Жюль Верн
«Малыш (P'tit-bonhomme). 2 часть.»

"Малыш (P'tit-bonhomme). 2 часть."

Мальчик чувствовал себя смущенным. Он был совсем подавлен видом темных кулис, громадной пустой залы с едва пробивавшимся в нее светом через маленькие окошечки в конце амфитеатра, темной и унылой, точно в доме покойника. Однако Сиб - в пьесе он назывался Сибом - делал все, что от него требовали, и мисс Уестон не замедлила предсказать, что он будет иметь громадный успех и она тоже, разумеется.

Может быть, ее уверенность была многими неразделяема? У актрисы не было недостатка в завистниках и завистницах между "добрыми друзьями". Она не раз оскорбляла их самолюбие своими капризами, нисколько, впрочем, не подозревая этого. Теперь же она говорила направо и налево, что этот ребенок под ее руководством прославится когда-нибудь Кином и Мекреди и в других ролях современной драмы!.. Действительно, это превышало уж всякую меру.

Наконец настал день первого представления. Это было в четверг, 19 октября. Понятно, что мисс Уестон была в очень нервном настроении. Она то хватала Сиба, целовала его, нервно сжимая, то раздражалась и прогоняла его.

Нечего удивляться, что Лимерикский театр вечером был переполнен публикой. Этому немало способствовала и афиша:

К гастролям "мисс Анны Уестон

Представлено будет:

"ТЕРЗАНИЯ МАТЕРИ"

Драма знаменитого Фурпилля

Мисс Анна Уестон исполнит роль герцогини Кендальской;

роль Сиба будет

исполнена Малышом,

ребенком пяти лет и девяти месяцев от роду и т. д.

Малыш был бы, наверно, очень доволен, если бы прочел афишу; он ведь умел читать, а тут его имя выступало большими черными буквами на белом фоне!

Но вместо радости его в уборной мисс Уестон ожидала печаль.

До сих пор он не репетировал "в костюме", как выражаются за кулисами, и выходил на сцену в своем красивом платье, в котором он и теперь приехал в театр. И вдруг в уборной, где лежал приготовленный дорогой туалет герцогини Кендальской, он увидел лохмотья, в которые Элиза собиралась его одеть. Дело в том, что в этой драме мать находит покинутого ею ребенка нищим, в лохмотьях, тогда как сама она важная герцогиня, разодетая в шелк, бархат и кружева.

Увидев лохмотья, Малыш решил, что его хотят отослать снова в Ragged school.

- Мисс Анна... мисс Анна! - вскричал он.

- Что с тобой? - спросила мисс Уестон.

- Не прогоняйте меня!..

- Да кто же тебя прогоняет?.. Что ты выдумал?..

- Но эта ужасная одежда.

- Вот что!.. Он вообразил...

- Да нет же, дурачок!.. Стой смирно! - строго сказала Элиза, одевая его довольно грубо.

- Ах, бедный херувим! - вскричала растроганная мисс Уестон, подводя слегка себе брови тоненькой кисточкой. - Бедный ангел... - продолжала она, накладывая на щеки румяна. - Если бы в зале это знали! Впрочем, они и будут это знать, Элиза... Завтра же это будет напечатано в газетах... Ведь вообразил же он себе!..

И она провела пуховкой по своим открытым плечам.

- Да нет же... нет... глупый бебиш! Это только шутка...

- Шутка, мисс Анна?..

- Ну да, и плакать не надо!

Она сама бы с удовольствием расплакалась, если бы не боялась размазать грим на лице. Элиза повторяла, качая головой:

- Вы теперь сами видите, сударыня, что нам никогда не удастся сделать из него актера!

В это время Малыш грустный, со слезами на глазах, смотрел на надеваемые на него лохмотья Сиба.

Тогда мисс Уестон вздумалось подарить ему совсем новую гинею. "Пусть это будет его первым гонораром", - сказала она. И ребенок, живо утешившись, с удовольствием полюбовавшись на золотую монету, спрятал ее в карман.

Затем мисс Анна, приласкав его в последний раз, пошла на сцену, наказав Элизе не выпускать ребенка из уборной до третьего действия, в котором он должен был появиться.

Все места в театре были заняты, несмотря на то, что пьеса далеко не была новинкой. Она выдержала более тысячи представлений на разных сценах Соединенного королевства, как это часто бывает с произведениями хотя и посредственными, но полными реализма.

Первое действие прошло прекрасно. Восторженные рукоплескания были вполне заслуженной наградой мисс Уестон, увлекшей зрителей своим блестящим талантом и страстностью игры.

После первого акта герцогиня Кендальская вернулась в уборную, к великому удивлению Сиба, сняла свой богатый туалет из шелка и бархата и надела платье простой служанки - перемена, вызванная особыми соображениями драматурга, на которых нам не стоит останавливаться.

Малыш, сбитый с толку, испуганный, с удивлением смотрел на странное превращение.

Вскоре послышался голос помощника режиссера, голос, заставивший его вздрогнуть, и "служанка", сделав ему знак рукой, сказала:

- Подожди, беби... скоро твоя очередь. И ушла на сцену.

Служанка имела такой же успех, как герцогиня в первом акте, и занавес опустился среди еще более шумных аплодисментов.

Положительно, "добрым подругам" мисс Уестон не представлялось возможности доставить ей ни малейшего неудовольствия.

Она вернулась в уборную и, усталая, опустилась на диван, приберегая силы для следующего, третьего действия. На этот раз опять перемена костюма. Теперь это более уж не служанка, это дама, одетая в глубокий траур, немного постаревшая, так как между вторым и третьим актом проходит пять лет.

Малыш с широко раскрытыми глазами совсем застыл в своем углу, не смея ни шевельнуться, ни дышать. Мисс Уестон, сильно взволнованная, почти не обратила на него внимания.

Она обратилась к нему, когда уже была совсем готова.

- Знаешь, Малыш, - сказала она, - скоро твоя очередь.

- Моя, мисс Анна?..

- И не забудь же, что тебя зовут Сиб.

- Сиб?.. Да, да!

- Элиза, повторяй ему все время, что его зовут Сибом, пока ты не сведешь его вниз к режиссеру.

- Слушаю, сударыня.

- А главное, чтобы он не опоздал. К тому же ты знаешь, - погрозила она пальцем ребенку, - у тебя отнимут тогда гинею. Так смотри же, не забывай...

- А то посадят в тюрьму, - прибавила Элиза, делая страшные глаза.

Так называемый Сиб ощупал гинею в кармане, решив ни за что с нею не расставаться.

Наконец настал торжественный момент. Элиза, схватив Сиба за руку, повела его на сцену.

Он был ослеплен ярким светом газа, растерялся среди сутолоки актеров, смотревших со смехом ему в лицо, и чувствовал себя пристыженным в отвратительной нищенской одежде!

Наконец раздались три удара.

Сиб задрожал, точно они пришлись по его спине.

Занавес поднялся.

На сцене, декорации которой изображали хижину, находилась одна герцогиня Кендальская, говорившая свой монолог. Вскоре дверь в глубине откроется, и в ней появится с протянутой рукой ребенок, который окажется ее собственным. Надо заметить, что еще на репетициях Малыш очень огорчался тем, что его заставляли просить милостыню. Ведь его врожденная гордость всегда возмущалась, когда ему приходилось вымаливать подаяние в приюте Ragged school. Правда, мисс Анна Уестон сказала, что это делается только для виду, но все же оно было ему совсем не по нутру... В своей наивности он принимал все за правду и воображал себя несчастным Сибом.

Ожидая своего выхода в то время как режиссер держал его за руку, Малыш смотрел в щелочку двери. С каким удивлением рассматривал он эту переполненную зрителями залу, многочисленные лампочки вдоль рампы, громадную люстру, висящую в воздухе, точно огненный шар. Это было совсем не то, что он видел, когда присутствовал в представлениях, сидя в ложе.

В эту минуту режиссер сказал ему:

- Ну, будь же внимателен, Сиб!

- Да, сударь.

- Помни же... ты пойдешь прямо к маме, только смотри не упади!

- Хорошо, сударь.

- Ты протянешь руку...

- Да, сударь... вот так?

И он показал сжатую руку.

- Да нет же, дурак!.. Так показывают кулак!.. Ты должен идти с открытой рукой, потому что просишь милостыню...

- Да, сударь.

- И не произноси ни слова... ни одного!

- Да, сударь.

Дверь в хижину отворилась, и режиссер вытолкнул Малыша на сцену.

Малыш делал первые шаги в сценической карьере. Боже, как у него колотилось сердце!

Со всех концов залы послышался одобрительный шепот, в то время как Сиб с дрожащей рукой и опущенными глазами нерешительно приближался к даме в трауре. Заметно было, что он привык к лохмотьям, которые нисколько не стесняли его.

Ему сделали овацию, что окончательно смутило его.

Вдруг герцогиня встает, смотрит на него, откидываясь назад, открывает объятия.

Из ее груди вылетает раздирающий душу крик:

- Это он!.. Он!.. Я узнаю его!.. Это Сиб... этой мой ребенок!

И она притягивает его к себе, прижимает к своему сердцу, покрывает поцелуями. Он все молчит. Она плачет, на этот раз настоящими слезами, и восклицает:

- Мой ребенок... это несчастное маленькое создание, просящее у меня милостыню!

Это начинает волновать Сиба, и, хотя ему запрещено разговаривать, он не выдерживает.

- Я ваш ребенок? - спрашивает он.

- Молчи! - говорит тихонько мисс Уестон.

Затем продолжает:

- Небо в наказание отняло его у меня и вот сегодня возвращает!

Она произносит все эти отрывочные фразы среди рыданий, покрывая Сиба поцелуями, обливая его слезами. Никогда никто не ласкал так мальчика, никто не прижимал так к своему трепещущему сердцу!

Герцогиня, прислушиваясь, вдруг вскакивает.

- Сиб, - кричит она - ты меня никогда больше не покинешь!

- Нет, мисс Анна!

- Да замолчи же! - говорит она, рискуя быть услышанной в зале.

В это время дверь в хижину неожиданно отворяется, и на пороге показываются двое мужчин.

Один из них муж, другой - судебный следователь.

- Возьмите этого ребенка, - говорит муж следователю. - Он принадлежит мне!

- Нет, это не ваш сын! - отвечает герцогиня, таща Сиба в другую сторону.

- Вы не мой папа! - восклицает мальчик. Пальцы мисс Уестон так сильно сжимают ему руку, что он не может удержаться от крика. Но крик этот приходится кстати и ничем не мешает ходу пьесы. Теперь герцогиня - это уже мать, защищающая своего ребенка, это львица, которая никому не отдаст своего львенка!

К тому же и львенок, принимающий все за правду, начинает сам защищаться и, вырвавшись из рук герцога, бежит к герцогине.

- Ах, мисс Анна, - говорит он, - зачем же вы мне говорили, что вы не моя мама!

- Да замолчишь ли ты, несчастный! Молчи же! - шепчет она, тогда как герцог и судебный следователь, видимо, совсем озадачены.

- Да, да, - отвечает Сиб, - вы моя мама... я ведь говорил вам, мисс Анна, что вы моя настоящая мама!

Зрители начинают догадываться, что это "не входит в роль". Слышится шепот, смех. Некоторые шутки ради аплодируют. А между тем им, скорее, следовало бы плакать, так как бедный ребенок, думавший, что нашел свою мать в герцогине Кендальской, был достоин сожаления!

Мисс Анна Уестон почувствовала всю смешную сторону своего положения. До нее доносились из-за кулис насмешливые замечания "добрых подруг".

Возмущенная, измученная, она почувствовала страшный прилив злобы... Причиной всему был этот дурачок, которого она хотела в эту минуту разорвать на части! Но тут силы ее покинули, и она упала без чувств в тот момент, когда опускался занавес при безумном хохоте зрителей.

В ту же ночь мисс Анна Уестон покинула город в сопровождении Элизы Корбетт. Она отказывалась от дальнейших представлений, назначенных на той же неделе, и уплачивала неустойку. Никогда более она не появится на лимерикской

Что же касается Малыша, то о нем даже не спросили. Она отделалась от него, как от надоевшей вещи. Нет такой привязанности, которая не порвалась бы, когда задето самолюбие.

Малыш, оставшись один, ничего не понимая, но чувствуя, что был причиной большого несчастья, ушел никем не замеченный. Он пробродил всю ночь по улицам Лимерика и зашел наконец в какой-то большой сад с разбросанными маленькими домиками и каменными плитами с крестами.

Посредине возвышалось огромное здание, совсем темное со стороны, не освещенной луной.

Это было Лимерикское кладбище с массой зелени, усыпанными песком дорожками, лужайками и ручейками, составляющими любимое место прогулок обывателей города. Каменные плиты были могилами, домики - надгробными памятниками, а здание - готическим собором св. Марии.

Малыш провел здесь ночь, лежа на камне под сенью церкви, дрожа при малейшем звуке, боясь появления этого противного герцога Кендальского, хотевшего его поймать. И мисс Анны нет здесь, чтобы защитить его! Его унесут далеко... далеко... в страны, где будут страшные звери. Он никогда не увидит своей мамы. И крупные слезы катились по лицу ребенка.

Под утро Малыш услыхал, что его кто-то зовет.

Около него стояли мужчина и женщина, фермеры, шедшие в контору дилижансов и нечаянно наткнувшиеся на него.

- Что ты здесь делаешь? - спросил фермер.

Малыш так сильно всхлипывал, что был не в состоянии отвечать.

- Скажи же, что ты здесь делаешь? - повторила фермерша более ласково.

Но Малыш продолжал молчать.

- Где твой папа? - спросила она тогда.

- У меня нет папы! - ответил он наконец.

- А твоя мама?

- У меня ее тоже больше нет!

И он с мольбою потянулся к фермерше.

- Это покинутый ребенок, - с болью в голосе сказал фермер.

Если бы Малыш был хорошо одет, фермер бы решил, что это заблудившийся ребенок, и, конечно, сделал бы все возможное, чтобы разыскать его семью; но, видя лохмотья, был убежден, что это одно из тех несчастных созданий, которые никому не принадлежат.

- Пойдем с нами, - помолчав, решил он.

И, посадив Малыша к жене на руки, сказал убежденно:

- Одним ребенком больше для нас ничего не составит, не правда ли, Мартина?

- Конечно, Мартен!

И Мартина осушила поцелуями крупные слезы Малыша.

Глава восьмая - КЕРУАНСКАЯ ФЕРМА

Что Малышу не особенно счастливо жилось в провинции Ульстер - об этом, кажется, нетрудно догадаться, хотя никто достоверно не знал, где и как провел он свои первые годы в графстве Донегаль.

Коннаутская провинция была для него тоже не особенно милостива, если вспомнить пребывание сначала у хозяина марионеток, а потом в Ragged school.

Когда в Мюнстерской провинции водворился у знаменитой актрисы, можно было, кажется, надеяться, что он покончил с нищетой. Ничуть не бывало! Теперь судьба забросила Малыша вглубь Керри, на юго-запад Ирландии. Хорошо, если бы теперь ему посчастливилось не расставаться более с добрыми людьми, приютившими его.

Ферма Керуан находилась в Керрийском графстве, в одном из северо-восточных уездов, близ реки Кашен. Милях в двенадцати - Трали, откуда, если верить преданию, отправился в шестом столетии С. Брендон открывать Америку до Колумба. В Трали соединяются многочисленные железные пути Южной Ирландии.

В этой области находятся Кланарадерские и Стекские горы, самые высокие на острове. Милях в тридцати к западу развертывается глубоко вырезанное побережье с дугообразной Керрийской бухтой, размываемой морскими волнами.

Вспомним приведенные нами выше слова О'Коннеля: "Ирландия для ирландцев!" И вот в каком смысле Ирландию можно считать принадлежащей ирландцам.

Существующие в ней триста тысяч ферм принадлежат иностранным владельцам. Из этого числа пятьдесят тысяч занимают более чем по двадцати четырех акров, то есть двенадцать гектаров, восемь тысяч - от восьми до двенадцати. Все остальные - еще меньше. Из этого не следует, что владения все раздроблены. Напротив! Есть, например, три имения, составляющие каждое более ста тысяч акров; так, имение Ричарда Барриджа простирается на сто шестьдесят тысяч акров.

Но что представляют они в сравнении с владениями лендлордов Шотландии! Например, граф Бредальбан владеет четырьмястами тридцатью пятью тысячами акров, Матисон - четырьмястами шестью тысячами акров, герцог Сутерланд - миллионом двумястами тысячами акров. Ведь это почти равняется целому графству!

Правда, после победы англонормандцев в 1100 году остров Сестры был признан феодальным, и земля его осталась феодальной.

Герцог Рокингам был в то время одним из важнейших лендлордов Керрийского графства. Владение его занимало полтораста тысяч акров и состояло из пахотной земли, лугов, лесов, озер и тысячи пятисот ферм. Он был иностранец, один из тех, которых ирландцы называют "отсутствующими". Последствием их "отсутствия" является всегда вывоз из Ирландии денег, добытых трудом ирландского народа.

Не надо забывать, что Зеленый Ирин не является частью Великобритании, состоящей исключительно из Шотландии и Англии. Герцог Рокингам был шотландский лорд. Подобно многим другим, владеющим девятью десятыми острова, он ни разу не потрудился посетить свои земли, и его вассалы не имели о нем ни малейшего понятия. За определенную ежегодную сумму землю его эксплуатировали откупщики, которые и отдавали ее частями в аренду. Таким образом, и Керуанская ферма находилась в зависимости от некоего Джона Эльдона, агента герцога Рокингама.

Ферма была не из значительных, занимала лишь сотню акров. К тому же почва, орошаемая верхним течением Кашена, была мало благоприятна для обработки и требовала усиленного труда крестьянина, обязанного уплачивать аренду, да еще по фунту в год за каждый акр.

Таковы были условия Керуанской фермы, управляемой фермером Мак-Карти.

В Ирландии есть, конечно, добрые владельцы, но арендаторам приходится большей частью иметь дело не с ними, а с их доверенными, людьми грубыми и беспощадными. Следует заметить, что аристократия, довольно либеральная в Англии и Шотландии, в Ирландии скорее реакционна. Вместо того чтобы отпустить вожжи, она их натягивает.

Мартен Мак-Карти, полный сил - ему исполнилось пятьдесят два года, - был одним из лучших фермеров в этой местности. Трудолюбивый, опытный в земледелии, научивший тому же своих детей, ставших теперь его помощниками, он сумел скопить небольшую сумму, несмотря на все обязательства и платежи, обременяющие ирландского крестьянина.

Жену Мартена, как мы уже знаем, звали Мартиной. Она была примерной хозяйкой. В пятьдесят лет она работала, как двадцатилетняя женщина. Зимой, в свободное от хозяйства время, усердно пряла, сидя у пылающего очага.

Семейство Мак-Карти, проводящее большую часть времени на чистом воздухе, занимаясь физическим трудом, имело превосходное здоровье и не прибегало ни к врачам, ни к лекарствам. Оно происходило от породы ирландских земледельцев, легко уживающихся как среди лугов Америки, так и в Новой Зеландии и Австралии. Будем надеяться, что этим достойным людям не придется эмигрировать за океан. Дай Бог, чтобы их остров не отбросил их от себя, как многих других своих сынов!

Во главе семьи стояла мать Мартена, всеми любимая и уважаемая семидесятилетняя женщина, муж которой управлял прежде этой фермой. Бабушка - так ее все величали - помогала, насколько могла, своей невестке по хозяйству, пряла пряжу.

Старший сын, Мюрдок, двадцати семи лет, более образованный, чем отец, интересовался вопросами, волновавшими Ирландию, и родные всегда опасались, чтобы он не попал в какую-нибудь скверную историю. Мюрдок принадлежал к числу людей, только и думающих о возвращении home rule, то есть о торжестве автономии, не подозревая, что home rule имеет в виду более политические реформы, чем социальные. Между тем эти-то последние более всего и нужны Ирландии, угнетаемой до сих пор суровым феодальным режимом.

Мюрдок, здоровенный малый, мрачный, необщительный, недавно женился на Китти, дочери соседнего фермера. Прелестная молодая женщина, любимая всей семьей Мак-Карти, обладала той спокойной, гордой красотой и благородной осанкой, которые часто встречаются среди низших классов Ирландии.

Лицо ее оживлялось большими голубыми глазами, белокурые волосы красиво вились под украшенным лентами чепчиком. Китти очень любила мужа, и Мюрдок, который никогда не смеялся, все же иногда улыбался, глядя на нее, так как чувствовал к ней глубокую привязанность. Она, пользуясь своим влиянием, всегда сдерживала его, когда появлялся какой-нибудь пропагандист, утверждавший, что никакое соглашение немыслимо между лендлордами и их данниками.

Нечего и говорить, что Мак-Карти, как хорошие католики, видели в протестантах своих врагов (Общепринятый взгляд всех ирландцев, сделавших, однако, исключение для Парвелля, когда этот "некоронованный король Ирландии", как его называли, управлял несколько лет спустя (1879) знаменитой "национальной лигой", образованной для осуществления аграрной реформы.).

Мюрдок любил посещать митинги, и у Китти всегда сжималось сердце, когда он уезжал в Трали или в какую-нибудь другую соседнюю деревню. На этих собраниях он говорил с врожденным у ирландцев красноречием; и, когда возвращался домой, Китти сразу угадывала по лицу мужа волновавшие его чувства. И, слушая вырывавшийся у него призыв к аграрной революции, прилагала немало стараний, чтобы успокоить Мюрдока.

- Милый, - говорила она, - надо иметь терпение... покорность...

- Терпение, - отвечал он, - когда годы уходят и ничего не достигается? Покорность, когда видишь таких честных тружениц, как наша бабушка, остающихся такими же бедными после целой жизни усиленного труда? Оставаясь вечно терпеливым и покорным, моя бедная Китти, доходишь до того, что ко всему начинаешь приспособляться, теряешь сознание своих прав, сгибаешься под игом, чего я не сделаю никогда... Никогда! - повторял он гордо, подняв голову.

У Мартена было еще двое сыновей: Пат, или Патрик, и Сим, или Симеон, - один двадцати пяти, другой девятнадцати лет.

Пат ездил обыкновенно по торговым делам в качестве матроса на одном из судов почтенной фирмы Маркард из Ливерпуля; что касается Сима, то он был незаменимым помощником отцу в полевых работах и в уходе за скотом. Сим беспрекословно слушался старшего брата и относился к нему с таким же уважением, как если бы он был главой семейства. Будучи самым младшим и поэтому наиболее избалованным, Сим был склонен к веселости, таящейся всегда в характере ирландца. Любил побалагурить, посмеяться, оживляя своим присутствием эту строгую патриархальную семью. Очень подвижной, он резко отличался от серьезного уравновешенного Мюрдока.

Такова была эта честная, трудолюбивая семья, в которой суждено было жить Малышу. Какая разница между унизительным существованием в Ragged school и этой здоровой, благотворно влияющей жизнью ирландской фермы!.. Нет сомнения, что эта перемена подействует на его детское, рано развившееся воображение. Правда, он провел несколько недель в благоприятной обстановке у мисс Уестон, но там не было искренности чувства, извращенного привычками театрального мира.

Строения, находящиеся в пользовании Мак-Карти, не были многочисленны. В богатых местностях Соединенного королевства подобные фермы обставлены с гораздо большей роскошью.

Но ведь благосостояние фермы зависит главным образом от ее хозяина, а обширность ее не играет здесь важной роли. Заметим еще, что Мак-Карти не был счастливым "собственником", владеющим небольшим участком. Он был просто одним из многочисленных данников герцога Рокингама, или, если можно так выразиться, одной из сотен земледельческих машин, пущенных в действие для обработки владений лендлорда.

Главное строение, лишь наполовину каменное, состояло из одного этажа, в котором находились комнаты бабушки, Мартена с Мартиной и старшего сына с женой, с большим общим залом посредине, служившим в тоже время и столовой. Наверху, рядом с чердачным помещением, была небольшая комната с двумя окошечками, в которой жил Сим, а также Пат во время своих кратковременных приездов.

Около главного дома расположились с одной стороны амбары, в которых хранились запасы и инструменты, с другой - коровник, овчарня, молочная, свиной хлев и птичий двор.

Постройки долгое время оставались без ремонта, и это придавало им довольно неуютный вид. Кое-где торчали в виде заплат разнородные доски, половинки дверей, куски ставней, обломки старых судов и куски штукатурки, а на крыши были положены большие камни, чтобы не дать сильным порывам ветра сорвать их. Широкий двор с воротами на двух стойках разделял здания, обнесенные живой изгородью с пестреющими в ней фуксиями, обильно растущими во всех ирландских селениях. Внутри двора на зеленеющей лужайке прогуливались домашние птицы, а посредине находился пруд, окаймленный кустами диких азалий и желтыми маргаритками.

Крыши зданий зеленели и пестрели не меньше двора. На них виднелись разнообразнейшие растения, чарующие взор, преимущественно же фуксии, колеблемые малейшим дуновением ветра. Что касается стен, то не приходилось сокрушаться, что своими заплатами они напоминают одежду нищего. Их покрывал тройной ряд плюща, такого густого и могучего, что, кажется, он был способен заменить с успехом эти стены в случае их разрушения.

Между фермой и полями тянулся огород, засеянный овощами, в особенности репой, капустой и картофелем. Огород был окружен деревцами.

Здесь встречался остролистник, с его колючими ярко-зелеными листьями, напоминающими странной формы раковины, тисы, растущие на свободе, до которых не касались садовые ножницы, придающие им обычно форму бутылки или лампы. Немного поодаль красовался целый лесок ясеневых деревьев, самых, пожалуй, красивых деревьев той местности. Вперемежку росли зеленые буковые деревья, окрашенные местами в ярко-красный цвет, земляничные кусты, достигающие значительной высоты, рябина, напоминающая виноградник, но с тяжелыми коралловыми гроздьями.

Не далее трех миль от этой местности уже чувствуется повышение почвы, зависящее от разветвления Кланарадерской цепи гор, покрытой целыми лесами елей.

Ферма не могла похвастаться высокими доходами от земледелия. Пшеница, засеваемая Мак-Карти в небольшом количестве, не отличалась ни длиною колосьев, ни весом зерна. Овес вырастал довольно тощим, что особенно печалило, так как семья расходовала много овсяной муки. Гораздо выгоднее было сеять ячмень, но особенно рожь. Климат же настолько суров, что жатва наступает в октябре и ноябре.

На огороде первое место отводится картофелю. Он составляет главную пищу, особенно в неурожайных местностях Ирландии. И невольно приходится недоумевать, чем бы питалось деревенское население, когда не было бы знакомо с этим драгоценным овощем.

Если земля кормит скот, то и он в свою очередь содействует ее плодородию. Без скота земледелие немыслимо: одни животные служат для полевых работ, другие дают пищевые продукты - мясо, молоко, а все вместе - необходимое для земли удобрение. На Керуанской ферме было шесть лошадей; но даже запряженные по две и по три, они с трудом тащили плуг, вспарывая эту каменистую почву. Эти животные, не уступающие своим хозяевам в усердии и терпении, хотя и не были записаны в "Stud book" - знаменитой "лошадиной книге", - приносили людям громадную пользу, довольствуясь часто очень скудной пищей. Их компанию разделял осел, не терпевший нужды в чертополохе, этом ужасном паразите, широко распространенном в Ирландии.

Между другим скотом нельзя не отметить полдюжины дойных коров, очень недурных, красноватого оттенка, и сотню черноголовых овец с белой шерстью, требовавших большого ухода в длинные зимние месяцы. Менее требовательны были козы, кормившиеся сухими листьями, которые сами и отыскивали, даже в сильнейшие морозы.

Что касается свиней, то они находились в особом помещении, и их откармливали лишь для хозяйственного продовольствия. Фермеры почему-то никогда не задаются целью откармливать свиней на продажу, хотя в Лимерике существует большая торговля окороками, не уступающими по достоинству йоркширским, под видом которых они потом и сбываются.

Кур, уток и гусей имелось достаточное количество, чтобы снабжать яйцами ярмарку в Трали. Но индюки и голуби отсутствуют, и почти ни один птичий двор на ирландских фермах не может ими похвастаться.

Следует упомянуть еще о собаке, шотландской овчарке, предназначенной стеречь стадо. На ферме не было ни одной охотничьей собаки, несмотря на то, что дичи здесь в изобилии. Право на охоту стоит очень дорого, а охотничью собаку разрешается держать лишь владельцу поземельного участка, оцененного по крайней мере в тысячу фунтов.

Такова была Керуанская ферма, находившаяся у поворота Кашена, в пяти милях от прихода Сильтона. Конечно, есть и худшая земля в графстве, рыхлая, не смешанная с навозом, оплачиваемая одной кроной, то есть шестью франками за акр. Земля же, которой владел Мак-Карти, была среднего достоинства.

К ферме подступали бесплодные болотистые равнины с неизбежным тростником и вереском. Летом над полями собирались громадные стаи ворон, любящих выклевывать посевы, и целые тучи толстоклювых воробьев, поедающих зреющее зерно. Они были бичом для фермы.

Ближе к горам громоздились уступами густые леса берез и лиственницы. Деревья эти склонялись нередко до земли под напором сильнейшего ветра, свирепствующего особенно в узкой долине Кашена в осеннее время.

В общем, преинтересное, вполне заслуживающее внимания туристов, это графство Керри с его великолепными горами, чудными далями, смягченными северными туманами! Но страна весьма сурова для ее обитателей, а почва часто неблагодарна для земледельца.

Надо молить небо, чтобы был хороший урожай картофеля, этого хлеба Ирландии! При неурожае картофеля наступает в полном смысле слова голод со всеми его ужасами (Таков был голод 1740-1741 годов, унесший 400 тысяч ирландцев, от голода в 1847 году погибло до полумиллиона ирландцев и почти столько же эмигрировало в Новый Свет.).

Поэтому набожным ирландцам не мешало бы после "God, save the Queen!" (Боже, храни королеву!) прибавлять: "God, save the potatoes!" (Боже, храни картофель!)

Глава девятая - КЕРУАНСКАЯ ФЕРМА

(Продолжение)

На следующий день, 20 октября, у ворот Керуанской фермы раздались веселые возгласы:

- Отец идет!

- И мать!

- Вот они оба!

Это кричали Китти и Сим, увидавшие издали возвращавшихся Мартена и Мартину Мак-Карти.

- Здравствуйте, дети! - сказал Мартен.

- Здравствуйте, сыновья мои! - произнесла Мартина, входя.

В слове "мои" звучала материнская гордость.

Фермер с женой выехали из Лимерика рано утром. Они совсем продрогли, проехав около тридцати миль в это холодное осеннее время, да еще в "jaunting car".

"Car" - это род тележки, а "jaunting" она называется потому, что десять пассажиров сидят спиной друг к другу на скамейках, посредине. Представьте себе двойную скамью, какие украшают бульвары, но с приделанными колесами, с досками, в которые упираются ноги пассажиров, прислоняющихся к положенному за спину багажу, - и вы получите экипаж, употребляемый обыкновенно в Ирландии. Если он не представляет особых удобств, так как, сидя в нем, можно любоваться лишь одной стороной пейзажа, и ничем не защищает от непогоды и ветра, зато самый скорый, и кучер его отличается ловкостью и проворством.

Поэтому не приходится удивляться, что Мак-Карти с женой, выехавшие около семи часов утра из Ли-ыерика, подъехали уже в четвертом часу к ферме. Кроме них были и другие пассажиры. Высадив фермеров, экипаж покатился далее к главному пункту Керрийского графства.

Мюрдок при виде родителей поспешно вышел к ним навстречу.

- Благополучно ли вы съездили, батюшка? - Спросила молодая женщина, целуясь с Мартеном.

- Отлично, Китти.

- Нашли ли вы капустную рассаду на Лимерикском рынке? - спросил Мюрдок.

- Да, сын мой, нам пришлют ее завтра.

- И репу?

- Да, самый лучший сорт.

- Это хорошо, отец.

- И мы нашли еще нечто, по-моему, тоже очень хорошее!..

Мюрдок и Сим с удивлением взглянули на ребенка, которого Мартина передала Китти со словами:

- Вот мальчуган, в ожидании другого, которого нам подарит Китти.

- Но он совсем замерз! - вскричала молодая женщина.

- Я укрывала его всем, чем могла, заметила фермерша.

- Надо скорее нести его в дом да поздороваться с бабушкой, которая давно уже ждет нас.

Китти взяла на руки Малыша, и вскоре все семейство собралось в столовой, где бабушка сидела в большом кресле с мягкими подушками.

Ей принесли ребенка, которого она, лаская, посадила к себе на колени.

Он сидел, ничего не понимая, с удивлением все осматривая. Опять все было по-новому. Положительно это был сон, так все это не походило на вчерашнее. Кругом было столько добрых старых и молодых лиц! Путешествие его развлекло, а чудный воздух, наполненный благоуханием деревьев и осенних цветов, ласкал его. Перед отъездом он поел горячего супа и во время дороги не переставал грызть превкусные лепешки, которые Мартина вынимала из дорожного мешка. Он рассказал, как умел, о своем прошлом, о своем пребывании в Ragged school, о пожаре, о добром Грипе, которого он не переставал вспоминать; затем о мисс Анне, которая оказалась не его матерью, хотя и назвала его своим сыном; о сердитом господине, называвшемся герцогом, который хотел его отнять; затем о том, как его все бросили и он очутился на Лимерикском кладбище. Фермеры, не много поняв из всего рассказанного, видели в нем брошенное существо, предназначенное провидением их заботе.

Растроганная бабушка поцеловала ребенка, остальные поступили так же.

- А как его зовут? - неожиданно спросила бабушка.

- Он не упоминает другого имени, кроме Малыша, - ответила Мартина.

- Что ж, будем и мы его так называть, заметила бабушка.

- А когда он будет взрослым, как же тогда? - спросил Сим.

- Все равно, пусть остается Малышом! - заключила добрая старушка, снова целуя его.

С него сняли лохмотья, в которых он выступил в роли Сиба, и заменили одеждой Сима, ношенной им в детстве, ее совсем, правда, новой, но чистой и теплой. Заметим, что и здесь ему оставили его шерстяную фуфайку.

Он ужинал в этот вечер за стойлом этих почтенных людей, сидя на высоком стуле и спрашивая себя с тревогой, не исчезнет ли все это опять, как сон. Нет! Он не исчезал, этот вкусный овсяный суп, которого ему досталась полная тарелка. Не исчез и кусок сала с капустой, и пирог из гречневой муки с яйцами, разделенный между всеми на равные части и запиваемый удивительно вкусным напитком из ячменя.

Что за ужин, да еще кругом все улыбающиеся лица, кроме, впрочем, старшего брата, всегда серьезного и немного грустного! И вдруг глаза Малыша наполнились слезами, скатившимися по щекам.

- Что с тобой, Малыш? - с тревогой спросила Китти.

- Не надо плакать, - прибавила бабушка, - тебя здесь все будут любить.

- А я наделаю тебе игрушек, - сказал Сим.

- Я не плачу... - ответил ребенок, - разве это слезы!

Да, он говорил правду, эти слезы были от полноты испытываемого им чувства.

- Ну, довольно, - сказал Мартен, но вовсе не сердито, - здесь, мальчуган, плакать запрещено!

- Я больше не буду плакать, сударь, - ответил он, бросившись в объятия бабушки.

Мартен и Мартина нуждались в отдыхе. Впрочем, все на ферме ложились рано спать, так как имели обыкновение вставать с восходом солнца.

- Куда мы его положим, этого мальчугана? - спросил фермер.

- Ко мне в комнату, - ответил Сим. - Я буду спать с ним на одной постели, как будто он мой маленький брат!

- Нет, детки, - ласково ответила бабушка. - Пусть он спит у меня. Он меня не стеснит, напротив, это доставит мне удовольствие.

Каждое желание бабушки исполнялось всегда беспрекословно. Поэтому в ее комнату принесли кроватку для Малыша, в которую его и уложили.

Чистые простынки, хорошее одеяло, все, что он уже испытал в свое кратковременное пребывание в лимерикском "Royal George Hotel" у мисс Анны Уестон. Но ласки актрисы не могли сравниться с ласками этой почтенной семьи. Он, вероятно, почувствовал разницу, особенно когда бабушка, укрывая его, крепко поцеловала.

- О! благодарю... благодарю!.. - прошептал он. Этим и ограничилась его вечерняя молитва, так как другой он и не знал.

Начиналось холодное время. Жатва была окончена. Вне дома почти уже нечего было делать. В этом суровом климате не сеют на зиму пшеницу, овес и ячмень - они не могут вынести продолжительных и сильных холодов. Мак-Карти, зная это по опыту, сеял их в марте и даже в апреле.

Но это вовсе не значило, что все оставались без дела. Надо было молотить ячмень и овес. И вообще в длинные зимние месяцы работа не переводилась. Малыш мог убедиться в этом на другой же день. Встав на заре, он отправился к хлеву, словно предчувствуя, что для него там найдется дело. Ведь ему, черт возьми, будет скоро шесть лет, а в шесть лет можно пасти уток, коров и даже овец, если, конечно, имеешь в помощь собаку!

Он заявил об этом на другое же утро, сидя за чашкой теплого молока.

- Хорошо, мальчик, - ответил Мартен, - ты хочешь работать, и это похвально. Надо уметь жить своими трудами.

- И я буду трудиться, господин Мартен.

- Но он так молод! - покачала головой бабушка.

- Это ничего, сударыня...

- Зови меня бабушкой...

- Так вот, бабушка, это ничего не значит! Я был бы так счастлив, если бы мог работать.

- Ты будешь работать, - уважительно произнес Мюрдок, удивленный стойкостью и уверенностью, слышавшимися в ответах ребенка.

- Спасибо, сударь!

- Я научу тебя ходить за лошадьми, продолжал Мюрдок. - И ездить верхом, если только ты не боишься.

- О, с удовольствием, - ответил Малыш.

- А я выучу тебя ухаживать за коровами, предложила Мартина, - и доить их, если ты не боишься их рогов.

- С удовольствием! - обрадовался Малыш.

- А я, - вскричал Сим, - пасти овец в поле!

- Пожалуйста, - сказал Малыш.

- Умеешь ты, малютка, читать?.. - спросил фермер.

- Немного и писать печатными буквами...

- А считать?..

- О да... до ста!

- Хорошо! - улыбнулась Китти. - Я выучу тебя считать до тысячи и писать прописью.

- Буду очень благодарен вам, сударыня.

Он соглашался на все, что бы ему ни предложили. Он, видимо, желал отблагодарить чем-нибудь добрых людей. Его самолюбие довольствовалось пока тем, чтобы быть маленьким слугой на ферме. Но в этих ответах фермеру понравилась вся серьезность его ума.

- Да ты у нас будешь просто сокровищем, Малыш... Лошади, коровы, овцы... Да если все это будет на твоем попечении, то нам и делать будет нечего... А сколько же ты запросишь у меня жалованья?..

- Жалованья?..

- Ну да!.. Ведь не даром же ты хочешь работать?..

- О нет, господин Мартен!

- Как, - вскричала удивленная Мартина, - он, не довольствуясь пищей, помещением и одеждой, хочет еще, чтобы ему платили?

- Да, сударыня.

Все смотрели на ребенка с таким удивлением, точно он сказал нечто несообразное.

Мюрдок, наблюдавший за ним, сказал только:

- Дайте ему объясниться!

- Да, - прибавила бабушка, - скажи нам, что ты хочешь зарабатывать?., деньги?

Малыш утвердительно кивнул.

- Сколько же... крону в день?.. - сказала Китти.

- О, сударыня!..

- В месяц?.. - спросила фермерша.

- О нет...

- В год, может быть? - сказал Сим, разразившись смехом. - Крону в год?..

- Однако чего же ты хочешь, мальчик! - уже серьезно сказал Мюрдок. - Я понимаю, что тебе захотелось зарабатывать, как это мы делаем все. Как бы мало ты ни получал, все же это приучит тебя считать деньги. Но что же ты хочешь?.. Пенни... Один коппер в день?..

- Нет, господин Мюрдок.

- Ну, тогда объяснись!..

- Я бы хотел, господин Мартен, чтобы вы каждый вечер давали мне камешек...

- Камешек?.. - вскричал Сим. - Уж не хочешь ли ты из камешков составить себе состояние?..

- Нет... Но это мне все же доставит удовольствие, а затем, через несколько лет, когда я буду большой, и если вы будете довольны мною...

- Решено, Малыш! - поддержал его Мартен. - Мы тогда променяем твои камешки на пенсы или шиллинги!

Все поздравили Малыша с блестящей мыслью, и в этот же вечер Мартен Мак- Карти дал ему камешек, один из тех камешков, каких в Кашене оставалось еще целые миллионы. Малыше старательно спрятал его в большой глиняный горшок, который дала ему бабушка и который он превратил в копилку.

- Странный ребенок! - сказал Мюрдок отцу.

Да, на его хорошую натуру не могли повлиять ни дурное обращение Торнпиппа, ни дурные советы школьников Ragged school. Наблюдая за ним, семейство признало его хорошие задатки. Он не лишен был даже веселости, свойственной национальному темпераменту ирландцев и встречаемой даже у последних бедняков бедной Ирландии. Но он, однако, не был одним из тех мальчишек, которые готовы шалить целый день и вечно рассеянны, точно следят за полетом мухи или птицы. Он во все вдумывался, вникая в суть вещей, всех расспрашивая и желая все знать. Взор его был пытливый. Какую бы он вещь ни нашел, хотя бы просто булавку, он всегда поднимал ее и прятал, точно это был шиллинг. Он берег одежду, заботясь, чтобы она была всегда чистой. Все принадлежности его туалета были в большом порядке. У него была врожденная любовь к чистоте. Он отвечал вежливо, когда с ним разговаривали, но не стеснялся расспрашивать, если чего-нибудь не понимал. В то же время он сделал большие успехи в грамоте. Арифметика давалась ему особенно легко; это не значило, что он был одним из тех детей-феноменов, которые, выказывая необычайные способности в детстве, делались в зрелом возрасте самыми заурядными людьми; он только легко соображал в уме то, для чего другие дети прибегали бы к перу. И Мюрдок не без удивления должен был сознать, что всеми поступками Малыша руководил недюжинный ум.

Надо заметить, что благодаря урокам бабушки он вскоре усвоил учение католической церкви, пустившей крепкие корни в Ирландии. И ежедневно читал с усердием утренние и вечерние молитвы.

Зима подходила к концу - холодная, с сильным ветром, налетавшим ураганом, проносившимся, как смерч, по долине Кашена. Сколько раз обитатели фермы дрожали за крыши, которые угрожали быть сорванными, за крытые соломой строения, готовые рухнуть! Просить же управляющего Джона Эльдона их исправить было бы совершенно излишним. Поэтому Мартен и дети его заботились об этом сами: все время что-нибудь чинили или замазывали.

Женщины занимались своим делом: бабушка пряла, сидя у очага, Мартина и Китти смотрели за скотом и птицей. Малыш помогал им, чем мог. Будучи еще слишком мал, чтобы ходить за лошадьми, он избрал себе старого осла, упрямого, но доброго. Заботился о том, чтобы осел был всегда чист, за что и получал похвалы от Мартины. Овец всех пересчитал, записал, сколько их было - сто три, в старой записной книжке, подаренной Китти. Его склонность к подобному подсчету развивалась все сильнее, и можно было подумать, что это явилось следствием уроков, преподанных ему О'Бодкинсом в Ragged school.

Это влечение к подсчету всего яснее обнаружилось в тот день, когда Мартина пошла за яйцами, оставленными на зиму.

Фермерша, набирая яйца, была вдруг остановлена Малышом, вскричавшим:

- Не эти, не эти, госпожа Мартина!

- Почему не эти?

- Потому что так будет не по порядку.

- При чем же тут порядок? Разве яйца не все одинаковы?

- Конечно, нет! Вы вот взяли сорок восьмое, тогда как надо начинать с тридцать седьмого... Посмотрите.

Мартина увидела, что на каждом яйце стоял номер, написанный чернилами. Так как фермерше нужно было двенадцать яиц, то она должна была брать их по номерам, то есть начиная с тридцать седьмого до сорок восьмого, а не с сорок восьмого до пятьдесят девятого. Похвалив ребенка, она взяла яйца по очереди.

Когда она рассказала об этой истории домашним за завтраком, все присоединились к ее похвалам, а Мюрдок спросил:

- Малыш, а ты сосчитал ли кур и цыплят?

- Конечно, - ответил ребенок и, вынув из кармана книжку, добавил: - У нас сорок три курицы и шестьдесят девять цыплят!

- Тебе остается лишь сосчитать, сколько зерен овса в каждом мешке! - засмеялся Сим.

- Не смейтесь над ним, дети! - заметил Мартен Мак-Карти. - Это доказывает, что он любит порядок, а порядок в маленьких вещах ведет за собой аккуратность в более важных!

Затем, обращаясь к ребенку, он прибавил:

- А твои камешки, камешки, которые я тебе даю каждый вечер?

- Я их прячу в горшок, - ответил Малыш, - и у меня их уже пятьдесят семь.

Действительно, прошло уже пятьдесят семь дней, как он был на ферме.

- Ого! - сказала бабушка. - Это составляет пятьдесят семь пенсов, если считать каждый камешек по пенсу...

- Подумай, Малыш, сколько бы ты мог купить на эти деньги пирожков?

- Пирожков?.. Нет, Сим... Я предпочел бы купить красивых тетрадей!

Год близился к концу. После ноябрьских вьюг наступили сильные холода. Толстый слой замерзшего снега покрывал землю. Малыш приходил в восторг от белых деревьев с ледяными сосульками. А причудливые красивые узоры на стеклах окон! А замерзшая река с целой грудой нагроможденных льдин, высившихся ледяными горами! Конечно, картина эта не была для него новостью, он не раз видел ее, бегая по улицам Галуея. Но в ту печальную пору его существования он был едва одет, бегал босой по снегу, и холод пронизывал его насквозь. Из его глаз капали слезы, руки синели и пухли. Когда он возвращался в Ragged school, для него не хватало места у огня.

Каким счастливым он себя теперь чувствовал! Какое блаженство жить между людьми, которые любили его! Казалось, их ласка согревала его больше, чем теплая одежда, здоровое кушанье и яркий огонь в очаге. Его окружали добрые, сердечные люди. У него были теперь и бабушка, и мать, братья, родственники. И он думал о том, что никогда уже не покинет их. Он будет трудиться среди них и будет жить наконец своим трудом, как сказал ему однажды Мюрдок, - и эта мысль уже не покидала его.

Как он был счастлив, когда ему пришлось в первый раз принять участие в празднике, наиболее, пожалуй, чтимом во всей Ирландии!

Было 25 декабря, день Рождества Христова. Малыш уже знал, в память какого события чествуется этот день всеми христианами, но он не знал, каким семейным торжеством он ознаменовывается в Соединенном королевстве. Оно явилось для него неожиданностью, хотя он заметил, что делались какие-то приготовления. Во всяком случае, бабушка, Мартина и Китти окружали свои хлопоты такой таинственностью, что он не решился их расспрашивать.

Ему сказали, чтобы он надел свое новое платье, и все члены семьи, разодетые с утра по-праздничному, поехали в церковь и не снимали этой одежды до самого вечера, когда все собрались к обеду, поданному в этот день двумя часами позже обыкновенного и отличавшемуся несколькими лишними блюдами, кружками пенистого пива и гигантским пирогом, сооруженным Мартиной и Китти по особому рецепту, доставшемуся от прабабки, бывшей весьма искусной в этом деле.

Можно представить, весело ли прошло время за обедом. Даже Мюрдок, видя, как все громко смеялись, улыбался, а его улыбка была ведь равносильна солнечному лучу в морозный день.

Малыш приходил в восторг от елки, поставленной посреди стола, разукрашенной, с сиявшими среди ветвей огнями.

И вот бабушка сказала ему:

- Поищи-ка под ветвями, дитя мое, не найдется ли там чего-нибудь для тебя!

Малыш не заставил себя долго просить, и какую он испытал радость, как покраснел, когда нашел хорошенький ирландский нож в футляре, прикрепленном к кожаному кушаку!

Это был его первый подарок в этом году, и как гордо он себя чувствовал, когда Сим помог ему надеть кушак на куртку.

- Спасибо... бабушка... спасибо всем, всем! - вскричал он, перебегая от одного к другому.

Глава десятая - ЧТО ПРОИЗОШЛО В ДОНЕГАЛЕ

Теперь надо упомянуть о том, что фермер Мак-Карти вздумал навести справки относительно происхождения своего приемыша. Ему была известна жизнь ребенка с того дня, когда сердобольные жители Уестпорта отняли его у хозяина марионеток. Но, в сущности, кто он такой? Малыш сохранил, правда, смутное воспоминание о какой-то злой женщине, у которой он жил в Донегале, и о двух бывших с ним девочках. Туда-то и решил отправиться за справками Мартен.

Все его розыски имели результатом лишь следующие сведения. В Донегальском приюте значилось, что там был взят ребенок восемнадцати месяцев, названный Малышом и отправленный в ближнюю деревню на воспитание к одной из занимавшихся этим женщин.

Мы позволим себе рассказать некоторые известные нам подробности, хотя история Малыша мало отличается от истории других подкинутых детей.

Донегаль, насчитывая двести тысяч жителей, является почти самой бедной провинцией Ольстера и даже, пожалуй, всей Ирландии. Несколько лет тому назад в нем с трудом можно было найти два тюфяка и восемь сенников на четыре тысячи жителей. На этих территориях севера нет недостатка в рабочих руках, но почва совершенно бесплодна. Даже самые настойчивые земледельцы и те поневоле отступают. Вся земля в рытвинах, состоит из каменистых слоев, песчаника, торфяных ям, пустошей, гор - Глендованских, Деривигских. Одним словом, "изорванная страна", как называют ее англичане. Многочисленные бухты, губы, представляют воронкообразные углубления, в которых свирепствуют со страшной силой бури, нагоняемые сюда океаном. Донегаль по своему расположению более всех подвержен натискам вихрей. Берега должны быть железной крепостью, чтобы устоять против этих северо-западных ветров.

И именно Донегальской бухте с портом того же названия, бухте, напоминающей своим видом пасть акулы, приходится вдыхать атмосферные потоки, насыщенные испарениями волн. Поэтому город, расположенный внутри бухты, обвеян ветром во все времена года. Ряд холмов служит плохой защитой от ураганов, наносимых океаном, и сила ветра ничуть не ослабевает, когда производит свой натиск на деревушку Рендок, находящуюся в семи милях за Донегалем.

Деревушка? Нет, даже не деревушка, а десяток изб, стоящих посреди пустоши, оживляемой ручейком-струйкой летом и обращающимся в бурный поток зимой. От Донегаля до Рендока ни малейшей проторенной дороги. Только тропинки, едва проезжие для местных таратаек, с запряженными в них ирландскими лошадьми, отличающимися осторожной, верной поступью. Редко-редко когда проедет так называемый "jaunting car". Если Ирландия и начала уже пользоваться железной дорогой, то все же тот день, когда она будет проложена по всем направлениям в графствах Ульстера, нам кажется весьма отдаленным. Да и к чему? Селения и деревеньки в нем встречаются очень редко. Переезды имеют более целью фермы, чем селения.

Однако кое-где встречаются замки, окруженные зеленью, чарующие взор своими фантастическими украшениями англосаксонской архитектуры. Так, между прочим, около мильфордских берегов, ближе к северо-западу высится барское строение Каррикхарта с прилегающими к нему девяноста акрами, составляющими собственность графа Лейтрима.

Хижины или избушки деревеньки Рендок, крытые соломой, представляют плохую защиту против зимних дождей. Они сделаны из ссохшейся грязи с примесью камней и испещрены щелями. Если бы не струйки дыма, выходящие из отверстий в крышах, никому бы и в голову не пришло, что эти конуры служили жилищем для людей. Дым этот получался не от сжигаемого дерева или каменного угля, а от торфа, извлекаемого из соседнего болота, порыжелого, с темными водяными пятнами, покрытого вереском и доставляющего единственное топливо всем бедным жителям Рендока.

Если в этой суровой местности не рискуешь умереть от холода, зато можно легко умереть с голоду. Ничто здесь не дозревает, кроме картофеля.

Но что еще может добавить к нему донегальский крестьянин? Иногда разве гуся или утку, и то скорее диких, чем домашних. Что касается дичи, зайцев, то они принадлежат лендлорду. В оврагах, правда, бродят иногда несколько коз, дающих немного молока, да черные свиньи, усердно разыскивающие скудные объедки. Свинья и является настоящим другом, самым близким домашним животным, каким считается собака в других, менее злосчастных краях. Это "джентльмен, дающий доход", по местной поговорке, передаваемой m-lle де Бове.

Вот какова внутренность одной из самых плохоньких хижин рендокской деревеньки: одна-единственная комната, запертая покоробившейся, изъеденной червями дверью; справа и слева - по дырке, пропускающей сквозь солому свет и воздух; на полу слой грязи; на стенах узоры из паутины; в глубине очаг с трубой, подымающейся до кровли; в углах подстилки из соломы. Из мебели - сломанный табурет, изувеченный стол, покрытая плесенью скамейка, самопрялка со скрипящим колесом. Из посуды - кастрюля, сковорода, несколько тарелок, никогда не вымытых, а только обтертых, да несколько бутылок, в которые набирали воду, выпив заключавшийся в них виски. По стенам висели какие-то отрепья, потерявшие вид одежды, и грязное отвратительное белье мокло в кадке или сохло на прутьях за домом. А на столе, на самом виду - пучок розог, обломанных от частого употребления.

Это была нищета во всей своей наготе - нужда, гнездящаяся среди бедных кварталов Дублина или Лондона, в Клеркенуеле, в Сент-Жильсе, Мерилебоне, Уайтчепеле - ирландская нищета, самая ужасная. Воздух, правда, не заражен в этих Донегальских ущельях; в них легко дышится благодаря живительной атмосфере гор; легкие не отравляются миазмами и зловонными испарениями больших городов.

Само собой понятно, что матрас, набитый соломой, предназначался Харде, а соломенная подстилка и розги - детям.

Хард! Да, так называли ее: это означало "черствая", и она вполне заслужила свое имя. Это была отвратительнейшая мегера, от сорока до пятидесяти лет, длинная, худая, всклокоченная, со свирепым взглядом из-под рыжих бровей, с клыками вместо зубов, костлявыми, похожими больше на лапы руками в пальцами-когтями, распространяющая вокруг себя спиртной запах. Она была одета в грязную рубаху и изодранную юбку, с босыми ногами, покрытыми такой крепкой кожей, что даже острые камни не могли их исцарапать.

Этот драгун в юбке занимался пряжей льна - занятие, общепринятое в ирландских деревнях, а среди крестьянок Ольстера в особенности. Лен растет здесь довольно удовлетворительно и служит доходной статьей, конечно, ничтожной в сравнении с тем, что мог бы дать хороший урожай зерна.

Но, кроме этой работы, Хард исполняла и другие обязанности: она брала на воспитание маленьких детей, поручаемых ей "baby farming".

Когда городские приюты переполнены или здоровье несчастных малюток требует деревенского воздуха, их посылают к этим матронам, торгующим материнскими заботами, как торговали бы каким угодно товаром, за три-четыре фунта в год. Когда ребенок достигает шестилетнего возраста, его возвращают в приют. Впрочем, сумма, получаемая за его содержание, так ничтожна, что не приносит ни малейшей выгоды. Поэтому, попадая в руки бессердечной женщинычто по большей части и бывает, - ребенок погибает от дурного ухода и недостатка пищи. И сколько проливается таких детских, никем не видимых слез!.. Так было по крайней мере до 1889 года, когда был издан закон о защите детей. Благодаря строгому надзору за женщинами, бравшими детей на воспитание, смертность малышей значительно уменьшилась.

Но в описываемое нами время такого строгого надзора почти не существовало. В хижине Хард нечего было опасаться посещения надзирателя или доноса на нее соседок, таких же очерствелых, как и она сама.

Донегальский приют поручил ей воспитывать троих детей - двух девочек от четырех до шести лет и мальчика двух лет и девяти месяцев.

Это были, конечно, или покинутые дети, или сироты, предоставленные общественному попечению. Родителей их никто не знал, и они должны были, по всей вероятности, остаться навсегда неизвестными. По возвращении в Донегаль и достижении воспитанниками известного возраста их ожидал рабочий дом - учреждение столь распространенное не только в городах, но и в селениях и даже в некоторых деревнях Великобритании.

Как назывались эти дети или, скорее, как назвали их в приюте? Им дали первое попавшееся имя. Впрочем, имя самой маленькой девочки не представляет интереса, так как ей предстояло умереть. Старшую девочку называли Сисси - уменьшенное от Цецилии. Это был красивый ребенок, с белокурыми волосами, которым уход придал бы блеск и мягкость, с большими голубыми глазами, умными и добрыми, но уже отуманенными от частых слез; черты были вытянуты, лицо бесцветно, грудь впалая, тело худое и костлявое. Вот до какого состояния она была доведена дурным уходом! Но покорная и терпеливая от природы, она покорялась этой жизни, не воображая даже, что могло быть иначе. Да и откуда она могла знать, что есть люди, которых ласкает и бережет мать, которые не чувствуют недостатка ни в поцелуях, ни в хорошей одежде, ни в пище? Разумеется, не в приюте, где к детям относились не лучше, чем к животным.

Если бы спросили, как зовут мальчика, то получили бы ответ, что имени у него нет никакого. Его нашли на углу улицы Донегаля шестимесячным малюткой, завернутым в кусок толстого полотна, с посиневшим лицом и еле живого. В приюте никто не позаботился дать ему имя. Забывчивость, конечно! Обыкновенно его звали Малышом, и, как мы видим, это прозвание так за ним и осталось.

По всей вероятности, несмотря на предположения Грипа и мисс Анны Уестон, никому и в голову не приходило, что он мог принадлежать богатым родителям, у которых был украден. Такое бывает только в романах!

Из троих детей, отданных на попечение этой мегере, Малыш был самый маленький. Темноволосый, с блестящими глазами, обещающими быть энергичными впоследствии, если только их не закроет преждевременная смерть, со сложением, могущим стать крепким, если отравленный воздух ужасного жилища и недостаток пищи не ослабит его развития, поразив рахитизмом, но, во всяком случае, обладающий большой жизненной силой, этот малютка умел устоять против окружающих его гибельных условий. Вечно голодный, он весил гораздо меньше, чем полагается в его возрасте. Дрожа от холода, в продолжение всей зимы он был прикрыт сверх дырявой рубашки старым куском сукна с прорезанными двумя дырками для рук. Но его голые ножки ступали крепко по замерзшей земле. Самый незначительный уход дал бы возможность развиться как следует этой хрупкой человеческой машине, обратив ее со временем во вполне годную для усиленного труда. Но откуда мог он ожидать такого ухода и забот о себе?..

Несколько слов о младшей девочке. Ее истощала продолжительная лихорадка. Жизнь понемногу покидала ее, точно вода, выливающаяся по капле из сосуда. Ее бы следовало лечить, но лечение стоит денег. Ей нужен был врач, но какой же врач приедет в Донегаль к ребенку, родившемуся неизвестно где в этой несчастной стране покинутых детей? Поэтому Хард не считала даже нужным беспокоиться. Если ребенок умрет, приют доставит ей другого и она ничего не потеряет из тех шиллингов, которые получает за их "воспитание".

Говоря правду, водка, виски, портер не наполняли рендокские ручьи и потому поглощали большую часть этих денег. И в настоящую минуту из пятидесяти шиллингов, полученных Хард за детей на весь год, оставалось не более десяти или двенадцати. Каким же образом она удовлетворяет потребности своих питомцев? Если ей не угрожала опасность умереть от жажды, так как несколько бутылок оставалось еще спрятанными в углу хижины, то дети рисковали погибнуть от голода.

Таковы были обстоятельства, о которых и размышляла теперь Хард, насколько ей это позволял ее пропитанный алкоголем мозг. Попросить прибавки в приюте?.. Бесполезно, все равно откажут. Было слишком много других покинутых и несчастных детей, которым приходилось помогать. Неужели ей придется отдать детей обратно? Но ведь тогда она лишится своего насущного хлеба или, вернее, "насущной водки". Это-то и мучило более всего, а вовсе не то, что ее питомцы со вчерашнего дня ничего не ели.

Результатом грустных размышлений являлось новое пьянство Хард. И так как обе девочки и маленький мальчик не могли удержаться от плача и стонов, то она била их. На просьбу о хлебе отвечала таким пинком, что бедный ребенок отлетал в сторону, на мольбы отвечала кулаками. Так не могло долго продолжаться. Ей все же придется истратить те несколько шиллингов, которые еще звенели у нее в кармане, чтобы купить хоть ничтожное количество пищи, так как в кредит ей никто не поверит...

- Нет, нет! - повторяла она. - Пусть они лучше перемрут с голоду!

Стоял октябрь. В полузакрытой хижине с дырявой крышей, пропускавшей дождь, было холодно и сыро. Ветер свободно дул по всей комнате, тощее пламя торфа не могло поднять в ней температуру. Сисси и Малыш, тесно прижавшиеся друг к другу, не могли согреться.

В то время как больная девочка дрожала в лихорадке на грязной соломе, мегера бродила нетвердыми шагами по комнате, хватаясь за стены, старательно избегаемая Малышом, которого бы она не замедлила отбросить, если бы он попался ей под ноги. Сисси, стоя на коленях перед больной девочкой, смачивала ей губы холодной водой. Иногда она оборачивалась, взглядывая на очаг, в котором угасал торф. Кастрюля не стояла на огне, так как в ней нечего было варить.

Хард между тем ворчала про себя:

- Пятьдесят шиллингов!.. Как будто можно прокормить ребенка на пятьдесят шиллингов!.. И если бы я попросила у них прибавки, у этих патриотических мерзавцев, они послали бы меня к черту!

Она была, конечно, права, но если бы ей и дали прибавку, то детям от этого не стало бы лучше.

Накануне съели остаток похлебки из овсяной муки, и с тех пор никто ничего не ел - ни дети, ни сама Хард. Она поддерживала себя водкой и решила не тратить на еду ни одного из оставшихся у нее пенни. Значит, надо идти на улицу искать шелуху от картофеля, которая бы могла пойти на ужин.

В это время на улице послышалось громкое хрюканье. Дверь с шумом распахнулась, и в хижину вошла громадная свинья.

Голодное животное принялось обнюхивать все углы, отыскивая пищу. Хард, заперев дверь, не подумала даже прогнать свинью. Она смотрела на животное безучастным взглядом пьяницы, которого ничто не поражает.

Сисси и Малыш вскочили, испугавшись свиньи. Роясь в мусоре, животное благодаря чутью нашло в сером торфе случайно уроненную, вероятно, большую картофелину. Зарычав, она с жадностью схватила ее зубами.

Малыш заметил это. Бросившись на свинью, вырвал картофелину, рискуя быть затоптанным и укушенным.

Животное сначала не двигалось; но придя вдруг в ярость, бросилось на ребенка. Малыш попробовал было увернуться и убежать, держа кусок картофеля в руке. Пьяная женщина, одуревшая, смотрела на происходившее и наконец поняла. Схватив палку, она принялась колотить свинью, которая ни за что не хотела уступить добычи. Сыпавшиеся на свинью удары могли размозжить Малышу голову, и неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не постучали в дверь.

Глава одиннадцатая - СТРАХОВАЯ ПРЕМИЯ

Хард остановилась в недоумении. Никогда никто не стучался к ней. Никому это и в голову не приходило. Да и зачем было стучаться, когда можно было прямо войти?

Дети стояли, прижавшись в углу, доедая с жадностью остатки картофеля.

Раздался снова стук в дверь, на этот раз более сильный. Стук не мог принадлежать властному или нетерпеливому посетителю. Был ли это какой-нибудь несчастный нищий, просивший подаяния?.. Подаяния, в такой-то трущобе!.. А между тем, судя по стуку, было похоже на то.

Хард выпрямилась и, стараясь устоять на ногах, сделала угрожающий жест детям. Возможно, что за дверью был надзиратель, присланный из Донегаля, и не надо было допускать, чтобы Малыш и девочка проговорились о своем голоде.

Дверь открылась, и свинья, воспользовавшись этим, выскочила с громким хрюканьем, едва не сбив с ног человека, остановившегося на пороге. Тот же, вместо того чтобы рассердиться, готов был, кажется, даже извиниться за беспокойство.

- Что вам угодно? Кто вы такой? - спросила грубо Хард, загораживая вход.

- Я агент, - ответил человек.

Агент?.. Это слово заставило ее отступить. Неужели были агенты у приюта? До сих пор никто никогда не приезжал оттуда в Рендок. Во всяком случае, не успел он войти, как Хард сейчас же ошеломила его своим красноречием.

- Извините, сударь, извините!.. Вы попадаете как раз в минуту уборки... А эти дорогие малютки, взгляните, какой у них здоровый вид! Они только что кончили свой сытный обед из супа с кашей... То есть девочка и мальчик, понятно... потому что та малютка больна, у нее лихорадка, которую ничем нельзя остановить. Я собиралась сейчас ехать за доктором в Донегаль... Бедные детки, я их так люблю!

Хард была в эту минуту похожа на тигрицу, ласкавшуюся, как кошка.

- Господин инспектор, - продолжала она, - нельзя ли получить из приюта немного денег для покупки лекарства?.. Мне ведь хватает только на пищу...

- Я вовсе не инспектор, матушка, - ответил человек слащавым голосом.

- Так кто же вы? - спросила она уже грубо.

- Я агент страхового общества.

Это был один из тех маклеров, которых всегда так много бродит по ирландским деревням. Они занимаются страхованием жизни детей, что почти равносильно смертному приговору над бедными малютками. Дело в том, что за несколько пенсов, уплачиваемых ежемесячно отцами или матерями, - об этом даже подумать страшно, родными или воспитателями, существами, такими же отвратительными, как Хард, они имеют право на получение премии в случае смерти застрахованного ребенка. Недаром Дей, председатель уголовного суда в Уильтшайре, назвал эти учреждения бичами, позорными распространителями преступлений.

С тех пор, правда, произошло заметное улучшение в положении детей благодаря закону 1889 года, и нет ничего удивительного, что учреждение "Национального Общества для защиты детей от жестокого обращения" принесло благодетельные результаты.

Но можно ли не удивляться, не устыдиться, что в конце XIX века такой закон понадобился для цивилизованной нации, закон, обязывающий родителей, родственников или опекунов кормить и доставлять все необходимое для существования вверенных им детей? И это под угрозой каторжных работ!

Да! Понадобился закон там, где должно было быть достаточно врожденного инстинкта!

Но в описываемое нами время покровительство это не распространялось на детей, вверенных попечениям деревенских воспитательниц.

Агент, пришедший к Хард, был человек лет сорока пяти, с хитрым выражением лица, уверенными манерами и убедительной речью - тип маклера, думающего лишь о выгоде, для приобретения которой все средства хороши. Обмануть мегеру, сделать вид, что не замечает, в каком ужасном состоянии находились дети, даже похвалить ее за заботу о них - вот средство, которым он надеялся достичь цели.

- Если я вас не очень обеспокою, сказал он, - то не потрудитесь ли вы выйти со мной на минуту?..

- Вам надо что-нибудь сказать мне? - спросила подозрительно Хард.

- Да, мне нужно переговорить с вами об этих детках, но я не могу позволить себе говорить при них о вещах, которые могли бы огорчить их...

Оба вышли из хижины, заперев за собой дверь.

- У вас, значит, трое детей?..

- Да.

- Ваши собственные?

- Нет.

- Вы их родственница?..

- Нет.

- Значит, они даны вам Донегальским приютом?.,

- Да.

- Должен заметить, что трудно было бы поместить их в лучшие руки... А все же, несмотря на самые лучшие заботы, случается, что эти малютки заболевают... Ведь детский возраст хрупок, и мне показалось, что одна из ваших девочек...

- Я делаю все, что могу, сударь, - ответила Хард, которой удалось выдавить слезу из своих волчьих глаз. - Я слежу день и ночь за детьми... я отказываю себе в пище, лишь бы они были сыты... Приют отпускает так мало на их содержание... Около трех фунтов в год!..

- Да, этого недостаточно, и надо иметь особую любовь, чтобы так заботиться о детях, как это делаете вы... Итак, у вас на попечении две девочки и мальчик?..

- Да.

- Сироты, вероятно?..

- Надо полагать.

- Девочкам от четырех до шести лет, а мальчику года два с половиной?..

- Да, а для чего вы это спрашиваете?

- Сейчас узнаете...

Хард взглянула на него искоса.

- Конечно, - продолжал он, - воздух очень чист в Донегале, все гигиенические условия превосходны... А между тем детки так нежны, что, несмотря на ваши усиленные заботы, вы все же можете, - простите, что мне приходится вас омрачать такими мыслями, - лишиться одного из них... Вам следовало бы их застраховать.

- Застраховать?..

- Да, застраховать в вашу пользу...

- В мою пользу? - вскричала Хард, глаза которой сразу оживились.

- Я вам сейчас разъясню... Уплачивая страховой компании по несколько пенсов в месяц, вы получите премию в два или три фунта, если который-нибудь из детей умрет...

- Два или три фунта? - повторила Хард.

Агент, видимо, мог надеяться, что предложение его будет принято.

- Это все так делают, - продолжал он слащавым голосом. - У нас застраховано уже несколько сот детей донегальских ферм. И если ничто, конечно, не может утешить при смерти ребенка, то все же является некоторым... возмещением получение в это тяжелое для семьи время нескольких золотых гиней, выдаваемых нашим страховым обществом...

Хард схватила маклера за руку.

- И их действительно дают... и без затруднений?.. - спросила она прерывающимся голосом, оглядываясь по сторонам.

- Без всяких затруднений. Как только врач даст свидетельство о смерти ребенка, надо явиться к представителю общества в Донегаль.

Затем, вынув из кармана бумагу, агент добавил:

- У меня есть готовые полисы, и если бы вы согласились подписаться вот здесь внизу, вам бы пришлось менее беспокоиться о будущем. Позволю себе заметить, что в случае смерти одного из детей, - а это, и несчастью, всегда может случиться, - премия облегчила бы вам содержание других... Ведь действительно, приют отпускает слишком мало...

- И сколько я должна платить? - спросила Хард.

- По три пенса в месяц за каждого ребенка, то есть всего по девять пенсов.

- Вы согласитесь застраховать и младшую?

- Конечно, хотя мне показалось, что она серьезно больна! Если вам не удастся спасти ее, вы получите два фунта, понимаете, два фунта! И заметьте, что все это делается нашим обществом для блага маленьких созданий. В наших интересах, чтобы они как можно дольше жили, так как жизнь их приносит нам доход! Мы бываем очень огорчены, когда кто-нибудь из них умирает!

Впрочем, они не очень-то огорчались, эти высоконравственные страхователи, если только смертность не превышала определенной нормы. И, предлагая включить в страховку маленькую умирающую, агент был уверен в выгодном деле, основываясь на выраженной его директором мысли:

- После смерти застрахованного ребенка появляется еще более желающих страховать жизнь детей.

Это была правда, как и то, что некоторые не останавливались перед преступлением для получения премии; но такие случаи были редки, поспешим заметить это.

Казалось бы, страховые общества, как и их клиенты, должны находиться под строгим надзором. Но в глуши, как и в этой деревушке, не существовало никакого контроля, и агент мог совершенно спокойно войти в сделку с отвратительной Хард, хотя и догадывался, на что она способна.

- Ну что ж, матушка, - продолжал он убеждать женщину, - неужели вы не понимаете вашей выгоды?

Однако та все еще не решалась истратить девять пенсов, даже зная, что в скором времени получит премию за маленькую умершую.

- Так сколько это будет стоить? - переспросила Хард, словно надеясь на уступку.

- По три пенса в месяц на каждого ребенка, то есть всего девять пенсов.

- Девять пенсов!

И она пробовала торговаться.

Это бесполезно, - заметил наконец агент. - Подумайте только, что, несмотря на ваши заботы, ребенок этот может умереть не сегодня... так завтра... и вы получите от общества два фунта... Решайтесь же, уверяю вас... подпишите...

У него были с собой и перо, и чернила. Подпись, поставленная на полисе, была равносильна заключению договора.

...Хард вынула из кармана деньги, отсчитав агенту девять пенсов из последних остававшихся у нее десяти шиллингов.

Агент, собираясь уходить, обратился к ней со словами:

- Хотя просить вас заботиться об этих детях является совершенно лишним, я все же вверяю их вам от имени нашего страхового общества, являющегося для детей поистине провидением. Мы - представители Бога на земле, Бога, вознаграждающего за милостыню, поданную несчастным. До свидания же, до свидания! Через месяц я приду к вам опять за получением маленькой суммы и надеюсь найти всех питомцев в добром здравии, даже больную малютку, которая, думаю, скоро поправится. Разумеется, благодаря вашему самоотверженному уходу! Не забывайте, что в нашей старой Англии жизнь каждого человека имеет громадную цену и каждая смерть является убытком для общественного капитала. До свидания, матушка, до свидания!

Хард, неподвижная, смотрела вслед удалявшемуся агенту. До сих пор дети доставляли ей лишь несколько гиней в год, а оказывалось, что в случае их смерти можно получить разом столько же! А девять пенсов, которые она заплатила, - только от нее же зависит, выдать или не выдать их во второй раз!

Зато, вернувшись в хижину, каким взглядом окинула она несчастных малюток, взглядом коршуна, видящего беспомощных птиц, притаившихся в ветвях. Казалось, Малыш и Сисси поняли ее и инстинктивно отступили, точно руки этого чудовища собирались задушить их.

Хард понимала, что следовало действовать осторожно. Трое сразу умерших детей могли бы возбудить подозрение. Значит, оставшиеся восемь или девять шиллингов пойдут на поддержку их существования на некоторое время. О, каких- нибудь три-четыре недели, не больше! Когда агент придет, он получит опять девять пенсов, но страховая премия возместит ей все расходы. Она теперь уже не собиралась возвращать детей в приют.

Пять дней спустя маленькая девочка умерла, оставаясь без всякого лечения.

Это произошло 6 октября, утром. Хард, отправляясь выпить, оставила детей в хижине, заперев их, как и обычно, на ключ. Больная была в агонии. Ничего, кроме воды, ей не давали. Ребенок дрожал от холода, обливаясь в то же время потом. Ее широко раскрытые глаза точно прощались с миром, выражая недоумение. "Для чего я родилась... для чего?" - казалось, спрашивала девочка.

Сисси смачивала ей слегка виски водой.

Малыш, прижавшись в углу, смотрел так, будто перед ним была клетка, готовая открыться и выпустить заключенную в ней птичку.

Услышав новый жалобный стон девочки, он спросил:

- Неужели она умрет?

- Да, - ответила Сисси, - и она пойдет на небо!

- Значит, на небо иначе нельзя попасть, как через смерть?

- Да, иначе нельзя!

Несколько минут спустя несчастная девочка содрогнулась в последний раз, и ее детская душа отошла в вечность.

Сисси в испуге бросилась на колени. Малыш, подражая подруге, встал также на колени перед крошечным телом.

Когда Хард пришла домой, она подняла крик, затем выбежала на улицу, повторяя громко:

- Умерла, умерла!

На ее стоны мало кто обратил внимание. Да и какое было дело всем этим несчастным до смерти ребенка! Точно мало детей на свете. Народятся новые! Уж в этом-то недостатка никогда не будет!

Разыгрывая эту комедию, Хард имела в виду свои интересы, она боялась за свою премию.

Ей еще надо было бежать в Донегаль получить свидетельство от врача страхового общества о смерти. Необходимая формальность для получения премии.

Хард поэтому отправилась к нему в тот же день, оставив маленькую покойницу на попечении детей.

Она вышла из Рендока около двух часов дня, а так как надо было пройти по шести миль туда и обратно, то, разумеется, не могла вернуться ранее восьми или девяти часов вечера.

Сисси и Малыш были заперты в хижине. Мальчик, сидя неподвижно у погасшего очага, боялся двинуться. Сисси оказывала маленькой покойнице больше забот, чем той пришлось испытать за всю свою краткую жизнь. Она вымыла ей лицо, причесала, сняла с нее грязную, рваную рубашку, заменив ее висевшей на гвозде чистой салфеткой. Это маленькое тело не могло иметь другого савана и не могло иметь другой могилы, чем та яма, в которую ее кинут.

Потом Сисси поцеловала девочку. Малыш хотел было сделать то же, но его вдруг обуял страх.

- Уйдем, уйдем! - сказал он Сисси.

- Куда?

- Прочь отсюда! Пойдем.

Сисси отказалась. Она не хотела покинуть покойницу. К тому же и дверь была заперта.

- Уйдем, уйдем! - повторял Малыш.

- Нет, нет! Надо остаться!

- Она совсем холодная, и нам тоже холодно, холодно! Уйдем, Сисси, а то она возьмет нас с собой, туда!

Мальчика охватил ужас. Ему казалось, что он тоже непременно умрет, если не уйдет отсюда.

Начинало смеркаться. Сисси зажгла огарок, всунутый в деревяшку, и поставила около умершей.

Малыш еще больше испугался, когда огонь замелькал по окружавшим его предметам. Он очень любил Сисси, и любил как старшую сестру. От нее только и видел ласку. Но остаться в этом доме не мог, это было выше его сил.

И, подбежав к двери, он начал рыть у порога землю руками, ломая ногти; вскоре ему удалось сделать достаточное отверстие, чтобы пролезть в него.

- Уйдем, уйдем! - снова попросил он.

- Нет, - ответила Сисси, - я не хочу. Она останется одна... Я не хочу!

Малыш бросился ей на шею, обнял ее, поцеловал. Затем пролез в сделанную им у двери дыру и исчез.

Несколько дней спустя Малыш, бродя по окрестностям, попал в руки хозяина марионеток, и нам известно, что из этого вышло.

Глава двенадцатая - ВОЗВРАЩЕНИЕ

В настоящее время Малыш был вполне счастлив и нисколько не помышлял о будущем. А между тем будущее ведь есть не что иное, как настоящее, возобновляющееся с каждым новым днем.

Иногда, правда, перед ним смутно проносились образы прошлого. Он вспоминал девочку, жившую вместе с ним у злой старухи. Сисси должно быть теперь около одиннадцати лет. Что с нею? Не умерла ли она, как и та девочка?.. И говорил себе, что непременно ее когда-нибудь разыщет. Он был ей признателен за милые заботы о нем, и его благодарное сердце привыкло считать ее своей сестрой.

Был еще и Грип, добрый Грип, которому он был стольким же обязан, как и Сисси. Прошло уже полгода со времени пожара в приюте Ragged school, и Малыш за это время немало пережил перемен. А что сталось с Грипом?.. Он, конечно, жив. Такие чудные сердца не могут перестать биться так, вдруг, ни с того ни с сего! Следует, скорее, умирать таким людям, как Хард и Торнпип, о которых никто, конечно, и не пожалеет... Но такие звери живучи!

Так рассуждал Малыш и, понятно, рассказывал о своих прежних друзьях обитателям фермы. Мартен Мак-Карти ездил разузнавать о прошлом Малыша, но про Сисси ничего не было известно, так как она исчезла из рендокской хижины.

Что касается Грппа, то бедный малый, едва оправившись от ушибов, не имея более пристанища, покинул город и скитался, вероятно, ища работы. Это было большим огорчением для Малыша: чувствовать себя счастливым, когда кто-то из друзей несчастлив. Мартен охотно принял бы Грипа на ферму, для него нашлась бы работа, но никто не знал, где тот находится. Свидятся ли они когда-нибудь? Почему не надеяться на это?

Ближайшие от семьи Мак-Карти фермы находились в двух-трех милях. В Нижней Ирландии арендаторы обыкновенно не имеют между собой никаких сношений. Трали - главное место в графстве, отстояло в двенадцати милях, и Мартин или Мюрдок наведывались туда лишь по необходимости - в дни базара.

Ферма принадлежала к приходу Сильтона - деревни, находившейся от нее в пяти милях и состоявшей из нескольких десятков домов. По воскресеньям запрягалась тележка, в которой женщины ездили к обедне; мужчины шли пешком. Бабушка, с разрешения кюре и по старости лет, оставалась по большей части дома, исключая самых больших праздников.

Малыш теперь тоже посещал церковь. Это уже не был испуганный, оборванный ребенок, пробиравшийся со страхом в Галуейский собор и прятавшийся за выступы. Он теперь не боялся, что его прогонят, и не дрожал перед церковным старостой. Нет, он сидел на скамье рядом с Мартиной и Китти, слушал пение, вторил ему нежным голосом, следил за обедней по книжке с картинками, подаренной ему бабушкой. Он теперь был мальчиком, которого можно было показать кому угодно, хорошо одетым и всегда чистеньким.

По окончании обедни опять садились в тележку и возвращались домой. В эту зиму шел часто снег и дул холодный ветер. Поэтому у всех синели от холода лица и краснели глаза.

Но у бабушки в ожидании их уже пылало в очаге яркое пламя. Все садились к столу, на котором стояли капуста, варенная с салом, блюдо горячего картофеля и яичница, для которой все яйца были взяты по номерам.

Затем день проходил в чтении, в разговорах, если погода не позволяла выйти. Малыш, серьезный и внимательный, поучался, слушая старших.

Приближалось время полевых работ. Зима не была особенно холодна, и можно было ожидать скоро теплых дней. Значит, посев будет производиться при благоприятных условиях. Арендаторы не будут принуждены покинуть фермы, как это случалось в неурожайные годы, когда выселялись целые приходы (С 1870 года фермеры не могут быть выселены, не получив вознаграждения за обработку земли.).

Но и на этой ферме были, как говорится, тучи, омрачавшие горизонт.

Два года тому назад второй сын, Пат, уехал на торговом судне "Guardian", принадлежащем фирме Маркарда в Ливерпуле. От него было два письма. Со времени получения последнего письма прошло около десяти месяцев - и никаких известий. Мартен написал в Ливерпуль, но ответ получился неутешительный. Фирма Маркарда не скрывала своих опасений относительно этого судна.

Поэтому на ферме постоянно говорили о Пате, и Малыш прекрасно понимал, сколько беспокойства причиняла эта неизвестность относительно участи Пата. Нельзя поэтому удивляться, что вся семья ждала с таким нетерпением утренней почты. Мальчуган поджидал ее всегда на дороге, соединяющей эту часть графства с главным его городом. Завидя издали почтовую тележку ярко-красного цвета, он бежал ей навстречу со всех ног, чтобы узнать, не было ли письма на имя Мартена Мак-Карти.

Здесь почта прекрасно организована даже по самым глухим окраинам Ирландии. Почтальон останавливается чуть не у каждых дверей для раздачи или приема корреспонденции. На стенах, на столбах прибиты почтовые ящики, даже на деревьях висят мешки, из которых почтальон вынимает проездом письма.

К несчастью, не было ни одного письма ни от Пата, ни от фирма Маркарда. С тех пор как "Guardian" видели в последний раз у берегов Австралии, о нем не приходило известий.

Бабушка ужасно грустила. Пат был ее баловнем. Она только о нем и говорила - ведь в ее лета она могла умереть, не дождавшись внука. Малыш утешал ее как умел.

- Он вернется, - убежденно говорил он. - Я его еще не знаю, но должен непременно узнать... так как он принадлежит вашей семье.

- И он будет тебя так же любить, как и мы все, - отвечала бабушка.

- А ведь как хорошо быть моряком, бабушка! Жаль только, что приходится расставаться на долгое время! Разве нельзя отправиться в плавание всем семейством?..

- Нет, нельзя, дитя мое, и, когда Пат уехал, мне стало очень грустно... Как счастливы те, которые могут никогда не расставаться! Наш мальчик мог оставаться на ферме, ему нашлась бы работа, и мы бы теперь не мучились от беспокойства!.. Но он этого не захотел... Да сохранит его Бог!.. Не забывай молиться за него!

- Нет, бабушка, я никогда не забываю молиться за него и за всех вас!

Пахать землю начали в апреле. Тяжелый труд, потому что земля была тверда. Пришлось нанять несколько человек поденщиков, так как Мартен и двое его сыновей не могли со всем управиться. Когда наступает время посева, каждая минута дорога.

В то же время и скоту было пора покинуть стойла. Свиней выгоняли прямо на улицу и на двор. Коров отправляли на огороженные пастбища; их выгоняли утром и загоняли вечером. Но овцы, питавшиеся в продолжение зимы соломой, капустой и репой, требовали постоянного присмотра: их надо было гонять то на один луг, то на другой; и Малыш был вполне подходящим для них пастухом.

У Мартена Мак-Карти было не более сотни овец, но хорошей, шотландской породы, с длинной шерстью, скорее серой, чем белой, с черной мордочкой и такого же цвета ногами. Когда Малыш погнал их в первый раз на пастбище, отстоявшее за полмили от фермы, он чувствовал известную гордость от сознания исполняемой им обязанности. Это блеющее стадо, находившееся у него под началом, несколько баранов, шедших впереди, ягнятки, прижимавшиеся к своим матерям... Какая это была ответственность! Если кто-нибудь из них заблудится... или вдруг покажутся волки... Нет, с такой собакой, как Бирк, да с ножом за поясом нечего было бояться!

Он уходил рано утром, положив в мешок большой ломоть хлеба, кусок сала и крутое яйцо, что было для него вполне достаточно до ужина. Он считал овец перед уходом на пастбище та, пересчитывал их опять по возвращении. Так же поступал он и с козами, которые пользовались большей свободой и которых собаки не стерегли.

В первые дни Малыш выгонял свое стадо, когда солнце еще только начинало всходить. Со стороны заката еще мерцали несколько звезд. Он видел, как они понемногу потухали, точно задуваемые ветром. Солнечные лучи, трепетавшие сквозь рассвет, достигали до него, горя тысячами огней в покрытой росой траве и в песке. В это же время на поле Мартен и Мюрдок шли за плугом, оставлявшим за собой прямую темную полосу. Сим кидал семена, которые борона должна была вскоре покрыть легким слоем земли.

Надо заметить, что Малыш, еще только начинавший жить, обращал всегда больше внимания на практическую сторону вещей. Он не задумывался над тем, каким образом из простого зерна вырастает колос, а интересовался лишь, сколько в каждом колосе может быть зерен пшеницы, ячменя или овса. Он собирался записать это, так же как записывал, сколько было яиц в запасе. У него была врожденная склонность к таким подсчетам. Он предпочел бы лучше сосчитать звезды, чем любоваться ими.

Солнце восхищало его не своим светом, а теплом, распространяющимся по земле. Говорят, что слоны в Индии приветствуют дневное светило, когда оно показывается на горизонте, и Малыш подражал им, удивляясь овцам, ничем не выражавшим своих чувств, даже благодарным блеянием. А между тем не благодаря ли солнцу тает снег, покрывающий землю? Отчего же в полдень, вместо того чтобы смотреть радостно на него, они все собираются в кучу, повернув к нему спину, обратив головы к середине кучи? Положительно, овцы неблагодарные животные!

По большей части Малыш оставался совсем один на лугу. Иногда только Мюрдок или Сим подходили к нему; не для того чтобы его проверять, так как вполне доверяли ему, но просто чтобы поболтать.

- Ну, как дела? - говорили они. - Хороша ли трава?

- Очень хороша, господин Мюрдок.

- А овцы себя хорошо ведут?

- О да, Сим. Спроси у Бирка, ему никогда не приходится их кусать!

Бирк, не отличавшийся красотой, но верный и храбрый, стал неотлучным товарищем Малыша. Оба, положительно, разговаривали между собою целыми часами. Когда мальчик говорил ему что-нибудь, глядя прямо в глаза, Бирк, не отрывая от него взгляда, вникал, казалось, в слова, отвечая на них помахиванием хвоста. Это были два добрых товарища, одних приблизительно лет и прекрасно понимавшие друг друга.

С наступлением мая окрестности зазеленели. Луга покрылись густой разнообразной травой. На полях, правда, всходы были еще незначительны и бесцветны, как первые волосы на голове ребенка. Малышу хотелось их подергать, чтобы они скорее выросли. Однажды он сказал об этом Мартену.

- Если бы тебя тянули за волосы, неужели ты думаешь, что они выросли бы скорее?.. Нет, мальчуган, тебе бы только было больно, и больше ничего.

- Значит, не нужно этого делать?..

- Нет, никогда не надо никому делать больно, даже растениям. Предоставь все природе, и, когда из всех этих зеленых ростков выйдут прекрасные колосья, мы их срежем, чтобы получить зерно и солому.

- Вы предполагаете, господин Мартен, что в этом году будет хороший урожай?

- Да! Есть основания так предполагать. Зима была не особенно сурова, а весной больше солнечных дней, чем дождливых. Дай Бог, чтобы так продолжалось и дальше, и тогда урожай покроет все расходы.

Были, однако, враги, с которыми приходилось считаться. Это птицы, ловкие и прожорливые, которых всегда такая масса в ирландских деревнях. Бог с ними, с ласточками, питающимися лишь насекомыми в немногие месяцы своего пребывания! Но воробьи, выклевывающие зерна, а в особенности вороны, разрывающие землю, приносят непоправимый вред посевам.

Ах, противные птицы, как они бесили Малыша! Они словно насмехались над ним! Когда он гнал свое стадо, он спугивал целые тучи ворон, улетавших с громким карканьем. Они были громадной величины, и сильные крылья уносили их очень быстро. Малыш пускался им вдогонку, наускивая Бирка, надсаживавшегося от лая. Но что поделаешь с птицами, к которым нельзя близко подойти?

Малыша очень огорчало, что чучела, расставленные на поле, нисколько не помогали. Сим умудрился наделать чучел страшного вида, одетых в платье, с длинными руками, двигавшимися от ветра. Дети их бы боялись, но вороны - нисколько. Вероятно, следовало придумать что-нибудь более страшное и менее мрачное, чтобы чучело не только двигалось, но шумело или кричало.

Эта мысль, пришедшая Малышу в голову, была приведена в исполнение Симом. Он приделал к голове пугала трещотку, с шумом вертевшуюся от ветра.

Но вороны, если не напуганные, то немного удивленные первые два дня, на третий уже не обращали на него никакого внимания и, к великому огорчению Малыша, сидели преспокойно на пугале, заглушая трещотку своим карканьем.

"Положительно, - размышлял Малыш, - нет ничего совершенного в этом мире".

Исключая эти маленькие невзгоды, все шло хорошо на ферме. Малыш был вполне счастлив. В долгие зимние вечера он сделал большие успехи в грамоте и арифметике. Возвращаясь теперь вечером домой, он сейчас же принимался за подсчеты. Им сосчитывались прежде всего яйца, снесенные курами, и цыплята, записанные по номерам сообразно с днем их появления на свет и породой. Выли им сосчитаны поросята и кролики. Это была нелегкая задача для ребенка, и все ценили его труд. Каждый вечер Мартен давал ему условленный камешек, который он клал в горшок. Эти камешки имели для него цену шиллингов. Ведь монета - это только условная вещь. В горшке находилась и золотая гинея, полученная им в театре, гинея, про которую он почему-то никому не рассказывал. Совершенно ему не нужная, так как он ни в чем не нуждался, она имела в его глазах меньше цены, чем эти маленькие булыжнички, полученные за усердие и хорошее поведение.

Погода стояла прекрасная, и в последнюю неделю июля приступили к сенокосу. В нем участвовали все обитатели фермы. Косили Мюрдок, Сим и два наемных работника. Женщины расстилали сено для просушки, прежде чем собирать его в стога и складывать в сеновалы. В таком дождливом климате нельзя терять ни одного солнечного дня. Даже Малыш меньше интересовался своим стадом, усердно помогая Мартине и Китти. С каким усердием он загребал сено граблями, стараясь взгромоздить его на стог!

Так прошел этот год, один из самых счастливых для Мартена на Керуанской ферме. Не о чем было бы сожалеть, если бы не отсутствие Пата. Можно было подумать, что Малыш принес всем счастье. Деньги за аренду и налог можно было заплатить совершенно свободно.

За зимой, не особенно холодной, последовала ранняя весна, оправдавшая надежды земледельцев.

Начались опять полевые работы. Малыш снова проводил целые дни с овцами и Бирком. Опять зазеленела трава, и вскоре послышался шелест колеблемых ветром колосьев. Поговаривали о новой жатве, заставлявшей всегда бабушку улыбаться... Да, вскоре Китти должна была подарить всем нового члена семьи Мак-Карти!

В августе, в самое горячее время сенокоса, один из работников вдруг заболел, и его надо было поскорее заменить каким-нибудь свободным косарем, если только такой найдется. Мартену пришлось бы потерять полдня, чтобы идти в Сильтон. Поэтому он охотно согласился, когда Малыш вызвался идти вместо него.

Можно было спокойно доверить Малышу отнести письмо по назначению. Пройти пять миль по знакомой дороге не могло его затруднить. Он решил даже отправиться пешком, потому что лошади и осел нужны были для перевозки сена. Покинув ферму рано утром, он надеялся вернуться до полудня.

Малыш вышел на заре, идя бодрым шагом, с письмом от фермера, которое он должен был передать сильтонскому трактирщику, и с мешком провизии на дорогу.

Погода была прекрасная, с легким свежим ветерком, и первые три мили были пройдены незаметно.

Ни в домах, ни на дороге не было ни души. Все работали на полях. На громадном расстоянии виднелись высокие стога сена, которые скоро будут убраны.

В одном месте дорога прерывалась лесом, который она огибала, удлиняя путь на целую милю. Малыш решил, что лучше идти по лесу, чтобы выиграть время. Он вошел в лес, однако, не без страха, свойственного детям, наслышавшимся рассказов о разбойниках и волках.

Малыш не прошел и сотни шагов, как увидел человека, лежавшего под деревом.

Был ли это путешественник, свалившийся от усталости, или просто прохожий, захотевший отдохнуть?

Малыш стоял и глядел на человека, лежавшего неподвижно.

Человек спал крепким сном, со скрещенными руками, надвинутой на глаза шляпой. Он казался молодым, лет двадцати пяти, не более. По его грязным сапогам и пыльной одежде нетрудно было догадаться, что он шел издалека.

Но что особенно привлекло внимание Малыша, это предположение, что человек был моряк. Да, это было несомненно, если судить по костюму и большому покрытому дегтем мешку; на мешке была надпись, которую мальчуган и прочел.

- Пат... - вскричал он, - это Пат!

Да! Конечно, это был Пат, которого можно было узнать уже по одному сходству с братьями, Пат, от которого так давно не было известий и которого все ждали с таким нетерпением!

Малышу захотелось его окликнуть, разбудить... Но он удержался. Ему пришло в голову, что, если бы Пат появился неожиданно на ферме, его мать, а в особенности бабушка могли бы захворать от волнения. Нет, лучше предупредить Мартена!.. Он сумеет все устроить. Он подготовит женщин к встрече с сыном и внуком. Что касается до поручения в Сильтон, то он может исполнить его и завтра. И наконец, ведь Пат же будет теперь работать на ферме! Значит, нанимать работника не придется.

Моряк, очевидно, очень устал, но, когда он отдохнет, он быстро дойдет до фермы. Надо было поскорее предупредить всех, чтобы его отец и братья могли выйти навстречу.

Не надо, чтобы Пат нес этот мешок еще целых три мили, лучше Малыш сам донесет его. Ведь хватит же у него на это сил, да и какая гордость нести вещи, принадлежащие матросу... вещи, бывшие в плавании!.. Подумайте только!..

Он поднял мешок за веревку, которой он был стянут, и, взвалив на плечи, направился к ферме.

По выходе из леса оставалось идти все по прямой дороге, тянувшейся с полмили.

Малыш не сделал и пятисот шагов, как услыхал за собой крик. Он, однако, не желал ни останавливаться, ни замедлять шагов и пошел, напротив, еще скорее.

Но кто-то, продолжая кричать, в то же время догонял его.

Это был Пат.

Проснувшись, он не нашел своего мешка. Страшно озлобленный, он вышел из леса и увидел на повороте дороги ребенка, уносившего его мешок.

- Ах ты вор!.. Стой! Стой!

Малыш побежал еще скорее вперед. Но с мешком на спине он, конечно, не мог убежать от своего преследователя, уже настигавшего его.

- Вор!.. Вор!.. Подожди же, ты от меня не уйдешь!..

Тогда Малыш, слыша, что Пат уже совсем близко, бросил мешок и пустился бежать во всю прыть.

Пат, подобрав мешок, побежал за ним.

Перед самой уже фермой Пат догнал ребенка и схватил его за шиворот.

Мартен с сыновьями были на дворе, разгружая телеги с сеном. Какой радостный крик вырвался у всех при виде Пата:

- Пат... сын мой!..

- Брат... брат!..

В это время из дома выбежали Мартина, Китти и бабушка и заключили его в свои объятия.

Малыш стоял тут же, глядя на всех счастливыми глазами и как бы выжидая своей очереди.

- А... мой воришка! - вскричал Пат.

Все выяснилось в нескольких словах, и Малыш, бросившись к Пату, полез к нему на плечи, точно на мачту корабля.

Глава тринадцатая - ДВОЙНЫЕ КРЕСТИНЫ

Какая радость для Мак-Карти! Пат, молодой моряк, опять на ферме, вся семья в сборе, все три брата за одним столом, бабушка со своим внуком, Мартен и Мартина со всеми своими детьми!

Затем и год обещал быть хорошим. Сбор сена очень удачен, и можно надеяться, что такова же будет и жатва. А картофель, этот великолепный картофель, представляющий уже готовую пищу! Ведь чтобы испечь его, требуется лишь горсть горячей золы, которая найдется почти у всех бедняков.

Мартина спросила Пата:

- Ты вернулся к нам на целый год, дитя мое?

- Нет, только на шесть недель! Я не хочу покидать своей службы, которую считаю очень хорошей... Через шесть недель я должен быть в Ливерпуле, откуда отправлюсь опять в плавание.

- Через шесть недель! - еле слышно прошептала бабушка.

- Да, но я буду уже старшим в команде, а это ведь что-нибудь да значит!

- Ты молодец, Пат, молодец! - сказал Мюрдок.

- До моего отъезда, - продолжал молодой моряк, - я могу предложить вам для работы две сильных руки.

- Принимаю охотно предложение, - ответил довольный Мартен. Пат в этот день увидел в первый раз свою невестку Китти, свадьба которой состоялась в его отсутствие.

Жюль Верн - Малыш (P'tit-bonhomme). 2 часть., читать текст

См. также Жюль Верн (Jules Verne) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :