Джозеф Редьярд Киплинг
«Ким (Kim). 02.»

"Ким (Kim). 02."

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Приходят на память собратья,

Скитальцы по дальним морям,

Куда мы мышьяк провозили,

Сбывая его дикарям.

Нас тысячи миль разделяют,

И тридцать годов уж прошло...

Вальдеца не все там уж знают,

Меня же все любят давно.

Песня Диего Вальдеца

Очень рано утром белые палатки были сняты и исчезли. Меверикский полк направился окольной дорогой в Умбаллу. Она не шла мимо того места, где останавливался Ким с ламой, и мальчик, тащившийся рядом с обозом, под огнем комментариев солдатских жен чувствовал себя не так уверенно, как накануне.

Он убедился, что за ним зорко следят как отец Виктор, так и мистер Беннет.

Перед полуднем колонна остановилась. Ординарец на верблюде подал письмо полковнику. Он прочел его и заговорил с майором. Издали, за полмили, сквозь густую пыль до Кима донеслись хриплые, радостные крики. Потом кто-то ударил его по спине и крикнул: "Скажи, как ты узнал это, маленькое сатанинское отродье? Дорогой отец, попробуйте, не можете ли вы заставить его рассказать нам".

Подвели пони, и Кима посадили в седло к патеру.

- Ну, сын мой, твое вчерашнее пророчество оказалось верным. Нам отдано приказание выступить завтра из Умбаллы на фронт.

- Что это значит? - спросил Ким. Слова "выступить" и "фронт" были новы для него.

- Мы идем на войну, как ты говорил.

- Конечно, вы идете на войну. Я сказал это вчера вечером.

- Сказал, но - силы тьмы - как мог ты знать это?

Глаза Кима сверкнули. Он сжал губы, покачал головой. Взгляд его был полон многих невысказанных вещей. Капеллан ехал среди облака пыли, рядовые, сержанты и младшие офицеры указывали друг другу на мальчика. Полковник, ехавший во главе колонны, с любопытством, пристально смотрел на него.

- Это, вероятно, были какие-нибудь слухи на базаре, но все же... - Он взглянул на бумагу, которую держал в руке. - Черт возьми! Дело было решено в последние двое суток.

- Много в Индии таких, как ты? - спросил отец Виктор. - Или ты - особенная игра природы?

- Теперь, когда я все рассказал вам, - сказал мальчик, - отпустите вы меня к моему старику? Я боюсь, что он умрет, если не останется с женщиной из Кулу.

- Судя по тому, что я видел, он может позаботиться о себе не хуже тебя. Нет. Ты принес нам счастье, и мы сделаем из тебя человека. Я отвезу тебя в обоз, а вечером ты придешь ко мне.

В течение дня Ким оставался предметом особенного внимания со стороны нескольких сот белых людей. История его появления в лагере, раскрытие его родства, его пророчество - ничего не потеряли от пересказа. Толстая, неуклюжая белая женщина, восседавшая на груде постельного белья, таинственно спросила его, как он думает, вернется ли ее муж с войны. Ким погрузился в глубокое раздумье, потом сказал, что вернется, и женщина дала ему еды. Во многих отношениях эта процессия с игравшей по временам музыкой, с толпой, так легко болтавшей и смеявшейся, напоминала празднество в городе Лагоре. До сих пор не видно было и признака тяжелой работы, и Ким решил оказать свое покровительство этому зрелищу. К вечеру навстречу вышли оркестры, и Меверикский полк вошел под звуки музыки в лагерь вблизи умбаллийской станции железной дороги. Это была интересная ночь. Из других полков приходили солдаты навестить Меверикский полк. В свою очередь, он ходил в гости к другим полкам. Пикеты Меверикского полка поспешно отправились, чтобы вернуть ушедших; встретили пикеты чужих полков, отправлявшихся по тому же делу; и через некоторое время трубы отчаянно трубили, вызывая новые пикеты с офицерами во главе, чтобы усмирить волнение. Меверикскому полку нужно было оправдать свою репутацию. Но на следующее утро он стоял на платформе в полном порядке, и Ким, оставшийся с больными, женщинами и мальчиками, громко, взволнованно кричал прощальные приветствия, когда поезд тронулся. Пока жизнь сахиба оказывалась интересной, но он подходил к ней с осторожностью. Потом его отправили в сопровождении мальчика-барабанщика в пустые, выкрашенные известкой казармы, с полами, покрытыми всяким хламом, веревками и лоскутами бумаги. Его одинокие шаги раздавались под сводами. По туземному обычаю он свернулся калачиком на полосатой койке и уснул. На веранду, хромая, вошел какой-то сердитый человек, разбудил мальчика и назвал себя школьным учителем. Этого было достаточно для Кима, и он спрятался в свою скорлупу. Он с большим трудом мог разобрать различные полицейские объяснения на английском языке в Лагоре, они касались его личного благополучия. Среди многочисленных гостей смотревшей за ним женщины случился раз один чудак-немец, который писал декорации для бродячего театра. Он сказал Киму, что "он был на баррикадах в сорок восьмом году" - так, по крайней мере, показалось Киму. Он научил мальчика писать за прокорм. Ким с помощью колотушек добрался до знания начертаний букв, но не возымел хорошего мнения о них.

- Я ничего не знаю. Убирайтесь! - сказал Ким, почуяв дурное. Тут пришедший схватил его за ухо, протащил до комнаты в дальнем конце казармы, где с дюжину мальчиков-барабанщиков сидели на скамьях, и приказал сидеть смирно, если он ничего не умеет делать. Это приказание Ким исполнил чрезвычайно удачно. Учитель объяснял что-то, чертя белые линии на черной доске в течение, по крайней мере, получаса, а Ким продолжал свой прерванный сон. Настоящее положение дел очень не нравилось ему. Перед ним была именно та школа и дисциплина, которой он избегал в продолжение двух третей своей юной жизни. Внезапно прекрасная мысль пришла ему в голову, и он удивился, что раньше не подумал об этом.

Учитель отпустил их, и Ким первым выскочил с веранды на открытый воздух.

- Эй, ты! Остановись! Стой! - проговорил сзади него высокий голос. - Я должен смотреть за тобой. Мне приказано не выпускать тебя из виду. Куда ты идешь?

Это был мальчик-барабанщик, который ходил за ним по пятам все утро, толстый, веснушчатый, лет четырнадцати. Ким ненавидел его с головы до ног.

- На базар... купить сладостей... для тебя, - пораздумав, сказал Ким.

- Ну, базар за пределами лагеря. Если мы пойдем туда, то ты получишь славную трепку. Иди назад.

- Как далеко мы можем отойти? - Ким не знал, что значит "пределы", но хотел быть вежливым до поры, до времени.

- Как далеко? Мы можем дойти вон до того дерева, у дороги.

- Тогда я пойду туда.

- Хорошо. Я не пойду. Слишком жарко. Я могу наблюдать за тобой отсюда. Не пробуй бежать. Тебя сейчас же узнают по одежде. Она сделана из полковой материи. Любой пикет в Кимбалле приведет тебя быстрее, чем ты уйдешь отсюда.

Это сообщение подействовало на Кима не так сильно, как сознание, что ему трудно будет бежать в этой одежде. Он дошел до дерева в углу пустынной дороги, ведшей к базару, и стал вглядываться в проходивших туземцев. Большинство их были казарменные служители из низшей касты. Ким окрикнул служителя, который быстро ответил сначала дерзостью, весьма естественно предполагая, что мальчик-европеец не поймет его. Тихий, быстрый ответ образумил его. Ким вложил в него всю свою скованную душу, благодарный, что наконец представился случай выругать кого-нибудь на наиболее знакомом ему языке.

- А теперь пойди к ближайшему писцу на базаре и скажи ему, чтобы он пришел сюда. Я хочу написать письмо.

- Но что ты за сын белого человека, когда тебе нужен базарный писец, чтобы написать письмо? Разве в казармах нет учителя?

- Да, есть, и ад полон подобными ему. Исполни мое приказание! Твоя мать была обвенчана под корзиной! Слуга Лаль-Бега (Ким знал имя бога метельщиков), беги по моему делу, не то мы поговорим еще с тобой!

Служитель поспешно удалился.

- Там, у казарм, под деревом дожидается белый мальчик, который вовсе не белый мальчик, - запинаясь, сказал он первому попавшемуся ему на базаре писцу. - Ты нужен ему.

- А он заплатит? - сказал нарядный писец, быстро собирая письменный столик, перья и сургуч.

- Я не знаю. Он не похож на других мальчиков. Пойди и посмотри. Он стоит этого.

Ким плясал от нетерпения, когда на дороге показался стройный писец. Как только он приблизился настолько, что мог слышать, Ким стал осыпать его ругательствами.

- Сначала я хочу получить плату, - сказал писец. - Дурные слова повысили цену. Но кто ты, одетый таким образом, а говорящий совсем по-иному?

- Ага! Вот это ты и напишешь в письме. Никогда не слышал ты такого рассказа. Но я не тороплюсь. Мне напишет другой писец. Город Умбалла так же переполнен ими, как и Лагор.

- Четыре анны, - сказал писец, садясь и раскладывая свой коврик в тени заброшенного флигеля казармы.

Ким машинально присел на корточки рядом с ним, как могут сесть только туземцы, несмотря на отвратительные узкие штаны.

Писец исподлобья взглянул на него.

- Это цена для сахибов, - сказал Ким. - Назначь мне настоящую.

- Полторы анны. Откуда я знаю, что ты не убежишь, когда я напишу письмо?

- Я не могу уйти дальше этого дерева. Еще надо не забыть и марку.

- Я не беру лишнего за марку. Еще раз спрашиваю, кто ты, странный белый мальчик?

- Это будет сказано в письме к Махбубу Али, торговцу лошадьми в Кашмирском караван-сарае в Лагоре. Он мой друг.

- Чудо за чудом! - пробормотал писец, опуская в чернила кусочек тростника. - Писать по-индусски?

- Конечно. Ну так, Махбубу Али. Начинай: "Я доехал со стариком до Умбаллы по железной дороге. В Умбалле я отнес куда надо известие о родословной гнедой кобылы..." - После виденного им в саду он не хотел писать о белых жеребцах.

- Не торопись. Какое дело тебе до гнедой кобылы? Это Махбуб Али, известный барышник?

- Кто же другой? Я служил у него. Возьми побольше чернил. Дальше: "Что было приказано, я сделал. Затем мы пошли пешком в Бенарес, но на третий день встретили один полк..." - Написано?

- Да, - пробормотал писец, весь превратившись во внимание.

- "...Я пошел в их лагерь и был пойман, и, благодаря талисману на моей шее, который ты знаешь, было установлено, что я сын одного из служивших в полку. Согласно предсказанию о Красном Быке, бывшему, как ты знаешь, предметом общих толков на базаре..."

Ким остановился, чтобы дать этой стреле поглубже вонзиться в сердце писца, прочистил горло и продолжал: "Один священник одел меня и дал мне новое имя... Но другой был дурак. Одежда очень жестка, но я - сахиб, и сердце мое так же жестко. Меня посылают в школу и бьют. Мне не нравится здесь ни воздух, ни вода. Так приди и помоги мне, Махбуб Али, или пришли мне денег, потому что у меня не хватает даже, чтобы заплатить тому, кто это пишет..."

- Тому, кто пишет... Я сам виноват, что дал себя обмануть. Ты так же умен, как Гусайн Букс, который подделал почтовые марки в Нуклао. Но какой рассказ! Какой рассказ! Есть в нем хоть доля правды?

- Невыгодно рассказывать небылицы Махбубу Али. Лучше помочь его друзьям, одолжив марку. Когда придут деньги, я заплачу.

Писец ворча выразил сомнение. Однако вынул из стола марку, запечатал письмо, подал его Киму и ушел. Имя Махбуба Али было могущественно.

- Таким образом можно попасть в милость к богам! - крикнул вслед ему Ким.

- Заплати мне вдвое, когда придут деньги! - крикнул писец через плечо.

- О чем ты болтал с этим негром? (Неграми, черными индусы называют потомков туземных обитателей.) - спросил мальчик-барабанщик, когда Ким вернулся на веранду. - Я наблюдал за тобой.

- Я просто разговаривал с ним.

- Ты говоришь так же хорошо по-здешнему, как негр. Не правда ли?

- Не-ет! Не-ет! Я говорю немного. Что мы теперь будем делать?

- Через полминуты затрубят к обеду. Боже! Как бы мне хотелось пойти на фронт с полком! Ужасно только и делать, что учиться. Ты ненавидишь ученье?

- О да!

- Я убежал бы, если бы знал, куда идти, но, как говорится, в этой цветущей Индии всякий человек не что иное, как отпущенный преступник. Нельзя дезертировать без того, чтобы не вернули. Мне это страшно надоело.

- Ты был в Бе... Англии?

- Я только в прошлый набор приехал сюда с матерью. Еще бы я не был в Англии! Что ты за невежественный мальчишка! Ты, верно, воспитывался в какой-нибудь берлоге?

- О да. Расскажи мне что-нибудь про Англию. Мой отец приехал оттуда.

Хотя Ким и не выказал этого, но он, конечно, не верил ни одному слову из рассказа мальчика о Ливерпуле, который составлял для него всю Англию. Так прошло томительное время до обеда, самого неаппетитного угощения, поданного мальчикам и инвалидам в уголке одной из комнат в казарме. Ким впал бы в полное отчаяние, если бы не успел написать Махбубу Али. Он привык к равнодушию туземной толпы, но это полное уединение среди белых людей угнетало его. Он обрадовался, когда после полудня за ним пришел высокий солдат, чтобы отвести его в другой флигель на другом пыльном плацу, к отцу Виктору. Патер читал английское письмо, написанное красными чернилами. Он взглянул на Кима с еще большим любопытством, чем раньше.

- Ну, как тебе нравится здесь пока, сын мой? - сказал он. - Не очень, а? Должно быть, тяжело, очень тяжело для дикого зверька. Выслушай меня. Я получил удивительное письмо от твоего друга.

- Где он? Здоров ли? О, если он знает, куда писать мне письма, то все хорошо.

- Так ты любишь его?

- Конечно, люблю. Он любит меня.

- Судя по тому, что он прислал письмо, кажется, что так. Он не умеет писать по-английски?

- О нет. Я не знаю, конечно, но, вероятно, он нашел какого-нибудь писца, который может очень хорошо писать по-английски, и тот написал. Надеюсь, вы понимаете?

- Теперь все понятно. Ты знаешь что-нибудь о его денежных делах? - На лице Кима выразилось полное незнание.

- Как я могу сказать?

- Вот это я и спрашиваю. Ну, слушай, может быть, ты поймешь что-нибудь. Первую часть мы пропустим. Написано оно по дороге в Джагадхир.

"Сидя у дороги в глубоком раздумье, надеюсь получить одобрение вашей чести за шаг, который рекомендую исполнить вашей чести ради Всемогущего Бога. Воспитание - величайшее благо, если оно самое лучшее. Иначе никакой пользы..." Право, старик попал в самую точку. "Если ваша честь снизойдет дать моему мальчику лучшее образование в Ксаверии (вероятно, это св. Ксаверий in Partibus) на условиях нашего разговора в вашей палатке 15-го текущего месяца (какой деловой тон!), то Всемогущий Бог да благословит ваше потомство в третьем и четвертом колене. (Теперь слушай!) Смиренный слуга вашей чести будет доставлять для соответствующего вознаграждения по триста рупий в год за дорогое образование в св. Ксаверии в Лукнове и доставит в скором времени, чтобы переслать деньги в любую часть Индии, куда адресует ваша честь. Этот слуга вашей чести не имеет в настоящее время места, куда преклонить макушку своей головы, но едет в Бенарес по железной дороге из-за преследования старой женщины, говорящей так много, и не желая жить в Сахаруппоре на положении приближенного". Что это значит?

- Я думаю, что она просила его быть ее "пуро" - жрецом в Сахаруппоре. Он не согласился из-за своей реки. Вот что он говорит.

- Так тебе понятно все? А меня совсем сбивает с толку. "Итак, еду в Бенарес, где найду адрес и перешлю рупии за мальчика, который для меня зеница ока, и, ради Всемогущего Бога, дайте ему образование, а ваш проситель будет считать себя обязанным всегда усиленно молиться за вас. Написано Собрао Сатаи, не попавшим в Аллахабадский университет, за достопочтенного Тешу, ламу из Суч-Дзэн, ищущего Реку. Адрес - храм джайнов в Бенаресе.

P. S. Пожалуйста, заметьте - мальчик зеница ока, а рупии будут высылаться по триста в год. Ради Всемогущего Бога".

- Что это? Безумный бред или деловое предложение? Я спрашиваю тебя, потому что ничего не могу понять.

- Он говорит, что даст мне триста рупий в год, значит, даст.

- О, вот как ты смотришь на это?

- Конечно. Раз он говорит.

Патер свистнул. Потом он обратился к Киму, как к равному: - Я не верю этому. Но посмотрим. Сегодня ты должен был ехать в сиротский приют для детей военных в Санаваре. Там полк продержал бы тебя до тех пор, пока ты мог бы вступить в его ряды. Тебя воспитали бы как члена англиканской церкви. Беннет устроил это. С другой стороны, если ты поступишь в школу св. Ксаверия, ты получишь лучшее образование и истинную религию. Видишь, какова дилемма?

Ким ничего не видел, кроме образа ламы, отправлявшегося по железной дороге на юг без кого бы то ни было, кто мог просить за него милостыню.

- Я, как и каждый другой, могу повременить. Если твой друг вышлет деньги из Бенареса... - Силы тьмы! Откуда уличному нищему набрать триста рупий! - Ты отправишься в Лукнов, и я заплачу за твой проезд, потому что не могу тронуть собранных по подписке денег, раз я намереваюсь сделать из тебя католика. Если он не пришлет - ты отправишься в приют для детей военных за счет полка. Я дам ему три дня сроку, хотя совершенно не верю этому. Даже если потом он не будет вносить денег... Но этого я представить себе не могу. Мы можем делать сразу только один шаг, слава Богу. Беннета послали на фронт, а меня оставили здесь. Не может же он ожидать всего!

- О да, - неопределенно сказал Ким.

Патер нагнулся к нему.

- Я отдал бы месячное жалованье, чтобы узнать, что происходит в твоей круглой головке.

- Ничего там нет, - сказал Ким и почесал голову. Он размышлял, пришлет ли ему Махбуб Али целую рупию. Тогда он может заплатить писцу и писать письма ламе в Бенарес. Может быть, Махбуб Али навестит его, когда приедет на юг с лошадьми. Ведь он, наверно, должен знать, что письмо, переданное Кимом офицеру в Умбалле, вызвало большую войну, о которой так громко говорили за столом взрослые и мальчики. Но если Махбуб Али не знал этого, то не следовало говорить ему. Махбуб Али был жесток с мальчиками, которые знали - или думали, что знают - слишком много.

- Ну, до тех пор, пока я не получу дальнейших известий, - голос отца Виктора вывел его из раздумья, - ты можешь сбегать поиграть с мальчиками. Они научат тебя кое-чему, но не думаю, чтобы это понравилось тебе.

День скучно и медленно подходил к концу. Когда Ким захотел спать, его стали учить, как складывать платье и выставлять сапоги. Остальные мальчики издевались над ним. Трубы разбудили его на заре. Учитель поймал его после завтрака, сунул ему под нос страницу ничего не значащих букв, назвал их бессмысленными именами и без всякого основания избил его. Ким думал было отравить его опиумом, занятым у одного из слуг, но сообразил, что так как все едят публично, за одним столом (что особенно возмущало Кима, который предпочитал есть, отвернувшись от всех), то предприятие может быть опасным. Тогда он попробовал убежать в деревню, где жрец хотел опоить опиумом ламу, - деревню, где жил старый воин. Но всевидящие часовые, стоявшие у каждого выхода, заставили вернуться маленькую фигуру в красной одежде. Штаны и куртка одинаково калечили тело и душу. Поэтому он отказался от намерения бежать и решил по восточному обычаю положиться на время и случай. Три мучительных дня прошли в больших белых комнатах, в которых раздавалось эхо. Он выходил по вечерам под конвоем мальчика-барабанщика и все, что он слышал от своего спутника, были несколько бесполезных слов, составлявших, по-видимому, две трети всех ругательств белых людей. Ким знал давно эти слова и презирал их. Мальчик, вполне естественно, мстил ему за молчание и отсутствие интереса тем, что бил его. Мальчик нисколько не интересовался базарами в пределах лагеря. Он называл всех туземцев "неграми", но слуги называли его в лицо отвратительными именами и, обманутый их показной почтительностью, он ничего не понимал. Это несколько вознаграждало Кима за побои.

Наутро четвертого дня мальчика-барабанщика постигла кара. Они пошли вместе на бега в Кимбалле. Он вернулся один, в слезах, и рассказал, что О'Хара, которому он не сделал ничего особенного, подозвал какого-то краснобородого "негра" на лошади. Что этот "негр" напал на него, схватил молодого О'Хару и ускакал с ним полным галопом. Эти вести дошли до отца Виктора, и он опустил свою длинную нижнюю губу. Он был уже и так достаточно поражен, получив письмо из Бенареса, из храма, в котором останавливался лама. В письме лежал чек местного банкира на триста рупий и удивительная молитва к "Всемогущему Богу".

- Силы тьмы! - воскликнул отец Виктор, комкая письмо. - А он удрал с одним из своих прежних друзей. Не знаю, что легче для меня - вернуть ли его или потерять из виду? Он недоступен моему пониманию. Каким, черт возьми, образом уличный нищий может достать деньги на обучение бедных мальчиков?

В трех милях оттуда, на ипподроме в Умбалле, управляя серым кабульским жеребцом, Махбуб Али говорил сидевшему перед ним Киму:

- Но, Маленький Всеобщий Друг, следует же принять во внимание мою честь и репутацию. Все офицеры-сахибы во всех полках и весь город Умбалла знают Махбуба Али. Видели, как я схватил тебя и наказал мальчика. Нас видно далеко отсюда. Как я могу взять тебя или объяснить твое исчезновение, если я спущу тебя и позволю тебе убежать в поле? Меня посадили бы в тюрьму. Имей терпение. Раз ты сахиб - всегда будешь сахибом. Когда ты вырастешь - кто знает, - ты будешь благодарен Махбубу Али.

- Увези меня от их часовых туда, где я могу переменить эту красную одежду. Дай мне денег, а я пойду в Бенарес и снова буду с моим ламой. Я не хочу быть сахибом, вспомни, что я передал ту посылку.

Жеребец сделал бешеный прыжок. Махбуб Али неосторожно всадил в его бока стремена с острыми концами. Он был не из тех новомодных многоглаголивых барышников, которые носят английские сапоги и шпоры. Ким сделал из всего этого свои выводы.

- Это был пустяк. Тебе было по пути. Я и сахиб уже забыли это. Я посылаю столько писем людям, предлагающим вопросы о лошадях, что уже не различаю хорошенько одного от другого. Это Петерс-сахиб хотел узнать родословную гнедой кобылы, не так ли?

Ким сразу увидел ловушку. Если бы он сказал "гнедая кобыла", Махбуб по одной его готовности согласиться с поправкой понял бы, что мальчик подозревает кое-что. Поэтому Ким ответил:

- Гнедая кобыла? Нет. Я не забываю поручений. Это был белый жеребец.

- Ах, да. Белый арабский жеребец. Но ты писал мне про гнедую кобылу?

- Зачем говорить правду писцу? - ответил Ким, почувствовав, как Махбуб коснулся его груди.

- Эй! Махбуб, старый негодяй, остановись! - крикнул чей-то голос, и англичанин на маленьком пони, годном для игры в поло, подъехал к нему. - Я изъездил за тобой почти полстраны. Твой кабульский жеребец умеет бегать. Вероятно, на продажу?..

- У меня скоро будет новый материал, как раз годный для изящной и трудной игры в поло. Ему нет равного. Он...

- Играет в поло и служит за столом. Да. Знаем мы все это. Черт побери, это что у тебя?

- Мальчик, - серьезно сказал Махбуб. - Его прибил другой мальчик. Его отец был некогда белым солдатом в большой войне. Мальчик жил в городе Лагоре. Он играл с моими лошадьми, когда был совсем маленьким. Теперь, я думаю, из него хотят сделать солдата. Он только что взят в полк его отца, в полк, который на той неделе отправился на войну. Но я не думаю, чтобы он хотел быть солдатом. Я взял его, чтобы прокатить. Скажи мне, где твои казармы, и я спущу тебя там.

- Пусти меня. Я один найду казармы.

- А если ты убежишь, всякий скажет, что это моя вина.

- Он добежит к обеду. Куда ему надо бежать? - спросил англичанин.

- Он родился здесь. У него есть друзья. Он ходит, куда желает. Он ловкий малый. Ему нужно только переменить одежду, и в одно мгновение он станет мальчиком-индусом низшей касты.

- Черт побери, пожалуй! - Англичанин критически оглядел мальчика. Махбуб направил лошадь к казармам. Ким заскрежетал зубами. Махбуб насмехался над ним, как свойственно неверным афганцам. Он продолжал говорить:

- Его пошлют в школу, наденут на него тяжелые сапоги и запеленают в платье. Тогда он забудет все, что знает. Ну, которая твоя казарма?

Ким указал - говорить он не мог - на белый флигель отца Виктора.

- Может быть, из него выйдет хороший солдат, - задумчиво проговорил Махбуб. - Во всяком случае, он будет хорошим ординарцем. Я однажды послал его с поручением в Лагор. Это касалось родословной одного белого жеребца.

То было смертельное оскорбление, нанесенное вслед за другим, еще более сильным, и сахиб, которому он так ловко передал письмо, вызвавшее войну, слышал все это. Ким уже видел Махбуба Али, жарящегося в пламени за измену, но перед ним самим вставал длинный ряд серых казарм, школ и снова казарм. Он умоляюще взглянул на резко очерченное лицо, по которому незаметно было, что англичанин узнал мальчика. Однако даже в эту трудную минуту Киму не пришло на ум просить сострадания у белого человека или выдать афганца. Махбуб с решительным видом смотрел на англичанина, который, в свою очередь, смотрел на Кима, дрожавшего и потерявшего способность говорить.

- Мой конь хорошо выдрессирован, - сказал торговец. - Другие стали бы лягаться, сахиб.

- А! - наконец проговорил англичанин, обивая концом хлыста пену с боков пони. - Кто хочет сделать солдата из этого мальчика?

- Он говорит, тот полк, который нашел его, и полковой патер.

- Вот этот патер! - Ким задыхался. Отец Виктор с непокрытой головой спускался к ним с веранды.

- Силы тьмы, О'Хара! Сколько же у тебя еще припрятано разнообразных друзей в Азии! - вскрикнул он, когда Ким спустился с лошади и беспомощно встал перед ним.

- Доброе утро, падре! - весело сказал полковник. - Я хорошо знаю вас по рассказам друзей. Намеревался еще раньше побывать у вас. Я - Крейтон.

- Из этнологического отдела межевого департамента? - сказал отец Виктор. Полковник утвердительно кивнул головой. - Очень рад познакомиться с вами и должен поблагодарить вас за то, что вы привезли мальчика.

- Не за что, падре. К тому же мальчик вовсе не собирался бежать. Вы не знаете старого Махбуба Али? - Барышник неподвижно сидел, освещенный солнцем. - Узнаете, если пробудете здесь месяц. Он поставляет нам всех лошадей. Этот мальчик довольно любопытное явление. Можете вы рассказать мне что-нибудь про него?

- Могу ли рассказать? - задыхаясь, проговорил отец Виктор. - Вы единственный человек, который может помочь мне в моих затруднениях. Рассказать вам! Силы тьмы, да я чуть не лопнул от желания рассказать все кому-нибудь из знающих лестные обычаи и нравы!

Из-за угла показался грум. Полковник повысил голос и сказал на местном наречии:

- Очень хорошо, Махбуб Али, но к чему рассказывать столько о пони! Я ни в каком случае не дам более трехсот пятидесяти рупий.

- Сахиб немного разгорячился от езды и рассердился, - ответил барышник, подмигивая с видом привилегированного шутника. - Он скоро лучше увидит качества моей лошади. Я подожду, пока он окончит разговор с падре. Я подожду под этим деревом.

- Черт побери! - со смехом сказал полковник. - Вот что значит посмотреть на одну из лошадей Махбуба. Это настоящая старая пиявка, падре. Ну, жди, если у тебя много лишнего времени, Махбуб. Я к вашим услугам, падре. Где мальчик? О, он отправился беседовать с Махбубом. Странный мальчик. Могу я попросить вас распорядиться, чтобы мою лошадь поставили куда-нибудь?

Он опустился на стул, с которого ему хорошо были видны Ким и Махбуб, разговаривавшие под деревом. Патер ушел в дом за трубками.

Крейтон слышал, как Ким говорил с горечью:

- Верь брамину больше змеи, змее больше распутной женщины, а распутной женщине больше, чем афганцу Махбубу Али.

- Это все равно. - Большая красная борода торжественно качалась из стороны в сторону. - Дети не могут видеть ковра на станке, пока не обозначится рисунок. Поверь мне, Всеобщий Друг, я оказываю тебе большую услугу. Солдата из тебя не сделают.

"Хитрый старый грешник, - подумал Крейтон. - Но ты не вполне не прав. Этого мальчика нельзя упустить, если он действительно таков, каким его описывают".

- Извините меня на минутку, - крикнул патер из окошка, - я собираю документы!

- Если благодаря мне ты попадешь в милость у этого смелого и мудрого полковника-сахиба и будешь пользоваться почетом, как отблагодаришь ты Махбуба Али, когда станешь взрослым?

- Ну, ну, я просил тебя, чтобы ты вывел меня на дорогу, где я был бы в безопасности, а ты продал меня англичанам. Какую цену крови получишь ты?

- Веселый молодой демон! - Полковник откусил кончик сигары и вежливо обернулся к отцу Виктору,

- Что это за письма, которыми толстый священник размахивает перед полковником? Встань сзади жеребца, будто рассматриваешь мою узду, - сказал Махбуб Али.

- Письмо от моего ламы, которое он написал с Джаладирской дороги, обещая платить по триста рупий в год за мое учение.

- Ого! Так вот каков Красная Шляпа? В какую школу отдадут тебя?

- Бог знает. Я думаю, в Нуклао (Лукнов).

- Да. Там есть большая школа для сыновей сахибов и полусахибов. Я видел эту школу, когда продавал лошадей. Итак, лама также любил Всеобщего Друга?

- Да, и он не говорил неправды и не возвращал меня в плен.

- Неудивительно, что падре не может найти нити. Как быстро он говорит что-то полковнику-сахибу. - Махбуб Али засмеялся прерывистым смехом. - Клянусь Аллахом! - его проницательный взгляд скользнул на мгновение по веранде. - Твой лама прислал что-то вроде чека. Мне пришлось иметь небольшие дела с этими хунди. (Чек.) Полковник-сахиб рассматривает его.

- Что тут хорошего для меня? - устало проговорил Ким. - Ты уедешь, а меня вернут в пустые комнаты, где нет хорошего местечка для сна и где мальчики бьют меня.

- Не думаю. Имей терпенье, дитя. Не все патаны неверны - конечно, если дело не идет о лошади.

Прошло пять - десять минут или четверть часа. Отец Виктор продолжал энергично разговаривать и задавать вопросы полковнику, который отвечал на них.

- Ну, теперь я рассказал вам все, что знаю о мальчике, с начала до конца. И это большое облегчение для меня. Слышали вы что-нибудь подобное?

- Во всяком случае, старик прислал деньги. Чеки Гобинда Сакаи принимаются по всей стране до Китая, - сказал полковник. - Чем больше узнаешь туземцев, тем меньше можешь сказать, что они сделают или чего не сделают...

- Утешительно слышать от главы этнологического отдела. Это какая-то смесь Красных Быков и Рек Исцеления (бедный язычник, да поможет ему Господь!), чеков и масонских свидетельств! Может быть, вы - масон?

- Клянусь Юпитером, да, если хорошенько подумать. Это еще лишний повод, - рассеянно сказал полковник.

- Я рад, что в этом вы находите повод. Но, как я уже говорил, я не понимаю этого смешения понятий. А его предсказание нашему полковнику, когда он сидел у меня на постели в разорванной одежде, сквозь которую виднелась его белая кожа. И это предсказание оказалось ведь верным. В школе св. Ксаверия его излечат от всех этих глупостей, не правда ли?

- Окропите его святой водой, - со смехом сказал полковник.

- Даю слово, мне иногда кажется, что следовало бы это сделать. Но я надеюсь, что из него выйдет хороший католик. Меня беспокоит только, что будет, если старый нищий...

- Лама, лама, дорогой сэр, а в их стране некоторые из них джентльмены.

- Ну, лама так лама. Что, однако, если он не внесет денег в будущем году? Он человек, готовый строить прекрасные планы, и в данную минуту на него можно рассчитывать, но ведь он может умереть. И взять деньги язычника, чтобы дать ребенку христианское воспитание...

- Но он высказал чрезвычайно ясно, чего он хочет. Как только он узнал, что мальчик - белый, то, по-видимому, сделал соответственные распоряжения. Я отдал бы месячное жалованье, чтобы узнать, как он объяснил все это жрецам в храме в Бенаресе. Вот что, падре, я не претендую на большое знание туземцев, но если кто из них скажет, что заплатит, то заплатит - мертвый или живой. Я хочу сказать, что его наследники возьмут долг на себя. Мой совет вам, пошлите мальчика в Лукнов. Если ваш англиканский священник подумает, что вы опередили его...

- Тем хуже для Беннета! Он послан на фронт вместо меня. Даути дал медицинское свидетельство, что я не гожусь. Я отлучу Даути от церкви, если он вернется живым! Конечно, Беннет должен быть доволен.

- Славой, оставив заботу о религии вам. Совершенно верно. Я не думаю, чтобы Беннет обратил на это особое внимание. Свалите все на меня. Я очень рекомендую послать мальчика в школу св. Ксаверия. Он может поехать туда даром, как сын военного, так что не будет издержек на железную дорогу. Вы можете купить ему одежду из собранных по подписке денег. Ложа будет избавлена от расходов на его воспитание, что приведет в хорошее настроение членов Ложи. Все это очень легко. Мне нужно поехать в Лукнов на будущей неделе. По дороге я присмотрю за мальчиком, поручу его моим слугам и т. д.

- Вы добрый человек.

- Нисколько. Не делайте этой ошибки. Лама прислал нам деньги для определенной цели. Нам нельзя вернуть их. Приходится делать то, чего он хотел. Итак, решено? Скажем, что в следующий вторник вы передадите его мне на вечерний поезд, отправляющийся на юг. Через три дня. Он не может наделать много бед за три дня.

- Вы снимаете тяжесть с моей души. Я не знаю Гобинда Сахаи и его банка, который находится, может быть, в какой-нибудь трущобе. Как быть с этой вещью? - Он взмахнул чеком.

- Видно, что вы никогда не были нуждающимся офицером. Я могу, если хотите, получить по чеку и прислать вам квитанцию.

- Но у вас самих столько дел! Это для вас лишние хлопоты.

- Право, ни малейших хлопот. Видите, мне это интересно как этнографу. Мне хотелось бы сделать заметку для одной работы, которую я делаю для правительства. Превращение полкового значка, как ваш Красный Бык, в своего рода фетиш, за которым следует этот мальчик, очень интересно.

- Не могу должным образом отблагодарить вас.

- Есть одна вещь, которую вы можете сделать для меня. Все мы, этнографы, ревнивы и завистливы по отношению к нашим открытиям. Само собой разумеется, они представляют интерес только для нас, но вы знаете, каковы бывают коллекционеры книг. Ну, так не говорите ни слова об азиатской стороне характера мальчика - о его приключениях, предсказаниях и так далее. Я выпытаю все это впоследствии, вы понимаете?

- Понимаю. Вы напишете удивительный отчет. Я не скажу никому ни слова, пока не увижу отчета в печати.

- Благодарю вас от всего моего этнографического сердца. Ну, я должен вернуться к завтраку. Господи Боже мой! Старый Махбуб еще здесь? - Он повысил голос, и барышник вышел из-под тени дерева. - Ну, что такое?

- Что касается этой молодой лошади, - сказал Махбуб, - я говорю, что когда жеребчик рожден для игры в поло и, не будучи научен сам бежать за шаром, когда такой жеребчик, словно по волшебству, знает игру - тогда, говорю я, неправильно приучать его возить тяжелую повозку, сахиб.

- И я говорю то же, Махбуб. Жеребчик будет употреблен только для игры в поло. (Эти люди только и думают что о лошадях, падре.) Я буду у тебя завтра, Махбуб, если у тебя есть что-нибудь для продажи.

Барышник поклонился по обычаю всадников, сделав широкий жест рукой.

- Имей немного терпения, Всеобщий Друг, - шепнул он погруженному в отчаяние Киму. - Твоя судьба устроена. Скоро ты поедешь в Нуклао, а теперь - вот тебе кое-что для уплаты писцу. Я думаю, я еще много раз увижу тебя, - и он поехал рысью по дороге.

- Выслушай меня, - сказал с веранды полковник на местном наречии. - Через три дня ты поедешь со мной в Лукнов и все время будешь видеть и слышать новое. Поэтому посиди смирно три дня и не убегай. Ты поступишь в школу в Лукнове.

- Встречу я там моего Служителя Божия? - хныча, сказал Ким.

- Лукнов, во всяком случае, ближе к Бенаресу, чем Умбалла. Может быть, ты будешь под моим покровительством. Махбуб Али знает это и рассердится, если ты вернешься один на дорогу. Помни, мне сказано многое, что я не забуду.

- Я буду ждать, - сказал Ким, - но мальчики станут опять бить меня.

Послышался сигнал, призывавший к обеду.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

О для кого же на небе светят горящие солнца,

И глупые луны, и звезды, далекие звезды!

Пытайся добраться до них - тебя не заметят -

В небе борьба непрестанно идет, как и здесь на земле.

Ты же, игрушка борящихся сил, связанный страхом,

Праотца нашего грех, грех Адама носящий,

Старайся судьбу угадать, гороскоп свой поставив,

Узнай ту планету, что жизнью правит твоей.

Сэр Джон Кристи.

После полудня краснолицый учитель сказал Киму, что "он вычеркнут из списков". Ким не понял значения этих слов, пока ему не велели уйти из класса и не позволили играть. Тогда он побежал на базар и отыскал молодого писца, которому остался должен.

- Вот я плачу, - сказал Ким с важным видом, - а теперь мне нужно написать другое письмо.

- Махбубу Али в Умбалле? - любезно сказал писец.

Благодаря своим обязанностям он представлял собой справочную контору.

- Не Махбубу, а духовному. Возьми перо и пиши скорей. "Тешу Ламе, Служителю Божию, из Бод-юла, ищущему Реку, который теперь в храме джайнских жрецов в Бенаресе". Возьми больше чернил! "Через три дня я должен ехать в Нуклао, в школу в Нуклао. Название школы Ксаверий. Я не знаю, где эта школа, но она в Нуклао".

- А я знаю Нуклао, - перебил писец. - Я знаю школу.

- Скажи ему, где она, и я дам тебе пол-анны.

Тростниковое перо усердно выводило каракули.

- Он не может ошибиться.

Писец поднял голову.

- Кто это наблюдает за нами с той стороны улицы?

Ким быстро взглянул и увидел полковника Крейтона во фланелевом костюме для игры в теннис.

- О, это один сахиб, который знает толстого священника в казармах. Он зовет меня.

- Что ты делаешь? - спросил полковник, когда Ким подошел к нему.

- Я... я не убегаю. Я посылаю письмо моему святому человеку в Бенарес.

- Я не подумал об этом. Сказал ты ему, что я беру тебя с собой в Лукнов?

- Нет, не сказал. Прочти письмо, если сомневаешься.

- Почему же ты пропустил мое имя, когда писал этому святому человеку?

Полковник улыбнулся странной улыбкой. Ким собрал все свое мужество.

- Мне сказали раз, что не следует писать имен незнакомцев, замешанных в каком-нибудь деле, потому что при упоминании имен многие хорошие планы могут быть расстроены.

- Ты хорошо обучен, - заметил полковник, и Ким вспыхнул. - Я оставил футляр от своей трубки на веранде у падре. Принеси его мне сегодня вечером.

- Где ваш дом? - спросил Ким. Его быстрый ум подсказал ему, что готовится какое-то испытание, и он насторожился.

- Спроси первого встречного на большом базаре.

Полковник ушел.

- Он забыл футляр от своей трубки, - сказал Ким, возвращаясь. - Я должен принести его к нему сегодня вечером. Вот и все мое письмо, только прибавь три раза: "Приди ко мне! Приди ко мне! Приди ко мне!" Ну, теперь я заплачу за марку и отнесу письмо на почту. - Он встал и хотел было уйти, но потом вспомнил что-то и спросил: - Кто этот сахиб с сердитым лицом, который потерял футляр от трубки?

- О, это только Крейтон-сахиб - очень глупый сахиб, полковник-сахиб без полка.

- Какое у него дело?

- Бог знает. Он всегда покупает лошадей, на которых не может ездить, и задает вопросы о творениях Божиих - растениях, камнях - и об обычаях народа. Барышники зовут его отцом дураков, потому что его так легко можно обмануть насчет лошади. Махбуб Али говорит, что он безумнее всех других сахибов.

- О! - сказал Ким и ушел. Его воспитание дало ему возможность познакомиться с характерами людей, и он заключил, что дуракам не посылают сообщений, за которыми следует вызов восьми тысяч людей, кроме пушек. Главнокомандующий Индии не говорит с дураками так, как слышал Ким. Да и тон Махбуба Али не изменялся бы так всякий раз, как он произносил имя полковника, если бы полковник был дурак. Следовательно, тут Ким подпрыгнул, тут есть какая-то тайна, и Махбуб Али, вероятно, шпионит для полковника, как Ким шпионил для Махбуба Али. И так же, как барышник, полковник, очевидно, уважал людей, которые не показывали себя слишком умными.

Он радовался, что не проговорился, что дом полковника ему знаком, а когда, возвратясь домой, он узнал, что в казармах не было оставлено никакого футляра от трубки, он просиял от восторга. Вот этот человек по сердцу ему - изворотливый и хитрый, ведущий какую-то тайную игру. Ну, если он дурак, то и Ким будет дураком.

Он не выдал своих мыслей, когда отец Виктор в течение трех дней подолгу беседовал с ним о совершенно новых богах и божках - в особенности об одной богине, называвшейся Марией, которая, насколько понял Ким, была то же, что Биби Мириам в теологии Махбуба Али. Он не выразил никакого волнения, когда после лекции отец Виктор водил его из лавки в лавку, покупая ему все необходимое, и не жаловался, когда мальчики-барабанщики били его из зависти, что он поступает в лучшую школу, но с большим интересом ожидал перемены обстоятельств. Добрый отец Виктор отвел его на станцию, посадил в пустое купе второго класса рядом с купе первого класса, где сидел полковник Крейтон, и простился с ним с искренним чувством.

- В школе св. Ксаверия из тебя сделают человека, О'Хара, - белого и, надеюсь, хорошего человека! Там всем известно о твоем приезде, а полковник позаботится о том, чтобы ты не пропал или не отстал где-нибудь в пути. Я дал тебе некоторое понятие о религиозных вопросах, по крайней мере, надеюсь, и ты будешь помнить, что на вопрос о твоей религии ты должен ответить, что ты католик. Скажи лучше римско-католик, хотя я не люблю этого слова.

Ким закурил крепкую сигаретку, он позаботился купить запас их на базаре, и лег подумать. Путешествие в одиночку сильно отличалось от веселой поездки на юг с ламой в третьем классе. "Путешествие доставляет мало удовольствия сахибам, - размышлял он. - Эх! Я перехожу с места на место, словно мяч, который подбрасывают ногами. Это мой кисмет. Ни один человек не может избегнуть своего кисмета. Но я должен молиться Биби Мириам, и я - сахиб. - Он печально взглянул на свои сапоги. - Нет, я - Ким. Это великий мир, а я только Ким. Кто такой Ким?" Он так долго думал о своей личности, чего никогда не делал прежде, что голова у него начала кружиться. Он был лишь незначительным существом, подхваченным вихрем Индии и несущимся на юг, где его ожидала неизвестная судьба.

Полковник прислал за ним и долго разговаривал с ним. Насколько мог понять Ким, он должен был быть прилежным и поступить на службу.

Если он будет очень хорошо вести себя и сдаст нужные экзамены, он может в семнадцать лет зарабатывать до тридцати рупий в год, а полковник Крейтон позаботится найти ему подходящее место.

Сначала Ким делал вид, что он понимает только одно из трех слов разговора. Тогда полковник заметил свою ошибку и перешел на красноречивый живописный язык урду. Ким был доволен. Человек, так хорошо знавший этот язык, двигавшийся так тихо и безмолвно, глаза которого так отличались от тусклых, невыразительных глаз других сахибов, не мог быть дураком.

- Да, и ты должен научиться делать карты дорог, гор и рек, представлять их себе в уме, прежде чем придет время для передачи их на бумаге. Может быть, когда-нибудь ты будешь на службе, и я могу сказать тебе, когда мы будем вместе работать: "Пойди в эти горы и посмотри, что лежит за ними". Тогда кто-нибудь скажет: "На этих горах живут дурные люди, которые убьют чиновника, если он будет походить на сахиба". Что тогда?

Ким задумался. Отвечать ли в тон полковнику или не отвечать?

- Я передал бы Махбубу то, что сказал этот человек.

- Но если бы я ответил: "Я дам тебе сто рупий, чтобы знать то, что делается за этими горами, - за чертеж реки и за известия о том, что говорят люди, живущие в тамошних селениях". Что сказал бы ты?

- Как я могу сказать? Ведь я еще мальчик. Подождите, пока стану взрослым. - Потом, видя, что полковник нахмурился, он прибавил: - Но я думаю, что через несколько дней я получил бы эти сто рупий.

- Каким образом?

Ким решительно покачал головой.

- Если бы я сказал, как я рассчитываю заслужить их, другой человек подслушал бы и опередил меня. Нехорошо продавать знание даром.

- Скажи теперь.

Полковник протянул рупию. Рука Кима потянулась было за нею, но остановилась на полпути.

- Нет, сахиб, нет. Я знаю цену ответа, но не знаю, ради чего предлагается вопрос.

- Ну так возьми эти деньги в подарок, - сказал Крейтон, бросая Киму рупию. - В тебе есть отвага. Смотри, не дай ей пропасть в школе. Там много мальчиков, презирающих черных людей.

- Их матери были базарными торговками, - сказал Ким. Он хорошо знал, что ничто не сравнится с ненавистью людей смешанного происхождения к их братьям по крови.

- Правда, но ты сахиб и сын сахиба. Поэтому не позволяй, чтобы тебя научили презирать черных людей. Я знавал мальчиков, только что поступивших на службу правительству. Они притворялись, что не понимают языка и обычаев черных людей. За такое невежество у них отняли жалованье. Нет греха больше невежества. Запомни это.

В течение длинного суточного путешествия на юг полковник часто посылал за Кимом и постоянно развивал эту последнюю мысль.

"Ну, значит, мы все будем на одной веревке, - решил, наконец, Ким, - полковник, Махбуб Али и я - когда я поступлю на службу. Я думаю, он будет пользоваться мною, как пользовался Махбуб Али. Это хорошо, если только мне можно будет вернуться на Большую дорогу. Эта одежда не становится легче оттого, что дольше носишь ее".

Ламы не оказалось, когда поезд остановился у набитой народом станции в Лукнове. Ким скрыл свое разочарование. Полковник посадил его со всеми его новыми вещами в местный экипаж и отправил одного в школу св. Ксаверия.

- Я не прощаюсь, потому что мы еще встретимся! - крикнул он. - И много раз, если ты отважный мальчик. Но ты даже не подвергся испытанию.

- Даже тогда, когда принес тебе, - Ким даже осмелился употребить слово "tum", которое говорят друг другу равные, - вечером родословную белого жеребца?

- Многое можно выиграть, когда забываешь, что нужно забыть, братец, - сказал полковник и бросил на него взгляд, который даже сквозь спину пронзил Кима, поспешно устраивавшегося в экипаже.

Прошло почти пять минут, прежде чем Ким пришел в себя. Потом он с видом знатока втянул в себя воздух.

- Богатый город, - сказал он. - Богаче Лагора. Какие, должно быть, хорошие базары! Кучер, повози-ка меня по базарам.

- Мне приказано отвезти тебя в школу. - Возница сказал "ты", что считается оскорблением для белого человека. На самом ясном и красноречивом местном наречии Ким указал ему на его ошибку, влез на козлы и, после того как между ними установилось полное понимание, в продолжение двух часов разъезжал взад и вперед, оценивая, сравнивая и наслаждаясь. За исключением Бомбея - царицы всех городов - нет города прекраснее, в своем ярком стиле, чем Лукнов, смотреть ли на него с моста на реке или с вершины Имамбара на золотые купола величественного здания "Чуттер-Мунзил" и на деревья, среди которых лежит город. Государи украсили его фантастическими зданиями, осыпали милостями, заполнили своими слугами, выслужившими пенсию, оросили кровью. Он - центр лени, интриг и роскоши и разделяет с Дели привилегию единственно чистого языка урду.

- Красивый город, прекрасный город. - Возница, как житель Лукнова, остался доволен комплиментом и рассказал Киму много удивительных вещей, тогда как английский проводник рассказал бы только о мятеже.

- Теперь мы поедем в школу, - наконец сказал Ким. Большая старая школа св. Ксаверия "in Partibus" - ряд низких белых зданий - стоит на просторной площади у реки Гумти, на некотором расстоянии от города.

- Что там за люди? - спросил Ким.

- Молодые сахибы - все настоящие дьяволы. Но, по правде сказать, а я постоянно вожу их на станцию железной дороги и оттуда, я никогда не видел такого, из которого вышел бы лучший дьявол, чем ты - тот молодой сахиб, которого я везу теперь.

Естественно, что Ким, которому никто не говорил, что это неприлично, провел некоторое время дня с одной-двумя легкомысленными дамами, выглядывавшими из верхних окон известной в городе улицы, и, понятно, отличился в обмене комплиментами. Он только что намеревался ответить должным образом на дерзость возницы, как вдруг его взгляд - уже темнело - упал на фигуру, сидевшую у подножия одной из белых гипсовых колонн ворот в конце городской стены.

- Стой! - крикнул он. - Стой! Я не поеду сейчас в школу.

- Но кто заплатит мне за эту езду взад и вперед, за все остановки? - вспыльчиво сказал возница. - Что, мальчик с ума сошел, что ли? То была танцовщица, а теперь жрец.

Ким опрометью бросился по дороге, подымая пыль, ложившуюся на его грязный желтый костюм.

- Я ждал здесь полтора дня, - начал лама ровным голосом. - Со мной был ученик. Мой друг в храме в Бенаресе дал мне проводника. Я приехал по железной дороге в Бенарес, когда мне дали твое письмо. Да, меня хорошо кормят. Мне ничего не надо.

- Но отчего ты не остался с женщиной из Кулу, о Служитель Божий? Как ты добрался до Бенареса? На сердце у меня было тяжело с тех пор, как мы расстались с тобой.

- Женщина утомила меня своей постоянной болтовней и требованиями заклинаний для детей. Я отделился от этой компании, дозволив женщине дарами заслужить награду. Она, по крайней мере, щедрая женщина, и я обещал вернуться в ее дом, если будет необходимо. Тоща, увидя себя одиноким в этом обширном и страшном мире, я вспомнил о поезде в Бенарес, где, как я знал, в храме джайнов живет такой же Ищущий, как я.

- А! Твоя река! - сказал Ким. - Я и забыл про реку.

- Так скоро, мой чела? Я никогда не забывал о ней, но, когда я оставил тебя, мне показалось, что лучше пойти в храм и посоветоваться. Видишь ли, Индия очень велика, и, может быть, до нас с тобой какие-нибудь умные люди оставили записки о местонахождении нашей реки. В храме в Бенаресе идут споры по этому вопросу; одни говорят одно, другие - другое. Это любезные люди.

- Может быть, но что ты теперь делаешь?

- Я стараюсь приобрести заслугу, например, тем, что помогаю тебе стать мудрым, мой чела. Священнослужитель общества людей, которое поклоняется Красному Быку, написал мне, что все будет сделано для тебя, как я желал. Я послал денег за год и теперь, как ты видишь, пришел посмотреть, как ты войдешь во "врата знания". Я ждал тебя полтора дня - не под влиянием моей привязанности к тебе - этого не должно быть на Пути, - но потому, что, раз внесены деньги за ученье, мне следует проследить, чтобы дело было закончено. Так посоветовали мне жрецы храма в Бенаресе. Они очень хорошо разъяснили мои сомнения. Я опасался, что поеду, может быть, для того, чтобы видеть тебя, увлекаемый на ложный путь красным покрывалом привязанности. Но это не то... К тому же меня смущает один сон.

- Но, Служитель Божий, ведь ты же не забыл дороги и всего, что произошло на ней. Наверно, ты пришел сюда повидать меня?

- Лошадям холодно, и им давно пора есть, - захныкал возница.

- Убирайся в ад и живи там со своей потерявшей честь теткой! - огрызнулся через плечо Ким. - Я совершенно одинок в этой стране. Я не знаю, куда иду и что будет со мной. Я вложил свое сердце в письмо, посланное тебе. За исключением Махбуба Али у меня нет друга, кроме тебя, святой человек. Не бросай меня совсем!

- Я обдумал и это, - дрожащим голосом проговорил лама. - Ясно, что со временем я могу приобрести заслугу, - если раньше не найду моей реки, - убеждаясь, что твои стопы направлены к мудрости. Я не знаю, чему тебя будут учить, но священнослужитель написал мне, что ни один сын сахиба во всей Индии не будет обучен лучше тебя. Поэтому я буду приходить время от времени. Может быть, ты будешь такой сахиб, как тот, что дал мне эти очки - лама тщательно протер их - в Доме Чудес в Лагоре. Это - моя надежда, потому что он - источник мудрости, мудрее многих настоятелей... А может быть, ты забудешь меня и наши встречи.

- Если я буду есть твой хлеб, - страстно воскликнул Ким, - как могу я когда-нибудь забыть тебя?

- Нет, нет. - Он отстранил мальчика. - Я должен вернуться в Бенарес. Время от времени, так как я теперь знаю обычаи писцов в здешней стране, я буду посылать тебе письмо и временами навещать тебя.

- Но куда мне посылать письма? - простонал Ким, цепляясь за одежду ламы и совершенно забывая о том, что он сахиб.

- В храм, где я останавливаюсь в Бенаресе. Это место, избранное мною, пока я не найду моей реки. Не плачь, потому что всякое желание - иллюзия и новая цепь в круговороте жизни. Иди к "Вратам знания". Дай мне увидеть, что ты пошел... Ты любишь меня? Ну так иди, не то сердце у меня разорвется... Я приду. Обязательно приду.

Лама смотрел вслед Киму, пока экипаж с шумом въехал в ворота, и пошел большими шагами, поминутно останавливаясь, чтобы понюхать табак.

"Врата знания" с шумом захлопнулись за экипажем.

У мальчиков, родившихся и воспитывавшихся в Индии, бывают свои особые манеры и привычки, не похожие на обычаи мальчиков всех других стран. И учителя подходят к ним путями, непонятными для английского учителя. Поэтому читателю вряд ли было бы интересно знать о жизни Кима, как ученика школы св. Ксаверия, среди двухсот-трехсот не по летам развитых подростков, большинство из которых не видело моря. Он перенес обычное наказание за то, что вышел за пределы школы, когда в городе была холера. Это было раньше, чем он научился хорошо писать по-английски, и поэтому он должен был отыскивать писца на базаре. Конечно, он бывал наказан и за куренье, и за употребление ругательств, более выразительных даже, чем те, которые до него раздавались в стенах школы св. Ксаверия. Он научился мыться с левитской обрядовой точностью туземцев, которые в глубине души считают англичан довольно грязными. Он проделывал обычные штуки с терпеливыми кули, убиравшими спальни, где мальчики возились в течение всей жаркой ночи, рассказывая свои похождения до рассвета. Ким спокойно сравнивал себя мысленно со своими самонадеянными товарищами.

Это были сыновья мелких чиновников, служивших в управлении железных дорог, телеграфов и водных путей сообщения, капралов в отставке, иногда даже командовавших армией какого-нибудь мелкого раджи, капитанов индийского флота, пенсионеров государства, плантаторов, содержателей правительственных лавок и миссионеров. Было небольшое количество младших братьев старинных знатных семей, прочно обосновавшихся в Дуррумтоле: Перейра, де Суза и Д'Сильва. Их отцы могли бы смело воспитывать своих сыновей в Англии, но они любили школу своей юности, и поколение за поколением бледнолицых юношей поступало туда. Их местожительство распространялось от Говры на линии железных дорог до заброшенных стоянок войск вроде Монтбир и Чунар, погибших чайных плантаций в Удпуре или Декане, где отцы их были крупными помещиками, миссионерских станций в неделе езды от ближайшей железнодорожной линии, морских портов за тысячу миль на юге, где дерзкий прибой врывается прямо на берег, до хинных плантаций на самом юге. От одного рассказа о приключениях (которые у них вовсе не считались приключениями) во время их поездок в школу и обратно у мальчика, живущего на Западе, волосы встали бы дыбом. Эти школьники привыкли пробираться в одиночку на протяжении сотни миль через джунгли, где всегда их ожидала восхитительная возможность встретиться с тигром. Однако они точно так же не решились бы купаться в английском проливе в августовские дни, как их братья по ту сторону света не стали бы лежать смирно, если бы леопард обнюхивал их паланкин. Тут были шестнадцатилетние мальчики, которым случалось провести полтора дня на острове среди вышедшей из берегов реки. Были старшие ученики, реквизировавшие во имя св. Ксаверия случайно встретившегося им слона какого-то раджи: дожди размыли дорогу, которая вела к поместью их отца, и они чуть было не погубили громадное животное в сыпучих песках. Был мальчик, который говорил (и никто не сомневался в этом), что помогал отбить, стреляя из винтовки, нападение акасов в то время, когда эти головорезы производили смелые набеги на уединенные плантации.

И все эти рассказы произносились ровным, монотонным голосом, свойственным туземцам, перемешивались оригинальными размышлениями, бессознательно заимствованными у туземок-кормилиц, и оборотами речи, показывавшими, что они только что переведены с местного языка. Ким наблюдал, слушал и одобрял. Это не походило на глупую односложную беседу мальчиков-барабанщиков. Это имело отношение к жизни, которую Ким знал и отчасти понимал. Окружающая атмосфера нравилась ему, и он процветал. Когда наступила жаркая погода, ему дали форменную белую одежду, и он радовался новым удобствам для тела, как радовался возможности применять свой развившийся ум к задаваемым ему урокам. Живость его ума порадовала бы английского учителя, но в школе св. Ксаверия так же хорошо были известны первые порывы умов, быстро развивающихся под влиянием южного солнца и обстановки, как и тот упадок умственной деятельности, который наступает в двадцать два или двадцать три года.

Но он помнил, что ему следует держать себя смирно. Когда в жаркие вечера все слушали рассказы, Ким не выступал со своими воспоминаниями, потому что школьники св. Ксаверия смотрят сверху вниз на тех, кто становится совершенно туземцем. Никогда не следует забывать, что ты сахиб и впоследствии, когда выдержишь экзамены, будешь управлять туземцами. Ким заметил это, потому что теперь он начал понимать, к чему ведут экзамены.

Потом наступили каникулы от августа до октября - длинные каникулы, вызванные жарой и дождями. Киму сказали, что он отправится на север, на какую-то стоянку в горах за Умбаллой, где отец Виктор устроит его.

- Школа в бараках? - сказал Ким. Он задавал много вопросов, а думал еще больше.

- Да, я предполагаю, что так, - ответил учитель. - Тебе невредно будет удалиться от зла. Ты можешь доехать до Дели с молодым де Кастро.

Ким обдумал это известие со всех сторон. Он учился прилежно, по совету полковника. Каникулы были в распоряжении школьников, как он узнал из разговоров учеников, а казарменная школа будет мукой после школы св. Ксаверия. К тому же он обладал теперь волшебной силой знания - он мог сам написать ламе. В три месяца он открыл, как люди, при некоторых познаниях, могут говорить на расстоянии между собою без участия третьего лица за плату в пол-анны.

От ламы не было еще получено ни слова, но оставалась Большая дорога. Ким жаждал ласки мягкой грязи, залезающей между пальцев. Слюни текли у него изо рта при мысли о баранине, тушенной с маслом и капустой, рисе, усеянном душистым кардамоном, о рисе цвета шафрана, чесноке, луке и о запрещенных жирных сладостях на базаре. В казарменной школе его будут кормить сырым мясом на блюде, а курить ему придется тайком. Но ведь он сахиб, учится в школе св. Ксаверия, и эта свинья Махбуб Али... нет, он не будет искать гостеприимства Махбуба - а все же. Он обдумал все наедине, в спальне, и пришел к заключению, что он был несправедлив к Махбубу.

- Школа в бараках? - сказал Ким. Пропуск для проезда по железной дороге, данный ему полковником Крейтоном, был у него в руках. Ким гордился, что он не истратил денег, полученных им от полковника Крейтона и Махбуба, и вел воздержанную жизнь. Он остался обладателем двух рупий семи анн. Его новый чемодан из буйволиной кожи, помеченный буквами "К. О. X.", и сверток с постельным бельем лежали в пустой спальне.

- Сахибы всегда связаны своим багажом, - сказал Ким, поглядывая на свои вещи. - Вы останетесь здесь. - Он вышел на теплый дождь, улыбаясь греховной улыбкой, и отыскал один дом, который приметил некоторое время тому назад...

- Эй, ты! Знаешь ли ты, какие женщины живут в этом квартале? О, стыд!

- Разве я вчера родился? - Ким по туземному обычаю сел на корточки на подушки в комнате на втором этаже. - Немного краски и три ярда холста, чтобы устроить одну штуку. Неужели я прошу слишком много?

- Кто она? Для сахиба ты слишком молод, чтобы заниматься такой чертовщиной.

- Она? Она дочь одного полкового учителя в военных лагерях. Он побил меня два раза за то, что я перелез через стену в этой одежде. Теперь мне хочется пойти в одежде мальчика-садовника. Старики очень ревнивы.

- Это правда. Не шевелись, пока я буду натирать тебе лицо этим соком.

- Не делай слишком черно. Я не хочу показаться ей в виде негра.

- О, любовь не обращает внимания на такие вещи. А сколько ей лет?

- Я думаю, двенадцать, - сказал бессовестный Ким. - Намажь и грудь. Вдруг ее отец вздумает сорвать с меня одежду, и я окажусь пегим! - Он рассмеялся.

Девушка усердно работала, макая скрученный кусок холста в блюдечко с темной краской, которая держится очень прочно.

- Ну, теперь пошли купить мне полотна для тюрбана. Горе мне, голова у меня не выбрита. А он, наверно, собьет с меня тюрбан.

- Я не цирюльник, но постараюсь сделать это. Ты родился сокрушителем сердец! И все это переодеванье только на один вечер? Помни, краска не смывается. - Она тряслась от смеха так, что браслеты на руках и на ногах звенели. - Но кто мне заплатит за это? Сама Гунифа не могла бы сделать лучше.

- Надейся на богов, сестра моя, - важно проговорил Ким, вертя головой во все стороны, пока высыхала краска. - К тому же, разве тебе приходилось еще когда-нибудь разрисовывать так сахиба?

- Правда, никогда. Но шутка - не деньги.

- Стоит дороже.

- Дитя, ты бесспорно самый бесстыдный сын шайтана, какого мне доводилось видеть. Отнимаешь у бедной девушки время своей игрой, а потом говоришь: "Разве не довольно шутки?" Ты далеко пойдешь. - Она насмешливо поклонилась, как танцовщица.

- Все равно. Поторопись и постриги мне волосы. - Ким покачивался с ноги на ногу. Глаза у него весело блестели при мысли о предстоявших ему чудесных днях. Он дал девушке четыре анны и сбежал вниз индусом-мальчиком низшей касты - во всех мельчайших подробностях. Кухмистерская была следующей его целью. Тут он насладился обильными и жирными яствами.

На платформе станции Лукнов он видел, как де Кастро вошел в купе второго класса. Ким оказал предпочтение третьему и стал душой присутствовавшего там общества. Он рассказывал пассажирам, что он помощник фокусника, который оставил его на время, когда Ким заболел лихорадкой. Теперь он встретится в Умбалле со своим хозяином. По мере того как сменялись пассажиры, он развивал свою тему или украшал ее новыми побегами расцветающей фантазии, тем более необузданной, чем дольше ему приходилось воздерживаться от туземного разговора.

Примерно в это время полковник Крейтон, находившийся в Симле, получил из Лукнова телеграмму об исчезновении молодого О'Хары. Махбуб Али был в городе, и полковник Крейтон, объезжая утром Аннандальский ипподром, сообщил ему это известие.

- О, это ничего, - сказал барышник. - Люди что лошади. В известное время лошадям нужна соль, и, если этой соли нет в стойлах, они лижут ее с земли. Он вернулся на время на Большую дорогу. "Мадрисса" надоела ему. Я знал, что так будет. В другой раз я сам возьму его на дорогу. Не беспокойтесь, Крейтон-сахиб. Это все равно, как если бы пони, предназначенный для поло, убежал один, чтобы научиться этой игре.

- Так вы думаете, он не умер?

- Лихорадка могла бы убить его. Ничто другое не страшно для этого мальчика. Мартышка не падает с деревьев.

На следующее утро на том же ипподроме жеребец Махбуба шел рядом с лошадью полковника.

- Вышло так, как я думал, - сказал барышник. - Он прошел через Умбаллу и написал мне оттуда письмо, узнав на базаре, что я здесь.

- Прочитай, - сказал полковник со вздохом облегчения. Нелепо, что человек его положения мог так заинтересоваться маленьким бродягой. Но полковник помнил разговор на железной дороге и часто в последние месяцы ловил себя на мысли об оригинальном, молчаливом, сдержанном мальчике. Конечно, его бегство являлось верхом дерзости, но доказывало находчивость и смелость.

Глаза Махбуба блестели, когда он остановил лошадь в центре маленькой узкой равнины, по которой нельзя было пройти незамеченным.

- "Друг Звезд - Всеобщий Друг".

- Это что такое?

- Имя, которое ему дали в Лагоре. "Всеобщий Друг уходит в свои места. Он вернется в назначенный день. Пошли за чемоданом и за постельным бельем, и, если была какая-нибудь ошибка, пусть Дружеская Рука отвратит бич несчастья..." Тут есть еще кое-что, но...

- Ничего, читай.

- "Некоторые вещи неизвестны тем, кто ест всегда вилками. Лучше есть некоторое время обеими руками. Скажи нежные слова тем, кто этого не понимает. Скажи, что возвращение может быть благоприятно". Ну, манера изложения, конечно, дело писца, но посмотрите, как умно мальчик сумел передать намек так, что он понятен только знающим.

- Это и есть та Дружеская Рука, которая должна отвратить бич несчастья? - засмеялся полковник.

- Посмотрите, как умен мальчик. Как я говорил, мальчик снова хочет уйти на дорогу. Не зная вашего ремесла...

- Я не вполне уверен в этом, - пробормотал полковник.

- Он обращается ко мне, чтобы помирить вас. Ну разве он не умен? Он говорит, что вернется. Он только совершенствуется в своих знаниях. Подумайте, сахиб! Он был в школе три месяца. А он не привык к этой узде... Со своей стороны, я радуюсь: пони учится игре.

- Да, но в другой раз он не должен идти один.

- Почему? Он ходил один, пока не попал под покровительство полковника-сахиба. Когда он дойдет до Большой игры, то должен будет идти один - один и отвечая своей головой. Вот тогда, если он станет, чихнет или сядет иначе, чем те люди, за которыми он наблюдает, его можно убить. Зачем мешать ему теперь? Помните, что говорят персы: "Шакал, который живет в пустынях Мазандерана, может быть пойман только мазандеранскими собаками".

- Верно. Это правда, Махбуб Али. И я не желаю ничего лучшего, если с ним не случится дурного. Но это большая дерзость с его стороны.

- Он не говорит даже мне, куда идет, - сказал Махбуб. - Он не дурак. Когда придет время, он явится ко мне. Время ему теперь отправиться к врачевателю жемчугов. Он созревает слишком скоро, по мнению сахибов.

Пророчество исполнилось буквально через месяц. Махбуб отправился в Умбаллу за новыми лошадьми. Ким встретил его, когда он ехал один в сумерках по дороге в Калку, попросил у него милостыни, получил в ответ ругань и ответил по-английски. Вблизи не было никого, кто мог бы слышать, как задохнулся Махбуб от изумления.

- Ого! А где ты был?

- Вверху и внизу, внизу и вверху.

- Пойдем под дерево, где посуше, и расскажи.

- Я пробыл несколько времени с одним стариком вблизи Умбаллы, потом в доме одних знакомых в Умбалле. С одним из них я пошел на юг в Дели. Это удивительный город. Потом я правил волом у одного торговца москательными товарами, который ехал на север, но услышал о большом празднике в Руттиала и отправился я туда в обществе фейерверкера. Это был большой праздник (Ким потер живот). Я видел раджей и слонов с золотыми и серебряными украшениями, и все фейерверки зажгли сразу, причем было убито одиннадцать человек, среди них мой хозяин, а меня перекинуло через палатку, но ничего дурного со мной не случилось. Потом я вернулся с одним кавалеристом, у которого был грумом ради куска хлеба, и вот я здесь.

- Шабаш! - сказал Махбуб Али.

- Но что говорил полковник-сахиб? Я не хочу быть битым.

- Дружеская Рука отвратила Бич Несчастья. Но в другой раз, если отправишься на Большую дорогу, то со мной. Теперь еще слишком рано.

- Достаточно поздно для меня. В "мадрисса" я научился немного читать и писать по-английски. Скоро я буду настоящим сахибом.

- Послушайте только его! - со смехом сказал Махбуб, глядя на маленькую промокшую фигурку, плясавшую на сырой земле. - Салаам, сахиб, - и он иронически поклонился Киму. - Ну, что же, ты устал от жизни на дороге или хочешь вернуться со мной в Умбаллу и уехать оттуда на лошадях?

- Я поеду с тобой, Махбуб Али,

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Обязан я земле цветущей

И жизни, взрощенной на ней.

Но больше всех Аллаха дару -

Двум сторонам главы моей.

Готов без обуви, белья

Прожить, без хлеба, без друзей,

Без табаку - лишь сохрани

Две стороны главы моей.

- Тогда, ради Бога, надень синий вместо красного, - сказал Махбуб, говоря об индусском цвете тюрбана Кима.

Ким ответил старой пословицей: "Я переменю мою веру и постельное белье, но ты должен заплатить за это".

Барышник расхохотался так, что чуть не упал с лошади. В лавочке в предместье города произошла перемена, и Ким появился магометанином, по крайней мере, по внешнему виду.

Махбуб нанял комнату около железнодорожной станции, послал за лучшим обедом со сладким кушаньем из творога с миндалем ("балушай" по-местному) и мелко изрубленным табаком.

- Это будет получше того мяса, что я ел с сейком, - с улыбкой сказал Ким, усаживаясь на корточки, - и уж конечно в моей "мадрисса" не дают такой пищи.

- Мне хочется послушать об этой "мадрисса". - Махбуб набивал себе рот большими катышками приправленной пряностями баранины, жаренной с капустой и коричнево-золотистым луком. - Но скажи мне прежде всего совершенно откровенно, как ты бежал. Потому что, о Всеобщий Друг, - он распустил свой готовый лопнуть пояс, - я не думаю, чтобы сахибы и сыновья сахибов часто убегали оттуда.

- Как бы они это сделали? Они не знают страны. Это был пустяк, - сказал Ким и начал свой рассказ. Когда он дошел до переодевания и до свидания с девушкой на базаре, вся важность Махбуба Али исчезла. Он громко расхохотался и ударил рукой по бедру.

- Шабаш! Шабаш! Отлично сделано, малютка! Что скажет на это врачеватель бирюзы! Ну, теперь расскажи медленно, что случилось, шаг за шагом, ничего не пропуская.

Шаг за шагом Ким рассказал свои приключения, останавливаясь только тогда, когда крепкий табак попадал ему в легкие, и он начинал кашлять.

- Я говорил, - проворчал Махбуб Али про себя, - я говорил, что пони убежал, чтобы поиграть в поле. Плод уже созрел: ему нужно только научиться определять расстояния, пространство и пользоваться компасом. Выслушай меня. Я отвел хлыст полковника от твоей шкуры, и это немалая услуга.

- Верно. - Ким продолжал спокойно курить. - Все это верно.

- Но нельзя же думать, что хорошо так бегать взад и вперед.

- Это были мои свободные дни, хаджи. Я был рабом в продолжение многих дней. Почему я не мог бежать, когда школа была закрыта? К тому же, подумай, что, живя с друзьями или зарабатывая себе хлеб, как, например, у сейка, я избавил полковника от больших издержек.

Губы Махбуба дернулись под его подрезанными по-магометански усами.

- Что значит несколько рупий, - патан небрежно махнул рукой, - для полковника-сахиба? Он тратит их с целью, а вовсе не из любви к тебе.

- Это я знаю уже очень давно, - медленно сказал Ким.

- Кто сказал?

- Сам полковник-сахиб. Не этими именно словами, но достаточно ясно для того, у кого не совсем глупая башка. Да, он сказал мне, когда мы ехали по железной дороге в Лукнов.

- Пусть будет так. Ну, тогда я скажу тебе больше, Всеобщий Друг, хотя таким образом я выдаю свою голову.

- Она и так была в моих руках, - сказал Ким с чувством глубокого удовлетворения, - в Умбалле, когда ты посадил меня на лошадь после того, как маленький барабанщик побил меня.

- Говори яснее. Всем можно лгать, но не нам друг другу. Ведь, и твоя жизнь в моих руках, стоит мне только поднять палец.

- И это известно мне, - сказал Ким, поправляя уголек в трубке. - Это крепко связывает нас. Я больше в твоей власти, чем ты в моей, потому что кто хватится мальчика, забитого насмерть или брошенного в колодец при дороге? С другой стороны, многие и здесь, и в Симле, и в горных проходах скажут: "Что случилось с Махбубом Али?" - если бы его нашли мертвым среди его лошадей. Конечно, и полковник-сахиб стал бы наводить справки. Но, - лицо Кима приняло хитрое выражение, - он не стал бы очень расспрашивать, чтобы не пошли разговоры, почему полковник-сахиб так интересуется этим барышником. Но я - если бы я остался жив...

- Ну, все же ты, наверно, умрешь.

- Может быть. Но, говорю я, если бы я остался жив, я, и только я один, знал бы, что некто - может быть, простой вор - забрался в помещение Махбуба в караван-сарае и там убил его, прежде или раньше, чем обыскал все его тюки и осмотрел подошвы его туфель. Что, это будет новостью для полковника, или он скажет мне (я не забыл, как он послал меня за футляром для трубки, которого не оставлял): "Что для меня Махбуб Али?"

В воздухе поднялся целый столб дыма. Наступило долгое молчание. Потом Махбуб проговорил тоном, полным восхищения:

- И со всем этим на уме ты ложишься спать и встаешь вместе с маленькими сыновьями сахибов в "мадрисса" и покорно учишься у своих учителей?

- Таково приказание, - кротко сказал Ким. - Кто я, чтобы оспаривать приказание?

- Истинный сын Ада! - сказал Махбуб Али. - Но что это за рассказ о воре и обыске?

- Это я видел в ту ночь, когда мой лама и я были рядом с твоим помещением в караван-сарае. Дверь была не заперта, что, кажется, не в твоем обычае, Махбуб. Он вошел, по-видимому, уверенный, что ты не скоро проснешься. Я приложил глаз к дырочке в доске. Он искал что-то - не одеяло, не стремена, не узду, не медные горшки, - что-то маленькое и тщательно запрятанное. Иначе зачем бы он ковырял железным прутиком подошвы твоих туфель?

- А! - Махбуб Али ласково улыбнулся. - Ну, и видя все это, какой рассказ ты придумал, Источник истины?

- Никакого. Я взял в руку мой амулет, который всегда висит у меня на шее, и, вспомнив о родословной белого жеребца, которую я выкусил из мусульманского хлеба, пошел в Умбаллу, убедясь, что на меня возложено важное поручение. В тот час, если бы я захотел, ты поплатился бы головой. Нужно было только сказать этому человеку: "У меня есть бумага насчет лошади, которую я не могу прочесть". И тогда? - Ким взглянул на Махбуба из-под опущенных век.

- Тогда, впоследствии, ты наглотался бы воды дважды, может быть, и трижды. Не думаю, чтобы больше трех раз, - просто сказал Махбуб.

- Это верно. Я подумал немного и об этом, но более всего о том, что я любил тебя, Махбуб. Поэтому я, как тебе известно, отправился в Умбаллу, но (этого ты не знаешь) спрятался в саду, в траве, чтобы посмотреть, что сделает полковник Крейтон-сахиб, когда прочтет родословную белого жеребца.

- А что он сделал? - спросил Махбуб, потому что Ким внезапно прервал рассказ.

- Как поступаешь ты? Сообщаешь новости по любви или продаешь их? - спросил Ким.

- Я продаю и покупаю. - Махбуб вынул из-за пояса монету в четыре анны и протянул ее.

- Восемь! - машинально следуя торгашескому инстинкту восточного человека, сказал Ким.

Махбуб засмеялся и спрятал монету.

- В этой торговле легко проиграть, Всеобщий Друг. Расскажи мне по любви... Мы держим в. руках жизнь друг друга.

- Хорошо. Я видел, как Джанг-и-Ланг-сахиб (главнокомандующий) приехал на большой обед. Я видел, как он вошел в канцелярию Крейтона. Я видел, как оба они читали родословную белого жеребца. Я слышал, как отдавались приказания насчет начала большой войны.

- А! - Махбуб кивнул головой. Глаза его горели глубоким внутренним огнем. - Игра хорошо сыграна. Война осуществилась, и зло, мы надеемся, остановлено раньше, чем успело расцвесть, - благодаря мне и тебе. Что ты сделал потом?

- Я употребил эту новость как крючок, на который ловил пищу и почести среди жителей одной деревни, жрец которой дал зелья моему ламе. Но я унес кошелек старика, и брамин ничего не нашел. И рассердился же он на следующее утро! Ой как! Я воспользовался этими новостями и тогда, когда попал в руки белого полка с его Быком.

- Это было глупо. - Махбуб нахмурился. - Новости нельзя разбрасывать, как навоз, с ними надо обращаться экономно.

- Теперь я думаю то же, и к тому же это не принесло мне никакой пользы. Но это было очень давно, - худой, смуглой рукой он сделал жест, как бы отгоняя все прошлое, - с тех пор, в особенности по ночам в "мадрисса", я очень много думал.

- Дозволено ли спросить, к чему привели Рожденного Небом его мысли? - с утонченным сарказмом сказал Махбуб, поглаживая свою ярко-красную бороду.

- Дозволено, - совершенно тем же тоном сказал Ким. - В Нуклао говорят, что сахиб не должен говорить черному человеку о своих ошибках.

. Махбуб быстро сунул руку за пазуху. Назвать патана "черным человеком" - значит нанести ему кровную обиду. Потом он опомнился и рассмеялся.

- Говори, сахиб, твой черный человек слушает тебя.

- Но, - сказал Ким, - я не сахиб, и я говорю, что сделал ошибку, когда проклял тебя, Махбуб Али, в тот день в Умбалле, подумав, что патан предал меня. Я был неразумен, потому что меня только что поймали, и я хотел убить этого мальчика-барабанщика низшей касты. Теперь я говорю, что ты хорошо сделал, хаджи; и я вижу перед собой путь к хорошей службе. Я останусь в "мадрисса", пока не буду совершенно готов.

- Отлично сказано. Для этой игры надо особенно хорошо изучить расстояния, числа и уметь обращаться с компасом. В горах тебя ожидает тот, кто научит тебя всему этому.

- Я научусь всему с одним условием: чтобы то время, когда "мадрисса" закрыта, было в моем полном распоряжении. Попроси этого для меня у полковника.

- Но почему ты не попросишь полковника сам, на его языке?

- Полковник - слуга государства. Его посылают в разные стороны, и он должен думать о своем повышении по службе. (Видишь, как многому я уже научился в Нуклао!) К тому же я только три месяца знаю полковника. Махбуба Али я знаю шесть лет. Итак, я вернусь в "мадрисса". В "мадрисса" я буду учиться. В "мадрисса" я буду сахибом. Но когда "мадрисса" будет закрыта, тогда я должен быть свободным и уходить к своему народу. Иначе я умру!

- А какой твой народ, Всеобщий Друг?

- Эта обширная и прекрасная страна, - сказал Ким, обводя жестом маленькую комнату с обмазанными глиной стенами, где масляная лампа тускло горела в своей нише среди табачного дыма. - И к тому же я хочу видеться с моим ламой. И мне нужны деньги.

- Они нужны всем, - печально проговорил Махбуб Али. - Я дам тебе восемь анн: из лошадиных подков не достанешь много денег, их должно хватить на несколько дней. Что касается остального, я доволен и разговаривать нам больше не о чем. Поспеши научиться, и через три года, может быть, и раньше, ты можешь сделаться помощником даже мне.

- А неужели до сих пор я был только помехой? - с мальчишеским смехом сказал Ким.

- Пожалуйста, без замечаний, - проворчал Махбуб. - Теперь ты мой новый конюшенный мальчик. Иди и ложись спать среди моих людей. Они с лошадьми около северной окраины станции.

- Они отколотят меня так, что я вылечу на южный край станции, если я явлюсь без разрешения от тебя.

Махбуб порылся в поясе, помочил большой палец о плитку китайской туши и слегка провел им по мягкой местной бумаге, оставив на ней отпечаток пальца. Эта грубая печать с диагонально проходящим через нее застарелым шрамом известна была всем от Балк до Бомбея.

- Этого достаточно, чтобы показать моему управляющему. Я приеду утром.

- Какой дорогой?

- Дорогой из города. Тут только одна. И тогда мы вернемся к Крейтону-сахибу. Я спас тебя от побоев.

- Аллах! Что значат побои, когда голова еле держится на плечах?

Ким спокойно прокрался во мраке ночи, обошел половину дома, держась близко к стенам, и прошел дальше станции приблизительно на милю. Потом, сделав большой круг, он не торопясь пошел назад: ему нужно было время, чтобы придумать целую историю в случае, если слуги Махбуба станут расспрашивать его.

Они остановились на пустом месте рядом со станцией и, по обычаю туземцев, конечно, не разгрузили двух платформ, на которых лошади Махбуба стояли среди доморощенных лошадей, купленных Бомбейским обществом трамваев. Управляющий, унылый магометанин чахоточного вида, набросился было на Кима, но успокоился при виде отпечатка пальца Махбуба.

- Хаджи взял меня на службу из милости, - раздражительно сказал Ким. - Если не веришь, подожди, пока он приедет завтра утром.

Последовала обычная бесцельная болтовня, которой занимается всякий туземец низшей касты при каждом удобном случае. Наконец она замерла, и Ким лег позади маленькой кучки слуг Махбуба, почти под колесами платформы с лошадьми, укрывшись данным кем-то одеялом. Постель среди кирпичных обломков и разных отбросов, в сырую ночь, среди скученных лошадей и немытых конюхов не понравилась бы многим белым мальчикам, но Ким был вполне счастлив. Перемены сцены, занятий и обстановки были для него так же необходимы, как воздух и свет, и мысль о чистых белых койках в школе св. Ксаверия, стоявших в ряд, возбуждала в нем так же мало радости, как и повторение таблицы умножения по-английски.

"Я очень стар, - в полусне думал он. - С каждым месяцем я становлюсь старше. Я был очень молод и совсем дурак, когда передал в Умбалле данную мне Махбубом записку. Даже когда я был в белом полку, я был еще очень молод, мал и не обладал умом. Но теперь я учусь чему-нибудь каждый день, и через три года полковник возьмет меня из "мадрисса" и пустит меня на Большую дорогу с Махбубом отыскивать родословные лошадей. Может быть, я пойду один, а может быть, найду ламу и пойду с ним. Да, это было бы лучше. Пойду опять, как чела, с моим ламой, когда он возвратится в Бенарес". Мысль его стала работать медленнее и бессвязнее. Он уже погружался в прекрасную страну сновидений, когда до слуха его долетел шепот, тихий и резкий, возвышавшийся над монотонной болтовней у огня.

- Так его нет здесь?

- Где же он может быть, как не в городе? Кто ищет крысу в пруду лягушек? Ступай прочь. Он не у нас.

- Он не должен возвращаться во второй раз через горные проходы. Таково приказание.

- Найми какую-нибудь женщину, чтобы опоила его. Это стоит только несколько рупий и не оставляет улик.

- За исключением женщины. Нужно что-нибудь более верное, и помни цену за его голову.

- Да, но у полиции длинные руки, и мы далеко от границы. Будь это в Пешаваре...

- Да, в Пешаваре, - насмешливо проговорил другой голос. - Пешавар полон его родных, полон дыр, где можно укрыться, и женщин, за платьями которых он может спрятаться. Да, Пешавар и ад одинаково хорошо могут служить нам.

- Ну так какой же план?

- О, дурак, ведь я говорил тебе сто раз. Подожди, пока он ляжет, и затем один удачный выстрел... Платформы будут между нами и погоней. Нам нужно только перебежать через рельсы и затем идти своим путем. Они не увидят, откуда раздался выстрел. Подожди здесь, по крайней мере, до зари. Какой ты факир, если дрожишь при мысли, что придется пободрствовать немного?

"Ого! - подумал Ким, лежа с закрытыми глазами. - Опять Махбуб! Действительно, продавать сахибам родословную белого жеребца не очень-то удобно. А может быть, Махбуб продал еще какие-нибудь новости? Что же делать, Ким?

Я не знаю, где живет Махбуб, а если он придет сюда до зари, его убьют. Тебе это невыгодно, Ким. А дать знать полиции - тоже не дело. Это было бы невыгодно Махбубу и - тут он чуть не расхохотался вслух, - я не могу припомнить ни одного урока в Нуклао, который мог бы помочь мне. Аллах! Ким здесь, а они там. Прежде всего, Ким должен проснуться и уйти так, чтобы они не заметили. Человек просыпается от дурного сна... вот так!.."

Он сбросил с лица одеяло и поднялся внезапно с ужасным, бессмысленным воплем азиата, пробуждающегося от кошмара.

- Урр-урр-урр-урр! Ия-ла-ла-ла-ла! Нарайн! Чурель! Чурель!

"Чурель" - особенно зловещий призрак женщины, умершей при родах. Он появляется на пустынных дорогах: ноги ее вывернуты назад в лодыжках, и она ведет людей на муки.

Дрожащий вопль Кима становился все громче. Наконец он вскочил и, шатаясь, словно во сне, пошел по лагерю, осыпаемый проклятиями разбуженных им людей. Ярдах в двадцати выше по железной дороге он снова лег на рельсы, позаботясь, чтобы до перешептывавшихся донеслись его стоны и охи, когда он снова укладывался. Через несколько минут он скатился с полотна железной дороги и исчез в глубокой тьме.

Он быстро шел по дороге, пока не добрался до стока воды и упал на землю сзади него, подняв подбородок над уровнем воды. Отсюда он мог, незамеченным, наблюдать за движением на дороге.

Проехали с шумом три-четыре повозки, направляясь к предместьям города; прошел с кашлем полицейский; один-два торопящихся пешехода пели, чтобы отогнать злых духов. Потом послышался топот лошадиных подков.

"А! Это более похоже на Махбуба", - подумал Ким, когда лошадь испугалась высунувшейся из-за стока головы.

- Огэ! Махбуб Али, - шепнул он, - берегись!

Всадник так сильно натянул поводья, что лошадь чуть не поднялась на дыбы, а потом подъехал к водостоку.

- Никогда не возьму больше подкованной лошади для ночной поездки, - сказал Махбуб. - Они подбирают все кости и гвозди города. - Он нагнулся, поднял переднюю ногу лошади и опустил голову так, что она оказалась на расстоянии одного фута от головы Кима. Ляг ниже, - пробормотал он. - Ночь полна глаз.

- Двое людей ожидают твоего появления позади платформ с лошадьми. Они застрелят тебя, когда ты ляжешь, потому что за твою голову назначена цена. Я слышал, когда спал у лошадей.

- Видел ты их? Стой смирно, дьявол! - яростно обратился он к лошади.

- Нет.

- Не был один из них одет в одежду факира?

- Один сказал другому: "Какой ты факир, если дрожишь при мысли, что придется пободрствовать немного".

- Хорошо. Иди назад в лагерь и ложись. Я не умру сегодня.

Махбуб повернул лошадь и исчез. Ким бросился вниз по канаве, пока не добрался до места, где лежал во второй раз, прополз по земле, словно ласочка, и снова закутался в одеяло.

- Ну, теперь Махбуб знает, - с удовольствием проговорил он. - И он говорил так, как будто ожидал этого. Не думаю, чтобы сегодняшнее бдение принесло пользу этим людям.

Прошел час, и, несмотря на все желание не спать всю ночь, Ким крепко уснул. Временами ночной поезд с грохотом проносился по рельсам, в двадцати футах от него, но он обладал нечувствительностью восточных людей ко всякому шуму, и этот шум не прервал даже ни одного из его сновидений.

Махбуб не спал. Ему было страшно досадно, что люди не его племени и не затронутые его случайными любовными похождениями покушаются на его жизнь. Его первым, естественным порывом было желание перейти полотно железной дороги ниже того места, где он находился, потом подняться и, зайдя в тыл к своим доброжелателям, сразу убить их. Потом он с сожалением вспомнил, что другой отдел управления, не имевший никакого отношения к полковнику Крейтону, может потребовать объяснений, а представить их будет трудно. Он знал, что к югу от границы из-за всякого трупа подымается смешной странный шум. Его не беспокоили с тех пор, как он послал в Умбаллу Кима со своим посланием, и он надеялся, что находится окончательно вне подозрений!

Вдруг ему пришла блестящая мысль.

- Англичане всегда говорят правду, - сказал он, - и потому мы, жители здешней страны, постоянно оказываемся в дураках. Клянусь Аллахом, я скажу правду кому-нибудь из англичан! Какая польза от правительства, если у бедного афганца крадут лошадей с платформ! Здесь так же плохо, как в Пешаваре. Я заявлю жалобу на станции. Лучше всего какому-нибудь молодому сахибу на железной дороге! Они ретивы, и их награждают, если они ловят воров.

Он привязал лошадь у станции и вышел на платформу.

- Эй, Махбуб Али! - сказал молодой помощник начальника движения данного участка, дожидавшийся поезда, чтобы отправиться вдоль по линии. Это был высокий юноша в грязном костюме из белого полотна. - Что ты здесь делаешь? Продаешь табак?

- Нет, я не насчет лошадей. Я приехал повидаться с Лутуф-Уллой. У меня тут на линии есть платформа с лошадьми. Может кто-нибудь взять их без ведома железной дороги?

- Не думаю, Махбуб. Ты можешь жаловаться на нас, если это случится.

- Я видел, как двое людей почти всю ночь прятались под одной из платформ. Факиры не крадут лошадей, поэтому я не обратил на них внимания. Мне хотелось бы найти Лутуфа-Уллу, моего партнера.

- Черт возьми, ты видел? И не обратил внимания? Даю слово, хорошо, что я встретился с тобой. А на кого они были похожи?

- Это были просто факиры. Они возьмут, может быть, немного зерна с одной из платформ, которых много на линии. Государство никогда не заметит нехватки. Я приехал сюда повидаться с моим компаньоном, Лутуфом-Уллой.

- Брось своего компаньона. Где платформы с твоими лошадьми?

- Несколько в стороне от самого отдаленного места, там, где приготовляют фонари для вагонов.

- Сигнальная будка? Да?

- И на рельсах ближе к дороге, с правой стороны - вот в том направлении. А что касается Лутуфа-Уллы - высокий человек со сломанным носом и персидской бородой... Ай!..

Юноша бросился будить молодого, полного энтузиазма полицейского, так как, сказал он, железная дорога сильно пострадала от хищений на багажном дворе. Махбуб Али усмехнулся в свою крашеную бороду.

- Они пойдут в сапогах, нашумят, а потом будут удивляться, отчего нет факиров. Очень умные мальчики - Бартон-сахиб и молодой сахиб.

Он подождал несколько минут, думая увидеть, как они отправятся на линию в полной готовности. Мимо станции промелькнула небольшая пожарная машина, и он увидел молодого Бартона.

- Я был несправедлив к этому ребенку. Он вовсе не дурак, - сказал Махбуб Али. - Взять пожарную трубу для поимки вора - это ново!

Когда Махбуб Али на рассвете появился в своем лагере, никто не счел нужным рассказать ему о том, что произошло ночью. Никто, кроме маленького конюха, только что взятого на службу великого человека. Махбуб позвал его в палатку, чтобы помочь укладывать вещи.

- Мне все известно, - шепнул Ким, нагибаясь над тюками. - Два сахиба приехали в поезде. Я бегал в темноте по эту сторону платформ, пока поезд медленно двигался взад и вперед. Они напали на двух людей, сидевших под платформой... Хаджи, что делать с этой кучей табаку? Завернуть в бумагу и положить под мешок с солью?.. Да - и схватили их. Но один из этих людей ударил сахиба оленьим рогом факира (Ким говорил про несколько соединенных между собою рогов оленя, которые составляют единственную не монашескую принадлежность факиров), и показалась кровь. Тогда первый сахиб, ударив своего врага так, что он упал без чувств, выстрелил в другого из короткого ружья, которое выпало у того из рук. Все они бесились, словно сумасшедшие.

Махбуб улыбнулся с покорностью небу.

- Нет, это не "девани" (сумасшествие или гражданское дело - это слово имеет два значения), а "низамут" (уголовное дело). - Ты говоришь - ружье? Добрых десять лет тюремного заключения.

- Оба они лежали совсем тихо, и, я думаю, они были почти мертвы, когда их отнесли в вагон. Головы у них качались вот так. И на полотне много крови. Пойдешь посмотреть?

- Видел я кровь и раньше. Тюрьма - надежное место, и, наверно, они назовутся фальшивыми именами, и, наверно, никто долго не найдет их. Это были мои недруги. Твоя судьба и моя, по-видимому, связаны одной нитью. Какой рассказ для "врачевателя жемчуга"! Ну, поскорей давай вьюки и кухонные вещи. Мы возьмем лошадей и отправимся в Симлу.

Быстро, насколько восточные люди понимают быстроту, с длинными объяснениями, с руготней и пустой болтовней, небрежно и с сотнями остановок из-за забытых мелочей, беспорядочный лагерь поднялся и повел полдюжины тяжелых норовистых лошадей вдоль дороги в Калку, ранним утром на заре, по омытой дождем земле. Киму, которого все, кто желал быть в хороших отношениях с патаном, считали любимцем Махбуба Али, не давали никакой работы. Они шли самыми маленькими переходами, останавливаясь через каждые несколько часов где-нибудь у дороги. По дороге в Калку ездит много сахибов. А так как, по словам Махбуба Али, каждый молодой сахиб непременно считает себя знатоком лошадей и должен поторговаться, хотя бы и был по уши в долгах, то сахиб за сахибом, проезжавшие в экипажах по дороге, останавливались и заводили разговор. Некоторые даже выходили из экипажей и щупали ноги лошадей, задавали пустые вопросы, а иногда благодаря полному незнанию местного языка грубо оскорбляли невозмутимого барышника.

- Когда я впервые имел дело с сахибами, а это случилось, когда полковник Соада-сахиб был губернатором форта Абацай я с досады затопил базарную площадь, - признавался Махбуб Али Киму, набивавшему трубку под деревом, - я не знал, насколько они глупы, и сердился. Так, например, - и он рассказал Киму историю, случившуюся из-за одного совершенно невинного выражения. Ким корчился от смеха.

- Но теперь, - он медленно выпустил дым, - я понял, что они такие же, как и все другие люди. Они умны в некоторых отношениях. и очень глупы в других. Очень глупо говорить не то слово, которое нужно, чужестранцу. Сердце, может быть, и чисто, но как чужой человек может знать, что его не хотели обидеть? Он, по всей вероятности, скорее станет искать истины с кинжалом в руках.

- Верно. Истинная правда, - торжественно сказал Ким. - Например, говорят о кошке, когда женщина рожает ребенка. Я сам слышал это.

- Поэтому тебе, в твоем положении, особенно следует помнить, как себя держать в обоих случаях. Среди сахибов никогда не забывай, что ты сахиб; среди народов Индостана всегда помни, что ты... - Он замолчал со смущенной улыбкой.

- Что я такое? Мусульманин, индус, джайн или буддист? Это орех, который трудно раскусить.

- Ты, несомненно, неверующий и потому будешь осужден. Так говорил мой закон, или, кажется, что так. Но ты также мой маленький Всеобщий Друг, и я люблю тебя. Так говорит мое сердце. Вопрос о верах похож на вопрос о лошадях. Умный человек знает, что лошади хороши, что они всегда могут принести прибыль; а что касается меня, то хотя я хороший суннит и ненавижу шиитов, я думаю то же о всех верах. Ясно, что кобыла из Каттивара, взятая с песчаных мест своей родины и перенесенная на запад от бенгальских поселений, ни даже балкский жеребец (а нет ничего лучше этих лошадей, если только они не слишком тяжелы) не имеют никакой цены в больших северных степях в сравнении с теми белоснежными верблюдами, которых мне доводилось видеть. Поэтому я и говорю в душе - веры похожи на лошадей.

- Но мой лама говорил совсем другое.

- О, он первый мечтатель и сновидец. Сердце мое немного гневается на тебя, Всеобщий Друг, за то, что ты придаешь такую цену малоизвестному человеку.

- Это правда, хаджи. Но я вижу, чего он стоит, и меня влечет к нему.

- А его к тебе. Сердца похожи на лошадей. Они приходят и уходят без удил и шпор. Крикни-ка Гулю Шерхану, чтобы он крепко держал гнедого жеребца. Я не хочу драк между лошадьми на каждой стоянке. А соловая и вороная будут одеты в путы... Ну, теперь слушай. Для успокоения твоего сердца тебе необходимо видеть ламу?

- Это одно из условий моего договора, - сказал Ким. - Если я не увижу его или если его отнимут у меня, я уйду из "мадрисса" в Нуклао и, раз я уйду, кто найдет меня?

- Это правда. Ни одного жеребенка не держат так на свободе, как тебя. - Махбуб покачал головой.

- Не бойся. - Ким говорил так, как будто мог исчезнуть в любую минуту. - Мой лама сказал мне, что придет повидаться со мной в "мадрисса".

- Нищий со своей чашей в присутствии молодых сахиб...

- Не все там сахибы! - прервал его Ким с резким смехом. - У многих из них глаза посинели, а ноги почернели от крови низшей касты.

И Ким начал родословную, которую мы не станем приводить. Он, не горячась, выяснил этот вопрос, все время жуя кусок сахарного тростника.

- Всеобщий Друг, - сказал Махбуб, передавая мальчику трубку, чтобы он вычистил ее. - Много я встречал мужчин, женщин и мальчиков, немало сахибов. Но никогда, во все дни моей жизни, не встречал такого дьяволенка, как ты.

- Почему же? Ведь я всегда говорю тебе правду.

- Может быть, именно поэтому; потому что этот мир опасен для честных людей. - Махбуб Али поднялся с земли, надел пояс и пошел к лошадям.

- Или продаю ее.

Что-то в тоне его голоса заставило Махбуба остановиться и обернуться.

- Это что еще за чертовщина?

- Восемь анн - тогда расскажу, - усмехаясь, проговорил Ким. - Это касается твоего спокойствия.

- О шайтан! - Махбуб дал деньги.

- Помнишь дельце воров во тьме, там, в Умбалле?

- Так как они покушались на мою жизнь, то не совсем забыл. Ну что же?

- Помнишь Кашмирский караван-сарай?

- Сейчас надеру тебе уши, сахиб!

- Не нужно, патан. Только второй "факир", которого сахибы отколотили до бесчувствия, был тот, кто рылся в твоих вещах в Лагоре. Я видел его лицо, когда его подымали на машину. Тот самый человек.

- Отчего ты не сказал мне этого раньше?

- О, его посадят в тюрьму, и он будет безопасен на несколько лет. Не следует сразу говорить многое. К тому же мне тогда не нужно было денег на сладости.

- Аллах Керим! - сказал Махбуб Али. - Продашь ты также в один прекрасный день и мою голову, если это тебе вздумается!..

Ким будет до самой смерти помнить длинное, неторопливое путешествие из Умбаллы через Калку и лежащие вблизи Пинджорские сады в Симлу. Внезапный подъем воды в реке Гуггер унес одну из лошадей (конечно, самую ценную) и почти утопил Кима среди бурно вздымавшихся волн. Дальше на дороге лошади разбежались в паническом страхе перед слоном, принадлежавшим правительству, а так как они были в очень хорошей форме благодаря тому, что могли вдоволь кормиться, то потребовались сутки с половиной, чтобы собрать их. Потом встретили Сикандер-хана, шедшего на юг с непроданными норовистыми лошадьми - остатками его табуна, а так как в мизинце Махбуба Али было больше уменья обходиться с лошадьми, чем у Сикандер-хана со всеми его помощниками, то, понятно, что Махбуб Али купил двух самых злых, а это потребовало восьми часов деятельных дипломатических переговоров и бесчисленного количества табака.

Но все это было сплошным восторгом - дорога, где приходилось то подыматься в гору, то опускаться в воду, то огибать вершины; сияние утренней зари над отдаленными снегами; ряды развесистых кактусов на каменистых склонах гор; голоса тысячи водяных потоков; болтовня обезьян; торжественного вида деодоры, подымающиеся один над другим с опущенными ветвями; долины, расстилающиеся вдали под ними; беспрерывный звук рогов и дикая скачка лошадей, заслышавших их призыв; остановки для молитвы (Махбуб был очень религиозен и исполнял все омовения и молитвенные возгласы, когда у него хватало на это времени); вечерние конференции на местах отдыха, когда верблюды и быки степенно жевали жвачку, а тупоумные погонщики рассказывали дорожные новости, - все это западало в душу Кима.

- Но когда окончатся пение и танцы, то наступит время полковника-сахиба, а это не так сладко, - сказал Махбуб Али.

- Прекрасная страна, самая красивая страна этот Индостан, а страна Пяти Рек (Пенджаб) еще красивее, - почти пропел Ким. - Я опять пойду в нее, если Махбуб Али или полковник подымут на меня руку или ногу. Когда уйду, кто найдет меня? Взгляни, хаджа, что это? Город Симла? Аллах, что за город!

- Брат моего отца - а он был старик, когда Макерсон-сахиб только что появился в Пешаваре, - помнил время, когда в городе было только два дома.

Он провел лошадей ниже главной дороги на нижний базар Симлы, набитый битком, как кроличий садок, подымающийся из долины к городской ратуше под углом в сорок пять градусов. Человек, знакомый с дорогой, может провести сюда всю полицию летней столицы Индии - так искусно веранда соединяется с верандой, аллея с аллеей и нора с норой. Тут живут те, кто заботятся о нуждах жизнерадостного города, - веселые молодые люди, сопровождающие носилки хорошеньких дам и проводящие ночи в игре, торговцы колониальными товарами, продавцы масла, дров, жрецы, воры и правительственные чиновники из туземцев; тут куртизанки обсуждают вопросы, считающиеся глубокими тайнами Совета Индии, тут собираются низшие агенты половины туземных государств. Тут Махбуб Али снимал в доме торговца скотом, магометанина, комнату, гораздо лучше запиравшуюся, чем его помещение в Лагере. Это было также и место чудес, потому что в сумерки туда вошел магометанский мальчик, конюх, а час спустя оттуда вышел юноша-индус - краска девушки из Лукнова была отличная - в плохо сидевшей на нем одежде, купленной в лавке.

- Я говорил с Крейтоном-сахибом, - сказал Махбуб Али, - и Дружеская Рука во второй раз отвратила Бич Несчастья. Он говорил, что ты потерял в дороге два месяца и теперь уже поздно посылать тебя в какую-нибудь школу в горах.

- Я сказал, что праздники должны принадлежать мне. Я не пойду в другую школу. Это одно из условий моего договора.

- Полковник-сахиб еще не знает этого контракта. Ты будешь жить в доме Лургана-сахиба, пока не придет время отправиться в Нуклао.

- Я хотел бы жить с тобой, Махбуб.

- Ты не знаешь, какая это честь. Лурган-сахиб сам предложил взять тебя. Ты подымаешься в гору и пойдешь по этому пути до самой вершины, и там ты должен забыть, что ты когда-нибудь видел или говорил со мной, Махбубом Али, продающим лошадей Крейтону-сахибу, которого ты не знаешь. Помни это приказание.

Ким кивнул головой.

- Хорошо, - сказал он, - а кто такой Лурган-сахиб? Нет, - прибавил он, перехватив острый, как меч, взгляд Махбуба, - право, я никогда не слышал его имени. Может быть, случайно, - он понизил голос, - он один из наших?

- Что это за разговор о нас, сахиб? - возразил Махбуб тоном, каким он говорил с европейцами. - Я - патан, ты - сахиб и сын сахиба. У Лургана-сахиба есть магазин среди других европейских магазинов. Вся Симла знает этот магазин. Спроси там... и, Всеобщий Друг, нужно повиноваться малейшему мановению его ресниц. Люди говорят, что он занимается колдовством, но это не твое дело. Подымись на гору и спроси. Теперь начинается Большая Игра.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Сдокс был сын мудрого Дельта,

Главы воронов клана.

Он отдан был на попеченье

Медведь-Итсвуту, готовясь в лекаря.

Он сметлив был и на ученье скор.

Он смел был, на все смелое готов.

Он танцевать умел "Клу Куалли" танец

И забавлял им Итсвута-медведя.

Ким окунулся с радостью в новый поворот событий. На некоторое время он снова станет сахибом. Под влиянием этой идеи он, добравшись до Большой дороги у городской ратуши, оглянулся, ища кого-нибудь, чтобы испробовать впечатление, которое он производит. Мальчик-индус лет десяти сидел на корточках под фонарным столбом.

- Где дом мистера Лургана? - спросил Ким.

- Я не понимаю по-английски, - ответил мальчик, и Ким перешел на местный язык.

- Я покажу.

Они вместе отправились сквозь таинственный мрак, наводненный звуками города, доносившимися с подошвы горы, обвеянные дыханием прохладного ветра, проносившегося с увенчанной деодорами вершины Джико, который, казалось, подпирал звезды. Огоньки в домах, разбросанных повсюду, образовывали как бы другой небесный свод. Некоторые были неподвижны, другие красовались на экипажах беспечно болтавших англичан, отправлявшихся на обед.

- Здесь, - сказал проводник Кима и остановился на веранде, находившейся на уровне Большой дороги.

Вместо дверей была только штора из камыша, унизанного бусами, сквозь щели которой пробивался свет лампы.

- Он пришел, - сказал мальчик голосом, похожим на тихий вздох, и исчез.

Ким был уверен, что мальчик нарочно поджидал его по приказанию, чтобы указать ему путь, но решил не подать вида и приподнял штору. Чернобородый человек с зеленым зонтиком над глазами сидел за столом и короткими белыми руками брал со стоявшего перед ним подноса стеклянные шарики и нанизывал их на блестящий шелковый шнурок, все время напевая что-то сквозь зубы. Ким чувствовал, что позади освещенных мест комната полна предметов, по запаху напоминавших все храмы всего Востока. Дуновения мускуса, сандала и нездоровое дыхание жасминного масла доносились до его раскрытых ноздрей.

- Я здесь, - сказал Ким на местном наречии. Все эти запахи заставили его забыть о своем положении сахиба.

- Семьдесят девять, восемьдесят, восемьдесят одна, - говорил незнакомец, быстро нанизывая шарики один за другим. Ким еле мог следить за движениями его пальцев. Он поднял зеленый зонтик и с полминуты пристально смотрел на Кима. Зрачки его глаз расширялись, сужались, словно по его воле. У Таксалийских ворот был факир, обладавший таким же даром и добывавший деньги этим способом, в особенности когда он проклинал глупых женщин. Ким пристально, с интересом смотрел на незнакомца. Его прежний друг умел дергать ушами, почти как коза, и Ким испытывал разочарование при мысли, что незнакомец не может подражать ему.

- Не бойся, - внезапно проговорил мистер Лурган.

- Чего мне бояться?

- Ты будешь ночевать здесь сегодня и останешься со мной до тех пор, пока не настанет время отправиться в Нуклао. Таково приказание.

- Таково приказание, - повторил Ким. - Но где же я буду спать?

- Здесь, в этой комнате. - Лурган-сахиб махнул рукой во тьму позади себя.

- Пусть будет так, - спокойно сказал Ким. - Ложиться сейчас?

Сахиб кивнул головой и поднял лампу. По мере того как освещались стены, на них вырисовывалось целое собрание масок, употребляемых в Тибете при танце дьяволов, окруженных драпировками с вышитыми на них изображениями дьяволов, - обычные принадлежности этих ужасных церемоний. Тут были маски с рогами, маски с устрашающим выражением и другие, полные идиотского ужаса. В углу японский воин, в панцире, с перьями на голове, угрожал ему алебардой и десятком стрел. Но что более всего заинтересовало Кима - маски, употребляющиеся при танце дьяволов, он видел в музее в Лагоре - это был вид ребенка-индуса с кроткими глазами, с легкой улыбкой на красных губах, который покинул его у входа, а теперь сидел, скрестив ноги, под столом с жемчужинами.

- Я думаю, что Лурган-сахиб хочет напугать меня. И я уверен, что этот дьяволенок под столом желает, чтобы я испугался. Это место, - вслух проговорил он, - похоже на Дом Чудес. Где моя постель?

Лурган-сахиб указал на одеяло местного производства, лежавшее под страшными масками, унес лампу и оставил комнату во тьме.

- Это был Лурган-сахиб? - спросил Ким, ложась на ковре. Ответа не было. Но он слышал дыхание мальчика-индуса, пополз по полу в темноте, ориентируясь по этому звуку, и ударил. - Отвечай, дьявол, - сказал он. - Разве можно так лгать сахибу?

Во тьме ему послышались отзвуки смеха. Смеялся не неженка - товарищ его по комнате, потому что тот плакал. Ким возвысил голос и громко крикнул:

- Лурган-сахиб! О, Лурган-сахиб! Это по приказанию твой слуга не разговаривает со мной?

- Да, по приказанию, - ответил голос позади Кима. Он вздрогнул.

- Хорошо. Но помни, - пробормотал он, укладываясь на одеяло, - я отколочу тебя утром. Я не люблю индусов.

Ночь прошла невесело. Комната была полна голосов и музыки. Ким просыпался два раза, потому что кто-то назвал его по имени. Во второй раз он отправился на поиски и кончил тем, что разбил себе нос о какой-то ящик, который говорит на человеческом языке, но с нечеловеческим акцентом. Ящик этот, по-видимому, заканчивался жестяной трубой и соединялся проволоками с ящиком меньших размеров, стоявшим на полу, насколько мог судить Ким, ощупав этот странный предмет. А голос, очень грубый и громкий, вылетал из трубы. Ким почесал нос и пришел в ярость, думая, по обыкновению, на индусском языке.

"Это было бы хорошо для нищего с базара, но я сахиб и сын сахиба и - что еще более важно - ученик школы в Нуклао. Да, - тут он перешел на английский, - ученик школы св. Ксаверия. Пусть лопнут глаза мистера Лургана! Это какая-нибудь машина вроде швейной. О, это славная штука с его стороны - но нас, из Лукнова, не испугаешь. Нет! - Он снова перешел на индусский язык. - Однако что он выиграет от этого? Он только торговец, и я, наверно, в его лавке. А Крейтон-сахиб - полковник, и я думаю, он отдал приказание проделать все это. Как я отколочу утром этого индуса!.. Это что такое?"

Из ящика с трубой лился целый поток такой отборной ругани, какой не слыхивал и Ким. От этой ругани, произносимой высоким, равнодушным голосом, у Кима на мгновение встали дыбом короткие волосы на затылке. Когда замолк этот противный голос, Ким несколько успокоился, услышав тихий шум, похожий на шум швейной машины.

- Замолчи! - крикнул он на индусском языке и снова услышал прерывистый смех. Он принял решение. - Замолчи - или я разобью тебе голову.

Ящик не обратил внимания на его слова. Ким изо всех сил толкнул ящик, и что-то щелкнуло. Очевидно, то поднялась крышка. Если там внутри сидел дьявол, то теперь ему как раз время показаться. Ким чихнул, подумав, что так пахнут швейные машины на базаре. Он выгонит этого шайтана. Он скинул куртку и бросил ее в отверстие ящика. Что-то длинное и круглое подалось под давлением, раздался шум, и голос умолк, как обычно смолкают голоса, если бросить куртку на тройной подкладке на восковой цилиндр и валы, приводящие в действие дорогой фонограф.

Остальное время ночи Ким спал спокойно.

Утром он проснулся и почувствовал, что Лурган-сахиб смотрит на него.

- О-о! - сказал Ким, твердо решивший держать себя сахибом. - Тут ночью какой-то ящик говорил мне дерзости. Я остановил его. Это ваш ящик?

Лурган-сахиб протянул ему руку.

- Пожмите мне руку, О'Хара, - сказал он. - Да, это был мой ящик. Я держу такие вещи, потому что мои друзья раджи любят их. Этот сломан теперь, но он был относительно дешев. Да, мои друзья раджи любят игрушки, и я, иногда, люблю их.

Ким искоса взглянул на него. Он был сахиб по одежде, но акцент, с которым он говорил на языке урду, интонация его английских фраз показывали, что он не имеет ничего общего с сахибами. Он, по-видимому, понял, что происходит в уме мальчика раньше, чем тот открыл рот, и не старался давать объяснений, как это делал отец Виктор и учителя в школе. Лучше всего было то, что он обращался с Кимом, как со своим братом-азиатом.

- Жалею, что вы не можете побить сегодня моего мальчишку. Он говорит, что заколет вас ножом или отравит. Он ревнует, и потому я поставил его в угол и не буду говорить с ним сегодня. Он только что пытался убить меня. Вы должны помочь мне приготовить завтрак. Он слишком ревнует, чтобы на него можно было положиться в данное время.

Настоящий сахиб, приехавший из Англии, поднял бы шум в таком случае. Лурган-сахиб говорил так же спокойно, как и Махбуб Али рассказывал о своих делишках на севере. Задняя веранда магазина была выстроена на склоне горы так, что с нее были видны колпаки над печными трубами у соседей, как это всегда бывает в Симле. Лавка очаровала Кима даже более, чем чисто персидские блюда, собственноручно приготовленные Лурганом-сахибом. Музей в Лагоре был больше, но тут было собрано больше чудес - заколдованные кинжалы и колеса с молитвами из Тибета, бирюзовые и янтарные ожерелья; браслеты из зеленого нефрита; палочки ладона в кувшинах, покрытых необработанными гранатами, знакомые уже Киму дьявольские маски и стена, убранная драпировками синего павлиньего цвета; золоченые фигуры Будды и маленькие переносные лакированные алтари; русские самовары с бирюзой на крышке; тонкие фарфоровые сервизы в оригинальных восьмиугольных камышовых ящиках; распятия из пожелтевшей слоновой кости ("Кто мог бы подумать, что они из Японии?" - говорил Лурган-сахиб); пыльные тюки ковров, отвратительно пахнувшие, засунутые за разорванные, источенные червями ширмы, различные геометрические фигуры, персидские кувшины для омовения рук после еды; курильницы для благовоний из желтой меди не китайской и не персидской работы с изображениями бегающих дьяволов; потускневшие серебряные пояса, свертывавшиеся, как сырая кожа; головные булавки из нефрита, слоновой кости и халцедона; оружие различного сорта и вида и тысячи других редкостей - все это лежало в ящиках грудами или было просто брошено в комнате; пустое место оставалось только вокруг расшатанного деревянного стола, на котором работал Лурган-сахиб.

- Это все пустяки, - сказал хозяин, следя за направлением взгляда Кима. - Я покупаю их, потому что люблю красивые вещи, а иногда и продаю - если мне понравится покупатель. Моя работа на столе именно в таком роде.

Работа сверкала при утреннем свете красным, голубым, зеленым сиянием, среди которого вспыхивали то тут, то там бледно-голубые соблазнительные искорки бриллиантов. Ким смотрел широко раскрытыми глазами.

- О, эти камни вполне здоровы. Им не повредит побыть на солнце. К тому же они дешевы. Другое дело больные камни. - Он положил груду новых камней на тарелку Кима. - Только я могу вылечить больную жемчужину и возвратить бирюзе голубой цвет. Опалы иное дело - каждый дурак может вылечить опал. Но излечить больную жемчужину могу только я. Предположим, что я умер! Тогда никого не будет... О, нет! Ты ничего не можешь сделать с драгоценными камнями. Достаточно, если ты поймешь что-нибудь относительно бирюзы - со временем.

Он прошел на другой конец веранды, чтобы наполнить тяжелый, скважистый глиняный кувшин водой из фильтра.

- Хочешь пить?

Ким кивнул головой. Лурган-сахиб, стоя в пятнадцати футах от мальчика, положил одну руку на кувшин. В следующее мгновение кувшин стоял у локтя Кима, наполненный почти до краев - только маленькая складка на белой скатерти обозначала место, по которому он проскользнул.

- Уф! - сказал Ким в полном изумлении. - Это волшебство.

По улыбке Лургана-сахиба видно было, что комплимент пришелся ему по сердцу.

- Брось его назад.

- Он разобьется.

- Я говорю, брось.

Ким толкнул кувшин как попало. Он упал и с треском разбился на пятьдесят кусков. Вода протекла в щели пола веранды.

- Я говорил, что он разобьется.

- Все равно. Взгляни на него. Взгляни на самый большой кусок.

Кусок этот лежал на полу; в изгибе его виднелась капля воды, придававшая ему вид звезды. Ким посмотрел внимательно; Лурган-сахиб слегка положил руку на затылок мальчика, погладил его раза два-три и шепнул:

- Смотри! Он оживет, кусок за куском. Сначала большой кусок соединится с двумя другими справа и слева... Смотри!

Ким не повернул бы головы, если бы даже от этого зависела его жизнь! Легкое прикосновение держало его словно в оковах, кровь приятно переливалась в его теле. На том месте, где были три куска, лежал один большой, а над ним виднелось смутное очертание всего сосуда. Через это очертание он мог видеть веранду, но с каждым ударом пульса оно становилось плотнее и темнее.

А между тем как медленно возвращалось сознание! Кувшин был разбит на его глазах. Другая волна, словно огонь, пробежала по затылку Кима, когда Лурган-сахиб двинул рукой.

- Взгляни. Он принимает прежний вид, - сказал Лурган-сахиб.

До сих пор Ким думал по-индусски, но его охватила дрожь и с усилием, похожим на то, которое делает пловец, преследуемый акулами, чтобы выпрыгнуть из воды, его ум вынырнул из поглощавшей его тьмы и нашел приют в таблице умножения на английском языке!

- Взгляни! Он принимает прежний вид, - шепнул Лурган-сахиб.

Кувшин разбился на пятьдесят кусков, а дважды три - шесть, трижды три - девять, четырежды три - двенадцать. Он с отчаянием держался за повторение таблицы. Смутное очертание кувшина рассеялось, как туман, после того, как он протер глаза. Перед ним были разбитые черепки. Пролитая вода высыхала на солнце, а сквозь щели веранды виднелась внизу белая стена дома, а трижды двенадцать - тридцать шесть!

- Взгляни! Принимает он свой прежний вид? - спросил Лурган-сахиб.

- Но он разбит, разбит, - задыхаясь, проговорил Ким. Лурган-сахиб тихонько бормотал что-то про себя. Ким отдернул голову. - Взгляни! Он лежит такой же разбитый, как был.

- Такой же, как был, - сказал Лурган, пристально наблюдая за Кимом. Мальчик тер себе затылок. - Но ты первый из многих, кому я показывал, увидел это. - Он отер свой широкий лоб.

- Что, это также было волшебство? - подозрительно спросил Ким. Кровь не шумела больше у него в висках. Он чувствовал себя необыкновенно бдительным.

- Нет, это не было волшебство. Это было только желание увидеть, нет ли недостатков в драгоценном камне. Иногда прекрасные драгоценности разлетаются на куски, если человек держит их в руке и не знает, как нужно обращаться с ними. Поэтому надо быть осторожным, прежде чем начинать отделывать их. Скажи мне, ты видел снова целый кувшин?

- Некоторое время. Он вырастал из земли, словно цветок.

- А что ты тогда сделал? Я хочу сказать, что ты подумал?

- О-а! Я знал, что он разбит, и потому, вероятно, и думал про это... И ведь он был разбит на самом деле!..

- Гм! Кто-нибудь проделывал над тобой раньше такое волшебство?

- Если бы проделывал, - сказал Ким, - неужели ты думаешь, что я позволил бы сделать это теперь? Я убежал бы.

- А теперь ты не боишься?

- Теперь не боюсь.

Лурган-сахиб посмотрел на него пристальнее, чем когда-либо.

- Я спрошу Махбуба Али - не теперь, позже, - пробормотал он. - Я доволен тобой - да, и я недоволен тобой - нет. Ты первый, который спасся. Хотел бы я знать, что это значит... Но ты прав, ты не должен был говорить этого - даже мне.

Он вернулся в мрачную темную лавку и сел у стола, тихонько потирая руки. Слабое, хриплое рыдание раздалось из-за груды ковров. То рыдал мальчик-индус, послушно стоявший лицом к стене, его худые плечи вздрагивали от рыданий.

- А! Он ревнив, так ревнив! Не знаю, не попробует ли он опять отравить мой завтрак и заставить меня приготовить другой.

- Никогда! Никогда, нет! - послышался прерываемый рыданиями ответ.

- И не убьет ли он того, другого мальчика?

- Никогда, никогда. Нет!

- А как ты думаешь, что он сделает? - внезапно спросил он Кима.

- О-о! Я не знаю. Может быть, прогонит меня? Почему он хотел отравить вас?

- Потому, что так любит меня. Представь себе, если бы ты любил кого-нибудь и увидел бы, что пришел кто-нибудь и понравился любимому тобой человеку больше тебя, что сделал бы ты?

Ким задумался. Лурган медленно повторил фразу на местном наречии.

- Я не отравил бы этого человека, - задумчиво проговорил Ким, - но отколотил бы этого мальчика, если бы этот мальчик полюбил любимого мною человека. Но прежде спросил бы мальчика, правда ли это.

- А! Он думает, что все должны любить меня.

- Ну, тогда он, по-моему, дурак.

- Слышишь? - сказал Лурган-сахиб, обращаясь к вздрагивавшим плечам. - Сын сахиба считает тебя дурачком. Выходи и в другой раз, когда у тебя будет тяжело на сердце, не употребляй белый мышьяк так открыто. Право, сегодня дьявол Дасим овладел нами. Я мог бы захворать, дитя, и тогда чужой стал бы хранителем этих драгоценностей. Иди.

Ребенок с опухшими от слез глазами вылез из-за груды ковров и бросился к ногам Лургана-сахиба с выражением такого страстного, безумного отчаяния, что произвел впечатление даже на Кима.

- Я буду смотреть в чернильные лужи, буду верно сторожить драгоценности! О мой отец, моя мать, отошли его! - Он указал на Кима движением голой пятки.

- Не теперь, не теперь. Он скоро уйдет. Но теперь он в школе - в новой "мадрисса", - и ты будешь его учителем. Поиграй вместе с ним в драгоценные каменья, я буду отмечать за тебя. Ребенок сразу вытер слезы, бросился в другой конец лавки и вернулся оттуда с медным подносом.

- Давай мне! - сказал он Лургану-сахибу. - Я буду получать их из твоих рук, иначе он может сказать, что я знал их раньше.

- Тише, тише, - сказал Лурган и выложил на поднос из ящика стола полпригоршни мелких камней.

- Ну, - сказал мальчик, размахивая старой газетой, - смотри на них, сколько хочешь, чужестранец. Пересчитай и, если нужно, потрогай. Для меня достаточно одного взгляда. - Он гордо отвернулся.

- Но в чем заключается игра?

- Когда ты пересчитаешь их, потрогаешь и убедишься, что помнишь все, я покрою их этой бумагой, и ты должен будешь сказать, сколько камней ты заметил, и описать их Лургану-сахибу. Я буду вести счет.

- О-а! - Инстинкт соревнования пробудился в душе Кима. Он наклонился над подносом. Там лежало только пятнадцать камней. - Это легко, - через минуту сказал он. Мальчик накинул бумагу на сверкавшие камни и написал что-то в записной книжке.

- Под этой бумагой пять синих камней - один большой, один поменьше и три маленьких, - поспешно проговорил Ким. - Четыре зеленых и один из них с дырой; один желтый, сквозь который можно все видеть, и один похожий на чубук трубки. Четыре красных камня и-и - я сказал пятнадцать, но забыл два... Нет! Дайте мне время. Один был из слоновой кости, маленький, коричневатый; и-и - дайте мне время...

- Один, два, - Лурган-сахиб сосчитал до десяти. Ким покачал головой.

- Слушай мой счет! - вмешался мальчик, заливаясь смехом. - Прежде всего два попорченных сапфира - один в две рутти, другой - в четыре, насколько я могу судить. Сапфир, в четыре рутти, зазубрен на конце. Есть тепкестанская бирюза, простая, с черными прожилками, и две с надписями; на одной имя Бога, сделанное позолотой; другая с трещиной поперек, потому что она из старого кольца, так что я не мог прочесть надписи. Вот все пять синих камней. Тут есть четыре изумруда с изъяном, один просверлен в двух местах, в другом выгравировано что-то.

- Их вес? - невозмутимо сказал Лурган-сахиб.

- Насколько могу судить, три, пять, пять и четыре рутти. Есть еще кусок зеленоватого янтаря, употребляемого на мундштуки, граненый топаз из Европы. Есть рубин из Бурмы в две рутти без изъяна и попорченный рубин в две рутти. Есть резная китайская безделушка из слоновой кости, изображающая крысу, которая катит яйцо, и, наконец, хрустальный шарик, величиной с боб, оправленный в золото. - Окончив, он захлопал в ладоши.

- Он твой учитель, - улыбаясь, сказал Лурган-сахиб.

- Ну! Он знает названия камней! - вспыхнув, проговорил Ким. - Попробуй еще раз, но с обыкновенными вещами, знакомыми нам обоим.

Они снова наполнили поднос различными мелочами, собранными в лавке и даже принесенными из кухни. Мальчик выигрывал каждый раз, так что Ким пришел в полное изумление.

- Завяжи мне глаза, дай мне ощупать только раз, и я обыграю тебя, хотя глаза у тебя будут открыты.

Ким топнул ногой от гнева, когда мальчик снова оказался прав.

- Если бы это были люди или лошади, - сказал он, - я мог бы сделать это лучше. Игра с щипчиками, ножами и ножницами слишком незначительна.

- Сначала научись, потом учи, - сказал Лурган-сахиб. - Разве он не мастер в сравнении с тобой?

- Действительно. Но как это делается?

- Надо проделывать это много раз, пока не сделаешь в совершенстве. Стоит того, чтобы добиваться.

Мальчик-индус в наилучшем настроении духа погладил Кима по спине.

- Не приходи в отчаяние, - сказал он, - я сам научу тебя.

- А я присмотрю, чтобы тебя хорошо учили, - сказал Лурган-сахиб, продолжая говорить на местном наречии. - За исключением моего мальчика - глупо было с его стороны покупать столько белого мышьяку, когда я мог бы дать ему, если бы он попросил, - за исключением моего мальчика, я давно не встречал человека, который так поддается ученью. Еще десять дней до твоего возвращения в Лукнов, где ничему не учат за дорогую цену. Я думаю, мы станем друзьями.

Это были сумасшедшие дни, но Ким слишком наслаждался, чтобы раздумывать. По утрам играли драгоценными камнями - настоящими камнями - иногда вместо них грудами сабель и кинжалов, иногда фотографическими снимками туземцев. После полудня он и мальчик-индус должны были сторожить в лавке. Они усаживались за тюком ковров или за ширмой, сидели молча и наблюдали за многочисленными и очень интересными посетителями мистера Лургана. Тут были мелкие раджи, свита которых кашляла на веранде. Они покупали редкости в виде фонографов и механических игрушек. Тут бывали дамы, искавшие ожерелья, и мужчины, как казалось Киму, - впрочем, может быть, ум его был развращен воспитанием, - искавшие дам; туземцы-придворные независимых и ленных государств, появление которых объяснялось необходимостью исправить сломанные или приготовить новые ожерелья, блестящие потоки которых падали на стол; но настоящей целью, по-видимому, было желание достать денег для разгневанных жен раджей или молодых раджей. Бывали бенгальцы. Лурган-сахиб разговаривал с ними с суровым, властным видом, но в конце каждого свидания давал им денег серебром или кредитными бумажками. Происходили иногда случайные собрания туземцев театрального вида в длинных одеждах, которые обсуждали метафизические вопросы на английском и бенгальском языках к великому назиданию мистера Лургана. Он очень интересовался различными религиями.

В конце дня Ким и мальчик-индус, имя которого Лурган постоянно менял, должны были давать подробный отчет обо всем виденном и слышанном, о характере данного человека, выражавшемся на его лице, в разговоре и манерах, и излагать свои мысли о настоящей причине посещений того или другого лица. После обеда Лурган занимался, можно сказать, переодеванием мальчиков. Эта игра, по-видимому, чрезвычайно занимала его. Он мог чудесно гримировать лица. Одним взмахом кисти, одной черточкой он изменял лицо до неузнаваемости. Лавка была полна различными одеждами и тюрбанами, и Ким одевался то молодым магометанином из хорошей семьи, то торговцем москательными товарами, а однажды - что это был за веселый вечер! - сыном удепурского помещика в самом нарядном платье.

Соколиный взгляд Лургана-сахиба подмечал малейший недостаток. Лежа на старой кушетке из тикового дерева, он пространно объяснял, как говорит, ходит, кашляет, плюет, чихает данная каста. Он не ограничивался при этом одними внешними признаками, но выяснял и причину и происхождение привычек разных каст. Мальчик-индус играл плохо. Его ограниченный ум, замечательно острый, когда дело касалось драгоценностей, не мог приноровиться к тому, чтобы войти в душу другого человека. Но в Киме пробуждался и радостно пел какой-то демон, когда он менял одежду и вместе с тем изменял речь и жесты.

Увлеченный этим делом, он предложил однажды вечером представить Лургану-сахибу, как ученики одной касты факиров просят милостыню на дороге; как он стал бы разговаривать с англичанином, с пенджабским фермером, отправляющимся на ярмарку, и с женщиной без покрывала. Лурган-сахиб страшно хохотал и попросил Кима остаться на полчаса в задней комнате, так, как он сидел, - со скрещенными ногами, перепачканным золою лицом, с блуждающимися глазами. В конце этого времени в комнату вошел старый толстый бабу; его одетые в чулки ноги тряслись от жира. Ким встретил его градом насмешек. Лурган-сахиб - это рассердило Кима - наблюдал не за его игрой, а за бабу.

- Я думаю, - медленно, на плохом, вычурном английском языке сказал бабу, зажигая папиросу, - я того мнения, что это необыкновенно удачное представление. Если бы вы не сказали мне, я подумал бы, что... что вы насмехаетесь надо мной. Как скоро он может поступить на службу? Тогда я возьму его.

- Он должен сначала учиться в Лукнове.

- Так велите ему поторопиться. Спокойной ночи, Лурган. - Бабу удалился походкой спотыкающейся коровы.

Когда вечером перечисляли посетителей, Лурган-сахиб спросил Кима, как он думает, что это за человек?

- Бог знает! - весело сказал Ким. - Его тон мог бы, пожалуй, обмануть Махбуба Али, но с "врачевателем жемчуга" он не достиг этого результата.

- Правда, Бог знает, но я хотел бы знать, что думаешь ты.

Ким искоса взглянул на собеседника, взгляд которого умел заставить говорить правду.

- Я, я думаю, что я буду нужен ему, когда выйду из школы, но, - доверчиво проговорил он, видя, что Лурган-сахиб качает одобрительно головой, - я не понимаю, как он может носить разные одежды и говорить на разных языках?

- Позже узнаешь многое. Он пишет рассказы для некоего полковника. Он пользуется большим почетом только в Симле, и замечательно, что у него нет имени, а только число и буквы - таков обычай у нас.

- И голова его оценена так же, как голова Мах... всех других?

- Нет еще, но если бы сидящий здесь мальчик дошел - взгляни, дверь открыта! - до некоего дома с выкрашенной в красный цвет верандой, стоящего позади бывшего театра на нижнем базаре, и шепнул бы через ставни: "Хурри Чендер Мукерджи в прошлом месяце принес неверные известия" - этот мальчик мог бы набить свой пояс рупиями.

- Как много? - быстро спросил Ким.

- Пятьсот, тысячу - сколько запросить.

- Хорошо. А как долго мог бы прожить этот мальчик после того, как сообщит эти вести? - Он весело улыбнулся прямо в лицо Лургану-сахибу.

- А! Об этом нужно хорошенько подумать. Может быть, если бы он был очень умен, то прожил бы день, но не ночь. Ни в каком случае не прожил бы ночи.

- Так какое же жалованье получает этот человек, если голова его ценится так дорого?

- Восемьдесят, может быть, сто, может быть, сто пятьдесят рупий. Но жалованье играет тут самую маленькую роль. Время от времени Господь дозволяет родиться людям - ты один из них, - которые любят ходить повсюду, рискуя жизнью, и узнавать новости. Сегодня это делается ради отдаленной цели, завтра касается какой-нибудь неизвестной горы, а на следующий день - живущих близко людей, сделавших какую-нибудь глупость против государства. Таких душ очень мало, из них самых хороших наберется штук десять. Среди этих десяти я считаю Хурри, и это удивительно. Как велико и увлекательно должно быть дело, если оно может придать смелость даже сердцу бенгальца!

- Верно. Но дни проходят для меня медленно. Я еще мальчик и только два месяца тому назад научился писать по-английски. А читаю и теперь еще плохо. И пройдет много-много лет, прежде чем я поступлю на службу.

- Имей терпение, Всеобщий Друг. - Ким вздрогнул при этом обращении. - Как бы я хотел иметь твою молодость, так огорчающую тебя! Я испытывал тебя в разных мелочах. Это не будет забыто в моем донесении полковнику Крейтону. - Вдруг с глухим смехом он перешел на английский язык: - Клянусь Юпитером! О'Хара, я вижу в тебе много хороших задатков, но смотри, не возгордись и не болтай! Ты должен возвратиться в Лукнов, быть хорошим мальчиком, прилежно учиться. На следующие каникулы можешь, если захочешь, вернуться ко мне. - У Кима вытянулось лицо. - Ведь я же говорю, если захочешь. Я знаю, куда тебе хочется идти.

Через четыре дня для Кима с его маленьким чемоданом было куплено заднее место в общественном экипаже, отправлявшемся в Калку. Спутником его оказался китообразный бенгалец. Укутав голову большой шалью с бахромой и подогнув толстую левую ногу в ажурном чулке, он сидел, дрожа и ворча на утреннем холоде.

"Как мог этот человек стать одним из нас?" - думал Ким, смотря на жирную спину своего спутника, когда они тряслись по дороге. И это размышление вызвало в нем целый ряд приятных мечтаний. Лурган-сахиб дал ему пять рупий - щедрый дар - и обещал свое покровительство, если Ким будет стараться. В противоположность Махбубу Лурган-сахиб говорил очень определенно о награде за послушание, и Ким был доволен. Если бы он мог, как Хурри, иметь свою букву и номер и если бы голова его была оценена! Со временем он будет таким же, а может быть, и больше того. Со временем он может быть так же велик, как Махбуб Али! Областью его странствований будет половина Индии. Он будет следить за королями и министрами, как следили в былое время за агентами и комиссионерами Махбуба Али.

А теперь предстояло возвращение в школу св. Ксаверия, и нельзя сказать, чтобы это было неприятно ему. Там будут новички, к которым можно относиться снисходительно, будут рассказы о приключениях во время каникул. Молодой Мартин, сын владельца чайной плантации в Манипуре, хвастался, что пойдет на войну с настоящим ружьем. Может быть, но, наверное, он не перелетел через половину двора перед дворцом в Патиале от взрыва фейерверка, и, наверно, он... Ким начал рассказывать себе историю всех своих приключений за последние три месяца. Он поразил бы учеников школы св. Ксаверия - даже самых взрослых, тех, что уже брились - своими рассказами, если бы это было дозволено. Но, понятно, об этом не могло быть и речи. В свое время голова его будет оценена, как уверял Лурган-сахиб, а если он будет глупо болтать, то никогда этого не случится. Полковник Крейтон отвергнет его, и ему придется подвергнуться гневу Лургана-сахиба и Махбуба Али на то короткое время жизни, что останется ему.

- Итак, я потерял бы Дели ради рыбы, - убеждал он себя философской пословицей. Оставалось только забыть свои каникулы (всегда можно выдумать какие-нибудь приключения) и - как сказал Лурган-сахиб - работать.

Из всех мальчиков, торопившихся в школу св. Ксаверия, не было ни одного, более исполненного добродетельных намерений, чем Кимбалль О'Хара, трясшийся по дороге в Умбаллу позади Хурри Чендера Мукерджи, который значился по книгам одной из секций этнологического отдела межевого департамента под буквой R.17.

На случай, если бы Ким нуждался в поощрении, он получил бы его от бабу. После основательного обеда в Кальке Хурри говорил непрерывно. Ким отправляется в школу? Тогда он, магистр философии Калькуттского университета, объяснит мальчику все преимущества образования. Можно получить хорошие отметки, если изучить с должным вниманием латынь и сочинение Уордсворта "Экскурсия" (все это было так же непонятно Киму, как греческий язык). Французский язык также необходим, и лучше всего научиться ему можно в Чандернагоре, вблизи Калькутты. Можно также далеко пойти, если обратить серьезное внимание - как он и сделал - на пьесы под названием "Лир" и "Юлий Цезарь", о которых часто спрашивают экзаменаторы. "Лир" не так переполнен историческими намеками, как "Юлий Цезарь". Эта книга стоит четыре анны, но ее можно купить подержанную, на базаре, за две. Еще выше Уордсворта, или знаменитых авторов Берка и Хара, стоит искусство и наука измерений. Мальчик, сдавший экзамен по этим отраслям науки, - для которых, между прочим, не существует особого руководства - может, просто проходя по стране с компасом, ватерпасом и верным взглядом, набросать карту этой страны, которая может быть продана за большую сумму серебром. Но так как иногда бывает неудобно носить межевые цепи, мальчику хорошо бы знать размер своего шага так, чтобы в случае недостатка "побочной помощи", как выразился Хурри Чендер, он все-таки мог бы рассчитать расстояния, которые проходит. Чтобы знать путь в тысячу шагов, по опыту Хурри Чендера, нет ничего лучше четок в восемьдесят одну или сто восемь бусин, потому что это "можно разделить и подразделить на много кратных и некратных чисел". Среди громкой, бессвязной болтовни на неправильном английском языке Ким уловил общую нить, которая очень заинтересовала его. Вот новое ремесло, знание которого может очень хорошо уложиться в голове человека, и, глядя на обширный мир, развертывавшийся перед ним, Ким думал, что чем больше дать его, тем лучше.

Проговорив около полутора часов, Хурри сказал:

- Надеюсь когда-нибудь официально познакомиться с вами. Ad interim - если мне позволено это выражение - я дам вам ящичек с бетелем; это очень ценная вещь, и четыре года тому назад стоила мне две рупии. - Это была дешевая медная вещица сердцеобразной формы с тремя отделениями для любимого индусами бетеля, известки и прочих принадлежностей и, кроме того, наполненная маленькими пузырьками. - Это вам в награду за то, как вы представили святого человека. Видите ли, вы так молоды, что думаете, что вечны, и не заботитесь о своем теле. Очень вредно захворать во время исполнения какого-нибудь дела. Я сам очень люблю всякие снадобья, и они годятся и для лечения бедных людей. Это хорошие, одобренные правительством снадобья - хинин и т. п. Я даю вам это на память. Теперь прощайте. У меня есть важное частное дело в стороне от дороги.

Он вылез из экипажа на дороге в Умбаллу, бесшумно, словно кошка. Нанял проезжавшую повозку и уехал. Ким не нашелся сказать ему ни слова и только вертел в руках медный ящичек с бетелем.

Ход воспитания и образования ребенка мало кого интересует, кроме его родителей, а, как известно, Ким был сирота. В книгах школы св. Ксаверия значится, что отчет об успехах Кима посылался в конце каждого учебного года полковнику Крейтону и отцу Виктору, от которого аккуратно поступала плата за учение. В тех же самых книгах отмечается, что он выказывал большие способности в математических науках и черчении карт и получил награду ("Жизнь лорда Лоуренса" в переплете из телячьей кожи, два тома - девять рупий восемь анн). В том же году он играл в числе одиннадцати воспитанников школы св. Ксаверия против Аллигурского магометанского колледжа; в то время ему было четырнадцать лет десять месяцев. Ему еще раз привили оспу (из этого мы можем заключить, что в Лукнове была опять эпидемия оспы) примерно в то же время. Заметки карандашом на полях старого списка указывают, что Ким был много раз наказан за то, что "разговаривал с неприличными личностями", а один раз был приговорен к строгому наказанию за то, что "отлучился на день в обществе уличного нищего". Это случилось тогда, когда он перелез через ворота и на берегу Гумти целый день умолял ламу позволить ему сопровождать старика в его путешествии в следующей вакации - хоть один месяц, недельку. Лама был тверд, как сталь, и уверял, что еще не пришло время. Обязанность Кима, говорил лама, пока они ели пирожки, заключается в том, чтобы познать всю мудрость сахибов, а потом он посмотрит. Дружеская рука, вероятно, отвратила бич несчастья, потому что шесть недель спустя Ким выдержал экзамен по элементарной топографии "с большим успехом". В это время ему было пятнадцать лет и восемь месяцев. После этой заметки в книгах о нем не упоминается. Его имя не стоит среди списка тех, кто в этом году поступил на низшие должности в межевой департамент или в таможню. Против его имени значится: "Выбыл по соглашению".

Несколько раз в течение этих трех лет в храме джайнских жрецов в Бенаресе появлялся лама, несколько похудевший и слегка пожелтевший, но такой же кроткий и непорочный, как прежде. Иногда он приходил с юга из Тутикорина, откуда удивительные огненные лодки направляются на Цейлон, где есть жрецы, знающие язык нали; иногда с сырого, зеленого запада, где тысячи труб хлопчатобумажных фабрик окружают Бомбей; а один раз с севера, куда он прошел восемьсот миль, чтобы поговорить один день "с хранителем изображений" в Доме Чудес. Он возвращался в свою келью из холодного резного мрамора - священнослужители храма были добры к старику, - отмывался от дорожной пыли, молился и отправлялся в Лукнов по железной дороге, в третьем классе, так как привык уже к этому способу передвижения. Когда он возвращался, то, как заметил его друг "Ищущий" главному жрецу, он переставал на некоторое время оплакивать потерю своей Реки или рисовать чудные картины Колеса Всего Сущего, а предпочитал говорить о красоте и мудрости некоего таинственного челы, которого не видел никто из живших при храме. Да, он прошел по следам Благословенных Ног по всей Индии. (Хранитель музея до сих пор владеет удивительным отчетом о его странствованиях и размышлениях.) Для него в жизни не оставалось ничего более, как найти Реку Стрелы. Но в видениях ему было указано, что нельзя рассчитывать на успех этого предприятия без того, чтобы с искателем не было определенного челы, который и может довести дело до счастливого конца. Он полон мудрости - той мудрости, которая присуща седым хранителям изображения. Например... (тут на сцену появлялась тыквенная бутылка с табаком, молчание воцарялось среди добродушных жрецов, и начиналось повествование).

- Давным-давно, когда Девадатта был владыкой Бенареса, - слушайте все, что говорит Джатака, (Джатака написал комментарии к жизни Будды на языке нали в V веке, на Цейлоне.) - охотники его поймали слона, надели на него тяжелые кандалы. Слон, с ненавистью и яростью в сердце, пробовал освободиться от них, бросился в лес к своим собратьям-слонам и просил разбить кандалы. Один за другим пробовали слоны сделать это своими сильными хоботами, но безуспешно. Наконец, они выразили мнение, что кольца нельзя сломать. А в чаще лежал новорожденный, мокрый от испарины однодневный слоненок, мать которого умерла. Скованный слон, забыв свои собственные муки, сказал: "Если я не помогу этому сосунку, он погибнет под нашими ногами". И он встал над юным существом, образовав своими ногами ограду против несущегося стада. Он попросил молока у одной добродетельной коровы. И слоненок процветал, а скованный слон был руководителем и защитником слоненка. Но до полного расцвета жизни слона - слушайте вы все слова Джатаки! - нужно тридцать пять лет, и в течение тридцати пяти дождей скованный слон заботился о маленьком, и все это время цепь впивалась в его тело.

Однажды молодой слон увидел полувросшее в тело слона кольцо и, повернувшись к старшему, спросил: "Что это?"

"Это мое горе", - ответил тот, кто заботился о нем. Тогда первый поднял хобот и в одно мгновение уничтожил кольцо, сказав: "Пришло назначенное время". Так добродетельный слон, терпеливо ожидавший своего освобождения и творивший добрые дела, был освобожден в назначенное время тем самым детенышем, защитить которого он свернул в сторону, - слушайте все! То говорит Джатака, потому что осел был Ананда, (Любимый ученик Будды.) а молодой слон, разбивший кольцо, никто другой, как сам Господь наш.

Потом он кротко покачивал головой и доказывал, перебирая звякавшие четки, как этот слон был свободен от греха гордости. Он был так же смирен, как один чела, который, увидев, что его учитель сидит в пыли за "Вратами знания", перескочил через ворота (хотя они были заперты) и прижал к сердцу своего учителя на виду у гордого города. Велика будет награда такого учителя и такого челы, когда наступит для них время вместе искать освобождения.

Так говорил лама, расхаживая взад и вперед по Индии тихо, словно летучая мышь. Грубая на язык старая женщина в доме, стоявшем среди фруктовых деревьев, позади Сахаруппора, почитала его, как женщина почитает пророка, но не могла залучить его к себе за стены дома. Он сидел в своем помещении на заднем дворе среди воркующих голубей, а она, сбросив бесполезное покрывало, болтала о духах и дьяволах Кулу, о не родившихся внуках и о смелом на язык мальчишке, разговаривавшем с ней на месте отдыха. Однажды он забрел один с Большой дороги, что ниже Умбаллы, в то самое селение, в котором жрец намеревался опоить его. Но милосердное небо, охраняющее лам, направило его в сумерки, по полям, к дверям дома старого воина. Тут чуть было не произошло большое недоразумение. Старый воин спросил ламу, почему Всеобщий Друг один прошел тут только шесть дней тому назад.

- Этого не может быть, - сказал лама. - Он отправился к своему народу.

- Он сидел вон в том углу пять вечеров тому назад и рассказывал разные веселые истории, - настаивал хозяин. - Правда, он исчез довольно неожиданно после глупого разговора с моей внучкой. Он сильно вырос, но все тот же Всеобщий Друг, что принес мне точную весть о войне. Разве вы расстались?

- Да и нет, - ответил лама. - Мы... мы не совсем расстались, но для нас еще не настало время идти по Пути. Мы должны ждать.

- Все равно, но если это был не тот мальчик, то почему он постоянно говорил о тебе?

- А что говорил он?

- Нежные слова - сотни тысяч нежных слов: что ты ему отец и мать... Жаль, что он не поступает на службу королевы. Он бесстрашен.

Эти новости удивили ламу, который не знал, насколько строго Ким придерживался условия, высказанного им Махбубу Али и, может быть, утвержденного полковником Крейтоном.

- Не удержать молодого пони от игры, - сказал барышник, когда полковник заметил, что бродяжничество по Индии в свободное время - нелепость. - Если ему не позволят приходить и уходить, когда ему хочется, он обойдется и без разрешения. А кто поймает его тогда? Полковник-сахиб, только раз в тысячу лет родится лошадь, такая пригодная для игры, как наш жеребенок. А нам нужны люди.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Ваш сокол, сир, для привязи велик. Он - не птенец,

А взрослый, на свободе уж давно летавший,

Он волю уж опасную изведал. Будь он мой,

Как мне принадлежит перчатка эта,

Его б я отпустил на волю. Полный силы,

Он оперен совсем, он мужествен, красив и смел.

Простор небес, что создал Бог для вольной птицы,

Ему вернете. И кто тогда его посмеет тронуть?

Старая комедия

Лурган-сахиб говорил не так прямо, но его совет совпадал с советом Махбуба, и результат оказался благоприятным для Кима. Теперь он уже не покидал города в туземной одежде, а узнавал, где находится Махбуб, писал ему письмо, направлялся в лагерь Махбуба и переодевался там под опытным взглядом патана. Если бы маленький ящик с красками, который он употреблял в учебное время для черчения карт, мог рассказать о том, что делал Ким в свободное время, мальчик был бы, наверно, исключен из школы. Однажды Махбуб и он отправились в прекрасный город Бомбей с тремя платформами лошадей для конно-железной дороги. Махбуб чуть было не растаял от умиления, когда Ким предложил переправиться в лодке через Индийский океан, чтобы купить арабских лошадей, про которых один из приспешников Абдула Рахмана говорил, что они продаются дороже кабульских.

Он опускал руку в блюдо вместе с этим известным барышником, когда Махбуб и некоторые из его религиозных единомышленников были приглашены на большой обед. Они вернулись морским путем через Карачи. Ким тут впервые познакомился с морской болезнью, сидя на переднем люке каботажного судна, он был уверен, что его отравили.

Знаменитый ящик с лекарствами, полученный им от Хурри, оказался бесполезным, хотя Ким наполнил его в Бомбее новыми запасами. У Махбуба было дело в Кветте, и тут Ким, как признавался впоследствии Махбуб, не только окупил свое содержание, но заслужил еще лишнее. Он провел четыре интересных дня в должности поваренка в доме толстого сержанта, из ящика с бумагами которого похитил в удобную минуту маленькую счетную книгу и переписал из нее все - по-видимому, тут шло дело только о продаже рогатого скота и верблюдов - при лунном свете, лежа за амбаром в жаркую ночь. Потом он положил книгу на место, по требованию Махбуба, оставил службу, не получив денег, и присоединился к нему в шести милях вниз по дороге с чисто переписанными счетами за пазухой.

- Этот сержант - мелкая рыбешка, - сказал Махбуб, - но со временем мы поймаем более крупную рыбу. Он только продает быков по разной цене - одна для себя, другая для правительства. Я не считаю этого грехом.

- Почему я не мог просто взять книжку?

- Тогда он испугался бы и сказал бы об этом своему начальнику. Тогда у нас, может быть, не хватило бы многих новых ружей, которые отправляются из Кветты на север. Игра так велика, что сразу можно окинуть взглядом только небольшую часть ее.

- Ого! - сказал Ким и прикусил язычок. Это было в то время, когда дует муссон и школа бывает распущена. Он только что получил награду за математику. Рождество, за исключением десяти дней, которые он провел в свое удовольствие, Ким прожил у Лургана-сахиба, где сидел большей частью у ярко горевшего, трещавшего огня - в этот год дорога на Якко была под снегом на четыре фута - и помогал Лургану нанизывать жемчуг. Маленький индус уехал: он должен был жениться. Лурган заставил Кима выучить целые главы из корана, так что мальчик умел произносить их то повышая, то понижая голос, как настоящий мулла. Кроме того, он сказал Киму названия и свойства многих местных снадобий, а также и заклинания, которые употреблялись, когда давалось лекарство. А по вечерам он писал заклинания на пергаментной бумаге, тщательно выводя пентаграммы, увенчанные именами дьяволов - Мурра и Аван, приставленных к государям, и фантастически располагая их по уголкам. Он также давал Киму советы насчет его здоровья, называл простые лекарства, говорил, как лечить лихорадку. За неделю до отъезда Кима полковник Крейтон-сахиб прислал письменную экзаменационную работу, - что было очень нехорошо с его стороны - имевшую отношение только к мерам длины, цепям и углам.

Следующие вакации он провел с Махбубом и, между прочим, чуть не умер от жажды, пробираясь по пескам на верблюде к таинственному городу Биканиру, в котором колодцы четыреста футов глубиной и все наполнены костями верблюдов. Прогулка эта не была приятна Киму с его точки зрения, так как полковник - вопреки условию - приказал ему начертить карту этого дикого, окруженного стенами города, а так как магометанские конюхи и слуги не были обязаны таскать межевые инструменты вокруг столицы независимого туземного государства, то Киму пришлось измерять расстояния посредством бус, четок. Он употреблял иногда компас, чтобы узнавать направление, - в особенности вечером, после того как верблюды были накормлены - и с помощью своего маленького рисовального ящика, в котором находилось шесть плиток красок и три кисточки, ему удалось набросать нечто не совсем непохожее на план города Джейсалмира. Махбуб много смеялся и посоветовал ему написать отчет. Ким приступил к делу, воспользовавшись чистыми листами большой счетной книги Махбуба, лежавшей под лукой его любимого седла.

- Тут должно содержаться все, что ты видел, до чего дотрагивался, о чем раздумывал. Пиши так, как будто сам Джанг-и-Лат-сахиб пришел украдкой с большой армией, чтобы начать войну.

- Как велика армия?

- О, тысяч пятьдесят!

- Безумие! Вспомни, как мало колодцев в песках и какие они плохие. Их не хватило бы и на тысячу жаждущих людей.

- Так напиши это, а также обо всех старых брешах в стенах, и где рубят дрова, каков характер и наклонности правителя. Я останусь, пока не распродам всех моих лошадей. Я сниму комнату у городских ворот, и ты будешь моим конторщиком. На двери там хороший замок.

Отчет, написанный размашистым почерком, несомненно, приобретенным в школе св. Ксаверия, и намазанная коричневой, желтой и бакановой красками карта существовали еще несколько лет тому назад (какой-то небрежный клерк подшил их вместе с грубыми заметками Е.23 из второго Сеистапского округа), но в настоящее время, вероятно, почти нельзя прочитать написанных карандашом букв. Ким, потея, перевел Махбубу отчет на второй день по их возвращении из путешествия. Патан встал и наклонился над своими пестрыми тюками.

- Я знал, что этот отчет будет достоин почетной одежды, и потому приготовил ее, - улыбаясь, сказал он. - Будь я эмиром афганским (мы, может быть, увидим его в один прекрасный день), я наполнил бы твой рот золотом. - Он положил одежду к ногам Кима. Тут был и шитый золотом пешаварский тюрбан конусообразной формы с большим покрывалом, заканчивавшимся широкой золотой бахромой; был и расшитый жилет, какой носят жители Дели, надеваемый на молочной белизны рубашку, широкий и застегивающийся справа налево; зеленые шаровары со шнурком из крученого шелка вокруг талии и, в довершение всего, туфли из русской кожи с приятнейшим запахом и дерзко загнутыми носками.

- На счастье новое платье надо надевать в среду утром, - торжественно заметил Махбуб. - Но не следует забывать, что на свете бывают злые люди. Так-то!..

Он завершил все это великолепие, от которого дух захватывало у восхищенного Кима, отделанным перламутром никелированным револьвером 45-го калибра, с автоматическим экстрактором.

- Я думал взять меньшего калибра, но вспомнил, что к этому подходят казенные пули. Мужчине он всегда пригодится, в особенности у границы. Встань, дай мне поглядеть на тебя. - Он ударил Кима по плечу. - Желаю тебе никогда не уставать, патан. О, сколько будет разбито сердец! О, эти глаза, искоса выглядывающие из-под ресниц!

Ким повернулся, вытянул носки, потянулся и машинально ощупал только что начинавшие пробиваться усы. Потом он хотел было броситься к ногам Махбуба, чтобы достойно поблагодарить его и дрожащими руками погладить ноги. Махбуб предупредил его и обнял.

- Сын мой, - сказал он. - Разве нам нужны слова? Но разве не восторг - это маленькое ружье? Все шесть патронов вылетают сразу. Носить его нужно за пазухой на голом теле, которое, так сказать, умащает его. Никогда не клади его в другое место, и, если Богу будет угодно, ты когда-нибудь убьешь из него человека.

- Hai mai! - печально сказал Ким. - Если сахиб убьет человека, его вешают в тюрьме.

- Правда, но на расстоянии одного шага от границы люди умнее. Спрячь его, но прежде заряди. Какая польза в ненакормленном ружье?

- Когда я возвращусь в "мадрисса", я должен возвратить его. Маленькие ружья не дозволены там. Ты сохранишь его для меня.

- Сын, мне надоела эта "мадрисса", где у человека отнимают его лучшие годы, чтобы учить тому, чему можно научиться только на широком пути. Глупость сахибов не имеет никакого основания. Ну, ничего. Может быть, доклад, написанный тобой, избавит тебя от дальнейших уз, а Бог, Он знает, насколько нам в Игре нужно все больше и больше людей.

Они шли, сжав челюсти, чтобы защититься от несшегося навстречу песка, через солончаковую пустыню в Иодпор, где Махбуб и его красивый племянник Хабиб-Улла усиленно занялись торговыми делами. А потом Ким, в европейском платье, из которого он уже сильно вырос, отправился с грустью по железной дороге, во втором классе, в школу св. Ксаверия. Три месяца спустя полковник Крейтон, оценивавший кинжалы в лавке Лургана, очутился перед открыто возмутившимся Махбубом Али. Лурган-сахиб служил ему резервом.

- Пони готов, закончен, обуздан и объезжен, сахиб! Теперь он день за днем будет утрачивать свой вид, если его держать на всяких штуках. Отпустите узду и пустите его, - сказал барышник. - Он нужен нам.

- Но он так молод, Махбуб, ведь ему не больше шестнадцати, не так ли?

- Когда мне было пятнадцать, я убил одного человека и произвел на свет другого.

- Ах ты, нераскаянный старый язычник! - Крейтон повернулся к Лургану. Черная борода кивком подтвердила мудрость красной крашеной бороды афганца.

- Я давно бы воспользовался им, - сказал Лурган. - Чем моложе, тем лучше. Поэтому у меня действительно драгоценные вещи всегда охраняются детьми. Вы прислали мне его на испытание. Я испытывал его всячески: он единственный мальчик, которого я не мог заставить видеть предметы.

- В хрустале, в чернильной луже? - спросил Махбуб.

- Нет. Положив ему руку на затылок, как я рассказывал вам. Этого никогда не случалось прежде, и это показывает, что он достаточно силен, чтобы заставить других делать, что он пожелает. А это было три года тому назад. С тех пор я многому научил его, полковник Крейтон. Я думаю, вы напрасно заставляете его даром тратить время.

- Гм! Может быть, вы и правы. Но, как вам известно, в настоящее время у нас нет дела для него.

- Пустите его, пустите! - перебил его Махбуб. - Разве можно ожидать, чтобы жеребенок сразу начал таскать тяжести? Пусть он бегает с караванами, как наши белые верблюды-детеныши, на счастье. Я сам взял бы его, но...

- Есть дельце, где он мог бы быть полезен, - на юге, - сказал Лурган с особенной нежностью, опуская свои тяжелые веки с голубыми жилками.

- Это в руках Е.23, - быстро проговорил Крейтон. - Ему не следует ехать туда. К тому же он не знает тамошнего языка.

- Опишите ему форму и запах нужных нам писем, и он принесет их нам, - настаивал Лурган.

- Нет. Это дело для взрослого, - сказал Крейтон.

То был щекотливый вопрос насчет недозволенной и зажигательной переписки между лицом, которое претендовало на авторитет во всех вопросах магометанской религии в целом мире, и младшим членом одного княжеского дома, замеченным в похищении женщин с британской территории. Мусульманское духовное лицо было слишком несдержанно и дерзко; молодой князь только недоволен ограничением его привилегий, но ему не следовало продолжать переписку, которая могла со временем скомпрометировать его. Одно письмо было добыто, но нашедший его был впоследствии убит у дороги в костюме арабского купца, как доносил ведший это дело Е.23.

Эти факты и другие, не подлежавшие оглашению, заставили Махбуба и Крейтона покачать головами.

- Пустите его с красным ламой, - сказал барышник с видимым усилием. - Он любит старика. Он может измерять свои шаги четками.

- У меня были дела со стариком, по крайней мере, письменные, - сказал полковник Крейтон, улыбаясь про себя. - Где бродит он?

- Вдоль и поперек страны, как все три последних года. Он ищет Реку Исцеления. Проклятье всем... - Махбуб остановился. - Он ночует в храме джайнов в Бенаресе или в Будд-Гайя, когда не ходит по дороге. Потом, как мы знаем, он приходит навестить мальчика в "мадрисса", так как мальчик был несколько раз наказан за свидание с ламой. Он совсем сумасшедший, но мирный человек. Я встречал его. Хурри также имел дела с ним. Мы следили за ним три года. Красные ламы не так часто встречаются в Индии, чтобы потерять их след.

- Очень интересный народ эти бенгальцы, - задумчиво проговорил Лурган. - Знаете ли вы, чего собственно желает бенгалец Хурри? Он желает стать членом Королевского общества и делает для этого этнографические заметки. Видите ли, я передал ему про ламу все, что рассказали мне Махбуб и пальчик. Хурри отправляется в Бенарес, я думаю, за свой счет.

- А я не думаю этого, - коротко сказал Крейтон. Он оплатил путешествие Хурри, так как был заинтересован узнать, что представляет собой этот лама.

- И все эти последние годы он обращается к ламе за сведениями о буддистской религии. Пресвятая Дева! Я мог бы сообщить ему все это много лет тому назад. Мне кажется, что Хурри становится слишком старым для нашего дела. Он предпочитает собирать сведения о нравах и обычаях разных стран. Да, он желает стать членом Королевского общества.

- Хурри хорошего мнения о мальчике?

- О, очень хорошего. Мы провели несколько приятных вечеров в моем маленьком помещении. Но я считаю излишним отдавать его теперь же под руководство Хурри в наших этнологических делах.

- Да, но не сразу. Как ты думаешь, Махбуб? Пусть мальчик побегает с ламой полгода. Потом посмотрим. Он приобретет опыт.

- Опыт уже есть у него, сахиб, настолько, насколько он есть у рыбы, плавающей в воде. Но, во всяком случае, хорошо было бы освободить его от школы.

- Ну, хорошо, - сказал Крейтон, почти про себя. - Он может идти с ламой, а если Хурри захочет присмотреть за ними - тем лучше. Он не допустит, чтобы мальчик попал в беду, как это сделал бы Махбуб. Любопытно его желание попасть в члены Королевского общества, очень свойственное человеку. Я думаю, что ему - Хурри - лучше всего быть на этнологическом отделении.

Никакие деньги, никакое повышение по службе не могли бы отвлечь Крейтона от его работы по своему отделу, но глубоко в его сердце таилась честолюбивая надежда стать членом Королевского общества. Он знал, что известного рода почестей можно достигнуть ловкостью и при помощи друзей, но, по глубокому его убеждению, ничто, кроме работы - бумаг, доказывающих ее наличность, - не могло заставить принять в общество, которое он бомбардировал многие годы монографиями о странных азиатских культах и неведомых обычаях. Девять человек из десяти сбежало бы от скуки с вечера в Королевском обществе, Крейтон был десятым, и временами душа его рвалась в Лондон, в набитые комнаты, где убеленные сединой или лысые джентльмены, ничего не знающие об армии, топчутся среди спектроскопических приборов для производства опытов над самыми маленькими растениями промерзших тундр, среди электрических машин для измерения полетов и аппаратов для разрезания на дробные миллиметры левого глаза самки москита. По праву и разуму ему должно было бы нравиться Географическое общество, но выбор взрослых бывает таким же случайным, как выбор игрушек детьми. Поэтому Крейтон улыбнулся и стал лучшего мнения о Хурри-бабу, движимом одинаковым чувством с ним.

Он бросил заколдованный кинжал, который рассматривал, и взглянул на Махбуба.

- Как скоро мы можем вывести жеребенка из стойла? - спросил барышник, читая ответ в глазах у него.

- Гм!.. Если я возьму его по приказу, как ты думаешь, что он сделает? Я никогда еще не присутствовал при обучении такого мальчика.

- Он придет ко мне, - быстро проговорил Махбуб. - Лурган-сахиб и я приготовили его для дела.

- Пусть будет так. Полгода он будет делать все, что пожелает, но кто может поручиться за него?

Лурган слегка наклонил голову.

- Он ничего не расскажет, если вы боитесь этого, полковник Крейтон.

- Ведь все же он только мальчик.

- Да-а, но, во-первых, ему нечего рассказать, а во-вторых, он знает, что произошло бы в таком случае. И он очень любит Махбуба и немножко меня.

- Будет он получать жалованье? - спросил практичный барышник.

- Только на содержание, двадцать рупий в месяц.

Одним из преимуществ службы в тайной полиции является отсутствие скучных процедур отчетности. Служащим платят до смешного мало, но деньги выдаются несколькими людьми, которые не спрашивают поручительств или подробных отчетов. Глаза Махбуба вспыхнули от любви к деньгам. Даже бесстрастное лицо Лургана изменило свое выражение. Он подумал о тех годах, когда Ким поступит на службу и примет участие в Большой Игре, которая не прекращается ни днем, ни ночью в Индии. Он предвидел те почести и уважение, которыми осыплют его немногие избранные благодаря его ученику. Лурган-сахиб сделал Е.23 тем, чем стал Е.23, из легко удивлявшегося, дерзкого, лживого маленького северо-западного провинциала.

Но радость этих господ была бледна и ничтожна в сравнении с радостью Кима, когда начальник школы св. Ксаверия отозвал его в сторону и сказал, что полковник Крейтон прислал за ним.

- Насколько я знаю, О'Хара, он нашел вам место в департаменте водных сообщений. Вот что значит заниматься математикой. Это большое счастье для вас, потому что вам только семнадцать лет, но, конечно, вы понимаете, что не станете "пукка" (штатным), пока не выдержите осеннего экзамена. Поэтому не следует думать, что вы выходите в свет для того, чтобы наслаждаться, или что ваша судьба обеспечена. Вам предстоит много тяжелой работы. Но если вам удастся поступить в штат, вы можете дойти до четырехсот пятидесяти рупий в месяц. - Тут начальник преподал ему много хороших советов насчет поведения, манер и нравственности. Старшие ученики, не получившие назначений, заговорили, как могут говорить только англо-индийские мальчики, о фаворитах и подкупах. Молодой Казалет, отец которого жил на пенсии в Чанаре, намекнул очень ясно, что интерес полковника Крейтона к Киму был совершенно отеческого характера, а Ким, вместо того чтобы хорошенько ответить, не сказал ни слова. Он думал о предстоящем ему веселье, о письме Махбуба, полученном накануне, хорошо написанном по-английски и назначавшем ему свидание сегодня в полдень в доме, при одном названии которого у начальника встали бы волосы дыбом...

Вечером на железнодорожной станции в Лукнове Ким, стоя у весов в багажном отделении, говорил Махбубу:

- Я боялся, что в последнюю минуту крыша обрушится и не пустит меня. Неужели действительно кончено, о отец мой?

Махбуб щелкнул пальцами, чтобы показать полный конец всего, а глаза его блестели, как раскаленные угли.

- Где же пистолет, чтобы я мог носить его?

- Тише! Полгода бегать без узды. Я выпросил это у полковника Крейтона-сахиба. По двадцать рупий в месяц. Старая Красная Шапка знает, что ты придешь.

- Я заплачу тебе за комиссию из моего трехмесячного жалованья, - серьезно сказал Ким. - Да, по две рупии в месяц. Но сначала мы должны освободиться вот от этого. - Он сорвал с себя тонкие полотняные штаны и дернул за воротник. - Я принес с собой все для дороги. Мой чемодан отправлен к Лургану-сахибу.

- Который посылает тебе поклоны, сахиб.

- Лурган-сахиб очень умный человек. Но что ты будешь делать теперь?

- Отправлюсь опять на север, ради Большой Игры. Что же мне делать еще? Ты все-таки решил следовать за Красной Шапкой?

- Не забывай, что он сделал меня тем, что я теперь, хотя он и не знал, что выйдет из меня. Год за годом он посылал деньги за мое ученье.

- Я сделал бы то же, если бы это дошло до моей глупой башки, - проворчал Махбуб. - Идем. На базаре зажжены фонари, и никто не узнает тебя. Мы идем в дом Хунифы.

По дороге Махбуб преподал ему разные благоразумные житейские советы и, между прочим, ясно показал, как Хунифа и ей подобные губят правителей.

- А я помню, - лукаво заметил он, - как некто сказал: "Верь змее больше, чем развратной женщине, а развратной женщине больше, чем патану Махбубу Али". Ну, за исключением патанов, к которым принадлежу я, все это верно. Больше всего это верно по отношению к Большой Игре, потому что все наши планы гибнут из-за женщин, и часто мы лежим на рассвете с перерезанным горлом. Так случилось с одним... - И он рассказал самые кровавые подробности.

- Так зачем?.. - Ким замолчал, подойдя к грязной лестнице, которая подымалась в теплую тьму верхней комнаты, позади табачной лавочки Азимы Уллы. Знакомые с этим помещением называют его птичьей клеткой - так оно полно перешептываний, свиста и щебетанья.

Комната с грязными подушками и наполовину выкуренными трубками отвратительно пахла выдохшимся табаком. В одном углу лежала громадная, бесформенная женщина, укутанная в зеленоватые одежды; лоб, нос, уши, шея, запястья, руки, талия и лодыжки были покрыты тяжелыми украшениями из драгоценных камней местной работы. Когда она поворачивалась, то слышался шум, как будто от столкновения медных горшков. Худая, голодная кошка мяукала на балконе за окном. Ким остановился в изумлении у завешенной двери.

- Это новый материал, Махбуб? - лениво проговорила Хунифа, почти не вынимая изо рта мундштука. - О, Буктанус! - как большинство подобных ей, она призывала всех злых духов. - О, Буктанус! На него очень приятно смотреть.

- Это имеет отношение к продаже лошади, - объяснил Махбуб Киму, который рассмеялся.

- Я слышу этот разговор с тех пор, как мне исполнилось шесть дней, - ответил он, усаживаясь на корточки перед огнем. - Куда он ведет?

- К покровительству. Сегодня мы изменим твой цвет лица. От спанья под крышей ты стал белым, как миндаль. Но Хунифа владеет секретом прочной краски. Это не то, что раскрашивание на один-два дня. Таким образом, мы оградим тебя от случайностей на дороге. Это мой подарок тебе, мой сын. Сними все, что есть на тебе металлического, и положи здесь. Готовься, Хунифа.

Ким вынул компас, ящик с красками и только что наполненную аптечку. Все это всегда сопровождало его в путешествиях, и он по-мальчишески высоко ценил эти вещи.

Женщина встала и двинулась, немного вытянув руки вперед. Тогда Ким увидел, что она слепа.

- Да, да, - пробормотала она, - патан говорит правду, моя краска не сходит ни через неделю, ни через месяц, а те, кому я покровительствую, находятся под сильной защитой.

- Когда находишься далеко и один, нехорошо вдруг стать угреватым или прокаженным, - сказал Махбуб. - Когда ты был со мной, я мог наблюдать за этим. К тому же у патана белая кожа. Спусти одежду до пояса и посмотри, как ты побелел. - Хунифа добралась ощупью из задней комнаты. - Ничего, она не видит. - Он взял оловянную чашу из ее унизанных кольцами рук.

Краска казалась синей и липкой. Ким попробовал ее на обратной стороне кисти куском ваты, но Хунифа услышала это.

- Нет, нет, - крикнула она, - это делается не так, а с особыми церемониями! Окраска - дело второстепенное. Я вымолю тебе покровительство на дорогу.

- Колдовство? - сказал Ким, слегка вздрогнув. Ему не нравились белые, незрячие глаза. Рука Махбуба легла ему на затылок и наклонила его так, что нос его очутился в дюйме от деревянного пола.

- Тише. Никакого вреда не будет тебе, мой сын. Я готов принести себя в жертву для тебя.

Ким не видел, что делала женщина, но в течение нескольких минут слышал бряцание ее украшений. Во тьме вспыхнула спичка, до него донеслось хорошо знакомое потрескивание зерен ладана. Потом комната наполнилась дымом - тяжелым, ароматичным и одуряющим. Сквозь одолевшую его дремоту он слышал имена дьяволов - Зульбазанга, сына Эблиса, который обитает на базарах, и "парао", всегда готового на грех и разврат, Дулхана, невидимо присутствующего в мечетях, живущего среди туфель правоверных и мешающего им молиться, и Мусбута, владыки лжи и панического страха. Хунифа то шептала ему на ухо, то говорила как будто издали и дотрагивалась до него мягкими, страшными пальцами, но Махбуб продолжал держать его за шею, пока мальчик, вздохнув, не лишился чувств.

- Аллах! Как он сопротивлялся! Нам ничего не удалось бы сделать без зелья. Я думаю, тут действовала его белая кровь, - раздражительно сказал Махбуб. - Продолжай свои заклинания. Проси дьяволов оказать ему покровительство.

- О ты, который все слышишь! Ты, который слышишь ушами, будь здесь! Выслушай меня, о ты, который слышишь все! - простонала Хунифа, поворачивая к западу свои мертвые глаза. Темная комната наполнилась стонами, прерываемыми резким смехом.

Толстая фигура на балконе подняла круглую, как ядро, голову и нервно кашлянула.

- Не прерывайте этой чревовещательной некромантии, мой друг, - сказала по-английски эта фигура. - Я полагаю, что это очень затруднительно для вас, но нисколько не пугает просвещенных наблюдателей.

- ...Я устрою заговор на их погибель! О пророк, имей терпение с неверующими! Оставь их в покое на некоторое время! - Лицо Хунифы, обращенное к северу, страшно подергивалось, и, казалось, будто ей отвечали голоса с потолка.

Хурри вернулся к своей записной книжке и писал, балансируя на подоконнике, но рука его дрожала. Хунифа, в каком-то экстазе, извивалась, сидя, скрестив ноги у неподвижно лежавшей головы Кима, и призывала дьявола за дьяволом по старинному ритуалу, умоляя их направлять каждое действие мальчика.

- ...У Него ключи от тайн! Никто не знает их, кроме Него! Он знает то, что есть на суше и в море! - Снова послышались неземные, похожие на свист, ответы.

- Я... я полагаю, что тут нет ничего злонамеренного? - сказал Хурри, наблюдая, как напряглись и дрожали у Кима шейные мускулы в то время, как Хунифа говорила с невидимыми голосами. Не... не убила ли она мальчика? Если да, то я отказываюсь быть свидетелем на суде... Как имя последнего гипотетического дьявола?

- Бабуджи, - сказал Махбуб на местном наречии. - Я не почитаю индийских дьяволов. Эблисы дело другое - и благосклонные или страшные, они одинаково не любят кафиров.

- Так ты думаешь, мне лучше уйти? - сказал Хурри, привставая. - Конечно, это не материализированные феномены. Спенсер говорит...

Кризис Хунифы перешел, как всегда бывает, в пароксизм завываний, причем на губах показалась легкая пена. Измученная и неподвижная, она лежала рядом с Кимом. Странные голоса умолкли.

- Уф! Это дело кончено. Да принесет оно благо мальчику, а Хунифа действительно мастерица в деле заклинаний. Помоги оттащить ее, бенгалец. Не бойся.

- Как я могу бояться абсолютно несуществующего? - сказал Хурри по-английски, чтобы успокоиться. - Ужасно глупо бояться волшебства чар, когда с презрением исследуешь их, и как собирать фольклор для Королевского общества, когда живо веришь во все силы тьмы?

Махбуб усмехнулся. Он и прежде бывал с Хурри на Большой дороге.

- Кончим раскраску, - сказал он. - Мальчик находится под хорошей защитой, если... если у владык воздуха есть уши, чтобы слышать. Я - суфи (свободомыслящий), но, когда можно воспользоваться слабыми сторонами женщины, жеребца или дьявола, зачем подставляться, чтобы получить удар? Выведи его на дорогу, Хурри, и посмотри, чтобы старик Красная Шапка не увел его слишком далеко от нас. Я должен вернуться к своим лошадям.

- Ладно, - сказал Хурри. - В настоящее время он представляет собой любопытное зрелище.

После третьего крика петуха Ким проснулся словно после тысячелетнего сна. Хунифа громко храпела в углу, а Махбуб ушел.

- Надеюсь, вы не испугались? - сказал чей-то масленый голос. - Я присутствовал при всей операции, чрезвычайно интересной с этнологической точки зрения. Это было колдовство высшего сорта.

- Ух! - сказал Ким, узнавая Хурри Чендера, который вкрадчиво улыбался.

- И я имел также честь привезти от Лургана ваш настоящий костюм. Официально я не имею привычки возить такие пустяки подчиненным, но, - он захихикал, - случай с вами отмечен в книгах как исключительный. Я надеюсь, мистер Лурган обратит внимание на мой поступок.

Ким зевнул и потянулся. Так было приятно снова двигаться и поворачиваться в просторной одежде.

- Это что такое? - Он с любопытством взглянул на сверток тяжелой шерстяной материи, распространявшей запах благовоний далекого севера.

- Ого! Это не внушающее подозрения платье челы, состоящего на службе у буддистского ламы, - сказал Хурри, выходя на балкон, чтобы почистить зубы. - Я того мнения, что это не подлинная религия вашего старого джентльмена, а скорее субвариант ее. Я дал заметку (только ее не приняли) по этому вопросу в "Азиатский ежегодник". Любопытно, что сам старый джентльмен совсем лишен религиозности. Он нисколько не щепетилен.

- Вы знаете его?

Хурри поднял руку, чтобы показать, что он занят ритуалом, сопровождающим чистку зубов и тому подобные занятия у хорошо воспитанных бенгальцев. Потом он прочел по-английски особого рода теистическую молитву и набил себе рот жвачкой.

- О-а, да. Я встречал его несколько раз в Бенаресе, а также в Будх-Гайя и расспрашивал его о религиозных вопросах и поклонении дьяволу. Он чистый агностик, такой же, как я.

Хунифа пошевелилась во сне, и Хурри нервно подскочил к медной жаровне с ладаном, почерневшей и потерявшей свой цвет при дневном свете, намазал палец накопившейся сажей и провел им диагональ по лицу.

- Кто умер у тебя в доме? - спросил Ким на местном наречии.

- Никто. Но, может, у нее дурной глаз, у этой колдуньи, - ответил Хурри.

- Что ты теперь сделаешь?

- Я посажу тебя на поезд в Бенарес, если ты хочешь отправиться туда, и расскажу тебе, что "мы" должны знать.

- Я отправлюсь. В котором часу идет поезд? - Он встал, оглядел уныло комнату и взглянул на желтое, восковое лицо Хунифы при свете солнца, лучи которого стлались по полу. - Надо заплатить этой ведьме?

- Нет. Она заколдовала тебя от всех дьяволов и всех опасностей именем своих дьяволов. Это было желание Махбуба. - Он перешел на английский язык. - Я считаю крайне странным такое суеверие с его стороны. Ведь это же простое чревовещание, не так ли?

Ким машинально щелкнул пальцами, чтобы предотвратить всякое зло, которое могло проникнуть в колдовство Хунифы (Махбуб, он знал, не замышлял ничего дурного против него), и Хурри снова захихикал. Но, проходя по комнате, он старался не наступить на тень Хунифы на полу. А то ведьмы, когда для них наступает время, могут схватить душу человека за пятки.

- Теперь слушайте хорошенько, - сказал Хурри, когда они вышли на свежий воздух. - Часть церемоний, при которых мы присутствовали, составляет передача амулета, предназначенного для служащих в нашем департаменте. Если вы дотронетесь до шеи, то найдете маленький серебряный амулет, очень дешевый. Это наш, понимаете?

- О, да, хава-дилли (придающий мужество), - сказал Ким, ощупывая шею.

- Хунифа делает их за две рупии двенадцать анн со всякими заклинаниями. Они совершенно простые, только часть их покрыта черной эмалью, и внутри каждого есть бумажка, заполненная именами местных святых и т. п. Это дело Хунифы. Она делает эти заклинания только для нас, в случае же, если она не сделает их, мы вставляем в амулеты маленькую бирюзу. Мистер Лурган дает ее. Другого источника нет. А выдумал все это я. Конечно, это совершенно неофициально, но достаточно для подчиненных. Полковник Крейтон не знает. Он европеец. Бирюза завернута в бумагу... Да, это дорога к железнодорожной станции... Ну, предположим, что вы идете с ламой или со временем, как я надеюсь, со мной или с Махбубом. Предположим, мы попали в чертовски затруднительное положение. Я человек боязливый, очень боязливый, но в затруднительном положении бывал больше, чем у меня волос на голове. Вы скажете: "Я Сын чар (счастливый человек). Очень хорошо".

- Я не совсем понимаю. Не нужно, чтобы нас слышали здесь разговаривающими по-английски.

- Это ничего. Я только бабу, хвастающийся перед вами своим английским языком. Все мы говорим по-английски, чтобы прихвастнуть, - сказал Хурри, с фатоватым видом оправляя на плече свое платье. Ну, так, говорю я, Сын чар - это означает, что вы можете быть членом Сат-Бхаи - Семи братьев. Общество это считается распавшимся, но я писал заметки, доказывающие, что оно продолжает существовать. Видите, все это мое изобретение. Очень хорошо. Сат-Бхаи имеет много членов, и, может быть, прежде чем перерезать вам горло, они дадут вам шанс на жизнь. Во всяком случае, это полезно. И к тому же глупые туземцы, если они не слишком возбуждены, всегда подумают прежде, чем убить человека, который скажет, что он принадлежит к какой-нибудь определенной организации. Понимаете? Очень хорошо. Но предположим, что я или кто-нибудь другой из департамента пришел к вам совершенно переодетый! Держу пари, что вы не узнали бы меня, пока я не заговорю. Когда-нибудь я докажу это вам. Я прихожу к вам, положим, как торговец камнями и говорю вам: "Хотите купить драгоценных камней?" Вы говорите: "Похож я на человека, покупающего драгоценные камни?" Тогда я говорю: "Даже очень бедный человек может купить бирюзу или таркиан".

- То есть качри, растительную сою, - сказал Ким.

- Конечно. Вы говорите: "Дайте мне посмотреть таркиан". Тогда я говорю: "Она приготовлена женщиной, а, может быть, это не годится для вашей касты". Тогда вы говорите: "Какие там касты, когда люди ходят... искать таркиан!" Остановитесь немного между словами "ходят" и "искать". Вот тебе и весь секрет. Маленькая остановка между словами.

Ким повторил все фразы.

- Вот так. Тогда, если будет время, я покажу вам мою бирюзу и вы узнаете, кто я, и мы обменяемся нашими сведениями, документами и тому подобным. И так поступайте и с другими из нас. Мы говорим иногда о бирюзе, иногда о таркиане, но всегда с маленькой остановкой между словами. Это очень легко. Сначала: "Сын чар" - если вы очутились в затруднительном положении. Это может помочь, может и не помочь. Потом то, что я говорил вам о таркиане, если вы желаете вступить в официальные отношения с чужим. Конечно, теперь у вас нет официального дела. Вы пока сверхштатный, на испытании. Единственный экземпляр. Если бы вы были азиатом по рождению, вы могли бы сейчас же приступить к делу, но за полгода отпуска вы должны перестать быть англичанином по виду, понимаете? Лама, он ждет вас, потому что я полуофициально известил его, что вы выдержали все экзамены и скоро поступите на государственную службу. Видите, вы в служебном отпуске и потому если "Сыны чар" попросят у вас помощи, вы должны употребить все усилия, чтобы помочь им. Ну, теперь я прощусь с вами, дорогой мой, и... и... надеюсь, что вам удастся благополучно достигнуть вершины.

Хурри-бабу отошел шага на два и исчез в толпе на станции Лукнов. Ким глубоко вздохнул от радости. Он ощупал за пазухой своей темной одежды никелированный револьвер. Амулет был у него на шее. Нищенская чаша, четки и кинжал (мистер Лурган ничего не забыл) были под рукой вместе с аптечкой, ящиком с красками и компасом, а в старом кошельке, спрятанном в поясе, украшенном иглами дикобраза, лежало месячное жалованье. Раджа не мог быть богаче. Ким купил у торговца-индуса сладостей в сделанной из листа чашечке и ел их с восторгом, пока полицейский не велел ему уйти с лестницы.

Джозеф Редьярд Киплинг - Ким (Kim). 02., читать текст

См. также Джозеф Редьярд Киплинг (Rudyard Kipling) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :