Джером Клапка Джером
«НОВАЯ УТОПИЯ»

"НОВАЯ УТОПИЯ"

Перевод Л. Мурахиной-Аксеновой

Я провел исключительно интересный вечер. Обедал с некоторыми из моих выдающихся друзей в "Национальном социалистическом клубе". Обед отличался удивительною изысканностью блюд. Были фазаны, начиненные трюфелями и удостоившиеся со стороны одного из нас наименования кулинарной поэзии; были, разумеется, и другие блюда, ни в чем не уступавшие фазанам. Если же я прибавлю, что шато-лафит 1849 года был вполне достоин той цены, которую мы за него заплатили, то, полагаю, это будет лучшим доказательством изысканности нашего обеда.

После обеда, за сигарою (во имя истины должен сознаться, что "Национальный социалистический клуб" очень опытен в приобретении хороших сигар) у нас завязалась крайне поучительная беседа о грядущей национализации капитала и о полном социалистическом равенстве людей.

Положим, что касается лично меня, то я был обречен больше слушать, чем говорить, благодаря своей некомпетентности в данных вопросах. Рано лишившись своих родителей, я в детстве был поставлен в такие условия, которые вынуждали меня собственными усилиями прокладывать себе жизненный путь; поэтому у меня не было времени заниматься мировыми вопросами.

Зато я был весь внимание к тому, что говорилось моими просвещенными друзьями, бравшимися в несколько лет исправить все страшное мировое зло, в котором коснело злополучное человечество в течение прошлых тысячелетий, когда на свете еще не было этих самых моих друзей.

Главным лозунгом великих мирообновителей было "равенство", абсолютное равенство людей во всех отношениях: в положении, во влиянии на общественные дела, в имуществе, во всех правах и обязанностях, а следовательно, в довольстве и счастье.

- Так как,- говорили мои друзья,- мир создан для всех, то он и должен быть разделен поровну между всеми. Труд каждого человека должен идти на пользу государства, которое будет питать и одевать людей и вообще заботиться об их нуждах и потребностях. Никто не имеет права обогащаться сам своим трудом; все должны трудиться исключительно для пользы государства.

Все личное богатство - эти социальные узы, посредством которых немногие связывали многих, это страшное оружие, служившее кучке разбойников средством отбирать у целого общества плоды его трудов, должно быть вырвано из рук тех, которые слишком уж долго держали его.

Общественные различия, как не имеющие смысла преграды, которыми до сих пор сдерживались в своем естественном движении волны могучего жизненного потока, должны быть уничтожены. Человечеству должен быть дан неограниченный простор в его поступательном движении, в его законном стремлении к новым формам жизни, к новым возможностям, каковы бы они ни были. Пусть человечество свободно разливается по всей шири безграничного простора. До настоящего времени оно было вынуждено идти лишь тесною кучей, причем каждой отдельной личности, с неимоверным трудом и в неописуемых страданиях, на свой собственный страх и риск, приходилось перебираться через крутизну и пропасти неравенства рождения и положения. Для изнеженных ног баловней слепой судьбы дорога была ровная, укатанная и выложенная мягким газоном, между тем как истерзанные ноги обездоленных не имели другой опоры, кроме острых камней. Пусть же отныне для всех людей будет один ровный, прямой, просторный и мягкий путь, усыпанный розами, лилиями и фиалками,- словом, обставленный всевозможными удобствами и удовольствиями.

Неистощимые богатства матери-природы должны питать одинаково всех; не должно быть ни голодных, ни погибающих от излишества питания. У сильного должна быть отнята возможность захватывать себе больше, чем будет иметь слабый. Земля принадлежит человечеству со всем, что находится на ее поверхности и в ее недрах; поэтому она и должна быть разделена между всеми поровну. Равные по законам природы люди должны быть равными и по своим собственным законам.

Из неравенства возникли все отрицательные явления в человечестве: нужда, преступление, грех, самолюбие, заносчивость, лицемерие и пр. При полном равенстве исчезнет всякий повод, всякий соблазн к совершению всяческого зла; а раз все это исчезнет, то таящееся в человеческой природе благородство засияет во всей своей красоте, во всем своем ослепительном блеске.

Лишь только будет объявлено равенство людей, земля сразу превратится в рай, но без унижающего людей деспотизма какого бы то ни было божества.

В конце этих широковещательных разглагольствований ораторы подняли бокалы и провозгласили тост за священное равенство (разумеется, в этом тосте участвовал и я), а потом велели подать себе шартреза и новых сигар.

Я вернулся домой с этого вечера в глубоком раздумье и, улегшись в постель, долго не мог уснуть, мысленно перебирая нарисованные моими друзьями картины нового мира.

В самом деле, как прекрасна была бы наша жизнь, если бы эти картины могли осуществиться, а не оставались бы, так сказать, лишь одними набросками. Я представлял себе их уже воплощенными и видел, что действительно ничего лучшего и быть не может.

Не стало бы больше борьбы за существование и вражды между отдельными личностями; исчезли бы зависть, вражда и ненависть; не стало бы больше горьких разочарований, нужды и страданий. Государство пеклось бы о нас с самой минуты нашего рождения и вплоть до того времени, когда мы будем зарыты в землю; снабжало бы нас всем необходимым, с колыбели и до могилы включительно, и нам совсем не нужно было бы заботиться о себе.

Исчезла бы необходимость тяжелого труда. По вычислениям моих друзей, достаточно трехчасового труда в день со стороны каждого из граждан нового мира; будет даже запрещено продолжать работу хоть на одну минуту сверх срока.

Не будет больше ни бедных, вызывающих жалость, ни богатых, вызывающих зависть. Не будет никого, кто бы смотрел на нас сверху вниз и на кого мы сами смотрели бы снизу вверх... Положим, тогда не будет и таких, на которых мы могли бы смотреть сверху вниз; это обстоятельство немного разочаровало меня, но я вскоре утешился мыслью, что ведь и самое солнце не без пятен.

Во всяком случае, общее впечатление от придуманного моими мудрыми друзьями было прекрасное. Жить совершенно беспечно, без малейших забот и почти без всякого труда, без горя и страданий, даже без мысли, за исключением думы, о славных судьбах человечества,- разве это, в самом деле, не рай?..

Вдруг блестящие картины грядущего земного блаженства спутались в моем воображении, померкли, растворились в безобразном хаосе, и я заснул сном праведника.

* * *

Проснувшись, я увидел себя лежащим в стеклянном ящике, в каком-то огромном, но неприветливом, даже мрачном помещении. Над моим изголовьем была прикреплена дощечка с надписью. Я повернул, насколько мог, голову и прочитал надпись, изображенную следующим образом и в следующих словах:

"СПЯЩИЙ ЧЕЛОВЕК XIX СТОЛЕТИЯ

Этот человек был найден спящим в одном из домов Лондона, во время великой революции 1899 года. По словам квартирной хозяйки, он спал уже более десяти лет, потому что она все забывала разбудить его. Было постановлено, в научных целях, не будить его, а наблюдать, сколько времени он может еще проспать. В силу этого, он был помещен в музей редкостей 11 февраля 1900 года. (Посетителей просят в отверстия для прохождения воздуха воды не лить)".

Какой-то старик с интеллигентным лицом, возившийся недалеко от меня над распределением в другом стеклянном ящике высушенных ящериц, подошел, сдернул с меня крышку и спросил:

- Что с вами? Вас что-нибудь обеспокоило?

- Нет, ничего,- ответил я.- Я проснулся просто потому, что выспался, как это всегда со мной бывает. Но скажите, пожалуйста, в каком мы теперь веке?

- В двадцать девятом. Вы проспали ровно тысячу лет.

- Тысячу лет?! - невольно воскликнул я.- Впрочем, что ж, тем лучше: за такой продолжительный отдых у меня, наверное, накопилось много новых сил,- продолжал я, выбираясь из ящика и спускаясь со стола, на котором тот стоял.- Продолжительный сон всегда считался лучшим средством для восстановления сил.

Приняв вертикальное положение вместо горизонтального, то есть встав на ноги, я действительно почувствовал в себе прилив новых сил.

- Предполагаю, что вы сейчас захотите сделать то, что обыкновенно прежде всего делают люди в вашем положении,- довольно кисло промолвил старик, не ответив на мои последние слова.- Вы, вероятно, потребуете, чтобы я провел вас по всему городу и объяснил вам все происшедшие за тысячу лет перемены. И вы будете осыпать меня вопросами и разного рода замечаниями.

- Вы угадали,- подхватил я,- именно это я и желал бы сделать.

- Ну конечно,- еще кислее пробурчал он.- Так идемте, чтобы скорее покончить с этим.

И он двинулся к выходу.

Спускаясь с ним с лестницы, я поинтересовался:

- Значит, теперь все в порядке?

- Что именно? Насчет какого порядка вы спрашиваете? - в свою очередь спросил мой спутник.

- Да насчет мирового порядка,- пояснил я.- Как раз перед тем, как мне суждено было погрузиться в такой крепкий и долгий сон, некоторые из моих друзей собирались раскрошить мир на части и потом воссоздать его на новых началах. Вот я и спрашиваю, удалось ли им это и лучше ли стало теперь, чем было при мне... то есть до моего тысячелетнего сна? Существует ли теперь общее равенство и освобождено ли человечество от греха, страданий и всякого рода зол?

- Ода! - немного оживившись, ответил мой спутник.- Вы увидите, что теперь нет ничего общего с тем, что было тысячу лет назад. Порядок у нас образцовый. И мы немало потрудились ради установления этого порядка за все то время, которое вы проспали. Мы переделали всю землю до неузнаваемости и превратили ее в совершенство. Теперь уж никто не творит на ней что-нибудь дурное и неправое. А что касается равенства, то у нас изъяты из него только одни идиоты.

Манера старика выражаться показалась мне довольно вульгарною, но я не решился высказать ему этого.

Мы пошли по городу. Кругом было очень чисто и тихо. Снабженные номерами улицы были прямые и широкие; все они перекрещивались под прямыми углами и поражали полною однообразностью. Прежних экипажей с лошадьми совсем не было видно. Передвижение производилось исключительно или пешком, или же в фурах с электрической тягой. Люди, попадавшиеся нам изредка навстречу, были очень спокойны и серьезны, и

все на одно лицо, словно они были членами одного семейства. Одеты они были точь-в-точь так же, как был одет мой спутник, то есть в серую блузу, наглухо застегнутую у шеи и подпоясанную ремнем, и в серые панталоны. Все были черноволосые и с начисто выбритыми лицами.

- Неужели все эти люди - близнецы? - спросил я.

- Близнецы? - с видимым изумлением повторил старик.- С чего вам пришла в голову такая несуразная мысль?

- Почему же "несуразная"? - немного обиженно возразил я.- Чем же иначе объяснить удивительное сходство всех встречных между собою и с вами? У всех одни лица, одинакового черного цвета волосы...

- Что касается этого, то у нас установлено как ненарушимое правило иметь черные волосы,- пояснил мой спутник.- У кого же они от природы другого цвета, тот обязан выкрасить их в черный.

- Для чего же это? - полюбопытствовал я.

- Как для чего?! - вскинулся на меня старик.- Неужели вы и этого не понимаете? Я же вам говорил, что у нас теперь процветает полное равенство. А какое же это было бы равенство, если бы одним из нас, будь то мужчина или женщина, было разрешено чваниться белокурыми или, как вы в свое время называли их - "золотистыми" волосами, у другого голова горела бы, как в огне, от рыжей растительности, у третьего чернелась бы, как уголь, а у иных белелась бы, как снег? Нет, в наши счастливые дни люди равны не только по положению, но и по внешности. Установив для всех мужчин обязательное бритье лиц и для обоих полов одинаковый цвет волос и стрижку их в одинаковую длину, мы некоторым образом исправляем недочеты природы.

- А почему вы предпочли всем цветам черный? - спросил я.

- Не знаю,- ответил старик.- Мне достаточно знать, что этот цвет раз и навсегда установлен...

- Кем? - поинтересовался я.

- Разумеется, БОЛЬШИНСТВОМ,- с особенной торжественностью ответил мой спутник, благоговейно приподымая свою безобразную шляпу и смиренно опуская глаза, как делали прежние пуритане во время молитвы.

Задумавшись, я машинально следовал за стариком. Потом, заметив, что нам навстречу попадаются одни мужчины, я спросил:

- Разве в этом городе нет женщин?

- Как это - "нет женщин"?! - вскричал старик.- Сколько угодно. Мы уже много встречали их.

- Однако я не вижу их,- продолжал я.- Неужели выдумаете, что я не сумел бы сразу отличить женщину от мужчины?

- Да вот вам идут две женщины,- сказал мой проводник, указывая на проходившую мимо нас пару людей, одетых в те же серые блузы и панталоны.

- Но по каким же признакам можно узнать, что это женщины? - недоумевал я.

- По металлическим номерам, которые мы все носим на груди,- ответил старик.

- Ах, вот оно что!.. А я думал, что этими номерами у вас только обозначаются полицейские, и удивлялся, почему их так много, между тем как обыкновенных обывателей совсем не видно,- сказал я.

- Нет, каждый обыватель имеет свой номер: мужчины узнаются по нечетным номерам, а женщины - по четным. Полицейских же у нас нет: мы в них не нуждаемся,- поучал меня старик.

- Изумительно просто! - восхитился я.- Значит, вы только по этим номерам и отличаете мужчину от женщины?

- Конечно,- коротко ответил мой провожатый, которому, очевидно, начинало надоедать мое любопытство.

Некоторое время мы опять шли молча, потом я спросил:

- А для чего каждый из вас должен иметь номер?

Старик усмехнулся и, с сожалением взглянув на меня, произнес:

- Какие странные вопросы вы задаете!.. Впрочем, я ожидал их. Номера служат для того, чтобы мы могли отличать себя друг от друга.

- А разве у вас нет имен?

- Конечно, нет.

- Почему?

- Да просто потому, что в именах было слишком много неравенства у прежних людей. Одни из них называли себя Монморанси и свысока смотрели на тех, которые назывались Смитами, а Смиты отвертывались от Джонсов. И так далее до бесконечности. Каждый кичился своим именем и с презрением относился к носителям других имен. Для того чтобы пресечь в корне это возмутительное явление, было решено совсем уничтожить имена и заменить их номерами.

- И Монморанси не протестовали против этого? - удивлялся я.

- Как не протестовать! Протестовали, и даже очень сильно, но были подавлены Смитами и Джонсами, которые составляли БОЛЬШИНСТВО,- с прежней торжественностью и благоговением ответил проводник.

- Но разве номера первые и вторые не смотрели свысока на номера третьи и четвертые и так далее по порядку? - продолжал я.

- Да, вначале кичились и этим различием,- подтвердил старик.- Но с уничтожением богатства отдельных лиц числа лишились своего прежнего значения, за исключением разве промышленных целей, так что в настоящее время номер сто уже не считает себя выше миллионного номера.

Так как в музее, в котором я проснулся, не было никаких приспособлений для умыванья, то я и не умывался, а теперь, почувствовав крайнюю потребность освежиться умываньем, я осведомился у своего спутника, где бы мне можно было произвести эту операцию.

- У нас не полагается умываться самим,- заявил проводник.- Подождите до половины пятого, тогда вас умоют к чаю.

- Как умоют?! - вскричал я.- Ведь я не маленький, могу и сам...

- Вы будете умыты правительственными должностными лицами,- прервал меня старик.

- Но зачем же понадобилось правительству брать на себя обязанность няньки по отношению к взрослым? - недоумевал я.

Старик пояснил, что невозможно поддержать равенства между людьми, если им будет предоставлена свобода умываться, когда и как им вздумается. Были люди, которые привыкли умываться три или четыре раза в день, между тем как другие чуть не раз в год чувствовали необходимость счищать с себя грязь. Благодаря этому образовались два класса: чистых и грязных, которые так и называли друг друга, вследствие чего стали было возрождаться прежние предрассудки. Чистые презирали грязных, а грязные ненавидели чистых. Ввиду этого правительство было вынуждено взять на себя заботу и об умывании граждан. Были назначены особые должностные лица, которые два раза в день и производят умывание всех граждан. Частные же умыванья совсем воспрещены.

Обходя улицы, я не видел отдельных домов, были только здания вроде огромных, грубо устроенных бараков, и притом все на один лад, без малейших различий. На углах красовались такие же здания, но гораздо меньших размеров и с надписями: "Музей", "Больница", "Зал для диспутов", "Баня", "Гимназия", "Академия Наук", "Выставка предметов промышленности", "Школа красноречия" и т. д.

- Разве в этом городе не живут? - осведомился я.

- Ах, какие удивительные вопросы! - снова воскликнул мой спутник.- Где же, по-вашему, живут наши граждане, если не в городе?

- Так неужели они живут в этом "городе"? - недоумевал я.- Ведь тут совсем нет жилых домов.

- Таких домов, какие были тысячу лет назад, у нас, разумеется, нет, да мы в них и не нуждаемся, потому что живем в братстве и равенстве,- продолжал старик.- Мы живем вот в этих самых зданиях или, вернее, в блоках зданий. В каждом блоке помещается тысяча человек. В каждом помещении сто постелей. Кроме спален, в каждом блоке имеются строго рассчитанных размеров столовые, ванные, одевальные и кухни.

В семь часов утра, по звуку колокола, все встают и сами убирают свои постели. В семь часов тридцать минут идут в ванные и одевальные, где их моют, бреют, стригут и одевают... то есть позволяют им одеваться самим в одинаковые костюмы. В восемь идут в столовую завтракать. Завтрак состоит из пинты овсяной похлебки и полпинты теплого молока на каждого. Мы строго придерживаемся вегетарианства, приобретшего в течение последних столетий такое огромное количество сторонников, что из них постоянно составляется большинство на выборах.

В час дня колокол сзывает к обеду, состоящему из бобов и вареных плодов; два раза в неделю дается пудинг с вареньем, а по воскресеньям - пирог со сливами. В пять часов, после вторичного умыванья, мы пьем чай, а в десять гасятся огни, и мы ложимся спать.

Будучи равными, мы все живем совершенно одинаково; и между нами нет ни высших, ни низших. Мужчины и женщины имеют одинаковые права, только живут отдельно; мужчины - в одной части города, а женщины - в другой...

- А разве у вас нет семейных? - перебил я.

- Нет, семейный институт уничтожен уже двести лет назад. Семейный уклад нам не подошел, потому что он оказался противообщественным. Главы семейств больше думали о своих женах и детях, чем о государстве. Они трудились главным образом в пользу своих семей, а не для общины, и пеклись несравненно больше о будущности своих детей, чем о судьбах всего человечества.

Узы любви и крови объединяли людей в маленькие тесные группы, вместо того чтобы безраздельно слиться в одну общую. Прежде чем думать об успехах человечества, они думали об успехах своих родных. Прежде чем стараться об увеличении счастья всех своих сограждан, они старались о счастье своих близких по сердцу и крови. Для того чтобы доставить этим близким особенные удобства, они работали сверх силы, подвергали себя лишениям и накапливали лично для себя богатства. Любовь порождала в сердцах людей порок карьеризма. Ради того, чтобы удостоиться улыбки любимой женщины и оставить своим детям в наследство, помимо богатства, громкое имя, люди выбивались из сил, лишь бы подняться над общим уровнем, сделать что-нибудь такое, чем бы можно было привлечь к себе внимание мира и заслужить особенные почести. Каждому хотелось оставить на пыльном пути человечества более глубокий след, чем оставляют другие. Благодаря всему этому основные принципы социалистического строя ежедневно нарушались и подвергались опасности быть совершенно уничтоженными. Каждый дом, в котором жили обособленные, семьи, становился центром пропаганды идеи ценности каждой отдельной личности. Из недр очага поднимались ехидны "товарищества" и "независимости", чтобы отравлять умы людей и жалить общество в самое сердце.

Пошли публичные диспуты о равенстве и о неравенстве. Одни (меньшинство) стояли за первое, другие (большинство) - за второе. Мужья, любившие своих жен, находили их лучшими в мире и с презрительным снисхождением, едва скрывая свои чувства, смотрели на других женщин. Любящие жены, в свою очередь, находили, что их мужья умнее и во всех отношениях лучше других. Матери находили, что лучше их детей и быть не может, то есть каждая мать думала так о своих отпрысках, глядя на чужих как на существ неизмеримо низших. Дети с самого рождения также были пропитаны еретическими убеждениями, что их отцы и матери лучше всех остальных родителей на свете.

Вообще, со всех точек зрения, семья оказывалась нашим врагом. У одного, действительно, была прелестная жена и двое благонравных детей, а его соседу выпала на долю сварливая грымза и одиннадцать озорных бездельников. В чем же тут было равенство?

Кроме того, в одной семье горевали, а в другой - радовались. В одной хижине горько плачут перед маленьким гробиком осиротевшие муж и жена, в другой, рядом, супружеская чета радостно смеется, глядя на то, как гримасничает ребенок, стараясь сунуть себе в рот собственную ногу. Какое это равенство? Может ли общество, в котором существовали подобные противоположности, считаться нормальным?

Такие вопиющие несообразности терпеть больше было нельзя. Мы поняли, что семейная любовь мешала нам на каждом шагу, что именно в ней мы и имели самого сильного врага. Это глупое чувство делало равенство людей невозможным. Оно вело за собой в пестрой смеси радость и горе, мир и тревогу. Оно разрушало привитые нами с таким огромным трудом новые верования людей и подвергало страшной опасности все человечество. Ввиду этого мы нашли нужным уничтожить любовь.

В настоящее время у нас нет семьи, зато нет и семейных тревог; нет любовных историй - нет и любовных страданий; нет любовных восторгов - нет и терзаний ревности; нет поцелуев - нет и слез.

Теперь мы наслаждаемся настоящим равенством, освободившись от всех радостей, зато и от всех горестей семейной жизни,- с самодовольством закончил свою длинную речь мой спутник.

- Да, разумеется, при таких условиях у вас должны быть удивительные тишь и гладь,- заметил я и продолжал: - Но скажите, пожалуйста,- я спрашиваю с чисто научной точки зрения,- какими же путями возмещается у вас естественная убыль в населении? Или вы сделались бессмертными и...

- Ну нет, тайны приобретения бессмертия мы пока еще не открыли,- поспешил заявить мой спутник.- У нас умирают, как и встарь, хотя и в других условиях и пропорциях, а причиненную этим убыль мы возмещаем совершенно просто, тем же способом, каким в ваше время производилось размножение коров, лошадей и прочих домашних животных, в которых вы нуждались. Ежегодно, весною, мы некоторое время разрешаем обоим полам жить вместе, причем необходимое количество рождений устанавливаем заранее. Новорожденные тщательно воспитываются под медицинским руководством и наблюдением. Лишь только явившись на свет, они отбираются от своих родительниц, во избежание пагубной для равенства материнской любви, и помещаются в государственные воспитательные дома, откуда их своевременно отдают в общественные школы, где они пребывают до четырнадцатилетнего возраста. В этом возрасте они подвергаются экспертизе специалистов, по решению которых подготовляются к тому или другому делу, смотря по открытым у них способностям. Двадцати лет их заносят в списки взрослых граждан, причем им дается право голоса. Между мужчинами и женщинами не делается никаких различий; оба пола пользуются совершенно одинаковыми правами.

- Какими же, собственно? - осведомился я.

- Да всеми теми, о каких я сейчас говорил. Чего же вам еще? - с заметным раздражением пробурчал старик.

Я опять замолчал.

Когда мы, по моим расчетам, прошли несколько миль и я ничего не видел, кроме однообразных улиц да "блоков" зданий, так похожих одно на другое, мне вздумалось спросить:

- Разве здесь нет магазинов или, вообще, торговых и ремесленных заведений?

- Нет. На что они нам? - ответил проводник.- Государство кормит и одевает нас, дает нам жилище, оказывает медицинскую помощь, моет, бреет, красит, причесывает нас, а когда помираем - хоронит. Ни в каких торговых и ремесленных заведениях мы не нуждаемся, поэтому их и нет.

Чувствуя некоторую усталость, а главное - жажду, я немного спустя предложил новый вопрос:

- Нельзя ли нам зайти куда-нибудь, где я мог бы напиться? У меня страшно пересохло горло.

- Напиться?!. Что значит "напиться"? - удивился мой спутник.- У нас после обеда дается полпинты какао. Может быть, вы об этом говорите?

Я понял невозможность объяснить ему мою потребность напиться просто воды или чего-нибудь в этом роде, потому и сказал:

- Да-да, какао. Говорю вам: мне очень хочется...

- Ну, а я говорю вам, что какао подается у нас только к обеду! - резко прервал меня старик.

Я снова должен был замолчать и покориться своей участи - ждать обеда.

Мимо нас проходил молодой человек с благообразным лицом, но однорукий. Еще раньше я заметил несколько одноруких и одноногих. Это явление поразило меня, и я спросил об его причине.

- Это тоже объясняется очень просто,- ответил старик.- Когда у кого-нибудь из молодых людей замечается превышение в росте или и силе сверх установленной средней нормы, то у него отнимается нога или рука, чтобы привести его в равновесие с другими. Мы, так сказать, низводим его до нужного уровня, без которого также немыслимо равенство. Природа частенько ошибается в своей мерке; она никак не хочет приучиться работать по той мерке, которая нам нужна, и мы исправляем ее ошибки.

- Значит, вы не вполне еще подчинили себе природу? - съехидничал я.

- Увы, нет еще! - со вздохом промолвил старик.- Стараемся, но все еще далеко не с полным успехом. Положим,- с гордостью добавил он поеле непродолжительного молчания,- во многих отношениях мы уж посбили с нее спеси.

- Ну, а что вы делаете, когда среди вас является человек с умом выше нормы? - с тем же ехидством продолжал я.

- Это бывает очень редко, но когда случается такая ненормальность, то мы просто-напросто вскрываем у данного субъекта череп и производим над его мозгом некоторую операцию, после которой он становится вполне нормальным.

Сказав это, мой спутник снова помолчал, очевидно, погруженный в раздумье, потом добавил:

- В первое время мне казалось очень грустным, что мы не можем повышать умственные способности людей, а умеем только понижать их, но с течением времени я примирился с этим.

- И вы находите справедливым такое искусственное... или, вернее, насильственное понижение природных умственных способностей? - спросил я.

- Конечно. Разве я могу считать это несправедливым, раз исключена возможность повышать эти способности? - ответил мой собеседник.

- Почему же не можете? - приставал я.

- Потому, что так постановлено БОЛЬШИНСТВОМ,- смиренно проговорил старик.

- Неужели вы находите, что ваше большинство не может быть несправедливым? - вырвалось у меня.

- Разумеется, нет. БОЛЬШИНСТВО не может быть не правым,- тоном глубокой убежденности промолвил мой спутник.

- Ваше мнение разделяется и теми, у которых вам приходится обрезывать мозги? - не унимался я.

- Нет. Но много ли их? - передернув плечами, произнес старик.- Мы с ними не считаемся.

- Однако, по-моему, и меньшинство имеет право на сохранение своих рук, ног и мозгов,- возразил я.

- Меньшинство НЕ ИМЕЕТ НИКАКИХ ПРАВ,- последовала суровая отповедь со стороны моего собеседника.

- Следовательно, тому, кто пожелал бы жить среди вас, необходимо примкнуть к большинству, чтобы не...

- Разумеется! - оборвал меня старик, угадав мою дальнейшую мысль.- Только таким путем он и может избавиться от больших неудобств.

Мне надоело бродить по этому скучному городу, и я спросил, нельзя ли для разнообразия выйти за его черту, на простор полей. Мой проводник ответил, что это можно, но предупредил:

- Едва ли и там вам покажется интересно.

- Почему? - удивился я.- В мое время за городом было так хорошо. Там были зеленые, усыпанные цветами луга, над которыми витал такой упоительный аромат, когда по ним проносился легкий ветерок; были прекрасные ветвистые деревья, населенные пернатыми певуньями; были обвитые розами прелестные коттеджи.

- Ну, теперь там ничего этого нет,- снова сухо прервал меня старик.- Мы все это переделали по-своему. Вместо описываемой вами ненужной роскоши природы мы устроили обширные огороды, разделенные дорогами и каналами, перекрещивающимися под прямым углом, как здешние улицы. Вашей былой "красоты" вы больше не найдете и за городом. Мы ее уничтожили, потому что и она мешала нашему равенству. Мы нашли несправедливым, чтобы одни люди жили среди живописных окрестностей, а другие - среди болот или голых песков. Теперь благодаря нашим трудам весь мир стал одинаков во всех своих частях, все люди повсюду живут в одинаковых условиях, потому что на земле нет уже таких мест, которые имели бы какие-либо преимущества перед другими.

- А разве нет других стран, кроме этой? - спросил я, думая, что старик под словами "весь мир" подразумевает только свою страну, и, чувствуя, что дорого бы дал, чтобы очутиться в какой-нибудь иной стране, хотя бы даже в одной из тех, которые тысячу лет назад считались самыми суровыми.

- Области другие есть, но стран в прежнем смысле больше не существует,- пояснил мой спутник.- Говорю вам: весь мир сделан нами совершенно одинаковым. Везде один народ, один язык, один закон, одна и та же форма жизни.

- Боже мой! Неужели, в самом деле, на всей земле, от полюса до полюса и на протяжении всего экватора, нет ни малейшего разнообразия? - ужасался я.- Как это должно быть скучно!.. Но, может быть, у вас есть хоть какие-нибудь способы развлечения, театры, например?

- Нет, мы уничтожили и театры,- ответил старик.- Особенности артистического темперамента не допускали уравнения. Каждый из артистов мнил себя лучше и выше других... Быть может, в ваши дни это было иначе?

- Нет, артисты и в наше время, как и во все предшествовавшие времена, считали себя, так сказать, сверхмировыми существами,- сознался я.- Но мы не обижались, не придавая этому особенного значения.

- Ну, а мы взглянули на этот вопрос иначе,- отозвался мой спутник.- Наш "Союз общественной охраны Белой ленты" нашел, что все способы развлечения вредны и порочны, перетянул на свою сторону БОЛЬШИНСТВО и добился того, что всякие игры, музыка, танцы и прочие забавы были навсегда воспрещены.

- Ну, а книги читать вам позволяется? - спросил я.

- Это нам не запрещено, но только читать-то у нас нечего. Новых книг больше не пишется. Да и о чем писать в мире, где нет ни горестей, ни радостей, ни разочарований, ни надежд, ни любви, ни ненависти; где жизнь течет таким ровным, тихим, нигде не застревающим потоком?

- Да, у вас действительно писать не о чем,- согласился я.- Но что сделали вы с творениями прежних авторов? У нас были Шекспир, Вальтер Скотт, Теккерей, Байрон... Наконец я сам написал кое-что, заслуживающее некоторого внимания, как говорили. Может быть, все это у вас хранится в общественных...

- Нигде не хранится,- почти сердито оборвал меня мой проводник.- Мы весь этот старый хлам сожгли. Нам совсем не интересно знать о тех временах, когда в мире шла такая неразбериха и люди, в огромном большинстве, были превращены в невольников и во вьючный скот.

Дальше я узнал от него, что у них благодаря настояниям самой сильной общественной партии "Союза общественной охраны Белой ленты", были уничтожены все без исключения произведения искусства прежних времен и постановлено подавлять в подрастающих поколениях малейшее стремление к художественной деятельности всякого рода, потому что такая деятельность признана зловредною, как подрывающая великие основы равенства. Люди с художественными наклонностями имеют привычку мыслить и этим самым возвышаться над другими, не имеющими такой зловредной привычки. Разумеется, последняя категория людей преобладала и составляла БОЛЬШИНСТВО, которое и признало существование неприятных ей лиц первой категории недопустимым. При этом старик добавил, что по той же причине были воспрещены различные виды спорта и общественные игры, так как состязания ведут к проявлению способностей, а различие в способностях нарушает законы равенства.

- А по скольку часов в день работают у вас? - спросил я.

- Только по три часа, все же остальное время дня в нашем собственном распоряжении,- не без гордости проговорил старик.

- Что же вы делаете в течение такого продолжительного свободного времени? - поинтересовался я.

- Отдыхаем,- последовал краткий ответ.

- Отдыхаете?! Двадцать один час подряд только и делаете, что отдыхаете? И это после такого ничтожного труда? - изумлялся я.

- Ну, конечно, не все же время мы спим или сидим, как ваши прежние истуканы,- возразил мой спутник.- Мы думаем, беседуем...

- А!.. О чем же, смею спросить?

- О том, как трудно жилось прежним людям и как счастливы теперь мы, а также о великих предназначениях человечества.

- А что именно вы представляете себе под выражением "предназначения человечества"? - с любопытством спросил я.- Об этом и в наши дни много толковалось, но никто так и не мог выяснить, что, собственно, имелось в виду.

- Да? Ну, мы и в этом отношении ушли гораздо дальше вас,- с самодовольством проговорил мой собеседник.- Мы видим предназначение человечества в полном преобладании над природой, чтобы она не стремилась больше своими вольностями нарушать наши законы равенства; чтобы все у нас делалось силою одного электричества, без всякого содействия с нашей стороны; чтобы каждый из нас имел право голоса; чтобы...

- Довольно! Благодарю вас,- перебил я его.- Теперь я все понял, и мне остается спросить вот только о чем: есть ли у вас религия?

- Конечно.

- И вы поклоняетесь какому-нибудь божеству?

- Разумеется.

- Как оно у вас называется?

- БОЛЬШИНСТВОМ.

- Так. Ну, теперь для меня все окончательно ясно... Впрочем, есть еще один вопрос, последний... Надеюсь, вы простите мне, что я задаю вам такое множество вопросов?

- Задавайте и этот вопрос, не стесняясь,- пробурчал старик,- я к тому и приставлен, чтобы в течение трех часов в день отвечать на вопросы людей неопытных.

- Я хотел бы узнать вот что еще: много ли людей кончают у вас самоубийством?

- Самоубийством?!. Ну, таких случаев у нас совсем не наблюдается.

Я взглянул на лица встречных мужчин и женщин. Заметив на их лицах и в глазах такое же выражение удивления, смешанного с тревогой, какое мне приходилось наблюдать в глазах наших домашних животных, я решил, что этим людям действительно нет надобности прибегать к самоубийству.

Лишь только я решил этот вопрос, как все окружающее меня вдруг покрылось непроницаемым туманом... Я окликнул своего спутника, но не получил ответа...

Господи! да что же это со мной? Почему я снова очутился в хорошо знакомой мне комнате и на собственной постели, а возле меня раздается не менее знакомый, крикливый голос миссис Биглз, моей прежней квартирной хозяйки?

Разве и она проспала тысячу лет и тоже теперь проснулась?.. Она кричит, что уже двенадцать часов... Только еще двенадцать! Значит, я должен ждать еще четыре с половиною часа, когда меня умоют... Ах, как трещит у меня голова и как невыносимо ноют руки и ноги!..

Да, я действительно в своей собственной постели... Неужели все это было лишь тяжелым, кошмарным сном, и я остался на своем месте, в девятнадцатом столетии, при привычном государственном, общественном, семейном и прочем строе?..

Да, сквозь открытое окно до меня доносятся звуки прежней жизни. Слышу, как по-прежнему смеются и плачут, радуются и горюют люди, и как каждый из них с помощью воли и труда, напрягая и развивая свои силы, прокладывает себе собственный путь в жизни. Слышу шум борьбы и падение погибающих в этой борьбе, но слышу и быстрый бег тех, которые спешат на помощь упавшим... Слышу и то, как восторженно прославляются те, которым удалось совершить какое-нибудь великое дело...

О, как я счастлив, что избавился от страшного кошмара осуществленного социалистического строя, основанного на "свободе, равенстве и братстве"!.. Ах, какое великое, неописуемое блаженство чувствовать себя опять самим собою, а не...

Впрочем, у меня сейчас нет времени увлекаться отвлеченными рассуждениями. Мне сегодня предстоит целая уйма дел, а мое рабочее время не ограничивается ведь тремя часами...

Эх, зачем я вчера вечером пил так много вина, курил крепкие сигары и слушал разглагольствования будущих переустроителей мира! Вот от всего этого у меня и сделался в голове такой невообразимый кавардак.

Джером Клапка Джером - НОВАЯ УТОПИЯ, читать текст

См. также Джером Клапка Джером (Jerome Klapka Jerome) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :