Кнут Гамсун
«Загадки и тайны (Mysterier). 3 часть.»

"Загадки и тайны (Mysterier). 3 часть."

Судья не мог понять, как можно испытывать подобную антипатию не по отношению к какому-либо определенному человеку, а к целому городу, главному городу целой страны. Христиания, на самом деле, уж вовсе не так мала, она начинает занимать место среди других перворазрядных городов Европы. Что можно, напр., сказать о таком кафе, как "Grand"?

Ну, да и Нагель также ничего не мог возразить против "Grand"; "Grand" еще туда-сюда, сказал он. Но тотчас вслед за тем он поморщился и заметил во всеуслышание:

- Собственно говоря, "Grand" - это славное помещение для выставок.

Что он подразумевает под этим?

Он засмеялся. В Христиании один кафе, именно "Grand". "Grand" и Христиания это приблизительно одно и то же; вот почему "Grand" - великое место, где все великие люди назначают друг другу rendezvous. Там сидят величайшие в мире живописцы, молодежь, подающая наибольшие в мире надежды, дамы, наиболее изящные в мире, издатели, наиболее известные в мире, и величайшие в мире писатели! Ха ха! Вот сидят они там и величаются друг перед другом и кокетничают своими духовными богатствами, каждый вполне довольный тем, что другой его чествует, и превозносит, и ценит. Господи! великолепнейшая комедия, какую только можно видеть! В сущности же, "Grand" - это ни более, ни менее, как маленький, модный кабачок, где добрые буржуа в сюртуках могут тянуть себе свою водочку; съестная лавочка, где каждый садится и радуется, что вокруг него тоже сидят и каждый за ним наблюдает. Вот что такое "Grand".

Эта речь вызвала всеобщее недовольство. Судья наклонился к стулу Дагни Килланд и сказал довольно громко:

- Во всю свою жизнь не встречал подобного самомнения!

Она очнулась и быстро оглянулась на Нагеля; он, пожалуй, слышал слова судьи; однако он, повидимому, не принял их к сердцу. Напротив он чокнулся с юным студентом и с равнодушным видом заговорил о другом. Да, это сознание своего превосходства в нем раздражало и ее. Что должен был он думать о них всех, угощая их подобными высокомерными глупостями! Эта. надменность, эта превыспренняя важность! Когда судья спросил ее: "Ну, что же вы на это скажете?" она ответила преднамеренно громко: "Как нахожу я? Я нахожу, что Христиания достаточно велика для меня".

Это также не нарушило спокойствия Нагеля. Когда он услыхал эту громко произнесенную фразу, наполовину относившуюся к нему, и заметил выражение недовольства на лице Дагни Килланд, он задумчиво посмотрел на нее, словно спрашивая себя, чем именно мог он рассердит ее. Дольше минуты, не отрывая глаз, смотрел он на нее блестящим взглядом и вникал в этот вопрос, что придавало ему почти печальный вид.

Как только адьюнкт заслышал, о чем шла речь, он стал горячо протестовать против того, будто Христиания была меньше Белграда, хотя о Белграде даже и не упоминалось ни единым словечком. Есть столицы и меньше Христиании; есть также столицы, в которых гораздо меньше предметов искусства и достопримечательностей, не говоря уже о том, что в Христиании бесподобная гавань. Да впрочем о чем тут еще разговаривать? В общем Христиания ни чуть не меньше других столиц среднего размера...

Тут все рассмеялись: адьюнкт был так забавен со своими пылающими щеками и непоколебимыми убеждениями. Прокурор Гансен, маленький, толстый человек с голым черепом, без удержу смеялся над ним, он даже упал на колени от хохота.

- Средней величины, средней величины, Да!- воскликнул он.- Христиания не меньше других сто лиц той же величины, точно такой же величины, нет, во всяком случае не меньше! Ах, ты добрая душа! Пью за твое здоровье!

Нагелю однако надоел этот разговор. Зачем, чорт побери, открыл он рот! Ведь он же твердо вознамерился молчать, чтобы не затевать ссор в чужом доме, и вот опять он врезался в самую свалку и все были против него. Ну, зато на будущее время он возьмет себя в руки; вперед уже никто не посмеет ни в чем укорить его.

Он стал оглядывать комнату. В ней не царил безупречный порядок и не везде была безукоризненная чистота, но краски в ней были приятны, было много света благодаря трем большим окнам, а вокруг стола стояло много удобных стульев. Стулья, как и вся остальная мебель, были подержаны, и все-таки были недурны на вид. На трех стенах висели картины Хенердоля, Хиальмара Ионсена и какого-то германского художника; картина Хиальмара Ионсена была марина.

Нагель все еще разговаривал со студентом Ойеном. Да, в юности своей он, Нагель, тоже бредил музыкой, особенно Вагнером, но с годами это как-то стушевалось. Впрочем он едва научился читать ноты и умел взять два-три аккорда.

- На рояли?- спросил студент. Фортепьяно было его коньком.

- Нет. Фу! На скрипке. Но, как я уже сказал, я далеко не пошел и скоро забросил это.

Случайно взгляд его упал на фрейлен Андресен, которая уже с четверть часа сидела у печки, болтая с судьей. Ея глаза встретили его взгляд нечаянно, мимолетно; но тем не менее она беспокойно задвигалась на своем стуле и вдруг забыла, что хотела сказать.

Дагни сидела как раз одна, барабанила по столу пальцами и перелистывала какой-то альбом. На длинных белых пальцах её не было колец. Нагель тайком наблюдал ее. Боже, как она хороша была в этот вечер! При этом освещении на темном фоне марины на стене её толстые светлые косы казались еще светлее, тогда как ресницы были еще темнее. Сидя, она казалась немножко слишком пышной, но, когда, вставала, это впечатление исчезало, она была высока, немножко полна, но имела легкую, удивительно привлекательную походку.

Нагель встал и направился к ней. Увидав его, она сказала поспешно:

- Вы не сердитесь на меня за то, что я сказала? Не сердитесь!.. Тогда, о Христиании, ведь вы же помните!

Он удивился и отвечал, что он вовсе даже и не думал об этом; он даже не мог бы сказать теперь с уверенностью, расслышал ли он её слова; нет, он все время болтал о музыке с тем молодым человеком.

- Ну, все-таки же!- сказала она.- Вы слышали, я видела по вашему лицу. Но с моей стороны было очень необдуманно соваться: ведь я никогда не была за границей, а потому никак не могу судить о величине наших городов и т. п.

- Да, но я со своей стороны не должен был спорить с людьми: все равно, мы никогда не придем ни к какому соглашению. Да и потом - что за нужда? Спором никого не убедишь ни в чем; никогда! Этого никогда не бывает.

- Ну, я надеюсь, что вы меня простите. Это-то вот и было то, что я хотела сказать вам.

Он взглянул на нее. Она устремила на него взгляд своих своебразных темно-снних глаз, и вдруг он необдуманно воскликнул:

- Господи помилуй, до чего вы хороши сегодня вечером!

Эта откровенность окончательно смутила ее; она сидела с открытым ртом, не зная, что делать.

- Ну, будьте же хоть сколько-нибудь благоразумны, - пробормотала она.

Затем она тотчас же встала и направилась к роялю, где с раскрасневшимися щеками стала перелистывать ноты.

Разговор между тем стал общим. Доктор, горевший желанием поговорить о политике, спросил вдруг, обращаясь ко всему обществу:

- Читали вы сегодня газеты? Чорт меня побери! Этот Morgenblatt становится прямо-таки гнусным. Это уже не человеческая речь, а какая-то брань, какая то площадная ругань.

Все согласились, что Morgenblatt гнусен.

Но раз все были согласны с доктором, то возражать ему было не на что. Имея это в виду, прокурор Гансен сказал:

- Впрочем я нахожу, что и либеральная наша пресса довольно-таки груба.

- Ну, знаешь ли!- воскликнул доктор, вскакивая со своего места.- Не станешь же ты утверждать, что тут возможно хоть какое-нибудь сравнение? И потом. что можно думать о министерстве, которое...

Стол был накрыт. Общество перешло в столовую, доктор с прокурором горячо спорили о тоне прессы. Разговор продолжался за столом; Нагель, сидевший между хозяйкой и юной фрейлейн Ойен, дочерью полицеймейстера, мог не принимать в нем участия. Когда встали из-за стола, разговор перешел уже на европейскую политику; каждый высказывал свое мнение о царе, о Констансе, о Парнелле, а когда очередь дошла наконец до- Балканского вопроса, шумный адьюнкт снова получил возможность накинуться на Сербию. Да, довольно ему этой Сербии; он только что прочел "Статистический Ежемесячник"; там господствуют возмутительнейшие порядки, школы в совершенном пренебрежении.

- Нет, только одно из всего еще радует меня!- заявил доктор, и глаза его увлажнились.- Это то, что Гладстон еще жив. Чокнемтесь, господа, и выпьем за здоровье Гладстона, да, за Гладстона, этого великого и чистого демократа, человека настоящего и будущаго.

- Погоди же, дай и нам к вам присоединиться!- воскликнула жена; она наполнила рюмки дам, проливая мимо от излишнего усердия, и дрожащими руками обнесла дам подносиком.

Все выпили.

- Да, он - настоящий кряж!- воскликнул доктор, прищелкивая языком.- Он, бедняжка, простудился немножко, но это, наверно, пройдет. Ни одного из политических деятелей не было бы мне так жаль, как Гладстона. Боже мой, когда я только думаю о нем, он представляется мне блистающей звездой, озаряющей весь мир!.. У вас какой-то отсутствующий вид, господин Нагель; или вы не согласны со мною?

- Я? Как угодно! Только я вовсе не отсутствую, милейший доктор; разумеется, я совершенно согласен с вами.

- Ну, разумеется. У Бисмарка есть также многое, что меня подкупает, но Гладстон побьет хоть кого. Хотелось бы мне знать, сколько времени будет еще Бисмарк тянуть эту бесполезную борьбу!...

Доктору опять никто не возражал; он попробовал еще задеть императора Вильгельма, но и на этот раз все придерживались его взгляда на предмет. В конце концов беседа, настолько истощилась, что доктор предложил ради препровождения времени карты. Не желает ли кто-нибудь составить партию? Но тут госпожа Стенерсен крикнула через всю комнату:

- Нет, это я должна рассказать! Знаете, что мне сейчас сказал господин Ойен? Господин Нагель, вы однакоже не всегда находили Гладстона таким великим человеком, как сегодня. Он однажды слышал вас в Христиании, - в рабочем союзе - не правда-ли?- где от вас Гладстону таки порядком досталось. Да, вот я вас вывела на чистую воду! Что же это - правда?

Хозяйка дома говорила это с величайшей любезностью, с улыбающимися губами и шутливо приподняв указательный пальчик. Она повторила свой вопрос о том, правда ли это.

Нагель стал втупик.

- Я не помню, чтобы я когда-нибудь осуждал Гладстона, - сказал он.- Когда же это могло быть?

- Нет, я и не говорю, собственно, что вы его осуждали, - возразил Ойен, - но вы сильно нападали на него. Я помню, вы сказали про Гладстона, что он лицемер.

- Царь небесный! Лицемер! Гладстон - лицемер!- воскликнул доктор.- Да что вы: пьяны были, что ли, божий человек?

Нагель засмеялся.

- Нет, вовсе не был. А, может быть, и был, не знаю. Похоже на то, что был.

- Да, похоже, Бог свидетель, похоже, - сказал доктор с видом удовлетворения.

Нагель не желал объясняться; мало того: он избегал этого, и Дагни Килланд стала просит госпожу Стенерсен вовлечь его в объяснение.

- Заставь его еще разговаривать, - шептала она быстро, - заставь его объяснить то, что он подразумевал под этим. Это так забавно!

- Что именно вы хотели этим сказать?- спросила тогда молодая женщина.- Когда вы высказывались, должна же была у вас быть какая-нибудь цель? Так сообщите же нам ее! А кроме того, доставьте нам этим удовольствие, а то будет уж слишком скучно, если вы сядете играть в карты.

- Я, право, уже не знаю, о каком именно случае говорить господин Ойен, - сказал Нагель, все еще смеясь, - но... если я об этом предмете не высказал уж чего-нибудь прямо-таки вопиющего, то я и сейчас готов подтвердить свои слова.- И становясь снова серьезным, он прибавил:- Я в самом деле не совсем согласен с вами относительно Гладстона. К сожалению, не согласен! Конечно, никому не следует принимать этого к сердцу, и я прошу извинения, что вторгаюсь в эту область. Ведь я вовсе не фанатик. Я отлично могу и помолчал. Видал ли кто-нибудь из вас и слыхал ли кто из вас, как он говорит? Когда он на кафедре, то получаешь одно впечатление: это человек удивительной чистоты, удивительной прямоты! Словно этот человек не хочет ничего знать, кроме вещей в их чистом виде. Каким образом мог он натолкнуться на зло и погрешить перед Богом? И так глубоко проникнут он этим созерцанием чистых вещей, что, видимо, предполагает подобное же миросозерцание и в своих слушателях...

- Так это же именно прекраснейшая черта в нем! Это и доказывает его честность, его гуманный образ мыслей, - перебил доктор.- Слыханное ли дело, это просто безумие!

- Ну, да я и сам тех же взглядов; я только прибавляю это к его характеристике, как прекрасную черту его образа, хе-хе-хе! Гладстон - провозвестник справедливости и правды. Ум его застыл в раз навсегда принятых им выводах. Что дважды два составляют четыре, это для него величайшая истина под солнцем. А можем ли мы отрицать, что дважды два - четыре? Нет, разумеется, нет; я говорю это только в доказательство того, что Гладстон всегда прав. Впрочем, мне лучше замолчать, - заключил Нагель.

Все снова уселись по местам, и произошла некоторая пауза. Случилось только что-то удивительное, и именно то, что адьюнкт совершенно протрезвился. Когда он поел, в голове у него перестало шуметь, и он сидел себе смирно и незаметно, как и всегда, когда голова эта была еще свежа. Он еще изрядно пил, но, повидимому, это не оказывало на него никакого действия, между тем как прокурор Гансен становился все веселее.

Пробило десять часов: снова зашла речь о картах; но в то же мгновенье раздался звонок в приемную доктора. Госпожа Стенерсен вздрогнула; ну, конечно, доктору таки придется теперь уехать, какая жалость! Но другие не должны нарушат компанию, ни в каком случае! По крайней мере до двенадцати. Фрейлейн Андресен должна снова спокойно усесться; Анна сейчас принесет еще кипятку для тодди, побольше кипятку.

- Господин судья, вы ничего не пьете.

Как же, напротив: судья не отстает от других.

Доктор вернулся из своей комнаты; он просит извинения; ему придется уехать; опасный случай: кровотечение. Ну, да это не очень далеко, через два-три часа уже вернется; он надеется застать общество еще в сборе. Общий поклон всем! До свидания, Иетта!

И он быстро вышел. Минуту спустя, его уже видели в сопровождении другого человека бегущим к пристани; вот как это было к спеху.

Жена его сказала:

- Что же нам предпринять теперь?.. Ах, можете судить, как часто бывает мне скучно, когда я одна остаюсь дома, а он уезжает. В особенности в зимния ночи это уж слишком тяжело, я тогда не всегда даже бываю уверена, что он вернется.

- В этом доме нет детей, как я вижу?- спросил Нагель.

- Нет, детей у нас нету... Ну, да теперь-то я все-таки начинаю привыкать к этим длинным ночам; но вначале было ужасно. Уверяю вас, мне бывало так страшно, я так боялась в темноте, - да, к сожалению, я еще темноты боюсь, - что я иногда принуждена была вставать и итти ложиться спать в комнате горничных... Нет, Дагни, должна же ты хоть что-нибудь сказать! О чем же ты думаешь наконец? Наверно, о своем сокровище?

Дагни зарделась, засмеялась в смущении и ответила:

- Во всяком случае я о нем думаю; ведь это же понятно. Но ты лучше спроси, о чем думает господин судья; во весь вечер не произнес он ни слова.

Судья стал протестовать: он болтал с дамами: с госпожами Ольсен и Андресен, он, так сказать, в тиши проявил величайшую деятельность, он все время был очень оживлиен, и, с горячим интересом следил за обсуждением политических событий, коротко и ясно...

- Жених фрейлейн Килланд как раз теперь в открытом море, - пояснила Нагелю хозяйка дома, - он морской офицер; в данную минуту он на пути к Мальте, - ведь к Мальте, не правда ли?

- Да, к Мальте, - ответила Дагни.

- До чего поспешно сватаются подобные люди! Он на три недели приехал в отпуск, к родителям, и вот в один прекрасный вечер... Да, да, вот они - лейтенанты!

- Отважные люди!- пояснил Нагель.- По обыкновению - высокие, красивые, загорелые люди со свежей душою. Да, и форма у них такая красивая, и носят они ее с таким изяществом. Да, морские офицеры всегда очаровывали его.

Фрейлен Килланд неожиданно обратилась к Ойену и спросила, смеясь:

- Да, господин Нагель говорит это теперь, но что он говорил об этом в Христиании?

Все засмеялись; опьяневший прокурор Гансен воскликнул:

- Да, что говорил он в Христиании? В Христиании! Что там говорил господин Нагель? Ха-ха-ха! Добрая душа!.. За ваше здоровье!

Нагель чокнулся с ним и выпил. Он, право, всегда был расположен к морским офицерам, настаивал он; господин Ойен не мог слышать от него ничего иного в Христиании. Да он даже дошел до того, что сказал: если бы он был девицей, он непременно выбрал бы морского офицера; либо морского офицера, либо никого!

На это все опять засмеялись; прокурор вдохновенно чокался со всеми стаканами, стоявшими на столе, и пил один. Вдруг Дагни заявила:

- Но ведь все лейтенанты слывут дураками, разве вы этого не думаете?

Нагель не был такого мнения, вовсе нет, это вздор. Но даже и в этом случае, будучи девушкой, он предпочел бы красивого мужчину умному мужчине. Наверняка! А уж особенно если бы он был молоденькой девушкой! Что делать с умом без тела? Да, конечно, можно спросить: что делать с телом без ума? Но ведь это чертовская разница! Родители Шекспира не умели даже читать. Да и сам-то Шекспир читал кое-как; а все-таки он стал исторической личностью. Да и как бы то ни было, молодой девушке скорее опостылеет ученый и некрасивый, чем красивый и глупый человек. Без наличности ума еще можно канавы копать и камни тесать, в случае нужды, да! Нет, уж если бы он был молодой девушкой и ему пришлось бы выбирать, он во всяком случае остановился бы на красивом мужчине; что ему было бы до взглядов его на политику, на философию Ницше, на триединство божества, - ну их совсем!

- Хотите видеть жениха фрейлейн Килланд?- сказала хозяйка и принесла ему альбом.

Дагни вскочила. У неё вырвалось восклицание,: "Нет, ах, нет!" Но она тотчас же успокоилась и уселась снова. "Это скверный портрет, - сказала она, - он гораздо лучше на самом деле".

Нагель увидал красивого молодого человека с густой бородой. Он сидел за столом смирно и прямо, с рукой на сабле. Его довольно скудные волосы были разделены посредине; он смахивал на англичанина.

- Да, это правда, он много лучше, чем здесь, - сказала госпожа Стенерсен.- Я была влюблена в него когда-то... во времена моего девичества... А посмотрите-ка еще и того человека возле. Это молодой теолог, только-что умерший, по имени Карльсен. Он только-что скончался; это было так грустно. Да, да, это тот самый, которого мы позавчера хоронили.

Это было болезненное, невзрачное существо с ввалившимися щеками и такими узкими, сжатыми губами что оне казались лишь черточкой, проведенной по лицу. Глаза были большие и темные, лоб необычайно высок и ясен; но грудь была плоская, а плечи не шире, чем у женщины.

Это был Карльсен. Вот каков он был! Нагель подумал про себя, что этому лицу должны соответствовать руки с голубыми жилками и теология.

Он только-что хотел сказать, что это лицо ему кажется непривлекательным, когда заметил, что судья Рейнерт придвигает к Дагни свой стул и затевает с ней разговор. Он стал перелистывать альбом и замолчал, чтобы не потревожить их.

- Так как вы жаловались на меня за мою молчаливость сегодня, - сказал судья, - вы, быть-может, позволите мне рассказать об одном посещении короля, - это истинное происшествие. Я как раз вспомнил о нем сейчас...

Она перебила его, смеясь:

- Что за шум вы производили весь вечер там, в уголку? Разскажите-ка мне лучше об этом. Я только хотела усовестить вас, когда сказала, что вы молчаливы. Вы, конечно, опять злословили, не правда ли? Это, право, отвратительно с вашей стороны, что вы передразниваете и высмеиваете всех и каждаго. Это правда, что он страшно носится со своим железным кольцом, подымает его, разглядывает, чистит его; но ведь очень возможно, что он делает это потому, что с кольцом связано какое-нибудь воспоминание; во всяком случае он совсем уже не так кривляется, как вы это показываете; нет, не отпирайтесь, я отлично видела. Впрочем он настолько высокомерен и такой причудник, что он этого вполне заслуживает. Но уж ты, Гудрун, со своей стороны вела эту игру слишком зло; он наверно заметил, что ты смеялась над ним.

Гудрун подошла, стала оправдываться, уверяла, что это единственно только по вине судьи, который был так неподражаемо комичен; уж одна только эта манера так говорит о Гладстоне!

- Шш-ш... ты говоришь слишком громко, Гудрун; ей-Богу, он теперь опять услыхал тебя, наверно, потому что он обернулся. Нет, по существу, он даже вовсе уж не так рисовался, а когда ему возражали вы, в нем не было заметно и тени гнева, не правда ли? Лицо его становилось почти грустно. Подумай: мне теперь почти больно, что мы сидим тут и занимаемся пересудами о нем; я рада была бы, если бы этого не было. И знаешь, все, что он говорил, было в сущности занятно. Гудрун, мне показалось, что я отчетливо слышала, как он вздохнул, когда он только-что оглянулся? У меня стало даже как-то смутно на душе... Разсказывайте-ка вашу историю о посещении короля, господин судья.

И судья рассказал. Это не выдумка, а совершенно обыкновенный случай с одной женщиной и с букетом цветов, говорил судья все громче и громче, так что наконец все общество стало слушать его. Разсказ длился с четверть часа. Когда он пришел к концу, фрейлейн Андресен заметила:

- Господин Нагель, помните, вы рассказывали нам вчера вечером об одном хоре на Средиземном море?..

Нагель быстро захлопнул альбом, оглянул всю комнату, и на лице его появилось пугливое выражение. им опасливо возразил, что в частности он, быть-может, мог и ошибаться, но ненамеренно; он не выдумал эту историю, это действительно с ним было однажды.

- Да нет же, милейший, я вовсе и не хотела сказать, что вы ее выдумали, - возразила она, смеясь.- Вспомните только ваш ответ, когда я сказала, что это было прекрасно. Вы сказали, что только раз слышали нечто еще более прекрасное, да и то во сне?

Разумеется, он помнит, кивнул он.

- Ах, расскажите же нам и этот сон! Пожалуйста, ну пожалуйста! Вы так своеобразно рассказываете! Мы все вместе вас просим!

Но он уклонился. Он усердно просил прощенья, сказал, что это нечто совершенно незначительное, сон без начала и без конца, лишь дуновение какого-то образа во сне; нет, он никак не мог передать это словами; ведь бывают же впечатления столь смутные, стол мимолетные, что их успеешь только почувствовать, как скользящий луч, а там они снова исчезают.- Вы сами можете заключить, насколько все это в общем было глупо, если весь этот сон разыгрался в белом, серебряном лесу.

Так, в серебряном лесу. Дальше?

Он был непоколебим. Он готов сделать для неё все возможное; пусть она, только испытает его, но сна своего он не может рассказать; ведь должна же она верить ему.

- Хорошо; тогда что-нибудь другое. Мы все просим вас.

Нет, он не в состоянии; сегодня нет. Дух должен был сойти на него для этого, настроение, не правда ли?

Затем последовал обмен нескольких незначительных слов, два-три детских вопроса и ответа, сущие пустяки. Дагни сказала:

- Вы бы готовы были сделать все возможное для фрейлейн Андресен? Что же, например? Скажите нам!

Все засмеялись этой выходке, и Дагни сама смеялась. После краткого размышления Нагель сказал:

- Ради вас мог бы я сделать что-нибудь дурное:

- Вот как? Что-нибудь дурное ради меня? Поведайте же нам: что?

- Нет, так с разбега я не могу этого сказать.

- Например, убийство?- спросила она.

- Да, может быть; я бы, пожалуй, мог убить эскимоса, содрать с него кожу и сделать из неё бювар для вас.

- Браво! Ха-ха-ха! Ну, а для фрейлейн Андресен - что могли бы вы сделать? Что-нибудь неслыханно-хорошее?

- Да, может быть, не знаю. Кстати я ведь это где-то читал насчет эскимоса, не думайте, что это моя собственная выдумка.

После этого дурачества, бессодержательного и бессмысленного, оба притихли; словно каждый из них размышлял о том, что другой мог подразумевать под этим, какая загадка таилась над словами, какое значение эти слова заключали. На одно мгновение все замолчали; но когда тотчас после того пришла из спальни госпожа Стенерсен, только-что вымывшая руки и надушившаеся, Нагель подошел к ней и сделал замечание относительно канарейки, пение которой он услышал через полуоткрытую дверь в столовую.

Адьюнкт тайком взглянул на часы.

- Да, было бы вам известно, - сказала хозяйка, - но вы не должны уходить, пока не вернется мой муж. Строго воспрещается! Делайте что хотите, но только не уходите.

Затем появился кофе, и общество тотчас оживилось. Прокурор, споривший с юным студентом, этот толстый человек, вскочил, словно перышко, и в восторге хлопнул в ладоши; студент потер себе пальцы и сел за рояль, на котором взял два-три аккорда.

- Ах, да, - послышались восклицания, - как могли мы забыт, что вы играете! Теперь вы должны продолжат во что бы то ни стало!

Студент собственно охотно бы поиграл. Он не много знаег пьес, но, если все непрочь послушать немножко Шопена или вальс Ланнера...

Теперь Нагель казался развязнее. Он горячо аплодировал музыке, перекинулся несколькими словами с судьей, а также с фрейлейн Ольсен; но когда Дагни села возле печки, он также отошел от стола и стал ходить взад и вперед между окнами. Затем он обратился к Дагни и сказал:

- Не правда ли, когда слышишь подобную музыку, то хочется сесть где-нибудь в отдалении, где-нибудь в соседней комнате, с рукой своей возлюбленного в своей руке и сидеть тихо, тихо! Я этого не испытал, но мне всегда представлялось, что это так, так отрадно.

- Да, - сказала она, - только не нужно, чтобы было так светло, правда? И стулья должны быть низенькие и мягкие. Но на дворе должно быть темно и должен итти сильный дождь.

Он кивнул головой и взглянул на нее. Сегодня она была совершенно необыкновенно хороша. Эти синие, искристые глаза на её светлом лице придавали ей почти странный вид и хотя зубы её не были безукоризненно белы, она легко смеялась, смеялась даже над самыми незначительными вещами; и губы её также были полны и пунцовы, так что тотчас обращали на себя внимание. Но, пожалуй, самым замечательным в ней было то, что каждый раз, когда она начинала говорить, нежный, розовый румянец заливал её щеки и тотчас исчезал снова.

Нагель хотел что-то сказать, как вдруг госпожа Стенерсен воскликнула:

- Ну, вот, адьюнкт-то опять исчез. Да, конечно, конечно! Никто не может повлиять на этого человека, он всегда останется верен себе. Я, по крайней мере, надеюсь, что вы, господин судья, проститесь прежде, чем уйдете.

Адьюнкт ушел по черному ходу, ускользнул совершенно безшумно, как он всегда имел обыкновение это делать, утомленный своей шумливостью, бледный и сонный, и уж больше не вернулся. При этом известии Нагель вдруг изменился в лице: ему мгновенно пришла идея, что он может теперь предложить Дагни проводить ее на обратном пути вместо адьюнкта. Он тотчас стал просить ее об этом и глазами и склоненной вниз головой и наконец прибавил ко всему этому:

- И я буду таким паинькой!

Она засмеялась и ответила:

- Ну, что же, если вы будете паинькой, я согласна и благодарю вас.

-Ах, да, вот увидите, увидите, как я хорошо вести себя!

Теперь он только дожидался возвращения доктора, чтобы уйти. В ожидании этого путешествия с нею через лес он стал еще оживленнее, чем прежде, болтал о всевозможных предметах, смешил всех и был изысканно любезен. Он был в таком восторге, был так счастлив, что обещал госпоже Стенерсен осмотреть её сад и в качестве как бы специалиста изследовать в самой основе почву там, где растут захиревшие кусты смородины. О, да, он доберется до этих травяных вшей, и когда он заговорит их, им придется сократиться!

Разве он умеет ворожит?

Да, он всюду понатерся немножко. Вот, например, кольцо, невзрачное железное кольцо, но с удивительными свойствами. Можно ли подумать это, глядя на него? А между тем, если он потеряет это кольцо в десять часов, то до двенадцати он непременно должен снова найти его, иначе с ним произойдет какое-нибудь несчастье. Он получил это кольцо от одного старика, грека, купца в Пирее; он оказал этому старику одну услугу, а кроме того подарил ему за кольцо кипу табаку.

Верит ли он этому на самом деле?

- Да, немножко. Право! Оно однажды исцелило его.

По направлению от моря донесся собачий лай. Госпожа Стенерсен посмотрела на часы. Да, это доктор, она узнала голос собаки. Вот это хорошо, только-что минула полночь, а он уже возвращается. Она позвонила и велела еще подать кофе.

- Так вот как? Это, значить, совсем особенное кольцо, господин Нагель?- сказала она.- И вы так твердо верите этому?

Довольно твердо; т.-е. у него есть основание не очень в этом сомневаться. Да и не все ли равно, верит человек или нет, раз в глубине души он одинаково готов склониться и к тому и в другому. Кольцо спасло его от нервности, быть может, вернее, чем любая микстура.

Госпожа Стенерсен посмеялась минуту, а потом стала горячо возражать ему. Нет, она не может выносить подобных необдуманных бессмыслиц, она просит извинения, но не может назвать это иначе, как необдуманными бессмыслицами, - и она твердо уверена, что господин Нагель в данном случае не верит тому, что говорит. Если слышишь такие вещи от людей образованных, то чего же ожидать от простонародья? К чему можно притти таким путем? В таком случае докторам лучше вовсе убираться по добру, по здорову.

Нагель стал оправдываться. И то и другое хорошо; все зависит от воли, от веры и расположения пациентов. Но докторам вовсе нет надобности устраняться, у них своя область, свои верующие; у них образованные классы, а образованных людей можно исцелят микстурами, тогда как еретиков, простолюдинов исцеляют железными кольцами, жжеными человеческими костями и кладбищенской землей. Разве не было примеров, что больные выздоравливали от простой воды, когда им внушали, что это чудное целебное средство? Сколько опытов было произведено между прочим, например, с морфинистами! Когда ознакомишься с подобными замечательными фактами, то уж не станешь, если только ты не доктринер, на всякий случай не станешь раздражать чорта. Как же не провозглашать зависимости между верой и врачебным искусством? Впрочем он вовсе не хочет произнести некого впечатления, как будто он что-нибудь понимает в этих вещах; он совсем не знаток и не имеет достаточных сведений. А главное - он в данную минуту в таком хорошем настроении, что вовсе не желает портить настроение другим. Госпожа Стенерсен должна великодушно простить его.

Он поминутно поглядывал на часы и уже застегивал пиджачек.

Во время этой болтовни появился доктор. Он был нервен и расстроен, кланялся всем с принужденною любезностью и благодарил за то, что гости еще не разошлись. Ну, да, с адьюнктом уж ничего не поделаешь и Господь с ним! Остальная же компания повидимому вся в сборе. Ах, что за борьба идет на этом свете!

Затем он начал по обыкновению рассказывать свои похождения. Кислый вид его проистекает оттого, что пациенты его обманули все его ожидания; они показали себя идиотами, ослами, он бы с удовольствием обрек их на заточение. Да уж хоть бы этот дом, в котором он был сейчас! Жена больна, отец жены болен! И вонь во всем доме невообразимая! Но все прочие члены семейства краснощекие, ребятишки прямо здоровенные! Непостижимо, баснословно! Нет, он отказывается это понять. У старика, отца жены, рана вот какой величины! И вот они зовут знахарку, и та остановила кровь, действительно, остановила; но чем она ее остановила? Возмутительно, непростительно! Выразить невозможно, как это воняло, прямо хоть святых вон выноси! и при этом, во-первых, в лучшем случае - антонов огонь в ране! Бог знает, не будет ли этого уже сегодня же вечером! Да, следовало бы распространить закон о преследовании шарлатанства. следовало бы! да прибрать бы к рукам тех людей, которые... Ну, кровь была остановлена. Но вот является сын, взрослый сын, долговязый детина, подцепивший себе экзему на лице.- Я перед тем уже прописал ему мази и ясно сказал ему: эту желтую мазь втирать на один - один - час, а ту, белую, цинковую мазь, на остальные 23 часа. Что же он делает? Разумеется, совершенно наоборот: мажет белой мазью один час, а желтой, которая жжет и кусает как дьявол, втирает на весь день и на всю ночь. Так поступает он целых две недели. Но, что всего замечательнее, это то, что он все-таки выздоравливает, этот шут гороховый, выздоравливает, несмотря на всю свою глупость; выздоравливает! Бык, верблюд, который от всего поправится, раз он, чорт его дери, к чему нибудь приспособится! Сегодня является ко мне со своей щекой и со всей своей мордой, на которой не найдешь ни единой морщиночки! Счастье, дурацкое счастье! он мог бы наделать себе невообразимых штук на лице, но ему хоть бы что!... Ну, а мат этого молодца, хозяйка дома?- Она больна, нервна, обезсилена, шум в ушах, отсутствие аппетита, словом - скверно. Ванны! предписываю я. Ванны и обтирания и обливания тела водою и еще души, чорт меня побери! Сварите телятины и наедайте себе хоть немножко мяса на кости, откройте окно и впустите свежаго воздуха, выходите гулять и т. д.; но прежде всего ванны и обтирания и снова ванны; иначе моя медицина не поможет.- Ну, на телятину у неё денег нет, это, конечно, возможно; но вот она полощется, полощется, смывает немножко грязь; ей холодно, она дрожит, зуб на зуб не попадает от этой чистки, но она снова и снова возвращается к этой возне с водой. Нет, она не в состоянии больше переносить этого омовения. И что же? Она запасается цепочкой, цепочкой от ревматизма, гальванический браслет или как там эта штука называется и навешивает ее на себя. Я прошу показать мне: цинковая пластинка, пара крючков, пара маленьких крючков - вот и все. Зачем, чорт возьми, вы это употребляете? Да, это немножко помогло ей, право помогло, облегчило головную боль, опять согрело ее. Очень это вероятно, нечего сказать: крючки и цинковая пластинка принесли ей облегчение! Ну, что делать с такими людьми? Я бы мог поплевать на щепочку и подать ей; это принесло бы точно такую же пользу; а поди-ка, скажи ей кто-нибудь это: бросьте это, иначе я ничего больше для вас не сделаю, я не притронусь к вам больше! И что же, вы думаете, она сделала?- Она не рассталась со своими пластинками, а мне предоставила удалиться! О Боже! Нет, не стоит быть врачом, лучше быть ученым медиком...

Доктор сел пить кофе в сильном возбуждении. Жена его переглянулась с Нагелем и сказала со смехом:

- Господин Нагель поступил бы точно так же, как эта женщина. Как раз перед твоим приходом мы разговаривали об этом. Господин Нагель не очень-то верит в твою медицину.

- Вот как? Господин Нагель не верит?- заметил доктор с иронией.- Впрочем он волен смотреть на это, как ему угодно.

Раздраженный, расстроенный озлобленный на этих скверных пациентов, не исполняющих его предписаний, доктор молча выпил кофе. Ему было неловко, что все глядят на него.- Займитесь же чем-нибудь, двигайтесь, - сказал он. Но после кофе он снова повеселел. Он поболтал немножко с Дагни, пошутил над своим лодочником, человеком, возившим его к больным; вернулся в неприятностям, испытанным им в качестве врача, и снова разгорячился. Он не в состоянии забыть эту ошибку с мазью; всюду грубость, предразсудки и кретинизм, все вместе; в общем это что-то ужасное, это невежество в народе!

- Но, ведь, он выздоровел!

Доктор готов был растерзать Дагни зубами, когда она это сказала. Он выпрямился. Он выздоровел, да; ну и что же дальше? Ведь из этого же не следует, чтобы не было в народе вопиющей глупости. Он выздоровел, прекрасно; а что если бы он вместо этого сжег себе кожу? Какой смысл оправдывать его ослиную глупость?

Это досадное столкновение с деревенским олухом, который выполнил навыворот его предписание и все-таки поправился, больше всего раздражало доктора и придавало обыкновенно такому мягкому взгляду его глаз за очками самое свирепое выражение. Весь этот нелепый случай сбил его совершенно с толку; из-за какой-то цинковой пластинки был он отставлен в сторону, оскорблен в своем достоинстве и не мог забыть этого, пока после кофе не выпил еще стакана крепкого тодди, Тогда он сказал неожиданно:

- Ну, Иетта, да будет тебе известно, что я дал тому человеку, который вез меня, пять крон. Ха-ха-ха! Отроду не видывал подобного парня; вся задняя сторона его штанов отсутствовала; на что это за силища! Что за беззаботность! Ну, сущий чорт! Он пел всю дорогу. Он твердо и свято верил, что если бы ему стать на вершину Этунфьелля, то он мог бы достать до неба концом своего удилища. "Тебе пришлось бы все-таки подняться на цыпочки", сказал я. Он ничего не понял, клялся и божился, что он может встать на цыпочки не хуже всякого другого. Ха-ха-ха! Слыханное ли дело! До того смешон, до того смешон!

Наконец фрейлейн Андресен встала, чтобы уходить домой, и все другие поднялись вслед за нею. Прощаясь, Нагель благодарил так тепло, с такой искренностью, что совершенно обезоружил доктора, который последнюю четверть часа относился к нему довольно недружелюбно.

- Приходите опять поскорее. Ах, скажите-ка: есть ли у вас сигара? Закурите же с собой на дорогу сигарку.- И доктор всучил ему еще сигару.

Тем временем Дагни, уже одетая, стояла и ждала его на крыльце.

VIII.

Ночь была прекрасная.

Немногие люди, встречавшиеся на улицах, шли с довольными лицами; на кладбище еще шел человек, вез тачку и тихонько напевал песенку. Но все остальное было так тихо, что, кроме этого пения, ничего не было слышно. От дома доктора, стоявшего на возвышенности, город имел вид какого-то своеобразного, гигантского насекомого с множеством расчленений, какого-то сказочного зверя, распластавшагося на животе и во все стороны простиравшего свои лапы, рога и щупальцы; то тут, то там пошевеливал он которым-нибудь из своих членов, или вбирал в себя которым-нибудь из своих отростков, - вот как сейчас там внизу, на море, где маленький узенький ялик безшумно скользит по волнам и подымает рябь на черной воде.

Дым сигары Нагеля голубой струйкой подымался в воздухе. Нагель уже впивал в себя благоухание леса и травы, а вместе с тем его охватывало впечатление проникавшего его всего чувства довольства, чувства особенной, крепительной радости, вызывавшей слезы на глаза и почти прерывавшей его дыхание. Он шел рядом с Дагни; она молчала. Проходя мимо кладбища, Нагель сказал несколько лестных слов о докторе, но она ничего не ответила. Наконец тишина и прелесть ночи так глубоко взволновали его, нахлынули на него с такою страстью, что он едва мог дышать и глаза его увлажнились слезами. Да, как величаво-прекрасны светлые ночи! Он сказал громко:

- Нет, вы только взгляните на эти хребты; до чего светло они обрисовываются там! Я так радостно настроен, фрейлейн, я прошу вас, будьте снисходительны ко мне, пожалуйста, а то я могу в сегодняшнюю ночь наделать глупостей от чрезмерного счастья. А вы разве не чувствуете радости? Да, вы должны быть еще радостнее, слышите, что я говорю? Мне бы так хотелось порадовать вас чем-нибудь, всем, чего вы только могли бы пожелать от меня; поверьте мне, - да, ах, Боже мой, как вы должны свято верить мне! Посмотрите на эти сосны, и на камни, и на земляные кочки, и на кусты можжевельника, в этом ночном сумраке - они кажутся сидящими человеческими фигурами. А ночь чиста и прохладна; она не теснит сердце странными предчувствиями каких-то тайных, всюду подстерегающих нас опасностей. Не правда ли? Нет, вы не должны сердиться на меня, не должны: я так счастлив! Ну, точно ангелы пролетают через мою душу и поют песню. Я пугаю как?

Она остановилась, и поэтому он спросил, не пугает ли он ее. Она взглянула на него своим синим, смеющимся взглядом, потом опять стала серьезна и сказала:

- Я так часто думала о том, что вы, собственно, за человек?

Она сказала это, все еще стоя неподвижно и глядя на него, сказала голосом, звучавшим тихо и медленно. И в продолжение всего пути говорила она все тем же дрожащим, чистым голосом, полупугливо и полурадостно.

Тут начался между ними разговор, не прерывавшийся в продолжение всей дороги лесом, хотя шли они медленно, разговор, перескакивавший с предмета на предмет, от настроения к настроению со всем тем беспокойным трепетом, который овладел ими обоими.

- Вы думали обо мне? В самом деле? Но я еще много, много больше думал о вас. Я знал о вас еще прежде, чем приехал, я услышал ваше имя еще на пароходе; услышал случайно; я прислушивался к разговору. А сюда я приехал 12 июня... да, 12 июня...

- Ах, как?.. как раз 12 июня?..

- Да, и город был разукрашен флагами, мне подумалось, что это волшебный маленький город; вот почему я только и сошел на пристань. И тотчас же снова я еще больше услышал о вас...

Она усмехнулась и спросила:

- Это уж верно от Минутты?

- Нет, - возразил он, - я услышал, что все любят вас, все любят и восхищаются вами...- вдруг ему вспомнился теолог Карльсен, который из-за неё даже лишил себя жизни.

- Вот как? Вот что вы слышали? Ну, только с тех пор, как я помолвлена, восхищения уже осталось, впрочем, немного. Подумайте: за эти последние несколько дней весь город словно перевернулся наизнанку: только две-три подруги еще держатся за меня.

- Нет, вы наверно ошибаетесь.

- Ах, не подумайте, что это огорчает меня, неужто в конце концов вы это думаете?

От этих слов голова его закружилась, и он прервал ее:

- Разве для вас действительно имеет значение, что я о вас думаю?

Он тотчас раскаялся в том, что предложил этот навязчивый вопрос; он покраснел от стыда и долго не мог забыть о своей опрометчивости. Зато она ничего не отвечала ему и даже сделала вид, что ничего не слыхала. Она заговорила о судье Рейнерте, который прежде был так внимателен и любезен к ней - ха-ха-ха!- и которого она тоже утратила, с тех пор, как помолвлена.- Вы вздыхаете. Вы только-что были так радостно- настроены? Не вздыхайте!

Нет, нет, все-таки! Он счастлив. необычайно счастлив.

Они посмотрели друг на друга. Это "не вздыхайте!" еще звучало в нем, ласкало его как мягкая, нежная рука.

- Скажите мне, - продолжала она, - вы в самом деле думаете о морских офицерах так, как вы говорите? Вы все это действительно думаете?

- Да, все, положительно. Почему бы мне этого не думать? Я восхищаюсь ими и всегда восхищался. Мне нравится их свободная жизнь, их гордая осанка, их мундир, их свежесть и бесстрашие; они просто очаровательны. Большинство из них при том же удивительно приятные люди. И потом вот еще что: обыкновенно они очень высоко держат знамя своей чести; так редко случается, чтобы между офицерами встретился преступник. Да, это великолепные люди.

- Да, - сказала она про себя.

Затем она прошла некоторое время молча, думая обо всем об этом; но потом она опять заговорила:

- Нет, теперь давайте поговорим о вас! Да, да! непременно! Простите, можно мне предложить вам один вопрос? Да, очень вам благодарна, несите мой зонтик. Только скажите: было у вас что-нибудь с судьею Рейнертом? Вчера вечером вы просили у него извинения в чем-то, а сегодня вечером вы не обмолвились с ним почти ни одним словом. Разве у вас уже такое обыкновение: обижать людей, а потом просить у них прощенья?

Она смеялась и смотрела перед собою на дорогу.

- Совершенно справедливо, я был неправ, оскорбляя судью; но я убежден, что он простит меня, если я когда-нибудь буду иметь случай поговорить с ним. Я немножко вспыльчив, немножко резок; все это произошло от того, что он толкнул меня, когда мы с ним встретились в дверях. Ведь пустяки, просто нечаянность с его стороны; но я тотчас наскочил на него как дурак, послал ему в лицо пару почетных титулов, грозил ему тросточкой, под самым носом и наконец действительно кончил тем, что нахлобучил на него его шляпу. Когда он вышел; как воспитанный человек, он должен был уйти. Но впоследствии меня стало мучить мое поведение, и я твердо решился предложить ему полное удовлетворение. Правда, и я со своей стороны заслуживал некоторого снисхождения: я был очень нервен в этот день и у меня были разные неприятности; но этого никто не обязан знать, ведь каждому не расскажешь, а потому уж лучше мне было взять всю вину на себя, без всяких оговорок. И только я в первый раз был до такой степени груб, можете быть совершенно уверены в этом. Он говорил просто, не задумываясь, с полнейшей искренностью, точно ему хотелось соблюсти беспристрастие к обеим сторонам; выражение лица его также не обнаруживало никакой задней мысли, но Дагни вдруг остановилась, с удивлением заглянула прямо ему в лицо и сказала:

- Но нет... нет... это вовсе было не так. Я слышала об этой истории совсем другое.

- Минутта лжет!- воскликнул Нагель, и щеки его вспыхнули.

- Минутта? Я слышала об этом совсем не от Минутты. Зачем вы клевещете на самого себя? Я слышала об этом от одного человека, торговца гипсом; он все рассказал мне, он видел все с начала до конца!

Пауза.- Зачем вы клеплете на себя? Этого я никак не могу понять, - продолжала она, и пристально посмотрела на него;- я как раз сегодня слышала эту историю и я так была рада этому, т.-е. я нашла, что вы поступили так чудно хорошо, так прекрасно, это вас так хорошо рисует; и я еще хотела благодарить вас за это: если бы сегодня до обеда я не услышала эту историю, я бы едва ли шла теперь здесь с вами; это я говорю вам откровенно.

Пауза.

Тогда он сказал:

- И теперь вы восхищаетесь мною за это?

- Не знаю, - отвечала она.

Пауза. Долго никто из них не возобновлял разговора. Она ждала, поглядывая попеременно то на Нагеля, то прямо перед собою на дорогу.

- Послушайте, - наконец снова заговорил он.- все это вместе попросту комедия. Вы - благородное создание, и это не позволяет мне обманывать вас, я расскажу вам в какой последовательности все это происходило.

И нагло, с ясным выражением в лице рассказал он ей, как сам он оценивал все это в общем:

- Если я объясню это столкновение с судьею по-своему - дело представится в ином свете и до некоторой степени бросит тень на меня, потому что я сделал это по существу, - по существу - из чистейшего расчета. Я пытаюсь извлечь всевозможные выгоды из дела. Вы видите, как я откровенен с вами? Я, конечно, понимаю, само собою разумеется, что кто-нибудь когда-нибудь да расскажет же вам истинный ход дела, и каким бы скверным я ни представил себя сам перед вами, я только еще выиграю этим, я извлеку из этого безчисленные выгоды. Я получу венец величия. великодушие, подобного которому и найти трудно, - не правда ли?- но это в конце концов проистекает из поведения столь плоского, столь обыденного, что если бы вы только узнали о нем, оно возмутило бы вас. Я нахожу справедливым приступить к этому открытому признанию, потому, что вы заслуживаете благородства; но чего добьюсь я этим? Разумеется, только того, что вы убежите за тысячу миль от меня... к сожалению.

Она все еще смотрела на него; она думала об этом человеке и о его словах; раздумывала и старалась представить себе свой собственный взгляд на все это. Во что ей верить? К чему клонит он своей откровенностью? Вдруг она снова остановилась, всплеснула руками и воскликнула с громким, ясным смехом.

- Нет, вы однакоже самый дерзкий человек, о каком я когда-либо слыхивала! Разсказывать о себе вещи одна грубее другой, только чтобы разрушить впечатление о самом себе! Нет, с этим вы далеко не уйдете! Никогда не слыхала я чего-нибудь более безумнаго! Чем же вы поручитесь мне, что теперь я узнала истинную правду? Скажите, пожалуйста! Нет, стоп! уж лучше не говорите. а то вы опять соврете! Фу! Какая гадость с вашей стороны, ха-ха-ха-ха-ха! Однако, послушайте: когда вы рассчитываете, что все пойдет так-то и так-то, когда вы все это проведете, как следует, и достигнете, чего желаете, - зачем же вы разрушаете снова все, сообщая о том, что вы называете своим поведением? Вчера вечером вы сделали приблизительно то же самое; я отказываюсь понимать вас. Как же это: вы умеете рассчитывать все, однакоже не рассчитываете, что вы сами же разоблачаете свою хитрость?

Он ничуть не сдавался, а только задумался на мгновение и снова заговорил:

- Нет, я рассчитываю это, да, я на это рассчитываю. Вникните сами; выслушайте только; когда я обнаруживаю, - итак, обнаруживаю - я ничем собственно не рискую... я мало рискую. Во-первых, еще вовсе не так верно, что каждый, кому я открываю, поверит мне. Да, вот видите! Вы, например: вы не верите мне в данную минуту. Но что следует из этого? Да из этого следует то, что я заслуживаю еще большего, я в громадном выигрыше, выигрыш мой растет. как лавина, величие мое достигает вершины, ну, а во-вторых, я и во всяком случае выйду с барышом из своего предприятия, даже в том случае, если вы мне и поверите. Вы качаете головой? Напрасно! Уверяю вас, сколько раз применял я этот прием и всегда выигрывал через это. Итак, если бы вы действительно верили, что мое объяснение искренно, вы со своей стороны во всяком случае прямо-таки ужаснулись бы моей откровенности. Вы бы сказали: ну, да, он обморочил меня, но вслед затем он ответил за это, хотя притом же ему в этом вовсе не было необходимости; его наглость прямо мистична, он абсолютно ни перед чем не отступает, он совершенно обезоружил меня своим сознанием! Коротко и ясно: я доведу вас до того, что вы будете неотрывно следить за мной, я возбужу ваше любопытство, вы будете заняты мною, станете возмущаться мною. Не дальше как минуту тому назад вы сами сказали: нет, я отказываюсь, понимать вас! Видите, вы это; сказали потому, что вы попытались основательно изучить меня.- нечто, что опять-таки щекочет меня, да, что как раз весьма сладко для моего вкуса. Да, и во всяком случае без барыша я не останусь, поверите ли вы мне или нет. Теперь поняли? Это так просто.

Пауза.

- И вы хотите меня уверить, - сказала она, сделав серьезные глаза, но все еще готовая рассмеяться, вы хотите уверить меня, что все эти хитрости выдумали вы заранее, что вы все распределили по плану? Никогда! Никогда! Ха-ха-ха, но теперь уж ничто, исходящее из ваших уст, не удивит меня, и отныне я на все готова. Но довольно об этом, вы бы могли солгать еще много лучше, вы такой искусник.

Он упорно настаивал на своем, утверждал, что после такого решения с её стороны его великодушие должно вырасти в её глазах, должно подняться с гору, и притом же с высокую гору. И он должен быть ей очень благодарен, хе-хе-хе, да, он добился всего, что имел в виду. Но это даже слишком любезно с её стороны, право, слишком добродушно...

- Да, да, - перебила она его, - оставим лучше все это дело.

Но теперь уже не она, а он остановился.

- Да, ведь говорю же я вам еще раз, что я наврал вам, - сказал он, уставившись на нее.

Одно мгновение они глядели друг на друга, сердце её стало биться сильнее, и она слегка побледнела. Почему дорожит он тем, чтобы она как можно хуже о нем думала? Он, который охотно и добровольно сдавался во всем, - в этом пункте оказывался непоколебимым. Что за idee fixe! Что за дурачество! Она воскликнула гневно:

- Я не знаю, для чего вы выворачиваетесь передо мною наизнанку. Нет, знаете, вы обещали мне быть умницей и сказали: вот увидите, как я хорошо буду вести себя. Да, уж нечего сказать: хорошее поведение!

Ея гнев был действительно неподделен. Она уже с сердитым видом принимала его твердость, столь верную себе, столь непоколебимую, что в силу её она сама стала колебаться; она болезненно чувствовала себя в непрерывном метании между верой и сомнением. В волнении она взяла у него назад свой зонтик и теперь беспрестанно похлопывала им себя по руке.

Он чувствовал себя совсем несчастным. Как не везло ему во всем, что бы он ни предпринял! Какие ложные шаги делает он один за другим! Да, если бы она только теперь извинила, если бы простила его опять; только на этот раз, или, по крайней мере, если бы она только не сердилась! Не должен ли он в таком случае дать ей доказательство? Исполнить что-нибудь после получения прощения, чтобы снова примирить ее с собою? Если бы она только глазком ему мигнула, только намекнула бы ему, задала ему какую-нибудь задачу! Ах, он на все, на все готов...

В конце концов ей пришлось опять рассмеяться. Нет, это было невозможно, есть невозможно и навсегда останется невозможным; впрочем, если это ему доставляет удовольствие... Но только ни слова больше об этой idee fixe, ни слова больше...

Пауза.

- Знаете, что еще?- сказал он:- вот тут я встретил вас в первый раз. Нет, я никогда не забуду, какой волшебный вид был у вас, когда вы от меня убегали. Точно нимфа, точно видение... Ну, теперь я расскажу вам сказку, которую я пережил. Хотите?

- Ах, да, сказку!- невольно воскликнула она. Теперь она снова была довольна как дитя и попросила его рассказывать. Хорошо, пусть он несет её зонтик, если он уж непременно этого хочет; но какое это ему может доставить удовольствие! Ну, так сказку! Что же он не начинает?

Да. Это ведь коротенькая историйка, ее недолго рассказать. Он сидел однажды в своей комнате, в маленьком городе; не в Норвегии; да впрочем безразлично, где это именно; итак, одним словом - сидел он однажды в своей комнате в одну теплую осеннюю ночь. Это было восемь лет тому назад, в 1883 г. Он сидел спиной к двери и читал книгу.

- У вас горела лампа?

- Да, на дворе было черным-черно. Я сидел и читал. Вот кто-то идет по улице, я слышу шаги на крыльце, слышу, как ко мне стучат. Войдите! Никого! Я открываю дверь, - никого нет. Я звоню; приходит служанка. Входил ли кто-нибудь на лестницу? Нет, никто не входил. Хорошо, - спокойной ночи! И девушка уходит.

Я снова сажусь за свою книгу. Я чувствую какой-то вздох, какой-то шорох, словно дыхание человека, и слышу шопот: Пойдем! Я оглядываюсь - никого нет. Я снова берусь за чтение, чувствую раздражение и говорю: к чорту! Я был один-одинешенек, кто сказал: к чорту! И вдруг я вижу возле себя маленького, бледного человека с рыжей бородой и сухими, взъерошенными волосами, торчащими прямо кверху; человек этот стоял слева от меня. Он мигнул мне одним глазом, я ответил ему тем же. Мы никогда не видались раньше, но мигнули друг другу. Тогда я захлопнул книгу правой рукой; человек направился к двери и исчез за нею. Я точно так же иду к двери и там снова слышу шопот: Пойдем! Хорошо. Я надеваю сюртук, надеваю галоши и выхожу. Тебе нужно бы еще закурить сигару, думаю я, возвращаюсь снова в свою комнату и закуриваю сигару; захватываю с собою еще несколько сигар; Бог весть, зачем я это сделал, но только я сделал это и снова вышел.

Темно было хот глаз выколи, и я ничего не видал, но однако чувствовал, что маленький человек шел рядом со мною. Я махнул руками по воздуху, чтобы схватить его, и решился остановиться и не ходить дальше, если он не даст мне более ясных знаков своего присутствия; но я не нашел его. Я также попытался подмигнут ему в различных направлениях, но и это не помогло. Хорошо же! сказал я, я пойду не по твоей воле, я пойду по собственной воле, я просто прогуляюсь; прошу заметить, я только гуляю. Я говорил громко, чтобы он слышал. Я ходил несколько часов, вышел из пределов города, в лес; я чувствовал, как покрытые росой, сырые ветки и листья хлопали меня по лицу. Хорошо! сказал я наконец и вынул часы, как бы затем, чтобы посмотреть, который час; хорошо, теперь я возвращаюсь домой! Но я не вернулся; я был не в состоянии этого сделать; меня непреодолимо тянуло итти дальше. "Впрочем, сегодня такая бесподобная погода, - сказал я себе тогда, - ты, в сущности, можешь опять итти таким же образом, итти так и еще ночь или две, времени у тебя довольно!" Я сказал это, несмотря на то, что был утомлен и пропитан росой. Я закурил новую сигару; маленький человек все еще был возле меня, я чувствовал на себе его дыхание. И что же?!- Я шел беспрерывно, я ходил во всевозможных направлениях, но только не в направлении к городу, к моему дому. Ноги мои стали болеть; я до колен промок от росы, и лицо мое болело, потому что сырые ветки постоянно били меня по лицу. Я сказал: это может показаться странным, что я так гуляю в ночное время, но я всегда имел обыкновение, с детских лет имел привычку ходить гулять в самые большие леса, какие я только мог найти. И я пошел дальше, стиснув зубы. В это время внизу на городской башне часы стали бить полночь. Раз, два, три, четыре, до двенадцати; я считал удары. Этот знакомый звук очень ободрил меня, хотя я в то же время рассердился, что еще недалеко ушел от города, несмотря на то, что так долго бродил повсюду. Хорошо. Итак, часы били и в то самое мгновенье, когда бил двенадцатый удар, маленький человечек опять стоит передо мной, как живой. Я во всю жизнь свою никогда не забуду его, так отчетливо я его видел; у него не хватало двух передних зубов, а руки держал он за спиною...

- Но как же вы могли разглядеть его в темноте?

- Он сам светился, он светился странным светом, который словно был за ним, исходил от его спины и как бы проникал его насквозь; одежда его была так светла, как день; панталоны его были разорваны и очень коротки. Все это видел я одно мгновенье. Это видение ослепило меня, я невольно закрыл глаза и отступил шаг назад. Когда я снова открыл глаза, человека уже не было...

- Ах!..

- Да, только постойте! Я дошел до той странной башни, которая... Итак дальше: я дошел до какой-то башни, я наткнулся на нее и явственно увидел ее: черная восьмиугольная башня, совершенно простая, в роде башни ветров в Афинах, если вы видали ее на картинках. Я никогда не слыхал, чтобы в этом лесу была башня, но вот однако же она, стояла передо мною. Стою я перед этой башней и снова слышу: Пойдем! и вхожу. Дверь я оставил за собою открытой и сделал я это ради собственного спокойствия.

Войдя внутрь башни, я снова встретил того же старика; у одной стены горела лампа, и поэтому и мог хорошо рассмотреть его; он пошел мне навстречу, как будто он все время оставался тут в башне. Он тихо смеялся и, смеясь, глядел на меня вытаращенными глазами. Я заглянул ему в глаза и увидал в этих глазах много отвратительных вещей, на которые глаза эти смотрели в продолжение всей его жизни; он опять подмигнул мне, но я не ответил ему тем же, я отступил от него, а он тогда опять надвинулся на меня. Вдруг я услыхал за собою легкие шаги, оглянулся и увидал вошедшую молодую женщину.

Я гляжу на нее и чувствую от этого радость; у неё рыжие волосы и черные глаза, но она полуодета и шла, босыми ногами по каменному полу. Руки её голы.

Она бросила на нас обоих быстрый взгляд, потом низко склонила передо мною голову и подошла к маленькому человеку. Не говоря ни слова, она стала расстегивать пуговицы его платья и ощупывать его, словно чего-то искала на нем: и вскоре она вытащила из-за подкладки его плаща горящую лампочку, которую повесила себе на палец. Свет этой лампочки казался таким ярким, что совершенно затмевал свет лампы на стене. Человек стоял смирно и все еще тихо смеялся, пока его обыскивали.- Спокойной ночи!- сказала девушка и указала на одну из дверей: человек, этот страшный, странный полузверь, удалился, а я остался один со своей новой знакомой.

Она подошла ко мне, снова низко мне поклонилась и сказала, не смеясь и не возвышая голоса:

- Откуда ты пришел?

- Из города, красавица, - отвечал я, - я пришел из города.

- Чужестранец, пощади моего отца, - сказала она неожиданно, - и не делай нам никакого зла! Он болен, он безумный, ты ведь видел его глаза!

- Да, я видел его глаза, - отвечал я, - и я испытал их власть над собою, я последовал за этими глазами.

- Где ты встретился?

Я ответил:

- У себя дома, в моей комнате, где я сидел и читал.

Тогда она покачала головой и опустила глаза.

- Но пуст это не огорчает тебя, прелестное дитя, - сказал я тогда, - я так охотно прошелся; я ничего не потерял из-за этого и не жалею, что нашел тебя. Видишь: я счастлив и доволен, теперь улыбнись же и ты!

Но она не улыбнулась, она сказала:

- Сними свои башмаки, ты не должен уходить отсюда эту ночь; я высушу твою одежду!

Я взглянул на свое платье, оно насквозь промокло, башмаки были полны воды. Я сделал так, как она сказала: снял башмаки и отдал ей, но когда я это сделал, она погасила лампу и сказала:

- Пойдем, только не говори ничего!

- Погоди немного, красавица!- сказал я, удерживая ее.- Если я не здесь должен спать, так отчего же ты сейчас уже заставила меня снять башмаки?

- Этого тебе не нужно знать, - ответила она. И я не узнал этого.

Она ввела меня через двери в какое-то темное помещение; я услыхал какой-то шорох, как будто кто-то сопел сзади нас; я почувствовал нежную руку на своих губах, и голос девушки сказал:

- Это я, отец, чужой ушел... далеко ушел.

И я еще раз услышал, что безобразный сумасшедший дышал за нами.

Мы поднялись по какой-то лестнице, она вела меня за руку, и оба мы молчали. Мы вошли в другое помещение, где не видно было ни зги; всюду черная ночь.

- Тише, - шепнула она.- Тут моя кровать.

Я стал ощупывать руками и нашел кровать.

- Сними теперь и остальное свое платье, - снова шепнула она.

Я снял и отдал ей.

- Спокойной ночи!- сказала она.

- Нет, останься, чудная, желанная! Теперь я знаю, зачем ты заставила меня снять там внизу башмаки; да, я буду лежать тихо, тихо, твой отец не слыхал меня... подойди!

Но она не подошла.

- Спокойной ночи!- сказала она еще раз и ушла.

Пауза. Лицо Дагни пылало, грудь её быстро вздымалась и опускалась, ноздри её дрожали. Она спросила кратко:

- Ушла?

- Да... к сожалению, - ответил Нагель.

Пауза.

- Отчего вы сейчас сказали: "к сожалению".

- Гы! "Этого тебе не нужно знать".

- Ха-ха-ха! И я этого не узнала! Хорошо. Ну, и что же? Нет, как это все странно!

- Да. Но сейчас же ночь моя преобразилась и стала волшебною сказкой, нежно розовым воспоминанием. Представьте себе светлую, светлую ночь... Я был один: тьма вокруг меня была тяжела и густа как бархат. Я был утомлен, мои колени дрожали, я был к тому же несколько смущен. Плутни сумасшедшего, который в продолжение целых часов кружил меня по росистой траве, который провел меня, как какую-то бессмысленную тварь, только своим взглядом и своим "Пойдем! Пойдем!"...

В следующий раз я вырву у него его светильник и раскрою им его голову! Я был страшно взбешен, сердито закурил сигару и лег спать. Я лежал недолго, глядя на тлеющий конец моей сигары; потом я услыхал, как внизу заперли дверь, и все стало тихо.

Прошло минут десять. Заметьте: я лежу на кровати, еще несомненно бодрствуя, и курю свою сигару. Вдруг подымается какой-то шум под сводами, словно всюду на крыше открылись вентиляторы. Я подымаюсь на локтях и забываю о своей сигаре, я таращу глаза в темноте и ничего не могу разглядеть. Я снова ложусь и прислушиваюсь, и мне слышатся далекие звуки, какая-то удивительная тысячеголосая игра где-то вне башни далеко вверху, под самым небом, на тысячи голосов, и в то же время чуть слышно. Эта игра раздается непрерывно, все ближе и ближе и наконец уже совсем надо мною, над крышей башни. Я снова подымаюсь на локтях. Тут пережил я нечто, что и сейчас еще волнует душу мою странным, да, сверхъестественным наслаждением, когда я думаю об этом: множество маленьких, крошечных, ослепительных существ неожиданно налетает на меня сверху; они совершенно белы; это ангелочки, мириады маленьких ангелов, которые стеной стеной спускаются сверху по диагонали. Они наполняют своды, их, быт может, миллионы, они движутся волнами между потолком и полом и поют, поют, совершению нагие и беленькие. Сердце мое замерло; всюду ангелы; я прислушиваюсь к их пению: они задевают мои веки и садятся в моих волосах, и все пространство сводчатой комнаты наполняется благоуханием, выделяемым их ротиками.

Я лежу, опираясь на локти, и протягиваю им руку; некоторые из них садятся на эту руку. На руке моей они имели вид мерцающего семизвездия. Но вот я вытягиваю голову вперед, заглядываю им в глаза и вижу, что глаза их слепы. Я выпускаю этих семерых и ловлю других семерых, но и те тоже слепы. Ах, они все были слепы... вся башня наполнилась слепыми ангелами, которые пели.

Я не двигался, мое дыхание почти остановилось, когда я это увидел: при виде этих слепых глаз всю душу мою болезненно проникло чувство трепетной жалости.

Прошло около минуты. Я лежал, прислушиваясь, и услышал откуда-то издали тяжелый, грубый удар, я услышал его так ужасно-отчетливо. Долго стоял он после этого в воздухе; это опять били часы на городской башне; они пробили час. .

И тотчас после этого ангельское пение смолкло. Я видел, как они снова построились правильными рядами и отлетели; они так и кишели под крышей, теснились; ища выхода, сплотились как крепкая стена ослепительного света, и все оглядывались на меня, улетая. Последний, прежде чем исчезнуть, оглянулся на меня еще раз своими слепыми глазами.

Это - мое последнее воспоминание: последний ангелок, оглянувшийся, чтобы еще раз взглянуть на меня. Затем снова наступила темнота. Я упал на подушку и забылся.

Когда я проснулся, был уже день. Я все еще был один в сводчатой комнате. Платье мое лежало возле меня на полу, я ощупал его, оно было еще немножко сыро, но я все-таки надел его. Тут дверь открылась и снова показалась вчерашняя девушка.

Она вплотную подошла ко мне, и я сказал:

- Ты так бледна, красавица, где была ты эту ночь?

- Там, наверху, - сказала она и указывала наверх, на крышу башни.

- Так разве ты не спала?

- Нет, я не спала, я бодрствовала.

- А не слыхала ты никакой музыки этой ночью?- спросил я.- Я слышал неописуемую музыку.

А она ответила:

- Да, это я пела и играла.

- Так это ты? Скажи мне, дитя, неужели это была ты?

- Да, это была я, - отвечала она. Потом она протянула мне руку и сказала:

- Ну, теперь пойдем, я провожу тебя на дорогу.

И мы рука с рукой вышли из башни на дорогу в лес. Солнце играло в её золотых волосах, и черные глаза её были великолепны. Я обнял ее обеими руками, три раза поцеловал ее в лоб; потом я упал перед ней на колени. Дрожащими руками отвязала она с своего платья черную ленту и завязала ее на моей руке, но, делая это, она плакала и была взволнована. Я спросил:

- Отчего ты плачешь? Оставь меня, если я причинил тебе зло.

Но она сказала только:

- Можешь ли ты видеть город отсюда?

- Нет, - отвечал я, - я не вижу отсюда города, а ты видишь?

- Вставай, и пойдем дальше.

И мы пошли дальше по той же тропинке; холм был внизу и холм над нами; я опять остановился, прижал ее к своей груди и сказал:

- Что ты делаешь, что я так люблю тебя! Почему ты переполняешь меня счастьем!

И она задрожала в моих руках, но все-таки сказала:

- Теперь я должна вернуться. Ты уж верно видишь город отсюда?

- Да, - отвечал я, - да и ты верно видишь его?

- Нет, - сказала она:

- Почему же?- спросил я.

Она отступила от меня и посмотрела на меня большими глазами, а прежде чем уйти, глубоко поклонилась мне на прощанье. Отойдя от меня два-три шага, она еще раз оглянулась и посмотрела на меня.

Но тут я заметил, что и её глаза были также слепы...

Затем прошло двенадцать часов времени, о которых я не могу дать отчета: они прошли для меня самого незаметно. Я не знаю, что произошло в этот промежуток: прошло двенадцать часов, должны же они быть где-нибудь тут, они только спрятались от меня, и я должен найти их. Но я их не нашел.

Наступил снова вечер, темный, мягкий осенний вечер. Я сижу в своей комнате и держу книгу в руках. Я гляжу на свои колени; они все они немножко сыры, на сгибе руки у меня я вижу, завязан кусочек черной ленты. Все это осталось попрежнему.

Я звоню горничную и спрашиваю, нет ли где-нибудь тут по близости в лесу черной, восьмиугольной башни? - Девушка утвердительно кивает головой.- И там живет кто-нибудь?

- Да, один человек, но только он больной, он помешан, его называют Блуждающим Огоньком. И у этого Блуждающего Огонька есть дочка, которая тоже живет в башне; больше там никого нет.- Хорошо, спокойной ночи!

И я лег спать.

А на другой день рано утром отправился я в лес, я пошел по той же тропинке, увидал те же деревья и нашел башню. Я приблизился к двери и увидел зрелище, от которого сердце мое замерло: на земле лежала бледная девушка, разбившаеся вследствие какого-то несчастного случая, мертвая, вся растерзанная. Она лежала с открытым ртом, и солнце играло в её рыжих волосах. А наверху, на кровельном коньке башни еще висел и развевался обрывок её одежды; внизу же по кремнистой дорожке ходил маленький человечек и глядел на труп широко открытыми глазами. Грудь его судорожно сжималась, и он громко вопил, да ведь он ничего больше и не умел сделать, как только беспрерывно кружить вокруг мертвой, таращить на нее глаза и вопить. Когда взгляд его упал на меня, я задрожал от этого ужасного взгляда и тотчас убежал назад в город. Больше я его уже никогда не видал...

Вот, фрейлейн, какова моя сказка.

Нагель умолк.

Последовало продолжительное молчание. Дагни шла совсем тихо и глядела прямо перед собой на дорогу. Наконец она сказала:

- Боже, какая удивительная сказка!

Снова наступило молчание, Нагель раза два попробовал нарушить его замечанием о глубоком спокойствии леса, но Дагни ничего не отвечала. Наконец он громко рассмеялся над этим и сказал легким тоном:

- Да ведь этому уже минуло восемь лет, - сказал он, - ведь я не сегодня это пережил. Чувствуете вы, какое здесь чудное благоухание в лесу? Милая, посидимте немного!

Она села, все еще безмолвная, задумчивая, и он сел перед нею.

- Вы все еще думаете о сказке? - спросил он.

- Да.

Кнут Гамсун - Загадки и тайны (Mysterier). 3 часть., читать текст

См. также Кнут Гамсун (Knut Hamsun) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :