Кнут Гамсун
«Редактор Линге (Redaktor Lynge). 3 часть.»

"Редактор Линге (Redaktor Lynge). 3 часть."

Он отворил дверь и пропустил ее вперед по лестнице. Входную дверь открыла сама фру Илэн.

- Бог мой, Шарлотта, где же ты была так долго? - сказала она с упреком.

Хойбро подошел, рассмеялся и сказал:

- Простите нас, мы пошли гулять; мы гуляли с фрёкен Шарлоттой.

Фру Илэн всплеснула руками,- они выбрали для прогулки совсем неподходящую погоду.

Но фру Илэн положила конец этому замешательству, она открыла дверь из прихожей и заставила войти их, засыпанных снегом. У Хойбро не было пальто; его заставили войти, хотя он и был весь покрыт снегом.- Да, да, входите, у них гости; хоть на этот раз должен он быть любезен!

Молодая, удивительно красивая дама сидела на диване. По дороге из города она зашла к Илэнам; она жила там, дальше, в Хегдехагене и хотела побывать у Шарлотты. Лоб у неё был удивительно белый, а глаза зеленоватые и блестящие. Черная бархатпая лента на шее придавала ей вид совсем молодой девочки.

Хойбро сейчас же сел и начал всячески занимать ее. Он становился все оживленнее и оживленнее, много говорил и показал себя совсем с новой стороны. Софи и Шарлотта удивлялись этой перемеме. Он знали, почему разыгрывает весельчака; ведь не должна же эта дама все время молчать,- наоборот, нужно занять ее. К сожалению, он до сих пор черезчур много внимания оказывал Шарлотте; сегодня же вечером никто не может заподозрить его; он сумеет владеть собою.

Шарлотта опять посмотрела на него. От холода его лицо покраснело, он весь сиял, глаза блестели. Наконец, она напомнила ему, что он хотел показать ей некоторые доказательства, может она теперь взглянуть на них.

- Да, сию минуту, он принесет.

И с этими словами он встал.

- Нет, а не может она пойти вместе с ним?- Шарлотта тоже поднялась. Это доставит вам меньше хлопот.

- Нет! - сказал он коротко.

Молча она опять села на свое место.

Хойбро уже вышел. Что такое с ней? Сегодня она хотела непременно войти к нему в комнату, чтобы поговорить; что это значило? Да, у него, по крайней мере, сознание, что сегодня вечером он не был ей в тягость.

Он вернулся со своей брошюрой, показал ей исписанные листки и сказал:

- Вот доказательство моих маленьких ночных работ. Ха-ха, вы, верно, находите, что это не имеет никакого вида? - Нет, я не привык к писанию, я черезчур много думаю, вот почему это подвигается так медленно, но по вечерам это составляет, действительно, мое занятие.

Софи спросила:

- Что это такое? Да, что это такое?

- Как бы мне назвать это? - возразил он.- Это политический труд, в самом деле, это маленький крик предостережения, это слабый звук рога.

- Во всяком случае, это было бы очень интересно почитать.

- Нет, нет,- сказал он,- кто может знать, выйдет ли вообще что-нибудь из этого. Но он все-таки хочет это кончить.

- Я убеждена, что это будет хорошо,- тихо сказала Шарлотта.

Откуда она может это знать! Он покраснел, он был тронут, он сказал со слабой улыбкой - спасибо, и снова обратился к молодой даме, сидевшей на диване. Потом он продолжал говорить с того места, где его прервали,- он начал рассказывать одну охотничью историю; дама сказала, что, благодаря его рассказам, вся комната как будто полна запаха сосны. Она тоже из деревни и вот уже год живет в Христиании, поэтому она так понимает его любовь к лесу и полю.

Она говорила мягким, немного слабым голосом.

В это время раздались шаги в прихожей. Фредрик вернулся домой.

Он был в дурном настроении духа. С тех пор, как открылся стортинг, его дела стали еще хуже; не могло быть и речи о том, чтоб печатать его научные статьи. "Новости" - опять чисто-политический орган с передовыми статьями о всяких важных вопросах и с ежедневными нападками на правительство.

Министерство, начавшее так хорошо свою деятельность, и первый министр, бывший божком и героем всего народа, все больше и больше начинали колебаться; едвали министерство удержится до конца сессии стортинга. Никто не был так заинтересован в его падении, как "Новости". Это были очень беспокойные, смутные времена. Министерство осмеивалось и осуждалось всеми либеральными газетами; министерство гибло при общем недоброжелательстве и держалось лишь по милости стортинга, медлившего нанести ему решительный удар; к тому же в левой произошел раскол по поводу последних больших реформ; старые политики переходили то к одной, то к другой партии; беспокойство, смута и колебание взглядов царили кругом.

Илэн никогда еще не находился в таком скверном настроении; ему становилось все яснее, что политика партий - не его область, и он рабогал как вол, чтоб не совсем поддаться этому. Постепенно, от ягодного масла для употребления в медицине,- что, по правде сказать, не представляло большого иитереса,- он перешел к статьям о домашней помощи,- выдержки из одной популярной медицинской книги. Он опускался все ниже и ниже, писал о чистоте на улицах, о выгребных ямах и кончил, наконец, статьей о бойнях. Дальше итти было некуда. Какая огромная разница между вопросом о двух миллионах, важном для всей нации, и этим предостережением мясникам, чтоб они держали свои кожаные фартуки в чистоте!

Чтобы увенчать его уиижение, редактор предложил ему писать отчеты о стортинге, и, вместе с тем, к сожалению, Линге пришлось лишить его постоянного оклада и перевести на построчную плату.

И все это случилось сегодня, как раз в ту минуту, когда он выходил из редакции.

Илэн был в мрачном настроении, и мать спросила:

- А разве построчная плата не выгодна?

- Нет, мама, она могла бы быть очень выгодна, если б печатали все, что я пишу.

В комнате наступило молчание. Даже Хойбро замолчал на некоторое время. Фру Илэн не сможет, значит, вернуть ему маленького долга,- что же теперь будет с его платежом в банк на будущий месяц? Ну, будь что будет, но сегодня вечером он не покажет и виду, что огорчен. Он подсел к Фредрику, старался ободрить его, говорил, что если построчное писание пойдет удачно, то это даже гораздо выгоднее: больше принадлежишь себе, можно работать дома.

- Да,- сказал Фредрик,- нужно попробовать.

Молодая дама, сидевшая на диване, поднялась, чтоб уходить. Хойбро предложил проводить ее домой; она сердечно поблагодарила его за любезность,- ей жалко опять подвергать его непогоде.

- Совсем нет! - Это доставит ему удовольствие быть сегодня вечером еще раз занесенным снегом.

Шарлотта встала и отвела мать в угол; - ей тоже очень хочетря пройтись, можно ей? Только на этот раз, мамочка!

- Что за выдумка? Что с ней сегодня вечером?

Она хотела опять выйти на улицу и с влажными глазами просила о том, чтоб ей разрешили отправиться в такую бурю. Мать покачала головой, а Шарлотта продолжала шопотом просить.

Хойбро понял, что она задумала; он тоже качает головой и говорит, улыбаясь:

- Ах нет, фрёкэн, сегодня вечером совсем неподходящая погода для вас.

Она посмотрела на него, бросила на него быстрый, помутившийся взгляд и вернулась к своему месту.

-

Когда Хойбро поздно вечером вернулся домой, проводив молодую даму, он слышал, что Шарлотта все еще не спала в своей комнате.

XI.

На другое утро Шарлотта провожала своего брата в редакцию. Уже в половине десятого он должен был быть в стортинге. Он был очень не в духе. К чему было все то, чему он учился и о чем писал, если его заставляли теперь составлять заметки о стортинге.

Редактора еще не было. Секретарь дал Шарлотте просмотреть иллюстрированные газеты и журналы утренней почты. Скоро пришел и редактор.

Он насвистывал, шляпа у него была надета набекрень, он был в хорошем настроении духа. Он поклонился, улыбаясь сказал несколько шутливых, дружеских слов Илэну и напомнил ему не забыть захватить с собой карандаш, если он идет в стортинг.

- Я вовсе не думаю оставлять вас долго на этой скучной работе,- сказал он,- но сегодня вы уже должны оказать нам эту услугу. Мне как раз пришлось послать человека в Иевнакер по поводу бьерисенского собрания.

Потом он вошел в свое бюро.

Но скоро он опять отворил дверь и сказал:

- Не хотите ли вы войти, фрёкэн Илэн?

Шарлотта вошла. Она хорошо относилась к Линге, всегда оказывавшему ей такое внимание. И после того, как её брат заглянул в двер и, сказал, что идет в тинг, она продолжала спокойно сидеть на своем месте и разговаривать с редактором, просматривавшим, между тем, письма и телеграммы.

Вдруг он остановился, он встает и подходит к ней; он останавливается и смотрит на нее. Она перелистывает иллюстрированную газету, поднимает на него глаза и сразу вся вспыхивает. Он стоит около нея, наклоняет голову на бок, кладет руки за спину и смотрит на нее своими маленькими блестящими глазами.

- Какие дивные волосы! - говорит он глухим голосом и смеется.

Она не могла больше сидеть, в ушах у неё шумело, комната вся кружилась; она встала и в это самое мгновение почувствовала, что ее обнимают две руки, а на лице она почувствовала горячее дыхание.

Она слабо вскрикнула, она слышала, что он сказал: "нет, подождите", и она опять опустилась на стул. Ей казалось, что он поцеловал ее.

Он снова нагнулся к ней, она опять слышала, что он начал говорить; это были тихия, вкрадчиные слова; но когда он опять хотел обнять ее, тронуть, под предлогом, чтоб помочь ей встать, она собрала все свои силы и оттолкнула его. Потом она поднялась, не говоря ни слова; все тело её дрожало.

- Ну, ну,- говорил он успокаивающе и смеялся подавленным, дрожащим смехом.

Она быстро отворила дверь и вышла; она была так смущена, что совсем не сознавала, что делает, и даже кивнула ему головой на прощанье.

Когда она вышла в коридор, глаза её начали наполняться слезами; она все еще дрожала и уже далеко, на дворцовом холме, наконец смогла овладеть собою.

Нет, теперь нужно положить всему этому конец. Казалось, всякий знает, что она такое, раз позволяет себе обращаться с нею так. Она обо всем этом расскажет Бондезену и попросит его объявить, что они обручены, а позже, когда будет возможность, они могут обвенчаться.

Одну минуту она подумала также и о Хойбро. Да, он тоже все, вероятно, знал об ней; разве он вчера не старался выгородить ее? Это зашло так далеко. Позже, вечером, Хойбро был просто-напросто невежлив; он отвечал ей холодно и рассеянно; с таким презрением можно было отвечать только какой-нибудь потаскушке, а раньше он так хорошо относился к ней. А потом он пошел с Мими домой, провожал эту совершенно незнакомую даму, несмотря на снег и непогоду. Но почему бы ему этого и не сделать?

Она, Шарлотта, ничего другого с его стороны и ждать не могла. Но у Мими были коротко остриженные волосы, а Хойбро как-то раз сказал, что он не переносит дам со стрижеными волосами. Зачем же он пошел с Мими?

Потом ей опять вспомнилось, что ей пришлось перенести в этот последний час. Это все казалось ей сном, и она даже остановилась в парке и подумала, действительно ли произошла эта сцена в бюро? О чем это говорил Линге? О свидании вечером? Разве он не обнимал ее за талию, желая помочь ей встать со стула? А что, если все это лишь одно воображение?! Она не совсем была уверена в том, она устала и чувствовала себя измученной после бессонной ночи, полной слез и отчаяния; она не спала ни одного часа. Может быть, если поразмыслить, Линге ничего ей не сказал, ни о чем и не просил ее. Он, может быть, только хотел ее успокоить, когда ей показалось, что его руки обнимали ее? Дай Бог, чтобы все это было только обманом чувств!

Во всяком случае, она совсем не понимала, каким образом вышла из бюро и попала на улицу.

Бондезена она не застала дома.

С тяжелым сердцем она пошла дальше. Она увидит Бондезена вечером; она не хочет дольше ждать, её положение должно быть выяснено. Ея мысли все время были заняты Линге.- Он, может быть, ничего ей не сказал, она ошиблась, но он поцеловал ее, она это все еще чувствовала; клянусь Богом, он это сделал! И, направляясь домой, она несколько раз плюнула.

Войдя в прихожую, она к своему удивлению увидела Бондезена: он выходил в эту самую минуту из комнаты Хойбро. Они взглянули друг на друга; на мгновение он теряет самообладание, но похом быстро говорит:

- Да, тебя не было дома; я искал тебя по всей квартире; я даже заглянул в комнату Хойбро.

- Ты хотел мне что-нибудь сказать?

- Нет, ничего особеннаго. Я только хотел поздороваться с тобой. Вчера я тебя не видел.

Она услышала шаги матери; она позвала Бондезена на лестницу и затворила за собой дверь.

Они шли по улице, не говоря ни слова; каждый был погружен в свои собстиснные мысли.

Когда они пришли в комнату Бондезена, Шарлотта села на диван, а Бондезен рядом с ней на стул. Она в первый раз здесь не сняла пальто. Она начала говорить о том, что накопилось у неё на душе; необходимо все это изменить; люди все видят и презирают ее.

- Видели? Кто видел?

- Все,- Хойбро, Линге; кто знает, не заметила ли чего-нибудь и Мими Аренсен; вчера она смерила ее взглядом с ног до головы.

Бондезен рассмеялся и сказал, что все это ерунда.

- Ерунда? Нет, к сожалению.- И вдруг со слезами в голосе она сказала, что даже Линге вел себя с ней нахально.

Бондезен вздрогнул. - Линге? Она сказала - Линге?

- Да, Линге.

- Что же он такое сделал?

- Ах, Боже мой, зачем ее так мучить? Линге вел себя нахально, он поцеловал ее.

- Линге? - Бондезен от удивления разинул рот.- Чорт возьми, вот те на,- даже Линге?- говорит он. Шарлотта смотрит на него.

- Это, кажется, не очень-то тебя оскорбляет,- говорит она.

Бондезен молчит некоторое время.

- Я хочу только тебе сказать, что Линге не такой, как все другие! - отвечает он.

Теперь она широко раскрыла глаза.

- Что ты хочешь этим сказать? - спросила она наконец.

Но он нетерпеливо покачал головой и возразил:

- Ничего, ничего! Но ты на все непременно должна смотреть так серьезно, Шарлотта!

- Но что ты хотел этим сказать! - крикнула она вне себя и бросилась на диван, вся дрожа от рыданий.

Бондезен не мог препятствовать тому, что его чувство к Шарлотте уменьшалось с каждым днем. Этот последний месяц он долго колебался, должен ли он, после того, что между ними было, войти в связь, которая ему была противна, или он должен прямо и открыто покончить со всем этим. Разве было что-нибудь особенное в этой размолвке? Разве это не случалось и в других жизненных вопросах, да вот, например, с "Новостями"? Когда оне почувствовали, что не могут больше служить политике вражды и несогласия, оне выступили с отказом от нея. Что же он, Бондезен, как честный человек, мог сделать другое по отношению к Шарлотте? Разве хорошо было бы по отношению к ней и самому себе войти в связь, основанием которой будет ложь и скрытая холодность?

Он все это добросовестно взвесил, и одно время у неге были тяжелые угрызения совести; теперь он понимал, что для них обоих самое лучшее будет мирно разойтись.

Ему казалось даже, что, как мужчина, он должен так поступить. Он чувствовал всю силу правды в себе, чувствовал себя сильным, благодаря сознанию, что поступает правильно...

Видя, что Шарлотта все еще плачет, он сказал мягко и как можно осторожней:

- Встань и выслушай меня спокойно; я хочу тебе кое-что сказат.

- Ты больше не любишь меня, Андрэ,- сказала она тихо.

На это он ничего не отвечал, он продолжал гладить ее по волосам и сказал:

- Дай мне объяснить тебе...

Она подняла голову и взглянула на него. Ея глаза были сухи, но она все еще вздрагивала от рыданий..

- Неужели это правда? Скажи мне, ты меня не любишь? Ну отвечай же, отвечай же мне!

У него хватило силы прямо и мягко сказать, что он не так любит ее, как прежде, не совсем так; нет, к сожалению, он больше ее так не любит; он здесь не при чем, пусть она верит ему. Он глубоко ее уважает.

Наступило несколько минут молчания. Шарлотта всхлипнула несколько раз, её голова опустилась низко на груд; она не шевелилась.

Его мучило, что она так огорчена из-за него. Ему явилась мысль уронить себя в её глазах: он сказал, что, собственно говоря, она должна этому радоваться, что он не достоин ея, что она ровно ничего не потеряла. Как честный человек, он полагал, что должен сказать ей правду, пока еще есть время. Пусть теперь она делает с ним, что хочет.

Опять длинная пауза. Шарлотта обеими руками схватилась за голову. Пауза продолжалась так долго, что он взял со стола свою шляпу и начал по ней водить рукой.

Потом она вдруг отняла руки от лица, посмотрела на него и сказала с неподвижной, недоброй улыбкой.

- Ты, вероятно, хочешь, чтоб я ушла?

Он запнулся и снова положил шляпу на стол. Боже мой! неужели нельзя было проще отнестись к этому? Все отношения в мире рано или поздно кончаются.

- Нет, время терпит,- ответил он резко, чтобы показать, что его решимость не ослабла.

Тогда она встала и пошла к двери. Он позвал ее; они должны расстаться друзьями, она должна простить ему. Но она отворила дверь и вышла, не говоря ни слова, не удостоив его даже взглядом. Он слышал её шаги на скрипучих ступенях, все дальше вниз во второй этаж, в первый этаж; наконец, он встал около окна за гардиной и видел, как она вышла на улицу Шляпа её все еще сидела криво на голове, после того, как она бросилась на диван во всю длину. За углом она исчезла.

Бондезен облегченно вздохнул. Миновало! Какую борьбу пришлось ему выдержать последний месяц, и каких только планов он не строил, чтоб как-нибудь уладить эти несчастные отношения.

Борьба была кончена.

С полчаса Бондезен сидел на своем стуле и думал о случившемся. Ему действительно трудно было нанести этот удар Шарлотте; ему хотелось, чтоб все это произошло мягче, нежнее. Но она сама спросила, и он должен был отвечать.

Каждый человек должен быть правдивым. Он мог упрекнуть себя только в том, что в свое время опрометчиво любил эту молодую девушку; в этом была его ошибка, и с этого все началось. Но разве можно было отказать сердцу в праве любить и делаться жертвой этой опрометчивости?

Вдруг Бондезен вспомнил, что еще не завтракал. Проходя по дворцовому парку, он все еще вспоминал грустную сцену в своей комнате. Он так ясно помнит все, что она сказала, и что он отвечал. Он вспомнил также, что встретил Шарлотту в прихожей её квартиры: она чуть было не застала его врасплох в комнате Хойбро.

Нет, вот подозрительная личность этот Хойбро! Он, оказывается, работал, готовил мины. Весь его стол был завален конспектами и исписанными листами. Так вот он что! Он хочет выступить, и против кого же? Против Линге! Но ведь он же будет раздавлен, уничтожен одним пальцем Линге...

Что? Он ее поцеловал? Линге? Ну, разве есть на свете другой такой смельчак? И кто бы это подумал.

-

В стортинге Илэну было очень хорошо; он просидел там несколько часов и почти ничего не сделал; но когда он пришел со своими бумагами в редакцию, оказалось, что это составляло почти два столбца. Так легко он еще никогда не зарабатывал. Линге просмотрел статью и нашел ее превосходной...

Илэн обратился к Шарлотте и спросил, что с ней было, почему она почувствовала себя плохо в "Новостях", что с ней такое?

Шарлотта, вернувшись домой, крепко заснула: она проспала несколько часов. Она была бледна и ее знобило, но у неё ничего не болело.

Она ответила брату, что почувствовала себя плохо, но все это прошло, как только она вышла на улицу.

- Линге был очень озабочен,- сказал Фредрик.

- Правда?

Пауза.

Вдруг она озадачивает брата заявлением, что никогда больше не будет провожать его в редакцию. А когда он настаивает на разъяснении, она говорит, что ей неудобно видеть Линге. Ведь очень неприятно - почувствовать себя плохо при посторонних.

XII.

Линге был сердит на себя, что обнаружил свои чувства к Шарлотте. Правда, он вовсе не зашел так далеко, чтобы за это отвечать, еслиб дело получило огласку, но все-таки неприятно, когда тебя отталкивают, неприятно отступить, ничего не добившись. Всегда его презирали, всегда ему отказывали. Ему был доступ, как и многим другим, только к опытным, привычным женщинам. Его допускали, когда наступал его черед.

Случай с Шарлоттой злил его тем более, что он никак не мог отделаться от некоторого страха. Он никогда до сих пор не рисковал с молодыми женщинами её сословия; никто не мог знать, что ей придет в голову. У неё были родственники, очень известная семья, ему могли повредить, выбить его из колеи.

Но, во всяком случае, они были вдвоем, у неё не было свидетелей.

Вся эта история ужасно злила его. Теперь ему придется еще некоторое время терпеть её ни к чему непригодного братца. Реферат Илэна о тинге был до того невозможем, что просто вызовет смех, если его напечатать. Но ему придется его напечатать и заплатить очень дорогой ценой за свой душевный покой".

Линге поклялся, что никогда больше ни одна молодая женщина не заставит его сделать глупости.

Он не может не ухаживать за женщинами, даже если оне и не совсем невинны. Вот сегодня утром он говорил с фру Дагни, и одним пожатием руки, одной своей розовой улыбкой она пробудила в нем старое чувство. Он не может сделаться хладнокровным человеком; при всем своем желании он не может этого. Фру Дагни была более, чем любезна; она жаловалась, что в последнее время видит его так редко, она сказала, что ей его недостает, что она хочет о чем-то переговорить с ним, о чем-то, что недавно пришло ей в голову.

Они сговорились итти вечером вместе в театрь, а оттуда он проводит ее домой.

С нетерпением Линге ждал этого вечера. С ним произошла, между прочим, маленькая неприятност; он швырнул газету и нахмурил лоб. Противная надоедавшая прачка из Хамерсборга все еще не перестала ему надоедать; в конце-концов она добилась, что её воззвание было напечатано в "Берденсзанге", и она не умолчала о том, что ей было отказано в "Новостях".

Линге пожал илечами. К чорту! Наконец он отделался от этой надоедливой нищей! Но вот новое доказательство, что на свете нет благодарности! Разве эта женщина обратила внимание на то, что он, редактор Линге, дал ей в самом начале значительное пособие. И не подумала! В "Новостях" в приеме отказано,- и ни слова больше.

Покончив с самым необходимым для утреннего номера, Линге оставил бюро. Ему нужно зайти побриться, а потом прямо к Дагни. Но до этого у него еще одно дело. Линге направился в бюро "Норвежца".

В бюро "Норвежца"!

Ему нужно было, к сожалению, устроить одно маленькое щекотливое дело, но оно не особенно глубоко трогало его. Дело в том, что его мелкий служащий, заботясь о преуспеянии "Новостей", выкинул очень глупую штуку: он взял и разослал циркуляры всем печатающим объявления - пароходным обществам, купцам и водопроводчикам в Фредриксхальде. В этих циркулярах он сопоставлял числа абонентов "Новостей" и "Норвежца" и предлагал печатать объявления в самой распространенной газете. Он задумал этот план в своей хитрой голове, но исполнил его так грубо и неделикатно, что самому редактору пришлось вмешаться. Что, если "Норвежец" на этот раз соберется с духом и наделает ему неприятностей! Назовет это подлостью по отношению к коллеге, к честно конкурирующей газете! Линге ни за что не хотел, чтоб его газету обвинили в поступках такого рода.

Он очень скоро покончил с редактором "Норвежца". Войдя к нему в редакцию с достоинством, он сказал, что это невозможный поступок, что это позор, что он ничего до сих пор об этом не знал; он извиняется и обещает, что никогда ничего подобного не повторится. И этим было все покончено. Редактор "Норвежца" говорил то, что вообще говорится в таких случаях, кивал головой, где нужно,- и все было улажено. В глубине души он, может быть, был даже рад, что мог оказать услугу своему великому коллеге.

Линге простился и вышел. Редактор "Норвежца" пошел немедленно к своему секретарю и рассказал ему обо всем случившемся; он ощущал потребность поделиться с кем-нибудь новостью, а в данную минуту никого другого, кроме секретаря, не было под рукой.

Линге миновал все подводные камни. Он шел быстрыми шагами, шляпа у него была на боку; он вошел к своему парикмахеру. Скоро он опять вышел, причесанный, выбритый, помолодевший и веселый. Наконец-то у него был свободный вечерок, никакой работы, никаких забот, ничего. Когда он дошел до половины улицы, он вдруг увидел, что на нем не было манжет: он забыл их в парикмахерской.

Раздосадованный этим, он поворачивает и идет обратно той же самой дорогой; несколько минут спустя он наталкивается на жену. Она шла как раз к нему навстречу.

Ну да, разумеется! И зачем, чорт возьми, он забыл эти манжеты! Он не мог теперь ускользнуть от нея, нигде не было переулков, куда он мог бы свернуть; его жена, приближаясь, смотрела прямо на него. Он поклонился и сказал:

- Как, ты в городе?

- Да,- отвечала она,- послушай, пойдем сегодня со мной в театр, мне так хочется.

Он запнулся.

- В театр? Нет, я не могу.

- Ну, пожалуйста, мне так хочется.

- Ведь она же может итти одна.

Она подумала и сказала задумчиво "да".- Но почему он один единственный раз не может пойти с ней? Она так редко просит его о чем-нибудь.

- Нет, сегодня вечером у него собрание.

- Ну, хоть несколько актов! Ведь может же он, по крайней мере, проводить ее?

Он покачал головой и сказал немного нетерпеливо, что должен отказываться от удовольствий, когда есть более важные дела. Времена теперь не такие, чтобы думать о весельи; теперь министерство должно быть низвергнуто, день уже назначен.

Она остановилась.

- Ну хорошо, тогда придется мне итти одной,- сказала она.

- Да. Послушай, может быть ты захватила бы с собою кого-нибудь из детей? Ах нет, правда, сегодня вечер - не для детей. Да, да. Я забыл свои манжеты в парикмахерской, дожен за ними итти.

Они расстались.

Вот повезло ему, что он встретил свою жену раньше, чем итти в театр! Правда, она часто встречала его в театре или в концерте, даже когда он бывал с какой-нибудь дамой, и никогда не говорила ему ни слова; но, во всяком случае, она была сдерживающим началом, узами для него.

-

Когда Линге вошел к фру Дагни Ханзен, она радостно вскрикнула. Это очень мило с его стороны, что он находит время для нея, да и еще в такие тяжелые времена.

В комнате сидела еще какая-то дама, фрёкэн Гуде, с белыми, как снег, волосами. Линге любезно поздоровался с ней, он встречал ее здесь уже не раз; она жила с фру Дагни на правах подруги и сестры. Фрёкэн Гуде сейчас же вышла. Она всегда исчезала, когда приходили гости.

Лампы горели; в углу, где стояли диваны, горел красный фонарь, а у противоположной стены стояла на столе лампа; белый свет лился сквозь светлый шелковый абажур. В камине весело горел огонь.

Фру Дагни села на диван под красный фонарь, а Линге на стул напротив нея. Заговорили о последней городской новости,- о нападении в Зандвикене, о котором в "Новостях" была сегодня утром большая статья. И как эти люди могут быть такими злыми друг к другу! Фру Дагни вся содрогалась при мысли об этом. Ведь она занимала весь этаж одна-одинешенька с фрёкэн Гуде и горничной; как легко может случиться и с ней несчастье! Линге засмеялся и сказал:

- Одна-одинешенька, а в общем выходит трое взрослых.

Впрочем, она права, если и случиться несчастие, то... Но ведь не было такого человека, у которого хватило бы сердца причинить ей какое-нибудь зло, если он хоть раз видел ее. Нет, этому он не поверит. А вот, если б она была на его месте! Анонимные письма, угрозы, вызовы чуть не каждый день.

Фру Дагни опять вздрогнула.

- Да? Что же он делает с этими письмами?

Линге пожал презрительно плечами и ответил равнодушно.

- Я их едва читаю!

- Нет! Сколько в вас смелости!

А он ответил шуткой, стихом из псалма.

- Направи пути моя, Господи.

Вдруг фру Дагни вспоминает, что они хотели ведь итти в театр. Она вскакивает. Нет, она чуть не забыла об этом.

Линге смотрит на часы. Он медлит ответом. Теперь уж довольно поздно; во всяком случае, первый акт они уже пропустили; пока они придут, будет уже столько-то времени. А по правде сказать, времени у него сегодня мало... И он начал рассказывать фру Дагни то же самое, что своей жене: ему нужно быть непременно на одном собрании сегодня, он никак не может пропустить его. Но фру Дагни не должна сердиться,- он с большой радостью пойдет с ней в другой раз; она должна понять его,- может быть завтра же вечером. Она должна простить его; ему так долго, к сожалению, пришлось оставаться в бюро, дела у него по уши.

Фру Дагни опять села. Пришлось покориться. Что же делать, если его задерживают. Ну, тогда в другой раз! Пожалуйста, без церемоний.

Тем не менее, ночное совещание очень заинтересовало ее, ей очень хотелось что-нибудь педробнее узнать об этом. Неужели он прямо от неё пойдет на это ночное совещание? Как велик и непроницаем этот человек! Чем только он не занимается! Она сказала:

- Значит, вы пришли, чтобы мне сказать, что не можете сегодня вечером итти в театр?

- Нет,- отвечал он,- не только для этого. Я пришел прежде всего потому, что вы были так любезны, разрешили мне это, а потом, чтобы выслушать то, о чем вы хотели со мной переговорить.

- Да,- сказала она,- если б я могла как-нибудь сразу это высказать!

Потом она рассказала ему, что ей пришло в голову за это последнее время. Да, её муж уехал, он теперь в плавании, он вернется через несколько месяцев. Ей так хотелось бы доставить ему какое-нибудь удовольствие, когда он вернется, может быть во время его отсутствия она была не такой, как нужно. Но лучше этого не касаться. И вот ей пришло в голову, что Линге со своим громадным влиянием при министерстве может быть ей полезен. Линге покачал головой.

- Она хочет повыщения для своего мужа?

- Нет, это не годится, но тем не менее... Правда, она ничего не понимает в этом деле. Но ей так бы хотелось доставить ему удовольствие. По правде сказать, ей совестно сознаться - она подумывала об ордене для него, о кресте.

Все это Дагни высказала одним духом и при этом смотрела Линге прямо в лицо. На нем не было написано отказа, напротив, у него был такой вид, будто он подает ей надежду.

Он рассмеялся и сказал:

- Орден? Вашему мужу орден? Разве вы придаете этому значение?

Она покачала головой.

- Нет, нет! - воскликнула она. - Это не я, вы прекрасно это знаете! Да, но Боже мой, раз он придает этому значение? Он принадлежит к таким.

- Хм, да!

Линге помолчал некоторое время. Они оба молчали.

- Самое скверное то,- продолжал он,- что министерство скоро будет низвергнуто, на его место явится консервативное министерство, а там я ничего не могу. Или, почти что ничего.

Она молчит. Они оба молчат.

- Как жалко,- сказала она, наконец,- А то вы бы это сделали, да? Скажите, вы бы это сделали?

- Во всяком случае, я сделал бы все, что мог,- сказал он.

- Благодарю!

Эта благодарность тронула его, он спросил:

- Вас очень огорчает, что вы не можете порадовать вашего мужа?

- Да, откровенно говоря, очень,- отвечала она, и у неё чуть было не выступили слезы на глазах. - Мне так хотелось бы видеть его радостным. По правде сказать, мне не раз бывало очень весело, когда его здесь не было... Ну, не будем больше говорить об этом! - сказала она и перешла в веселый тон.- Могу я вам задать еще один вопрос?

- Боже мой, ну, конечно!

- Что это за ночное совещание, на которое вам нужно итти? Скажите мне!

- Это политическая сходка,- отвечал он, не долго думая.

- Политическая сходка? Так поздно? Разве что-нибудь случилось?

И опять он отвечает, не задумавшись:

- Дело касается падения министерства. Мы хотим условиться насчет дня.

Линге не хотел сознаться, что его политическое влияние значительно поубавилось среди лидеров левой. Нашлись такие, которые завидовали великому редактору; а после его знаменитой статьи об унии никто не знал, что о нем думать. Конференции происходили без него, президент стортинга с его открытия ни разу у него не был, в Линге не чувствовалось больше необходимости. Он чуял, что у предводителей партии бывали иногда тайные совещания; в душе он был за это, принимал участие, как и прежде, говорил удачное слово, и ни на иоту не отступал, по своему обыкновению, от своих принципов. Сегодня вечером было, по всей вероятности, совещание,- Лепорелло разузнал об этом, и падение министерства, вероятно, было решено. При таком обороте дел он был за это, разумеется, за это.

- Нет, подумать только! Падение министерства! - сказала фру Дагни.

Она задумалась. Она вспоминала, как несколько лет тому назад присягали в верности этому же самому министерству. Первое либеральное министерство во всей истории страны! Ея отец, пробст Киланд, лично знал министра-президента; как часто он рассказывал своим детям о знаменитом ораторе, Иоганне Свердрупе,- такого никогда еще не было. Целое поколение слышало отзвук его голоса, он воспламенял сердца своими речами и воодушевлял их на борьбу... А теперь он должен пасть! Боже мой, как грустно, что даже такой человек не может удержаться! Оттолкнуть его после того, как он истратил все силы в работе на отечество!

Фру Дагни искренно жалела его. Она сказала:

- Но разве министерство непременно должно пасть? И министр-президент?

Линге ответил коротко и ясно, без следа сантиментальности:

- Разумеется!

Наступило долгое молчание.

Итак, он должен пасть! Он будет забыт, никто никогда не назовет его имени, никто не будет кланяться ему на улице;- он как будто умрет для всех. При этой мысли фру Дагни вздрогнула. Она так боялась всяких катастроф после этого грустного случая с искателем приключений Нагелем в прошлом году, она не переносила никаких волнений, а здесь гибнет гений Норвегии. Его отбросят как нечто никому не нужное, ни на что не годное.

- О, Боже, как все это грустно,- сказала она наконец.

Искреннее чувство, звучавшее в этих словах, привлекло его внимание; его душа, душа художника, содрогнулась; почти влажными глазами он взглянул на нее и сказал:

- Да, я тоже это нахожу, но...

Вдруг она поднялась с дивана, подошла к нему, положила руки ему на плечи и сказала:

- Разве вы не можете его спасти? Вы ведь это можете!

Он был смущен,- её близость, её слова, её дыхание привели его на одно мгновение в замешательство.

- Я?

- Да... ах, если б вы это сделали!

- Я право же не могу этого сделать,- сказал он только.

Но когда он в то же время схватил её руки, она медленно отняла их и, опустив голову, начала ходить взад и вперед по комнате, а он продолжал сидеть.

- Он должен был бы слушаться нас и оставаться верным своему прошлому,- сказал Линге,- тогда бы он властвовал до конца.

- Да, может быть!

Фру Дагни опять села на диван. Потом она сказала:

- А разве будет лучше, если у нас будет консервативное министерство?

- Которое будет верно своему слову и закону,- да,- возразил он.

Но Линге подумал об этих словах. Разве с точки зрения левой лучше иметь консервативное министерство?

После долгаго молчания он сказал:

- Впрочем, в этом вы правы. Эта мысль мелькнула и мне.

Она была так мила, когда облокотилась на диван; её глаза покоились на нем, как две голубые звездочки.

Линге вздрогнул; ему трудно было противостоять женщинам. Этот человек, который был строг и неумолим, твердость принципов которого вошла в поговорку, который беспощадно очищал общество от всякого ханжества,- этот человек мог быть потрясен до глубины души звуком женского голоса. Она была права; может быть, совсем не станет лучше оттого, что во главе правления станет консервативное правительство. Его голова начинает сейчас же работать, всевозможные комбинации представляются ему. Вот он собрал разъединенные партии, он заставляет разлететься, как карточные домики, остроумные и с трудом составленные комбинации, он назначает министров, указывает, повелевает, управляет страной...

Не будучи в состоянии оставаться дольше спокойным, он говорит голосом, дрожащим от беспокойства и волнения:

- Вы натолкнули меня на одну мысль, фру Дагни; я бесконечно удивляюсь вам. Я сделаю кое-что...

Она также поднялась. Она не распрашивала его, он наверно ничего больше и не скажет, он такой скрытный; она протянула ему руку. И увлеченная его огнем, его решимостью, она воскликнула:

- Боже мой, какой вы великий человек!

Четверть часа тому назад, да может быть и пять минут,- эти слова заставили бы его сделать глупость по отношению к молодой женщине, но теперь это опять был редактор, общественный деятель, занятый только своими планами, как будто поглощенный тем отчаянным переворотом, который собирался произвести; его молодые еще глаза смотрели пристально и загадочно на лампу с белым шелковым абажуром; порой он хмурил лоб. Ей так хотелось еще раз напомнить об ордене, о кресте, она хотела сказать, что это была детская выдумка с её стороны, и что она просит его забыть об этом, но она не хотела мешать ему, и кроме того он, по всей вероятности, уже и забыл об этом. Только тогда, когда она была в дверях, а Линге уже почти вышел, она не могла удержаться, чтоб не сказать:

- Это так глупо было с орденом; мы забудем это, слышите, забудем?

Его опять ударило в жар; его прежняя нежность проснулась, он быстро обнял за талию молодую женщину. Когда она отступила назад и отстранила его, он сказал:

- Это мы забудем? Не в моих правилах забывать!

Затем он пожелал покойной ночи и вышел; она продолжала стоять наверху, на лестнице, и крикнула ему вниз:

- Мы ведь увидимся?

И издали, снизу, он отвечал:

- Да, на-днях.

-

Инстинктивно Линге направился в бюро "Новостей".

Голова его работала, зарождались планы и решения; он готов был перегонять всех людей на улице. Было 11 часов; город еще не спал, фонари горели.

Линге удивит еще мир,- несмотря ни на что, в полном противоречии с тем, над чем он работал месяцы и месяцы, он решил спасти министерство. Он теперь будет высказываться за радикальное переустройство; он хотел оставить министра-президента и одного или двух членов государственного совета, остальные же должны быть заменены новыми людьми; нужно сделать все, только чтобы избежать консервативного министерства. А разве настоящий либерал мог иначе поступать? Разве он мог взять на себя ответственность и способствовать тому, чтобы в стране было правительство консервативное, теперь, когда должны быть проведены большие реформы? Линге уже нашел выдающихся людей из левой, которые должны войти в новый совет; лист выборов в министры был уже готов; он сам укажет кандидатов, когда настанет время.

А "Норвежец" и лидеры левых будут скрежетать от злости зубами, когда увидят, что все их решения уничтожаются, хо-хо! Вот разинут рты! И что же дальше? Разве он не привык выдерживать штурм! Он покажет добрым людям, что нельзя безнаказанно устранять его, редактора Линге, от ночных совещаний. Союз левых заперся в Рояле без него,- это не ускользнуло от его внимания; его хотели обойти, удалить,- посмотрим, кто победит. Разве он не служил, как раб, всю свою жизнь стране и левой?

В эту минуту Линге не мог не сознаться сам перед собою, что в доверии публики к его политике произошла перемена. Он изменился, он сознавал это, и он не скрывал этого; в нем произошел раскол,- это говорило и за и против него. И все это произошло из-за этой несчастной статьи по поводу унии. Ну, он научит людей немножко размышлять; он будет ковать железо, пока горячо, и весь мир будет удивляться ему! Имя министра-президента еще популярно во всей стране; люди, слышавшие всю свою жизнь, как его восхваляли, не могли вырвать его из своего сердца. Вот является Линге, как молния, машет шляпой, и под гром музыки возводит старого властелина на его прежний трон. Народ прислушивается к этим звукам - это были всем знакомые звуки, в них была сила, а народ будет радоваться, как прежде, как в старые времена. Да, Линге знал, что он делал.

"Мы ведь увидимся?" Да, они увидятся. Скоро, в один прекрасный день он окажет услугу фру Дагни, какую никто во всей стране не мог бы оказать. Она должна будет признать его власть. Вместе с тем он и себе окажет маленькую услугу; он понемножку заставиг вспомнить о себе, и тогда уже не так-то легко позволит себя забыть. Внимание, которое он теперь привлечет, вознаградит его за убытки; он подумывал уже о маленьком расширении "Новостей", которое удивит тысячи его подписчиков!

Что скажет публика, что скажет весь мир? Газеты, коллеги, конкуренты, либеральная пресса? Им будет досадно; почему бы и нет? Споров по поводу него, по поводу его газеты,- вот чего ему хотелос. Впрочем, он знал либеральную прессу: она качала утвердительно головой, когда он говорил; у неё был целый штат редакторов, сила которых заключалась не в их головах. Он так часто пускал пыль им в глаза, и они кивали и повторяли его слова; если бы он дал им штопать свои чулки, они штопали бы! Единственный, кто, может быть, запнулся бы и попросил времени на размышление,- это "Норвежец". Когда Линге явится со своим проектом возсоздания министерства, редактор "Норвежца" погрузится на некоторое время в размышления, а потом скажет то, что принято говорить в таких случаях: он выскажет осторожно сомнения, настаивая на своих взглядах. Да, Линге знал его. Но если "Норвежец" посмеет назвать этот великий, дипломатический ход переменой убеждений, то он получит надлежащий ответ. Нет, это не перемена убеждений; этот шаг он предпринял, как убежденный либерал; это не было колебанием, это было политикой в политике, тот же марш, только с измененной скоростью.

Линге дошел до дверей своего бюро, здесь он остановился и задумался. Собственно говоря, делать что-нибудь сегодня вечером было бесполезно; завтрашний номер "Новостей" уже составлен,- а он воспользуется этой ночью, чтобы мысленно разработать подробности. Он собирался уже повернуть, когда по старой привычке открыл почтовый ящик и положил пришедшую почту в карман; газеты он оставил.

Он спустился к подъезду и пробежал письма при свете фонаря; ему бросился в глаза большой желтый конверт с печатью, он вскрыл его с любопытством.

Линге вздрогнул и задержал на мгновение дыхание. Министр! Министр-президент хочет иметь совещание с ним, хочет говорить с ним, как можно скорее, будь то ночью или днем.

Вот счастье, что он инстинктивно направился в редакцию. Совещание - будь то ночью или днем; что-нибудь случилось,- его превосходительство, вероятно, не очень твердо сидит на своем председательском кресле. Ну, тем лучше, тем больше будет заслуга Линге. Хотя лидеры и обошли его в своих тайных совещаниях, тем не менее у него будет свое ночное совещание; его приглашал президент министров своей собственной персоной.

Линге взял извозчика и полетел на Уоламштрассе. Здесь он слез и пошел в Штифтсгард (Перестроонный старый королевский дворец, где теперь живет президент совета министров.). Если б кто-нибудь видел, куда он идет в полночный час? Он осмотрелся вокруг: улицы, к сожалению, были пустые; его никто не видел! Он позвонил, дверь отворили,- его ждали; его впустили без доклада.

Его превосходительство, старый, белый как снег господин, принял его в своем личном помещении.

- Я решился побезпокоить вас, потому что дело идет об очень важном,- сказал он. - Благодарю вас, что вы приехали.

Этот голос, этот голос! Сколько раз Линге слышал его в зале стортинга на трибуне перед массами людей. Линге вздрогнул.

Они сели друг против друга. Линге держал в руках свою шляпу.

- Я подумал, что вы сегодня же вечером зайдете в редакцию, возвращаясь с совещания.

Линге ничего не сказал, он только поклонился. На совещании, разумеется, он присутствовал. Ну, конечно, он там был.

- Я знаю, к сожалению,- продолжал его превосходительство,- что между вами, господин редактор, и мною произошло большое разногласие во мнениях. Я сожалею об этом и, во всяком случае, не оправдываю себя. В этот тяжелый переход, когда у кормила правления должно было встать первое либеральное правительство в стране, нам, государственным людям, пришлось очень много работать, чтобы не споткнуться, а почва была очень скользкая, господин редактор. Я говорю не в свою защиту, но мне кажется, что в этом - некоторое извинение.

- Разумеется, ваше превосходительство.

- Непоправимых ошибок не было совершено,- продолжает его превосходительство в том же почти доверчивом тоне; - приложив немножко доброй воли, каждый может видеть это и судить об этом деле; многое и теперь уже может быть изменено; его долгая трудовая жизнь доказала его неустанное желание служить своей стране. А теперь? Правда, его превосходительство не знал тего, что знает господин редактор, у него нет никаких сведений о решении, принятом оппозицией сегодня вечером относительно министерства; но если падет миннистерство, то солнце взойдет завтра над народом, который не понимал, что он сделал. Ответственность будет тяжелая.

И министр опять извинился, что побезпокоил господина редактора в эту позднюю или, вернее, ночную пору. Ему казалось, что правительство заставят выйти в отставку на этих днях, может быть, даже завтра.

- В этом, может быть, ваше превосходительство и не ошибается,- сказал Линге.

Он хотел уже несколько раз перебить министра, сказать ему, что он раньше, чем приттй, уже принял решение оставить на своем месте министра-президента, но старый член парламента победил его и принудил не противоречить ему. Линге оставил его в покое.

Министр был величествен в своем кресле; он излагал глубокие мысли, жестикулировал, он произносил речь. Со свойственным ему искусством и живостью, он развивал свои взглноы на положение вещей, задавал вопросы, предоставлял другим отвечать и продолжал дальше говорить зажигательные слова. Он уважает талантливое противодействие Линге, искренность его нападок; такие нападки могут происходить лишь из глубокого, святого убеждения; оне делают ему честь. Теперь он хочет спросить его, господина редактора,- единственного талантливого человека из всей партии,- он хочет его спросить, может ли он взять на себя ответственность за то, что они отдают власть консервативному правительству и именно теперь, когда должно быть приведено в исполнение все, над чем так долго трудились и он сам, и господин редактор, и вся левая? Может ли он взять на себя эту ответственность?

Министр все время прекрасно сознавал, что говорил и какие аргументы приводил; он знал Линге наизусть; ничто не скрылось от старого, хитрого министра. Он следил за маневрами Линге по поводу политики унии, и, может быть, прекрасно знал в этот час, что Линге вовсе и не возвращался с совещания, и что, вообще, последнее время он не пользовался безграничным доверием левой. Но его превосходительство отлично знал, как ловок редактор, знал, что все восхищалис и вместе с тем боялись его; для масс его имя попрежнему имело значение, его газету читали и следили за ней; провинциальная пресса все еще молилась на его семистрочные заметки. Его превосходительство прекрасно знал, что этот человек может быть ему полезен, да, он был убежден, что если Линге действительно захочет, его министерство устоит, несмотря на все сегодняшния тайные совещания.

Он встал и предложил Линге сигару.

Редактор продолжал сидеть, отуманенный красноречием министра. Да, вот таким он его слышал в стортинге, на народных заседаниях, много-много лет тому назад. Боже мой, как умел этот человек одушевлять и побуждать к смелым поступкам!

И он сказал прямо, что работа, состоящая в том, чтобы расчищать дорогу для консервативного правительства, ему нетриятна. Он тоже думал о том - нельзя ли этого избежать, он остановился на возможности министерства его превосходительства!

- Само собою разумеется,- перебил его поспешно министр. - Разумеется, мы должны вычеркнуть половину наших членов и заменить их людьми, желающими и могущими стать на их место в этом кризисе.

В сущности говоря, они были одинаковых мнений.

Они говорили еще целый час, решали, думали, разбирали подробности и взаимно благодарили друг друга за каждую хорошую мысль. Но все, что касается газеты, он предоставляет это редактору,- сам он писать не может; он развел руками и сказал шутя:

- Попасть под ваше перо я не хотел бы, господин редактор.

У Линге все время вертелась на языке просьба об ордене, исполнение которой доставило бы министру удовольствие; но было бы мелочно, недостаточно серьезно упомянуть об этой ничтожной просьбе в такой серьезный момент; на это еще время будет. Прощаясь с министром, он не упомянул об ордене.

Еще в дверях его превосходительство, пожимая в последний раз руку Линге, сказал:

- Благодарю вас еще раз, что вы пришли. Мы оба оказали сегодня услугу Норвегии.

Линге вышел.

На улицах было пусто; город спал. Линге отправился в редакцию.

Сегодня же, пока подъем еще не остыл, он должен написать первую статью. То, что он напишет, приведет всех в удивление; его статью будут читать - и громко, и про себя, будут спорить о ней, повторять до бесконечности, изучать наизусть; только нужно это дельце хорошо обделать. Нужно было бы сразу поразить большой победой.

Мечтая, он воображал свою газету самой большой в стране, с десятками тысяч подписчиков, собственным телеграфом, собственной железной дорогой, с экспедицией для изследования северного полюса, отделениями во всех частях света, с воздушными шарами, почтовыми голубями, собственным театром и собственной церковью для служащих типографии. И как все казалось ничтожным в сравнении с такими гигантскими планами! А что, если он и на этот раз потеряет доверие добрых людей? Пусть рушится доверие; он перешел теперь на другой путь. Какое вознаграждение ему было за все его бесконечные труды с этим героем катехизиса? Разве он достиг этим заслуженного признания своих заслуг? Разве избранные люди снимали перед ним щляпу? Кланялись ему епископы, генералы? Смотрели ли их дочери с восторгом на него, когда он на улице проходил мимо них? Ах, Александр Линге был исключен со всеми его заслугами; даже задиравшие носы либералы совещались теперь без него. А дочь начальника, правившая четверкой в Копенгагене,- разве она делала вид, что его знает, когда он проходил мимо? Совсем нет, несмотря на то, что он так благосклонно отозвался о ней в своей газете.

Нет, с ним нельзя шутить, он был на все способен; никто не знал, как сильна его воля. В своей новой политике он хотел победить; люди вернутся к нему, вернутся коленопреклоненными; он обуздает их, заставит образумиться. И народные массы будут прислушиваться к его решениям в стортинге.

Линге вошел в редакцию. Было темно. Он зажег свет и посмотрел в печку,- она была пустая. Тогда он сел за стол и взялся за перо. Его статья должна быть огненна. Он обмакнул перо и собирается начать. Вдруг он остановился.

Его взгляд упал на синия буквы на его руке, эти страшные знаки, делавшие его руки такими грубыми, простыми. По старой привычке, машинально, он начинает их тереть, дуть на них и опять тереть.

И вот редактор Линге пишет, сидит в холодной комнате, в которой нет огня, и пишет, пишет своими изуродованными руками до поздней ночи.

XIII.

Несколько дней продолжался спор между Линге и левой по доводу обновления министерства. В эти дни совсем забыли о тоне прессы. И, действительно, тон прессы был не совсем таким, каким он должен был быть; но когда правая спросила насмешливо "Новости", что сталось с их тоном, Линге сдержал свое слово и не счел нужным отвечать на эту насмешку. У него были другия, более важные задачи.

Все шло так, как предсказывал Линге: вначале левая как будто онемела от удивления, затем "Норвежец" высказал свои соображения, на это возражали "Новости",- и страстная борьба загорелась но всей стране. Линге, впрочем, не оставался без поддержки, он не оставался один: часть левых в стортинге и провинциальная пресса протянули ему руку. Редактор "Отландской Газеты", человек, честность которого была так велика, что в ней не сомневалась почти половина страны,- этот человек не мог предоставить Линге бороться одному: он перешел на сторону "Новостей" и начал вместе с ним борьбу.

На Лепорелло лежала обязанность разузнавать, каково настроение в городе; он ходил в "Гранд", прислушивался у Гравезена, заглядывал после театров к Ингеброту, ловил членов стортинга на улице - и делал все возможное, чтобы разузнать настроение города. А что говорили в городе? Боролся ли город или молчал по поводу него, принимал ли участие в этом зрелище, или только наблюдал, Линге все равно ничего не выигрывал.

Вот как? Значит, ему оказывали противодействие? Ему хотели заградить путь к победе? Линге напряг все свои силы и привел все в такое замешательство, что исход борьбы некоторое время был неизвестен; число его приверженцев в несколько дней увеличилось вдвое. Перо Линге работало деятельно и напряженно; но разве это было не странно? Он не мог больше метать искр; казалось, огонь его изсяк.

Линге написал несколько статей, в которых выражал свое удивление перед первым министрем. В его нападках не всегда соблюдалась мера, выражения в его газете иногда бывали резче, чем бы следовало такой газете, как "Новости"; но теперь было не время думать об этом; теперь левая должна стараться объединиться, как один человек, чтобы спасти страну от консервативного правительства. Первому министру нужно еще раз дать возможность испробовать себя в работе с людьми, пользующимися доверием страны, самыми избранными людьми из левой. Это был единственный исход, другого выхода не было. И Линге считал серьезной мысль, высказанную одним иностранцем по поводу того, что если будут держаться за правительство, стоящее у кормила правления в Норвегии, это будет правильно, это будет работа против реакции в Европе.

"Норвежец" был попрежнему упорен. Он спрашивал, верно ли он расслышал, что намерение "Новостей" - удержать министра-президента, называвшего не раз листок лживым и изменническим.

Линге отвечал ему насмешкой: "Да, удивительно, не правда ли? Несмотря на то, что дважды два четыре, что в Китае голод, и что король Фердинанд умер,- тем не менее он хочет лучше либерального норвежского министерства, чем пустить к кормилу правления правую. Понятно это "Норвежцу"?

В залах и коридорах стортинга царило страшное беспокойство. Представители партий дергали друг друга за петлички, настораживали уши и были исполнены непоколебимых убеждений и скрытых мыслей. Если б можно было знать, на чьей стороне будет победа? Где же была правая? Все думали о выборах и не знали, что делать. Старый министр-президент не мог дать им никаких указаний; все, что они могли от него добиться, когда он проходил мимо них, заложив руки за спину и склонив голову на бок - это, что, к сожалению, он ничего не мог сказать, он не склоняется ни на ту, ни на другую сторону; в этом отношении он чист сердцем; а если б ему пришлось примкнуть к какой-нибудь партии, то охотнее всего он примкнул бы к обеим сразу.

Линге ковал свое железо, вызывал знакомые звуки, махал шляпой; но как ни странно, люди не шли за ним, железо оставалось холодным! Никогда еще он не работал так неутомимо,- он знал, что у него много поставлено на карту, и если он проиграет, дорого придется расплачиваться. Было даже что-то трагическое в его усилиях. Ничего не ломогало. Лепорелло день за днем приносил неутешительные вести о настроении города, и Линге приходил в бешенство. Как! в "Гранде" посмели над ним смеяться? Разве действительно нельзя было удержать реакцию в Европе?

А ко всему этому - еще какой-то человек с рукописью. Человек этот низко кланяется редактору и сообщает, что он Бондезен, Андрэ Бондезен...

Да, редактор знал его. Он знал его, как радикала, как товарища по убеждениям, который, вероятно, разделял его страх перед консервативным министерством?

Бондезен опять кланяется,- господин редактор не ошибается, и это радует его. Он сочувствует теперешней политике Линге, он даже хотел бы присоединиться... но, кроме того, у него еще есть другое дело,- да, во-первых, у него есть маленькая заметка о пожаре на Анкерштрассе; может быть, она пригодится господину редактору?

Линге просматривает маленькую статью и сейчас же замечает, что в ней что-то есть. Это превосходная статья, в ней много жизни, много огня,- один студент чуть было не погиб в огне, он с трудом выбрался из окна третьяго этажа; выскочил он в одной рубашке, но с портретом родителей в руках. Разве это не красиво? Линге, не знавший, что во всей этой заметке не было крупицы правды, кроме самого пожара, был очень благодарен за статью.

Тогда Бондезен обращается к своей настоящей цели. К сожалению, у него есть сведения о заговоре против Линге; против него готовится брошюра, она уже в печати; появится она, вероятно, в один из ближайших дней. Бондезен должен был уведомить господина редактора об этом; это возмутительно, что один из самых заслуженных людей в стране втаптывается в грязь каким-то негоднем.

Линге слушал спокойно эту историю.- Да? Ну, и что же дальше? Разве на него не нападали и без того уже часто? Но понемногу он начал усматривать опасность в том, что брошюра появится именно теперь, когда он шел на жизнь или на смерть со своей переменой политики. Он сггросил о содержании, о характере нападок. Это политическая брошюра?

- Да, если хотите, вернее - это подлый намфлет. Вондезен считал его вдвойне подлым, потому что это анонимная статья.

- Господин Бондезен знает автора?

К счастью, Бондезен знает, что автор - некий Лео Хойбро, служащий в таком-то и таком-то банке. Может быть, господин редактор помнит человека, выступавшего однажды в рабочем кружке против левой и, между прочим, сравнившего себя с блуждающей кометой?

Ну, конечно, Линге помнит его; он хотел тогда посмеяться над ним, высмеять его, как плохого оратора, но фру Дагни просила тогда за него. Это было как-то вечером, он разговаривальс фру Дагни и она просила за него. Разумеется, он помнит его,- он черный, как мулат, неповоротливый, как медведь, и, кроме того, этот человек не читал "Новостей". не так ли?

Вот именно. Бондезен удивлялся памяти господина редактора.

Линге задумался.

Но разве эта брошюра носит чисто личный характер? Может быть, это только нападки на его политику?

Нет, брошюра эта носит в высшей степени личный характер.

Линге опять задумался; он морщит лоб, как всегда, когда думает о чем-нибудь со злобой. Дело зашло черезчур далеко; против него начали издавать брошюры, уничтожали его же собственными средствами. Разве это не было смело со стороны такого мулата? А что, если он расправит свои крылья и положит все свои силы? Ведь Бог милостив к каждому червячку, лежащему на дороге.

Он спросил:

- Имя этого человека Хойбро?

- Лео Хойбро.

Линге записал имя на кусочке бумаги. Потом он смотрит на Бондезена. Столько честности и деликатности в человеке, которому он никогда ничего не сделал. Линге не мог отнестись к этому равнодушно, его юношеское сердце было тронуто, и он спросил, может ли он в благодарность оказать господину Бондезену какую-нибудь услугу. Ему будет очень приятно, если он сможет когда-нибудь помочь ему.

Бондезен кланяется. Он очень доволен и просит позволения притти как-нибудь опять. Он хочет написать стихи, состоящие из одних настроений, и ему бы очень хотелось, чтобы они были напечатаны.

- Да, сделайте это и приходите опять. Благодарю вас за вашу статью и за ваши сообщения.- В эту самую минуту ему пришли в голову слова его ггревосходительства, обращенные к нему при прощании, и он сказал величественно: - Сегодня вы, может быть, оказали услугу и кому-нибудь другому, помимо меня.

Бондезен хочет его попросить быть как можно осторожнее. Он не хочет ни во что впутываться, что бы там ни было. Он, значит, надеется, что его имя не будет названо.

Разумеется, разумеется; "Новости" сумеют соблюсти такт. Линге вдруг спрашивает, предосторожности ради, каким образом Бондезен узнал эту тайну?

Бондезен отвечает: - Случайно, благодаря счастливому обстоятельству. Во всяком случае, он может положиться на это, он отвечает честным словом.

После этого он ушел.

На него значит клеветали, наговаривали. Линге посмотрел еще раз на имя Хойбро и запер потом бумажку в ящик. Во всяком случае, не лишнее знать, с кем имеешь дело; это всегда может пригодиться. Люди, но крайней мере, будут знать, как хорошо осведомлены "Новости". Да, его хотят низвергнуть; а пресмыкающееся не хочет уйти у него с дороги, оно упирается и кричит, что есть мочи. Нет, ошибка была в том, что он был черезчур кроток, черезчур снисходителен; человек с таким острым пером, как его, не может так оставить этого. Теперь все будет иначе.

Вот этот Илэн сидит во внешнем бюро и расходует напрасно чернила; со стороны Линге прямо-таки великодушие - оставлять за ним это место. Но теперь пусть он убирается. Чорт знает, что он будет делать с этим человеком; даже его рыжеволосая сестра избегает его на улице! Разве не из-за его статьи по поводу унии газета потеряла подписчиков? Теперь его спустили на построчную плату, половина его бессмысленных статей о рынках и улицах никому не нужна; человек этот ничего не понимал и не уходил. Он удваивал старания, чтобы немножко заработат, и все продолжал сидеть и худеть с каждым днем. Нет, Линге был черезчур великодушен; теперь все будет иначе!

И снова он принялся за свою утомительную работу, за реорганизацию министерства. Он был в духе, написал две статьи, такие мощные, такие уничтожающия, каких еще не было никогда в продолжение всей войны. Этим дело должно будет решиться.

Линге не мог дольше молчать; вечером, прежде чем оставить бюро, он позвал секретаря и сказал:

- На этих днях появится статья против меня. Я хочу, чтоб ее обсуждали так, как будто она направлена не против меня.

Секретарь не понимает этого приказания. Редактор, ведь, будет первый, кому брошюра попадет в руки; ведь всю почту приносят к нему в бюро.

- Нужно стоять выше всего этого,- продолжает редактор,- нужно показать, что мы выше всего этого.

Но чтобы разъяснить, что он хотел сказать о брошюре, которая еще не появилась, он прибавил:

- Я боялся, что вы будете писать о ней во время моего отсутствия,- я, может быть, уеду на родину, в деревню, на несколько дней.

Да, теперь секретарь нонял приказание. Но Линге и не думал уезжать в деревню. Он и не уехал.

XIV.

В кулуарах и комитетских комнатах стортинга ходили взад и вперед представители разных партий - и либералы, и консерваторы; все они были заняты предстоявдшм важным решением, на всех лицах было написано напряжение. Редакторы, референты, посланники, знатные посетители, члены стортинга ходили взад и вперед, шептались по зтлам, качали головой, отстаивали свои взгляды и не знали, как помочь делу. Линге подхватил одного из колеблющихся, ободрял его,- вообще он рассчитывал на своих. Редактор "Норвежца" тоже прохаживался то с одним, то с другим; он был бледен и подавлен торжественностью этого часа; он почти ничего не говорил и напряженно считал минуты. Там, в зале, теперь говорил Ветлезен. Никто не трудился слушать его; речь его касалась устройства маяка на берегу; но все знали, что когда Ветлезен кончит, будет сделана интерпелляция. Правая хочет интерпеллировать. Редактору "Норвежца" вовсе не хотелось, чтобы это, когда-то так превозносившееся министерство, было низвергнуто таким постыдным образом; но если правая займет место, это будет справедливо; этого никто не может отрицать. Правительство в продолжение многих лет противилось желаниям левой, оно усиливало реакционную церковную политику, не исполняло своих обещаний, втоптало честность в грязь - оно должно пасть.

Линге начинал терять надежду. Он хотел еще попробовать убедить владельца железных мастерских Биркеланда, но ему не удалось ни на волосок сдвинуть его с пути истины. Линге пожал плечами, но чувствовал себя не на высоте своего призвания. Он устал, ему было как-то неловко в этой толпе смущенных, серьезных людей, относившихся так торжественно к этим вещам. Линге не мог дольше выдерживать этого. Он задержал первого человека, попавшагося ему навстречу, и принялся шутить. В эту самую минуту мимо него прошел редактор "Норвежца", сгорбленный и подавленный беспокойством. Линге не мог дольше оставаться серьезным, он указал на редактора и сказал:

- Нет, посмотрите на этого козла отпущения, взявшего на себя все грехи мира!

Нет, немыслимо оставаться дольше среди этой скуки! Линге взглянул на часы,- он условился с фру Дагни, что, наконец, сегодня вечером они отправятся вместе в театр; пора было итти, он не хотел опоздать, как в последний раз; здесь он ничего не может помочь, даже если и останется; исход сомнителен. Но разве дело будет вернее, если он останется? Это продолжится, может быть, еще с полчаса. Но Бетлезен уже кончил свою речь, и представители хлынули в залу, чтобы голосовать. Линге абсолютно не мог оставаться дольше. Помочь он все равно никому не может.

Линге отправился в театр...

В зале тинга голосование происходило с чрезвычайной медленностью,- казалось, все боялись покончить с этим и иметь дело с чем-то новым.

Наступила маленькая пауза.

Галлерея была битком набита слушателями. Лео Хойбро нашел местечко в ложе корреспондентов и сидел там, затаив дыхание. На галлерее все знали, что сейчас должно случиться, и все сидели тихо, не шевелясь.

Но вот поднимается лидер правой:

- Господин председатель!

Представители сословий бросились к нему, образовали кольцо вокруг оратора, стоят перед ним и смотрят пристально ему в лицо. Требование объяснения было коротко и ясно,- это бил запрос, подчеркнутый запрос. Когда лидер правой сел, старый председатель смотрит то на одних, то на других, куда склониться?

Наконец, он передал интерпелляцию с подписями по верному адресу,- первому министру, сидевшему на своем месте и рывшемуся в бумагах, как будто ничего не случилось.

Его превосходительство помолчал с минутку. Ждал ли он поддержки, обещанной ему Линге? Почему никого не было на его стороне, абсолютно никого?

Прежде в этой зале не было никого, кто бы умел так, как он, заставлять блестеть глаза и биться сердца, а теперь все тихо: только за собой в большой зале он слышал, как дышали представители сословий.

Его превосходительство поднялся и сказал несколько слов. Разве нельзя было отвратить эту бурю обращением в парламент?

Он попробовал сказать несколько слов о своем долгом трудовом дне, объявил, что если страна больше не нуждается в его услугах, он сумеет на старости найти приют. Он сел. Он сказал много слов, не ответив на вопрос; его искусство говорить было очень велико.

Но лидер правой прижал его к стене.- Да или нет, ответ, решение!

И снова его превосходительство чего-то ждет. Чего он ждет? Никто не поднимается. Никто не выступает за него.

Тогда его превосходительство кладет конец этиди мукам: министерство завтра подаст в отставку. Его Величество уже подготовлен к этому.

Его превосходительство складывает свой портфель, кладет его под мышку,- и все это холодно и спокойно, будто ничего не случилось. Члены совета по-двое следуют за ним.

Министерство было низвергнуто.

-

Хойбро старается выбраться из своей ложи и пробирается, наконец, с большим трудом на лестницу. Итак, министерство пало, маневры Линге не могли его спасти; чем теперь Линге будет привлекать внимание публики?

Хойбро только что был в городе и отослал свою брошюру. Она не поспела во-время, чтобы иметь влияние на падение министерства, но это и не было нужно; все-таки доверчивая левая победила, рекламная политика "Новостей" не помогла, и Хойбро радовался в душе, что левая была на верном пути.

Он не жалел ни об одном слове из своей брошюры; он не изменил бы в ней ни одного предложения. Он изобразил в ней Линге как натуру, потерпевшую кораблекрушение, как одаренного талантом жулика, настолько испортившагося за последние годы, что он играет теперь роль кельнера бульварной публики. Что говорили в городе? Весь город вчера смеялся над совещаниями правой по поводу председателя первой камеры.

Темой для разговоров в городе на этой неделе служила статья "Новостей" о нападении в Зандвикене. Это еще вопрос, получали ли остальные люди в городе такое же удовольствие от статей "Вечерней почты", как сама эта газета...

Как только что-нибудь приключалось, прибегал Линге, кланялся и расспрашивал многоуважаемый город о его многоуважаемых взглядах на вещи; узнав это, он снова кланялся.

Ну, об этом нечего больше распространяться. Но прошу обратить внимание, что этот ненадежный человек, лишенный всяких убеждений, судит людей и вещи лишь при помощи его способностей подслушивать мнение города. Его легкий взгляд на вещи вызывает споры, сеет смуту и ослабляет чувство ответственности в людях. Прочь с дороги! Линге хочет сделать переворот, Линге хочет привлечь публику необыкновенным новым событием! Он является совсем с другой стороны, он удивляет, он переворачивает все вверх дном; он не уважает даже своего прежнего мнения, он подсмеивается над ним, вышучивает его и предоставляет ему быть забытым.

Для такого человека честность или нравственность являются приятными и красивыми домашними добродетелями, а политическая верность и правдивость - пустой фразой. Сообразно с этим он и поступает. Своими неожиданными маневрами он заставляет сомневаться в честной работе левой, дает иностранной прессе совершенно ложные представления о норвежском народном самосознании и отклоняет наши переговоры со шведами о наших правах. Он не желает погубить левой, он хочет задать тон, чтобы читалась его газета; он хочет играть роль, хочет, чтобы о нем говорили. Ах нет, он не хочет губить левой,- это было бы черезчур грубо; он отнимет у неё только всю её сущность, все значение, а затем пусть она продолжает существовать. Вот уже три месяца, как он был верным приверженцем левой и писал для своей партии, но на четвертый месяц он придумывает средство поразить людей, он выпускает номер, который окончательно сбивает с толку левую и радует правую своими полускрытыми уступками.

Таким путем Линге хочет пробраться в правую. Он хочет заполучить подписчиков и из правой, он хочет заинтересовать и правую, а правая не указывает ему на дверь,- по крайней мере, не все консерваторы; вежливые люди не выталкивают его. Он заинтересовал их? Да! Он, действительно, очень интересен. Он делает даже им всякого рода уступки! Нестойкие, жалкие члены этой партии уничтожают себя, идя на уступки.

Широко распространил Линге свою плохо задрапированную честность. "Новости" всегда правы в вопросах самоубийств и преступлений против нравственности; "Новости" не оставляют в покое гадальщиц и агентов, оне накрывают их с холодной справедливостью; для Линге открыты все пути, чтоб ловить людей и через это очищать общество от преступлений и всякого рода проделок.

Но, ведь, должно же быть что-нибудь в этом человеке, завоевавшем себе такое прочное имя? Только одно то, что он был некоторое время известной силой в стране, нуждавшейся в издателях газет, и именно в это время он начал успешную агитаторскую работу. Он начал писать свои зажигательные эпиграммы,- раздались выстрелы, они отдались эхом наверху, в горах, и внизу, в долинах; выстрелы были смелы, никто не мог им подражать. Высоко и низко стоящие, большие и малые,- все должны были служить ему мишенью; лишь такие недосягаемые личности, как величайшие поэты, величайшие композиторы, величайшие спортсмены, популярные герои всякого рода, находящиеся под защитой города, могли избегнуть эпиграмм Линге. Таким образом, человек укрепил свое положение: он сердито нападал, он стрелял, это правда, но зато он щадил тех, кто был достоин пощады.

Никто не сознавал, что только в такой маленькой стране, где журнальное дело было поставлено так плохо, Линге мог играть роль. В большом государстве он делал бы лишь вырезки из газет; в Афганистане он выдавал бы себя за лекаря и проделывал бы фокусы с песком.

Левая должна остерегаться этого человека. Пока левая представляет из себя такую разрозненную партию и застряла в переговорах по поводу унии, Линге в продолжение трех месяцев будет принадлежать левой, а правой - на четвертый месяц,- но если левая объединится в один прекрасный день, то Линге опять нераздельно будет принадлежать большей партии. Такой поборник не должен служить честным и идеальным стремлениям левой. Линге показал себя, как спекулянт, от него всего можно было ожидать, он на все был способен. В открытых спорах он считает лишним серьезный тон, и со всеми обращается очень легко и нахально. Это стрелок, убежавший с поля битвы и приводящий в ужас всех женщин в стране кровавыми пятнами на своем платье. А если женщины будут его спрашивать, как было дело, то он им ответит:- Что случилось? Я убил десять тысяч человек,- больше я не мог, но я опять примусь за дело, клянусь, я это сделаю, как только обстоятельства поправятся.

Вот каково было содержание брошюры Хойбро. Кроме того, были здесь и чисто личные намеки, тайны, которые Хоибро удалось узнать от Лепорелло, кое-что о похождениях редактора в городе и за его пределами. Во всяком случае, видно было, что он изобразил этого человека таким, ненавидя его; этот великий человек, сидевший в своем бюро и произносивший приговоры всему и всем, был никто иной, как перебежчик, у которого рыльце было в пуху. В заключение своей брошюры Хойбро объявил, что целью его статьи было снять маску и разоблачить Линге и его низкую политику. Левая стала сильней. Она требует преданности и верности от своих приверженцев, а этого требовать она в праве, она это заслужила...

-

С поникшей головой возвращался Хойбро домой,- через неделю в банке истечет последний срок, а у него не было денег; если не случится какого-нибудь чуда, то положение будет безвыходно. Фру Илэн два раза уже говорила с ним о своем долге: Фредрик почти ничего теперь не зарабатывает в "Новостях", последний месяц он заплатил счет булочной,- это все, что он мог сделать. И фру Илэн не была даже в состоянии отказываться, когда Хойбро каждый месяц приходил с платой за квартиру; она заняла у него полтораста крон, но что же ей оставалось делать, когда ей приходилось так туго? Бедная фру Илэн, действительно, находилась в очень тяжелом положении, и когда Хойбро приходил платить за комнату, ей не оставалось ничего другого, как только брать. Должны же настать лучшие времена; в худшем случае Фредрику придется ехать в Америку, туда уехало много очень хороших людей.

Да, но от этого Хойбро не было легче. Ему придется пойти к директору банка, заявить о том, что он не может платить, и попросить отсрочки на месяц; он не хотел этого объявлять, выдавать себя; если бы впереди был хоть месяц,- он мог бы как-нибудь выкарабкаться. Разве не было досадно - выплачивать аккуратно, день в день, все сроки и в конце концов сесть на мель! Еще целый месяц он должен дрожать, и может быть, все обнаружится именно в этот месяц.

Хойбро незаметно дошел до дому. Он открывает входную дверь и встречает Шарлотту: она выходит с посудой в руках из комнаты. В продолжение нескольких недель он ни слова с ней не говорил; она сделалась такой тихой и молчаливой. Хойбро заметил, что Бондезен больше не приходил к Илэнам, и не мог понять, что это значит.

Он кланяется, Шарлотта благодарит. Она благодарит за брошюру, которую Хойбро вчера занес в её комнату; она прочла ее с громадным интересом. Но Фредрик качал головой и очень сердился.

Она пошла с посудой в кухню, а Хойбро пошел к себе в комнату. Он сел на качалку и закрыл глаза. Она стала такой бледной, худой, маленькие розовые пятнышки выступали резче на её лице, губы незаметно дрожали. Нет! Всли вспомнить то время, когда он только что приехал в этот дом, как она сияла тогда и смеялась! Теперь её голос стал как-то тише, и она неохотно смотрела людям в глаза. И все-таки, несмотря на это, он весь дрожал, когда она подходила к нему, он не обращал внимания на её небрежность, на её растрепанные волосы.

Кто-то постучался в дверь, он крикнул:

- Войдите!

Это была Шарлотта. Она вымылась, причесалась, как в былые дни; её руки были тонкие и красивые.

- Не мешает ли она? Она хотела только спросить, знает ли Линге, кто написал брошюру?

- Пока еще, может быть, нет,- отвечал Хойбро,- но, во всяком случае, он это узнает... Не хочет ли она присесть? Пожалуйста!

Он встал и подвинул к ней качалку. Она села и спокойно продолжала сидеть на качалке.

- Но тогда вас, значит, обвинят? - спросила она. - Я не знаю, но ведь это может дойти до суда.

- Вы так думаете? - отвечал он и рассмеялся.

Кнут Гамсун - Редактор Линге (Redaktor Lynge). 3 часть., читать текст

См. также Кнут Гамсун (Knut Hamsun) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :