Шарлотта Мэри Янг
«Наследник имения Редклиф (The heir of Redclyffe). 04.»

"Наследник имения Редклиф (The heir of Redclyffe). 04."

(The heir of Redclyffe)

Перевод Е. Сысоевой

Том второй

ГЛАВА I.

В тот день, как Гэй ждал ответа от опекуна, он отправился с одним из своих товарищей Гарри Грэхам в дом Гэнлея, чтобы узнать, нет ли там чего с почты на его имя.

Слуга доложил им, что барыня дома, просит их войдти и взять свои письма. Молодые люди остановились в передней, где на мраморном столе лежало несколько пакетов; пока лакей побежал в гостиную, а затем на верх, ища повсюду мистрисс Гэнлей, Гэй поспешно схватил один конверт, адресованный на его имя, сорвал печать и начал пробегать письмо, писанное знакомым почерком мистера Эдмонстона. Гарри Грэхам взял какую-то газету, как вдруг Гэй громко крикнул:

- Это что значит? Что он тут толкует?

Товарищ его поднял глаза и остолбенел. Лицо молодого Морвиля побагровело, жилы на лбу и на висках напружились, глаза метали искры. В эту минуту Гэй был живой портрет своего деда.

- Морвиль! Что с тобой? спросил Гарри.

- Это невыносимо! это оскорбительно! Как он смеет со мной так обращаться! кричал Гэй, горячась все сильнее и сильнее.- Доказательств требует, - что выдумал! С ума он сошел, кажется. Чтобы я ему признался! А-а! так вот это что? прибавил он, дочитав все письмо до конца. - Вижу, вижу! это все штуки Филиппа. Этот фат сует свой нос всюду. Уж я с ним разделаюсь! и Гэй погрозился кулаком. Клеветать на меня!... Он дошел дотого места, где говорилось об Эмми. Нет! это уж превосходит все границы! Я ни покажу, что значит оскорблять меня! заключил он в бешенстве.

- Что с тобой Морвиль? повторил Гарри.- Верно опекун не в духе?

- Мой опекун болван. Я его не осуждаю, он не виноват, но я видеть не могу, что им вертят, как игрушкой. Его там за нос водят, злоупотребляют слабостью его характера, чтобы клеветать на меня, обвинять ни за что. Нет! я потребую от этого господина полного отчета!...

Голос Гэя охрип, лицо его из багрового превратилось в мертвенно-бледное; жилы на лбу попрежнему были напружены; он замолчал, но это наружное спокойствие придавало что-то ужасное его внутренней буре.

Гарри Грэхам был поражен его видом и не говорил ни слова. В то время, когда Гэй кончал последнюю угрозу, мистрисс Гэнлей, тихо спустившись с лестницы, остановилась перед ним, и начала что-то говорить! Гэй снова вспыхнул, поклонился ей очень сухо и, удерживая дрожащий голос, сказал:

- Извините меня, я сейчас получил оскорбительное, то есть неприятное письмо, - поправился он, и вышел вон из дому.

- Что такое случилось? - спросила мистрисс Гэнлей, притворившись удивленной, хотя письмо Филиппа, полученное ею в это же утро, а главное, отрывочные восклицания Гэя, которые она ясно слышала, медленно и осторожно спускаясь по винтовой лестнице из своей спальни, все вместе очень хорошо объяснило ей происшедшую сцену.

- Право, не знаю, - возразил Грэхам.- Какой-то сплетник вмешивается, кажется, в дела Морвиля с его опекуном. Не желал бы я быть на его месте в эту минуту! Дело, кажется, скверное. Я никогда не видывал такого припадка бешенства, как у него. Пойдти мне лучше за ним, а то пожалуй не случилось бы с ним чего?

- Надеюсь, что вы не осуждаете его опекуна, - сказала мистрисс Гэнлей, удерживая Гарри: - если он сердится, то верно сэр Морвиль заслужил это.

- Кто? Морвиль? Видно у его опекуна глаза слепые, если он может быть недоволен им. Это такой работящий малый - по мне он даже черезчур трудится.

- Это уж не новость, - подумала мистриссь Гэнлей:- все молодые люди всегда покрывают друг друга, - и она отпустила Грэхама, не расспрашивая его более.

Гарри бросился опрометью за Гэем, но того и след простыл. Бедный Гэй в первую минуту обезумел от отчаяния; мысль, что злодей Филипп разрушает его счастие, отнимает у него дорогую Эмми, ставит преграду между ним и единственным домом, где его приняли и любили, как родного, эта мысль, как фурия, гналась за ним, пока он, не помня себя, бежал, бежал без оглядки, в горы. Кровь била ему в голову, дыхание спиралось, пот крупными каплями лил по его лицу и по шее, а он несся, сломя голову, сам не зная куда и зачем.- Оклеветан! оскорблен! почти выгнан из родного дома, разлучен на веки c Эмми, и все по милости его, этого злаго духа! твердил про себя Гэй, и наконец, измученный, он очутился на обломке скалы, высоко выдавшейся над глубокой пропастью. Сорвав галстук долой, бросив шляпу в сторону и расстегнув жилет, бедный Гэй сел на камень, и, опустив голову на обе руки, крепко задумался.

- Да, - говорил он сам себе:- дорого он со мной расплатится за это тайное вероломство и интриги. Я давно их замечал! Он возненавидел меня с первого же раза, он перетолковывал по своему каждое мое слово, каждое действие. Я ли не старался сойдтись с ним, я ли терпеливо не переносил все его дерзкие выходки и наставления? Но теперь кончено, он ссорит меня с Эдмонстонами, клевещет на меня - нет, я ему этого не пропущу! Никогда! Он знает, в каких я отношениях с семьей опекуна, и тут-то он и вздумал насолить мне. Сегодня же вечером все покончу, он узнает, что значит иметь со мной дело. Берегись он у меня!...

Гэй проговорил эти слова, стиснув зубы; глаза его горели ненавистью и местью к своему врагу. Он был в эту минуту воплощенный злой гений Морвилей. Задумав убить Филиппа, он с каким-то хладнокровным ожесточением начал составлять план, как он поедет сегодня же ночью в Броадстон, как нагрянет рано утром к Филиппу, потребует у него отчета в клевете, и если тот отопрется, как он покончит с ним разом. Воображение так живо представило ему эту страшную сцену, что он вдруг очнулся и посмотрел вокруг. Прямо перед ним золотой солнечный шар, утопая в багряном море света, тихо закатывался за горизонт, бросая последние лучи свои на розовые облака, как бы столпившиеся у порога его ложа. "Да не заходит солнце во гневе вашем," вспомнилось вдруг Гэю, и воспоминания прошлаго нахлынули в одно мгновение на его душу. "Да, ангел хранитель оставил меня, - говорил он, тоскливо сжимая свою голову:- мной овладел злой дух, погубивший весь наш род. Где моя сила воли! где готовность бороться с искушениями!"

Горячая молитва вылилась невольно из сердца бедного юноши: "и остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должником нашим" твердил он несколько раз, и слезы, благодетельные слезы, облегчили камень, тяготивший его сердце. "Простить Филиппа, простить его от всей души, забыть все нанесенные им мне оскорбления, молиться за него, желать ему всего хорошего - вот до чего я должен дойдти," - думал Гэй. Долго сидел он на камне, долго молился; страшных усилий стоило ему отогнать искушавшего его духа мести и отчаяния, но он вышел победителем из борьбы, и так успокоилсь, что поступок Филиппа представился ему вдруг совсим в другом виде.

- Он обязан был предупредить дядю, - думал теперь Гэй: - тем более, что обстоятельства все против меня. Он ошибся, это правда, но цель у него была благородная, он хотел спасти Эмми. Если письмо было написано резко - таков уж стиль Филиппа. Ему нельзя было молчать, человек с таким страшным характером, как я, в самом деле опасен для такого кроткого, чистого создания, как Эмми. Стою ли я ее? я за минуту перед тем, так хладнокровно собиравшийся сделаться убийцей, хочу быть её мужем! Нет, Филипп прав, много мне нужно работать над собой, чтобы сделаться хорошим человеком!

Гэй поднял голову; солнце еще не скрылось за горами, а сам он уж был не тот Гэй, что прежде. Утомленный слезами, нравственными страданиями и дальней ходьбою, Гэй напоминал ребенка, накричавшагося и наплакавшагося досыта, готового припасть к матери на колени и, с улыбкой ласкаясь, сказать:

- Мама, виноват, не буду!

Он встал, посмотрел на часы, удивился, что поздно, и увидев, где он, невольно сконфузился, вспомнив всю происшедшую с ним сцену. Тихо, едва передвигая ноги, он отправился домой и вернулся в Соут-Мур, когда уже совершенно стемнело.

ГЛАВА II.

Филипп явился в Гольуэль с видом грозного, по праведного судии. Чарльз, не догадываясь еще о причине его появления, заметил тотчас величественное выражение его лица и приветствовал его следующими словами:

- Входят: король Филипп II, герцог Альба, альгвазилы, коррехидоры и палачи....

- Филипп! что такое случилось? сказала Эмми, взглянув на вошедшаго. Вопрос этот удивил капитана Морвиля; он никак не мог себе представить, чтобы она ничего не знала. Жаль ему стало бедную девушку, и он отвечал ей очень серьезно:

- Со мной ничего не случилось, Эмми, благодарю вас!

Она догадалась по тому, что он более ничего ей не скажет, и, замолчав, принялась работать, но ей показалось, что мать в эту минуту была в волнении,

- Филипп! нет ли к нам писем на почте спросил Чарльз. Гэй непростительно долго молчит, он учит верно нас терпению. Есть ли, по крайней мере, хоть сегодня весточка от него?

- Есть письмо, но к вашему отцу, - уклончиво отвечал Филипп.

- В самом деле! заметил Чарльз с сожалением.- Да уверен ли ты, что письмо к отцу? Может быть, ты не заметил двойной буквы на печати. Я жду письма от Гэя целых две недели. Дай посмотреть конвергь.

- Я тебе говорю, что письмо к дяде, - настойчиво повторил Филипп, видимо желая прекратить разговор.

- Я убежден, что он забыл, что у меня двойное имя. Филипп, дай пожалуйста письмо. Рано или поздно, а я его прочитаю!

- Право, Чарльз, письмо не к тебе.

- Ну, скажите Бога ради, уверяет меня, точно он сам читал его содержание, - закричал сердито больной.

Мистрисс Эдмонстон, в сильном волнении, поспешила дать другой оборот разговору, объявив племяннику, что мэри Росс уехала гостить к своему брату, у которого жена занемогла.

Вся семья была в каком-то натянутом, неловком положении. Раздавшийся звонок к обеду разогнал всех одеваться; мистрисс Эдмонстон дождалась, чтобы все ушли, и, оставшись с Филиппом вдвоем, спросила его:

- Есть вести из С -Мильдреда?

- Да, есть, от Маргариты.

- Но ведь ты сказал, что есть письмо от Гэя.

- Есть, но на имя дядюшки.

- Чтож тебе сестра пишет? узнала ли она что нибудь?

- Нового ничего, покамест. А Эмми, кажется, и не догадывается обо всем происшедшем?

- Нет. Отец не хотел ее тревожить, пока дело не разъяснится, - сказала мистрисс Эдмонстон.

- Бедняжка! заметил Филипп. Жаль мне ее! Мистрисс Эдмонстон совсем не хотела распространяться с ним об Эмми, и переменила разговор.

- Что пишет тебе Маргарита о Гэе? - спросила она.

- Она описывает, как Гэй принял письмо дяди. Он рассердился, как настоящий Морвиль. Вам, может быть, тетушка и жаль, если его свадьба с Эмми расстроится; что до меня касается, то я, напротив, буду очень рад этому разрыву. Такой вспыльчивый характер не доведет Гэя до добра.

В эту минуту к ним в комнату вошел мистер Эдмонстон.

- Здорово, Филипп! сказал он.- Ну, что? привез ты нам что нибудь радостное?

- Вот вам письмо с объяснением, - отвечал Филипп.

- А - письмо? от Гэя? Давай его сюда. Что-то он мне пишет? Мама, читай вслух, твои глаза моложе.

Мистрисс Эдмонстон прочитала следующее:

- "Дорогой мистер Эдмонстон! Ваше письмо удивило и крайне огорчило меня. Какие же это доказательства мог представить вам Филипп о моей виновности, если я ни в чем не виноват? Единственным моим оправданием служит то, что я в жизни своей никогда не играл. Скажите же мне, чем он мог доказать вам, что это не правда? Вы требуете откровенного моего признания; извольте, вот оно: я виноват во многом, но только не в том, в чем меня обвиняют. В отношении игры меня никак нельзя укорить. Искренно жалею, что не могу передать вам причины, почему я требую 1, 000 ф.: я связан честью и должен молчать об этом предмете. Неужели вы мне не поверите, если я скажу, что веди я такую дурную жизнь, как ту, в которой меня обвиняют, я бы никогда не осмелился заговорить с мистрисс Эдмонстон об известном вам вопросе. Благодарю вас за ласковую приписку в конце письма. Я бы не вынес моего горя, если бы эти слова не смягчили сурового начала вашего письма. Надеюсь, что вы поспешите прислать мне доказательства, представленные вам против меня Филиппом.

Всегда вам преданный

"Гэй Морвиль."

Не мало был удивлен Филипп, увидев, что Гэй знает имя своего обвинителя. Дядя уверял его, что слог письма выдал автора, и что он ни как не мог избежать, чтобы не упомянуть об нем. С этих пор Филипп решил, что письма, продиктованные им, не иначе попадут на почту, как через его руки.

- Ну-с! сказал мистер Эдмонстон, весело похлопывая перчаткой по своей руке. Вот и отлично! Я был убежден, что тем дело и кончится. Гэй не может даже догадаться, в чем его обвиннют. Хорошо, что мы Эмми не тревожили. Мама, а? Филипп, ты что скажешь? говорил добряк, довольно робко обращаясь к последнему.

- Неужели вы этим письмом удовлетворены? спросил Филипп.

- А чего ж тебе больше? горячо вскричал дядя.

- Чтобы он во всем признался: вот что нужно.

- И-и Боже мой! да ведь ты видишь, что он связан честным словом.

- Это очень легко написать: не могу вас удовлетворить, потому что я связан честью; но ведь это не оправдание; особенно в положении Гэя перед вашим семейством.

- Правда твоя, он мог бы сказать свою тайну. Она бы умерла со мною! задумчиво произнес дядя.

- Вот то-то и есть. Он всегда скрытничает, окружает себя таинственностью и возбуждает недоверие к себе.

- Дело в том, - прервал, не слушая его, мистер Эдмонстон: - что письмо написано очень чистосердечно; просто - говорит, что он никогда не играл; чего ж больше?

- Но ведь это слово не играл, - произнес Филипп:- может. иметь два значения. Он давал, может быть, клятву не играть в карты и на бильярде, а на счет пари ничего не упомянул, кто знает? может быть, он проиграл заклад во время скачек.

- Гэй никогда не прибегает к уверткам, - с сердцем возразила мистрисс Эдмонстон.

- И я бы никогда не заподозрил его в них, если бы чэк, данный им на имя известного игрока, не оправдывал моего мнения. Вот где кроется секрет его таинственных поездок в Лондон, - сказал Филипп.

- Обвинять его строго, не имея на то положительных доказательств, мы не смеем, - заметила тетка.

- Но ведь он сам же говорит против себя, - возразил Филипп.- Он сознается, что виноват, а в чем - не хочет объяснить. По моему, в тоне его письма ясно выражается мысль: "пока есть возможность с вами ладить - я ссориться не буду".

- Ну, нет, извините! закричал мистер Эдмонстон.- Я не флюгер какой-нибудь, который можно вертеть во все стороны. Нет-с! особенно, если дело коснулось моей дочери. Я до всего доберусь, все разузнаю, пока позволю ему заикнуться об ней. Вот вам урок, сударыня, - сказал он обращаясь к жене:- устраивайте свадьбы в моем отсутствии! Мистрисс Эдмонстон была сильно расстроена тем, что мужь, из-за того только, чтобы поддержать свое достоинство в глазах Филиппа, действует пристрастно. Боясь раздражить его еще сильнее, она молчала.

- Однако нужно же действовать решительно, - начал тот снова.- Гэй обязан высказаться передо мною вполне. Я ненавижу секреты. Сейчас пойду, напишу к нему и скажу, что я требую полной откровенности; так что ли, Филипп?

- А вот мы с вами об этом хорошенько потолкуем вдвоем, - заметил племянник.

Тетка поняла намек и вышла. В уборной она встретила Эмми. Молодая девушка ждала ее с трепетом в сердце.

- Мама, не зовите горничную, - сказала она, целуя мать:- я сама вас одену. Голубушка моя! скажите, верно случилось что нибудь нехорошее с Гэем! продолжала она, нежно прижимаясь к матери.

- Дурного ничего, дитя мое, но в денежных рассчетах у него с папа вышло недоразумение, и папа очень на него сердит.

- А Филиппу-то что тут за дело?

- Право не знаю, Эмми. Кажется, Маргарита Гэнлей что-то слышала про Гэя, и передала это брату.

- А вы читали письмо его? спросила робко дочь.

- Да, читала. Он положительно отвергает все, в чем его обвинили.

- Значит, папа теперь спокоен, - гордо произнесла Эмми.

- Современем все объяснится, - сказала мать:- но теперь дело еще темное, и обстоятельства некрасивы. Жаль мне тебя, дорогая моя, - продолжала она, нежно гладя рукой мягкие, кудрявые волосы Эмми и целуя ее в лоб.

- Я все перенесу, - отвечала та с грустью:- но мне больно, что Гэя оскорбляют. Зачем тут Филипп вмешивается? папа все дело может устроить один. А теперь, я знаю, чем кончится, Гэй выйдет из себя и потом будет раскаяваться....

Позвали к обеду, и Эмми на минуту забежала к себе в спальню.

- Я должна быть тверда, - говорила она со слезами: - иначе я не буду его достойна. Боже мой! поддержи меня! Если Гэй будет несчастлив, - он верно не упадет духом, и ему будет отрадно знать, что я сумела перенести наше горе. Да, я не хочу унывать, я даже не буду сердиться на Филиппа, хотя знаю, что это все дело его рук.

Она отдохнула и сошла вниз гораздо спокойнее, чем была.

За обедом, мистер Эдмонстон чувствовал себя в самом скверном расположении духа; он был недоволен каждым кушаньем, и все время ворчал на жену. Та старалась кое-как поддерживать разговор с Филиппом, и, наконец, дамы нашли возможность уйдти в гостиную. Через минуту Филипп принес к ним Чарльза на руках, усадил его в кресло, а сам удалился. Эмми долго стояла у окна, прислонившись головой к стеклу; потом, когда стемнело, она быстро повернулась и крепко сжала руку Чарльза, мимо которого ей пришлось проходить, затем вышла вон из комнаты. Мать немедленно последовала за нею.

- Филипп не даром выжил меня из столовой, - сказал Чарльз, оставшись с Лорой вдвоем, - Он объявил мне без околичностей, что ему нужно говорить с папа, и вынех меня оттуда на руках. Верно что нибудь да случилось.

Долго они терялись в догадках на счет тайны, их окружающей, пока вернувшаеся мать не помогла им разъяснить загадки.

- Это все сплетни мистрисс Гэнлей, - уверял Чарльз.- Гэй ни в чем не виновать, я убежден в этом; Филипп из мухи сделал слона, и теперь радуется, что папа принимает решительные меры.

Лора, боясь выдать себя, не смела защищать Филиппа слишком горячо, но она настаивала на одном, что он слишком честен и справедлив, чтобы поднять столько шуму из пустяков. Все трое они ни на минуту не усомнились в невинности Гэя.

Когда Филипп, затворив за собою двери столовой, начал снова уговаривать дядю действовать с большей энергией против Гэя, мистер Эдмонстон, находясь еще под влиянием расстроенного, заплаканного лица Эмми, подался назад. Ему стало жаль Гэя, он готов был уже простить его и удовольствоваться самым пустым предлогом, чтобы снова поставить Гэя в прежния отношения к своей семье. Все красноречивые доводы Филиппа потеряли свою силу перед голосом сердца доброго отца.

Видя, что спасти Эмми почти нет надежды, Филипп решился показать дяде новое письмо своей сестры, письмо, которое он прежде думал скрыть. По природе своей он ненавидел сплетни и интриги, но, внутренно сознавая, что строгость со стороны опекуна есть единственное средство для исправления Гэя, он решился на время пожертвовать своими чувствами и силою заставить мистера Эдмонстона принять решительные меры.

Мистрисс Гэнлей написала к брату тотчас после сцены, сделанной Гэем в её доме. Вполне уверенная, что Филипп получит от него вызов на дуэль, она писала отчаянное письмо, умоляя брата вспомнить, как он ей дорог, и прося его быть твердым.

- Неужели ты пойдешь с ним драться? спросил испуганно дядя.- Ведь ты знаешь, Эмми, бедная наша Эмми.... - и он не договорил.

- Зачем драться? нам нужно правды от него добиться, - отвечал Филипп.- Я так и сестре писал. Делай Гэй с своей стороны, что хочет, я же на свою совест его смерти не беру.

- Так ты верно слышал, что он хочет что нибудь сделать?

- Нет; я даже полагаю, что он теперь одумался и не решится вызывать меня на дуэль. Сестра и я, мы не можем объяснить себе одного, почему он именно нас двух обвиняет в этой истории. Мне особенно досталось от него в то утро, о котором пишет сестра. - Филипп прочел отрывок письма Маргариты, где она описывала сцену бешенства Гэя, и передавала слово в слово резкие его выражения на счет дяди и её брата. Конечно, она не удержалась, чтобы не преувеличить всей истории, а что всего хуже, мистрисс Гэнлей скрыла от Филиппа, что она все это подслушала, сама стояла, лестнице, и вышло так, как будто бы Гэй, забыв всякое приличие, в её присутствии отделал мистера Эдмонстона и Филиппа напропалую. Последней фразой она глубоко уязвила мистера Эдмонстона. Его слабая сторона была в том, чтобы слыть за человека с тонким, здравым смыслом и с строгими правилами, и вдруг Гэй, которого он любил и берег, как своего сына, позволяет себе давать ему оскорбительные прозвища! Он был дотого уничтожен, что, не говоря ни слова, залпом проглотил рюмку вина, и тихо заметил:- "Никогда этого не ожидал!" Он долго волновался. "Если уже Гэй позволил себе так выразиться на мой счет, - говорил он с жаром:- я всему теперь поверю, и что он меня обманывает, и что он над Эмми водшутил, словом всему, всему дурному...."

Филиппу пришлось уже успокоивать дядю, и брать сторону Гэй, что, конечно, было очень благородно с его стороны, потому что он знал, что Гэй и его не пощадил. Поздно вечером кончилась их конференция. Дядя написал следующее письмо:

"Любезный сэр Гэй. Так как вы отказываетесь быть со мной откровенны, не смотря на то, что я имею полное право этого требовать, и так как вы всячески уклоняетесь от объяснения со мной, да кроме того, позволяете себе еще употреблять дерзкие выражения на счет меня и моего семейства, - я имею основание предполагать, что вы не желаете уже быти приняты на прежней, короткой ноге в Гольуэле. Повторяю вам, что я, как законный опекун ваш, буду постоянно следить за вашим поведением, и по возможности стану удерживать вас на том гибельном пути, по которому вы идете; но других сношений между вами и моим семейством быть уже не может.

Лошадь ваша будет отослана завтра же в Рэдклиф."

Преданный вам

"К. Эдмонстон."

ИИисьмо было гораздо резче, чем Филипп этого ожидал, но дядя на этот раз долго не соглашался переписать его. Наконец, некоторые выражения были им изменены, и Филипп успокоился, потому что содержание второго письма было гораздо уже сдержаннее и логичнее.

Они так долго провозились за сочинением ответа Гэю, что Филиппу поневоле пришлось ночевать у них в Гольуэле. Когда все разошлись, мистер Эдмонстон вошел в уборную жены, которая сидела там одна, у камина. Дверь в комнату Чарльза была тщательно заперта.

- Ну, - сказал муж: - ты можешь объявить Эмми, что между нею и Гэем все кончено. Слава Богу, она во-время спасена. Вот, что значит решать дело в моем отсутствии!

Это было только начало его проповеди. Затемт, посыпались упреки на Гэя, жалобы на свою снисходительность, сожаление, что Эмми допустили привязаться к такому недостойному человеку, и вся эта иеремиада длилась очень долго. Кроткая мистрисс Эдмонстон покорно выслушала его, в надежде, что утро вечера мудренее, и что завтра муж ея, вероятно, будет спокойнее. Но утром он твердил тоже самое; он говорил, что Эмми должна положительно отказаться от Гэя, а на последнего нес целые горы обвинений. Жена вздумала-было защищать молодого Морвиля, но мистер Эдмонстон просто крикнул на нее за это. Дело в том, что Филипп между разговором намекнул как-то дяде, что в глазах тетки Гэй безукоризнен; этот намек пришел на память мистеру Эдмонстону в минуту объяснения его с женой, и он не дал ей даже заикнуться о Гэе. Делать было нечего, следовало приготовить Эмми к удару. Свидание матери с дочерью произошло в уборной, в этом центре всех домашних тайн. Мать со слезами на глазах встретила Эмми, когда та пришла поздороваться с ней.

- Мама! Что это значит? вы плачете! спросила дочь в тревоге.

- Друг мой! Для тебя настали черные дни, - сказала мать. - Будь тверда. Гэй рассердил папа своим письмом и некоторыми выражениями, сказанными им на счет его и Филиппа. Дело приняло серьезный оборот и, - Эмми, соберись с духом и выслушай меня - отец написал Гэю, что между им и тобою все кончено!

- Он нагрубил папа? повторила Эмми, как бы не расслушав конца речи матери.- Воображаю, как он теперь раскаевается!

Не успела она это выговорить, как дверь из комнаты Чарльза распахнулась настеж, и больной, полуодетый, с одним костылем под рукою, едва ковыляя, добрался до стула, на котором сидела сестра, опустив руки на колени и поникнув головою.

- Не грусти, малютка! сказал он: - честью тебе отвечаю, что это мерзкая сплетня мистрисс Гэнлей. Верь мне, что все откроется; это только первый подводный камень для вашей взаимной любви. Не плачь же! уговаривал он Эмми, заметив, что слезы градом покатились по её щекам!

- Чарли! заметила мать, сама едва удерживаясь от слез:- хорошо ли мы делаем, что обнадеживаем ее?

- Еще бы! ведь это все Филипповы интриги! возразил Чарльз, с сердцем.

- Вовсе не интриги, Чарли, а скорее несчастие, - сказала мать, и передала им все, что знала об истории с письмами. Эмми все время стояла молча, облакотившись на спинку братнина кресла. Чарльз с жаром протестоваль против обвинений Гэя, и стоял на своем, что рано или поздно, а истина откроется.

- Я сейчас оденусь, пойду к отцу и открою ему глаза, - говорил он, с трудом пробираясь обрэтно в свою комнату. Эмми ожила надеждой, а мать, твердо верившая в силу воли Чарльза и в его здравый рассудок, тоже начала утешать себя мыслью, что сегодняшний день все поправит.

Лора и Филипп встретились за завтраком; разговор, конечно, вертелся на одном - на истории с Гэем. Филипп передал кузине, с своей точки зрения, все происшедшее.

- Бедная наша Эмми! сказала Лора в негодовании.- Теперь я понимаю, Филипп, почему вы так тщательно оберегали меня от него.

- Это несчастное дело, которое не следовало даже начинать, - заметил он серьезно.

- Милая сестра! как она была счастлива! как она его любила! Знаете ли что, Филипп, я иногда завидовала им: так полно было их счастие; как часто я роптала на нашу бедность! Нет, я вижу, на земле есть несчастия, которые гораздо хуже, чем бедность.

Холодные синие глаза Филиппа вдруг приняли мягкое выражение, и он с нежностью взглянул на Лору. Этой минуты она никогда не могла забыть.

Вся семья собралась в столовой, и завтрак прошел в молчании, Чарльзу не хотелось начинать сцены при "бабах", как он выражался, и, дождавшись той минуты, когда они остались с Филиппом и отцом втроем, он заговорил первый.

- Теперь, Филипп, - сказал он: - ты должен мне объяснить причину, за что вы все так преследуете Гэя.

Начало было не мирного характера. Оскорбленный отец не выдержал, и, не дав племяннику выговорить ни одного слова, привел целый ряд бессвязных обвинительных фактов, по которым Гэй считался в его глазах преступником. Филипп спокойнее и яснее повторил то же самое.

- Следовательно, - заключил Чарльз:- вина Гэя состоит в том, что он потребовал свои собственные деньги и, вместо ответа, получил письмо, наполненное несправедливой клеветой, вследствие чего он назвал Филиппа фатом, вмешивающимся не в свое дело. Кто ж может его осудить за это? Ведь в этом только и состоит вся его вина, по вашему мнению?

- Нет, - сказал Филипп: - у меня есть доказательство, что он играл.

- Где ж это доказательство?

- Я показал его отцу вашему, и он удовлетворен им вполне.

- Разве тебе мало доказательств, что он совершенно сбился с пути, если он смеет употреблять дерзкие выражения, говоря об нас? закричал отец.- И кому ж в глаза? сестре Филиппа! Чего тебе еще?

- Маленькое прозвище, данное Гэем капитану Морвиль, не есть еще достаточный аргумент для того, чтобы называть Гэя негодяем, - колко заметил Чарльз, всегда готовый позлить своего кузена. Он не заметил, что вредит этим самым Гэю, потому что отец его, вспомнив сейчас же, каким прозвищем наградил и его молодой сэр Морвиль, начал укорять сына в недостатке уважения к нему. Чарльз с детства не отличался особенной почтительностью к своему родителю, и потому он ответил ему теперь довольно резко, сказав, что каждый на месте Гэя взбесился бы, видя, что его подозревают в каком-то преступлении.- Его нельзя за это бранить, заключил больной, - надо иметь деревянную голову, чтобы хладнокровно выносить оскорбления.

Чарльз забылся совершенно и наговорил гораздо больше, чем нужно было. Словом, вместо того, чтобы поправить дело, он его испортил.

- Вы ничего ему не объяснили, фактов никаких не представили, заперли ему двери своего дома, - заключил он в волнении: - неудивительно, если Гэй, не будучи негодяем, сделается им теперь. Это хоть кого озлобит.

Часа два сряду длилась эта бурная сцена, и спорящие не могли ни м чем убедить друг друга. Наконец, мистера Эдмонстона отозвали по делу, и Чарльз, немедленно поднявшись с кресла, объявил, что он сейчас же напишет Гэю, что у них в семье есть еще один человек, умеющий отличить черное от белаго.

- Делай, как хочешь, - сказал Филипп.

- Благодарю за позволение, - гордо возразил Чарльз.

- Не за что, - заметил Филипп:- тебе бы не мешало слушаться других, а не меня.

- Я тебе вот что скажу, - отца я всегда готов слушаться; но орудию капитана Морвиля кланяться не стану.

- Довольно мы наговорили сегодня колкостей, - спокойно сказал Филнигг, и подал ему руку, чтобы отвести его наверх. Чарльзу этого до смерти не хотелось, но в гостиной нослышались голоса неожиданно приехавших гостей, и ему нужно было поспешить убраться от них.

- Есть люди, которые вечно являются там, где их не нужно, - проворчал он сердито, и оперся на руку кузена.

- Сегодня с тобой говорить нельзя, Чарльз, - сказал Филипп:- но делать нечего, для очищения совести, я вот что тебе посоветую. Берегись, не разжигай любви между Эмми и Гэем.

- Сам берегись ты своих слов! крикнул больной, весь вспыхнув от негодования, и бросился вперед; нетерпеливое движение, которое он сделал, чтобы вырвать свою руку от Филиппа и опереться на костыль, изменило ему; костыль упал, он рукой хотел схватиться за перила, не успел и готов был грянуться вниз по всей лестнице, если бы Филипп не стоял близко. Тот вытянул ногу, чтобы загородить Чарльза, сам откинулся назад и принял всю тяжесть падающего тела на свою грудь. Затем, подняв больного на руки как ребенка, он снес его в уборную. На стук падения брата Эмми прибежала из своей комнаты; от ужаса она не могла выговорить ни одного слова, и успокоилась не ранее, как когда увидела брата на диване и убедилась, что он не ушибся. Чарльз и не подумал поблагодарить Филиппа за видимое свое спасение, а тот, уверившись, что дурных последствий от падения нет, приписал всю эту выходку взрыву желчного характера больного, и ушелть к себе.

- Калека! настоящий калека! твердил грустно Чарльз, оставшись глаз на глаз с Эмми.- Могули я быть кому нибудь полезен, если я не смею погорячиться, заступаясь за сестру, без того, чтобы не рисковать сломать себе шею в глазах надневного фата, который смел выразиться дерзко на её счет!

- Тс! не говори ничего! быстро заметила Эмми, потому что в эту самую минуту Филипп очутился подле них: он принесь костыль, упавший на лестнице. Поставив его на место, он вышел.

- Пусть слушает! продолжал Чарльз.- Тяжело иметь здоровую голову и больные ноги! Будь я не калека, не то бы делалось в доме. Уж я давно слетал бы в С.-Мильдред, разузнал бы всю историю, и Филипп держал бы у меня язык за зубами. Я ему показал бы, что значит важничать в чужой семье. Да, что тут толковать!... Диван этот - он стукнул по нем кулаком - моя тюрьма, я несчастный калека, и на меня никто не обращает внимания!

- Полно, Чарли! Перестань, я слышать этого не могу. Ведь ты знаешь, что это неправда, - сказала Эмми.

- Как неправда? Я кричал дотого, что охрип, доказывая им всю их несправедливость против Гэя; каждый благоразумный человек согласился бы с моими доводами, а они на вершок не подались вперед. Филипп просто с ума свел нашего отца, передавая ему сплетни своей сестры. Я убежден, что все это она сама выдумала.

- Не может быть. Она на это не способна! возразила Эмми.

- Как? и ты, значит, поверила её росказням? сказаль Чарльз:- вот меня что бесит! Мало того, что Филипп заставляет отца плясать по своей дудке, нет, он и сестер-то у меня сбил совсем с толку!

- Филипп скоро едет за границу, - заметила крошка Эмми, стараясь как нибудь успокоить беднаго.

- Давно пора! Авось, отец тогда опомнится. Только бы они теперь не довели Гэя до отчаяния!

- Нет, он не упадет духом, я уверена, - тихо проговорила Эмми.

- Дай мне бювар. Я сейчас к нему напишу, сказал Чарльз.- Пусть он знает, что Филипп не всеми нами помыкает.

Сестра полала ему все нужное для письма, а сама уселась разбирать садовые семена; мать посоветовала ей нарочно заниматься самой мешкотной работой, чтобы отвлечь свои мысли от тяжелаго горя.

- Эмми, что мне написать Гэю от тебя? спросил вдруг Чарльз, оканчивая письмо.

- Следует ли мне переписываться с ним? робко спросила она.

- Что-о? Ты не имеешь права сказать ему, что не считаешь его негодяем? Это интересно, - насмешливо заметил брат.

- Но папа запретил....

И Эмми заплакала.

- Пустяки какия. Папа сам согласился на вашу свадьбу, а теперь он находится под чужим влиянием и говорит другое. Что-ж тут за беда? Каждая, на твоем месте, приписала бы что-нибудь Гэю.

- Нет, - возразила Эмми.- Я чувствую, что я не должна этого делать.

- Глупая! ты такая же дрянь, как все. Гэя преследуют, клевещут на него, оскорбляют его всячески; ты знаешь, что одно твое слово может спасти его от гибели, а он погибнет непременно, если мы все от него отречемся, и вдруг отказываешься черкнуть к нему одну строчку. Хороша же твоя любовь! Ты верно не хочешь уж больше видеть Гэя и веришь всей этой чудовищной клевете. Я ему так и напишу!

- Чарльз, Чарльз! Какой ты жестокий! рыдая сказала Эмми.- Гэй никогда не похвалил бы меня за непослушание. Я знаю, он мне и без того верит. Не уговаривай меня, голубчик брат, я не выдержу; лучше отпусти меня, в мою комнату, я не могу смотреть на твое письмо! И Эмми, закрыв лицо платком, выбежала вон.

Из окон её спальни, выходивших на большой двор, Эмми увидела картину, еще сильнее надорвавшую её сердце. Уильям собрался в дорогу и Делорена, совершенно оседланного, вывели из конюшии. Вся прислуга Гольуэля высыпала на двор, чтобы проститься с грумом сэр Морвиля. Делорена уводили в Рэдклиф.

- Чарли! Чарли! Делорена уводят! закричала Эмми, прибежав снова к брату в слезах, и тут-то ей захотелось исполнить желание Чарльза, хотя несколькими словами, приписанными к Гэю, утешить свое горе, но нет - сила воли победила сердце, и она выдержала характер, послушалась отца.

Скрывшись в своей комнате, бедная молодая девушка бросилась на постель, спрятала голову в подушки и, заливаясь слезами, повторяла:

- Он никогда больше не вернется, никогда, никогда!

Лора нашла ее в этом положении несколько времени спустя. Она тихо опустилась подле сестры на кровати и ласками старалась успокоить ее.

- Душа моя! не тоскуй! говорила Лора:- он не стоит тебя.

- Не стоит? какое право ты имеешь так говорить? сказала Эмми, гордо подняв свое заплаканное личико.- Он ни в чем не виноват, он ничего дурного не сделал!

- А ты слышала, что Маргарита и Филипп говорят? Ты не веришь им? А что он сказал про папа? Разве это хорошо?

- Лора! Он вспылил; я уверена, что он сам теперь жестоко раскаевается. Папа простил бы его, непременно, если бы только не было этой истории с деньгами. Боже мой! хотя бы поскорее все разъяснилось! в отчаянии говорила Эмми.

- К этому приняты все меры, - сказала старшая сестра.- Папа написал к мистеру Уэльвуд, а Филипп поедет за справками в Оксфорд и С.-Мильдред.

- Когда? спросила Эмми.

- Когда учебный курс начнется. Теперь Филипп едет путешествовать на две недели, перед походом в Ирландию.

- Надеюсь, что тогда все уладится, - сказала Эмми.- Письма ничего не сделают, нужны непременно очные ставки.

- Я убеждена, что Филипп разъяснит все дело. Положись на него, Эмми, он очень заботится о твоем счастии.

- Что ему за дело до меня? краснеё спросила Эмми.- разве он знает о нашей помолвке? Вот бы я чего не желала!

- Напрасно, друг мой, - возразила Лора: - ему можно смело доверить все наши семейные тайны. Филипп заботится о тебе не хуже других. Считай его, Эмми, одним из наших близких, - заключила она, делая ударение на последнем слове.

Эмми ничего не ответила. Лоре это не понравилось.

- Я знаю, ты сердишься на него за то, что он папа все рассказал, - заметила она сестре:- но это неблагоразумно, Эмми. Он иначе поступить не мог, имея в виду твое счастие и пользу Гэя.

Тон голоса Лоры дотого нааомнил Филиппа, что это неприятно подействовало на Эмми; она долго молчала и, наконец, грустно заметила:

- Я его не осуждаю. Он должен был сказать папа, но следовало бы вести все дело не так жестко, как он повел.

С этого дня вся семья Эдмонстонов начала ухаживать за Эмми, как за больным ребенком. Отец в особенности часто ласкал ее. называя ее своей "золотой дочкой", но об Гэе не поминал ей ни слова из опасения расстроить ее. Мать, видя, что Эмми молчит, вообразила, что она покорилас воле отца, и старалась уже не растравлять раны её сердца разговорами о прошлом. Чарльз один воевал и бранился, говорил отцу в глаза, что он "разбил сердце своей дочери", называл его жестоким, несправедливым и вывел, наконец, мистера Эдмонстона из терпения. Тот жаловался всем и каждому, что родной сын называет его тираном и нарушает мир всего дома своими сценами. Эмми одна молчала, молилась и ждала. Мысль, что судьба её и Гэя в руках всеведущего Господа, перед Которым раскрыты все тайны человеческого сердца, эта мысль, поддерживала в ней надежду, что, рано или поздно, Гэй оправдается и она будет принадлежать ему. Мистер Уэльвуд, на запрос мистера Эдмонстона, прислал самый лестный отзыв об Гз, говоря, что обвинить его воспитанника в беспорядочной жизни нет никакой возможности. На счеть круга знакомства сэр Морвиля, он отозвался так, что Гэй ездит иногда по приглашению на обеды и вечера в С.-Мильдред и к другим соседям, а чаще всего бываит у мистрисс Гэнлей и у полковника Гарвуда. Последнее имя дало Филиппу право поддержать свое прежнее мнение и письмо Уэльвуда принесло, таким образом, не много пользы Гэю.

Сам Гэй прислал Чарльзу самый сердечный ответ и искренно благодарил его за доверие и сочувствие к себе. Он обещал современем объяснить ему все те темные обстоятельства, которые в настоящую минуту кладут такую тень на его доброе имя. На счет резких своих выражений об опекуне и Филиппе, он писал следующее:

"Право, не помню, что я говорил. Знаю, что выражения мои были непростительно резки, потому что я в ту минуту вышел из себя. Я вполне заслуживаю общий ваш гнев. Вполне покоряюсь воле мистера Эдмонстона, но не перестаю верить, что время докажет мою невинность во всем. Теперь же ваш отец имеет полное право быть мною недоволен."

Чарльз, прочитав письмо, сказал, что Гэй обыкновенно винит себя во всем, тут удивляться нечему. Но отец заподозрил снова скрытое преступление в неясных словах его. Гэй решился остаться в Соут-Муре до конца вакации, это подало повод к новым предположениям не в пользу его. Но Чарльз взял и тут его сторону, говоря, что нужно же ему куда-нибудь деваться, если его выгнали из Гольуэля. Убеждения матери, уверявшей его, что, вследствие полного раскрытия таинственной истории Гэя, неприлично приглашать его к себе в дом, где живет Эмми, не послужили ни к чему. Он твердил свое, что сэр Морвиля выгнали, и старался подбить отца, чтобы тот сам ехал в С.-Мильдред, для личного объяснения с Гэем. Но Филипп так уж натолковал мистеру Эдмонстону, что подобного рода поездка возбудит толки злых языков, что тот ни за что не соглашался послушать сына. Чарльз хотел решиться на крайнюю меру, убедить Филиппа ехать к Гэю: но отпуск его за границу помешал этому плану. Ранее октября месяца ему нельзя было завернуть к сестре в С.-Мильдред. Оставалось одно - написать к мистрисс Гэнлей. Чарльз и это сделал; он обратился к ней с просьбой, объяснить ему таинственные доказательства вины Гэя; но Маргарита сухо ответила, чтобы он не вмешивался в дела, до неё не касающияся.

Он страшно разозлился. Вообще почта, чуть ли не ежедневно, делалась причиной семейных ссор в Гольуэле. Мистер Эдмонстон был постоянво не в духе, и вся семья его чувствовала себя в очень грустном настроении.

Чарльз и отец воевали беспрестанно между собой. Не так жилось в Гольуэле при Гэе. Теперь, мистрисс Эдмонстон и Лора не могли двинуться без того, чтобы не заслужить упрека от обоих джентльмэнов. Даже Эмми, и на той, отец срывал иногда свое сердце; что-ж касается Чарльза, то тот положительно не мог равнодушно слушать, как Эмми говорила тихим, покорным своим тоном: "Нечего и вспоминать о Гэе, все кончено!..."

ГЛАВА III.

Гэй, между тем, ни с кем из товарищей не делил своего горя. Ему не раз приходило в голову, что просьба о высылке ему тысячи фунтов стерлингов есть первый и главный повод подозрений мистера Эдмонстона, но он и этого и не сказал даже мистеру Уэльвуду, очень хорошо знавшему, на какой предмет понадобилась Гэю такая сумма денег. Он передал своим товарищам вкратце, что ему из дома прислали неприятное письмо, но о содержании самого письма умолчал. Гарри Грэхам, имевший знакомых в броадстонском околодке, услыхал от кого-то, будто сэр Гэй Морвиль сватался к лэди Эвелине де-Курси; он передал эту новость своим школьным друзьям, и те решили, что верно опекун Гэя препятствует этому браку. На беду, Гэй, несколько времени тому назад, при намеке об Эвелине, покраснел, делая вид, как будто слух, касавшийся его привязанности к ней - справедлив; товарищи подхватили это, и с тех пор не стали уже мучить его расспросами. Сам он сделался очень серьезен и молчалив, точно как в первое время по переезде его из Рэдклифа в Гольуэль. Он задумывался, когда другие говорили, и опять начал делать свои продолжительные одиночные прогулки. Привыкший с детства к уединению, он любил природу как друга, и ему отрадно было бродить по горам и лесистым долинам, в минуты горькой тоски. Учебные занятия помогали ему очень много, и конические сечения служили ему таким же полезным лекарством, как Лоре.

Близость имения Стэльгурст была для него чрезвычайно отрадна. В первое же воскресение, по получении письма от мистера Эдмонстон, Гэй отправился туда к службе, между тем как прочие товарищи его пошли в с.-мильдредскую церковь. Он нарочно ушел один, чтобы на просторе помолиться и приучить себя к мысли о полном примирении с Филиппом. Он жаждал мира и прощения, и обрел их в скромном деревенском храме. Церковь в Стэльгурсте с своими серыми колоннами, с головками херувимов в нишах, с высокими вязовыми деревьями, осенявшими кладбище, покрытое бедными памятниками, внушала невольное чувство благоговения.

Гэй долго ходил между могилами по окончании утренней службы. Стоя, с молитвою в сердце, перел памятниками архидиакона Морвиля и других его предков, он совершенно вылечил себя от вражды к Филиппу. На могиле матери последнего расли кой-какие цветы, но сильно уже увядшие: видно было по всему, что за ними никто не ухаживал. Точно с таким же пренебрежением содержалась и могила сестры его Фанни.

- Немудрено, - подумал Гэй: - если Филипп сделался холоден, недоверчив и подозрителен ко всем, мало ли, чем он пожертвовал для мистрисс Гэнлей, а она как заплатила ему! Видно по всему, что его нежное любящее сердце вынесло много страданий в жизни.

Об Эмми Гэй не тревожился более; он почти дошел до убеждения, что он не заслужил счастии быть её мужем, и желал одного, чтобы она нашла современем более достойного человека, который сумел бы оценить её кроткое, любящее сердце. Последнее их свидание в уборной, когда Эмми, сияя счастием и радостью, сидела у ног своей матери, не сводя с него ясных, голубых глаз, - это свидание оставалось ему в утешение, как сладкий сон. Но он постоянно твердил сам себе:

- Лучше лишиться ея, чем испортить ей жизнь.

Он с трепетом ждал возможности оправдать себя в глазах Эдмонстонов. Писать к ним он уже не был в состоянии, его поддерживало одно - любовь и участие Чарльза; на последнего он крепко надеялся.

С дядей он давно не видался; вероятно, Диксону было совестно встретиться с Гэем после его визита к жене, и притом он часто уезжал на концерты по соседству. Но жена и дочь его, попрежнему, жили в С.-Мильдреде, и как-то раз перед обедом, Гэй, почти насильно увлеченный своим наставником на прогулку в горы, встретил мистрисс Диксон, одетую очень чисто и сидящую на лавочке, выточенной из камня и поставленной у подошвы одной из гор. Несколько женщин из простого звания стояли тут же.

Постыдиться ее перед другими было не в характере Гэя; он подошел и поговорил с нею. Та чуть не на аршин выросла от этой чести и отвечала ему очень вежливо. Гэй хотел уже отойти, как вдруг заметил, что маленькая Марианна пристально смотрит на него. Он протянул ей руку. Девочка весело подбежала к нему и он отвел ее несколько в сторону.

- Здравствуй, малютка, - сказал он.- Здорова ли ты? Твой камешек у меня цел. Что-ж ты не поздоровалась с Буяном?

- Буян! Буян! позвала Марианна пуделя.

Гэй свистнул, и послушная собака была уже через минуту у её ног.

- Гуляла ли ты по горам без меня? спросил ее Гэй.

- Да, - отвечала Марианна. - Мы с мамой ходили по всем дорожкам. Мне хотелось взобраться на самый верх, на гору, да мама жалуется, что у неё нога болит, и идти не может.

- Пустит она тебя туда со мной? Мы сейчас пойдем, если хочешь, - сказал Гэй.

Девочка покраснела и улыбнулась.

- Когда вы покончите свое дело в городе, приходите сюда, Уэльвуд, - сказал Гэй, обращаясь к своему другу.- Я вас буду дожидаться здесь, через час. Надо потешить ребенка, ей немного достается развлечений.

Мистрисс Диксон с восторгом отпустила дочь и рассыпалась в таких благодарностях, что Гэй постарался, как можно поскорее убежать от нея. Взяв Марианну за руку и позвав Буяна, он втроем весело начал подниматься по отлогой стороне горы, густо заросшей душистым тмином. Девочка была слабого сложения и недолго бежала подле Гэя. По мере того, как подъем становился круче, у неё начало захватывать дыхание и она все более и более отставала от своего спутника. Оглянувшись, Гэй заметил, что она совсем выбилась из сил. Он поднял ее на руки, как перо, и взбежал вместе с нею на самую вершину, там он остановился и поставил ее на огромный камень. Кругом зеленели луга, поля и отдаленные рощи с разноцветными листьями деревьев. По другую сторону тянулись скалы и долины, покрытые вереском; все это освещалось осенним солнцем. Картина была восхитительна! Свежий ветер вызвал румянец на бледные щеки девочки и растрепал вокруг её шеи кудрявые волосы.

Гэй молча любовался на Марианну; он с любопытством следил за впечатлением, которое должна была произвести великолепная картина природы на ребенка, выросшего в стенах Лондона. Марианна долго молчала.

- Ах, как хорошо! произнесла она наконец.- Как бы я желала, чтобы Феликс видел это!

- Умница, что вспомнила брата, - ласково заметил Гэй.

- А разве вы Феликса знаете? радостно сказала девочка, взглянув ему прямо в глаза.

- Вот ты мне об нем поразскажешь. Сядь ко мне на колени и отдохни, ты все еще устала.

- Мама не позволяет мне говорить о братце, - сказала Марианна: - она все плачет об нем. А мне так хочется об нем поговорить.

Маленькое сердце её раскрылось перед Гэем. Оказалось, что Феликс был почти ровесник Марианны; она считала его любимым своим братом, и он недавно только что умер. Девочка принялась рассказывать, как они бывало вдвоем гуляли по улицам Лондона, и ходили вместе в школу; как брат рассказывал ей, что он будет делать, когда выростет большой; как злые мальчики дразнили их; как они заглядывали в магазин и лавки, мечтая, что вот это и это они бы купили, если бы были богаты. Словом, она передала Гэю все воспоминания своего детства, небогатого впечатлениями, и затем перешла к описанию болезни брата.

- Он у нас долго болел, - говорила она:- все сидел в креслеце и играть со мною не мог, а потом и лег уже в постель, я все подле него сидела. А там, говорят, он умер и его унесли в черном гробе, и с тех пор он не возвращался. Скучно мне без него, играть не с кем.

Девочка не плакала, рассказывая это, но личико её приняло такое грустное выражение, что Гэй начал ее утешать, говоря, что Феликс теперь на небе. Марианна не поняла его, она не знала, что такое смерть, молитва, церковь. Библия в её глазах была большой книгой, которую мама читала, когда братец умер. Она знала кое-какие отрывки из библейской истории, заученные ею еще в школе, но тем и ограничивались её религиозные познания.

Гэя дотого это поразило, что он не мог больше разговаривать с девочкой, спускаясь обратно под гору. Та, в свою очередь, молчала от усталости и все время держала за руку Гэя, который довел ее, наконец, до матери, а сам отправился к месту назначенного свидания с своим приятелем.

- Уэльвуд, - сказал он ему, когда они почти подходили к дому. - Как вы думаете, сделает мне ваша кузина одно большое одолжение? Вы видели этого ребенка. Согласится ли мисс Уэльвуд, с разрешения матери, конечно, принять девочку в свою школу?

- На каких условиях хотите вы ее туда поместить? Какого рода воспитание она должна получить?

- Главный предметь должен быть религия. Остальное пусть мисс Уэльвуд сама устроивает, как хочет. Ведь это моя двоюродная сестра. Может, вы не слыхали еще ничего о нашей семейной истории?

И Гэй вкратце передал ему то, что можно было передать.

Он и мистер Уэльвуд условились таким образом, чтобы немедленно сделать запрос у мисс Елизаветы о помещении в её школе Марианны Диксон, и если та согласится, сказать об этом мистрисс Диксон.

Гэй, таким образом, мог существенным образом облегчить судьбу бедных своих родственников и, под предлогом платы за воспитание Марианны, содействовать в то же время планам благотворительности мисс Уэльвуд. Та получала бы проценты с капитала в тысячу фунтов стерлингов до совершеннолетия Гэя. Мисс Уэльвуд с радостью согласилась принять на себя воспитание ребенка из среднего сословия и вообще вела себя в денежных переговорах с Гэем с большим достоинством и простотою. Мистрисс Диксон также не препятствовала их плану, а напротив, радовалась, что девочка будет жить в С.-Мидьдреде, а не в Лондоне, где она, вероятно, скоро бы умерла. Главное, что соблазняло мать, это была возможность надеяться, что из Марианны выйдет современем прекрасная гувернантка. Притом, надежда, что богатый родственник составит современем счастие её дочери, дотого ее восхищала, что она ни в чем ему не прекословила. Марианна сначала колебалась, ей жаль было мамы и жаль было уехать из С.-Мильдреда. Но когда ее свезли в школу, познакомили ее с сестрами Уэльвуд и показали белую постельку, говоря, что она будет принадлежать ей, девочка решилась остаться у них. До отъезда в Оксфорд, Гэй навестил ее еще раз и Марианна уже весело рассказывала ему, как ей хорошо жить, а мисс Дуэн с восторгом отзывалась о кротком характере и отличных способностях малютки.

Долго рассуждал Гэй, не лучше ли признаться опекуну, на что он хотел употребить тысячу фунтов стерлингов; но, обдумав серьезно этот вопрос, он решился молчать до времени. Дело было в том, что мисс Уэльвуд вовсе не желала, чтобы капитан Морвиль и его сестра знали об её школе; не упомянуть об ней нельзя было, тем более, что одному честному слову Гэя не верили, а выдать секрет мисс Уэльвуд, значило бы испортить весь её план; на все требовались факты и очевидные доказательства. С мистером Эдмонстон можно было еще, пожалуй, согласиться: но, к несчастию, Филипп вмешивался всюду, и вопрос принимал более серьезный оборот. Гэю пришлось молчать и терпеть.

ГЛАВА IV.

Прошла уже неделя, как Гэй перебрался в университет; вдруг, вечером, сидя в своей комнате, он неожиданно увидал перед собою Филиппа Морвиль.

Гэй чрезвычайно ему обрадовался; он надеялся, что личное свидание может, наконец, прекратить все их недоразумения, и приветливо протянул гостю руку, сказав:

- Филипп! вы здесь? Когда вы приехали?

- Полчаса тому назад. Я еду гостить на неделю к Торндалям. Завтра буду у сестры.

Говоря это, Филипп внимательно осматривал комнату Гэя, надеясь, по её обстановке, получить некоторое понятие об образе жизни её жильца. Но спальня студента далеко не отличалась изяществом и комфортом, которыми щеголяла квартира капитана; напротив, мебели в ней было очень мали и на всех почти стульях и столах лежали наваленные бумаги и книги. Запаха сигар и тени не было. На стене висела картина работы Лоры и небольшая гравюра, изображающая замок Рэдклиф. Книги, сколько успел заметить строгий инспекторский глаз Филиппа, были все учебные или древние классики, присланные, как видно, из старинной домашней библиотеки.

- Куда-ж он деньги девает? думал Филипп:- на все, что я здесь вижу, больших расходов не требовалось.

Гэй сидел за столом; перед ним лежали Софокл и раскрытый лексикон вместе с портфелем, который он поспешил закрыть при входе Филиппа, но тот успел мельком заметить бумажку с написанными на ней стихами. Наружность Гэя показалась его гостю грустной, задумчивой, но не ожесточенной. Улыбка отличалась, как всегда, детской кротостью; глаза были ясны и приветливы.

- Спасибо вам, что навестили меня! сказал он Филиппу. - Вы верно хотите как нибудь помочь мне?

- Я всегда был готов помогать вам советом, - возразил Филипп:- но вам нужно самому о себе заботиться.

- Ну вот, опять началась мораль! Если он не замолчит, я пропал. Злой дух снова опладеет мною, - в волнении говорил сам про себя Гэй.

- Покуда вы будете скрытничать, дела поправить нельзя, - продолжал тем же наставительным тоном Филипп.

- Я от всей души желал бы иметь возможность объясниться откровенно с мистером Эдмонстоном, но меня не допускают до личного свидания с ним, - воскликнул Гэй.

- Я приехал сюда именно для того, чтобы вы передали через меня ваше объяснение дяде, - сказал Филипп.- Я употреблю все силы, чтобы примирить вас с ним, хотя, признаюсь, он глубоко оскорблен вашим новедением.

- Знаю, знаю, - сказал Гэй краснея. - меня простить за это нельзя. Тысячу раз повторяю, что я искренно раскаяваюсь в резких моих выражениях, сказанных на счет его и вас!

- Положим так; по всему видно, что вы в ту минуту себя не помнили. Что-ж касается меня, то я право давно и забыл об этом обстоятельстве, но дело не во мне. Отдайте отчет мистеру Эдмонстону, куда вам нужны были тысяча фунтов стерлингов?

- Мне они понадобились на одно предприятие, - отвечал Гэй.- Но что-ж об этом толковать, если мне денег не дали.

- Это объяснение не удовлетворит вашего опекуна. Он желает знать, не издержали ли вы этой суммы на кредит?

- Какое же ему еще доказательство нужно, если я дал ему честное слово, что деньги мною не истрачены.

- Мистер Эдмонстон не сомневается в вагей чести, - начал было Филипп.

Но в эту минуту глаза Гэя сверкнули бешенством; ему показалось, что в голосе Филиппа слышалась фраза: "Хотя сам я еще не уверен, что это нравда", и Гэй сделал страшное усилие над собой, чтобы не броситься на своего врага.

- Мистер Эдмонстон, - повторил Филипп, - верит вам, но на вашем месте каждый поспешил бы представить ему письменный отчет, куда угютреблена вся сумма, чтобы убедить его в истине своих показаний.

- Но я ведь давно сказал, что я связан честным словом, и обязан хранить это дело в тайне, возразил Гэй.

- Очень жаль! заметил Филипп. - Если действительно вы не имеете права оправдаться словесно, все, что я могу вам посоветовать - это то, чтобы вы представили ему свою расходную книгу, пусть он убедится по крайней мере, что у вас долгов нет.

Гэй в жизнь свою не имел расходной книги и ему в голову не приходила мысль, чтобы нашелся человек, имеющий право требовать у него отчета в его собственных деньгах. Он искусал себе губы до крови и ничего не ответил.

- Значит, вопрос о тысяче фунтах уже покончен. Вы отказываетесь отдать в них отчет? начал снова Филипп.

- Да, отказываюсь. Если моему честному слову не верят, мне нечего больше говорить. Но растолкуйте вы мне вот что, кто наклеветал на мена опекуну, будто я играю? спросил вдруг Гэй. - Если вы мне действительно желали помочь, представьте мне факты, обвиняющие меня.

- Извольте: дяде известно, что вы выдали чэк на свое имя, засвидетельствованный мистером Эдмонстоном одному известному игроку.

- Это правда! отвечал Гэй очень спокойно.

- А между тем, вы уверяете нас, что не играли ни в карты, ни на бильярде, ни даже пари не держали?

- Да, я не играл и пари не держал, - повторил Гэй.

- Чей же вы долг заплатили?

- Не могу сказать, хотя знаю, что это обстоятельство говорит против меня. Я прежде думал, что моего честного слова достаточно, чтобы убедить опекуна, что я говорю правду, он не верит, мне ничего больше не остается делать как молчать.

- И так, со всем вашим желанием быть откровенным и ничего не скрывать, вы окружаете себя тайнами. Скажите же, как прикажете нам действовать?

- Как знаете, - гордо отвечал Гэй. Филипп привык подчинять каждого своей воле; его невозмутимое хладнокровие принуждало не раз самого Чарльза, этого вспыльчлвого, нервного больного, класть оружие перед железным характером капйтана Морвиля. Но с Гэем он сладить не мог, они были почти одинаких свойств: полная независимость убеждений и непреклонная воля отличали обоих Морвилей.

- Вы объявили свой ультиматум, - сказал наконец Филипп: - вы не доверили нам своей тайны, отказывались дать ясное показание; после этого прошу же не обвинять и нас в подозрительности. Как родственник ваш и как уполномоченный вашего опекуна, я немедленно начну делать следствие. Здесь же, в университеге я соберу всевозможные справки на счет вашего поведения и образа жизни. Надеюсь, что дурного ничего не услышу.

- Пожалуйста, не стесняйтесь, делайте, как знаете, - отвечал Гэй с достоинством и гордо улыбнулся.

Досадно стало Филиппу; но, желая это скрыть, он встал и, поклонившись Гэю, сказал:

- Прощайте! очень жаль, что я не сумел убедить вас действовать благоразумнее.

- Прощайте! отвечал тем же тоном Гэй.

Они расстались, не подвинув ни на шаг своего дела. Филипп вернулся к себе в гостиницу, искренно досадуя на гордость и настойчивость Рэдклифского Морвиля, которого даже страх следствия не мог переломить.

На следующее утро, не успел он сесть за завтрак, как дверь отворилась и вошел Гэй, бледный, расстроенный, точно целую ночь не спал.

- Филипп, - сказал он своим обычным, приветливым голосом: - мы вчера с вами очень холодно расстались, а между тем я знаю, что вы желаете мне добра.

- Ага! подумал Филипп:- следствие-то видно образумило его. И отлично, - отвечал он громко, - верно утром вещи кажутся вам в другом свете. Не хотите ли позавтракать, Гэй?

Гэй отказался, сказав, что дома завтракал.

- Ну, что-ж вы мне скажете новенького на счет вчерашнего нашего разговора? спросил Филипп.

- Ничего. Я пришел повторить вам, что я невинен, и что я буду ждать, чтобы время меня оправдало. Я для того только пришел, чтобы проститься с вами по дружески.

- Заранее отвечаю, что для вас я всегда был и буду верным другом, - сказал Филипп, ударяя на слово верный.

- Я пришел сюда не для объяснений, - ответил Гэй: - и потому лучше мне молчать. Если вам нужно будет меня видеть, можете придти ко мне. Прощайте!

- Оригинал! подумал Филипп:- я его понять не могу!

Тотчас после завтрака он отправился в университет наводить справки о Гэе. Отзывы о нем были со всех сторон самые лестные. Все товарищи любили Гэя и уважали его, жалея об одном, что он ведет жизнь слишком уединенную. Разспросы Филиппа удивили многих в Оксфорде, он был сам слишком молод, чтобы брать на себя роль надзирателя. Мистера Уэльвуда не было в городе; он дома готовился к поступлению в священники, и от него показаний нельзя было отобрать. Отправившись по словам, Филипп всюду встречал один и тот же ответ: "Сэр Гэй в кредит ничего не покупает, за все платит наличными деньгами." Капитан Морвиль напоминал собою судебного следователя, который чувствует, что у него из-под рук ускользают все следы преступления. Но он стоял на одном, что Гэй виноват, что в университете все к нему пристрастны; что купцы сделали стачку, чтобы скрыть его действия или, наконец, что Гэй кутил не здесь, а в С.-Мильдреде.

Убедившись, что все розыски его тщетны, Филиппу, как благородному человеку, следовало бы зайдти к Гэю и сказать ему о результате следствия. Но он вспомнил, что ему нужно идти к Гэю на дом, и у него не хватило духу дать случай своему антагонисту торжествовать над собой.

- Некогда мне заходить к нему, - говорил он сам себе, - я еще на поезд опоздаю.

И он уехал на станцию, где ему пришлось ждать более четверти часа.

- Ну, чтож? утешал себя Филипп:- еслибы я даже и поехал к нему, пользы бы это не принесло. Он страшно упрям и раздражителен. Нужно избегать случаев возбуждать его гнев!

Год спустя после этого дня, Филипп дорого бы бы дал за пропущенную четверть часа!

В 6 часов он прибыл в С.-Мильдред, где был встречен с радостью в доме сестры. Она и муж вообще гордились Филиппом, но Маргарита любила его, как своего балованного ребенка, как друга и советника в продолжение всей своей замужней жизни. Она пригласила самое отборное общество к себе на обед, зная, что простая беседа мужа не могла удовлетворить избалованный изящный вкус брата. Вечер был очень оживлен и гости разъехались, унося с собой впечатление, что таких красавцев и умных людей, как мистрисс Гэнлей и капитан Морвиль, редко можно найдти. Брак Маргариты возстановил было против неё всю местную аристократию, но в присутствии Филиппа, вся окрестная знать съехалась в дом доктора Гэнлей, по первому приглашению его жены.

Брат и сестра постоянно сходились во вкусах и мнениях, одна только мисс Уэльвуд служила яблоком раздора между ними. Филипп был горячим её защитником: с.-мильдредское общество на обеде Гэнлей положило: отстранить мисс Елизавету от посещения больниц, состоявших под надзором дам-благотворительниц; хозяйка дома и её муж подали в этом вопросе свой голос одни из первых. Филипп молчал, но когда гости разъехались, он сильно заспорил с сестрою и зятем по поводу такого самоуправства. Доктор действовал под влиянием жены. Еслибы дело зависело от него, он, конечно, взял бы сторону мисс Уэльвуд, которая, как он сам говорил, своим деятельным участием образовала из бедных женщин отличных сиделок, но он не смел противоречить Маргарите и подал голос против мисс Уэльвуд. Долго спорили брат и сестра и кончилось тем, что мистрисс Гэнлей обещала Филиппу не мешать мисс Уэльвуд быть полезной на её благотворительном поприще.

- Сэр Гэй очень с ними возится, - заметила Маргарита.

- В самом деле? спросил Филипп. - Ведь не ухаживает же он за ними.

- Куда ухаживать! Меньшой сестре уже за тридцать лет. Кстати, Филипп, правда ли, что он сватался к лэди Эвелине де Курси?

- Какой вздор! возразил брат.

- Жаль мне будет его жены! У него страшный характер! Но ведь лэди Эвелина все это время гостила в Гольуэле? Меня удивляло даже, как это тетушка не боится такой опасной соперницы для своих дочерей.

- Чего-ж ей бояться? спросил Филипп.

- Как чего? Разве Гэй не выгодный жених для гольуэльских барышень? насмешливо заметила сестра.

- Что-ж в нем завидного, если ты сейчас говорила, что жалеешь женщину, которая решилась бы выйдти за Гэя? Впрочем, не знаю, может быть, лэди Эвелина и в самом деле служила ширмами для наших кузин.

- Ну, уж сомневаюсь, чтобы у нашей добродушной тетушки хватило ловкости на такой маневр! захохотав сказала Маргарита.- А что? очень хорошенькая эта лэди Эвелина? У нея, как кажется, чрезвычайно правильное лицо.

- Именно так, - отвечал Филипп: - только правильное, но за ней многие ухаживают. Что-ж касается Гэя, то и похожаго нет, чтобы он был в нее влюблен.

- А он непременно рано женится, как покойный его отец, - сказала мистрисс Гэнлей.- Как ты думаешь, метит он на которую нибудь из Эдмонстонов? Он много мне говорил о красоте Лоры, но не заметно, чтобы он был в нее влюблен. Нравится она тебе?

- Она очень хорошенькая.

- А меньшая, Эмми, какова?

- Та еще ребенок, да едва ли когда и разовьется. Вообще, это добрая, веселая девочка.

- Ну, а что Чарльз? перестал ли капризаичать? Пора бы ему исправиться.

- Правда, но исправление-то идет тупо. Он страшно любит Гэя. Тот его очень балует, ухаживает за ним, и больной сильно к нему привязался. Я право был бы готов уважать Чарльза за его жаркую защиту молодого преступника, но беда в том, что он неуместным заступничеством только мешает мистеру Эдмонстону и мне, в деле нашего следствия. Маргарита, дай мне завтра утром адресы трех лиц, где я мог бы навести еще новые справки о поведении Гэя, - сказал Филипп.

Мистрисс Гэнлей усердно помогала брату, но и вторичные розыски его оказались тщетны. Джон Уайт выехал из С.-Мильдреда и его не ждали ранее начала новых скачек. Таким образом нельзя было узнать, принимал ли Гэй участие в его пари или нет. Полковник Гарвуд, к которому Филипп не поленился съездить, отозвался, что он ничего особенного не слыхал о Гэе. Сыновей его дома не было.

- Молодой Морвиль, - говорил старик:- на мои глаза очень острый, веселый малый; раза два или три он охотился вместе с Томом; я знаю, что у него есть отличный пудель. Ездил ли он на скачки с сыном - это мне неизвестно. Раз, как то я хотел его пригласить туда вместе с собою, да что-то помешало, и сэр Гэй не поехал.

- Ну, это еще не доказательство, подумал Филипп:- Гэй мог быть на скачках вместе с Томом и без ведома полковника. Том такого рода господин, что способен втянуть каждого в пари и, вероятно, Гэй дал обязательство выплатить свой долг, когда сделается совершеннолетним. Кто его там знает! Может быть, ему Рэдклифский управляющий выслал значительную сумму денег. Мне нужно будет справиться с приходо-расходными книгами в самом имении. Если там ничего не откроется, я должен отказаться от следствия.

Филипп пробыл так долго у Гарвуда, что не успел зайдти на кладбище поклониться праху матери и сестры. Он просидел весь вечер с Маргаритой и на другой день уехал в Торндаль-Парк.

Нигде не были так рады Филиппу, как в этом доме. Лорд Торндаль старался всегда как можно лучше принять его и угостить, чувствуя, что он глубоко обязан Филиппу за его внимание и заботы к меньшому его сыну.

Чарльз и Гэй могли сколько угодно смеяться над отношениями Филиппа к молодому Торндалю и давать им прозвища, но такая крепкая дружба делала честь обоим молодым людям. Не отличаясь большим умом, вся семья Торндалей, гордилась тем, что их Джемс нажил себе друга в капитане Морвиле, которого все ставили за образец изящного, образованного молодого офицера.

Сестры Торндаль считали мнения Филиппа за авторитет и советовались с ним на счет выбора книг, рисунков и узоров. Koro бы он ни встречали из молодых людей, оне сейчас проводили параллель между новым знакомым и другом Джемса и отдавали всегда преимущество последнему. Лэди Торндаль любила капитана за то, что могла постоянно говорить с ним о сыне. Лорд Торндаль, человек сам по себе надутый, находил весьма приличной военную осанку Филиппа; он постоянно толковал о политике, сожалея, что капитан не владетель Рэдклифа.

- Мы бы с вами тут чудес наделали! говорил лорд, и затем в сотый раз принимался рассказывать, как влияние Торндалей и Морвилей делило мурортскую общину на партии.- А соединись обе силы вместе - ее можно бы было обернуть вокруг пальца! заключил он.

Как только дело касалось о новом наследнике Рэдклифа, Филипп молчал или отвечал уклончиво. Увидев, что следствие в Оксфорде и С.-Мильдреде неудачно, мистер Эдмонстон поручил племяннику обревизовать книги в Рэдклифской конторе. Филипп отправился туда вдвоем с молодым Торндалем. Он был вполне убежден, что там он непременно найдет след, почему Гэй перестал вдруг требовать от опекуна тысячу фунтов стерлингов, понадобившихся ему немедленно. Но как он ни рылся в счетах и отчетах, как ни расспрашивал старика Мэркгама, сильно ворчавшего за такую мелочную ревизию, Филипп ничего не нашел. Он отправился ходить по парку, приказал отметить на сруб некоторые деревья, мешавшие, по его мнению, расти другим, и услыхав, что между управляющим и новым викарием мистером Амсфорд существует спор, порешил дело в силу данной ему доверенности в пользу последнего, воображая, что он имел полное право так распорядиться. Уезжая, он остановился у ворот, оглянулся на его великолепный, старинный замок и окружавшие и парк и строения. Жаль ему стало, что все это богатство в руках человека, неумеющего извлечь из него пользу для народа.

- Чего бы я тут ни наделал! мечтал он с грустью, еслиб все это имение принадлежало мне. Какое обширное поле было бы это для моей деятельности! Какое достойное место для такой красавицы-хозяйки, как Лора!

ГЛАВА V.

Прогостив целую неделю в Торндаль-Парке, Филипп Морвиль собрался хоть с прощальным визитом в Гольуэль, потому что вслед за сим полк его должен был выступить в Корк для того, чтобы отправиться в поход в Средиземное море. Филипп дорого ценил это последнее свидание. Сама Лора не была в состоянии понять того глубокого чувства любви, вследствие которого он принуждал ее хранить в тайне начавшиеся их отношения. Ему хотелось, чтобы достоинства молодой девушки в его глазах еще более возвысились; чтобы она, так сказать, сделалась еще чище и целомудревнее; и вот он старался всеми силами выработать силу её воли над собой и приучить ее к терпению. Уверенность, что умная, честная, благородная Лора горячо любит его - эта уверенность облегчала для Филиппа все домашния его скорби и испытания. Сознание, что - вследствие его наставлений, она выучилась владеть собой не хуже его, давало Филиппу право надеяться, что такая жена будет настоящим другом для него в будущем и он ехал теперь в Гольуэль с намерением быть с нею как можно нежнее и ласковее, - вещь, которую он не смел бы себе никогда позволить, когда она конфузилась каждого его взгляда и слова. На станции железной дороги его уже ожидал дядя с экипажем.

- Ты, братец, ничего к нам не писал, - заговорил мистер Эдмонстон, поздоровавшись с ним.- Верно неудача вышла?

- Да, дядя я ничего нового не открыл, - отвечал Филипп.

- И с Гэем ничего не уладил?

- Ровно ничего. Он не хотел со мной объясниться и попрежнему гордо отверг все наши обвинения. Надо отдать ему честь, в Оксфорде он пользуется отличной репутацией, и если у него и есть какие-нибудь долги, то купцы все-таки мне их не открыли.

- Хорошо, хорошо! оставим этот вопрос. Гэй неблагодарный щенок, и мне надоело об нем толковать. Поскорее бы мне с ним разделаться. Дурак я был, воображая, что его можно переделать. У меня дома все пошло вверх дном, по его милости. Бедная Эмми плачет, не осушая глаз, а что хуже всего Чарльз слег в постель. Просто горе! жаловался добродушный старик.

- Чарльз болен? воскликнул Филипм.

- Да, у него образовался мовый нарыв в вертлуге. Мы было уже думали, что он начал поправлятьбя в здоровье, а тут вдруг ему хуже сделалось. Бот уж неделя как он повернуться не может; Бог знает, встанет ли еще.

- Неужели! Вот горе-то! Что-ж он больше страдает, чем даже прежде?

- Конечно. Он глаз не сомкнул четыре ночи сряду. Майэрн уж ему опиуму дал. Но Чарльз ждет все тебя, чтобы разузнать подробности об нашей несчастной истории. Вот для чего я желал бы, чтобы Гэй вернулся к нам, Чарльз страшно об нем тоскует, а это ему очень вредно.

- Пока Эмми дома, Гэй не должен быть у вас принят, дядя.

- Кто об этом говорит? прервал его дядя с живостью. Я ему об Эмми и заикнуться не позволю, пока он во всем не признается, я так и мама сказал. Кстати, Филипп, Эмми что-то рассказывала, будто ты поскользнулся, неся Чарльза по лестнице, на руках.

- Да, он тогда едва не упал, - отвечал Филипп:- но мне казалось, что он вовсе не ушибся. Неужели он от этого болен?

- Чарльз, по крайней мере, уверяет, что если бы не ты, то он разшибся бы до полусмерти. Он тебя вовсе не винит.

- Однако, его болезыь все-таки приписывают этому падению? спросил Филипп.

- Не думаю. Хотя доктор Томисон и подозревает, что, вследствие падения, в ноге произошел вывих. Но ты, пожалуйста, не тревожься. Чему быть, тому видно не миновать.

Филиппу стало очень неловко. Ему не нравился снисходительный тон дяди, а главное, неприятно было то, что его имя вмешали во всю эту историю, так что Чарльз как будто делал акт великодушие, принимая всю вину на себя.

Мистер Эдмонстон приехал с племянником домой, когда уже были сумерки, но в гостиной, как бывало прежде, они не нашли никого из семьи. Даже огонь в камине потух и уголья едва тлели. Дядя побежал к больному сыну, а к Филиппу через минуту явилась Лора. Она бросилась прямо к нему и схватила его за руку.

- Ты не привез доброй весточки, Филипп, я вижу по твоему лицу, - сказала она. - Как жаль! Это бы так всех нас успокоило. Ты верно слышал о бедном брате?

- Да, слышал и от души пожалел, - отвечал Филипп. - Но неужели, Лора, его болезнь произошла от того, что он споткнулся на лестнице!

- Доктор Майэрн думает, что этого быть не может, но Томпсон, после рассказа Эмми, сваливает все на этот случай. Я не верю, да и Чарльз убежден, что ты не только не виноват в том, что он упал, но что ты положительно спас его. Разскажи, как это произошло?

Фйлипм в точности передал Лоре, как Чарльз споткнулся на лестнице, и как он одной ногой удержал его от падения. В эту минуту мистер Эдмонстон, расстроенный, с мрачным выражением на лице, явился сверху и объявил, что Чарльз требует непременно Филиппа к себе и прислал отца за ним.

В уборной топился камин; дверь в спальню больного была отворена: там на столе горела ламна, при свете которой Эмми прилежно работала. Поздоровавшись молча с гостем, она вышла, оставив Чарльза и Филиппа вдвоем. На низенькой кровати, придвинутой к стене, лежал больной. Лицо его выражало сильное страдание, глаза распухли и покраснели от бессонницы; взгляд был быстрый, лихорадочный; Чарльз лежал на спине, разметав обе руки по одеялу.

- Как мне жаль тебя, Чарли, - сказал Филипп, подходя к кровати и взяв руку больнаго. Она была горяча и покрыта испариной. - Ты, как видно, сильно страдаешь?

- Это не новость! отвечал Чарльз хринлым голосом. Он говорил, по обыкновению, резко и скоро.- Скажи-ка скорее, чем кончилась твоя поездка в Оксфорд и С.-Мильдред?

- Очень сожалею, что не могу тебя ничем обрадовать, - отвечал Филипп.

- Я и не ждал от тебя радостных вестей, с нетернением возразил больной.- Ты мне скажи, что ты там сделал?

- Чарльз, тебе вредно говорить о неприятных вещах.

- Я хочу все знать, понимаешь? крикнул бодьной.- Сам ты, конечно, не постараешься оправдать Гэя, говори, по крайней мере, что ты об нем слышал: мое уж дело решить вопрос.

- За что-ж ты сердишься? Разве я чем нибудь повредид Гэю?

- Болтун! крикнул снова больной, пользуясь тем, что на нем теперь не взыщут за дерзость: - мне нужны факты. Начинай сначала. Садись, - вот тебе стул. Разсказывай, где и как ты его нашел!

Филипп не смел противоречить больному в таком раздраженном состоянии, и подчинился очень покорно строгому его допросу. Он в точности передал свое свидание с Гэем, их разговоры и свои розыски по городу.

- Что-ж тебе сказал Гэй, когда услыхал о тщетном твоем следствии? - спросил Чарльз, когда он кончил.

- Я его после этого не видал.

- Как не видал? Зачем же ты не успокоил его, что он, повидимому, оправдан?

- Мне некогда было к нему заезжать. Притом дело еще не открыто: я держусь первого своего мнения и другое свидание с Гэем повело бы нас к новым столкновениям, - возразил Филипп.

- Молчи! закричал Чарльз.- Я больше ничего не хочу слушать! Я сначала полагался на тебя, думая, что ты действуешь с основанием; теперь я вижу, что все это одно коварство.

Услыхав крик брата, Лора, бледная, вышла из уборной и глззами умоляла Филиппа замолчать. Доктор Майэрн вошел вслид за мею в комнату больнаго.

- Доктор! опиуму! опиуму побольше! дайте мне забыться, пока вся эта история не кончится! говорил Чарльз, заметавшись на постели.

Филипп молча пожал руку Майэрну и, обратившись к больному, тихо сказал:

- Прощай, Чарли!

Но тот покрыл голову одеялом и сделал вид, как будто не слышит его.

- Бедный малый, - сказал Филипп, выходя из спальни, вместе с Лорой. - Вот верный-то друг! Жаль только, что, вследствие слабости нерв, он доходит до крайности.

- Я была уверена, что ты на него не рассердишься, - заметила Лора.

- Меня в настоящее время трудно было бы рассердить каждому, не только больному твоему брату, - сказал он грустно.

У Лоры сжалось сердце при этом намеке на скорую разлуку.

- Ах, Эмми! сказал Чарльз сестре, когда та пришла к нему после обеда. - Я теперь, более чем когда уверен, что дело Гэя выяснится скоро. Все они были предубеждены против него: вот и вся причина обвинения.

- А разве тебе Филипп рассказал что-нибудь? спросила сестра.

- Я вытянул от него, что мог, и убежден, что Гэй прав. Жаль, что он хорошенько не отдул Филиппа. Я бы на его месте спуску бы не дал!

- Нет, нет, Гэй этого не сделает. Он верно был сдержан во время свидания, - сказала Эмми с живостью.

- Еще бы! Иначе мы бы давно узнали о скандале, - заметил Чарльз.

И слово в слово пересказал сестре все, что он успел узнать от Филиппа.

Оба двоюродные брата виделись очень редко. Каждое утро Филипп приходил осведомляться о здоровье больного, но тот даже и не приглашал его сесть. Нарывы, образовавшиеся у Чарльза в ноге, очень долго созревали и он мучился день и ночь, так что целую неделю, пока Филипп гостил в Гольуэле, больной или страдал, или находился в забытье, вследствие больших приемов опиума, которые ему давали для облегчения страданий. Мать совершенно отдалась страдальцу-сыну; она проводила все время у его постели, и как неутомимая сиделка забывала даже о себе. Неудачное следствие Филиппа огорчило ее гораздо более потому, что Чарльза это расстроило, а o Гэе и Эмми она на время забыла. Эмми, с своей стороны, кротко переносила свое горе. Она делила с матерью хлопоты о брате, постоянно ухаживала за ним, сидела целые дни у него в комнате, а от Филиппа невольно отдалялась.

Лора была также очень нежна и внимательна к больному брату, но он обходился без неё легче, чем без матери и Эмми, и потому она большей частью сидела внизу, занимала гостей. Доктор Майэрн в последнее время жил почти безвыходно в Гольуэле и обедал тут чуть ли не ежедневно. Филиппу часто приходилось сидеть с ним по целым часам вдвоем. Раз как-то, пользуясь отсутствием Эмми, Филилп разговорился с ним и с дядей о Рэдклифском имении:- это был его любимый предмет разговора.

- Что это за выгодная местность, - говорил он:- какое богатое, живописное имение и выходит-то оно на мурортскую большую дорогу. Его можно великолепно отделать; стоит только осушить и разработать огромные болота и подчистить строевые леса. Сколько там арендаторов, какие огромные права у владельца! Он может иметь большое влияние на городскую общину и вобще на весь околодок. Современем Рэдклифский помещик сделается опасным соперником для дома Торндаль. Сэр Гэй Морвиль займет высокую степень общественного значения в Англии, если он подготовить себя к ней.

Мистер Эдмонстон радовался и потирал руки, слушая слова Филиппа; он мысленно удивлялся своему великодушию, как это у него хватило духу отказать такому жениху, как Гэй. А Лора, сидевшая тут же, невольно мечтала, как шел бы к Филиппу титул владетеля Рэдклифа, и как он был бы на своем месте, во главе такого богатого имения. Впрочем, - утешала она себя, глядя на него с нежностью, - он мне в тысячу раз дороже и без этой богатой обстановки, с одними личными своими достоинствами.

- А тебе, мой красавец, видно не легко забыть, что ты первый наследник после Гэя! проворчал довольно громко доктор Майэрн, когда Филипп с дядей вышли после одного такого оживленного разговора, из гостиной.

- Доктор, что вы! заметила вся вспыхнув Лора.

- Ах, мисс Эдмонстон, извините, я вас не заметил, - произнес доктор с улыбкой.

- А что? спросила дерзко Шарлотта (она была его любимицей).- Вы верно вздумали сами с собой разговаривать, воображая, что дома сидите. Советую вам не сердить Лору. Она не любит, чтобы о Филиппе отзывались с неуважением.

- Тс! сестра! заметила Лора с досадой.

- Видите, Шарлотта, - шепнул доктор своей баловнице, но так, чтобы Лора его слышала:- сестрица, то хочет сердце на вас сорвать, потому что знает, что с меня взятки гладки.

- Шарлотта страшно избаловалась без надзора маменьки, - заметила Лора, стараясь засмеяться.

Но доктор видел, что все это ей очень неприятно.

- Бога ради, извините меня за то, что я так некстати проговорился, - повторил он опять. - У меня право не было злаго умысла. Я убежден, что капитан не желает сэр Гэю ничего дурнаго. Но мудрено ли не позавидовать иногда владетелю такого имения, как Рэдклиф, когда знаешь. что имеешь также на него некоторые права.

- Да, но вы забываете доктор, что Филипп не простой смертный! вмешалась Шарлотта, котораяв 14 лет приобрела уже способность острить a la Чарльз, особенно когда в комнате не было матери.

Лора поняла, что не следут обращать внимания на выходку сестры, и с улыбкой сказала доктору.

- Видно сейчас, что у вас совесть не чиста, если вы извиняетесь передо мной. Ведь вы сами сейчас сказали, что у вас не было злаго умысла, в чем же мне вас извинять?

- Я правду сказал, - продолжал шутливо старик.- Мистер Филипп и без состояния составил себе положение в обществе. Конечно, будь он владетель Рэдклифа, он бы стал еще выше. Но ведь и теперь имение в хороших руках. Положим, если сэр Гэй и промахнулся немного, это не есть еще причина думать, чтобы он был человек нехороший.

- Не правда, - сказала решительным тоном. Шарлотта:- Чарльз и я уверены, что он даже и теперь никакого промаха не сделал.

В эту минуту вошел Филипп, и прение кончилось. Предоставленные почти полной свободе, Лора и Филипп сходились теперь гораздо чаще и разговаривали наедине самым откровенным образом. Конечно, это было все не то, что прежде, когда они проводили вдвоем чуть ли не целые дни, не возбуждая ни в ком подозрения, но Лора дорожила теперь краткими минутами нежности Филиппа; она с лихорадочной дрожью ожидала каждый раз его прихода, и после всякого свидания с ним все крепче и крепче привязывалась к нему.

- Что ты намерена сегодня делать? спросил он ее, накануне своего отъезда из Гольуэля. - Мне нужно бы переговорить с тобою, наедине.

Лора опустила глаза и покраснела; ей показалось странным, что Филипп как будто назначает ей тайное свидание, но тот спокойно смотрит на нее, далеко не конфузясь своих слов.

- Я перед обедом пойду в ист-гильскую школу, - отвечала наконец Лора.- В половине четвертого я оттуда выйду.

Мэри Росс не было дома, все шестеро детей её брата, пользуясь приездом милой тетки, вздумали заболеть корью и тем удержали ее на долгий срок у себя. Мистер Росс не знал бы, что делать с женской школой в своем приходе, в отсутствие дочери, если бы Лора не вызвалась заменить Мэри. Она неутомимо работала с детьми. В день назначенного свидания с Филиппом, Шарлотта как нарочно приставала к сестре, чтобы та взяла ее с собой в школу. Лора придумывала всевозможные предлоги, думая отвлечь ее от этого желания. Она грозила ей дождем, уверяла, что дороги грязны, словом, нашла столько препятствий, что мистрисс Эдмонстон, которой не было времени не только что выйдти самой на воздух, но даже и в окно заглянуть, чтобы проверить, какова погода, скоро приказала Шарлотте оставаться дома; но шалунья еще, конечно, больше настаивала, чтобы ее отпустили, говоря, что именно по грязи-то и весело гулять. Лору выручил доктор Майэрн, он искренно посмеялся, услыхав, что она пророчит сестре дождик, и предложил Шарлотте идти вмест с ним, совершенно в противоположную сторону, чтобы навестить одного бедного больного старика: Шарлотта с радостью предпочла своего друга молчаливой сестре.

Филипп, между тем, пешком дошел вплоть до Броадстона; он рассчитал так, чтобы вернуться, оттуда ровно к тому времени, когда Лора выйдет из школы. Он всячески хотел убедить себя, что встретился с ней случайно, чтобы не иметь на совести тайного свидания. Это было в ноябре месяце; день был серый, туманный, и желтые серые листья вязов, тихо падая с деревьев, покрывали собою всю дорогу.

- Не сыро ли тебе, Филипп? спросила Лора, когда они встретились.

- Нет, ведь дождя не было, - отвечал он, и пошел рядом с ней молча. - Лора! сказал он спустя несколько времени: - пора бы нам объясниться!

Лора робко взглянула на говорившаго.

- Да, - продолжал он:- мы любили друг друга так сильно, так были преданы друг другу.

- Почему же были? спросила тревожно Лора.- Разве наши чувства должны измениться теперь?

- Они не изменятся, если только ты, с своей стороны, этого не пожелаешь.

- Напротив, они составляют все мое счастие! с жаром возразила Лора.

- Так будем говорить прямо: мое положение невыносимо, но я решился высказать тебе сегодня все, что я чувствую. Своему врагу не пожелал бы я быть на моем месте! Я люблю тебя, и не смею этого выказать; я просил твоей руки, а между тем тем официально не имею права объявить этого; я ничего не обещал тебе, ни чем не связал тебя, а между тем я верю, что мы любим друг друга, верю так, как верю в то, что я стою на этом месте.

- И верь, мой друг! нежно отвечала Лора:- я полюбила тебя давно, а после нашего разговора в поле - ты мне стал еще дороже. Мне иногда страшно делается, когда я чувствую, что ты заменил для меня все на земле, родных, семью - все! все! Мне стыдно, что я горюю больше о твоем отъезде, чем о болезни Чарльза.

- Да, - отвечал Филипп: - Это правда. Не смотря на мою наружную холодность, ты угадала, что у меня есть сердце. Ты ни разу не усомнилась во мне, ты оценила мою любовь. Милая моя, ты вверила мне свое счастие: будь же покойна, я его сберегу. Твое счастие - счастие Филиппа! заключил он взволнованным голосом.

- Меня одно тревожит, - заметила Лора: - не лучше ли нам, хоть одной маме сказать о нашей любви.

- Зачем это? Не забудь, что ты ничем со мной не связана. Я разве взял с тебя слово быть мне верной? Ты можешь выйдти замуж, хоть завтра, я никогда не осмелюсь роптать на твою измену. Помни, что я тебе не преграда.

Лора слабо вскрикнула, как будто бы ее кто ударил.

- Я верю, - продолжал он:- что ты этого никогда не сделаешь, и потому совершенно спокоен на твой счет. Но зачем же тревожить твоих родителей понапрасну? Они непременно откажут мне, опираясь на мою бедность, и мы с тобой через это ничего не выиграем. Жениться на тебе против их воли я не решусь, тем более, что тебе пришлось бы тогда жить со мною в казармах, как живут жены бедных офицеров. Ну, скажи, легче ли нам сделается, если мы объявим себя гласно - женихом и невестой? Давай уж лучше ждать моего производства в следующий чин. К этому времени - заключил он с грустной улыбкой - наша взаимная любовь приобретет цену десятилетней давности и будет нам еще дороже. Ждать можно, ведь тебе еще 20 лет, Лора.

- Я это время очень состарилась, - отвечала она:- вся моя беспечная веселость исчезла. Горе не молодит; Филипп, возьми в пример хоть Эмми.

- Да, я думаю, что в эти два года ты мало счастия видела, - сказал Филипп, взяв ее ласкево за руку.

- У меня бывали блаженные минуты радости, - возразила Лора: - но большею частью были все черные дни.

- Видит Бог, что мне тяжело было огорчать тебя, но я думал об одном, как бы уберечь мою Лору от того страшного положения, в которое попала Эмми, по милости необдуманного сватовства Гэя. Я нарочно держал себя вдали от тебя; но сознание, что ты также меня любишь, уверенность, что, давши слово быть моей женой, ты мне никогда не изменишь, все это придавало и придает моей жизни много отрады. Я горжусь тобой, моя Лора, горжусь тем, что ты твердо переносишь все наши испытания и выдерживаешь смело то, чего никакая бы женщина не выдержала.

- Я и теперь готова перенести все на свете, кроме разлуки с тобой, Филипп! сказала Лора со слезами на глазах.

- И ее перенесем, ради нашей любви. Мы расстанемся не на веки.

- А надолго ли?

- Наверно, не сумею сказать. Много лет пройдет, пока меня произведут в следующий чин. Твои свежия щеки очень поблекнут, когда это сбудется, но, надеюсь, что любовь и верность Лоры не изменятся.

- Да, я к этому времени поседею, наживу морщины, а ты сделаешься загорелым, старым солдатом, - сказала Лора, улыбаясь и грустно взглянув на своего красивого жениха.- Но ведь сердце не лицо, меняться не может.

Подходя к дому, они свернули на луг и долго ходили по окраине его. Филиппу все хотелось убедить себя, что у них не тайное свидание. Уже стемнело; локоны Лоры сильно распустились от росы и пальто Филиппа все отсырело. Влюбленные продолжали ходить, не будучи в силах расстаться после такой отрадной задумчивой беседы. Горько было Лоре сознавать, что это свидание последнее, что затем следует долгая, долгая разлука; но ее поддерживала сильная вера в Филиппа.

- Он любит меня и никогда мне не изменит, - твердило её сердце.

Эмми очень удивилась, встретив Лору в спальне совершенно почти мокрую от вечерней сырости. Лицо сестры показалось ей страшно грустно, но она не расспрашивала ее ни о чем.

Эмми возбуждала своей кротостью и терпением большое сочувствие в Филиппе; но чем сильнее он привязывался к ней, тем менее считал он Гэя достойным иметь такую жену.

- Это все равно, что соединить тигра с голубкой, говорил он сам себе: - и я сильно боюсь, что, спустив меня с рук, безхарактерный мистер Эдмонстон не пощадит бедной дочери и отдасть ее Гэю!

Уезжая, он связал дядю словом, что Гэй до тех пор не переступит порога гольуэльского дома, пока вопрос о том - играет ли он или нет, не сделается совершенно ясным.

Настало последнее утро, и Филипп отправился прощаться с Чарльзом. Тот, к этому времени, сильно ослабел и долго не решался принять его; наконец, Филиппа впустили, он пожал руку больному, простился с ним и пожелал ему скорого облегчения.

- Прощай, Филипп, проговорил через силу Чарльз.- Желаю тебе также скорого исправления. Что до меня касается, то я готов скорее остаться весь век хромым, чем иметь твой характер.

Отвечать на эту колкость не было возможности. Филипп снова простился, почти уверенный, что они с Чарльзом на этом свете не увидятся более.

Вся семья собралась в передней. Мистрисс Эдмонстон горько плакала; для неё Филипп был особенно дорог. Она его нежно любила, как единственного сына своего брата, как сироту, которого они давно уже причислили к своей семье, и которого берегла и лелеела, как своего собственного ребенка. Он в её глазах вырос и своей жизнью оправдал все её надежды. В минуту прощания она забыла некоторые выходки его самолюбия, которые под час были ей неприятны, и рыдая целовала его, говоря:

- Благослови тебя Бог, мой Филипп, на всех путях твоей жизни. Грустно нам будет без тебя!...

Эмми пожала ему руку и невольно заплакала, хотя внутренно она не чувствовала большой скорби от того, что её мудрый, всеми уважаемый кузен уезжает так надолго.

- Прощайте, Филипп! сказала равнодушно Шарлотта.- Я уж буду совсем большая, когда вы вернетесь.

- Ну, ты, кошка! не пророчь ему таких вещей! заметил шутливо отец.

Филипп ничего не видал и не слыхал, он крепко жал руку Лоре и с трудом мог оторвать от неё глаза.

ГЛАВА VI.

Возвратившись от Филиппа, Гэй принялся снова за работу, думая этим убить поскорее время, пока тот не придет объявить ему, что, по следствию, он оправдан. Гэй радовался зарамее, что хорошие отзывы об нем отовсюду могут, наконец, снять с него тяжкое подозрение опекуна, но его тревожило одно, что рано или поздно его заставят изменить тайне дяди Диксона; потому что мистер Эдмонстон не иначе обещал простить Гэя, как с условием, чтобы он исповедался ему со всем. Гэй ждал напрасно Филиппа. День прошел - его не было; пришлось ждать письма, но почта за почтой проходила, а писем также не получалось.

- Не напишет ли ко мне Филипп хоть из Голъуэля, - думал Гэй: - а может и дяде вздумается самому откликнуться, или, наконец, Чарльз, мой милый, верный друг, он, по крайней мере черкнет мне несколько строк? ...

Не тут-то было! Жители Гольуэля точно условились между собою и молчали.

- Что я такое сделал, что они от меня все отвернулись, - твердил бедный Гэй, ходя взад и вперед по своей комнате.- Обидеть их, я никого не обидел. В университете мною все довольны, хоть я и не отличный студент, а все-таки учусь недурно. Отзывы обо мне везде хорошие. Чего-ж они молчат? Неужели мистер Эдмонстон приказал даже Чарльзу прекратить со мной все сношения? Ведь он уж сам взрослый молодой человек, может иметь свою собственную волю. Это не то, что милая моя Эмми!...

Об ней Гэй не мог равнодушно вспомнить; получая письма от её брата, он часто мечтал, что она, может быть, сидела подле Чарльза в ту минуту, когда тот писал к нему; судя по цвету бумаги, или по форме конверта, старался он отгадать, где они находились в то время, когда письмо писано, в гостиной или на верху. Все те, что выходило из уборной, отличалось особенным изящным видом и формою. Но с некоторых пор Чарльз лишил его даже и этого последнего утешения; ни слова ласки, ни строчки участия - ничего не присылалось бедному Гэю. Ему казалось, что между ним и родной семьею легла пропасть непроходимая, и что он схоронил свое краткое счастие на веки.- Неужели грех и проклятие, тяготеющие на роде Морвилей из Рэдклифа, отзываются и на мне! думал он.

Если бы не молитва и не труд, Гэй не выдержал бы годичного курса. К концу последнего месяца он совершенно потерял голову, его била лихорадка при одном виде конверта с почты: так горячо жаждал он письма, хрть бы с известием, что ему запрещается навсегда въезд в Гольуэль. Но писем по прежнему не было, и он решил провести зимние каникулы в Рэдклифе. Как ему ни тяжко было возобновлять в своей памяти грустные тени прошлаго, по другаго ничего не оставалось делать. Гарри Грэхам убеждал его ехать провести святки к нему в деревню, говоря, что семья у него превеселая, но Гэй чувствовал, что радости для него не существуют в настоящее время, и он не хотел портить своему приятелю домашнего праздника. Он положительно отказался от всех радушных приглашений своих университетских товарищей, и дня два спустя по окончании учебного термина написал домой приказ, чтобы ему приготовили его спальню и библиотеку, и чтобы в Мурорт выслали за ним какой-нибудь экипаж. Железная дорога в то время проходила уже недалеко от Рэдклифа, но от станции оставалось все еще добрых 30 миль, которые нужно было проехать в дилижансе, по такой местности, которая Гэю была совершенно неизвестна. Это была большей частью мрачная, болотистая равнина, не представлявшая никакого развлечения для глаз путешественника, и Гэй, проезжая по ней, не мог оторвать своих мыслей от милаго Гольуэля, где в это время, бывало, его приезда ждали, с нетерпением.

Поднявшись на какую-то гору, дилижанс начал спускаться по почти отвесному скату. Колеса затормозили, и карета медленно въехала в деревню, поразившую Гэя своими полуразрушенными строениями. Все дома её были сложены из грубого местного камня, и скорее смахивали на лачуги, чем на коттэджи; черепица на крышах была сорвана, окна разбиты. Нечесанные, грязные женщины, с каким-то диким выражением на лице, в лохмотьях вместо платьев, толпились у дверей домов; оборванные ребятишки с визгом бежали за каретой; в церкви, стоявшей в отдалении, был проломлен купол, а сама она, не смотря на подпорки, совсем скривилась на бок; по кладбищу ходили телята и вся картина, вообще, напоминала собой несчастную ирландскую деревню.

- Что это за разоренное селение? спросил у почтаря один из пассажиров.

- Все господа, сударь, сирашивают тоже самое, что вы, - отвечал тот, повернувшись к нему боком.- Это-с гнездо воров и мошенников. Кулеб-приор, называется село.

Гэй хорошо помнил название, хотя никогда тут не бывал. Это была самая отдаленная местность в его имении, отданная дедом в аренду в эпоху его разгульной жизни, и вид разоренного селения вызвал в душе Гэя страшное сознание ответственности за участь тех несчастных существ, которые, живя под его управлением, гибли среди нищеты и преступлений.

- Неужели над ними нет никакого надзора? продолжал спрашивать любопытный пассажир.- Ни сквайра, ни священника?

- Есть какой-то приходский священник, да и тот все за лисицами гоняется. Живет он отсюда в 6-ти милях и марш-маршем приезжает каждый раз к церковной службе, - отвечал почтарь.

- Вы не знаете, кому принадлежит село?

- Знаю, сэр. Это имение молодого сэр Гэя Морвиля. Вы, вероятно, изволили слышать о покойном сэр Гэе? старик-то порядком покутил на своем веку.

- Как? это тот известный.... - начал было пассажир.

- Надеюсь, что вы не позволите себе докончить вашей фразы, - вежливо заметил пассажиру Гэй:- когда узнаете, что я родной его внук.

- Извините меня, сделайте милость! воскликнул тот, невольно сконфузивтись.

- Ничего, - возразил Гэй с улыбкой.- Я счел только нужным предупредить вас.

- Как, это вы, сэр Гэй! сказал почтарь, поворачиваясь лицом к Гэю и приподнимая свою шляпу.- Сэр! я еще ни разу не имел счастия вас возить; убежден в этом, потому что у меня отличная память на лица. Надеюсь, вы осчастливете теперь нашу дорогу, будете чаще сюда ездить?

Сотни любезностей посыпались со всех сторон на молодого наследника, между тем как на душе его лег тяжкий камень при виде этого разоренного местечка, принадлежавшего ему по праву рождения.

- Немудрено, если мне нет ни в чем счастия, - думал он с грустью:- несколько сот семейств гибнут без призора, по милости беспутной жизни моих предков, и все они, конечно, посылают проклятия, а не благословения на весь наш род.

Пассажир, так неловко проговорившийся, все время рассматривал с большим вниманием наследника Рэдклифа, этого обладателя огромного состояния и безчисленных поместий. Ему и в голову не приходило, что сидевший рядом с ним юноша, с ясными, большими глазами, далеко не восторгался своим богатством и общественным положением.

В продолжение нескольких миль сряду, Гэй не мог рассеять своих мрачных мыслей; наконец, знакомые картины, замелькавшие перед его глазами, заставили его опомниться. Колеса дилижанса застучали по мостовой маленького местечка Мурорт; Гэй выглянул из окна кареты. Серые, старинные дома с большими окнами, приветливо смотрели на него с обеих сторон. Вон и арка из вязов, это ворота, ведущия в коммерческую школу, где Гэй провел столько часов за уроками мистера Потса. Да, познания первого его учителя уже не казались ему такими глубокими, как прежде, но уважение к нему и любовь не уменьшилась в сердце благодарного ученика.

Едут далее;- вот базарная площадь, посредине её стоит старинная гостиница "Георга", с длинными конюшнями и надворными строениями вокругь; в этом самом доме родился Гэй; трактирщица, присутствовавшая при его рождении и первая принявшая его на руки, еще жива; она считала за особенную привилегию право говорить всем и каждому, что она восприемница сэр Гэя. Старушка без памяти была привязана к молодому сэр Mopвилю и каждый раз приходила в восторг, когда тот, будучи еще ребенком, подъезжал на своем маленьком понни к её крыльцу, здоровался с ней, сам привязывал лошадь в стойле и отправлялся к учителю Потсу.

Убеждение, что в Мурорте ему будут очень рады, одушевило Гэя; он весело выскочил из дилижанса, свистнул Буяна, неразлучного своего спутника в дорогах, и вызвал из трактира прислужницу с тем, чтобы спросить ее, здорова ли мистрисс Лэвирс? Но мистрисс Лэвирс давно уже сама стояла на пороге трактира и с улыбкой отвешивала молодому баронету бесчисленные книксены. Это была та же самая широколицая, добродушная физиономия в простеньком чепчике, в яркой шали и в черной юбке, какой Гэй и помнил с первых дней своего детства.

При молодом сэр Морвиле, все прочие гости уже потеряли свое значение в глазах старушки; она совсем забыла об их существовании; все, что было лучшего, дорогаго в доме, все это вынималось и неслось для одного сэр Гэя. За то и он ценил это внимание; ласково поздоровавшись с старой своей приятельницей, он с улыбкой позволил себя ввести в особого рода устройства буфет, усадить за стол, уставленный копчеными языками и холодными цыплятами, и засыпать вопросами. Гэй грел руки у камина, рассказывал старушке о своем житье-бытье в Оксфорде и, наговорившись с нею вдоволь, решился, наконец, спросить, не выслали ли за ним какого-нибудь экипажа из Рэдклифа? В эту самую минуту, к крыльцу трактира подкатил двухколесный высокий кабриолет с гнедой старой лошадью, у которой вся морда была белая; правил его сам мистер Мэркгам, плотный, коренастый старик с честной, открытой физиономией. Лицо у него от ветра сделалось бронзовое, волоса и усы заиндевели от холода. Он глядел скорее фермером, чем управляющим, но, по манерам, был настоящий джентльмэн, хотя и без претензий на ловкость.

Гэй выскочил на дкор, чтобы поздороваться с ним, старик с жаром пожал его руку, но при этом даже не улыбнулся.

- Как ваше здоровье, сэр Гэй? спросил он очень почтительно.- Отчего это вы не изволили подробно написать, почему вы едете к нам на святки? Мистрисс Лэвирс, мое почтение! Скверные у нас дороги нынче зимой!

- Здравствуйте, мистер Мэркгам! отвечала трактирщица.- Вот с праздником-то нас сделал сэр Гэй. Не ожидали его, право, не ожидали. А как вырос-то, посмотрите!

- Вырос? гм, - сказал Мэркгам, осматривая Гэя с ног до головы.- Не замечаю! Ему никогда не дорости до отца. Где же ваши вещи, сэр Гэй? - спросил старик, - не знаете? Так и есть, вы только думали о собаке, а дилижанс увез верно ваш чемодан с собою.

Это, действительно, так и случилось, но почталион Бутс позаботился сам о целости багажа сэр Гэя и доставил все вещи в сохранности, прямо в Рэдклиф.

Мистрисс Лэвирс начала приглашать Мэркгама войдти обогреться в её кухню, но тот отказался.

- Я полагаю, сэр Гэй, - сказал он:- что нам следовало бы выехать немедленно. Дорога отвратительная, а спустя несколько времени зги Божьей видно не будет.

- Так что же? Поедем, - возразил Гэй.- Зачем заставлять ждать много. Мистрисс Лэвирс, прощайте! Благодарю за угощение. Я скоро приеду к вам опять.

Усевшись в кабриолет, старик Мэркгам заворчал что-то на счет гадких мостовых в Мурорте, но Гэй не дал ему времени выговорить ни одного слова.

- Что за ужасное место Кулеб-приор! сказал он, обращаясь к управляющему.

- Не знаю! По моему, у нас там лучший арендатор Тодд, - возразил Мэркгам. - Платит аренду день в день и землю улучшает.

- Что это за человек?

- Лихой фермер. Плут естественный, это правда, но до меня это не касается.

- Да ведь у него там все дома развалились.

- В самом деле? Немудрено. Они у него все ходят по найму. Непроизводительных расходов Тодд знать не хочет, и потому он не кладет ни одного фартинга на ремонтировку домов. Да и жильцы-то у него хороши, нечего сказать! Трое из них попались нынче осенью в браконьерстве. Но мы их крепко поприжали. Ловкие молодцы, за столько верст идут стрелять чужую дичь.

В былые времена Гэй, при одном намеке на браконьера, выходил из себя от бешенства, но теперь для него люди сделались дороже дичи и, вместо того, чтобы входить в подробности совершенного преступления, он, к великому удивлению Мэркгама, вдруг повернул разговор.

- Кто там священником? Бэлрейд, кажется?

- Да, известный уж всем человек. Мне он очень не по нутру, да что-ж станешь с ним дилать? Нужно же было отдать в наем церковный дом. Деньги он платит аккуратно: не гнать же нам его.

- Нам нужно его сменить, непременно, - сказал Гэй таким решительным тоном, что Мэркгам ушам своим не поверил.

- Пока он жив, мы не имеем права его сменить; после его смерти распоряжайтесь, как хотите. Но он так кутит, что долго не продержится, это по крайней мере утешительно,- сказал старик,

Гэй вздохнул и задумался. Мэркгам снова заговорил:

- Отчего вы так быстро собрались домой? - спросил он у Гэя.- Вы могли бы, кажется, дня хоть за три уведомить меня о своем приезде.

- Я все ждал писем из Гольуэля, - грустно отвечал Гэй.

- А что? Вы не поссорились ли с опекуном? Неужели и вы пошли по старой дороге? с испугом и какой-то тоской в голосе произнес старик.

- Меня опекун заподозрил понапрасну, - возразил Гэй.- Я не выдержал и наделал ему грубостей.

- Эх! сэр! попрежнему-то вы вспыльчивы, неукротимы! сказал Мэркгам, качая головой. - Давно я вам толкую, что ваш раздражительный характер, рамо или поздно, до добра не доведет.

- Правда! истинная правда! произнес Гэй таким покорным тоном, что старик мигом разнежился с ним, а рассердился на мистера Эдмонстона.

- В чем же он это вздумал вас подозревать? спросил он Гэя.

- В том, что я будто бы играл в С.-Мильдреде.

- А вы не играли?

- Никогда в жизни!

- Зачем же опекун вам не верит?

- Он воображает, что у него есть доказательства против меня. Не знаю, каким образом он это узнал, но дело в том, что мне пришлось выдать небольшую сумму денег одному известному итроку в С.-Мильдреде; мой опекун узнал это, и тейсрь уверяет, что я сам проиграл эти деньги.

- Почему же вы не покажете ему своей расходной книги?

- Потому что у меня такой книги и в заводе нет, - отвечал очень наивно Гэй.

У Мэркгама спала с плеч гора, он понял, что Гэй действительно не виноват, а что между ним и опекуном вышло одно недоразумение; но он все-таки отвел душу тем, что в продолжение двух миль с половиной читал мораль молодому баронету, представляя ему все пагубные последствия неаккуратного счетоводства. Гэю было не до него, он весь отдался сладким воспоминаниям детства. Вот между горами потянулась лесистая долина, где он застрелил первого тетерева; вот камень, о который он сломал свой нож, делая геологические розыскания; вот пруд, где он зимой катался на коньках; вот разщелина в скалах, откуда он любовался морем. Он не мог удержаться, чтобы не подпрыгнуть от восторга, сидя в кабриолете, когда еще издали послышался гул его седых волн. Как Мэркгам ни ворчал на него, требуя, чтобы он сидел смирно, но Гэй, с бьющимся от волнения сердцем, чуть не вылетел из экипажа, стараясь поближе вглядеться в милаго, старого друга. Потянулись луга, покрытые вереском, правильными кучками сложенного торфа и сухаго папоротника. Гэй напрягал все свое зрение, чтобы вглядеться в темную даль и рассмотреть домик старого лесника, которого он очень любил. Они взъехали еще на гору, и затем опять спустились в роскошную долину, сплошь засеянную молодой пшеницей. Тут грунт земли перешел уже из торфяного в красноглинистый; трава была сочная, деревья раскидистые, красивые коттэджи, окруженные садами, далеко не напоминали собой бедного Кулеб-приора. Дом Мэркгама был просто игрушка, все его стены были покрыты вьющимися растениями; рядом с ним виднелся белый отштукатуренный домик доктора с гербом Морвилей на фронтоне; а там возвышалась церковь с неизмеримо-высокой башней, почти скрывая за собой дом церковнослужителей; по другую сторону дороги шла стена, окружающая парк с главным домом. Вороты были растворены настежь, а у ворот стояла старая Сарра, то и дело приседавшая от умиления. Гэй выскочил, чтобы поздороваться с нею и поберечь бедного Лысаго, потому что тут уж вплоть до крыльца дома шла извилистая дорога в гору, вся усыпанная свежим щебнем, по ней очень трудно было взбираться лошадям. Гэй побежал вперед, но недалеко от дома он свернул опять в сторону, вскарабкался на высокий, каменистый обрыв - и обмер от восторга.

Прямо под его ногами бушевало море; ветер свободно разгуливал по его поверхности и, высоко подымая брызги волн, окатывал Гэя знакомым влажным воздухом. Замок Рэдклиф стоял на высокой скале, которая острыми, обрывистыми уступами шла вплоть до моря; глазам Гэя представился небольшой залив, защищенный скалами; далее виднелся остров Блэк-Шэг, о котором он говорил Эмми, и прямо за ним выдавалась углом маленькая рыбачья деревня, приютившаеся под каменным сводом огромного обрыва, и имевшая в своей пристани около 18-ти лодок. Гэй стоял, смотрел и не мог насмотреться! Он вдыхал полной грудью свежий морской воздух и молча наслаждался сознанием, что он у себя дома, что его ждут преданные старые друзья; горько ему было вспомнить, что Эмми нет подле него, что она не вместе с ним дюбуется этой величественной картиной, но ему все-таки легче дышалось родным воздухом, чем в Оксфорде; он знал, что тут уж нет людей, которые не верили бы ему и не любили его. Постояв несколько времени на краю обрыва, он повернулся назад, сбежал вниз и поспел добраться до дому и нагнать Мэркгама, только что подъезжавшего к крыльцу. Вся прислуга была на лицо. Увы! их было немного. Уильям Делорен - гольуэльский знакомый; Арно, урожденец из Швейцарии, бывший куръер, впоследствии дворецкий покойного сэр Гэя; и, наконец, мистрисс Дру, старая экономка Рэдклифского дома. Все они трое громко и радостно приветствовали своего молодого барина, но голоса их были совершенно заглушены стуком колес кабриолета, который с громом влетел в четвероугольный мощеный двор, окруженный такими высокими стенами, что туда, по словам Филиппа, как будто и луч солнца не проникал. Поздоровавшись с прислугой, Гэй взбежал но каменной лестнице, в огромную мрачную залу, а оттуда прошел в библиотеку, где в камине горел яркий огонь; заказав мистрисс Дру обед по своему вкусу, он пригласил Мэркгама откушать вместе с собою и отпустил всех людей.

- Наконец-то, я у себя дома! сказал Гэй, оставшись наедине в той комнате, где бывало в детстве дед и он проводили все свои вечера. Комната была та же; старинное кожаное кресло с высокой спинкой, на котором леживал покойный сэр Гэй, стояло на прежнем месте. К обеду пришел Мэркгам, а вечер прошел в толках о делах по имению. Управляющий отозвалсяс горечью о ревизии капитана Морвиля.

- У меня отчеты чисты, - говорил старик, - поверяй их, кто хочет. Но такому молодому человеку, как капитан, и притом ближайшему наследнику после вас, - неирилично входить во все дрязги.

- Филипп иначе не умеет приниматься за дело, - заметил Гэй, - он точен даже в мелочах. Будь он на моем месте, вам бы не пришлось его бранить за неаккуратность.

- Боже упаси! возразил с жаром Мэркгам.- Я знаю только то, что он и я минуты не остались бы под одной крышей.

- Что вы ничего мне не скажете о новом викарие, - спросил Гэй, желая переменить разговор. - как вы ладите с ним?

- Мне тут также не мало насолил капитан Морвиль, - с сердцем отвичал Мэркгам.

И тут же начал перечислять Гэю все вынесенные им оскорбления по поводу его раздора с новым викарием. Старик упорно стоял за свое имение в твердом убеждении, что действия с его стороны постоянно клонятся к одной цели, к поддержанию достоинства и чести молодого хозяина.

Дело было следующее: пока Рэдклифским приходом заведывал мистер Бернар, кроткий, добродушный старичок, дела шли вяло, обыкновенным порядком, и Мэркгам, не привыкший к другому образу действий священника, находил, что Бернар человек отличный, и что перемен по приходу никаких не нужно делать. Но вдруг, на место старика Бернара, назначили молодого, энергического мистера Ашфорда, который, со вступлением в должность, перевернул все по своему. Мэркгам сильно возстал против него, ему все не нравилось: ни ежедневные церковные службы, отрывавшие людей от работы, ни запрещение викария ловить рыбу по воскресеньям. Он горячо боролся с каждым нововведением, а вмешательство капитана Морвиля, взявшего сторону Ашфорда, принял за личное оскорбление. На малейшие замечания Гэя, что Ашфорд прав, старик отвечал ворчаньем. Главным предметом распри, в настоящую минуту, был вопрось о школе. В рыбачъей деревне была какая-то женская школа, которая содержалась на счет имения; помещалась она в маленьком коттэдже, очень далеко от церкви. Но мистер Ашфорд и его жена подыскали другой дом, в самом селе, вблизи церкви и хотели назначить его для новой воскресной школы. В доме нужно было только настлать полы и сломать одну перегородку; но Мэркгам горячо возстал против их распоряжения, уверяя, что это будет жестоко, отнять школу от старой Дженни Робинзон.

- Вероятно, мистер Ашфорд намеревался дать ей пенсию, при отставке, - сказал Гэй.

- Он ни слова не сказал об этом. Но кто-ж будет выплачивать ей эту пенсию? спросил Мэркгам.

- Я полагаю, что мы, кому же больше?

- Как? мы должны платить жаловэнье двум школьным учительницам за раз? И одной из них давать деньги за то только, что она ничего не будет делать? Отличное распоряжение!

- Почему-ж оно дурно? Это моя прямая обязанность.

- Но зачем же нам удалять прежнюю учительницу, она, по моему, личность очень способная, - возразил Мэркгам.

- Ну, это еще не решено, - заметил улыбаясь Гэй. - Мы ведь здесь не отличались никогда ученостью.

- Уж не лучше ли вам самим заняться образованием в приходе, сэр Гэй? сказал управляющий:- мы тут никогда пива не сварим.

- О судьбе Дженни Робинзон я сам позабочусь, - отвечал Гэй.- Что-ж касается до дома для новой школы, то вы должны сделать об нем немедленное распоряжение. В старом коттэдже нет возможности учить детей.

Как Мэркгам ни ворчал, но слово должны, произнесенное владетелем Рэдклифа, становилось буквою закона для упрямого управителя. Он не осмеливался противоречить. Ворчать он мог, но покоряться был обязан, притом в голосе мальчика, которого старик привык журить, как ребенка, звучало так много родового морвильского, что не повиноваться ему, казалось, невозможным. Он позволил себе сделать только легкое замечание.

- Как вам угодно, сэр Гэй, - сказал он:- но вспомните меня, у нас вся дичь будет перепугана и цветы поломаны, если деревенским мальчишкам позволят проходить через парк.

- Я отвечаю за все беспорядки. С детьми нужно только раз строго поговорить, и они станут вести себя отличне. Я в Ист-гиле видел, что значить уменье вести детей, надеюсь, что и в Рэдклифе мы дойдем до этого искусства.

Снова послышалось ворчание со стороны Мэркгама, которого Гэй успокоил не иначе, как пустившись в расспросы о безчисленных его племянниках и племянницах.

Так прошел весь вечер; Мэркгам, наконец, удалился, и Гэй остался совершенно один в огромной, темной комнате, освещенной огнем камина и лампой, точь в точь, как в тот вечер, когда он нашел деда лежащим без чувств в кресле.

- Сколько времени прошло с тех пор? Как это случилось, - подумал Гэй. Как переменился я сам и все меня окружающее!...

Страшная тоска напала на него в эту ночь. Здесь, в стенах родительского дома, все мрачное прошлое с своими кровавыми картинами, поднялось перед ним, как призрак из могилы. Проклятие, лежавшее на отце, тяготело как будто бы и на сыне, и бедный Гэй, подняв глаза к небу, просил одного у Бога - возможности загладить своей жизнью все прошедшее.

- Я знаю, я заслужил свое горе, - говорилх он.- Я сам чуть не сделался убийцей Филиппа, мне следует плакать о своих грехах, как плакали израильтяне в плену вавилонском. Я должен все выдержать, все перенести, даже самую смерть. Господь послал мне это испытание, чтобы я покаялся. Но Эмми! ради тебя я готов выстрадать еще больше. Нас разлучили здесь, но ведь жизнь за гробом может соединить нас с тобою на веки!...

Гэй зажег свечку и по черной, дубовой лестнице отирэвился в широкую галлерею, оттуда поднялся еще выше и через длинный корридор дошел до своей спальни. Он нарочно написал приготовить для него его собственную комнату, чтобы не допустить мистрисс Дру, отвести ему целый ряд апартаментов, под тем предлогом, что иначе не прилично поместиться обладателю такого богатого поместья, как Рэдклиф. В спальне его ровно ничего не изменилось; разница была только в том, что в ней топили теперь камин, чего дед не допускал в прежния времена. Все детские игрушки Гэя оставались на прежнем месте нетронутыми. Стрелы, луки, коллекции птичьих крыльев, странные оружия, воздушный шар, коральковое яичко, все было цело, благодаря нежному вниманию и заботливости мистрисс Дру.

Гэй с тихой грустью рассматривал каждую вещь, и воспоминания детства все живее и живее пробуждались в его воображении. Помолившись усердно Богу, он поздно ночью улегся в постель, заранее обдумав план об улучшении участи жителей Кулеб-приора. На другой день, он собирался идти в Рэдклифскую церковь, где совершалось, как мы сказали, ежедневно богослужение; с некоторых пор он привык молиться по утрам в университетской капелле. Засыпая в этот вечер, он мысленно твердил любимый гимн Эмми, оканчивавшийся следующим стихом:

"Кто образ Божий в сердце носит,

Тот одиноким быть не может".

Шарлотта Мэри Янг - Наследник имения Редклиф (The heir of Redclyffe). 04., читать текст

См. также Шарлотта Мэри Янг (Charlotte Mary Yonge) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :