Кнут Гамсун
«Загадки и тайны (Mysterier). 2 часть.»

"Загадки и тайны (Mysterier). 2 часть."

- Несчастье? Ах, да, правда. Так он упал и проткнул себе жилы на-смерть?

- Да, верно он так погрузился в свои мысли, что споткнулся и при падении порезал себе артерии.

- Вы не знаете когда его хоронят?

- Знаю: завтра днем.

После этого ничего не было больше сказано о Карльсене. Некоторое время оба молчали. Сара заглянула в дверь и доложила, что кушанье подано. Тотчас после этого Нагель сказал:

- Ну, так фрейлейн Килланд теперь просватана. Каков её жених?

- Это - лейтенант Гансен, храбрый, прекрасный человек. С ним она ни в чем не будет нуждаться.

- Он богат?

- Его отец богат.

- Он - купец?

- Нет, он пароходовладелец. Он живет дома за два отсюда; домик у него, правда, небольшой, да ему и не нужно другого: когда сын уедет, старики останутся одни. У них есть еще дочь, да та замужем в Англии.

- Какое же, вы думаете, состояние у Гансена?

- Ну, у него, может быть, целый миллион. Хотя этого никто не знает.

Пауза.

- Да, - сказал наконец Нагель, - на свете все несправедливо поделено! Что, Грогард, если бы у вас была хоть малая доля его денег?

- Нет, Боже сохрани, зачем мне? Нет, мы должны довольствоваться тем, что у нас есть. Может быть, они вовсе уж не так счастливы, те, у кого так много...

- Нет, говорят... Однако, вот что сейчас пришло мне в голову: у вас ведь не очень много времени для другой работы, раз вы всюду растаскиваете уголь, не правда ли? Ну, разумеется, я так и думал. Но я заметил, что вы спросили хозяина, нет ли еще какой-нибудь работы сегодня, помните?

- Нет.

- Да, внизу в кафе. Вы сказали, что перетаскали весь уголь в кухню и тотчас спросили, будет ли еще какая работа. Неужели не помните?

- Да, только тут было другое соображение. Так вы обратили внимание? Нет, тут дело в том, что я надеялся сейчас же получить деньги за уголь. Только я не мог спросит прямо, поэтому и сказал, что верно сегодня уже не будет больше никакой работы. Вот оно какое дело. Мы как раз должны были уплатит долг и полагали свою надежду на уплату.

- Сколько же вам нужно на уплату долга?- спросил Нагель.

- Господи помилуй!- громко воскликнул Минутта, - и не говорите больше об этом, вы нам так помогли, так помогли! Весь разговор-то у нас из-за шести крон, а у меня ваших двадцать крон в кармане, и Господь да вознаградит вас! А эти шесть крон должны мы лавочнику: он торопит нас с уплатой за картофель и другия вещи. Он прислал нам счет, вот мы все и обдумывали: сколько нам понадобится денег. Ну, да уж теперь нам ничего не нужно, потому что мы можем спать себе спокойно, а завтра встанем себе без печали.

Пауза.

- Да, да! Ну, теперь, я думаю, лучше всего будет нам выпить до дна и пожелать друг другу спокойной ночи, - сказал Нагель и встал.- Ваше здоровье! Я надеюсь, мы не в последний раз побеседовали. Вы должны пообещать мне притти еще раз. Я живу в номере седьмом, как видите. Спасибо вам за посещение.

Нагель говорил искренно и просто и простился с Минуттой рукопожатием. Он проводил своего гостя вниз до самой выходной двери; тут он поднял свою бархатную шапочку и сделал глубокий поклон, как это уже было однажды.

Минутта вышел. Он кланялся безчисленное количество раз, пока спиной подвигался по улице; но он не произнес ни одного слова, хотя все время порывался что-то сказать.

Когда Нагель вышел в столовую, он извинился перед Сарой, что запоздал к ужину.

IV.

Иоганн Нагель проснулся утром потому, что Сара постучала и принесла ему газеты. Он слегка просмотрел их и, просматривая, постепенно бросал их на пол; он однако два раза перечел телеграмму о том, что простуда приковала Гладстона к постели, и громко рассмеялся над нею. Потом он скрестил руки над головой и предался следующим размышлениям, время от времени произнося вслух ту или иную фразу:

"Как однако неосторожно ходить по лесу с открытым ножом. Как легко можно нечаянно поскользнуться, так что острие вонзится тебе в одну или в обе артерии на руках. Так-то вот случилось с Карльсеном!... Ну, да впрочем почему бы нет? И отчего это всюду на свете все так судорожно цепляются за жизнь? Особенно, когда находишься все-таки в далекой чужбине и сверх того еще получаешь частную телеграмму "in Werdens Gang"... Xe-xe-xe! И потом: в чем же собственно разница, расхаживать ли с открытым ножем в руках или с маленькой аптечной скляночкой в жилетном кармане?

"Нет, Гладстон все-таки настоящий великан. Гладстон положительно будет жить, пока в один прекрасный день не умрет от чрезмерного благоденствия. Будем надеяться, что еще безчисленное количество лет будет он держать человечество au courant какой-нибудь своей простуды. Гладстон могуществен, Гладстон несомненно величайший человек нашего века. Это бы еще мог быть нашим великим человеком? Виктор Гюго умер, а... Представлю себе, что теперь 1703 год, скажем, 5-го марта 1703 г. Мир без Гладстона - пустой мир, одне только консервативные газеты!

"Пусть же твоя сталь будет так же остра, как твое последнее нет!" Как это красиво! Как восхитительно-пошло! Ах, довольно-таки это напыщенно: быть человечным! Поневоле думается при этом о славно раздувшемся детском носике. Но у него все-таки была настоящая энергия; между прочим, он выбрал себе весьма натуральное положение: лежа на животе, лицом в луже. Но время!... нет, Боже меня сохрани! Среди бела дня, с последним прости в руках, фу! Впрочем он был не без вкуса: он пошел за этим делом в лес, в этом мы солидарны. "Пошел мальчик в лес гулять! ла-ла-ла-ла-ла!" Там у нас, по крайней мере, ну хоть Вальдальские леса вдоль по дороге к Гьофику. Лежат бы там, и дремать, и забыться и глядеть прямо перед собою широкооткрытыми глазами, и созерцать небеса, так чтобы, наконец, чуть-чуть постигнуть, как там наверху совещаются и перешептываются о том, что происходит здесь внизу. "Ну, уж нет, - говорит моя покойная мама, - нет, если этот явится сюда, я пойду себе своей дорогой!" говорит она и делает из этого какой-то принципиальный вопрос. "Хе-хе!" отвечаю я, и: "Эй! не тревожьте меня, не тревожьте меня!" И эти слова говорю я так громко, что привлекаю все внимание двух женственных ангелочков, а именно: дочери Иаира и Свавы Бьернсона...

"Но время было безусловно неудачно выбрано. Я бы выбрал страшную бурную ночь, черную как вороново крыло и без единой звездочки. А o письменном "прости" не было бы и речи... Но зачем я впрочем, лежу здесь и думаю об этом? Что мне до всего этого? Что мне за дело, Господи Твоя воля, до этого сантиментального теолога с его сталью и его последним нет и пр. и пр.? Хе-хе-хе-хе, кой чорт мне во всем этом?..

"Как много всевозможных странных явлений в одном человеке! Вот, напр., смех; откуда он является и куда исчезает? Отвратительный звук, бесстыжий звук, напоминающий сорок и обезьян. Смех - есть просто не что иное, как рудимент, ergo: смех - это рудимент. И этот бессмысленный, нечленораздельный звук является Бог весть из какого места изнутри моего тела, когда меня только пощекочат под подбородком! Да! что такое говорил мне не раз мясник Ханге, мясник Ханге, который смеялся таким здоровым, раскатистым смехом, что даже приобрел через это некоторый вес в обществе? Он говорил, что человек со всеми своими пятью чувствами...

"Нет, а что у него был за прелестный ребенок! Шел дождь, когда я встретил ее тогда на улице; она несла в руках ведро и потеряла деньги, предназначенные на уплату в паровую столовую; она шла и плакала. Мамочка, ведь ты же видела с неба, что у меня не было ни единого шиллинга, которым я мог бы порадовать ребенка? что я рвал на себе волосы тут же на улице и у меня не было ни оры в кармане? Мимо прошла музыка; красавица-дьяконисса обернулась разок и бросила мне сверкающий взор: затем она тихо проследовала далее, склонив голову; повидимому она сокрушалась о сверкающем взоре, которым наградила меня. Но в то же мгновение какой-то длиннобородый мужчина с мягкой шляпой в руке рванул меня в сторону, а не то я попал бы под лошадей и был бы раздавлен. Да, Бог весть, раздавлен...

"Шш! Раз... два... три; как они медленно бьют! четыре... пять... шесть... семь... восемь; неужто уж восемь? десять... десять. Нет, каково? Господи, твоя воля! уже десять часов! Да, в таком случае надо вставать. Вставать, вставать, вставать, вставать, вставать, положительно вставать! Где это могли пробить часы? Ведь не может быть, чтобы это было слышно из кафе? Ну, да не все ли равно. Ну, не было ли это комическим представлением вчера вечером в кафе? Минутта вздрогнул: я вступился как раз во-время; уж наверно в конце концов-таки выпил бы он свое пиво с пеплом и щепками. Ну, хорошо, ну что ж дальше? Надо же быть таким ловким, чтобы еще спрашивать себя: ну, а дальше что? К чему я постоянно путаюсь в чужия дела? В чем кроется основа и причина этого случая? В каком-нибудь всемирном перевороте, что ли? Напр. в гладстоновской простуде? Хе-хе-хе, помогай тебе Бог, дитятко, если ты возьмешься сказать, что с тобою по истинной правде случилось: ехал ты домой, на родину; потом вдруг, при одном виде этого города (до чего он, однако, мал и жалок!) до того оживился, растрогался, что, по какому-то таинственному побуждению, готов был заплакать над этими развевающимися флагами. Кстати; это было 12-ое июня; флаги выставлены были в честь помолвки фрейлейн Килланд. А два дня спустя я встретил ее самое.

"Почему я встретил ее именно в этот вечер, когда чувствовал себя в таком растерзанном состоянии и мне было решительно все равно, как я поступаю? Когда я теперь обо всем этом думаю, мне стыдно как провинившейся собаке.

- Здравствуйте, сударыня! Я здесь чужой, извините меня, пожалуйста, я пошел гулять, а теперь сам не знаю, куда я забрался.

"Минутта прав: она тотчас покраснела, а пока отвечала, краснела все больше и больше.

- Куда вы хотите пройти?- сказала она и смерила меня глазами.

"Я снял шляпу и стоял так с непокрытой головой, а пока стоял, мне пришло в голову сказать:

- Будьте так добры, скажите мне, пожалуйста, только наверняка, точно скажите: какое расстояние отсюда до города?

- Этого я не знаю, - отвечала она:- отсюда я не могу вам сказать, но первое жилье, до которого вы дойдете, будет дом священника, и оттуда до города останется четверть мили.- Тут она хотела было уйти.

- Очень вам благодарен, - сказал я;- но если дом-священника будет по ту сторону леса и если вы направляетесь в ту же сторону, а может и далее, то позвольте мне проводить вас; солнце уже село, позвольте я понесу ваш зонтик. Я не стану приставать к вам, не стану даже вовсе говорить если хотите; позвольте мне только итти рядом с вами и прислушиваться к щебетанию птиц. Ну, подождите, подождите немножко! Отчего вы убегаете?

"А когда она все-таки побежала, не слушая меня, я побежал за ней, чтобы заставить ее слушать, и закричал:

- Чорт бы побрал ваше лицо, если оно не произвело на меня сильнейшего впечатления!

"Но тут она так дико помчалась, что через две минуты исчезла у меня из глаз; свою светлую косу взяла она при этом просто в руку. Никогда не видел я ничего подобнаго.

"Да, вот как оно было. Я не хотел ее обидеть, ничего злонамеренного у меня и в мыслях не было. Пари готов держать, что она любит своего лейтенанта; мне и в голову не приходило пристать к ней с какой-нибудь этакой целью; но это хорошо, все это очень хорошо; её лейтенант, быть может, вызовет меня на дуэль, хе-хе, он сговорится с судьей, с Хардесским судьей, и оба вызовут меня.

"Впрочем надо бы узнать, заботится ли судья о том, чтобы приготовить новый сюртук Минутте? День я еще могу ждать; может быть, подожду еще два дня: если-же он и через два дня этого не сделает, придется ему напомнит... Да, но почему именно я должен напоминать ему об этом? Что мне-то за дело? Вот я и опят уже принялся за то же: опять не во-время сую нос в чужия дела; но этому надо положить конец. Даю честное, благородное слово: этому надо положит конец! Точка. Нагель.

"Требовал что ли кто-нибудь, чтобы я тоже вставил свое словцо тогда в клубе, когда они собрались спорить о религии? Ничего подобнаго. Ничего подобнаго. Никто и не спрашивал моего мнения.- Отчего же я не дал молодому человеку выложит все свои отменные доводы? Он много знал и хорошо говорил, он делил солнце и ветер пополам между людьми и Богом и объявлял себя единомышленником Драйдена и Спинозы. К чему тут было придраться? А к чему было придраться в речи следующего оратора, городского инженера? Он пошел несколько дальше, но соблюдал однако-же величайшую умеренность в своем образе мыслей. Когда он вскочил на стол и стал требовать письменного доказательства существования Бога, он все же производил сильное впечатление: два старичка кивали и соглашались с его мнением; коротко и ясно - все были единомышленниками в этом вопросе, хе-хе! Если бы я тогда удержал язык за зубами и занялся бы собственными делами! Ведь меня лично ни чуточки не задевало то, что делалось в клубе; так нет же: я встал и наделал глупостей и привел всех их в смущение. Уж, кажется, я встал и вступился в разговор с видом величайшей почтительности, но это нисколько не помогло: я одурачил их всех, и наконец меня вытолкали за дверь, хе-хе-хе!

"Нет, никогда не следует снимать печати молчания. Надо быт торговцем гастрономическими товарами, и ощупывать колбасу и созерцать сало, и сочно тянуть слова нараспев, и цитировать Гюго. Надо иметь лошадей и экипажи и контору в городе, вести себя по-человечески, заводит связи, принимать влиятельных особ, составлять карьеру, обзавестись домом и женой и завести собаку. Точка. Нагель.

"Да, дом! Господи Боже, иметь дом! да еще и жену! я бы каждый день благодарил Бога и бедным бы давал что-нибудь, если бы только были у меня средства. Я видал здесь бедную женщину, которая смотрела на меня с таким стыдом, как будто хотела попросит меня о чем-то. Однако она ничего не сказала. Ея глаза преследуют меня всюду, хотя волосы её седы; четыре раза сворачивал я с дороги, чтобы только не повстречаться с нею. Она не стара, не от старости поседела; её ресницы еще страшно черны, ужасно черны, так что глаза её из-под них так и мечут искры. Она почти всегда носит под передником корзиночку и, должно быть, от этого-то она так и стыдится. Когда она уже пройдет мимо меня, я оглядываюсь и вижу, что она проходит на рынок, вынимает из корзиночки несколько штук яиц и продает эти два-три яичка кому придется, после чего точно так же с корзиночкой под передником возвращается домой. Она живет в крохотном домишке внизу у пристани. Домик одноэтажный и не оштукатурен. Однажды я увидал ее в окне; на окне нет занавески, я увидал там только два белых цветка, а она долго стояла у окна и пристально смотрела на меня, пока я проходил мимо. Бог весть, что это за особа, но ручки у неё маленькие, маленькия. Я, конечно, мог бы подать тебе милостыню, беловолосая девушка, но мне хотелось бы помочь тебе, помочь как следует.

"Я впрочем очень хорошо знаю, отчего твои глаза так преследуют меня, я тотчас же это понял. Редко случается, чтобы юношеская любовь откликнулась бы после такого долгаго времени, прежде чем успеешь это сообразить и заметит. Но у тебя нет её милаго лица, и ты гораздо старше ея. Ах, да ведь она все-таки вышла замуж за телеграфиста и уехала в Кабельнааг! Господи Боже! Ну, да сколько голов, столько и умов; я не мог добиться её любви и не овладел ею. Тут уж ничего не поделаешь... Так! Часы бьют половину одиннадцатаго... Нет, нет, тут ничего не поделаешь. Но если бы ты только знала, с какой теплотой я всегда, все эти двенадцать лет о тебе вспоминаю и никогда... Хе-хе! В сущности я во всем виноват сам; она тут не при чем. Там, где другие с приятностью вспоминают о ком-нибудь один этак годик, а потом баста, там я хожу вокруг да около, а потом еще десять лет о ней думаю. Уф!

"Впрочем, отчего бы не мог я так же точно оказать настоящую помощь белой торговке яйцами, как и подать ей милостыню? Вот у меня капитал, из которого я мог бы почерпнут на это дело: шестьдесят две тысячи крон за имение, и это тотчас прямо в руки. Хе-хе-хе-хе! Чтобы убедиться в этом, мне стоит только бросить взгляд на стол, на три высокоценных документа, переданных по телеграфу.

"...О, Господи ты Боже мой, что за причуда, что за дурачество! Да, да, мы - агрономы, капиталисты; нельзя же продать так, по первому предложению, нет, нужно дремать над этим да раздумывать. Так-то мы поступаем; надо сначала собраться. А между тем ни одна душа не удивляется этому, потому что вся эта выходка на вид так груба, так сумасбродна. Нет. Чорт бы меня побрал, если бы я сам не сказал тотчас же, что в этой глупости дело нечисто. Человек! осел тебе имя! Всюду можно водить тебя за нос. Ах, да! Ну, тут я прозевал. И баста!

"К тому же из моего жилетного кармана торчит, напр., кончик скляночки; это - лекарство, синильная кислота; я ее прячу от любопытных, и у меня не хватает мужества принять ее. Для чего же я в таком случае держу ее при себе и зачем я ее приобрел? Все это вздор, один вздор, современное декадентское вранье, реклама и безвкусие. Фу!..

"Или возьмем хот эту непростительную историю с моей медалью за спасение. Я ее, как говорится, честно заслужил; да, да, суешься во все понемножку, спасаешь и людей. Только Бог знает, было ли это на самом деле добрым поступком с моей стороны. Разсудите сами, милостивые государыни и милостивые государи: стоит на набережной молодой человек и так рыдает, что плечи у него так и ходят; когда я обращаюсь к нему с речью, он растерянно глядит на меня и вдруг ускользает вниз, в пароходный зал. Я следую за ним, он уже исчез в кают. Я просматриваю листок записи пассажиров, доискиваюсь этого человека и вижу, что он собирается в Гамбург. Это все в первый вечер. Я все время держу его под надзором, я подстерегаю его на опасных местах и заглядываю ему в лицо. Зачем я все это проделываю? Милостивые государыни и государи, рассудите сами! Я вижу его слезы; что-то повидимому мучает его ужасно, и иногда он с безумным, растерянным видом заглядываеть в глубину. Что мне за дело до этого? Ровно никакого дела, положительно никакого, ну вот, теперь и судите сами; не стесняйтесь, пожалуйста! Проходит дня два: ветер так и воет, море так и ходит. Ночью в два часа он является на нижнюю палубу, а я уже лежу там, спрятавшись, и подстерегаю его. Луна бросает странный, желтоватый свет на его лицо. Ну и что же? Он оглядывается на все стороны, вытягивает перед собою руки и прыгает через борт ногами вперед. Он однакоже не в состоянии удержаться от крика. Пожалел ли он о своем решении? Или стало ему страшно в последнее мгновенье? Если нет, то зачем же он крикнул? Милостивые государыни и государи, что бы вы предприняли на моем месте? Ответ я всецело предоставляю вам. Быть может, у вас хватило бы благородного мужества, хотя и не без примеси колебания под конец, пощадит несчастного, или продолжали бы тихо лежать в своем углу; я же ору, что есть силы, бегу на капитанский мостик, потом точно таким же путем кидаюсь в воду, как только возможно быстрее, головой вниз. Я бьюсь в воде как безумный, бросаюсь во все стороны и слышу, что наверху на пароходе раздаются отчаянные крики. Вдруг я натыкаюсь на его руку, которая еще сильно напряжена, с вытянутыми пальцами. Он еще немножко работает ногами. Прекрасно. Я хватаю его за загривок, он становится все тяжелее и тяжелее, он опускается и не двигается, под конец он однакоже делает прыжок в сторону, чтобы освободиться. Я кружусь с ним, море заливает нас обоих с головою; у меня уже темнеет в глазах. Что мне было делать? Я скрежещу зубами и проклинаю этого оголтелаго малаго, но крепко держу его, пока наконец не является лодка. Что бы вы сделали? Я спасал его, как неуклюжий, беспощадный медведь; ну, и что же? Да, этого я уже не предоставляю вашему обсуждению, милостивые государыни и государи. Этого вам уж не придется распутывать вашими ручками, затянутыми в прелестнейшие лайковые перчатки. Что мне за дело до этого? Но предположим. что человек сильно дорожил тем, чтобы не ехать в Гамбург? В этом-то и есть узел всего! Но медаль! Эта медаль за дело достойное, и я ношу ее в кармане и ни в каком случае не брошу ее под ноги свиньям. Это также вы можете рассудить! Разсуждайте об этом, как хотите, мне-то что за дело, чорт побери? Все это вообще так мало меня задевает, что я с тех пор ни разу даже и не вспомнил о несчастном человеке, хотя он наверно жив и сейчас. Отчего он тогда это сделал? Может быть, от несчастной любви; в самом деле, может быть, тут была замешана женщина, не знаю; да и к этому я совершенно равнодушен. Баста!..

"Да, женщины, женщины! Вот, например, хоть Камма, маленькая датчанка Камма. Спаси тебя Господи! Нежная как юная голубка, прямо изнемогающая от нежности, полная самоотвержения, но, несмотря на это, способная выманить у любого все, до последнего хеллера, да, высосать его всего, довести до разорения, особенно когда она, склоня головку на плечо, шептала: "Симонсен, пожалуйста, Симонсен!" Ну, Господь с тобой, Камма, ты была воплощенным самопожертвованием, чорт бы тебя побрал, меня ради. Мы квиты...

"А теперь я встаю...

"Нет, надо остерегаться всего такого. Сын мой, берегись благосклонности женщин, говорит великий писатель... или что такое говорит великий писатель? Карльсен был слабым человеком, идеалистом, погибшим из-за своих великих чувств. Это значит: из-за своих тонких нервов, что опять-таки значит: от недостатка здорового питания и работы на чистом воздухе... хе-хе... и работы на чистом воздухе. "Пусть же твоя стал будет так же остра, как твое последнее нет". Бог мне свидетель. не могу я этого забыть; нет, не могу. Так отошла прекрасная душа и разрушила свою добрую славу тут, на земле, из-за безвкусного выражения. Готов поклясться, что он взял это у Виктора Гюго, да, я уж слышу в этом речь великого человека нашего века. Я только представляю себе такой случай, что я вовремя встретил бы Карльсена, скажем, в последний день его существования; ну хоть за полчаса до катастрофы, и он рассказал бы мне тут, что он хочет цитировать Виктора Гюго в свой смертный час, - я бы тотчас сказал ему: Поглядите на меня, у меня все мои пять... все пять, сказал бы я... поглядите на меня, у меня все мои пять чувств; во имя всего человечества я несколько заинтересован в том, чтобы вы не замарали своего последнего мгновения изречением великого писателя. Знаете ли вы, что такое - великий писатель? Да, великий писатель; это человек, который не стыдится, который действительно не краснеет от собственных глупостей. Другие глупцы хоть в некоторые мгновения, оставшись одни, краснеют от стыда, великий же писатель никогда. Взгляните на меня еще раз: если вы уж непременно хотите цитировать кого-нибудь, цитируйте какого-нибудь географа и не терзайте себя. Виктор Гюго!.. Есть ли у вас чутье к комическому? Барон Ледэн однажды разговаривал с Виктором Гюго. В продолжение этой беседы смущенный барон спросил: кто, по вашему мнению, величайший писатель Франции?- Виктор Гюго улыбнулся про себя однеми губами и наконец, сказал: Альфред де-Мюссе второй по величине.- Хе-хе-хе! Но у вас, быть может, нет чутья к комическому?.. Нет? Так цитируйте какого-нибудь географа, скажите, например, что на таком севере, как в Норвегии, необходимы силы, чтобы жить, что чувство крови и нервное чувство и все нервы вообще суть исключительно вопрос климата... Хе-хе! Или, быть может, это уже этнография? Да, Бог знает, что это такое; этого я не могу решить в одно мгновение, но цитируйте именно что-нибудь в этом роде и пуст оно так и будет. Но этот Гюго, эта надутая душа, вся пропитанная пламенно-красным, талант, перо которого было жирно как свиное сало... Обдумайте хорошенечко; я хочу вас спасти. Знаете, что сделал Виктор Гюго в 1870 году? Он обнародовал прокламацию к обитателям земли, в которой он строго-настрого запрещал немецким войскам осаждать и бомбардировать Париж. "У меня там внуки и другие родные; я не желаю, чтобы они были разорваны гранатами", говорил Виктор Гюго. Хе-хе-хе! Ну да, впрочем, правда, ведь у вас нет чутья к комическому... "Но ведь должен же ты видеть, ясно видеть... Кой чорт! у меня положительно нет башмаков! Где же это запропастилась Сара с моими башмаками? Уже скоро одиннадцать часов, а она все еще не входила сюда с башмаками... Что она скажет теперь, когда войдет? Я подразумеваю, в общем, т.-е. главное, что она скажет! "Извините, что я заставила вас так долго ждать ваших башмаков!" Или она ничего не скажет? Вот уж была бы настоящая насмешка, если бы она ничего не сказала. Но ведь она всегда находит, что сказать; во всяком случае она скажет: "пожалуйте!" Это она уж всегда говорит, следовательно, и теперь не забудет. Но что, если она в самом деле ничего не скажет? что тогда? Положим себе так: если она ничего не скажет, то в продолжение дня со мною что-нибудь случится. Да! запомним: уж что-нибудь произойдет со мной неприятное, если она ничего не скажет. Теперь - посмотрим! Хе-хе-хе. Фу! к чорту! Чепуха, дурачество, тупоумие и глупости!..

"...Нет, что касается цитаты...

"...У нея, впрочем, удивительно красивая фигура, у этой Сары! Когда она идет, бедра у неё колышатся; точно ляжки у хорошо откормленной кобылы. Весьма пышно. Хотел бы я знать, была ли она уже замужемь. По крайней мере, она не очень пищит, когда ее подтолкнут в бок, и мне кажется, она с величайшей готовностью... Нет, в свое время я пережил свадьбу, так сказать, сопережил. Гм!... Милостивые государыни и государи, это был канун воскресенья, вечер, на одном вокзале в Швеции; на станции Кунгебакка. Прошу вас только не забывать, что это было вечером, накануне воскресенья. У неё были большие белые руки, у него новенький с иголочки кадетский мундирчик и совершенное отсутствие бороды, так он был юн. Они ехали вместе из Готтенборга, она была также юна, оба совершенные дети. Я сидел за своей газетой и наблюдал их; они совсем растерялись, что я тут сижу; все время они глаз не сводили друг с друга. У девушки глаза так и горели, и она решительно не могла усидеть на месте. Вдруг поезд дал свисток перед Кунгебаккой; он схватил её руку, они поняли друг друга, и, как только поезд остановился, оба проворно соскочили. Она спешит в маленький домик на платформе, он за нею... ей-Богу, он ошибся: он идет в ту же дверь! Быстро запирают они дверь за собою. В то же мгновение раздается отовсюду благовест: ведь это был субботний вечер. При звуках всеобщего благовеста провели они время там. Три минуты, четыре минуты, пять минут проходят. Где они? Они все еще там, а колокола звонят. Уж не опоздали бы они! Но вот наконец он приотворяет дверь и высматривает оттуда. Голова у него непокрыта; она стоит вплотную за ним и нахлобучивает ему фуражку, а он оглядывается на нее и смеется. Затем он одним прыжком сбегает с лесенки, а она за ним, оправляя на ходу платье, а когда они входят в вагон и снова занимают свои места, ни одна душа не замечает их, нет, ни одна душа, кроме меня. Глаза девушки отливали прямо золотом, когда она взглянула на меня и улыбнулась; её маленькие груди, однако, так и вздымались, так и ходили ходуном. Минуты две спустя оба они уже спали мертвым сном: так они славно устали.

"Как это вы находите? Милостивые государыни и государи! мой рассказ окончен. Не получили ли вы такого впечатления, будто до вас донесся маленький незначительный клочок изгнанной человеческой жизни? Я обойду вон ту безукоризненную даму, там внизу, у которой лорнетка и мужской стоячий воротничок; это синий чулок, если не ошибаюсь; я обращусь с двум-трем среди вас, которые не проводят дни свои, стиснув зубы и неустанно работая ради общественной пользы. Извините меня, если я кого-либо оскорбил, особенно прошу я извинения у достойнейшей дамы с лорнеткой и синим чулком. Однако... смотрите-ка: ведь она встает, ей Богу, встает! честное слово, она либо хочет уйти, либо цитировала кого-то. А если она будет кого-либо цитировать, то уж верно убьет меня наповал. Если же она хочет совсем сразить меня, то скажет следующее: Гм!- скажет она, - у этого господина такое допотопное представление о жизни, о каком я никогда не слыхивала. Так это - жизнь? Да? Это называется жить? Я не знаю, совершенно ли неизвестно этому господину, что сказал один из величайших мыслителей о том, что называется жить: "Жизнь - борьба с лукавым в нашем сердце и уме", - сказал он...

"И та-та-ти и та-та-та, и та-та-ти и та-та-та.

"Жизнь - борьба с лукавым, да.

"В нашем сердце и уме.

"Верно! Верно, верно до последней черточки! Милостивые государыни и государи, классический норвежский ямщик на почтовых вез однажды великого писателя. Вот пока они оба таким образом сидели и ехали, простодушный ямщик спросил:

- Что такое, с вашего позволения, собственно значит писать, по вашему мнению?- Великий писатель отверз свои сомкнутые уста, расправил маленькую птичью грудку во всю её ширину и изрек следующия слова: "Писать - значит, управлять самим собою, не взнуздывая себя".

"Норвежский ямщик почувствовал себя уничтоженным.

"Одиннадцат часов. Башмаки! Где, чорт возьми, мои башмаки?.. Ну-с, теперь из уважения к этой злополучной привычке бодаться, кусаться, топорщиться против всего и против всех, в такое время, когда даже ни у кого нет средств язвить кого бы то ни было или что бы то ни было; ведь это же тогда шипы, чертополох, дикообразы или единороги... Хе-хе! Мне хочется потрясти основу двух-трех превратных понятий этого мира.

"Стройная, бледная дама, одетая в черное, с самой радужной улыбкой; она-то рада была завладеть мною: она хватала меня за рукав, чтобы только удержат меня.- Произведите хот только приблизительно такое же движение вокруг себя, какое произвел Викгор Гюго, говорила она: тогда вы, по крайней мере, будете в праве с ним поспорить.

- Хе-хе, возражал я. Я, который никогда не знавал ни одного писателя и никогда ни с одним не разговаривал; я, агроном, в продолжение своих двадцати восьми лет изучавший удобрения и зерновые хлеба: я, который никогда не был в состоянии написать стихов даже о зонтике, тем менее в состоянии я писать о жизни и смерти и вечном мире!

- Да, ну так возьмите образцом другого великого человека, - сказала она тогда.- Вы все похаживаете и важничаете и развенчиваете великих людей. Но великие люди стоят себе и будут себе стоят всю вашу жизнь, вот увидите.

- Сударыня, - сказал я, благоговейно склоняя голову, - сударыня! Боже ты мой, Боже, до чего жалко, до чего нравственно убого звучит то, что вы только-что изволили сказать. Впрочем вы меня извините, что я говорю так прямо, но если бы вы были мужчиной, а не женщиной, я бы голову отдал на отсечение, что вы принадлежите к левой партии. Я не развенчиваю великих людей, но я сужу о величии человека не по размерам движения, которое он возбуждает вокруг себя, но по своей мерке, по доступным душе моей сокровищам: я сужу ее, так сказать, по тому вкусу, который деятельность его оставляет у меня во рту. Это не важничанье, а действительно то, что дает субъективная логика моей крови. Не в том, не в том, главным образом, дело, чтобы производить движение, чтобы изгонять Кинга из Коммуны Гойфааг, провинции Лиллензанд через Зандштадт. Не в том дело, чтобы нашуметь в толпе присяжных, учительниц, журналистов или галилейских рыбаков, или выпустить брошюру о Наполеоне маленьком. Величие проистекает от проявления и созидания власти, власти духовной и материальной, оно дается избранникам, отмеченным, владыкам, великим, Каиафам, Пилатам, царям. Что толку в том, если я приведу в движение чернь, а сам все же буду распят? Можно собрать чернь в таком количестве, что она овладеет кусочком власти; можно дать ей нож в руки и заставит ее колоть и резать, можно так настроить ее, что при голосовании она одержит верх; но одержат истинную победу, победу духовную, расширить богатства мира хоть на один фут,- этого она не может, чернь не в состоянии этого сделать. Великие люди - прекрасная тема для разговоров, но люди высокой души, владыки, всеобъемлющие гении - те строго должны отдать себе отчет, что такое называется великим человеком. Тогда великий человек останется позади с толпою, с недостойным большинством, с присяжными, учительницами, журналистами и бразильским королем в качестве поклонников.

- Ну, - говорит высокоуважаемая дама с иронией...

Председатель стучит по столу и призывает к порядку; но высокоуважаемая дама тем не менее настаивает на своем и говорит:

- Ну, так как вы не признаете всех великих людей, так назовите некоторых или, по крайней мере, хоть одного, который бы на ваш взгляд заслужил бы милости. Это было бы забавно.

"Я отвечаю:

- Это я могу, конечно. Но только дело в том, что вы слишком грубо ловите меня на слове. Если я назову вам одного или двух или десять, то вам будет казаться, что, кроме них, я уж никого не могу назвать. Да и кроме того: зачем я буду это делать? Если я, например, предоставлю вам выбор между Львом Толстым, Иисусом Христом и Иммануилом Кантом, то вы задумаетесь перед правильным выбором. Вы скажете, что в ваших глазах каждый великий человек велик по-своему и что вся либеральная и передовая пресса с вами согласна.

- Да, но по вашему-то мнению, кто из них больше?- прерывает она.

- На мой взгляд, милостивая государыня, не тот самый великий, который произвел наибольший оборот, а тот, который дал миру наибольший подъем. Нет, голос моей крови говорит, что самый великий тот, кто придал наибольшую основную цену, наибольшее положительное достоинство самому существованию. Великий террорист - величайший по размеру, та подъемная машина, которая приподняла все здание мира.

- Так изо всех названных, конечно, Христос?..

- ...Разумеется, именно Христос, да! - тороплюсь я ответить.- Вы совершенно правы, милостивая государыня, и я очень рад, что хоть в этом пункте мы согласны... Нет, особенно низко ставлю я дар производить обороты, дар пропаганды, этот чисто внешний дар имеет всегда слово наготове. Что такое пропагандист, профессиональный пропагандист? Человек, представляющий собою посредника отрицательной пользы, агент обмена. И чем в больших размерах производит он обмен, тем больше становится его известность! Хе-хе-хе! Чем больше является он шарлатаном своего дела, тем обширнее становится его спекуляция. Хе-хе-хе! Неужто это так уж важно, если я стану просвещать моего доброго соседа Оле Нордистуена относительно взглядов Фауста на существование? Может ли от этого перемениться склад мысли в грядущем столетии?

- Но если никто не станет просвещать Оле Нордистуена...

- К чорту Оле Нордистуена!- прерываю я.- Оле Нордистуену ничего больше не остается делать на свете, как только ждать смерти; это значит, другими словами: чем скорее он провалится, тем лучше. Оле Нордистуен хорош, чтобы унавоживат землю, он - солдат, по которому Наполеон проезжает на подкованной лошади, вот что такое Оле Нордистуен, если хотите знать! Оле Нордистуен ни в коем случае не начало, чорт бы меня побрал, а уж тем более не результат чего бы то ни было; он даже не запятая в большой книге, он - клякса на странице. Вот что такое Оле Нордистуен...

- Шшш! Господи, Твоя воля!- воскликнула в ужасе достойная дама и глядит на председателя в ожидании, что он выпроводит меня за дверь.

- Хорошо!- отвечаю я, - хе-хе-хе, хорошо, я умолкаю.- Но в то же мгновение я замечаю её хорошенький ротик и говорю:- Извините, сударыня, что я занимал вас так долго бессмыслицами и пустословием. Позволите мне, впрочем, поблагодарить вас за вашу снисходительность. Ваш ротик удивительно хорош, когда вы улыбаетесь. До свиданья!

"Но тут все лицо её краснеет и она приглашает меня к себе. Совершенно-таки просто, к себе туда, где она живет. Хе-хе-хе! Она живет на такой-то улице, в таком-то номере; ей бы очень хотелось еще поговорит со мною по этому поводу; она не согласна со мною и желала бы то, другое возразит. Если бы я пришел завтра вечером, то застал бы ее совершенно одну. Только захочу ли я посетить ее завтра вечером? Мерси. Так до свиданья.

"Хе-хе-хе. И ничего больше не было ей от меня нужно, как только показать мне новое, мягкое покрывало на кровать, истинный образец национального искусства, галлигдальской ткани. Хе-хе-хе! Да, это, впрочем, мог я предсказать заранее. Но она была прекрасна и...

"Нет, теперь я должен кстати; получу ли я свои башмаки или нет!"

Он вскочил с постели, поднял занавес и посмотрел в окно. Солнце сияло и погода была тихая. Он позвонил. "Если она что-нибудь скажет?" спросил он себя и вслух ответил себе. "Конечно, скажет: извините, пожалуйста. В случае же, однако, если бв она ничего не сказала? ни единого слова? ни звука? что тогда? Тогда со мной не случится ничего худого сегодня. Ничего худого! Дай Бог, чтобы она удержала язык за зубами!"

После этих слов он переждал минутку. Потом направился к порогу, и, едва Сара открыла дверь, он воскликнул, стоя неодетым посреди комнаты:

- Ну-с, что скажете, госпожа горничная?

- Да, уж извините, пожалуйста, за башмаки, - отвечала она.- У нас, видите ли, большая стирка сегодня, а в этот день так много дела.

- Ничего, ничего, - сказал он. До двенадцати он оставался дома, затем отправился на кладбище, чтобы присутствовать на похоронах. Он был, как и обыкновенно, в своем желтом костюме.

V.

Когда Нагель пришел на кладбище, там еще никого не было. Он подошел к могиле и заглянул в нее; внизу, на дне лежали два белых цветка. Кто их бросил туда и с каким намерением? "Я уже видел где-то эти белые цветы" - подумал он. Вдруг он вспомнил, что не брился. Он посмотрел на часы, переждал одно мгновение и затем быстро направился обратно к городу. Посреди базарной площади он заметил судью, подвигавшагося ему навстречу; Нагель направился прямехонько на него и взглянул ему в глаза, но ни тот, ни другой не сказали ни слова; поклонами они также не обменялись. Нагель зашел в цирюльню. В этот момент колокола зазвонили к погребению.

Нагель не торопился, ни с кем не разговаривал, никому не сказал ни слова, а в продолжение нескольких минут рассматривал картины по стенам; он ходил от стены к стене и рассматривал все в отдельности. Наконец дошла до него очередь; он тогда опустился на стул.

Когда он был выбрит и снова вышел на улицу, он увидал судью Рейнерта, которые, повидимому вернулся и теперь дожидался чего-то. В левой руке у него была палка; но как только он заметил Нагеля, он перехватил ее в правую руку и стал помахивать ею в воздухе. Оба медленно подвигались навстречу друг к другу. "Когда я раньше встретил его, у него не было палки, - сказал про себя Нагель.- Палка не новая, он не купил ея, он ее взял у кого-то. Это - испанский тростник."

Когда они приблизились друг к другу, судья остановился; Нагель тоже вдруг перестал подвигаться вперед: они остановились почти одновременно. Нагель надвинул на лоб свою бархатную шапочку, точно хотел почесать себе затылок, и тотчас отвел ее обратно. Судья, напротив, крепко уперся своей палкой в мостовую и приналег на нее. Так простоял он несколько секунд и все-таки не сказал ни слова. Вдруг он выпрямился, повернул Нагелю спину и пошел своей дорогой. Нагель проводил его взглядом, пока он не скрылся за углом, у цирюльни.

Эта сцена произошла на глазах многих зрителей. Между прочим, видел все это человек, продававший билеты на разыгрываемый в лотерею каток для белья. Немного дальше сидел торговец гипсовыми фигурками; он также наблюдал эту странную сцену; в этом торговце Нагель узнал одного из гостей, присутствовавших вчера вечером при сцене в кафе и принявших его сторону перед хозяином.

Когда Нагель вернулся на кладбище, священник уже был тут и говорил проповедь. Вокруг чернела толпа людей. Нагель не подошел к могиле, а сел в сторонке на большую новую мраморную плиту, носившую следующую надпись: "Вильгельмина Меск. Родилась 20-го мая 1873 г., скончалась 16-го февраля 1891 г." Кроме этого ничего не было написано на плите. Она была совершенно новая, и холмик, на котором она покоилась, был, видимо, только-что взрыт.

Нагель подозвал к себе какого-то мальчика.

- Видишь ты там человека в коричневом сюртуке?- спросил он.

- Да, вон того? в фуражке? Это - Минутта.

- Вот именно. Подойди к нему и попроси его притти сюда.

Мальчик пошел.

Когда Минутта подошел, Нагель встал, пожал руку и сказал: ,

- Здравствуйте, друг мой. Очень рад вас видеть. Получили ли вы сюртук?

- Сюртук? Нет, еще не получил. Но я еще получу его, - возразил Минутта.- Уж как я должен благодарить вас за вчерашнее, и за все, за все благодарю вас! Да, да, сегодня мы хороним Карльсена! Ах, да, Бог свидетель, приходится привыкать к этой мысли...

Оба они сели на новую мраморную плиту и беседовали. Нагель достал из кармана карандаш и начал что-то писать на плите.

- Кто тут похоронен?- спросил он.

- Вильгельмина Меск. Мы, впрочем, бывало звали ее Миной Меск, ради краткости. Она была еще почти ребенком; кажется, ей было лет двадцать.

- Нет, судя по надписи, ей еще не было и восемнадцати. Во всяком случае, что это было за создание? Милое, да?

- Вы это так странно говорите, но...

- Я только заметил свойственную вам хорошую черту: отзываться хорошо о всех людях, каких вы когда-либо видали.

- Да, но, если бы вы знали Мину Меск, я уверен, что вы бы о ней сказали то же самое. Это была редкая душа. Если кто превратился в ангела Божия, так это наверно она.

- Вот как? Она была просватана?

- Просватана? Нет, далеко от этого! По крайней мере, я этого не знал. Ах, нет, она наверно не была просватана; она была так благочестива и имела даже привычку на улице вслух обращаться к Богу, так что это всем было слышно. Ну, конечно, люди останавливались и прислушивались; все любили Мину Меск.

- Другими словами, стало быть, это была девушка, которая жила душою, правда? О теле ея, был может, можно было сказать поэтому, что она отдала его Богу обратно, благодаря Его за этот дар и говоря: "Это мне не понадобилось."

- Я не так скоро соображаю и я, видите-ли, не очень-то умен; я, может быть, не понимаю, что вы подразумеваете, когда говорите насчет того, что она благодарила за дар.

- Ничего я и не подразумевал, ничего.

В то же время Нагель писал на плите; это было стихотворение; написав его, Нагель снова спрятал карандаш в карман.

- Просто невероятно, как привлекает к себе внимание чужой человек в маленьком городе, - сказал Минутта.- Я стоял сейчас там у могилы и слушал проповедь; но я заметил, что, по крайней мере, половина присутствующих занята вами.

- Мною?

- Да. Многие шептались и спрашивали друг друга, кто вы такой. Теперь они стоят там и посматривают сюда.

- Кто эта дама с большим черным пером на шляпе?

- У которой белая ручка у зонтика? Это Фредерика Андресен, фрейлейн Фредерика, о которой я вам рассказывал. А та, что возле нея, которая как раз сейчас сюда смотрит, это дочь полицеймейстера; ее зовут фрейлейн Ольсен, Гудрун Ольсен. Да, я знаю их всех. Дагни Килланд также здесь; она сегодня в черном платье, и оно, пожалуй, идет ей еще больше, чем всякое другое; видели вы ее? Впрочем, ведь сегодня, понятное дело, все в черных платьях; я болтаю сущий вздор. Видите вы господина в синем весеннем костюме и в очках? Это - доктор Тенерсен. Он не окружный санитарный врач, а только вольнопрактикующий доктор и в прошлом году он женился. Его жена стоит там далеко сзади. Я не знаю, видели ли вы маленькую, черноватую даму в мантилье с шелковой отделкой? Да, это его жена. Она немножко болезненна и всегда хочет быть красиво одетой. А вот и судья...

Нагель спросил:

- А не можете ли вы показать мне жениха фрейлейн Килланд? Тут ли он?

- Нет. Лейтенант Гансен. Его здесь нет. Он в плавании; он уехал уж несколько дней тому назад, тотчас после обручения.

После краткого молчания Нагель сказал:

- На дне могилы лежали два цветка, два белых цветка. Вы пожалуй не знаете, откуда они явились?

- Нет, - отвечал Минутта, - то-есть... вы спрашиваете? Это прямой вопрос?.. Стыдно мне рассказать-то это; я, может быть, мог бы положить их на гроб, если бы попросил на то разрешение, тогда не пришлось бы бросать их таким образом, но что могли значить два цветка? Да и куда бы я ни принес их, они все равно остались бы двумя цветками. Вот я решил лучше встать сегодня пораньше, чуть-чуть позднее трех часов, да, прямо-таки, можно сказать, ночью, пришел сюда и положил их в самую глубину на дно могилы; я спустился туда и положил их как следует, и там же два раза я вслух послал ему привет, стоя в могиле. Это произвело на меня такое сильное впечатление, что я после того ушел в лес и от горя закрывал глаза руками. Право, так странно навсегда разлучиться с кем бы то ни было, а Енс Карльсен, хотя и стоял высоко надо мною, но все же был мне таким добрым другом.

- Да? Так цветы были, значит, от вас?

- Да, от меня. Но я сделал это не затем, чтобы хвастаться этим, Бог мне свидетель. Да и не стоит говорить о такой безделице. Я купил их вчера вечером, когда ушел от вас. Как раз случилось, что дядя дал мне полкроны на мои собственные нужды, когда я принес ему ваши деньги: он тоже так обрадовался, что- чут было не опрокинул меня; да, он, конечно, придет в один прекрасный день благодарить вас; непременно, непременно, уж я знаю, что он это сделает. Так вот, когда я получил эти полкроны, мне подумалось, что я не припас себе цветов в погребению, я и пошел вниз, к пристани...

- Вы пошли вниз, к пристани?

- Да, к одной особе, которая живет там.

- В неоштукатуренном домике?

- Да!

- Не седые ли у неё волосы?

- Да, совсем белые; вы ее видели? Она - дочь одного капитана, но очень бедная. Сначала она совсем не хотела брать у меня мои полкроны, но я все-таки положил деньги на стул, несмотря на то, то она протестовала и много раз говорила нет. Она такая робкая и наверно часто страдает из-за своей скромности.

- Знаете вы её имя?

- Марта Гуде.

- Марга Гуде?

- Да, Марта Гуде.

Нагель достал записную книжку, записал её имя и сказал:

- Она была замужем? Она вдова?

- Нет. Она долго ездила с отцом, но с тех пор, как он умер, она живет здесь.

- У неё разве нет знакомых?

- Не знаю; нет, повидимому, нет.

- Чем же она живет?

- Да Бог один знает, чем она живет. Никто этого не знает. Впрочем, она получает сколько-то от благотворительного общества.

- Скажите-ка, раз вы бывали у той особы, у Марты Гуде, скажите, как там собственно у неё в домике?

- Как может быть в старенькой, плохонькой комнатке? Стоит там кровать, стол, пара стульев; даже, помню, именно три стула; в углу у кровати стоит еще один; он обтянут красным плюшем, но ей приходится прислонять к стене, иначе он не может стоят, очень уж плох. А больше я ничего не могу припомнить.

- В самом деле, нет ли там еще чего? Не висят ли, например, часы на стене? Какая-нибудь старая картина или что-нибудь в роде этого?

- Нет. Отчего вы об этом спрашиваете?

- А стул, который не может стоять, я подразумеваю тот, что покрыть красным плюшем, каков он на вид? Очень он стар? Отчего он стоит у кровати? Разве на нем нельзя сидеть? Не высокая ли у него спинка?

- Да, высокая, кажется; не знаю наверно.

- А больше ничего нет в комнате?

- Ничего!

У могилы стали петь; погребение подходило к концу. Когда прекратилось и пение, прошло еще одно мгновенье в полной тишине; затем люди стали расходиться в разные стороны. Большая часть вышла через кладбищенские ворота, другие продолжали стоять и разговаривали между собою. Группа дам и мужчин пододвинулась к Нагелю и Минутте; это все были молодые люди и дамы, рассматривавшие обоих блестящими, удивленными глазами. Лицо Дагни Килланд было ярко-красно, и она смотрела прямо перед собою, не оглядываясь ни вправо, ни влево; судья также не оглядывался; он оживленно разговаривал с какой-то дамой.

Проходя мимо, доктор Стенерсен, который также был с ними, остановился. Он кивнул Минутте; тот встал. Нагель один продолжал сидеть.

- Предупредите, пожалуйста, этого господина, - послышались ему слова доктора; больше он ничего не расслышал. Вскоре имя его было произнесено довольно громко, и он тотчас встал, снял свою шапочку и низко поклонился.

Доктор извинился: он получил неприятное поручение от одной дамы, также присутствовавшей на похоронах, от фрейлейн Меск, которая просит передать ему, чтобы он был поосторожнее с камнем, с надгробной плитой и не садился бы на нее. Плита новая, только что положенная, фундамент еще не установился, почва еще мягка, все вместе может осесть на одну сторону прежде, чем успеют принять меры. Об этом просит сестра усопшей.

Нагель несколько раз извинился. Это с его стороны непростительная рассеянность, невнимание; он вполне понимает заботу дамы о сохранности камня. Он приносит доктору свою благодарность.

Между тем они невольно двинулись дальше вместе. Когда они дошли до ворот, Минутта откланялся, и доктор с Нагелем остались вдвоем. Сначала они представились друг другу.

Доктор спросил:

- Так вы хотите пожить здесь некоторое время?

- Да, - отвечал Нагель.- Надо же соблюдать общепринятое обыкновение - проводить лето на лоне природы, воспользоваться каникулами, поправиться к зиме, а там опять начинать сначала!... Это славный городок.

- Вы откуда? Я прислушиваюсь к вашему говору, но никак не могу понять.

- Я собственно уроженец Финмаркена, квен. Но жил то тут, то там.

- Это и видно. Акцент Нордланда обыкновенно очень заметен... Вы теперь из-за границы?

- Только что из Гельсингфорса.

Сначала они разговаривали о разных безразличных вещах; затем перешли на разные другие вопросы, заговорили о выборах, о неурожае в России, о литературе и о покойном Карльсене.

- Как ваше мнение: хоронили вы сегодня самоубийцу или нет?- спросил Нагель.

Доктор не мог этого сказать, он не хотел сказать. Это его не касается он и не желает в это вмешиваться. Об этом так много говорилось. Впрочем, отчего бы ему не быть самоубийцей? Все богословы должны бы были покончить с собою.

- Отчего же?

- Отчего? Потому что их песенка уже спета, потому что наш век упразднил их. Люди начали наконец мыслить самостоятельно, и их религиозное чувство все более и более гаснет.

Но Нагель не мог понять, что за прибыль для человечества в том, чтобы отрешиться от всего символического, от всякой поэзии. Да и вопрос еще, действительно ли век наш упразднил богословов, потому что религиозное чувство вовсе не вырождается...

Нет, во всяком случае только не в низших слоях населения, там даже скорее наоборот, но вот в просвещенном обществе оно решительно уменьшается постепенно.

С этим Нагель не мог согласиться. Религиозное чувство - дело субъективное; у одних его много, у других мало, а у иных и совсем нет в нем потребности. Но нельзя однакоже сказать, что только просвещенные люди не религиозны, наоборот: очень часто...

- Ну, не будем больше говорить об этом, - сказал доктор кратко, - мы стоим на совершенно различных точках зрения.- Доктор был свободомыслящий; доктор так часто слышал это ничего незначащее выражение, так часто! Совратило ли это его? Он уже двадцать лет все тот же. В качестве врача он вынимал у людей "душу" по чайной ложечке! Нет, он совершенно вырос из предразсудков...- Ну, а что вы думаете о выборах?

- О выборах?- Нагель рассмеялся.- Я надеюсь на лучшее, - сказал он.

- Я также, - сказал доктор.- Было бы вечным позором, если бы министерство не получило большинства за свою демократическую программу.- Доктор принадлежал к левым и был радикалом, был таковым с тех пор, как стал сознавать себя.- Дело в том, - продолжал он, - что очень уж мало у нас, левых, звонкой монеты. Вы и другие, имеющие деньги, должны бы поддержать нас. Дело идет ведь о будущности всей страны.

- Я? у меня деньги?- спросил Нагель.- Ах, в этом отношении и у меня довольно плачевно.

- Ну, да вы, может быть, не то, чтоб миллионер. Кто-то рассказывал, что вы богаты, у вас, например, земельная собственность стоимостью в шестьдесят две тысячи крон.

- Ха-ха-ха! Это всего лучше! Нет, это все произошло оттого, что мне на этих днях выплатили по наследству после моей матери несколько тысяч крон. Вот и все. Никакой земельной собственности у меня нет, все это мистификация.

Они дошли до дома доктора, окрашенного в желтую краску, двухъэтажного дома с верандой. Штукатурка с него во многих местах отвалилась; крыша по краям висела лохмотьями; в верхнем этаже не хватало одного стекла в окне, занавески оставляли многаго желать в отношении чистоты. Нагель был неприятно поражен беспорядочным видом этого дома и хотел тотчас уйти, но доктор сказал:

- Не хотите ли зайти? Нет? Ну, так я надеюсь увидеть вас после. И я и жена, мы будем очень рады, если вы посетите нас. А то, может быть, зайдете сейчас познакомиться с моей женой?

- Ваша жена была на кладбище, она только-что вернулась.

- Это правда; она ходила вместе с другими. Ну, так наведайтесь в другой раз, когда пойдете мимо.

Нагель побрел обратно к гостинице; но как раз у самых дверей её он вспомнил о чем-то. Щелкнув пальцами, он коротко засмеялся и сказал громко:- Мне однакоже интересно, остались ли там мои стихи.- Затем он вернулся на кладбище и остановился у могилы Мины Меск. Никого кругом не было видно, но стихи были стерты. Кто это сделал? Не было и следа написанных им букв.

VI.

На следующее утро Нагель почувствовал себя в нежном и радостном настроении. Это настроение осенило его, когда он лежал еще в постели; словно потолок над ним стал подыматься все выше и выше, уносился в бесконечность и превращался в далекий, голубой свод небесный. И одновременно он чувствовал над собою нежное, сладостное дуновение, как будто он лежал на траве под открытым небом. А мухи в комнате жужжали кругом; было теплое, летнее утро.

Он живо натянул на себя платье, вышел из гостиницы, не позавтракав, и стал бродить по городу. Было одиннадцать часов.

В каждом доме раздавалась игра на фортепьяно; из открытых окон доносились отчетливо разнообразные мелодии, а на улице отвечал им протяжный вой какой-то нервной ообаки. Нагель чувствовал себя объятым радостью; он невольно начал тихо напевать про себя, а когда повстречался с каким-то старичком, то нашел уместным сунуть ему шиллинг.

Он дошел до большого белаго дома. Во втором этаже одно окно было открыто; белая гибкая рука засовывала в петлю крючок открытого окна. Занавеска еще шевелилась, рука все еще покоилась на крючке; Нагеля охватило убеждение, что кто-то стоит за портьерой и наблюдает за ним. Он остановился и глянул вверх; больше минуты стоял он неподвижно на своем посту; однако, никто не показывался. На дощечке у двери прочитал он: Ф. М. Андресен, датский консул.

Нагель уже хотел было пройти мимо, но, когда он оглянулся, длинное, важное лицо фрейлейн Фредерики выглянуло наружу, и удивленные глаза её блеснули в ею сторону. Он остановился; взгляды их встретились; она покраснела, но, как бы наперекор всему, слегка расправила свои рукава и, высунувшись всем корпусом наружу, прилегла на подоконник. Так пролежала она очень долго. Ничего нового однакоже не происходило и Нагелю пришлось наконец положить этому предел и удалиться. В это время в голове его возник странный вопрос: уж не стоит ли юная особа перед окном на коленах? Ведь комнаты, подумал он, в квартире консула могут быть и не высокие, потому что окно едва достигает шести футов высоты, а под кровельным коньком ширина его равняется не более как одному футу. Внутренно он должен был, конечно, смеяться над мыслями о предметах, которые совершенно его не касались; какого чорта нужно было ему в квартире консула Андресена?

Итак, он побрел далее.

Внизу у мостков да пристани работа была во всем разгаре. Рабочие, таможенные чиновники и рыбаки так и бегали взад и вперед, занятые каждый своим делом; бряцали цепи подъемной машины, два парохода гудели одновременно перед отплытием. Море расстилалось гладкое как зеркало, солнце заливало его, превращая поверхность воды в бесконечную золотую равнину, в которой пароходы и лодки казались наполовину расплавленными. Из чудовищного трехмачтового судна, далеко разносясь в воздухе, раздавались звуки шарманки, и когда свистки и лязг цепей стихали на мгновенье, эта, мелодия звучала подобно трепетной, приглушенной, робкой песне девушки. На трехмачтовом корабле шарманка развеселила всех, и там стали под её музыку танцовать польку.

Взгляд Нагеля упал на маленькую, тщедушную девочку, прижимавшую к себе кошку. Кошка терпеливо висела так, что задния лапы её почти касались земли; она не двигалась. Нагель погладил рукою щеку девочки и сказал:

- Это твоя кошка?

- Да, два, четыре, шесть, семь.

- Так. Значит ты умеешь считать?

- Да, семь, восемь, одиннадцать, два, четыре, шесть, семь.

Он направился в другую сторону. Над приходской, церковью кружился, весь окутанный светом, белый голубь; вдруг он направился с небесной вышины вниз и исчез в вершине дерева; он упал вдали на землю, как сверкающая серебряная стрелка. Где-то раздался короткий, почти беззвучный выстрел, и тотчас вслед за ним из леса, по ту сторону залива. показался легкий голубоватый дымок.

Дойдя до последних мостков и раза два обойдя взад и впередь пустую часть пристани, он бессознательно поднялся на пригорок и очутился в лесу. Он шел с добрых полчаса, все дальше и дальше в глубь леса и наконец попал на маленькую лесную трошшку. Все было тихо, не слышно было ни единой птички и на. небе не было ни единого облачка. Он отошел несколько шагов в сторону, выбрал сухое местечко и улегся тут во всю свою длину на спину. Направо от него был церковный двор, налево город, а над ним безбрежное море голубого неба.

Что, если бы быть там, среди солнц, носиться там и чувствовать, как хвост кометы обвевает тебе лоб! О, как ничтожна земля и как мал человек! Что такое значит - быть человеком? В поте лица потолкаться в земном прахе несколько лет, упершись в бока руками, а там все-таки исчезнуть... все-таки! Нагель потер себе голову руками. О, это кончится-таки тем, что он расстанется с миром и положит предел всему! В самом деле: отнесется ли он когда-нибудь к этому серьезно? Да, Бог свидетель, да, он решил это бесповоротно! В то же мгновение он почувствовал прямо восхищение, что нашел-таки этот простой выход из положения: слезы выступили у него на глазах от восторга, и дыхание его на мгновенье стало коротко и шумно. Он уже снова созерцал небесный океан и удил в нем серебряной удочкой. А лодка была из благоуханного дерева, весла сверкали как белые крылья; парус же был шелковый, светозарноголубой и выкроен в форме полумесяца...

Радостный трепет пронизал его насквозь, он забыл все окружающее, он почувствовал себя вознесенным кверху и затерянным в расточаемом солнцем свете. Тишина. окутывала его чувством довольства, ничто его не тревожило, только там, в вышине, раздавалось мягкое жужжание, звук громадной прялки: то Бог, мерно ступая ночью, вертел гигантское колесо гигантской прялки. В лесу все кругом было тихо: ни один листок, ни одна игла на деревьях не двигались.

Нагель весь съежился от наслаждения, он плотно поджал под себя коленки и весь дрожал оттого, что все было так прекрасно. Кто-то назвал его, он откликнулся и прислушался; но никто не показывался. Это однакоже странно: он так явственно слышал свое имя; он не стал больше размышлять об этом; быт может, это была только игра слуха, во всяком случае он не желает, чтобы его тревожили. Он был в непонятном состоянии, он испытывал физическое наслаждение; каждый нерв в нем бодрствовал, музыка играла в его крови, он чувствовал себя сроднившимся со всей природой, с солнцем, с горами, со всем! Он чувствовал, что деревья, и земляные кочки, и стебли - все проникает его и все обвеяно его самосознанием. Душа его словно выросла и стала полнозвучна как орган; он никогда не мог забыть ту нежную музыку, которая трепетала тогда в его крови.

Он еще пролежал некоторое время, наслаждаясь уединением. Затем он услышал внизу на тропинке шаги, настоящие шаги, которые не могли быть плодом его воображения; он поднял голову и увидал человека, идущего из города. Человек нес под мышкой длинный хлеб и вел за собою на веревке корову; он поминутно отирал пот с лица и по случаю жары шел в рубашке и жилете, однако на шее его был замотан вдвое толстый, красный шерстяной шарф. Нагель лежал неслышно, наблюдая крестьянина. Так вот он!.. Вот Satersdole, норвежец, хе-хе! да, да, мог сын норвежской земли с хлебом под мышкой и с коровой за собою! Ах - что это за зрелище! Хе-хе-хе-хе-хе, Господь с тобою, славный норвежский викинг! Если бы ты немножко развернул свой шарф и выпустил бы наружу паразитов, ты уже не в состоянии был бы жить: ты получил бы слишком много свежаго воздуха и умер бы от этого. А пресса оплакивала бы твою преждевременную кончину и наполнила бы этим целый номер, а либеральный член стортинга, Фетле Фетлесен, внес бы предложение о строжайшем охранении национальных паразитов.

В мозгу Нагеля возникала одна горько-забавная мысль за другою. Он поднялся, разгоряченный и расстроенный, и двинулся во-свояси. Нет, он решил несомненно верно: всюду смазные сапоги, и паразиты, и гаммелост (Старый сыр.), и лютеранский катехизис. Да, надо правду сказать: на всех углах и перекрестках, всюду жалкая нужда и скудость. А люди - это средние буржуа в трехъэтажных хижинах; они едят и пьют по необходимости, ублажают себя спиртными напитками и политикой и изо дня в день торгуют зеленым мылом, медными гребнями и рыбой! Однако ночью, когда сверкает молния и гром гремит, лежат они плашмя и громко читают со страхом молитвенник! Да, поищите-ка хоть одно настоящее исключение и посмотрите, возможно ли его найти! Дайте нам, например. выдающееся преступление, из ряду вон выходящий грех! Но не смешной, мещанский, азбучный проступок, нет,- какое-нибудь необыкновенное злодеяние, от которого волосы встали бы дыбом, какой-нибудь изысканный, неслыханный, царственный грех, исполненный страшного адского величия! Нет, - все так ничтожно, Боже мой, так жалко-ничтожно!..

Но когда он вернулся к пристани и увидал трепет жизни, настроение его снова стало постепенно улучшаться, он опять повеселел и стал напевать про себя. Погода была не такова, чтобы внушать невеселые мысли, погода была хороша, прекрасна, настоящий лучезарный июньский день. Весь маленький город лежал как на ладони и сиял в солнечных лучах как зачарованный.

Подходя к дверям гостиницы, он утерял уже всю свою горечь, в сердце не было гнева, в душе его уже снова сияла картина лодки из благоуханного дерева и с парусом лучезарно-голубого шелка, выкроенного в форме полумесяца.

Это необыкновенное, нежное настроение не покидало его весь день. К вечеру он снова вышел, отправился вниз, к морю, и снова нашел все те мелочи, которые привели его в восхищение утром. Солнце садилось; резкий горячий свет угасал и мягко разливался но течению; даже шум от пароходов казался приглушенным. Нагель заметил, что там и сям в заливе были подняты флаги; на многих домах в городе также развевались флаги, работа на пристани постепенно затихала.

Он подумал, потом снова отправился в лес, побродил взад и вперед, дошел до хозяйственных построек прихода и заглянул во двор. Оттуда он снова пошел в лес, пробрался к самому темному месту, какое только мог найти, и сел на камень. Одной рукой он подпер голову, другой стал барабанить по коленке. Так просидел он долго, быть может, целый час, а когда он наконец встал, чтобы вернуться назад, солнце уже село. Первые сумеречные краски уже опустились над городом.

Его ожидало нечто поразительное: выйдя из леса, он увидел множество пылающих огней всюду кругом на вершинах, быть может двадцать костров, горевших во всех направлениях подобно маленьким солнцам. Вода вдоль залива кишела лодками, в которых горели красные и зеленые бенгальские огни из одной лодки, в которой сидя пел квартет; подымались в воздух ракеты. Многие были на ногах; против него на пристани было черно от толпящихся людей.

Нагель испустил возглас изумления. Он обратился к какому-то человеку, спрашивая, что означали эти огни и флаги. Человек взглянул на него, сплюнул, опять взглянул и ответил, что сегодня 23 июня, Иванова ночь! Да, это, впрочем, верно, тут нет никакого недоразумения, дата, действительно, совпадает. Итак - сегодня Иванова ночь; хе-хе, все хорошее прибывает и прибывает, ко всему прочему присоединяется еще и Иванова ночь! Нагель потирал руки от удовольствия и стал спускаться вниз к пароходной пристани; несколько раз повторил он себе, что это - беспримерное счастье: ко всему прочему присоединяется еще Иванова ночь!

Среди группы дам и мужчин издали заметил он кроваво-красный зонтик Дагни Килланд, а когда увидал в толпе доктора Стенерсена, то, не задумываясь, направился к нему. Он поклонился, пожал руку доктора и несколько минут простоял с непокрытой головой; доктор представил его; госпожа Стенерсен также пожала его руку, и он уселся рядом с нею. Она была бледна и цвет лица у неё был серый, что придавало ей болезненный вид; но она была очень молода, едва за двадцать. Одета она была тепло.

Нагель надел шапочку и сказал, обращаясь ко всем вообще:

- Извините, что я вторгаюсь в ваше общество, что являюсь незванным...

- Напротив. вы доставляете нам удовольствие, - любезно перебила его жена доктора.- К тому же вы, может быть, нам и споете?

- Нет, к сожалению, этого я не могу сделать, - отвечал Нагель, - я в высшей степени немузыкален.

- Вы прекрасно сделали, что пришли: мы как раз говорили о вас, - прибавил доктор, - ведь вы зато играете на скрипке?

- Нет, - сказал опять Нагель и покачал головой; он засмеялся при этом, - нет я не играю.

И вдруг без всякого повода он вскочил и сказал, между тем как глаза его буквально сверкали:- Да, я сегодня в радостном настроении. Сегодня весь день было так необыкновенно хорошо, с самого того часа, когда я, очень рано, проснулся. Десять часов хожу я как в каком-то волшебном сне. Можете себе представить: я буквально был переполнен убеждением, что нахожусь в лодке из благоуханного дерева, с парусом из лучезарноголубого шелка, выкроенным в виде полумесяца. Не чудно ли это? Благоухание лодки невозможно описать; я бы не мог этого сделать, как бы мне этого ни хотелось и как бы ни был я красноречив, я бы не нашел подходящих слов. Но подумайте только: мне представлялось, что я сижу в этой лодке и ужу серебряной удочкой. Да, серебряной удочкой, должен я вам сказать. Что? Простите, милостивые государыни, но не находите ли вы, что это замечательно красивая картина, - эта картина с лодкой, с такого рода лодкой?

Ни одна из дам не ответила; оне переглянулись, спрашивая друг друга глазами, что делать; наконец, оне одна за другою начали смеяться; оне не оказали ему ни малейшей пощады и смеялись надо всем.

Нагель переводил глаза с одного лица на другое, глаза его все еще искрились и он все еще думал о лодке с голубым парусом, но обе руки его немножко дрожали, хотя лицо оставалось спокойно. Доктор пришел ему на помощь и сказал:

- Да, так это, стало быть, род галлюцинации, которая...

- Нет, извините, - возразил Нагель, - впрочем, да, почему бы нет? Ведь это ничего не изменяет, как бы вы это ни называли. Я был таким образом, зачарован весь день, была ли то галлюцинация или что другое. Это началось нынче утром, когда я лежал еще в постели. Я услыхал, как муха жужжала, это было моим первым сознательным впечатлением после того, как я проснулся; после этого я увидел, как солнце проникает сквозь дырочку в занавеске и в то же мгновенье нежное, лучезарное настроение полилось в меня. В душе моей получилось впечатление лета; вообразите себе тихое жужжание в траве, вообразите, что это жужжание проникает в ваше сердце. Галлюцинация - да, пожалуй, это была и галлюцинация, я не знаю; но заметьте, пожалуйста: я должен был быть в состоянии известной восприимчивости, чтобы услыхать муху как раз в подходящий момент, чтобы в этот момент мне понадобилось именно этот род и именно столько света, ну: именно один луч солнца, проникающий сквозь дырочку в занавеске, и т. д. Но позднее, когда я встал и вышел на улицу, я прежде всего увидал прекрасную даму у окна, - при этом он взглянул на фрейлейн Андресен, которая потупилась, - потом я увидал огромное количество судов, потом маленькую девочку, державшую кошку, и т. д., - все это вещи, из которых каждая производила на меня особое впечатление. Потом вскоре я пошел в лес и там-то именно увидал я лодку и полумесяц, там, лежа на спине и глядя прямо в небо.

Дамы все еще смеялись; казалось, доктор готов был заразиться их веселостью; он сказал, усмехаясь:

- Итак, вы удили серебряной удочкой?

- Да, серебряной удочкой.

- Ха-ха-ха!

Вдруг Дагни Килланд покраснела и сказала:

- Я однакоже очень понимаю такого рода фантазии... Я, со своей стороны, совершенно отчетливо вижу лодку и парус, этот голубой полумесяц... и подумайте только: белая, серебряная удочка, которая так сгибается над водой! Мне кажется, это так красиво!

Больше она не могла говорит, она запнулась и притихла, глядя в землю. Нагель тотчас оправился:

- Да, не правда ли? Я и сам говорил себе: смотри! Это сон, это предзнаменование; это должно послужить тебе предостережением, чтобы ты удил только чистой удочкой, только чистой!.. Вы спрашивали, доктор, играю ли я? Я не играю, совершенно не играю; я путешествую со скрипичным ящиком, но в нем вовсе нет скрипки. К сожалению, ящик наполнен только грязным бельем. Мне только думалось, что хорошо иметь среди других вещей скрипичный ящик; вот я и приобрел его себе. Да слышали ли вы когда-либо о таком безумии? Я не знаю, может быть, вы из-за этого вынесете обо мне самое скверное впечатление, но этому уж не поможешь, хотя мне, право, было бы очень жаль. Впрочем во всем виновата серебряная удочка.

Удивленные дамы перестали смеяться; сам доктор, судья Рейнерт и адьюнкт, все трое сидели с разинутыми ртами. Все уставились на Нагеля; доктор, повидимому, не знал, что думать. Что это за одержимый такой? Нагель же преспокойно уселся снова и, казалось, ничего больше не имел сказать. Неловкое молчание, повидимому, готово было длиться бесконечно, но тут на помощь пришла госпожа Стенерсен. Она была сама любезность, относилась ко всем с какой-то материнской заботливостью и следила за тем, чтобы не исчерпывались темы разговоров. Она умышленно наморщила лоб и придала себе старообразый вид, чтобы слова её приобрели по возможности больший вес.

- Вы приехали из-за границы, господин Нагель?- спросила она.

- Да, сударыня.

- Из Гельсингфорса, кажется, как говорил мой муж?

- Да, из Гельсингфорса. То-есть, теперь из Гельсингфорса. Я - агроном и некоторое время обучался там в школе.

Пауза.

- А как вам нравится город?- продолжала она.

- Гельсингфорс?

- Нет, наш город.

- Ах, чудный город, прямо обворожительное место! Я не хочу уезжать, право, совсем не хочу. Ха-ха-ха, да, только это не должно уж слишком пугать вас, я все-таки, может быть, когда-нибудь и уеду, это все зависит от обстоятельств... Кстати, - сказал он и снова поднялся на ноги, - если я потревожил вас, прошу извинить меня. Дело в том, что я очень был бы рад посидеть тут вместе с вами; у меня ведь немного людей, с которыми мне можно было бы побыть, я здесь всем чужой. Вы доставили бы мне большое удовольствие, если бы совершенно забыли о моем присутствии и беседовали бы попрежнему, как беседовали до моего появления.

- Так вы разнообразно проводите время с тех пор, как приехали?- сказал глухим голосом Рейнерт.

Нагель отвечал на это:

- Перед вами, господин судья, я должен извиниться особо; и я готов вам дать всякое удовлетворение, все, что вы только потребуете, но только не сейчас. Не правда ли? Не теперь?

- Нет, теперь неуместно, - коротко сказал Рейнерт.

- Нет, не правда ли?- сказал также Нагель.

- Я впрочем сегодня в блаженном состоянии, - продолжал он, и теплый луч радостного смеха пробежал по его лицу; этот смех озарил лицо его точно светом; на мгновенье он стал похож на ребенка.- Сегодня дивный вечер, а скоро на небе зажгутся и звезды. Высоко и глубоко на вершинах пылают огни, а с моря доносится пение. Вы только прислушайтесь! Это ли не прелесть! Я в этом не знаток, но разве это не хорошо? Это немножко напоминает мне одну ночь на Средиземном море, на берегу Туниса. Там было, пожалуй, с сотню пассажиров на пароходе, хор, возвращавшийся откуда-то в Сардинию. Я не принадлежал к их компании, а потому не мог петь; я сидел только на палубе и прислушивался, а хор пел внизу в кают-компании. Это продолжалось почти всю ночь; никогда не забуду, как мистически прекрасны были эти звуки в эту теплую ночь. Я осторожно закрыл все двери в кают-компании, запер, так сказать, самую песню накрепко, и вот звуки словно возникали из глубины моря, да, словно корабль стремился перейти в вечность под звуки торжественной музыки. Представьте себе нечто в роде моря, полного пения, точно в роде подземного хора.

Фрейлейн Андресен, на которую Нагель взглянул, произнеся это, сказала невольно:

- Да, Боже мой, как это, должно быт, было величественно.

- Сударыня, - сказал Нагель, - только раз в жизни слышал я нечто еще более прекрасное, да и то во сне. Но это было уж давно; давно мне это приснилось; я был еще ребенком тогда. Прекрасные сны уже не грезятся, когда вырастешь, так сказал бы я, с вашего позволения.

- Нет?- спросила барышня.

- Ах, нет. Это, разумеется, преувеличение, но... Еще так отчетливо помню свой последний недавний сон. Я видел обширное болото... Впрочем, простите, и непрерывно говорю и мучаю вас, потому что вы должны меня слушать; с течением времени ведь это должно и наскучить. Но я ведь не всегда так много говорю, вы не думайте.

Дагни Килланд вступила в разговор и сказала:

- Здесь, наверно, нет ни одного, который предпочел бы говорить, вместо того чтобы слушать вас.

И, склонившись к госпоже Стенерсен она шепнула:

- Не можете ли вы уговорить его? Лучше вы это сделайте! Вы только послушайте, что у него за голос.

Нагель сказал, усмехаясь:

- Ну; так я с удовольствием продолжаю. В общем я именно сегодня вечером в высшей степени подходяще настроен... Да, впрочем, в этом маленьком сне не было ничего особеннаго. Я видел обширное болото без единого дерева, но с целой массой древесных корней, которые лежали всюду словно извивающиеся змеи. Безумный бродил среди этих изогнутых корней. Я его вижу как сейчас, он был бледен, а борода его была черная, но борода эта была редкая и маленькая, и сквозь нее всюду просвечивала кожа. Он смотрел прямо перед собой широко открытыми, вытаращенными глазами, и глаза эти были исполнены муки. Я лежал за камнем и позвал его. Он взглянул в сторону моего камня, но не обратил никакого внимания на зов, исходивший из-за него; словно он прекрасно знал, что я лежу там, хотя я был спрятан. Он прошел мимо, все время устремив свой пристальный взгляд на камень. Я думал: он все-таки не найдет меня, да и в худшем случае я еще успею убежать, если он придет. И хотя мне неприятно было, что он все время смотрит в мою сторону, я снова окликнул его, чтобы раздражить его. Он сделал 2-3 шага ко мне, он открыл рот и готов был кусаться, но он не мог двинуться с места: корни обвили его, корни притянули его к земле и он остановился. Я снова крикнул, я стал кричать раз за разом, чтобы хорошенько разозлит его и он стал работать над корнями, отрывать их от себя; он разбрасывал их охапками и старался освободиться, чтобы броситься ко мне, но тщетно. Он стал стонать, так что стоны его доносились до меня и глаза его совсем выпирало от боли; когда я увидал, однако, что я в совершенной безопасности, я встал, показал сначала свою фуражку, а затем выпрямился во весь рост и стал дразнить его неустанным криком "галло", топоча ногами и снова и снова восклицая "галло!" Я подошел ближе, чтобы сильнее оскорбить его, я вытягивал пальцы, тыкал ими в его сторону, кричал "галло" уже в позорной для него близости, чтобы чем только можно окончательно вывести его из себя; затем я снова отскочил назад, чтобы он остался там, на месте, и смотрел, как близко я был от него. Но он все-таки не сдавался: он продолжал сражаться с корнями, он работал, словно ожесточенный страданьями, он в кровь царапал себя, он бил себя по лицу, он встал на цыпочки, и смотрел на меня, и кричал! Да, можете вы себе представить: он встал на цыпочки, и глядел на меня, и кричал! Лицо его обливалось потом, оно было искажено ужасным страданием из-за того, что он не мог схватить меня. Я хотел еще больше помучить его, я подошел ближе, щелкнул его по носу и хихикал с отвратительным издевательством: хи-хи-хи-хи-хи. Я бросил в него корнем, попал ему в рот; мне посчастливилось: он пошатнулся, потом сплюнул кровь, схватился за рот рукою и опять стал работать над корнями. Тогда мне захотелось вытянут руку, дотронуться пальцем до самой середины его лба и снова отскочит, но в это самое мгновение он схватил меня! Боже, как этой было страшно, когда он меня схватил! Он сделал нечеловеческое усилие и судорожно вцепился в мою руку. Я вскрикнул; однако он только держался за мою руку и затем последовал за мною. Мы вышли из болота; корни уж не обвивались вокруг него, потому что он держал мою руку, и мы подошли к тому камню, за которым я был спрятан. Когда мы остановились у камня, человек упал передо мною и стал целовать землю, на которую ступали мои ноги; весь в крови, истерзанный лежал он передо мною на коленах и благодарил меня за то, что я был так добр в отношении его, он благословлял меня и молил Бога воздать мне. Глаза его были широко открыты и полны искренней мольбы за меня к Богу. Он не целовал руки мои, нет, даже не ноги мои, а только землю, там, где ступала моя подошва. Я спросил:- Зачем ты целуешь землю, по которой я ступал?- Потому что, - отвечал он, - потому что рот мой в крови, а я не хочу запачкать твои башмаки!- Тогда я опять спросил:- Но за что же ты благодаришь меня, когда я сделал тебе только зло и причинил столько страдания?- Я благодарю тебя, - ответил он, - потому что ты не нанес мне еще больших страданий, потому что ты был добр ко мне и не истерзал меня еще больше.- Хорошо, - сказал я тогда, - отчего же ты кричал на меня и открывал рот, чтобы укусить меня?- Я не хотел укусить тебя, - возразил он, - я открыл рот только чтобы позвал тебя на помощь, но я никак не мог найти слов, а ты не понимал меня. Но кричал-то я, право, от чрезмерной муки.- Так ты от этого кричал?- спросил я снова.- Да, от этого!..- Я взглянул на безумного человека, он плевал кровью и однако все-таки молился за меня Богу; я заметил тогда, что я уже видел его когда-то и знаю его; это был средних лет человек с седыми волосами и довольно плохой растительностью на подбородке... это был Минутта.

Нагель умолк. Между присутствующими произошло движение. Судья Рейнерг опустил глаза и несколько минут смотрел в землю.

- Минутта? Так это был он?- спросила госпожа Стенерсен.

- Да, это был он, - отвечал Нагель.

- Уф! Мне прямо жутко стало.

- Да, подумайте однако: ведь я это знала!- сказала одновременно Дагни Килланд.- Я знала это с той минуты, как вы сказали, что он стал на колени и целовал землю. Уверяю вас, что я узнала его. Вы разве много говорили с ним?

- О, нет, я всего раза два его видел!.. Однако послушайте: кажется, я совсем испортил общее настроение: вы совсем побледнели, сударыня. Ну что же такое... ведь это был только сон!

- Нет, это невозможно!- сказал также доктор.- Зачем, чорт побери, описывать нам, как Минутта... Что меня касается, так пусть себе перецелует каждый корень в Норвегии. Посмотрите-ка: вот и фрейлейн Андресен сидит и плачет!

- Я? Я совсем не плачу,- оглянулась она.- Этого еще не хватало! Но я откровенно признаюсь, что этот сон произвел на меня впечатление. Впрочем я думаю, он и на вас произвел впечатление.

- На меня, - воскликнул доктор.- Ни тени, само собою разумеется! Ха-ха-ха, вы просто с ума сошли! Нет, ну, теперь пройдемтесь немножко. Раз, два, три, вставать! Здесь ветрено. Тебе не холодно, Иетта?

- Нет, не холодно, посидимте еще, - возразила жена.

Но доктор твердо решился пройтись теперь же; он во что бы то ни стало хотел пройтись; здесь очень ветрено, повторил он еще раз, и если бы даже ему пришлось итти совершенно одному, он все равно жаждет движения. Тогда Нагель встал и последовал за ним.

Раза два прошлись они взад и вперед вдоль пристани, пробираясь в толпе, болтая и отвечая на поклоны. Так прогуляли они, может быт, с полчаса, когда госпожа Стенерсен позвала их сверху:

- Да возвратитесь же наконец назад! Знаете, что мы придумали, пока вас здесь не было? Мы решили созвать у нас завтра большую компанию. Да, господин Нагель, вы непременно должны притти! Но только вы должны знать, что под большой компанией мы подразумеваем елико возможно меньше еды и питья...

- И зато елико возможно больше зрелищ, - весело перебил доктор.- Да, это я знаю. Ну, однако идея вовсе не дурна: я от тебя слыхивал глупее этой, Иетта.- Доктор тотчас пришел в хорошее настроение, и все лицо его при мысли о вечеринке расплылось в добродушном смехе.- Приходите только пораньше, - сказал он. И потом:- Только бы меня не отозвали!

- Только можно мне придти в этом костюме?- спросил Нагель.- У меня нет другого.

Все засмеялись, а госпожа Стенерсен отвечала:

- Ну, разумеется. Ведь это так забавно.

На обратном пути Нагель пошел рядом с Дагни Килланд. Он не делал никаких усилий, чтобы этого достигнуть, это произошло совершенно случайно; барышня тоже ничего для этого не предпринимала. Она только сказала, что заранее радуется этому вечеру, потому что у доктора всегда так уютно и свободно себя чувствуешь; они такие славные люди и умеют сделать так, что гости у них приятно себя чувствуют. Вдруг Нагель заметил тихо:

- Могу ли я надеяться, фрейлейн, что вы простили мне мою тогдашнюю ужасную безтактность в лесу?

Он говорил горячо и лочти шонотом, и она принуждена была отвечать:

- Да, - сказала она, - я теперь лучше понимаю ваше поведение в тот вечер. Вы, наверно, не совсем таковы, как другие люди.

- Спасибо, - шепнул он.- Ах, да, я благодарю вас так, как никогда никого не благодарил во всю мою жизнь! Да, отчего я не таков, как другие? Вы должны знать. фрейлейн, что я весь вечер делал усилия, чтобы смягчить то впечатление, которое вы должны были вынести обо мне сначала. Я не сказал ни одного слова, которое не относилось бы к вам. Не осудите вы меня за это? Подумайте: ведь я сильно провинился перед вами, должен же я был сделать что-нибудь, чтобы загладить это. Я признаюсь, что я во всяком случае был весь день в своем необыденном настроении, но я представил себя гораздо хуже, чем я на самом деле есть, и во все время я немножко вел двойную игру. Я делал это именно затем, чтобы вы подумали, будто я немножко невменяем, что я вообще человек эксцентрического поведения; я надеялся довести вас до этого, чтобы вы меня тем легче оправдали. Вот почему я в неурочное время и в неурочное место сунулся со своим носом, да, поэтому также я обнаружил свою ужасную слабость с этим скрипичным ящиком, я добровольно выставил напоказ свою глупость. что было совершенно излишне...

- Извините, - поспешно перебила она, - только зачем же вы мне рассказываете это все и опять все разрушаете?

- Нет, я не разрушаю, по крайней мере, думаю, что нет. Если я скажу вам, что тогда в лесу у меня действительно было мимолетное, злое побуждение, когда я побежал за вами, то вы поймете меня. У меня вдруг явилось желание напугать вас, потому что вы убежали. Я не знал вас тогда. Если же теперь я скажу вам, что я точно такой же человек, как другие, то вы это поймете. Я сделал себя сегодня вечером посмешищем и смутил всю компанию своими эксцентрическими выходками только для того, чтобы как можно мягче вас настроить, чтобы вы менее были взыскательны ко мне, когда я явлюсь объясняться с вами. Я уже выиграл тем, что вы меня выслушали, и спасибо вам. К тому же я убежден, что теперь вы поняли все, что я говорил вам.

- Нет, я должна откровенно признаться, - отвечала она немножко обиженным тоном, - что я не совсем вас понимаю. Ну, да пусть, я не стану размышлять над этим.

- Нет, разумеется, нет; с какой стати вам углубляться в этот вопрос?- сказал он.- Но, не правда ли, что для всей компании это было удачно: все вы вместе подумали, что я довольно-таки большой чудак, от которого можно ждать множества престранных вещей? Очень может быт, что я вас совершенно разочарую; может быть, я буду говорить только "да" да "а", а может быть и вовсе не приду, почем знать!

- Нет, вы, конечно, должны притти.

- Должен?- повторил он и взглянул на нее.

Она ничего больше не сказала. Они еще прошли некоторое время рядом.

- Во всяком случае, - сказал Нагель, - я очень счастлив, что мне удалось объясниться с вами. Меня очень мучило, что я оскорбил вас. Фрейлейн, еще раз благодарю вас, что вы меня выслушали и буду еще тысячу раз благодарит вас, когда буду уже дома.

Они уже подошли к приходу, где она остановилась. Тут она громко расхохоталась и сказала:

- Нет, никогда не слыхивала я ничего подобнаго!

Затем она стала поджидать остальное общество, которое отстало от них. Ему хотелось спросить, не проводить ли ему ее до дому, и только-что он собрался задать ей этот вопрос, как вдруг она оглянулась и крикнула, обращаясь к адьюнкту:

- Идите, идите скорее!- И при этом она замахала рукой, чтобы поторопить его.

VII.

На следующий вечер в шест часов Нагель вошел в гостиную доктора. Он полагал, что придет слишком рано; оказалось, что все общество вчерашнего вечера было уже на-лицо. Кроме того явились еще два гостя: адвокат и юный белокурый студент. За двумя столами уже пили сельтерскую воду с коньяком; за третьим столом сидели дамы, судья Рейнерт и вышеупомянутый студент.

Адьюнкт, этот молчаливый человек, очень редко или никогда не издававший ни звука, был попросту пьян и в повышенном настроении, с пылающими щеками, горячо и громко говорил о всевозможных предметах. Только в Сербии восемьдесят процентов не умеют ни читать, ни писать. Много ли лучше там поставлено дело? Вот что он желал бы спросить!... И адьюнкт оглядывался с гневным лицом, хотя ни одна душа не возражала ему.

Хозяйка дома подозвала Нагеля и предложила ему место у дамского стола. Чего он хочет выпить? А оне как раз вели разговор о Христиании, да, говорила она. У него, право, престиоанная идея приехать в такой маленький городишко, тогда как выбор вполне зависел от него и он точно так же мог бы жить в Христиании.

Нагель находил, что идея вовсе не так удивительна: ему хотелось пожить где-нибудь в роде деревни, устроит себе каникулы. Уж во всяком случае он не хотел бы быть в Христиании; Христиания - последнее место, которое он выбрал бы.

- В самом деле? Но ведь это все-таки же столица; все, что только страна создает великого, знаменитого в отношении искусства, театров и всего другого - все собрано там.

- И кроме того все путешествующие иностранцы, - заметила фрейлейн Андресен;- иностранные актеры, певцы, музыканты, представители всех родов искусства.

Дагни Килланд сидела молча и только прислушивалась.

Ах, да, это-то, разумеется, возможно; он не знает, как там и что, но только каждый раз, как упоминают о Христиании, перед глазами его является уже частица какой-то "границы", а в носу ощущает он запах готового платья, выставленного на продажу. Право, это вовсе не выдумка с его стороны, В нем возникает представление о маленьком, напыщенном городе с парой церковок, парой газеток, одной гостиницей и единственной водокачкой для всеобщего употребления, но с массою "величайших людей в мире". Он нигде не видывал, чтобы люди так чванились, как там, и, Господи Боже мой, как он стремился удрать оттуда, пока жил там.

Кнут Гамсун - Загадки и тайны (Mysterier). 2 часть., читать текст

См. также Кнут Гамсун (Knut Hamsun) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Загадки и тайны (Mysterier). 3 часть.
Судья не мог понять, как можно испытывать подобную антипатию не по отн...

Загадки и тайны (Mysterier). 4 часть.
Он снова сделал легкое замечание о том, что все это уже слишком старо,...