Кнут Гамсун
«Роза. Из записок студента Парелиуса (Rosa. Af student Poerelius' Papirer). 4 часть.»

"Роза. Из записок студента Парелиуса (Rosa. Af student Poerelius' Papirer). 4 часть."

- У супруги моей в голове всякие страхи,- сказал Гартвигсен.- Хорошо, кабы вы немножко потолковали с нею.

- Эдварда, верно, здорова? - спросила тогда Роза, чтобы свести разговор на другое.

Гартвигсен встал, немножко обиженный, и заявил:- Что-же, я ведь только так, без всякого злого умысла сказал.- Затем взял шапку и вышел.

Роза пошла за ним, и они еще поговорили немножко в сенях, а когда Роза вернулась обратно, глаза у неё были красные. Она сейчас же заговорила:

- Это просто от того, что... я никак не могу заставить его одеваться, как следует, в холодную погоду.

Молчание.

- Итак, могу передать вам привет от вашей комнатки в родном доме,- сказал я.

- Да, да, спасибо, вы уж говорили.

- Я заходил туда каждый день... по нескольку раз в день и смотрел из вашего окна; оттуда виден весь двор. А раз я даже встал ночью и пошел туда.

Она быстро взглянула на меня и перебила:

- Нет, не начинайте же сызнова! Будьте умницей.

- Я и не буду начинать сызнова. Я хотел только взглянуть на то, на что падал ваш взор, если вам случалось проснуться ночью и выглянуть в окно: звездное небо, северное сияние и соседний двор.

- Это двор Моа.

- Да, Моа. Я раз был там.

- И хорошо сделали. Как поживает дочка? Ее зовут Антора; она такая хорошенькая.

- Да, хорошенькая. У неё ваши глаза. Я нарисовал ее и сказал, что хочу получить за свою картинку поцелуй. Она кивнула на это. Потом я побывал в Торпельвикене.

- А, так вы поцеловали Антору? - сказала Роза.

- Да, в глаза.

Губы у Розы слегка дрогнули, и она спросила:

- В глаза? Нет, я просто не знаю, как мне быть с вами! Вы все еще влюблены в меня?

- Да,- ответил я.

- А потом вы побывали в Торпельвикене. Но там ведь никого нет. Одна Эдварда...

- Да, у неё ребенок от англичанина, сэра Гью Тревельяна. Славная, красивая она мать. Она меня накормила, напоила. И такая доверчивая,- дала мне подержать ребенка, пока приготовляла для меня угощение. Ей самой стыдно было заставлять меня няньчиться,- как она говорила; но это она напрасно; ребенок чудесный, крупный такой, красивый.

- А потом куда вы пошли?

- Когда я уходил, Эдварда сказала мне:- Спасибо вам за то, что зашли ко мне в гости!

- Скажите пожалуйста!

- Да, подумайте! Она меня накормила, напоила, и она же меня благодарит! И еще дала мне подержать своего ребенка!

- А потом вы, верно, пошли к ленеману? Но там тоже никого.

- Да,- сказал я,- там тоже никого; да и нигде. Я ходил и туда, и сюда и нигде не нашел никого. Тогда я вернулся на пасторский двор. И на другой день вошел в вашу комнату и посмотрел из окна на все четыре стороны, где я накануне ходил, искал и никого не нашел.

- Но, милый мой, вы еще не везде побывали,- сказала с улыбкой Роза.

- Я был и еще во многих местах.

- И все-таки никого не нашли?

- В сущности, нашел одну. Я ведь не искал себе невесты; я просто обходил окрестности, чтобы найти в кого влюбиться. И в одном доме я засиделся долго и чувствовал себя хорошо,- у Эдварды в Торпельвикене.

Роза вся вспыхнула и возмущенно произнесла:

- Да вы совсем с ума сошли!

- Она оказалась не из камня,- заметил я.

- Положим. Не из камня? Впрочем, у всякого свой вкус.

Да, Мункен Вендт был прав: я познал теперь истину его слов. В первый же день, как мы с ним встретились в лесу, он сказал: "Ты по ком-то вздыхаешь напрасно? Вот тебе совет: останови свой взор на "недостойной". Увидишь! Та, первая твоя любовь, сама к тебе придет, ей не снести будет твоей "погибели", она захочет спасти тебя, отвлечь от края бездны. Порядочная женщина полна слепой вражды к непорядочной и готова зайти очень далеко, даже пожертвовать собою, чтобы только спасти тебя из рук недостойной".- Вот что говорил Мункен Вендт; он сам испытал это на себе, и гордая фру Изелин из Оса была примером. О, Мункен Вендт был человек знающий.

Но что же из того? Я был из другого теста, чем Мункен Вендт, и тут опять дал маху. Роза занялась чем-то, но я видел, что она раздосадована и без нужды по нескольку раз обтирает пыль с клавесина. Идет на лад! - сказал я про себя.

И я думал подлить масла в огонь, продолжая расхваливать Эдварду из Торпельвикена:- Да, она-то не камееная; еще поблагодарила меня за посещение.- Но Роза уже смотрела равнодушно, перестала обтирать пыль и села.

- Да, вот представьте, мне так было хорошо у Эдварды из Торпельвикена! - прибавил я.

- Ну, хорошо, и слава Богу! - ответила Роза.- Сами теперь видите, стоит вам побывать где-нибудь... увидеть других...

- Да, вы были правы. И после того, я каждый раз, заходя к вам в комнату, смотрел в ту сторону, где живет она. Да, вот еще что: когда я уходил, она сказала мне: заходите опять!

При этих словах я впился в Розу, как нищий, как осужденный. А она просияла всем лицом, верно, обрадованная перспективой избавиться от моей докучной любви, и сказала:

- Вот видите! Да, я отлично понимаю, что вы могли влюбиться в нее. Она такая добрая, милая. Отец мой говорил также, что она очень хорошо отвечала на конфирмации. Значит, она и способная, вдобавок.

- Да,- только и мог проговорить я.

- Теперь вам надо почаще навещать ее; непременно. Вы ведь можете каждый раз останавливаться у моих родителей; они всегда будут вам рады.

Тут мне осталось спасти то, что еще можно было спасти, и я сказал:

- Ну вот, теперь я, по крайней мере, поболтал с вами и отвлек вас хоть на минуту от ваших собственных горестей.

По дороге домой я встретил Гартвигсена, возвращавшагося от Макка. Вид у него был крайне задумчивый.

- Компаньону моему все хуже, а не лучше,- сказал он.- Завтра суда наши отплывают, а мне же не разорваться; надо и в конторе быть, и везде. Хуже всего то, что оне просто житья не дают Макку в собственном доме; взяли теперь новую горничную...

Я уже знал про новую горничную, взятую на место Петрины, которой пора было замуж. Это баронесса добыла с помощью Иенса Папаши такую девушку с крайних шкер. Звали ее Маргаритой; она была и молода, и миловидна, но при всем том удивительно степенна и богобоязненна.

- Эту Маргариту посадили у Макка на ночь давать ему капли,- рассказывал Гартвигсен.- Они и стали разговаривать между собою, и Маргарита нашла, что Макку слишком мягко стелют; ему-бы на вениках лежать.

- На вениках! - изумился я.

- Да, видали вы таких сумасшедших? - сказал Гартвигсен.- В лавке меня и ждала записка от Макка, чтобы я зашел к нему. Потому, скажу я вам, он не может обойтись без меня. Ну, я зашел к нему, а он и на человека больше не похож и говорит мне:- Мне теперь нужен твой добрый совет, Гартвич! - Вы можете быть спокойны, не всякому-то скажет такие слова Макк Сирилундский; но без меня ему окончательно не обойтись. Я и говорю ему, что, как поистине он, а не кто другой, поднял меня однажды из праха, так и я, ежели ему нужен мой совет, всегда готов. Макк и рассказал мне про веники.- Не бывать этому! - сразу сказал я.- Белены оне объелись что-ли, эти бабы! - а Макк говорит опять:- Спасибо! Я хотел услыхать слово разумного человека.- И еще заговорил о том, что надобно ему найти средство выздороветь, стать опять на ноги.- Не то,- говорит,- ежели я буду все лежать тут, мне только и останется думать без конца, не смыкая глаз по ночам, да начать спасать душу.

Тут Гартвигсен приостановился. Ему такая перемена в Макке показалась столь неестественною, что он даже глаза вытаращил от изумления.

- Вот так диво! - сказал я.

Гартвигсен-же подумал-подумал и сказал:

- Неужто-же нет на земле средства против живота? На кой чорт тогда нам доктора?

И вдруг, собрав всю свою крестьянски острую сообразительность, прибавил:- Всем нам, я думаю, вдомек, что, коли такой работящий человек, как Макк, останется лежать в постели, то ему крышка. Его надо поставить на ноги.

- Да, вот в том-то вся и штука!

- Да, да,- сказал Гартвигсен и двинулся дальше.- Но я скажу: чем дать ему спасать душу, лежа на вениках, я лучше возьму да выкопаю ему его ванну!

XXV.

И поздним вечером ванна вновь узрела свет Божий. Диво, да и только! Никто ничего не знал об этом, ни баронесса, ни Роза; мы отправились в лес при ярком свете месяца и северного сияния и быстро обделали все дело. Люди были взяты те-же, что для погребения: Свен Дозорный, кузнец и бондарь, и земля была по прежнему рыхлая, так что дело обошлось без кирок.

- Никогда-бы этой ванне и не бывать в земле, кабы не Эдварда,- сказал Гартвигсен. - Не след никогда слушать баб и им подобных.

И все трое мужей, работавших лопатами, оказались того-же мнения: подальше от баб и им подобных; бабье так бабье и.есть. И эти-же самые трое мужей работали, не покладая рук, хотя отличию знали, что делали; знали, что опять эта ужасная постель станет грозой и для них троих, и для многих других; но иного исхода, видно, не было. До нового обыска во всяком случае целый год. И, кроме того, лежание Макка на одре болезни грозило такими бедами, так всех удручало, что чуть-ли не все другое казалось лучше. Да и, повидимому, Свену Дозорному похороны Макковой ванны особого супружеского благополучия не принесли и не сулили впредь; как бы там ни было, он теперь так усердно откапывал ее, что пот лил с него градом. Что-же до остальных двоих, то вот как они рассуждали. Начал кузнец:

- Сколько знаю вас, Гартвич,- вы не оставите нас за труды.

- Небось, не оставлю! - подтвердил Гартвигсен.- Смотрите только, поосторожнее с периной! Наволочка-то ведь красного шелку.

- Да вот, бондарь такой неряха! - отозвался кузнец.

- Я неряха? - сердито вступился бондарь. - Да я бы голыми руками рыл, только-бы не попортить перину!

Они были настоящия дети и работали за ласку и награду.

Наконец, ванна была совсем освобождена от земляного покрова, и оставалось только вытащить ее на веревках из могилы. Когда и это было сделано, люди перевели дух и стали осматривать и ощупывать ванну - не попортилась-ли она, да не очень-ли помялась. Гартвигсен же собственноручно снял мешки, встряхнул перину и подушки, а потом собственным носовым платком обмахнул шелк.

- Ни морщинки, ни пятнышка, как говорится по старине! - сказал он, довольный. После того, люди снова зарыли могилу.

Дело, шло уже к ночи, когда мы двинулись домой, неся ванну. Несли мы все. Гартвигсен сильно побаивался баронессы и вслух высказывал пожелания, чтобы ванна была уже на месте. Потом меня выслали вперед узнать, все-ли в порядке: если я не вернусь в скором времени обратно,- значит, можно двигаться с ванной к дому. Так мы уговорились.

В большой горнице огня не было; во всем главном здании светились только окна Макка да баронессы. Я обошел вокруг дома: и у ключницы, и в людской было темно. Тогда я взошел на крыльцо и поднялся к себе на верх. Как всегда, я немножко трусил, но раз я все обследовал, совесть у меня была чиста.

Через несколько минут я услыхал глухой топот ног в другом конце дома. Идут с ванной, подумал я. Вскоре послышался скрип отворяемой двери. Я вышел в корридор и стал прислушиваться; баронесса вышла из своей комнаты и спросила:- Это что значит? - А что?- отозвался Гартвигсен снизу. По голосу его было слышно, что он не больно-то уверен в себе.- Я спрашиваю, что это значит? - раздался опять голос баронессы, на этот раз далеко не бархатный. На это Гартвигсен ответил:- Живее, живее, молодцы!.. Что это значит? Да вы не видите разве, что он лежит и пропадает понапрасну? Этак он помрет у нас на руках! - Баронесса была слишком горда, чтобы препираться с кем-бы то ни было в корридоре, и вернулась в свою комнату.

Таким образом, все обошлось благополучно.

На утро судов в заливе уже не было; они ушли ночью. Добрейший Свен Дозорный, сделав свое дело на суше, опять стал только шкипером на своем большом судне и вновь покинул края Сирилунда и своей жены. Все опять вошло в свою колею.

И вот, как чудом каким, Фердинанд Макк, душа и сила местечка, стал в ближайшие-же дни медленно, но явно поправляться. Для всех нас это прямо явилось добрым чудом; пришлось и баронессе признать это. Но все-таки она не сложила своих тонких, властных рук; да, такой настойчивости я сроду не встречал. С первой же новой ванны отца, баронесса не пожелала доверять растиранья никому, кроме новой богобоязненной горничной Маргариты; пришлось той взять на себя этот труд! И что-же, Макк в ванне оказался самым обходительным человеком, готовым благодарить за малейшую услугу, так что Маргарите поистине ничего не сталось; она вышла от него все такая же невозмутимая, тихая, и в тот вечер и в следующие.

Настал черед Гартвигсена торжествовать.

Когда у Макка прибавилось аппетита, и он мог уже вставать с постели, Гартвигсен присвоил себе всю честь за это. Забавно было слушать его добродушные похвальбы: - Красный шарф не помог,- говорил он,- и доктор, и капли не помогли. Тогда я сразу смекнул, чего ему не достает. Да, все дело окончательно в смекалке!

Прошло всего три недели, и Макк снова занял свой пост в конторе. В тот день обед был подан по праздничному, с хорошим вином; так приказала баронесса. Я уже сидел в столовой, когда вошел Макк и взглянул на убранство.- Где-же дочь моя, баронесса? - спросил он ключницу. - Пошла переодеться,- был ответ. Макк походил по комнате и поговорил со мной, поглядывая на стенные часы. Со мной он обошелся весьма милостиво и высказал надежду, что мне жилось хорошо все то время, что мы с ним не видались.

Тут вошла баронесса в красном бархатном платье. Обе девочки были с нею, тоже разряженные.

- Ты здесь, дедушка! - закричали девочки и окружили его.

Макк сказал детям несколько ласковых слов, а затем обратился к дочери:

- Я спрашивал о тебе, Эдварда, чтобы поблагодарить тебя за внимание.

Более не было сказано ни слова, но я видел какую высокую цену имела эта благодарность для дочери.

- Как ты себя теперь чувствуешь? - спросила она.

- Благодарю, опять здоров.

- Немножко еще слаб, наверно?

- Нет, ничего себе,- ответил Макк, покачав головой.

Затем мы все сели за стол. И все время за обедом я думал: сроду не видывал я более вежливых и странных отношений между отцом и дочерью; над Сирилундом тяготеет какая-то тайна!

Макк нашел также случай поблагодарить свою дочь за новую горничную:- С виду это такая тихая, старательная девушка. - Вот что сказал Макк, и при этом ни одна черточка не дрогнула на его лице; он сидел такой невозмутимый, как будто никто из нас и не знал, по какой причине Петрину пришлось отставить и взять на её место Маргариту.

С этих пор Крючкодел опять был обезпечен занятием и куском хлеба, а через несколько недель обзавелся и женой с ребенком. Крючкодел ничего не имел против этого, так как Петрина была такая здоровая, дельная и к тому-же веселая. Все находили даже, что она была слишком хороша для такого жалкого скомороха, который достался ей в мужья. У него руки не доходили ни до какого дела; например, он расхаживал со стоптанными каблуками, так так все не мог собраться подковать их. Туловище, наоборот... О, какая разница была между этими двумя приятелями! Туловище каждый вечер, снимая свои сапоги, тщательно осматривал их и смазывал теплым дегтем. И чуть только где отыщет на подошве свободное местечко, сейчас вгонит туда еще последний да самый последний гвоздь. Зато и сапоги-же были! Тяжеленные и носились года по четыре. На сапожонки-же Крючкодела он глядеть не мог без негодования.

Теперь приятели уже не так много беседовали, как прежде, и Туловище становился все более и более одиноким. Да, у Крючкодела завелись теперь свои особые интересы, жена, ребенок; он женился, стал отцом семейства. Туловищу одному приходилось чтить память Брамапутры. А o чем-же еще было им вести беседу? Кроме того, скоморох был такой непутевый; долгое время все хвастался тем, что Макк одолжил ему для свадьбы пару лошадей и санки. Чем было тут хвастаться взрослому человеку? А вот прибавил-ли Макк ему жалованья? Да был-ли у новобрачных приличный угол?

О, этот вопрос у самого Кргочгсодела не выходил-из головы. Он все еще не был полным хозяином коморки,- призреваемый Фредрик Менза не помирал. Крючкодел и дошел до того, что говорил Туловищу:

- Будь у меня твоя силища, я-бы пристукнул этот труп! - Вот что говорила эта лядащая личность. За малым только дело и стало, а будь у него сила?! - Туловище отвечал на это:- Ты говоришь, как скотина.- Да нам-же перевернуться негде и дышать нечем! - вопил Крючкодел.- Так-то так, - говорил на это Туловище мрачно и рассудительно:- и хуже-то всего ребенку.- А Крючкодел продолжал бесноваться:- Отчего-бы Иенсу Папаше не поселиться опять с этой падалью? За чем дело стало? Он жил тут до меня, а потом, небось, ему отвели чердак!

Туловище был прав: хуже всего приходилось ребенку. Это был славный, крупный мальчик с карими глазами, и никогда-то ему не попадало в рот ни глотка чистого воздуха, разве только когда его закутывали и выносили из каморки. Но по целым ночам он лежал, задыхаясь и плача в смрадном соседстве Фредрика Мензы. Но все в жизни устроено разумно: у ребенка-же нет никакой особенной чувствительности; все переносит. И Фредрик Менза только лежал себе да бормотал "ту-ту-ту" и "бо-бо", словно для развлечения ребенка; притом, кроткий старик ведь не жаловался, что в коморке появился малыш-крикун, так было-ли за что жаловаться на него?

Недели шли; день заметно прибывал. Благодатный свет помаленьку возвращался к нам. Признаться, эти зимния недели были для меня весьма тягостны, и без помощи Божией я вряд-ли-бы перенес их так благополучно. Господу хвала за то! И раз я сам был виновен в своем злополучии, то не на кого мне и пенять.

Роза по-прежнему изредка заходила в лавку за покупками для дома, и всегда брала с собой Марту, отчасти ради компании, отчасти, чтобы дать ей нести что-нибудь; самой Розе уж тяжеленько становилось двигаться.

Раз она сказала мне:- Вы так никогда и не зайдете к нам?

- Как-же, благодарю вас,- ответил я коротко.

- Верно, вы очень заняты? Часто ходите в Торпельвикен?

- Нет,- сказал я.

- Однако, следовало-бы.

Вот последняя наша недолгая беседа с Розой до того, как совершилось великое событие. И Роза, и я стояли у прилавка, и она протянула мне на прощание свою теплую, милую руку. Она была в песцовой накидке. Как странно теперь представить себе все это: эта женщина имела надо мной такую власть, что, когда она вышла из лавки, я постарался стать как раз на то самое место, где только что стояла она. И мне сделалось как-то тепло и сладко; меня охватило такое славное чувство. Хоть я никогда и не впивал её дыхания, я так ясно представлял себе его сладость; мне говорили об этом её руки, её разгоряченное лицо, пожалуй, все её существо. Но, верно, все это происходило от того, что обожанию моему не было границ. Сколько раз я думал в те времена: будь Господу угодно дать мне Розу, из меня, пожалуй, вышло-бы кое-что побольше того, что я теперь представляю собою. Впоследствии я стал рассуждать спокойнее и примирился со своей долей.

В Сирилунде все опять шло своим обычным ровным ходом. Макк ведал контору и внутренний распорядок, а Гартвигсен внешний. Но баронесса опять соскучилась; набожность уже не умиротворяла её больше.

- Я больше не хожу в церковь; он там стоит да болтает, как ребенок о делах взрослых! - отозвалась она о нашем приходском пасторе.

Потом она выразилась и еще яснее. Было это в воскресенье на маслянице, когда она расшалилась с детьми и пошла с ними хлестать нас всех масляничной розгой еще в постели:

- Надоели мне все эти посты, да псалмы, да каяние! Валяйте, девочки!

Да, баронессе Эдварде все надоедало рано или поздно. И вот она опять несколько дней была весела, распевала, шалила.- Что это с тобой? - спрашивала она степенную и богобоязненную Маргариту.- Ты как будто вздыхаешь; с чего это? - и Маргарита понемножку тоже переставала быть прежней тихоней. Видно, баронесса заразила ее, то и дело выводя ее из её серьезности. Да, верно, и не так-то легко было оставаться глухой к лукавым речам Макка, когда он брал свою ванну; и Маргарита, пожалуй, не всегда оказывалась на-стороже. Во всяком случае, когда Макк раз вечером попросил ее позвать к нему для ванны еще жену Свена Дозорного, Маргарита исполнила и это - все с тем-же невинным лицом, как и все остальное. Ох, верно, трудненько было уберечься молоденькой Маргарите! Сама баронесса больше не вмешивалась в сумасбродства своего отца; все и пошло опять по старому, как было до этой её полосы набожности.

Но у Эллен во всем свете был лишь один возлюбленный - Макк. Просто удивительно было смотреть на нее. Она и не терпела никого рядом с собой, а тут замешалась эта Маргарита!.. Чего ей понадобилось у Макка? Раз вечером я и услыхал на дворе под своим окном спор этих двух женщин. Оне ссорились с самой ванны Макка. Обе, и Эллен и Маргарита, горячились и не стеснялись говорить и браниться во всеуслышание. Я было постучал в окошко, но им дела не было до студента.

Голосе у Эллен был с сладострастной хрипотой. Она говорила:- Да, хороша ты, нечего сказать!

- А тебе-бы молчать! - отвечала Маргарита.- Обойдусь и без тебя.

- Как-бы не так! Не сам-ли он послал тебя за мной?

- Ну, так что-же? А ты не умеешь вести себя по-людски и держаться смирно.

- А ты зачем корчишь из себя набожную?

- Да я-то набожна, а ты какова? - огрызалась Маргарита.- Не умеешь вести себя по-людски.

- О, ты-то, по глазам видно, на все готова. Тьфу!

Маргарита с озлоблением закричала:

- Ты еще плюешься! Постой, я ему скажу.

- Сделай милость. Очень мне нужно. А ты вот скажи мне: чего ради ты растираешь ему всякие места? Я ведь видела.

- Я делаю, что мне велят.

Эллен передразнила:- Велят! Хоть бы уж не прикидывалась. Я-то знаю, что он уже не раз брал тебя к себе.

- Он тебе рассказывал?

- Да, рассказывал.

- А вот я спрошу его.

ХXVI.

Раз утром Гартвигсен впопыхах вошел в лавку, прошел за прилавок и в контору. Пробыл он там всего несколько минут, а когда вышел, и у кого-то, как бывало всегда, оказалось до него дело, он только рукой махнул:

- Сегодня мне недосуг; у меня дома больная супруга.

Я сразу почувствовал острую боль в сердце и ахнул.

- Ну, ну,- сказал Гартвигсен, улыбаясь,- ей уже лучше, но...

- Значит, еще ночью случилось?

- Гартвигсен ответил: - Да, отпираться не приходится. Родился мальчик.

Гартвигсен не спал ночь, но сиял гордостью и счастьем. Он распорядился, чтобы Стен Приказчик не отказал двум бедным женщинам в их просьбе, и вышел так же поспешно, как вошел. Он, верно, только затем и приходил, чтобы сообщить Макку новость. Тому самому Макку! Да, его можно было подозревать в чем угодно и даже ненавидеть, но он был здесь настоящим господином.

Новость быстро распространилась. Девочки стали проситься к Розе поглядеть на чудо; Макк велел поднять флаги и на доме, и на пристани. Правда, рождение младенца не было в Сирилунде особенной редкостью, но Макку не кстати было подымать флаги по каждому такому случаю. Теперь дело другое. И такой крупный знак внимания не пропал даром для Гартвигсена.

- Пусть говорят про моего компаньона, что хотят, но он весьма обучен по части обхождения и всего прочаго! - сказал Гартвигсен.

Баронесса тоже доказала, что у неё есть сердце и для других, а не только для себя,- каждый день навещала Розу и усердно ухаживала за своей старой подругой. Наконец, она взяла с собою туда и девочек.

Роза встала и начала выходить. Я слышал от других, что молодая мать была здорова и счастлива, в восторге от ребенка и, вообще, стала спокойнее душой. Да, этот крохотный мальчуган стал для неё источником истинной благодати. Я не хотел воспользоваться случаем пойти к ней с поздравлением, но все выжидал как-нибудь встретиться с ней случайно.

И вот мы встретились при особых важных обстоятельствах.

Наступило весеннее равноденствие, и начались бури на суше и на море, темные ночи. В одну такую ночь я услыхал вой парохода над Сирилундом и подумал:- Спаси и помилуй, Господи, всех. кто теперь на море!

Утром погода прояснилась. Я набросил на себя верхнее платье и пошел к пристани. По дороге я нагнал Розу, еще издали узнав ее по её песцовой накидке. Но я едва успел поклониться ей и только что собирался поздороваться, как она крикнула мне:

- Вы не видали Бенони?

- Нет.

Что-то, видимо, привело ее в отчаяние; губы у неё дрожали, и она сказала:

- Лопарь Гильберт опять заходил. Он говорит, что... И я не смею оставаться дома... Ребенок пока со старухой. Я все бегаю и ищу Бенони.

- Успокойтесь! Что такое сказал лопарь Гильберт?

- Сказал, что он приехал. Приехал ночью на пароходе. Николай приехал; значит, он не умер. Ночевал у кузнеца. Нельзя ли вам поскорее посмотреть - нет ли Бенони на пристани?

Я мигом бросился со всех ног. Но на пристани Гартвигсена нигде не оказалось. Какой-то человек присоединился ко мне, чтобы помочь искать. Я его не знал, но он разговаривал с бондарем, как человек знакомый. Меня же он спросил сначала, кого я ищу. Одет он был вполне прилично, и уже по тому, как он подошел и поклонился, видно было, что он человек образованный. Я ответил, что ищу Гартвигсена; жене его очень нужно его видеть; вон она там на дороге. Человек сразу встрепенулся и присоединился ко мне.

- Я помогу вам искать; я его знаю,- сказал он про Гартвигсена.

И мы оба побежали назад по дороге.

Но Роза, завидев нас еще издали, вся вздрогнула и всплеснула руками. Я, однако, ничего не понял, ни о чем не догадался, ничего не сообразил. Вдруг она повернулась и стала уходить от нас, а я подумал: видно, она догадалась, что я не нашел Гартвигсена, и страшно перепугалась. Но решительно незачем было приходить в отчаяние. Гартвигсен мог быть на мельнице; через четверть часа мы бы привели его. Роза между тем продолжала уходить от нас, и просто жаль было смотреть на нее: чисто как зверек бежала она в своей песцовой накидке, вся согнувшись и шатаясь. Когда же мы стали догонять ее, то услыхали её рыдания,- словно зверек лаял. Она быстро свернула с дороги в сугробы, добралась до камня, с которого ветром смело весь снег, и опустилась на него. Мы подошли к ней; она была на себя не похожа: все лицо её передергивалось, кожа стала какой-то серой, она почти задыхалась.

- Не бойся-же, Роза,- сказал вдруг незнакомый человек.- Мы ищем Бенони. Он, наверно, на мельнице.

Меня вдруг осенило: да это сам Николай Аренден, эта злополучная личность, которой Господь Бог дал высадиться в эту ночь целой и невредимой! И я, по своей безтолковости, привел его прямо к Розе!

Меня как пришибло; я не знал, что и делать. Человек тоже ничего не предпринимал, только снял с себя шапку, чтобы прохладиться. Он был совсем лысый.

- Уверяю же тебя, что Бенони на мельнице. Долго ли отыскать его там,- продолжал он.

Роза уставилась на него глазами и сказала дрожащим голосом:- Что тебе надо здесь?

- Уф, как жарко было бежать! - отозвался человек и опять надел шапку.- Что мне мало здесь? Есть кое-какие дела. Да и, кроме того, у меня здесь старушка-мать.

Я подошел к Розе, взял ее под руку и попросил пойти со мной:- Нельзя вам сидеть тут на мерзлом камне.

Она не шевельнулась, но тупо ответила:

- Все равно.

- Да, я вот ночью приехал на почтовом пароходе,- продолжал человек.- Собачья погода, буря. Кузнец приютил меня. Мы с ним и сидели до утра, перекидываясь в дурачки.

Я не хотел слушать дальше и, так как Роза не шла со мной, я решил оставить ее и пойти отыскать Гартвигсена.

- Не уходите! - сказала она.

Человек тоже взглянул на меня и, словно в угоду ей, повторил: - Да, не уходите. Гартвигсен от нас не уйдет; живо отыщем его.

Мне в ту минуту пришли в голову две мысли. Первой мыслью было: Роза называла меня ребенком, и почему бы ребенку не присутствовать при разговоре взрослых? Так ей опять хотелось унизить меня!

- Нет, к чему же мне оставаться тут?- сказал я.

- К тому что... нет, останьтесь здесь,- ответила она.

Тогда я остановился на второй своей мысли: она чувствует себя спокойнее при мне. Ей не удалось уклониться от этой встречи, вот ей и хочется покончить все разом. Я остался.

- Это Николай,- сказала она мне.

- Николай Аренцен, - прибавил человек.- Бывший адвокат. В свое время я разыгрывал здесь роль полупровидения. Я был Николай Аренцен - закон. Теперь я - благая весть.

Речь эта была обращена ко мне, и я в ответ спросил:

- С какой-же благой вестью явились вы?

- Да, вот что я тебе скажу, Роза,- ответил он, совсем уже не обращая внимания на меня: - по моему, нам с тобою одна дорога - в воду.

- Пожалуй, это и будет самое лучшее,- отозвалась она.

Молчание.

Я смотрел на него: человек лет тридцати, довольно обыкновенной наружности, круглолицый, с короткой шеей, но с красивым ртом.

- Нет, почему же это будет самое лучшее?- вдруг спросил он.- У тебя есть муж и ребенок, перед тобой долгая жизнь. Нет, Роза!

Она на это ответила:- Ты все тот же, как вижу.

Я подумал: Боже ты мой, с какой стати она сидит тут и ведет эти разговоры? Встать бы да уйти!

Тут он сказал отрывисто и решительно:

- Послушай, Роза! Что я говорил тебе? Не говорил-ли я, что почтарь Бенони - вот муж как раз по тебе, а не я. Это всякий теленок понял бы.

- И ты ничего не говоришь на то, что я вышла замуж?

- Нет. Это дело конченное.

- Конченное? - спросила она, впервые проявляя интерес.- Они сказали, что ты умер, потому я и вышла.

- Ну да, это дело конченное. То-есть, чорта с два! Я затем и явился, чтобы покончить. Умер? Ну, конечно, я умер. За то мне и обязались заплатить. Да вот не заплатили; то-есть, не сполна; эти милые господа надули меня. Вот я и всплыл снова, ожил.

Она, очевидно, давно привыкла к его неимоверному цинизму, но тем не менее, ее всю передернуло. И он это заметил.

- Конечно, конечно,- оскалил он зубы,- ты охвачена ужасом и так далее. Но я не собираюсь жить дольше получки; как только мне заплатят сполна, я опять умру. Можешь сказать спасибо надувалам за то, что я здесь. Я их дважды предостерегал; что же они не избавили тебя от такого рандеву? Я два раза подавал признаки жизни своей матери, но надувалы не пожелали добить меня.

Роза несколько успокоилась, сложила руки и сказала:- О, как все это ужасно!

- Да, я ужасный человек, я все тот-же. Но думала-ли ты, что господа эти способны на такие штуки? Впрочем, пойми меня, как следует: я не столько подозреваю твоего мужа, сколько его агента.

- Кого? Я не понимаю...

- Макка.

Я не сводил глаз с Аренцена. В нем было что-то такое симпатичное и решительное. Только бы его грубая откровенность служила лучшим целям. Я хотел помочь Розе поскорее решиться и сказал ей:

- Извините, но вы бы спросили его, зачем он посвящает вас в подробности этой сделки?

- А это я сейчас скажу тебе,- ответил он Розе.- Твой брак с Бенони в наизаконнейшем порядке, и я ничего не добиваюсь по этой части. Твое вполне заслуженное мною презрение я несу уже много лет, и если-бы тебе захотелось вспоминать обо мне без тошноты, то пришлось-бы, конечно, вернуться далеко вспять, к дням нашей юности. Хорошо. Но теперь дело в том, что мне нужна недополученная сумма, нужна для известной цели. Я и подумал: может быть, Роза поможет мне дополучить ее.

- Насчет воспоминаний прошлаго ты прав,- сказала Роза, как бы отвечая на собственные мысли. Пожалуй, она хотела сказать еще больше, но он перебил ее.

- Конечно. Ты и прежде это говорила не раз; я знаю. И если у тебя хватает охоты пичкать себя этими воспоминаниями юных лет,- на здоровье! В сущности же, тебе, пожалуй, больше всего хотелось бы, чтобы я предстал перед тобою теперь в таком виде, который располагал-бы к некоторому сочувствию, состраданию. И чтобы я выжал у себя из глаз слезу по поводу того, чего я лишился в тебе... Ну, скажи, разве тебе не приятно было-бы, если-бы я, в угоду твоей сантиментальности, зашатался бы и упал к носкам твоих башмаков?

Никогда мне не забыть, как озадачил меня прямолинейный, чистейшей воды цинизм этого прощалыги. Но ей он помог встать на ноги. Она быстро поднялась и с досадой и горечью наморщила брови.

- Я не хочу больше разговаривать с тобой!

- Даже, если я намекну на твою раскаленную медную улыбку? - спросил он невозмутимо.

- Да,- только и ответила она, опять села и принялась совать кончик башмака в снег. Никогда не видел я ее такою разобиженной.

- Ступай-ка домой к ребенку! - вдруг сказал Николай Аренцен серьезно и внушительно.- Мы с тобою покончили.

- Да,- сказала она,- Бог свидетель, что так.

- Да вот только я не получил всей суммы сполна.

- Получишь, не бойся; я поговорю с Бенони.

- Спасибо.

- Наверно, тут просто недоразумение. Я уверена, что Бенони не при чем.

- Верно. Ну, так чего же ты все сидишь тут в снегу? Мое дело кончено.

Молчание.

- Право, сама не знаю хорошенько,- наконец, отозвалась Роза.- Может быть, я все жду от тебя хоть на грош стыда.

- Напрасный труд, Роза.

- Так ты не получил за меня коей суммы сполна?

- Гм... Опять сначала? - сказал он и приосанился.- Мы с тобою покончили; но теперь настал разлуки час,- не так-ли?

Роза покачала головой и сказала:

- По моему, это такое безобразие с твоей стороны...

- И так далее. Нет, друг мой; не в том собственно дело. Попросту не удовлетворено твое мягкое сердце,- вот оно что. Как же тебе выжать теперь у себя слезу воспоминания обо мне, когда ты вернешься домой.

- Нет, нет; плакать мне не о чем.

- Вот этого-то тебе как раз и не достает!

О, не было сомнения в том, что он наносил ей чувствительный удар каждым своим новым выпадом. Наконец, она поднялась, вышла на дорогу и двинулась по направлению к дому. Мы пошли следом за нею.

- Постарайтесь отыскать Бенони,- сказала она мне.

У поворота она невольно замедлила шаг. Аренцен снял шапку и сказал:

- Так спасибо тебе,- ты поговоришь с мужем?

- Прощай! - сказал Аренцен и надельшапку.- Чего-же ты ждешь еще?

- Да замолчи-же! - горячо вырвалось у нея.- Просто неслыханно! Чего я жду еще?.. Я хотела только попросить вас,- обратилась она ко мне,- вы, наверно, найдете Бенони на мельнице...

Я кивнул головой, Аренцен-же опять вмешался:

- Да, уж знаем, знаем; я даже видел, как он шел туда. А ты вот все ждешь последнего слова! Каково, мол, оно выйдет? Так вот что: ты теперь совладелица лавки,- не велишь-ли отпустит мне в долг бутылку-другую из погребка?

Роза круто повернулась и пошла домой.

Мы-же с Аренценом двинулись дальше. Оба молчали. Я думал о том, как излишне жесток был этот человек и к себе, и к Розе. А вдруг он делал это с целью облегчить ей разрыв? Если так, нельзя считать его ничего не стоющею личностью, никак нельзя.

Мы прошли мимо Сирилунда и дошли до поворота к дому кузнеца. Тут Аренцен сказал:

- Так вы пойдете искать Бенони? А я вот где живу - у кузнеца,- на случай, если я кому понадоблюсь.

Я пошел на мельницу, отыскал Гартвигсена и передал ему все. Гартвигсен с минуту не мог выговорить ни слова, а затем сказал:

- Опять он тут выкинул штуку, милейший Макк! Он ведь взялся все это оборудовать. Не пойдете-ли вы со мною к кузнецу?

Я было стал отказываться, но Гартвигсен сказал:- Признаться, мне больно не по нутру и прямо тошно разговаривать с ним.- Тогда я уступил, и мы пошли к дому кузнеца. Аренцен, очевидно, заметил нас еще из окна и теперь встретил на пороге. Мужчины бегло поздоровались, а я сказал Аренцену:- Вот и Гартвигсен! - и отошел в сторону. Они поговорили несколько минут, сообщили друг другу сумму и, казалось, оба одинаково изумились. - Вот сколько я получил и ни гроша больше! - сказал Аренцен, возвысив голос. Гартвигсен на прощанье подал ему руку.

- Теперь я возьмусь за Макка! - сказал Гартвигсен, обращаясь ко мне.

Мы отправились в лавку, и Гартвигсен прошел в контору, а я остался ждать его за дверями. Пробыл он у Макка с четверть часа; затем мы вместе пошли по дороге к его дому. Вот что сказал мне Гартвигсен:

- Просто беда с этим Макком. Он утвердил нас с супругой, что Николай умер.

- А теперь он что говорит?

- Говорит: "одним словом, для Розы и для тебя, и для всех нас он умер". Вот что он говорит. Нет, такого плута, как он, поискать да поискать!

- А что он сказал насчет денег?

- Вы думаете, он и тут не нашелся? Мне совестно признаться, какую суммищу содрал с меня Макк. А Николаю он обещал куда меньше.- Это что-же значит? - говорю я Макку, а он: "Это значит, что я был только коммисионером". Вот что он мне ответил, да еще прибавил: "Я взялся устроить Розе развод за такую-то сумму, но тебе, Гартвич, дела нет до того, во сколько это обошлось мне самому и как я сторговался с Николаем". Вот он на что упирал. Видали вы такого мошенника? Вот и спасибо мне за то, что я выкопал ему ванну и, по доброте своей, помог ему опять завести свои шуры-муры.

- И вдобавок он не заплатил Аренцену сполна, сколько обещал?

- Нет. Всего половину. Надул беднягу на остальную сумму. Зачем вы так сделали? говорю я Макку, а он: "И не думал я его надувать; я никогда не обещал ему, что выплачу все сразу; пусть себе подождет; мне нужны деньги для нашего дела". Нет, что с ним толковать, у него на все ответ готов.

Гартвигсен приостановился у поворота к своему дому.

- Идите-же скорее к своей супруге,- сказал я.- Она заждалась совсем.

- Да, бедняжка Роза! - сказал Гартвигсен и поглядел по направлению к дому.- Так она весь день бегала, искала меня? А ребенок один оставался! Но просто диво, каким он стал молодцом, Николай! И не узнать. Так, чем ему бедняге ждать своих денег, лучше уж я еще раз заплачу ему. Я так и обещал ему. И сегодня-же это сделаю.

XXVIL

Я не мог найти себе покоя ни дома, ни вне дома, шлялся с места на место целый день и видел, что Гартвигсен еще раз побывал в доме кузнеца. Пошел расплатиться с Аренденом, подумал я. На другой день после обеда я опять направился к пристани, думая: не узнаю-ли еще чего нибудь, когда буду проходить мимо дома Розы. Но так ничего и не узнал. Роза стояла у окна с ребенком на руках; вид у неё был веселый и счастливый, и она высоко подняла малютку, показывая его мне. Я помахал ей палкой и подумал: слава Богу, с ней ничего не случилось худого! И пошел на пристань.

На набережной стоял Гартвигсен, разговаривая с кузнецом. Тут-же возились с чем-то бондарь и еще двое пристанных рабочих. Таким образом, всего набралось человек пять, кроме меня. Гартвигсен все расспрашивал кузнеца о его госте, Николае Аренцене, который очень его занимал и произвел на него наилучшее впечатление.

- А я вот как раз стою да разговариваю с кузнецом о его постояльце,- сказал мне Гартвигсен, когда я подошел.- Я заходил к нему вчера с кое-какими деньгами; он меня поблагодарил и, по всему видно, остался доволен. Да, да, не мое было дело платить ему теперь, а Макково; ну, да пусть. Я не стою за деньгами, не торгуюсь в таких делах. Он сейчас дома, у тебя?

- Нет; ушел к матери,- ответил кузнец.

Гартвигсен продолжал насчет Аренцена:

- Когда я уходил от него вчера, он не позабыл поздравить меня с новорожденным и все такое. Отличный человек!

- Да, насчет этого нечего сказать! - подтвердил кузнец.

Добряк Гартвигсен был, очевидно, так доволен и удивлен тем, что Аренцен не предъявляет никаких прав на Розу, что совсем размяк.

- Сразу видно, что он человек обученый по всем статьям,- добавил он.

А кузнец и на это опять отозвался, кивая головой:- Да, насчет этого уж нечего сказать! Тогда Гартвигсен объявил:

- Я бы рад был взять его учителем к себе в дом.

И кузнец и я ничего не нашлись сказать на это, а Гартвигсен переводил глаза с меня на него и обратно.

- За жалованьем дело не стало-бы и за пищей и моим кровом тоже.

- Да, он бы не прогадал,- заметил кузнец.- Вы с ним толковали насчет этого?

- Нет еще.

- Пожалуй, и не надо,- сказал я.

- Вы так полагаете? Не знаю... Но я мог бы напасть на кое-кого и похуже, как теперь смекаю. Видимое дело, он человек весьма обученый по всем статьям и наукам, какие только есть.

- Поговорите об этом с вашей супругой,- сказал я.

- Я уж говорил с нею утром,- ответил Гартвигсен.- Но супруга моя и слышать не хочет. Говорит, что не пустит его к себе в дом, да и конец. Это она уж просто через край хватает. Но все это дамское сословие и прочия им подобные - большие причудницы... Ей никого не нужно, кроме меня.

Вдруг на дороге показался сам Николай Аренцен. Все мы поклонились ему издали, и он ответил. Нельзя было заметить в нем ничего особеннаго.

- Хотите поучиться самоубийству, ребята? - спросил он.

Мы не сразу ответили, но кузнец, который знал его лучше, чем другие, видимо, принял его слова за шутку и сказал:

- Самоубийству? Отчего нет? Не худо поучиться и этому.

Тогда Аренцен разбежался и спрыгнул с набережной в воду.

- Да что же это?! - ахнули мы, глядя то друг на друга, то на воду.

Залив всю зиму не замерзал по настоящему, но у берегов затянулся тонкой корочкой льда; Аренцен пробил ее тяжестью своего тела и в один миг скрылся под водой. У кого-то из нас мелькнуло в уме - не вздумалось-ли ему выкупаться? Но это было и не по сезону, и не по погоде. Кузнец опомнился первый, смекнув, что случилась беда, и кинулся по сходням к лодке. Мы же, остальные, все еще не разобрали хорошенько, в чем дело. Наконец, и Гартвигсен крикнул бондарю, чтобы он скорее садился с ним в другую лодку.

Обе лодки усердно искали утопленника дреками и час и два - все напрасно. У самой набережной было мелко, но, может быть, тут шло сильное подводное течение, и Аренцена сразу отнесло подальше, где глубина доходила до двадцати сажен. Когда стемнело, пришлось прекратить поиски.

- Я таки догадывался! - сказал кузнец, когда мы шли с пристани.- Он в последние дни так много и чудно разговаривал. Я спрашивал его, за что он теперь возьмется. "Ни за что я больше не возьмусь," говорит, (ея давно все покончил".- Но теперь у вас много денег,- говорю я. "Это матушкины деньги", говорит. И вот еще сегодня поутру сказал мне: "Приходи на пристань через часок." - Хорошо,- говорю,- приду. Тогда он надел шапку и пошел к матери.

Все мы замолчали. Гартвигсен простился с нами у поворота к своему дому, а мы с кузнецом пошли дальше.

Я все думал о Николае Аренцене и спросил:

- Что он говорил еще, когда вы сидели и беседовали? Что он говорил вчера, после того, как повидался с Розой?

- Ничего такого не говорил. Он и не думал о Розе. Они оба жили у меня, когда еще были женаты. Нет, он только сказал, что встретился с Розой и маленько пощекотал ее лошадиной скребницей. Он всегда был такой шутник и мастер подбирать слова. "И теперь я так доволен",- сказал он,- "словно мошенник после ловкой штуки!" Больше он ничего и не сказал. И как-никак, успел-таки обезпечить мать прежде, чем уйти на тот свет.

Прошло несколько недель, и жизнь опять потекла спокойнее. Я твердо порешил про себя, что весною уйду к Мункену Вендту и отправлюсь с ним бродить. Я бы, пожалуй, ушел теперь же, да баронесса с помощью девочек уговорила меня остаться. Так шли дни за днями.

Ни разу не пришел за мною посол от Розы. А ведь она посвятила меня во многия обстоятельства своей жизни, и я был не только простым свидетелем последних событий. Но, видно, у неё не было больше потребности изливаться передо мною.

Роза совсем оправилась; вид у неё был такой свежий и довольный. Со смертью Николая Аренцена у неё не осталось никаких горестей на душе. Она вся отдалась ребенку и мужу. Все, видно, обошлось к лучшему.

И Гартвигсен, повидимому, вкушал неведомое ему до того блаженство бытия. Он больше не жаловался, что у Розы всякие страхи в голове, а, напротив, распространялся насчет её заботливости о нем и посмеивался над её вечными напоминаниями ему одеваться получше да потеплее. А уж ребенок, этот удивительный, сияющий мальчугашка в коротенькой рубашонке, не шел у него из головы.

Раз Гартвигсен сказал мне:

- Вы не пугайтесь, ежели до вас в скорости дойдет какая новость.

- Какая же такая новость? - спросил я.

- Да не плохая, но... Да мне взбрела на ум такая шальная мысль затеять одну штучку или событие, как это называется, Больше я пока ничего не скажу.- И хотя я не выказал особого любопытства и не расспрашивал, он все-таки продолжал:- Это я сделаю вроде маленького развлечения своей супруге и себе. Кроме того, пора окрестить нашего ребенка.

Пирушка! подумал я.

- Мало проку ломать себе голову,- не догадаетесь! - с добродушным смехом сказал Гартвигеен, оскалив свои крупные желтоватые зубы.- Бьюсь об заклад, что не догадаетесь!

Ночью я опять встал с постели и совершил свою постоянную мало полезную прогулку к пристани. В комнате Розы горел ночник, верно, ради малютки. Все было тихо. - Спокойной ночи!- сказал я.- Дай Бог, чтобы она послала за мною завтра.

Но и завтра она не послала за мной. Увидав, что Гартвигсен прошел в лавку, я тоже зашел туда. Может быть, он что-нибудь передаст мне от нея, думал я. Гартвигсен-же возобновил вчерашний разговор и обронил еще несколько загадочных намеков насчет того, что он затевал на днях. Я и спросил его:

- Дома у вас, верно, все благополучно?

- Спасибо! - ответил он.- Но вы все еще не видали ребенка; отчего-же не зайдете? И супруга моя толкует об этом.

Тогда я пошел к Розе.- Я иду только взглянуть на ребенка,- говорил я себе самому. Визит и вышел недолгим, увы, весьма недолгим, и я обрел, наконец, полную уверенность.

Роза была здорова и весела; ни следа меланхолии. Она сказала, что ума не приложит, где я пропадал все это время. Или я ребенка боялся? - Пойдемте-ка, я заодно покажу вам малютку,

Я пошел за нею наверх. Там была и старуха работница и Марта. Оне хотели выйти, но Роза сказала:- Нет, нет, сидите; нам только взглянуть на принца.

Принц спал. И чем он был не принц? Крупный, красивый, в белом чепчике... Он лежал и шевелил во сне пальчиками. Роза не сводила с него глаз, слегка склонив голову на бок. Я сказал несколько подходящих к случаю слов и на минутку взял ручонку ребенка в свою.

Затем мы опять спустились вниз.

- Да, вы теперь, верно, счастливы? - сказал я.

- Да, теперь я счастлива.

Словно тень пробежала у меня в душе; не из зависти, а с досады на такое безоблачное счастье. Правда, я желал ей всякого счастья, по мне хотелось-бы также видеть в ней некоторое сочувствие к другим. Или нет,- пожалуй, все-таки, это счастье её так уязвило меня!

- Верно, успели побывать в Торпельвикене с тех пор, как мы с вами не видались? - спросила она и улыбнулась.

- Нет,- отрезал я.

Увидав, что я обиделся, она сразу стала серьезной и хотела как-нибудь загладить дело.

- А я хотела было спросить, как поживают мои старики. Ну, да, верно, ничего себе. А теперь отцу скоро придется крестить принца.

- Как-же вы его назовете? - заставил я себя спросить.

- Еще не решено,- ответила она. - Муж мой хочет назвать его Фердинандом в честь Макка; но я еще не знаю.

Я заметил, что она сказала: "муж мой"; прежде она всегда называла его Бенони. Да, прежде она больше считала своим мужем Аренцена. А во мне что при этом заговорило: зависть или злоба? Мне захотелось напомнить ей о катастрофе, и я сказал:

- Теперь уж вам, по правде, нечего больше бояться лопаря Гильберта.

- Нет,- сказала она, покачав головой.- Я об нем и не думаю больше.

- Незачем вам сокрушаться и насчет несчастья... катастрофы,- прибавил я.

- Катастрофы?.. Ах, да. Нет, и думать не хочу. Все это как будто уже давным-давно случилось, много лет тому назад.

- Есть, однако, чем вспомнить его,- сказал я.

- Не знаю,- ответила она,- все это ушло от меня так далеко. Да, с этим покончено. Вы ведь сами слышали весь наш разговор. И я могу только радоваться, что всему этому конец. Правда, конец вышел очень печальный, но... Теперь мне остается только заботиться о себе и о своих, как должно.

И только! - подумал я. Ну, а я-то, куда мне деваться? Я как будто весь сжался в комок, а все мысли мои только и вились около этого человека, который сидел тут предо мною. Почему я не встал и не ушел? Какое-то отчаяние держало меня в полном оцепенении. Я, как сквозь сон, слышал, что сказал что-то, а Роза переспросила:- Что? - увы, во мне уже не оставалось и тени едкой и бодрящей гордости; душевное убожество было моим уделом, а я превратил его в свое занятие, в доходную статью; я уподобился Иенсу Папаше, выпрашивавшему кости.

- Я долго стоял там, на дороге, ночью, и видел у вас в окне огонек,- сказал я.

Неужто и это не поможет? Хоть скажи мне спасибо, улыбнись сквозь слезы!

У Розы легла морщинка на переносице.

- Верно, вы зажгли огонь для ребенка; он беспокоится по ночам? - продолжал я.

- О, нет,- с живостью отозвалась она на это. - Его только надо покормить, и он опять крепко спит.

Теперь я мог-бы встать. Так сделал-бы Мункен Вендт, так сделал-бы Николай Аренцен.

- Да, да, да! - сказал я и вздохнул, оглядывая потолок и стены, чтобы казаться равнодушным.

- Право не знаю, что предпринять весною; отправиться, что-ли, с Мункеном Вендтом...

- Так вы не останетесь в Сирилунде? - спросила она.

- Не знаю. Лучше всего, пожалуй, было-бы лежать на двадцатисаженной глубине.

- Ну, полно-же вам так отчаиваться! - сказала Роза ласково-участливо.- Бедняжка вы! Трудно вам теперь.- Вдруг я увидел, что она прислушивается к шагам наверху.- Кажется, принц проснулся,- сказала она и встала.

Тут, наконец, и я встал и протянул ей руку.

- Если встретите моего мужа, скажите ему, чтобы он не забыл, о чем я просила его,- сказала мне Роза в сенях.

А мне было так горько; я сам себя не помнил и ответил:

- Если только не забуду. Постараюсь.

- Ну-ну,- сказала Роза кротко и пошла на верх.

Идя домой, я дал себе слово никогда больше не переступать порога Розы, кроме, как перед самою разлукой, на прощанье. Я встретил Гартвигсена и передал ему просьбу Розы.

- Само собой, я не позабыл, зачем пошел,- сказал Гартвигсен.- Супруга моя вот уже сколько раз просила меня рассчитаться с Макком по моему счету в лавке и прочее, чтобы мы знали, что у нас есть. Это она верно рассудила. Теперь у нас ребенок; приходится думать не о себе только. Ну, вот я и рассчитался за все до последней ниточки. Суммы вышли такие, что всякий другой на стул-бы свалился без языка. Да, смею сказать!

Итак, Гартвигсен, повидимому, собирался взяться за ум. Вероятно, Роза помогла ему решиться на это и будет впредь направлять его, руководясь своим светлым и добрым разумом. Я потом узнал от Стена Приказчика, что у Гартвигсена был ужасающий личный счет по лавке и складам; но теперь он рассчитался окончательно. Можно было только хвалить готовность Гартвигсена приходить на помощь в нужде всем и каждому, но ведь нельзя-же было ему вечно продолжать свое: запишите на В. Гартвича!

Он был ребенок. Вот он стоял теперь предо мной, после своего крупного рассчета, и у него одно было на уме: дать понять мне, чужому, постороннему человеку - какая он сила.

- Одним словом,- повторил он,- всякий другой свалился-бы с ног, а я, небось, устою. Делать нечего.- И он принялся намекать на то, что затевал на днях. - Такое устрою, что уму помрачение. И дешево тут не отделаешься! - добавил Гартвигсен, кивнул мне и, посмеиваясь, пошел своей дорогой.

XXVIII.

Подошла Пасха; с Лофотен пришло на побывку домой несколько лодок. Рыбаки привезли свежей рыбы; улов был в этом году обильный, и все с надеждой смотрели на будущее.

Сегодня 16 апреля, ровно год, как я пришел сюда. Весь день просидел я в своей комнате, много думал и вспоминал свое прошлое. Когда показалось полуденное солнце, мне захотелось начать новую картину, написать вид, который открывался из моего окна: на переднем плане поля, потом часть мельницы и за нею кряж; все в снегу и залитое солнцем. Вот и будет чем заняться на Пасхе, когда время потянется уж черезчур медленно. Но только глазам достанется.

Девочки уже заранее принялись выпрашивать у матери желтый шелковый платок, чтобы посмотреть в пасхальное утро, как солнышко будет играть от радости, что Христос воскрес. В Финляндии солнышко играло. И девочки обещали мне придти с платком, чтобы и я посмотрел. Премилые оне были; и никогда мы не ссорились, исключая одного раза летом, когда оне испортили цветы, которые я нарвал для одного человека. Потом я рассудил, что, пожалуй, и к лучшему, что цветы были испорчены и не годились для подарка,- Бог весть! А с тех пор мы всегда были друзьями. По осени девочки повадились было покидать меня; предпочитая ходить с Иенсом Папашей, но скоро опять вернулись ко мне, и зимой я часто катался с ними на санках и на лыжах. Оне также частенько забегали в мою комнату и всегда предварительно стучали в дверь; если-же редкий раз забывали, то сейчас-же опять выбегали и проделывали это. Я от них не видел ничего, кроме радости. И я с своей стороны старался отплатить им, чем мог; оне постоянно приходили не в урочные часы слушать мои сказки, и я не отказывал им, только выпрашивал себе отсрочку, если бывал занят писанием картины.

Как только Пасха кончилась, Гартвигсен отправился с одной из лодок на Лофотены. Следовало, вероятно, немножко присмотреть за шкиперами, которые скупали там рыбу. Дело-то у Гартвигсена было крупное.

Четыре дня спустя, он вернулся обратно, и вернулся таким гоголем, как никогда: он нанял себе пароход, целый корабль. Он сам стоял на мостике, вместо лоцмана, рядом со шкипером и командовал рулевому. Дело было днем, и мы все вышли на пристань посмотреть на корабль. Тут Гартвигсен скомандовал:- Спускай! - и якорь громыхнулся на дно.

Так вот оно, то великое событие, о котором он так долго пускал темные намеки: Сирилундский богач Гартвич нанял себе пароход, чтобы вернуться с Лофотен домой! Он все еще стоял на мостике и словно не замечал никого из нас на пристани; но я-то полагаю,- он отлично видел всех и весь расплывался от удовольствия. Потом он высадился на берег вместе со шкипером. Мы поклонились; Гартвигсен сиял чисто юношеской радостью и гордостью. И затем господа прошли.

Потом оказалось, однако, что пароход нужен был Гартвигсену не только, чтобы прокатиться домой с Лофотен; он предназначен был отвести его сына для крещения. Вот в чем заключалось самое-то событие; все остальное было ничто в сравнении с этим. Ребенка должен был крестить отец Розы, пастор соседнего прихода, а туда было несколько часов пути. Так вот Гартвигсен, верно, и хотел доставить Розе удовольствие такой небывалой поездкой на пароходе.

В обеденное время Гартвигсен явился в Сирилунд; ему надо было поговорить и с Макком, и с баронессой, так что он прошел в большую горницу. Явился-же он просить Макка с дочерью в крестные. Ах, этот Макк! Его можно было ненавидеть до смерти, но он для всех оставался здесь самою важною и знатною персоною. Макк сразу поблагодарил и ответил, что сочтет за честь; то же самое сказала баронесса.

- Как-же его назовут? - спросила она.

Тут Гартвигсен немножко замялся и ответил:

- Еще не решено. Но супруга моя, верно, приищет имячко своему принцу. Она зовет его принцем.

Дело-то было в том, что Гартвигсену хотелось назвать своего сына Фердинандом в честь Макка. Но Петрина, бывшая горничная, вышедшая замуж за Крючкодела, опередила Гартвигсена: еще на Пасхе окрестила своего сына, дав ему от чистого сердца имя Фердинанда. Люди было дивились, что Макк не запретил ей этого, но они забывали что за человек был Макк.- Сделай одолжение! - сказал он ей.

Прежде, чем уйти, Гартвигсен пригласил и меня поехать с ними завтра на крестины и потом отпировать у его тестя и тещи. Но я поблагодарил и отказался по той-же причине, как некогда прежде: за неимением приличной одежды для такого торжества.

- У него нет фрака. Он скорее умрет, чем появится без фрака5 - со смехом сказала баронесса.

- В таких понятиях меня воспитали в моей доброй семье,- ответил я.

Макк кивнул и поддержал меня. И для меня этот кивок и пара слов Макка значили куда больше, чем смех баронессы. Вскоре, впрочем, и она сказала:- Конечно, вы правы.

И вот, весь дом Гартвигсена и сирилундские господа собрались в путь. Баронесса порешила взять с собой и девочек, и те просто сияли от восторга. Марту тоже брали на крестины, и отец её Стен Приказчик весьма гордился этим; Гартвигсен-же нагрузил на пароход всякого рода запасов и вина, и лакомств, чтобы не вводить в расходы по угощению своих тестя и тещу.

Пароход задымил и отошел.

Вернулся он через два дня и благополучно доставил обратно всех своих пассажиров. Все обошлось хорошо. Мальчика окрестили Августом, по отцу Розы. Пароход остался в гавани до следующего дня, и я успел побывать на нем. Гартвигсен осматривал на нем все уголки и приговаривал:- Да, да, кончится, пожалуй, тем, что я таки куплю его.- Но как-то раз, уже после того, как пароход ушел, явился в лавку смотритель Шёнинг и спросил:

- Это что за пароходик прибегал тут раза два? - На нем возили крестить сына Гартвигсена,- ответил я.- И как этот человек из кожи лезет, чтобы растрясти свои гроши! - Кончится, пожалуй, тем, что Гартвигсен купит пароход,- сказал я, но смотритель покачал головой и возразил:- Пусть-бы лучше кашей запасся.

Но, кажется, Гартвигсен и не думал больше разыгрывать из себя богача, который сорит деньгами зря. Правда, он шибко хвастался великим событием, которое устроил, но уже перестал оказывать кредит всем и каждому и в лавке, и на пристани. Я раз сам слышал, как он ответил одной бедной женщине, которая просила отпустить ей кое-что в долг из лавки:- Насчет кофею и прочаго, а также насчет всяких материй, ты поди потолкуй с моей супругой.- У меня не было никаких общих дел с Гартвигсеном и Розой, но все-таки я порадовался за них, услыхав это. Гартвигсен, конечно, все еще был очень богатый человек, и Роза, верно, сумеет отвадить его выставляться со своим богатством на посмешище. Оно к тому и шло.

О, да, все теперь складывалось хорошо.

Вот только эта злополучная баронесса Эдварда! От нечего делать она опять принялась за Гартвигсена. Право, и смеяться, и плакать было впору, глядя на нее. Она ловила его то на пристани, то на мельнице, встречала на дороге и примазывалась к нему; но Гартвигсену, очевидно, надоели её выспренния речи, в которых он ни аза не понимал, и он старался поскорее отделаться от нея. Так продолжалось несколько времени, зима уже подходила к концу, а баронесса все не унималась, но еще пуще распалялась желанием вскружить Гартвигсену голову. Он, однако, не поддавался. Должно быть, Роза успела приобрести на него прочное влияние.

- Выпишите опять Мункена Вендта! - сказала мне однажды баронесса.

- Я сам скоро отправлюсь к нему,- ответил я.

- Так вы уходите от нас? - только и сказала она и опять пошла ловить Гартвигсена.

Со свойственным ей задором она никак допустить не хотела, чтобы Роза могла так привязать мужа к себе, и вот всячески подделывалась к Гартвигсену, даже стала говорить с ним проще и понятнее. Но Гартвигсен сохранял свою благую стойкость. Баронесса-же отзывалась о Розе:- Какая она стала наседка, обзаведясь мужем и ребенком!

Да, порою эта мудреная дама держала себя отнюдь не по барски, не похоже на баронессу.

Какая разница была между нею и её отцом! Этот человек никогда и ни в чем себе не изменял, никогда не ронял своего достоинства. Теперь вот пришла к нему старуха Малене, мать Николая Аренцена, по важному делу. Она принесла в платке всю ту кучу кредиток, которые ей достались от сына, и, крепко держа узелок обеими руками, заявила, что принесла деньги на хранение Макку. Тот и глазом не сморгнул, но ответил:- Совершенно правильно; давай свои деньги мне, и будешь помаленьку забирать у меня товаром - что понадобится.- Он занес сумму в книгу и кивнул старухе.- А то оне мне спать не давали! - сказала она.- Теперь можешь себе спать спокойно,- ответил Макк. Когда Гартвигсен узнал об этой афере, он всплеснул руками и сказал: - Нет, неужто он теперь в третий раз угобзится этими деньгами!

Раз баронесса попросила меня пойти с нею в коморку к Фредрику Мензе.- Прямо безобразие, он там валяется,- сказала она,- непременно надо прибрать его немножко.- Сначала я было не понял, почему она зовет именно меня, но подумал, что, верно, на баронессу опять нашла полоса набожности, и она хочет сделать доброе дело. Я и пошел с нею.

Старик лежал в коморке один одинешенек; Петрина ушла с ребенком. Воздух был спертый и невыносимый; стены и пол около постели были загажены до нельзя. Баронесса распахнула окно, чтобы было чем дышать. Затем свернула бумажный картуз, заглянула в него и сказала: - я не была-бы дочерью торговца, еслиб не сумела свернуть картуза.- Старик, заслышав чужой голос, отвечал громким: "тпру-тпру!" Он, верно, принял нас за лошадей. А баронесса принялась осматривать его и обирать с него насекомых в бумажный картуз..

Я же стал думать про себя: какая странная смесь добра и зла в этой барыне! Вот она не брезгует таким делом, от которого воротят нос её слуги. И я принялся помогать ей обирать со старика насекомых. Баронесса слегка почесала его, а он хотел помочь и ловил пальцами воздух.

- Подержите-ка теперь картуз! - сказала мне баронесса.

Она взяла гребень и принялась вычесывать голову старика. Уф, какая э.то была ужасная работа и какой требовала осторожности! Худе всего было то, что старик не хотел лежать смирно. Бедняжка Фредрик Менза был совсем заброшен; некому было почесать его; теперь-же Господь послал ему такую отраду. И он облизывался и причмокивал от удовольствия, приговаривая:- Ту-ту! - Баронесса добросовестнейшим образом чесала его и собирала насекомых в картуз; о, невозможно было проявить больше усердия.

- Ну, хватит-ли теперь? - спросила она и заглянула в картуз.

- Хватит-ли? - спросил я.

- Я только хотела сказать...

И она вдруг принялась старательно прочесывать старику волосы ряд за рядом, глубоко забирая гребнем и не отряхая его. Я следил и собирал, что мог, с подушки. Старик гоготал от пущего удовольствия и, как пьяный, махал руками. - Ту-ту-ту! - бормотал он и мотал головою, и опять гоготал. Но вдруг веселое лицо его все передернулось, и он закричал:- Чорт!

- Верно, ему больно,- сказал я.

- Ну вот еще! - ответила баронесса и продолжала свое дело.

Тогда Фредрик Менза принялся плеваться да так, что со стены потекло, и отрапортовал целую уйму проклятий. Жутко было слушать. Я не мог дольше выдержать и сказал: - Однако, ему теперь наверно больно.

Баронесса остановилась, взяла у меня из рук картуз, тщательно подвернула уголки и закрыла окно. Когда мы вышли оттуда, она зашла еще к Иенсу Папаше и к скотнице и велела им хорошенько вычистить коморку Фредрика Мензы. Потом попалась ей навстречу Петрина, которой она сказала:- Ты изволь прибирать Фредрика Мензу, если желаешь оставаться жить тут.- Я и то стараюсь,- захныкала Петрина,- да просто сил никаких нет содержать его в чистоте. Он хватает себя за всякие места и день-деньской мажется всякой едой. Хоть бы Господь прибрал его! Вчера мы сменили ему рубаху, а сегодня опять глаза-бы не глядели.- Возьми в лавке холста,- сказала баронесса, и нашей ему рубах; и ты должна мыть и чесать его каждый день и сменять на нем белье сколько-бы раз ни приходилось. Помни-же! - сказала она и кивнула.

Баронесса была молодец распорядиться; не хуже отца. К сожалению, после того, что обнаружилось впоследствии, я имел повод сильно заподозрить баронессу с её бумажным картузом, в который она собирала насекомых. Но я ценил её доверие,- она и не заикалась о том, чтобы я молчал,- и потому я был нем.

Несколько дней спустя, мы с баронессой стояли на дворе и разговаривали; в это время мимо проходил Гартвигсен.

- Как-то вы тут отделались? - спросил он.- У нас в доме скоро житья не будет.

- Ну?

- Чистое народное бедствие, нашествие вшей и прочее,- сказал Гартвигсен. - Видно, мы заполучили их на пароходе. Мне теперь и даром не надо этого судна.

- А мы ничего такого не заполучили,- отозвалась баронесса.

- Вот как? - сказал он. - Да мне-то еще спола-горя, а вот супруга моя обмывает весь дом сверху до низу и плачет.

Баронесса взяла Гартвигсена за руку и увлекла с собой по двору. Я просто не знал, что и подумать. Вдруг я услыхал слова баронессы:- Хороша-же хозяйка Роза, что даже не может вывести грязи в доме! - и затем они еще порядочно прогуляли вместе, но кончилось дело, как и всегда, тем, что Гартвигсен раскланялся и пошел домой.

Бедная заблудшая баронесса Эдварда!

XXIX.

Запахло весною; снег начал таять и на полях и на тресковых площадках; вороны и сороки принялись таскать сухия ветки. И мне уже недолго оставалось пробыть в Сирилунде.

Сегодня баронесса вошла ко мне в комнату и бросилась на стул. Глаза её дико блуждали, а все лицо было заплакано.

- Что случилось? - спросил я.

- Он умер,- ответила она. Я так и знала. Ничего не случилось.

- Кто умер?

- Глан. В Индии. Напечатано в газетах. Семья извещает. В Индии - сказано.

Она с трудом выговаривала слова и кусала себе губы. Мне стало жаль ее, и я сказал:

- Печальное известие! Но не вышло-ли какой ошибки... спутали имена?

- Нет,- сказала она и опять закусила губы, так что кровь выступила, и мне вспомнились слова Мункена Вендта, что рот её как будто расцвел.

Посидев с минуту, она встала и ушла из моей комнаты. Ей нигде не сиделось; она побывала даже в конторе у отца. После же обеда она слегла в постель, а час спустя послала за мною.

- Ничего не случилось,- сказала она мне, когда я вошел.- Я знала, что он умер. А теперь вот известие, что он умер в Индии. Ну, да это все равно.

- Я все думаю, что могла произойти ошибка; смешали имена,- начал было я утешать ее.

- Нет, нет! - ответила она.- А вот что... вы меня извините, что я так ворвалась к вам сегодня и теперь еще послала за вами... Ошибка? Какая же ошибка?

- Из Индии долгий путь; известие долго шло,- ответил я.- Весьма возможно, что просто спутали имена.

- Вы думаете? Может быть,- сказала она.

Но она, видимо, уже оставила всякую надежду. Она пролежала несколько суток и, когда встала, не скоро еще оправилась. У неё появилась привычка хватать себя обеими руками за бока, и она так исхудала за это время, что длинные пальцы её почти сходились вокруг её пояса; да, она стала узка в талии, как песочные часы. Но она была хорошей породы и понемногу оправилась. Когда рыбаки стали возвращаться домой с Лофотен, в ней уже не было заметно никакой другой перемены, кроме того, что она стала еще взбалмошнее и своенравнее прежняго. Она как будто готова была схватиться и с небом, и с землей из-за судьбы Глана. Положительно, она сама себя изводила.

Суда прибыли обратно и пристали у сушильных площадок; на заливе снова закипела жизнь, стали раздаваться смех и песни. С последним почтовым пароходом с юга прибыл также неизменный англичанин, сэр Гью Тревельян. Он был пьяным-пьянешенек, по обыкновению, и опять отправился на сушильные площадки глазеть посоловелыми глазами, как промывают рыбу. Тут отыскала его баронесса и уговорила пойти вместе в Сирилунд. Просто удивительно, на что только она была способна, со своей твердой волей и властной тонкой рукой! Ведь только-что она была совсем сломлена неутешным горем по умершем Глане, а теперь опять ожила сама собою, без всякой посторонней помощи; эластичность и стойкост её натуры были поразительны. Что же до англичанина, то он задал ей большую и благородную работу, и она сама сказала мне:- Во мне еще остался нетронутым небольшой запас нежности; теперь есть случай израсходовать его.

И вот, с сэром Гью произошла диковинная перемена: он совсем не поехал в этом году к своему сыну в Торпельвикен, только послал его матери денег, сам же остался в Сирилунде. Сэр Гью был с виду молчаливый и образованный человек, а когда редкий раз улыбался, то лицо у него становилось удивительно добрым. Он скоро совсем не мог обойтись без баронессы; в её обществе он стал улыбаться все чаще и чаще, предпринимал с нею далекие прогулки, и больше и речи не было о пьянстве.

Теперь почтовый пароход ожидался обратно с севера из Вадсё, и сэр Гью собирался отплыть с ним в Англию. Но по мере того, как время шло, стала снаряжаться в путь и баронесса, и что ни день, то на пристань отправляли по чемодану. Не было сомнения, что баронесса поедет с сэром Гью на его родину, до такой степени она покорила его сердце. Детей она оставляла на попечение Макковой ключницы.

Приближалось и для меня время ухода. Шел конец мая, и я только выжидал, чтобы лесная дорога немножко просохла. Дни стояли уже теплые, снег весь стаял, и дороге недолго было просохнуть.

Я подарил Гартвигсену свою последнюю картину - зимний вид из моего окна на мельницу и кряж, привел в порядок свое ружье и уложил котомку. Сегодня суббота; после-завтра в путь!

Гартвигсен сердечно поблагодарил меня за подарок и сказал:- Вот вы видели, каковы были мои стены до вашего прихода; придите же посмотреть их теперь, перед уходом.

- Спасибо! - сказал я.

Вечером, когда почтовый пароход показался вдали за маяком, баронесса зашла ко мне и сказала:- Займитесь с девочками сегодня. Поболтайте с ними. Я их послала гулять с Иенсом Папашей; но оне, пожалуй, скоро вернутся.

На лице у неё опять появилось её беспомощное, растерянное выражение, и она с таким измученным видом заломила руки, что я не стал ни о чем расспрашивать.

Оба они, и баронесса и англичанин, пошли вниз в контору поговорить с Макком. В это же время вернулись девочки. Первым вышел из конторы сэр Гью, прошел небольшой конец дороги к пристани и остановился в ожидании. Потом вышла баронесса; увидя идущих по двору детей, она вся сгорбилась, чтобы оне не узнали её по высокому росту. Ох, девочки были такие близорукия!

- Это ты, мама? - крикнула младшая Тонна.

- Нет! - ответила баронесса, изменив голос, и поспешила дальше.

- А ты-то думала - это мама,- сказала старшая Алина и рассмеялась серебристым смехом, что сестра так ошиблась.

Баронессу словно толкнуло. Она наскоро бросила несколько слов сэру Гью, тот с улыбкою кивнул, и баронесса вдруг повернула назад, бросилась к детям, крепко прижала их к себе и сказала:- Пойдемте с мамой и уедем... уедем вместе! Вон пароход. О, мои славные девочки!

И баронесса быстро двинулась, ведя за руки детей. А сэр Гью приветливо кивал им, поджидая их. Потом все четверо отправились на пристань.

Когда Макк вышел из конторы и пошел тою же дорогой, поплелся к пристани и я. Я сердечно распрощался с детьми и поблагодарил их за все приятные минуты, проведенные вместе в этом году, а оне приседали и тоже благодарили меня. Когда-же лодка отчалила от пристани, оне принялись махать платками и кричать дедушке и мне:- Прощайте! - вот что осталось у меня в памяти от этого прощанья.

Потом я узнал, что баронесса хотела ознакомиться с положением сэра Гью в Англии прежде, чем выйти за него замуж и взять туда детей; но в последнюю минуту она не смогла уехать без них. И это делает честь её сердцу.

На другой день было воскресенье и предолгий день,- так тихо стало в доме без детей. Макк еще с утра призвал Крючкодела и поручил ему перенести серебряных купидонов из гостиной опять к себе наверх и расставить на колонках по углам своей кровати. Все опять должно было быть по прежнему, как до прибытия баронессы. Макк сам наблюдал за перестановкой, и, наконец, тихая, степенная Маргарита Горничная была приглашена полюбоваться новым убранством кровати.

Вечером я попрощался с Макком и всем его домом, а затем отправился к Гартвигсенам. Я порешил, что прощание будет коротким; я таки научился кое-чему из прощания Николая Аренцена с Розой. "Каково, мол, будет последнее слово?" сказал он презрительно. Так отпустил он себя самого на все четыре стороны!

Гартвигсен опять поблагодарил меня за все картины, которыми я украсил его стены, и спросил моего совета, где повесить зимний вид, когда он будет вставлен в рамку. Роза была мила и приветлива; подала вина и пирожных. Мы поговорили немножко о баронессе, которая уехала не простившись, потом о сэре Гью, о его сыне, о треске и о Макке, и, наконец, о Мункене Вендте, к которому я теперь собирался отправиться. Зачем-же мне было еще сидеть? Роза, вероятно, просила мужа не уходить, когда я приду; то-есть, она, наверно, только сказала ему, чтобы он помог ей занимать меня. И Гартвигсен занимал. Наконец, он встал и сказал:

- Но вам надо-же взглянуть на прощанье на принца!

Роза тоже встала и сказала:- Нет, лучше я сама принесу его.

- Видите, мне не доверяют! - добродушно рассмеялся Гартвигсен.

Роза вернулась с принцем, и мы еще немножко поговорили о нем. А затем я поблагодарил за все и простился. Роза встала и, держа ребенка у груди, протянула мне руку и тоже поблагодарила за все хорошее. Когда я был в дверях, она уже опять сидела себе с ребенком на коленях. Гартвигсен же вышел проводить меня и сказал еще несколько теплых слов.

Последних слов.

Вернувшись к себе, я горячо помолился Богу, Который Один мог помочь мне и впредь. Ночь я не спал; любовь жестокая вещь. Я считал часы и немножко полежал на кровати, а потом сидел у окна и ждал утра. Было всего три часа, когда я взял свое ружье и котомку и побрел лесом на, север.

*

Вот что я записал, ради препровождения времени. Я ни к чему такому де гожусь, но вот что я составил из моих воспоминаний и записок; для этого не понадобилось сложных приготовлений. Да.

В этих записках говорится о многих лицах, но для меня лично только об одном.

Кнут Гамсун - Роза. Из записок студента Парелиуса (Rosa. Af student Poerelius' Papirer). 4 часть., читать текст

См. также Кнут Гамсун (Knut Hamsun) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :