Джек Лондон
«Мартин Иден (Martin Eden). 5 часть.»

"Мартин Иден (Martin Eden). 5 часть."

- Вы ненавидите и боитесь социалистов, - сказал он однажды за обедом мистеру Морзу,- но почему? Вы ведь не знаете ни их самих, ни их взглядов.

Разговор о социализме возник после того, как миссис Морз пропела очередной дифирамб мистеру Хэпгу-ду. Мартин не выносил этого самодовольного пошляка и всякий раз терял терпение, когда разговор заходил о нем.

- Да,- сказал Мартин,- Чарли Хэпгуд подает надежды, об этом все говорят, и это правда. Я думаю, что он еще задолго до смерти сядет в губернаторское кресло, а то и сенатором сделается.

- Почему вы так думаете?- спросила миссис Морз.

- Я слышал его речь во время предвыборной кампании. Она была так умно-глупа и банальна и в то же время так убедительна, что лидеры должны считать его абсолютно надежным и безопасным человеком, а пошлости, которые он говорит, вполне соответствуют пошлости среднего избирателя. Всякому человеку лестно услышать с кафедры свои собственные взгляды.

- Мне положительно кажется, что вы завидуете мистеру Хэпгуду,- сказала Руфь

- Боже меня упаси!

Ужас, мелькнувший в глазах Мартина, заставил миссис Морз настроиться на воинственный лад.

- Не хотите же вы сказать, что мистер Хэпгуд глуп?- спросила она ледяным тоном.

- Не глупее среднего республиканца,- возразил Мартин,- или среднего демократа. Они все или хитры, или глупы, причем хитрых меньшинство. Единственные умные республиканцы - это миллионеры и их сознательные прислужники. Эти-то отлично знают, где жареным пахнет, и знают почему.

- Вот я республиканец,- сказал с улыбкой мистер Морз, - интересно, как вы меня классифицируете?

- Вы бессознательный прислужник.

- Прислужник?!

- Ну, разумеется. Вы член корпорации. У вас нет знания рабочего класса и нет юридической практики в уголовных делах. Ваш доход не зависит ни от мужей, бьющих своих жен, ни от карманников. Вы питаетесь за счет людей, играющих главную роль в обществе; а всякий человек служит тому, кто его кормит. Конечно, вы прислужник! Вы заинтересованы в защите интересов тех капиталистических организаций, которым вы служите.

Мистер Морз слегка покраснел.

- Должен вам заметить, сэр,- сказал он, - что вы говорите, как заядлый социалист.

Вот тогда-то Мартин и сделал свое замечание по поводу социализма:

- Вы ненавидите и боитесь социалистов. Почему? Ведь вы не знаете ни их самих, ни их взглядов.

- Ну, ваши взгляды во всяком случае совпадают со взглядами социалистов, - возразил мистер Морз.

Руфь с тревогой поглядела на собеседников, а миссис Морз радовалась, что ее враг навлекает на себя немилость главы дома.

- Если я называю республиканцев глупыми и говорю, что свобода, равенство и братство - лопнувшие мыльные пузыри, то из этого еще не следует, что я социалист, -сказал Мартин улыбаясь. - Если я не верю в Джеффер-сона и в того невежественного француза, который его воспитал, то опять-таки этого недостаточно, чтобы называться социалистом. Уверяю вас, мистер Морз, что вы гораздо ближе меня к социализму; я ему в сущности заклятый враг.

- Вы, конечно, изволите шутить? - холодно спросил мистер Морз.

- Ничуть. Я говорю совершенно серьезно. Вы верите в равенство, а сами служите капиталистическим корпорациям, которые только и думают о том, как бы похоронить это равенство. А меня вы называете социалистом только потому, что я отрицаю равенство и утверждаю как раз тот принцип, который вы, в сущности говоря, доказываете всей своей жизнью. Республиканцы - самые лютые враги равенства, хотя они и проповедуют его где только возможно. Во имя равенства они постоянно нарушают равенство. Поэтому-то я называю их глупцами. А я индивидуалист. Я верю, что в беге побеждает быстрейший, а в борьбе сильнейший Эту истину я почерпнул из биологии, или по крайней мере мне кажется, что я ее почерпнул оттуда. Повторяю, что я индивидуалист, а индивидуалисты вечные, исконные враги социалистов.

- Однако вы ходите на социалистические митинги,-раздраженно произнес мистер Морз.

- Конечно. Так же, как разведчик ходит во вражеский лагерь. Как же иначе изучить противника? А кроме того, мне бывает очень весело на этих митингах. Социа-листы-прекрасные спорщики, и хорошо ли, плохо ли, но они изучили кое-что. Любой из них знает о социологии и о всяких других "логиях" гораздо больше, чем обыкновенный капиталист. Да, я раз десять был на социалистических митингах, но от этого не стал социалистом, так же как от разглагольствований Чарли Хэпгуда не стал республиканцем.

- Не знаю, не знаю, - нерешительно сказал мистер Морз, - мне почему-то кажется, что вы все-таки склоняетесь к социализму.

"Чорт побери, - подумал Мартин, - он не понял ни одного слова! Точно я говорил с каменной стенкой! Куда же делось все его образование?"

Так на пути своего развития Мартин столкнулся лицом к лицу с буржуазной классовой моралью; и вскоре она сделалась для него настоящим пугалом. Сам он был интеллектуальным моралистом, и мораль окружающих его людей раздражала его даже больше, чем их напыщенная пошлость; это была какая-то удивительная смесь, экономики, метафизики, сентиментальности и подражательности.

Образчик этой курьезной смеси Мартину неожиданно пришлось встретить среди своих близких. Его сестра Мэриен познакомилась с одним трудолюбивым молодым немцем, механиком, который, основательно изучив свое ремесло, открыл велосипедную мастерскую, сделался агентом по продаже дешевых велосипедов и зажил очень недурно. Мэриен, зайдя к Мартину, сообщила ему о своей помолвке, а потом шутя взяла его за руку и стала по линиям ладони предсказывать его судьбу.

В следующий раз она привела с собою и Германа Шмидта. Мартин поздравил обоих в самых изысканных выражениях, что, повидимому, не слишком понравилось туповатому жениху. Дурное впечатление еще усилилось, когда Мартин прочел стихи, написанные им после прошлого посещения Мэриен. Это было изящное стихотворение, посвященное сестре и названное "Гадалка". Прочтя его вслух, Мартин с изумлением увидел, что его гости не выразили никакого удовольствия. Напротив, глаза сестры с тревогой устремились на жениха, на топорной физиономии которого были ясно написаны досада и раздражение. Инцидент, впрочем, был этим исчерпан, гости скоро ушли, и Мартин забыл о нем, хотя ему было непонятно, как могла женщина, хотя бы и из рабочего сословия, быть недовольна, что в честь ее написаны стихи.

Через несколько дней Мэриен снова зашла к Мартину, на этот раз одна. Не успела она войти, как уже начала горько упрекать его за неуместный поступок.

- В чем дело, Мэриен? - спросил Мартин с удивлением. - Ты говоришь таким тоном, словно ты стыдишься своих родных или по крайней мере своего брата!

- Конечно, стыжусь, - объявила она.

Мартин был окончательно сбит с толку, увидев слезы обиды в ее глазах. Обида во всяком случае была искренняя.

- Неужели твой Герман ревнует из-за того, что брат написал о сестре стихи?

- Он вовсе не ревнует, - всхлипнула она, - он говорит, что это неприлично, непри... непристойно.

Мартин недоверчиво свистнул, потом полез в ящик и достал экземпляр "Гадалки".

- Не понимаю, - сказал он, передавая листок сестре, - прочти сама и скажи, что тут есть непристойного? Ведь ты так сказала?

- Раз он говорит, значит есть, - возразила Мэриен, с отвращением отстраняя бумагу. - Он требует, чтобы ты разорвал это. Он говорит, что не хочет иметь жену, про которую пишут подобные вещи, и так,чтоб всякий мог прочитать. Он говорит, что это срам... и он этого не потерпит.

- Что за ерунда! - вскричал было Мартин, но внезапно ход его мыслей изменился.

Перед ним сидела несчастная девушку которую нельзя было переубедить, так же как и ее жениха, и поэтому, сознавая всю нелепость инцидента, Мартин решил покориться.

- Ладно, - сказал он и, разорвав рукопись на мелкие кусочки, бросил их в корзинку.

Его утешала при этом мысль, что оригинал "Гадалки" уже покоится в одной из нью-йоркских редакций. Ни Мэриен, ни ее супруг никогда не узнают этого и ничего дурного не случится, если это невинное маленькое стихотворение будет напечатано.

Мэриен потянулась к корзине.

- Можно? - спросила она.

Мартин кивнул головой и молча глядел, как собирала сестра кусочки разорванной рукописи, - они ей нужны были как вещественное доказательство удачно выполненной миссии. Мэриен чем-то напоминала Мартину Лиззи Конолли, хотя в ней не было того огня и жизненного задора, которым так полна была молоденькая работница, встреченная им в театре. Но у них было много общего -в одежде, в манерах, в поведении. Мартин не мог удержаться от улыбки, представив себе вдруг этих девушек в гостиной Морзов. Но забавная картина исчезла, и чувство бесконечного одиночества охватило Мартина. И его сестра и гостиная Морзов были только верстовыми столбами на пройденном им пути. Все это уже осталось позади. Мартин ласково поглядел на свои книги. Это были его единственные, всегда верные товарищи.

- Как? Что ты сказала? - переспросил он вдруг в изумлении.

Мэриен повторила свой вопрос.

- Почему я не работаю? - Мартин засмеялся, но смех его звучал не слишком искренно. - Это твой Герман велел тебе меня спросить?

Мэриен отрицательно покачала головой.

- Не лги, - строго сказал Мартин, и она смущенно наклонила голову. - Так скажи своему Герману, чтобы он не лез не в свои дела. Еще когда я пишу стихи, посвященные его невесте, это, пожалуй, его дело, но дальше пусть он не сует своего носа Поняла? Ты думаешь, стало быть, что из меня не выйдет писателя? - продолжал он - Ты считаешь, что я сбился с пути, что я позорю всю семью? Да?

- Я считаю, что тебе бы лучше заняться какой-нибудь работой - твердо сказала Мэриен, и Мартин видел, что она говорит искренно. - Герман находит..

- К чорту Германа! - прервал ее добродушно Мартин - Ты мне лучше скажи, когда ваша свадьба. И спроси своего Германа, соблаговолит ли он принять от меня свадебный подарок.

После ее ухода Мартин долго думал об этом инциденте и раз или два горько рассмеялся. Да, все они - его сестра и ее жених, люди его круга и люди, окружающие Руфь, - все они одинаково приспособляются к общим меркам все строят свою жизнь по готовому, убогому образцу. И постоянно глядя друг на друга, подражая друг другу, эти жалкие существа готовы стереть свои индивидуальные особенности, отказаться от живой жизни, чтоб только не нарушить нелепых правил, у которых они с детства в плену. Все они вереницей прошли перед мысленным взором Мартина: Бернард Хиггинботам под руку с мистером Бэтлером, Герман Шмидт обнявшись с Чарли Хэптудом. Всех их внимательно оглядел Мартин, всех измерил тем мерилом, которое почерпнул из книг. Напрасно спрашивал он где же великие сердца, великие умы? Их не было видно среди толпы пошлых, невежественных призраков, наполнивших его тесную каморку. А к этой толпе он чувствовал такое же презрение, какое, вероятно чувствовала Цирцея к своим свиньям.

Когда последний из призраков исчез, явился вдруг еще один нежданный и незванный - юный сорванец в шляпе с огромными полями, в двубортной куртке, переваливающийся на ходу, - Мартин Иден далекого прошлого.

- И ты был не лучше, приятель, - насмешливо сказал ему Мартин,-У тебя была такая же мораль, и знал ты не больше их Ты ни о чем не задумывался и не заботился. Взгляды ты приобрел готовыми, как и платье. Ты делал то, что вызывало одобрение других. Ты был предводителем своей шайки, потому что был ею избран. Ты дрался и командовал шайкой не потому, что тебе это нравилось, а потому, что другие поощрительно хлопали тебя за это по плечу. Ты побил Масляную Рожу потому, что не хотел уступить, а уступить не хотел потому, что был грубой скотиной, и вдобавок тебе прожужжали уши, что мужчина должен быть свиреп, кровожаден и безжалостен, что бить и калечить - достойно и мужественно. А зачем ты отбивал девчонок у своих товарищей? Вовсе не потому, что они тебе нравились, а просто потому, что окружающие с самых ранних лет будили в тебе инстинкты жеребца и дикого быка! Ну вот, с тех пор прошло не мало времени. Что же ты теперь обо всем этом думаешь? И, как бы в ответ на это, в его видении стала совершаться быстрая перемена. Грубая куртка и широкополая шляпа исчезли, их заменил простой скромный костюм; лицо перестало быть мрачным и зверским и озарилось внутренним светом, одухотворенное общением с истиной и красотой. Видение теперь было очень похоже на нынешнего Мартина; оно стояло у стола, над которым горала лампа, склонясь над раскрытой книгой. Мартин взглянул на заголовок. Это были "Основы эстетики". В следующий миг Мартин вошел в видение, слился с ним и, сев за стол, погрузился в чтение.

ГЛАВА XXX

В солнечный осенний день, такой же прекрасный день бабьего лета, как год назад, когда они впервые узнали, что любят друг друга, Мартин читал Руфи свои "Сонеты о любви". Так же как и тогда, они сидели на своем любимом месте, среди холмов. Руфь несколько раз прерывала чтение восторженными возгласами, и Мартин, кончив читать, с волнением ждал, что она скажет.

Руфь долго молчала, как бы подыскивая слова, могущие смягчить суровость ее суждения.

- Эти стихи прекрасны, - сказала она наконец, -да, конечно, они прекрасны. Но ведь вы не можете получить за них деньги. То есть, вы понимаете, что я хочу сказать, - она произнесла, это почти умоляюще: - все, что вы пишете, оказывается неприменимо в жизни. Я не знаю, в чем тут причина, - вероятно, виноваты условия рынка, - но вы ничего не можете заработать своими произведениями. Поймите меня правильно, дорогой мой. Я очень горжусь, - иначе я не была бы женщиной, - я горжусь и радуюсь, что мне посвящены эти чудесные стихи. Но ведь дня нашей свадьбы они не приближают, правда, Мартин? Не сочтите меня корыстолюбивой. Но я все время думаю о нашем будущем. Ведь целый год прошел с тех пор, как мы поведали друг другу о нашей любви, а свадьба так же далека, как и раньше. Пусть вам не покажется нескромным этот разговор вспомните, что речь идет о моем сердце, обо всей моей жизни. Уж если вы так любите писать - ну, найдите работу в какой-нибудь газете. Почему бы вам не сделаться репортером? Ну, хоть не надолго?

- Я испорчу свой стиль, - глухо ответил Мартин, -вы себе представить не можете, сколько труда я положил, чтобы выработать этот стиль

- Но ведь вы же писали газетные фельетоны ради денег? Они вам не испортили стиля?

- Это совсем другое дело. Я их писал после целого дня серьезной работы. А репортерской работой нужно заниматься с утра до вечера, ей нужно отдать всю жизнь! И жизнь превращается при этом в какой-то вихрь, это жизнь минуты, без прошлого и без будущего. Репортеру и думать некогда ни о каком стиле, кроме репортерского. А это не литература. Мне сделаться репортером именно теперь, когда стиль у меня только что начал вырабатываться, определяться, - да это было бы литературным самоубийством. Даже и сейчас каждый фельетон, каждое слово в фельетоне для меня всегда мука, насилие над собой, над моим пониманием красоты! Вы не представляете, как это тяжело. Я просто чувствую себя преступником. Я даже радовался втайне, когда мои "ремесленные" рассказы перестали покупать, хотя вследствие этого я должен был заложить костюм. Что может сравниться с тем наслаждением, которое я испытал, когда писал "Сонеты о любви"? Ведь радость творчества - благороднейшая радость на земле. Она меня вознаградила сторицей за все лишения.

Мартин не знал, что для Руфи "радость творчества"-пустые слова Она, правда, часто употребляла их в беседе, и Мартин впервые услыхал о радости творчества из ее уст. Она читала об этом, слушала на лекциях университетских профессоров, даже упоминала, сдавая экзамен на степень бакалавра искусств. Но сама она была настолько заурядна, настолько лишена всякого творческого порыва, что могла лишь слепо повторять то, что говори ли о творчестве другие.

- А может быть, редактор был прав, исправляя ваши "Песни моря"? - спросила Руфь. - Если бы редактор не умел правильно оценивать литературное произведение, он не был бы редактором.

- Вот лишнее доказательство устойчивости общепринятых мнений, - запальчиво возразил Мартин, раздраженный упоминанием о своих врагах - редакторах. -То, что существует, считается не только правильным, но и лучшим. Самый факт существования чего-нибудь рассматривается как его оправдание, - и, заметьте, не только при данных условиях, а на веки вечные. Конечно, люди верят в эту чепуху только благодаря своему закоснелому невежеству, благодаря самообману, который так превосходно описал Вейнингер. Невежественные люди воображают, что они мыслят, распоряжаются судьбами тех, которые мыслят на самом деле.

Мартин вдруг остановился, испуганный догадкой, что Руфь еще не доросла до всего этого.

- Я не знаю, кто такой Вейнингер, - возразила она,-вы всегда так ужасно все обобщаете, что я перестаю понимать ваши мысли. Я говорю, что если редактор...

- А я вам говорю, - перебил он, - что все редакторы, по крайней мере девяносто девять процентов из них, - это просто неудачники. Это неудавшиеся писатели. Не думайте, однако, что им приятнее тянуть лямку в редакции и сознавать свою рабскую зависимость от успеха журнала и от оборотливости издателя, чем предаваться радостям творчества. Они пробовали писать, но потерпели неудачу. И вот тут-то и получается нелепейший парадокс. Все двери к литературному успеху охраняются этими сторожевыми собаками, литературными неудачниками. Редакторы, их помощники, рецензенты - вообще все те, кто читает рукописи, - это все люди, которые не когда хотели стать писателями, но у которых для этого нехватило пороха. И вот они-то, оказавшиеся самыми бездарными, являются вершителями литературных судеб и решают, что нужно и что не нужно печатать. Они, жалкие и бесталанные, судят гения. А за ними следуют критики, обычно такие же неудачники. Не говорите мне, что они никогда не мечтали и не пробовали писать стихи или прозу, - они пробовали, но только из этого ни черта не вышло. От этих журнальных критических статей тошнит, как от рыбьего жира. Впрочем, вы знаете мою точку зрения на критику. Есть, конечно, великие критики, но они редки, как кометы. Если из меня не выйдет писателя, пойду в редакторы. В конце концов это кусок хлеба. И даже с маслом.

Однако быстрый ум Руфи тотчас подметил противоречие, заключавшееся в рассуждениях ее возлюбленного.

- Ну, хорошо, Мартин, если это так, и для талантливых людей все двери редакции закрыты, то как же выдвинулись великие писатели?

- Они совершили невозможное, - ответил он, - они создали такие пламенные, блестящие произведения, что все их враги были испепелены и уничтожены. Они достигли успеха, благодаря чуду, выпадающему на долю одного из тысячи. Они вроде гигантов Карлейля, которых нельзя одолеть. И я сделаю то же. Я добьюсь невозможного.

- Но если вы потерпите неудачу? Вы должны подумать и обо мне, Мартин!

- Если я потерплю неудачу! - Он поглядел на нее с минуту, словно она сказала нечто немыслимое. Затем глаза его засверкали - Тогда я стану редактором, и вы будете редакторской женой!

Руфь состроила при этом гримасу, очаровательную гримасу, которую Мартин тотчас прогнал поцелуями.

- Ну, ну, довольно, - протестовала Руфь, стараясь усилием воли освободиться от обаяния его силы - Я говорила с папой и с мамой. Я еще никогда так с ними не воевала. Я была непочтительна и дерзка. Они оба настроены против вас, но я так твердо говорила им о моей любви к вам, что папа, наконец, согласился принять вас к себе в контору. Он даже решил положить вам сразу приличное жалованье, чтобы мы могли пожениться и жить самостоятельно где-нибудь в маленьком коттедже. Это очень мило с его стороны, не правда ли, Мартин?

Мартин почувствовал, как тупое отчаяние сдавило ему сердце. Он машинально полез в карман за табаком и бумагой (которых давно уже не носил при себе) и пробормотал что-то невнятное.

Руфь продолжала:

- Откровенно говоря, - только вы, ради бога, не обижайтесь, - папе очень не правятся ваши радикальные взгляды, и, кроме того, он считает вас лентяем. Я то знаю, конечно, что вы не лентяй. Я знаю, как вы много работаете.

"Нет, этого даже и она не знает", - подумал Мартин но вслух спросил только:

- Ну, а вы как думаете? Вам тоже мои взгляды кажутся чересчур радикальными? - Он смотрел ей прямо в глаза и ждал ответа.

- Мне они кажутся сомнительными, - ответила она наконец.

Этим было все сказано, и жизнь вдруг покаялась Мартину такой унылой, что он совсем забыл об осторожно сделанном Руфью предложении поступить на службу в контору ее отца. А она, зайдя, как ей казалось достаточно далеко, готова была терпеливо ждать удобного случая, чтобы вернуться к этому вопросу.

Но ждать пришлось недолго. У Мартина в свою очередь был вопрос к Руфи. Ему хотелось испытать на сколько сильна ее вера в него. И через неделю каждый получил ответ на свой вопрос.

Мартин ускорил дело, прочтя Руфи "Позор солнца".

- Почему вы не хотите стать репортером? - воскликнула Руфь, когда Мартин кончил читать - Вы так любите писать, и вы, наверное, добились бы успеха мог ли бы выдвинуться, сделать себе имя. Ведь некоторые специальные корреспонденты зарабатывают огромные деньги и, кроме того, еще ездят по всему миру. Их посылают в Африку, - Стэнли, например, - они интервьюируют в Ватикане папу, исследуют таинственные уголки Тибета.

- Значит, вам не нравится моя статья? - спросил Мартин - Вы, стало быть, предполагаете что я мог бы стать только журналистом, но никак не писателем?

- О нет! Мне очень поправилась ваша статья. Она прекрасно написана. Но только я боюсь что все это не по плечу вашим читателям. По крайней мере для меня это слишком трудно. Звучит очень хорошо но я ничего не поняла. Слишком много специальной научной терминологии прежде всего. Вы любите крайности дорогой мой, и то, что вам кажется попятным, совершенно непонятно для всех нас.

- Да, в статье много философских терминов, - только и мог сказать Мартин.

Он еще был взволнован - ведь он только что читал вслух самые свои зрелые мысли - и ее суждение ошеломило его.

- Ну, пусть это неудачно по форме, - пытался настаивать Мартин, - но неужели сами мысли в вас не встречают сочувствия?

Руфь покачала головой.

- Нет. Это так не похоже на все, что я читала раньше... Я читала Метерлинка, и он был мне вполне понятен.

- Его мистицизм вам понятен? - вскричал Мартин.

- Да. А вот эта ваша атака на него мне совершенно непонятна. Конечно, если говорить об оригинальности..

Мартин сделал нетерпеливое движение, но промолчал. Потом вдруг до его сознания дошли слова, которые Руфь продолжала говорить.

- В конце концов ваше творчество было для вас игрушкой, - говорила она, - вы достаточно долго забавлялись ею. Пора теперь отнестись серьезно к жизни, к нашей жизни, Мартин. До сих пор вы жили только для себя.

- Вы хотите, чтобы я поступил на службу?

- Да. Папа предлагает вам...

- Знаю, знаю, - прервал он резко, - но скажите мне прямо: вы в меня больше не верите?

Руфь молча сжала ему руку. Ее глаза затуманились.

- Не в вас, в ваш литературный талант, мой милый, - почти топотом сказала она.

- Вы прочли почти все мои произведения,- так же резко продолжал он, - что вы о них думаете? Вам кажется, что это очень плохо? Хуже того, что пишут другие?

- Другие получают деньги за свои произведения

- Это не ответ на мой вопрос. Считаете ли вы, что литература не мое призвание?

- Ну, хорошо, я вам отвечу. - Руфь сделала над со бой усилие.- Я не думаю, что вы можете стать писателем. Не сердитесь на меня, дорогой! Вы же сами меня спросили. А ведь вы знаете, что я больше вашего понимаю в литературе.

- Да, вы бакалавр искусств, - проговорил Мартин задумчиво, - вы должны понимать... Но этим еще не все сказано, - продолжал он после мучительной для обоих паузы.- Я знаю, в чем мое призвание. Никто не может знать этого лучше меня. Я знаю, что добьюсь успеха. Я преодолею все препятствия. Во мне так и кипит все то, что находит отражение в моих стихах, статьях и рассказах. Но я вас не прошу верить в это. Не верьте ни в меня, ни в мой литературный талант. Единственное, о чем я вас прошу, - это верить в мою любовь и любить меня попрежнему. Помните, год тому назад я просил вас подождать два года. Один год уже прошел, но всеми фибрами своей души я чувствую, что к концу второго года я добьюсь успеха. Помните, когда-то вы сказали мне: чтобы стать писателем, нужно пройти ученический искус. Что ж, я прошел его. Я спешил, я уложился в короткий срок. Вы были конечной целью всех моих стремлений, и мысль о вас все время поддерживала мою энергию. Знаете ли вы, что я давно забыл, что значит выспаться? Мне иногда кажется, что миллионы лет прошли с тех пор, когда я спал столько, сколько мне нужно, и просыпался выспавшись. Теперь меня всегда подымает будильник. Когда бы я ни лег, рано или поздно, я всегда ставлю его на определенный час. Это последнее сознательное усилие, которое я делаю перед сном: завожу будильник и гашу лампу. Когда я чувствую, что меня клонит ко сну, я заменяю трудную книгу более легкой. А если я и над этой книгой начинаю клевать носом, то бью себя кулаком по голове, чтобы прогнать сон. Я читал о человеке, который боялся спать, - помните, у Киплинга? Он пристраивал в постели шпору так, что если он засыпал, стальной шип вонзался ему в тело. Я сделал то же самое. Я решал, что не засну до полуночи, до часу, до двух... И действительно, не засыпал до положенного времени. Так продолжалось в течение многих месяцев. Я дошел до того, что сон в пять с половиной часов стал уже для меня недопустимой роскошью. Я теперь сплю всего четыре часа. Я страдаю от недостатка сна. Иногда у меня кружится голова и путаются мысли - до такой степени хочется мне уснуть; могильный покой кажется мне иногда блаженством. Мне часто вспоминаются стихи Лонгфелло:

В морской холодной глубине

Все спит в спокойном, тихом сне.

Один лишь шаг - плеснет вода,

И все исчезнет навсегда.

Конечно, все это вздор. Это происходит от нервного переутомления. Но вот вопрос: ради чего я делал все это? Ради вас. Чтобы сократить срок ученичества, чтобы заставить успех поторопиться. И теперь мое ученичество окончено. На что я способен? Уверяю вас, ни один студент в год не выучит того, что я выучиваю в один месяц. Я знаю. Вы уж мне поверьте. Я бы не стал говорить об этом, если бы мне так страстно не хотелось, чтобы вы меня поняли. И в этом нет хвастовства. Результат моих занятий измеряется книгами. Ваши братья - невежественные дикари по сравнению со мной, а все свои знания я приобрел в те часы, когда они мирно спали. Когда-то я хотел прославиться. Теперь слава для меня ничего не значит. Я хочу только вас. Вы мне нужнее пищи, нужнее одежды, нужнее всего на свете. Я мечтаю только о том, чтобы уснуть, наконец, положив голову к вам на грудь. И меньше чем через год мечта эта сбудется.

Опять его сила волнами приливала к ней; и чем упорнее она противилась, тем больше ее влекло к нему. Эта сила, покорявшая ее, теперь проявлялась в его сверкающем взгляде, в его страстной речи, в той огромной жизненной энергии, которая бурлила и клокотала в нем. И вот на один миг, на один только миг, прочный, устойчивый мир Руфи заколебался, и она вдруг увидела перед собой настоящего Мартина Идена, великолепного и непобедимого! И как это бывает с укротителями зверей, на которых минутами находит сомнение,- так и она усомнилась в возможности смирить непокорный дух этого человека.

- И вот еще что, - продолжал он, - вы меня любите. Но почему вы меня любите? Ведь это та сама сила, что заставляет меня писать, заставляет вас любить меня. Вы любите меня потому, что я не похож на окружающих вас людей. Я не создан для конторки, для бухгалтерских книг, для мелкого крючкотворства. Заставьте меня делать то же, что делают все эти люди, дышать одним с ними воздухом, разделять их взгляды, - и вы уничтожите разницу между мною и ими, уничтожите меня, уничтожите то, что вы любите. Самое живое, что только есть во мне, - это страсть к творчеству. Ведь вы бы меня никогда не полюбили, будь я каким-нибудь заурядным олухом, не мечтающим о литературе.

- Но вы забываете, - прервала его Руфь, поверхностный ум которой был очень склонен к параллелям, - что бывали и раньше чудаки-изобретатели, которые всю жизнь бились над изобретением какого-нибудь вечного двигателя. Их жены, разумеется, любили их и страдали вместе с ними из-за их чудачеств.

- Верно, - возразил он. - Но ведь были и другие изобретатели - не чудаки, те, что всю жизнь бились над созданием чего-то реального и практического и в конце концов добились своего. Я ведь не хочу ничего невозможного...

- Вы сами сказали, что хотите "добиться невозмож-

- Я выразился фигурально. Я стремлюсь, в сущности говоря, достичь того, чего достигли до меня очень и очень многие: писать и жить литературным трудом.

Молчание Руфи раздражало Мартина.

- Стало быть, вы считаете, что моя цель так же хи-мерична, как поиски вечного двигателя? - спросил он,

Ответ был ясен из пожатия ее руки - Нежного материнского пожатия, словно мать успокаивала капризного ребенка. Для нее Мартин и в самом деле был только капризный ребенок, чудак, желающий добиться невозможного.

Руфь еще раз напомнила Мартину о том, как враждебно относятся к нему ее родители.

- Но ведь вы-то меня любите? - спросил он.

- Люблю, люблю! - воскликнула она.

- И я вас люблю, и ничего они мне не могут сделать, - голос его звучал торжествующе. - Раз я верю в вашу любовь, то мне нет дела до их ненависти. Все в мире непрочно, кроме любви. Любовь не может сбиться с пути, если только это настоящая любовь, а не хилый уродец спотыкающийся и падающий на каждом шагу.

ГЛАВА XXXI

Как-то случайно Мартин встретил на Бродвее свою сестру Гертруду; встреча была радостная и в то же время печальная. Ожидая на углу трамвая, Гертруда первая увидела Мартина и была поражена его худобой и мрачным выражением лица. Мартин и в самом деле был мрачен. Он возвращался после неудачной беседы с ростовщиком, у которого хотел выторговать добавочную ссуду под велосипед. Наступила пасмурная осенняя погода, и потому Мартин давно уже заложил велосипед, но непременно хотел сохранить черный костюм.

- Ведь у вас есть черный костюм, - сказал ростовщик, знавший наперечет имущество Мартина, - или вы заложили его у этого еврея Люпке? Если вы в самом деле...

Он так грозно посмотрел на Мартина, что тот поспешил воскликнуть:

- Нет, нет! Я не закладывал костюма. Мне он нужен.

- Отлично, - сказал ростовщик, смягчившись немного. - Но мне он тоже нужен. Без него я не могу дать вам денег. Ведь я занимаюсь этим делом не ради развлечения.

- Но ведь велосипед стоит по крайней мере сорок долларов, и к тому же он в полной исправности, - возразил Мартин. - А вы мне дали за него только семь долларов! И даже не семь! Шесть с четвертью! Ведь вы берете вперед проценты!

- Хотите получить еще денег, так принесите костюм, - последовал хладнокровный ответ, после чего Мартин ушел в полном отчаянии. Этим и объяснялось мрачное выражение его лица, которое так изумило и огорчило Гертруду.

Не успели они поздороваться, как подошел трамвай, идущий по Телеграф-авеню. Мартин взял сестру под руку, чтобы помочь ей сесть, и та поняла, что сам он хочет итти пешком. Стоя на ступеньке, Гертруда обернулась к ному, и сердце ее сжалось от жалости.

- А ты разве не поедешь? - спросила она.

И тотчас же сошла с трамвая и пошла рядом с ним. Я всегда хожу пешком, для моциона, - объяснил он.

- Ну что ж, я тоже пройдусь немножко,- сказала Гертруда, - мне это полезно Я что-то себя плохо чувствую последнее время.

Мартин взглянул на сестру и был поражен произошедшей в ней переменой. Лицо ее было болезненно и бледно, вся она как-то отекла, а тяжелая, неуклюжая походка была словно карикатурой на прежнюю эластичную, бодрую поступь здоровой и веселой девушки.

- Уж лучше подожди трамвая, - сказал Мартин, когда они дошли до следующей остановки. Он заметил, что Гертруда начала задыхаться.

- Господи помилуй! И верно, ведь я устала, - сказала она. - Но и тебе тоже не мешало бы сесть на трамвай. Подошвы у твоих башмаков такие, что, пожалуй, протрутся, прежде чем ты дойдешь до Северного Окленда.

- У меня есть дома еще одна пара башмаков, - отвечал Мартин.

- Приходи завтра обедать, - сказала Гертруда неожиданно. - Бернарда не будет, он едет по делам в Сан-Леандро.

Мартин отрицательно покачал головой, но не сумел скрыть жадный огонек, сверкнувший у него в глазах при упоминании об обеде.

- У тебя нет ни пенса, Март, вот отчего ты ходишь пешком. Моцион, как же!

Она хотела презрительно фыркнуть, но из этого ничего не вышло.

- На, возьми.

И Гертруда сунула Мартину в руку пятидолларовую монету.

- Я забыла, что на днях было твое рождение, - пробормотала она.

Мартин инстинктивно зажал в руке монету. В следующий миг он почувствовал, что не должен принимать этого подарка, но заколебался. Ведь этот золотой кружочек означал пищу, жизнь, просветление духовное и телесное, подъем творческих сил. Как знать! Может быть, он напишет что-нибудь такое, что принесет ему много таких же золотых монет. Ему вспомнились две статьи, которые валялись под столом среди груды рукописей, так как не на что было купить марок. Печатные заголовки так и горели у него перед глазами. Статьи назывались "Жрецы чудесного" и "Колыбель красоты". Он еще никуда не посылал их, но знал, что это лучшее из всего написанного им в этом роде. Только бы купить марки. Уверенность в успехе внезапно охватила его, и быстрым движением он сунул в карман монету.

- Я тебе верну в сто раз больше, Гертруда, - проговорил он с трудом, потому что судорога сдавила ему горло, а на глазах блеснули слезы. - Запомни мои слова! - воскликнул он вдруг с необычайной уверенностью - Не пройдет года, как я принесу тебе сотню точно таких же золотых кругляков. Можешь мне не верить. Ты должна только ждать. А там увидишь!

Гертруда и не думала верить. Ей стало не по себе. Помолчав, она сказала:

- Я знаю, что ты голодаешь, Март. У тебя на лице написано. Приходи обедать в любое время. Когда Хиг-гинботам будет уходить по делам, я сумею известить тебя. Кто-нибудь из ребят всегда может сбегать. А что, Март...

Мартин наперед знал, что скажет сестра, так как ход се мыслей был достаточно ясен.

- Не пора ли тебе поступить на какое-нибудь место?

- Ты тоже думаешь, что я ничего не добьюсь? -спросил он.

Гертруда покачала головой.

- Никто в меня не верит, Гертруда, кроме меня самого. - Он сказал это с каким-то страстным задором. -Но я написал уже очень много хороших вещей и рано или поздно получу за них деньги.

- А почему ты знаешь, что они хороши?

- Да потому, что... - Все его познания по литературе, по истории литературы вдруг ожили в его мозгу, и он понял, что сестре не объяснишь, на чем основывается его вера в себя. - Да потому, что мои рассказы лучше, чем девяносто девять процентов всего того, что печатается в журналах.

- А все-таки послушай разумного совета, - сказала Гертруда, твердо уверенная, что правильно понимает его болезнь. - Да, послушай разумного совета, - повторила она, - а завтра приходи обедать.

Мартин усадил ее в трамвай и, побежав на почту, на три доллара накупил марок. Позднее, идя к Морзам, он зашел в почтовое отделение и отправил множество толстых пакетов, истратив все марки, за исключением трех двухпенсовых.

Это был памятный вечер для Мартина, ибо в этот вечер он познакомился с Рэссом Бриссенденом. Как Брис-сенден попал к Морзам, кто его привел туда, Мартин так и не узнал. Он даже не полюбопытствовал спросить об этом Руфь, ибо Бриссенден показался ему человеком бледным и неинтересным. Час спустя Мартин решил, что он еще и невежа: уж очень он бесцеремонно слонялся из одной комнаты в другую, глазел на картины и совал нос в книги и журналы, лежавшие на столах или стоявшие на полках. Наконец, не обращая внимания на прочее общество, он развалился в кресле, точно у себя дома, вытащил из кармана какую-то книжку и принялся читать. Читая, он все время быстрым движением проводил рукою по волосам. После этого Мартин забыл о нем и вспомнил только в конце вечера, когда увидел его в кружке молодых женщин, которые явно наслаждались беседой с ним. Идя домой, Мартин случайно нагнал на улице Брис-сендена.

- Хэлло! Это вы? - спросил он.

Тот пробормотал что-то не очень любезное, но все же пошел рядом. Мартин больше не делал попыток завязать беседу, и так они, молча, прошли несколько кварталов.

- Старый самодовольный осел!

Неожиданность и энергичность этого возгласа поразила Мартина. Ему стало смешно, но в то же время он почувствовал растущую неприязнь к Бриссендену.

- Какого чорта вы туда таскаетесь? - услышал Мартин, после того как они прошли еще квартал в молчании

- А вы? - спросил Мартин в свою очередь.

- Убейте меня, если я знаю, - отвечал Бриссенден.-Я там был в первый раз. В конце концов в сутках двадцать четыре часа. Надо же их как-нибудь проводить. Пойдемте выпьем.

- Пойдемте, - отвечал Мартин.

Он тут же мысленно выругал себя за свою сговорчивость. Дома его ждала "ремесленная" работа, кроме того, на ночь он решил прочесть томик Вейсмана, не говоря уже об автобиографии Герберта Спенсера, которую он читал с большим увлечением, чем любой роман.

"Зачем я пошел с этим человеком, который мне к тому же не нравится?" - подумал Мартин. Но его привлек не спутник и не выпивка, а все то, что было связано с этим - яркие зеркала, свет, звон и блеск бокалов, разгоряченные лица и громкие голоса. Да, да, голоса людей, веселых и беззаботных, которые добились жизненного успеха и могли с легким сердцем пропивать свои деньги. Мартин был одинок: вот в чем заключалась его беда. Потому-то он и принял с такой охотой приглашение мистера Бриссендена. С тех пор как Мартин покинул "Горячие Ключи" и расстался с Джо, он ни разу не был в питейном заведении, за исключением того случая, когда его угостил португалец-лавочник. Умственное утомление не вызывает такой потребности подкрепить свои силы алкоголем, как физическая усталость, и Мартина не тянуло к вину. Но сейчас ему захотелось выпить - вернее, очутиться в шумной атмосфере кабачка, где пьют, кричат и хохочут. Таким именно кабачком был "Гротто". Бриссен-ден и Мартин, развалившись в удобных кожаных креслах, принялись потягивать шотландское виски с содовой.

Они разговорились; говорили о разных вещах и прерывали беседу только для того, чтобы по очереди заказывать новые порции. Мартин, обладавший необычайно крепкой головой, все же не мог не удивляться выносливости своего собутыльника. Но еще больше он удивлялся мыслям, которые тот высказывал. Вскоре Мартин пришел к убеждению, что Бриссенден все знает и что это вообще второй настоящий интеллигент, повстречавшийся ему на пути.

Но у Бриссендена к тому же было многое такое, чего нехватало профессору Колдуэллу. В нем был огонь, необычайная проницательность и восприимчивость, какая-то особая свобода полета мысли. Он говорил превосходно. С его тонких губ порой срывались хлесткие, словно отчеканенные машиной фразы. Они кололи и резали. А в следующий миг их сменяли мягкие, нежные слова, образные, гармоничные выражения, таившие в себе блеск непостижимой красоты бытия. Иногда его речь звучала, как боевой рог, зовущий к буре и грохоту космической борьбы, звенела, как серебро, сверкала холодным блеском звездных пространств, кратко и четко формулируя истины последних завоеваний науки. И в то же время это была речь поэта, проникнутая тем высоким и неуловимым, чего нельзя выразить словами, но можно только дать почувствовать в тех тонких и сложных ассоциациях, которые эти слова порождают. Его умственный взор проникал в какие-то далекие, недоступные человеческому опыту области, о которых, казалось, нельзя было рассказывать обыкновенным языком. Но поистине магическое искусство речи помогало ему вкладывать в обычные слова необычные значения, которых не поняли бы заурядные умы, но которые, однако, были близки и понятны Мартину.

Мартин сразу забыл о своей первоначальной неприязни к Бриссендену. Перед ним было то, о чем до сих пор он только читал в книгах Перед ним было воплощение того идеала мыслящего человека, который составил себе Мартин. "Я должен лежать у его ног",- повторял он самому себе, с восторгом слушая своего собеседника.

- Вы, очевидно, изучали биологию!- воскликнул он наконец. К его удивлению, Бриссенден отрицательно покачал головой.

- Но ведь вы говорите такие вещи, которые немыслимы без знания биологии,- продолжал Мартин, заметив удивленный взгляд Бриссендена.- Ваши заключения совпадают со всем ходом рассуждений великих ученых. Не может быть, чтобы вы их не читали!

- Очень рад это слышать,- отвечал тог,- очень рад, что мои поверхностные познания открыли мне кратчайший путь к постижению истины. Но мне в конце концов безразлично, прав я или нет. Все равно это не имеет значения. Ведь абсолютной истины человек никогда не постигнет.

- Вы ученик и последователь Спенсера!- с торжеством воскликнул Мартин.

- Я с юных лег не заглядывал в Спенсера. Да и тогда-то читал только "Воспитание".

- Хотел бы я приобретать знания с такой же легкостью,- говорил Мартин полчаса спустя, подвергнув тщательному анализу весь умственный багаж Бриссендена. - Вы настоящий догматик, вот что самое удивительное. Вы догматически устанавливаете такие положения, которые наука могла установить только a posteriori1. Вы буквально на лету делаете правильные выводы. Ваше образование в самом деле довольно поверхностно, но вы с быстротой света пролетаете весь путь познания и постигаете истину каким-то сверхъестественным способом.

1 A posteriori (лат.) - исходя из опыта.

- Да, да. Это всегда смущало моих учителей, отца Иосифа и брата Дэттона,- возразил Бриссенден.- Но тут никаких чудес нет. Просто благодаря счастливой случайности я попал с ранних лет в католический колледж. Но вы-то сами где получили образование?

Рассказывая ему о себе, Мартин в то же время внимательно изучал наружность Бриссендена, аристократически гонкие черты его лица, покатые плечи, пальто с карманами, набитыми книгами, брошенное им на соседний стул. Лицо Бриссендена и его тонкие руки были, к удивлению Мартина, покрыты темным загаром. Едва ли Бриссенден много бывал на воздухе. Где же он так загорел? Этот загар не давал Мартину покоя, и он все время думал о нем, пока изучал лицо Бриссендена - узкое худощавое лицо, со впалыми щеками и тонким орлиным носом. В разрезе его глаз не было ничего замечательного. Они были не слишком велики и не слишком малы, карие, с несколько неопределенным оттенком; но в них горел какой-то удивительный огонь, и выражение было какое-то двойственное, странное и противоречивое. Суровые и неумолимые, они в то же время почему-то вызывали жалость. Мартину было бесконечно жаль Бриссендена; он скоро понял, откуда возникало это чувство.

- Ведь у меня чахотка,- объявил Бриссенден, после того как рассказал о своем недавнем пребывании в Аризоне - Я жил там около двух лет; провел курс климатического лечения.

- А вы не боитесь возвращаться теперь в наш кли-

- Боюсь?

Он просто повторил слово, сказанное Мартином, но тот сразу понял, что Бриссенден ничего на свете не боится. Глаза его сузились, ноздри раздулись, лицо приняло какое-то орлиное выражение, гордое и решительное. У Мартина сердце забилось oт восторгa перед этим человеком. "До чего хорош", - подумал он и затем вслух продекламировал:

Под гнетом яростного рока Окровавленного я не склоню чела.

- Вы любите Гэнли? - спросил Бриссенден, и выражение его глаз сразу сделалось нежным и ласковым -Ну, конечно, разве вы можете не любить его. Ах, Гэнли! Великий дух! Он высится среди современных журнальных рифмоплетов, как гладиатор cpеди евнухов.

- А вы не любитe журналов? - осторожно спросил Мартин.

- А вы любите?- рявкнул Бриссенден с такою яростью, что Мартин даже вздрогнул - Я... я пишу, или, вернее, пробую писать для жур-налов,-пробормотал Мартин.

- Ну, это еще туда-сюда,- более миролюбиво сказал Бриссенден, - вы пробуете писать, но вам это не удается. Я ценю и уважаю ваши неудачи. Я представляю себе, что вы пишетe. Для этого мне не нужно даже читать ваши произведения. В них есть один недостаток, который закрывает перед ними все двери. В них есть глубина, а это не требуется журналам. Журналам нужен всяческий мусор, и они его получают в изобилии - только не от вас, конечно.

- Я не чуждаюсь ремесленной работы, - возразил Мартин.

- Напротив,- Бриссенден остановился на мгновение и дерзко оглядел все признаки нищеты Мартина - его поношенный галстук, лоснящиеся рукава, обтрепанные манжеты, затем долго созерцал его впалые, худые щеки.- Напротив, ремесленная работа чуждается вас, и так упорно, что вам ни за что не преуспеть в этой области. Слушайте, милый мой, вы, наверно, обидитесь, если я предложу вам поесть?

Мартин помимо воли покраснел, а Бриссенден торжествующе расхохотался.

- Сытый человек не обижается на подобное предложение,- заявил он.

- Вы дьявол!- раздраженно вскричал Мартин

- Да ведь я вам ничего и не предлагал!

- Еще бы вы посмели!

- Вот как? В таком случае я вас приглашаю поужинать со мною.

Бриссенден, говоря это, привстал, как бы намереваясь тотчас же итти в ресторан.

Мартин сжал кулаки, кровь застучала у него в висках.

- Внимание! Ест их живьем! Ест их живьем!- воскликнул Бриссенден, подражая антрепренеру знаменитого местного пожирателя змей,

- Вас я и в самом деле мог бы съесть живьем,-сказал Мартин, в свою очередь дерзко оглядев истощенного болезнью Бриссендена.

- Только я того не стою.

- Не вы, а дело того не стоит,- произнес Мартин и тут же рассмеялся от всего сердца - Признаюсь, Бриссенден, вы оставили меня в дураках. То, что я голоден, явление естественное, и ничего тут для меня постыдного нет. Вот видите - я презираю мелкие условности и предрассудки, но стоило вам сказать самые простые слова, назвать вещи своими именами, и я мгновенно превратился в раба этих самых предрассудков.

- Да, вы обиделись,- подтвердил Бриссенден.

- Обиделся, сознаюсь. Есть предрассудки, впитанные с детства. Хотя я многому успел научиться, а все-таки иногда срываюсь. У каждого свой скелет в шкафу

- Но сейчас вы уже заперли дверцы шкафа?

- Ну конечно.

- Наверное?

- Наверное.

- Тогда идемте и спросим чего-нибудь поесть

- Идемте.

Мартин хотел заплатить за виски и вытащил свои последние два доллара, но Бриссенден не позволил официанту взять их и заплатил сам.

Мартин состроил было недовольную гримасу, но тотчас успокоился, почувствовав, как Бриссенден мягко и дружелюбно положил ему руку на плечо.

ГЛАВА XXXII

На следующий день Мария была потрясена: к Мартину опять явился необычайный гость. Но на этот раз она настолько сохранила самообладание, что даже пригласила гостя подождать в гостиной.

- Вы не возражаете, что я вторгся к вам? - спросил Бриссенден.

- Я очень рад!- воскликнул Мартин, крепко пожимая ему руку, и, подвинув гостю единственный стул, сам сел на кровать - Но как вы узнали мой адрес?

- Позвонил к Морзам. Мисс Морз сама подошла к телефону. И вот я здесь

Бриссенден запустил руку в карман и вытащил небольшой томик.

- Вот вам книжка стихов одного поэта,- сказал он, кладя книгу на стол,- прочтите и оставьте себе. Берите!- вскричал он в ответ на протестующий жест Мартина.- На что мне книги? У меня сегодня утром опять кровь шла горлом. Есть у вас виски? Ну конечно, нет! Подождите минутку.

Он быстро встал и вышел. Мартин посмотрел ему вслед и с грустью увидел, как съежились над впалой грудью его когда-то, должно быть, могучие плечи. Достав два стакана, Мартин начал читать книгу. Это был последний сборник стихов Генри Вогана Марлоу.

- Шотландского нет,- объявал Бриссенден по возвращении,- каналья торгует только американским. Вот бутылка.

- Я сейчас пошлю кого-нибудь из ребят за лимонами, и мы сделаем грог,- предложил Мартин.- Интересно, сколько получил Марлоу за такую книгу?

- Долларов пятьдесят,- отвечал Бриссенден,- и то если ему удалось найти издателя, который захотел рискнуть.

- Значит, поэзией нельзя прожить?

В голосе Мартина прозвучало глубокое огорчение.

- Конечно, нет! Какой же дурак на это рассчитывает? Рифмоплеты - другое дело. Вроде Брюса, Виржинии Спринг или Сиджвика. Эти делают хорошие дела. Но настоящие поэты... Вы знаете, чем живет Марлоу? Преподает в Пенсильвании, в школе для мальчиков, а из всех филиалов ада на земле - это, несомненно, самый мрачный. Я бы не поменялся с ним, даже если бы он предложил мне за это пятьдесят лет жизни. А ведь его стихи блещут среди всего современного стихотворного хлама, как рубины среди стекляшек. А что о нем пишут критики! Чорт бы побрал этих критиков!

- Вообще люди, нe способные сами стать писателями, слишком много судят о настоящих писателях, -воскликнул Мартин. - Чего, например, не плели про Стивенсона!

- Болотные ехидны! - проговорил Бриссенден, с презрением стиснув зубы.- Да, я знавал одного, который всю жизнь клевал Стивенсона за его письмо к отцу Дамисну. Он его и анализировал, и взвешивал, и...

- И, конечно, мерил его меркой собственной жалкой жизни,- вставил Мартин.

- Хорошо сказано. Ну конечно! Все они треплют и поганят прекрасное, истинное и доброе, а потом еще поощрительно похлопывают вас по плечу и говорят: "Добрый пес, Фидо"! Тьфу! "Жалкие человеческие сороки", сказал про них на смертном одре Ричард Рильф.

- Они хотят клевать звездную пыль,- страстно подхватил Мартин,- хотят поймать мысль гения, летящую подобно метеору. Я как-то написал статью о критиках.

- Давайте ее сюда!- быстро сказал Бриссенден. Мартин вытащил из-под стола экземпляр "Звездной

пыли", и Бриссенден тотчас начал читать, то и дело фыркая, потирая руки и забыв даже про свой грог.

- Да ведь вы сами частица этой звездной пыли, залетевшая в страну слепых карликов! - закричал Брисссндсн, дочитав статью. - И, разумеется, журналы это отвергли?

Мартин заглянул в свою записную книжку.

- Эту статью отвергли двадцать семь журналов. Бриссенден начал было хохотать, но тотчас закашлялся.

- А скажите,- прохрипел он наконец,- вы, наверное, пишете стихи? Дайте мне почитать.

- Только не читайте здесь,- попросил его Мартин,-мне хочется поговорить с вами. А стихи я вам заверну в пакет, и вы их прочтете дома.

Бриссенден ушел, захватив с собою "Сонеты о любви", и "Пери и жемчуг". На следующий день он снова пришел к Мартину и сказал только:

- Давайте еще.

Он утверждал, что Мартин настоящий поэт. Оказалось, что он и сам пишет стихи.

Мартин пришел в восторг, прочтя стихи Бриссендена, и очень удивился, узнав, что тот ни разу не сделал даже попытки напечатать их.

- А ну их всех к чорту,- сказал Бриссенден в ответ на предложение Мартина послать за него эти стихи в какой-нибудь журнал.- Любите красоту ради самой красоты, а о журналах бросьте думать. Ах, Мартин Иден! Возвращайтесь-ка вы снова в море. Поступайте матросом на какой-нибудь корабль. От души вам это советую Чего вы здесь добиваетесь, в этих городских клоаках? Ведь вы же сами себя ежедневно убиваете! Вы проституируете самое прекрасное, что только есть на свете, вы приспособляетесь ко вкусам журналов! Как это вы на днях сказали? Да... "Человек - последняя из эфемерид"? Так на что же вам слава, последняя из эфемерид?

Ведь слава для вас яд. Вы слишком самобытны, слишком непосредственны и слишком умны, по-моему, чтобы питаться манной кашкой похвал. Надеюсь, что вы никогда не продадите журналам ни одной строчки Нужно служить только красоте. Служите ей - и к черту толпу! Успех? Какого вам еще надо успеха! Ведь вы же достигли его и в вашем сонете о Стивенсоне,- который, кстати сказать, много выше гэнлиевского "Видения", - и в "Сонетах о любви", и в морских стихах! Разве радость творчества вы ни во что не ставите? Я-то ведь отлично понимаю, что вас влечет не успех, а самый творческий процесс. И вы это знаете. Вы ранены красотой. Это незаживающая рана, неизлечимая болезнь, раскаленный нож в сердце. К чему вам лукавить с журналами? Пусть вашей целью будет только одна красота. Зачем вы стараетесь чеканить из нее монету? Впрочем, все равно из этого ничего не выйдет. Можно не беспокоиться. Прочитайте журналы хоть за тысячу лет, и вы не найдете в них ничего равного хотя бы одной строке Китса. Забудьте о славе и золоте и завтра же отправляйтесь в плавание.

- Я тружусь не ради славы, а ради любви,- засме ялся Мартин,- Для вас любовь, повидимому, не существует совсем. А для меня красота - прислужница любви.

Бриссенден посмотрел на него с восторженной жалостью.

- Как вы еще молоды, Мартин! Ах, как вы еще молоды! Вы высоко залетите, но смотрите - крылья у вас уж очень нежные. Не опалите их. Впрочем, вы их уже опалили. И эти "Сонеты о любви" воспевают какую-то юбчонку.. Позор!

- Они воспевают любовь,- возразил Мартин и опять засмеялся.

- Философия безумия! - возразил Бриссенден -Я убедился в этом, когда предавался грезам после хорошей дозы гашиша. Берегитесь! Эти буржуазные города погубят вас. Возьмите для примера. Тот пригон торгашей, где мы с вами познакомились. Ей-богу, это хуже мусорной ямы. В такой атмосфере нельзя оставаться здоровым. Там невольно задохнешься. И ведь никто -ни один мужчина, ни одна женщина - не возвышается над всей этой мерзостью. Все это ходячие желудки, только желудки, руководимые якобы высокими идеями...

Он вдруг остановился и взглянул на Мартина. Вне запная догадка, как молния, поразила его. И лицо выразило ужас и удивление.

- И свой изумительный любовный цикл вы написали ради той бледной и ничтожной самочки?

Правая рука Мартина вцепилась ему в горло и встряхнула так, что у Бриссендена застучали зубы. Но при этом Мартин не прочел у него в глазах выражения страха: только какое-то любопытство и дьявольскую насмешку. И тогда, опомнившись, Мартин разжал пальцы и швырнул Бриссендена на постель.

Бриссенден долго не мог отдышаться. Отдышавшись он расхохотался.

- Вы бы сделали меня своим вечным должником, если бы вытряхнули из меня остатки жизни,- сказал он.

- У меня последнее время что-то нервы не в порядке,-оправдывался Мартин,-надеюсь, я вам не причинил вреда? Я сейчас приготовлю свежий грог.

- Ах вы, юный эллин!- воскликнул Бриссенден. Вы недостаточно цените свое тело. Вы невероятно сильны. Вы прямо молодая пантера! Львенок! Ну, ну! Придется вам поплатиться за вашу силу.

- Каким образом? - с любопытством спросил Map тип, подавая ему стакан.- Выпейтe и не сердитесь.

- А очень просто,- Бриссенден выпил и улыбнулся, - все из-за женщин. Они вам не дадут покоя до самой смерти, как не дают и сейчас. Я ведь не вчера родился. Душить меня довольно бесполезно Я все равно вы скажу вам все до конца. Я понимаю, что это ваша первая любовь, но, ради Красоты, будьте в следующий раз разборчивее. Ну на кой чорт вам эти буржуазные девицы? Бросьте, не путайтесь с ними. Найдите себе настоящую женщину, пылкую, страстную, такую, которая бы смеялась над всякими жизненными опасностями, играла бы и любовью и смертью. Есть на свете такие женщины, и они, поверьте, полюбят вас так же охотно, как и всякая нич тожная душонка, порожденная буржуазной средой.

- Ничтожная душонка? - вскричал Мартин с негодованием.

- Именно, ничтожная душонка! Она будет лепетать вам про моральные истины и добродетели, и при этом будет бояться жить настоящей жизнью. Она будет по-своему любить вас, Мартин, но свою жалкую мораль она будет любить еще больше. Вы хотите великой, испепеляющей любви, вам нужна свободная душа, яркая бабочка, а не серая моль. А впрочем, в конце концов вам и это наскучит, если вы только, на свое несчастье, останетесь живы. Но вы не долго проживете! Вы ведь не вернетесь к своим кораблям! Будете таскаться по этим гнилым городам, пока не сгниете сами.

- Говорите, что хотите, - воскликнул Mapтин,-вам все равно не удастся меня переубедить! Вы а конце концов правы для своего темперамента, а я прав для своего.

Они не сходились во взглядах на любовь, на журналы и на многое другое, но Мартин тем не менее чувствовал к Бриссендену не только простую привязанность, а нечто гораздо большее. Они стали видеться ежедневно, хотя Бриссенден не мог высидеть более часа в душной комнате Мартина.

Бриссенден никогда не забывал захватить с собою бутылку виски, а когда они обедали в каком-нибудь ресторанчике, он всегда заказывал шотландское виски с содовой водой. Он неизменно платил за обоих, и благодаря ему Мартин познакомился со многими тонкими блюдами, впервые изведал прелесть шампанского и букет рейнвейна.

Но Бриссенден всегда оставался загадкой. Аскет с виду, он в то же время обладал огромным темпераментом и обостренной чувственностью. Он не боялся смерти, с презрением относясь ко всем формам человеческого существования; но в то же время страстно любил жизнь до самых мельчайших ее проявлений. Он был одержим жаждой жизни, стремлением сгущать се трепет, "шевелиться на своем крохотном пространстве среди космической пыли, из которой я возник", - сказал он однажды. Он злоупотреблял наркотиками и проделывал оранные вещи только ради того, чтобы изведать новые ощущения. Он рассказал Мартину, как три дня подряд не пьет воды, чтобы на четвертый насладиться утолением жажды. Мартин так никогда и не узнал, кто он и откуда. Это был человек без прошлого, его будущее обрывалось близкой могилой, а в настоящем его сжигала горячка жизни

ГЛАВА ХХХIII

Мартин продолжал проигрывать свои сражения. Как ни старался он экономить, ему все-таки нехватало заработка даже на насущные расходы. Ему пришлось заложить, наконец, и черный костюм, лишив себя, таким образом, возможности принять приглашение Морзов к обеду в День Благодарения. Руфь была очень огорчена, узнав причину его отказа; она просто пришла в отчаяние. И он все-таки обещал ей притти, сказав, что сам отправится в редакцию "Трансконтинентального ежемесячника" за своими пятью долларами и на них выкупит костюм.

Утром он занял у Марии десять центов. Ему было бы проще взять у Бриссендена, но этот чудак внезапно исчез с горизонта, уже две недели он не появлялся в комнате Мартина, и тот тщетно ломал себе голову над тем, куда он мог деваться. Десять центов нужны были Мартину, чтобы переехать на пароме залив, и, переехав его, он пошел по Маркетстрит, раздумывая над тем, что делать, если не удастся получить деньги. Даже возвращение в Окленд грозило стать проблемой в этом случае, так как в Сан-Франциско ему не у кого было запять десять центов на переправу.

Дверь редакции "Трансконтинентального ежемесячника" была приотворена, и Мартин невольно остановился перед нею, услыхав следующий разговор:

- Да не в этом дело, мистер Форд. (Мартин знал, что Форд была фамилия редактора ) Дело в том, в состоянии ли вы мне уплатить? То есть, разумеется, уплатить наличными деньгами. Мне наплевать, какие виды у вашего журнала на будущий год. Я требую, чтобы вы мне заплатили за мою работу, и больше ничего. И говорю вам, что пока вы мне не заплатите все до цента, рождественский номер не будет спущен в машину. До свидания! Когда у вас появятся деньги, заходите.

Дверь распахнулась, и мимо Мартина промчался какой-то человек, сжимая кулаки и бормоча ругательства. Мартин почел за благо выждать минут пятнадцать. Побродив немного по улице, он вернулся, толкнул дверь и первый раз в жизни переступил порог редакционного помещения. Визитных карточек здесь, очевидно, не признавали, так как мальчик просто-напросто пошел за перегородку и сказал, что кто-то спрашивает мистера Форда Вернувшись, он провел Мартина в кабинет редактора -святая святых редакции. Первое, что поразило Мартина, был необыкновенный беспорядок, царивший за столом моложавого господина с бакенбардами, который смотрел на него с явным любопытством. Мартин был поражен спокойным выражением его лица. Ссора с типографом, очевидно, нисколько не повлияла на его настроение.

- Я... я - Мартин Иден,- начал Мартин ("и я пришел получить свои пять долларов",- хотел он сказать)

Но это был первый редактор, с которым ему довелось столкнуться лицом к лицу, и Мартин не хотел начинать с резкостей. К его изумлению, мистер Форд вскочил с криком:

- Да что вы говорите!- и в следующий момент уже восторженно тряс его руку.- Если бы вы знали, как я рад с вами познакомиться, мистер Иден. Я так часто о вас думал, старался вообразить себе, какой вы.

Отступив немного, мистер Форд с восхищением оглядел Мартина, заштопанный костюм которого мало годился для столь внимательного изучения, хотя складка на брюках была старательно отглажена утюгами Марии Сильвы.

- Я полагал, что вы много старше. Ваш рассказ полон таких зрелых мыслей и так крепко написан. Вы настоящий мастер,- я понял это, прочтя первые три-четыре строчки. Хотите, я расскажу вам, как я прочел в первый раз ваш рассказ? Нет! Я хочу сначала познакомить вас с сотрудниками.

Продолжая говорить, мистер Форд провел его в общую комнату, где представил его своему заместителю, мистеру Уайту, маленькому, худенькому человечку с ледяными руками, имевшему такой вид, словно его трясла лихорадка

- А это мистер Эндс. Мистер Эндс у нас управляет делами.

Мартин пожал руку веселому плешивому господину, лицо которого было еще довольно молодо, хотя и украшено длинною белою бородою, аккуратно подстриженной его супругой, которая занималась этим по воскресеньям, а заодно брила ему и затылок.

Все трое обступили Мартина и говорили одновременно, осыпая его похвалами, пока ему, наконец, не стало казаться, что они просто стараются заговорить ему зубы - Мы часто удивлялись, почему вы никогда не зайдете!- воскликнул мистер Уайт.

- У меня не было денег, чтобы переехать залив-отвечал Мартин, решив таким образом показать им, что он нуждается в деньгах.

"Мой "парадный" костюм,- подумал он при этом,-достаточно красноречиво свидетельствует о моей нужде"

Во время дальнейшего разговора он то и дело старался намекнуть на свою нужду и на цель своего посещения. Но уши почитателей его таланта были чрезвычайно невосприимчивы. Почитатели продолжали рассказывать ему о том, как они восхищались его рассказом, как восхищались их жены и родственники. Но ни один не высказал ни малейшего желания выразить свой восторг более существенным способом.

- Вы знаете, при каких обстоятельствах я впервые прочел ваш рассказ? Я ехал из Нью-Йорка, и когда поезд остановился в Огдене, в вагон вошел газетчик, и у него оказался последний номер "Трансконтинентального ежемесячника".

"Боже мой,- подумал Мартин,- эта каналья разь-езжает в пульмановских вагонах, а я голодаю и не могy выудить у него своих кровных пяти долларов!" Ярость охватила его. Преступление, совершенное "Трансконтинентальным ежемесячником", казалось ему чудовищным; он вспомнил месяцы лишений и голодовок, вспомнил, что и теперь у него в кармане нет ни пенса и что он не ел ничего со вчерашнего дня. Гнев ударил ему в голову. Это даже не разбойники; просто мелкие жулики! Они выманили у него рассказ лживыми обещаниями и обманом. Ну, хорошо! Он им покажет!

И Мартин мысленно поклялся не выходить из редакции, пока не получит все, что ему причитается. Тем более, что ему все равно не на что даже вернуться в Окленд. Мартин все еще сдерживался, но в его лице появилось выражение, которое смутило и даже испугало собеседников.

Они стали расточать похвалы еще с большим рвением. Мистер Форд опять начал рассказывать о том, как он впервые прочел "Колокольный звон", а мистер Эндс сообщил, что его племянница без ума от этого рассказа, а его племянница не кто-нибудь - школьная учительница в Аламеде!

- Я пришел получить с вас деньги,- вдруг объявил Мартин,- вы должны были заплатить мне пять долларов по напечатании этого рассказа, который вам всем так нравится.

Мистер Форд изобразил на своем лице полную готовность уплатить немедленно, ощупал карманы и, повернувшись вдруг к мистеру Эндсу, объявил, что забыл деньги дома. Мистер Эндс с досадой взглянул на него, и по тому, как он инстинктивно защитил рукою карман, Мартин понял, что у него есть деньги.

- Я в отчаянии, - произнес мистер Эндс, - но я только что расплатился с типографией, и на это ушла вся моя наличность. Конечно, было очень необдуманно с моей стороны захватить с собой так мало денег, но... вы понимаете, срок для уплаты еще не наступил, а типограф вдруг пришел и стал просить выдать ему аванс в виде любезности.

Оба посмотрели на мистера Уайта, но тот рассмеялся и пожал плечами. Его совесть была во всяком случае чиста. Он поступил в "Трансконтинентальный ежемесячник", чтобы изучить журнальное дело, а изучать ему приходилось преимущественно финансовую политику. "Ежемесячник" уже четыре месяца не платил ему жалованья; но он успел узнать, что важнее умиротворить типографию, чем расплатиться с заместителем редактора.

- Ужасно нелепо вышло, - развязно сказал мистер Форд. - Вы, мистер Иден, застали нас врасплох. Но мы вот что сделаем. Мы вышлем вам чек завтра утром. Мистер Эндс, у вас записан адрес мистера Идена?

О, разумеется, адрес мистера Идена был записан, и чек будет выслан завтра утром. Мартин плохо разбирался в финансовых и банковских делах, но он сразу же решил, что если они собираются дать ему чек завтра, то отлично могут сделать это и сегодня.

- Итак, решено, мистер Иден, завтра чек будет вам выслан.

- Деньги мне нужны сегодня, а не завтра, - твердо сказал Мартин.

- Несчастное стечение обстоятельств! Если бы вы попали к нам в другой день.. - начал было мистер Форд, но мистер Эндс, обладавший, повидимому, более пылким темпераментом, внезапно прервал его:

- Мистер Форд уже объяснил вам, как обстоит дело, - резко сказал он, - и я тоже. Чек будет вам выслан завтра

- Я тоже объяснил вам, - отрезал Мартин, - что деньги нужны мне сегодня.

Он почувствовал, как пульс у него забился быстрее от грубого тона управляющего делами; кроме того, по некоторым движениям последнего Мартын понял, что касса "Ежемесячника", несомненно, находится у него в кармане.

- Я в отчаянии...- начал было опять мистер Форд.

Но мистер Эндс нетерпеливым движением повернулся на каблуках и, повидимому, возымел намерение уйти из комнаты. В то же мгновение Мартин бросился на него и вцепился ему в горло так, что белоснежная борода поднялась к потолку под углом в сорок пять градусов. Мистер Форд и мистер Уайт, онемев от ужаса, глядели, как Мартин трясет их управляющего делами, точно персидский ковер.

- Эй вы, почтенный эксплоататор молодых талантов, - орал Мартин, - раскошеливайтесь, а не то я из вас повытряхну все потроха!

Затем, обращаясь к испуганным зрителям, он прибавил:

- А вы лучше не суйтесь... не то и вам влетит так, что своих не узнаете.

Мистер Эндс почти задыхался, и Мартину пришлось слегка разжать пальцы, чтобы дать ему возможность изъявить согласие на предложенные условия. После нескольких экскурсий в собственный карман управляющий делами извлек, наконец, четыре доллара и пятнадцать центов.

- Выворачивайте карман! - приказал ему Мартин. Появились еще десять центов. Мартин для верности

дважды пересчитал свою добычу.

- Теперь за вами дело! - крикнул он мистеру Форду. - Мне следует еще семьдесят пять центов!

Мистер Форд не возражал, но в кармане у него набралось лишь шестьдесят центов.

- Ищите лучше, - сказал ему Мартин угрожающим голосом, - что у вас там торчит в жилетном кармане?

Мистер Форд покорно выворотил оба кармана. Из одного выпал картонный квадратик. Мистер Форд поднял его и хотел сунуть обратно в карман, но Мартин воскликнул:

- Что это? Билет на паром? Давайте его сюда. Он стоит десять центов. Значит, теперь у меня, если считать вместе с билетом, четыре доллара девяносто пять центов. Ну, еще пять центов!

Он так посмотрел на мистера Уайта, что этот субтильный джентльмен мгновенно извлек из кармана никелевую монету.

- Благодарю вас, - произнес Мартин, обращаясь ко всей компании, - всего хорошего!

- Грабитель! - прошипел ему вслед мистер Эндс.

- Жулик! - ответил Мартин, захлопывая за собою дверь.

Мартин был упоен своей победой, до такой степени упоен, что, вспомнив о пятнадцати долларах, которые должен был уплатить ему "Шершень" за "Пери и жемчуг", он решил незамедлительно взыскать и этот долг. Но в редакции "Шершня" сидели какие-то молодые гладко выбритые люди, настоящие разбойники, которые привыкли грабить всех и каждого, в том числе и друг друга. Мартин успел поломать кое-что из мебели, но в конце концов редактор (в студенческие годы бравший призы по атлетике) с помощью управляющего делами, агента по сбору объявлений и швейцара выставил Мартина за дверь и даже помог ему очень быстро спуститься с лестницы.

- Заходите, мистер Иден, всегда рады вас видеть! -весело кричали ему вдогонку.

Мартин поднялся с земли, тоже улыбаясь.

- Фу, - пробормотал он, - ну и молодцы ребята! Не то, что эти трансконтинентальные гниды!

В ответ снова послышался хохот.

- Нужно вам сказать, мистер Иден, - сказал редактор "Шершня", - что для поэта вы недурно умеете постоять за себя. Где это вы научились этому бра руле?

- Там же, где вы научились двойному пельсону, -отвечал Мартин, - во всяком случае у вас будет синяк под глазом!

- Надеюсь, что и у вас почешется шея, - любезно возразил редактор. - А знаете что, не выпить ли нам в честь этого? Разумеется, не в честь поврежденной шеи, а в честь нашего знакомства.

- Я побежден - стало быть, надо соглашаться, -ответил Мартин.

И все вместе, грабители и ограбленный, распили бутылочку, дружески согласившись, что битва выиграна сильнейшими, а потому пятнадцать долларов за "Пери и жемчуг" по праву принадлежат "Шершню".

ГЛАВА XXXIV

Артур остался у калитки, а Руфь быстро взбежала по ступенькам крыльца Марии Сильвы. Она услыхала торопливый стрекот пишущей машинки и, войдя, застала Мартина дописывающим последнюю страницу какой-то рукописи. Руфь специально приехала узнать, придет ли Мартин к обеду в День Благодарения, но Мартин, обуреваемый своими мыслями, не дал ей рта раскрыть.

- Позвольте вам прочесть это! - воскликнул он, вынимая из машинки страницу и откладывая копии. -Это мой последний рассказ. Он до того не похож на все другие, что мне даже страшно немного. Впрочем, я убежден, что это превосходно. Вот, судите сами. Это гавайский рассказ. Я назвал его "Вики-Вики".

Лицо Мартина пылало от творческого жара, хотя Руфь дрожала в его холодной каморке и у него самого руки были ледяные.

Руфь внимательно слушала, хотя на лице ее все время было написано явное неодобрение. Кончив читать, Мартин спросил ее:

- Скажите откровенно, нравится вам или нет?

- Не знаю, - отвечала она, - по-вашему, это можно пристроить?

- Думаю, что нет, - сознался он - Это не по плечу журналам. Но зато это чистая правда.

- Но зачем вы упорно пишете такие вещи, которые невозможно продать? - безжалостно настаивала Руфь.-Ведь вы же пишете ради того, чтобы зарабатывать средства к существованию?

- Да, конечно. Но мой герой оказался сильнее меня. Я ничего не мог поделать. Он требовал, чтобы рассказ был написан так, а не иначе.

Джек Лондон - Мартин Иден (Martin Eden). 5 часть., читать текст

См. также Джек Лондон (Jack London) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :