Кнут Гамсун
«Пан - Из бумаг лейтенанта Томаса Глана (Pan). 1 часть.»

"Пан - Из бумаг лейтенанта Томаса Глана (Pan). 1 часть."

Перевод О. Химона.

I.

Эти последние дни я все думаю и думаю о бесконечном дне северного лета. Я сижу здесь и думаю о нем и о той хижине, в которой я жил, и о лесе, там за хижиной, и вот я принялся писать для собственного удовольствия и для того, чтобы скоротать немного время. Время для меня так долго тянется, оно идет не так быстро, как бы я этого желал, хотя я живу весело и беззаботно. Я всем доволен, а мои тридцать лет ведь не старость; несколько дней тому назад я получил издалека пару птичьих перьев от кого-то, кто мне вовсе не был их должен, два зеленых пера в конверте с короной и печатью. Меня забавляло смотреть на эти два чортовски ярких пера. И вообще я не испытываю никаких страданий, если не считать небольшой ломоты в левой ноге - последствие одной старой огнестрельной раны, давным давно зажившей.

Я знаю еще, что два года тому назад время шло очень быстро, несравненно быстрее, чем теперь; не успел я и оглянуться, как лето уже пришло к концу. Это было два года тому назад, в 1855 году; я хочу писать об этом ради собственного удовольствия; в то время что-то случилось со мной или, может-быть, все это мне пригрезилось. Теперь я многое забыл из пережитых мною тогда впечатлений, потому что с тех пор я почти совсем не думал об этом, но я помню, что ночи были там такие светлые. Многое представлялось мне в таком измененном виде; год имел двенадцать месяцев, но ночь превратилась в день, и не было видно звезд на небе.

И люди, с которыми я сталкивался, были там такие особенные, совсем другие, чем те, с которыми я встречался раньше; иногда им бывало достаточно одной ночи, чтобы вдруг вырасти и созреть во всем их великолепии. Тут не было никакого колдовства, но я раньше никогда не переживал ничего подобнаго. Никогда.

Внизу у моря, в одном большом белом оштукатуренном доме, я встретил человека, который на некоторое время занял мои мысли. Я не думаю постоянно о ней, нет, теперь нет, я совсем забыл о ней; но зато я думаю обо всем другом о моих ночах, тех жарких летних часах; впрочем и познакомился я с ней совершенно случайно, - не будь этого случая, она ни на один час не овладела бы моими мыслями...

Из моей хижины видны были островки, шхеры, кусочек моря, синеющия вершины скал, а за хижиной лежал лес, громадный лес. Моя душа исполнялась чувством радости и благодарности, когда я вдыхал этот запах листвы и корней, жирное испарение сосен, напоминающее запах мозга; только в лесу я обретал покой, моя душа приходила в равновесие, становилась мощной. Каждый день я отправлялся туда в горы, несмотря на то, что земля была еще наполовину покрыта льдом и рыхлым снегом. Моим единственным товарищем был Эзоп; теперь у меня Кора, но тогда был еще Эзоп, собака, которую я впоследствии пристрелил.

Часто вечером, когда я возвращался после охоты в свою хижину, уютное ощущение, что ты у себя дома, разливалось по всему телу, и я начал болтать с Эзопом о том, как нам хорошо живется. А когда мы оба кончали нашу еду, Эзоп забивался на печку, на свое любимое место, а я зажигал трубку, ложился на нары и прислушивался к глухому шуму леса. Пробегал легкий ветерок; он дул как раз по направлению к хижине, и я ясно мог различить ток глухарей, оттуда с гор.

А кругом все было тихо. И я часто засыпал так, не раздеваясь, и не просыпался, пока морские птицы не начинали кричать.

Если я смотрел в окно, я видел вдали большие белые здания торгового местечка, амбары Сирилунда и бакалейные лавки, где я покупал хлеб; и я продолжал лежат еще некоторое время, удивляясь тому, что лежу здесь, на севере, в какой-то хижине, на краю леса.

Там за печкой Эзоп вздрагивает всем своим длинным худым телом, его ошейник скрипит, он зевает и виляет хвостом. Я вскакиваю на ноги и чувствую себя после этого трех-четырех часового сна отдохнувшим и исполненным радостью ко всему, ко всему.

Так проходила не одна ночь.

II.

Пусть будет буря, дождь - все равно; и в дождливый день человеком часто овладевает маленькая радость и он со своим счастьем тихо отходит в сторону. Выпрямляешься, смотришь прямо перед собой, порой тихонько смеешься и оглядываешься по сторонам. О чем думаешь в эту минуту? Какой-нибудь светлый кружок на окне, вид маленького ручейка, а может-быть, голубая полоска на небе. И ничего больше не нужно. А в другое время даже и необыкновенные ощущения не могут вывести человека из равнодушного скучного настроения. И можно быть среди бала спокойным, равнодушным и безучастным. Потому что источником радости или горя является наше внутреннее состояние.

Я вспоминаю один день. Я спустился к берегу, меня захватил дождь, я зашел под навес и уселся там. Я напевал что-то, но без всякой охоты, без радости, только, чтобы скоротать время. Эзоп был со мной, он сел и начинал прислушиваться. Я перестаю напевать и тоже прислушиваюсь - слышны голоса, приближаются люди. Случай, вполне естественный случай.

Двое мужчин и одна девушка вбежали под навес сломя голову. Они смеялись и кричали: "Скорей, здесь мы найдем приют!" Я встал. На одном из мужчин была сорочка с белой накрахмаленной грудью; она размокла от дождя и села, как мешок; на этой мокрой рубашке торчала бриллиантовая застежка. На ногах у него были длинные франтовские сапоги с острыми носками. Я поклонился ему; это был купец, господин Мак; я знал его по магазину, где я покупал хлеб. Он даже как-то раз пригласил меня в свою семью, но я до сих пор еще не был у него. "А, знакомый!- сказал он, увидя меня. Мы шли к мельнице; но нам пришлось вернуться. И что за погода? Но каким образом вы, старый, очутились в Сирилунде, господин лейтенант?" Он представил мне маленького господина, с черной бородой, бывшего с ним, - это был доктор, живший на церковном дворе. Девушка подняла до половины лица вуаль и начала разговаривать вполголоса с Эзопом. Я обратил внимание на её кофточку. По подкладке и петлям я мог видеть, что она крашеная. Господин Мак представил также и ее. Это была его дочь, Эдварда. Эдварда взглянула через вуаль, но она продолжала шептаться с собакой и читала на её ошейнике.

- Ах, вот как, - тебя зовут Эзопом, да?.. Доктор, кто был Эзоп? Единственное, что я о нем знаю - это, что он писал басни. Ведь он был фригиец? Нет, я не знаю.

Ребенок - девочка школьного возраста! Я посмотрел на нее, - она была большого роста, но не с развившимися еще формами; ей было приблизительно так 15, 16 лет; у неё были длинные смуглые руки без перчаток.

Может-быть, сегодня вечером она развернула справочный словарь на слове Эзоп.

Господин Мак расспрашивал меня об охоте.

Что я больше всего стреляю. Одна из его лодок всегда к моим услугам; мне стоило только сказать. Доктор не сказал ни слова. Когда компания удалялась, я заметил, что доктор немного хромал и опирался на палку.

С тем же чувством пустоты, как и раньше, я возвращался домой и что-то напевал про себя со скуки. Эта встреча под навесом не произвела на меня никакого впечатления; лучше всего я запомнил промокшую насквозь грудь рубашки господина Мака, на которой торчала бриллиантовая застежка, тоже мокрая и без блеска.

III.

Перед моей хижиной был камень, высокий серый камень.

У него было выражение благожелательства ко мне; казалось, он видит меня и знает, когда я; прохожу по дороге. Я охотно направлял свой путь мимо этого камня, когда я по утрам выходил из дому, и мне казалось, что я оставляю за собой доброго друга, который будет дожидаться моего возвращения.

Наверху, в лесу началась охота. Может-быть, я стрелял что-нибудь, может-быть, и нет. А там, за островами лежало море в тяжелом покое.

Часто я стоял на верху на холмах и, взобравшись очень высоко, я смотрел вниз; в тихие дни парусные суда совсем не двигались вперед; тогда я мог видеть в течение трех дней один и тот же парус, маленький и белый, как чайка на воде. Но порой, когда поднимался ветер; горы исчезали вдали, поднималась непогода, югозападный вихрь, и разыгрывалось зрелище. Я был зрителем. Все было в тумане, земля и небо сливались в одно, море вздымалось, в извивающихся воздушных танцах создавая людей, лошадей и развевающиеся знамена. Я стоял под защитой скалы и думал обо всем; моя душа была напряжена. Бог знает, думал я, что еще сегодня увижу и зачем море открывается перед моими глазами. Может-быть, я увижу сейчас, в эту минуту, недра, мозг земли, увижу как там происходит работа, как там все кипит

Эзоп был неспокоен, по временам он поднимал морду и нюхал воздух. Он страдал от непогоды, его ноги дрожали; так как я ему ничего не говорил, он улегся между моих ног и тоже как и я пристально смотрел на море. И не слышно было нигде ни звука, ни слова, только глухой шум вокруг моей головы.

Далеко на море стояла скала. Она стояла отдельно. Когда море бросалос на эту скалу, она казалась каким-то чудовищным винтом, она становилась на дыбы; нет, это был морской бог, который приподнимался весь мокрый, и смотрел и фыркал, так что волосы и борода становились колесом кругом его головы.

Затем он опять погружался в кипящий круговорот.

И среди этой бури на море показался маленький черный, как уголь, пароход.

Когда я вечером отправился на пристань, маленький черный пароход был уже в гавани; это был почтовый пароход. Много народу собралось на набережной, чтобы посмотреть на редкого гостя; я заметил, что у всех без исключения были голубые глаза, хотя и разного оттенка.

В некотором отдалении стояла молодая девушка с белым шерстяным платком на голове; у неё были очень темные волосы, и платок как-то особенно резко выделялся на её волосах. Она с любопытством смотрела на меня, на мой кожаный костюм, на мое ружье; когда я с ней заговорил, она смутилась и отвернула лицо.- Ты всегда должна носить белый платок, - сказал я: - он тебе очень идет.

В эту минуту к ней подошел широкоплечий человек в исландской рубашке; он назвал ее Евой. Вероятно, это была его дочь. Я знал широкоплечаго человека, это был кузнец, местный кузнец. Несколько дней тому назад он ввинтил в мое ружье новую капсюльку.

А дождь и ветер продолжали свою работу и согнали весь снег. В продолжение нескольких дней над землей веяло враждебное и холодное настроение, ломались сухия ветви, и вороны слетались стаей и каркали. Но это продолжалось недолго; солнце было близко, и в одно прекрасное утро оно взошло из-за леса. Когда всходит солнце, мне кажется, будто нежная полоса пронизывает меня с головы до ног. С тихой радостью я вскидываю ружье на плечо.

IV.

В эту пору не было недостатка в дичи; я стрелял все, что мне хотелось, - зайцев, тетеревов, белых куропаток, а если мне случалось бывать на берегу и какая-нибудь морская птица приближалась ко мне на расстояние выстрела, я стрелял также и ее. Хорошие были времена: дни становились длиннее, воздух прозрачнее; я снарядился на два дня и отправился в горы, на вершины гор; я встретил там горных лопарей и получил у них сыр, маленький, жирный кусок, отзывавшийся травой. Я не раз бывал там. Возвращаясь домой, я всегда подстреливал какую-нибудь птицу и совал в свой ягдташ. Я садился и привязывал Эзопа веревкой. В миле от меня лежало море; отвесы скал были черные и мокрые от воды, которая струилась по ним, капала и струилась все с тем же тихим звуком. Эти маленькие горные мелодии развлекали меня в то время, когда я сидел и смотрел вокруг. Вот струится этот маленький, бесконечный звук здесь в одиночестве, подумал я, и никто не слышит его, никто не думает о нем, а он журчит себе и журчит.

И когда я слышал это журчание, горы не казались мне такими пустынными. Порой что-то происходило. Гром потрясал землю; какой-нибудь кусок скалы отрывался и летел вниз в море, оставляя за собой дорожку каменной пыли. В эту минуту Эзоп поднимал голову и удивленно нюхал непонятный для него залах гари. Когда растаявшие снега образовали расщелины в горах, достаточно было выстрела или громкого крика, чтобы оторвать громадную глыбу, которая затем катилась вниз...

Так проходил час, а может-быть, и больше: время шло так быстро. Я освобождал Эзопа, перебрасывал ягдташ на другое плечо и возвращался домой. День кончался. Внизу, в лесу, я непременно выходил на свою старую знакомую тропинку, на узкую ленту тропинки с удивительными изгибами. Я обходил каждый изгиб: у меня было время, не нужно было спешить, дома меня никто не ждал. Как властелин свободно бродил я по мирному лесу. Я шел медленно. Мне это нравилось. Все птицы молчали, только глухарь начинал токовать вдали. Они ведь всегда токуют.

Я вышел из лесу и увидал перед собой двух людей, двух гуляющих людей. Я догнал их. Это была Эдварда. Я знал ее и поклонился. Ее сопровождал доктор. Я должен был показать им свою сумку. Они осмотрели мой компас и ягдташ. Я пригласил их в свою хижину. Они обещали как-нибудь зайти.

Наступил вечер. Я пошел домой и развел огонь, изжарил птицу и поужинал. Завтра опять будет день... Тихо и спокойно кругом. Весь вечер я лежу и смотрю в окно; лес и поле покрыты каким-то волшебным блеском. Солнце зашло и окрасило горизонт жирным красным светом, неподвижным, как масло. Небо повсюду открытое и чистое. Я пристально смотрел в это ясное море, и мне казалось, что я лежу лицом к лицу с основой мира, и сердце мое стучится навстречу этому небу, как-будто там наш приют. Бог знает, подумал я про себя, зачем горизонт одевается сегодня в лиловое и в золото; может-быть, там наверху праздник с музыкой звезд и с катанием на лодках вниз по течению рек. Похоже на это. И я закрыл глаза, и мысленно присутствовал на этих катаньях, и мысли за мыслями сменялись в моем мозгу... Так проходил не один день. Я бродил и наблюдал как растаяли снега, как сошел лед. Несколько дней я не разряжал своего ружья, так как у меня были запасы. Свободный, я бродил по окрестностям и предоставлял времени итти своим чередом. Куда я направлялся, везде было на что посмотреть, что послушать, за день все понемногу изменялось, даже ивняк и можжевельник ждали весны. Я спускался, например, к мельнице; она была все еще замерзшей; но земля вокруг неё была утоптана с незапамятных времен, и было видно, что сюда приходили люди с мешками, полными зерен, чтобы смолоть их. Я ходил там вокруг, как-будто среди людей; на стенах было вырезано много букв и чисел. Ну, хорошо!

V.

Нужно ли мне продолжать писать? Нет, нет. Только немножко, для моего собственного удовольствия и потому, что это помогает мне коротать время, когда я рассказываю о том, как наступила весна два года тому назад и какой вид имела земля в то время. От моря и земли распространялся запах увядшей листвы, гнившей в лесу, слащаво пахло сернистым водородом, а сороки летали с веточками в клювах и вили свои гнезда. Еще несколько дней, и ручьи начали вздыматься и пениться; то здесь, то там можно было увидать капустную бабочку, а рыбаки возвращались со своей ловли. Пришли две купеческие яхты, нагруженные рыбой, и стали на якорь против рыбосушильни; и тогда появилась вдруг и жизнь и движение на самом большом из островов, где сушилась рыба. Все это видно было из моего окна.

Но шум не доносился до моей хижины, и я как прежде был один. Порой приходил кто-нибудь мимо; я видел Еву, дочь кузнеца; нос у ней был в веснушках.

- Ты куда идешь?- спросил я ее.

- В лес, за дровами, - ответила она спокойно. В руках у неё была веревка для дров, а на голове белый шерстяной платок. Я посмотрел ей в след, но она не обернулась.

После этого прошло несколько дней, и я никого не видел. Весна приближалась, и лес светился. Мне доставляло большое удовольствие следить за дроздами, как они садились на верхушку деревьев, смотрели на солнце и кричали. Иногда я вставал в два часа утра, чтобы принять участие в этом радостном настроении, овладевавшем птицами и животными, когда восходило солнце. Весна пришла и для меня, и в моей крови застучало что-то, как чьи-то шаги. Я сидел в своей хижине, думал о том, что мне нужно привести в порядок мои лесы и удочки, и тем не менее я и пальцем не шевельнул, чтобы что-нибудь сделать: радостная, смутная тревога зародилась в моем сердце. Вдруг Эзоп вскочил, замер на своих вытянутых ногах и отрывисто залаял. К хижине подошли люди; я быстро снял свою шляпу и слышал уже в дверях голос фрёкен Эдварды. Она и доктор зашли ко мне запросто, подружески, как они обещали. Я слышал, как она сказала: - Да, он дома! И она вошла и протянула мне руку, совсем как маленькая девочка. - Мы здесь и вчера были, но вас не было дома, - объяснила она.

Она села на мое одеяло, на нарах, и осмотрелась кругом; доктор сел рядом со мной на длинную скамейку. Мы разговаривали, болтали; я рассказал им, какие звери водятся в лесу и какую дичь я теперь не могу стрелять, потому что на нее наложен запрет. В данное время нельзя было стрелять глухарей.

Доктор и теперь говорил немного; но когда он случайно заметил мою пороховницу, на которой была изображена фигура Пана, он начал рассказывать мне о Пане.

- Но чем же вы питаетесь, когда на всю дичь наложен запрет? - спросила вдруг Эдварда.

- Рыбой, - отвечал я, - большей частью рыбой. Всегда найдется, что поесть.

- Но ведь вы можете приходить к нам и обедать у нас, - сказала она. - В прошлом году в вашей хижине жил один англичанин; он часто приходил к нам обедать.

Эдварда посмотрела на меня, а я на нее. В эту минуту я почувствовал, что что-то шевелится в моем сердце, как-будто легкое дружеское приветствие. Это сделала весна и ясный день; с тех пор я так думал об этом. Кроме того, я любовался её изогнутыми бровями.

Она сказала несколько слов о моем жилище. Я увешал все стены шкурами и птичьими крыльями, так что моя хижина внутри имела вид мохнатой медвежьей берлоги. Ей понравилось.

- Да, это - берлога! - сказала она.

Мне нечего было предложить моим гостям. Я подумал и решил подарит какую-нибудь птицу ради шутки; она будет им подана по-охотничьи; и они должны будут есть ее пальцами. Это будет маленьким времяпрепровождением.

Я изжарил птицу.

Эдварда рассказывала про англичанина. Это был старый, страшный человек, всегда разговаривавший громко сам с собой. Он был католик, и куда бы он ни шел, где бы он ни находился, при нем всегда был его маленький молитвенник с кривыми красными буквами,

- Он был, по всей вероятности, ирландец?- спросил доктор.

- Вот как? ирландец?

- Да, не правда ли, раз он был католик?

Эдварда покраснела. Она запнулась и стала смотреть в сторону.

- Ну, да, может-быть, он был и ирландец.

С этой минуты она потеряла свою веселость. Мне было ее жаль и мне хотелось все это загладить; я сказал:

- Нет, разумеется, вы правы; ирландцы не ездят в Норвегию.

Мы уговорились отправиться на лодках в один из ближайших дней посмотреть на рыбосушильни...

Проводив своих гостей часть дороги, я вернулся домой и снова занялся своими рыболовными снастями.

Мой садок висел на дверях, на гвозде, и многия петли пострадали от ржавчины; я отточил несколько крючков, крепко привязал их и принялся рассматривать лесы.

Как мне сегодня трудно что-нибудь делать. Мысли, совсем не относящиеся к делу, проносились у меня в голове; мне показалось, что я сделал ошибку, позволив Эдварде сидеть все время на нарах вместо того, чтобы предложить ей место на скамейке. Я вдруг снова увидел её смуглое лицо, её смуглую шею; она ниже завязала передник спереди, чтобы талия казалась длиннее, по моде; непорочное, девическое выражение её большого пальца как-то умилительно, именно умилительно действовало на меня, а две складки за сгибе её руки были полны приветливости. Рот у неё был большой, с красными губами. Я встал, открыл дверь и стал прислушиваться. Я ничего не слышал, да и не к чему было прислушиваться. Я снова закрыл дверь; Эзоп встал со своего места и смотрел на мое беспокойство. Мне пришло в голову, что я мог побежать за Эдвардой и попросить у неё несколько шелковинок, чтобы привести в порядок свой садок; это не было бы простым предлогом, я мог выложить перед ней садок и показать ей заржавленные петли. Я был уже у двери, когда вспомнил, что у меня у самого есть шелк в моей книге с мухами, и даже гораздо больше, чем мне нужно. И я тихо и уныло вернулся опять к себе. Ведь у меня у самого был шелк.

Когда я вошел, чье-то постороннее дыхание повеяло на меня в хижине, и я уже не был больше один.

VI.

Один человек спросил меня, почему я больше не стреляю; он не слыхал больше в горах ни одного выстрела, несмотря на то, что он стоял в бухте и ловил рыбу в продолжение двух дней. Нет, я ничего не стрелял, я сидел дома, в своей хижине до тех пор, пока у меня не осталось больше никакой еды.

На третий день я пошел на охоту. Лес был зелен, пахло землей и деревьями. Зеленый порей выглядывал из замерзшего мха. Я был полон мыслей и часто присаживался. В течение трех дней я никого не видел, кроме одного человека, того рыбака, которого я встретил вчера; я подумал: может, я встречу кого-нибудь сегодня вечером, когда буду возвращаться домой, там, на опушке леса, где встретил последний раз Эдварду и доктора. Может случиться, что они опять там гуляют, может-быть, а может-быть, и нет. Но почему я думаю именно об этих двух? Я подстрелил пару куропаток и тотчас же зажарил одну; затем я крепко привязал Эзопа. Я ел лежа на просохшей земле. На земле было тихо. Лишь легкий шелест ветра да порой крик птицы. Я лежал и смотрел на ветви, которые легко качались от движения воздуха; а легкий ветерок делал свое дело и переносил цветочную пыль с ветки на ветку, наполнял ею невинные цветочные рыльца, весь лес стоял в очаровании. Зеленая гусеница, землемер, ползет по ветке, ползет, не переставая, как-будто ей нельзя отдохнуть. Она почти ничего не видит, хотя у неё есть глаза. Она иногда совершенно выпрямляется и нащупывает что-нибудь в воздухе, за что ей можно было бы уцепиться; она походит на короткую зеленую нитку, которая медленно стежками делает шов вдоль ветки. К вечеру она, может-быт, доползет туда, куда ей нужно. Все попрежнему тихо. Я встаю и иду, опять сажусь и опять иду; теперь около четырех часов; когда будет шесть, я пойду домой, может-быть, кого-нибудь и встречу. Мне остается еще два часа, но я уже не спокоен и счищаю вереск и мох со своей одежды. Мне хорошо знакома дорога, по которой я иду. Деревья и камыши стоят там попрежнему в своем одиночестве, листья шуршат под ногами. Однообразный шелест, знакомые деревья и камни много значат для меня; какое-то странное чувство благодарности овладевает мною, все связывается, смешивается со мной, я люблю все. Я поднимаю сухую ветку, держу ее в руке и разглядываю, продолжая сидеть и думая о своих обстоятельствах: ветка почти уже совсем сгнила, её несчастная кора производит на меня впечатление, в сердце зарождается жалость. И когда я встаю, чтобы итти дальше, я не отбрасываю от себя ветки, я кладу ее на землю, стою над ней и нахожу в этом удовольствие. Наконец, прежде, чем покинуть ее, я смотрю на нее в последний раз влажными глазами.

Было пять часов. Солнце неверно показывает мне время. Я шел весь день в западном направлении и я, может-быть, опередил солнечные отметки на моей хижине на полчаса. Все это я принимаю во внимание; тем не менее, остается еще целый час до шести, так что я опять встаю и иду немного. А листья шуршать под ногами. Так проходит еще час. Я вижу там внизу под собой маленькую речку и маленькую мельницу, которая зимой была покрыта льдом. Я продолжаю стоять. Мельница работает, её шум пробуждает меня; вдруг я останавливаюсь. Я опоздал! говорю я вслух; боль пронизывает меня; я моментально поворачиваюсь и иду домой; но я знаю, что опоздал, я начинаю итти скорей, бежать; Эзоп понимает, что что-то случилось, он тянет меня за ремень, тащит меня за собой, визжит и спешит. Сухие листья поднимаются вокруг нас. Но когда мы спустились вниз, к опушке леса, там никого не было, нет, все было тихо, никого не было.

- Никого нет! - сказал я, но лучшего я и не ждал. Но я долго не колебался. Увлекаемый своими мыслями, я прошел мимо хижины вниз в Сирилунд с Эзопом, с охотничьей сумкой и со всеми своими принадлежностями.

Господин Мак принял меня очень любезно и пригласил меня на вечер.

VII.

Мне кажется, что я немного могу читать в душах людей, окружающих меня; а может-быть, и нет. О! когда я в настроении, тогда мне кажется, что я могу бросать глубокий взгляд в людские души, хотя я не могу назвать себя мудрецом. Нас несколько человек в комнате, несколько мужчин и несколько дам, и мне кажется, что я вижу, что происходит внутри этих людей и что они обо мне думают. Я вкладываю что-нибудь в каждое движение их глаз; порой кровь бросается им в голову, и они краснеют; затем они делают вид, что смотрят в другую сторону, но тем не менее они сбоку видят меня. Сижу я там и наблюдаю, и никто не подозревает, что я вижу насквозь каждую душу. И в продолжение нескольких лет я думал, что могу читать в человеческих душах. Но, может-быть, это и не так...

Я провел весь вечер у господина Мака. Я бы свободно мог уйти оттуда, потому что там сидеть не представляло для меня никакого интереса. Но ведь я пришел потому, что меня влекли сюда мои мысли. Так разве мог я тотчас же опять уйти? Мы играли в вист и запивали еду - тодди. Я уселся спиной к другой комнате и наклонил голову; сзади меня входила и выходила Эдварда. Доктор уехал. Господин Мак показывал мне устройство своих новых ламп, первые параффиновые лампы, попавшие сюда, на север; это были великолепные вещи на тяжелых свинцовых ножках; во избежание несчастья он сам зажигал их каждый вечер. Несколько раз он начинал говорит о своем деде, консуле.

- Мой дед, консул Мак, получил эту застежку из собственных рук короля Карла Иоганна, - говорил он и показывал при этом свою бриллиантовую застежку, - Его жена умерла.- И он показывал мне в соседней комнате масляный портрет почтенной женщины в чепце из блонд и с приветливой улыбкой.

В той же самой комнате стоял книжный шкап, в котором были даже французские книги, и видно было, что они достались по наследству: переплеты были изящные, с позолотой, и многие владельцы написали в них свои имена. Среди книг были также и научные сочинения; господин Мак был человеком мысли.

Для виста пришлось позвать его двух приказчиков; они играли медленно и неуверенно, расчитывали точно, но все-таки делали ошибки. Одному из них помогала Эдварда.

Я опрокинул свой стакан и, почувствовав себя очень несчастным по этому поводу, я встал.

- Ну вот, я опрокинул свой стакан! - сказал я.

Эдварда разразилась громким смехом и отвечала на это:

- Да, это мы видим.

Все уверяли меня, смеясь, что это ничего не значит. Мне подали полотенце. чтобы вытереться, мы продолжали игру. Было 11 часов.

Мною овладело смутное чувство неудовольствия при смехе Эдварды; я посмотрел на нее и нашел, что у неё некрасивое и ничего не говорящее лицо. Господин Мак прекратил, наконец, игру под тем предлогом, что обоим приказчикам пора спать. Затем он откинулся к спинке дивана и начал говорить о том, что он хочет сделать вывеску на своем магазине, и просил у меня совета, какую краску ему выбрать для этого. Мне было скучно. Я отвечал наугад, что черную; и господин Мак тотчас же сказал:- Черную краску; то же самое я думал. "Склад соли и пустых бочек", жирным, черным шрифтом, это будет самое благородное. Эдварда, не пора ли тебе итти спать?

Эдварда встала, подала нам обоим руки, пожелала покойной ночи и вышла. Мы остались одни, и говорили о железной дороге, которая была кончена в прошлом году, о первой телеграфной линии.

- Бог знает, когда у нас, на севере, будет свой телеграф! - пауза.- Вот посмотрите, - сказал господин Мак, - мне 46 лет и у меня поседели волосы и борода. Да, да, я чувствую, что состарился. Вы видите меня только днем и считаете молодым; но когда наступает вечер и я остаюсь один, тогда я совсем плох. Я сижу вот здесь в комнате и раскладываю пасьянс, а если сплутуешь немного, то они выходят.

- Пасьянсы выходят, если плутовать! - спросил я.- Да.- Мне казалось, что я могу читать в его глазах.

Он встал, подошел к окну и посмотрел в него; он стоял нагнувшись, его шея и затылок были покрыты волосами. Я тоже встал. Он повернулся и пошел ко мне навстречу в своих длинных, с острыми носками, сапогах; он засунул свои оба большие пальца в карманы жилетки и махал руками, как крыльями; при этом он улыбался, потом, он еще раз предложил мне лодку в мое распоряжение и протянул мне руку, - Впрочем, позвольте, я вас провожу, - сказал он и потушил лампу.

- Да, мне хочется немного пройтись, еще не поздно.

Мы вышли.

Он указал мне на дорогу, идущую мимо кузницы, и сказал:- Эта дорога - кратчайшая!

- Нет, - сказал я, - кратчайшая дорога идет мимо амбаров.

Мы обменялись несколькими словами по этому поводу, но не пришли к соглашению. Я был убежден в том, что я прав, и не понимал его упорства. В конце-концов он предложил, каждому итти своей дорогой: кто придет первый, будет ждать у хижины. Мы отправились. Он быстро исчез в лесу.

Я пошел своим обыкновенным шагом и рассчитывал, что приду по крайней мере на 5 минут раньше его, но когда я подходил к хижине, он уже стоял там и кричал мне:

- Ну, вот видите! Нет, я всегда хожу этой дорогой, это в самом деле кратчайшая.

Я посмотрел на него, очень удивленный. Он не был разгорячен, значит он не бежал. Он тотчас же простился со мной, поблагодарил за мое посещение и пошел по той же дороге, по которой он пришел. Я стоял и думал: "как странно! Я должен бы немного понимать в расстояниях, а я уже несколько раз проходил по этим обеим дорогам. Милый человек, ты опять плутуешь!.. Не было ли все это лишь предлогом?" Я опять видел, как его спина скрылась в лесу.

Минуту спустя, я пошел вслед за ним, осторожно и торопясь, и видел, как он все время отирал свое лицо, и я знал теперь, что он бежал перед этим. Теперь он шел очень медленно. Я не спускал с него глаз и видел, что он остановился у дома кузнеца. Я спрятался и видел, как открылась дверь, и господин Мак вошел в дом. Был час. Я мог видеть это по траве и по морю.

VIII.

Прошло несколько дней. Моей единственной радостью был лес и уединение. Боже мой, я никогда еще так не старался быть более одиноким, как в первый из этих дней. Весна была в разгаре. Я нашел в поле тысячелистник и звездчатку; прилетели зяблики и синицы, я знал всех птиц. Иногда я вынимал из кармана двадцатишиллинговые монеты и стучал ими, чтобы нарушит уединение. Я думал: "А что, если придут сюда Дидерик и Изелина".

Ночей больше не было; солнце опускало свой диск в море и снова появлялось красное, обновленное, как-будто оно было там внизу и напилось. Как страшно бывало мне по ночам, этому не поверят ни один человек.

Вероятно, Пан сидел на дереве и смотрел, что я буду делать. И он сидел с открытым животом и так скрючившись, что, казалось, он пил из своего собственного живота, но все это он делал для того, чтобы украдкой смотреть на меня и не спускать с меня глаз, и все дерево тряслось от его беззвучного смеха, когда он видел, что все мои мысли бегут. Везде в лесу было движение: животные искали, птицы звали друг друга, их призывы наполняли воздух. Это был хороший год для майских жуков; их гудение смешивалось с порханием ночных бабочек, то здесь, то там по всему лесу поднимался шопот. Было что послушать. Три ночи я не спал и все думал о Дидерике и Изелине.

Вот посмотри, думал я, ведь они могут притти, и Изелина поманит Дидерика к дереву и скажет:- Останься здесь, Дидерик, сторожи Изелину, тот охотник должен завязать мне ремень у обуви. - А охотник этот - я, и она даст мне знак глазами, и я пойму его. Она идет, и сердце мое все понимает; оно не стучит больше, оно бьет тревогу. Под своим покрывалом она нагая с головы до ног, и я трогаю ее рукой.

- Завяжи мне ремень! - говорит она и щеки у неё алеют и тотчас же она шепчет у самого моего рта, у самых моих губ:

- О, ты не завяжешь мне ремня, мой милый, нет, ты не завяжешь... ты не завяжешь...

Но солнце опустило свой диск в море и снова вышло, красное, помолодевшее, как-будто налилось вина там внизу. И шопот наполняет воздух. Час спустя она говорит мне у самого моего рта:

- Теперь я должна тебя оставить.- И она кивает мне, уходя, её лицо еще горит, её лицо такое нежное, такое восторженное. И она снова оборачивается ко мне, манит меня рукой.

Но Дидерик отходит от дерева и говорит:

- Изелина, что ты делала? Я видел.

Она отвечает:

- Дидерик, что ты видел, я ничего не делала.

- Изелина, я видел, что ты делала, - говорит он опять.- Я видел, Изелина.

Тогда раздается по лесу её громкий веселый смех, и она уходит с ним сияющая и грешная, с головы до ног. И куда она идет?

К следующему другу, охотнику в лесу.

Была полночь. Эзоп отвязался и охотился один, я слышал его лай там в горах, и когда он опять был со мной, был час. По дороге шла пастушка, она вязала свой чулок, напевала песенку и смотрела по сторонам. Но где же было её стадо?

И что она искала в лесу в полночь? ничего, ничего.

От беспокойства, может-быть, от радости, да. Я подумал: "Она слышала лай Эзопа и знала, что я в лесу". Когда она подошла, я встал и посмотрел на нее; она была такая молоденькая, нежная. Эзоп тоже встал и посмотрел на нее.

- Откуда ты идешь?- спросил я ее.- С мельницы, - отвечала она. Но что ей было делать так поздно у мельницы.

- Как это ты не боишься ходить так поздно ночью, в лесу, - сказал я, - ты, такая нежная и молодая?

Она рассмеялась и отвечала:- Я уже не так молода, мне девятнадцать лет.- Но ей не могло быть девятнадцати лет, я убежден, что она набавила два года, и ей всего было семнадцать лет. Но зачем она себя старила?- Садись, - сказал я, - и расскажи, как тебя зовут.- И она села, краснея, рядом со мной и сказала, что ее зовут Генриетой.

Я спросил:- У тебя есть милый, Генриета, и обнимал ли он тебя?- Да, - отвечала она и смущенно улыбнулась.- Много раз?- Она молчит.- Много раз?- повторил я.- Два раза, - сказала она тихо.

Я привлек ее к себе и спросил:- Как он делал? Вот так?

- Да, - прошептала она, вся задрожав. Было пять часов.

IX.

У меня был разговор с Эдвардой:- Пожалуй, скоро пойдет дождь, - сказал я. - Который теперь час?- спросила она. Я посмотрел на солнце и отвечал: - Около пяти.

Она спросила:

- Разве вы можете определить это так точно по солнцу?

- Да, - сказал я, - это я могу.- Пауза.

- Ну, а если вы не видите солнца, как тогда вы можете знать, сколько времени?- Тогда я руковожусь другими явлениями. Морским приливом или отливом, травой, которая ложится в определенное время, пением птиц, постоянно меняющимся; некоторые птицы начинают тогда петь, перестают другия. Потом я вижу время по цветам, которые после полдня закрываются, по листве то светло-зеленой, то темной; кроме того, я просто это чувствую.- Неужели?- сказала она.

Я знал, что скоро будет дождь, и потому не хотел задерживать ее дольше на дороге; я взялся за фуражку. Но она задала мне еще новый вопрос, и я остался. Она покраснела и спросила меня, зачем, собственно говоря, я здесь, зачем я хожу на охоту, зачем то, зачем это. Я стрелял ведь только необходимое для пропитания, я ведь давал Эзопу отдыхать. Она покраснела и слушала. Я видел, что кто-то говорил обо мне, она что-то слыхала; это не были её собственные слова.

Она возбуждала во мне волнение, она была такая покинутая. Я вспомнил, что у неё не было матери, её худые руки придавали ей вид такой заброшенной. Это трогало меня.

Ну да, я стреляю не для того, чтобы убивать, я стреляю - чтобы жить. Мне сегодня нужен один тетерев, и я стреляю не двух, а одного, другого оставляю на завтра. И к чему мне убивать больше? Я живу в лесу, я сын лесов; с июня наложен запрет также и на зайцев и на куропаток; так что мне почти нечего стрелять; прекрасно, тогда я ловлю рыбу и питаюсь ей. Ея отец дает мне лодку, и я буду выезжать в море. Во всяком случае я охотник не для того, только, чтобы стрелять, но для того, чтобы жить в лесу. А там мне так хорошо. Я обедаю сидя на земле, а не вытянувшись на стуле; я не опрокидываю стаканов. В лесу я ни в чем себе не отказываю. Я могу ложиться на спину и закрывать глаза, если мне этого захочется. И говорить я могу там все, что мне угодно; часто хочется что-нибудь сказать, громко разговаривать, и речь звучит в лесу, как из глубины сердца...

Когда я ее спросил, понятно ли ей это, она отвечала:- Да.

Я продолжал говорить, так как её глаза были устремлены на меня. - Если б вы только- знали, чего я только не насмотрюсь в полях, - сказал я.- Зимой, идешь себе по полю и видишь на снегу следы тетерева. Вдруг следы исчезают, птица улетела. Но отпечатку крыльев я вижу, в каком направлении полетела дичь, и через некоторое время я нахожу ее. И каждый раз что-нибудь новое. Осенью я наблюдаю за падающими звездами. Неужели, думаю я тогда в своем одиночестве, это был мир, который содрогнулся? Мир, который вот у меня на глазах разбивается вдребезги. И я, я видел падение звезд! Ну, а когда наступает лето, тогда чуть ли не на каждом листочке есть маленькое живое существо; у некоторых из них нет крыльев, они никуда не могут уйти, они должны жить и умереть на том же маленьком листочке, на котором они появились на свет Божий. Представьте себе только! Иногда увидишь голубую муху. Да, об этих вещах так мало приходится слышать, что я, право, не знаю, понятно ли вам все это?

- Да, да, я это понимаю!

- Ну вот иногда смотришь на траву и трава тоже, может-быть, видит меня, кто знает? Я смотрел на отдельную травку, она дрожит немного, и мне кажется, что это что-нибудь да значит; я думаю про себя: вот стоит травка и дрожит. Смотришь на обыкновенную сосну, и там найдется ветка, которая заставит тебя задуматься, но иногда в горах я встречаю и людей, случается.

Я посмотрел на нее. Она стояла, согнувшись, и внимательно смотрела, я не узнал ее. Она была до такой степени сосредоточена, что совсем не обращала на себя внимание. У неё был глупый, противный вид; её нижняя губа отвисла.

- Да, да, - сказала она и выпрямилась.

Упали первые капли дождя.

- Дождь идет, - сказал я тогда.

- Да, подумайте-ка: дождь, - сказала она и тотчас же пошла.

Я не провожал ее домой. Она одна пошла своей дорогой, я же поспешил к своей хижине. Через несколько минут дождь пошел сильнее. Вдруг я слышу, кто-то бежит за мной; я останавливаюсь и вижу Эдварду. Она покраснела он усилия, чтобы догнать меня, и смеялась.- Я совсем забыла, - сказала она, с трудом дыша, - об этой поездке в рыбосушильни. Доктор приезжает завтра, вы будете свободны?- Завтра? хорошо. У меня есть время. - Я совсем забыла об этом, - сказала она опять и улыбнулась

Когда она пошла, я обратил внимание на её красивые, стройные ноги; оне высоко намокли. Башмаки её были стоптаны.

X.

Я помню очень хорошо один день. Это был день, когда наступило для меня лето. Солнце теперь светило и по ночам и к утру высушивало землю. Воздух был мягкий и свежий после последнего дождя.

Было послеобеденное время, когда я явился на пристань. Вода была совершенно неподвижна. Были слышны смех и болтовня с острова, где мужчины и девушки были заняты рыбой. Веселый был этот день.

Да, разве было не весело? У нас были с собой корзины с едой и вином; нас было большое общество, разместившееся в двух лодках; молодые женщины были в светлых платьях. Я был так доволен, я напевал что-то про себя.

Когда я сидел в лодке, я думал, откуда набралась вся эта молодежь. Тут были дочери участкового доктора, приходского фогта, несколько гувернанток, дамы с церковного двора; я никогда их раньше не видел, оне были для меня чужия, а между тем оне относились ко мне так доверчиво, как-будто мы давно уже были знакомы. Со мной случилось несколько неловкостей, я совсем отвык обращаться с людьми и часто говорил "ты" молодым дамам; но на меня за это не сердились. Раз я даже сказал "милая" или "моя милая", но мне и это простили и сделали вид, как-будто я этого не говорил.

На господине Маке, как всегда, была его ненакрахмаленная рубашка с бриллиантовой застежкой на ней. Он, кажется, был в превосходном настроении и кричал другой лодке.- Поберегите же корзины с бутылками, эй, вы сумасброды! Доктор, вы ответите мне за бутылки!

- Ладно! - отвечает ему доктор. И эти два возгласа на море от лодки к лодке звучали для меня так празднично и весело. На Эдварде было вчерашнее платье, как-будто у неё не было другого, или она не хотела его переменить. И башмаки на ней были те же, что и вчера. Мне показалось, что её руки не совсем были чисты; Но на голове у неё была совершенно новая шляпа с пером. Она захватила с собой свою перекрашенную кофточку, чтобы на ней сидеть.

По желанию господина Мака, я разрядил свое ружье, когда мы выходили на берег; два выстрела из обоих стволов; потом прокричали ура. Мы пошли на остров; люди, занятые сушкой рыбы, всем нам кланялись, а господин Мак разговаривал со своими рабочими. Мы нашли гусиную травку и лютик, вдели их в петлицы; некоторые из нас нашли колокольчики. Многочисленные морские птицы гоготали и кричали в воздухе и на берегу.

Мы расположились на зеленой лужайке, где росло несколько кривых березок с белой корой; открыли корзины; а господин Мак занялся бутылками. Светлые платья, голубые глаза, звон стаканов, море, белые паруса. Мы начали петь.

Лица разгорелись.

И час спустя мои мысли все еще исполнены ликования: всякая мелочь действует на меня: на шляпе развивается вуаль, коса распускается, два глаза жмурятся от смеха, и я тронут. Ах, этот день, этот день!

- Я слышала, у вас маленькая престранная хижина, господин лейтенант?

- Да, настоящее гнездо. Боже, как я его люблю. Загляните как-нибудь ко мне, фрёкэн: существует лишь одна хижина в таком роде, а за хижиной большой лес.

Другая подходит во мне и приветливо говорит:

- Вы здесь в первый раз на севере?- Да, - отвечаю, но я уже знаю все. По ночам я стою лицом к лицу с горами, солнцем, землей. Впрочем, я не хочу быть высокопарным. Что за лето у вас! Оно наступает ночью, когда все спят, и утром оно уже тут как тут. Я смотрел в окно и сам это видел. У меня два маленькие окна.

Подходит третья. Она очаровательна с её прелестным голосом и крошечными руками. Какие оне все очаровательные!

Третья говорит:

- Поменяемтесь цветами. Это приносит счастие.

- Да, - сказал я и протянул руку.- Обменяемтесь цветами, благодарю вас. Как вы красивы, у вас очаровательный голос, я все время вас слушал.- Но она отнимает свои голубые колокольчики и говорит:- Что с вами? Я совсем не вас имела в виду.

Она имела не меня в виду! Мне стало досадно, что я ошибся; мне захотелось домой, подальше отсюда, в мою хижину, где говорил со мной лишь один ветер.- Виноват, - сказал я, - простите меня! Остальные дамы переглядываются и удаляются, чтобы не смущать меня еще больше.

В эту минуту кто-то быстро подошел ко мне; все видели ее, это была Эдварда.

Она подошла прямо ко мне, она говорит- что-то, бросается мне на грудь, крепко обнимает мою шею руками и целует меня несколько раз в губы.

Она каждый раз говорит что-то, но я ее не понимаю. Я вообще ничего не понял, сердце мое перестало биться, у меня осталось только впечатление от её жгучаго взгляда. Когда она меня оставила, её маленькая грудь поднималась и опускалась. Она продолжала там стоять, высокая, стройная со смуглым лицом и шеей, с сияющими глазами, и ни на что не обращала внимания. Все смотрели на нее. Тут меня во второй раз поразили её черные брови, изогнутые на лбу. Но, Боже мой, она ведь поцеловала меня в присутствии всех.- Что с вами, фрёкэн Эдварда? спрашиваю я ее, и чувствую, как глубоко в горле у меня бьется кровь, и это мешает мне говорить отчетливо.

- Ничего, ровно ничего, - отвечает она.- Просто мне так захотелось. Это пустяки.

Я снимаю шляпу и машинально откидываю волосы назад, продолжая стоять и смотреть на нее.- Ничего, - подумал я.

В это время раздается голос господина Мака с другой стороны острова. Он что-то говорит, но мы не можем разобрать что; и я с радостью думаю о том, что господин Мак ничего не видел, ничего не знает. Как хорошо, что он как раз в это время был на той стороне острова. Я чувствую себя облегченным. Я подхожу к компании и говорю, смеясь, стараясь быть равнодушным:- Могу я вас всех просить извинить мне мое неприличное поведение; я сам в отчаянии от этого, я воспользовался той минутой, когда фрёкэн Эдварда хотела поменяться со мной цветами, чтобы оскорбить ее; я у всех вас прошу прощения. Встаньте на мое место; я живу один, я не привык обращаться с дамами; к этому нужно еще прибавит, что я выпил сегодня вина, к чему я также не привык, окажите мне снисхождение. Я смеялся и казался равнодушным к этому пустяку, чтобы он скорей был позабыт; но в глубине души я был серьезен. Мои слова не произвели никакого впечатления на Эдварду, она и не старалась скрывать свой поступок или сгладить впечатление своего опрометчивого поведения; напротив, она села около меня и все время смотрела на меня. Временами она заговаривала со мной. Когда мы потом стали играть во "вдову", она громко сказала:- Я хочу лейтенанта Глана. Я не буду бегать за кем-нибудь другим.- Чорт возьми, да замолчите же вы! шепнул я ей и топнул ногой.

Удивление появилось на её лице; она скорчила болезненную гримасу и смущенно улыбнулась.

Я был глубоко тронут; я не мог противостоять этому выражению робости в её глазах и во всей её худенькой фигуре; я почувствовал к ней любовь и взял её длинную, узкую руку.

- Потом! - сказал я. - Теперь не нужно больше. Мы можем встретиться завтра.

XI.

Я слышал ночью, как Эзоп вышел из своего угла и заворчал; я слышал это сквозь сон; но так как мне как раз в эту минуту снилась охота, то это ворчанье подошло к моему снуя и я не проснулся. Когда в два часа утра я вышел из хижины, на траве были следы двух человеческих ног; кто-то был здесь, подошол сперва к одному окну, потом к другому. След исчез внизу по дороге.

Она пришла ко мне с разгоряченными щеками и сияющим лицом.

- Вы ждали?- спросила она.- Я боялась, что вы будете ждать.

Я не ждал, она была на дороге раньше меня.

- Хорошо вы спали?- сказал я. Я почти не знал, что ей сказать.

- Нет, я совсем не спала, - отвечала она. И она рассказала, что ночью она совсем не спала и просидела все время на стуле с закрытыми глазами. И потом она прошлась немного.

- Кто-то был ночью у моей хижины, - сказал я, - сегодня утром я видел следы на траве.- Она меняется в лице; она берет меня тут же на дороге за руку и ничего не отвечает. Я смотрю на нее и спрашиваю:

- Может-быть, это были вы?

- Да, - отвечала она и прижалась ко мне, - это была я, но ведь я вас не разбудила, я шла так тихо, как только могла. Да, это была я. Я еще раз была недалеко от вас. Я люблю вас.

XII.

Я встречал ее каждый, каждый день. Я признаюсь, мне доставляло удовольствие встречаться с нею, да, мое сердце льнуло к ней. Это было два года тому назад; теперь я думаю об этом, когда мне вздумается; все это приключение забавляет и рассеивает меня. А относительно двух зеленых птичьих перьев я разъясню в скором времени. У нас было несколько мест, где мы встречались: у мельницы, на дороге, да даже у меня в хижине; она приходила, куда мне хотелось.

- Добрый день! - кричала она мне всегда первая, и я отвечал:- Добрый день!

- Ты сегодня доволен, ты поешь, - говорит она, и её глаза блестят.

- Да, я доволен, - отвечаю я.- У тебя пятно на плече, это пыль, а может-быть грязь с дороги: я хочу поцеловать это пятно, да, позволь мне его поцеловать. Все, что на тебе, вызывает во мне такую нежность. Ты смущаешь меня. Я не спал всю ночь.

И это была правда; и уже не одну ночь пролежал я без сна. Мы шли рядом вдоль дороги.

- Ну как по-твоему, я веду себя так, как тебе этого хочется?- говорит она.- Быть-может, я черезчур много болтаю. Нет? Но ты должен мне сказать, что ты вообще думаешь. По временам мне кажется, что это не может так долго продолжаться.

- Что не может продолжаться?- спрашиваю я.

- Да вот с нами. Нам не будет так хорошо. Веришь ли ты мне или нет; сейчас меня знобит, ледяная дрожь пробегает у меня по спине, когда я подхожу к тебе. Это все от счастия.

- Да, так и со мной, - отвечаю я, - и меня пронизывает ледяная дрожь, как только я тебя вижу. Но нет, все будет хорошо, хочешь, я; похлопаю тебя немного по спине, чтобы согреть тебя.

Неохотно она соглашается на это. Ради шутки я похлопал ее немного посильнее, чем нужно, ради шутки; я смеюсь и спрашиваю, не помогло ли это.

- Ах, нет, будь так добр, не колоти меня больше по спине.

Эти слова! Это прозвучало так беспомощно, когда она сказала:

- Будь так добр...

Зачем мы пошли дальше по дороге. Может-быть, она недовольна мной, моей шуткой?- сказал я про-себя и подумал:- посмотрим.- Я сказал:

- Мне вспомнилась одна вещь. Однажды, во время прогулки на лодке, одна молодая дама сняла с себя белый шелковый платок и повязала мне. Вечером я сказал этой даме: завтра вы получите обратно ваш платок; я велю его вымыть. Нет, отвечала она, дайте мне его теперь, я хочу сохранить его так, как он есть, в том виде, каким он был у вас. И она взяла платок. Три года спустя, я встретил опять молодую даму. А платок?- спросил я. - Она принесла платок. Он лежал в бумаге, немытый. Я видел его собственными глазами.

Эдварда мельком взглянула на меня.

- Да? и что же из этого вышло?

- Ничего, ровно ничего, - сказал я, - но мне кажется, это прекрасная черта.

Пауза.

- А где теперь эта дама?

- За границей!

Мы больше не говорили об этом, но когда ей нужно было уходить домой, она сказала:- Ну, покойной ночи. Не думай больше об этой даме! - Я ни о ком не думаю, кроме тебя.

Я верил ей, я видел, что она говорит то, что думает, и этого было для меня совершенно достаточно; только бы она думала обо мне... Я пошел за ней.

- Благодарю, Эдварда! - сказал я. Немного спустя я прибавил от всего сердца:- Ты черезчур добра ко мне, но я тебе благодарен за то, что ты меня любишь. Бог наградит тебя за это! Я не так великолепен, как многие другие, которых ты могла бы избрать; но я весь твой, беспредельно твой, душой и телом. О чем ты думаешь? У тебя слезы на глазах.

- Это ничего! - ответила она, - это звучит так странно, что Бог наградит меня. Ты говоришь так, как-будто... Я тебя так люблю!- И вдруг она бросилась мне на шею тут же на дороге и крепко поцеловала.

Когда она ушла, я свернул с дороги и пробрался в лес, чтобы спрятаться и остаться Одному со своей радостью. Потом, взволнованный, я снова вышел на дорогу, чтобы посмотреть, не видел ли кто, что я вошел в лес; но я никого не увидел.

XIII.

Летния ночи, тихое море и бесконечно спокойный лес. Ни крика, ни шума шагов с дороги. Мое сердце было как-будто наполнено темным вином. Моль и ночные бабочки безшумно влетают ко мне в окно, привлеченные светом очага, и запахом жареной дичи. Оне ударяются с глухим шумом о потолок, летают около самого моего уха, так что меня пронизывает дрожь, и садятся на белую пороховницу на стене.

Я наблюдаю за ними; оне сидят, дрожат и смотрят на меня; это - шелкопряды, древоточицы и моль. Некоторые из них похожи на летающие анютины глазки.

Я выхожу из хижины и прислушиваюсь. Ничего, ни малейшего шума. Все стоит. Воздух светился от летающих насекомых, от мириад чиркающих крылышек... Там, на опушке леса растет папоротник и борец, цветет вереск; я люблю его маленькие цветочки. Хвала тебе, Господи, за каждый виденный мной цветок! Они были маленькими розами на моем пути, и я плачу от любви к ним. Где-то вблизи растет дикая гвоздика, и я ее не вижу, но я чувствую её запах. Но теперь, в ночные часы, в лесу развернулись большие белые цветы; их рыльца открыты; они дышат; мохнатые бабочки опускаются на их листья, и все растение содрогается. Я хожу от одного цветка к другому; они опьянены; это опьяненные цветы, и я вижу, как они опьяняются.

Легкие шаги, чье-то дыхание, радостный привет.

Я откликаюсь, бросаюсь на дорогу, обнимаю колени, её скромное платье.

- Добрый вечер, Эдварда, - говорю я еще раз, обезсилев от счастия.

- Как ты меня любишь!- шепчет она.

- Как я должен быть благодарен тебе! - отвечаю я.- Ты моя; весь день мое сердце спокойно и думает о тебе. Ты прекраснейшая девушка на земле, и я целовал тебя. Часто при мысли, что я целовал тебя, я начинаю краснеть от радости.

- Почему ты меня так сильно любишь именно сегодня вечером?- спрашивает она.

На это иного есть причин; стоило мне только о ней подумать, и я уже любил ее. Этот взгляд из-под высоко изогнутых бровей и эта смуглая милая кожа!

- А разве я не должен тебя любить?- говорю я.- Вот я здесь брожу один и благодарю каждое деревцо, что ты молода и здорова. Однажды на одном балу была одна молодая дама; она сидела все танцы, и никто не приглашал ее. Я ее не знал, но лицо её произвело на меня впечатление, и я поклонился.- Ну?- Нет, она покачала головой.- Фрёкэн не танцует?- сказал я.- Можете вы это понять, - отвечала она, - мой отец был такой стройный, моя мат была безупречной красоты, и отец сразу победил мою мать. А я - хромая.

Эдварда посмотрела на меня.

- Сядем, - сказала она. Мы сели на вереск.

- Знаешь что моя подруга про тебя говорит?- начала она.- Она говорит, что у тебя взгляд зверя, и когда ты на нее смотришь, она совсем теряет рассудок. Она говорит, что это такое ощущение, как-будто ты прикасаешься к ней.

Во мне промелькнула какая-то особенная радость, когда я это услыхал, не за себя, а за Эдварду; и я подумал: "Мне только до одной дело, а что говорит эта про мой взгляд?" Я спросил:- Кто была эта подруга?

- Этого я тебе не скажу, - отвечала она, - но это одна из бывших с нами на рыбосолильне.

- Да, да, - говорю я.

Мы заговорили о других вещах.

- Мой отец на-днях уезжает в Россию, - сказала она, - и тогда я устрою праздник. Ты был когда-нибудь на Кухольмене? Мы возьмем с собой две корзины с вином; с нами поедут опять дамы с церковного двора; отец дал уже мне вино. Не правда ли, ты больше не будешь смотреть так на мою подругу? Нет, будешь? Ну, тогда я не приглашу ее.

И, не говоря ни слова, она бросилась мне на грудь и смотрела на меня, пристально смотрела мне в лицо, и слышно было, как она дышала.

Ея взгляд был совсем черный.

XIV.

Радость опьяняет. Я разряжаю свое ружье, и неизменное эхо отвечает от одной горы к другой, несется над морем и раздается в ушах заспавшагося рулевого. Чему я радуюсь? Мысли пришедшей мне в голову, воспоминанию, лесному звуку, человеку. Я думаю о ней; я закрываю глаза, стою неподвижно на дороге и думаю о ней; я считаю минуты.

Меня мучит жажда, и я пью из ручья; теперь я отсчитываю сто шагов вперед и сто шагов назад. "Теперь уже поздно, думаю я.- Не случилось ли чего-нибудь? Прошел месяц, а ведь месяц уж не так много времени". За это время ничего не случилось. Но ночи бывают иногда такими длинными, и мне тогда приходит мысль окунуть свою шляпу в ручей и снова высушит ее, чтобы скоротать время ожидания.

Я считал время по ночам.

Иногда наступала ночь, и Эдварды не было; раз она не приходила две ночи под ряд. Две ночи. Ничего не случилось, но мне казалось, что мое счастие достигло уже своей высшей точки.

А разве этого не было?

- Эдварда, ты слышишь, как неспокойно сегодня в лесу? Что-то шевелится, не переставая, в больших земляных кучах, и большие листья дрожат. Может-быт, что-нибудь происходит; впрочем, я не то хотел сказать. Там, в вышине, я слышу, как поет птица; это просто синица; но она вот уж две ночи сидит все на одном и том же месте и манит к себе. Слышишь какой своеобразный, своеобразный звук?

- Да, я слышу. Но почему ты меня об этом спрашиваешь?

- О, просто так. Она сидит там уже две ночи, я только это хотел сказать... Благодарю, благодарю тебя, что ты пришла сегодня вечером, моя возлюбленная! Я сидел и ждал тебя сегодня или завтра вечером, я так рад, что ты пришла.

- И я тоже не спала. Я постоянно думаю о тебе. Я собрала и сохранила осколки стакана, который ты однажды опрокинул, помнишь? Отец уехал сегодня ночью. Ты должен простить, что я так долго не приходила, мне так много нужно было уложить, о многом напомнить. Я знала, что ты был здесь, в лесу, и ждал меня, и я плакала и укладывала.

"Но ведь прошло две ночи, подумал я, что же она делала первую ночь? И отчего нет прежней радости в её глазах?"

Прошел час. Синица умолкла. Лес был мертв. Нет, нет, ничего не случилось, все было попрежнему, она пожала мне руку, пожелала покойной ночи и с любовью посмотрела на меня.

- Завтра?- сказал я.

- Нет, не завтра.

Я не спросил, почему.

- Завтра ведь будет наш праздник, - сказала она, смеясь.- Я хотела тебя поразит, но ты сделал такое грустное лицо, что я должна была сказать тебе сейчас. А то я пригласила бы тебя письмом.

У меня стало несказанно легко на душе. Она пошла и кивнула мне на прощание головой.

- Одна вещь, - сказал я, не двигаясь со своего места.

- Сколько времени прошло с тех пор, как ты собрала осколки и сохранила их?

- Да, этому, может-быть, неделя, две недели!.. Да, может-быть, две недели тому назад. Но почему ты спрашиваешь об этом? Нет, я скажу тебе: правду, я сделала это вчера.- Она сделала это вчера; еще вчера она думала обо мне. Ну, тогда все хорошо!

XV.

Обе лодки были спущены, и мы сели в них. Мы пели и болтали. Кухольмен лежал за островами, и нужно было порядочно времени, чтобы до него доехать; в это время мы разговаривали друг с другом с одной лодки на другую.

Доктор был одет в светлое, как и дамы; я еще никогда не видел его таким довольным; он все время принимал участие в разговоре, он не был больше молчаливым слушателем. На меня он произвел такое впечатление, будто он выпил и навеселе. Когда мы пристали к берегу, он овладел на некоторое время вниманием общества. Он приветствовал нас. Я подумал: "Ишь ты, Эдварда выбрала его хозяином".

Он в высшей степени был любезен с дамами. По отношению к Эдварде он был вежлив, дружески, часто отечески предупредителен и, как уже не раз бывало, педантически поучителен.

Она заговорила о какой-то даме.- Я родилась в 38 году, - сказала она вдруг. А он переспросил:- Вы хотите сказать, в тысяча восемьсот тридцать восьмом году?- Когда я что-нибудь говорил, он слушал вежливо и внимательно.

Молодая девушка подошла ко мне и поклонилась. Я не узнал ея.

Я не мог вспомнить её и сказал несколько удивительных слов, над которыми она рассмеялась.

Это была одна из дочерей пробста; мы были с ней вместе в рыбосушильне, и я пригласил ее к себе в хижину. Мы поговорили с ней некоторое время. Проходит час, два. Мне скучно; я пью вино, которое наливают, присоединяюсь к компании, болтаю со всеми.

Но тем не менее я делаю несколько ошибок, теряю почву под ногами и не знаю, как мне ответить на любезность в данную минуту; я говорю как-то несвязно, или даже молчу и сержусь на себя. Там, у большого камня, который служит нам столом, сидит доктор и жестикулирует.

- Душа! что такое, в сущности, душа?- говорит он. Дочь пробста обвиняла его в том, что он - вольнодумец; так, значит, нельзя думать свободно. Ад представляют себе чем-то в роде дома под землей, где сидит диавол в роли столоначальника; нет, он ведь его величество. Ему бы хотелось поговорит об алтарном изображении Христа в филиальной церкви; фигура Христа, несколько иудеев и иудеянок, превращение воды в вино; хорошо. Но у Христа сияние вокруг головы. Что такое это сияние? Желтый обруч, покоящийся на трех волосках.

Две дамы в ужасе всплеснули руками. Но доктор знал, как выпутаться, и сказал шутя:- Не правда ли, это звучит ужасно? Я согласен с этим. Но если повторяешь это себе, повторяешь семь, восемь раз и размышляешь об этом, то это начинает звучать уже немного лучше... Осмелюсь я просить чести выпить с дамами.

И он встал на колени, на траву, перед обеими дамами, но не снял шляпы и не положил ее перед собой, но держал ее высоко в воздухе левой рукой и опустошил стакан, опрокинув голову. Его непоколебимая уверенность и меня одушевила, и я выпил бы с ним, если он не осушил уже своего стакана.

Эдварда следила за ним глазами; я подошел к ней и сказал: - Будем мы сегодня опять играть во вдову?

Она немного вздрогнула и встала.- Не забудь, что мы теперь не говорим больше друг другу "ты"!- шепнула она.

Но я вовсе и не думал говорить ей "ты". Я отошел.

Проходит еще час. День кажется таким длинным. Я давным-давно уехал бы к себе домой, если бы у меня была третья лодка; Эзоп лежит привязанным к хижине и, может-быть, думает обо мне. Мысли Эдварды, вероятно, очень далеко от меня; она говорит о счастии уехать прочь в другия места, её щеки разгорелись, и она начала даже делать ошибки.

- Никто бы не был более счастливее, чем я в этот день...

- Более счастлива, - говорит доктор.

- Что? - спрашивает она

- Более счастливее.

- Этого я не понимаю.

- Вы сказали "более счастливее"; больше ничего.

- Разве я так сказала? Извините; никто не был бы счастливее меня в тот день, когда я стояла бы на палубе корабля. Иногда меня тянет в такие места, о которых я даже ничего не знаю.

Она куда-то стремилась, она больше не думала обо мне.

Я видел по её лицу, что она совсем забыла меня. Ну что же об этом говорить? Ведь я, сам видел это по её лицу! И минуты тянулись грустно, медленно. Я многих спрашивал, не пора ли нам ехать домой. Теперь уже поздно! говорил я, а Эзоп лежит в хижине, привязанный. Но никому не хотелось домой.

Я пошел третий раз к дочери пробста, я подумал: "Это она говорила о моем зверином взгляде". Мы чокнулись с ней; у ней были бегающие глаза; они никогда не были спокойны. Она смотрела все время на меня.

- Скажите мне, - начал я, - вам не покажется, фрёкэн, что люди здесь подобны короткому лету? Они минутны и очаровательны, как и оно.

Я говорил громко, очень громко, и делал это с целью. Я продолжал громко говорит и еще раз попросил фрёкэн посетить меня, посмотреть мою хижину.- Бог наградит вас за это, - говорил я, чувствую себя совсем несчастным. И я думал про-себя, что я, может-быть, найду что-нибудь подарить ей, если она придет, но у меня, кажется, ничего другого и нет, кроме моей пороховницы.

Фрёкэн обещалась притти. Эдварда сидела отвернувшись и предоставляла мне говорит сколько угодно. Она прислушивалась к тому, что говорили, и время от времени вставляла свое слово. Доктор гадал молодым дамам по руке и давал свободу своему языку; у него у самого были красивые маленькие руки и на одном пальце было кольцо.

Я чувствовал себя лишним и сел поодаль на камень. День клонился к вечеру.- Вот я сижу здесь одинокий на камне, - сказал я про-себя, - единственный человек, который мог бы меня отсюда увезти, оставляет меня преспокойно сидеть. Впрочем, все равно. Чувство бесконечного одиночества овладело мной. До меня доносился разговор, и я слышал, что Эдварда смеялась; услышав этот смех, я вдруг поднялся и подошел к компании; раздражение исчезло.

- Одну минутку, - сказал я.- Пока я сидел там, мне пришло в голову, что может-быть, вы хотите посмотреть мою книгу с мухами.- И я достал свою книгу.- Извините, что я не вспомнил этого раньше, будьте добры и просмотрите мою книгу, вы сделаете мне удовольствие, вы должны все посмотреть, здесь есть красные, желтые мухи.

Говоря кто, я снял свою шляпу; это было совсем лишнее, и я снова надел ее. Несколько минут царило молчание, и никто не брал у меня книги. Наконец доктор протянул руку и вежливо сказал:

- Благодарю вас, позвольте нам посмотреть эти вещицы. Для меня всегда было загадкой, как составляются такие книги.

- Я сам их составляю, - сказал я, исполненный к нему благодарности. И я тотчас же начал объяснят, как я это делал. Это так просто. Я покупал перьев и крючков; они не особенно хорошо были сделаны, но ведь, это для собственного употребления. Можно было покупать готовые мухи, оне были очень красивы. Эдварда бросила равнодушный взгляд на меня и на мою книгу и продолжала разговаривать со своими подругами.

- Вот здесь и материал, - сказал доктор.- Посмотрите, какие красивые перья!

Эдварда взглянула.

- Зеленые очень красивы, - сказала она, - дайте мне их посмотреть, доктор.

- Оставьте их себе, - воскликнул я, - прошу вас об этом. Это два зеленые птичьи пера. Доставьте мне это удовольствие, это будет для вас воспоминанием.

Она посмотрела на них и сказала:- Они кажутся то зелеными, то золотыми, смотря по тому, как их держать на солнце. Хорошо, благодарю, если вам так хочется мне их отдать.

- Да, я хочу вам их дат, - сказал я. Она взяла перья. Тотчас после этого доктор вернул мне книгу и поблагодарил. Он поднялся и спросил, не пора ли нам подумать о возвращении домой.

Я сказал:

- Да, Бога ради. У меня дома осталась собака; да, видите ли, эта собака - мой друг; она лежит и думает обо мне, а когда я прихожу, она кладет передния лапы на подоконник и встречает меня. День был такой прекрасный, он скоро кончится; поедемте домой. Благодарю вас всех за компанию.

Я стоял поодаль, чтобы видеть, какую лодку выберет Эдварда: я решил ехать в другой. Вдруг она позвала меня. Я с удивлением посмотрел на нее, её лицо пылало. Потом она подошла ко мне, протянула мне руку и нежно сказала:

- Благодарю за перья!... Мы ведь поедем в одной и той же лодке?

- Если хотите, - отвечал я.

Мы сели в лодку, она села рядом со мной на скамейке, так что касалась меня своим коленом. Я посмотрел на нее и она посмотрела на меня одно мгновение. Мне было приятно прикосновение её колена, я чувствовал себя вознагражденным за этот неудавшийся день, и ко мне возвращалось радостное настроение, как вдруг она переменила положение, повернулась ко мне спиной и начала говорить с доктором, сидевшим у руля. В продолжение целой четверти часа я вовсе не существовал для нея. Тогда я сделал то, в чем я потом очень раскаивался, и до сих пор не могу забыть. У неё упал с ноги башмак, я схватил его и швырнул далеко в воду, от радости ли, что она была так близко ко мне, или желая обратить на себя её внимание и напомнить ей о моем существовании - не знаю. Все это произошло так быстро, я и не думал, я поддавался какому-то внушению. Дамы подняли крик, я сам был словно раздавленный тем, что я сделал; по какая была в том польза? Дело было сделано. Ко мне пришел на помощь доктор, он крикнул: "Гребите" и стал править к башмаку. В следующее мгновение гребец уже схватил его, как раз когда башмак уже исчезал под водяной поверхностью. Гребец измочил рукав по самый локоть.

Тогда раздалось в обеих лодках громогласное ура по случаю спасения башмака.

Я был пристыжен и чувствовал, что меняюсь в лице в то время, как я вытирал башмак носовым платком. Эдварда взяла его у меня молча. И, спустя лишь некоторое время, она сказала: - Никогда ничего подобного я не видела.

- Да, не правда ли?- сказал я тоже. Я улыбнулся и принял важный вид; я старался показать, что эту шутку я выкинул потому, что что-то под этим кроется. Но что могло под этим крыться? Доктор в первый раз посмотрел на меня с презрением.

Прошло некоторое время, лодки плыли домой, неприятное настроение общества исчезло, мы пели, приближаясь к пристани.

Эдварда сказала:

- Знаете, мы ведь еще не все вино выпили, осталось еще много. Мы устроим еще праздник, второй праздник, попозже; мы будем танцовать, мы дадим бал в нашем зале.

Когда мы вышли на берег, я начал свои извинения перед Эдвардой.

- Как мне хочется скорей назад в свою хижину, - сказал я.- Это был мучительный для меня день.

- Разве это был мучительный для вас день, господин лейтенант?

- Я полагаю, - сказал я и отвернулся в сторону, - я полагаю, что испортил день себе и другим. Я бросил ваш башмак в воду.

- Это была замечательная выдумка.

- Простите меня, - сказал я.

XVI.

Бог мне свидетель, я решил сохранить спокойствие, что бы ни случилось. Разве я навязывался на знакомство с ней?

Нет, нет, никогда; я очутился лишь в один прекрасный день на её дороге, когда она проходила. И что за лето здесь, на севере. Майские жуки уже перестали летать, и люди становились для меня все менее и менее понятны, хотя солнце освещало их и день и ночь. На что смотрели их голубые глаза и какие мысли таились за их страшными лбами? Впрочем, они все были для меня безразличны. Я брал свои удочки и ловил рыбу два дня, четыре дня; по ночам я лежал в своей хижине с широко раскрытыми глазами...

- Я четыре дня не видел вас, Эдварда?

- Четыре дня, верно. Но, послушайте, у меня много было дела. Вот подите, посмотрите!

Она повела меня в зал.

Столы были вынесены, стулья были расставлена по стенам; каждая вещь была переставлена с своего места; люстра, печь и стены были фантастически задрапированы черной материей из лавки и убраны вереском, рояль стоял в углу.

Это было её приготовление к "балу".- Как вы это находите?- спросила она.

- Чудесно, - отвечал я. Мы вышли из комнаты.

Я сказал:-Но, послушайте, Эдварда, вы совершенно и окончательно забыли меня?

- Я вас не понимаю, - отвечала она удивленно.- Разве вы не видите, все это я сама сделала. Так возможно ли мне было притти к вам?- Нет, - сказал я, - вы, может-быть, не могли ко мне притти.- Я был утомлен и измучен бессонницей, слова мои бессмысленны и бессвязны, весь день я чувствовал себя несчастным.- Да, вы не могли ко мне притти. Что я хотел сказать: одним словом произошла какая-то перемена между нами, что-то случилось. Да, но по вашему лицу я не могу прочесть, что именно. Какой у вас страшный лоб, Эдварда. Я сейчас только это заметил.

- Но я вас не забыла! - воскликнула она покраснев и взяв меня вдруг под руку.

- Нет, нет, может-быть вы и не забыли меня. Но тогда я совсем не знаю, что говорю. Одно из двух!...

- Завтра вы получите приглашение. Вы должны со мной танцовать. Как мы будем танцовать?!

- Вы проводите меня кусочек дороги?- спросил я.

- Сейчас? Нет, я не могу, - отвечала она.- Сейчас приедет доктор и должен мне кое в чем помочь, там нужно кончить. Да, так на находите, что комната так сойдет? Но не думаете ли вы...

Перед домом остановился экипаж.

- Доктор сегодня приехал в экипаже? - спрашиваю я.

- Да, я послала за ним экипаж, я хотела...

- Поберечь его больную ногу, да. Нет, позвольте мне теперь удалиться... Здравствуйте, здравствуйте, доктор! Рад вас видеть. Как всегда, здоровы и бодры? Надеюсь, вы извините меня, что я исчезаю.

На улице, у крыльца, я обернулся еще раз. Эдварда стояла у окна и смотрела мне вслед; она раздвинула обеими руками гардины, чтобы видеть; выражение её лица было задумчивое. Смешная радость овладевает мной, я быстро удаляюсь от дома, легкой походкой, с потемневшим взглядом; ружье в моей руке казалось легким, как тросточка. "Если бы я ею обладал, я был бы хорошим человеком", подумал я. Я достиг леса и продолжал думать: "Если бы я ею обладал, я служил бы ей неустанно, как никто, и если бы она оказалась недостойной меня и требовала бы от меня невозможного, я бы сделал все, что мог, да даже больше чем мог, и я радовался бы тому, что она моя..."

Я остановился, встал на колени и в порыве смирения и надежды стал целовать какия-то травки на краю дороги, потом я снова встал.

В заключение я почувствовал в себе уверенность.

Ея изменившееся за последнее время поведение было просто её манерой; она стояла и смотрела мне вслед, когда я уходил, она стояла у окна и следила за мной взглядами, пока я не исчез, что же она могла сделать большаго.

Мой восторг совершенно смутил меня, я был голоден, и я не чувствовал этого.

Эзоп бежал впереди; минуту спустя, он начал лаять. Я поднял голову; женщина, с белым платком на голове, стояла на углу, около хижины; это была Ева, дочь кузнеца.

- Здравствуй, Ева! - крикнул я.

Она стояла около высокого серого камня, лица у неё было красное, она сосала свой палец.

- Это ты, Ева. Что тебе нужно?

- Эзоп меня укусил, - отвечала она и потупила глаза.

Я осмотрел её палец. "Она сама себя укусила". У меня мелькнула мысль, и я спрашиваю:

- Ты уже давно здесь стоишь и ждешь?

- Нет, не долго, - отвечает она.

И прежде, чем кто-нибудь из нас сказал еще слово, я беру ее за руку и веду ее в хижину.

XVII.

Я пришел как всегда прямо с рыбной ловли и очутился на "балу" с ружьем и ягдташем, только на этот раз я надел свою лучшую кожаную куртку. Было уже поздно, когда я пришел в Сирилунд; я слышал, что в доме танцовали; немного спустя, раздались возгласы: "Охотник пришел, лейтенант!" Меня окружили несколько молодых людей и хотели видеть мою добычу; я подстрелил пару морских птиц и поймал несколько вохн. Эдварда, улыбаясь, поздоровалась со мной, она танцовала перед этим и раскраснелась.

- Первый танец со мной, - сказала она.

И мы начали танцовать. Никакого несчастия не случилось; у меня кружилась голова, но я не упал. Мои высокие сапоги скрипели, я сам слышал этот скрип и решил не танцовать больше, кроме того, я поцарапал крашеный пол. Но я радовался, что не наделал еще чего-нибудь хуже.

Оба приказчика господина Мака были налицо и танцовали основательно и серьезно, доктор усердно принимал участие в тяжелых танцах. Кроме этих мужчин были еще четыре молодых человека, сыновья первых лиц при главной церкви, пробста и окружного врача. Потом пришел туда незнакомый торговый агент, он отличался красивым голосом и напевал в такт с музыкой; временами он сменял дам у рояля.

Я уже не помню, как прошли первые часы, но из второй части ночи я все помню. Красное солнце все время светило в комнату, и морские птицы спали. Нас угощали вином и пирожками, мы громко разговаривали, пели; смех Эдварды весело и беззаботно раздавался по комнатам.

Но отчего она ни слова не говорила со мной? Я подошел к ней и хотел сказать любезность, какую только мог; на ней было черное платье, может-быть это было ее конфирмационное платье, оно стало коротко для нея, но оно шло к ней, когда она танцовала, и это я хотел ей сказать...

- Как это черное платье...- начал я. Но она встала, обняла одну из своих подруг и ушла с ней. Это я повторил несколько раз.

- Ну, хорошо, - подумал я, - что же с этим поделаешь? Но почему тогда она стоит у окна и грустно смотрит мне вслед, когда я от неё ухожу?

Одна дама пригласила меня танцовать. Эдварда сидела недалеко, и я громко ответил:- Нет, я сейчас уйду.

Эдварда вопросительно посмотрела на меня и сказала:- Уйдете? О, нет, вы не уйдете.

Я остолбенел и чувствовал, что стиснул зубами губы.

- То, что вы сейчас сказали, кажется, очень многозначительно, фрёкэн Эдварда, - сказал я мрачно и сделал несколько шагов к двери.

Доктор загородил мне дорогу, и сама Эдварда быстро подошла.

- Не понимайте меня неправильно, - сказала она горячо.- Я хотела сказать, что вы, вероятно, будете последним, который уйдет, самым последним. И кроме, всего того только час... Послушайте, - продолжала она с блестящими глазами, - вы дали нашему гребцу пят талеров за то, что он спас мой башмак от потопления. Но это черезчур большая цена.

И она искренно рассмеялась, обернувшись к остальным.

Я стоял с широко раскрытым ртом, обезоруженный и смущенный.

- Вам угодно шутит, - сказал я, - я не давал вашему гребцу пяти талеров.

- Вот как, вы не давали?- Она открыла в кухню дверь и позвала гребца.- Иаков, ты помнишь нашу поездку в Кухольмен? Ты спас мой башмак, упавший в воду?

- Да, - отвечал Иаков.

- Ты получил пят талеров за то, что спас мой башмак?

- Да, вы дали мне...

- Хорошо. Ты можешь итти.

Чего она хочет достигнуть этой выходкой?- подумал я.- Хочет ли она меня пристыдить? Это ей не удастся, я не краснею от таких вещей. Я сказал громко и ясно:

- Я должен всем сказать, что это или ошибка или обман. Мне и в голову не приходило давать гребцу пять талеров за ваш башмак. Я может-быт, должен был это сделать, но пока этого не было.

- А теперь будем продолжать танцовать, - сказала она, наморщив лоб, - отчего мы не танцуем?

- Она должна мне дать объяснение, - сказал я про-себя; я пошел и начал выжидать минуты, когда бы я мог с ней поговорить. Она пошла в соседнюю комнату, я за ней.

- Ваше здоровье! - сказал я и хотел с ней чокнуться.

- У меня пустой стакан, - ответила она коротко.

- Я думал, что это ваш стакан!

- Нет, это не мой, - сказала она и отвернулась к своему соседу.

- В таком случае извините меня!

Многие из гостей заметили этот маленький инцидент. Сердце заколотилось у меня в груди; я сказал, задетый за живое:

- Но все-таки вы должны дать мне объяснение...

Она встала, взяла меня за обе руки и сказала убедительно:

- Но не сегодня, не сейчас, мне так грустно. Боже, как вы на меня смотрите! А когда-то мы были друзьями...

Пораженный, я отвернулся и пошел к танцующим.

Вскоре после этого вошла и Эдварда; она встала у рояля, где сидел торговый агент и играл танцы; её лицо в эту минуту было полно тайной грусти.

- Я никогда не училась играть, - говорила она, с потемневшим взглядом смотря на меня.- Ах, если бы я умела.

На это я ей ничего не мог ответить. Но сердце мое снова стремилось к ней и я спросил:

- Отчего вы вдруг стали такой печальной, Эдварда? Если бы вы знали, как я страдаю от этого.

- Не знаю почему, - отвечала она. - Может-быть, от всего, вместе взятаго. Если бы эти люди могли бы сейчас же уйти, все до одного. Нет, не все; не забудьте, вы должны быть последним.

И снова я ожил при этих словах, и глаза мои заметили свет в комнате, наполненной солнцем. Ко мне подошла дочь пробста и начала со мной разговор; я бы хотел, чтобы она была далеко, далеко от меня, и отвечал ей коротко. Я все время не смотрел на нее, потому что, вероятно, это она говорила о моем зверином взгляде.

Она обратилась к Эдварде и рассказала ей, как однажды за границей, кажется в Риме, ее преследовал на улице какой-то господин.

- Из одной улицы в другую он все бежал за мной и улыбался, - говорила она.

- Так разве он был слепой?- воскликнул я, чтоб доставить удовольствие Эдварде. И при этих словах я пожал плечами.

Молодая дама тотчас же поняла мой грубый намек и отвечала:

- Да, по всей вероятности, раз он мог преследовал такую старую и отвратительную особу, как я.

Но не добился от Эдварды благодарности, она увела свою подругу; оне шептались между собой и качали головой. С этой минуты я был вполне предоставлен самому себе.

Проходит еще час, морские птицы там, на шхерах, уже начинают просыпаться, их крик доносится до нас через раскрытые окна. Радость охватывает меня, когда я слышу эти первые крики, и меня тянет туда, к шхерам...

Доктор опять пришел в хорошее настроение духа и сосредоточил на себе всеобщее внимание. Дамам не надоедало быть все время около него. "Это мой соперник" думал я и я думал также о его хромой ноге и жалкой фигуре. Он выдумал новое остроумное проклятие, он говорил: - Смерть и глупец! - и каждый раз, когда он употреблял это проклятие, я громко смеялся. Среди моих терзаний мне пришла в голову мысль оказывать всевозможные любезности этому человеку, потому что он был моим соперником. Доктор постоянно был у меня на первом плане, я кричал - слушайте же, что говорит доктор! - и я заставлял себя громко смеяться над его выражениями.

- Я люблю мир, - говорил доктор, - я цепляюсь руками и ногами за жизнь. И когда я умру, я надеюсь получить свое место в вечности как раз над Лондоном или Парижем, чтобы я мог постоянно, постоянно слышать шум человеческого канкана.

- Великолепно! - воскликнул я и закашлялся от смеха, хотя я был совершенно трезвый.

Эдварда, кажется, тоже была в восторге. Когда гости начали уходить, я забрался в маленькую соседнюю комнату, сел и начал ждать. До меня доносилось с лестницы одно "прощайте" за другим, доктор тоже простился и вышел. Скоро замерли все голоса. Сердце мое сильно билось, пока я дожидался.

Эдварда вернулась назад. Увидя меня, она, удивленная, остановилась, затем, улыбаясь, сказала:

- Ах, так это вы. Это было любезно с вашей стороны дождаться до самого конца, я до смерти устала.

Она продолжала стоят. Я сказал, вставая:

Кнут Гамсун - Пан - Из бумаг лейтенанта Томаса Глана (Pan). 1 часть., читать текст

См. также Кнут Гамсун (Knut Hamsun) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :