Джером Клапка Джером
«Часы.»

"Часы."

Перевод Любови Мурахиной-Аксеновой.

Часы бывают двух родов. Одни часы ходят неверно; они знают это и гордятся этим. Другие ходят верно,- за исключением, впрочем, тех случаев, когда вы твердо надеетесь на них; тогда и они начнут так врать, как вам и в голову не может прийти подумать о часах цивилизованной страны.

Помню, у нас в доме был будильник, который поднимал нас зимою на ноги в три часа, вместо семи утра. Будильник ставился для меня, чтобы мне не опаздывать в школу. Я наскоро завтракал, одевался и выходил на улицу, но через несколько шагов останавливался, пораженный тем, что вокруг так мертвенно тихо и нигде в окнах, кроме наших, нет огоньков. Одни уличные фонари насмешливо подмигивали мне.

Человек, который в состоянии провести целый месяц в одном доме с такими часами и не дойти в последний день этого месяца до искреннего желания, по меньшей мере, как следует выругать их,- или большой потатчик всяким дурным проявлениям в мире или же так неискусен в подборе достаточно убедительных ругательных слов, что сам сознает всю бесполезность тратить на это время.

Заветная мечта часов второй категории - заставлять вас опаздывать на поезд. С этой целью они в течение нескольких недель под ряд будут вести себя вполне образцово. Если бы вы случайно открыли хоть малейшую разницу между показанием времени ими и солнцем, то скорее заподозрели бы последнее в неисправности, чем свои часы. Вы убеждены, что если бы вашим часам почему-либо пришлось отстать на четверть секунды или уйти вперед на восьмую долю терции, то они не вынесут такого позора и остановятся навеки.

В своем наивном непоколебимом доверии к "испытанной", как вам кажется, честности часов, вы в одно прекрасное утро собираете вокруг себя на крыльце или подъезде всю свою семью, целуете жену и детей, щекочете своего бэби под подбородком, напоминаете служанке не забывать своих обязанностей в ваше отсутствие, в последний раз обнимаетесь с женой, потом садитесь в кэб, делаете прощальное приветствие зонтом и катите на вокзал.

Я во всю свою жизнь не мог решить головоломного вопроса, что лучше из двух неприятностей: бежать высуня язык мили две до вокзала и по прибытии на место узнать, что вы явились за три четверти часа до отхода поезда, или же в полном душевном и телесном спокойствии итти не спеша, останавливаясь то поговорить по душам с встречным приятелем, то перед выставкою книжных магазинов и затем, при входе на платформу иметь удовольствие видеть, как ваш поезд уходит перед самым вашим носом. Что же касается часов первой категории, т.-е. постоянно врущих, то они не так зловредны. Вы заводите их в определенное время и раза два в неделю проделываете над ними то, что считаете "регулировкою" (хотя скорее можно "урегулировать" поведение лондонского кота, чем такие часы) вообще, ухаживаете за ними, если не из любви к ним, то для очистки собственной совести от всякой ответственности за их неисправность.

Зная привычку своих часов к вольной передаче времени, вы на точность их показаний и не надеетесь, а потому и не рискуете никакими разочарованиями. Вы спрашиваете служанку, который час, и она заглядывает в столовую, сообщает, что теперь четверть третьяго.

Но этот ответ не вводить нас в заблуждение. Вы знаете, что в действительности должно быть время между девятью и десятью вечера, при чем припоминаете, как интересную подробность, что четыре часа тому назад часы были только на сорок минут вперед, и восхищаетесь их энергичным передовым движением за этот промежуток времени.

У меня самого были часы, которые в смысле независимости и непоследовательности действий положительно побивали мировой рекорд. В качестве измерителя времени они никуда не годились, зато с философской точки зрения представляли очень интересное явление, свидетельствуя, что прихотливость свойственна не одним одушевленным предметам.

Один знакомый говорил мне, что у него есть часы, которые только одному ему и могут служить, потому что только он в состоянии понять их. Он уверял, что это очень хорошие часы, достойные полного доверия; необходимо только тщательно изучить их особенности, которые были строго систематизированы.

- Например, когда они бьют пятнадцать, это значить что четверть восьмого,- пояснял он.- Но человек, не знакомый с ними, легко может быть введен в заблуждение.

Разумеется, я вполне соглашался с тем, что действительно только близкое знакомство с этими часами могло гарантировать людей от больших недоразумений.

Главная же прелесть моих часов заключалась в их крайней изменчивости. Они руководствовались не какою-либо системою, а лишь минутными настроениями. Один день они убегали вперед с такою поспешностью, что к вечеру оставляли за собою своих товарищей часов на десять, а на другой день, очевидно, устав от вчерашних подвигов, из четырех часов теряли два, потом внезапно останавливались, затем, постояв часиков пять-шесть, с новыми силами принимались стремиться опять вперед.

Но, опасаясь, как бы меня не заподозрили в преувеличении, лучше не стану выдавать всех тайн этих часов. Крайне неприятно встречать недоверие, когда стараешься придерживаться только правды: ведь именно это обыкновенно и подбивает нас на самые фантастические преувеличения, чтобы доказать разницу между правдою и ложью. Положим, я лично никогда не поддавался этому соблазну: мешала твердость, внушенных мне в детстве правил. Сначала будешь преувеличивать с досады, а потом это войдет уж в привычку.

Привычка эта очень некрасива. В прежния времена, когда к преувеличениям прибегали только поэты да торговцы готовым платьем, в этом было нечто особенное, пожалуй, даже возвышенное; люди, оказывавшиеся способными скорее переоценивать, чем недооценивать достоинства чего-нибудь, пользовались уважением. Теперь не то. Теперь преувеличение вошло в наш обиход и не оставляет уж особой привилегии, а сделалось, так оказать, общим достоянием, в качестве одного из наиболее полезных орудий в борьбе за существование.

Весь мир вдался в преувеличения. Все его показания преувеличены, начиная с количества ежегодно продаваемых велосипедов и кончая числом ежегодно обращаемых в христианство дикарей, привлекаемых надеждою на спасение души, а, главное, на обильное угощение водкой. Преувеличение является основою нашей торговли и политического существования, фундаментом нашей общественности и главным подспорьем нашего искусства во всех его видах.

Будучи еще в школе, мы преувеличиваем свои отметки, драки с товарищами и долги отцов. Став взрослыми, мы преувеличиваем свои чувства, дела, доходы,- конечно, только не пред сборщиком налогов, которому преувеличиваем свои расходы: преувеличиваем свои не только хорошие, но и дурные качества, если это нужно хотя бы для того, чтобы не мозолить глаз другим своею относительною чистотою; бывает что с этой целью самый порядочный человек притворяется отъявленным негодяем.

Мы так низко опустились, что все свое существование основываем на преувеличениях, т.-е., собственно говоря, на лжи. Это мы называем "сохранением видимости", и мне кажется, что не могло быть придумано более горькой фразы для обрисовки нашей безразсудности.

Имеем сто фунтов годового дохода, а уверяем, что имеем двести. Когда мы имеем пятьсот фунтов дохода, то кричим, что у нас тысяча, и тогда "общество", состоящее из нескольких лиц, в том числе двух трамвайных знакомых, верит, что мы должны иметь, по крайней мере, семьсот фунтов дохода или хотя на такую же сумму долгов. Правду знают только лавочники, находящиеся в особом соглашении с нашей прислугой.

Приобрев известный опыт, мы, в конце-концов, лжем и притворяемся уже вовсю и, обладая лишь очень ограниченными средствами, швыряемся деньгами словно индийские раджи. Впрочем, мы изловчаемся делать и так, чтобы только казалось, будто мы швыряемся деньгами; научаемся покупать кажущимися деньгами такое же кажущееся благосостояние. И прекрасный мир толпится вокруг нас с одобрительным смехом и громкими рукоплесканиями, в чаянии приятной подачки от нас и в ожидании той богатой "сильными ощущениями" неизбежной минуты, когда нас сразу прихлопнет мощным ударом всесокрушающего молота вечной истины.

Да, друзья мои, правдивость и честность в наши дни вышли из моды и, как лишний балласт, выброшены за борт нашего житейского обихода. Нынче в спросе одна видимость. Мы презираем твердую почву, предоставляемую нам матерью-землею, и предпочитаем воздвигать свои жилища в окутанной радужною дымкою стране тени и химеры.

Для нас самих, скрывающихся за этой радужной дымкою, нет ничего, кроме холодных и сырых туманов и постоянной боязни, что вот-вот те облака, на которые мы забрались, расплывутся, и мы, низринувшись с них, снова очутимся все на той же презренной земле.

Но кому какое дело до наших невзгод и ужасов? Да и кто нам поверит? Ведь для посторонних наш облачный замок кажется прекрасным и достойным зависти. Земледелец, в поте лица добывающий свой хлеб, с завистью смотрит на нашу воздушную обитель, кажущуюся издали такой светлой и прекрасной, и тяжко вздыхает, сравнивая со своей маленькой серенькой хибаркой. Разве этого недостаточно для нас? Разве мы не этого именно добиваемся? разве нас не учили "добрые" люди, что нужно жить только для своего удобства и покоя? Так имеем ли мы право жаловаться на чудовищность союза между нашим кажущимся благосостоянием и действительною нуждою?

Впрочем, мы никому не жалуемся, а таим про себя свои страдания. Притворство и ложь - это одни из современных кумиров, которым мир с готовностью приносит столько жертв, сколько никогда не приносилось идолам древности. И нам кажется, что это в порядке вещей. Очень уж соблазнительно пускать другим пыль в глаза и казаться выше и лучше, чем мы есть.

Человек не может жить без кумира, ему необходимо что-нибудь такое, чему он мог бы поклоняться и приносить жертвы. Он падает на колени перед тем и поклоняется тому, что ему кажется наиболее великим и лучшим. A что может быть выше и лучше разряженного в чужия одежды обмана для человека нашего времени? Эта фальшивая бессердечная фигура с заманчивым мишурным блеском, лишенная совести и чести, зато одаренная могуществом, олицетворяет его душевный идеал, и он бежит к ней, целует ей ноги, обнимает её колени и клянется ей в вечной преданности...

Да, этот надутый, напыжившийся, наглый обман - великий властитель. Давайте же воздвигать ему из паров и туманов храмы, где мы, во мраке и в тиши, могли бы поклоняться этому всесильному и снизходительному божеству. Поднимем на наши сотканные из мглы щиты это доступнейшее и милостивейшее из божеств. Да живет вечно наш лукавый, лживый, но так похожий на нас вождь! Да здравствует великий помазанник лжи и коварства! Да здравствует жалкий Царь видимостей, требующий от своих верных подданных лишь одного: казаться другими, чем они есть!

Впрочем он требует от нас еще и того, чтобы мы крепче поддерживали его. Ведь у этого призрачного царя нет собственных костей и мускулов. Стоит нам лишь отнять от него свои руки и он превратится в туманное пятно, которое и расплывется во все стороны и оставит нас с пустым местом. Так будем же стараться поддерживать его как можно дольше, служить ему всеми своими силами, чтобы он все более и более раздувался, пока, наконец, не лопнет сам и не заставит вместе с собою лопнуть и нас.

Лопнуть же он когда-нибудь непременно должен, как лопаются все чрезмерно вздутые пузыри в тот момент, когда они всего вздутее и вызывают всего больше удивления своей чудовищной величиной. Но пока этот кумир еще цел, он владычествует над нами, мир под его призрачным, свитым из блестящего тумана скипетром, все усерднее и ревностнее предается всякого рода лжи и обману, и тот из нас, который больше всех успевает в этом. считается самым великим.

Мир - это вечная ярмарка, а мы её восторженные барабанщики.

Чем сильнее бьет блещущий яркими красками фонтан обмана на этой ярмарке, тем больше мы восторгаемся и тем усерднее прославляем эту бешеную погоню обмана за обманываемыми и обманываемых за обманом.

- Мыло! волшебное мыло!- вопит обман.- Купите моего мыла, господа!

- Мое мыло для ращения волос! Попробуйте его, и вы увидите, с какою волшебною быстротою вырастут у вас волосы, и если не на тех местах, где нужно, зато это избавит вас от бедности и всех сопряженных с нею невзгод! Мое мыло настоящее, единственное настоящее на всем земном шаре! Берегитесь подделок!

- Раствор! целебный раствор! Купите моего целебного раствора все, у кого болит голова, не в порядке желудок, ломить в ногах, или есть какие-нибудь переломы костей, пороки сердца, несносные тещи, от которых желательно скорее избавиться! Пейте этого раствора по бутылке в день и у вас все как рукою снимет!

- Идите ко мне в церковь все, стремящиеся в рай, идите ко мне, покупайте мой "Путеводитель для христиан", кладите мне побольше денег в кружку, молитесь по моим указаниям и не имейте ничего общего с моим собратом-соседом! Истинное спасение обретается только в моей церкви!

- Интеллигентные и благородные избиратели! голосуйте только за меня, собирайтесь вокруг моего знамени, и вы увидите, как весь мир в скором времени будет совершенно преобразован и возрожден, и не будет больше ни страданий, ни преступлений! Каждый свободный и независимый избиратель получит от меня новенькую, с иголочки, утопию, составленную лично для него, отвечающую всем потребностям каждого из вас и снабженную придаточным чистилищем, куда каждый может послать всех, кого ему заблагосуразсудится! Не упускайте этого единственного в своем роде случая.

- Слушайте мою философию: она глубже и вернее всех других.

- Слушайте мои песни: оне лучше всех в мире! Покупайте мои картины: только одне оне вполне художественны!

- Читайте только мои книги: оне самые интересные!

- Я - величайший из всех сыроваров!.. Я - величайший из всех воинов!.. Я - величайший государственный деятель!.. Я - величайший поэт!.. Я - величайший артист!.. Я - величайший скоморох!... Я - величайший издатель!.. Я - величайший патриот!.. Все мы вместе составляем величайшую нацию, подобной которой никогда не было и не будет!..

Все мы громко кричим и с неистовою разнузданностью скачем, вертимся, прыгаем. бьем в бубны и литавры. Но никто не решается верить нам. Все стоят в стороне, смотрят на нас, качают головами и шепчут друг другу:

- Каждый из этих клоунов вопит о себе, что он самый великий человек в мире. Кому же из них верить?

- Никому! - раздается в ответ.- Действительно великим людям здесь не место. Здесь сборище одних лжецов, шарлатанов и бесстыдных хвастунов, одних нахально горланящих петухов. Тут есть только великие крикуны, и тот, кто всех перекричит, того можно признать величайшим горлодером; других заслуг за этой беснующейся толпой нет.

Впрочем, ведь и мы сами, составляющие публику, должны сознаться, что только и делаем, что кричим о себе и о своих мнимых заслугах, и тот, кто, стоя на своей мусорной куче, сумеет перекричать других, разумеется будет иметь известное право величать себя первым...

Однако я начал с часов, а заехал в царство петухов. Пора вернуться опять к часам.

Разскажу, как у меня в доме очутились те самые прихотливые часы, о которых я упомянул в начале этого очерка.

Мы обедали у Бёгльсов, которые только что приобрели себе часы, или, как выразился сам Бёгльс, "подцепил их в Эссексе". Он всегда что-нибудь "подцепляет". Покажет вам старинную деревянную с замысловатой резьбой кровать, весом, по крайней мере, тонны в три и с умилением проговорит: "Вот эту прелестную штучку я подцепил в Голландии",- словно подобрал ее валяющуюся где нибудь под окном и сунул себе в карман, убедившись сначала, что никто не видит.

Часы, "подцепленные" Бёгльсом в Эссексе, были из так называемых "дедовских", в длиннейшем деревянном, также покрытом искусною резьбою футляре, и их громкое металлическое степенное тиканье придавало столовой, в которой они были помещены, какую-то особенную солидность и представляло своеобразный, успокоительно действующий аккомпанемент к послеобеденной болтовне.

Бёгльс растроганным голосом расписывал нам, т.-е. мне с женой, как ему правится это мерное и глубокое тиканье, которое, когда все в доме затихнет, и он остается один в комнате, кажется ему голосом старого мудрого друга, повествующего о прежних людях, о прежних чувствах, мыслях и обычаях, о прежнем строе жизни, когда все было лучше и краше!

Часы Бёгльса произвели на мою жену такое сильное впечатление, что она по дороге домой не говорила ни слова и только при проходе через нашу столовую тихо сказала:

- Хорошо бы и нам иметь такие часы. .

Затем, переодеваясь в домашнее платье, она в пояснение своего желания, прибавила, что если бы у нас были такие часы, то самый дом наш стал бы уютнее, и мы чувствовали бы себя точно под охраною старого, преданного и неизменного верного друга. Даже и бэби было бы лучше: и над ним в ночной тишине реяли бы успокоительно-воркующие звуки.

В Нортгемптоншире у меня был один приятель, большой любитель старинных вещей и всюду их разыскивавший. К нему-то я и обратился с просьбою достать нам "дедовские" часы. С обратной почтой я получил от него ответ, у него имеются как раз такие часы, и он готов уступить их мне по дружбе (у него всегда оказывалось налицо все, что было мне нужно). Так как он вместе с тем был и любителем-фотографом, то сделал для меня снимок с тех часов, о которых сообщал, и приложил этот снимок с письму вместе с подробным описанием внутреннего устройства часов.

Судя по всему, часы были очень старинные и оригинальные, и я попросил своего приятеля немедленно прислать их.

Дня через три, утром, на моем подъезде позвонились. Конечно, в этом ничего не было необыкновенного, но в данное время оно имеет связь с часами, поэтому я и упоминаю о нем. Побежавшая на звонок служанка вернулась с докладом, что меня спрашивают несколько человек. Я поспешил на подъезд и увидел пять человек железнодорожных носильщиков, принесших чудовищный по своим размерам ящик.

По надписям на этом ящике я понял, что в нем заключаются часы, которые мой приятель совершенно основательно послал не почтой, как предполагал сначала, а по железной дороге.

- Вот и отлично,- весело сказал я.- Вносите наверх.

- Одним нам не втащить, сэр,- заявили носильщики.- Нельзя ли еще кого-нибудь нам на подмогу? Человечка бы хот три. Ввосьмером-то мы как-нибудь одолеем эту махину.

Я велел позвать дворника и кучера, а сам взялся быть "третьим", и мы, хотя и с большим трудом, но все-таки благополучно втащили наверх ящик, в котором, по мнению моей жены, легко могла бы поместиться "Игла Клеопатры". Для того, чтобы вынуть часы, установить их на месте, в одном из углов нашей столовой и привести в ход, понадобился мастер-специалист. Разумеется, нужна была не его физическая сила, а лишь его знание и искусство. Часы сразу оказались очень упрямыми; они не желали спокойно стоять в углу, а все норовили повалиться на бок. Только при помощи разных приспособлений, скобок и подкладок мастеру удалось прикрепить их к месту. Провозились мы с ними до позднего вечера, так что я, отпустив мастера почувствовал себя совсем разбитым, хотя не столько помогал ему, сколько рассуждал с ним и смотрел на его

Среди ночи жена вдруг разбудила меня и, сообщив взволнованным голосом, что часы пробили тринадцать, с трепетом спросила, какое несчастье предвещают они.

Я ответил, что не знаю, и хотел перевернуться на другой бок. Но жена заплакала и стала уверять, что у неё есть предчувствие, как бы не умер наш бэби. Все мои старания успокоить ее не повели ни к чему: она проплакала до утра и уснула немного лишь перед тем, когда нужно было уже вставать. Не выспался, разумеется, и я.

Утром, во время завтрака, жена продолжала убиваться о предстоявшей, по её мнению, смерти бэби. Кое-как мне удалось убедить ее, что она ночью обсчиталась, что часы пробили вовсе не тринадцать, а как следует двенадцать, и моя милая женушка повеселела.

Однако в полдень часы, действительно, пробили тринадцать,- это я слышал уж собственными ушами,- и страхи жены не только возобновились, но прямо удвоились. Теперь она была уверена, что мы оба, т.-е. я и бэби, умрем одновременно, и что она останется бездетною вдовою. Все мои попытки обратить дело в шутку еще больше взволновали жену. Она забилась в истерике и принялась кричать, что, наверное, я и сам чувствую над собою веяние смерти, только мужественно скрываю это, чтобы успокоить ее, но это совершенно напрасно, так как она сама настолько мужественна, чтобы покориться неизбежному. Потом она объявила, что если бы не противный Бёгльс с его вечными "подцепочками", то ничего бы и не было.

В полночь часы дали третье "предостережение", и жена отнесла это к смерти своей тети Мэри. Глубоко вздохнув, она выразила желание не слышать боя этих зловещих часов и укорила меня в пристрастии к "старому хламу, полному всяких ужасов".

На следующий день часы четыре раза били тринадцать, и это несколько ободрило жену; она сказала, что если суждено сразу умереть всему нашему семейству, не исключая и её самой, то никому не будет обидно. По всей вероятности, разразится какая-нибудь эпидемия, которая, как известно, в несколько дней может очистить полмира от его населения.

Умирать в большой компании вовсе не казалось моей жене страшным.

Целый месяц наши колдовские часы предвещали все новые и новые смерти; мы их насчитали столько, что список известных нам людей, к которым могли бы относиться вещие удары часового молоточка, уподоблялся спискам убитых в большом сражении.

Наконец часам, очевидно, надоело быть прорицателями однех смертей, и они занялись выбиванием безобидных чисел, от одного до сорока девяти включительно.

Самым любимым их числом было тридцать два, но раз в день они обязательно били сорок девять. Больше сорока девяти они никогда не били. Почему они не решались пробить пятьдесят и больше, я объяснить не могу.

Часы эти целы и в настоящее время, когда я пишу эти строки, но, разумеется, никто давно уже не пользуется ими, поэтому я в начале очерка и сказал о них, как о "бывших" у меня.

Слежу за их разнообразными прихотями один я и знаю, что, например, в известный период, они то бьют несколько раз в течение одного часа, то ни разу не пробьют в продолжение нескольких часов. Должно-быть, натешившись всласть, они потом отдыхают.

Несколько раз я приглашал часового мастера урегулировать их, но каждый из мастеров находил нужным заменить какую-нибудь из частей механизма новою, и когда я убедился, что пришлось бы переменить весь механизм, чтобы добиться верного функционирования часов, то махнул на них рукой и решил предоставить им итти, как угодно, и бить, когда и сколько они хотят.

Мне доставляет удовольствие наблюдать, с какой небрежностью эти почтенные старые часы относятся к времени. Задавшись целью издеваться над временем, они в половине третьяго провозглашают тридцать восемь часов, а через двадцать минут уверяют, что теперь только час.

Быть-может, эти умудренные долголетием часы научились презирать своего владыку - время? Ведь не даром говорят, что самый великий человек не кажется таковым своему слуге. Поэтому, может статься, что и самое время с его непроницаемым каменным лицом представляется в потускневших глазах своих старых слуг лишь самою обыкновенною, ничтожною величиною? Со стороны многое кажется великим, а вблизи получается совсем другое впечатление. Может-быть, и время не составляет исключения в этом отношении.

Быть-может, и мои странные часы, когда они вместо двух, бьют тридцать или сорок раз, хотят сказать:

- Эх, время, время! как ты ни чванишься и ни пыжишься, разыгрывая из себя что-то непостижимо-величественное и важное, но мы отлично разглядели тебя и поняли, что, в сущности, и ты не что иное, как призрак, или плод воображения, подобно всему остальному на земле. Напрасно люди боятся тебя, ты - величина лишь кажущаеся, простое отражение земной тени на фоне вечности...

Джером Клапка Джером - Часы., читать текст

См. также Джером Клапка Джером (Jerome Klapka Jerome) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :