Джек Лондон
«Мартин Иден (Martin Eden). 6 часть.»

"Мартин Иден (Martin Eden). 6 часть."

- Но почему ваш Вики-Вики так ужасно выражается? Ваши читатели, наверное, будут шокированы его лексиконом, и, конечно, редакторы будут правы, отвергнув этот рассказ.

256

- Потому что настоящий Вики-Вики говорил бы именно так.

- Это дурной вкус.

- Это жизнь! - воскликнул Мартин. - Это реально. Это правда. Я могу описывать жизнь только такой, какою ее вижу.

Руфь ничего на это не ответила, и на секунду воцарилось неловкое молчание. Мартин слишком любил ее и потому не понимал, а она не понимала его потому, что он не умещался в ограниченном круге ее представлений.

- А вы знаете, я получил деньги с "Трансконтинентального ежемесячника", - сказал Мартин, желая перевести разговор на другую тему; и, вспомнив о том, как он отделал редакционное трио, невольно расхохотался.

- Чудесно! Значит, вы придете? - радостно воскликнула Руфь. - Я ведь это и хотела узнать.

- Приду? - переспросил он недоуменно. - Куда?

- К нам завтра обедать. Вы ведь сказали, что выкупите костюм, как только получите деньги.

- Я совсем забыл об этом, - смущенно проговорил Мартин. - Видите ли, в чем дело... Сегодня утром полицейский забрал двух коров Марии и теленка за потраву, а у нее как раз не было денег для уплаты штрафа... Ну, я за нее и заплатил. Так что весь мой гонорар за "Колокольный звон" ушел на выкуп коров Марии.

- Значит, вы не придете? Мартин оглядел свое платье.

- Не могу.

Голубые глаза Руфи наполнились слезами, она укоризненно посмотрела на него, но ничего не сказала.

- На будущий год мы с вами отпразднуем День Благодарения у Дельмонико, или в Лондоне, или в Париже, или где вам хочется. Я в этом уверен.

- Я читала на днях в газетах,- ответила Руфь,- что в почтовом ведомстве открываются вакансии. Ведь вы у них числились первым на очереди?

Мартин принужден был сознаться, что получил повестку, но не пошел.

- Я так уверен в себе, - оправдывался он. - Через год я буду зарабатывать в десять раз больше, чем любой почтовик. Вот увидите.

- Ах! - только и могла сказать Руфь. Она встала и принялась натягивать перчатки. - Мне пора уходить, Мартин. Артур ждет меня.

Мартин крепко обнял ее и поцеловал, но Руфь равнодушно приняла его ласку. Ее тело не затрепетало, как обычно, она не обхватила руками его шею и не прижалась губами к его губам.

"Рассердилась,- подумал Мартин, проводив ее и вернувшись к себе в комнату. - Но почему? Конечно, досадно, что полицейский именно сегодня поймал коров, но ведь это просто несчастное стечение обстоятельств. Никто не виноват в этом". Мартину не пришло в голову, что сам он мог бы поступить в этом случае иначе. "Нy, конечно,-решил он наконец,- я в ее глазах немножко виноват в том, что отказался от места на почте. И потом ей не понравился "Вики-Вики".

Внезапно раздались шаги на лестнице. Мартин обернулся и увидел входящего почтальона. С привычным волнением Мартин принял от него целую груду больших продолговатых конвертов. Среди них был один маленький. На нем был бланк "Нью-йоркского обозрения". Мартин немного помедлил, прежде чем решился распечатать его. Едва ли это было извещение о принятии рассказа. За последнее время он не посылал ни одной рукописи в такие журналы. "Может быть,- он весь замер при этой мысли,- они хотят заказать мне статью?" Но Мартин тотчас отогнал от себя эту дерзкую, несбыточную надежду.

В конверте было коротенькое официальное письмо редактора, извещавшее его о получении прилагаемого анонимного письма, причем редактор просил Мартина не беспокоиться, ибо никаким анонимным письмам редакция никогда не придает значения.

Прилагаемое анонимное письмо было безграмотно, написало от руки печатными буквами. Это был нелепый донос, что "так называемый Мартин Иден", посылающий в журналы свои рассказы и стихи, вовсе не писатель, что он просто крадет рассказы из старых журналов, перепечатывает на машинке и отправляет от своего имени. На конверте был штемпель "Сан-Леандро". Мартин сразу угадал автора. Грамматика Хиггинботама, словечки Хиг-гинботама, мысли Хиггинботама сквозили в каждой строчке. Мартин отлично понимал, что письмо это сработано грубыми руками его любезного свойственника.

- Но зачем это было ему нужно? - спрашивал он себя.

Что сделал он дурного Бернарду Хиггинботаму? Это было так нелепо, так бессмысленно. Нельзя было найти для этого никакого здравого объяснения. В течение недели пришло еще с десяток подобных же писем из разных журналов восточных штатов. Мартину очень понравилось поведение редакторов. Несмотря на то, что он был им совершенно неизвестен, многие из них даже выражали ему сочувствие. Было очевидно, что к анонимным доносам они относились с отвращением. Глупая попытка повредить ему явно не удалась. Напротив, это могло даже пойти ему на пользу, так как привлекло к. его имени внимание редакторов. Иной из них, читая теперь его рассказ, вспомнит, что это написал тот самый Мартин Иден, о котором упоминалось в анонимном письме. И - как знать - может быть, это благоприятно повлияет на судьбу его произведений!

Приблизительно около этого же времени случилось событие, после которого Мартин значительно упал в глазах Марии Сильвы. Однажды он застал ее на кухне в слезах, стонущую от боли: она была не в силах сдвинуть с места тяжелые утюги. Он тотчас же решил, что у нее грипп, дал ей хлебнуть виски, оставшегося на дне одной из бутылок, принесенных Бриссенденом, и велел лечь в постель. Но Мария ни за что не соглашалась. Она упрямо кричала, что ей необходимо догладить белье и сдать его сегодня же вечером, иначе завтра ее семерым ребятишкам нечего будет есть.

К своему глубочайшему удивлению (она не переставала рассказывать об этом до самой своей смерти), она увидела, как Мартин схватил утюг и швырнул на гладильную доску тонкую батистовую кофточку. Это была лучшая праздничная кофточка Кэт Флэнегэн, самой большой франтихи в квартале. Мисс Флэнегэн требовала, чтобы кофточка во что бы то ни стало была доставлена к вечеру. Все знали, что она водит дружбу с кузнецом Джоном Коллинзом, и, по частным сведениям Марии, они оба отправлялись завтра в парк Золотых Ворот. Напрасно хотела Мария спасти кофточку. Мартин силою усадил ее на стул, и Мария, выпучив глаза, вне себя от ужаса, увидела, что он яростно заработал утюгами. Через десять минут Мартин подал Марии кофточку, которая была выглажена так, как самой Марии было не выгладить никогда,- в этом Мартин заставил ее признаться.

- Я бы мог выгладить еще быстрее, если бы утюги были погорячей, - объяснил он.

Но, по мнению Марии, он и так уже раскалил утюги до последней возможности.

- Вы неправильно сбрызгиваете, - сказал он ей в довершение всего,- давайте-ка я вам покажу, как это делается. Если вы хотите гладить быстро, надо держать сбрызнутое белье под определенным давлением.

Мартин притащил из погреба ящик, приделал к нему крышку и положил на нее куски старого железа, которое собирали ребятишки. Белье сбрызгивалось, клалось в ящик и покрывалось крышкой с грузом железа. Делать это было вовсе нетрудно.

- А теперь смотрите! - воскликнул Мартин, раздевшись до пояса, и схватил утюг, накаленный чуть не докрасна.

Мария потом всем рассказывала, как, кончив гладить, Мартин учил ее стирать шерстяные вещи:

- Он говорит: "Мария, больша дура, я буду учити вас". И он учила. В десять минута он строил уна машина. Бочка, два палка и колесна ступица. Вота!

Этой науке Мартин научился у Джо, в прачечной "Горячих Ключей". Ступица от старого колеса, приделанная к палке, служила поршнем. К другому концу была привязана веревка, пропущенная через стропило кухонного потолка, что давало возможность приводить поршень в движение одной рукой; шерстяные вещи, положенные в бочку, прекрасно выколачивались с помощью этого сооружения. Мария приспособила даже одного из мальчиков дергать веревку и только удивлялась хитроумию Мартина Идена.

Тем не менее Мартин сильно упал во мнении Марии. Ведь романтический ореол, окружавший его, рассеялся, как дым, после того как выяснилось, что он просто бывший прачечник. Все его книги, важные посетители, пустые бутылки из-под виски - все сразу потеряло в глазах Марии всякое очарование. Этот таинственный Иден был, следовательно, самый простой рабочий, такой же рабочий, как и она сама, и они оба принадлежали к одному классу. От этого он стал ей ближе, понятнее, но обаяние тайны рассеялось.

От своих родных Мартин отходил осе дальше и дальше. После неудачного выступления мистера Хиггинбота-ма проявил себя и будущий зять - Герман Шмидт. Мартину удалось однажды пристроить несколько стишков и рассказиков и отчасти восстановить свое благосостояние. Он расплатился с кредиторами, выкупил костюм и велосипед. Осмотрев велосипед и убедившись, что он нуждается в починке, Мартин решил отремонтировать его и, в знак своего дружелюбного отношения к будущему родственнику, отправил велосипед в мастерскую Германа Шмидта.

В тот же день вечером Мартин, к своему удивлению и удовольствию, получил велосипед обратно. Очевидно, Шмидт решил проявить такое же дружеское расположение и починил велосипед вне очереди да вдобавок еще прислал его на дом, чего обычно не делает ни одна мастерская. Но, осмотрев велосипед, Мартин убедился что никакой починки произведено не было. Он позвонил в мастерскую по телефону и узнал, что Герман Шмидт "не желает с ним иметь никакого дела".

- Господин Герман фон Шмидт,- спокойно сказал Мартин, - я, пожалуй, зайду к вам, чтобы разочек дернуть вас хорошенько за нос.

- Если вы придете ко мне в мастерскую,- был ответ,- я пошлю за полицией! Я вам покажу! Не беспокойтесь, вам со мной не удастся затеять драку. Вы лодырь, а я работаю. Если я женюсь на вашей сестре, то из этого еще не следует, что вы можете обдирать меня. Почему вы не хотите заняться делом и честно зарабатывать себе на хлеб? А? Ну-ка, ответьте!

Мартин, как истинный философ, сдержал свой гнев и повесил трубку, только свистнув в ответ. Сначала ему было смешно, но вслед за тем чувство одиночества тяжелым камнем легло ему на сердце.

Никто не понимал его, никому не был он нужен, кроме разве только Бриссендена, но и Бриссенден исчез бог знает куда.

Начало смеркаться, когда Мартин вышел из овощной лавки, держа в руке покупки. Трамвай остановился на углу улицы, и знакомая фигура соскочила с него. Сердце Мартина так и встрепенулось от радости. Это был Брис-сенден собственной персоной, и Mapтин при свете электрического фонаря разглядел оттопыренные карманы его пальто. В одном были книги, а в другом бутылки.

ГЛАВА XXXV

Бриссенден не дал Мартину никаких объяснений по поводу своего долгого отсутствия, да Мартин и не расспрашивал его. Сквозь пар, клубившийся над стаканами с грогом, он с удовольствием созерцал бледное и худое лицо своего друга.

- Я тоже не сидел сложа руки,- объявил Бриссенден, после того как Мартин рассказал ему о своих последних работах.

Он вынул из кармана рукопись и передал ее Мартину, который, прочтя заглавие, вопросительно взглянул на Бриссендена.

- Да, да, - усмехнулся Бриссенден, - недурное заглавие, не правда ли? "Эфемерида"... лучше не скажешь. А слово это ваше,- помните, как вы говорили о человеке как о "последней из эфемерид", ожившей материи, порожденной температурой и борющейся за свое местечко на шкале термометра. Мне это засело в голову, и я должен был написать целую поэму, чтобы, наконец, освободиться! Ну-ка, что вы об этом думаетe?

Начав читать, Мартин сначала покраснел, а затем побледнел от волнения. Это было совершеннейшее художественное произведение. Здесь форма торжествовала над содержанием, если можно было назвать торжеством это идеальное слияние мысли и словесного выражения, настолько совершенного, что оно вызвало на глазах у Мартина слезы восторга, а сердце его заставило усиленно биться. Это была длинная поэма, в шестьсот или семьсот стихов, Поэма странная, фантастическая, пугающая. Она казалась невозможной, немыслимой, и все же она существовала и была написана на бумаге черным по белому. В этой поэме изображался человек со всеми его исканиями, с его неутомимым стремлением преодолеть бесконечное пространство, приблизиться к сферам отдаленнейших солнц. Это была сумасшедшая оргия умирающего, который еще жил и сердце которого билось последними слабеющими ударами. В торжественном ритме поэмы слышался гул планет, гром сталкивающихся метеоров, шум битвы звездных ратей среди мрачных пространств, озаряемых светом огневых облаков, а сквозь все это слышался слабый человеческий голос, как неумолчная тихая жалоба в грозном грохоте рушащихся миров.

- Ничего подобного еще не было написано,- пробормотал Мартин, когда, наконец, в состоянии был заговорить. - Это изумительно! Изумительно! Я ошеломлен! Я подавлен! Этот великий вечный вопрос теперь не выходит у меня из головы. В моих ушах всегда будет звучать этот жалобный голос человека, пытающегося постичь непостижимое! Точно писк комара среди мощного рева слонов и рыканья львов. Но в этом писке слышится ненасытная страсть. Я, вероятно, говорю глупости, но эта вещь совершенно завладела мною. Вы... Я не знаю, что сказать, вы просто гениальны. Но как вы это создали? Как могли вы это создать?

Мартин прервал свой панегирик только для того, чтобы собраться с силами.

- Я никогда больше не буду писать. Я просто жалкий пачкун. Вы мне показали, что такое настоящее мастерство. Вы - гений! Нет, вы больше, чем гений! Это истина безумия. Это истина в самой своей сокровенной сущности. Вы догматик, понимаете ли вы это? Даже наука не может опровергнуть вас. Это истина провидца, выкованная из железа космоса и выплавленная мощным ритмом в горнах красоты и величия. Больше я ничего не скажу! Я подавлен, уничтожен! Нет, я все-таки скажу еще кое-что: позвольте мне устроить поэму куда-нибудь.

Бриссенден расхохотался.

- Да разве есть во всем христианском мире хоть один журнал, который решится напечатать такую штуку? Вы же сами прекрасно это знаете!

- Нет, не знаю! Я убежден, что во всем мире пет ни одного журнала, который бы не ухватился за это. Ведь такие произведения рождаются один раз в сто лет. Это поэма не нынешнего дня. Это поэма века.

- Я готов поймать вас на слове!

- Не разыгрывайте циника! - возразил Мартин.-Редакторы не такие уж кретины. Я знаю это. Хотите держать пари, что "Эфемериду" примут если не с первого, то со второго раза!

- Есть одно обстоятельство, мешающее мне воспользоваться вашим предложением,- произнес Бриссенден и, немного помолчав, добавил: - Это большое произведение, самое большое из всего, что я вообще когда-либо написал. Я отлично это знаю. Это моя лебединая песня. Я чрезвычайно горжусь этой поэмой. Я обожаю ее. Она мне милее виски. Это то совершенное творение, о котором я мечтал в дни своей ранней юности, когда человек еще стремится к идеалам и верит иллюзиям. И вот я достиг своего идеала, достиг его на краю могилы... Так неужели я буду отдавать его на поругание свиньям? Я не стану с вами держать пари! Это мое! Я создал это и делюсь им только с вами.

- Но подумайте об остальном мире! - воскликнул Мартин.- Ведь цель красоты - радовать и услаждать!

- Вот пусть это радует и услаждает меня.

- Не будьте эгоистом!

- Я вовсе не эгоист!

Бриссенден усмехнулся холодно и злорадно, словно заранее смакуя то, что он собирался сказать.

- Я альтруистичен, как голодная свинья. Напрасно Мартин пытался поколебать его в принятом

решении. Мартин уверял Бриссендена, что его ненависть к журналам нелепа и фанатична и что его поступок в тысячу раз постыднее, чем преступление Герострата, сжегшего храм Дианы Эфесской. Бриссенден слушал все это, кивал головой, попивая грог, и даже соглашался, что его собеседник прав во всем - за исключением того, что касалось журналов. Его ненависть к редакторам не знала границ, и он ругал их гораздо ожесточенное, чем Мартин.

- Пожалуйста, перепечатайте мне это, - сказал он,-вы сделаете это в тысячу раз лучше любой машинистки. А теперь я хочу дать вам один полезный совет. - Бриссенден вытащил из кармана объемистую рукопись. - Вот ваш "Позор солнца". Я три раза перечитывал его! Это самая большая похвала, которую я мог воздать вам. После того, что вы наговорили про "Эфемериду",- я, разумеется, должен молчать. Но вот что я вам скажу; если "Позор солнца" будет напечатан, он наделает невероятно много шуму. Из-за него поднимется жесточайшая полемика, и это будет для вас лучше всякой рекламы.

Мартин расхохотался.

- Уж не посоветуете ли вы мне послать эту статью в какой-нибудь журнал?

- Ни в коем случае, если только вы хотите, чтобы ее напечатали. Предложите ее одному из крупных издательств. Может быть, ее прочтет там какой-нибудь безумный или основательно пьяный рецензент и даст о ней благоприятный отзыв. Да, видно, что вы читали книги! Все они переварились в мозгу Мартина Идена и излились в "Позоре солнца"... Когда-нибудь Мартин Иден будет очень знаменит, и немалая доля его славы будет создана этой вещью. Ищите издателя, и чем скорее вы его найдете, тем лучше!

Бриссенден поздно засиделся у Мартина в этот вечер Мартин проводил его до трамвая, и когда Бриссенден садился в вагон, то неожиданно сунул своему другу измятую бумажку.

- Возьмите это,- сказал он, - мне сегодня повезло на скачках!

Прозвенел звонок, и трамвай тронулся, оставив Мартина в полном недоумении, с измятой бумажкой в руках. Возвратившись к себе в комнату, он развернул бумажку - это был банковый билет в сто долларов.

Мартин воспользовался им без всякого стеснения. Он отлично знал, что у его друга много денег, а кроме того, был уверен, что сможет отдать долг в очень скором времени. На следующее утро он расплатился со всеми долгами, заплатил Марии вперед за три месяца и выкупил из ломбарда все свои вещи. Он купил свадебный подарок для Мэриен, купил рождественские подарки Руфи и Гертруде. В довершение всего он повел всю детвору Марии в Окленд и, во исполнение своего обещания (правда, опоздав на год), купил башмаки и Марии и всем ее ребятишкам. Мало того, он накупил им игрушек и сластей, так что свертки едва помещались в детских ручонках.

Входя в кондитерскую во главе этой необыкновенной, процессии, Мартин случайно повстречал Руфь и миссис Морз. Миссис Морз была чрезвычайно шокирована, и даже Руфь смутилась. Она придавала большое значение внешности, и ей было не очень приятно видеть своего возлюбленного с целой оравой португальских оборвышей.

Такое отсутствие гордости в самоуважения задело ее. В этом инциденте Руфь увидела лишнее доказательство того, что Мартин не в состоянии подняться над своей средою. Это было достаточно неприятно само по себе, и хвастать этим перед всем миром - ее миром - совсем уж не следовало. Хотя помолвка Руфи с Мартином до сих пор держалась в тайне, но их отношения ни для кого не составляли секрета, а в кондитерской, как нарочно, было очень много знакомых, и все они с любопытством смотрели на удивительное окружение возлюбленного мисс Морз. Руфь не могла стать выше людских пересудов, и поведение Мартина было ей просто непонятно. Ее впечатлительная натура воспринимала этот случай как нечто позорное Мартин, придя к Морзам в этот день, застал Руфь в таком волнении, что даже не решился вытащить из кармана свой подарок. Он в первый раз видел ее в слезах - слезах гнева и обиды, и зрелище это так потрясло его, что он мысленно назвал себя грубой скотиной, хотя все-таки не вполне ясно понимал, в чем его вина. Мартину и в голову не приходило стыдиться людей своего круга, и он не видел ничего оскорбительного для Руфи в том, что ходил покупать рождественские подарки детям Марии Сильвы. Но он готов был понять обиду Руфи, прислушавшись к ее объяснениям, и истолковал весь эпизод как проявление женской слабости, которая, очевидно, свойственна даже самым лучшим женщинам.

ГЛАВА XXXVI

- Пойдемте я покажу вам "настоящих людей",-сказал Мартину Бриссенден в один январский вечер.

Они пообедали в Сан-Франциско и собирались уже садиться на оклендский паром, как вдруг Бриссендену пришла фантазия показать Мартину "настоящих людей", Он повернул назад и зашагал вдоль пристани, скользя, словно тень, в своем развевающемся плаще; Мартин едва поспевал за ним. По дороге Бриссенден купил две бутылки старого портвейна и, держа их в руках, вскочил в трамвай, идущий по Мишен-стрит; то же сделал и Мартин, нагруженный четырьмя бутылками виски "Что бы сказала Руфь, если бы увидела меня сейчас",- мелькнуло у Мартина в голове, но только на мгновенье; мысли его были заняты вопросом: что же это за "настоящие люди"?

- Может быть, сегодня там никого и не будет - сказал Бриссенден, когда они сошли с трамвая и нырнули в темный переулок рабочего квартала к югу от Мар-кет-стрит.- Тогда вам так и не придется увидеть то, что вы давно ищете!

- Да что это за дьявольщина в конце концов? -спросил Мартин.

- Люди, настоящие умные люди, а не болтуны, вроде тех, которые толкутся в торгашеском притоне, где я вас встретил. Вы читали книги и страдали от одиночества! Ну вот, я познакомлю вас с людьми, которые тоже кое-что читали, и вы больше не будете так одиноки.

- Я не очень интересуюсь их бесконечными опорами,- прибавил Бриссенден, пройдя один квартал,- я вообще терпеть не могу книжной философии, но зато это, несомненно, настоящие люди, а не буржуазные свиньи! Но смотрите, они заткнут вас за пояс, о чем бы вы с ними ни заговорили!

- Надеюсь, что там будет Нортон,- продолжал он немного спустя, задыхаясь, но не позволяя Мартину взять у него из рук бутылки портвейна.- Нортон -идеалист. Он кончил Гарвардский университет! Изумительная память! Идеализм привел его к анархической философии, и семья отреклась от него. Его отец - президент железнодорожной компании, мультимиллионер, а сын влачит во Фриско полуголодное существование, редактируя анархический журнальчик за двадцать пять долларов в месяц.

Мартин плохо знал Сан-Франциско, в особенности же эту часть города, а потому никак не мог сообразить, куда собственно Бриссенден ведет его.

- Расскажите мне о них еще,- говорил он,- я хочу предварительно с ними познакомиться. Чем они живут? Как сюда попали?

- Надеюсь, что Гамильтон придет сегодня,- сказал Бриссенден, останавливаясь, чтобы перевести дух,-Страун-Гамильтон - старинная фамилия; он происходит из хорошей семьи, но сам по характеру настоящий бродяга и лентяй, каких свет не видел, хоть он и служит -вернее, пытается служить - в одном социалистическом кооперативе за шесть долларов в неделю. Это неисправимый бродяга! Он и в Сан-Франциско-то попал бродяжничая. Не раз бывало, что он целый день сидит на скамье в парке, причем у него с утра куска во рту не было, а когда предложишь ему пойти пообедать в ресторан, который находится за два квартала,- знаете, что он на это отвечает? "Слишком много беспокойства, старина. Купите мне лучше пачку папирос!" Он был спенсе-рианец, как и вы, пока Крейз не обратил его на путь материалистического монизма. Если удастся, я заставлю его поговорить о монизме. Нортон тоже монист, но он не признает ничего, кроме духа. У него вечные схватки с Гамильтоном и с Крейзом.

- А кто такой Крейз? - спросил Мартин.

- Мы как раз к нему и идем. Бывший профессор, изгнанный из университета, - самая обычная история Ум острый, как бритва. Зарабатывает себе пропитание всевозможными способами. Однажды был даже факиром. Абсолютно без предрассудков. Без зазрения совести снимет саван с покойника. Разница между ним и буржуа тa, что он ворует без всяких иллюзий. Он может говорить о Ницше, о Шопенгауэре, о Канте, о чем угодно, но интересуется он, в сущности говоря, только монизмом. Даже о своей Мэри он думает гораздо меньше, чем о монизме. Геккель для него божество. Единственный способ оскорбить его - это задеть Геккеля. Ну, вот мы и пришли.

Бриссенден поставил бутылки на ступеньку лестницы, перед тем как начать подъем. Дом был самый обыкновенный угловой двухэтажный дом, с салуном и лавкой в первом этаже.

- Эта шайка живет здесь и занимает весь второй этаж,- сказал Бриссенден, - но только один Крейз имеет две комнаты. Идемте!

Наверху не горела лампочка, но Бриссенден ориентировался в темноте, словно домовой. Он остановился, чтобы сказать Мартину:

- Здесь есть один - Стивенс, теософ. Когда разойдется, производит невероятный шум. Моет посуду в ресторане. Любит хорошие сигары. Я видел однажды, как, съев обед в десять центов, он купил сигару за пятьдесят. Я на всякий случай захватил для него парочку. А другой, по фамилии Парри,- австралиец, это статистик и ходячая спортивная энциклопедия. Спросите его, сколько зерна вывезли из Парагвая в 1903 году, или сколько английского холста ввезено в Китай в 1890 году, или сколько весил Джимми Брайт, когда побил Баттлин га-Нельсона, или кто был чемпион Соединенных Штатов в среднем весе в 1868 году,- он на все вам ответит с точностью автомата. Есть еще некий Энди, каменщик,-имеет на всё свои взгляды и прекрасно играет в шахматы; затем - Гарри, пекарь, ярый социалист и профсоюзный деятель. Кстати, помните стачку поваров и официантов? Ее устроил Гамильтон. Он организовал союз и выработал план стачки, сидя здесь, в комнате Крейза. Сделал это только для развлечения и больше не принимал никакого участия в делах союза из-за лени. Если бы он хотел, он бы давно занимал видный пост. В этом человеке бесконечные возможности, но лень его совершенно необычайна.

Бриссенден продолжал продвигаться в темноте, пока полоска света не указала им порог двери. Стук, ответное "войдите!" - и Мартин уже пожимал руку Крейзу, красивому брюнету с белыми зубами, черными усами и большими выразительными черными глазами. Мэри, степенная молодая блондинка, мыла посуду в небольшой комнатке, служившей одновременно кухней и столовой. Первая комната была спальней и гостиной. Через всю комнату гирляндами висело белье, так что Мартин в первую минуту не заметил двух людей, о чем-то беседовавших в углу. Бриссендена и его бутылки они встретили радостными восклицаниями, и Мартин, знакомясь с ними, узнал, что это Энди и Парри. Мартин с любопытством стал слушать рассказ. Парри о боксе, который oн вчера видел. А Бриссенден с азартом занялся раскупориванием бутылок и приготовлением грога. По его команде "собрать сюда всех" - Энди сразу отправился по комнатам созывать жильцов.

- Нам повезло, почти все в сборе,- шепнул Бриссенден Мартину,- Вот Нортон и Гамильтон. Пойдемте к ним. Стивенса, к сожалению, пока нет. Идемте. Я начну разговор о монизме, и вы увидите, что с ними будет.

Сначала разговор не вязался, но Мартин сразу же мог оценить своеобразие и живость ума этих людей. У каждого из них были свои определенные воззрения, иногда противоречивые, и, несмотря на свой юмор и остроумие, эти люди отнюдь не были поверхностны. Mapтин заметил, что каждый из них (независимо от предмета беседы) проявлял большие научные познания и имел твердо и ясно выработанные взгляды на мир и на общество. Они ни у кого не заимствовали своих мнений; это были настоящие мятежники ума, и им чужда была всякая пошлость. Никогда у Морзов не слыхал Мартин таких интересных разговоров и таких горячих споров. Казалось, не было в мире вещи, которая не возбуждала бы в них интереса. Разговор перескакивал с последней книги миссис Гемфри Уорд на новую комедию Шоу, с будущего драмы на воспоминания о Мансфилде. Они обсуждали, хвалили или высмеивали утренние передовицы, говорили о положении рабочих в Новой Зеландии, о Генри Джемсе и Брандере Мэтью, рассуждали о политике Германии на Дальнем Востоке и экономических последствиях желтой опасности, спорили о выборах в Германии и о последней речи Бебеля, толковали о последних начинаниях и неполадках в комитете объединенной рабочей партии, и о том, как лучше организовать всеобщую забастовку портовых грузчиков.

Мартин был поражен их необыкновенными познаниями во всех этих делах. Им было известно то, что никогда не печаталось в газетах, они знали все тайные пружины, все нити, которыми приводились в движение марионетки. К удивлению Мартина, Мэри тоже принимала участие в этих беседах и при этом проявляла такой ум и знания, каких Мартин не встречал ни у одной знакомой ему женщины.

Они поговорили о Суинберне и Россетти, после чего перешли на французскую литературу. И Мэри завела его сразу в такие дебри, где он оказался профаном. Зато Мартин, узнав, что она любит Метерлинка, двинул против нее продуманную аргументацию, послужившую основой "Позора солнца".

Пришло еще несколько человек, и в комнате стало уже темно от табачного дыма, когда Бриссенден решил, наконец, начать битву.

- Тут есть свежий материал для обработки, Крейз, -сказал он, - зеленый юноша с розовым лицом, поклонник Герберта Спенсера. Ну-ка, попробуйте сделать из него геккельянца.

Крейз внезапно встрепенулся, словно сквозь него пропустили электрический ток, а Нортон сочувственно посмотрел на Мартина и ласково улыбнулся ему, как бы обещая свою защиту.

Крейз сразу напустился на Мартина, но Нортон постепенно начал вставлять свои словечки, и, наконец, разговор превратился в настоящее единоборство между ним и Крейзом. Мартин слушал, не веря своим ушам, ему казалось просто немыслимым, что он слышит все это наяву - да еще где, в рабочем квартале, к югу от Мар-кет-стрит. В этих людях словно ожили все книги, которые он читал. Они говорили с жаром и увлечением, мысли возбуждали их так, как других возбуждает гнев или спиртные напитки. Это не была сухая философия печатного слова, созданная мифическими полубогами вроде Канта и Спенсера. Это была живая философия спорщиков, вошедшая в плоть и кровь, кипящая и бушующая в их. речах. Постепенно и другие вмешались в спор, и все следили за ним с напряженным вниманием, дымя папиросами.

Мартин никогда не увлекался идеализмом, но в изложении Нортона он явился для него откровением. Крейз и Гамильтон не считали идеализм логической необходимостью, они смеялись над Нортоном, называя его метафизиком, а тот в свою очередь называл метафизиками их. "Феномены" и "нумены" так и носились в воздухе. Крейз и Гамильтон обвиняли Нортона в попытках объяснить сознание из самого сознания. А тот в свою очередь обвинял их в том, что в своих рассуждениях они идут от слов к теории, а не от фактов к теории. Это их бесило. Их основной догмат сводился к тому, что следует начинать с фактов и фактам давать определение.

Когда Нортон стал цитировать Канта, Крейз сказал, что всякий добрый старый немецкий философ после смерти попадает в Оксфорд. Когда Нортон упомянул о га-мильтоновском законе условного, его противники немедленно объявили, что и они основываются на этом законе. А Мартин слушал, весь дрожа от восторга. Однако Нортон не был истинным сторонником Спенсера, и потому он часто в разгаре спора обращался к Мартину, полемизируя с ним так же, как и с другими противниками.

- Вы знаете, что Беркли еще никто не ответил, -говорил он, обращаясь уже прямо к Мартину.- Герберт Спенсер подошел ближе других, но и он, в сущности говоря, не дал исчерпывающего ответа. Самые смелые из его последователей не могут пойти дальше. Я читал статью Салиби о Спенсере. Ну, и он тоже говорит, что Спенсеру "почти" удалось ответить Беркли.

- А вы помните, что сказал Юм?! - воскликнул Гамильтон.

Нортон кивнул головой, но Гамильтон счел нужным пояснить остальным:

- Юм сказал, что аргументы Беркли не допускают никакого ответа и совершенно неубедительны.

- Неубедительны для Юма,- возразил Нортон,- у Юма ум был так же устроен, как и у вас, с тою только разницей, что он был достаточно мудр и признавал всю невозможность ответить Беркли.

Нортон был очень горяч и вспыльчив, хотя никогда не терял самообладания, а Крейз и Гамильтон напоминали хладнокровных дикарей, которые спокойно и неторопливо изучают слабые места противника. Под конец вечера Нортон, обозленный непрестанными упреками в том, что он метафизик, схватился обеими руками за стул и с пылающим лицом и сверкающими глазами предпринял решительный натиск на своих противников.

- Ладно, геккельянцы, - закричал он, - может быть, я рассуждаю, как колдун и знахарь, но хотел бы я знать, вы-то как рассуждаете? Ведь у вас же нет никакого базиса, хотя вы и кричите о всяких позитивных знаниях Вы невежественные догматики! Ведь еще задолго до возникновения школы материалистического монизма вся почва была до того перерыта, что никакого фундамента нельзя было уже построить. Локк - вот кто сделал это! Джон Локк! Двести лет назад, даже больше, он в своих "Опытах о человеческом познании" доказал нелепость понятия врожденной идеи. А вы этим занимаетесь до сих пор. Доказываете мне сегодня в продолжении целого вечера, что никаких врожденных идей не существует А что это значит? Это значит, что человек не может постичь высшей реальности. Когда вы рождаетесь, у вас в мозгу нет ничего. Все дальнейшее познание зиждется только на феноменах, на восприятиях, получаемых вами с помощью пяти чувств. Нумены, которых не было у вас в мозгу при рождении, не могут никак попасть туда и после

- Неверно, - перебил его Крейз.

- Дайте мне договорить! - воскликнул Нортон. -Вашему познанию доступны только те действия и взаимодействия силы и материи, которые так или иначе влияют на ваши чувства. Видите, я готов даже признать, что материя существует! Так и быть Но я вас сейчас уничтожу вашим же собственным аргументом. Другого пути у меня нет, так как, к сожалению, вам обоим недоступно абстрактное мышление. Так вот, скажите, что вы знаете о материи, основываясь на положительном знании? Вы знаете только то, что воспринимаете, то есть опять-таки только феномены. Вам доступны только изменения материи, вернее даже - только то, что воспринимается сами как ее изменение. Позитивное знание имеет дело только с феноменами, а вы, безумцы, воображаете, что имеете дело с нуменами, и считаете себя онтологами. Да, позитивная наука оперирует только с явлениями Кто-то уже сказал однажды, что наука о явлениях не может возвыситься над явлениями. Вы не можете ответить Беркли, даже если сумеете опровергнуть Канта; однако вы утверждаете, что Беркли не прав, ибо ваша наука, отрицая существование бога, не сомневается в существовании материи Я признал сейчас существование материи только для того, чтобы вы поняли ход моих мыслей. Сделайте одолжение, будьте позитивистами, но онтологии нет места среди позитивных паук. Стало быть, оставьте се в покос, Спенсер прав, как агностик, но если Спенсер..

Однако приближалось время отхода последнего ок-лендского парома, и Бриссенден и Мартин принуждены были уйти. Они выскользнули незамеченными, в то время как Нортон продолжал говорить, а Крейз и Гамильтон только и ждали случая наброситься на него, как пара разъяренных гончих.

- Вы открыли мне волшебную страну, - сказал Мартин Бриссендену, когда они оба взошли на паром. - Поговорив с такими людьми, чувствуешь, что стоит жить! Я прямо потрясен! Я до сих пор не понимал, что такое идеализм. Я и теперь не могу принять его. Я знаю, что всегда останусь реалистом,- так уж создан, должно быть. Но я мог бы поспорить с Крейзом и Гамильтоном и задать Нортону два или три вопроса. Не вижу, чтобы Спенсеру были сделаны серьезные возражения. Я взволнован, как ребенок впервые побывавший в цирке. Теперь я вижу, что мне еще очень многое нужно прочитать. Надо будет достать книгу Салиби! Я убежден, что Спенсер неуязвим. В следующий раз я сам приму участие в споре... Но Бриссенден дремал, тяжело дыша, уткнувшись худым подбородком в теплый шарф, и все его тощее тело вздрагивало при каждом обороте винта.

ГЛАВА XXXVII

На следующее утро Мартин, вопреки предупреждениям Бриссендена, отправил в "Акрополь" "Позор солнца". Он решил, что если журнал напечатает его статью, то ее легко будет продать какому-нибудь книгоиздательству. "Эфемериду" он также переписал и отправил. Несмотря на почти маниакальную ненависть Бриссендена к редакторам и журналам, Мартин твердо решил, что поэма должна увидеть свет. Он, конечно, не предполагал печатать се без согласия Бриссендена. Ему хотелось, чтобы какой-нибудь крупный журнал принял ее, а тогда, думал Мартин, можно будет добиться согласия Бриссендена.

И в то же утро Мартин начал писать повесть, которую задумал уже недели три тому назад и которая с тех самых пор настойчиво просилась на бумагу. Это должна была быть повесть из морской жизни, образец романтики двадцатого века с увлекательным сюжетом, с реальными характерами и реальной обстановкой Но под занимательной фабулой должно было скрываться нечто такое, чего поверхностный читатель нe мог заметить и что, однако, не мешало бы ему получать удовольствие при чтении. Именно это "что-то", а не перипетии сюжета, было для Мартина самым главным в повести. Его всегда увлекала в произведении основная идея, и сюжет зависел от нее. Определив для себя эту идею, он находил такие образы и такие ситуации, в которых она могла получить наиболее яркое выражение. Повесть должна была называться "Запоздалый" и по объему не превышать шестидесяти тысяч слов,- а при работоспособности и творческой энергии Мартина это были, разумеется, сущие пустяки. В первый же день, начав писать, он испытал глубокое наслаждение мастера Он уже не боялся теперь, что неловкость, беспомощность литературной формы обеднит его мысль. Долгие месяцы упорной, напряженной работы принесли, наконец, желанные плоды. Теперь он мог итти твердо и неуклонно к задуманной цели, и никогда еще не было у него такой глубокой уверенности в том, что он правильно понимает жизнь и умеет показать ее. В "Запоздалом" Мартину хотелось изобразить действительные происшествия и вывести реальных людей, реально мыслящих и чувствующих. Но, кроме того, в повести должен был заключаться великий тайный смысл, идея, равно справедливая для всех стран, всех времен и народов. "И все это благодаря Герберту Спенсеру, - подумал Мартин, вдруг откинувшись на спинку стула. -Да, благодаря Герберту Спенсеру и тому великому ключу к мирозданию, который он дал мне в руки и который зовется эволюцией!"

Мартин отчетливо сознавал глубину и значительность того, что он создавал сейчас. "Дело пойдет! Пойдет!" -мысленно твердил он себе. Да, дело пошло. Наконец-то он напишет такую вещь, за которую тотчас же схватится любой журнал. Вся повесть целиком словно горела перед ним огненными буквами. Мартин вдруг оторвался от работы, набросал в своей записной книжке отрывок, который должен был стать заключительным. Вся композиция вещи была настолько ясна ему, что он вполне мог написать конец задолго до того, как подошло время его написания. Он сравнивал свою еще не законченную повесть с рассказами других писателей и пришел к убеждению, что его произведение неизмеримо выше.

- Только один человек мог бы написать нечто подобное, - пробормотал Мартин, - это Конрад. Но и Конрад вполне бы мог пожать мне руку за эту повесть и сказать: "Хорошо сработано, Мартин дружище!"

Проработав почти весь день, Мартин вдруг вспомнил, что приглашен обедать к Морзам. Благодаря Брис-сендену его черный костюм был выкуплен из ломбарда, и Мартин мог теперь снова появляться в обществе. По дороге он забежал в библиотеку и взял там книгу Сали-би. Он решил еще в трамвае прочесть "Цикл жизни", ту самую статью, о которой упоминал во время спора Нортон. Читая, Мартин пришел в ярость. Лицо его пылало, глаза сверкали, он все время бессознательно сжимал кулаки, словно угрожая кому-то. Выйдя из трамвая, он зашагал по улице с решительным видом человека, готовящегося напасть на кого-то, и так надавил звонок у двери Морзов, что тут же опомнился и добродушно расхохотался. Но, войдя в дом, он тотчас же почувствовал глубокую тоску. У него словно подломились крылья и он сразу упал с тех высот, на которые занесло его вдохновение.

"Буржуа! Торгаши!" - вспомнил он любимые выражения Брисссндена. "Ну и что же? - сердито перебил он сам себя. - Ведь я женюсь на Руфи, а не на ее семье!"

Мартину показалось, что Руфь никогда еще не была такой прекрасной, такой одухотворенной и в то же время такой здоровой и свежей. Ее щеки слегка зарумянились, и он опять не мог отвести взгляда от ее глаз - синих глаз, в которых он впервые увидел отблеск бессмертия. Он потом, правда, забыл о бессмертии и был отвлечен в сторону положительных паук; но теперь в глазах Руфи он прочел нечто такое, чего нельзя было выразить на человеческом языке. Мартин прочел в них любовь. Та же любовь сияла и в его глазах, а любовь была выше всяких споров. Таково было его глубочайшее пламенное убеждение.

Те полчаса, которые он провел с Руфью перед обедом, сделали его опять счастливым и довольным жизнью. Но во время обеда Мартин вдруг почувствовал необычайное утомление, - оно явилось как естественная реакция после трудового дня. Он сознавал, что у него усталые глаза и что он очень раздражен и несдержан. Ему вспомнилось, как за этим самым столом, где теперь ему не раз бывало смешно и скучно, он сидел некогда впервые в обществе людей, которых считал неизмеримо выше себя. Самый воздух этого дома тогда казался ему пропитанным утонченной культурой. Должно быть, он представлял тогда очень забавное и трогательное зрелище. Полудикарь, от волнения обливающийся потом, сбитый с толку множеством подаваемых блюд, угнетаемый величественным лакеем, старающийся не потеряться в высоких сферах, куда занес его случай, и в конце концов приходящий к отчаянному решению - быть самим собой, не пытаясь проявить глубину знаний и изысканность манер, которых у него не было.

Мартин бросил на Руфь мимолетный взгляд, такой взгляд, которым путешественник при слухе о грозящей судну опасности проверяет, на месте ли спасательный круг. Да! Только это и выдержало испытание времени: любовь и Руфь. Все остальное развеялось, как мираж, едва он начал по-настоящему читать книги. Но Руфь и любовь не были миражем. Для них он нашел биологическое оправдание. Любовь была сильнейшим проявлением жизни. Природа предписывала ему любить и готовила его для этого, так же как всякого другого нормального человека. Десятки тысяч, сотни тысяч - нет! миллионы веков она билась над совершенствованием человеческой породы для этой цели, и он, несомненно, явился венцом ее достижений. Она вдохнула в Мартина любовь, в мириады раз увеличила ее силою фантазии и послала его в мир, чтобы он изведал волнение и трепет, и радость свершения. Его рука нашла под столом руку Руфи и пожала ее. Ответом было такое же жаркое пожатие. Они быстро переглянулись, и ее глаза блеснули любовно и ласково. Глаза Мартина также блеснули, и он даже не подозревал, что блеск в глазах Руфи был, в сущности говоря, лишь отражением того огня, который горел в его взоре.

Напротив него, по правую руку мистера Морза, сидел судья Блоунт, главный судья города Сан-Франциско, Мартин уже неоднократно встречался с ним и, по правде говоря, не чувствовал к нему особенного расположения. Судья беседовал с отцом Руфи о рабочих союзах, о политическом положении и о социализме, причем мистер Морз указал ему на Мартина, как на сторонника социалистического учения. Судья Блоунт посмотрел на молодого человека с отеческим состраданием. Мартин усмехнулся про себя.

- Со временем вы поймете свои заблуждения, -сказал судья ласково, - эти детские болезни лучше всего излечиваются временем! (Говоря так, судья повернулся к мистеру Морзу.) Я никогда не спорю в таких случаях: это только возбуждает в пациенте упрямство.

- Совершенно справедливо, - важно ответил мистер Морз, - но иногда все же полезно бывает предупредить пациента о возможных последствиях его упрямства.

Мартин засмеялся, хотя не без некоторого усилия. День был так долог, работа в течение всего дня была так напряженна, что реакция давала себя знать.

- Несомненно, вы превосходные доктора, - сказал он, - но если вы хоть немножко интересуетесь мнением пациента, позвольте ему сказать вам, что вы ошиблись в диагнозе. На самом деле вы оба страдаете той самой болезнью, которую приписываете мне. Я же совершенно невосприимчив к ней. Социалистическая философия, которая вас так волнует, меня никак не затронула.

- Ловко, ловко, - пробормотал судья, - прекрасный прием в споре - обращать обвинение против обвинителя.

- Позвольте! Я говорю на основании ваших слов! -сказал Мартин. Глаза его сверкнули, но он еще сдерживался.- Видите ли, господин судья, я слышал ваши предвыборные речи. Благодаря особой мыслительной передержке, - это мое любимое выражение, хотя оно не всем понятно, - вы считаете себя сторонником принципа "выживания сильнейшего", и в то же время вы принимаете все меры к тому, чтобы обессилить сильного.

- Молодой человек!..

- Не забудьте, что я слышал ваши речи! - перебил Мартин. - Ваша позиция в вопросе о торговых взаимоотношениях между штатами, об урегулировании деятельности железнодорожного и нефтяного трестов, о планомерной эксплоатации лесов и так далее и тому подобное -сводится к требованию ограничительных мер, то есть по существу совпадает с позицией социалистов.

- Но разве, по-вашему, не следует обуздывать непомерный произвол власть имущих?

- Не об этом речь. Я хочу только доказать вам, что вы ошиблись в диагнозе и что я нисколько не заражен бактерией социализма. Я хочу доказать вам, что вы сами, именно вы, заражены этой бактерией! Что касается меня, то я исконный враг социализма, так же как и вашей ублюдочной демократии, которая, в сущности говоря, есть псевдосоциализм, только не хочет называть вещи своими именами. Я реакционер, настолько убежденный реакционер, что вам, живущим под колпаком фальшивых общественных отношений, никогда не понять моих взглядов, ибо вы слишком близоруки, чтобы разглядеть что-нибудь сквозь этот колпак. Вы делаете вид, что вы верите в победу сильнейшего, а я действительно в это верю. Вот в чем разница. Когда я был моложе - всего несколько месяцев тому назад,- я думал так же, как и вы, и ваши слова производили даже на меня известное впечатление. Но торгаши и лавочники -трусливые правители; они заняты только добыванием денег, и я предпочел обратиться к древнему аристократизму. В этой комнате я единственный индивидуалист. Мне нет никакого дела до государства. Я жду только сильного человека, который явится верхом на коне и спасет государство от неизбежного разложения. Ницше был совершенно прав. Я не буду терять время и объяснять вам, кто такой Ницше, но он был прав! Мир принадлежит сильным, которые также благородны, как и могучи, и которые не барахтаются всю жизнь в болоте купли и продажи. Мир принадлежит истинным аристократам, белокурым зверям, тем, кто не идет ни на какие компромиссы и всегда говорит только "да". И они поглотят вас - вас, социалистов, боящихся социализма и воображающих себя индивидуалистами. Ваша рабья мораль золотой середины не спасет вас! Ну, конечно, все это для вас китайская грамота, и я не буду больше надоедать вам. Но помните одно! В Окленде не наберется и полдюжины индивидуалистов, но один из них - ваш покорный слуга, Мартин Иден.

Сказав так, Мартин обратился к Руфи, как бы давая понять, что он считает спор законченным.

- Я сегодня устал, - сказал он, - мне хочется любить, а не разговаривать.

Он оставил без ответа замечание мистера Морза, который сказал:

- Вы меня не убедили. Все социалисты - иезуиты. Им необходимо прибегать к разным уверткам.

- Ничего! Мы еще сделаем из вас доброго республиканца, - сказал судья Блоунт.

- Человек на копе явится раньше, чем это случится, - добродушно возразил Мартин и опять повернулся к Руфи.

Но мистер Морз был недоволен. Ему не нравилась леность и презрение к нормальным, разумным видам деятельности, проявляемые его будущим зятем, образ мыслей которого был ему чужд, а натура - непонятна. И мистер Морз решил направить беседу на учение Герберта Спенсера. Мистер Блоунт поддержал этот разговор, а Мартин, навостривший уши, как только было произнесено имя философа, услыхал, что судья сдержанно, но с достоинством начал критиковать идеи Спенсера. Мистер Морз временами поглядывал на Мартина, словно желая сказать: "Слышите, дитя мое?"

- Какой вздор, - шептал Мартин, продолжая говорить с Руфью и Артуром.

Но дневная усталость и вчерашние споры с "настоящими людьми" взяли свое; к тому же он еще не излил вполне раздражения, которое было вызвано в нем статьей, прочитанною в трамвае.

- В чем дело? - вдруг спросила его Руфь, испуганная тем явным усилием, с которым Мартин сдерживал себя.

- "Нет бога, кроме Непознаваемого, и Герберт Спенсер пророк его", - вдруг произнес судья.

Мартин тотчас же повернулся к нему.

- Дешевая острота,-заметил он спокойно, - впервые я услыхал ее в Сити-Холл-парке из уст одного рабочего, которому следовало, пожалуй, быть умнее. С тех пор я часто слышал эти слова, и всякий раз меня тошнило от их пошлости. Как вам самому не стыдно! Имя великого и благородного человека среди ваших словоизлияний - словно капля росы в стоячей луже. Вы внушаете мне отвращение!

Казалось, внезапно раздался удар грома. Судья Блоунт побагровел, и вдруг воцарилось зловещее молчание. Мистер Морз втайне радовался. Он видел, что его дочь шокирована. Он добился своего, вызвал вспышку природной грубости у этого ненавистного ему человека.

Руфь с мольбой сжала под столом руку Мартина, но кровь уже закипела в нем. Самомнение и тупость людей, занимающих высокое положение, возмутили его. Главный судья! Подумать, что только два-три года назад он лежал во прахе и смотрел на таких людей, как на богов.

Судья Блоунт пришел в себя и даже попытался продолжать разговор, обращаясь к Мартину с нарочитой вежливостью, но тот сразу понял, что это делается исключительно ради присутствующих дам. Это окончательно взбесило Мартина. Неужели в мире вовсе нет честности?

- Не вам спорить со мною о Спенсере! - крикнул он. - Вы так же мало знаете Спенсера, как и его милые сородичи. Я знаю, это не ваша вина! В этом виновато всеобщее современное невежество. С образчиком такого невежества я имел случай познакомиться только что, когда ехал сюда! Я читал исследование Салиби о Герберте Спенсере. Вам бы следовало это прочесть. Книга доступна для всех. Вы можете найти ее в любом магазине и в любой библиотеке. Когда вы прочтете то, что написал Салиби про этого великого человека, даже вам, я уверен, станет неловко. Это такой рекорд пошлости, перед которым ваша пошлость бледнеет. Академический философ, недостойный дышать одним воздухом со Спенсером, называет его "философом недоучек". Я уверен, что вы не прочли и десяти страниц из сочинений Спенсера, но были критики и более интеллигентные, которые читали не больше вашего и, однако, имели наглость указывать последователям Спенсера на ложность его идей! Понимаете? Его идей - человека, великий гений которого охватил все стороны научного познания; он был отцом психологии; он произвел целый переворот в области педагогики, так что крестьянские дети во Франции теперь приобретают основы знаний по методам, предложенным Спенсером. Жалкие людишки, оскорбляющие его память, добывают себе в то же время кусок хлеба практическим применением его идей. Ведь если у них есть хоть какие-нибудь мысли, то этим они обязаны ему! Ведь если бы его не было, они не имели бы и тех ничтожных знаний, которые они затвердили, как попугаи. А какой-нибудь господин, вроде Фэрбэнкса в Оксфорде, который занимает место повыше вашего, судья Блоунт, смеет говорить, что потомство назовет Спенсера скорее поэтам и мечтателем, нежели мыслителем. Тявкающие шавки, вот это кто! Один изрек, что "Основные начала" не лишены литературных красот. Другие кричат, что он - труженик ума, но не оригинальный мыслитель. Тявкающие шавки! Свора тявкающих шавок!

Мартин умолк среди гробовой тишины. Все в семье Руфи уважали судью Блоунта как человека почтенного и заслуженного, и выступление Мартина повергло всех в ужас. Конец обеда прошел при самом погребальном настроении Судья и мистер Морз вполголоса беседовали между собой; у других разговор вовсе не клеился.

Когда Мартин и Руфь после обеда остались вдвоем, произошла бурная сцена,

- Вы невыносимы, - говорила Руфь, вся в слезах. Но его гнев еще не утих, и он грозно бормотал:

- Скоты! Ах, скоты!.

Когда Руфь сказала, что Мартин оскорбил судью, он возразил:

- Чем же я его, по-вашему, оскорбил? Тем, что сказал правду?

- Мне нет дела до того, правда это или нет, - продолжала Руфь, - есть известные границы приличия, и вам никто не давал права оскорблять людей!

- А кто дал судье Блоунту право оскорблять истину? - воскликнул Мартин. - Оскорбить истину гораздо хуже, чем оскорбить какого-то жалкого человечишку. Но он сделал еще хуже! Он очернил имя величайшего и благороднейшего мыслителя, которого уже нет в живых. Ах, скоты! Ах, скоты!

Ярость Мартина испугала Руфь. Она впервые видела его в таком неистовстве и не могла понять причины этого безрассудного, с ее точки зрения, гнева. И в то же время ее попрежнему неотразимо влекло к нему, так что в конце концов она не удержалась и, потянувшись к нему, обхватила руками его шею. Она была оскорблена и возмущена всем, что случилось, и тем не менее ее голова лежала на его груди, и, прижимаясь к нему, она слышала, как он бормотал:

- Скоты, ах, скоты!

И не подняла головы, даже когда он сказал:

- Я больше не буду портить вам званых обедов, моя дорогая. Ваши родные не любят меня, и я не хочу им навязываться. Они так же противны мне, как я им. Фу! Они просто отвратительны! Подумать только, что я когда-то смотрел снизу вверх на людей, которые занимают важные посты, живут в роскошных домах, имеют университетский диплом и банкирский счет! Я по своей наивности воображал, что они в самом деле достойны уважения.

ГЛАВА XXXVIII

- Пойдемте в социалистический клуб! - сказал Брис-сенден, ослабевший от кровохарканья, которое было с ним полчаса тому назад - второе за последние три дня. В его дрожащих руках был неизменный стакан виски.

- А что мне там делать? - спросил Мартин.

- Посторонним разрешается брать слово, только не больше чем на пять минут, - сказал больной, - вот вы и выступите. Скажите им, почему вы не социалист. Скажите им то, что вы думаете о них и об их этике, этике гетто. Бросьте им в лицо Ницше и заварите кашу. Им полезны такие споры, да и вам тоже! Мне бы очень хотелось, чтобы вы стали социалистом, прежде чем я умру. Только это может спасти вас в час разочарования в жизни, который, несомненно, наступит.

- Не понимаю, как вы, именно вы, можете быть социалистом, - заметил Мартин,- ведь вы ненавидите толпу. И правда, какое дело вам, эстету, до ее интересов и стремлений? - При этих словах Мартин с укоризной указал Бриссендену на виски: - Социализм, повидимому, не спасает вас.

- Я очень болен, - отвечал Бриссенден. - Вы -другое дело Вы человек здоровый, у вас еще вся жизнь впереди, и вам надо иметь какую-нибудь цель в жизни. Вы удивляетесь, почему я социалист? Я вам скажу. Потому что социализм неизбежен; потому что современный строй сгнил и не может продержаться долго; потому что время вашего человека на коне прошло. Рабы не пойдут за ним Рабов слишком много, и они не дадут ему сесть на коня. Все равно вы от них не уйдете и принуждены будете проглотить их рабскую мораль. Конечно, это не очень сладко. Но тут уже ничего не поделаешь. Вы с вашими ницшеанскими идеями просто троглодит, Мартин. Что прошло - прошло, а тот, кто говорит, что все в истории повторяется, - лжет. Вы правы, я не люблю толпу, но как же быть? Человека на коне вам не дождаться, а я предпочту что угодно, только не власть трусливых буржуазных свиней. Идемте. Если я просижу здесь еще немножко, я напьюсь встельку! А вы знаете, что говорит доктор? Впрочем, к чорту доктора! Мне ужасно хочется оставить его в дураках.

Был воскресный вечер, и небольшой зал оклендского социалистического клуба был битком набит, главным образом рабочими. Оратор, умный еврей, понравился Мартину, хотя все, что он говорил, было для него совершенно неприемлемо. Узкие плечи и впалая грудь оратора сразу изобличали в нем истинного сына гетто, и, глядя на него, Мартин ясно представил себе вечную войну жалких и слабых рабов против горсточки сильных мира сего, которые правили ими искони и всегда будут править. Для Мартина в этом тщедушном человеке заключался великий символ. Это было воплощение несчастной массы хилых и неприспособленных людей, гибнущих по неизбежному биологическому закону на тернистых путях жизни. Они были обречены. Несмотря на их хитроумную философию и муравьиную склонность к коллективизму, природа отвергла их ради могучих и сильных людей. Природа отбирала лучшие свои создания, и люди подражали ей, разводя породистых лошадей и редкостные растения. Конечно, творец мироздания мог придумать лучший метод, но людям этого мира уже приходится считаться с существующим порядком вешей. Разумеется, перед гибелью они могут извиваться и корчиться, как это делают социалисты, могут собираться и толковать о том, как уменьшить тяготы земного существования и перехитрить вселенную.

Так думал Мартин, и это же самое он высказал, когда Бриссенден, наконец, убедил его выступить и задать им жару. Он взошел на трибуну и, как было принято, обратился к председателю. Он заговорил сначала очень тихо, слегка запинаясь, стараясь привести в порядок все те мысли, которые нахлынули на него во время речи еврея. Каждому оратору на таких митингах предоставлялось пять минут. Но когда истекли эти положенные пять минут, Мартин только еще успел войти во вкус своей речи, нападение его на социалистические доктрины только что развернулось, а так как он возбудил в слушателях большой интерес, то они единогласно потребовали у председателя продления срока. Они увидели в нем достойного противника и напряженно следили за каждым его словом. Мартин говорил с необычайным увлечением, не прибегая к околичностям, и, нападая на рабскую мораль, прямо указывал, что под рабами он разумеет именно своих слушателей. Он цитировал Спенсера и Мальтуса и прославлял биологический закон мирового развития.

- Итак, - резюмировал он свою речь, - государство не может существовать, если оно состоит только из рабов! Основной закон эволюции действует и здесь! В борьбе за существование, как это мною сейчас было указано, выживает сильный и потомство сильного, а слабый и его потомство осуждены на гибель. И в результате этого процесса сила сильных увеличивается с каждым поколением. Вот что такое эволюция! Но вы, рабы, - сознавать себя рабом неприятно, согласен, - вы, рабы, мечтаете об обществе, не подчиняющемся великому закону эволюции. Вы хотите, чтобы хилые и неприспособленные не погибали. Вы хотите, чтобы слабые ели так же, как и сильные, и столько, сколько им хочется. Вы хотите, чтобы слабые наравне с сильными вступали в брак и производили потомство. Каков же будет результат всего этого? Сила и жизнеспособность человечества не будет возрастать с каждым поколением. Напротив. Она будет уменьшаться. Вот Немезида вашей рабской философии. Ваше рабское общество, существующее лишь ради рабов начнет постепенно слабеть и разрушаться, пока, наконец! совсем не погибнет. Помните, я исхожу из биологических законов, а не сентиментальной морали. Государство рабов существовать не может.

- Ну, а Соединенные Штаты? - крикнул кто-то.

- Соединенные Штаты? - возразил Мартин - Тринадцать колоний изгнали своих правителей и образовали так называемую республику. Рабы стали сами себе господами. Господ, управляющих с помощью меча, больше не было. Но рабы не могли оставаться без господ, и вот возник новый вид правителей - не смелые, благородные и сильные люди, а жалкие пауки, торгаши-ростовщики! И они снова сделали вас рабами, но не открыто, по праву сильного, а незаметно, разными махинациями, хитростью, обманом и ложью. Они подкупили ваших судей, извратили ваши законы и подвергли ваших сыновей и дочерей гнету, перед которым побледнели все ужасы прямого рабства. Два миллиона ваших детей трудятся сейчас под игом промышленной олигархии Соединенных Штатов. Десять миллионов рабов живут, не имея ни крова, ни хлеба. Нет, государство рабов не может существовать, ибо это противоречит биологическому закону эволюции. Как только организуется общество рабов, немедленно наступает упадок и вырождение Вы отрицаете законы эволюции? Хорошо! Где же тот новый, другой закон, на который вы рассчитываете опереться? Формулируйте его. Или это уже сделано? Ну, тогда скажите мне его

Мартин сел на свое место под оглушительный шум всей аудитории. Множество людей повскакало со своих мест, требуя слова. Один за другим, с жаром и воодушевлением, усиленно жестикулируя и вызывая аплодисменты, они отражали атаку Мартина. Это было настоящее побоище, ожесточенная схватка идей. Многие из ораторов говорили и на общие темы, но большинство непосредственно обращалось к Мартину. Они кидали ему новые для него мысли; открывали перед ним не новые биологические законы, но новые возможности применения старых законов. Они слишком были увлечены, чтобы помнить о вежливости, и председателю несколько раз пришлось останавливать их.

Случилось, что на собрании присутствовал молодой репортер, истомившийся в погоне за сенсацией. Он не обладал ни умом, ни опытом. Он обладал только бойкой развязностью газетчика. Он был слишком невежествен, чтобы следить за смыслом спора. Но в нем жила твердая уверенность, что он стоит гораздо выше всех этих болтливых маниаков из рабочего класса. К тому же он весьма уважал сильных мира сего, занимающих высокие посты и определяющих политику наций и газет. У него был даже свой идеал: он мечтал стать первоклассным репортером, таким, который умеет из ничего создавать очень многое.

Он так и не понял, о чем в сущности шел разговор. Да ему и не нужно было знать этого Он руководствовался отдельными словами, вроде "революция" Как палеонтолог по одной найденной кости восстанавливает в представлении целый скелет, так и этот репортер мог воспроизвести целую речь по одному только запомнившемуся слову "революция". Он занялся этим в ту же ночь, и занялся весьма успешно, а так как выступление Мартина наделало больше всего шума, то репортер решил вложить эту речь ему в уста, изобразив его анархистом, а его реакционный индивидуализм превратив в самый крайний красный социализм. Молодой репортер не был лишен литературного дара и очень живописно изобразил свирепых длинноволосых людей, неврастеников и дегенератов, потрясающих кулаками и издающих злобные возгласы под нестройный гул разъяренной толпы.

ГЛАВА XXXIX

На следующий день, за утренним кофе, Мартин, по обыкновению, читал газету. В первый раз в жизни увидал он свое имя, напечатанное крупным шрифтом на первой странице. С изумлением он узнал, что является одним из виднейших лидеров оклендских социалистов. Он пробежал глазами пламенную речь, сочиненную за него молодым репортером, и сначала был возмущен этим бесстыдным измышлением, но в конце концов со смехом отшвырнул газету.

- Или это написал пьяный, или за этим скрывается какой-то преступный умысел, - сказал он Бриссендену, который пришел к нему после обеда и устало опустился на единственный стул. Сам Мартин, по обыкновению, сидел на кровати.

- А вам не все ли равно? - сказал Бриссенден.-Неужели вы придаете значение мнению буржуазных свиней, которые читают газеты?

Мартин на минуту задумался.

- Конечно, мне нет до них никакого дела. Я только боюсь, чтобы это не испортило моих отношений с семьею Руфи. Ее отец уверен, что я социалист, а эта писанина послужит подтверждением. Мне наплевать, что он думает, но все-таки могут быть неприятные последствия. Я хочу прочесть вам то, что я сегодня написал... Все тот же "Запоздалый", конечно. Уже около половины готово.

Мартин только что начал читать, как вдруг Мария отворила дверь и впустила прилично одетого молодого человека, который быстро огляделся кругом, задержал свой взгляд на керосинке и кухонном ящике и, наконец, обратил его на Мартина.

- Садитесь! - сказал Бриссенден.

Мартин подвинулся, чтобы дать гостю место, и вопросительно посмотрел на него.

- Я слышал вашу вчерашнюю речь, мистер Иден, -начал молодой человек после непродолжительного молчания. - Я бы хотел проинтервьюировать вас.

Бриссенден разразился хохотом.

- Собрат-социалист? - спросил репортер, кидая быстрый взгляд на Бриссендена и словно мысленно прикидывая эффект, который будет иметь описание этого живого мертвеца.

- И он написал этот отчет, - воскликнул Мартин, -такой мальчишка?!

- Почему вы не вздуете его? - спросил Бриссенден.- Я бы дал сейчас тысячу долларов, чтоб только иметь здоровые легкие.

Юный журналист был несколько ошеломлен этим разговором, который велся через его голову. Но он только что удостоился похвалы редактора за блестящий отчет о социалистическом митинге и получил поручение проинтервьюировать Мартина Идена лидера организованных врагов существующего порядка.

- Вы ничего не будете иметь против, если мы вас сфотографируем, мистер Иден? - спросил он, - Я захватил с собой фотографа, но он говорит, что в комнате снимать неудобно. Лучше выйти на солнце. А потом мы можем побеседовать с вами.

- Фотограф? - задумчиво произнес Бриссенден.-Ну, что же вы, Мартин? Вздуйте его!

- Должно быть, я становлюсь стар, - отвечал Мартин.- Я знаю, что его нужно вздуть, но у меня для этого нет необходимой энергии. Да и ради чего?

- Ради его бедной матери, - возразил Бриссенден.

- Пожалуй, это веское соображение, - согласился Мартин, - но все-таки мне нехватает энергии. Ведь для того, чтобы вздуть кого-нибудь, необходима затрата энергии. Да и стоит ли?

- Вот именно, не стоит, - веселым топом подхватил репортер, но при этом опасливо оглянулся на дверь.

- Конечно, в том, что он написал, не было ни слова правды, - продолжал Мартин, обращаясь к Бриссендену,

- Видите ли, это было как бы описание в общих чертах...- рискнул объяснить юноша,- Ведь это в конце концов для вас великолепная реклама... Согласитесь сами.

- Учтите, Мартин, это для вас реклама! - торжественно провозгласил Бриссенден.

- Да, да!.. И я должен с этим согласиться.

- Разрешите узнать, мистер Иден, где вы роди лись? - спросил репортер, изображая на своем лице напряженное внимание.

- Заметьте, он ничего не записывает, - ввернул Бриссенден,- он все запоминает.

- Для меня этого вполне достаточно, - юноша всячески старался скрыть свою тревогу. - Опытный репортер никогда не записывает.

- Должно быть, вы и вчера тоже не записывали? Но Бриссенден не принадлежал к школе квистистов, а

потому вскричал вдруг, сразу переменив тон:

- Мартин! Если вы не изобьете его, то я изобью! Умру, но изобью!

- Отшлепать, пожалуй, будет достаточно? - спросил Мартин.

Бриссенден подумал, словно судья, и кивнул головой. В следующий миг голова репортера была крепко зажата у Мартина между коленями.

- Только не кусаться, - предупредил Мартин, - не то я должен буду разбить вату симпатичную мордочку. А это будет жаль.

Его правая рука стала мерно подниматься и опускаться. Юноша визжал, вырывался, ругался, но кусаться не смел. Бриссенден спокойно наблюдал эту сцену. Только один раз он не выдержал, схватил пустую бутылку и воскликнул:

- Дайте мне тоже разок ударить!

- К сожалению, я больше не в состоянии,- сказал, наконец, Мартин. - Рука совсем онемела.

Он схватил репортера за шиворот и швырнул его на кровать.

- Я заявлю в полицию. Вас арестуют! - кричал тот. Слезы негодования текли по его горящим щекам. - Вы ответите за это. Берегитесь!

- Вот тебе и раз, - сказал Мартин, - он так и не понимает, что пошел по скользкой дорожке. Ведь нечестно, неприлично, недостойно мужчины лгать про своего ближнего так, как он это сделал, а он все не понимает.

- Ну что ж, вот он пришел к вам, чтобы вы ему это объяснили, - вставил Бриссенден.

- Да, он пришел ко мне, оклеветав и осрамив меня предварительно. Теперь мой лавочник наверняка откажет мне в кредите. Но хуже всего, что бедный мальчик никогда уже не сойдет с этого пути, пока из него не выработается первоклассный журналист и первоклассный негодяй.

- У вас есть еще время обратить его на путь истинный, - возразил Бриссенден. - Ах, почему вы мне не дали его ударить хоть разочек. Мне хотелось бы принять участие в этом добром деле.

- Вас обоих посадят в тюрьму! - всхлипывала заблудшая душа. - С-с-скоты!

- У него слишком смазливая рожица, - произнес Мартин, покачав головой, - боюсь, что я зря натрудил себе руку. Этого молодого человека не исправишь. Он, несомненно, станет первоклассным журналистом. У него совершенно нет совести! Одно это поможет ему выдвинуться.

После этого молодой человек стремительно вылетел из комнаты, со страхом шмыгнув мимо Бриссендена, который продолжал размахивать бутылкой.

На следующий день Мартин узнал о себе еще много нового и интересного "Да, мы враги общества, - оказывается, сказал он в беседе с представителем прессы, -но мы не анархисты! Мы - социалисты!" Когда репортер заметил ему, что между двумя этими школами нет особенной разницы, Мартин пожал плечами в знак молчаливого согласия. Лицо его, как оказалось, было резко асимметрично и носило все признаки вырождения. Особенно характерны были узловатые руки и кровожадно сверкающие глаза.

Мартин прочел также, что почти каждый вечер он выступает на рабочих митингах в Сити-Холл-парке и из всех анархистов и агитаторов, отравляющих там умы народа, пользуется наибольшим успехом, так как произносит наиболее революционные речи. Репортер подробно описал его каморку, не забыл упомянуть о керосинке, об единственном стуле и изобразил также в ярких красках его приятеля - бродягу с лицом мертвеца, до такой степени бледным, словно он был только что выпущен на свет после двадцатилетнего тюремного заключения.

Молодой репортер проявил большую расторопность. Он разнюхал биографию Мартина Идена и добыл фотографический снимок лавки мистера Хиггинботама и самого мистера Бернарда Хиггинботама, стоящего у ее дверей. Этот джентльмен был описан как почтенный и здравомыслящий коммерсант, не только не разделяющий социалистических взглядов своего шурина, но даже порвавший с этим шурином всякие сношения. По его словам, Мартин Иден был просто лентяй, бездельник, который не хотел работать, несмотря на то, что ему не раз делали выгодные предложения, и, без сомнения, должен был рано или поздно угодить в тюрьму. Был проинтервьюирован и Герман фон Шмидт. Он назвал Мартина "уродом в семье" и, как оказалось, тоже не поддерживал с ним связи "Он начал было меня эксплоатировать, - сказал, между прочим, Герман фон Шмидт, - но я не попался на эту удочку! Я отучил его шляться сюда. От такого бездельника нельзя ожидать ничего путного!"

На этот раз Мартин серьезно рассердился. Бриссенден смотрел на все это, как на забавную шутку, но он не мог успокоить Мартина. Мартин знал, что объяснение с Руфью будет нелегким делом, а к тому же ее отец, наверно, постарается воспользоваться всей этой нелепой выдумкой, чтобы расстроить их помолвку. Его мрачные предположения не замедлили подтвердиться. На другой же день почтальон принес письмо от Руфи. Мартин, предчувствуя катастрофу, тут же вскрыл конверт и начал читать, стоя у растворенной двери, на том самом месте, где почтальон вручил ему письмо.

Читая, Мартин машинально шарил рукою в кармане, ища табак и папиросную бумагу, которые прежде всегда носил при себе. Он не сознавал, что карман его давно был пуст, не отдавал себе даже отчета в том, чего он там ищет.

Письмо было написано в спокойном тоне. Никаких следов гнева в нем не было, но все оно от первой до последней строчки дышало обидой и разочарованием. Он не оправдал ее надежд, писала Руфь. Она думала, что он покончил со своими ужасными замашками, что ради любви к ней он в самом деле готов зажить скромной и благопристойной жизнью. А теперь папа и мама решительно потребовали, чтобы помолвка была расторгнута. И она не могла не признать их доводов основательными. Ничего хорошего из их отношений не может выйти. Это с самого начала было ошибкой. В письме был только один упрек, и он показался Мартину особенно горьким: "Если бы вы захотели поступить на службу, постарались занять какое-то место в жизни! - писала Руфь. -Но это было невозможно Слишком распутно и беспорядочно вы жили раньше. Я понимаю, что вас бранить не за что. Вы действовали согласно своей природе и в соответствии с вашими прежними привычками. Я и не браню вас, Мартин, помните это. Папа и мама оказались правы мы не подходим друг к другу, и надо радоваться, что это обнаружилось не слишком поздно. Нe пытайтесь увидеться со мной, - закапчивала она, - это свидание было бы равно тяжело и для нас обоих и для моей мамы. Я и так чувствую, что причинила ей немало огорчений и не скоро удастся мне загладить это!"

Мартин внимательно прочел письмо и несколько раз перечел его. Затем он сел и стал писать ответ. Он изложил ей все то, что говорил на социалистическом митинге, обвиняя газету в самой бессовестной клевете. В конце письма он заговорил о своей страстной и неизменной любви. "Ответьте мне непременно, - писал он, - напишите только одно - любите вы меня или нет? Это самое главное".

Но прошел день, другой, ответа не было "Запоздалый" лежал раскрытым все на той же странице, а груда рукописей под столом продолжала расти. Впервые за всю свою жизнь испытал Мартин муки бессонницы. Три раза приходил он к Морзам, но все три раза лакей отказывался впустить его. Бриссенден лежал в постели, и Мартин, часто навещая его, не решался посвящать его в свои горести.

А горестей у Мартина было немало. Последствия гнусной проделки репортера превзошли все его ожидания. Португалец-бакалейщик действительно отказал ему в кредите, а зеленщик-американец объявил Мартина предателем и врагом отечества и в припадке патриотизма даже уничтожил его счет, запретив ему являться для уплаты долга. Все соседние жители были настроены против Мартина, и негодование их с каждым днем возрастало. Никто не желал поддерживать отношений с изменником-социалистом. Бедную Марию терзали страхи и сомнения, но она продолжала оставаться лойяльной. Соседские ребятишки, у которых уже изгладилось впечатление от роскошной коляски, некогда посетившей Мартина, теперь кричали ему издали: "хулиган" и "бродяга". Только детвора Марии держалась твердо, защищала его, не раз вступала в битвы из-за него, и Мария, видя синяки и разбитые носы своих детишек, приходила в еще большее отчаяние.

Встретив однажды на улице Гертруду, Мартин узнал от нее то, что он и раньше предполагал, - то есть что Бернард Хиггинботам страшно зол на Мартина, считает, что он опозорил всю семью и сделал ее предметом публичного поношения. Он потребовал, чтобы Мартин не смел бывать у них.

- Уехал бы ты куда-нибудь, Мартин, - просила Гертруда. - Уезжай и поступи на какое-нибудь место. Когда все это уляжется, ты можешь снова вернуться.

Мартин покачал головой и не дал никаких удовлетворительных объяснений. Да и как мог он объяснить? Между ним и его родными зияла огромная бездна. Он уже не мог перескочить через нее! Смешно объяснять Гертруде разницу между ницшеанством и социализмом! Ни в одном языке не было таких слов, которыми он мог бы растолковать этим людям свои взгляды и свои поступки. Все их рассуждения сводились к одному: найди работу. Это было всегда первое и последнее слово. Этим исчерпывался весь круг их понятий. Найди работу! Поступи на службу! "Бедные, тупые рабы, - думал Мартин, слушая Гертруду. - Не удивительно, что сильные завладели миром! Рабов погубило их собственное рабское мышление. "Служба" была для них золотым фетишем, который они обожали, перед которым смиренно повергались ниц"

Когда Гертруда предложила ему денег, Мартин снова отрицательно покачал головою, хотя знал, что через несколько дней ему опять придется закладывать костюм.

- К Бернарду ты теперь не ходи,- умоляла его Гертруда. - Пройдет месяц-другой, он успокоится, и тогда можешь даже попроситься к нему возчиком, если захочешь. А если я тебе понадоблюсь, присылай за мной в любое время, и я к тебе приду. Слышишь?

Гертруда расплакалась и пошла своей дорогой, а Мартин, глядя на ее тяжелую, усталую походку, почувствовал, как сердце у него сжалось от невыносимой тоски. И когда он глядел вслед сестре, здание ницшеанства стало вдруг шататься и рушиться. Хорошо было рассуждать о каком-то абстрактном рабстве, но не так-то легко было прилагать теории к своим близким. А между тем, если нужен пример слабого, угнетаемого сильным, то лучше Гертруды не найти. Мартин даже рассмеялся над этим парадоксом. Хорош же он, ницшеанец, если поддается сентиментам и при первом же столкновении с действительностью начинает колебаться в своих взглядах; да в конце концов разве в данную минуту не та же рабская мораль сказывается в нем, разве его жалость к сестре не рабское чувство? Настоящий сильный человек должен быть выше жалости и сострадания. Эти чувства родились в подвалах и были лишь агонией и предсмертными судорогами слабых и несчастных.

ГЛАВА XL

Работа над "Запоздалым" не двигалась. Все разосланные рукописи давно нашли себе под столом место упокоения. Только одна рукопись еще продолжала странствовать. То была "Эфемерида" Бриссендена. Велосипед и черный костюм Мартина снова отправились в заклад, а за пишущую машинку, по обыкновению, был просрочен платеж. Но все это уже нисколько не тревожило Мартина. Он должен был освоиться со своим новым положением, а пока предоставил жизни течь своим чередом.

Через несколько недель случилось то, чего он давно ожидал. Он встретил Руфь на улице. Правда, она шла не одна, а в сопровождении своего брата Нормана; оба к тому же сделали вид, что не узнали Мартина, а когда он хотел подойти, Норман попытался не подпустить его.

- Если вы осмелитесь приставать к моей сестре, -сказал он, - я полову полицейского, она не желает с вами разговаривать, и ваша навязчивость оскорбительна.

- Ну, что ж, - мрачно ответил Мартин, - зовите полицейского. По крайней мере тогда ваше имя попадет в газеты. А теперь посторонитесь-ка немножко. Я должен говорить с Руфью.

- Я хочу слышать это из ваших уст, - сказал он ей. Она побледнела и задрожала, но остановилась и

взглянула на него вопросительно.

- Ответьте мне на вопрос, который я задал вам в письме, - произнес он

Норман сделал было нетерпеливое движение, но Мартин взглядом смирил его. Руфь покачала головой.

- Вы действовали по доброй воле? - снова спросил он.

- Да, - проговорила она тихо, но твердо, - действовала по доброй воле. Вы так опозорили меня, что мне теперь стыдно встречаться со знакомыми. Все теперь толкуют обо мне. Вот все, что я могу вам оказать. Вы сделали меня несчастной, и я больше не хочу вас видеть.

- Знакомые! Сплетни! Газетное вранье! Такие вещи не могут оказаться сильнее любви! Значит, вы просто меня никогда не любили!

Бледное лицо Руфи внезапно вспыхнуло.

- После всего того, что произошло? - произнесла она. - Мартин, вы сами не сознаете, что говорите! За кого вы меня принимаете?

- Вы видите, она не хочет с вами разговаривать! - воскликнул Норман, взяв сестру под руку и уводя ее.

Мартин поглядел им вслед и опять машинально полез за папиросной бумагой и табаком, которого у него не было.

До Северного Окленда путь был не близок; но только придя к себе в комнату, Мартин донял, что прошел этот путь. Опомнившись, он увидел, что сидит на своей кровати, и огляделся растерянно, как проснувшийся лунатик. Увидав на столе "Запоздалого", Мартин придвинул стул и взялся за перо. Его натуре свойственно было стремление к завершенности. А тут перед ним была неоконченная работа. Он отложил ее, чтобы заняться другим делом. Теперь это другое дело было кончено, и надо было опять вернуться к "Запоздалому". Что будет он делать потом - Мартин не знал. Он знал только: в жизни его наступил перелом. Он закончил абзац, и оставалось закруглить фразу, прежде чем поставить точку. Будущее не интересовало его. В свое время он узнает, что ждет его в этом будущем. Ничто уже не интересовало его. Все было безразлично!

Пять дней Мартин работал над "Запоздалым", никуда не ходил, никого не видел и почти ничего не ел. На шестой день утром почтальон принес ему письмо от издателя "Парфенона". Вскрыв конверт, он сразу увидел, что "Эфемерида" принята.

"Мы дали поэму для прочтения мистеру Картрайту Брюсу, - писал издатель, - и он так благоприятно отозвался о ней, что мы сочтем за удовольствие напечатать ее в нашем журнале. Если мы откладываем печатание поэмы до августовского номера, то только потому, что июльский уже набран. Передайте мистеру Бриссендену нашу глубочайшую признательность и наше восхищение. Не откажите прислать его портрет и биографические данные. Если предлагаемый нами гонорар покажется недостаточным, благоволите телеграфировать, какие условия вы сочли бы приемлемыми".

Так как предложенный гонорар составлял триста пятьдесят долларов, то Мартин решил, что телеграфировать не стоит. Оставалось лишь добиться согласия Бриссенде-на. В конце концов Мартин оказался прав. Нашелся редактор, который понимал кое-что в истинной поэзии. И гонорар был блестящий, даже для "поэмы века". Кроме того, Мартин знал, что Бриссенден считал Картрайта Брюса единственным из всех критиков, заслуживающим уважения.

Мартин вышел из дому, сел в трамвай и, глядя на мелькавшие мимо дома и перекрестки, с грустью думал о том, что его уже не волнует ни успех друга, ни собственная победа. Лучший критик в Соединенных Штатах оценил поэму по достоинству, и, следовательно, Мартин не ошибался, утверждая, что настоящее произведение искусства может пробить себе дорогу в печать. Но в Мартине не было уже прежнего энтузиазма, и он отлично сознавал, что ему больше хочется просто повидать Бриссенде-на, чем сообщить ему эту радостную новость. Только теперь Мартину пришло в голову, что за все пять дней, проведенных в работе над "Запоздалым", он ни разу не вспомнил о Бриссендене и не имел от него никаких известий. Впервые Мартин понял, что находится в состоянии какого-то духовного оцепенения, и ему стало стыдно перед другом. Но и стыд он ощущал как-то вяло. Никакие эмоции не волновали его, кроме творческих, которые он испытывал над рукописью "Запоздалого". Все остальное было ему безразлично.

Он находился словно в каком-то трансе. Оживленные улицы, по которым проходил трамвай, казались ему далекими и призрачными, и он не очень бы удивился, если бы церковная колокольня вдруг рассыпалась у него на глазах.

Войдя в гостиницу, он направился прямо в комнату Бриссендена и остановился пораженный. Комната была пуста Все вещи из нее были вынесены.

- Разве мистер Бриссенден уехал? - спросил Мартин у швейцара. - Он не оставил своего адреса?

- Да разве вы ничего не слыхали? - спросил тот в свою очередь.

Мартин отрицательно покачал головой.

- Все газеты писали об этом. Его нашли мертвым в кровати. Самоубийство! Выстрелил себе в голову!

- Его уже похоронили?

Мартину показалось, что чей-то чужой, незнакомый голос задал этот вопрос.

- Нет. После следствия тело было отправлено на восток. Адвокаты, приглашенные его родными, уладили все это дело.

- А почему они так спешили? - проговорил Мартин.

- Как спешили? Да ведь это произошло пять дней тому назад!

- Пять дней тому назад?

- Да, пять дней.

- А! - сказал только Мартин и вышел из гостиницы.

По дороге он зашел на телеграф и известил издателя "Парфенона", что он может печатать поэму. Телеграмму он послал наложенным платежом, потому что в кармане у него оставалось всего пять центов на обратный проезд.

Вернувшись к себе, Мартин опять принялся за работу. Шли дни и ночи, а он все сидел за столом и писал. Он ходил только в ломбард, равнодушно ел, если было что состряпать, и так же равнодушно обходился без еды, когда выходили все припасы. Хотя вся повесть была заранее обдумана им во всех подробностях, он вдруг решил по-иному построить экспозицию, что удлинило ее еще на двадцать тысяч слов. Не было никакой необходимости так тщательно отделывать эту повесть, но иначе он работать уже не мог. Он писал словно в оцепенении, перестав ощущать весь окружающий мир, он обращался к творческим навыкам своей прошлой жизни, подобно тому как привидение бродит среди знакомых мест. Ему вспомнилось, что кто-то где-то сказал, что привидение -это дух человека, который умер, но сам не сознает этого. И вот на какое-то мгновение Мартин задумался: уж не происходит ли и с ним нечто подобное?

Наконец пришел день, когда "Запоздалый" был закончен. Агент магазина пишущих машинок пришел к Мартину и, сидя на кровати, дожидался, когда он кончит писать. "Конец", выстукал на машинке Мартин, и для него это был в самом деле конец. С чувством некоторого облегчения он увидел, как агент взял машинку и унес ее. После этого он упал на кровать. Он совершенно ослабел от голода. Он не ел уже тридцать шесть часов и даже ни разу не вспомнил о пище. Он лежал неподвижно на кровати, и какой-то туман постепенно заволакивал его сознание. В полусне он бормотал стихотворение неизвестного автора, которое часто читал ему Бриссенден. Мария, стоя за дверью, с тревогой прислушивалась к его монотонному бормотанью. Самые слова не имели для нее никакого смысла, но ее пугало, что Мартин говорит сам с собой.

Лира, прочь!

Я песню спел!

Тихо песни отзвучали.

Словно призраки печали,

Утонули в светлой дали!

Лира, прочь!

Я песню спел!

Я когда-то пел под кленом,

Пел в лесу темнозеленом,

Я был счастлив, юн и смел,

А теперь я петь не в силе,

Слезы горло мне сдавили.

Молча я бреду к могиле!

Лира, прочь! Я песню спел!..

Мария не могла больше выдержать; она бросилась к печке, схватила миску супа, накрошила туда мяса и овощей и побежала к Мартину. Приподнявшись на локте, он начал есть, уверяя ее, что вовсе не бредит и что он совершенно здоров.

Когда Мария ушла, Мартин сел на кровать и долго сидел так, сгорбившись и бессмысленно глядя в одну точку. Внезапно ему попался на глаза номер журнала, присланный с утренней почтой! Это "Парфенон", подумал он, августовский "Парфенон", и в нем должна быть напечатана "Эфемерида". Ах, если бы Бриссенден был жив!

Он перелистал страницы журнала и вдруг остолбенел. "Эфемерида" была украшена пышным заголовком и виньетками на полях в стиле Бердсли; с одной стороны заголовка находился портрет Бриссендена, а с другой -сэра Джона Вэлью, британского посланника. В предисловии от редакции говорилось, что сэр Джон Вэлыо недавно сказал, будто в Америке пет поэтов, и, печатая "Эфемериду", "Парфенон" как бы отвечает ему: "Нате-ка, получите, сэр Джон Вэлью!" Был изображен и Картрайт Брюс, как величайший американский критик, и приводились его слова: "Ничего подобного "Эфемериде" еще не было у нас написано". Заканчивалось предисловие так:

"Мы еще не можем оценить все красоты "Эфемериды"; быть может, нам никогда не удастся вполне оценить их. Но, читая и перечитывая поэму, мы изумлялись необычайному словесному богатству мистера Бриссендена и не раз спрашивали себя, как и откуда мог мистер Бриссенден почерпнуть такой запас слов и так искусно скомпоновать их".

За этим следовала самая поэма.

"Хорошо, что ты умер, бедный Брис!" - подумал Мартин, уронив журнал на пол.

Все это было пошло и мерзко до тошноты, но настоящего омерзения Mapтин не почувствовал. Ему бы хотелось рассердиться, но на это нехватало энергии. Он словно отупел. Кровь застыла в его жилах и не хотела больше ни бурлить, ни возмущаться. В конце концов что тут особенного? Все это вполне соответствует обычаям буржуазного общества, которое так глубоко ненавидел Брис-сенден.

- Бедный Брис! - пробормотал Мартин. - Он нико-гда бы не простил мне этого!

С усилием поднявшись, Мартин выдвинул ящик, где прежде лежала у него бумага для машинки. Порывшись в нем, он извлек одиннадцать стихотворений, написанных его другом. Он медленно разорвал их одно за другим и бросил в корзинку. Покончив с этим, он опять сел на кровать и устремил грустный взор в пространство.

Сколько времени просидел он так, он сам не знал; наконец из туманного пространства возникла перед ним яркая длинная белая полоса. Это было очень странно. Но, вглядевшись, Мартин увидел, что это линия прибоя у одного из коралловых рифов Тихого океана. Мгновение спустя Мартин разглядел в белой пене челнок, маленький, утлый челнок. Молодой бронзовый бог, опоясанный пурпурной тканью, сидел на корме, погружая в волны сверкающие весла. Мартин узнал его. Это был Моти, младший сын Тами - вождя туземцев, - стало быть, это происходило у берегов Таити, и за коралловым рифом лежала чудесная страна Папара, где возле самого устья реки была тростниковая хижина вождя.

Наступал вечер, и Моти возвращался с рыбной ловли. Он ждал большой волны, которая перенесла бы его через риф. Мартин увидел и самого себя сидящим в челноке, как он сидел не раз, ожидая сигнала Моти, чтобы бешено заработать веслами, как только встанет над ними бирюзовая громада волны. В следующий миг он уже не был зрителем; он на самом деле сидел в челноке и с ожесточением греб под дикие возгласы Моти. Они пронеслись вперед, среди грохота и шипения, обдаваемые брызгами, и вдруг очутились в тихой, неподвижной лагуне. Моти, смеясь, вытирал глаза, залитые соленой водой, а челнок скользил к коралловому берегу, где среди стройных кокосовых пальм стояла хижина Тами, вся золотая в лучах заходящего солнца.

Но видение вдруг затуманилось, и перед глазами Мартина снова возник беспорядок его тесной каморки.

Напрасно силился он снова увидать Таити. Он знал, что теперь в пальмовой роще раздаются песни, а девушки пляшут при лунном свете. Но он ничего не мог увидеть, кроме стола, заваленного бумагами, и тусклого, давно не мытого окна. Он со стоном закрыл глаза и погрузился в тяжелый сон.

ГЛАВА XLI

Мартин всю ночь проспал тяжелым сном, а утром его разбудил стук почтальона. Мартин равнодушно вскрыл конверты. В одном из них находился чек на двадцать два доллара, присланный одним из "пиратских" журналов. Этих денег он добивался почти полтора года. Но теперь он отнесся к получению их совершенно равнодушно. Он уже не испытывал былого восторга при получении издательских чеков. Прежде эти чеки казались ему залогом будущих великих успехов, а теперь перед ним лежали просто двадцать два доллара, на которые можно было купить чего-нибудь поесть. Вот и все.

Другой чек был от одного нью-йоркского журнала -гонорар за юмористические стишки, принятые уже давно. Чек был на десять долларов. Мартину пришла в голову одна мысль, которую он хладнокровно обдумал. Он не знал, что будет делать дальше, и не видел никакой необходимости вообще что-нибудь делать. А между тем надо было жить, надо было платить долги. Не будет ли выгоднее всего истратить эти десять долларов на марки и вновь отправить путешествовать всю валявшуюся под столом груду рукописей? Может быть, одну или две где-нибудь примут. А это даст ему возможность жить. Мартин так и сделал. Разменяв чеки в оклендском банке, он купил марок. Но мысль вернуться в свою каморку и приняться за стряпню показалась ему невыносимой. В первый раз он решил пренебречь долгами. Он отлично знал, что дома можно приготовить скромный обед за пятнадцать - двадцать центов. Но вместо этого отправился в кафе "Форум" и заказал обед, обошедшийся в два доллара. Он дал пятьдесят центов на чай и столько же истратил на египетские папиросы. Он не курил с тех пор, как Руфь это запретила. Но теперь у него не было никаких причин отказывать себе в удовольствии, а курить очень хотелось. И стоит ли беречь деньги? Конечно, за пять центов он мог купить табакy и бумаги на сорок самокруток, но какой в этом смысл? Деньги не имели для него уже никакого значения, кроме того, что на них сейчас, сегодня, можно было что-то купить! Из рук его выскользнул руль, маршрутной карты. У него не было, и он не стремился ни в какую гавань. Плывя по течению, он меньше ощущал жизнь, а ощущение жизни причиняло боль.

Дни проходили за днями, тянулись однообразной вереницей, каждую ночь он теперь спал по восьми часов. Хотя в ожидании новых чеков он кормился в японских ресторанчиках, где обед стоил десять центов,- он даже пополнел. Щеки его округлились, потому что он уже не изнурял себя недосыпанием и напряженной работой. Он ничего не писал, а книги мирно отдыхали на полке. Он часто уходил за город на холмы, целые часы проводил в парке. У него не было ни друзей, ни знакомых, да и не хотелось их заводить. К чему? Mapтин ожидал, сам не зная откуда, какого-нибудь нового импульса, который вновь подтолкнул бы его остановившуюся жизнь. А пока его существование оставалось томительным, однообразным, пустым и лишенным всякого смысла.

Однажды он съездил в Сан-Франциско, чтобы повидаться с "настоящими людьми". Но, дойдя до порога, он круто повернулся и быстро пошел назад по темным трущобам гетто. Мысль, что он сейчас услышит философские споры, так испугала его, что он почти бежал, боясь, как бы не повстречался ему кто-нибудь из "настоящих людей" и не признал его.

Иногда он просматривал журналы и газеты, чтобы посмотреть, что пишут об "Эфемериде". Поэма наделала шуму. Но какого шуму! Все прочли, и все спросили о том, поэзия это или нет. Местные газеты были полны ученых статей, иронических заметок, писем читателей - все по поводу этой поэмы. Элен Делла Дельмар (которая под звуки труб и бой барабанов была провозглашена величайшей поэтессой Соединенных Штатов) не пожелала освободить для Бриссендена место рядом с собой на Пе-гасе и писала многословные письма к читающей публике, доказывая, что он вовсе не поэт.

"Парфенон" в ближайшем же номере самодовольно пожинал плоды поднятого им шума, издевался над сэром Вэлью и бессовестно использовал смерть Бриссендена в целях рекламы. Одна газета, имевшая будто бы больше полумиллиона подписчиков, напечатала поэму Элен Дел-ла Дельмар, где высмеивался Бриссенден. Не успокоившись на этом, поэтесса написала еще и пародию на "Эфемериду".

Мартин не раз радовался, что друг его не дожил до всего этого. Он так ненавидел толпу, а теперь этой толпе было брошено на поругание самое для него святое и сокровенное. Сотворенная им красота ежедневно подвергалась вивисекции. Каждый ничтожный журналистишка радовался случаю лишний раз покрасоваться перед публикой в лучах величия Бриссендена. Одна газета писала: "Как пишет один джентльмен, он сочинил совершенно такую же поэму, даже еще лучшую, уже несколько лет тому назад". Другая газета в припадке серьезности упрекала Элен Делла Дельмар за ее пародию "Мисс Дельмар, написав эту пародию, очевидно забыла о том, что один великий поэт должен всегда уважать другого, быть может еще более великого. Возможно, что г-жа Делла Дельмар просто завидует автору "Эфемериды", но настанет день, когда она, как и все, поймет всю красоту этого произведения и даже, быть может, попробует написать нечто подобное".

Проповедники избрали "Эфемериду" темою для своих проповедей, и один из них, пытавшийся защищать ее, был обвинен в ереси. Великая поэма послужила к увеселению почтеннейшей публики. Поставщики комических стишков и карикатуристы наперебой старались рассмешить читателей, фельетонисты тоже упражняли свое остроумие, рассказывая, как Чарли Френшэм конфиденциально сообщил Арчи Дженнингсу, что пять строк из "Эфемериды" могут побудить человека вздуть калеку, а десять - броситься в реку вниз головою.

Мартин не смеялся, но и не скрежетал зубами от ярости. Ему было лишь невыносимо грустно. После того как весь его мир, созданный любовью, внезапно рухнул, кривлянья прессы и почтеннейшей публики уже не могли уязвить его. Бриссенден был вполне прав в своей оценке журналов, но Мартину понадобились годы, чтобы окончательно убедиться в его правоте. Журналы не только оправдали ожидания Бриссендена, они их превзошли. Ну что ж, это конец, мрачно утешал себя Мартин. Он запряг в свой возок звезду, а она вывалила его в зловонное болото.

И опять перед ним возникли прекрасные, ясные и чистые видения далекого Таити! Вот равнинный Паумо-тус, вот гористые Маркизовы острова. Ему часто казалось, что он стоит на палубе торговой шхуны или на маленьком, хрупком катере, плывущем мимо рифов Папитэ или вдоль жемчужных отмелей Нука-Хивы к бухте Тайохэ, где, он знал, Тамари заколет свинью в честь его прибытия, а дочери Тамари окружат его со смехом и песнями и украсят цветочными гирляндами. Тихий океан настойчиво звал его, и Мартин знал, что рано или поздно он откликнется на этот зов. А пока он продолжал плыть по течению, отдыхая после своего долгого утомительного путешествия по великому царству знания.

Получив от "Парфенона" чек на триста пятьдесят долларов, Мартин передал его под расписку душеприказчику Бриссендена, и сам, в свою очередь, дал ему расписку о том, что должен Бриссендену сто долларов.

Однако время японских ресторанчиков уже кончалось для Мартина. Как раз в тот миг, когда он прекратил борьбу, колесо фортуны повернулось. Но оно повернулось слишком поздно. Без всякого волнения вскрыв конверт "Миллениума", Мартин вынул из него чек на триста долларов. Это был гонорар за "Приключение". Все долги Мартина, включая и уплату ростовщику со всеми процентами, не достигали и ста долларов. Уплатив их и переслав сто долларов душеприказчику Бриссендена, Мартин оказался обладателем огромной для него суммы в сто долларов. Он заказал себе хороший костюм и начал обедать в лучших кафе города. Жить он продолжал все в той же маленькой комнатке у Марии, но его новый костюм произвел на всех соседей столь сильное впечатление, что мальчишки уже не решались называть его ни бродягой, ни хулиганом, а с почтением наблюдали за ним, сидя на крышах и заборах.

"Вики-Вики", его гавайский рассказ, был куплен "Ежемесячником Уоррена" за двести пятьдесят долларов. "Северное обозрение" напечатало "Колыбель красоты", а еще один журнал принял "Гадалку" - стихотворение, написанное им в честь Мэриен. Издатели и читатели вернулись после летних каникул, и рукописи оборачивались необыкновенно быстро. Мартин никак не мог понять, почему все то, что так упорно отвергалось в продолжение двух лет, теперь принималось почти огульно. Ни одна из его вещей еще нe успела увидеть света. Он по-прежнему никому не был известен за пределами Окленда, а тем немногим жителям Окленда, которые воображали, что знают его, он был известен как ярый социалист из "красных". Ничем нельзя было объяснить такую внезапную перемену. Это была просто игра судьбы.

После того как несколько журналов подряд отвергли "Позор солнца", Мартин, памятуя совет своего умершего друга, решил предложить его какому-нибудь книгоиздательству. После нескольких неудач рукопись была, наконец, принята к изданию одной из крупнейших фирм -Синглтри, Дарнлей и К0. В ответ на просьбу Мартина об авансе издатель написал ему, что это у них не принято, что подобного рода книги обычно не окупаются и вряд ли удастся продать более тысячи экземпляров. Мартин вычислил, что если книга будет продаваться по доллару, то он получит, таким образом, считая из пятнадцати процентов, сто пятьдесят долларов. После этого он решил писать в будущем только беллетристику "Приключение" было в четыре раза короче "Позора солнца", а принесло ему вдвое больше. В конце концов вычитанные им когда-то из газет сведения о писательских гонорарах оказались верными. Первоклассные журналы действительно платили по принятии рукописи, и платили очень хорошо "Миллениум" заплатил ему даже не по два, а по четыре цента за слово. А кроме того, они, очевидно, покупали и хорошие вещи,- ведь купили же они его произведения. При этой мысли Мартин печально усмехнулся Он написал Синглтри, Дарнлею и К0, что согласен продать им "Позор солнца" в полную собственность за сто долларов, но издательство не пожелало рискнуть. Впрочем, Мартин не нуждался в деньгах, так как почти все его последние рассказы, пространствовав некоторое время, были приняты и оплачены. Мартин даже открыл в банке текущий счет в несколько сот долларов "Запоздалый" после недолгого путешествия обрел пристанище в издательстве Мередит-Лоуэл. Вспомнив о своем обещании возвратить Гертруде пять долларов сторицею, Мартин написал в издательство письмо с просьбой выслать аванс в размере пятисот долларов. К его удивлению, чек на эту сумму был немедленно выслан. Мартин разменял его на золото и позвонил Гертруде, что хотел бы повидать ее.

Гертруда пришла запыхавшись, так как очень торопи-лась. Предчувствуя недоброе, она положила в сумочку весь свой скудным наличный капитал; она была настолько уверена, что с Мартином стряслась беда, что сразу же расплакалась, обняв его, и стала совать ему в руку принесенные деньги.

- Я бы пришел к тебе,- сказал Мартин,- но я не хотел ругаться с мистером Хиггинботамом! А это бы, наверное, случилось!

- Ничего, он скоро успокоится,- уверяла его сестра, стараясь угадать, что именно случилось с Мартином,-но только ты поскорей поступай на службу. Бернард любит, чтобы люди занимались честным трудом. Эта статья в газете его совсем взбесила. Я никогда не видела его в таком остервенении.

- Я не хочу поступать на службу, - с улыбкой ска-зал ей Мартин,- можешь ему это передать от моего имени. Мне никакая служба не нужна. Вот тебе доказательство.

И он высыпал ей на колени сто сверкающих и звеня-щих золотых пятидолларовых монет.

- Помнишь, ты мне дала пять долларов, когда у меня не было на трамвай? Вот тебе эти пять долларов и еще девяносто девять братьев, разного возраста, но одинакового достоинства.

Если Гертруда шла к Мартину в тревоге, то теперь его овладел панический ужас. Этот ужас не оставлял места сомнениям. Она не подозревала, она была уверена. В страхе она смотрела на Мартина, дрожа всем телом, боясь прикоснуться к этим золотым кружочкам, словно они жгли ее адским огнем.

- Это все твое! - сказал Мартин со смехом. Гертруда разразилась громкими рыданиями.

- Бедный мальчик! Бедный мальчик! - запричитала она.

В первый момент Мартин опешил. Но тут же он уга-дал причину волнения сестры и показал ей письмо книгоиздательства. Гертруда с трудом прочла его, вытерла глаза и, наконец, неуверенно спросила:

- Значит, ты получил эти деньги честным путем?

- Еще бы! Я даже не выиграл их, а заработал. Надежда затеплилась в ее глазах, и она внимательно перечла письмо. Мартин не без труда объяснил ей, за что он получил такую большую сумму денег. Еще трудней было объяснить, что деньги эти принадлежат ей, что он в них не нуждается.

- Я положу их в банк на твое имя, - решила Гертруда.

- Нет! Если ты не возьмешь их, я отдам их Марии. Она сумеет их использовать. Я требую, чтобы ты наняла служанку и отдохнула как следует.

- Я все же расскажу Бернарду, - сказала Гертруда уходя.

Мартин слегка нахмурился.

- Ну что ж, - проговорил он наконец, - может быть, теперь он меня пригласит обедать.

Джек Лондон - Мартин Иден (Martin Eden). 6 часть., читать текст

См. также Джек Лондон (Jack London) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :