Я побранил себя за глупое волнение и опять встал в прежнюю позу. Об этом случае я бы, может быть, и забыл, если бы другие события не обновили его впоследствии в моей памяти.

Во всяком случае, я в эту минуту сейчас же перестал о нем думать и снова принялся глядеть на необозримую пушту. Река по-прежнему был усеяна островами, поросшими ивняком.

За этот день, 7 мая, мы прошли двадцать миль. Погода была переменная, часто шел дождь. На ночь сделали остановку между Дуна-Пентеле и Дуна-Фольдраром. Следующий день был очень похож на предыдущий.

9 мая, при улучшившейся погоде, мы пошли дальше с расчетом к вечеру прибыть в Могач.

В 10 часов я направился в рубку. Как раз в этот момент из нее выходил этот странный немец. Мы столкнулись в дверях почти нос к носу, и меня удивил до крайности странный взгляд, брошенный на меня незнакомцем. Так близко сходились мы с ним первый раз, а между тем в его взгляде была какая-то особенная наглость и - уверяю вас, читатель, что мне вовсе не показалось -

даже какая-то ненависть.

Что я ему сделал? За что он мог меня возненавидеть? Разве только за то, что я француз, а что я француз - он мог прочесть на крышке моего чемодана или на моем ручном саквояже, стоявшем в рубке на лавочке. Другого объяснения я не мог найти.

Ну что ж! Пусть он знает, как меня зовут. На здоровье. А я его именем и фамилией и не подумаю интересоваться. Господь с ним!

"Доротея" остановилась в Могаче, но так поздно вечером, что я не мог увидеть этого города. Помню только смутно две очень острые стрелки над каким-то массивным зданием, погруженным в темноту. Все-таки я вышел на берег и погулял около часа.

Утром 10 мая на габару село несколько новых пассажиров, и мы отправились дальше.

В этот день мы несколько раз встречались с пассажиром-немцем, и он всякий раз глядел на меня в высшей степени нахально. Я не охотник до ссор, но не люблю и нахальных взглядов. Если ему что-нибудь нужно, пусть скажет.

Может быть, я его пойму? Если он не говорит по-французски, то я говорю по-немецки и смогу ему ответить.

Впрочем, прежде чем заговорить с немцем, я решился спросить о нем капитана - не знает ли он, кто такой этот пассажир.

- Я его сам в первый раз вижу, - ответил капитан.

- Он немец? - спросил я.

- О да, господин Видаль, и даже, кажется, пруссак.

- Значит, вдвойне скотина! - вскричал я. Сознаюсь, мое высказывание было недостойно культурного человека, но капитану оно очень понравилось. Сам он был чистокровный мадьяр.

В середине дня "Доротея" прошла мимо Зомбора, но его трудно было рассмотреть, потому что мы шли возле левого берега, а город стоял далеко на правом. Зомбор-город довольно значительный, такой же, как Сегедин; они оба находятся на полуострове, образовавшемся между Дунаем и Тиссой, одним из самых больших дунайских притоков.

На другой день "Доротея", подчиняясь извилистому течению Дуная, направилась к Вуковару, находящемуся на правом берегу. Отсюда начиналась так называемая Военная Граница, область, находящаяся под военным управлением.

Все жители ее военнообязанные. Они называются граничарами. Вместо округов и уездов - полки и роты. На пространстве шестисот десяти квадратных миль живет миллион сто тысяч человек, находящихся под режимом суровой военной дисциплины. Это учреждение возникло задолго до теперешнего царствования Марии Терезии. Оно имеет смысл не только для борьбы с турками, но и для ограждения страны от эпидемий чумы. Турки и чума стоят друг друга.

После Вуковара я ни разу не встречался на палубе с таинственным немцем.

Должно быть, он там сошел с корабля. Во всяком случае, я был теперь избавлен от его присутствия и необходимости объясняться с ним.

"Доротея" скоро уже должна была прийти в Рач. Мне предстояло радостное свидание с братом. С каким удовольствием я прижму его к своей груди, поговорю с ним, познакомлюсь с семьей его невесты. Около 5 часов вечера появились первые очертания Рача - несколько церквей, частью с круглыми куполами, частью со шпилями, - а вскоре на последнем изгибе реки показался и весь город, живописно раскинувшийся под холмами, из которых один, самый высокий, увенчивался старинным феодальным замком, неизбежной цитаделью всех старых венгерских городов.

Подгоняемая ветром "Доротея" подошла к пристани и причалила. В эту минуту со мной произошел другой странный случай. Стоит ли о нем упоминать?

Судите, читатель, сами.

Я стоял у самого борта, опираясь на перила, и смотрел, как пассажиры сходят на пристань. На пристани вдали видна была группа встречающих. Среди них, наверное, был и Марк.

В то время как я искал его глазами, я услышал близко от себя слова, отчетливо произнесенные на немецком языке: "Если Марк Видаль женится на Мире Родерих - горе и ему, и ей!"

Я быстро обернулся.

Около меня не было никого. Я был один. А между тем эти слова были мне ясно сказаны, и притом голос был как будто отчасти знаком. Где я его слышал?

И опять-таки я повторяю: около меня не было решительно никого.

Ясно: это мне почудилось. Произошло нечто вроде слуховой галлюцинации.

Однако мои нервы, должно быть, находятся в очень неважном состоянии, если на протяжении двух суток со мной два раза случается подобный казус. Я еще раз изумленно оглянулся вокруг. Нет, решительно никого не было рядом. Что мне оставалось делать? Пожать плечами и сойти на пристань. Больше ничего.

Я так и сделал и пошел, проталкиваясь через густую толпу.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Марк меня дожидался и уже издали протягивал руки. Мы сердечно обнялись.

- Генрих! Милый Генрих! - говорил он взволнованным голосом, со слезами на глазах, но выражение его лица было счастливое и радостное.

- Наконец-то мы опять свиделись, милый Марк! - вскричал я.

После первых взаимных приветствий я сказал:

- Ну, едем куда-нибудь! Вероятно, ты отвезешь меня к себе?

- Да, к себе в гостиницу. Гостиница "Темешварская" на улице Князя Милоша. Совсем близко отсюда - десять минут езды, не больше. Но прежде позволь тебе представить моего будущего шурина.

Я не заметил, что немного позади Марка стоял офицер в граничарском мундире, в чине капитана. Это был красивый мужчина лет двадцати восьми, высокий, стройный, представительный, с добрым и симпатичным лицом.

- Капитан Гаралан Родерих, - проговорил Марк. Я пожал протянутую мне руку.

- Мистер Видаль, - сказал капитан, - мы все очень рады вас видеть. Вся наша семья давно с нетерпением ждет вашего приезда.

- И мадемуазель Мира ждет? - спросил я.

- Еще бы! - с живостью отвечал Марк. - Но как, однако, ты медленно тащился от Вены на своей "Доротее"!

Капитан Гаралан бегло говорил по-французски, как и вся его семья.

Родерихи, путешествуя каждый год за границу, часто посещали Францию и хорошо освоились с нашим языком. Со своей стороны мы с Марком основательно знали немецкий язык, так что для наших разговоров не предвиделось никаких затруднений.

Багаж уложили в карету, капитан и Марк сели рядом со мной, и через несколько минут мы остановились у гостиницы "Темешварская".

Договорившись, что мой первый визит к Родерихам будет сделан завтра, я и Марк простились с капитаном Гараланом и остались одни. Для меня был снят очень комфортабельный номер рядом с тем, в котором жил Марк с самого своего приезда в Рач.

Мы проговорили до самого обеда.

- Итак, мы оба, слава Богу, живы и здоровы, хотя не виделись целый год,

- сказал я.

- Да, Генрих, и я по тебе очень соскучился, несмотря на присутствие Миры, - ответил Марк. - Никогда я не переставал вспоминать о своем старшем брате.

- И лучшем твоем друге, Марк.

- После этого, Генрих, ты сам понимаешь: я не мог без тебя венчаться.

Разве допустимо, чтобы ты не был на моей свадьбе? Разве можно, чтобы я не спросил твоего согласия?

- Моего согласия?

- Разумеется. Ведь ты мне вместо отца. Если бы отец наш был жив, я бы у него спросил... Я уверен, что ты в своем согласии мне не откажешь, в особенности когда сам увидишь Миру.

- Я уже знаю ее по твоим письмам и вижу из них, что ты счастлив.

- И выразить нельзя словами, как я счастлив. Да ты сам ее увидишь и непременно полюбишь. Такая у тебя будет сестра, что просто прелесть!

- Я заранее уверен, что ты сделал прекрасный выбор, дорогой Марк. Но отчего бы нам не пойти к доктору Родериху сегодня же вечером?

- Нет, завтра. Мы не думали, что твоя "Доротея" придет в Рач так рано, мы ждали ее только вечером. На пристань мы с Гараланом пришли просто так, на всякий случай. Удачно вышло; по крайней мере мы тебя встретили. Если бы Мира знала, она бы тоже пришла. Теперь она будет жалеть. Но, повторяю, тебя Родерихи ждут к себе только завтра. Нынешним вечером мадам Родерих и Мира уже распорядились. Он у них занят.

- Очень хорошо, Марк. А так как мы сегодня вечером оба свободны, то и поговорим хорошенько обо всех подробностях. Ведь мы с тобой целый год не виделись!

Марк описал мне все свои странствования с момента отъезда из Парижа, -

как он жил в Вене, в Пресбурге, как его везде ласково принимали в кругу художников. Он достиг славы, ему стали наперебой заказывать портреты богатые австрийцы и мадьяры. Его положительно не хватало на всех, а заказы так и сыпались. Делали надбавки, как на аукционе. Один пресбургский житель пустил крылатое словцо: "Марк Видаль лучше всякой природы умеет улавливать сходство". И репутация была создана.

- Того и гляди, меня на этих днях насильно утащат в Вену рисовать портреты всего двора, - смеясь, прибавил мой брат.

- А что, в самом деле, Марк, ты бы поостерегся, - заметил я. - Для тебя было бы очень неприятно сейчас вдруг отправиться в Вену к императорскому двору.

- Я бы не поехал ни за что. Я бы почтительнейше отклонил приглашение.

Ни о каких портретах не может быть и речи теперь... Я на днях заканчиваю последний.

- Ее, конечно?

- Ее. И это будет не самая худшая из моих работ.

- Ну, это как сказать! - вскричал я. - Когда художник интересуется больше моделью, чем портретом...

- Одним словом, ты сам увидишь! Портрет превзойдет сходством природу, как выразился пресбургский бюргер, мой поклонник. Должно быть, таков мой стиль. Все время, пока позировала Мира, я глаз от нее не мог отвести. Между тем она относилась к делу очень серьезно. Позировала не перед женихом, а перед художником. А моя кисть так и бегала по полотну... С каким страстным увлечением! Порой мне казалось, что портрет оживает, дышит, точно статуя Галатеи...

- Ах ты мой Пигмалион! Упокойся! Расскажи лучше, как ты познакомился с Родерихами.

- На роду мне это было написано.

- Я верю, но все-таки...

- В Раче я сразу же был принят в лучших домах. Для меня это было очень приятно, потому что избавляло от скуки сидеть по вечерам у себя в номере. В гости я мог ходить часто и в одном доме встретился и возобновил знакомство с капитаном Гараланом.

- Как - возобновил? - спросил я.

- Так. Мы с ним еще в Пеште были знакомы. Это выдающийся офицер и превосходнейшая личность. Во времена Корвина он был бы одним из его героев...

- Значит, он не герой только потому, что родился не при Корвине? -

засмеялся я.

- Вот именно, - в тон мне ответил Марк. - Ну, мы стали видеться почти каждый день, и скоро наше знакомство перешло в тесную дружбу. Он предложил представить меня своему семейству, и я охотно согласился, тем более что мадемуазель Миру я уже раньше встречал несколько раз в обществе.

- А так как сестра оказалась еще интереснее брата, то ты к Родерихам тотчас же и зачастил, - вставил я.

- Да, Генрих. Совершенно верно. За три месяца я не пропустил ни одного вечера, чтобы не зайти к ним. Ты, может быть, думаешь, что насчет Миры я преувеличиваю...

- Да нет же, мой дорогой! Я верю, что ты не преувеличиваешь. Я заранее убежден, что она так хороша, что и преувеличить нельзя. Напротив, если хочешь знать правду, я нахожу, что ты еще очень сдержан.

- Ах, Генрих, Генрих! До чего я ее люблю!

- Это видно. И я очень рад, что ты породнишься с таким почтенным семейством.

- Их все уважают, - подтвердил Марк... - Доктор Родерих - знаменитый врач. В то же время это великолепнейший человек, вполне достойный быть отцом...

- ...своей дочери, - подсказал я, - мадам Родерих, разумеется, вполне достойна быть ее матерью.

- Да, она превосходная женщина! - вскричал Марк. - Муж, дети ее боготворят. Она благочестива, добра, занимается благотворительностью...

- Словом, совершенство... И будет такой тещей, каких во Франции не найти... Так, что ли, Марк?

- Шути, шути!.. А ведь и то сказать, Генрих: здесь не Франция, а Венгрия. Здесь старомадьярские нравы. Они, конечно, строже и чище, чем у нас. Гораздо патриархальнее.

- Ну, мой будущий патриарх...

- А что ж? И прекрасно. Патриархом быть вовсе не плохо.

- Еще бы! Мафусаил, Ной, Авраам, Исаак, Иаков были очень почтенными людьми. Тебе остается только им подражать. В конце концов, я ничего необыкновенного в твоей истории не вижу. Все так просто. Капитан Гаралан познакомил тебя со своей семьей. Тебя приняли хорошо, чему, зная тебя, я нисколько не удивляюсь. Красивая наружность и нравственные качества мадемуазель Миры не могли не произвести на тебя сильного впечатления...

- Совершенная правда, брат.

- Нравственными качествами ты увлекся как жених. Внешностью - как художник. Внешность ты успел запечатлеть на своем полотне. Нравственные качества запечатлелись у тебя в сердце... Что? Хорошо я сказал? Ведь недурен оборот, а?

- Напыщенно, но очень верно, мой милый Генрих.

- И оценку ты сделал верную. В конце концов Марк Видаль полюбил мадемуазель Миру Родерих, а мадемуазель Мира Родерих полюбила Марка Видаля...

- Этого я, Генрих, не говорил...

- Зато я говорю. На чистоту, так уж на чистоту. Господин и госпожа Родерих отнеслись к свершившемуся факту благосклонно. Марк открылся капитану Гаралану. Капитан не имел ничего против. Он переговорил с родителями, а те с дочерью. Потом Марк Видаль сделал официальное предложение, которое и было принято. И весь роман должен окончиться самым обыкновенным образом...

- По-твоему, это конец, а по-моему, только начало, - возразил Марк.

- Ты прав, я неверно выразился, - согласился я. - Когда же свадьба?

- Ждали твоего приезда, чтобы назначить день.

- Так вот, назначайте любой день, который вас устроит: через шесть недель, через шесть месяцев, через шесть лет...

- Я рассчитываю, Генрих, ты заявишь доктору Родериху, что у тебя как у инженера очень мало свободного времени. Если ты чересчур долго заживешься в Раче, то в движении небесных светил произойдет некая пертурбация, так как не будет налицо твоих вычислений...

- ...и произойдут землетрясения, наводнения, потоп, и во всех этих катастрофах буду я виноват?

- Вот именно... И что поэтому свадьбу нельзя надолго откладывать...

- В таком случае - отчего же не завтра или не сегодня вечером?

Успокойся, Марк, я скажу все, что тебе хочется, хотя мои вычисления вовсе не так уж необходимы для мирового порядка. Это даст мне приятную возможность провести месяц в гостях у младшего брата.

- Вот было бы хорошо!

- Скажи, однако, Марк, каковы твои дальнейшие планы: ты скоро после свадьбы думаешь уехать из Рача?

- А я и сам не знаю, - отвечал Марк. - Мы этим вопросом еще не занимались. Я занят только настоящим. Все мое будущее - в моей свадьбе. Вне этого для меня ничего не существует.

- Это мне нравится! - вскричал я. - Прошедшего нет. Будущего не существует. Одно настоящее. Счастливцы эти влюбленные!

Разговор в таком тоне продолжался до обеда. После обеда мы закурили сигары и вышли прогуляться по набережной левого берега Дуная. Эта прогулка еще не могла дать мне представления о городе. Я рассчитывал познакомиться с ним впоследствии под руководством Марка и капитана Гаралана.

Тема нашего разговора была все та же: Мира и Мира. Не помню с чего, но только мне вдруг припомнился наш разговор в Париже с лейтенантом полиции. По рассказам Марка было видно, что его роман все время шел совсем гладко. Но хотя у Марка не было теперь соперника, все же этот соперник раньше существовал в виде отвергнутого Вильгельма Шторица, который сватался за Миру Родерих. Удивительного, впрочем, ничего не было в том, что женихи сватались к такой красавице и с таким большим приданым.

Разумеется, тут же мне вспомнились и слова, которые я услышал, когда сходил с габары. Я продолжал думать, что мне они просто почудились. Но если даже они и были сказаны, какое же я мог придавать им значение, раз я и сам не знал, кем они были произнесены? Одно время я склонен был приписать их странному немцу, севшему в Пеште. Потом пришлось от такого объяснения отказаться, потому что тот сошел в Вуковаре. Просто это была чья-нибудь нелепая и злая шутка!

Не находя нужным рассказывать об этом случае брату, я все же задал ему вопрос о Вильгельме Шторице.

Марк сделал презрительный жест.

- Да, - сказал он, - мне об этом субъекте рассказывал Гаралан. Кажется, это сын известного ученого Отто Шторица, которого в Германии считали колдуном за то, что он сделал большие открытия в химии и физике. Он сватался, но ему было отказано.

- Скажи, пожалуйста: это было задолго до того, как ты посватался?

- Месяцев за пять, если не ошибаюсь, - ответил мой брат.

- Так что между этими двумя фактами нет никакой связи?

- Ни малейшей.

- Позволь мне задать вопрос: знала ли мадемуазель Мира, что Вильгельм Шториц является претендентом на ее руку?

- Не думаю.

- И с тех пор он не возобновлял своей попытки?

- Ни разу. Ему тогда же было отказано наотрез.

- Но почему же? Или у него такая дурная репутация?

- Вовсе нет. Вильгельм Шториц просто чудак, ведущий очень таинственный и уединенный образ жизни.

- Он живет в Раче?

- В Раче. У него отдельный дом на бульваре Текели. Никого туда не пускают. Все его считают чудаком, не больше. Но он немец, а доктор Родерих, как настоящий мадьяр, немцев не переносит.

- Ты с ним когда-нибудь встречался?

- Случалось. Один раз мы с Гараланом встретили его в музее, а он нас не видел. Гаралан мне его показал и сказал, что это Шториц.

- Он теперь в Раче?

- Не знаю. Его что-то уже недели две или три не видно.

- Хорошо бы ему совсем отсюда уехать.

- Бог с ним! Пусть живет где хочет, - сказал Марк. - Если у него и будет когда-нибудь своя фрау Шториц, то это, во всяком случае, будет не Мира Родерих...

- ...потому что Мира Родерих скоро сделается мадам Марк Видаль, -

досказал я.

Мы с Марком дошли до моста, соединяющего венгерский берег с сербским. Я нарочно затянул прогулку: мне показалось, что за нами в темноте кто-то идет и, по-видимому, старается подслушать наш разговор. Я решил это проверить.

Мы остановились на мосту, любуясь красавцем Дунаем, в котором в эту ясную, светлую ночь отражались, точно бесчисленные рыбы с блестящей чешуей, мириады ярких небесных светил. Я воспользовался остановкой, чтобы оглянуться на набережную, с которой мы только что сошли. По набережной шел человек среднего роста и, судя по походке, уже довольно пожилой.

Впрочем, я скоро от него отвлекся. Вопросы Марка сыпались на меня как град, я в свою очередь тоже много спрашивал его. Заговорили о Париже. Марк собирался поселиться там после свадьбы. Мире тоже хотелось поехать в Париж.

Я сказал Марку, что выправил для него все нужные бумаги, о которых он меня просил, и привез их с собой, так что из-за паспортов не будет никакой задержки. Разговор все время возвращался к Мире, к этой светлой звезде первой величины. Марк все говорил мне о ней, а я все слушал. Ему так давно хотелось высказаться! Если бы у меня не оказалось благоразумия на двоих, наш разговор не кончился бы до следующего дня. Мы пошли обратно в гостиницу.

Подходя к ней, я опять осмотрел набережную. Там не было никого. Тот, кто за нами следил, исчез, если только это был кто-нибудь, а не мое воображение.

В половине одиннадцатого мы с Марком разошлись по своим комнатам. Я лег и сейчас же начал засыпать.

Вдруг я вскочил. Что это? Сон? Кошмар? Наваждение? Слова, которые я услышал на "Доротее", снова раздались у меня в ушах среди моей полудремоты.

Слова с угрозой Марку и Мире.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

На следующий день я нанес официальный визит Родерихам.

Дом доктора находился на углу набережной Батьяни и бульвара Текели, который идет через весь город кольцом под разными названиями. Дом был современной архитектуры, богато, но в строгом стиле отделан внутри и меблирован с большим вкусом.

Ворота с небольшой калиткой вели на внутренний мощеный двор, оканчивавшийся садом из каштанов, вязов, буков и акаций. Против ворот, по стенам которых вился дикий виноград и другие ползучие растения, находились клумбы. С главным жилым домом службы соединялись стеклянным коридором, примыкавшим к круглой башне в шестьдесят футов высотой. В башне находился холл с лестницей, а наверху бельведер. Стекла в коридоре были разноцветные.

Переднюю часть дома занимал большой стеклянный зал-галерея, в которую выходили многочисленные двери, задрапированные портьерами в старинном стиле.

Эти двери вели в кабинет доктора Родериха, в гостиные и в столовую; комнаты выходили окнами на набережную Батьяни и бульвар Текели.

Расположение комнат первого и второго этажа было совершенно одинаковое.

Над большой гостиной в столовой находились спальни супругов Родерих; над второй гостиной - комната капитана Гаралана; над кабинетом доктора - спальня Миры. Я по рассказам Марка уже был знаком с этим расположением комнат, до такой степени подробно описал он мне вчера вечером дом родителей своей невесты. Я знал, на каком месте любит сидеть Мира в столовой и в гостиной, знал ее любимую скамеечку в саду, под большим каштаном. Имел понятие о бельведере над холлом, откуда можно было любоваться видом на город и Дунай.

Мы явились к Родерихам на исходе первого часа и были встречены в зале-галерее. Посреди галереи находилась огромная жардиньерка резной меди, наполненная весенними цветами. В углах стояли тропические растения: пальмы, араукарии, драцены. По стенам галереи были развешаны картины венгерской и голландской школы.

На мольберте я увидел портрет мадемуазель Миры и пришел от него в восторг. Он был вполне достоин того имени, которое было под ним подписано.

Доктору Родериху было уже около пятидесяти лет, но он казался гораздо моложе. Он был высок ростом, держался прямо; в густых волосах слегка пробивалась седина; цвет лица его был свежий, здоровый: доктор Родерих никогда ничем не хворал. По манерам, по наружности, по всему внутреннему складу это был заядлый мадьяр - гордый, но добрый, вспыльчивый, но сердечный. Уже в том, как он мне пожал руку, я почувствовал хорошего человека.

Сорокапятилетняя мадам Родерих сохранила следы былой красоты: правильные черты, темно-голубые глаза, пышные волосы, едва начавшие седеть, красивый рот с отличными зубами и стройную фигуру.

Марк описывал мне ее очень верно. Это был тип счастливой жены и матери, украшенной всеми добродетелями и горячо любимой мужем и детьми. И сама она любила их горячей, преданной и в то же время разумной любовью.

Мадам Родерих отнеслась ко мне очень дружелюбно. Она сказала, что рада познакомиться с братом Марка Видаля и просит его считать ее дом своим.

Что сказать о Мире Родерих? Она подошла ко мне, сияя улыбкой и раскрывая свои объятия. Я сразу почувствовал, что в ее лице нашел себе добрую сестру. Мы без всяких церемоний братски обнялись и нежно расцеловались. Мне кажется, у Марка шевельнулась даже при этом ревность.

- А я-то, я! - вздохнул он. - Я еще и права на это не имею!

- Потому что мы с вами не брат с сестрой, - шутливо пояснила моя будущая невестка.

Мадемуазель Мира оказалась точно такой, какой мне ее описывал Марк и какой я видел ее на портрете - прелестной молодой девушкой с изящной белокурой головкой, веселой и милой, с умными темно-голубыми глазами, с ярким южным цветом лица и коралловыми губами, за которыми сверкали ослепительные белые зубки. Роста она была немного выше среднего, фигура у нее была стройная, походка - грациозная. Она нисколько не жеманилась, держала себя просто, но с замечательным достоинством.

Как и мать, мадемуазель Мира была в мадьярском костюме, очень живописном и очень ей шедшем.

Тут же находился и капитан Гаралан в красивом офицерском мундире. Лицом капитан был очень похож на сестру. Он дружески, по-родственному пожал мне руку. Больше мне знакомиться было не с кем. Вся семья была налицо.

Разговор перескакивал с одного предмета на другой. Я описывал плавание на "Доротее", рассказывал о своих занятиях во Франции. Меня спрашивали, долго ли я могу погостить, понравился ли мне Рач, не собираюсь ли я проехать по Дунаю до Железных Ворот и так далее.

- Как мы рады вас видеть, мсье Видаль, - говорила Мира, грациозно складывая свои прелестные ручки. - Если б вы только знали! Вы уж очень долго ехали. Мы начали даже беспокоиться, не случилось ли чего с вами. Успокоились только тогда, когда получили от вас письмо из Пешта.

- Это моя вина, мадемуазель Мира, - сказал я. - Можно было бы приехать гораздо раньше, если бы я из Вены выехал на почтовых. Но мне хотелось познакомиться с Дунаем. Быть в Венгрии и не проехать по Дунаю - я полагаю, это все равно что побывать в Риме и не повидать папу.

- Действительно, Дунай от Пресбурга до Белграда - наша венгерская река,

- заметил доктор Родерих.

- И ради него мы вас, так уж и быть, прощаем, - согласилась мадам Родерих. - В конце концов, вы здесь, с нами, мсье Видаль, и нет больше никакой задержки для счастья наших молодых.

Мадам Родерих ласково поглядела при этом на Миру и Марка. А молодые люди, выражаясь вульгарно, пожирали друг друга глазами. Меня глубоко трогало это простое, бесхитростное семейное счастье.

Я остался у Родерихов на весь день. Доктор уехал к пациентам, зато все остальные были дома. Мне показали все комнаты. Там было много изящных и ценных вещей - бронзы, серебра, посуды и безделушек.

- Нужно мсье Видалю и башню показать, пусть он познакомится с нашей башней, - предложила Мира.

- Ну еще бы, мадемуазель Мира! - засмеялся я. - Марк мне так много писал про эту башню, что я, сказать по правде, только ради нее и приехал в Рач.

- Только уж вы идите туда одни, без меня, - сказала мадам Родерих. -

Для меня это слишком высоко.

- О мама! Ведь всего сто шестьдесят ступенек!

- Для тебя это ничего не значит, а для матушки много, - сказал капитан Гаралан. - Ничего, мама, оставайся, мы придем к тебе в сад. Жди нас там.

- Ну, в путь - к небесам! - вскричала Мира. Она помчалась впереди всех, и мы едва за ней поспевали. В две минуты мы поднялись на бельведер и вышли оттуда на балкон, с которого перед нами открылся чудный вид.

На запад от нас расстилался город с пригородами; над городом возвышался Волькангский холм, увенчанный старинным замком, на котором развевался венгерский флаг. На юге протекал извилистый Дунай, по которому сновали бесчисленные лодки, а вдали синели горы Сербии. К северу раскинулась пушта -

с полями, лугами, огородами, дачами и рощицами. Подальше были там и сям разбросаны крестьянские хутора с остроконечными голубятнями.

Я был в восторге от этой великолепной панорамы.

Мадемуазель Мира давала пояснения тому, что я видел.

- Вот это, - говорила она мне, - аристократический квартал, с дворцами и богатыми особняками. Это квартал коммерческий - тут магазины и рынки. Не правда ли, как хорош наш Дунай здесь? Вот остров Свендор - зеленый, весь в цветах. Мой брат непременно должен побывать там с вами.

- Не беспокойся, Мира, - сказал капитан Гаралан, - я не отстану от мсье Видаля до тех пор, пока не покажу ему в Раче все уголки.

- А наши церкви! - продолжала мадемуазель Мира. - Да взгляните же вы на них, мсье Видаль, и на их колокольни! А какой у нас звон бывает, какой благовест! Вот вы услышите в воскресенье. А наша городская ратуша с ее величественным парадным подъездом, высокой крышей, громадными окнами и колокольней, густым басом отбивающей часы!

- Завтра я ей нанесу визит, - сказал я.

На бельведере мы пробыли довольно долго и спустились оттуда в сад, где нас дожидалась мадам Родерих.

Обедал я в этот день за семейным столом и остался у Родерихов на весь вечер. Несколько раз Мира садилась за клавесин и, аккомпанируя себе, пела разные венгерские песни. Пела она превосходно, и голосок у нее был прелестный.

Мы разошлись поздно. Марк проводил меня в гостиницу и спросил:

- Ну что? Я преувеличил или нет? Видел ты когда-нибудь другую такую?

- Другую такую! Да я и эту-то, думаю, не во сне ли уж вижу! - отвечал я.

- Ах, Генрих, до чего я ее люблю!

- Ничего нет удивительного. Будь иначе, я бы тебя и за брата не считал.

Мы улеглись спать. Так прошел для нас этот счастливый, благополучный день.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Со следующего дня я под руководством капитана Гара-лана принялся осматривать Рач. Марк тем временем занялся приготовлениями к свадьбе, которую окончательно назначили на 1 июня. Капитан Гаралан показывал мне свой родной город со всеми подробностями. Таким образом, у меня был самый любезный, образованный и добросовестный проводник, какого только можно было себе представить. Хотя я все время почему-то думал о Вильгельме Шторице, но с капитаном Гараланом я ни разу о нем не заговаривал. Он тоже ни разу при мне о нем не упомянул. Очевидно, этот вопрос считался решенным и похороненным.

Подобно другим городам Венгрии, Рач несколько раз получал разные названия на всевозможных языках - на латинском, немецком, сербском, венгерском.

- Конечно, Рач не может сравниться с Будапештом, - говорил мне капитан Гаралан, - но все-таки в нем сорок тысяч жителей. Промышленность и торговля у нас развиваются быстро. Во всяком случае, это один из самых значительных венгерских городов.

- Город чисто мадьярский, - заметил я.

- Вполне, - подтвердил капитан. - Существует поговорка, что мадьяры создали свое государство, а немцы настроили в нем города. Но относительно Рача это неверно. Купцы здесь по большей части тоже мадьяры. Немцы есть, но их очень немного.

- Ну а славяне? - спросил я.

- Славян в городе больше, чем немцев, но все же гораздо меньше, чем мадьяр, и они не так сплочены.

- А как вообще относятся к немцам в Венгрии?

- Неважно, если говорить правду. Их у нас недолюбливают. Они живут среди нас как между чужими.

Капитан Гаралан был совершенно прав. У венгров даже пословица издавна сложилась: "Где немец, там пес".

Пословица, во всяком случае, знаменательная.

Рач выстроен довольно правильно, за исключением нижней своей части, вдоль речного берега. Зато в верхних кварталах заметна почти геометрическая правильность.

По набережной и по улице Стефана I капитан Гаралан провел меня на Коломанов рынок в такое время, когда в нем больше всего бывает народу.

На этот рынок стекаются во множестве крестьяне из окрестных деревень, и я имел тут случай познакомиться с разнообразными типами мадьярского народа.

Все крестьяне и крестьянки были в национальных одеждах. Картина была очень живописная.

Были также и цыгане-молодые и старики, женщины и дети. Их грязные, жалкие лохмотья производили неприятное впечатление, но все-таки много между ними было очень красивых лиц.

С рынка меня мой любезный спутник провел по лабиринту узких улиц и вывел на площадь Куртца, одну из самых больших в городе.

Посреди этой площади стоит красивый фонтан из бронзы и мрамора со статуей Корвина, короля с пятнадцати лет, венгерского героя, боровшегося за независимость родины с австрийцами, чехами и поляками и спасшего христианскую Европу от турецкого варварства.

Площадь очень красивая. С одной ее стороны возвышается губернаторский дом с высокими башенками для флюгеров - настоящий стиль Возрождения. В главное здание ведет большая лестница с железными перилами, а вдоль всего первого этажа идет галерея, уставленная мраморными статуями. По фасаду целый ряд окон с каменным переплетом. Над серединой дома большая башня, купол которой весь унизан слуховыми окнами, и над куполом водружен национальный флаг. По бокам главного здания выступают вперед два крыла, соединенные между собой решеткой, ворота которой открываются на обширный двор, обсаженный по углам большими деревьями.

На площади Куртца мы немного постояли.

- Вот и наш губернаторский дом, - сказал капитан Гаралан. - Недели через три сюда, перед отправлением в церковь, явятся Марк и Мира и будут просить разрешения на брак.

- Разрешения у губернатора? - удивился я. - Неужели оно нужно?

- Нужно. Это местный обычай, освященный веками. Без разрешения высшего административного лица у нас нельзя венчаться. Впрочем, это вовсе не так дурно. Когда брачующиеся представятся губернатору, они после того еще не муж и жена, но уже больше, чем жених и невеста. Если откроется какое-нибудь препятствие, то брак только откладывается, а не отменяется, и до выяснения дела ни одна из сторон уже не может заключить никакого другого обязательства.

Так, объяснив мне этот древний обычай, капитан Гаралан провел меня на улицу Владислава. Эта улица оканчивается у собора св. Михаила Архангела, выстроенного в XII веке в смешанном романо-готическом стиле: фасад с двумя башнями по бокам, высокий стрельчатый свод и другие архитектурные подробности придают зданию весьма внушительный вид, несмотря на отсутствие чистоты стиля.

- Внутренность мы осмотрим потом, - сказал капитан Гаралан.

- Это как вам будет угодно, капитан, - отвечал я. - Вы взялись мной руководить, и я вам во всем подчиняюсь.

- В таком случае поднимемся вверх до замка, потом обойдем бульварами вокруг всего города и попадем домой прямо к завтраку.

Кроме католических церквей в Раче есть несколько греко-православных и лютеранских, но преобладают католические. Венгрия - преданная дочь римского апостольского престола, хотя ее столица и поражает наравне с Краковом чрезвычайным изобилием евреев. Почти все магнатские земли успели уже перейти в их цепкие руки.

Направляясь к замку, мы прошли через одно очень оживленное предместье, где толпились покупатели и продавцы. Когда мы входили в него, там как раз произошло нечто такое, от чего шум и сутолока усилились.

Несколько женщин столпились вокруг упавшего на землю крестьянина, который с трудом поднимался. Крестьянин был очень рассержен.

- Меня кто-то ударил, толкнул, - говорил он, - Я оттого и упал.

- Никто тебя не толкал, - возражала ему одна из женщин. - Никого тут не было. Ты был один. Я видела тебя из лавки.

- Меня толкнули, - стоял на своем крестьянин. - В самую грудь толкнули.

Я же ведь почувствовал, черт возьми!

Капитан Гаралан расспросил крестьянина, и вот что тот ему рассказал: он шел себе тихо и мирно, как вдруг почувствовал сильный толчок в грудь, как будто его кулаком ударил какой-то крепкий мужчина. Толчок был такой сильный, что мужичок упал. Кто это сделал - он не знает. Он никого поблизости не видел.

Насколько этот рассказ был правдив? Крестьянин получил толчок. Но того, кто бы мог его толкнуть, видно не было. Даже и ветра не было, так что и ветром не могло сшибить его с ног. Он упал - это факт. Но объяснений этого факта не было.

Вот почему и столпился народ на месте падения.

Что-нибудь одно: или с мужичком случилась галлюцинация, или просто он выпил лишнее. Человек пьяный падает сам по себе, в силу закона падения тела.

Так думали все, хотя мужичок божился и клялся, что и капли вина в рот не брал. Ему никто не верил. Подошел городовой и довольно грубо предложил ему проходить дальше и не делать беспорядка.

Мы пошли в восточную часть города по такому лабиринту улиц и переулков, в котором человек, незнакомый с городом, непременно бы запутался. И вот мы остановились перед замком, крепко усевшимся на Волькангском холме.

Это городской кремль, или "вар" по-венгерски. Бывший средневековый оплот против внешних врагов и против буйства вассалов. Высокие зубчатые стены с башенками, бойницами, с большими башнями, с подъемным мостом через ров, поросший всевозможными кустами. Замок охраняла небольшая группа солдат.

Нас с капитаном Гараланом сейчас же впустили, и мы поднялись на главную башню. До верхней площадки я насчитал около двухсот ступеней. Отсюда вид открылся еще шире, чем с бельведера у Родерихов. Дунай был виден по крайней мере верст на семь, а дальше он загибался по направлению к Нову-Саду.

- Вот, любезный Видаль, вы теперь видите весь наш город как на ладони,

- сказал капитан Гаралан. - Теперь вы можете иметь о нем полное представление.

- Я нахожу его очень интересным даже после Будапешта и Пресбурга, -

ответил я.

- Мне очень приятно это слышать, потому что я люблю свой родной город.

Обратите внимание: у нас совсем нет нищих. Это потому, что у нас обеспеченные классы чрезвычайно отзывчивы на несчастье ближнего и не допускают никого до нищеты. Как только услышат, что кто-нибудь бедствует, сейчас же спешат ему на помощь и так или иначе ставят его опять на ноги.

- Я слышал об этом и прежде, - сказал я, - и знаю даже, что, в частности, доктор Родерих очень много помогает бедным, а также ваша матушка и мадемуазель Мира.

- Они делают то же, что и все. Повторяю вам, здесь все состоятельные люди дружно заботятся о том, чтобы в городе не было нищеты. На мой взгляд, благотворительность - наша первейшая обязанность.

- Да, но ведь эту обязанность можно исполнять по-разному.

- Это уж чисто женское дело, любезный Видаль. Кроме того, жизнь в нашем городе течет удивительно дружно и мирно. Нет ссор, нет политических дрязг.

За своими согражданами я знаю только один крупный недостаток.

- А именно?

- Они слишком суеверны. Верят во всякие страшные легенды, басни, верят в привидения, в колдовство, в разную чертовщину.

- Ну, я думаю, доктор Родерих не верит: ведь он врач, и человек разумный. Но неужели ваша матушка или мадемуазель Мира?

- В том-то и дело, что они обе не отстают от других. Пробовал я бороться с этой их слабостью, но ничего не мог сделать. Разве вот Марк мне поможет...

- Если только, наоборот, Мира не собьет его с толку.

- Наклонитесь с парапета вниз, любезный Видаль. Теперь посмотрите на юго-восток. Видите бельведер?

- Вижу. Это ваш дом?

- Он самый. И в нем есть столовая, и в этой столовой скоро подадут завтрак. А так как мы с вами тоже приглашены к этому завтраку...

- Я к вашим услугам, дорогой капитан.

- Так пойдемте. Не будем больше нарушать безмолвия нелюдимого замка и пройдем бульварами домой.

Мы сошли с башни и вышли из замка. Бульвары в Раче тянутся цепью, меняя свои названия, и образуют три четверти круга, стягиваемые Дунаем. Они обсажены в четыре ряда буками, липами и каштанами. Внешние проезды застроены красивыми домами зажиточных людей. Перед каждым домом садики и цветнички.

На проезжей части двигались изящные экипажи, на боковой аллее встречались нам элегантные всадники и дамы в нарядных амазонках.

На последнем повороте мы свернули налево и вышли на бульвар Текели, направляясь к набережной Батьяни.

Пройдя несколько шагов, я обратил внимание на дом, одиноко стоявший в глубине сада. Дом казался мрачным, запущенным: окна были закрыты плотными занавесками, по-видимому никогда не раздвигавшимися. Фундамент был покрыт мхом. Около дома росли репейник и сорные травы. Дом очень контрастировал с соседним домом.

Посредине фасада было видно крыльцо с тремя полуразрушенными ступенями и облезлой дверью. Дом имел совершенно нежилой вид.

- Чей это дом? - спросил я.

- Чудака одного, - отвечал капитан Гаралан.

- Он только портит весь бульвар, - заметил я. - Следовало бы городу его купить и снести.

- Вот было бы хорошо! - согласился капитан Гаралан. - Тогда и владелец его убрался бы куда-нибудь отсюда - хоть к самому черту, с которым, кстати, он состоит в близком родстве, если верить здешним кумушкам.

- Кто же он такой, этот интересный господин?

- Немец.

- Немец?

- И даже пруссак.

- А как его имя?

Капитан Гаралан собрался ответить, как вдруг дверь дома отворилась.

Вышли двое мужчин. Один, постарше, - на вид ему было лет шестьдесят -

остался на крыльце, а другой, моложе, перешел через двор и вышел за ворота.

- Вот как! Он здесь! - прошептал капитан Гаралан. - А я думал, его нет в городе.

Вышедший за ворота человек увидел нас. Капитан Гаралан и он обменялись самыми недружелюбными взглядами. Очевидно, они были знакомы.

Я тоже узнал этого человека. Когда он отошел от нас на несколько шагов, я воскликнул:

- Это он!

- Вы разве его видели раньше? - изумился капитан Гаралан.

- Я с ним ехал на "Доротее" от Будапешта до Вуковара. И никак не ожидал встретить его в Раче.

- И лучше бы было не встречать!

- Вы этого немца, кажется, не очень жалуете? - спросил я.

- Его никто здесь не жалует. Кроме того, я лично имею против него зуб.

Достаточно вам сказать, что он осмелился свататься к моей сестре. Но мы с отцом дали ему такой отказ, что едва ли ему придет в голову повторить попытку.

- Так вот это кто! - вскричал я.

- А вы разве знаете?

- Знаю, мой дорогой. Это Вильгельм Шториц, сын знаменитого ученого Отто Шторица, из Шпремберга.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Прошло еще два дня. Я продолжал осматривать Рач, употребляя для этого все свои свободные часы. Подолгу простаивал я, между прочим, на мосту, соединяющем оба берега Дуная с островом Свендор, и не уставал любоваться великолепной рекой.

По правде сказать, мне то и дело вспоминался Вильгельм Шториц. Итак, он жил обыкновенно в Раче, а не в Шпремберге. Жил он, как я вскоре узнал, с одним слугой Германом, таким же несимпатичным и необщительным, как и его господин. Мне даже теперь казалось, что этот Герман и следил за мной и Марком, когда мы шли по набережной Батьяни.

Я не счел нужным рассказывать Марку о том, как я и капитан Гаралан встретили Вильгельма Шторица на бульваре Текели. Марк мог, пожалуй, взволноваться от известия, что Шториц находится в Раче. К чему омрачать его счастье хотя бы легкой тенью тревоги! Мне только хотелось, чтобы этого отвергнутого жениха не было в городе, хотя бы до тех пор, пока не состоится свадьба Марка и Миры.

Утром шестнадцатого числа я собирался уже идти на свою обычную прогулку, намереваясь посетить на этот раз окрестности Рача, как вдруг в мою комнату вошел брат.

- У меня большое дело сегодня, - сказал он, - Я должен оставить тебя одного, ты уж не сердись.

- Иди, иди, Марк, ничего. Не беспокойся обо мне.

- Гаралан не собирался зайти за тобой?

- Нет, он тоже сегодня занят. Но это ничего, я один позавтракаю в каком-нибудь трактире на том берегу Дуная.

- Только, пожалуйста, Генрих, возвращайся к семи часам вечера. Не опаздывай.

- У доктора так хорошо кормят, что уж я, разумеется, не пропущу.

- Вот лакомка!.. Надеюсь, ты не забыл, что послезавтра у Родерихов большой званый вечер. Соберется все высшее общество Рача.

- Вечер по случаю помолвки? - спросил я.

- Вернее, по случаю подписания брачного контракта. Мы ведь помолвлены уже давно. Мне даже кажется, что я и Мира все время были женихом и невестой.

- С рождения! - сказал я.

- Возможно.

- Так прощай, счастливейший из смертных.

- Не торопись так говорить. Подожди, пока обвенчаюсь.

Марк пожал мне руку и ушел, а я опять собрался выйти из комнаты, как вдруг вошел капитан Гаралан.

- Вы! - вскричал он. - Вот приятный сюрприз. Я вас не ждал.

Капитан показался мне чем-то озабоченным. Он ответил:

- Любезный Видаль, мой отец желает с вами поговорить.

- Очень рад, - сказал я, удивившись и даже встревожившись. - Я к вашим услугам.

Всю дорогу до набережной Батьяни капитан не проронил ни слова. О чем со мной хотел поговорить доктор Родерих? Что-нибудь по поводу свадьбы, вероятно.

Мы пришли. Лакей провел нас в кабинет доктора.

Мать и дочь Родерих уже отправились на утреннюю прогулку, и с ними, вероятно, был Марк.

Доктор сидел в кабинете один, у стола. Его лицо показалось мне таким же озабоченным, как и у его сына.

"Что-нибудь да есть тут, - подумал я. - И Марк, должно быть, об этом еще не знал, когда приходил ко мне утром".

Я сел в кресло напротив доктора, а капитан Гаралан остался стоять, прислонившись к камину. С тревогой ждал я, что скажет мне доктор.

- Прежде всего, позвольте вас поблагодарить, мсье Видаль, за то, что вы согласились прийти, - сказал он.

- Я весь к вашим услугам, господин Родерих, - отвечал я.

- Я хотел поговорить с вами в присутствии Гара-лана.

- Что-нибудь по поводу свадьбы Марка и мадемуазель Миры?

- Вот именно.

- Что-нибудь серьезное?

- И да, и нет, - отвечал доктор, - Ни моя жена, ни Мира, ни ваш брат об этом еще не знают. Я нахожу пока излишним говорить им об этом. Вы сейчас сами рассудите, прав я или нет.

Я невольно связал этот разговор со вчерашней встречей возле облупившегося дома на бульваре Текели.

- Вчера, когда моей жены и дочери не было дома, в мои приемные часы ко мне явился посетитель, которого я вовсе не желал видеть - некто Вильгельм Шториц... Впрочем, вы, может быть, не знаете, что этот немец...

- Я знаю все, - сказал я.

- Полгода тому назад, еще когда ваш брат не был женихом моей дочери, Шториц посватался за Миру. Я посоветовался с женой и сыном, и мы решили ему отказать, считая такой брак совершенно неподходящим. Шториц не принял отказ и посватался снова. Ему было отказано наотрез.

Пока доктор Родерих говорил, капитан Гаралан расхаживал по комнате взад и вперед, иногда останавливаясь у окон, выходивших на бульвар Текели.

- Господин Родерих, - сказал я, - об этом сватовстве я знал. Знаю также и то, что оно было раньше, чем посватался мой брат.

- Месяца на три раньше, мсье Видаль.

- Следовательно, Вильгельму Шторицу было отказано не потому, что посватался Марк, а потому, что просто его самого не считали подходящим женихом?

- Совершенно верно. Никогда бы и ни в каком случае не согласились мы на этот брак, да и Мира сама не пожелала бы.

- Какая же причина? Считаете ли положение Шторица недостаточно обеспеченным или имеете что-нибудь лично против него?

- Что касается состояния, то оно у него, кажется, есть. После отца ему, говорят, досталось большое наследство. Лично же он...

- Я его знаю, господин Родерих.

- Знаете?

Я рассказал о том, как встретился с Шторицем на "Доротее" и как он сошел с габары в Вуковаре, так что я даже не думал, что он живет в Раче.

- Потом, - прибавил я, - мы с капитаном Гараланом во время прогулки видели, как он выходил из своего дома, и я сейчас же его узнал.

- Между тем в городе говорили, что его уже несколько недель, как нет дома, что он куда-то уехал, - заметил доктор Родерих.

- Очевидно, он и уезжал куда-нибудь, раз Видаль с ним встретился в Будапеште, - вмешался капитан Гаралан. - Но теперь он вернулся.

В голосе капитана было слышно сильнейшее раздражение.

Доктор Родерих продолжал:

- Средства у него есть, но его образ жизни никому не известен. Это загадка для всех. Он живет не по-людски, а ведет какое-то потустороннее существование.

- Нет ли тут преувеличения? - усомнился я.

- Преувеличение есть, несомненно, - отвечал доктор, - но все-таки он принадлежит к очень странной, подозрительно странной семье. Об его отце, Отто Шторице, ходили легенды, когда он был жив.

- Да они ходят и теперь, когда он уже умер, - сказал я. - Я читал любопытную статью в одной немецкой газете, написанную по поводу поминок Отто Шторица, ежегодно справляемых на шпрембергском кладбище. По-видимому, суеверным росказням верят здесь еще и теперь. Покойного ученого считают колдуном, обладавшим сверхъестественной силой. Каждый раз ждут какого-нибудь чуда на его могиле.

- Раз вы все это знаете, мсье Видаль, - сказал доктор Родерих, - то вы не должны удивляться, что к Вильгельму Шторицу относятся у нас в Раче подозрительно. И вот этот-то человек просил руки моей дочери! Больше того, вчера он осмелился снова повторить свое предложение.

- Вчера? - вскричал я. - Неужели?

- Вчера, когда был у меня.

- Помимо всего прочего, - сказал капитан Гаралан, - мы не можем принять его в свою семью уже по одному тому, что он немец.

В тоне, которым это было сказано, выявилась вся мадьярская ненависть к немцам.

- Так вот, как было дело, - продолжал доктор Родерих. - Я нашел нужным вам это сообщить, чтобы вы знали. Когда доложили о Шторице, первым моим желанием было велеть ему сказать, что я не могу его принять...

- И это было бы гораздо лучше, отец, - сказал капитан Гаралан, - потому что у этого человека медный лоб. После столь категоричного отказа неужели он не понимает, что ему в наш дом нельзя больше являться ни под каким предлогом?

- Я боялся, он устроит какой-нибудь скандал...

- Я бы сумел этот скандал прекратить.

- Я это знаю и вот именно поэтому решил пойти на некоторый компромисс, действовать осторожно и умеренно... Во всяком случае, ради спокойствия твоей матери и сестры я и на будущее прошу тебя, Гаралан, быть сдержаннее в случае чего...

Я уже успел узнать капитана Гаралана и заметил, что он очень вспыльчив.

Поэтому мне все больше и больше не нравилось, что Вильгельм Шториц вернулся в Рач и даже возобновил свое сватовство.

Доктор Родерих досказал нам подробности визита Шторица. Свидание происходило в этом самом кабинете, Вильгельм Шториц говорил с упрямством и настойчивостью. Доктор Родерих выразил ему свое крайнее изумление, что он решился прийти и возобновить попытку, по поводу которой уже получил самый решительный отказ. Вильгельм Шториц стоял на своем, был раздражен и заявил, что ему нет дела до помолвки мадемуазель Миры с моим братом, что он ее любит и что она должна принадлежать ему или никому.

- Негодяй! Нахал! - вскричал капитан Гаралан. - Он осмелился это сказать. Жаль, меня тут не было, я бы вышвырнул его за дверь.

Я подумал: если эти два человека встретятся, непременно выйдет история, которой так боится доктор Родерих.

- Тогда я встал и сказал, что не желаю больше с ним разговаривать, -

продолжал доктор. - Свадьба Миры решена, и через несколько дней она состоится.

- Не бывать этому никогда, - объявил Вильгельм Шториц.

- Милостивый государь, не угодно ли вам выйти вон! - сказал я, указывая ему на дверь. Всякий другой на его месте ушел бы сейчас же. Но он остался.

Сбавив тон, он попробовал добиться кротостью того, чего не мог достичь угрозой. Просил хотя бы только отложить свадьбу. Я подошел к камину, чтобы позвонить лакею. Он схватил меня за руку и, забывшись в гневе, стал говорить так громко, что, я думаю, на улице было слышно. К счастью, жена и дочь еще не возвращались. В конце концов Шториц все-таки ушел, но наговорил при этом массу самых нелепых угроз и заявил, что Мире никогда не быть женой Марка.

Такие препятствия возникнут, что брак окажется невозможным. Шторицы располагают сверхъестественным могуществом и не замедлят пустить его в ход против дерзкой семьи, которая осмелилась отвергнуть Вильгельма Шторица. Он яростно распахнул дверь кабинета и быстро прошел мимо нескольких больных, дожидавшихся в галерее. Я, по правде сказать, был очень смущен.

Ни одного слова не было сказано об этой сцене ни госпоже Родерих, ни Мире, ни Марку. Решено было их не тревожить. Кроме того, я боялся со стороны Марка какой-нибудь выходки вроде той, какую грозился устроить капитан Гаралан. Впрочем, последний сдался, в конце концов на доводы отца и обещал ничего пока не предпринимать.

- Хорошо, - сказал он. - Я, так и быть, не пойду наказывать этого негодяя. Но если он сам ко мне явится? Если он предпримет что-нибудь против Марка? Если он выступит в роли зачинщика?

Доктор Родерих не знал, что сказать на это.

Беседа наша кончилась. Решили ждать. Если Шториц не перейдет от слов к делу, то об инциденте никто не узнает. Что может сделать этот злобный чудак?

Как он может помешать свадьбе? Оскорбить Марка при встрече и этим заставить его выйти с ним на дуэль? Или предпримет какое-нибудь насилие против мадемуазель Миры? Но как же он проберется в дом к Родерихам? Ведь его теперь не приказано принимать. Не может же он выломать дверь. Да, наконец, доктор Родерих не задумается обратиться в полицию, которая сумеет укротить расходившегося немца.

На прощание доктор еще раз попросил сына не связываться со Шторицем, и надобно сказать правду: капитан Гаралан очень неохотно подтвердил свое обещание.

Между тем мадам Родерих, Мира и Марк вернулись домой. Разумеется, меня оставили завтракать, так что прогулку в окрестности Рача я отложил до следующего дня.

Чтобы объяснить свое присутствие в кабинете доктора Родериха, я придумал что-то довольно правдоподобное, так что у Марка не появилось никаких подозрений. Завтрак прошел, по обыкновению, очень приятно.

Когда все встали из-за стола, Мира мне сказала:

- Генрих, раз уж вы у нас, вы должны остаться на весь день.

- А моя прогулка?

- Мы прогуляемся вместе.

- Я хотел совершить дальнюю прогулку...

- И мы пройдемся далеко...

- Но пешком...

- Да, пешком. Но зачем же непременно далеко? Я уверена, вы еще не были на острове Свендор.

- Я туда завтра собирался.

- Пойдемте сегодня.

В обществе обеих дам и Марка я побывал на острове Свендор, обращенном в общественный парк с боскетами, хижинами и всякого рода увеселениями.

Но я мало интересовался прогулкой. Мысли мои были далеко. Это не укрылось от Марка, и мне пришлось ему дать несколько уклончивых ответов.

Быть может, я боялся встречи с Вильгельмом Шторицем? Нет, я гораздо больше думал о тех словах, которые он сказал доктору Родериху: "Такие препятствия возникнут, что брак окажется невозможным"... "Шторицы располагают сверхъестественным могуществом". Что это значит? Следует ли относиться к этим словам серьезно? Я решил поговорить с доктором Родерихом, как только представится удобный случай.

Прошло два дня. Я начал успокаиваться. Вильгельма Шторица не было видно, хотя он из города не уезжал. В доме на бульваре Текели жили. Я видел, как лакей Герман выходил из него. Потом еще как-то в окне бельведера показалась фигура самою Шторица: он стоял и смотрел на дом Родерихов.

В ночь с 17 на 18 мая произошло следующее событие.

В городском соборе оказалось разорванным в клочья и брошенным на пол вывешенное на стене объявление о предстоящем браке Миры Родерих с Марком Видалем. Дверь в собор была заперта, а между тем в него кто-то проник. Беду было легко поправить: повесили новое объявление. Но через час, среди белого дня, оно снова оказалось сорванным. Три раза в этот день, 18 мая, чья-то невидимая рука срывала объявление, но виновного так и не удалось обнаружить.

Кончилось все тем, что устроили около стенки для таких объявлений решетку.

О глупой выходке поговорили недолго и забыли. Но доктор Родерих, капитан Гаралан и я обратили на нее серьезное внимание. Для нас было ясно, что начинается война, которую объявил нам Вильгельм Шториц.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Кто мог сделать подобную гадость, если не тот единственный человек, которому она могла быть выгодна? Не была ли она началом обещанной травли семьи Родерихов?

Доктор Родерих был немедленно уведомлен о происшествии сыном, который поспешил вслед за тем в гостиницу "Темешварская".

Нетрудно себе представить, в каком бешенстве был капитан Гаралан.

- Это все он, все этот мерзавец! - говорил капитан. - Не знаю, как он это устроил, но этим одним он, конечно, не ограничится. Только я ему не позволю ничего больше, нет!

- Будьте хладнокровны, дорогой Гаралан, - сказал я, - и не делайте неосторожных шагов. Как бы нам не повредить делу.

- Любезный Видаль, мы и так уж все время были чересчур осторожны. И это к добру не привело. Если бы отец мне сообщил обо всем своевременно, прежде чем этот негодяй успел выйти из нашего дома, то мы бы тогда же от него избавились навсегда.

- И все-таки, мой дорогой, я убежден, что вам не следует лезть напролом.

- А если он будет продолжать в том же духе?

- Мы всегда успеем обратиться в полицию. Подумайте о вашей матушке и о сестре.

- Но ведь они же все равно узнают.

- Им можно не говорить. И Марку также. После свадьбы будет ясно, как с этим быть.

- После свадьбы? - возразил капитан Гаралан. - А если тогда будет уже поздно?

Тем временем в доме Родерихов мать и дочь спокойно хлопотали о предстоящем званом вечере. Им хотелось, чтобы все было как можно лучше. Не хотелось ударить лицом в грязь. У доктора были только друзья, врагов не было, поэтому пришлось разослать массу приглашений. В доме Родерихов должны были сойтись на нейтральной почве представители аристократии, магистратуры и администрации. Сам губернатор, связанный с доктором личной дружбой, уже принял приглашение и сообщил, что непременно приедет.

В приемных комнатах Родерихов свободно могли поместиться полтораста гостей. Ужин предполагалось накрыть в галерее под конец вечера.

Никто, думаю, не удивится, если я скажу, что вопрос о туалете невесты обсуждался очень серьезно и что Марк в качестве художника принимал горячее участие в этих дебатах. К тому же Мира была мадьярка, а мадьяры всякого пола и возраста придают громадное значение туалету. Любовь к нарядам у них в крови, как любовь к танцам и пению. Ожидалась вообще выставка блестящих дамских туалетов и мужских костюмов, так что вечер у Родерихов должен был удаться на славу.

Я как-то остановился у одного из окон, выходящих на набережную Батьяни, и, к своему неудовольствию, увидел Вильгельма Шторица. Конечно, тут он оказался не случайно. Он шел но набережной очень медленно и с опущенной толовой. Поравнявшись с домом Родерихов, он выпрямился и кинул на него взгляд-о, какой злобный взгляд! Мимо дома он прошелся несколько раз, так что мадам Родерих обратила на него внимание и сказала мужу. Тот ее успокоил несколькими словами, но о недавнем визите не сказал ничего.

Когда мы с Марком, выйдя от Родерихов, шли к себе в гостиницу, этот человек встретился с нами на Мадьярской площади. Увидев моего брата, он вдруг остановился в нерешительности, как бы собираясь к нам подойти. Но не подошел, а стоял и только глядел на Марка глазами, в которых сверкали молнии. Марк сделал вид, что не замечает его, и мы прошли мимо. Когда он остался в нескольких шагах позади нас, Марк меня спросил:

- Ты обратил внимание на этого субъекта?

- Да, Марк, обратил.

- Это Вильгельм Шториц, о котором я тебе говорил.

- Я знаю.

- Ты разве его знаешь?

- Капитан Гаралан мне его показывал уже не один раз.

- Я думал, его нет в Раче.

- А между тем он здесь. Вероятно, уезжал, но вернулся.

- Впрочем, это не важно.

- Разумеется, не важно.

На самом же деле я находил, что Вильгельму Шторицу не мешало бы куда-нибудь убраться, и что нам без него было бы гораздо спокойнее.

В десять часов вечера начали приезжать гости. У подъезда останавливались кареты, залы наполнялись. Доктор с женой и дочерью встречали гостей у входа в галерею, ослепительно сверкавшую всеми зажженными люстрами.

Вот приехал губернатор. В теплых, сердечных выражениях принес он свои поздравления симпатичной семье, наговорил комплиментов Мире и любезностей Марку. Впрочем, поздравления и благопожелания сыпались на помолвленных со всех сторон.

Собрались городские власти, офицеры, товарищи капитана Гаралана, который, несмотря на свою озабоченность, рассыпался в любезностях перед гостями. Блестящие туалеты дам мешались с мундирами военных и парадными костюмами штатских. Публика прохаживалась по залам и галерее. В кабинете доктора гости любовались выставленными подарками. Все подарки моего брата выделялись художественным вкусом. В большой гостиной на одном из консолей лежал приготовленный для подписания брачный контракт, а на другом -

флердоранжевый с розами букет и рядом с ним, на бархатной подушке, брачный венок для невесты - по мадьярскому обычаю.

Программа вечера состояла из трех отделений: концерта, бала и, в промежутке между ними, акта подписания контракта. Танцы должны были начаться часов около двенадцати, так что многие из гостей жалели, почему не раньше.

Повторяю: венгры и венгерки безумно любят танцы, без танцев они и веселья не признают. Впрочем, они и музыку очень любят, а концертная программа была в этот вечер превосходная.

Играл замечательный цыганский оркестр, прославивший себя в то время повсюду в Венгрии, но еще ни разу до сих пор не игравший в Раче. В назначенный час музыканты со своим капельмейстером появились в зале и заняли отведенное для них место.

Венгры очень любят музыку, но на свой лад. В противоположность немцам они не столько исполнители, сколько слушатели. В особенности они любят слушать свою национальную музыку, и это слушание для них не забава, а серьезное занятие.

Оркестр состоял из двенадцати музыкантов и капельмейстера. Им предстояло играть веселенькие венгерские мотивчики - танцы, военные песни, марши. Мечтательной немецкой музыки мадьяры не любят.

Для свадебного вечера можно было бы остановиться и на несколько ином, более подходящем к случаю выборе пьес, но в Венгрии очень большое значение имеют традиции, и собравшихся гостей необходимо было услаждать только национальной музыкой.

Цыгане были в народных костюмах - все смуглые, с черными как смоль курчавыми волосами шапкой, густыми черными бровями и черными огненными глазами. Из-под ярко-красных губ сверкали у всех ослепительно белые, острые зубы.

Оркестр имел огромный успех. Гости в тишине выслушивали внимательно каждую пьесу, а потом разражались аплодисментами и одобрительными восклицаниями.

Я тоже слушал с удовольствием. Что касается Марка, то он, на мой взгляд, занимался не столько оркестром, сколько своим счастьем, сидя возле сияющей Миры Родерих.

Но вот программа исчерпана. Аплодисменты смолкли. Капельмейстер встал, за ним поднялись музыканты. Доктор Родерих сердечно поблагодарил их, гости наговорили им комплиментов, и они на время удалились.

Приступили к подписанию контракта, что совершилось торжественно и серьезно. Гости разбились на группы. Лакеи разносили на подносах фрукты и прохладительные напитки.

Все шло хорошо. Ничего неприятного до сих пор не случилось. Если я вначале несколько тревожился, то теперь успокоился почти совсем.

Госпоже Родерих я не жалел комплиментов цо поводу блистательно удавшегося вечера.

- Благодарю вас, мсье Видаль, - сказала она, - я очень рада, что моим гостям весело. Но, по правде сказать, я смотрю только на вашего брата и на мою дочь. Как они счастливы!

- Сударыня, этим счастьем они обязаны вам, - заметил я. - Родителям остается только радоваться на счастье своих детей.

И вдруг по какой-то странной ассоциации мне вспомнился Вильгельм Шториц... Почему так? Между тем капитан Гаралан о нем больше не думал, как мне казалось. Молодой человек казался веселым, беззаботным. Многие барышни с удовольствием заглядывались на него. Он в городе был общим любимцем.

- Любезный капитан, - сказал я, когда он проходил мимо меня, - если конец вечера будет соответствовать началу...

- О, конечно! - вскричал он. - Музыка хорошо, а танцы еще лучше.

- Ну, в танцах француз мадьяру не уступит. Вы знаете, мне ваша сестра обещала второй вальс.

- Почему не первый?

- Как - почему? Да первый по всем правилам и традициям должен танцевать с ней Марк. Что же, вы хотели бы меня с ним поссорить?

- Правда ваша, дорогой Видаль. Жених и невеста всегда открывают бал.

Цыганский оркестр снова появился и занял свое место. В кабинете доктора были расставлены карточные столы для не танцующих солидных людей. Оркестр начал наигрывать в ожидании, когда капитан Гаралан подаст сигнал к танцам.

Вдруг со стороны галереи через открытую дверь донесся из сада звучный и сильный голос. Голос пел что-то странное, без мелодии, без ритма.

Начавшие было составляться пары остановились. Все прислушались. Что это? Сюрприз, нарочно придуманный? Ко мне подошел капитан Гаралан.

- Что это такое? - спросил он.

- Не знаю, - отвечал я с тревогой в голосе.

- Откуда это пение? С улицы?

- Кажется, нет, не с улицы.

Действительно, голос доносился из сада, а не с улицы. Тот, кто пел, как будто даже подходил к галерее, собираясь войти в дом.

Капитан Гаралан схватил меня за руку, и мы побежали в сад.

На галерее из гостей было человек двенадцать. Гости, уходившие в сад во время антракта, давно вернулись. Остальные были в зале и в гостиных. Кроме того, в галерее находились музыканты, но все они сидели на своих местах за пюпитрами.

Капитан Гаралан вышел на крыльцо. Я последовал за ним. Мы осмотрели весь освещенный сад. Там никого не было.

В эту минуту к нам подошли Родерихи, муж и жена, и доктор сказал несколько слов своему сыну. Тот ответил отрицательным жестом.

Но голос продолжал петь и все приближался.

Подошли Марк под руку с Мирой. Подходили другие гости. Дамы расспрашивали госпожу Родерих, но та не знала ничего сама.

- Я узнаю! - вскричал капитан Гаралан, опять выходя на крыльцо и сходя в сад.

За ним пошли я, доктор Родерих и кое-кто из прислуги.

Вдруг голос умолк, и как раз в ту минуту, когда певец, казалось, уже дошел до самой галереи.

Сад обыскали, обшарили каждый кустик; это было нетрудно сделать при яркой иллюминации. Никого не нашли!

Вероятно, это пел какой-нибудь человек, проходивший по бульвару Текели... Впрочем, едва ли. Так поздно по этому бульвару никто не ходит.

На всех улицах было темно. Мерцал только вдали слабый свет в бельведере дома Шторица.

Когда мы вернулись в дом, гости набросились на нас с расспросами, но поскольку мы ничего не могли ответить, любопытство утихло. Вскоре подали сигнал к началу танцев.

Пары опять составились.

- А у вас и дамы нет? - улыбнулась мне Мира.

- Есть, но только на второй тур, - сказал я, - и эта дама вы.

- Мы не заставим тебя долго ждать, Генрих, - сказал Марк.

Увы! Он ошибся. Мне долго пришлось дожидаться вальса, обещанного мне Мирой. Да, по правде сказать, я его и до сих пор все еще жду...

Оркестр заканчивал прелюдию, как вдруг голос послышался опять, и на этот раз на самой середине гостиной.

Смущение гостей перешло в общее негодование, когда все расслышали, что голос поет "Песню ненависти" Фридриха Марграда, получившую большое распространение только благодаря своему ругательному содержанию. Это был вызов мадьярскому патриотизму, явное глумление, открытое оскорбление.

Голос пел посреди комнаты, а певца не было видно. Певец был тут, несомненно, тут, но оставался недоступным для зрения.

Гости выбежали в зал и на галерею. Произошла некоторая паника. В особенности напугались дамы.

Сверкая глазами, капитан Гаралан шел по гостиной, готовясь схватить того, кого не мог видеть.

Голос допел песню и умолк.

Тут я увидел: да не я один, а человек, по крайней мере сто это увидели и не поверили глазам...

Кто-то невидимый хватает с этажерки невестин букет, рвет его, бросает цветы на пол и топчет их ногами! Потом хватает контракт, разрывает его в клочья и разбрасывает по паркету!

Тут уж испугались решительно все. Каждому захотелось уйти подальше от такой чертовщины. Я спрашивал себя: не сошел ли я с ума и не мерещится ли мне все это?

Ко мне подошел капитан Гаралан и в бешенстве проговорил, весь бледный от гнева:

- Это Вильгельм Шториц! Это его штуки!

Какой Вильгельм Шториц? Где?

В уме ли капитан Гаралан?

Если он в уме, то, значит я сам скоро с ума сойду. Ведь я все это видел: как рвали букет, как изорвали подписанный брачный контракт. А теперь вижу, как невидимая рука хватает с подушки невестин венок и уносит в зал, на галерею, в сад, и венок исчезает.

- Нет, уж это слишком! - вскричал капитан Гаралан, бросаясь из гостиной в зал и оттуда на галерею.

Вихрем пронесся он через зал и выбежал на бульвар Текели.

Я побежал за ним.

Один за другим добежали мы до дома Шторица, где по-прежнему виднелся слабый свет только в бельведере. Капитан схватился обеими руками за решетчатые ворота и с силой начал их трясти. Не отдавая себе отчета, что делаю, я стал помогать капитану, но решетка была крепкая, и из наших усилий ничего не вышло.

Несколько минут мы напрятали силы, не помня себя от бешенства. Вдруг одна половина ворот со скрипом повернулась на петлях...

Капитан Гаралан обвинил Вильгельма Шторица совершенно напрасно.

Вильгельм Шториц из своего дома никуда не выходил. Он стоял перед нами собственной персоной и отпирал нам ворота на отчаянный стук.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

На другой день с утра по всему городу разнесся слух о происшествии, случившемся на балу у Родерихов. Никто не хотел верить, что это происшествие действительно имело место, а не померещилось только испуганной публике.

Между тем факты были налицо, только для них не имелось подходящего объяснения.

Нечего говорить, что после всего случившегося бал пришлось прекратить.

Марк и Мира чрезвычайно огорчились. Букет истоптан, контракт изорван, венок украден!.. И это накануне свадьбы! Дурное предзнаменование.

Весь день перед домом Родерихов собирались любопытные, толпясь у закрытых окон нижнего этажа. Простонародье, по большей части женский пол, стекались на набережную Батьяни. Разговоров было много. Строились самые чудовищные предположения. На дом Родерихов поглядывали с опаской.

В этот день никто из семьи Родерихов не вышел на свою обычную прогулку.

Госпожа Родерих заболела от потрясения, а Мира осталась при матери, нуждавшейся в покое и заботливом уходе.

В восемь часов ко мне в номер пришел Марк и привел доктора Родериха и капитана Гаралана. Нам нужно было обсудить необходимые мероприятия, и удобнее было сделать это не в доме Родерихов, а на нейтральной почве. Мы с братом вернулись домой в эту ночь вместе, а утром он уже успел сбегать к Родерихам, проведать их, причем уговорил доктора и капитана идти с ним ко мне, чтобы переговорить обо всем по секрету.

Мы сразу же приступили к беседе.

- Генрих, - сказал Марк, - я распорядился никого не принимать. Здесь нас никто не может слышать, здесь мы совершенно одни в комнате.

Мой брат был в ужасном состоянии. Лицо осунулось, побледнело. От прежнего счастливого, жизнерадостного выражения не оставалось и следа. Я даже находил, что он расстроился больше, чем оправдывали обстоятельства.

Доктор Родерих делал над собой заметные усилия, чтобы сдерживаться, но его сын даже и не пытался овладеть собой: губы его были плотно сжаты, брови нахмурены, глаза как-то странно блуждали.

Я дал себе слово быть хладнокровным за всех.

Первым моим вопросом было: как чувствуют себя госпожа Родерих и Мира?

- Они были вчера обе очень потрясены, - ответил доктор, - и еще нескоро придут в норму. Впрочем, Мира держится молодцом: взяла себя в руки и старается успокоить мать, которую все это потрясло гораздо сильнее. Я надеюсь, моя жена тоже скоро оправится, если подобные сцены больше не повторятся.

- Неужели вы думаете, доктор, что они могут повториться? - сказал я. -

Мне кажется, такого случая больше не представится.

- Как знать? - возразил доктор Родерих. - Поэтому я и хочу, чтобы свадьба состоялась как можно скорее. Я начинаю верить тем угрозам, которые мне сделаны...

Фразы своей доктор не докончил, но мы с Гараланом поняли, что хотел он сказать. Марк, не знавший о последних шагах Шторица, по-видимому, не расслышал или не обратил внимания.

У капитана Гаралана был свой собственный взгляд, но он его не высказывал, а ждал, чтобы сначала я высказал свое мнение.

- Скажите, мсье Видаль, что вы обо всем этом думаете? - задал мне вопрос доктор Родерих.

Я полагал, мне следует представиться скептиком, не придающим большого значения подобным странностям. Лучше сделать вид, что не находишь в них ничего необыкновенного, хотя и не знаешь, чем их объяснить. Все-таки, если сказать правду, вопрос доктора меня затруднял.

- Знаете, господин Родерих, - отвечал я, - в моих глазах все это не заслуживает чересчур большого внимания. Просто скверная шутка какого-нибудь злостного мистификатора. В толпу гостей замешался мистификатор, устроил чревовещание - это штука, вы сами знаете, очень простая и старая.

Капитан Гаралан быстро повернулся ко мне и посмотрел мне прямо в глаза, как бы стараясь прочесть в них то, что я действительно думаю. Его взгляд говорил ясно:

"Мы здесь не для того, чтобы отыгрываться на подобных объяснениях".

Доктор Родерих возразил:

- Извините, мсье Видаль, но я не могу допустить, что это только фокус, шутка. Тут нечто иное.

- Иного объяснения, доктор, я придумать не могу. В противном случае придется допустить сверхъестественное, какую-нибудь чертовщину.

- Почему чертовщину? Почему непременно сверхъестественное? - возразил капитан Гаралан. - Вполне естественное, но только такое, чего мы не знаем, что для нас еще тайна.

- Почему же вы не хотите допустить, что слышанный нами голос принадлежал чревовещателю? - отстаивал я свое мнение.

Доктор Родерих покачал головой, решительно отказываясь принять это объяснение.

- Повторяю: чревовещатель легко мог проникнуть в дом незаметно и спеть

"Песню ненависти", чтобы раздразнить мадьярский патриотизм, - сказал я.

Конечно, это было допустимое объяснение, в особенности если отбросить существование сверхъестественного. Но доктор Родерих тут же задал мне вопрос:

- Прекрасно, мсье Видаль. Допустим, к нам в дом забрался озорник-чревовещатель, хотя я так не думаю. Ну-с, а как же букет, контракт и венок? Как вы эти факты объясните?

Действительно, тут мое объяснение не годилось. С другой стороны, ведь бывают очень ловкие фокусники... Капитан Гаралан прибавил к словам своего отца:

- Говорите же, любезный Видаль! Неужели ваш чревовещатель и букет раздергал, и контракт разорвал на мелкие клочки, и свадебный венок утащил на глазах у всех? Неужели это все он?

Я молчал.

- Или, может быть, вы думаете, что у всех была галлюцинация? -

продолжал он, волнуясь.

- Нет, конечно. Галлюцинации не было. Все происшедшее видели по крайней мере сто человек.

После паузы, которую я не собирался прерывать, доктор продолжил:

- Посмотрим на вещи так, как они есть, и не будем себя обманывать.

Перед нами факты, которые нельзя ни объяснить естественным образом, ни отрицать. Поищем не озорника, а человека, которому это было выгодно, которому необходимо было устроить нам эту пакость. Поищем врага.

Это была правильная постановка вопроса.

- Врага? - удивился Марк. - Да какой же может быть здесь у нас с вами враг, господин Родерих? Вы разве знаете такого?

- Знаем, - сказал капитан Гаралан. - Это отвергнутый жених Миры, сватавшийся за нее прежде вас.

- Вильгельм Шториц?

- Вильгельм Шториц.

Марку рассказали то, чего он еще не знал. Он услышал от доктора о недавнем визите Шторица, о его домогательствах, о новом ему отказе и о его угрозах. Все это, разумеется, вполне оправдывало возникшие у всех подозрения против него.

- И вы до сих пор ничего мне не говорили! - вскричал Марк. - Только теперь, когда Мире грозит опасность, вы наконец сообщаете мне все это!..

Господа, это нехорошо. Сейчас я пойду к этому Шторицу и потребую...

- Марк, предоставь это нам, - остановил его капитан Гаралан. - Негодяем осквернен дом моего отца...

- И оскорблена моя невеста! - отвечал Марк, теряя всякую сдержанность.

Обоих ослеплял гнев. Положим, Вильгельм Шториц собирался мстить Родерихам, но ведь его участие во вчерашних событиях не подтверждалось никакими фактами. Нельзя же было обвинить его на основании одних предположений и сказать: "Вы были вчера среди гостей. Вы пропели оскорбительную "Песню ненависти". Вы изорвали букет и контракт. Вы похитили венок невесты", - ведь Шторица никто не видел, решительно никто.

Далее - разве мы не застали его дома? Разве он не самолично отворил нам ворота? Правда, он очень долго не отворял их, так что если он был в доме Родерихов, то имел достаточно времени прибежать оттуда домой, но ведь это же опять-таки одни предположения. Наконец, как же бы он пробежал это расстояние не будучи узнанным мною и капитаном Гараланом?

Все эти факты я представил собравшимся и попросил их принять мои соображения. Доктор Родерих встал на мою сторону. Но капитан Гаралан и Марк ничего не хотели слушать и объявили, что сейчас же пойдут на бульвар Текели.

Наконец мне удалось прийти к такому соглашению с ними.

- Друзья мои, - сказал я, - идите лучше в ратушу, а не к Шторицу.

Пойдемте вместе. Расскажем все начальнику полиции. Объясним ему, какие чувства питает Шториц по отношению к Родерихам, какие он выдвигал угрозы по адресу Марка и Миры. Сообщим ему и о том, как Шториц хвастался своим

"сверхъестественным могуществом". Начальнику полиции самому виднее будет, какие меры окажется нужным принять против подозрительного иностранца.

В самом деле, было гораздо лучше обратиться в полицию. Если Марк и Гаралан отправятся сами к Шторицу, их могут ведь и не принять, а вламываться силой в чужой дом они не имеют права. Но полиция может войти и без разрешения. Да, конечно, лучше было обратиться в полицию.

Условились, что Марк вернется в дом к Родерихам, а мы с доктором и капитаном отправимся в городское полицейское управление.

Была половина одиннадцатого. Весь город уже знал о событиях, случившихся накануне. Когда мы входили в ратушу, все, кто нас видел, сразу же догадались, зачем мы туда идем.

Доктор велел доложить о себе начальнику полиции, который немедленно пригласил нас в свой кабинет.

Генрих Штепарк был невысокого роста, но энергичный, с пытливым взглядом умных, проницательных глаз. Полицейское чутье у него было замечательно развито, это он доказывал уже во многих случаях. Можно было заранее сказать, что в деле Родерихов он употребит все усилия для раскрытия истины. Но только будет ли в его власти раскрыть ее, если факты окажутся слишком неправдоподобными, даже исключающими всякую вероятность?

Обо всех происшествиях начальник полиции оказался уже осведомлен вполне основательно, за исключением тех подробностей, которые были известны только доктору, капитану и мне.

- Я ожидал вашего посещения, господин Родерих, - сказал Штепарк, - и если бы вы ко мне не пожаловали, я бы сам к вам явился. Я узнал, что у вас в доме прошлой ночью произошли странные вещи, перепугавшие всех ваших гостей.

Испуг передался всему городу, и я должен констатировать факт, что наш Рач волнуется. Спокойствие в городе нарушено.

По этому вступлению мы догадались, что проще всего будет подождать вопросов господина Штепарка и отвечать на них.

- Прежде всего, доктор, я спрошу вас вот о чем: не возбудили ли вы против себя в ком-либо ненависти, желания отомстить и нет ли между этой ненавистью и свадьбой мадемуазель Миры Родерих какой-нибудь связи?

- Кажется, так.

- Кто же этот человек?

- Вильгельм Шториц, - сказал капитан Гаралан. Штепарк, по-видимому, нисколько не удивился. Тут доктор Родерих рассказал все, что ему было известно про Шторица, и закончил описанием своего последнего свидания с ним, когда тот разразился уже известными читателю угрозами.

- Так, так, - заметил Штепарк. - А начал он с того, что сорвал объявление в соборе. И сделал это совершенно незаметно.

Мы согласились с этим мнением, но от нашего единодушия дело вперед не двигалось. Все-таки феномен так и оставался без объяснения, если не допустить во всем этом участия какого-нибудь колдовства. Полиция с нечистой силой в борьбу не вступает, она действует только в сфере реального и хватает за ворот только людей, состоящих из плоти и крови. Привидений и призраков она под арест не берет. Кто сорвал объявление, кто разорвал букет и контракт, кто утащил венок невесты, тот должен иметь телесный облик и, разумеется, его можно и должно схватить и посадить в тюрьму.

Господин Штепарк нашел, что против Шторица имеются основательные подозрения.

- Этот субъект всегда казался мне очень подозрительным, - сказал он. -

Живет он как-то странно и неизвестно на какие средства. Почему он покинул свою родину - Шпремберг? Почему он, будучи прусским немцем, поселился среди мадьяр, которые немцев не любят? Держит одного слугу, старика немца, и никому нет доступа в его дом на бульваре Текели. Почему так? Все это очень, очень подозрительно.

- Что же вы думаете делать, господин Штепарк? - спросил капитан Гаралан.

- Хочу сделать внезапный обыск у него в доме, не найдем ли мы там какое-нибудь доказательство или хотя бы указание на факт причастности Шторица к происшествиям.

- А даст ли губернатор разрешение на обыск? - спросил доктор Родерих. -

Ведь без его разрешения нельзя обойтись.

- Полагаю, разрешение будет дано. Ведь этот иностранец угрожал вашей семье.

- Губернатор сам вчера был на балу, - заметил я.

- Я знаю это, господин Видаль, и он уже вызывал меня к себе по поводу событий, очевидцем которых ему самому пришлось быть.

- Как же он их объясняет?

- Никак. Он теряется в догадках.

- Но если он узнает, что тут замешан Вильгельм Шториц...

- ...тогда он еще больше будет стараться в выяснении дела. Подождите меня здесь, господа. Я сейчас отправлюсь к губернатору и через полчаса возвращусь с разрешением произвести обыск в доме Шторица.

- Мы хотим тоже быть при обыске, - сказал капитан Гаралан.

- Я ничего против этого не имею, - отвечал Штепарк. - И господин Видаль может присутствовать, если ему угодно.

- Вы отправляйтесь на обыск, господа, - сказал доктор Родерих, - а мне пора домой. После обыска приходите прямо к нам и расскажите о результатах.

- Будет не только обыск, а последует, чего доброго, и арест, - заметил Штепарк.

Он отправился к губернатору, а доктор ушел к себе домой. Мы с капитаном Гараланом остались в кабинете начальника полиции.

Итак, мы скоро переступим порог таинственного дома. Где в эту минуту находится его хозяин? Если он дома - сможет ли сдержать себя капитан Гаралан, когда его увидит?

Штепарк вернулся через полчаса с разрешением от губернатора на обыск и с предписанием принять все меры, какие после того окажутся необходимыми.

- Не угодно ли вам, господа, выйти отсюда прежде меня? - сказал начальник полиции. - Вы идите вперед, я пойду по одной стороне улицы, агенты мои - по другой, и мы сойдемся у дома Шторица. Хорошо?

- Хорошо, - ответил капитан Гаралан.

Мы вдвоем вышли из ратуши и пошли по набережной Батьяни.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Наши три группы шли разными дорогами. Погода была пасмурная. По небу быстро неслись к востоку серые пухлые облака. С пронзительным криком летели против ветра парами аисты и журавли. Дождя не было, но он мог хлынуть каждую минуту, и притом проливной.

Прохожие встречались редко, но все-таки, если бы мы шли вместе, на нас бы обращали внимание. Поэтому господин Штепарк отлично сделал, что распорядился разбить нас на группы.

Капитан Гаралан молчал всю дорогу. Я продолжал опасаться, что он не сдержит себя и совершит насилие над Шторицем. Поэтому я даже сожалел, что Штепарк позволил нам присутствовать при обыске.

Через четверть часа мы дошли до того угла набережной и бульвара, где стоял дом Родерихов. В нижнем этаже не было открыто ни одного окна. Окна в спальнях мадам Родерих и Миры также были закрыты. Какой контраст с вчерашним оживлением!

Капитан Гаралан постоял, поглядел на опущенные занавески, вздохнул и погрозил кулаком, но не сказал ни слова.

Завернув за угол, мы пошли по бульвару Текели и остановились у дома Шторица.

У ворот уже прохаживался, заложив руки в карманы, начальник полиции.

Вскоре подошли и его агенты. С ними находился приглашенный слесарь.

Окна в доме были закрыты, по всегдашнему обыкновению. Даже в бельведере были опущены все занавеси, так что внутри ничего не было видно.

- Кажется, никого нет, - сказал я Штепарку.

- Сейчас мы узнаем, - ответил он. - Но будет странно, если в доме никого не окажется. Вон там, налево, виден дым из трубы.

Действительно, над крышей дома вилась струя дыма.

- Если хозяина нет, - прибавил Штепарк, - то лакей, во всяком случае, должен быть налицо, а нам решительно все равно, кто бы нас ни впустил.

Лично я даже был бы рад, если бы Шторица в доме не оказалось, ввиду присутствия с нами капитана Гаралана. Пусть бы даже Шторица совсем не было в Раче!

Начальник полиции громко постучал молотком в доску, вмонтированную в решетку. Мы стали ждать, чтобы кто-нибудь вышел и отворил ворота.

Прошла минута. Никто не вышел. Штепарк опять постучал.

- Должно быть, тут все оглохли? - пробормотал он.

Подождав еще немного, он сказал слесарю:

- Действуй!

Слесарь выбрал из связки инструменты, вложил в защелку. И ворота легко отворились.

Мы все вошли во двор. Четверо агентов пошли с нами, а двое остались у ворот.

Крыльцо в три ступени вело к дверям, которые также были заперты.

Господин Штепарк два раза постучал в них своей палкой.

Ответа не было. Из дома не доносилось ни малейшего шороха.

Слесарь взошел на крыльцо и вложил в замок одну из своих отмычек. Можно было ожидать, что замок повернут на несколько поворотов и что, кроме того, дверь заперта изнутри на задвижки. Увидев полицию, Шториц мог сделать все это, чтобы ее задержать.

Ничуть не бывало. Замок легко поддался, и дверь сразу же открылась.

- Войдемте, - сказал Штепарк.

Коридор освещался решетчатым окошком, устроенным над входной дверью, и кроме того, в него проникал свет через стекла другой двери, которая вела в сад.

Начальник полиции ступил несколько шагов по коридору и громким голосом спросил:

- Есть здесь кто-нибудь?

Тишина.

Он повторил вопрос. Опять никто не ответил. В доме не слышно было ни звука. Только в одной из боковых комнат нам послышался как будто легкий шорох. Но, вероятно, мы ошиблись.

Господин Штепарк прошел по коридору дальше. Я шел за ним, а за мной капитан Гаралан.

Один из агентов остался на крыльце.

Мы отворили дверь и окинули взглядом сад. Он был окружен высоким каменным забором и занимал площадку в три тысячи шагов в квадрате. В середине находилась лужайка с некошеной травой, почти уже увядшей. Вокруг дома шла извилистая аллея часто посаженных молодых деревьев. Вдоль забора виднелись старые большие деревья. На всем лежал отпечаток неряшливой запущенности.

Сад осмотрели, но никого в нем не нашли, хотя на дорожках заметны были свежие следы.

Окна дома со стороны сада были все закрыты ставнями, кроме одного, крайнего в первом этаже. Этим окном освещалась лестница.

- Обитатели дома, по-видимому, ушли ненадолго и должны скоро вернуться,

- сказал начальник полиции. - Впрочем, может быть, они держались все время начеку и скрылись куда-нибудь перед самым нашим приходом.

- Вы думаете, они узнали о нашем посещении? - возразил я. - Едва ли.

Нет, скорее, по-моему, можно ожидать, что они вот-вот вернутся.

Штепарк с сомнением покачал головой.

- А дым из трубы? - напомнил я. - Ведь это значит, что где-нибудь топится печь.

- Поищем, где она топится, - сказал начальник полиции.

Убедившись, что в саду и во дворе никого нет, господин Штепарк предложил нам войти в дом. Дверь в коридор заперли на ключ.

В коридор выходили четыре комнаты. В одной из них, окнами в сад, была кухня. В другой находилась только лестница на следующий этаж и на чердак.

Осмотр начали с кухни. Один из агентов открыл окно и отодвинул ставни с узким прорезом, пропускавшим очень мало света.

Обстановка кухни оказалась самой простой. Чугунная плита, по бокам два деревянных шкафа, посередине стол, два плетеных стула и две некрашеные скамьи. По стенам висела незатейливая посуда и кухонная утварь. В углу тикали часы с недавно подтянутыми гирями.

Плита топилась. В ней тлел уголь, от которого и шел дым, виденный нами.

- Кухня есть, - сказал я, - ну а где же повар?

- И его господин? - прибавил капитан Гаралан.

- Будем искать дальше, - ответил Штепарк.

Жюль Верн - Тайна Вильгельма Шторица. 1 часть., читать текст

См. также Жюль Верн (Jules Verne) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Тайна Вильгельма Шторица. 2 часть.
Остальные комнаты нижнего этажа также подверглись обыску. Одна из них,...

Таинственный остров (L'lle mysterieuse). 1 часть.
Таинственный остров Перевод Игнатия Петрова ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ПОТЕРПЕВШИЕ К...