Кнут Гамсун
«Под осенней звездой (Under Hoststjoernen. En Vandrers Fortoelling). 1 часть.»

"Под осенней звездой (Under Hoststjoernen. En Vandrers Fortoelling). 1 часть."

Пер. М. Благовещенской.

I.

Море было вчера тихо, как зеркало, и сегодня оно также неподвижно. Наступило бабье лето, и на острове тепло, - так необыкновенно тихо и тепло! Но солнца нет.

Прошло много лет с тех пор, как я испытывал такой покой, - может быть двадцать или тридцать лет, а может быть это было в предыдущей жизни. Но когда-то раньше, думаю я, мне наверное пришлось вкусить этого покоя, так как я брожу здесь и напеваю и в восторге от каждого камня, от каждой травинки, а эти последния, повидимому, тоже обращают на меня внимание. Мы - старые знакомые.

Когда я иду по заросшей тропинке через лес, то сердце мое переполняется неземной радостью. Я вспоминаю пустынное место на берегу Каспийского моря, где я однажды стоял. Там было то же, что и здесь, и тяжелое свинцовое море было неподвижно, как и теперь. Я пошел лесом и вдруг растрогался до слез, и в восторге я твердил все время: "о Боже, если бы мне когда-нибудь снова пришлось возвратиться сюда!"

Словно я уже когда-нибудь раньше там бывал.

Но, может быть, я был перенесен давным-давно из другой страны, где лес и звезды были такие же; быть может, я был цветком в лесу или жуком, который жил на акации.

А теперь я здесь. Я мог быть птицей, которая пролетела весь длинный путь. Или же я мог быть зернышком в каком-нибудь плоде, который был прислан персидским купцом.

И вот я вдали от городского шума, от сутолоки, от газета, от людей - я бежал от всего этого, потому что меня снова потянуло в деревню, в одиночество, - ведь я сам из деревни. "Вот увидишь, как тебе будет хорошо!" - думаю я и преисполнен самыми радужными надеждами. Ах, я уже бежал когда-то таким образом и снова возвратился в город. И снова бежал.

Но теперь я принял самое твердое решение добиться полного успокоения, чего бы мне это ни стоило. Я поселился пока в одной избе, и старая Гунхильд - моя хозяйка.

Рябиновые деревья со спелыми коралловыми ягодами рассеяны но всему хвойному лесу. Ягоды падают с них целыми кистями и тяжело шлепаются о землю. Оне сеют себя сами, и их такое невероятное изобилие: на одном только дереве я насчитываю более трехсот кистей. А кругом на пригорках стоят еще голые цветы, которые ни за что не хотят умирать, хотя время их уже давно прошло. Но время старой Гунхильд также давно уже прошло, а разве похоже на то, что она собирается умирать? Она суетится и хлопочет, словно смерть не имеет к ней никакого отношения. Когда рыбаки стоят в заливе и смолят свои мережи или красят лодки, старая Гунхильд идет к ним покупать рыбу; правда, глаза её потухли, но зато у неё сохранились приемы заправского купца.

- Что стоит сегодня макрель? - спрашивает она.

- То же, что и вчера, - отвечают ей рыбаки.

- Ну и оставайтесь с вашей макрелью!

И Гунхильд направляется домой.

Но рыбаки отлично знают, что Гунхильд вовсе не принадлежит к числу тех, кто только притворяется, что идет домой. Она уже раньше не раз уходила в свою избу, не оглянувшись даже. А потому они кричат ей:

- Эй, послушайте! пусть сегодня будет семь макрелей в полдюжине, так как вы старая покупательница.

Тогда Гунхильд покупает рыбу.

На веревках развешаны красные юбки и синия рубахи и белье невероятной толщины; все это спрядено и соткано на острове старыми женщинами, которые живут еще до сих пор. Но вон там висят также нижния сорочки без рукавов; в них так легко посинеть от холода. А вон там маленькая шерстяная кофточка, которую можно вытянуть в веревочку. Откуда взялись эти странные вещи? Оне принадлежат дочерям, молодым модницам, которые выслужили себе эти вещи в городе. При осторожной и редкой стирке оне выдерживают целый месяц. А когда оне покрываются дырами, то в них испытываешь приятное ощущение наготы.

Зато не приходится шутить с башмаками старой Гунхильд. Она обращается через известные промежутки времени к одному рыбаку, своему ровеснику и единомышленнику, и он ставит ей новые подметки и новые вещи и смазывает башмаки так щедро особенною мазью, что никакая вода не может справиться с ними. Я видел, как варится эта мазь: она состоит из сала, дегтя и смолы.

Вчера, когда я бродил по берегу залива и смотрел на плавающия дрова, на раковины и на камни, я нашел вдруг маленький осколок зеркала. Как он попал сюда, я не понимаю; но он производит впечатление какого-то недоразумения и лжи. Не мог же какой-нибудь рыбак привезти его в лодке сюда, выбросить на берег и опять уехать! Я оставил его лежать там, где он лежал. Видно было, что это осколок от простого зеркала, может быть, от коночнаго. Было когда-то время, когда стекло было грубое и зеленое и считалось редкостью. Будь благословенно доброе старое время, когда хоть что-нибудь могло быть редкостью.

Но вот на южной оконечности острова, над рыбацкими избушками начал подниматься дым. Наступил вечер, варится каша. А по окончании ужина благоразумные люди пойдут спать, чтобы на следующий день вставать с ранней зарей. Это только легкомысленная молодежь перебегает еще из избы в избу и теряет драгоценное время, не понимая своей собственной пользы.

II.

Сегодня к берегу причалил человек; он будет красить дом. Но старая Гунхильд такая дряхлая и так страдает от ревматизма, что она попросила его сперва наколоть её дров на несколько дней. Я сам часто предлагал ей наколоть дров, но она находит, что я слишком хорошо одет, и она ни за что не хотела выдать мне топор.

Новоприбывший маляр - маленький, плотный человек с рыжими волосами и без бороды. В то время как он колет дрова, я стою у окна и наблюдаю за ним. Когда я открываю, что он разговаривает сам с собой, я выхожу из дому и прислушиваюсь к его голосу. Если он ударяет мимо, то он остается к этому равнодушным, но если он ударяет себя по коленам, то он сердится и говорит: "Черт! Дьявольщина!" после чего он оглядывается и вдруг начинает напевать, чтобы скрыть то, что он сказал.

Однако я знаю этого маляра. Но какой же он к чорту маляр? Это Гриндхюсен, один из моих товарищей по проведению дороги в Скрейе.

Я подхожу к нему, он узнает меня, и мы вступаем с ним в разговор.

Это было много, много лет тому назад, когда мы работали вместе, Гриндхюсен и я, над проведением пороги; это было в нашу раннюю молодость. Мы отплясывали по дороге в самых плачевных башмаках, ели что попало, и только тогда, когда у нас бывали деньги. Но если у нас еще сверх этого оставались деньги, то мы устраивали бал, который продолжался всю ночь с субботы на воскресенье, и к нам присоединялись наши товарищи по работе, а хозяйка дома так хорошо торговала кофе, что богатела. А затем мы работали бодро и весело всю неделю и ждали субботы. Надо сказать, что Гриндхюсен был большой охотник до девушек и гонялся за ними, как рыжий волк.

Помнит ли он еще время, проведенное нами в Скрейе?

Он смотрит на меня и некоторое время наблюдает за мной. Мне не сразу удается вовлечь его в свои воспоминания.

Да, он помнить Скрейю.

- А помнишь ты Андрея, Фила и Спираль? А помнишь ли ты Петру?

- Кого?

- Петру, которая была твоей возлюбленной?

- Ее-то я помню. В конце-концов она при мне и осталась.

Гриндхюсен снова начинает колоть дрова.

- Так она при тебе осталась?

- Ну, конечно. Ничего другого не оставалось... Но что я хотел сказать? Да, ты, я вижу, стал важным барином?

- Это почему ты думаешь? Платье? Но разве у тебя самого нет воскресного платья?

- Сколько ты заплатил за это платье?

- Я не помню, но не очень много, хотя я и не могу сказать наверное, сколько именно.

Гриндхюсен смотрит на меня с изумлением и начинает смеяться.

- Так ты не помнишь, сколько ты заплатил за свое платье?

Но вдруг он делается серьезным и прибавляет, качая головой:

- Нет, этого не может быть. Вот что значить быть богатым!

Старая Гунхильд выходит из избы, и когда она замечает, что мы теряем время за болтовней, она отдает Гриндхюсену приказание приступить к окраске дома,

- Вот как, - ты, значит, превратился теперь в маляра? - говорю я.

Гриндхюсен ничего не отвечает на это, и я понимаю, что сказал нечто лишнее в присутствии посторонних.

III.

Он шпаклюет и красит в продолжение нескольких часов, и вскоре маленькая избушка на северном берегу острова принимает нарядный вид и издалека сияет свежей красной краской. Во время послеобеденного отдыха я отправляюсь к Гриндхюсену с выпивкой. Мы ложимся на землю, болтаем и курим.

- Маляр? Я вовсе не маляр, - говорит он.- Но когда меня спрашивают, сумею ли я выкрасить стену избы, то я, конечно, отвечаю, что сумею. А если меня кто-нибудь спросит, сумею ли я то и сё, то я так же отвечу, что умею. А у тебя отличная водка, скажу я тебе.

Его меня и две дочери жили на расстоянии мили от острога; он ходил к ним каждую субботу. Его дочери были уже взрослые, а одна из них была замужем, и Гриндхюсен был дедушкой. Он должен был два раза покрыть краской избу Гунхильд; а потом он намеревался итти в усадьбу священника, где он подрядился рыть колодец. Работы было всегда достаточно по деревням - то тут, то там. А когда наступала зима, он шел в лес рубить деревья или же отдыхал некоторое время, ожидая, не подвернется ли какая-нибудь работа. Семья его была не велика, и он всегда надеялся как-нибудь пробиться.

- Если бы я только имел возможность, то я купил бы себе инструменты, необходимые для каменщика, - сказал однажды Гриндхюсен.

- А ты разве и каменщик также?

- Вовсе я не каменщик. Но когда колодец будет вырыт, то придется выстилать его камнем.

Я брожу по острову и, по своему обыкновению, думаю о том и о другом. Покой, покой! Мне кажется, что каждое дерево в лесу изливает на меня небесный покой. Я замечаю, что маленьких птичек остaлось очень мало; только вороны молча перелетают с места на место и тяжело опускаются на землю. От времени до времени кисти рябины падают с деревьев и тонут в густом мхе.

Быть может, Гриндхюсен и прав, что человек всегда может как-нибудь пробиться и приспособиться. Я не читал газет две недели, а я живу тем не менее, мне даже хорошо, я совершенствуюсь в смысле приобретения внутреннего мира, я пою, я стою с непокрытой головой и любуюсь по вечерам на звездное небо.

В последния восемь лет я сидел в кафе и возвращал лакеям вилку, когда она не была достаточно чиста, но здесь у Гунхильд я вилки не возвращаю! "Заметил ли ты, - говорю я сам себе, - что когда Гриндхюсен зажигал трубку, то он держал в пальцах спичку, пока она не сгорела почти вся, и при этом он не обжег себе пальцев?" Я обратил внимание также и на то, что по его руке ползла муха, но он ее не согнал, а может быть, он даже и не почувствовал ея. Вот как настоящий мужчина должен относиться к мухам.

Вечером Гриндхюсен садится в лодку и отчаливает от острова. Я брожу по берегу залива, напеваю, бросаю в воду камни и вытаскиваю на берег плавающия поленья. Небо усеяно звездами, и луна ярко сияет. Часа через два Гриндхюсен возвращается, и в лодке у него целая коллекция инструментов. "Он наверное где-нибудь стащил их", - думаю я. Мы делим между собою ношу, взваливаем ее себе на плечи и прячем инструменты в лесу.

Между тем, наступила ночь, и мы расходимся по домам.

На следующий день дом окончательно выкрашен, но чтобы выработать полный день, Гриндхюсен идет рубить дрова до шести часов. Я беру лодку Гунхильд и отправляюсь на рыбную ловлю, чтобы не присутствовать при его уходе. Рыба не ловится, мне холодно, и я часто смотрю на часы. "Ну, теперь его уже там больше нет", - думаю я и около семи часов отправляюсь домой. Оказывается, Гриндхюсен уже переправился на материк; он окликает меня с берега и прощается со мной.

Мое сердце радостно забилось, словно раздался голос из далекой поры молодости, из Скрейи, звучавший целый век тому назад.

Я переправляюсь к нему на лодке и говорю:

- Справишься ли ты один с рытьем колодца?

- Нет, мне придется взять еще кого-нибудь с собой.

- Так возьми меня! - сказал я.- Подожди здесь, я только пойду рассчитаюсь.

Но едва я отчалил от берега, как Гриндхюсен крикнул мне:

- Нет, уже надвигается ночь. А кроме того, ты верно болтаешь зря?

- Подожди несколько минут. Мне необходимо только съездить на остров.

И Гриндхюсен уселся на берегу залива. Он верно, вспомнил, что у меня оставалось еще немного отличной водки в бутылке.

IV.

Была суббота, когда мы пришли в усадьбу священника. После долгих колебаний Гриндхюсен согласился взять меня в помощники. Я закупил провизии, купил себе рабочий костюм и стоял теперь в блузе и высоких сапогах. Я был свободен, никто меня не знал. Я выучился ходит большими тяжелыми шагами, а что касается до пролетарской внешноcти, то как мое лицо, так и руки уже раньше этим отличались. Нам разрешили жить в усадьбе, а харчи мы могли себе готовить в пивоварне.

И вот мы начали рыть.

Я хорошо делал свое дело, и Гриндхюсен был мною доволен.

- Вот увидишь, из тебя еще выйдет работник хоть куда, - сказал он.

Через несколько времени к нам вышел священник, и мы ему поклонились. Это был пожилой человек, говоривший медленно, как бы обдумывая свои слова. Его глаза были окружены целой сетью морщин, которые как будто образовались вследствие непрерывного добродушного смеха. Он извинился перед нами и сказал, что с курами нет никакого сладу и что оне постоянно забираются в сад, а погому он попросил бы нас сперва поправить немного забор в некоторых местах.

Гриндхюсен ответил, что, конечно, этой беде можно помочь.

Мы отправились в сад и начали чинить забор. В то время, как мы работали, к нам подошла молоденькая девушка и стала смотреть на нашу работу. Мы поклонились ей, и она показалась мне прекрасной. Потом к нам подошел также мальчик-подросток; он смотрел на нас и задавал нам множество вопросов. Это были наверное брат и сестра, Работалось так легко, пока эти молодые существа стояли и смотрели на нас,

Но вот наступил вечер. Гриндхюсен ушел к себе домой, а я остался в усадьбе. Я ночевал на чердаке.

На другой день было воскресенье. Я не посмел надеть свое городское платье, так как боялся показаться слишком нарядным, но я вычистил свой рабочий костюм и пробродил по усадьбе все это тихое воскресное утро. Я болтал с работниками и, по их примеру, шутил с работницами. Когда в церкви зазвонили, я послал к господам за молитвенником, и сын священика вынес мне его. Самый большой из работников дал мне надеть свою куртку, но она все-таки оказалась мала для меня. Однако, когда я снял блузу и жилет, она кое-как влезла на меня, и я отправился в церковь .

Мой внутренний покой, который я вырабатывал на острове, не стоил многаго, как это оказалось. Когда загудел орган, мое спокойствие вдруг исчезло, и я чуть не разрыдался. "Чего нюни распустил, ведь это только неврастения!" - крикнул я на себя внутренно. Я уселся в сторонке и старался по возможности скрыть свое волнение. Но я был рад, когда наконец служба окончилась.

После того, как я сварил себе мясо и пообедал, я получил приглашение итти в кухню пить кофе. В го время, как я сидел там, пришла молодая барышня, которая накануне смотрела на нашу работу в саду. Я встал и поклонился ей, и она ответила. Она была такая хорошенькая, потому что была очень молода, и у неё были прелестные руки. Когда я уходил, я забылся и сказал:

- Благодарю вас тысячу раз за вашу любезность, прелестное создание!

Она в изумлении посмотрела на меня, сдвинула брови, и понемногу все её лицо зарделось. Потом, пожав плечами, она вышла из кухни. Она была такая молоденькая.

Нечего сказать, хорошую я шутку выкинул!

Очень недовольный собой, я пробрался в лес и скрылся там от людских глаз. "Ах, ты, идиот, и помолчать, не умеешь! Их, ты дуралей этакий!" - ругал я себя.

Дом священника стоял на пригорке, а на самой вершине горы находилось плоское место, поросшее расчищенным лесом. Мне вдруг пришла в голову мысль, что колодец следовало бы вырыть на горе, а оттуда пронести воду в дом. Я осматриваю возвышенность и прихожу к заключению, что уклон достаточно велик. На обратном пути я считаю шаги и насчитываю двести пятьдесят футов.

А впрочем, что мне за дело до колодца? Да и не стоит снова впадать в ошибку и подвергаться унижениям!

V.

В понедельник утром Гриндхюсен возвратился в усадьбу, и мы начали рыть. Старый священник опять вышел к нам и спросил, не можем ли мы сперва поставить столб на дороге, которая вела в церковь. Ему так не хватало этого столба; он раньше уже там стоял, но его повалило ветром. Этот столб был ему необходим для того, чтобы вывешивать на нем разные объявления и оповещения.

Мы поставили новый столб и употребили все старания, чтобы он стоял прямо, как свечка. Вместо крыши мы на него надели шапочку из цинка.

В то время, как я возился с этой шапочкой, Гриндхюсен вдруг предложил выкрасить столб в красную краску; у него оставалось еще немного этой краски от дома Гунхильд. Однако, священник хотел выкрасить столб в белую краску. Так как Гриндхюсен безтолково спорил и настаивал на своем, то я вмешался и сказал, что объявления лучше будут видны на красном фоне. Тогда священник улыбнулся, при чем вокруг его глаз образовалась новая сеть морщин, и сказал: "Да, ты прав".

Этого было достаточно: эта улыбка и это поощрение польстили моему самолюбию, и я был горд и счастлив.

Позже к нам подошла и молодая барышня. Она сказала несколько слов Гриндхюсену и спросила, что это за красный кардинал, которого он поставил на дороге? Мне она не сказала ни слова и даже не взглянула на меня, когда я ей поклонился...

Обед был для меня тяжким испытанием. Не потому, что кушанье было плохое, нет! Но Гриндхюсен так отвратительно ел суп, и губы его лоснились от свиного сала! "Хотел бы я видеть, как он ест кашу?" - думал я истерично.

Когда Гриндхюсен растянулся на скамейке, собираясь предаться послеобеденному отдыху в том же жирном состоянии, я не вытерпел и закричал на него:

- Да вытри же себе рот, чтоб тебя!

Он посмотрел на меня, вытерся и потом посмотрел на свою руку.

- Рот?- спросил он.

Я должен был обратить все в шутку:- Хо-хо, ловко я тебя надул, Гриндхюсен!- Но я был недоволен самим собой и сейчас же вышел из пивоварни.

"Как бы там ни было, - думал я, - а я заставлю-таки молодую барышню отвечать мне на мои поклоны. Скоро она узнает, что я человек недюжинный". Я вспомнил про колодец с водопроводом. Что, если бы я составил целый план? Однако, у меня не было нивелира, при помощи которого я мог бы определить уклон. И вот я начал сам изготовлять этот инструмент. Мне удалось устроить и нивеллир и ватерпас при помощи деревянной трубы и лампового стекла, которое я замазал с двух сторон, наполнив предварительно водой.

Между тем в усадьбе священника набиралось все больше работы: то надо было переложить плиту перед крыльцом, то поправить стену, то принести в порядок гумно. Священник любил, чтобы все было в полном порядке, а нам было все равно, так как мы работали поденно. Однако, по мере того, как дни шли, я чувствовал себя все хуже и хуже в обществе моего товарища. То обстоятельство, что он прижимал хлеб к груди и отрезывал от него ломоть складным замасленным ножем, который он предварительно тщательно вылизывал, могло причинить мне настоящее страдание. При этом надо еще иметь в виду, что он никогда не мылся всю неделю, от воскресенья до воскресенья. А утром, до восхода солнца, и вечером, после захода солнца, на кончике его носа всегда висела прозрачная капля. А ногти его! Об ушах лучше и не говорить!

Увы, я был выскочкой, который выучился хорошим манерам в ресторанах. Так как я не мог удерживаться от того, чтобы не выговаривать моему товарищу за его неопрятность, то между нами создались недружелюбные отношения, и я стал опасаться, что нам придется вскоре расстаться. Мы обменивались друг с другом только самыми необходимыми словами.

Колодец оставался так и невырытым. Настало воскресенье, и Гриндхюсен ушел домой.

Между тем, мой нивелир был готов, и я влез после обеда на крышу главного здания и стал измерять уклон. Уровень крыши пришелся на несколько метров ниже вершины горы. Отлично. Если из этого вычесть еще целый метр до уровня воды в колодце, то и тогда давление будет достаточно.

В то время, как я лежал на крыше и делал измерения, я был открыт сыном священника, Его звали Харольд Мельцер. Что я делаю там на крыше? Измеряю гору? Зачем? Зачем мне нужно знать вышину горы? Дай и мне измерить!

Позже я достал веревку в десять метров и мог измерить гору сверху до-низу. Харольд помогал мне. Когда мы спустились на двор, я пошел к священнику и изложил ему свой план.

VI.

Священник выслушал меня и не забраковал тотчас же моего плана.

- Так вот что ты придумал?- сказал он и улыбнулся. - Что же, может быть, это было бы и хорошо. Но ведь эта затея обойдется очень дорого. Да и к чему нам это?

- До того колодца, который мы начали рыть, семьдесят шагов. Зимой и летом во всякую погоду служанки должны проходить эти семьдесят шагов.

- Правда. Но ведь это будет стоить страшных денег.

- Если не считать колодца, который вы, во всяком случае, хотите вырыть, то собственно водопровод с трубами и работой обойдется приблизительно в двести крон.

Священник привскочил.

- Не более?

- Нет.

Я давал ответы с некоторым раздумьем и неуверенно, как если бы я от природы был нерешительным. А между тем у меня уже давно все было обдумано и рассчитано.

- Конечно, это было бы большим облегчением, - сказал священник задумчиво. - Да и водяной ушат в кухне не очень-то опрятен.

- А вся та вода, которую приходится таскать в спальни!

- Ну, в этом отношении облегчения не будет. Спальни во втором этаже.

- Но мы проведем воду и во второй этаж.

- Да? Во второй этаж? И для этого будет достаточно давления?

Тут я еще дольше не отвечал и притворился, будто очень туго соображаю.

- Я думаю, что могу поручиться, что водяная струя хватит через крышу дома, - сказал я наконец.

- Да что ты!- воскликнул священник. - Пойдем-ка, посмотрим, где ты хочешь копать колодец.

Мы пошли на гору: священник, Харольд и я. Я дал священнику нивелир и убедил его в том, что давления будет более, чем достаточно.

- Я поговорю об этом с твоим товарищем, - сказал он.

На это я ответил, умаляя достоинства Гриндхюсена:

- Он этого не понимает.

Священник посмотрел на меня.

- В самом деле?- сказал он.

Мы начали спускаться с горы. Священник рассуждал как бы сам с собою:

- Ты прав, зимой вечная возня с ноской воды. Да и летом не лучше. Я поговорю об этом со своей семьей.

И он вошел в дом.

Прошло минут десять, после чего меня позвали к главному крыльцу, где была собрана вся семья.

- Это ты хочешь устроить у нас водопровод?- спросила барыня ласково.

Я снял фуражку неуклюжим движением, а священник ответил за меня:- Да, мол, - это он и есть.

Барышня бросила на меня любопытный взгляд и сейчас же начала весело болтать с Харольдом. Барыня продолжала меня выспрашивать:- И это действительно будет такой же водопровод, какие бывают в городе? Стоит только повернуть кран, и вода польется? И во втором этаже то же самое? Около двух сот крон? Знаешь, я думаю, стоило бы это устроить!- сказала она, обращаясь к мужу.

- Ты советуешь? Но пойдем на гору, тогда мы все еще раз посмотрим!

Мы пошли опять на гору, я направил нивелир, и все смотрели.

- Как это интересно!- сказала барыня. Барышня не проронила ни слова. Священник спросил:

- Но есть ли здесь вода?

Я ответил очень разумно, что рискованно было бы утверждать это, но что здесь были хорошие признаки.

- Какие признаки?- спросила жена.

- Во-первых, почва. А кроме того, здесь растет ива и буковое дерево. А ива любит воду.

Священник кивнул головой и сказал:

- Этот парень не дурак, Мари.

На обратном пути барыня вспомнила еще одно веское обстоятельство, говорившее в пользу водопровода: она вспомнила, что могла бы отпустить одну лишнюю служанку. Чтобы поддержать ее, я заметил:

- Особенно летом. Поливку сада можно производить посредством кишки, которую можно просовывать в подвальное окно.

- Да ведь это великолепно! - воскликнула она. Но я удержался и промолчал про скотный двор.

Между тем, я уже рассчитал, что если бы вырыть колодец вдвое больше и пронести отдельные трубы на скотный двор, то скотница получила бы такое же облегчение, как и кухарка. Но это потребовало бы двойных расходов. Было бы неблагоразумно предлагать такой большой проект.

Как бы то ни было, но мне пришлось ждать возвращения Гриндхюсена. Священник сказал, что он пойдет отдохнуть.

VII.

Я решил подготовить своего товарища к тому, что колодец придется рыть на горе. Чтобы не возбудить в нем подозрения, я свалил все на священника и сказал, что он первый придумал это, а я его только поддержал. Гриндхюсен на все согласился. Он сейчас же сообразил, что у нас прибавится работы, так как нам придется рыть канавы для проведения труб.

К моей радости - на следующее утро, в понедельник, священник обратился к Гриндхюсену с полувопросом:

- Твой товарищ и я решили рыть колодец на горе и пронести отгуда воду в дом; что думаешь ты об этом безумии?

Гриндхюсен ответил, что это великолепная мысль.

Но когда мы начали подробнее обсуждать это дело, и все трое пошли осматривать место, где предполагалось рыть колодец, то у Гриндхюсена явилось подозрение, что я играл во всей этой затее гораздо более видную роль, нежели я это хотел показать. Он сказал, что канавы для труб должны быть очень глубоки в виду промерзания почвы.

- Метр и три четверти глубины, - перебил я его.

- И это обойдется очень дорого, - продолжал Гриндхюсен.

- Твой товарищ говорит, что не более двухсот крон, - заметил священник.

Гриидхюсен не умел делать никаких вычислений, а потому он мог только сказать на это:

- Да, да, двести крон, но и это деньги.

Я сказал:

- За то священнику придется уплатить меньше, когда он покинет усадьбу.

Священник с удивлением посмотрел на меня.

- Но я не собираюсь покидать усадьбы, - сказал он.

- Ну, тогда надо надеяться, что вы будете иметь удовольствие от водопровода во всю вашу долгую жизнь, - сказал я.

Священник опять посмотрел на меня и спросил:

- Как тебя зовут?

- Кнут Педерсен.

- Откуда ты?

- Из Нордланда.

Я отлично понял, почему подвергся этому допросу, я решил никогда больше не говорить этим языком, заимствованным из романов.

Между тем, вопрос о колодце и водопроводе был решен, и мы принялись за работу...

Наступили дни, полные интереса. Вначале я находился в напряженном состоянии, - в ожидании, найдется ли вода на том месте, где мы рыли, и я плохо спал несколько ночей. Но вскоре это состояние прошло, и нам оставалось только усердно работать. Воды было достаточно; дня через два мы должны были каждое утро вычерпывать воду лоханками. Почва была глинистая, и мы увязали в топком колодце.

Спустя неделю мы начали выкладывать стены колодца камнем; к этой работе мы привыкли в Скрейе. Покопав еще неделю, мы дошли до необходимой глубины и принялись выводить стены колодца, так как земля была настолько топкая, что грозила обрушиться и засыпать нас.

Так мы работали неделю за неделей. Колодец вышел очень большой, и работа наша шла счастливо. Священник был доволен. У нас с Гриндхюсеном отношения улучшились, а когда он узнал, что я не хочу за свою работу большого жалованья, нежели то, которое полагается хорошему чернорабочему, хотя я, по большей части, руководил работой, то и он пожелал сделать для меня что-нибудь приятное, и он начал есть аппетитнее. Мне жилось так хорошо, что я решил, что никогда больше никому не удастся заманить меня в город.

По вечерам я бродил в лесу или на кладбище, читал надгробные надписи и думал то о том, то о другом. Между прочим, я задался целью отыскать ноготь от какого-нибудь покойника. Этот ноготь был мне нужен для одной глупой выдумки. Я нашел хороший кусок березового корня, из которого я вырезал трубку в виде кулака; большой палец должен был изображать крышку, и мне хотелось вставить в него ноготь, чтобы сделать его естественнее. На четвертый палец я хотел надеть кольцо.

Посредством таких глупостей я добился того, что голова моя стала здравой. Жизнь моя текла спокойно, и я никуда не торопился, я мог мечтать без помехи, вечера принадлежали мне. Если бы это было возможно, то я постарался бы вызвать в себе благоговейное чувство к святости церкви и страх к мертвецам. Как-то давно-давно я испытывал это мистическое чувство, в котором было столько содержательного, и мне хотелось снова возродить его в своей душе. Быть может, если я найду ноготь, то из какой-нибудь могилы раздастся: "это мой!" и я выроню ноготь и, пораженный страхом, убегу с кладбища без оглядки.

- Как отвратительно скрипит этот флюгер на башне, - говорил иногда Гриндхюсен.

- Ты боишься?

- Но то, чтобы я боялся, но мне становится жутко ночью, когда я думаю, что мертвецы от нас так близко.

Счастливый Грюндхюсен!

Однажды Харольд показал мне, как надо сажать мелкие растения и кустарник. В этом искусстве я ничего не смыслил, так как в то время, когда я посещал начальную школу, этому детей не обучали, но теперь я с увлечением занимался садовым делом по воскресеньям. В благодарность я выучил Харольда многому, что может быть полезно в его возрасте. Мы стали с ним большими друзьями.

VИИИ.

Все было бы прекрасно, если бы не было молодой барышни, в которую я влюблялся с каждым днем все больше и больше. Ее звали Элишеба (Елизавета). Ее нельзя было назвать красавицей, но у неё были алые губки и голубые глаза с ясным взором очень молоденькой девушки, - и это делало ее прелестной. Элишеба, Елизавета, ты едва распускаешься для жизни, и твои глаза впервые увидали свет. Когда ты однажды разговаривала с молодым Эриком с соседнего двора, то в глазах твоих появилось томное и нежное выражение...

Что касается до Гриндхюсена, то для него не было никакой опасности. В молодые годы он был большим охотником до молодых девушек, да и теперь еще он ходил козырем по старой привычке и шляпу носил набекрень. Но он притих и уходился, чего и следовало ожидать; это был закон природы. Однако, не все следовали закону природы и не притихали, - чем это могло кончится для них? А тут еще, как на грех, появилась эта маленькая Елизавета! Впрочем, она вовсе не была маленькой, она была одного роста с матерью. И у неё была высокая грудь матери.

С того первого воскресенья меня больше не приглашали на кухню пить кофе, и я этого вовсе не хотел и сам старался избегать этого. Мне все еще было стыдно. Но вот однажды среди недели ко мне пришла одна из служанок и сказала, чтобы я не уходил в лес каждое воскресенье после обеда, а приходил бы пить кофе. Так хотела барыня.

Ладно.

Надеть мне мое городское платье? Быть может, было бы не лишнее, если бы молодая девушка составила обо мне несколько иное мнение, если бы она догадалась, что я по собственному почину бросил городскую жизнь и переоделся в работника, но что я на самом деле талантливый техник, знающий водопроводное дело. Но когда я оделся в городское платье, то я сейчас же почувствовал, что костюм работника мне идет больше, и Я снова переоделся и спрятал свое парадное платье в мешок.

Однако, в кухне меня приняла вовсе не барышня, а барыня. Она долго разговаривала со мной и подложила мне под чашку белую салфеточку.

- А этот фокус с яйцами нам обходится довольно дорого.- сказала она с добродушной улыбкой.

Фокус заключался в том, что я выучил Харольда вводить очищенное крутое яйцо в графин, в котором предварительно разрядили воздух. В этом заключались мои единственные познания по физике.

- Я ничего не понимаю во всех этих опытах, но это очень поучительно, - продолжала барыня.- А когда будет готов колодец?

- Колодец готов. Завтра мы начнем копать канавы.

- Сколько времени пойдет на это?

- С неделю. А потом можно будет начать прокладывать трубы.

- В самом деле?

Я поблагодарил за кофе и ушел. У барыни была привычка, которую она, вероятно, сохранила с молодых лет: от времени до времени она бросала косой взгляд, хотя она ничуть не косила.

Но вот в лесу стали попадаться желтые листья, и запахло осенью. Зато наступила пора грибов, которые растут повсюду, - на пнях, на кочках, везде встречаешь шампиньоны, рыжики и сыроешки. То тут, то там ярко краснела шапка мухомора. Странный гриб! Он растет на той же почве, на которой растут съедобные грибы; он питается теми же соками и при тех же условиях пользуется солнечными лучами и влагой, и по внешности он такой крепкий и, казалось бы, годный для еды, - но он ядовит. Я когда-то хотел выдумать прелестную сказку о мухоморе и сказать, что я ее вычитал в какой-нибудь книге.

Я всегда с интересом наблюдал за борьбой за существование цветов и насекомых. Как только появлялось солнце и согревало воздух, они снова оживали и на несколько часов предавались радости существования; большие мухи казались такими же сильными и живыми, как и среди лета. Здесь существовал особенный вид земляных блох, которых я раньше не видал. Оне были маленькие и желтые и величиной с запятую в мелком печатном шрифте; но оне прыгали на расстояние в несколько тысяч раз более длинное, нежели оне сами. Какой невероятной силой обладали эти маленькие создания в сравнении с величиной их собственного тела! Вон ползет маленький паук, у которого задняя часть похожа на светло-желтую бусину. Эта бусина так тяжела, что насекомое ползет по соломинке, повернув спину книзу. Когда он встречает препятствие, через которое его бусина не пролезает, он падает прямо вниз и снова ползет по другой соломинке...

Но вот я слышу, что кто-то меня зовет. Это Харольд. Он устроил для меня воскресную школу. Он задал мне урок из Понтоппидана и теперь хочет прослушать меня. Меня трогает мысль, что мне объясняют Закон Божий так, как я хотел, чтобы мне объясняли его, когда я сам был ребенком.

IX.

Колодец готов, канавы выкопаны, и водопроводчик, который должен прокладывать трубы, приехал. Он выбрал себе в помощники Гриндхюсена, а мне было поручено провести трубы из подвала во второй этаж.

В то время, как я рыл канаву в подвале, туда пришла однажды барыня. Я крикнул ей, чтобы она была осторожнее, но она отнеслась очень весело к моему предупреждению.

- Здесь нет ямы? - спросила она, указывая на одно место. - И здесь тоже нет?

Наконец она оступилась и упала ко мне в канаву. В канаве и без того не было светло, но она наверное ничего не видела, так как пришла со света. Она стала нащупывать стены ямы и спросила:

- Вероятно, можно выбраться наверх?

Я поднял ее, и она вышла из ямы. Это было нетрудно, так как она была очень тоненькая, несмотря на то, что была матерью взрослой девушки.

- Надо было бы быть осторожнее! - сказала она, отряхивая с платья землю. - Это был хороший прыжок... Тебе придется как-нибудь притти во второй этаж помочь мне переставить кое-что, придешь? Но нам придется подождать и воспользоваться тем временем, когда мой муж уедет в приход; он не любит никаких перемен. Когда вы окончите здесь всю работу?

Я назначил приблизительный срок, - неделю или около того.

- А отсюда вы куда пойдете?

- На соседний двор.

Гриндхюсен обещал там копать картофель.

Через несколько времени мне пришлось пойти в кухню пропиливать в полу отверстие для трубы. Случилось так, что барышне понадобилось в кухне что-то именно в то время, когда я там работал. Она победила свою антипатию ко мне и обратилась ко мне с несколькими словами, и осталась посмотреть на работу.

- Подумай, Олина, ведь тебе придется только повернуть кран, и вода пойдет, - сказала она служанке.

Но старая Олина, повидимому, вовсе не была от этого в восторге.

- Это прямо смешно, - уверяла она, - проводить воду в самую кухню. Двадцать лет таскала она всю воду, необходимую для дома, что же она теперь будет делать?

- Отдыхать, - сказал я.

- Отдыхать?! Я думаю, что человек создан для того, чтобы работать.

- Ты можешь шить также свое приданое, - сказала барышня с улыбкой.

Она болтала по-детски, но я был ей благодарен за то, что она приняла участие в разговоре нашего брата, и за то, что она осталась на несколько минут в кухне. И, Боже мой, как живо я работал, и как я удачно давал ответы, и как я был остроумен! Я помню это еще до сих пор. Но вдруг фрёкен Елизавета как будто вспомнила, что ей непристойно долго разговаривать с нами, и она ушла.

Вечером я пошел, по своему обыкновению, на кладбище; но когда я увидал, что барышня пришла туда раньше меня, то я сейчас же оттуда убрался и пошел бродить по лесу. Потом я подумал: "Ее, конечно, тронет моя деликатность, и она скажет: "Бедный, как это мило с его стороны!" Не хватало только, чтобы она пошла за мною в лес. Тогда я встал бы, удивленный, со своего камня и поклонился бы ей. Она казалась бы немного смущенной и сказала бы: "А я хотела только пройтись немного, здесь так хорошо бывает вечером, но что ты здесь делаешь?" "Я просто сижу здесь", ответил бы я ей, как бы отрываясь от своих дум и глядя на нее невинными глазами. И когда она услышит, что я сижу поздним вечером в лесу, то она поймет, что у меня глубокая душа и что я мечтатель, и она влюбится в меня...

На следующий вечер она опять была на кладбище, и меня вдруг пронзила дерзкая мысль: "Это она приходит ради меня!" Но когда я посмотрел на нее внимательнее, то оказалось, что она была занята чем-то у одной могилы, - значит, она приходила не ради меня. Я пошел опять в лес и наблюдал за животными до тех пор, пока мог видеть; потом я прислушивался к тому, как на землю падали еловые шишки и кисти рябины. Я напевал, свистел и думал. От времени до времени я вставал и ходил, чтобы согреться. Часы шли, наступила ночь. Я был так влюблен, я шел с непокрытой головой и предоставлял звездам смотреть на меня.

- Который теперь час? - спрашивал иногда Гриндхюсен, когда я, наконец, приходил на чердак.

- Одиннадцать, - отвечал я, тогда как бывало и два, и три часа утра.

- И ты находишь, что это подходящее время для того, чтобы ложиться спать? Фу, чтоб тебе пусто было!. Будить людей, когда они так хорошо заснули!

Гриндхюсен переворачивался на другой бок и через мгновение засыпал. Счастливый Гриндхюсен!

Но, Боже, какого шута горохового представляет из себя пожилой человек, когда он влюбляется. А я-то должен был являться примером того, как человек находит душевный мир и покой!

X.

Пришел какой-то человек за инструментами каменщика, которые ему принадлежали. Как, - Гриндхюсен, значит, не украл их! Как все было жалко и мелочно, что касалось Гриндхюсена; ни в чем он не проявлял ни ловкости, ни сообразительности.

Я сказал:

- Послушай, Гриндхюсен, ты только и годен на то, чтобы есть, спать и работать. Вот пришел человек за инструментами. Оказывается, что ты их только взял на подержание, жалкое ты созданье!

- Ты дурак, - сказал обиженный Гриндхюсен.

Но я сейчас же умилостивил его, как бывало и раньше, превратив все в шутку.

- Что мы теперь будем делать?- сказал он.

- Бьюсь об заклад, что ты знаешь, что мы будем делать, - сказал я.

- Ты думаешь?

- Да. Насколько я тебя знаю.

И Гриндхюсен был смягчен.

Но во время послеобеденного отдыха, когда я стриг ему волосы, я опять обидел его, посоветовав ему мыть свою голову.

- Как такой пожилой человек, как ты, может говорить такие глупости, - сказал он.

Кто знает, может быть, Гриндхюсен был и прав. Он сохранил в целости все свои рыжие волосы, хотя он был уже дедом.

Не появилось ли привидения на чердаке? Кто приходил туда, чтобы прибрал все и придать чердаку более уютный вид? У Гриндхюсена и у меня были отдельные постели. Я купил себе два одеяла, тогда как Гриндхюсен спал всегда в платье; он валился на сено, где попало, в том виде, в каком он ходил весь день. Теперь кто-то привел в порядок то место, на котором я спал: одеяла были разложены аккуратно, так что стало походить на кровать. Я ничего против этого не имел; это наверное одна из служанок захотела показать мне, как живут порядочные люди. Не все ли равно.

Мне пришлось пропиливать отверстие в полу во втором этаже, но барыня попросила меня подождать до следующего дня, когда священник уедет в приход, чтобы его не беспокоить. Однако, на следующее утро опять из этого ничего не вышло: барышня стояла одетая и собиралась итти в лавку за большими покупками, а мне пришлось сопровождать ее, чтобы нести покупки.

- Хорошо, - сказал я, - я пойду позади

Милая девушка, так она решилась покориться и перенести мое общество? Она сказала:

- Но разве ты найдешь дорогу один?

- Конечно. Я уже раньше там бывал, мы закупаем там нашу провизию.

Так как мне неловко было итти по всей деревне в моем рабочем платье, вымазанном глиной, то я надел городские штаны, но блузу оставил. В таком виде я отправился следом за барышней, До лавки было больше полумили; на последней версте я увидал впереди себя барышню, но я старался не слишком приближаться к ней. Раз она обернулась; тогда я сделался совсем маленьким и скрылся в опушке леса.

Барышня осталась в деревне у одной подруги, а я вернулся домой к обеду с покупками. Меня позвали обедать в кухню. Весь дом точно вымер; Харольд куда-то ушел, служанки катали белье, только Олина возилась в кухне.

После обеда я пошел в коридор, во второй этаж, и начал пилить.

- Иди же, помоги мне немного, - сказала барыня и пошла впереди меня.

Мы прошли через контору священника и вошли в спальню.

- Я хочу переставить свою кровать, - сказала барыня.- Она стоит слишком близко к печке, зимою здесь слишком тепло.

Мы переставили кровать ближе к окну.

- Ты не находишь, что так будет лучше, прохладнее?- спросила она.

Случайно я взглянул на нее; она смотрела на меня своим косым взором. Ах! Кровь бросилась мне в голову, в глазах у меня потемнело, я услышал, как она говорила:

- Ты сума сошел! Но, милый мой, - дверь. Потом я услыхал свое имя, произнесенное шопотом несколько раз...

Я пропилил отверстие во втором этаже и привел все в порядок. Барыня была все время там же. Ей так хотелось говорить, объясниться, и она и смеялась, и плакала в одно и то же время.

Я сказал:

- А картина, которая висит на стене, разве ее не надо перевесить?

- Да, конечно, - ответила барыня. И мы опять пошли в спальню.

XI.

Но вот водопровод был готов, краны привинчены; вода лила с силой. Гриндхюсену удалось добыть необходимые инструменты в другом месте, так что мы могли закончить мелкую работу. А когда мы дня через два засыпали все канавы, то работа наша в усадьбе священника была совершенно закончена. Священник остался нами доволен. Он предложил даже вывесить на красном столбе объявление о том, что мы мастера в водопроводном деле. Но так как была уже поздняя осень, и почва могла замерзнуть когда угодно, то это не могло нам принести никакой пользы. Вместо этого мы попросили его вспомнить о нас весною.

Мы переселились в соседний двор, где нанялись копать картофель. Предварительно мы обещали, в случае надобности, снова возвратиться в усадьбу священника.

На новом месте было много народу, и нам было там хорошо и весело. Но работы едва было на одну неделю, а потом мы снова были свободны.

Однажды вечером к нам пришел священник и предложил мне место работника у себя в усадьбе. Предложение было соблазнительное, и я задумался над ним немного, но кончил тем, что отказался. Я предпочитал бродить кругом и быть свободным, исполнять случайную работу, спать под открытым небом и делать, что мне вздумается. Я встретился на картофельном поле с человеком, с которым я хотел войти в компанию, когда я расстанусь с Гриндхюсеном. Этот новый человек был во многих отношениях моим единомышленником и, судя по тому, что я видел и слышал, он должен был быть также хорошим работником. Его звали Ларс Фалькбергет, но он назвал себя Фалькенбергом.

Молодой Эрик был нашим руководителем при уборке картофеля, а кроме того, он объезжал молодых лошадей. Это был красивый двадцатилетний юноша, стройный и хорошо развитой для своих лет и с благородной внешностью помещичьяго сына. Наверное между ним и фрекен Елизаветой было что-нибудь, потому что она однажды пришла к нам в поле и долго разговаривала с ним. Уже уходя, она бросила и мне несколько слов о том, что Олин начала понемногу свыкаться с водопроводом.

- А вы сами?- спросил я.

Она из вежливости ответила и на это, но я хорошо видел, что она не хотела разговаривать со мной.

Она была так прелестно одета. На ней было новое светлое платье, которое так хорошо шло к её голубым глазам...

На следующий день с Эриком случилось несчастье. Лошадь понесла, он упал, его потащило по земле и он сильно расшибся о забор. Он был очень помят и харкал кровью даже через несколько часов, когда уже пришел в себя. Фалькенберг должен был заменить его.

Я притворился, что огорчен этим несчастьем, и был мрачен и молчалив, но я вовсе не был огорчен. Конечно, я не питал никаких надежд относительно фрёкен Елизаветы; но тот, кто стоял мне поперек дороги, теперь убрался.

Вечером я пошел на кладбище и уселся там. "Что, если бы теперь пришла фрёкен Елизавета!" - думал я. Прошло четверть часа, и она пришла. Я быстро поднялся и притворился, что хочу уходить, но потом, как бы опомнившись, я остался. Но тут самообладание покинуло меня, я почуствовал себя таким растерянным, потому что она была так близко, и я стал говорить что-то:

- Эрик - подумайте, с ним случилось такое несчастье вчера.

- Я это знаю, - ответила она.

- Его понесла лошадь.

- Да. Но почему ты говоришь со мной о нем?

- Я думал... Нет, я не то хотел сказать. Но он, конечно, поправится, и все будет хорошо.

- Да, да, конечно.

Пауза.

Мне показалось, что она передразнивает меня. Вдруг она сказала с улыбкой:

- Какой ты странный. Зачем ты приходишь сюда и сидишь здесь по вечерам?

- Это обратилось у меня в привычку. Я коротаю время перед сном.

- Так ты не боишься?

Ея насмешка уколола меня, я снова почувствовал почву под ногами и ответил ей:

- Я только того и хочу, чтобы снова выучиться содрогаться.

- Содрогаться? Ты это прочел в какой-нибудь сказке?

- Не знаю. Может быть, мне попалась в руки какая-нибудь книжка.

Пауза.

- Почему ты не хочешь быть у нас работником?

- Я не годился бы для этого. Я теперь собираюсь вступить в компанию с одним человеком, мы пойдем с ним бродить.

- Куда вы пойдете?

- Не знаю. Куда глаза глядят. Мы - странники.

Пауза.

- Жаль, - сказала она.- Я хочу сказать, что лучше бы ты этого не делал... Ах, да, что ты говорил про Эрика? Я собственно для этого и пришла.

- Он болен, опасно болен, но...

- Что говорить доктор, он поправится?

- Да, доктор думает, что он поправится, так я слышал.

- Ну, спокойной ночи.

Счастлив, кто богат и молод, и красив, и знаменит, и учен... Вон она идет...

Прежде чем я ушел с кладбища, я нашел, наконец, довольно хороший ноготь с большого пальца, и я сунул его себе в карман. Я подождал немного, стоял, осматривался по сторонам и прислушивался, - все было тихо. Никто не крикнул - "это мой!"

XII.

Фалькенберг и я отправились в путь. Вечер, холодный ветер и высокое, ясное небо, на котором загораются звезды. Мне удается уговорить моего товарища пойти мимо кладбища: как это ни смешно, но мне захотелось посмотреть, нет ли света в одном маленьком окошке в доме священника. Счастлив, кто богат и молод и...

Мы шли несколько часов; у нас не было тяжелой ноши, к тому же оба мы были чужие друг для друга, и у нас было, о чем поговорить. Мы прошли первое торговое село и подходили ко второму, и перед нами уже вырисовывалась колокольня приходской церкви на ясном вечернем небе.

По старой привычке, меня потянуло и здесь на кладбище. Я сказал:

- Что, если бы мы переночевали где-нибудь здесь на кладбище?

- Вот еще выдумал! - ответил Фалькенберг.- Теперь везде есть сено на сеновалах, а если даже нас прогонят с сеновала, то в лесу во всяком случае теплее.

И Фалькенберг повел меня дальше. Это был человек лет тридцати с небольшим, высокий и хорошо сложенный, но с несколько согнутой спиной. У него были длинные усы, которые спускались вниз и закруглялись. Он предпочитал говорить коротко и был сообразителен и ловок, кроме того, он пел песни прекраснейшим голосом и во всех отношениях был совершенно другим человеком, нежели Гриндхюсен. Он говорил, смешивая два наречия и употребляя также и шведские слова, так что невозможно было по его говору узнать, откуда он.

Мы пришли на один двор, где лаяли собаки, и где еще не спали. Фалькенберг попросил вызвать кого-нибудь для переговоров. Вышел молодой парень.

- Нет ли для нас работы?

- Нет.

- Но забор вдоль дороги в скверном состоянии, быть может, мы могли бы поправить его?

- Нет. Нам самим теперь в осеннее время делать нечего.

- Нельзя ли нам здесь переночевать?

- К сожалению...

- На сеновале?

- Нет, там еще спят работницы.

- Леший! - пробормотал Фалькенберг, когда мы уходили со двора.

Мы пошли наугад через маленький лесок и старались присмотреть себе удобное место для ночлега.

- Что, если нам возвратиться на тот двор?- предложил я.- Может быть, работницы нас не прогонят?

Фалькенберг задумался над этим.

- Собаки залают, - ответил он.

Мы вышли на одно поле, на котором паслись две лошади. У одной был колокольчик.

- Нечего сказать, хорош хозяин! Лошади у него в поле, а работницы спят на сеновале, - сказал Фалькенберг.- Мы принесем пользу этим животным и покатаемся на них немного.

Он поймал лошадь с колокольчиком, засунул в колокольчик травы и мху и вскочил на лошадь. Моя лошадь была пугливее, и я с трудом ее поймал.

Мы поскакали через поле, нашли калитку и выбрались на дорогу. У каждого из нас было по одному из моих одеял, на которых мы и сидели, но уздечек у нас не было.

Дело шло хорошо, прямо великолепно, мы проехали добрую милю и подъехали к новой деревне. Вдруг мы услыхали на дороге людские голоса.

- Теперь нам надо скакать во весь опор, - сказал Фалькенберг, оборачиваясь ко мне.

Но длинный Фалькенберг был не очень-то хорошим наездником. Он ухватился за ремень, на котором висел колокольчик, а потом он припал к шее лошади и обхватил ее руками. Раз передо иной промелькнула высоко в воздухе его нога, - это было, когда он свалился.

С счастью, нам не угрожала никакая опасность. По дороге шла молодая пара, они мечтали и говорили.

Мы проскакали еще с полчаса, после чего оба почувствовали себя разбитыми и усталыми. Тогда мы слезли с лошадей и погнали их домой. И мы опять пошли пешком.

Гакгак, гакгак! послышалось откуда-то издалека. Я узнал этот крик, - это были дикие гуси. В детстве меня выучили стоять тихо, со сложенными руками, чтобы не испугать диких гусей, когда они совершают свой перелет, - и теперь я сделал то же самое. Меня охватило мягкое мистическое настроение, я удерживал дыхание и смотрел вверх. Вон они, они разрезают воздух, и мне кажется, что позади их остается полоса, как после корабля на море. Гакгак! раздается над нашими головами, и великолепный треугольник несется дальше под звездным небом...

Наконец мы нашли сеновал на одном тихом дворе, и мы проспали там несколько часов. Люди со двора застали нас там утром, так крепко мы спали.

Фалькенберг обратился сейчас же к одному из хозяев и предложил заплатить за ночлег. Он сказал, что мы так поздно пришли накануне, что не хотели никого будить, но что мы вовсе не бродяги. Человек отказался от платы, а сверх того он еще угостил нас в кухне кофе. Но работы для нас не было. Осенния работы были все закончены, и у него с работником не было никакого дела, кроме починки заборов.

XIII.

Мы пробродили три дня и не нашли работы. К довершению всего, нам пришлось платить за харчи, и мы становились все беднее и беднее.

- Много ли осталось у тебя и что осталось у меня? Так дольше продолжаться не может, - сказал Фалькенберг и предложил начать воровать понемногу.

Мы обдумали наше положение и решили принять меры. О пропитании нам особенно заботиться было нечего, мы всегда могли стянуть где нибудь одну, другую курицу; но существенную помощь нам могли оказать только шиллинги, и их-то мы и должны были добыт. Так или иначе, но мы должны были достать денег, ведь мы были не ангелы.

- Я не ангел небесные, - сказал Фалькенберг.- Вот я сижу здесь в своем лучшем платье, которое для другого служило бы будничным. Я мою его в ручье и жду, пока оно высохнет; если оно разорвется, я его латаю, а когда я заработаю лишний шиллинг, я покупаю себе другое платье. Иначе и быть не может.

- Но молодой Эрик говорил, что ты страшно пьешь?

- Ишь, молокосос! Ну, конечно, я пью. Было бы слишком скучно всегда только есть... Давай-ка поищем лучше двор с фортепиано.

Я подумал: фортепиано в усадьбе указывает на некоторое благосостояние, - там мы, верно, и начнем воровать.

Под вечер мы нашли, наконец, такой двор. Фалькенберг заранее надел на себя мое городское платье, а свой мешок дал нести мне, так что сам он шел налегке. Нимало не смущаясь, он вошел на главное крыльцо дома и некоторое время оставался там. Когда он вышел, то объявил мне, что будет настраивать фортепиано.

- Что такое?

- Молчи, - сказал Фалькенберг.- Я это и раньше делал, но я не имею обыкновения хвастать.

И когда он вытащил из своего мешка ключ для настраивания, я понял, что он говорил серьезно.

Мне он велел находиться где-нибудь поблизости, пока он настраивает.

Я бродил кругом и старался коротать время. Иногда, когда я подходил к южной стороне дома, я слышал, как Фалькенберг обработывал фортепиано и как он колотил по нем. Он не мог взять ни одной ноты, но у него был хороший слух; если он натягивал какую-нибудь струну, то он следил за тем, чтобы потом привести ее в прежнее состояние, таким образом, инструмент не делался хуже, чем был раньше.

Между тем, я разговорился с одним работником на дворе, с молодым парнем. Он получал двести крон в год, - да, а кроме того на харчи,- говорил он. Вставать надо в половине седьмого, чтобы кормить лошадей, а в рабочую пору - в половине шестого, работать весь день до восьми часов вечера. Но он был здоров и казался довольным этой спокойной жизнью в своем маленьком свете. Я помню его великолепные зубы и помню его красивую улыбку, когда он заговорил о своей девушке. Он подарил ей серебряное кольцо с золотым сердечком.

- Что она сказала, когда получила его?

- Она, конечно, удивилась, ты сам знаешь.

- А ты что сказал?

- Что я сказал? Не знаю. Я сказал: на здоровье. Я хотел также подарить ей материи на платье, но...

- Она молодая?

- Ну, конечно. Она болтает, точно на губной гармонике играет, такая она молоденькая.

- Где она живет?

- Этого я не скажу. А то это разболтают по деревне.

Я стоял перед ним на подобие Александра Македонского и был так мудр и презирал немножко его бедную жизнь. Когда мы расставались, а отдал ему одно из своих одеял, так как мне было тяжело таскать оба; он сейчас же объявил, что подарит это одеяло своей девушке, чтобы ей было теплее спать.

А Александр сказал:- Если бы я не был мною, то я хотел бы быть тобою...

Когда Фалькенберг окончил свою работу и вышел на двор, то он так важничал и говорил такие удивительные слова, что я с трудом его понимал. Его провожала дочь помещика.- Теперь мы направим наши стопы на соседний двор, - сказал он, - там тоже есть фортепиано, которое требует нашей помощи. До свиданья, до свиданья, фрёкен!

- Шесть крон, парень!- шепнул он мне.- На соседнем дворе тоже шесть, итого двенадцать

И вот мы пошли дальше, я потащил оба мешка.

XIV.

Фалькенберг рассчитал верно: в соседней усадьбе не хотели отставать от других, фортепиано необходимо было настроить. Барышни не было дома, но фортепиано можно было настроить во время её отсутствия - это будет для неё приятным сюрпризом. Она так давно жаловалась на расстроенное фортепиано, на котором стало невозможно играть.

Я опять был предоставлен самому себе, а Фалькенберг вошел в дом. Когда стемнело, ему дали свечи, и он продолжал настраивать. Он ужинал в комнатах, а после ужина он вышел ко мне и потребовал трубку.

- Какую трубку?

- Дурак. Кулак!

Я не совсем охотно передал ему мою необыкновенную трубку, которую я недавно окончил: ноготь был вделан, кольцо надето, и длинный стержень прикреплен.

- Не давай слишком нагреваться ногтю.- шепнул я ему, - а то он, пожалуй, отвалится.

Фалькенберг закурил трубку, затянулся и вошел в дом. Но он позаботился и обо мне и потребовал, чтобы меня в кухне накормили и дали мне кофе

Я улегся спать на сеновале.

Ночью меня разбудил Фалькенберг, который звал меня, стоя посреди сеновала. Была полная луна, и небо было ясно, и я хорошо видел лицо своего товарища.

- Что случилось?

- Бери свою трубку!

- Трубку?

- Я ее больше ни за какие деньги не возьму. Посмотри-ка, ведь ноготь-то отваливается!

Я взял трубку и увидал, что ноготь покоробился. Фалькенберг сказал:

- Он точно грозил мне при лунном свете. А тут я еще вспомнил, откуда этот ноготь.

Счастливый Фалькенберг...

На следующее утро, когда мы собирались уходить, возвратилась домой барышня. Вскоре мы услыхали, как она бренчала какой-то вальс на фортепиано. Немного спустя она вышла к нам и сказала:

- Да, теперь совсем, другое дело! Большое вам спасибо!

- Вы довольны, фрёкен? - спросил настройщик.

- Еще бы! Теперь у фортепиано совсем другой тон.

- Не укажите ли вы, фрёкен, куда мне теперь итти?

- Идите в Эвербё к Фалькенбергам.

- К кому?

- К Фалькенбергам. Туда ведет прямая дорога. Когда вы дойдете до столба, то сверните направо. Вас там примут.

Тут Фалькенберг уселся преспокойно на ступеньке крыльца и стал выспрашивать у барышни всю подоготную о Фалькенбергах из Эвербё.- Вот так штука. Он никак не ожидал, что встретить здесь своих родственников и как бы попадет домой! Безконечно вам благодарен, фрёкен. Вы оказали мне великую услугу!

И вот мы опять отправились в путь, я потащил мешки.

Когда мы вошли в лес, то мы сели, чтобы обдумать положение дел. Благоразумно ли Фалькенбергу, состоящему в чине настройщика, итти к капитану в Эвербё и рекомендоваться родственником? Я сильно сомневался в этом и заразил своим сомнением и Фалькенберга.

- Нет ли у тебя с собой каких-нибудь бумаг с твоим именем? Какого нибудь свидетельства?

- Да, но какого черта мне в этих бумагах! Ведь там только стоит, что я порядочный рабочий.

Мы стали обсуждать, нельзя ли немного подделать свидетельство; или, может быть, лучше написать новое? Можно было бы написать что-нибудь в роде того, что такой-то настройщик, Божьей милостью... а имя могло быть Леопольд вместо Ларса. Кто мог нам помешал написать это?

- Ты можешь взять на себя написать это свидетельство?- спросил Фалькенберг.

- Да, это я могу.

Но тут мое несчастное куцое воображение сыграло со мной скверную штуку и испортило все дело. Настройщик ничего из себя не представлял, я предпочитал техника, гения, который совершил великие дела... у него была фабрика.

- Фабриканту не надо никаких свидетельств, - прервал меня Фалькенберг и не хотел меня больше слушать.- Нет, из этого ничего не выйдет.

Печальные и удрученные, мы пошли дальше и дошли до столба.

- Так ты не пойдешь туда?- спросил я.

- Иди сам, - ответил Фалькенберг с раздражением.- Вот, бери свое тряпье!

Но едва мы прошли мимо столба, как Фалькеиберг замедлил шаги и пробормотал:

- Досадно все-таки, что из этого ничего не выйдет. Такой хороший случай.

- Мне кажется, что ты просто мог бы зайти к ним в гости. Ничего нет невозможного, что ты действительно приходишься им родственником.

- Жалко, что я не узнал, нет ли у него племянника в Америке.

- А ты, в случае надобности, разве сумел бы поговорить по-английски?

- Молчи!- сказал Фалькенберг. - Заткни свою глотку! Не понимаю, чего ты тут ходишь и хвастаешь.

Он был очень нервен и зол и снова зашагал вперед. Но вдруг он остановился и сказал:

- Решено. Дай мне твою трубку. Я ее не буду закуривать.

И мы повернули и пошли в гору. Фалькенберг опять заважничал, размахивал трубкой и рассуждал относительно положения усадьбы. Мне стало немного досадно, что он шел таким барином, а я тащил мешки, и я сказал:

- Так ты опять настройщик, что ли?

- Мне кажется, что я доказал, что могу настраивать фортепиано, - ответил он коротко.- Чего же тут спрашивать?

- Но представь себе, что барыня понимает в этом кое-что? И что она потом попробует фортепиано?

Фалькенберг молчал, я видел, что он задумался. Мало-по-малу его спина согнулась и голова опустилась.

- Пожалуй, что это опасно. На, бери свою трубку, - сказал он.- Мы пойдем и спросим просто-напросто работы.

XV.

Случилось так, что мы могли быть полезны сейчас же, как только вошли во двор: ставили новый флагшток, людей было мало; мы взялись за дело и исполнили его с блеском. В окошках видно было много женских лиц.

- Капитан дома?

- Нет.

- А барыня?

Барыня вышла к нам. Она была белокурая, высокая и ласковая, как молодой жеребенок. Она так мило ответила нам на наш поклон.

Есть ли какая-нибудь работа для нас?

- Не знаю. Нет, кажется, что нет. Дело в том, что моего мужа нет дома.

Мне показалось, что ей было тяжело отказывать нам, и я уже взялся за фуражку, чтобы не беспокоить ея. Но, повидимому, Фалькенберг показался ей несколько странным, так как он был хорошо одет, и у него был носильщик. Она посмотрела на него с любопытством и спросила.

- Какой работы вы ищите?

- Всякой работы, - ответил Фалькенберг.- Мы можем строить заборы, рыть канавы, штукатурить.

- Теперь немного поздновато для таких работ, - сказал один из работников, стоявших у флагштока.

- Да, это правда, - подтвердила барыня. - Право, не знаю, но теперь обеденное время, не хотите ли вы войти и пообедать? Чем Бог послал?

- Спасибо за предложение! - ответил Фалькенберг.

Меня глубоко огорчило, что он ответил таким неизящным образом, и что он осрамил нас. Тут я мог бы отличиться.

- Mille graces, madame, vous etes trop aimable!- сказал я на благородном языке и снял фуражку.

Она обернулась и посмотрела на меня во все глаза. Ея удивление было комично.

Нас посадили в кухне и дали нам отличный обед. Барыня ушла в комнаты. Когда мы поели и собрались уже уходить, она снова вышла в кухню. Фалькенберг опять подбодрился и решил злоупотребить её любезностью: он предложил ей настроить фортепиано.

- Вы и это умеете?- спросила она и посмотрела на него с удивлением.

- Да, я умею. Я настраивал в соседней усадьбе.

- У меня рояль. Мне очень хотелось бы...

- Вы можете быть спокойны.

- Есть у вас...?

- У меня нет свидетельства. Я никогда не просил свидетельства. Но вы сами услышите.

- Ну да, ну да, пожалуйста.

Она пошла вперед, а он последовал за ней. Когда растворилась дверь, то я увидал комнату, увешанную картинами.

Служанки бегали взад и вперед по кухне и поглядывали на меня, чужого человека; одна из них была очень хорошенькая. Я сидел и радовался, что выбрился как раз в этот день.

Прошло минут десять, и Фалькенберг начал настраивать. Барыня опять вышла в кухню и сказала

- А вы умеете говорить по-французски? Это более, нежели я умею.

Слава Богу, на этом дело и кончилось. А то и мне пришлось бы главным образом вертеться вокруг, "яичницы", и "ищите женщину", и "государство, это - я"...

- Ваш товарищ показал мне свой аттестат, - сказала барыня.- Вы, оказывается, хорошие рабочие. Я не знаю - я могла бы телеграфировать мужу и спросить, нет ли у нас какой-нибудь работы для вас.

Я хотел благодарит ее, но не мог произнести ни слова, - я глотал слезы.

Неврастения.

Потом я бродил по двору и по полям; все было в порядке, все было убрано. Я не видел для нас нигде никакой работы. Это были, наверное, богатые люди.

Так как день клонился к вечеру, а Фалькенберг все еще настраивал рояль, то я ушел со двора, чтобы меня опять не пригласили на ужин. Луна сияла и звезды ярко горели на небе, но я предпочитал пробираться по темному лесу и забрался в самую гущу, где было совсем темно. Да, там было и приятнее всего. Как воздух тих и какой покой царит на земле! Стало холодно, земля покрылась инеем. То тут, то там раздается легкий треск, пискнула полевая мышь, ворона пролетела над верхушками деревьев, - и опять наступила мертвая тишина. Видел ли ты когда-нибудь во всю свою жизнь такие светлые волосы? Конечно, нет! Она великолепна с головы до ног! Рот у неё прелестный, а волосы отливают золотом. Счастлив, кто мог бы вытащит из своего мешка диадему и подарить ее ей! Я отыщу бледнорозовую раковину, вырежу из неё ноготь, и тогда я подарю ей трубку, чтоб она дала ее мужу. Это я сделаю...

На дворе я встретил Фалькенберга, который прошептал мне одним духом:

- Она получила ответь от мужа: мы можем рубить деревья в лесу. Привык ли ты к этой работе?

- Да.

- Так иди в кухню. Она тебя спрашивала.

Я вошел в кухню, и барыня сказала мне:

- Куда вы пропали? пожалуйста, идите ужинать. Вы уже поужинали? Где?

- У нас есть с собой провизия.

- Это совсем лишнее. Может быть, вы выпьете чаю? И чаю не хотите?... Я получила ответ от моего мужа. Вы умеете рубить деревья? Вот это хорошо. Вот посмотрите: "Нужны два дровосека". Петр покажет отмеченный лес...

Боже!- она стояла совсем рядом со мной и показывала на телеграмму. Ея дыхание благоухало, как у молодой девушки.

XVI.

Мы в лесу. Петр, один из работников, показал нам сюда дорогу.

Когда мы поговорили с Фалькенбергом, то оказалось, что он вовсе не считал себя особенно обязанным барыне за то, что она достала нам работу.- Есть чего благодарить, - говорил он, - теперь дорогое рабочее время.- Оказалось также, что Фалькенберг был довольно посредственным дровосеком. В этом отношении у меня было больше опыта, и я, в случае необходимости, мог руководить работой. Фалькенберг на это согласился.

Но тут я стал возиться с одним изобретением.

Тот способ, который применяли к рубке деревьев, был очень несовершенен; и я решил придумать такой аппарат, который облегчил бы работу дровосекам и дал бы возможность перепиливать ствол ближе к корню. Я начал набрасывать отдельные части такой машины. "Вот видишь, тебе удастся изобрести аппарат!" думал я. Это сделает мое имя известным.

Один день шел за другим. Мы рубили деревья в девять дюймов, обрубали у стволов ветви и очищали кору. Нам жилось хорошо и спокойно. Мы брали с собой в лес холодной провизии и кофе, а вечером нам давали дома горячий ужин. По вечерам мы мылись и прихорашивались, чтобы отличаться от дворовых работников, и сидели в кухне, где была большая заженная лампа и три служанки. Фалькенберг влюбился в Эмму.

От времени до времени до вас доносились звуки рояля из комнат; от времени до времени барыня выходила к нам, все такая же девственно-юная, все такая же ласковая.- Как сегодня было в лесу?- спрашивала она.- Не видели ли вы медведя?- А раз вечером она поблагодарила Фалькенберга за то, что он так хорошо настроил рояль. Что, в самом деле? Загорелое лицо Фалькенберга стало красивым от радости, а я готов был гордиться своим товарищем, когда он скромно ответил: Да, мне самому показалось, что рояль стал немного лучше.

Одно из двух: или, вследствие некоторого навыка, он стал настраивать лучше, или же барыня была ему благодарна за то, что он не испортил ей рояля.

Каждый вечер Фалькенберг надевал мое городское платье. Не могло быть и речи о том, чтобы я взял его обратно и носил его сам; всякий подумал бы, что я взял платье на подержание у своего товарища.

- Ты можешь взять себе мое платье, - сказал я в шутку Фалькенбергу, - если уступишь мне Эмму.

- Ладно, бери Эмму, - отвечал Фалькенберг.

Я сделал открытие, что между Фалькенбергом и его Эммой наступило охлаждение. Ах, Фалькенберг влюбился, как и я. Нет, что за дураки мы оба были!

- Как ты думаешь, выйдет она сегодня к нам?- спрашивал Фалькенберг в лесу.

А я отвечал:

- Я только радуюсь, что капитан еще не возвратился домой.

- Да, - подтверждал Фалькенберг.- Послушай, если я узнаю, что он с ней дурно обращается, то ему придется плохо.

Однажды вечером Фалькенберг спел в кухне песню. И я очень гордился им. Барыня вышла к нам и заставила его повторить песню. Его прекрасный голос наполнил всю кухню, и барыня воскликнула в восторге: Нет, я никогда не слыхала ничего подобнаго!

Тут я начал завидовать.

- Вы когда-нибудь учились петь? - спрашивала барыня.- Вы знаете ноты?

- Да, - ответил Фалькенберг, - я был членом в одном обществе.

Я нашел, что он должен был ответить: нет, к сожалению, я ничему не учился.

- Вы пели когда-нибудь кому-нибудь? Вас слышал кто-нибудь?

- Да, я пел иногда на вечеринках. И на свадьбах также.

- Но слышал ли вас кто-нибудь, кто знает толк в пении?

- Нет, не знаю, право. А впрочем, кажется, что да.

- Ах, спойте еще что-нибудь.

Фалькенберг запел.

"Дело дойдет до того, что он в один прекрасный вечер попадет в комнаты, и барыня будет ему аккомпанировать", подумал я. Я сказал:

- Извините, когда возвратится капитан?

- А что?- ответила барыня вопросительно.- Почему вы спрашиваете?

- Мне надо было бы поговорить относительно работы.

- А вы уже срубили все, что было отмечено?

- Нет, не потому. Нет, мы далеко не все кончили, но...

- Ну!- сказала барыня, как бы догадываясь.- Что же это быть может, вам нужны деньги? В таком случае...

Я увидал спасение и ответил:

- Да, был бы вам очень благодарен.

Фалькенберг молчал.

- Ах, голубчик, вы сказали бы прямо. Пожалуйста!- сказала она, протягивая мне бумажку, которую я попросил.- А вы?

- Мне не надо. Благодарю вас, - ответил Фалькенберг.

Боже, как я опозорился, как я унизился! А Фалькенберг, этот негодяй, он сидел и изображал из себя богача и не просил вперед! Я готов был сорвать с него платье в этот вечер и оставить его голым!

Чего, конечно, не случилось.

XVIИ.

И дни шли.

- Если она выйдет к нам сегодня вечером, то я спою ей про мак, - говорил Фалькенберг в лесу. - Я совсем забыл про эту песню.

- Не забыл ли ты также и Эмму?- спросил я.

- Эмму? Я скажу тебе только одно, что ты остался, как две капли воды, таким же, каким и был.

- Правда?

- Как две капли воды. Ты наверное с удовольствием любезничал бы с Эммой на глазах у барыни, но я этого не мог.

- Ты лжешь, - отвечал я с раздражением. - Никто не посмеет сказать про меня, что я любезничаю со служанками, пока я живу на этом месте.

- Нет, и у меня душа не лежит ни к чему такому, пока я здесь. А как ты думаешь, она выйдет сегодня вечером? Я совсем забыл про песню о маке. Послушай.

Фалькенберг спел про мак.

- Ты так кичишься своим пением, - сказал я, - а она все-таки не достанется никому из нас.

- Она? Что за чепуху ты несешь!

- О, если бы я был молод и богат и красив то она была бы моею, - сказал я.

- Да, так? Тогда и мне посчастливилось бы. А капитан?

- Да, а капитан, а ты, а я, а она сама и весь свет! А потом мы оба могли бы заткнуть наши негодные глотки и не говорить про нее! - сказал я, взбешенный на самого себя за свою глупую болтовню- Виданное ли это дело, чтобы два старых дровосека несли такую чепуху?

Мы оба побледнели и похудели, а страдальческое лицо Фалькенберга покрылось морщинами; ни он, ни я не ели, как прежде. Мы старались скрыть друг от друга наше состояние; я шутил и балагурил, а Фалькенберг уверял, что он ест слишком много, и что он от этого тяжелеет и делается неповоротливым.

- Да вы ведь ничего не едите, - говорила иногда барыня, когда мы приносили из лесу слишком много провизии обратно. - Хороши дровосеки!

- Это Фалькенберг, - говорил я.

- Нет, нет, это он, - говорил Фалькенберг, - он совсем перестал есть.

Если случалось иногда, что барыня просила нас о какой-нибудь маленькой услуге, то мы оба бросались исполнять её желание; в конце-концов, мы сами стали таскать в кухню воду и наполнять ящик для дров. Раз как-то Фалькенберг поймал меня на том, что я принес домой хлыстик от орешника: барыня просила настоятельно именно меня вырезать этот хлыстик для выколачивания ковров, - и никого другого.

И Фалькенберг не пел в этот вечер.

Но вдруг у меня явилась мысль заставить барыню ревновать меня. Ах ты, бедняга, ты или глуп, или ты сошел сума, - барыня даже и не заметит твоей попытки!

Ну так что же? А я все-таки заставлю ее ревновать себя.

Из трех служанок одна только Эмма могла итти в рассчет и годиться для эксперимента. И я начал шутить с ней.

- Эмма, а я знаю кого-то, кто вздыхает по тебе.

- Откуда ты это знаешь?

- От звезд.

- Было бы лучше, если бы ты знал это от кого нибудь на земле.

- Я это и знаю. И из первых рук.

- Это он намекает на себя, - сказал Фалькенберг из страха, что я вмешаю его в эту историю.

- Ну, конечно, я намекаю на себя. Paratum cor meum.

Но Эмма была неприступна и не захотела разговаривать со мной, хотя я был поинтереснее Фалькенберга. Что же это? Неужто же мне не справиться даже с Эммой? И вот я стал гордым и молчаливым до крайности. Я держался вдали от всех, рисовал свою машину и делал маленькие модели. А когда Фалькенберг пел по вечерам, и барыня его слушала, я уходил в людскую к работникам и сидел там. В таком поведении было гораздо больше достоинства. Неудобно было только то, что Петр заболел и слег, и он не переносил стука топора или молотка; а потому я должен был выходить на двор каждый раз, когда мне нужно было что-нибудь колотить.

Иногда я утешал себя мыслью, что, быть может, барыня все-таки жалеет, что я исчез из кухни. Так мне казалось. Раз вечером, когда мы ужинали, она сказала мне:

- Я слышала от работников, что вы строите какую-то машину?

- Он выдумывает новую пилу, - сказал Фалькенберг, - но она будет слишком тяжела.

На это я ничего не сказал, я был удручен и предпочитал страдать молча. Участь всех изобретений одна и та же - терпеть гонения. Между тем я сгорал от желания открыться служанкам, у меня вертелось на языке признание, что я собственно сын благородных родителей, но что любовь увлекла меня на ложный путь; а теперь я ищу утешения в бутылке. Ну да, что же тут такого? Человек предполагает, а Бог располагает... Это еще, может быть, дойдет до барыни.

- Пожалуй, что и я начну теперь проводить вечера в людской, - сказал однажды Фалькенберг.

А я отлично понял, почему Фалькенберг тоже собирается перейти в людскую: его не просили больше так часто петь - почему?

XVIII.

Капитан приехал.

Однажды к нам в лесу подошел высокий человек с окладистой бородой и сказал:

- Я капитан Фалькенберг. Как идут дела, ребята?

Мы почтительно поклонились и ответили, что дела идут хорошо, спасибо.

Мы поговорили немного насчет того, где мы рубили и что нам еще осталось. Капитан похвалил нас за то, что мы оставляли короткие и ровные пни. Потом он высчитал, сколько мы наработали в день и сказал, что это не больше обыкновеннаго.

- Вы забыли, капитан, высчитать воскресенья, - заметил я.

- Это правда, - сказал он.- В таком случае вы наработали более обыкновеннаго. Ничего не сломалось? Пилы подерживают?

- Да.

- Ни с кем не было несчастья?

- Нет.

Пауза.

- Собственно говоря, вы не должны были бы получать харчи у нас, - сказал он;- но так как вы сами этого хотели, то мы высчитаем это при рассчете.

- Мы будем довольны тем, что вы назначите, капитан.

- Да, конечно, - подтвердил Фалькенберг.

Капитан прошелся по лесу и потом опять вернулся к нам.

- Вам повезло с погодой, - сказал он. - нет снега, который пришлось бы разгребать.

- Да, снега нет. Но было бы лучше, если бы мороз был посильнее.

- Почему? Вам жарко?

- Пожалуй, отчасти и это. Но главное, легче пилить промерзшее дерево.

- А вы привыкли к этой работе?

- Да.

- Это вы поете?

- К сожалению, нет. Это он.

- Ах, так это вы поете? Ведь мы, кажется, однофамильцы?

- Да, в некотором роде, - ответил Фалькенберг, немного смущаясь. - Меня зовут Ларс Фалькенберг, как стоит в моем свидетельстве.

- Вы откуда?

- Из Трёнделагена.

Капитан ушел домой. Он был вежлив, лаконичен, определенен, без улыбки, без шутки. У него было доброе, несколько простоватое лицо.

С этих пор Фалькенберг пел только в людской или на воздухе; пение в кухне совершенно прекратилось из-за капитана. Фалькенберг горевал и говорил жалкие слова насчет того, что вся жизнь отвратительна, чорт возьми, и что лучше всего было бы повеситься. Но его отчаяние продолжалось недолго. Раз, в воскресенье, он отправился в те две усадьбы, где он настраивал фортепиано и попросил там свидетельства. Когда он возвратился, то он показал мне бумаги и сказал:

- В случае, если мне придется плохо, это можно будет пустить в ход для того, чтобы пробиться как-нибудь.

- Так, значит, ты не повесишься?

- Для этого у тебя есть гораздо больше основания, - ответил Фалькенберг.

Однако, и я не находился больше в таком удрученном состоянии. Когда капитан услыхал про мою машину, то он пожелал подробнее узнать про мою затею. При первом же взгляде на мои рисунки он увидал, что они неудовлетворительны, так как они были набросаны на маленьких клочках бумаги, и у меня даже не было циркуля. Он дал мне целую готовальню и показал мне некоторые приемы черчения. Капитан также сомневался в том, что моя пила будет удобна для употребления.- Но продолжайте работать, - сказал он, - сделайте план по известному масштабу, и тогда мы посмотрим.

Между тем я понимал, что чисто выполненная модель даст более полное понятие о машине, и, когда я кончил чертить, я принялся вырезывать модель из дерева. У меня не было токарного станка, и я должен был вырезывать руками два вала, несколько колес и винты. Я был так увлечен этой работой, что прозевал обеденный колокол в воскресенье. Капитан вышел на двор и крикнул:- Обедать! Когда он увидал, чем я был занять, то он сейчас же предложил съездить на следующий день к кузнецу и дать выточить ему все, что мне было нужно.- Дайте мне только все эти части, - сказал он. Не надо ли вам еще каких-нибудь инструментов? Ладно, несколько буравчиков. Винты. Тонкую стамеску. Больше ничего?

Он записал все. Это был деловой человек, каких я видывал мало.

Вечером, после ужина, когда я переходил чрез двор в людскую, меня окликнула барыня. Она стояла в тени под окном кухни, но потом вышла оттуда.

- Мой муж заметил, что вы - что вы слишком легко одеты, - сказала она.- Не знаю, как вы, - вот возмите это!

И она свалила мне на руки полный костюм.

Я пробормотал что-то и поблагодарил заикаясь:

- Я сам мот купить себе платье... спеха не было... мне не надо...

- Да, я знаю, что вы могли купить себе сами платье, но... У вашего товарища такое хорошее платье, а вы... Но берите же это.

И она убежала в дом, совсем точно молоденькая девушка, которая боится, что ее найдут слишком доброй. Я должен был крикнуть ей вслед свою благодарность.

Когда капитан возвратился на следующий вечер с валами и колесами, я воспользовался случаем, чтобы поблагодарить его за платье.

- Да, да, - ответил он. - Это моя жена, - она думала... Оно вам впору?

- Да, оно впору.

- Очень рад. Да, это моя жена... Ну, вот ваши колеса. А вот инструменты. Спокойной ночи.

Повидимому, и муж, и жена любили делать добро. А потом они сваливали друг на друга. Итак, это было то супружество, о котором мечтает мечтатель...

XIX.

Лес становится голым и молчаливым. В нем не раздается больше птичьих голосов, одне лишь вороны хрипло каркают около пяти часов утра и летают над полями. Мы видим их, когда идем с Фалькенбергом в лес на работу; молодые воронята, которые еще не выучились бояться людей, прыгают по тропинке перед самыми нашими носами.

Нам встречается также и зяблик, этот лесной воробей. Он побывал в лесу, а теперь опять возвращается к людям, среди которых он любит жить и которых ему хочется узнать всесторонне. Славный, маленький зяблик! Собственно, это - перелетная птица, но его родители выучили его зимовать на севере. А он внушит своим детям, что только на севере и можно зимовать. Но в его жилах еще течет кровь кочевников, и он остается странником. В один прекрасный день он собирается со всеми своими сородичами и улетает за много миль, к совершенно чужим людям, которых, быть может, ему тоже хочется узнать, - тогда осиновая роща сиротеет. Проходит иногда больше недели, пока новая стая этих непоседливых жильцов поселится в осиновой роще. Боже, как часто я наблюдал за зябликами, и как они забавляли меня!

Однажды Фалькенберг объявил мне, что он совершенно пришел в себя. Зимою он сбережет около ста крон из того, что он заработает рубкой деревьев и настройкой фортепиано, и он снова помирится с Эммой. Он посоветовал и мне перестать вздыхать по дамскому полу высшего разряда и опуститься к равным мне.

Он был прав.

В субботу мы кончили работать немного ранее обыкновенного, так как решили итти в лавку. Нам нужны были рубашки, табак и вино.

В то время, как я стоял в мелочной лавке, мне вдруг попалась на глаза маленькая швейная шкатулочка, отделанная раковинами, одна из тех шкатулок, которые, бывало, прежде моряки покупали в приморских городах и отвозили домой своим возлюбленным. Теперь немцы изготовляют их тысячами. Я купил шкатулку, чтобы сделать из одной из раковин ноготь для моей трубки.

- На что тебе шкатулка?- спросил Фалькенберг, - уж не для Эммы ли это?

Ревность проснулась в нем и, чтобы не отставать от меня, он купил для Эммы шелковый платок. ,

На обратном пути мы начали пить вино и болтать; ревность Фалькенберга еще не прошла. Тогда я выбрал себе подходящую раковину, выломал ее и отдал ему шкатулку. И мы с ним снова стали друзьями.

Стало смеркаться, и луны не было. Вдруг мы услыхали музыку, которая доносилась из дома на пригорке. Мы сейчас же сообразили, что там танцуют,- свет то скрывался, то снова появлялся, как в маяке.

- Зайдем туда, - сказал Фалькенберг.

Мы были в веселом настроении духа.

Когда мы подошли к дому, то мы натолкнулись на нескольких парней я девушек, которые вышли на воздух, чтобы прохладиться. Эмма тоже была там.

- Посмотрите-ка, и Эмма тоже здесь!- крикнул Фалькенберг добродушно; он вовсе не был недоволен тем, что Эмма пришла сюда без него. Эмма, иди-ка сюда, я тебе что-то дам.

Он думал, что ему достаточно сказать доброе слово; но Эмма повернула ему спину и ушла в дом. Когда Фалькенберг хотел итти за ней, то ему загородили и объявили, что ему там нечего делать.

- Но ведь там Эмма. Попросите же ее выйти ко мне.

- Эмма не выйдет. Эмма с Марком, с сапожником.

Фалькенберг был поражен. Он так долго был холоден к Эмме, что она, наконец, бросила его. Так как он продолжал стоять на одном месте и глазеть на звезды, то несколько девушек стали смеяться над ним:

- Что, остался на бобах, бедняга?

Фалькенберг вынул у всех на глазах бутылку и поднес ее к губам; выпив несколько глотков, он вытер горлышко ладонью и передал бутылку соседу. Отношение к нам сразу улучшилось, - мы были славные ребята, у нас были бутылки в карманах, и мы пустили их в круговую; а кроме того, мы были чужие и внесли некоторое разнообразие. Фалькенберг, балагурил и нес всякую чепуху о сапожнике Марке, которого он все время называл Лукой.

Танцы в доме шли своим чередом, но вы одна из девушек не покидала нас.- Бьюсь С заклад, что и Эмма хотела бы быть с нами, - хвастал Фалькенберг. Здесь была Елена, Рённауг и Сара; после угощения из бутылки оне благодарили Фалькенберга пожатием руки, как и полагалось по обычаю. Но другия девушки, которые уже обучились хорошим манерам, говорили только:- Спасибо за угощение! Фалькенберг присмотрел себе Елену, он обнял ее за талию и объявил, что она в его вкусе. Когда они стали удаляться от нас, то никто не окликнул их и не остановил. Понемногу все разошлись попарно и исчезли в лесу. Мне досталась Сара.

Когда мы возвратились из лесу, то оказалось, что Рённауг все время стояла на том же месте и прохлаждалась. Что за странная девушка, так она и простояла здесь все время! Я взял ее за руку и стал болтать с ней, а она только улыбалась на все и ничего не отвечала. Когда мы пошли с ней к лесу, то мы услыхали в темноте голос Сары, которая кричала нам вслед:

- Рённауг, пойдем-ка лучше домой!

Но Рённауг ничего не ответила, она была такая молчаливая. У неё была кожа молочной белизны, и она была высокая и тихая.

XX.

Выпал первый снег. Он сейчас же тает, но зима уже не за горами. И наша работа в лесу у капитана тоже клонится к концу, нам осталось поработать еще, может быть, недели две. Куда мы потом денемся? В горах прокладывали полотно железной дороги, а кроме того, можно было бы надеяться на рубку деревьев в том или другом имении. Фалькенберг склонялся к железнодорожной работе.

Но моя машина не могла быть окончена в такой короткий срок. У каждого из нас были свои заботы. Кроме машины, я еще возился со своей трубкой, в которую хотел вделать ноготь из раковины, а вечера были коротки, и мне не хватало времени. А Фалькенберг обдумывал, как бы снова сойтись с Эммой. Какая это была скучная и длинная история. Она гуляла с сапожником Марком, - ну, хорошо; а Фалькенберг в отместку ей, преподнес в минуту увлечения девушке Елене шелковый платок и шкатулку из раковин...

Фалькенберг был зол и сказал мне однажды:

- Повсюду, куда ни глянешь, только одне неприятности, неудачи и глупость!

- Разве?

- Да, в этом я убедился, если хочешь знать. Она со мной не пойдет в горы.

- Ее, вероятно, удерживает сапожник Марк?

Фалькенберг мрачно молчит.

- Не пришлось мне также и петь больше, - говорит он через минуту.

Разговор перешел на капитана и его жену. У Фалькенберга были нехорошие предчувствия: между ними дурные отношения.

Этакий сплетник! Я сказал:

- Извини, в этом ты не смыслишь ни аза.

- Вот, как?- ответил он с раздражением. И он раздражался все больше и больше и сказал:

- А ты, быть может, видел, что они никогда друг с другом не разлучаются? И друг без друга не могут жить? Я, по крайней мере, никогда не слыхал чтобы они обменялись хоть единым словом

Этакий идиот, этакий дуралей!

- Не понимаю, как ты сегодня пилишь!- говорю я недовольным тоном. - Вот, посмотри, куда ты заехал!

- Я? Да ведь мы вдвоем пилим.

- Ладно, значит, дерево слишком оттаяло. Перейдем, в таком случае, опять к топорам.

Мы долго рубили, каждый отдельно, злые и недовольные. Как смел он наклеветать на них, что они никогда не говорят друг другу ни слова? Но, Боже, а вдруг он прав! Фалькенберг не дурак, он в людях знает толк.

- Как бы там ни было, но когда они говорили с нами друг о друге, то они говорили очень хорошо, - сказал я.

Фалькенберг продолжал рубить.

Я продолжал мысленно обсуждать этот вопрос.

- Пожалуй ты и прав, что это не то супружество, О котором мечтал мечтатель, но...

Для Фалькенберга эти слова пропали даром, он ничего не понял.

Во время обеденного отдыха я возобновил этот разговор:

- Ведь ты говорил, что если он с ней не хорош, то ему попадет?

- Да, я это говорил.

- А ему все-таки не попало?

- А разве я говорил, что он с ней нехорош?- спросил Фалькенберг с досадой.- Они просто надоели друг другу, вот в чем дело. Если один входит, то другой уходит. Если случается, что он заговорит о чем-нибудь в кухне, то она бледнеет, и видно, что ей противно, и она не слушает его.

Мы долго рубим молча, и каждый думает о своем.

- Пожалуй, мне-таки придется задать ему встрепку.

- Кому?

- Луке...

Я окончил трубку и послал ее капитану через Эмму. Ноготь был очень натурален. При помощи хороших инструментов, которые у меня были, мне удалось вделать ноготь в палец и прикрепить его с внутренней стороны медными гвоздиками совершенно незаметно. Я был доволен своей работой.

Вечером, когда мы ужинали, в кухню вышел капитан с трубкой в руках и поблагодарил меня за нее; при этом я мог убедиться в прозорливости Фалькенберга: не успел капитан выйти в кухню, как барыня вошла в комнаты.

Капитан очень хвалил за трубку и спросил, каким образом я прикрепил ноготь. Он назвал меня артистом и мастером своего дела. Вся кухня слушала это; я думаю, что в то мгновение Эмма согласилась бы быть моею.

Ночью случилось так, что я выучился, наконец, дрожать.

Ко мне на чердак пришла покойница и протянула мне свою левую руку, как бы показывая ее мне: ногтя за большом пальце не было. Я закачал головой в знак того, что у меня был когда-то ноготь, но что я его выбросил и на место него взял раковину. Но покойница стояла передо мной и не уходила, а я лежал и весь дрожал от страха. Наконец, мне удалось произнести, что я, к сожалению, ничего не могу больше сделать, и что она должна уйти во имя Божие... Отче наш, иже еси на небесех... Покойница пошла прямо на меня, я протянул вперед два кулака и испустил раздирающий крик, и в то же время я сильно прижал Фалькеиберга к стене.

- Что случилось?- закричал Фалькенберг. - Господи, Иисусе Христе!

Я проснулся весь в холодном поту и открыл глаза. Но хотя я лежал с открытыми глазами, видел все-таки, как покойница тихо удалялась в темный угол чердака.

- Это покойница, - простонал я.- Она требует свой ноготь.

Фалькенберг вскочил с кровати и сразу пришел в себя.

- И я видел ее, - сказал он.

- И ты тоже? А ты видел палец? Уф!

- Не хотел бы я быть в твоей шкуре.

- Дай мне лечь у стены!- просил я.

- А я куда лягу?

- Тебе неопасно, ты отлично можешь лечь здесь впереди.

- Чтобы она взяла меня перваго? Нет, спасибо!

И с этими словами Фалькенберг улегся снова и натянул одеяло на глаза.

Одно мгновение я хотел спуститься и лечь у Петра; ему было уже лучше, и я не мог больше заразиться от него. Но я побоялся спуститься с лестницы.

Я провел скверную ночь.

Утром я начал повсюду искать ноготь, и я нашел его, наконец, среди опилок и стружек на полу. Я похоронил его по дороге в лес.

- Чего доброго, тебе придется, пожалуй, отнести ноготь туда, откуда ты его взял, - сказал Фалькенберг.

- Туда так далеко, это целое путешествие...

- Но может случиться, что ты будешь принужден сделать это. Неизвестно, понравится ли ей, что палец валяется там, а ноготь здесь.

Но я уже оправился от страха, а дневной свет сделал из меня храбреца. Я стал смеяться над суеверием Фалькенберга и сказал ему, что его взгляд на вещи уже давно осужден наукой.

XXI.

Раз вечером в усадьбу приехала гостья. Так как Петр все еще был болен, а второй работник был молодой мальчик, то пришлось принять лошадей мне. Из коляски вышла дама.

- Господа дома?- спросила она.

Когда послышался шум подъезжавшей коляски, то в окнах показались лица, в коридоре и комнатах зажглись лампы, на крыльцо вышла барыня и крикнула:

- Это ты, Еливавета? Как я тебя ждала. Добро пожаловать!

Это была фрёкен Елизавета из усадьбы священника.

- Так он здесь?- спросила она удивленно.

- Кто?

Это она спрашивала про меня. Она меня узнала.

На следующий день обе дамы пришли к нам в лес. Сперва я очень боялся, что слух о прогулке на чужих лошадях дошел до усадьбы священника, но я успокоился, так как никто об этом не упоминал.

- Водопровод действует хорошо, - сказала фрёкен Елизавета.

- Очень приятно это слышать.

- Водопровод?- спросила барыня.

- Он у нас устроил водопровод. Провел воду в кухню и во второй этаж. Нам стоит только повернуть кран. Вам тоже следовало бы устроить водопровод.

- Правда? А разве у нас можно устроить водопровод?

Я ответил, что да, это возможно.

- Отчего же вы не поговорили об этом с моим мужем?

- Я говорил с ним об этом. Он хотел посоветоваться об этом с вами.

Неловкая пауза. Даже насчет того, что так близко касалось его жены, он не нашел нужным поговорить с нею.

Я прибавил, чтобы прервать неловкое молчание:

- Во всяком случае, теперь уже слишком поздно начинать это. Зима наступит прежде, чем мы успеем окончить нашу работу. Но весной - другое дело.

Барыня как будто оторвалась от каких-то мыслей.

- Теперь я припоминаю, что он говорил как-то об этом,- сказала она.- Мы советовались относительно этого. И решили, что в этом году уже слишком поздно... Послушай, Елизавета, ты не находишь, что это очень интересно смотреть, как рубят лес.

Мы употребляли веревку, чтобы направлять дерево при его падении, и Фалькенберг как раз прикреплял веревку на самой вершине одного дерева.

- Зачем вы это делаете?

- Чтобы дерево падало, куда следует...- начал было я объяснять.

Но барыня не пожелала меня дальше слушать, она обратилась прямо к Фалькенбергу и сказала:

- Разве не все равно, куда падает дерево?

Тогда Фалькенберг начал объяснять:

- О, нет, необходимо управлять этим. Надо смотреть, чтобы дерево при падении не поломало слишком много молодого леса.

- Ты слышала? - обратилась барыня к своей подруге.- Ты слышала, что у него за голос? Это он-то и поет.

Как мне было досадно, что я говорил слишком много, и что я не понял её желания! Я решил показать ей, что понял её урок. Да к тому же я ведь был влюблен во фрёкен Елизавету, ни в кого другого, а фрёкен Елизавета не капризничала и была так же красива, как и та, другая, - нет, в тысячу раз красивее! Я решил поступить в работники к её отцу. А пока я принял за правило, когда барыня обращалась ко мне смотреть сперва на Фалькенберга, а потом на нее, и не отвечать, как если бы я боялся, что не мой черед говорить. Мне кажется, что мое поведение задело ее немножко, и она даже сказала раз со смущенной улыбкой:

- Да, голубчик, это я вас спрашиваю.

О, эта улыбка и эти слова... Мое сердце радостно забилось, я начал рубить со всей силой, которая развилась у меня от упражнения, и мой топор глубоко впивался в дерево. Работа кипела. До меня от времени до времени доносились обрывки разговора.

- Я буду им петь сегодня вечером, - сказал Фалькенберг, когда мы остались одни.

Настал вечер.

Я стоял на дворе и разговаривал с капитаном. Нам оставалось работы в лесу дня на три, на четыре.

- Куда вы потом отправляетесь?

- На полотно железной дороги.

- Быть может, вы понадобитесь мне еще здесь,- сказал капитан.- Я хочу улучшить дорогу, которая ведет к шоссе, она слишком круто спускается. Пойдемте, я вам покажу.

Он повел меня на южную сторону от главного строения и стал показывать место рукой, хотя стало уже смеркаться.

Кнут Гамсун - Под осенней звездой (Under Hoststjoernen. En Vandrers Fortoelling). 1 часть., читать текст

См. также Кнут Гамсун (Knut Hamsun) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :