Кнут Гамсун
«Роза. Из записок студента Парелиуса (Rosa. Af student Poerelius' Papirer). 3 часть.»

"Роза. Из записок студента Парелиуса (Rosa. Af student Poerelius' Papirer). 3 часть."

Проснулся я среди мрака, озяб, подбросил еще хворосту на очаг и, наконец, снова уснул. Когда я проснулся во второй раз, было все еще темно, но я чувствовал, что уже выспался, встал, опять поджарил себе мяса, вышел на воздух и дождался рассвета.

Вот, позади меня на востоке посветлело, мрак рассеялся, и я вновь пустился в путь, к северу.

Так шел я два дня, а Мункена Вендта все не видать было. Спал я в пустовавших землянках дровосеков. Прошел я и еще день, оставив за собой уже много миль; время от времени мне открывался с высот вид на море; начали также попадаться птицы. Я подходил к незнакомым селениям. Вдруг вижу - идет Мункен Вендт, и Иенс Папаша с ним.

Все теперь было забыто; вот была радостная встреча! Мы сделали привал на часок и принялись болтать о том, о сем, обо всем на свете. Час пролетел быстро, и мы продолжали беседу дорогой. Мункен Вендт был все тот же молодец, по прежнему ходил в перчатках, хоть и не боялся снять их и пустить в дело свои руки. У него была красивая борода и глаза с большими зрачками; походка же у него была такая упругая и легкая, что ему ничего не стоило загнать нас всех; но, когда он шагал, на штанах у него, сзади, зияла прореха. Да, он ходил таким оборванцем, был так страшно беден, что даже не имел жилетки. Вообще у Мункена Вендта не было ничего за душой, как и у меня.

Но руки у него были необычайно красивы, и им предстояло встретиться с руками Розы!

По мере того, как мы подвигались дальше, мы все реже и реже перекидывались словом. Тропа была узка, мы шли гуськом, и тому, кто был впереди, приходилось для разговора оборачиваться назад.

В Мункене Вендте живо сказался охотник; у него было такое острое чутье, что там, где я не видел и признаков жизни, он в какие-нибудь четверть часа или полчаса настрелял куропаток на целый обед.

Дальше во дороге он рассказал мне про девушку, которая осталась у него дома. Ее звали Блис, и она не шла у него из головы. Я спросил его, не хочет ли он тоже поступить в дом учителем, как я, но он сказал:- нет! - расхохотался и прибавил:- Ты спятил? Мы же отправимся с тобою бродить.

Видя его нежную любовь и привязанность к лесной природе, видя, как все деревья и кусты, и камни, и скалы были ему словно родными, я и понял, что ему не ужиться в четырех стенах. Некоторые камни нравились ему больше других, как будто манили его к себе,- не только, чтобы присесть на них, но просто полюбоваться ими, приласкать их. Я никогда так не смотрел на камни; и я, верно, был им чужой, как человек комнатный; да и какой же я был охотник!

Ну, покажу-ка я ему один камень; что он скажет! - думал я.

Так мы шли два дня и уже позднею ночью стали подходить к окрестностям Сирилунда. Тут я отослал Иенса Папашу вперед, а Мункена Вендта повел к жене младшего мельника, чтобы она починила ему платье. Потом я поспешил свести его на кряж, к чаще, где стоял у прудка каменный идол.

Мы проползли к прудку. Здесь царила все та же тишь. Мункен Вендт сел. Ноздри его раздувались, словно он чуял, что, кроме нас, тут есть еще кто-нибудь.

- Разве мы не одни? - спросил он.

- Думаю, что одни. Кому же еще быть здесь? Я было видел тут однажды паука, да и тог исчез.

- Как здесь тихо! - сказал Мункен Вендт.- Знаешь, хорошо, что даже паук исчез, а то он бы нашумел тут.

Я посмотрел на кисти его рук. Как оне были нежны и белы!

- Сними перчатки! - сказал я.

Он снял перчатки и сидел себе, посмеиваясь.

Тогда я быстро перевел его через прудок, указал на каменного человечка и сказал:- Вот тебе камень; что ты о нем скажешь?

Мункен Вендт преспокойно голыми руками снял идола с его подпорок и осмотрел со всех сторон. Я в это время отвернулся.

- Языческий божок,- сказал он.- Я их видывал раньше. Это лопари их ставят. Мы возьмем его с собой?

- Нет,- сказал я.

Он поставил божка обратно на место, усмехнулся его безобразию и тряхнул головой.

- Каково было взять его? - спросил я.- Рукам не было больно?

- Нет. С чего бы им стало больно? - ответил он и снова надел перчатки.- Но он весь такой сальный, липкий.

Мы пошли. Прошло часа два, как мы расстались с Иенсом Папашей, так что тот теперь давно был дома. Перед нами, как на ладони, лежали массивные строения Сирилунда, а подальше виднелся дом Гартвигсена и пристань.

- Как здесь важно! - сказал Мункен Вендт.

Он шел беззаботно и смело, словно был одет щеголем, а не в лохмотьях. Он был в наилучшем настроении, так как успел два раза пообедать сегодня.- Не часто это со мною случается!- сказал он и рассмеялся. Навстречу нам медленно подвигалась женская фигура, высокая и стройная, и Мункен Вендт успел два раза крикнуть ей: Эй! прежде, чем услыхал от меня, что это сама баронесса.

- Тсс! Это баронесса вышла встречать нас!- сказал я.

При оклике Мункена Вендта она приостановилась и стала ждать, глядя на нас.

- Это вы пришли? - сказала она, когда мы поравнялись с нею. Но сказала она это, видимо, чтобы только выйти из замешательства. Улыбка у неё вышла какая-то растерянная, когда я представил ей приятеля.

Мункен Вендт, последовав моему примеру, стоял с шапкой в руках.

- Очень жалею, что крикнул: эй, эй! - сказал он просто и улыбнулся.- Я не знал, кто это идет; вижу только высокую... стройную...

И так он это мило сказал перед тем, как надеть шапку! А баронесса немножко съежилась и как-то даже сгорбилась под его взглядом.

- Мне-то собственно нужно дальше,- сказала она и кивнула нам на прощанье.

Но, верно, она сказала это только для того, чтобы не показать, что пошла встречать нас.

Мы разошлись. Мункен Вендт и в ус себе не дул. Он, впрочем, нашел баронессу старой и чудной.

XVIИИ.

Прошло несколько дней. Мункен Вендт был весел; за ним ухаживали; а баронесса расцвела в его обществе, даже помолодела и разговаривала бархатным голосом.

За столом они оба вели себя одинаково невоспитанно, словно явились прямо из людской: раскладывали локти на столе, набивали себе рты, намазывали маслом кусок, от которого только-что откусили, а замасленный нож оставляли прямо на скатерти вместо того, чтобы положить себе на тарелку. Проделывала баронесса все это, наверно, просто из неряшества, а не только, чтобы показать свое пренебрежение установленными обычаями и привычками. Сам же Макк сидел, по прежнему важный и снисходительный, и виду не подавал.

Сегодня Мункен Вендт один без меня пошел на пристань; там встретила его баронесса, и они долго гуляли вместе. А я гулял с девочками. У Мункена Вендта высыпала на руках мелкая красноватая сыпь; вообще же он чувствовал себя превосходно и ходил победителем, а по вечерам, от избытка благополучия, распевал у меня в комнате.

Я нарочно ушел с детьми подальше; мне показалось, что так будет лучше. Через два часа мы вернулись, а баронессы с Мункеном Вендтом все нигде не было видно. Мы с детьми вошли в дом, и я заглянул в большую горницу; и там никого не оказалось. Тогда я прошел к себе на верх.

Там я увидал в окно баронессу и Мункена Вендта. Они только-что вышли из дома Гартвигсена, и Роза еще стояла на пороге. Мункен Вендт нес шаль баронессы. О, да, погода была холодная, и я видел, как баронесса сама накинула ему на плечи шаль и расправила ее так, что она совсем прикрыла ему спину и грудь. Но уж, конечно, баронесса сделала это под тем предлогом, чтобы шаль не смялась.

Они расстались на дворе Сирилунда. Баронесса поднялась на крыльцо, а Мункен Вендт, как был в шали, отправился в лавку.

Прождав с час, я спустился туда и застал Мункена Вендта у винной стойки. Он напился,- никогда он ни в чем не знал меры,- но на ногах держался твердо, что твоя башня. Я хотел было спасти баронессину шаль, которую он волочил по грязному полу, но он запротестовал: - Нет, оставь; пусть висит; так теплее.- Он был настоящий скоморох, шутил с приказчиками и богохульствовал. И теперь, как прежде, он возставал против Бога.

Наконец, мне удалось увести его к себе в комнату. Там он заснул и проспал с час. Проснувшись, он осушил весь мой кувшин с водой и спал еще час. А потом опять стал молодцом и душою, и телом, такой веселый, ласковый. Ах, ты мой сумасбродный приятель, Мункен Вендт!

Сыпь на руках у него стала хуже; пальцы опухли; там и сям натянуло пузыри.

- Фу, ты чорт! - ухмыльнулся он. А потом все сидел и посматривал на свои руки.

Мы поболтали. Но я все время был рассеян и отвечал только по необходимости. Вдруг я взял и отдал Мункену Вендту свою жилетку. Она не совсем была ему впору, маловата, но лучше какая нибудь, чем никакой. Потом мы еще поболтали некоторое время.

- Что за фигура эта Роза? - спросил он.

- Не знаю,- ответил я.- Роза? Да, верно, нет в мире человека лучше ея. Но почему ты спросил?

- А баронесса что за фигура? - задал он опять вопрос.- Мудреная дама.

- И баронесса, наверно, прекрасная женщина,- опять ответил я.- Она вдова, мать двух милых девочек. Мудреная дама? Право, не знаю. Она сама такая взвинченная, и всех тут мутит, мешается во все и здесь в доме, и у Гартвигсена; даже я заговорил другим языком с тех пор, как она тут. Она все сокрушается о каком-то лейтенанте Глане, которого знавала в молодости.

- Она вас всех водит за нос! - сказал Мункен Вендт.- Статочное-ли дело давать командовать над собой такой старушенции! Я ей так и сказал.

- Ей самой?

- Именно. А она что ответила? То же самое сказал-де доктор, который жил тут когда-то. Умный был человек, значит!

- И она не обиделась, не взбеленилась?

- Не знаю,- отозвался Мункен Вендт.- Она меня совсем заговорила, я даже ошалел. "Я,- говорит она,- верю в безумие, в силу его необходимости; да, в силу скрытого в нем самом разума, как противовеса обычному разуму". А я ей на это: зайду-ка лучше в лавку выпить стаканчик.

И Мункен Вендт самодовольно захохотал.

Я спросил:- Ты видел маленькую Марту? Берешься быть её учителем?

- Чему-бы я стал учить ее? - ответил он.- Тебе известны мои познания. Вообще ни чьим учителем я не буду, а вернусь во-свояси. Нет, тут мне долго не выдержать.

- Да, да! - сказал я.

Я взглянул на его руки. Оне имели довольно жалкий вид: пальцы все больше и больше становились похожими на сосиски. Он уже не мог надеть перчаток. Я взял и подарил ему пару рубашек. Когда же он поблагодарил меня, я прослезился и стал просить у него прощения.

Мункен Вендт удивленно рассмеялся и спросил:- В чем ты просишь у меня прощения?

Я на это не ответил, но сказал только:- Любовь жестокая вещь.

Тогда он вытаращил на меня глаза и спросил:

- Надеюсь, ты не влюбился в эту старую... в эту... ну как ее назвать?

- Нет, нет; в Розу,- сказал я.

Дни проходили. Мункену Вендту не сиделось в четырех стенах; хотелось пойти пострелять, но с больными руками ничего не поделаешь. С баронессой у него вышла стычка; они никак не могли поладить между собой. Мункен Вендт даже запасся хорошим хлыстом и показал ей, как отхлещет лопаря Гильберта. Случилось это в лесу у мельницы. Я слушал его рассказ, затаив дыхание.

- Этой сумасшедшей женщине вздумалось!.. Ну, ей бросилась в глаза сыпь у меня на руках, и ее вдруг словно осенило. "Да ведь не побывали же вы... там, у божества?" говорит она мне.- У божества? - спрашиваю я. "То есть, у каменного изваяния?" говорит она.- Был,- говорю. "Несчастный!" крикнула она, и пошла и пошла. Я-де дотронулся до бога лопаря Гильберта, до святыни, и вот он отомстил за себя! Я давай хохотать и вышучивать ее и, кажется, довел таки до белаго каления. Потом я сломил себе подходящую ветлу и стал ее общипывать.- Подайте,- говорю,- мне этого лопаря!- Ты знаешь, его зовут Гильберт; должно быть, настоящая гадина.- Давайте его сюда! - твержу я ей. Она меня не слушает, и все свое: бедный-де я, несчастный и тому подобные жалкие слова. "Теперь - говорит,- я вижу, что он может отомстить, этот каменный бог. Это не простой камень. Какой же это камень? Вы заметьте себе, лопари поклонялись ему из рода в род, и поклонение их освятило его, влило в него чудесную силу!" Вот до чего она договорилась. Настал мой черед, и я давай пробовать хорош-ли мой хлыст: только в воздухе свистело! Досталось же тут моим пальцам, но я ничего не замечал от злости.- Давайте мне сюда лопаря! - твержу я. "Лопаря?" спрашивает она. "Он вам не поможет".- Так я сам пойду и добуду его! - говорю. "Вы с ума сошли! Что вы хотите с ним сделать?" спрашивает она, бросилась за мной, ухватила и не пускает. Баба сильная, удивительно сильная, а я с этими руками просто калека.- Подайте мне лопаря, или я сам его найду и пригоню хлыстом к вам на двор! - говорю я. "На что вам лопаря?" опять спрашивает она и дышит на меня просто как зверь. Я поднял хлыст да как свистну по воздуху и говорю: - Клянусь Богом! - "Да объясните же мне, на что вам лопарь?" вопит она. Я и объяснил, что хочу вздуть его.- Но я - говорю - подстелю ему мягкой хвои и мху, когда отделаю его. Этот негодяй вымазал своего бога ядом, чтобы всякий, кто до него дотронется, поплатился за это. Ох, я даже предчувствую, что прикрою лопаря Гильберта своей курткой, так я его отделаю; придется ему там полежать! - пока я это говорил, баронесса в лице вся переменилась, глядит на меня, как помешанная. "Вы говорите - яд? Он намазал камень ядом?" - Да - говорю - смолой, а к смоле подмешал, наверно, бородавочника и ртути.- "Я пошлю за лопарем", говорит она. И мы вышли из леса и пошли домой. Я даже невольно пожалел ее: такая глупая,- видно, и впрямь поверила всем проделкам этого лопаря! Теперь она поручила Иенсу Папаше день и ночь искать лопаря Гильберта и привести его с собою.- Вы меня простите, что я был так груб,- говорю я ей. "Да, вы ужасный человек!" говорит она. Тут мы помолчали. "А вы правда хотите отхлестать лопаря?" спрашивает она опять.- Да - говорю - хочу и сделаю.

Я опять взглянул на руки Мункена Вендта: несколько пузырей лопнуло, и образовались кровавые язвы. Я знал, что у него нет ни гроша, и дал ему два далера, которые сам накануне взял вперед у Макка, и опять прослезился от тревоги и горя. Да, любовь жестокая вещь! думал я все время. Я падал все ниже и ниже; во мне уже не было ни гордости, ни тени былой честности. Причинив кому нибудь зло, я не спешил признаться в этом, а пропускал день за днем. Господи, прости мне!

Но тут представлялся такой хороший случай, что я все-таки открылся-бы Мункену Вендту, не будь он так занят своим приключением с баронессой; он, пожалуй, готов был даже заподозрить, что я о ней плачу.

- Полно тебе,- сказал он.- Ей бы самой не мешало дать встрепку.

За обедом в тот день баронесса впервые после долгаго промежутка опять вела себя за столом прилично. Я подумал: она желает дать понять Мункену Вендту: всяк сверчок знай свой шесток; только напрасно она хлопочет; он ничего не заметит, не последует её примеру, а будет вести себя по прежнему. Но недаром он был вдобавок таким юным и беззаботным и так заразительно смеялся; даже Макк с удовольствием прислушивался к его болтовне и улыбался его жизнерадостности. И Макк тоже подарил ему кое-что из своей одежи, а Мункен Вендт горячо поблагодарил и был в отличном настроении.

Под вечер баронесса принесла ему свинцовой воды, чтобы сделать на ночь примочки.

Он сразу заволновался:- А лопарь где? - спросил он.

- Лопарь? - повторила баронесса.- Еще не пришел.

Она, видимо, боялась дальнейших разговоров о лопаре, и я постарался угомонить Мункена Вендта.

- Какой ваш товарищ буйный! - сказала баронесса, улыбаясь мне.

- Какой я такой? Чего мне еще не достает?- шутливо спросил Мункен Вендт.- Смотрите, каким я стал франтом в платье вашего отца. Хоть куда!

Он встал и вышел. Чужое платье, правда, делало из него совсем другого человека. Но в нем не было ни капли тщеславия и носил он новую одежду совсем, как свои старые лохмотья, с которыми он уже свыкся.

- Дайте мне вечером наложить вам на руки повязки с примочкой,- сказала баронесса ему вдогонку. Она была сама доброта.

И вечером у них опять разыгралось сражение.

Мункен Вендт зашел ко мне часов около одиннадцати, когда в доме все уже спало, и начал рассказывать. Руки у него были перевязаны, но тряпки сбились, и он просил меня перевязать их получше.

- Неужто баронесса такая неловкая? - спросил я.

Мункен Вендт мурлыкал, словно был очень доволен, но я видел ясно, что мысли его где-то в другом месте.

- Ох, ужь эти господа! Все-то у них одни фокусы да ломанье! - сказал он. - Я взошел к этой старой... к этой...

- К баронессе? - спросил я.- В её комнату?

- Да что-ж мне было делать, коли я её нигде больше не мог найти? Что тут такого? - ответил он.- "Идите вниз в гостиную!" говорит она.- А что мне там делать? - говорю. Тогда она положила мне примочки и говорит: "Спокойной ночи!" - Это почему? - говорю я. Ох, все-то у таких дам одни фокусы да кривлянье!

Молчание. Я намочил тряпки в свинцовой воде и перевязал ему руки. А Мункен Вендт тем временем все болтал и бранил баронессу. Видно, он пытался подступиться к ней, но ничего не добился, и я от души порадовался этой её победе. О, я знал, что она вовсе не таковская, как думал Мункен Вендт.

Он все болтал без умолку, и я предложил ему пойти на покой. Но ему не хотелось спать, и он не собирался еще ложиться.

- Завтра я обозлю ее; застегну жилетку накриво,- сказал он. Оставлю незастегнутой одну петлю сверху и одну снизу. Да. Пусть знает, что я человек невозможный. А ты, небось, не веришь, что она на все готова? Ого!

- Ни за что не поверю! - сказал я.

- Ого! Как же! Только бы ей повыкачать из себя все это кривлянье. Я таки долго сидел у нея. "Нельзя вам тут сидеть", сказала она мне, а я уселся еще поудобнее. "Ну, хорошо, но только на минутку", сказала она.- А почему так? - говорю я. Тогда она схватилась за шнурок от звонка, но позвонить не позвонила. Потом насупилась и пошла к дверям, но и их не отворила. Словом, одно кривлянье!

- А потом? - спросил я.

- Потом? - передразнил он.- Что же я мог поделать с этими тряпками на руках? Но она из одного только упрямства не сдалась.

- Ты понимаешь, что обязан попросить у неё завтра прощенья? - сказал я с горячностью.- Сегодня ты машешь хлыстом перед нею, завтра - еще того хуже. Да что ты здесь за барин такой? Или ты воображаешь, что перед тобой простая деревенская девка?

- Не-ет,- протянул Мункен Вендт тоном пониже.- Ты говоришь, попросить прощенья? Ладно.

- Завтра же утром.

- Сегодня же вечером, сейчас! - вдруг сказал Мункен Вендт.- Чем больше я думаю об этом... Решено! Сегодня же вечером. Ты прав, я сдурел; я не умею обходиться с такими людьми; да и откуда мне было научиться этому? Когда я поцеловал ее, она закусила себе губу до крови. Я даже испугался: кровь так и брызнула, а рот у неё как будто расцвел. Так я пойду сейчас и попрошу у неё прощения. Не так ли по твоему? Сразу покончить?

- Нет,- сказал я.

XIX.

Я уже долгое время старался держаться подальше от дома Розы. Да, большое испытание наложил я на себя. Но по делом мне было! И я дал себе слово вновь стать человеком долга и чести, не прокрадываться в дом Розы с задними мыслями.

Я встретил Гартвигсена. Он пригласил меня к себе. Я поблагодарил, но отказался.

- Я было хотел, чтобы вы того... уговорили своего приятеля поступить ко мне учителем,- сказал он.

- А вы сами не приглашали его?

- Приглашал. Не хочет.

- Что говорит на это ваша супруга? - спросил я.

- Моя супруга? - повторил Гартвигсен, повидимому, стараясь запомнить это слово. И, в самом деле, с тех пор он стал всегда говорить "моя супруга", а никогда больше не называл ее Розой.- Моей супруге ни до чего: у неё всякие страхи в голове,- продолжал Гартвигсен.- Приходится мне самому решать все дела. Моя супруга не входит в это.

- Хорошо, я поговорю с Мункеном Вендтом,- сказал я.

Но Мункена Вендта не уломать было. Ему в самом деле было здесь не по себе, и его тянуло во-свояси. Я и рад был и огорчен его решением. Вдобавок, он крепко держался за наш план, чтобы и я отправился с ним. Я просто измучился от этой мысли. Но руки его, слава Богу, почти совсем зажили.

Мункен Вендт попросил-таки у баронессы прощения за свое поведение, но после того ему еще пуще не по себе стало. Он так позорно промахнулся, что потерял под собой всякую опору. Он очень радовался, что руки его опять годятся в дело, и все поджидал лопаря Гильберта. Но лопарь словно в воду канул. Иенс Папаша давно вернулся домой ни с чем. О, разумеется, и тут не обошлось без баронессы; верно, она послала Иенса Папашу не отыскивать лопаря, а предупредить. Она так рассуждала, что если лопаря отыщут да прижмут хорошенько, то он все откроет и ее запутает. Бедная, заблудшая баронесса Эдварда!

Наконец, она спросила меня: долго ли еще пробудет тут Мункен Вендт? - не знаю,- ответил я,- он не хочет уходить без меня. - На другой день она была еще беспокойнее и опять спросила: - да скоро-ли Мункен Вендт уйдет? С ним просто слада нет,- добавила она, и хотя поведение его давало ей достаточный повод приказать ему уйти, она ни словом не заикнулась об этом. Она была дама образованная! Зато она все тревожилась, как бы вдруг не появился лопарь Гильберт, и Мункен Вендт не схватил его.- Ваш приятель меры не знает,- говорила она,- того и гляди, беды наделает.

- Я поговорю с ним,- сказал я.

Я и поговорил с ним. Он выслушал меня с явной досадой и, видно, крайне жалея о том, что ему придется отступиться от лопаря. Он объяснил мне, что именно собирался сделать: я бы вертел ему точило, а он, Мункен Вендт, обточил бы руки лопаря в кровь, потом велел бы ему поняньчить этими руками каменного божка этак с полчаса, хорошенько его погладить да поласкать! После же того меня бы отпустили с миром, не заставляя глядеть на дальнейшую расправу. Но Мункен Вендт торжественно обещал накинуть на лопаря свою куртку, когда оставит его отлеживаться в кустах.

- Баронесса не хочет, чтобы ты трогал лопаря,- сказал я в ответ.

После того Мункен Вендт взял да отпрвился в лес, захватив за собой топор. Я выждал несколько минут, пошел за ним следом и услыхал, что он рубит кусты. Он раздробил бедного каменного божка и сбросил обломки в пруд; потом повырубил все ветлы и сделал широкую просеку в священной роще. Это уж было совсем лишнее.

- Если готов, так отправимся завтра же утром,- сказал мне Мункен Вендт на пути домой.

- Я не могу,- ответил я.

- Так я один уйду,- сказал он.

Мункен Вендт не скрыл ни от кого, что собирался уйти завтра. Баронесса взглянула повеселевшими глазами. осталась посидеть с нами вечером и была чрезвычайно любезна. Поди, разберись в женской душе! Теперь, когда Мункен Вендт собирался покинуть нас, нельзя было допустит, чтобы он унес с собой память о ней, как о женщине холодной, пресыщенной, нет, ни в каком случае! Я и подумал: ага, теперь тебя уж больше не смущают беспокойные, горящие глаза Мункена Вендта!

Она сидела, сложив руки над головою, словно в воротах. Платье на ней было такое узкое, что облегало вплотную бедра.- Ого! - сказал Мункен Вендт.- Баронесса говорила о Финляндии, как о своей родине: там родила она своих многочисленных дочерей, а потому и называла своей родиной.- Да, полюби я мужчину, я бы извела его своими ласками,- сказала она, между прочим.- Ого! - отозвался Мункен Вендт.

Но я-то полагаю, что баронесса так разговорилась, главным образом, по той причине, что у неё отлегло от сердца, и с радости, что спаслась. Мункен Вендт сокрушил божка, стер с лица земли всякий след его, даже вырубил всю рощицу; теперь же он уйдет, и она никогда больше не увидит его. С ним было столько всяких тревог,- слава Богу, что он уходит!

Она налила нам вина и извинилась, что её отцу некогда сегодня провести с нами вечерок. Мункену Вендту она набила и поднесла трубку с длинным чубуком, а меня угостила сладким печеньем, так как я не курил.

- Теперь послушайте! - сказала баронесса, и достала из кармана бумажку.- Это финская песня; я переложила ее по своему. Она такая странная.

Да, песня была странная. И баронесса прочла ее своим бархатным голосом медленно, протяжно, местами почти нараспев:

"Все сущее на свете,- ко мне!

Поддержи меня, подкрепи!

Весна так тиха; она покоится в тиши ночной и ничего не разрешает, а только мутит мой покой. О, весна не нападает прямо и понятно; она только приходит и не отступает от меня, пока я не сдамся.

Такова весна.

Все сущее на свете,- ко мне!

Еслиб я могла порадовать тебя своими слезами там, где ты бродишь вдали от меня! Тебя, подарившего мне в дни юности два счастливых мига! Тебя, расточившего все богатство своей жизни на три великие настроения! Но у меня нет больше слез. Помнишь ты, как я пришла к тебе, поцеловала и хотела уйти? Ты разом вскинул голову и впился в меня глазами,- так горячо я любила тебя!

Такова я.

Топор так ласков и добр; в нем нет яду. Топор не орудие самоубийства; он не распарывает, он только целует. Под его поцелуем расцветает алый рот; алые уста раскрываются под его поцелуем.

Таков топор.

И я отдаю ему мое сердце.

Но увы, жизнь такова:

вечная разлука с тобой. Такова жизнь. И никому не пережить ея, кроме того, у кого так легко и светло в голове от глупости, что он не понимает ничего, кроме загадок. О, приди же весною, мой великий возлюбленный, и возьми с собою топор! Я стою под звездным небом и жажду отведать топора. Такова я.

Такова жизнь".

По мере того, как баронесса читала, щеки её все больше и больше разгорались; многия слова она почти пропела. Окончив чтение, она протянула бумажку Мункену Вендту. А он сказал:- Все одни фокусы да ломанье! Бумажка перешла ко мне и осталась у меня.

Баронесса сидела унылая; ее смутили слова Мункена Вендта, как будто она сделала что-то неладное; пожалуй, она чувствовала себя смешной, так как прочла некоторые слова нараспев.- Поблагодарите же меня за чтение! - сказала она, чтобы как-нибудь спасти положение. Мы и поблагодарили ее оба.

- Быть может, это следует декламировать под музыку? - спросил я.

- Еще бы! - подхватил Мункен Вендт.- Выйдет еще того хуже. Пусть уж лучше моя Блис споет; ха-ха-ха!

Но так как Мункен Вендт собирался уезжать, то баронесса и считала своим долгом ухаживать за ним, снова налила его стакан до краев и сказала:

- Чокнемся за ваше здоровье! Смотритель маяка как-то рассказывал мне о тех краях, где растет виноград. Такая жалость, что наше паломничество не состоялось, а то бы и мы побывали там.

Мункен Вендт ответил:

- Что-ж, и у нас славно: хвойные леса, скалы, северное сияние. У меня там, дома, есть одна пещера... вот где хорошо!

Должно быть, когда Мункен Вендт говорил это, вино бросилось ему в голову воспоминаниями: он сидел такой разгоряченный, красивый, а грудь его порывисто дышала.

- Да, но у нас зимою снег, это нехорошо. И все воды замерзают, брр! А в тех краях только солнце и дождь, солнце и дождь, говорит смотритель. И люди ходят в легких одеждах; на девушках только рубашка да юбка.

- Ого! - сказал Мункен Вендт.

Скоро он осушил свой стакан, поблагодарил и вышел из комнаты. Было уже поздно; огни в лавке погасали один за другим; светилось еще только одно крайнее окошко у винной стойки; потом и оно погасло.

Мункен Вендт зашел ко мне в комнату; он побывал в лавке и еще выпил, так что был весьма в духе.

- Ты бы лучше бросил это,- сказал я.

- Помолчи! - ответил он.- Ты, словно красная девица, ничего себе не позволяешь, а велик от этого прок? Все лицо в угрях и только. Ты их помажешь чем-нибудь, они пройдут, а там опять новые, и ты опять возишься с ними. Вот какой ты кисляй!

- Поди и ляг, раз тебе завтра надо в путь,- сказал я.

Мункен Вендт ответил:- Я не пойду. Впрочем, в одном баронесса права: ты, пожалуй, не парень. Играешь на фортепьяно, что твоя барышня, говорит она.

Эти слова больно задели меня. Какого труда стоило мне научиться играть; теперь и это ставили мне не в честь, а скорее в поношение. Что-ж, каким я был создан и пущен в свет самим Провидением, таким мне и оставаться - тщедушным, добропорядочным и прилежным юнцом. А Мункен Вендт был мужчина.

- Так ты не уходишь завтра? - спросил я.

- Нет. И после завтра тоже. Я, видишь ли, поджидаю лопаря. Кроме того, она сказала мне на лестнице, что я сегодня вечером был такой красивый... глаза у меня так и горели. Ха-ха-ха!

- Кто это сказал?

- Кто? Баронесса.

- А ты что на это сказал?

- Я что сказал? Ого! - сказал я. Нет, ты бы спросил, что я сделал! Послушай, сколько времени, по твоему, я пробыл у тебя?

- С четверть часа,- ответил я.- Лишнюю четверть часа.

- Так я ухожу.

Ох, верно, он затевал что-то, раз спросил на счет времени. Я слышал, как он потихоньку пробирался по корридору. Я тоже не собирался ложиться, а напротив оделся потеплее, чтобы пройтись, как вдруг опять вошел Мункен Вендт.

- Ну, не говорил ли я, что у этих господ все одно ломанье! - выпалил он с досадой.- Помолчи, говорят тебе. Я имел основания сделать то, что сделал. Но все только одно ломанье. Чорт бы побрал! Ты гулять идешь?

- Да.

- Да, ты отделываешься от этого прогулками, вот твое средство. А потом смажешь чем-нибудь угри. А там опять новые...

Я порывисто распахнул дверь настежь. Мункен Вендт взглянул на меня и, хотя был уже готов расхохотаться мне в лицо и упасть на стул от смеха, все-таки вдруг стал серьезным и сказал:

- Хорошо; ты прав; я пойду и лягу. Но ты согласись все-таки... дверь оказалась запертой!

- Если она обещала тебе оставить дверь открытой, то лишь чтобы отвязаться от тебя,- сказал я.- Ты ведь совсем как зверь.

Мункен Вендт задумался. - Разве? Но ведь она же позволила мне поцеловать себя. А такое позволение!.. Это, по твоему, тоже, чтобы отвязаться от меня?

- Да.

- Пожалуй, что и так. Не мастер я разбирать этих господ. Но теперь я пойду и лягу.

Я прогулялся по дороге к пристани, взглянул вниз на освещенные окна в доме Гартвигсена, но прошел мимо. На обратном пути я остановился как раз у поворота к его дому и засмотрелся на звезды. Я шагу не сделал по той дороге; я только стоял и смотрел на звезды.

XX.

Мункен Вендт ушел.

Я уже готов был думать, что он все-таки останется учителем у Гартвигсена, но день шел за днем, а он все отнекивался. Он насмехался и надо мною за мое учительство и спрашивал: зачем я вообще забрался сюда? - Чтобы найти судьбу свою,- ответил я.

Баронесса покачивала головой по поводу того, что приятель мой все остается, и даже напрямик жаловалась мне.

- В нем много хорошего,- сказал я.

- Нет... Впрочем, может быть,- ответила она.- Но он такой безбожник. Я понять этого не могу: постоянно бродить по лесам и скалам и быть - безбожником.

- Да, он безбожник.

- Да. А меня он только подбивает на легкомысленные поступки. И потом мне приходится каяться во всем, что ни скажу, что ни сделаю. Нет, пусть себе уходит. Он все только и твердит: ого! А к чему он это говорит? Пусть не воображает... О, Господи, я не скрываю, что я... что он... Я ничего не скрываю... Его наружность и борода... Но какая все-таки разница! Как между небом и землей! Бродить по лесам и скалам с такими чувствами и мыслями!

Потом я узнал, что баронесса переговорила с отцом. Вот что решило дело. Макк спокойно, но твердо высказал Мункену Вендту свое мнение и кивнул головой. Только и всего.

А Мункен Вендт, придя ко мне, опять подивился на господ и сказал, что уходит. На лопаря приходилось пока-что махнуть рукой.

- А ты когда же придешь? - спросил он меня.

- Потом,- ответил я,- скоро. Я еще не совсем покончил тут с делами. Жди меня.

И Мункен Вендт ушел.

Осень уже так давала себя знать, что сэр Гью Тревельян бросил свою рыбную ловлю, в соседнем поселке и перебрался в Сирилунд в ожидании почтового парохода. Он прожил несколько дней в доме Макка, ни с кем не разговаривал, а все лежал у себя в комнате и здорово пил.

С последнего своего посещения Сирилуяда он долго крепился, целых два месяца в рот не брал крепких напитков. Теперь же опять тянул коньяк в свое удовольствие, опоражнивая бутылку за бутылкой.

Баронесса очень его жалела и ежедневно справлялась о нем; в последнее время даже сама стала носить ему в комнату поднос с едой и кофе. Опять нашлось у неё занятие, и её обычная грусть и тревога прошли, как только ей было чем отвлечь свои мысли. Она подолгу разговаривала с сэром Гью, который все не вставал с постели, и под конец добилась того, что он стал отвечать ей и даже беседовать с нею, как разумный человек. Он рассказал ей про серебряные горы, которые купил у Гартвигсена; оне обошлись ему дорогонько, да он не жалел,- в них скрывались баснословные богатства. А у него был сын тут на севере, по имени Гью; этот-то сын и являлся настоящим хозяином серебряных гор; купчая была сделана на его имя. Пусть себе горы постоят пока; оне только подымутся в цене к тому времени, когда мальчуган вступит во владение. Сэр Гью открыто говорил о том, что ребенок жил при своей матери Эдварде в Торпельвикене, и вот он теперь как раз собирался выстроить для них дом тут, на горах. Вот так участок для постройки - на серебряных горах! Сэр Гью сам нашел эти богатства; это был его единственный подвиг в жизни; он открыл их тут на севере Норвегии.- Пусть-ка другой кто сделает это! - говорил он.

Баронесса со всем соглашалась и своим участием оживила-таки больного, добилась того, что он встал с постели и оделся.

На другой день пришел почтовый пароход, и сэр Гью уехал.

Но англичанин, как видно, крепко засел в памяти баронессы. Правда, он был не охотник, а рыболов, но тоже одинокая, странная душа, как лейтенант Глан. Баронесса говорила про сэра Гью, что он вовсе не был пьяницей, пил же так страшно просто от скуки и ради перемены образа жизни. Дома в Англии у него было множество замков.

Время подходило к половине сентября, и суда из Бергена ожидались со дня на день. Гартвигсен радовался тихой погоде. Верно, все обойдется благополучно, и он заработает страховую премию. О, не этот маленький барыш сам по себе занимал Гартвигсена, но честь обделать выгодное дельце под самым носом у Макка. Между тем, какое же это было дело? Просто риск, лоттерея.

И вот пришел с распущенными парусами новый большой корабль Свена Дозорнаго. Мы все стояли около сарая Гартвигсена и смотрели. Свен Дозорный почти и не коснулся парусов, как уж повернул по ветру и бросил якорь, а команда в ту же минуту бросилась по реям и вантам, и парусов как не бывало. Нагруженное товарами судно было теперь в полной безопасности, сидя в воде глубоко и устойчиво.

- Право, я сам никак не сделал бы лучше!- сказал Гартвигсен.

Роза тоже была с нами. Она была все та же, только ходила в большой шали по причине своего положения. Держалась она спокойно и приветливо и всем своим обликом уже походила на мать. Протянув мне руку, она не ограничилась пожатьем наскоро, но дала мне задержать её руку в своей подольше. О, Господи, во всем-то сказывалась её натура, такая глубокая и деликатная, как ни у кого. А я со своей стороны не мог сделать для неё ничего хорошего, как только стать около неё с подветренной стороны, чтобы прикрыть от холода.

- Давно мы вас не видали. Не зайдете-ли на днях сыграть нам что-нибудь? - сказала она.

- Я больше не играю,- ответил я.

Она, верно, заметила по моему лицу, что у меня есть особые причины отвечать так, и потому не расспрашивала меня больше. Зато я заметил, что она все старается понемножку передвинуться так, чтобы стать у меня по другую руку и прикрыть собою от ветра меня,- я был одет довольно легко. Я, однако, не допустил до этого. И теперь еще, пятнадцать лет спустя, я помню все это! Когда она передвигалась, я в свою очередь забирал все выше в гору, и мы, таким образом, все больше и больше отходили от сарая.

- Вам теперь хорошо живется? - спросила она.

- Да, благодарю. А вам?

- Спасибо; день пройдет и слава Богу. Время немножко долго тянется; Бенони все занят, дома не бывает.

Я подумал: прежде-то ей, пожалуй, больше хотелось, чтобы муж не бывал дома; теперь, видно, по другому стало. И я порадовался и за нее, и за него, что они зажили дружнее. Тогда и подлинно выходит: день пройдет и слава Богу.

- Бенони с утра до вечера в делах,- продолжала она.- Прямо скажу: нет ему равнаго. Я мало понимала это вначале, но теперь вижу. Всем то он нужен и всем помогает.

- Это правда; он всем помогает.

- Только-бы нас оставили в покое. На меня часто нападает такой страх; дня не проходит без этого.

- Разве опять пришло письмо старухе Малене?

- Нет. Но это все равно. Ведь откуда-же пришло первое? Я рассказала обо всем Бенони, и он обошелся со мною совсем как отец. Мне так хорошо теперь, как только может быть.

Гартвигсен крикнул людям на корабле:- Добро пожаловать! А где же остальные?

Мы с Розой стояли высоко на горе и слышали ответ Свена Дозорнаго:

- Яхта, верно, отстала от нас на несколько миль, а шкуна еще не покончила с нагрузкой, когда мы отплыли.

- Ну, придут и те! - сказал Гартвигсен, кивая нам.- Никакой беды не станется от того, что у них с собой женский пол. Это моя безхитростная вера. Не стойте там на ветру, озябнете!- крикнул он нам, повысив голос.

- Сам-то не стой там и не мерзни! - откликнулась Роза.- На тебе одна куртка, а на мне и пальто и шаль.

Такая заботливость пришлась по душе Гартвигсену. Он взял да еще расстегнул куртку и крикнул:

- Я-то мерзну? Смотри! - потом поднялся к нам и сказал мне:- Пойдемте лучше к нам. Супруге моей не годится стоять тут на холоду.

- Не угодно-ли застегнуть куртку! - сказала Роза, и сама собственноручно принялась застегивать ему куртку.

Меня словно кольнуло, когда я увидал эту нежность; милые пальчики так усердно бегали от пуговицы к пуговице, а Гартвигсен стоял себе счастливый и гордый.

- Не женитесь никогда! - шутливо обратился он ко мне.- Покоя не дадут. Она воображает, что мне холодно. Ну, ступайте-же оба, а я живо приду.

Я извинился, чувствуя, что лицо у меня вытянулось и окаменело.

- Ему, кажется, пора домой,- сказала Роза, видимо желая выручить меня.

- Да, да,- сказал я и простился.

Роза спросила на прощанье:- А Эдварда как поживает? Кланяйтесь ей!

Три дня спустя, пришла в гавань яхта, но шкуны все не было, и никто её не видал. Тем не менее, Гартвигсен расхаживал спокойный и довольный, кивая головой,- опасаться, дескать, нечего!

В бухте закипела жизнь; лодки сновали взад и вперед, разгружая суда. От пристани же товары перевозили на лошадях. Обе Сирилундские лошадки были заняты, и амбары и кладовые наполнялись.

Дни шли.

Я начал понемножку заниматься с девочками: старшую учил читать, а младшую только азбуке. Впрочем, маленькая Тонна сама выучилась от старшей сестры узнавать буквы и знала их все по порядку, так что мне собственно нечего было делать с нею. Не играй я с детьми подолгу, да не будь у меня моего рисованья и живописи, мне бы вовсе пришлось сидеть без дела. Разумеется, я также рассказывал детям разные сказки про птичек, про кукол, про деревья в лесу. Некоторые из этих сказок я придумывал сам. Но, случалось, что дети просили меня повторить их, а я не мог рассказать точь-в-точь так же, как в первый раз, и девочки с восторгом ловили меня на моих неточностях и принимались рассказывать сами. Никогда я не забуду тех славных незабвенных дней. Чаще всего в эти часы, посвященные сказкам, обе девочки сидели у меня на коленях.

Наступила чисто осенняя погода, суровая пора равноденствия; над морем то и дело нависали тучи, разражавшиеся снегом. Шкуна все не приходила. Гартвигсен начал было пенять на то, что другия суда покинули Фунтус в Бергене; глубокосидящую шкуну с её неуклюжей оснасткой, напротив, следовало нагрузить первую и отправить раньше хоть на недельку. Выяснилось, однако, что другия суда тут не причем; Макк сам написал своему поставщику в Бергене и велел Фунтусу дождаться нового списка нужных товаров. Список этот ожидался с следующим пароходом, но Свен Дозорный уже отплывал, а списка все еще не было получено. Вот Фунтус и остался ждать.

Потянулись ненастные дни и темные ночи. Когда над Сирилундом раздавался ночью свисток почтового парохода, казалось, что воет какой то зверь. Жутко становилось.- Да-а, не весело теперь в море,- говорили люди. Но Гартвигсен все еще не тужил о шкуне.

- Ровнешенько никакой беды нет, что у них там на судне Брамапутра,- говорил он.- Просто их задержал противный ветер.

Раз вечером дул сильный ветер, но небо было совсем ясное, звездное, и я решил пройтись к пристани, опять-таки потому, что с поворота к дому Гартвигсена открывался особенно красивый вид на звезды. Молодой месяц совсем не давал света, но млечный путь тянулся по небу, словно шлейф сверкающей мантии.

Пока я стоял там, Гартвигсен увидал меня с своего крыльца и крикнул мне, чтобы я зашел к ним. Мне стало не по себе, что меня накрыли врасплох так близко от дома Гартвигсена, но я все-таки сейчас же спустился вниз на зов. Гартвигсен был весел и доволен.- В такой вечер Фунтус, должно быть, шибко подвинется вперед!- сказал он.- Погода ясная, и ветер самый что ни-на-есть попутный.

Входя в сени, я услыхал шорох юбок. Верно, Роза укладывается спать,- подумал я.

Гартвигсен показал мне, что хорошего привез ему Свен Дозорный из Бергена: водолазный костюм и еврейскую библию. Ну что он был за ребенок! Просто удивительная смесь острого крестьянского ума и простодушия. Он показал мне водолазный костюм, как диковинку и сокровище какое, зорко посматривая при этом на меня: достаточно ли сильно я поражен.

- Не у всякаго-то найдется в доме подобное одеяние! - сказал он.- Взгляните-ка на шлем,- просто страсть. Я сам готов испугаться. Пожалуй, вы не поверите, что я отважился надеть его? Но я надел его в первый же день, а Свен Дозорный накачал в него воздуху.

- Должно быть, в нем и повернуться трудно? - спросил я.

- Да, в нем не запляшешь. Ха-ха! Пойди-ка я плясать в такой аммуниции, все бы разбежались от Гартвича.

Затем он перенес внимание на еврейскую библию.

- Да, да, водолазная аммуниция и прочее пусть себе висит тут. Скоро у меня, куда ни повернись, будет полным-полно всякого добра. Но что вы скажете насчет этой махины?

Библия была подержаная. Гартвигсен объяснил, что новой нельзя было достать.- Говорят, их уж больше не печатают, с тех пор еще, как печатали у Лютера в Виттенберге,- сказал он.- Досадно, что супруга моя уже ушла к себе, а то вы, может быть, почитали бы нам немножко?

Я прочел кое-что, как сумел, а Гартвигсен слушал и дивился мне. Он достал из шкапа вина и опять пожалел, что супруга его не могла присутствовать. Я долго сидел с ним. И мне не было неприятно отсутствие Розы: мне не приходилось бояться за себя, и все-таки я был у неё в доме.

Когда я уходил от Гартвигсена, все небо затянуло тучами; не было видно ни одной звездочки. С моря слышался глухой вой; в лицо мне летели снежные хлопья.

XXI.

В эту ночь шкуна Фунтус погибла во фьорде. И как странно это вышло: словно злой рок вмешался. Уже брезжило утро, но налетел страшный снежный шквал, всего на полчаса; потом опять прояснилось, и все время было светло. Но что это был за жестокий шквал! Смотритель маяка видел со своей вышки конец катастрофы: команда спаслась на двух небольших лодках, но шкипер Оле Человечек с женой потонули. Смотритель цинически закончил свой рассказ так:- Да, да, Брамапутра была такая живая, общительная, вот и погибла в компании - с мужем и всеми крысами.

Крушение положительно ставило всех втупик. Что могло вызвать его? Подводный риф? Ну да, там была длинная банка, отмель. Но зачем же было шкуне забирать так далеко к западу? Стоянка приходилась к востоку от маяка. И Фунтус, этот старый морской богатырь, в течение нескольких минут держался на рифе, весь дрожа, затем соскользнул, вода хлынула в трюм, и судно исчезло в глубине.

И это почти у самой цели, почти в гавани!

Гартвигсен вначале был сильно потрясен: погибло двое людей, бывших у него на службе, и, кроме того, он лишился судна и груза. Это уж выходило словно особое возмездие ему за его хозяйскую смекалку. Тьфу ты пропасть! И за каким чортом забрался Фунтус к западу от маяка? Из-за вьюги? Но ведь она длилась не сплошь, а порывами, и маяк был явственно виден за целый час до крушения; сколько же за этот час было светлых промежутков!

Гартвигсен не переставал ломать себе голову над этим и, делясь своими мыслями со мною, так и сыпал проклятиями. Нет, видно, этот Оле Человечек был не больно-то обстоятельный человек. И на какого чорта понадобилось ему брать с собой бабье?

И Гартвигсен то сваливал всю вину на шкипера, то на Брамапутру.

Пока мы так стояли на дороге и беседовали, подошел Свен Дозорный и рассказал нам, как Оле Человечек еще в Бергене говорил, что Фунтус пройдет на обратном пути к западу от маяка, чтобы бросить якорь в самой дальней бухте и там чиниться.

- Кто же отдал такой приказ?

- Сам Макк.

Гартвигсен опять крепко задумался, глядя то в землю, то на нас. Ему очень не понравилось, что Макк так распоряжался за его спиной.

- Пойдемте-ка со мной к моему компаньону,- сказал он нам.

Мы застали Макка в лавке. Гартвигсен, приступая к своей речи, напыжился, как индейский петух.

- Я слышу, что это вы распорядились провести Фунтус на стоянку к западу от маяка?

- Да, для починки,- ответил Макк.

- Я полагал, что это мое дело - всякие там наружные распоряжения.

Макк вынул из кармана свой батистовый носовой платок и сказал:

- Я имел в виду только пользу дела, дорогой Гартвич.

- Да, чорт вас знает, что у вас было в виду!

Макк ответил ему снисходительным взглядом.

- Перво-на-перво вы задержали шкуну в Бергене до самой зимы,- продолжал Гартвигсен,- a с какой стати, спрашивается? И вдобавок отправили ее на новую стоянку - ночью, и в непогоду! И знал ли еще Оле Человечек про этот риф?

- Его каждый ребенок здесь знает. Но надо же было на беду случиться этой вьюге.

- Да, да, вам-то легко работать языком; но я лишился судна и груза; тут не так запоешь!

- Безспорно. И я искренне сожалею,- ответил Макк.- Тебе не повезло с твоей спекуляцией. Ведь и я все эти годы, что веду дело, тоже мог бы страховаться у себя самого; однако, никогда не решался на это.

Гартвигсен не сдался.

- Все обошлось бы, как надо, не впутайтесь вы со своими приказами. И спрашивается к примеру: ежели бы теперь перевозить из дальней гавани весь тот груз сюда в склады,- ведь это запрячь обеих лошадей на всю зиму? Безбожное дело! Когда можно было разгрузить шкуну у себя под носом, как прочия суда!

Но Макк продолжал взирать на своего обиженного компаньона самым милостивым оком. Ему легко было отвечать, даже слишком легко, и потому он не хотел подливать масла в огонь даже беглой улыбкой.

- В твоих словах есть правда, Гартвич. Но ты забыл про наших друзей, купцов с крайних шкер. Весь груз Фунтуса назначался для них. Разгружая шкуну в дальней гавани, мы сберегали нашим покупателям с дальних шкер полмили трудного обхода морем. Я им обещал это; они ведь наши постоянные покупатели, Гартвич. Фунтус нагружен был солью, мукой и всякими бакалейными товарами, какие надобны им для запасов.

Молчание.

- Но я признаю, что не будь всех этих обстоятельств,- продолжал Макк,- ты имел бы полное основание для неудовольствия. Теперь же я не вижу за собой никакой вины.

- Еще бы! - сказал Гартвигсен и крепко сжал губы.- Ну, а что касается задержки шкуны в Бергене до такой поры,- так это, пожалуй, не ваше распоряжение?

- Мое. Но я сам ждал заказов с крайних шкер. Не мог же я выслать список товаров, пока не получу заказов оттуда.

- Так пусть бы лучше яхта осталась в Бергене!

- Как будто и с ней не могло случиться беды? - ответил Макк.- Впрочем, мое дело только сказать, что я не признаю за собой никакой вины.

И Макк одернул на себе сюртук и застегнулся на все пуговицы. А затем направился к дверям конторы, прочь от своего компаньона, с видом человека, непонятого в лучших своих намерениях и глубоко оскорбленнаго.

Через несколько дней, когда погода стала потише, Гартвигсен, взяв с собою людей, отправился к рифу посмотреть, не всплыла ли хоть часть груза и нельзя ли спасти что-нибудь. Но нет, не оставалось никакой надежды. Не всплыло также ни одного трупа. Впрочем, по этому поводу один из спасшихся рассказывал довольно темную историю: будто Брамапутру можно было спасти, но муж ея, Оле Человечек, вцепился в нее и увлек с собой вглубь. Человек тот видел все это среди всеобщей сумятицы. Брамапутра вопила, и глаза у неё готовы были выскочить от ужаса. Я спросил человека:- Разве шкипер с женой не ладили между собой в пути?

- Каждый Божий день история! - ответил он.- Брамапутра ведь была такая податливая, что шкиперу и спать-то приходилось одним глазом. Он никогда и не высыпался. Мы кричали ему, что тут риф, а он и ухом не повел, только белками сверкал.

Так, пожалуй, Оле Человечек нарочно направил судно на риф, подумал я. Любовь жестокая вещь!

Дни шли, и Гартвигсен мало-по-малу становился спокойнее, примирившись со своей огромной потерей. Ох, это был уж третий крупный расход его за то время, что я находился в Сирилунде, и Бог весть, много ли еще таких толчков мог он вынести. Впрочем, Гартвигсен был страшно богат; денег у него, видно, куры не клевали; он ничуть не волновался, говоря о страховке и крушении; напротив: хорошо, дескать, что убыток пал на того, кому под силу перенести его. Вот что он говорил и, пожалуй, даже стал хорохориться пуще прежнего, носясь с мыслью купить себе пароход вместо шкуны. Но Макку он, видимо, уже не особенно доверял. Правда, он сдержался тогда в лавке, не наговорил лишнего, но в душе заподозрил своего компаньона в великом коварстве. С какой стати непременно понадобилось как раз в этом году разгружать Фунтус в дальней гавани, когда раньше этого не водилось? О, тут что-то такое крылось!

Багеты для рамок были получены.- Не поможете ли вы мне насчет рамок для всех моих картин? - сказал он мне и, кстати припомнив картинку, которую я подарил Розе, хотел заплатить мне за нее самым щедрым образом. Когда же я отказался, он благосклонно взглянул на меня и пообещал, что где я повешу эту картинку у него на стене, там она и останется на веки вечные. Его супруге эта картинка особенно пришлась по вкусу. Прилаживая в течение нескольких дней рамки к картинам Гартвигсена, я часто заставал Розу одну или с Мартой. Роза сама начала заниматься с девочкой, и в самом деле была отлично подготовлена для этого. Старухе Малене на днях прислали еще сотню далеров, но опять без всякого письма. Это выходило в высшей степени загадочно и даже смахивало на сказку. Но вынырнул с этою новостью опять лопарь Гильберт, и Роза сама потом побывала у старухи и видела и деньги, и конверт. Роза сказала: - Почерк был не Николая, но деньги от него.

- Да-а,- сказал я.

- Но Бенони говорит, что он умер! - воскликнула она.- Я к Макку заходила, и он говорит то же самое.

- Не надо вам принимать это так близко к сердцу,- попытался я уговорить ее. - Во всяком случае, он никогда не вернется сюда.

- Ах, все это так нехорошо! - ответила она.- Не следует разводиться; никому не следует. Может быть, он все-таки жив.

Мне глубоко претили эти её болезненные воспоминания, да к тому же я как будто ревновал к этому вечному Николаю, и вот я сказал:

- Ну, так дождетесь еще, он вернется.

Роза быстро взглянула на меня:

- Бог вам прости!

Но я не хотел взять своих слов назад, не хотел и смягчить их; они были сказаны не сгоряча, и не Бог весть что я сказал. Вдобавок, я сам не мало страдал; а она сколько-нибудь думала об этом? Ничуть.

- Вам, может быть, не понятно все это,- сказала она,- положение такое странное... Но, поверьте, не легко угодить всем... И раз я уже была замужем... Я не в том смысле, что хотела бы вернуть его; но... как же мне теперь быть с Бенони? Николая я помню с самой его юности. Он был такой весельчак, такой жизнерадостный, и я припоминаю много случаев из того времени, когда он был влюблен в меня. А теперь что мне вспоминать? Нечего. Теперь мне только живется сытнее. Но что мне от этого? У меня не остается даже каких-нибудь невинных воспоминаний. А с Николаем у меня связано их не мало. Вы его не видали, но у него был такой красивый рот. И когда он облысел, я три месяца каждый Божий день возилась с его головой; волос у него прибавилось, но это не шло к нему, так что я бросила хлопотать. Нет, он был хорош и без волос; лоб у него был такой открытый, красивый. Да вот, я сижу тут и рассказываю вам все это, а зачем - сама не знаю. Не к чему. И Бенони я тоже не могу ничего рассказать.

- Мне казалось, что теперь у вас пошло на лад с вашим мужем? - сказал я.

- То-есть, с Бенони? Да. Но мне-то от этого не легче. Когда я подаю ему обедать, мне кажется что я обделяю того, другого. Пожалуй, стыдно мне говорить так, но, право, не следовало бы никому разводиться, не следовало бы тоже снова вступать в брак; ничего хорошего из этого не выходит.

- Фу, ты! - вырвалось у меня, и я досадливо наморщил лоб.

- И это вы? А вам всегда было так больно видеть мое отчаяние. По крайней мере, вы сами так говорили прежде,- сказала она, не помня себя от удивления.

- Ну, да. Так оно и было и есть. Но вы все хнычете, няньчитесь с этими воспоминаниями и сами себя расстраиваете.

- Но меня же обманули, сказав, что он умер! - вырвалось у нея.- И я опять вышла замуж.

Я снова испустил вздох, еще сильнее наморщил лоб и сказал ей в отместку:

- А вы то прежде всегда были... такой сдержанной. Не откровенничали зря.

Стрела попала в цель. Ей стало больно.

- Да, я сама не знаю, что со мной сталось. Должно быть, это ежедневное общение с...

- Ну, что же оно..? Да что там! Всегда найдется извинение! У меня теперь то извинение, что я был одно время ребенком.

И этот выпад произвел действие.

И пусть. Я решительно не желал разыгрывать роль поверенного, которому бы она вечно жаловалась; и я круто повернулся и ушел от нея. Что в самом деле воображали себе все эти люди? Баронесса однажды без всякой церемонии вошла ко мне в комнату, когда я еще был в постели, и принялась разглядывать мои стены, на меня же и не взглянула. Я не забыл этого. А Роза называла меня ребенком. Мне ставилось в укор, что я в свое время был прилежен и многому научился; рисовал получше многих живописцев и писал красками получше многих рисовальщиков. Сам Тидеман, знаменитый художник Тидеман, был однажды у нас в доме, видел мои работы и одобрительно кивнул головой. Мне тогда было девятнадцать лет. Ну, положим, я выучился играть на фортепьяно, что твоя барышня; но не все-то барышни учились играть, в том числе и сама баронесса, а я вот учился. Куда-же это я попал? К варварам, что-ли?

Я чувствовал такую горечь от всей этой несправедливости и пренебрежения; увы, я тогда еще не успел научиться смирению. Теперь-же я отлично вижу, что был тогда не больше, как скромный, старательный юнец с образованием конторщика. Лишь с годами я понял это.

Но, не смотря на всю мою горечь, я все-таки не чувствовал себя побежденным. Нет, я, видно, только не так взялся за дело. И я долго ходил и раздумывал о том, что сделал-бы на моем месте Мункен Вендт? О, Мункен Вендт был молодец, ему все было нипочем; он-бы сказал: все это одни фокусы да ломанье; подайте мне любви! Он-бы не стал проводить ночи, разглядывая звезды.

И я тоже не хотел больше заниматься этим.

XXII.

Морозы все не наступали; снег падал на рыхлую землю. Снегу зато выпало много. И для того, чтобы проложить санный путь, дворникам пришлось, взяв людей на подмогу, размести сугробы по дороге к лесу и мельнице. По ночам немножко подмораживало, так что на другой день уже можно было ездить по этой дороге.

Я встретил Крючкодела. Он был недоволен такой снежною зимою, так как теперь ему приходилось украдкой сушить перину Макка в пивоварне. Кончилось его вольное житье. Кроме того, он досадовал на своего сожителя по коморке, старика Фредрика Мензу, который все не вставал с постели, а помирать не помирал. Крючкодел заявил, что ни добром, ни злом нельзя было ничего поделать с этой упрямой жизнью. Раз он даже попытался было с вечера заткнуть старику нос шерстью. Что-же? На утро тот лежал себе, как ни в чем не бывало, с торчащими из носу клочками шерсти и дышал ртом. Просто один соблазн и грех! Пришлось Крючкоделу самому повытаскать шерсть, а старик, как только нос у него очистился, предовольно забормотал: Ту-ту-ту!

- И сказать нельзя, как он пакостит коморку! - жаловался Крючкодел на своего сожителя.- Я иногда прямо задохнуться готов, и у меня в глазах темнеет от обиды на такую скверность. Но как только раскрою на ночь окошко, сейчас уж кто-нибудь из дворни тут, как тут, и со всех концов пойдет крик, чтобы я закрыл окошко,- Фредрик Менза, того гляди, простудится! Да пусть себе на здоровье простудится! Я так прямо и говорю. Ему, пожалуй, лет сто десять, сто двадцать. Фу, тошно и подумать о такой старости, Господи прости мне! Это уж даже не по человечески так заживаться на белом свете, а по скотски! Жрет он день и ночь, и доктор говорит, что все дело в его крепком желудке. Ну, уж заболей он только животом и доведись мне ставить ему припарки, я-бы такие закатил ему припарки! И ведь смысла никакого нет, что он так зажился. Пусть-бы Господь прибрал его во имя Иисуса Христа! Тогда-бы коморка мне одному досталась, а мне это страсть как нужно. Мне просто необходимо по ночам открывать окошко, но пока этот труп - готов я сказать - лежит там и дышет, мне не дают этого делать. Ту-ту! только у него и разговору, когда не спит. Только это вовсе не разговор, а просто так себе, на ветер говорится. Я пробовал щебетать у него под ухом, чтобы помочь ему скоротать время. Но он только осклабится и такую рожу скорчит, словно я зуб у него рву. Не стоит тоже и рубаху на нем менять, окончательно не стоит; он сию-же минуту опять весь замусолится; лежит всегда на крошках да на кусочках, и весь пол вокруг него заплеван!

Послушать Крючкодела - волосы дыбом становились. Дурной он был человек. Он забывал, что надобно почитать старость и лучше заставлять терпеть молодых, чем как-нибудь обидеть старика. Я и ответил ему, что он-бы сделал доброе дело в глазах людей и перед Богом, еслибы всячески ухаживал за дряхлым призреваемым и не ленился-бы и подавать ему воду для питья и хорошенько укутывать его одеялом. - Но я задыхаюсь от вони ночью! - завопил Крючкодел. Он был такой жестокосердый.

Зато он подолгу просиживал с Туловищем, с чувством вспоминая Брамапутру. Вот её уже нет в живых, а как ее все любили! И Оле Человечек был хороший и старательный, только никому житья не давал, порол горячку и был скор на расправу. А вот Брамапутра никогда не горячилась, была такая мягкая, ласковая, и нельзя было сказать про нее, что она брезговала истинной любовью, откуда-бы она ни шла.

- Да, да,- поддакивал Туловище, кивая своей огромной головой.

- А потому мы должны почитать ее в её сырой могиле! - заканчивал Крючкодел.

Наибольшую выгоду из этой дружбы извлекал Крючкодел. Туловище служил ему караульным, когда он тайком возился со своим делом в пивоварне, а кроме того, еще мишенью для всякого рода насмешек и издевок. Но Туловище был такой силач и так ужасен в гневе, что раз чуть не задушил своего мучителя,- так его притиснул, что Крючкодел и язык высунул, а потом несколько дней есть не мог; больно неладно стало у него в горле.

В этой большой усадьбе, где было столько всякого народу, то и дело, вообще, случались баталии. Сирилунд со всеми своими строениями и площадками, разбросанными на большим пространстве, был в роде целаго городка, и весьма не мешало глядеть в оба, когда идешь, да не слишком круто заворачивать за угол, чтобы не нарваться на какую-нибудь историю. Взять хоть-бы такого человека, как Свен Дозорный. Он был необычайно мирного нрава, но все-таки не был ни глух, ни слеп и вовсе не на все глядел сквозь пальцы. И вот, время от времени он напивался до-пьяна и сначала так и сыпал песнями и веселыми прибаутками, а кончал угрозами, от которых становилось жутко. Хорошенькой Эллен, его жене, бывшей горничной, приходилось тогда всецело посвящать себя мужу и заверять его, что она его любит, как никого в целом мире. Но незадолго до Рождества, Свен Дозорный так расходился, что и жена ничем не могла угомонить его. Утих он, лишь когда пришел сам Гартвигсен и поговорил с ним с часок.

В былое время Свен Дозорный был лихой певец и плясун, но теперь его веселый нрав покинул его, и он предпочитал стоять, глядя, как пляшут другие, нежели сам участвовать в пляске. У них с Эллен был уже ребенок, темноглазый мальчуган. У самого-же Свена, да и у Эллен глаза были голубые, и ни для кого не было тайной, что отцом ребенка был Макк. О, у Макка было, наверно, не мало детей в тех семьях, которые жили у него на хлебах. Но он старался заблаговременно пристраивать будущих матерей замуж, да и после всячески помогал им, как настоящий барин. В самом Сирилунде насчитывали девять семей, где у Макка были зазнобы,- кроме тех, которых он имел в собственном доме и на селе. Теперь подошло время выдавать замуж молоденькую Петрину Горничную. И более подходящего мужа, чем Крючкодел, для неё не находилось.

Уж этот Крючкодел! Он был попросту жалкий скоморох и щебетун: никакой настоящей работы исполнять не мог, но зато был весь к услугам Макка и все исполнял, чем-бы господин его ни велел ему заняться. Петрина-же была девчонка по восемнадцатому году, но рослая и пышная для своих лет. Любо было смотреть на нее, когда она шагала по двору. Раз, однако, Крючкоделу предстояло зажить семьей, вдвойне необходимо было, чтобы призреваемый умер теперь-же и освободил коморку. Другого выхода не было. Да, скорее-бы Господь прибрал Фредрика Мензу!

Вот о чем толковал Гартвигсен, сидя у Свена Дозорнаго. Меня Гартвигсен пригласил с собой, так что я тоже был тут. Свен Дозорный уже опомнился от своего хмеля и только время от времени у него еще вырывалось какое-нибудь проклятие. Гартвигсен не бранился, но обещал, что Макку придется отказаться от своей блажной жизни.

- Я знать больше этого не хочу,- говорил он,- а кроме меня некому взяться за него и скрутить. Я вот возьму в любой день и час да и явлюсь к нему.

- И сделаете доброе дело! - отозвался Свен Дозорный.- А то нашим женщинам покоя нет. Вот теперь скоро Рождество; опять их будут обыскивать,- так уж заведено.

Гартвигсен ответил:- Ну, это еще как мы с Б. Гартвичем порешим насчет сего. Быть тому обыску или нет.

Гартвигсен не пал духом после крушения и своих крупных потерь; нет, он все пуще и пуще хорохорился, похваляясь своим могуществом. Он теперь твердо решился завести дело отдельно от фирмы, купить зимой пароход и посылать треску не в Берген, а прямо в испанские земли, чтобы зараз стать на линию бергенского туза. Против Макка же он имел большой зуб, и, видимо, только поджидал случая хорошенько расквитаться с ним за крушение. Так мне казалось,- Небось, я еще отблагодарю его,- говорил он и кивал головой, как-бы поддакивая собственным мыслям.

Когда мы шли от Свена Дозорного, он опять приступил ко мне с просьбой перебраться к нему и стать учителем Марты. Он считал великим для себя позором, что в Сирилунде имелся домашний учитель, а у него, Гартвича, нет.

- Аккурат будто мне не по карману держать учителя,- говорил он.- А ежели вы насчет жалованья, так вот эта моя рука отвалит вам вдвойне. Зайдемте-ка к нам; пусть супруга моя потолкует с вами!

По дороге Гартвигсен, однако, припомнил, что у него было еще одно дело в Сирилунде, и пустил меня одного вперед. Да, опять у Гартвигсена завелись дела в Сирилунде с баронессой Эдвардой. Ей было до смерти скучно и нужно было иметь под рукой подходящего человека для развлечения. Она посвятила Гартвигсена в историю лейтенанта Глана и работала во всю, чтобы раскачать и сбить с толку и Гартвигсена. Роза оставалась спокойной и не мешала им; она излечилась от своей ревности, да ей и не до того теперь было.

Я не нашел её в большой горнице внизу. Видно, ушла с Мартой,- подумал я. И, чтобы не навлечь на себя подозрения, будто я опять пробираюсь к ней в отсутствие мужа, я написал на клочке бумаги, что Гартвигсен сам пригласил меня зайти. Тут я услыхал на лестнице голоса Розы и Марты, которые обе спускались вниз.

Роза в удивлении остановилась на пороге.

- А мы наверху сидели и учились,- сказала она смущенно.- Не Бог весть, какое у нас учение, но...

Чего ей было смущаться? Роза получила прекрасное образование, многому училась, так почему-бы ей самой и не научить Марту читать и писать.

Вернее всего, смущение её было вызвано её положением, и это выходило у неё так трогательно мило.. Никогда не видывал я ее милее и прекраснее!

- Ты можешь сбегать в Сирилунд,- сказала она девочке.- Бенони пошел к Свену Дозорному; вы его там не видели? - обратилась она затем ко мне.

- Видел,- ответил я.- Потому и забрался к вам, чтобы застать вас однех.

Она покачала головой, но, повидимому, это уж не было ей так неприятно, как прежде. Она даже улыбнулась слегка. Я и продолжал в том же духе, думая про себя: вот как вел бы себя Мункен Вендт!

- Меня тянет сюда, вот я и прихожу постоянно,- сказал я. - Скоро сил моих не хватит больше!

- Я замужняя женщина,- ответила она.

- Но я познакомился с вами задолго до вашего замужества, и с первого же дня вы завладели мною.

О, я не забуду, как она тут взглянула на меня: как будто и с любопытством, и с радостью. Не знаю, впрочем; может быть, тут было одно любопытство.

- Но Господи, Боже мой, я ведь не могу быть вашей! Чего же вы хотите, не понимаю! - воскликнула она.

- Чего я хочу? Чего вообще хотят! Вы камень или человек? Я истомился от всех этих фокусов и ломанья; я пришел, чтобы положить этому конец. Делайте со мной, что хотите!

Ах, я глупец! Опять мне показалось, будто она немножко обрадовалась моей решительности и пылкости; губы её задрожали, словно я растрогал ее. Но тут она увидала на столе бумажку, прочла мое извинение по поводу моего прихода и сразу же сообразила, что я вовсе не так смел и пылок, как представлялся.

- А-а, это Бенони позвал вас! - сказала она.- Я так и думала.

Я ничего на это не ответил, но не собирался умерить свой пыл; все шло так хорошо. И я остановился перед нею, взглянул на нее и сказал:

- Ого!

Она поглядела на меня, тихо засмеялась и проговорила:- Да что с вами? Успокойтесь же!

Грудь у меня ходила ходуном, и я с немалым страхом в душе вдруг шагнул вперед и обнял Розу. Я так дрожал весь, что не мог ничего сказать, но голова моя тянулась к её голове, её шее, её плечам. Длилось все это меньше секунды; ей не трудно было высвободиться из моих рук; и вдруг, она шлепнула меня ладонью по щеке. У меня в голове словно колесо завертелось, я зашатался и упал на стул.

Пощечина!

Бедная Роза! Она сама себе наделала хлопот,- ей же пришлось утешать меня и всячески заглаживать удар. Я лишь мало-по-малу пришел в себя. Она и уговаривала меня, и смеялась, и закидывала вопросами:

- Что вы такое выдумали? Где вы этому научились? Я сроду не видывала подобнаго! Ну, бросьте теперь и думать об этом, забудьте все!

Когда в голове у меня прояснилось, я опять впал в свою жалкую, смиренную покорность и только радовался, что Роза не выгнала меня. Нет, не мне было гнаться за Мункеном Вендтом! Я был из другого теста; он-то мог притянуть к себе кого хотел. О, ему была дарована привиллегия сумасбродствовать и тут же на месте получать прощение.

Понемножку у нас с Розой возстановился прежний тон, и она опять стала беседовать со мной вполне спокойно.

- Вы и в последний раз были уже другим,- таким порывистым. Помните? - спросила она.

- Верно, это так... случайно,- ответил я уклончиво.

- А почему вы теперь так редко заходите к нам? Мы часто с Бенони толкуем об этом.

Я уже совсем присмирел и отвечал с прежней своей грустной покорностью:

- Я захожу, спасибо, то и дело захожу. Но для вас, пожалуй, лучше, если я не захожу; так мне кажется. Вы себе живете тут помаленьку, и вам хорошо, а когда я приду, вы сейчас принимаетесь рассказывать мне старые истории и расстраиваете себя. Лучше мне приходить пореже да знать, что вам хорошо.

Потом я все-таки решил про себя еще разок попробовать метод Мункена Вендта, прежде чем совсем отказаться от него. В начале ведь повезло было.

XXIII.

Опять баронессе не оставалось ничего другого, как удариться в набожность. Как она была взбаломучена и несчастна! Игры с Гартвигсеном ей хватило всего на неделю, на две. Да и что это была за игра! Просто от нечего делать. Гартвигсен ни аза не понимал во всех её разглагольствованиях.

Потом она распорядилась сжечь купальную перину своего отца. Устроить эту штуку изловчился покорный раб баронессы Иенс Папаша. Хитер он был! Подкараулил однажды в лунную ночь, когда перина сушилась на печке в пивоварне, и бросил в трубу катышок горящей смолы; перья вспыхнули, и перина в одну минуту погибла. А вслед за тем длинноногий Иенс Папаша в два прыжка - с крыши и за ближайший дом. Я все видел из своего окна.

Да, я был всему свидетелем, так как стоял у окна и наблюдал. Баронесса не скрыла от меня, что такое готовилось. Она открыто и честно шла против отца, чтобы прекратить в своем доме эту позорную комедию с купаньем и купальщицами. Посвятила она меня в свой план, отнюдь не обязывая молчанием, и я, должен сознаться, оценил эту её тонкую черту и оправдал доверие,- был нем, как могила, и до и после события. Да, она действительно была женщина тонкая и выдающаяся.

Но Макк, эта властная душа, не был бы отцом баронессы и важным барином, если-бы не нашелся в таком случае. Когда Крючкодел явился и доложил о случившейся беде, Макк тотчас же велел оповестить, что скупает пух и перо по высоким ценам. Разсказывали, что и прежде ему пришлось однажды прибегнуть к такому же средству, чтобы обзавестись новою периной ,к Рождеству. И на этот раз тоже двух дней не прошло, как в Сирилунд нанесли горы нежнейшего пуха с тех дворов, обитатели которых промышляли собираньем яиц и пуха на птичьих островках и по берегам фьорда.

Так что мало проку было предавать перину Макка сожжению.

Но баронесса отличалась упорством в своих решениях, да и в своей набожности, и самым добросовестным образом носилась с планом положить конец распутству отца; говоря про обыск, она всегда кончала тем, что крепко сжимала губы и многозначительно кивала головой. Обыск этот заключался в том, что сирилундские женщины припрятывали в сочельник кто серебряную ложку, кто вилку, а потом подвергались личному обыску в комнате Макка. О, Макк умел таки разыскивать свои вилки и ложки! По этой части он был, говорят, беспощаден и успевал в такой вечер обыскать с полдюжины женщин одну за другой. Положительно, он был необузданный, распутный человек! Но что меня особенно поражало, так это - в каком строгом повиновении держал он всех тех женщин и девушек, свидетельниц своего поведения. Круглый год не было слышно ни единой жалобы; напротив, все относились к нему с величайшим почтением. Верно, ему больше чем кому-либо было отпущено этого удивительного умения господствовать над другими. Для меня он был настоящей загадкой.

Рождество быстро приближалось, и в Сирилунде целыми днями стояла толчея. Покупатели ехали и шли вереницей; и лавка, и пивоварня, и винный погреб ни на минуту не пустовали. А мне пришло приглашение от родителей Розы, пастора и пасторши соседнего прихода, прогостить у них Рождество; они были так одиноки, и я доставил бы им большое развлечение своим посещением. Когда я заговорил об этом с баронессой и Макком, они оба сказали, что отсутствие мое, конечно, будет весьма заметно в доме, но все-таки мне следует доставить радость пастору и пасторше. Потом я поговорил с Розой, и она тоже попросила меня отправиться. Тогда я порешил, что выйду в путь с утра накануне сочельника и пойду общественным лесом.

В это же время Господь как будто вспомнил старика Фредрика Мензу, и собирался разрешить его от уз земных. Желудок старика, до сих пор исправно переваривавший все, вдруг заупрямился, и Фредрик Менза опасно заболел. Дочь его, бывшая замужем за младшим мельником, чрезвычайно хорошая и старательная женщина, пришла ухаживать за больным и не отходила от него целую ночь. Но у неё самой были дома малыши, и ей нельзя было больше оставаться. По её уходе, к больному и приставили Крючкодела менять старику припарки, а он такого натворил, что просто грех. Дня через два открылось, что Крючкодел прикладывал вместо припарок, тряпки со льдом, да еще того хуже - усердно натирал больному живот ледяными осколками. От этого больному только с часу на час становилось хуже; с ним начались судороги, которые так и подбрасывали его на кровати и сводили ему рот на сторону до самого уха. Вряд-ли старику случалось когда хворать так шибко; он и не понимал, что такое с ним, и вопил благим матом. На беду также у него, должно быть, всплывали воспоминания о том, что он обыкновенно делал во время своей сознательной земной жизни, когда ему приходилось плохо, и вот он клялся самыми страшными клятвами и плевался на пропалую. Дрожь пробирала, как послушать да поглядеть. И только, когда боли немножко отпускали его, и он опять впадал в свое старческое слабоумие, вновь слышалось его бормоганье: ту-ту-ту, а то он все изрыгал невероятные проклятия. Крючкодел от страха даже выбегал из комнаты; он совсем забывал, что стариков нужно почитать и слушаться. Но добрейший Фредрик Менза и на этот раз не отдал Богу душу. Крючкодела накрыли за его безчеловечным делом и устранили от всякого ухода. Его спросили: неужто он хотел убить старика? - И не думал,- ответил он;- у нас, в нашей стороне, всегда так лечат больных животом.- Когда баронесса узнала обо всем, она еще больше прониклась набожностью и приставила ходить за больным Иенса Папашу. По правде, в баронессе было много хорошаго.

И Фредрик Менза оправился; такой он был крепкий и здоровенный внутри. Благодаря уходу Иенса Папаши, он снова расцвел по прежнему и опять лежал себе старчески слабоумным, но слава Богу, в добром здоровье, что касалось еды и сна. И, по правде сказать, для всех нас выздоровление старика было большим успокоением: не приходилось больше опасаться болезни и смерти в доме на Рождество. Да, как-то легче становилось на душе от сознания, что Фредрик Менза опять лежит себе там и дышет. Когда же мы спрашивали его о чем-нибудь, он по прежнему так бодро и ясно выговаривал: ту-ту-ту! Вот был и весь его ответ.

На другой день по утру мне предстояло отправиться. Рождественские подарки я получил еще с вечера накануне: много красивых и полезных вещиц от всех - и от девочек, и от их матери, и от самого Макка. Перед тем, как лечь спать, я хотел только пройтись к пристани. У меня было на уме лишь кивнуть жилищу Розы, а в этом, право, не было ничего дурного. Положим, и завтра путь мой лежал мимо, но, простившись с нею мысленно сегодня, я мог заснуть спокойнее. Спокойной ночи! Господь тебя храни!

Проснулся я еще впотьмах, зажег свечку и оделся. Дорога предстояла дальняя, и я хотел вовремя добраться до места. Я поел, поручил себя Господу Богу и вышел со двора. Проходя мимо дома Розы, я еще раз кивнул ему и пожелал всем его обитателям веселых праздников.

Разсвет был пасмурный, погода туманная, даже перепархивал снежок. Но путь был ничего себе, хотя еще и не уезженный. Мне обстоятельно растолковали дорогу, так что сбиться я не мог, да тропа эта никуда больше и не вела, как прямо через кряж. Пройдя немного по лесу, я услыхал говор и увидал кучку людей: самого Гартвигсена со Свенам Дозорным и еще двух людей. В руках у них были кирки и заступы, и они рыли большую яму.

Гартвигсен только кивнул мне и продолжал командовать:

- Живее кончайте, молодцы! Помните: четыре аршина в длину, три в ширину. А я вот только пройдусь со студентом.

- Кого это собираются хоронить? - спросил я, шутя.- Словно могилу роют для двоих!

Но у Гартвигсена был такой торжественный вид; ни тени улыбки.

- Я скажу только. что это сурьезная могила,- ответил он.- Решено предать земле ванну и купальную перину Макка!

- Да что вы!

Гартвигсен важно кивнул головой.

- И, кроме меня, некому взяться за него и скрутить.

Так вот чем порешил расквитаться Гартвигсен со своим компаньоном за крушение,- подумал я; улучил таки хороший случай! О, у Гартвигсена из головы не шло, как его ввели в беду со страховкой собственного судна. И вот он теперь захватил с собой в лес троих людей, лично заинтересованных в том, чтобы схоронить в сырую землю Маккову перину и ванну; тут были Свен Дозорный, кузнец и бондарь, да нашлось-бы и еще с десяток жениных мужей, которые с великой охотой потрудились-бы над этой могилой!

- Ну, а чем, однако, это кончится? - спросил я и подумал про себя, что Макк, небось, сумеет выпутаться и тут.

Видно, и Гартвигсен не был особенно уверен в последствиях, не выпятил грудь, и не похвастался: я-де беру на себя последствия! Напротив, он принялся оправдываться и спрашивать меня, как я смотрю на дело. Теперь вот Макк объявил насчет пера и пуха и так вздул цены, что людям выгоднее бросать работу и рыскать по птичьим островкам и скалам. Разве подобает так вести себя человеку? Опять-же скоро сочельник, мужья перепьются, а жены по очереди перебывают у Макка...

- Все дело в том, захочет-ли Макк примириться с пропажею ванны? - сказал я.

Лицо у Гартвигсена стало еще серьезнее, и он задумался; да, нельзя было отрицать, что Макк такой господин, с которым нужно считаться.

- Оно, положим,- заговорил Гартвигсен,- не я один оборудую это погребение, или как его там назвать. Эдварда была все время за одно; скажу даже, что она-то все и обмозговала.

Тут дело сразу показалось мне не таким уж рискованным. У баронессы была властная рука; она и раньше уже спутывала планы своего батюшки.

- Ну, тогда у меня нет никаких сомнений,- заявил я.

- Вы-же понимаете,- продолжал Гартвигсен, ободренный,- что нам-бы и не вынести ванны из дома, без её помощи. Она распорядилась выслать всех слуг. И прямо скажу: жалко смотреть, как она сокрушается в своей набожности; надо быть каменным, чтобы отказаться помочь ей.

Бондарь подошел к нам и торжественно доложил:

- Все готово!

Тогда мы направились к могиле. Люди принесли спрятанную в кустах ванну и вместе с периной и подушкой бережно опустили в могилу. Сверху ванна была прикрыта мешками, чтобы перина и подушки не запачкались.

И вот, эта цинковая ванна, эта страшная трехспальная постель, стояла на дне ямы, готовая исчезнуть. Сработал ванну из толстых тяжелых листов сам кузнец. А перина была в пунцовой шелковой наволочке.

- Еще недолгий, краткий миг, и ванны сей не будет! - сказал Гартвигсен торжественно; ему не до шуток было у могилы.- Люди, исполпяйте свой долг.

И кузнец с бондарем принялись зарывать могилу.

Я простился и пошел своей дорогой. Снег пошел сильнее, тропа стала более скользкой, но с Божьей помощью я добрался до отдаленного пасторского двора еще задолго до вечера. И был принят с величайшею радостью.

Все Рождество провел я там. Но ничего за это время не случилось, что стоило-бы записать, разве только, что на меня так и нахлынули мысли и чувства в этом милом доме, где я видел разные рукоделия Розы, где чувствовал веяние её духа во всех комнатах, в которых протекли её детство и юность. Да, я в эти дни просто изнемогал под наплывом чувств и много плакал. А как приходилось мне крепиться, чтобы не выдать себя, когда мне вдруг попадались под руку ноты или книги, помеченные именем Розы! н я не мог ни подняться по лестнице, ни пройти по комнате, не подумав: вот тут ходила Роза! Пастор с пасторшей тоже много расспрашивали меня о дочери - здорова-ли она, да хорошо-ли ей живется, а я отвечал: вполне хорошо. Бог мне прости, я, пожалуй, лгал этим добрым людям, так как, верно, у Розы было не мало забот и горестей на сердце.

Пастор Варфод был прекрасным проповедником, и в церковь его по праздникам всегда стекалось много народу. Но его лучшим время-препровождением было бродить по лесам и полям, ко всему присматриваться и обо всем размышлять. Он сам говорил, что нигде не чувствует себя ближе к Богу, чем в лесу. В известном смысле нельзя было назвать его человеком набожным, но он был хороший и умудреный опытом человек. Он читал и по немецки, и по французски и имел вообще большие познания.

Так как раньше нового года нельзя было отправиться на охоту, мы с пасторскою четою ежедневно проводили долгие часы в беседах о разных разностях. Пасторша при этом раскладывала пасьянс на ломберном столе. Она была тихая, спокойная женщина, в блондовом чепце, как моя матушка. Кроме того, в сумерки, которые в это время года тянутся очень долго, я садился за фортепьяно и играл все, что знал наизусть. Вечером-же, когда зажигали свечи, я играл еще по нотам, которые остались после Розы. То были славные, мирные часы. А раз как-то днем я сделал большую прогулку и побывал на соседнем крестьянском дворе.

До настоящей охоты дело так и не дошло, но пастор несколько раз одолжал мне одно из своих ружей и брал меня с собою. Он, верно, скоро раскусил, что я не Бог весть какой охотник, но имею влечение и способности к охоте, и мне только не достает практики. Пастор был вдумчивый и проницательный человек, много знавший о зверях, птицах, лесе и скалах; знания эти он все добыл из личных наблюдений. Я, напротив, знал лишь кое-что из книжек по естественной истории, да и это кое-что не всегда оказывалось верным. Так, пастор уверял, что книжные теории насчет полезных и вредных животных весьма поверхностны: вредных животных нет, одна порода уравновешивает другую. Стоит перестрелять ворон,- размножаются мыши; перебить лисиц,- появляются в опасном количестве белки. Белки очищают лес от птичьих яиц, а раз переведутся птички, нет спасения от насекомых. О, да, природа мудра и сама себя регулирует!

Все это было для меня новой мудростью. Но после таких охотничьих прогулок, я уже мог начать свое странствие с Мункеном Вендтом не таким неопытным новичком.

На крещение я распростился с пасторским двором и отправился обратно в Сирилунд. Вот и то место, где схоронили Маккову ванну; но все сравнено, сглажено, и свеже-выпавший снег скрыл все следы.

ХXIV.

Рождество миновало, но не обошлось без довольно крупных событий в Сирилунде.

Сочельник прошел сравнительно спокойно. Только баронесса жестоко провела своего отца по части обыска дворовых женщин: сама вышла в кухню и потребовала обратно все вилки и ложки. Жены бондаря и младшего мельника не хотели было сдаться добровольно, но у баронессы был под рукою Иенс Папаша. Как дошло до щипков и синяков, серебро все оказалось в целости.

За такое попрание всех обычаев Макк отплатил тем, что совсем не лег в постель в ту ночь, а ушел из собственного дома и вернулся только утром. Никто не знал, где он был, и сам он о том молчал, но с виду был вполне доволен проведенной ночью. Он даже побеседовал с девочками и оставался все тем же спокойным и обходительным человеком, как всегда.

Но вот, дело-то вышло какое: зарыв в землю ванну Макка, зарыли и кусок хлеба Крючкодела! К чему было теперь приставить этого лядащего человека? А, между тем, невесте его, Петрине Горничной, надо было как можно скорее пристроиться замуж. Дела, таким образом, запутывались, и баронесса с Гартвигсеном не раз держали серьезный совет между собою.

Хуже всего было, однако, то, что сам Макк стал прихварывать. Ему жизнь была не в жизнь без его милых ванн; оне были для него настоящей потребностью, незаменимым благом. Но где-же было Гартвигсену, который сам никогда не брал ванн, понимать такие тонкости. К тому-же он решительно не мог взять в толк, почему это для мужской ванны требуются две женщины. И кончилось тем, что у компаньонов пропало всякое взаимное доверие, и они даже не заводили разговоров между собой. Между тем, подошло время снаряжать суда на Лофотены, так что хлопот было много.

- Я начинаю все больше и больше не уважать его,- говорил Гартвигсен про своего компаньона.- Пусть он себе там возится в конторе, а мое дело надзирать за всем, чего ни коснись.

Раз теперь ванна исчезла, а Макк даже не заикнулся об этом, Гартвигсен набрался такой важности, что стал приписывать себе всю честь исчезновения этого цинкового чудовища с лица земли, исполнился невероятных представлений о своем могуществе и влиянии. Не будь теперь Свен Дозорный ему необходим на судах, которые шли на Лофотены, Гартвигсен, чего доброго, сейчас-же отправил-бы его покупать пароход, чтобы можно было вывозить треску прямо в Испанию. О, самомнение Гартвигсена проявлялось и более курьезными выходками! Так он выдумал ехать в церковь в водолазном костюме.

- Что вы на это скажете? - спросил он меня. Я просто онемел и не мог ничего ответить, а он продолжал:- Уж наверно в церкви еще ни разу не бывало человека в такой редкостной амуниции, и, как по вашему, пожалуй, на меня будут смотреть больше, чем на самого пастора? Но, само собой, я захвачу Свена Дозорного накачивать воздух.

Я подумал, что с человека, щеголявшего под венцом в меховых ботфортах, только чтобы поразить купцов с дальних шкер, станется поехать в церковь в костюме водолаза. Такой уж он был взбалмошный! Но так как Гартвигсен требовал моего мнения, то я отрицательно покачал головой и отсоветовал ему.

- Да, да, вы всегда такой тихоня и сурьезный, чего ни коснись,- сказал он. - Но то-то важно было бы явиться в церковь в таком параде! А то к чему же мне эта амуниция? Лежит себе. Кроме того, и Эдварда ничего не находит сказать против этого.

Да, милейшая баронесса Эдварда сама была достаточно безразсудна; она так страдала от разных своих вспышек, настроения у неё так менялись, то она впадала в меланхолию, то ударялась в набожность,- отчего-ж ей не поддаться и бесу издевательства? Правда, она была также способна к доброте и к нежности, но это лишь когда ей вздумается. Такая уж изменчивая была эта баронесса.

Впрочем, скоро у Гартвигсена явились другия заботы поважнее катанья в церковь в водолазном костюме. Однажды утром Макк спустился из своей комнаты в контору с широким красным шерстяным шарфом вокруг пояса. Кое-кто увидал это, и весть о том обежала всю усадьбу. Видимое дело, Макк опять серьезно занемог животом.

Всем нам как-то жутко стало, и старым и молодым; но сам Макк не жаловался, не выставлял на вид своих страданий; он только стал меньше кушать, а, когда баронесса осведомилась о его здоровье, равнодушно ответил:- Просто маленькое ухудшение моей всегдашней желудочной болезни.

Прошло несколько дней; вся жизнь в Сирилунде как-то притихла; но Макк лишь не снимал своей красной повязки, а то выходил и стоял за конторкой по прежнему. Никакой беды пока не предвиделось, и все-таки у всех щемило сердце, а Гартвигсен отложил попечение насчет своей поездки в церковь.

Начался отъезд рыбаков на Лофотены, и Сирилундские суда готовились к отплытию. Страсть сколько хлопот было в эти дни: команда ожидала выдачи рыболовных снастей и провизии, шкиперам Свену Дозорному и Вилласу Приставному предстояло закончить снаряжение судов. И вдруг, однажды, контора опустела; Макк не явился; он слег в постель.

Какая сумятица поднялась во всей усадьбе и далеко вокруг! Гартвигсем был на своем месте; конечно, Гартвигсен был везде, где надо, но контора опустела! Все книги и счета, письма и депеши, заказы, цены на притраву и на соль - все это было для Гартвигсена тарабарщиной, и где-же было ему разобраться в ней! В каких местах в этом году ожидалось появление трески? Куда плыть судам? На конторке Макка всегда лежала куча депеш с нужными сведениями, и, согласно им, Макк ежегодно распределял свои суда по местам; но в этом году Макка не было. Гартвигсен прибег ко мне: не могу-ли я помочь ему разобрать одну депешу насчет притравы? В ней были какия-то числа и цены, но как понять ее - настоящая загадка!

Тут, однако, за Гартвигсеном пришел посланный от Макка позвать его к одру больного. Да, Макк был не такой человек, чтобы только валяться в постели, не думая о делах; напротив. - Позовите ко мне моего компаньона,- сказал он,- и пусть он захватит с собой все письма и депеши с моей конторки. - Он всегда и во всякое время оставался барином и хозяином. Гартвигсен отправился к Макку и узнал, как вести все счеты да рассчеты, чтобы остаться в барышах. Гартвигсен вернулся в контору преважный и стал разглагольствовать обо всем, что ему предстоит сделать да рассчитать. Но, наверное, многое было сделано им наугад; Гартвигсен смыслил в делах так мало; он был только богачом.

- Вот тут говорится насчет пустых мешков из-под муки, и дано им название "тара", а они попросту из холста; по каковски же это написано? - спросил он меня. И впрямь ему туго приходилось; извольте-ка то и дело бегать наверх к Макку спрашивать обо всем! - Хорошо, кабы мой компаньон скорее встал на ноги! - говорил он.

Да, он, по правде, очутился как рак на мели. Оба приказчика, конечно, давно служили у Макка и знали вдоль и поперек все, что касалось торговли за прилавком, но больше с них уж нечего было спрашивать. К тому же Гартвигсену волей-неволей приходилось принимать участие в самой торговле в лавке: народ уже привык иметь дело с самим Гартвигсеном и больше ни с кем, смекая, что к нему обращаться выгоднее; получив отказ у приказчиков, все и шли к Гартвигсену, зная, что его не придется просить напрасно. И, правду сказать, он так трогательно и красиво разрешал всякие такие затруднения одним своим словечком. Придет какой-нибудь бедный рыбак со своей нуждой, и Гартвигсен скажет Стену Приказчику:- Да, да, у человека семья; запиши на Б. Гартвича в его большую книгу! - вот чем всегда кончалос. А когда пришел Арон из Гопана, этот первоначальный хозяин драгоценных серебряных гор, Гартвигсен собственноручно похерил в книгах весь его старый долг и отпустил ему полное снаряжение для Лофотен даром. Этот же самый Арон слыл теперь между своими соседями за весьма состоятельного человека.

Макк все продолжал лежать в постели, худел, бледнел, и слабел. Позвали доктора, появились лекарства; одно давалось утром, другое вечером. Но Макк от них не поправлялся. Наконец, контора и все дела почти~что стали. Переполох и почти полное расстройство во всем Сирилунде!

Я зашел к Розе передать поклон от её родителей. Гартвигсен был дома. У нас и не вышло никакого особенного разговора, кроме того, что я заодно передал Розе привет от её комнатки в родном доме, от нот, которые она там оставила, и еще поклоны от девушек с пасторского двора. Она все выслушала и растрогалась, что, верно, объяснялось её положением.

Кнут Гамсун - Роза. Из записок студента Парелиуса (Rosa. Af student Poerelius' Papirer). 3 часть., читать текст

См. также Кнут Гамсун (Knut Hamsun) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :