Кнут Гамсун
«Отъявленный плут.»

"Отъявленный плут."

Перевод Е. Кившенко.

Дорогой читатель! Я встретил этого человека на кладбище. Я и пальцем не пошевельнул, чтобы войти с ним в какия-нибудь отношения, но он тотчас же завладел мной. Я только сел на скамью, на которой он уже сидел до меня, и спросил:

- Не помешаю ли я вам?

И он сейчас же начал:

- Нет, вы нисколько мне не мешаете! - сказал он и подвинулся, чтобы дат мне место. - Я вот сижу здесь и смотрю на все эти мертвые богатства.

И он движением руки указал на могилы. Мы находились на кладбище Христа.

Чем ближе подвигалось время к полдню, тем оживленнее становилось там: каменщики и другие рабочие прошли один за другим, старый сторож сидел уже в своей будке и читал газету. То там, то здесь появлялись женщины в трауре; оне сажали цветы, поливали их или подрезали слишком высокую траву. И птицы громко чирикали среди ветвей огромных каштановых деревьев.

Мой сосед был мне совершенно незнаком; он был еще довольно молод, широкоплеч, плохо выбрит и в сильно поношенном костюме. Морщины на лбу, громкий, полный особенной важности голос, привычка как-то вдумчиво щуриться во время разговора - все это вместе взятое делало его тем, что обыкновенно называют опытным и видавшим виды человеком.

- Вы здесь чужой?

- Я провел девять лет вдали от этой местности.

Он откинулся на спинку скамьи, вытянул ноги и продолжал смотреть на могилы. Из кармана его пальто торчали немецкие и французские газеты.

- Как грустно на таком кладбище! Сколько мертвых собрано тут в одном месте! Сколько убитых сил, и как мало оне достигли!

- Что вы хотите этим сказать? - спросил я.

- Да ведь это место погребения солдат.

"А, вот что. Значит - это вечный мир!" - подумал я про себя. Он же продолжал:

- Но постыднее всего - это культ, который воздают мертвым, этот современный способ оплакивания умерших...

- Ну, да ведь это можно назвать просто набожною безцельностью.

Он быстро выпрямился.

- Разве вы не знаете, что на эти могилы затрачено целое состояние в одном даже граните! А затем еще раскидывают по песку дорого стоящие цветы, заводят удобные скамьи, чтобы на них сидеть и оплакивать покойников. Воздвигают какие-то мраморные кумиры, знаете, из тех мраморных каменоломен, которые находятся там наверху, в Грейфенберге,- одним словом, здесь целое окаменелое состояние. Кладбище - это самое богатое и менее всего подвергающееся банкротству место в городе... Не правда ли, это дает пищу уму, тут есть над чем подумать! Однажды вложенное сюда состояние остается здесь, оно неприкосновенно, потому что оно мертвое. Оно только требует управления, т.-е. надзора за собой, требует слез, цветов, которые лежат и вянут на песчаных холмах, венков, доходящих до пятидесяти крон за штуку...

"Социалист,- подумал я,- какой-нибудь странствующий ремесленник, побывавший за границей и научившийся там кричать о капитале и капиталистах".

- Вы, кажется, тоже чужой в этом городе?- спросил он.

- Да.

Он опять откинулся назад, прислонился к спинке скамьи и стал думать и щуриться, щуриться и думать.

Двое стариков медленно прошли мимо нас. Оба шли, опираясь на палки, сгорбленные, грустнопокорные, шопотом говоря друг с другом,- быть может, родители, идущие навестить могилы детей. Порыв ветра пронесся по кладбищу, поднимая и крутя пыль, остатки увядших цветов и шелестя упавшей и уже высушенной солнцем листвой, покрывавшей дорожки.

- Смотрите,- вдруг заговорил он, не меяяя своей позы, только слегка указывая глазами на дорожку.- Видите вы эту даму, которая идет прямо на нас? Обратите на нее внимание, когда она пройдет совсем близко.

Ничего не могло быть легче этого: она почти коснулась нас своим черным платьем, и её длинная траурная вуаль задела наши шляпы.

Маленькая девочка следовала за ней, неся цветы, а совсем позади шла женщина, держа в руках грабли и лейку. Затем оне исчезли из вида на повороте к нижней части кладбища.

- Ну? - спросил он.

- Ну? - ответил я.

- Вы ничего не заметили?

- Ничего необыкновеннаго! Она только взглянула на нас.

- Прошу извинения,- она посмотрела на меня. Вы улыбаетесь и собираетесь убеждать меня, что из-за этого между нами не возгорится ссоры? Дело в том, что несколько дней тому назад она вот точно так же прошла здесь. Я тут сидел с могильщиком и старался привить ему немного презрения к его ремеслу.

- Но скажите, пожалуйста, зачем?

- Да потому, что он бесполезно роет землю к великому вреду живущих, которые должны жить землей.

"А, значит, это несчастный заблуждающийся вольнодумец,- подумал я про себя.- Да где же можно найти в священном писании, что умерших не следует погребать в земле? Ну, ты становишься уже скучным".

- Я сидел здесь,- начал он опять,- и разговаривал с могильщиком. "Это ведь несправедливость и заблуждение",- говорил я ему. В это время эта дама проходила мимо нас; она слышала мои слова и посмотрела на меня. Как это я могу говорить о несправедливости и заблуждении в таком священном месте?! Да, кстати, обратили вы внимание на старуху, несшую грабли и лейку в огрубелых от работы руках? А на её спину? Видели вы, до чего она согнута? Это человеческое существо утратило здоровье, постоянно перерывая землю, этот источник жизни, чтобы затем оставить ее, так сказать, лежать под паром. Да, хорошо ли вы видели это? Она шла на три, на четыре шага позади этой важной дамы, которая направляется к какой-то могиле, чтобы выставить там напоказ свое горе и свой траур. А видели вы, что несла маленькая девочка?

- Цветы.

- Да, камелии и розы. Вы хорошо их видели? Цветы по кроне за штуку. Нежные цветы, очень чувствительные ко всему: стоит яркому солнцу коснуться их своими лучами, и они умирают. Через четыре дня их выкинут туда, за решетку, и на их место положат другие.

Тогда я решил хорошенько ответить вольподумцу и сказал:

- Пирамиды обошлись еще дороже.

Эти слова, однако, не произвели того действия, какого я ожидал. Он, повидимому, уже раньше слышал это возражение.

- В то время не царила бедность,- ответил он. - Кроме того, Египет был житницей, снабжавшей хлебом всю Римскую империю, да и свет не был тогда так тесен, как теперь. Я могу по опыту сказать, до чего свет стал тесен. Впрочем, не я лично производил этот опыт, а другой. Но я знаю только то, что пирамида среди пустыни - одно, а хорошо содержимая современная могила среди густо населенного города - совсем другое. Оглянитесь-ка кругом: сотни могил, памятники на огромную сумму, гранитные облицовки из Грейфенберга по три кроны шестьдесят эр за локоть. Я уже не говорю о надписях, об изысканной роскоши в выборе каменных колонн, полированных или не полированных, высеченных или отлитых, белых, красных или зеленых... Посмотрите, какое количество дерна здесь употреблено. Я говорил об этом с могильщиком; торговля этим предметом приняла такие размеры, что теперь с большим трудом и с большими затратами достают дерн и торфяные кирпичи.

На это я позволил себе заметить, что не следует лишать жизнь известной степени идеальности; эта идеальность должна иметь и имеет право на существование. Есть известная доля и этического значения в том, что люди хотят иметь для своих дорогих умерших несколько лишних кусков дерна или несколько штук торфяных кирпичей. Я, впрочем, остался и до сего дня при этом мнении.

- Видите ли,- сказал он резко и отрывисто,- на те суммы, которые здесь бесполезно тратятся или просто выбрасываются, могли бы существовать целые семьи, восинтываться многия дети, а сколько можно было бы поддержат надломленных существований. Теперь вон там сидит эта молодая женщина и вкапывает в песок камелии, ценность которых равняется стоимости двух детских костюмов. Когда горе имеет средства на такие расходы, оно становится постепенно очень прихотливой лакомкой.

Очевидно, это был социал-демократ, чего доброго даже и анархист, которому доставляло удовольствие опрокидывать и ставить вверх ногами самые серьезные вещи и вопросы. Я слушал его все с меньшим интересом. Он продолжал:

- А там наверху сидит человек - сторож. Знаете ли вы, в чем состоят его обязанности? Во-первых, в чтении по складам газеты, а во-вторых - в присмотре за могилами. Ведь в этом культе мертвых существует определенный и очень строгий порядок. Сегодня, когда я сюда пришел, я сказал сторожу: "Если я увижу здесь ребенка, крадущего цветы, чтоб на вырученные за них деньги купить себе учебник, или маленькую девочку, исхудалую, робкую, которая стащит камелию, чтобы продать ее и купить себе кусок хлеба, я не только не донесу на нее, но еще помогу ей в этом".- Это я называю нечестным и несправедливым,- сказал старик-сторож. Да, он назвал это нечестным. Голодный человек останавливает вас на улице и просит сказать ему, который час. Вы достаете часы,- обратите внимание при этом на его глаза,- а он с быстротой молнии вырывает их у вас и убегает, и вам представляются тогда только две альтернативы: вы можете донести о покраже и спустя несколько дней получить обратно ваши часы, которые найдут у закладчика, а через двадцать четыре часа обыкновенно находят и преступника. Или же вам предоставляется право сохранить молчание о происшедшем. Да, эта вторая альтернатива,- вы можете молчать... В сущности, я немного устал, потому что я всю ночь не спал.

- Вот как! Вы не спали? Но день быстро подвигается вперед, и мне нужно приниматься за работу.

Говоря это, я встал, чтоб уйти. Он указал жестом на море и на мост и опять заговорил:

- Я бродил там по всем этим притонам, чтобы узнать, как спят нужда и горе. Прислушайтесь-ка немного к тому, что я вам сейчас расскажу. На свете происходят такие странные вещи! Как-то раз вечером, лет девять тому назад, сидел я здесь на этом самом месте. Я даже помню, что это была та же самая скамья,- ну, вот,- и тогда случилось нечто, чего я не могу забыть до сих пор. Было уже поздно. Все посетители кладбища разошлись по домам; каменотес, лежавший животом на мраморной доске тут невдалеке и высекавший надпись, наконец окончил свою работу, надел куртку, разложил свои инструменты по разным мешкам и ушел. Поднимался ветер, среди каштановых деревьев уже слышался громкий шелест листьев, и маленький, расшатанный железный крест, стоявший тут, совсем поблизости,- конечно, он уже не существует,- тихо покачивался от порывов ветра. Я поплотнее застегнул свою куртку и только что собирался уйти, как на повороте показался могильщик. Проходя мимо меня, он спросил, не видал ли я маленькой девочки в желтом платье со школьным ранцем. - Нет, не видал. Но в чем дело? При чем тут эта маленькая девочка? - "Она украла цветы",- ответил могильщик и пошел дальше. Я сидел здесь совсем тихо и ждал его возращения.- Ну, что, нашли вы ее?- "Нет, но я запер калитку".- Значит, начнется настоящая облава. Маленькая девочка была, наверное, еще здесь, и, конечно, следовало очень строго отнестись к её поступку. "Ведь это сегодня уже третья воровка, укравшая цветы. Школьницы,- умненькие маленькие девочки, которые должны были бы знать, что это нечестно... Да, да, оне воруют цветы, связывают из них букетики и продают их. Хорошие дети, нечего сказать! - Я пошел с могильщиком и некоторое время помогал ему искать маленькую девочку. Но она хорошо спряталась. Мы захватили с собой и сторожа, мы искали втроем и никого не нашли. Стемнело, и мы прекратили наши поиски.

- Где обворованная могила?

- Там дальше, да к тому же это могила ребенка. Слыханное ли это дело? Я отправился на указанное место. И оказалось, что я хорошо знаю эту могилу. Я хорошо знал маленькую умершую девочку, и мы похоронили ее как раз в этот день. С могилы исчезли все цветы, в том числе и мои.

- Мы должны отыскать воровку,- сказал я.- Подобный поступок просто безобразие!

И мы втроем опять принялись за поиски. Вдруг внизу, на повороте какой-то дорожки, я увидал меленькое человеческое существо - девочку, которая притаилась за огромной полированной колонной, поставленной на могиле бригадного фогта Витте. Девочка прижалась к земле и пристально смотрела на меня. Она так съежилась, что её шея, казалось, вросла в спину. Но я узнал эту девочку,- это была сестра умершей.

- Милое дитя мое, зачем ты так долго остаешься на кладбище? - спросил я.

Она ничего не ответила и даже не шевельнулась. Я поднял ее, взял ранец и сказал, что она должна пойти со мной и вернуться домой.

- Маленькая Ганна наверное была бы недовольна, если б узнала, что ради неё ты сидишь здесь так поздно.

И девочка пошла со мной, а я продолжал:

- Знаешь ли ты, что какая-то злая девочка украла цветы с могилы Ганны? Да, маленькая девочка в желтом платье. Не встречалась ли она тебе? Ну, да ничего, мы ее скоро поймаем.

Моя маленькая спутница спокойно шла рядом со мной и молчала.

- Да вы ее поймали! - крикнул мне вдруг могильщик.- Вот мы и нашли воровку!

- Как? где?

- Где? Да ведь вы же держите ее за руку.

Но тут я невольно усмехнулся.

- Нет, вы ошибаетесь, она не воровка - это сестренка той девочки, которую мы сегодня хоронили. Ее зовут Элиной, и я ее давно знаю.

Но могильщик настаивал на своем, да и сторож узнал ее по красному рубцу на подбородке. Она украла цветы с могилы сестры, и бедняжка не могла привести ни одного довода в оправдание своего поступка. Теперь я обращаю ваше внимание на следующее: я давно знал обеих сестер, мы долго жили на одном и том же заднем дворе, и оне обе часто играли под моим окном. Сестры иногда ссорились, даже дрались, но это не мешало им быть очень милыми детками, всегда заступавшимися друг за друга, когда на них нападали другие. Ну, а этому им не у кого было научиться. Их мать - очень дурная особа - редко бывала дома, а отец,- насколько мне помнится, у каждой был свой отец,- да, отца оне никогда не видали. Обе девочки жили в какой-то дыре, немногим разве больше вот этой могильной плиты, а так как моя комната находилась как раз напротив, то я часто стоял у окна и следил за ними. Ганна в большинстве случаев одерживала верх; она, впрочем, была старше на несколько лет и часто бывала так благоразумна, как взрослая. Она всегда доставала жестянку с хлебом, когда им хотелось есть, а летом, когда на дворе становилось невыносимо жарко, Ганна прикрепляла к окну старую газету, чтобы защитить себя и сестру от слишком ярких солнечных лучей. Часто слыхал я, как она спрашивала уроки у сестры перед тем, как отправиться в школу. Ганна была маленькое, горбатенькое созданьице с серьезным недетским лицом, и жизнь её на земле была недолга.

- Обыщем-ка ранец! - сказал могильщик.

И что же? В ранце, действительно, лежали цветы; я узнал даже свои собственные. Что мог я сказать? А маленькая грешница стояла молча, с самым закоренелым видом. Я встряхнул ее и принялся допрашивать, но она все так же упорно молчала. Тогда могильщик сказал, что обратится к полиции, и повел девочку. У калитки она, казалось, поняла, наконец, что должно затем последовать, и спросила:

- Куда вы меня ведете?

- В полицейский участок,- ответил могильщик.

- Я их не украла,- сказала она.

- Как, ты их не украла? Да ведь они же лежали в твоем ранце, мы все их видели, а ты говоришь, что не крала цветов.

У калитки рукав платья Элины зацепился за ручку замка; рукав почти вырвался, и сквозь прореху виднелась теперь худенькая, маленькая ручка.

Мы пришли в участок. Произошло неприятное объяснение, но, насколько мне помнится, маленькую Элину отпустили без всякого наказания. Я вскоре потерял ее из виду, так как уехал и находился девять лет в отсутствии.

Теперь я несколько иными глазами смотрю на все это происшествие. То, что мы тогда сделали, было большой несправедливостью. Она, конечно, не украла цветов. Но если б она даже и сделала это? Я теперь говорю себе: а почему бы ей было не сделать этого? Да, может ли быть что-нибудь несправедливее нашего поступка тогда? А между тем, ни один судья не может нас осудить за это: мы просто задержали ее и отдали в руки правосудия, вот и все. Я вам еще вот что скажу: я недавно видел Элину и могу вас свести к ней.

Он сделал паузу.

- Если хотите понять, что я теперь расскажу вам, то вы должны слушать с большим вниманием! "Да,- сказала Ганна своей сестре,- когда я умру, я получу цветы, может быть, даже много цветов, так как учительница принесет букет да и фрау Бендиш расщедрится на венок"...

Но маленькая больная была умна и практична, точно старуха. Калека и слабенькая, она была не пригодна к жизни и не жизнеспособна, но болезнь как бы обострила её наблюдательность и сообразительность. Когда она говорит, другая - та младшая сестренка - молчит и старается понять ее. Оне всегда одне, матери не бывает дома, и только время от времени фрау Бендиш присылает им какую-нибудь еду, и оне не умирают с голоду. Теперь сестры не ссорятся; много уже времени прошло с их последней ссоры, и все прежние раздоры, бывавшие во время игр, давно позабыты.

- Но цветы,- продолжала больная,- не представляют ничего особеннаго; они так быстро вянут. А ведь увядшие цветы на могиле куда как некрасивы. И когда я буду там лежать мертвой, я все равно их не увижу, да и согреть меня они не могут. А помнишь ли, Элина, те туфли, которые мы раз видели на базаре? Вот те так греют.

Да, Элина хорошо помнила туфли. И чтобы доказать сестре, какая она умница, она принялась очень подробно описывать эти туфли.

- Теперь уже недалеко до зимы,- говорит больная,- и в окно так страшно дует, что мохнатая тряпка, которая висит там на гвозде и которою оне обе моются, совсем промерзает и становится жесткою. Элина могла бы купить пару таких теплых туфель.

И обе сестры взглянули друг на друга. О, Элина совсем не так глупа.

Да, да, Элина могла бы взять те цветы, которые принесут ей, умершей. Ну, конечно, она могла бы это сделать... По воскресеньям по улицам гуляет такая масса людей. А сколько людей едут с цветком в петличке, да, как часто проезжают мимо них в экипажах мужчины с цветами в петлице! Наверное, они покупают эти цветы.

Элина спрашивает, не может ли она купить также и котенка?

Да, если у ней останутся лишния деньги. Но, прежде всего, она должна купить теплые туфли.

Так порешили оне между собой, и никому не было никакого дела до того, что эти дети порешили между собою.

Только Элина должна была помнить, что цветы надо взять в тот же день, пока они еще не завяли.

- Каких лет была больная девочка? - прервал я рассказчика.

- Полагаю, лет двенадцати-тринадцати. Ну, да ведь тут годы не при чем: у меня была сестренка, она училась греческому языку еще совсем крошкой. Но Элина, как вам известно, потерпела неудачу. Собственно говоря, наказана она не была. Полиция только постаралась нагнать на нее спасительный страх, и можно сказать, что девочка сравнительно дешево отделалась. А затем школьная учительница "занялась" ею. Знаете ли вы, что значит "заняться" ребенком? Это значит - чем-нибудь отличать его от других, постоянно испытывать его и тайно наблюдать за ним. Элину вызывали во время перемены:

- Милая Элина, подожди минутку, мне надо с тобой поговорить. - И ее начинают усовещевать, дружески, но решительно, в самые неподходящие моменты напоминая ей об её "проступке" и убеждая в необходимости испросить у Бога прощение.

И в девочке что-то надламывается - разбивается!

Элина становится апатичной ко всему, она приходит в школу неумытой, забывает дома книги. Находясь постоянно под подозрением, вечно преследуемая наблюдающими и испытующими взорами, она приобретает привычку прятаться от глаз учительницы и вообще избегает смотреть людям прямо в глаза. У ней мало-помалу является тот неприятный взгляд исподлобья, который придает ей трусливый и жалкий вид. Когда, наконец, наступает день её конфирмации, пастор пишет ей в назидание на заглавном листе её молитвенника изречение, в котором упоминает об известной заповеди, и все люди размышляют над этим изречением и над её прошлым. Тогда она уходит из церкви и покидает свою каморку. Солнце озаряет золотистым блеском город, люди снуют по улицам с цветами в петлице,- и она сама едет на прогулку за город - в экипаже... И вот сегодня ночью я ее опять встретил. Она живет вон там внизу. Она стояла под какими-то воротами и шопотом заговорила со мной. Я не мог ошибиться. Я сейчас же узнал её голос и узнал красный рубец на подбородке. Но, великий Боже, до чего она выросла и пополнела!

- Пойдем со мной, это я! - сказала она.

- Да, и я тот же,- ответил я,- но как ты выросла, Элина!

- Выросла? Это что еще за глуности? У меня нет времени для пустой болтовни. Если же мы хочешь подняться ко мне, так незачем здесь стоять и только отпугивать других и мешать. Я назвал ей мое имя, напомнил ей о заднем дворе, о маленькой Ганне, обо всем, что я знал.

- Пойдем к вам и поболтаем немного обо всем этом,- сказал я.

Когда мы пришли к ней, она спросила, угощу ли я ее какой-нибудь выпивкой. Да, вот какой она стала!

- Подумайте-ка, будь тут маленькая Ганна, мы могли бы, как бывало, посидеть втроем и болтать о разных разностях.

- Ну, что вы за вздор городите,- возразила она с резким смехом. - Кажется, вы опять впадаете в детство.

- А вы разве никогда не думаете о Ганне?

Она, взбешенная, плюнула на пол.

- Ганна и вечно Ганна! Неужели же я воображаю, что она еще дитя? Все, что касается Ганны, осталось далеко позади, и какая же это, в сущности, пустая болтовня! Не велеть ли принести выпить чего-нибудь?

- О, да, конечно!

Она сейчас же встала и вышла. Рядом из соседних комнат доносились ко мне голоса, хлопанье пробок, ругань, слабые заглушенные крики. Двери открывались и с шумом захлопывались; по временам кто-то выходил в коридор, громко звал прислугу и отдавал какия-то приказания.

Элина вернулась. Она хотела непременно сидеть у меня на коленях и закурила папироску.

- Отчего я не могу сидеть у тебя на коленях? - спросила она.

- Как давно вы здесь?

- Не знаю хорошенько, да и не все ли равно? Prosit!

Мы выпили. Она стала напевать совсем без голоса мелодию какой-то идиотски-нелепой шансонетки, слышанную ею в каком-нибудь загородном кабачке.

- Где вы этому научились, Элина?

- В Тиволи.

- Вы там часто бываете?

- Да, когда у меня есть деньги; но теперь у меня их почти никогда не бывает. А хозяйка непременно требует денег. Она ведь отбирает у нас большую часть, так что нам ничего почти не остается. Не можешь ли ты мне дать немного денег?

К счастью, у меня еще были деньги, и я ей дал. Она взяла, не поблагодарив даже, не выказав ни малейшего удовольствия, хотя, быть может, внутренно и испытывала некоторую радость при виде такого количества денег. Она потребовала, чтобы я заказал еще бутылку вина. Ей хотелось позвать товарок и угостить их вином.

И эти товарки пришли. У них у всех были туго накрахмаленные юбки, которые шуршали при малейшем движении, обнаженные руки и короткие завитые волосы. Элина представила им меня -она еще помнила мое имя. Она принялась им рассказывать высокомерным тоном, что я ей дал массу денег, что я её добрый старый друг, и она может у меня брать денег, сколько ей угодно.

И это всегда так было.

Товарки пили и становились все веселее, состязались в произношении самых недвусмыеленных двусмысленностей и рассказывали друг про друга разные вещи. Элина вдруг принялась ревновать меня к ним и, когда я начинал говорить с другой женщиной, она хмурилась и капризничала. Но я нарочно говорил с другими, чтобы заставить Элину высказаться, так как я хотел поглубже заглянуть в её душевный мир, Но я не достиг цели. Напротив, она с презрительным видом откинула назад голову, совсем замолчала и чем-то занялась.

А в конце концов она взяла шляпу и кофточку, как бы собираясь уйти.

- Как, вы хотите уйти? - спросил я.

Она ничего не ответила, только стала напевать с серьезным видом какую-то мелодию и, наконец, надела шляпу. Затем она вдруг открыла дверь, ведущую в коридор, и крикнула: "Гина! "

Это была её мать. И та пришла, тяжело ступая, слегка волоча ноги в больших истоптанных туфлях. Она постучалась в дверь, вошла и остановилась у порога.

- Сколько раз говорила я тебе, чтобы ты каждый день вытирала пыль с комода! - произнесла Элина резким тоном. - Какое свинство! Смотри, не заставляй меня повторять моих приказаний,- понимаешь? И фотографии над комодом обметать тоже каждый день.

Мать ответила: "хорошо" и повернулась к двери. Безчисленные морщины покрывали её лицо с сильно ввалившимися щеками. Она покорно выслушала замечание дочери и пристально смотрела на нее, как бы боясь чего-нибудь недослышать.

- И я желаю и требую - понимаешь ли? - чтобы ты помнила это! - повторила еще раз Элина.

Мать опять ответила: "хорошо" и ушла. Она осторожно притворила за собой дверь, чтобы только как-нибудь не нашуметь.

Элина стояла посреди комнаты совсем одетая, готовая к выходу. Она повернулась ко мне и сказала:

- Будет лучше всего, если вы теперь заплатите за вино и уйдете.

Я был поражен.

- Как? Я должен еще платить за вино? - сказал я.- Да постойте-ка, я ведь помню, что дал вам денег на вино. Но, может быть, у меня еще немного найдется.

И я начал рыться в карманах. Товарки её стали смеяться.

- А, так вот каков он, твой богач? Ты говорила, Элина, что получила так много денег от него, а теперь, оказывается, он не может заплатить даже за вино. Ха-ха-ха!

Но тут Элина пришла в ярость.

- Ступайте вы все вон! - крикнула она.- Я не хочу, чтобы вы здесь оставались. У него денег куры не клюют,- вот до чего у него много денег! Глядите-ка! Посмотрите, сколько он мне дал денег!

И она с злорадным торжеством выкинула из кармана на стол горсть бумажек и серебра.

- Он заплатил за вино, заплатил и мне. Да, да, смотрите хорошенько, вы еще никогда в жизни не видали такой кучи денег. Я могу заплатить за два месяца хозяйке,- понимаете ли вы это? Я только пошутила, чтобы его немного посердить и подразнить. А вы все убирайтесь вон отсюда!

И товарки принуждены были уйти. Элина резко и нервно рассмеялась, когда за ними закрылась дверь.

- Я не хотела, чтобы оне здесь оставались,- сказала она, как бы оправдываясь.- В сущности, это прескучные женщины, с которыми я не схожусь и не имею ничего общаго. Как ты находишь? Не правда ли, оне прескучные?

- Нет, я этого не нахожу,- ответил я, чтобы ее еще больше пристыдить.- Оне отвечают, когда их спрашивают, рассказывают то, что я желаю знать... Право, это милые девушки!

- Ну, тогда и ты можешь уходить! - крикнула Элина. - Иди за ними, если хочешь, я тебя не удерживаю!

Но, говоря это, она на всякий случай поспешила запрятать в карман деньги, которые разбросала по столу.

- Я хотел бы вам задать еще один вопрос,- сказал я,- если вы согласитесь спокойно выслушать меня.

- Задать мне вопрос? - ответила она презрительно.- Я не хочу иметь никакого дела с тобой. Ты, верно, опять хочешь говорить о Ганне? Это вечное пережевывание прошлаго, эти вечные разговоры о Ганне нагоняют на меня тошноту, и я становлюсь такой скверной. Нет, нет, этим ведь не проживешь!

- Не хотели ли бы вы переменить образ жизни... уйти от этой жизни? - спросил я.

Она сделала вид, что не слышит, и опять принялась что-то прибирать и приводить в порядок. При этом она посвистывала, как бы желая придать себе мужества.

- Уйти от этой жизни? - спросила она, внезапно останавливаясь передо мной. - Зачем? К чему? И куда мне уйти? Кто захочет жениться на мне? Кто захочет взять такую, как я? А служить я не желаю.

- Вы могли бы попробовать уехать отсюда и в другом месте начать вести честную жизнь.

- Какая нелепость! Замолчи лучше! Что ты - миссионером стал, что ли? Зачем мне уезжать отсюда? Я чувствую себя здесь очень хорошо. Знаешь что? Вели-ка принести еще бутылку вина! Но только для нас двоих, другим мы ничего не дадим. Гина! - крикнула она в дверь.

Она заказала вино, принялась пить его и становилась все менее и менее привлекательной. Теперь от неё нельзя было добиться разумного слова. Она, почти не переставая, мурлыкала какие-то отрывки уличных песен или сидела в глубоком раздумье. А затем снова начинала пить, и её поведение становилось все более отталкивающим. Она непременно хотела сидеть у меня на коленях, поминутно высовывала язык и повторяла при этом:- На, вот - смотри! - наконец, она прямо спросила:

- Останешься ты со мной на ночь?

- Нет! - ответил я.

- Ну, так я пойду искать, с кем провести ночь! - сказала она.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Разсказчик замолчал.

- Ну, и что же? - спросил я его.

- А что бы вы сделали, будь вам представлен такой выбор? Остались ли бы вы или ушли? Видите ли, в том-то и весь вопрос. Ну, и знаете ли, что я выбрал?

Он посмотрел на меня.

- Я остался,- сказал он.

- Вы остались? - спросил я.- Вы провели эту ночь там, с этой девушкой?

- Я ведь сказал вам, что у меня жалкая душонка,- ответил он.

- Но, Бога ради, скажите мне, как могли вы это сделать? Вы были пьяны, что ли?

- И это было, только под конец. Но прежде всего, я ведь так же подл и низок, как и другие люди - вот в этом-то и все дело. Это была девушка, жизненная повесть которой была мне известна. И вы не можете себе представить, какое сладострастное наслаждение представлялось для меня в возможности вести себя с ней самым необузданным образом. Способны ли вы понять это? Я поэтому и остался, и если бы вы знали, в какое море сладострастной необузданности мы погрузились!

И отвратительный циник, как бы удивляясь самому себе, с какой-то укоризной покачал головой.

- Ну, теперь я пойду к ней,- продолжал он.- Думаю, что ее еще можно спасти... Гм... Да, вы полагаете, вероятно, что я не гожусь для такого дела? Но я, быть может, не так уж скверен, как кажусь. Ведь вот вы теперь все думаете о том, что я провел с ней ночь. Но рассудите сами,- что было бы, не останься я с ней: пришел бы кто-нибудь другой, и вряд ли она бы выиграла от такой мены. Если б она могла свободно выбирать, она несомненно выбрала бы меня. Я ведь чуток, многое могу понять, а главное, я не поддавался ей. И что страннее всего - именно эта черта и привлекла ее, она сама сказала мне это: - Ты так умеешь противостоять мне и сопротивляться,- говорила она. Ну, скажите, как было устоять против такой особы? И при том же не следует забывать, что те цветы виноваты в том, что она стала именно такой, а не другой... Они были началом и причиной всего дальнейшаго. Будь дозволено брать цветы с могил, Элина была бы теперь порядочной девушкой. Но тогда мы ее поймали, и я сам помогал этому, да, сам помогал.

Он опять укоризненно покачал головой и погрузился в раздумье. Наконец, он как бы пробудился от тяжелаго сна и опять заговорил:

- Я наверное задержал вас? Да я и сам чувствую, что устал. Имеете ли вы представление о том, который может быть теперь час?

Я хотел вынуть часы, но их не оказалось при мне, я их позабыл дома.

- Благодарю вас, ведь это, в сущности, неважно.

И он встал, подал мне руку и обдернул вниз свои панталоны.

- Посмотрите, вот возвращается та знатная дама в трауре. У девочки уже нет цветов, оне лежат там, на могиле - розы и камелии,- дня через четыре оне завянут... И если какая-нибудь маленькая девочка присвоит себе эти цветы, чтобы затем на вырученные деньги купить себе пару теплых туфель, то, по-моему, в этом не будет ничего дурного или нечестнаго.

И он в течение почти целой минуты пристально глядел на меня, затем подошел совсем близко ко мне и громко расхохотался.

- Вот видите ли, какие истории следует рассказывать,- сказал он,- для них всегда найдутся добровольные и внимательные слушатели. Приношу вам тысячу благодарностей, любезный мой слушатель.

Он снял шляпу, поклонился и ушел.

Я остался в состоянии полной растерянности. Он как-то сразу погрузил меня в водоворот какой-то невероятной и странной путаницы и совершенно отуманил мой здравый рассудок. Какая свинья! Он провел ночь с этой девушкой! Да, с этой девушкой. Какая проклятая и лживая шутка! Он просто издевался надо мной, и весь его потрясающий рассказ не что иное, как сплошная ложь от начала до конца.

Но кто он, этот отьявленный плут? Если я еще раз встречусь с ним, задам же я ему. Он, чего доброго, прочел где-нибудь всю эту историю и вызубрил ее наизусть. Право, рассказ этот был не из плохих; несомненно, у этого молодца есть талант. Ха-ха-ха! Вот, можно сказать, ловко провел он меня. Да, прямо-таки за нос водил меня, да и только. и в том же состоянии смущения и растерянности я отправился домой. Мне понадобились часы,- их не было на моем столе. Я ударил себя по лбу.- Да ведь часы украдены! Ну, конечно, он украл мои часы в то время, как сидел рядом со мной на скамье. Ах, он негодяй!

Теперь мне оставались две альтернативы: я мог заявить об этом полиции и, спустя несколько дней, получить мои часы обратно от какого-нибудь закладчика, а затем поймали бы и этого молодца. Или же я мог ничего не заявлять и молчать обо всем происшедшем. Это была вторая альтернатива.

И я решил молчать.

Кнут Гамсун - Отъявленный плут., читать текст

См. также Кнут Гамсун (Knut Hamsun) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Пан - Из бумаг лейтенанта Томаса Глана (Pan). 1 часть.
Перевод О. Химона. I. Эти последние дни я все думаю и думаю о бесконеч...

Пан - Из бумаг лейтенанта Томаса Глана (Pan). 2 часть.
- Да, вам нужно теперь отдохнуть. Надеюсь, ваше дурное настроение прош...