Кнут Гамсун
«Роза. Из записок студента Парелиуса (Rosa. Af student Poerelius' Papirer). 2 часть.»

"Роза. Из записок студента Парелиуса (Rosa. Af student Poerelius' Papirer). 2 часть."

Раздумывая обо всем этом, я все шел да шел до полного изнеможения. Инстинктивно я забирался в самую чащу леса, словно желая спрятаться, и вот очутился перед густым ивняком. Я решился проползти сквозь него на четвереньках, чтобы хорошенько укрыться, и там уже отдохнуть. Меня как-то тянуло туда; как будто сам Бог призывал меня туда для какого-то дела, словно я, при всем моем ничтожестве, мог в чем-то помочь Ему.

Я пробирался сквозь кусты по тропинке, как будто протоптанной зверями. Когда тропинка пресеклась, передо мной оказалась небольшая круглая полянка с прудком. Пораженный, встал я на ноги и смотрел; и полянка точно смотрела на меня. Никогда еще не бывал я на такой маленькой и круглой полянке. Можно было подумать, что прудок служил обиталищем какому-то существу, которое вдруг поднялось на воздух, унеся с собой крышу.

Когда первое изумление прошло, я стал находить особую прелесть в мертвой тишине местечка, куда свет проникал только сверху, как в колодец, и где никто не мог видеть меня,- разве с высоты. Как тут хорошо! - подумал я. Прудок был такой маленький и мелкий, что и я невольно присел - ради пущей уютности.

Э, да тут есть комары! Я заметил их несколько; они, как видно, начинали свою пляску в одиночку где-то в другом месте, а тут соединялись в хоровод.

Прудок затянуло сверху как пленкой, и комары, касаясь ея, даже не мочили крыльев; по ней же бегали разные водяные паучки и мошки, не оставляя никаких следов. Небольшой усердный лесной паук уселся на покой в своей колыбельке-паутинке, прикрепленной к ветке.

Я даже забыл все свое уныние и обиду,- так здесь было хорошо. Здесь не было ни правой, ни левой стороны, была одна окружность; росли ветлы, зеленел дерн, было глухо, тесно, пахло стариной; это местечко лежало тут, принадлежа себе самому, из одного человеческого века в другой. И ничто здесь не напоминало мне, что вот-де я сижу тут и теряю время: тут не было никаких часов, и меркой всему служил круглый прудок, обросший чащей ветл.

Мне захотелось откинуться на спину и заснуть, но я спохватился во-время и не привел в исполнение своего намерения: паук начал шевелиться,- к дождю. Я заметил также, что пруд словно помелом вымело от мошек и подернуло муаровой рябью. Я огляделся вокруг, и мне стало как то не по себе: я открыл, что кто-то недавно был по ту сторону прудка: несколько ветл было срублено, словно чтобы несколько расширить берег, и свежие обрубки сразу выдавали, что это было сделано лишь сегодня. Я перескочил через пруд. Берег слегка заколебался, хотя почва тут была твердая, а не болотистая. Я поглядел на торчавшие из земли остатки ветл, и меня охватило какое-то странное волнение: я увидал, что это сделано непривычной левой рукой. Верно, это рассказ баронессы так обострил мою наблюдательность! Я взял в руки срубленные ветлы, рассмотрел их со всех сторон и убедился, что я прав. Но к чему, зачем были срублены эти ветлы? И откуда эти таинственные зарубки на других? Я стал вглядываться в чащу, и по спине у меня пробежал холодок: прямо передо мной стояло каменное изваяние, божок.

О, он был такой маленький и жалкий, без рук по самые плечи, и с какими-то жалкими черточками вместо глаз, носа и рта. Начало ног тоже было обозначено лишь грубой насечкой на камне, а самых ног не было, и чтобы божок не упал, его подперли камнями.

Сперва я подумал, что Господь Бог для того и завел меня туда в этот вечер, чтобы я сбросил в пруд этого маленького идола. Но, когда я занес на него руку, она не послушалась меня, а как-то странно ослабела. Я взглянул на руку: что такое могло с ней случиться? Вся кожа на ней как будто завяла, сморщилась. Охваченный жутким чувством переводил я глаза с руки на маленького идола и обратно... Фу! какой стыд перед Богом - струсить такого уродца! Сдавалось, что он когда-то был куда больше, величественнее, но давно-давно, а потом как будто впал в детство, теперь-же и вовсе никуда не годился, весь сморщился, очутился на подпорках. Я поднял на него другую руку, но и эта рука упала бессильно; повторилось то же самое: кожа сморщилась, поблекла и на левой руке.

Тогда я опять перескочил через пруд и выкарабкался из чащи.

С неба закапали крупные дождевые капли.

XII.

В Сирилунде получено было письмо от родителей Розы, пастора и пасторши из соседнего прихода. Это было приглашение на свадьбу. Пастору Барфоду вторично предстояло повенчать свою дочь. Ну, значит, все было готово к торжеству. Я слышал уже про оглашение в двух церквах, но сам Гартвигсен, чисто по мужицки, держал свою свадьбу в полном секрете до самого конца. Даже ни словом не обмолвился о ней. Но, на все воля Божья!

Дождь лил беспрерывно, и ехать на свадьбу приходилось на большой лодке Макка. Но одна из дочек баронессы, маленькая Тонна, была нездорова, и решено было оставить обеих девочек дома. Таким образом, и я не мог принять приглашения. Баронесса, впрочем, была очень любезна со мной и предлагала сама остаться дома, чтобы я мог ехать. Но это уж было ни с чем несообразно, и об этом не могло быть и речи. Маленькая Марта тоже оставалась с нами.

Самая свадьба была тихая по той причине, что невеста еще так недавно была замужем за другим. Да, свадьба была совсем тихая, отнюдь не во вкусе жениха; он бы рад был созвать оба прихода и задать такой пир!

По возвращении, Гартвигсен сказал: - Мне вас очень не доставало на моей свадьбе.

Я поблагодарил его и ответил, что не имел никакой возможности быть,- по разным причинам. Во первых, я был человек служащий, и моя госпожа сама была приглашена. Во вторых, у меня не было фрака, а даже моя незначительная благовоспитанность говорила мне, что никакое другое одеяние неуместно в подобном случае.

Вот что я ответил. Пусть себе Гартвигсен передал бы дальше эту мою последнюю главную причину! Я ничего бы не имел против этого. Я впрочем, слышал потом, что сам Гартвигсен щеголял на свадьбе в ботфортах с меховыми отворотами, чтобы поразить купцов с дальних шкер. Кто-то обратил было его внимание на несуразность такой обуви в летнее время, но Гартвигсен ответил:

- Мне горя мало, что делает, чего не делает Макк. А раз у меня зябнут ноги, я надеваю меховые сапоги. У меня, небось, всякого сорта найдутся!

Роза во второй раз стала теперь замужней женщиной. Ровно в двенадцать часов я пошел к ней с поздравлением. Она пожала мне руку и с улыбкой поблагодарила. Потом налила вина в стаканчики, и я остался посидеть. Она начала рассказывать, что лопарь Гильберт встретил ее у дверей церкви, и ей стало жутко. Пока же она рассказывала, вернулся домой Гартвигсен. Вид у него был какой-то таинственный, и он улыбался чему-то. Выпив с нами, он вынул из кармана пакет со множеством сургучных печатей и, посмеиваясь, с самодовольною гордостью сказал:

- Сейчас вот получил кое-что с почты. Опоздало на денек, но...

Тут он вскрыл пакет и, вынув оттуда кольцо, надел его Розе на палец.

- Вот тебе кольцо,- сказал он.- Смотри, не потеряй опять.

Роза слегка изменилась в лице.- Нет! - тихо сказала она, взяла его за руку и поблагодарила. Кольцо было чуточку велико. Она сняла его, взглянула на выгравированное имя Бенони и снова надела.

Но Гартвигсен не мог успокоиться, пока не показал, что еще заключалось в пакете.- Тут, пожалуй, еще кое-что есть! - заявил он.

- Боже мой! Что же там может быть еще?- спросила Роза.

Гартвигсен взял пакет, показал его нам обоим снаружи и, окинув нас горделивым взглядом, сказал:- Прочтите сами. Кольцо то стоило всего четыре далера, с именем и со всем прочим, а тут помечена цена пакета: сто десять далеров!

Гартвигсену, видно, хотелось хорошенько помучить нас. Я было сделал попытку уйти, чтобы не мешать, но он попросил меня остаться. - Ну-ка, отвернитесь! - скомандовал он.

Я слышал, как он звякнул чем-то; потом он подошел к Розе и торжественно произнес:

- Изволь, Роза! Я преподношу тебе сии золотые часы и золотую цепь.

Роза широко раскрыла глаза от изумления, хотела что-то сказать, запнулась и даже села. О, как она была мила в своем смущении, как искренна! Она то краснела, то бледнела, и когда, наконец встала и поблагодарила мужа за все, он сказал, сам растроганный:- Носи на здоровье!

Затем он взял часы обратно, чтобы завести их и поставить. Его самого это занимало, как ребенка; у него были такие счастливые детские глаза. Уходя от новобрачных, я и сказал себе, что раз начало у них вышло такое сердечное, то, пожалуй, все-таки хорошо, что Роза попала в этот дом. Да, да, значит, и дело с концом: Роза нашла свое счастье!

Дни шли, снова было солнце и тепло. Начались красные ночные зори, и морские птицы разгуливали по отмели со своими птенцами. Мне же стало тоскливо: ведь нельзя было каждый день заходить к Розе и Гартвигсену, да это уже и не доставляло мне теперь особой радости. Баронесса была вполне равнодушна к музыке и ко мне самому, так что я играл немножко лишь днем, когда Макк бывал в конторе, а баронесса гуляла. Впрочем, гулял и я - с детьми, как птицы со своими птенцами.

И порою нам бывало превесело. Стоило девочкам увидать меня лежащим где-нибудь на траве, как оне загорались желанием побороть меня. Усядутся мне на меня и не дают мне встать. А я возьму да тихонько перевернусь, там что оне покатятся с меня. Но оне опять мигом вскочат и снова стараются изо всех сил притиснуть меня. Тонна при этом так пыжилась, что краснела, как рак. Особенно добивались оне схватить меня за нос, воображая, что в этом вся сила. Но за волосы оне меня никогда не трогали. Иногда оне также принимались стирать у меня с лица угри, и так усердно терли и слюнями, и морской водой, что лицо мое становилось куда румянее, чем было на самом деле. Вообще, девочки были удивительно хорошия. Но в последнее время оне, по детскому обычаю, переменили друга и начали сопровождать Иенса Папашу, когда он, по долгу службы, обходил дома, собирая кости. Девочки постоянно выпрашивали у матери позволение на эти прогулки.

- Ну, ну, пусть их идут,- говорила мне баронесса. - Вот зимой уж начнут понемножку учиться.

Она была очень добра к детям, и они ее очень любили. Презабавно оне иногда с ней разговаривали:- Погоди мама, я вот приду и так буду любить тебя! - и тонкая, но сильная баронесса подхватывала их на руки и высоко подымала на воздух.

Ох, уж эта мудреная и бессовестная баронесса Эдварда! Хотя, пожалуй, все-таки она была несчастнее и больше сбита с толку, чем какая-либо другая женщина из тех, кого я знавал; впрочем - и знал-то я не многих.

Раз, поздно вечером, меня взяла такая тоска, что я нигде не находил себе места. Я зашел-было на минутку к Розе, и мне почудилась какая-то тихая, почти немая размолвка между нею и мужем. Мне даже как-то жутко стало; Гартвигсен почти ничего не говорил, и Роза отвечала молчанием. Я поспешил уйти, и мне вдогонку был брошен грустный, беспомощный взгляд.

Одолеваемый мыслями, я пошел опять в лес, поднялся на кряж и стал пробираться к знакомому местечку с прудком и с языческим каменным человечком. Я опять на четвереньках прополз по тропинке через чащу ветл и - замер: кто-то предупредил меня и занял мое местечко! Там были люди. Они не разговаривали, но купались в маленьком прудке, оба совсем нагие. Я сразу узнал в женщине баронессу Эдварду. Мужчину же я не признал: волосы у него разделились посередине головы и висели по обе стороны длинными мокрыми прядями. Взглянув на его одежду, лежавшую на берегу, я, однако, догадался, что это был лопарь Гильберт.

Они купались, окунаясь одновременно; он держал ее за талию. Я замер в кустах, как окаменелый, вытаращив на них глаза. Временами купающиеся останавливались и глядели друг на друга, но как будто ничего не видели и только порывисто дышали, как бы в экстазе. Наконец, они словно вынесли друг друга на расчищеное возле прудка место. Лопарь остался стоять, отдуваясь; вода так и текла с его волос. Баронесса села, поджав под себя ноги, положила голову на одно колено и так застыла; только глаза её бегали. Она ждала, что он теперь сделает с ней. А он присел около нея, зарычал и вдруг, схватив ее за горло, повалил. О, тут они оба точно одичали, дрожали, извивались, сплетались руками и ногами... Нет слов сказать, что они делали. Из груди моей рвался крик, но замер на губах. Маленький идол да я были свидетелями, но я был нем, как и он.

Я пришел в себя уже у выхода из чащи, куда инстинктивно возможно осторожнее допятился ползком. Оттуда, с прудка, не доносилось ничего, кроме тоненького, жиденького пения, словно пел дряхлый старик или больной, или пищал сам тот жалкий идольчик. Верно, те двое лежали теперь перед ним и не в силах были найти для него лучшей песни, чем этот писк.

На обратном пути домой меня трясло, как в лихорадке, даром что светило солнце и было тепло. Должно быть, во время бегства из лесу меня хлестали и царапали ветви, но я ничего не замечал, ничего не помнил. Зато, выйдя из лесу около мельницы, я заметил Крючкодела, который стоял там со своей свистулькой и дурачил птиц, заставляя их просыпаться и откликаться. Я был виною того, что Гартвигсен велел закрасить указующую руку на стене, так что Крючкодед мог иметь зуб против меня и не постеснился бы продолжать чирикать, еслибы я прошел мимо. Я и направился прямо к нему, намереваясь спросить:- Ты что же это не ложишься? Ведь уж ночь! - Но, когда я подошел поближе, он перестал чирикать, снял шапку и поклонился. Тогда я решил спросить иначе:

- Что-ж, ты и по ночам тут щебечешь?

- Да,- ответил он.

- А спать разве не пойдешь?

- Нет. Я на карауле. Мельница работает.

- Да ведь там два мельника.

- Так то так, да...

Занятый тем, что я видел в лесу, я подумал: уж не баронесса ли поставила его караулить,- и продолжал про себя:- да, да; мало ли кому тут нужны караульные!

Крючкодел видел, что я задумался и, полагая, что за моими вопросами скрывается что-то, вдруг заговорил, озираясь во все стороны: - Видно, знаете.

Мне не хотелось быть его сообщником в чем бы то ни было, но и напрасно было бы отнекиваться, что я знаю кое-что. А он указал пальцем на что то позади себя и прибавил:

- Вон лежит.

- Что лежит? Перина? В чем дело?

Я подвинулся поближе; Крючкодел, посмеиваясь, двинулся за мной и объяснил, что вот и весь его караул: раза три, а то и четыре в неделю он сушит тут по ночам перину Макка на этом брезенте. Ну, и стыда в этом нет никакого. Прежде справлял эту должность Свен Дозорный, а он теперь важный шкипер. Кому нибудь да надо же это делать! Но какой разбойник и хват этот Макк! Купаться по три, четыре раза в неделю! А по весне так он еще хуже был,- каждый Божий день; чисто взбесился! И все-то еще для него стоит лето, и, Бог весть, когда придет зима. Пожалуй, никогда.

Я выслушал это объяснение и настолько собрался с мыслями, чтобы спросить:

- А как же ты сушишь перину в дождь?

- Тогда я норовлю забраться на ночь в пивоварню. Да, прежде то-все это делалось проще, как я слыхал. Свен Дозорный сушил перину прямо на дворе, на солнышке, а пивоварня день и ночь была к его услугам. Но с тех пор, как баронесса вернулась, старику пришлось посократиться, ха-ха!

Добрейшему Крючкоделу, видно, страсть как хотелось представить мне свое занятие в менее невыгодном свете, и он не переставал подшучивать.

- Как сказано, кому-нибудь да надо же это делать! И Макк сам меня выбрал, позвал к себе в контору и предложил это место. Он, дескать, страдает животом, так ему нужно постоянно брать ванны, и чтобы его растирали. У меня же кстати такой особый талант; вот и ходи себе тут по ночам да подразнивай птиц и удивляй людей, если кто набредет на тебя. Ха-ха! Надо же иметь такую голову, чтобы так все обмозговать! и про купанье-то чего наговорил? Теперь его растирают Эллен, жена Свена Дозорного, и эта девчонка Петрина.

Вернувшись в Сирилунд, я наткнулся на ссору: Оле Человечек сцепился с Туловищем из за своей жены, Брамапутры. Ах, этот бес Брамапутра, - опять попалась! Она поспевала во все места зараз, скользила, как тень, по стенам, и никогда не бывала виноватой, в чем бы ее ни уличили.- Да постыдитесь же!- усовещивала она тех двух по поводу моего прихода, но Оле Человечек ничего не слышал и не видел, а только плевался и бегал взад и вперед, Туловище же прислонился спиной к кухонной стене, чтобы обезопасить себя с тылу, и так стоял на своих коротеньких ногах, словно на двух подпорках; а туловище у него было огромное, сильное; просто чудовище какое-то!

Вся. эта ночь была настоящим навождением бесовским.

Утром баронесса вышла такая тихая, кроткая: ходила такая бледная, томная, усталая. Она положительно как будто боялась задеть кого-нибудь из нас, и опять у неё появилось то беспомощное, растерянное выражение лица, как тогда, когда ей случалось сгоряча сказать что-нибудь неподходящее.

XIII.

И баронесса, и Макк вспомнили меня в день моего рождения и надарили мне разных хороших вещей. Узнали они число и день, верно, от девочек; те раз спросили меня об этом, и мне не захотелось солгать им. Но мне не особенно приятно было, что мое рождение отпраздновали таким образом; за обедом даже подали вино, и Макк сказал несколько отеческих слов по поводу моего пребывания на чужбине. Девочки же поднесли мне хорошеньких раковин и камешков, набранных на отмели, и, кроме того, Алина нарисовала для меня удивительный город на крышке от коробки. Я повесил эту картинку у себя на стене и тем очень порадовал девочку. А маленькая Тонна назвала меня в своем поздравлении старшим братом; написала же за нее это поздравление сама мама.

Лето подходило к концу; лес запестрел желтыми и красными пятнами, а небо как будто поднялось выше и побледнело. Треска провялилась; суда были нагружены и только поджидали ветра.

- Знай я про ваше рождение, я бы уж не забыл его,- сказал мне Гартвигсен со своей добродушно-чванной манерой.- Пойдемте теперь к нам посидеть.

Я пошел не только с охотой, но и с радостью, радуясь и самому приглашению и тому, что Гартвигсен ничего больше не имеет против меня. Мы застали Розу дома, и Гартвигсен сказал ей, чтобы она подала вина и печенья.

- Я знаю, ты не заставишь себя просить долго,- сказал он, шутя.- Студент - человек образованный; не то, что я.

Роза ничего на это не сказала, но взгляд у неё был такой усталый.

Пока мы угощались, Гартвигсен продолжал шутить и болтать, часто спрашивая:- Что скажешь на это, Роза? Не знаю, как это тебе покажется, Роза? - а Роза как-то вяло отвечала:- Да,- или:- что мне сказать? - словно умаляя себя и говоря: да стоит-ли спрашивать моего мнения?

Вдруг Гартвигсен сказал серьезно:- Да, да, я ведь знаю, почему ты такая неповадливая. Но не советую тебе!..

Роза промолчала, слегка опустив голову.

- Я видел в Сирилунде маленькую Марту,- вставил я.

Никакого ответа.

- А голуби-то страсть как расплодились за лето,- опять вставил я, глядя в окно.

- Да, не советую тебе! - прогремел вдруг Гартвигсен, глядя на Розу из-под сдвинутых бровей.

Она встала и отошла к печке, где постояла немножко, потом присела и принялась рассматривать фигурки на печных дверцах.

В дверь постучали. Гартвигсен встал и вышел. Я услыхал в сенях голос баронессы:

- Здравствуйте!

- Не сыграть-ли что нибудь? - спросил я Розу, чувствуя себя прескверно.

- Да, спасибо.

Проходя по горнице к клавесину, я увидел в другое окно, как удалялись вместе Гартвигсен и баронесса.

Я стал играть первое, что пришло мне в голову. И на душе у меня было так тяжело, что я часто сбивался. Когда я окончил, Роза сказала:

- Не поехать ли нам половить рыбу? Хотите?

Я взглянул на нее. Если она предлагает мне ехат с нею ловить рыбу, значит, она стала посмелее; верно, и с ней случилось что-нибудь особенное; пожалуй, она решила платить тою же монетой?

Роза оделась, мы пошли в сарай, взяли донную удочку и дорожку и поехали. Гребя, я раздумывал: что такое творилось тут у меня на глазах? Неужто меня пригласили только для того, чтобы составить компанию Розе, когда сам Гартвигсен уйдет с баронессой?

Не было ни малейшего ветерка; залив лежал, как зеркало. Я попытался было рассказать об одном моряке, весельчаке и хвастуне, который раз в бурю потерпел крушение, но не утонул; вокруг него кишмя кишели потонувшие птицы морские, а он вот взял да не потонул!

Ну, засмейся же! - сказал я про себя, но Розе, видно, не до смеха было. Тогда я сам рассмеялся над моряком, чтобы немножко подбодрить Розу своей веселостью.

Я обратил её внимание, как моя оловянная рыбка блестит на солнце, и, когда погрузишь ее - словно луч сверкнет и потухнет в воде,

- Да,- сказала Роза и только.

Как она была угнетена! Я сидел и смотрел на нее. Одета она была хорошо, но в этом-же платье из прочной и простой материи ходила она еще весною, до замужества. На корме лежал её жакет; и он был далеко не новый, только носили его, видно, бережно. Пуговицы приходились на правой стороне, а петли на левой. Значит, жакет перелицован,- подумал я,- и как мило это сделано! Так вот чем она коротает время.

Взгляд Розы был так печален и глубок, чти когда она вскидывала его на меня,- словно волна набегала.

- Ваши родители живы? - спросила вдруг Роза.

- Да.

- Есть у вас сестра?

- Да.

- А у меня нет брата! - После небольшой паузы она прибавила, слегка улыбаясь:- Зато ведь у меня есть папа.

- Отец ваш удивительно красивый мужчина.

- Да, красивый и счастливый.- И она опять слегка улыбнулась и сказала:- Только я одна огорчала его всю свою жизнь.

По воде начала пробегать рябь; солнце перестало греть; Роза надела жакет и снова уселась с донной удочкой, тогда как я ловил на дорожку. Мы наловили немножко, но на уху не хватало,- рыбка попадалась все мелкая; приходилось посидеть еще, и Роза сидела очень терпеливо. Мне захотелось допытаться - не хочется ли ей попросту протянуть время, так как дом ей стал не мил. Я и сказал:

- Ваше кольцо было вам немножко велико; смотрите, как бы оно не соскользнуло с пальца.

Ей представлялся теперь удобный случай равнодушно ответить: Ну, и пусть его! Но она, напротив, вздрогнула, переменилась в лице и взяла удочку в левую руку.

Через час мы наловили достаточно и направили лодку к берегу.

Гартвигсен был уже дома и добродушно, хотя, пожалуй, не без насмешки, заметил Розе:

- Так и ты начинаешь приносить в дом? Да, да, пожалуй, нам есть нечего,- как знать.

- Разве мы мало потрудились? - сказал я.

- Нельзя пожаловаться. Ну, я помогу вам чистить рыбу, и вы оставайтесь с нами ужинать.

Я остался. Больше ничего особенного не произошло, но тон был какой-то несердечный, и мне весь вечер не по себе было. Гартвигсен то и дело выходил то за тем, то за другим, оставляя нас вдвоем. То он долго стоял и разговаривал во дворе с каким-то прохожим, то сыпал горох голубям, хотя голуби давно уже улеглись. Я по всему видел, что он перестал ревновать ко мне, но Розе как будто не было до этого дела. Она ходила по комнате и прибирала там и сям; закрыла, словно по рассеянности, крышку клавесина. Видно, не хочет, чтобы я попросил ее сыграть,- подумал я. Так, верно, оно и было.

Скрепя сердце, я продолжал болтать о том, о сем, хоть мне и очень тяжело было. А когда Гартвигсен вернулся в комнату, я встал и простился.

По дороге домой, я решил поскорее окончить картинку, изображавшую горницу Макка. И, когда мне удастся отделать стаканчик Розы так, что любо-дорого будет взглянуть, я поднесу картинку Розе. Гартвигсен еще на днях говорил мне, что получит с судами из Бергена всякие багеты для рамок.

Раз после обеда, когда я сидел и писал свою картинку, вошла баронесса и поразила меня, затронув в разговоре религиозные струны. Как она была расстроена и несчастна! Хваталась за грудь так, что несколько крючков расстегнулось,- словно хотела вырвать сердце. Она сказала:

- Нет, не найти здесь покоя! Но вы, может быть, нашли?

- Я? Нет, не могу сказать.

- Нет? Так, пожалуй, не мешало бы вам немножко поохотиться. Теперь ведь скоро наступит время. Постреляйте себе в лесу. Это вас освежит.

Я подумал: не во мне и не в моем покое тут дело. Не самой ли ей хочется бродить, прислушиваясь к моим выстрелам в лесу, и вспоминать выстрелы Глана в старину?

- Я собирался было пойти на охоту, когда подмерзнет,- сказал я.

Она встала, побродила по комнате, поглядела в окна, опять бросилась на стул и сказала несколько слов в похвалу моей картине. Но мысли её были где-то далеко. Я смотрел на нее с состраданием. В сердце моем ей не было места, но я желал ей всего хорошаго; она, видно, столько страдала и так заблуждалась.

- Я не собираюсь вовсе говорить о высоких предметах,- начала она опять,- но... хоть бы я что нибудь понимала! Почему я осуждена погибать так шаг за шагом? Я бегала тут ребенком повсюду и, бывало, прижималась лицом к былинкам, чтобы приласкать и их, быть доброй и к ним! Да. И, в сущности, это было не так уж давно, мне кажется; не Бог весть сколько человеческих веков прошло с тех пор. Но куда девались теперь все те былинки и тропинки, и все прочее? Я хожу и смотрю на все другими глазами. Что же такое сталось со мной? Я перестала быть ребенком,- это так. Но есть же тут люди, которые какими были, такими и остались. Иенс Папаша - все тот же в душе, лопарь Гильберт все тот же. А я вот выросла, стала совсем другой. Я такая дурная, что подняла бы самое себя на смех, вздумайся мне теперь прильнуть щекой к былинкам. А вот Иенс Паваша и лопарь Гильберт все полны старых ребячеств и лелеют их по прежнему. Достанься мне тот, кого я любила, и оставайся я тут, броди по тем же лесам и тропинкам, я бы, пожалуй, и сохранила в душе мир,- как вы думаете? Так выходит, что сама жизнь толкнула меня в какой-то враждебный мне мир, а с какой стати? То, от чего я ушла, было лучше того, к чему я пришла. Я попала в образованный, богатый дом; там не было никаких былинок, никаких лесных тропинок. Я кое-чему выучилась, привыкла выражаться получше... О, хромой доктор, который жил здесь когда-то, не узнал бы меня теперь. А дальше что? Да, был человек, который говорил не лучше меня, но заставлял меня всю вспыхивать от радости. Когда ему случалось сказать что-нибудь неладное или заануться в разговоре, не находя слов, мне это казалось так хорошо. О, продолжай, продолжай, запинайся! - хотелось мне сказать. Ведь тогда он оказывался не лучше меня, не из другой породы. Мы оба знали тут каждую былинку и с десяток людей, которые тоже знали нас; мы различали следы друг друга на тропинках и в траве, бросались на них и целовали. Раздастся выстрел в лесу, взовьется дымок над верхушками деревьев, послышится издалека радостный визг Эзопа - и что же я делаю? Я глажу листья, ласкаю кусты можжевельника и затем целую свою же руку. Возлюбленный мой!- шепчу я, и внутри у меня словно дрожат и поют скрипки. Я вынимаю свои груди навстречу ему, чтобы хоть чем-нибудь порадовать его за его выстрел, посланный мне. Жизнь моя принадлежит ему, я ничего не вижу от волнения, тропинка колышется подо мной, я падаю. Но вот, я чувствую, что он близко; словно ток пробегает по мне, я встаю и жду его. А он ни слова не может сказать, да и что тут говорить? Но я знаю, где найти грудь, на которой так сладко отдыхать! Прильнуть к ней все равно, что прильнуть к целому миру блаженства... И я утопаю в его дыханье, пахнущем лесом, дичиной...

Баронесса на минуту прервала свое экзальтированное признание. Я кончил писать; солнце ушло от стаканчика Розы.

- Бросьте на сегодня свою работу и пойдемте со мной,- сказала баронесса.

Я прибрал свои вещи и пошел. У баронессы был в ту минуту такой жалкий вид, что она невольно вызывала мое сострадание, и я пытался облегчить её муки, всячески угождая ей. Помню, что высказавшись во время прогулки, она стала спокойнее.

- Господи, как жизнь жестока! Один пожирает другого. Мы режем курицу, чтобы съесть ее, связываем и колем поросенка, чтобы тоже съесть. Мы топчем цветы в лугах. Заставляем плакать детей. Они смотрят на нас и плачут. О, во мне все переворачивается от отвращения к жизни!..

- Всетаки, пожалуй, и такая жизнь лучше смерти.

- Да, пожалуй, все-таки лучше; не знаю. Да, вы правы; пожалуй, и такая жизнь лучше смерти.

XIV.

До отплытия судов я успел однажды вечером разговориться со Свеном Дозорным, который был женат на Эллен Горничной. Товарищ его, другой шкипер, Оле Человечек, брал на этот раз с собой свою жену стряпухой на Фунтус. Оно выходило вдвойне удобно, так как он мог заодно держать свою любезную Брамапутру под строгим присмотром. Жена же Свена Дозорного не хотела ехать с мужем, ссылаясь на то, что ребенок её еще слишком мал, чтобы таскать его за собой.

В свое время Свен Дозорный, кажется, был куда подозрительнее, чем теперь. Разсказывали, что однажды в сочельник он чуть не зарезал жену мясницким ножом. Теперь же он преспокойно оставлял ее в Сирилунде, уходя в плавание на целые месяцы. Гартвигсен говорил про него, что он совсем закоснел, желая, верно, сказать: отупел. Я часто видал, как Эллен ластилась к своему мужу с нежностью настоящей изменницы; все это были одни фокусы, и Свен Дозорный оставался к ним равнодушен. Она обыкновенно возвращалась после ванны Макка позднею ночью, смотрела на всех, кто ей попадался навстречу, усталыми, томными глазами и проходила как ни в чем не бывало. В ней не было и тени стыда; её визиты к Макку были известны всем, и сам Свен Дозорный глядел на это вполне равнодушно; она вернется ночью, он только взглянет и продолжает себе покуривать носогрейку. Но дойти до такого равнодушие, пожалуй, стоило ему недешево; недаром он раз чуть не пырнул жену ножом; впрочем, это уж давно случилось еще в самом начале; теперь было уже не то. И с какой стати самому подводить себя под каторгу? Бывает, конечно, что люди идут на преступления из за-любви; но есть и другой исход: притерпеться и жить по закону и в добром согласии. И так выходит прочно и хорошо; кому что больше по душе.

Пока я стоял и беседовал со Свеном Дозорным о предстоявшем ему плавании и прочих вещах, вышел из конторы Гартвигсен. Он еще издали заговорил, указывая через плечо назад, на контору.

- Ну, вот, побывал там и заработал малую толику.

- С чем вас и поздравляю! - сказал Свен Дозорный. Эти двое всегда были добрыми друзьями.

Гартвигсен продолжил:

- Да, да, заработал со своего собственного компаньона, но это все едино. Мы с ним и документик состряпали.

Выяснилось, что Гартвигсен взял на себя лично страховку судов и груза, отправлявшихся в Берген. Тонкий делец Макк все эти годы был осторожен и хорошо страховал свои суда с грузом, но несчастья еще ни разу не случалось. В этом году Гартвигсен вмешался в дело, отговаривая Макка от такого крупного и глупаго расхода; как настоящий коммерческий человек, Макк, однако, не видел иного исхода и сказал:- Единственное средство тебе самому принять на себя страховку, Гартвич.

Гартвигсена прямо расперло от спеси; вот когда он мог показать себя и себе, и Макку! Все у него в руках; стоит ему сказать слово. И он его сказал.

Было это еще летом. И словесный уговор оставался в силе до вечера, когда был подписан документ. На осеннем тинге его решено было засвидетельствовать.

- Так вот, я теперь на тебя надеюсь, Свен Дозорный, что ты благополучно проведешь свое новое судно в Берген и обратно! - торжественно заявил Гартвигсен.

Свен Дозорный ответил:

- Постараюсь. За добрым желанием у меня дело не станет.

Гартвигсен продолжал:.

- Того же ожидаю я от Оле Человечка с Фунтусом. Правда, он берет с собой женский пол, но я не такой невежа, чтобы стал препятствовать.

В эту минуту Макк прошел из своей конторы. Он кивнул нам, а мы со Свеном Дозорным сняли шапки.

- Доброй ночи,- отозвался Гартвигсен умышленно небрежно, желая показать нам, что он-то с Макком на иной ноге, чем мы.

Немного погодя, через двор прошла Эллен. Должно быть, подкараулила, как Макк вышел из конторы, и выждала положенное время. Гартвигсен и Свен Дозорный переглянулись. Но Гартвигсен стал теперь такой важный,- он ведь застраховал свои суда у себя самого,- что не ограничился этим, а отпустил следующее замечание:

- Ну, опять, видно, полезет в теплую водицу. Чорт его разберет, моего компаньона!

- Н-да,- отозвался Свен Дозорный, пуская дым из трубки.

- Одно я скажу тебе, Свен Дозорный; следовало бы тебе поберечь жену; очень ей нужно вечно растирать его.

- Разве? Нет, уж пусть она, как сама хочет,- ответил Свен Дозорный, выбивая носогрейку.

- Ну-ну, хорошо,- сказал тогда Гартвигсен, которому, видно, стало жаль своего шкипера.- Только вот она все бросает ребенка. Впрочем, может быть, тут и нет ничего такого; пожалуй, она просто так, из жалости к ближнему, что ли.

Но Гартвигсен не все сказал, и когда мы шли с ним вместе к его дому, прибавил:

- Видно, придется мне взяться за моего компаньона. Кроме меня некому. Он забирает с собою в ванну то одну, а то и двух, и не думайте, что им больно много приходится растирать его. Нет, он совсем бешеный, так и хватает их. Я знать этого больше не хочу.

Я уже давно не видел Розы и обрадовался, застав ее свежей и бодрой. Как и всегда бывало в последнее время, Гартвигсен скоро вышел и оставил нас вдвоем. Роза беседовала оживленнее прежнего и была вообще спокойнее.

- Спасибо; день прошел, и слава Богу! - ответила она на мой вопрос, как она поживает.- А вам хорошо живется в Сирилунде? Я давненько там не была. Как Эдварда?

- Лучшей госпожи мне и желать нельзя. И дети чудесные.

- А вы страсть как выросли за лето,- сказала она мне.

Я даже покраснел, так я обрадовался и возгордился, что она это сказала; поскорее отвернулся и стал глядеть в окно.

- Как эти два самца вечно на чеку один против другого,- проговорил я.

- Голуби? Они разве еще не спят?

- Гартвигсен кормит их. Эти двое терпеть не могут друг друга; так и вертятся волчками.

Роза тоже подошла к окну взглянуть. При этом она стала совсем близко ко мне. Вся она дышала какою-то ласковою, нежною женственностью и преспокойно перегнулась надо мной, чтобы поглядеть хорошенько, упираясь рукой о подоконник. Рука была крупная, красивая. Мне сдавалось, что она не все время глядит в окно, но скользит взглядом и по моей голове, затылку и шее. Я ощущал её дыхание. Ах, мне, пожалуй, следовало отодвинуться немножко, чтобы дать ей место, но мне было так приятно.

- Они ревнуют друг к другу,- сказал я про голубей. И что такое сказал я еще? Пожалуй, ничего больше, но в ушах у меня звенело, словно я говорил долго, долго.

Роза слегка оттолкнулась рукою от подоконника, как будто отталкивая лодку от берега, и обдала меня своим долгим, чудесным взглядом. Верно, у меня голос дрожал, и я выдал себя.

- Да, ревность, пожалуй, вещь хорошая,- сказала она мягко,- и, верно, она неразлучна с любовью; как знать.

- Наверно, так.

- Но любовь едва-ли может питаться одной ревностью. По крайней мере, долго не может.

- Нет, нет!

Меня охватила при её словах несказанная радость: ревность свела ее с хозяином этого дома, но она больше не любила его! Меня же она увидела сегодня в новом свете: я вырос, возмужал; ей не противно было смотреть на мой затылок и шею, она дышала мне на волосы.

Я начал бормотать что-то такое:

- Мне бы только хотелось... Вы такая удивительная сегодня... Господи, я не видал вам подобных... Вы одна единственная... Нет, право, вы красивее всех женщин в свете... Да; и мне бы хотелось только поблагодарить вас.

- Что с вами? - сказала она, снисходительно улыбаясь, но покраснев.- Не влюбились же вы в меня? О, нет! Вы так молоды... Нет, что с вами!

Я встал было и протянул к ней руку, не смея двинуться с места. Но, услыхав её последний отрывистый и резкий возглас, я снова опустился на стул.

- Сидите смирно! - опять услыхал я.

Она то и дело поглядывала на меня, как будто соображая, как ей лучше угомонить меня. Видя, как она испугалась, я попытался успокоить ее, заговорил о своей сестре, о том, что Роза так мне ее напомнила сегодня, что мне было так хорошо сидеть тут с нею... Отчасти я прямо выдумывал, у меня вовсе и не было взрослой сестры, а только маленькая. Да, Роза, видимо, и не верила мне; она была старше меня и, наверно, видела меня насквозь.

- Я хотел поблагодарить вас за то, что вы позволяете мне бывать здесь,- сказал я.

Она уже немножко успокоилась, опять улыбнулась и сказала; - Вы тут вдали от своих; совсем один. - И она подошла ко мне шага на два, склонила голову на бок и, поглядывая на меня, продолжала:- Нет, что такое с вами?.. Конечно, приходите, милый мой, хоть каждый день. Может быть, сыграете немножко? Нет? Так вам, пожалуй, пора уйти.

- Ах, нет.

- Да, да; ступайте домой, лягте и успокойтесь. Так ведь?

Я схватил её руку и крепко, долго целовал.

- Не вводите нас обоих в беду! - услыхал я её шопот.

Я снова очутился на стуле. В сенях послышались шаги, и вошел Гартвигсен.

- Не сыграете-ли? - спросил он.

- Поздно уже... Нет, спасибо; скоро ночь.

- Но завтра опять будет день! - сказала Роза.

Она была так мила и ласкова, и оба они, и Роза и Гартвигсен, проводили меня и пожали мне руку.

Гартвигсен, против обыкновения, выказал заботливость, сказав жене:

- Теперь уж не летнее время, Роза; ты бы накинула шаль.

- Мне не холодно,- ответила она.

- Да, пожалуй, у тебя нет шали,- продолжал Гартвигсен.- Но разве долго тебе достать в лавке - за счет Гартвича; дадут, я полагаю! - и он расхохотался в мою сторону.

По дороге домой, я несколько раз оборачивался назад. Я немножко тешил себя мыслью, что Розе, пожалуй, скучновато стало, после моего ухода.

Я вернулся в Сирилунд. Макк в ночной рубахе высунулся из своего окна во втором этаже и разговаривал с Оле Человечком во дворе. Значит, Макк все еще не улегся на покой; был совсем свеж и бодр после ванны, и голова у него работала исправно.

- Пожалуй,ты отплывешь ночью,- говорил он Оле Человечку,- а я вот что еще хотел сказать тебе: на обратном пути пройди с Фунтусом по ту сторону маяка. Шкуна не пойдет зимою на Лофотены; ее надо поднять к весне и подправить.

XV.

Миновал день Семи спящих отроков. Суда с треской отплыли на юг, и сушильные площадки опустели. Начался листопад.

В Сирилунде как будто потише стало. Свен Дозорный и Оле Человечек забрали с собой часть людей и уехали. Уехала и Брамапутра, бывшая причиной многих веселых историй и бед в людской. Но и без того осталось еще довольно народа: приставные рабочие, приказчики, дворники, кузнец, бондарь, пекарь, два мельника, все работницы, Крючкодел,Туловище, Иенс Папаша и призреваемый Фредрик Менза, который не вставал с постели, но преисправно ел и пил и все никак не мог развязаться с жизнью.

Да, час Фредрика Мензы все никак не мог пробить. Вот уж с год лежал он так, все больше и больше впадая в детство. Ел он много, физические силы его не падали, зато умственные совсем ослабели от старости. Если его о чем-нибудь спрашивали, он отвечал: бобо! - а то подолгу лежал, воюя с собственными руками в воздухе и испуская по их адресу бессмысленные звуки. С каждым днем он все больше и больше дряхлел, но каждое утро просыпался в добром здоровье, которого смерть как будто не могла сломить. Для Крючкодела, попавшего к нему в сожители, он был настоящий крест.

А между Крючкоделом и Туловищем завязалась забавная дружба: обоим не доставало Брамапутры, и так хотелось написать ей в Берген, да боязно было мужа. Тяжело, уродливо ковылял Туловище по двору; он носил из сарая дрова для всех печей в доме и носил чудовищными вязанками. Медленно, грузно топал он по двору, словно отбивая такт своими двумя подпорками. Взвалить себе на спину вязанку с добрый воз было нипочем этому великану, и он еще подолгу простаивал с такой ношей, болтая то с тем, то с другим; когда же двигался снова, то нес ее с осторожностью ребенка, а у кухонных дверей сваливал и принимался разносить дрова по дому охапками. А то как бы лестница не подломилась!

Дружба между Туловищем и Крючкоделом потому выходила особенно забавной, что Крючкодел всячески дразнил и изводил приятеля, выкидывая с ним разные штуки. Плутоватый щебетун старался только держаться от гиганта на безопасном расстоянии, когда осыпал его своими насмешками и обидными прозвищами. Кроме того, он придумал для Туловища особую мелодию, которую, подкараулив выход гиганта из дровяного сарая, и насвистывал в такт его ковылянию. Туловище отбивал такт по двору своими подпорками, а Крючкодел подсвистывал ему что было мочи. Туловище некоторое время продолжал итти терпеливо, потом старался менять шаг, чтобы уйти от этого аккомпанимента, но пронзительное чириканье сразу догоняло его, и опять бедняга шагал в такт. Одно спасенье было - добраться до кухонных дверей. Зато уж там Туловище оглядывался назад такими глазами, точно съесть хотел своего преследователя. Но к вечеру он опять был тою же незлобивою душой.

У Гартвигсена иногда бывали престранные фантазии. Так, однажды в лавке, он вдруг спросил меня, не могу ли я указать ему самую сподручную дорогу в Иерусалим.

В лавке было несколько покупателей, а у винной стойки выпивал лопарь Гильберт. Я и подумал, что Гартвигсен задал мне такой вопрос, чтобы показать себя перед приказчиками и посетителями: вот-де я каков; все мне нипочем, хоть-бы и в Иерусалим махнуть! Поэтому я и не принял вопроса всерьез, а только сказал:

- Ой, ой! Так-таки в Иерусалим? Далеконько.

- Да. Но ведь добраться-то можно?

- Несомненно.

- Но вы не знаете дороги?

- Нет, не знаю.

- А нельзя ли вам повыспросить за меня смотрителя маяка? Я с ним ведь не в ладах теперь.

- Если вам в самом деле нужно толком разузнать об этом, то я спрошу у него.

- Да, я хочу именно разузнать все толком.

Приказчики, лопарь Гильберт и покупатели притихли в изумлении; Гартвигсен отлично заметил это, напустил на себя еще пущую важность и сказал:

- Это у меня еще с детства было на уме - когда-нибудь да побывать во всемирнознаменитой Иудее.

Тут лопарь Гильберт закачал головой: какой, дескать, всемогущий этот Гартвигсен; что ни захочет, то и сделает! - ведь это, небось, за тридевять земель? И есть ли там море, и солнце, и люди, как у нас тут? Господи нас помилуй!

И лопарь Гильберт, который славился тем, что разносил по околотку все новости, поторопился допить свой шкалик, чтобы поскорее отправиться в путь.

В эту минуту вошла баронесса.

Я зорко следил за ней и лопарем. Ни единая черта в её лице не дрогнула, не выдала ея; она равнодушно взглянула на лопаря, как на совершенно чужого человека. О, в ней сказывалась отцовская натура, удивительная власть обуздывать всех и каждаго. Она прошла, как настоящая королева, завернула за прилавок и скрылась в конторе.

Лопарь Гильберт откланялся:- Мир вам! - и ушел из лавки.

А я сообщил Гартвигсену то, что успел наскоро сообразить насчет его путешествия: надо проехать по Европе до Константинополя, а оттуда с пароходом куда-нибудь в Малую Азию. Но для такой поездки нужно знать языки, и она возьмет страсть сколько времени.

Не знаю почему, но я ничего не имел против того, чтобы Гартвигсен уехал куда-нибудь подальше. Я даже стал радоваться этому заранее и прибавил:- Я хорошенько поразспрошу у смотрителя.

- Особенно насчет самой сподручной дороги,- напомнил Гартвигсен.- Нас ведь двое едет: мужчина с дамой.

У меня захватило дух. Я сразу понял, почему я было так обрадовался его отъезду. Теперь все изменилось. Если и Роза уедет с ним, какая же мне радость?

- Но это очень опасное путешествие,- сказал я.- Я вот все думаю об этом и... расспрашивать смотрителя не решусь. Нет, нет, не могу.

Гартвигсен смотрел на меня с удивлением. В это время баронесса вышла из конторы, и Гартвигсен остановил ее сообщением, что я отказываюсь расспросить смотрителя насчет дороги в Иерусалим. Болтливость Гартвигсена как будто немножко покоробила баронессу, но она сксазала с улыбкой;

- Вот как? Но почему же? Это странно. Или вы боитесь, что мы с господином Гартвичем пропадем дорогой?

У меня опять захватило дух, и я снова расцвел радостью. О, я забыл всякий стыд; любовь увлекала меня, а любовь жестокая вещь!

- Да,- пробормотал я,- путешествие опасное. Но, конечно, не невозможное... о, напротив. И раз вы оба того желаете, я переговорю со смотрителем. Зайду к нему сегодня же. Непременно!

Баронесса не хотела придавать делу слишком серьезного оборота и сказала с легкой усмешкой:

- Ну, ну, незачем вам так усердствовать.

Но я усердствовал. Я забыл всякий стыд, пошел к маяку и решил приложить все старания, чтобы спровадить мужа Розы. Как я был испорчен! Я и не думал в ту минуту, что Роза, наверно, огорчится отъездом Гартвигсена с чужой женщиной. Ни о чем таком я не подумал.

На маяк я не попал. Когда я собирался уже подняться туда по лестнице, смотритель окликнул меня из сарайчика, где он возился с дровами.

После некоторых обиняков я добрался до настоящей цели своего прихода. Смотритель выслушал, тускло усмехнулся и покачал головой.

- В Иерусалим, он? Не давайте дурачить себя, молодой человек. Это просто... Вы понимаете по французски?

- Немножко.

- Это просто blague. И Эдвардочка туда же!

- Да, они как будто всерьез порешили,- сказал я.

- Так. Этот выскочка! Не может уняться, пока не порастрясет всех своих грошей. И на кашу не останется. Дорога в Иерусалим! Туда тысяча дорог. Всякая дрянь туда же в паломники! С чего это их разобрала такая набожность? - И вдруг смотритель воскликнул: - Чорт возьми, а что же говорит Роза?

Я в первый раз подумал об этом и не мог ответит.

Смотритель продолжал болтать, останавливался, обдумывал про себя и снова продолжал. В конце концов, он нашел, что затея не так уж нелепа. - И, пожалуй, с них станется. Эдвардочка знает, чего хочет. Да и почему бы им не совершить такой пустячной поездки и не увидеть кое-что на белом свете, кроме Сирилундского угла? Они попадут в чужия страны, где солнце греет жарче, где в море прыгают летучия рыбы, по берегу гуляют люди в шелковых платьях, мужчины в красных фесках и курят сигареты... Чем больше я раздумываю об этом, тем больше прихожу к тому заключению, что им следует поехать, проветриться от затхлаго провинциального запаха. Так и скажите им. О, вы и не подозреваете, молодой человек, что такое Греция!

Смотритель Шёнинг забылся и обнаружил свои истинные чувства, что, наверное, было ему глубоко не по душе. Он весь ожил при воспоминании о чужих странах, в которых бывал; глаза его заблестели.

- Подумать, что они попадут туда! - продолжал он.- И отлично сделают, превосходно. Попадут в Грецию! Вы спрашиваете дорогу в Иерусалим? В Иерусалим одна дорога. Пусть едут с тресковой шкуной из Бергена до какого-нибудь города на Средиземном море, до Греции. Оттуда уж недалеко до Яффы. А до Иерусалима доберутся на арабских конях. Так и скажите им. Я даже готов написать весь маршрут, если хотите. Ах ты, чортова баба, эта Эдварда!

!!!!!!!!!!!!!Пропущены страницы 92-93

несса часто задавала мне вопросы насчет поездки в Иерусалим и не скрывала, что смотрит на нее, как на паломничество. - Мне столько надо искупить,- говорила она.- Вот я и хочу в Иерусалим. Как вы думаете, поможет мне это?

- Пожалуй. Даже наверно. Вы столько увидите, рассеетесь. А девочек ваших мы все будем беречь.

- Да, да, девочек вы все должны беречь.

Тут глаза её становились такими большими и влажными, и она уж не могла успокоиться, сейчас же шла отыскивать детей и поочередно брала их на руки, высоко подымая на воздух. А я, каждый раз, как она признавалась, что ей столько надо искупить, невольно думал о её муже. Верно, он из-за неё застрелился.

XVI.

Я пошел к Розе и сказал:

- Тут кто-то собирается в Иерусалим. И похоже, что поездка состоится. Все говорят о ней.

- Я знаю,- ответила Роза.

Меня это так удивило, что я сразу осекся. Она говорила слишком спокойно; значит, правда, ей было все известно.

- Я потому только заговорил, что поездка, пожалуй, действительно состоится,- начал я снова. - Смотритель маяка уже составил весь план. Скоро будет поздно помешать.

Да, совесть заговорила во мне вчера, говорила и сегодня; я уже не радовался больше отъезду Гартвигсена; напротив.

- А зачем же мешать? - спросила Роза.- Нет никакой надобности.

- Нет?- только сказал я.

- Бенони так хочется поехать, да и я ничего против этого не имею. Увидим столько новаго.

- Да, да,- отозвался я, словно блуждая в густом тумане. Значит, и Роза поедет! И, чтобы хоть чем-нибудь искупить свою вину, я прибавил:- Вам ведь придется быть переводчицей.

- Ну, какая я переводчица! - ответила Роза.- Я немножко училась по французски и по немецки, но... Эдварда тоже, но... Ну да, ведь мы еще не уехали,- прибавила она.

Да, они еще не уехали.

Я встретил Гартвигсена и заговорил о поездке. И он сразу повел разговор так, как будто их ехало трое, и речи никогда не было ни о чем другом.

- Так Роза будет переводчицей,- сказал я.

- Да,- ответил он.- Она все знает по этой части, чего ни коснись, и прочее. Вы бы послушали ее, когда тут приплывает бутылка с записками на разных заграничных языках: Роза читает без запинки, аккурат, как заповеди.

- Да. И Роза, верно, радуется поездке?

- Не знаю. Но я аккурат так сказал ей: ты, само собой, поедешь с нами; ведь не ехать же мне в чужие края с посторонней особой женского пола без тебя? И Макк то же сказал.

- Разумеется!

- К тому же мы ведь еще не уехали,- прибавил и Гартвигсен.- Тут столько всяких соображений. Надо к зиме закупить груз для всех наших судов, а об Рождестве начнется горячка в лавке. И мне за всем нужно иметь глаз; не посадить же мне своего компаньона на мель.

Я так и не добился, что собственно перевернуло весь план поездки, но подумал про себя, что, видно, Роза прибегла к Макку, который всегда относился к ней по отечески, и представила ему свои соображения. И у баронессы как-то пропала её набожность и унылый вид; она смеялась чаще прежнего и даже трунила насчет поездки.- С чего Бенони ехать в Иерусалим? - говорила она, называя Гартвигсена попросту Бенони.- Пусть себе остается здесь самым что ни на есть первым петухом на селе, ха, ха!

А смотритель Шёнинг разгорался все сильнее и сильнее.- Спровадьте же их, наконец! - говорил он мне.- Они еще могут захватить в Бергене средиземные суда.

Но один почтовый пароход за другим уходил на юг, а Гартвигсен со своей свитой все не трогался с места. Похоже было, что все кончится ничем. Я со своей стороны смотрел, как на милость Божью, что не успел спровадить путешественников и тем не помог себе впасть в ужасный грех. Хвала Господу! А Роза, быть может, с самого начала поняла, что поездка не состоится, но, ради приличия, хотела слыть в числе её участников.

Наконец, и смотритель смекнул, что разрабатывал свой план в пустую. Случилось ему как то встретить Гартвигсена в лавке, и его увядшее лицо даже побелело с досады, словно его мукой посыпали.

- Значит, так-таки и не уехали в Иерусалим? Кстати, и я ошибся маршрутом. Вам надо в Балтийское море, а оттуда на Гебридские острова. И, когда будете в Дувре, спросите город Пекин. Тогда сразу попадете, куда следует!

Но Гартвигсен сообразил, что это маршрут не ладный. Я успел поучить его немножко и географии на наших с ним уроках, а уж он что заучил, то помнил твердо.

- Пекин-то ведь в Китае,- сказал он,- а мы разве туда собираемся? Что же касается Довре, так и это нам не по дороге: Довре-то в Норвегии!

- Да вы бы слушали хорошенько. Я сказал: Дувр, а не Довре,- ответил смотритель и слегка затрясся.- В Дувре такая пропасть куриц: вот вам и засесть там! Хи-хи! Дрянь, слепой червь!

Смотритель в бешенстве бросился вон из лавки. Да, этот человек, видно, так уже радовался за других, радовался, что хоть для кого-нибудь еще открыта дорога в свет, что хоть кто-нибудь увидит его во всей красе,- и вот, даже тут обманулся.

Я все-таки взял себя немножко в руки, чтобы закончить свою картинку и иметь повод побывать у Розы. После того, как картинка просохла, я подождал еще, пока Гартвигсен не прошел мимо Сирилунда, по дороге к мельнице. Тогда отправился и я. И Макк, и баронесса знали, что я предназначил эту картинку Розе, так никому не могло показаться странным, что я теперь понес ее. А вот, что я выбрал минуту, когда Гартвигсена не было дома, это было, конечно, глупо с моей стороны; но я готов был поплатиться за это. И поплатился. Посещение мое принесло мне мало радости.

Оказалось, что Роза, против всякого обыкновения, заперлась извнутри. Я постучал в дверь, но никто не отворил. И её нет дома, подумал я; я как раз перед тем видел маленькую Марту с детьми баронессы. Я уже повернул было обратно, как вдруг Роза постучала мне в окно и отворила дверь.

- Лопарь Гильберт шляется тут да разнюхивает,- сказала она мне.- Вы его видели?

- Нет.

- Входите же, милости прошу. Господи, какая славная картинка! Вот жаль, что Бенони ушел и не увидит ея.

- Это вам,- сказал я.- Будьте же так любезны принять ее. Она вам, правда, немножко нравится?

Нет; я совсем не умел взяться за дело: был так смущен и взволнован, словно не подарок принес, а милостыню просил.

- Мне? Нет, нет, спасибо, никак нельзя!- сказала Роза, медленно покачивая головой. - Так досадно, что Бенони нет дома; он, конечно, купил бы у вас картинку.

- Она не продажная.

Из вежливости Роза взяла картинку и стала рассматривать. Я всегда любовался её руками: как деликатно держали оне теперь картинку! А сама Роза говорила вполголоса, что узнает горницу Макка, серебряного купидона... и так бы вот и хлебнула из этого стаканчика на столе, такой он аппетитный!

- Это ваш стаканчик,- сказал я.- Вы поставили его тогда на стол.

Она забылась и выдала себя, ответив:

- Помню, помню! - но тотчас же спохватилась, отставила картинку и сказала:- Бенони, верно, скоро придет. Он только на мельницу пошел. Вы его не видали?

Молчание.

- Видел,- наконец ответил я.

Этим ответом я раскрыл все свои карты. Роза поняла все, ласково взглянула на меня, но покачала головой.

- Разве это так нехорошо? - спросил я.

- Да. Вы же знаете, что вам не следовало-бы влюбляться в меня,- ответила она.

- Знаю,- сказал я с сокрушением.- Прежде мне и было лучше.

Роза была так мила и естественна, что говорила без обиняков. Ну, конечно, мне не следовало влюбляться в нее. Но я влюбился. Как же она относилась к этому? Особенно резкого неудовольствия я не замечал в ней; напротив, известную снисходительность. Снисходительность эта меня, однако. не радовала: она превращала меня в ребенка. Но, к моей радости, Роза выказывала и беспокойство. Значит, я не просто ребенок в её глазах,- думал я.

- Я даже не пригласила вас присесть. Да, пожалуй, и лучше нам постоять,- сказала она и... села. Немного погодя, она сама это заметила, с улыбкой встала и сказала:- Нет, подумайте только!- Затем она, видимо, сделала над собой усилие, указала мне на стул и пригласила сесть:- Впрочем, почему бы нам и не сесть? Пожалуйста. Я расскажу вам кое-что.

Мы оба сели.

Она была глубоко серьезна. Говорила не сгоряча, не перескакивая с одного на другое и не путаясь, но мягко и рассудительно. Только губы у неё были такие алые, а этот медленный, долгий взгляд из под усталых век!..

- Вы слышали, что я уже была замужем раньше? - спросила она.

- Да.

- Да. А теперь опять замужем. Мой первый муж умер. Я не ваших лет, да и будь я даже так же молода,- я ведь замужем. Разве я показалась вам легкомысленной?

- Нет, нет.

- Я и не легкомысленна; настолько не легкомысленна, что чувствую себя все еще как будто замужем за Николаем, даром, что он умер. Так, верно, бывает всегда с нами разведенными; мы не совсем порываем с тем, с кем разводимся; да, да, не думайте. Он то и дело встает перед нами; кто чувствует это сильнее, кто слабее, но никому не отделаться от этого. Пожалуй, и не следует. Что же до вас, то это так нехорошо, так нехорошо! То есть, оно прекрасно, но это ужасная ошибка с вашей стороны. Что вам нужно? Я на семь лет старше вас и замужем. Я не из влюбчивых, да и влюбись я даже, я бы скорее сгорела заживо, чем выдала себя. Вы, пожалуй, припомните мне, что видели меня совсем расстроенной от любви? Ах, любовь эта шла не от сердца, а от желания занять место экономки. Я, видите-ли, очутилась на мели: ни кола, ни двора; не то - вы не увидели бы меня такой расстроенной. Вас не должен оскорблять такой цинизм с моей стороны.

- Он тут совсем не при чем.

- Не говорите. Я готова сказать, что будь я даже вашей ровесницей и незамужем, я бы все-таки не обратила на вас внимания.

- Потому, что у меня тоже ни кола, ни двора? Но и первый ваш муж был в таком же положении, а сколько лет вы его ждали? - вырвалось у меня.- Вы лжете на себя, чтобы помочь мне.

- Вы думаете? - сказала она и улыбнулась. Тут она и выказала свою истинную женскую натуру; она, как видно, не прочь была, чтобы я понял ее именно так: оценил её готовность пожертвовать собой ради любви. Все это я, однако, сообразил только позже, теперь же я продолжал:

- А то, что вы тогда так расстроились из-за Гартвигсена, вполне понятно, по моему: вы попросту ревновали к сопернице.

Роза слабо улыбнулась.- Пожалуй, чуточку,- согласилась она, но затем ее зло взяло на мою настойчивость, и она опять принялась возражать:- Нет, не так. Но это все равно. С какой стати мне сидеть тут и исповедываться?

- Конечно,- ответил я смиренно. Но, все-таки, я, наверно, был прав: она вовсе не была так неспособна влюбляться, как представлялась.

- Так вы думаете, я ревновала? Но я вовсе не из влюбчивых, слышите! Я самая простая, обыкновенная женщина, как видите. Муж мой... я говорю про первого своего мужа, даже говорил, что я ужасно скучная. И, пожалуй, он был прав. Но, впрочем, что это за разговоры такие! - решительно перебила она себя самое.- Вы так некстати увлеклись своими чувствами, что я не могу не остановить их.

- Вы не можете их остановить,- сказал я.

- Нет, могу. Вы сами знаете, что будь здесь другия женщины, вы бы обо мне и не думали. Но здесь почти нет других, и сами вы нигде не бываете, никого не видите. Я должна, впрочем, сказать вам, что со мной такой случай впервые. Те, которые до вас любили меня, не особенно волновались; ели и спали себе, как ни в чем не бывало. Николай был спокоен. Бенони еще того спокойнее. Так я и не знаю уж, как мне быть с вами.

- Хотите, я вам скажу?

- Скажите.

- Поменьше материнского чувства, поменьше снисходительности.

Она усмехнулась и ответила:

- То есть, вы хотите сказать - какой мне не следует быть. Но иначе нельзя. Иначе вам не придется даже бывать здесь.

- И лучше было бы! - сказал я в своей юношеской горячности.

- Нет, послушайте, будьте же благоразумны! Вы сами знаете, что это ребячество с вашей стороны.

- И вы хорошо знаете, что я вовсе не ребенок,- прервал я обиженно.

На это Роза ответила без обиняков, глядя мне прямо в глаза:- Настоящий ребенок!

Я так и застыл, не сводя с неё глаз. А я то думал, что она деликатна! Как это было глупо, грубо, по бабьи. Мне ведь шел уже двадцать третий год.

- Может быть, вы не совсем неправы,- сказал я, наконец.- Я тоже думаю, что будь здесь другия...

- Да, конечно! - воскликнула она, вполне соглашаясь.

- Я постараюсь взять себя в руки. Скоро подмерзнет, наступит охотничья пора, я буду больше гулять, побываю повсюду...

- Да, да. Так и сделайте! - сказала Роза, вставая и положив свою руку на мою, постояла так с минуту и опять села.- Да, вообще, другого средства нет. Я останусь вашей кузиной, вашей взрослой, колоссальной кузиной, хэ-хэ!

Новая обида. Я был не так уж мал, чтобы она была колоссальной. Я еще рос, это правда, но этот злосчастный поздний рост мой должен же был скоро прекратиться. Я нарочно перемениль тон и сказал:

- А разве что помешало поездке в Иерусалим?

Молчание.

- Свита перессорилась?

Молчание.

- Вы-ли это, всегда такой робкий... который никогда ни о чем не спросите?.. Постойте-же, я расскажу вам кое-что, хотите? Я, верно, кажусь вам сегодня такой взволнованной, и, пожалуй, вы толкуете это по своему. Но дело-то в том, что лопарь был здесь сегодня; лопарь Гильберт. Он всегда наводит на меня такой страх. Он знает многое.

Она говорила о лопаре с ужасом; она уже не пыталась больше казаться спокойною, но ясно выдала всю свою тревогу. И мою обиду как рукой сняло.

- Как только Бенони ушел, он вынырнул из-за угла, поздоровался и сразу начал: "А старуха Малене-то!" Старуха Малене - мать моего мужа... моего первого мужа. Что же такое с нею? спросила я, хоть и знаю, что Бенони был для нея, как сын, и всячески помогал ей. "А то",- говорит Гильберт,- "что она разбогатела. Сто далеров ей прислали". Кто же прислал? - спрашиваю. "Никто",- говорит он,- "она сама не знает; по почте пришли". Тут у меня сердце готово было выскочить из груди, и я едва могла спросить: а письма при них не было? "Нет",- говорит Гильберт. Молчание.

- Но ведь это хорошо, что старухе прислали деньги,- попытался, наконец, заговорить я.

- Да, но..? Ведь им неоткуда было притти, кроме как...

- Ну, что вы! - ответил я, стараясь успокоить ее.- Их могла послать администрация, после продажи имущества.

- Вы думаете? - спросила Роза с видимым облегчением.- Нет; ведь тогда это было бы указано; при деньгах была бы бумага.

- Да... признаюсь, тогда я не понимаю. Но, во всяком случае, вы разведены со своим первым мужем.

Роза покачала головой и сказала как бы про себя:

- Развод ничего не значит.

- Ну, жив он или умер, у вас с ним уже не может быть ничего общаго.

- Вы ошибаетесь. Мне сказали, что он умер... погиб,- иначе я бы не вышла замуж за другого.

- Но Гартвигсен и Макк выхлопотали вам развод; они ведь говорили, что разрешение было получено.

- Да, но мне этого было мало. Вот они и сказали, что он умер.

- Ну, верно, так оно и есть,- сказал я.

И меня вдруг взяла досада на этого мертвеца, который так неотступно занимал мысли Розы. Что ей за дело до того, жив он или нет? Или она все еще была привязана к нему? Я уж не ревновал больше к Гартвигсену, а только к этому мертвецу... О, моему другу Гартвигсену я желал всего хорошаго. И в самом деле, что за птица был тот, другой? Продал жену, пропил деньги и умер!

- Вы меня назвали ребенком,- сказал я, чтобы пристыдить Розу,- а сами-то вы кто, по вашему? Вечно няньчиться в душе с таким... с памятью...

Я замолчал, а она подняла на меня глаза и ждала. Быть может, ей хотелось, чтобы я досказал свою мысль насчет продажи и его неладной смерти. Но раз она, повидимому, не смотря ни на что, продолжала так крепко держаться за своего Николая с кистерского двора, то я в свою очередь тоже лишь глядел на нее, а слова застряли у меня в горле.

- Ну? - спросила она.- Няньчиться с памятью..?

- Да, согласитесь, это тоже... если и не ребячество, то недалеко ушло от того,- сказал я.

Молчание.

Она сидела совсем растерянная.

- Простите! - сказал я тогда.

Ее словно толкнуло; она вдруг встала и положила мне на щеку свою бархатистую ладонь.

- Господь вас благослови! - сказала она. - Вы то понимаете, что тут не любовь... Увидите, теперь я буду спокойна,- добавила она и опять села. - Я только так напугалась: Гильберт такой ужасный.

- Ну, я берусь обезвредить этого Гильберта!- сказал я горячо.- Я кое-что знаю про него. Макк по первому моему слову засадит его.

- Да? - спросила Роза. - Но в конце концов это ничего не изменит. Гильберт, в сущности, только предвещал, и каждый раз его предвещание сбывалось.

- Извините меня, но придавать веру таким вещам - попросту ребячество.

- Нет, нет, предвещания его всегда сбывались. Вот и сегодня он, может быть, предвещал правду. Богу одному известно. Но, Господи Боже, что же тогда будет? Вдобавок, в моем положении!..

Она опять встала и заломила руки. Я видел, в каком она отчаянии, а при последних её словах мне вдруг пришло в голову: уже несколько месяцев, как она замужем; пожалуй, ей вредно волноваться.

- Успокойтесь,- сказал я.- Вы не сделали ничего дурного.

Я увидал Гартвигсена на дороге и предупредил Розу. Она остановилась передо мной.

- Вам не нужно просить меня молчать,- прибавил я.

- О,- ответила она,- это безразлично. Я сама скажу. Но дайте поблагодарить вас за то, что вы поняли меня; поняли, что я не могу отделаться от воспоминаний.

И вовсе я этого не понял; опять эта женская болтовня! Напротив, по моему - первый муж Розы во всяком случае умер для нея, будь он даже в живых.

- А вы сами будьте молодцом, ступайте на охоту, побывайте повсюду,- добавила она.

- Да,- коротко ответил я.

Вошел Гартвигсен.

- Добрые вести! - сказал он. - Суда пришли в Берген. Когда же вернутся обратно и станут в гавани со всеми товарами - страховая премия у меня в кармане.

- От души желаю вам всякого успеха! - сказал я, искренно желая Гартвигсену всего хорошаго.

А Гартвигсен, оживившись от моих слов, прибавил:

- Не все же одному моему компаньону Макку шевелить мозгами да загребать денежки.

XVIИ.

Я просто не знал теперь, что мне и думать о Розе. Она предстала передо мною в новом свете. Эта её сантиментальная привязанность к своему покойному мужу, который не заслуживал ничего, кроме презрения, делала Розу совсем неузнаваемой. Кроме того, она стала так откровенна, так много говорила на этот раз, она, вообще такая деликатная, сдержанная! Все-таки я ведь был совсем чужой ей. Не слишком ли уж она полагалась на мою безграничную любовь? Дитя,- называла она меня.

Прошла неделя-другая; я все поджидал осени. А баронесса однажды сказала мне:

- Семь лет не чувствовала я, что у меня есть сердце. Пожалуй, его и нет больше.

И она продолжала, что сердце её умерло, что она в последнее воскресенье была в церкви и теперь хочет бывать там постоянно со своими девочками. Опять ударилась в набожность,- подумал я.

Я написал несколько слов Розе и спрятал письмо в карман. Ночью, когда стемнело, я отправился из дому. И лишь тут собственно я задумался о том, что не так-то просто доставить письмо. Очутившись у дверей Розы, я было достал письмо из кармана, словно ничего не стоило сунуть его в дверную щель. Но, сделав это, я покачал головой и снова спрятал письмо.

Так же глупо вел я себя на другой вечер. Я написал новое письмо, а старое сжег. Что же я написал? Глупости: "Я скоро отправлюсь на охоту; я люблю вас"... О, да, конечно, я был ребенок! Я писал все новые и новые письма, все короче и короче. На третий вечер я уже написал только одно слово: "Роза". И это показалось мне совершенно достаточным. Я запечатал письмо, спрятал его у себя на груди и лег с ним спать.

Рано утром в дверь ко мне постучали. А я еще не успел встать. Это была баронесса. Она как будто ничего не слышала, ничего не видела, вошла в шляпе и накидке и остановилась у порога. Должно быть, она уже успела погулять.

- Вы, кажется, говорили, что у вас есть приятел? - спросила она.

- Да. Я прошу извинить меня, я сейчас встану.

- Это все равно. Сколько ему лет?

- Приятелю моему? Он двумя-тремя годами старше меня.

- Выпишите его сюда. Как его зовут?

- Мункен Вендт.

- Выпишите его.

К ужасу своему, я увидал, что письмо мое к Розе лежит на полу. Надо было поскорее спровадить баронессу, и я обещал ей написать Мункену Вендту: - Сейчас же,- сказал я,- вот только встану.

- А не можете-ли вы вскинуть ружье на спину да отправиться ему навстречу? - спросила она.

- Да. Это будет отлично.

Ох, это было вовсе не отлично. Теперь-то как раз мне больше, чем когда-либо, не хотелось уходить от этих мест, к которым я был так крепко привязан. Через месяц, пожалуй, мне было бы легче.

А баронесса опять спросила:- Он студент?

- Мункен Вендт? Да.

- Так пусть он будет учителем Марты. И Бенони хочется иметь в доме учителя,- сказала она, слегка кривя губы.

Я вздрогнул: Мункен Вендт в доме Розы! Да ведь он способен... он такая забубенная голова, такой ловкач... настоящий дьявол!

Но как отважиться возражать баронессе? Письмо лежало на полу адресом кверху. К счастью, она была как будто слепа и глуха ко всему, и это немножко подбодрило меня.

- Вряд ли Мункен Вендт годится в учителя,- заметил я.- Я позволю себе, когда встану...

- Тогда меня не будет дома; я спешу. А вы напишите письмо. Иенс Папаша ждет внизу и отнесет письмо. Будет итти и день и ночь. А вы отправьтесь за ним следом.

- Хорошо,- сказал я.

- Когда же встретите своего приятеля, приведите его с собою. Тогда и увидим. Пусть пока погостит у вас.

- Благодарю,- сказал я.

Глаза её стали как-то осмысленнее; как-будто их окликнули и вернули назад к действительности. Она огляделась вокруг.

- А, вон рисунок Алины! - сказала она, с улыбкой глядя на стену. На меня же она так ни разу и не взглянула. Наконец, она сказала:

- Так вы сегодня же пойдете?

- Сейчас же,- ответил я.

- Ну, прощайте пока. Извините.

Она ушла.

Я вскочил и сжег письмо, оделся и вышел. Было восемь часов. Баронесса уже ушла со двора. Я захотел пройтись немножко,- хотелось передать кое-кому, что я ухожу далеко, в лес, на север,- как вдруг меня догнал Иенс Папаша и спросил у меня письмо, которое он должен был отнести. Ах, этот сутуловатый, длинноногий человек! От него не отвязаться было; он исполнял волю своей госпожи. Я вернулся с ним и написал письмо. Я хотел было написать покороче и посуше. Но к чему было корчить кислые мины? Всеми нами правит судьба. Иенс Папаша, этот раб баронессы, все равно доставит сюда Мункена Вендта живым ели мертвым. Он так же не примет никаких отказов там, как и тут, когда ходит по дворам, собирая кости.

Я пошел к Розе и сказал:- Дело в том, что я ухожу далеко. Вот собственно почему я и зашел.

- Вот как? - спросила она.- На охоту?

- Да. Я иду за учителем для Марты. Он будет жить тут у вас... под одной крышей с вами.

- Я не понимаю... Он сюда собирается?

- Я иду встретить его, чтобы он наверно попал сюда. Вы не радуетесь этому?

Роза улыбнулась на мои загадочные речи. Я же чувствовал, что все лицо мое кривится, становится уродливым.

- Я не понимаю,- повторила она,- разве Бенони сказал так?

- Баронесса так сказала. Значит, у Марты будет учитель. Тут у вас; каждый день с вами.

- Да, теперь я припоминаю, что Бенони говорил насчет учителя,- сказала Роза, желая показать, что и она причастна к делу.- Но вы на это не обращайте внимания. Почему вы такой странный?

- Да вот вы увидите, что влюбитесь в этого учителя. Он старше меня, и у него совсем другая наружность. Вы в него влюбитесь.

Роза громко рассмеялась и очень огорчила меня таким своим легкомыслием.

- Чему вы смеетесь? - спросил я.

Она ответила уже серьезно:- Никогда. Ни в него, ни в кого.

Я уже отворил было дверь, но вернулся опять, быстро схватил ее за руку и крепко-крепко пожал.

- Прощайте, прощайте! Счастливой охоты! - сказала она.

- Нет, я хотел только поблагодарить вас,- ответил я и вышел.

Роза вышла за мною на крыльцо; она, видимо, испугалась - не подала ли она мне какую-нибудь надежду, не ввела ли в заблуждение.

- За что вы благодарите меня? - спросила она.

- За то, что вы не спросили у меня, как его зовут, сколько ему лет, и каков он собой.

Она покачала головой: - Меня это нисколько не интересует. Я никем не интересуюсь.

Это уже во второй раз она говорила со мной без обиняков.

И вот я двинулся к северу лесом. Я опять был одет по старому, в то самое платье, в котором пришел весною в Сирилунд. Я словно был все тот же; и ружье мое было со мною.

Осина роняла яркую осеннюю листву; с тихим шуршаньем сыпалась она с деревьев; шуршало по всему лесу. Ни одной птицы. Тропа шла то в гору, то под гору. Впереди и справа слышался шум моря. Ни единой души человеческой, ничего, кроме протяжного гуденья в воздухе. Я шел по совершенно нетронутому лесу. Он сам себя рождал, отживал свой век и снова возрождался; тут были и хвойные деревья, и осина, и рябина, и можжевельник - куда ни оглянись. Высокие сосны стояли как исполины, огромные камни и скалы, одетые мохом, прочно покоились в своих гнездах. Я уже шел несколько часов, не видя живого существа, и принялся сдвигать с места некоторые камни полегче, чтобы посмотреть - нет-ли под ними червей или личинок. На душе у меня становилось все спокойнее, и я мог уже думать о разных вещах.

Зачем я, в сущности, иду? - раздумывал я. Госпоже моей захотелось увидать моего приятеля, посмотреть, не из той же ли он породы, как Глан; она подбила Гартвигсена и устроила все очень ловко. Как эта баронесса сама себя вечно запутывает! Никогда она не ищет общества других женщин. С отцом обменивается только самыми необходимыми словами. За столом Макк благодарит ее, когда ей вздумается иногда быть внимательной, передать ему хлеб; затем он справляется о девочках, а то вообще держится молчаливо и вежливо. Никогда он не подзовет к себе дочь, не спросит: отчего у тебя такое измученное лицо, дитя мое?

Да, над Сирилундом нависла какая-то тайна! И почему разошлись эти две подруги, баронесса и Роза? Оне больше не разговаривают друг с другом, хоть и не враги; просто оне не нуждаются одна в другой. Да, выходит так.

Так я шел да шел до самого вечера, пока не набрел на землянку, где Иенс Папаша, по уговору, оставил для меня провизии. Я развел огонь на очаге, поджарил себе на угольях кусок холодного вареного мяса и запил еду водой из ручья. Потом я навалил хворосту на огонь, наломал хвойных веток для ложа и улегся.

Кнут Гамсун - Роза. Из записок студента Парелиуса (Rosa. Af student Poerelius' Papirer). 2 часть., читать текст

См. также Кнут Гамсун (Knut Hamsun) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Роза. Из записок студента Парелиуса (Rosa. Af student Poerelius' Papirer). 3 часть.
Проснулся я среди мрака, озяб, подбросил еще хворосту на очаг и, након...

Роза. Из записок студента Парелиуса (Rosa. Af student Poerelius' Papirer). 4 часть.
- У супруги моей в голове всякие страхи,- сказал Гартвигсен.- Хорошо, ...