Кнут Гамсун
«Женщины у колодца (Konerne ved Vandposten). 6 часть.»

"Женщины у колодца (Konerne ved Vandposten). 6 часть."

- Да, он растёт, - отвечал Маттис.

- Сколько ему лет? Ага, у него уже есть зубы! Как же его зовут?

Глаза столяра гневно сверкнули.

- Это всё равно, - сказал он. - Здесь он называется просто ребёнком.

- Я только так спросил. Меня ведь это не касается.

Мать дала ему не хорошее имя, но, вероятно, она сделала это с намерением. Но так как столяр был явно враждебно настроен и заставить его высказаться определённо было трудно, то Оливер заговорил сам:

- А на кого похож мальчуган? - спросил он.

- На мать, - коротко ответил Маттис.

- Ну, конечно, на мать. А на отца не похож?

- О ком ты говоришь? Может быть, ты знаешь отца? - вскричал раздражённый Маттис.

Оливер добродушно засмеялся. Но он должен был защитить себя и потому сказал:

- Ты всё такой же, Маттис! Если и я тоже чувствую себя таким же невинным!

- Это все говорят обыкновенно, когда дело становится серьёзным.

- Что ты хочешь сказать этим?

- Что хочу сказать? А то, что все всегда отрицают, и кто больше всех виноват, тот отрицает, может быть, сильнее всех. Я ничего другого не видал в жизни. Они прибегают к подкупу, дают деньги, только бы люди молчали.

Оливер вполне соглашается с этим. Он жалеет матерей, жалеет и детей.

- Бедные дети! - говорит он.

- Да, все они это говорят, - возражает Маттис, сажая к себе на колени ребёнка. - Твоя мать оставила тебя здесь одного! - обращается он к нему. - Да, ты смотришь на двери? Но она не придёт ещё целый час. Очень ей нужно! Вот тебе мои часы, играй с ними!

Оливер сидел молча, погружённый в собственные мысли. Он нащупал рукой свой внутренний карман и потихоньку, осторожно, вытащил два банковских билета из пачки. Украдкой посмотрев, подходящая ли сумма, он несколько времени сидел не шевелясь. Но так как Маттис, по-видимому, не намеревался высказаться яснее, то Оливер снова заговорил:

- Я слышал, что мальчика зовут Оле Андреас. Правда это? Мне это трудно верится!

- Ага, ты это слышал? - яростно воскликнул Маттис. - Так, чёрт побери, зачем же ты спрашиваешь? Уж не явился ли ты сюда, в дом, чтобы поразведать что-нибудь? Чего тебе надо?

- Нет, мне, во всяком случае, совершенно безразлично, как зовут ребёнка, - отвечал добродушно Оливер, отчасти даже довольный раздражительностью Маттиса. - Я больше не буду спрашивать тебя об этом...

- Ну, да, когда ты уже узнал это! - прошипел Маттис, фыркнув своим длинным носом.

После небольшой и хорошо рассчитанной паузы, Оливер сказал так же спокойно, как раньше:

- Ты наверное удивляешься, Маттис, что я пришёл к тебе?

Маттис отвечал утвердительно.

- Я понимаю это, - продолжал Оливер и, вынув два банковских билета, прибавил: - Что стоили двери, которые ты сделал тогда для меня?

- Двери?

- Те, которые ты мне оставил? Я хочу заплатить за них. Прошло довольно много времени, но я не мог раньше.

Маттис пришёл в сильнейшее замешательство и мог только проговорить:

- Спешить нечего.

- Но я не могу же требовать, чтобы ты ждал до скончания мира!

- Двери? Нет, тут торопиться не к чему. Ты пришёл ради дверей?

Оливер отвечал с видом собственного достоинства:

- Видишь ли, Маттис, ты тогда не прислал мне счёт и это отчасти оправдывает мою неисправность. Но теперь на счёт цены не беспокойся. Я заплачу каждый грош. И если что-нибудь между нами было, то я хотел бы это исправить теперь.

Маттис пробормотал, что вина, может быть, была с обеих сторон. Он уже раскаивался в своей вспыльчивости и поэтому обратился к Оливеру со словами:

- Не хочешь ли сесть на стул?

Однако, сдержанность ещё не покинула его. Посещение Оливера вообще стесняло его и потому он обращался преимущественно только к ребёнку.

- Да, ребёнку тут, у тебя, хорошо, - сказал Оливер. - Это для него счастье. Ну, я должен сказать, что Марен всё же заслуживает помощи. Она вовсе не плохо сложена.

- Ну!

- Вовсе не плохо. И когда два года тому назад у неё родился ребёнок, то ведь она ещё не была так стара, как теперь. Поэтому, мы не должны так уж удивляться этому.

- Нет, ты не должен засовывать часы в рот! - сказал Маттис ребёнку и затем снова обратился к Оливеру: - Что касается этого, то тут не всегда дело в возрасте, а скорее в том, что у них постоянно раздуваются ноздри.

- Ха-ха-ха! Ты это понимаешь, Маттис! Да, что я хотел сказать? У него, как я вижу, карие глаза?

Никакого ответа.

- Карие глаза - это хорошие глаза, - продолжал Оливер. - У меня самого голубые глаза и они мне хорошо служат. Но почти у всех моих детей глаза карие, как будто я должен был иметь детей только с карими глазами.

Маттис всё ещё не высказывал никакого обвинения, но не делал и никаких замечаний по этому поводу. Он только возразил Оливеру:

- У его матери карие глаза. Но вообще ты не должен говорить это при ребёнке. Он ведь понимает.

- Он не понимает этого.

- Он? Да ты ни о чём не можешь говорить, чтобы он не понял! Он всё понимает! Если ты говоришь: двери, то он смотрит на дверь. А если ты начнёшь напевать песенку за верстаком, то он сейчас же поймёт, что это относится к нему.

- У моих детей было то же самое, - сказал Оливер.

- Это просто невероятно, - продолжал столяр. - Я должен остерегаться, чтобы он не выучился читать газету с начала до конца, только слушая, как я читаю. Прочесть вечернюю молитву, сложив свои ручонки, ровно ничего не значит для него!

- Совсем так, как у моих детей! - возразил Оливер.

- Нет, такого другого ребёнка, как этот, на свете нет! - решительно объявил Маттис.

- Во всяком случае, это счастье для ребёнка, что он находится у тебя в доме, - повторил Оливер.

Вообще Оливер был разочарован.Разговор ровно ни к чему не приводит и ему постоянно надо возвращаться назад, к исходному пункту.

- Ах, да, что я ещё хотел сказать? Я такой забывчивый. Вот я сижу здесь, перед тобой, с деньгами в руке, как ты видишь, и мне приходит в голову следующее: ребёнок теперь у тебя, ты к нему привязался, а что, если в один прекрасный день явится его отец и потребует...

- Ты хочешь придти с ним сюда? - резко перебил его столяр.

- Я? С его отцом? Откуда же я его возьму? Ведь я только калека.

- О, от тебя всего можно ждать! - сказал Маттис.

- Я не хочу выставлять себя в лучшем свете, чем я есть в действительности. О, далеко нет! - возразил Оливер, улыбаясь. - Но теперь мы не будем об этом говорить. Однако, может ведь наступить такой день, когда ребёнок уже не будет больше у тебя...

- Ну, пусть-ка сюда придут и попробуют взять его у меня! Пусть попробуют! - грозно проговорил Маттис.

- Я хочу сказать, что в один прекрасный день ты женишься, так куда же тогда денется ребёнок?

- Куда? - вскричал в негодовании столяр. - Ты думаешь, я выброшу его за дверь? Нет, он останется здесь, я ручаюсь за это!

- А если придёт отец...

- Чего ты пристал всё с одним и тем же, всё долбишь одно и то же? Что ты хочешь знать, чёрт тебя возьми? Боишься ли ты чего-нибудь, трусишь ли за собственную шкуру? Сидишь тут и ведёшь грязные речи. Я ничего не хочу больше слушать!

Оливеру с трудом удалось вставить слово:

- Я не говорю никаких грязных речей! Я сижу тут, держу в руках твои деньги, два банковских билета...

- Слыхано ли что-нибудь подобное? - прервал его Маттис. - Сидишь тут с невинным видом и говоришь гадости! Деньги? Какое отношение имеют деньги? О! - вдруг вскричал он, как будто только что сообразив, в чём дело. Весь бледный от гнева, он встал, держа на руках ребёнка, и дрожащим голосом проговорил: - Спрячь свои деньги и убирайся!

Оливер, не желая ссориться, тоже встал и, ковыляя, направился к дверям, но он вызвал ещё большее возмущение столяра, сказав на прощанье:

- Хе-хе! Похоже на то, как будто это твой ребёнок. Уж не ты ли его отец?

- Я? И ты говоришь это?

- Я только спрашиваю, - отвечал Оливер. Но было очевидно, что он хотел ещё больше раздразнить Маттиса, потому что он прибавил: - Ведь ты сделал для него кроватку!

- Это было вовсе не для него, - оправдывался Маттис. - А ты что же, спишь на голом полу? Не слыхал ты что ли, что у детей бывают кроватки? Ну, а теперь ты должен убираться, это уж наверное! - закричал Маттис, снова сажая ребёнка на пол. - Бери свои деньги, которыми ты хотел меня подкупить. Ха-ха! Ты думал, можешь меня купить, чтобы скрыть своё отцовство? Но это тебе не удалось! Сохрани свои деньги для другого. О, ты большая скотина! Прочь из моего дома, говорю тебе!

Оливер ушёл. Однако, он чувствовал большое удовлетворение. Лучше не могло сойти, и Оливер снова начал напевать песенку. Когда он вернулся домой, то увидел, что Петра сгорает от любопытства. Но он ничего не рассказал ей и держал себя с ещё большим мужским достоинством. Он стоял в дверях дома, словно не чувствуя холода, и, заложив руку за жилет, болтал разный вздор с девушками и женщинами, которые проходили мимо.

Настали хорошие времена, согласие в доме и радость в жизни. Пусть бы так дела шли дальше! У Маттиса на доме был красный почтовый ящик, а Оливер купил медную ручку к своей входной двери и сказал Петре: "Смотри, чтобы она у меня блестела!". Даже рискуя прослыть расточительным, он покупал маленькие подарки для дочерей и для жены и вообще был очень добродушен и чаще, чем прежде, приносил матери мешочки с кофе, который, однако, ему ничего не стоил.

Да, жизнь была теперь очень приятна. Зима прошла и прошёл год. Оливер был прав, говоря, что ничто так быстро не проходит, как один год. Ничего крупного не произошло, лишь в семье одним ребёнком стало больше. У него опять были голубые глаза, но теперь это уже не имело такого большого значения, как раньше. Быть может, Оливер не решался ближе исследовать это? Что если и его самого подвергнут тогда исследованию? Разве не распространяются о нём в городе странные слухи?

Когда он, однажды, с некоторой язвительностью заметил Петре насчёт голубых детских глаз, то она ответила:

- А разве у нас с тобой не голубые глаза?

В разговоре со своим старым приятелем, рыбаком Иёргеном, Оливер пустился в рассуждения по поводу того, что и на земле растения бывают неодинаковы; одни приносят плоды над землей, другие под землей, да и плоды бывают разного цвета. Так же точно и с человеческими глазами: они бывают самой разнообразной окраски.

- Мне приходит в голову, уж не зависит ли это от меня самого? - сказал он. - Когда я всего необузданнее с женщиной, то получаются тёмные глаза. Как ты думаешь, Иёрген?

Ах, Иёргену уже минуло семьдесят лет! Он был женат на Лидии, которую прозвали "тёркой", имел трёх взрослых дочерей и глаза его стали бесцветными. Он ничего уже не знал. Он заметил только Оливеру, что и женщины бывают необузданные и злые.

Но Оливеру всё-таки хотелось, чтобы его поняли, и поэтому он пояснял:

- Возьми, например, Марен Сальт. Меня обвиняют в том, что я отец её ребёнка, а у него тёмные глаза.

- Ах, вот как! - сказал Иёрген.

- Или возьми многих других в городе. Там много тёмноглазых детей. Да и у меня почти нет других. Но ты не должен верить всему тому, что болтают про меня люди. Прошу тебя, Иёрген. Я не хочу извинять себя, потому что у меня пламенная, необузданная натура и потому дома у меня есть и карие, и голубые глаза, смотря по обстоятельствам.

- Да, - согласился Иёрген.

Оливер таким образом всё более и более возвышался в собственном сознании. Он создавал себе иллюзии и в этом мире, созданном его фантазией, он чувствовал себя гордым и счастливым. Однако порой и ему приходилось испытывать досаду.

Иногда у него являлось желание вечером шататься по улицам и любезничать с женщинами. Он ещё помнил слова и способ обращения с ними со времён своей матросской службы, но счастье уже изменило ему. Может быть, это происходило оттого, что он не нападал на настоящую дичь и стрелял не так метко, как прежде?

Но почему эти глупые девчонки так смеялись, когда он заговаривал с ними? Не верили они что ли, эти дурочки, его действительным намерениям? Отчего они отскакивали, когда он протягивал к ним руки?

Оливер снова занялся рыбной ловлей. Она служила для него хорошим отвлечением во всех домашних неприятностей. Он хотел немного приработать посредством рыбной ловли, потому что к ужасу своему видел, что его внутренний карман пустеет. Правда, у него было место и постоянное жалованье, жизнь, таким образом, была обеспечена. Но ему не хватало на наряды и лакомства, к которым он привык. Куда девались деньги, полученные им за гагачий пух? Он никак не мог понять, куда они так быстро исчезли. Ведь это была довольно значительная сумма. Между тем он ничего не заплатил адвокату Фредериксену за дом и не приобрёл запаса одежды для себя и своей семьи. А теперь его карман был пуст и он хотел бы сделать где-нибудь заём, или даже украсть деньги, чтобы наполнить его. Он выезжал на лодке в субботу вечером и возвращался в понедельник рано утром. Конечно, он снова искал на островах гагачий пух и высматривал какие-нибудь предметы и дрова, плавающие в море, но ни разу не находил ничего ценного. Дни проходили, таким образом, не принося никакой перемены. Абель, добрый малый, давал иногда отцу монету в две кроны; иначе Оливер не мог бы покупать для себя лакомства.

Денег у него не было и достать было неоткуда. Франк, который был настоящим чудом учёности, ничего не присылал домой. Он больше не приезжал и даже не писал домой ни разу. Прошёл слух, что он получил где-то место учителя и он продолжал дальше учиться. Когда же это кончится? Маленькая Констанца Генриксен получила от него письмо, в котором он сообщал, что ему остаётся ещё только год до окончания учения. До истечения года Оливер, следовательно, не мог рассчитывать ни на какую поддержку с его стороны, но он был уверен, что потом будет что-нибудь очень хорошее, наверное. Ведь не каждый мог похвастаться, что у него есть, про запас, учёный сын!

Оливер, впрочем, не делал никакой разницы между своими сыновьями, хотя теперь, пожалуй, Абель был ближе его отцовскому сердцу. Отправляясь в склад, Оливер часто заходил в кузницу, где Абель уже был за работой. О, это был такой сын, которым можно было гордиться! Абель уже стоял во главе кузницы и был первым во всём. Один раз к нему пришёл его бывший школьный товарищ, кочегар береговой пароходной линии и поинтересовался, купил ли он кузницу?

- Нет, - отвечал Абель, - у меня нет денег, чтобы купить её, но я здесь занимаю место мастера.

Товарищ посоветовал ему купить паровой молот для кузницы, который приводится в движение парафином. Тогда ему нужно иметь в кузнице ученика, который стоял бы у большого молота. Абель знал, что такое приспособление существует, но с какой стати он будет приобретать его для кузницы, которая ему не принадлежит? К тому же и денег на покупку ему не откуда взять. Но товарищ предложил ему взять у него взаймы. Видно он был очень влюблён в голубоглазую сестрёнку Абеля, за которую собирался посвататься, когда она станет постарше.

Кузнец Карлсен всё меньше и меньше вмешивался в дела кузницы. Он заходил туда поздно вечером и рано уходил, поэтому, когда Оливер заходил утром на кузницу, по дороге в склад, то он мог свободно пользоваться обществом сына. Они разговаривали о разных мелких событиях в городе и между ними никогда не происходило разногласий. Между прочим, Оливер сказал Абелю про Иёргена.

- Рыбак Иёрген постепенно сделается настоящим идиотом. Он уже не знает разницы между синим и жёлтым картофелем. Зачем я буду тратить время на разговоры с таким человеком? Я убегаю, когда вижу его...

Оливер любил рассказывать своему сыну о своём подвиге, когда он привёл в гавань судно, потерпевшее аварию в море, и после того о нём напечатали в газетах. Абель всегда терпеливо и со вниманием слушал его. Он не относился к отцу сверху вниз, а напротив, чувствовал к нему сострадание и делал вид, как будто ему нужно одобрение отца, если он что-нибудь хотел предпринять. Он заговорил с ним о паровом молоте и Оливер сказал, что как только он получит откуда-нибудь деньги, то немедленно же даст ему на приобретение молота. О, деньги уж найдутся! А если нет, так он будет каждую ночь выезжать на лодке и утром привозить груз плавучих дров, которые можно будет продавать.

Такая дружеская болтовня между отцом и сыном происходила постоянно. Но Абель не становился богаче, не получал от отца денег. Наоборот, он даже стал несколько беднее, так как проиграл отцу две кроны на пари. Дело было так: Абель сказал ему:

- Ты не можешь выезжать в море по ночам. На это у тебя уже не хватит сил.

- В верхней половине моего туловища сохранились прежние силы, - возразил отец.

- Но ты даже не можешь поднять этот кусок железа, - сказал Абель.

- Вот этот самый кусок? Да ведь я поднимал его раньше?

- Да, но теперь ты стал на год старше. Это тот же самый кусок. Я ставлю две кроны, что ты его не поднимешь.

Оливер даже не поплевал на ладони и сразу поднял кусок железа. Он выиграл две кроны.

- Я не хочу их брать, - сказал он сыну.

- Ну да, ты лучше хочешь, чтобы этот кусок полетел тебе в голову! - шутливо возразил Абель и передал отцу две кроны.

Ни тот, ни другой ни разу не упоминали о маленькой Лидии. Абель стал старше, серьёзнее и теперь занимал место мастера в кузнице. Но он не забыл урок, полученный им года два назад от матери Лидии, и теперь избегал встречаться с ней. Ему очень хотелось знать, когда вернётся Эдуард из Новой Гвинеи или из какого-то другого места, но он не заходил к Иёргену. Позднее, как-то он встретил мать Лидии, которая, по-видимому, была теперь более дружественно расположена к нему. Она даже кивнула ему головой. А спустя несколько недель он встретился и с маленькой Лидией. Он хотел избежать этой встречи, тем более, что он шёл из кузницы, весь покрытый сажей и немытый. Колени у него дрожали и он сделал только короткий поклон и прошёл мимо. Затем он ещё несколько раз встречал её в городе. Она шла с пакетами в руках. Он бы мог, конечно, взять у неё пакеты, но он этого не сделал. Он чувствовал, что сделался робким. Нет, о браке он больше не говорил!

Он шутил с отцом, который был в хорошем настроении, хотя именно в этот день он имел дурное предчувствие. Когда он был в складе один и оправлялся перед зеркалом, перед тем, как стать на работу, то почувствовал, что ему грозит опасность. Ведь он встретил в городе адвоката Фредериксена, этого кровопийцу, который так относился к калеке, как будто он был его собственностью. Но с последней их встречи прошло уже два года,

Однако Оливер сильно преувеличивал. Адвокат, как всегда, был приветлив. Он шёл задумавшись, но Оливер, у которого карман был пуст, не чувствовал в себе прежней смелости. Когда он пришёл домой к обеду и рассказал об этой встрече Петре, то оказалось, что это уже не было новостью для неё: она сама встретила Фредериксена.

- Что, он говорил тебе что-нибудь? - спросил Оливер.

- Ого, говорил ли? Станет он что-нибудь говорить мне на улице?

- А как он выглядел?

- Как он выглядел? Я не знаю. Я не смотрю на мужчин, не заглядываюсь на них. Эта старая свинья порядочно измучила меня, когда была здесь в последний раз.

- Мне показался он неприветливым.

Немного погодя, Оливер снова заговорил:

- Наверное адвокат опять начнёт свои приставания.

- Я больше с места не пошевелюсь из

за него, - сказала Петра.

- Ого! Лучше что ли будет, если вы все очутитесь на улице?

Оливер дальше развил свою мысль. Он никогда так не боялся остаться без крова, как теперь. Надо надеяться, что адвокат всё же выкажет себя человеком. Но если у него опять явятся убийственные замыслы против калеки, то Петре придётся снова энергично поговорить с ним, подействовать на его совесть.

- Как ты полагаешь? - спросил Оливер. Петра немного задумалась, но всё же сказала, что это возможно, хотя против этого у неё есть возражения. У неё нет даже порядочного платья.

- Платья?

Она уже износила те несчастные рубашки, которые были у неё тогда. Кроме того ей нужна блузка, одна из тех, у которых сделан спереди вырез, а также нужны и некоторые другие части одежды.

Если только дело за этим, то он надеется, что может получить авансом несколько штук одежды. И он снова воспламенился, излагая свой план, как будто у него были могущественные покровители. Заломив шапку набекрень, он заговорил важным тоном кормильца семьи:

- Я сейчас иду в модный магазин и принесу тебе оттуда разные вещи.

При таких обстоятельствах он, конечно, должен был сделать всё, что было в его силах.

XXVIII

Адвокат Фредериксен меньше всего помышлял теперь о том, чтобы тревожить Оливера по поводу его дома. В самом деле, у него были другие важные дела, поглощавшие всё его внимание в данную минуту!

Произошло неожиданное событие, потрясшее весь город: пароход "Фиа" пошёл ко дну! Что значило в сравнении с этой крупной катастрофой ограбление почтовой конторы, вызвавшее в своё время такое сильное волнение? Это было уже настоящее тяжёлое испытание для города. Ведь если пароход действительно не был застрахован, как об этом носились слухи, то он должен был увлечь в своём крушении и консула Ионсена со всем его благосостоянием!

Неудивительно, что все остальные мелкие городские происшествия были забыты. Перед этим женщины у колодца, по обыкновению, вели разговоры о разных дневных событиях, о смерти старого директора школы, знавшего все языки мира и обучавшего последнее поколение тайнам грамматической науки. Он умер и вместе с ним погребена вся его учёность. Однако ещё больше оживлённых толков у колодца вызывала другая новость. Рассказывали, что жена доктора была уже два месяца беременна и горько жаловалась на свою судьбу. Ведь это случилось с нею в первый раз! Ах, Боже мой, как она проклинала своё состояние, как боялась и как ей было скверно! Этому несчастью помочь было нельзя. Но разве судьба не была справедлива в данном случае?

И вдруг, в один прекрасный день оказалось, что докторша вовсе не была беременна. Женщины у колодца пришли в неописуемое волнение. "Как это могло случиться?" - восклицали они. Ошиблась она, что ли, относительно своего состояния? Они так были заняты обсуждением этого вопроса, что оставались стоять с пустыми вёдрами у колодца, забывая наполнить их водой. "Ничего подобного, ошибиться она не могла!" - решили они. Но Господь Бог неодинаково разделил это между женщинами. Некоторые должны были из года в год рожать детей, а другие были совсем избавлены от этого на всю свою жизнь. Вот что значит иметь мужем доктора! Он был учёный и мог делать, что хотел. Тут никакого искусства нет...

Но все эти толки сразу умолкли, когда однажды утром словно удар грома, разнеслась над колодцем весть о гибели парохода "Фиа". О6 этом сообщил Шельдруп Ионсен из Нового Орлеана. Телеграмма пришла три дня тому назад. Никаких подробностей в ней не сообщалось, просто указывалось только время и место. Из этого выведено было заключение, что страховка парохода была в порядке. Но как раз этого-то и не было! Неудивительно, что у колодца всё пришло в волнение.

В маленьком приморском городке, где вся жизнь была связана с судоходством, каждая женщина понимала, какое значение имеет страховка судна. Не мог же не знать этого консул Ионсен! Ведь это и были те крупные дела, которыми он руководил сам. Его делопроизводитель Бернтсен ведал только лавку и модный магазин. Между тем консул утверждал, что он дал Бернтсену поручение возобновить страховку. Так и было в действительности и Бернтсен тогда исполнил это, Но после того он не возобновлял страховки, потому что консул больше не давал ему такого поручения.

- Но ведь оно было дано раз и навсегда! - говорил консул.

- Нет, - возражал Бернтсен. - Я не так понимал это.

Консул хватался за голову и настаивал на своём утверждении. Конечно он имел в виду постоянное возобновление страховки, да Бернтсен и сам должен был понимать это. Разве он не видел, какая кипа дел, накопляется на конторке у консула: огромная ежедневная почта, доклады его правительствам, книги - словом целый хаос, в котором надо было разобраться? Отчего же Бернтсен не понимал этого сам?

Но оказалось, что если бы Бернтсен не пытался разбираться в этом хаосе, то он был бы ещё хуже. Консул говорил, что он выложил страховые полисы на стол и Бернтсен не отрицал этого. Они лежали на столе недели три, а потом исчезли.

- Да, я их спрятал опять, - сказал консул, - полагая, что всё уже улажено.

Бернтсен однако не слыхал о том, что он должен был их отослать.

- Чёрт возьми! - восклицал консул, Ведь он уж раз и навсегда сказал это. Теперь пусть сжалится над ним Господь!

Госпожа Ионсен, шатаясь, бегала по конторе, ломая руки и плача. Она дрожала и говорила точно в лихорадке, вытирая нос и глаза. Ей это было вредно, потому что у неё была больная печень и цвет лица у неё был жёлтый. Пришла также и Фиа в контору, но она совсем иначе отнеслась к делу, стараясь облегчить тяжесть обрушившегося на них несчастья. Испытания надо уметь переносить, говорила она, и они должны показать, что у них есть культура. Что касается её, то она будет ещё прилежнее работать. Ведь у неё есть её призвание! Она намерена тотчас же отправить на аукцион свои две картины - копии, сделанные ею в Лувре. "Не бойся, папа!" - говорила она.

Но консул не видел и не слышал ничего.

Однако в городе был другой человек, который всё видел и слышал. Это был адвокат Фредериксен, О, это был умный, расчётливый человек и умел пользоваться обстоятельствами. Он опять вернулся в свой город, после того, как просидел целый год в стортинге и в своей комиссии. Но вид у него стал лучше. Уж не употреблял ли он массаж лица? Во всяком случае его находили теперь красивее и приветливее. Вероятно и то обстоятельство, что он был выбран представителем города, сделало своё дело. Однако вряд ли только это одно могло побудить адвоката посещать закоулки, где ютилась бедность и там расточать утешения. Он навестил дочь директора школы, потерявшую своего отца, посетил и старого почтмейстера, лишившегося рассудка, и везде выказывал самое тёплое участие. Таков он стал теперь! Он только улыбнулся, когда отвратительный Олаус обратился к нему на "ты" и назвал его просто Фредериксеном в тот момент, когда он сходил с парохода. Фредериксен ему сказал: "Снеси-ка мой чемодан, Олаус!". И Олаус отвечал: "Снеси ты его сам!".

Прежде чем заняться своими многочисленными общественными обязанностями и созвать в городе первое собрание, адвокат разрешил себе отдых в течение нескольких дней и разгуливал по городу в светлой одежде и широкополой шляпе. Он купил себе палку, носил светлые башмаки и постоянно курил папиросы. Нет, он стал теперь совсем другой! Отчего он бродил по городу и взбирался, несмотря на свою толщину, на гору, откуда открывался вид? Он точно искал уединения. Проходя мимо дома консула, он поклонился его жене и дочери и даже самому консулу, если он сидел в это время на веранде. Хотя он и был председателем комиссии, направленной против консула, но семейные отношения должны оставаться вне этого!

- Благополучно вернулись из Парижа? - крикнул он через решётку своим громовым голосом, обращаясь к Фии.

Она собственно уже давно вернулась из Парижа и, конечно она могла также ответить ему, поздравив его с благополучным возвращением в город, но решила только поблагодарить его, ограничиваясь лишь небрежным кивком головы.

Кто поймёт этого человека? Он положил свои толстые руки на перила и сказал:

- Вероятно вы находите теперь, что дома очень хорошо?

- Да.

- И я тоже.

Но как невежлив консул! Он сидит на веранде и читает газету. Заметив наконец адвоката, он слегка приподымает шляпу и кланяется и затем снова погружается в чтение.

- Да, - говорит адвокат. - Я нахожу, что дома очень хорошо. Если б даже у меня не было лучшей родины...

- Не хотите ли войти? - обратилась к нему госпожа Ионсен.

- Нет, благодарю вас. Теперь уже поздновато. Я немного прогулялся перед сном и могу вам передать поклон, фрёкен Фиа, от любимого вами местечка, откуда открывается вид.

- А хорошо там было сегодня?

- Великолепно. Чудный закат солнца и особенно красивые облака! Я конечно не могу так хорошо судить об этом, как, например, художники, но на мой взгляд это было зрелище изумительной красоты. Не позволите ли вы убедить вас сделать маленькую прогулку туда?

- Теперь? О нет!

- Ну, конечно! Вы больше всего любите ходить туда одна?

Консул снова закурил сигару, но всё ещё не может оторваться от газеты. Что так заинтересовало его? И что сделалось с его женой? Она стала такая неразговорчивая. В прежнее время она всегда так охотно болтала с адвокатом и как будто даже интересовалась им. Как стали богаты и высокомерны эти люди! Только зачем они показывают это? Например, эта девушка! Она уже достаточно взрослая и притом она так необыкновенно красива, но держит себя так неприступно и так упорно не хочет сделать ни одного шага навстречу, только потому, что она чрезвычайно богата и представляет хорошую партию! Между тем, адвокат Фредериксен мог бы быть во многих отношениях полезен её семье. Ведь он не был теперь первый встречный, он был депутат, стал значительным человеком и у него есть шансы приобрести ещё большее значение! Это решат новые выборы. Зачем же он стоит у решётки сада и оттуда добивается её внимания? Это совсем не соответствует его общественному положению. Но он всё же кой-чему научился в столице и в следующий раз дело пойдёт лучше: он просто заключит её в объятия.

- Добрый вечер! - поклонился он и пошёл дальше.

Тут и консул посмотрел в его сторону и приподнял шляпу. Но он увидел только его спину и жирный затылок. Консул бросил газету, потянулся и зевнул.

- Теперь я иду спать, - сказал он.

Кругом всё дышало миром и ничто не предвещало грозы, но на другой день ударила молния...

Адвокат Фредериксен первый услыхал об этом у парикмахера. Потом он встретил аптекаря и тот подтвердил ему это известие. Адвокат имел намерение хорошенько выбриться и затем ещё в течение нескольких дней прогуливаться мимо сада консула Ионсена по направлению к месту, откуда открывается вид, но узнав о крушении парохода" "Фиа", переменил своё первоначальное намерение и направился к дому Ольсена. Он шёл твёрдыми шагами, как человек, который всё уже хорошо обдумал и рассчитал.

У Ольсена его поджидали. Фрёкен Ольсен покраснела, когда услышала его громовой голос. Она знала, что он вернулся два дня тому назад, но к ним не показывался.

- Ну да, меня выбрали представителем во время моего отсутствия, - сказал он, - и я должен был хорошо познакомиться с делами. О, я много потрудился! А вечером я бывал так утомлён, что должен был совершать одинокие прогулки, для того чтобы отдохнуть и освежиться немного. Иначе я, конечно, давно бы явился к вам, фрёкен Ольсен.

- Мне сказали мои родители, что вы уже вернулись, - отвечала она.

Больше она ничего не прибавила, но если бы он дал ей теперь понять, что она должна ответить наконец на его пылкую любовь, то возможно, что она стала бы колебаться. Прошло ведь уже более двух лет с тех пор, как они виделись в последний раз. Она стала ещё старше за это время. Пара писем, полученных ею, поддерживали лишь бледное воспоминание о нём. С другим художником, сыном маляра, ничего не выходило. Он был очень легкомысленный человек и постоянно был влюблён то в ту, то в другую. Постоянства в нём не было ни капли. В конце концов он отправился на пристань и стал рисовать там Олауса. Разве это было уместно после того, как он рисовал портрет консула Ольсена? Положим, у консула Ольсена не придали этому значения, но люди будут говорить об этом! И притом, иметь мужем художника вовсе не так уже весело. Её сестра испытала это. Они поговаривают даже о разводе - новейшая мода здесь, в стране! У неё было уже двое детей и в первые годы своего замужества она подолгу гостила у своих родителей ради экономии, а когда уезжала к себе, то увозила с собой и деньги, и сундук с вещами. Но в последнем году обстоятельства изменились. Художник уже приобрёл известность, выставлял свои картины в Берлине и продавал их за более высокую цену. И в результате художник стал поговаривать о разводе - ведь он стоял теперь на собственных ногах! Это было очень печально и очень глупо. До сих пор удавалось предотвратить окончательный разрыв, но, во всяком случае, это был несчастный брак. Ох, эти браки художников, как они непрочны!

Ничего не вышло и с другими молодыми людьми. У одного кандидата юриста была невеста и он носил кольцо. Когда он пришёл с визитом, то фрёкен Ольсен осталась сидеть в своей комнате. На что он ей? Позднее она видела его в городе. Он похож был на беглеца в поношенных брюках и имел задумчивый унылый вид, хотя кольцо носил по-прежнему. Таких людей лучше оставлять в покое.

Итак, фрёкен Ольсен всё ещё оставалась на своём месте и жила воспоминаниями. Конечно сердце её не было задето, но адвокат представлял для неё верную добычу. Она хотела бы знать только, как велики были его шансы сделаться государственным советником. Но так или иначе, а должна же она всё-таки выйти замуж за кого-нибудь!

Адвокат заговорил о гибели парохода "Фиа". Он видел в этом перст Божий для семьи Ионсена. Подумайте только: не застраховать пароход! Что он там делает в своей конторе, этот консул, когда забывает даже о таких важных вещах? Ведь должна же быть граница всему! Конечно, надо жалеть о людях, которых постигло несчастье, но пожалуй такой урок был необходим для почтенного консула. Ведь они, все вместе, держали себя высокомерно до глупости!

- Я не знаю, - возразила фрёкен Ольсен. - Шельдрупа Ионсена я не считаю глупым.

- Что представляет из себя Шельдруп, я не знаю, - отвечал адвокат. - Я говорю о дочери и её родителях.

- Я бы хотела знать, как примет это несчастье Шельдруп, - сказала фрёкен Ольсен. - Как вы думаете, что он будет делать теперь?

Адвокат наморщил брови и, взглянув на неё, ответил с ударением:

- Ваш вопрос забавен. Меня это интересовать не может. Есть другие, более важные вещи, о которых мне приходится думать. Что будет делать тот или другой юноша? Да вероятно то же самое, что до сих пор делал. Разве он не стоял за прилавком, или что-нибудь в этом роде?

- Шельдруп? Нет, он никогда не стоял за прилавком.

- Да? Ну, мне это безразлично.

- Может быть он вернётся теперь домой и займётся делами.

Разговор этот начал сердить адвоката и он заметил надменным тоном:

- Кто займётся этим гибнущим делом и мелочной лавочкой, об этом я, конечно, не имел времени подумать. Быть может, Шельдруп и годится для этого. Я этого не знаю. Учился ли он чему-нибудь?

- Чему-нибудь? Конечно. Он все эти годы учился за границей.

- Да? Учился в иностранных университетах? Удивительно только, что никто об этом ничего не слыхал!

Но тут адвокату вдруг пришло в голову, что он говорит вовсе не то, что следует.

- Речь идёт теперь не о Шельдрупе, - поправился он, - а об остальной семье, которая хорошо сделает, если посбавит спеси. Я только их и имел в виду.

Однако, фрёкен Ольсен сочла нужным сказать что-нибудь в пользу Фии Ионсен.

- Фиа прекрасно рисует, - заметила она.

- Вы находите? - сказал он, как будто был противоположного мнения.

- А вы разве не находите? - спросила она.

- Поговорим лучше о другом, - отвечал он. Он заговорил о собственном деле. Может быть, было бы лучше, если б он не начинал теперь. Он не обладал светским тактом и молодой девушке, конечно, должно было казаться странным то, что он целые годы держал себя так равнодушно. Теперь он должен был объяснить свои поступки, а это было не легко. Где он мог научиться трудному искусству добиваться сердца девушки, имея в виду только её приданое? Кроме того, его громовый голос в данном случае вредил ему. Он годился для произнесения речей, для словесных битв. Но он не мог нашептывать нежные слова и, не понимая опасности, прямо шёл ей навстречу. Этот мужик, этот пентюх, говорил слишком уверенно! Какую такую "совместную работу" он имел в виду? Точно об этом могла быть речь между ними? Поэтому она ничего не отвечала ему.

Адвокат решил высказаться яснее. Он сказал, что в течение этих двух лет постоянно думал о ней и в доказательство привёл свои два письма. Он повторял в этих письмах всё, что говорил ей раньше при встречах с нею. Вопрос теперь заключается лишь в том, существует ли взаимное понимание и склонность с той и с другой стороны?

Ответа не было. Он довольно долго ждал, но в конце концов она ответила ему его же словами: "Поговорим о чём-нибудь другом!".

Что же это такое? Жеманство или что-нибудь другое? Он почувствовал некоторое беспокойство. Её разговор о Шельдрупе Ионсен мешал его прежней самоуверенности. Ведь она так настойчиво утверждала, что Шельдруп никогда не стоял за прилавком и что он вернётся теперь, чтобы взять дела в свои руки! Что означало это именно в такую минуту? Но он должен был выяснить своё положение, должен был получить решительный ответ. Для него настало время и неизвестность вынудила его придти сюда. Или, может быть, она хочет ещё подождать, чтобы обдумать своё решение?

- Да, - отвечала она.

В самом деле? Он должен сознаться, что его это несколько удивляет, по прошествии двух долгих лет и после того, что было между ними. Разве не правда, что этот город постепенно превращается в какую-то жалкую дыру? Этот город полон банкротства и бедствий, а в других местах люди смеются и всем им хорошо и весело живётся. Какого рода развлечения предпочитает она?

Она, смеясь, ответила:

- Я не привыкла к развлечениям!

Но она может полюбить их. Это ещё придёт, возразил он. И он стал описывать ей прекрасные улицы, кафе, великолепные витрины и зрелища. А что касается образа жизни, то это всецело зависит от себя самого! Нет ничего такого, чего нельзя было бы достать в большом городе. Можно устроить свою жизнь очень приятно. Газеты выходят каждое утро и каждый вечер. Играет музыка, стортинг украшается флагами. В воскресенье, если пожелаешь, можешь пролежать весь день в постели, или же пойти в театр, или поехать куда-нибудь по городской железной дороге, или совершить прогулку в студенческой роще, или послушать какую-нибудь интересную лекцию! А здесь, в этом городе, какие могут быть развлечения? Если бы у неё были такие же стремления, как у него, то она уехала бы отсюда.

Он говорил очень убедительно и удивлялся что никак не может возбудить её интереса. Что же ей надо, наконец, как вывести её из равновесия? Адвокат осторожно стал приближаться к ней и наконец очутился возле неё. Всё-таки он научился кое-чему в столице и действовал более смело. Он обнял её за талию и сказал:

- Милая барышня, если бы наконец мы могли лучше понять друг друга!

Она встала и выпрямилась, но не побежала к дверям. Ей не казался диким поступок адвоката и она только сказала ему:

- Я надеюсь, вы благородный человек, Фредериксен?

- Разумеется. Гм! Но дамы обыкновенно бывают довольны, если за ними немного ухаживают, - сказал он и лукаво подмигнул, желая дать понять, что он это хорошо знает. Он не имел никакого дурного намерения и просто хотел только некоторого сближения с нею. Ведь она же знает, кто он, знает его?

- Да, конечно, - отвечала она, и села на диван.

Он начал говорить, что встречался с очень многими дамами из общества, бывал во многих собраниях, даже в замке, слушал знаменитых певиц и познакомился с самыми интересными из них. Некоторые были очень изящны и красивы, совсем в его вкусе, очень нарядны, в платьях с очень низким вырезом и в бриллиантах. "Но создать семью вместе с одной из них, избрать её спутницей жизни - о нет, никогда!" - прогремел он и покачал головой. Наоборот, он всегда думал об одной известной даме из своего маленького города и на неё возлагал все свои надежды...

- На Фию, - заметила фрёкен Ольсен.

Адвокат несколько смутился. Это вышло так неожиданно.

- Отчего вы назвали её? - спросил он. Она засмеялась.

- Оставьте Фию в покое, - сказал он. - Пусть она разгуливает в своей красной шляпе и рисует картины! Разве это неправда, что трудно себе представить более бесполезное существо? Но это нас не касается и я не понимаю, зачем мы говорим о ней. Поймите меня, фрёкен Ольсен, искусство и хорошие картины - всё это имеет большое значение. Но, Боже мой, вы ведь совсем не такая, как она, не такая тонкая, хрупкая и не на таких длинных ногах, точно на ходулях. Сохрани меня Бог от неё.

Конечно, ей не было неприятно слышать, что она обладает преимуществами перед Фией Ионсен и адвокат Фредериксен был достаточно красноречив, доказывая это. Она встала и принесла ему пепельницу. Такое внимание, такая заботливость воспламенили его и он прямо заключил её в объятия. Но она только сказала ему: "Ведите себя благородно, Фредериксен!". И однако не ускользнула от него, как мечта, а просто села в кресло. Он был вовсе не опасен для неё, и конечно не съест её - он был только немного груб и не воспитан, как все мужчины, что впрочем не так уже плохо для них.

- Однако, вы должны сознаться, что очень увлекались Фией? - сказала она.

- Фией? Как вы можете это говорить? Художница, малокровная!

Он готов объехать весь мир ради неё, ради фрёкен Ольсен! А ради картин Фии не сделает ни шага! Искусство - это прекрасно, но в ежедневной жизни он предпочитает девушку с такой фигурой, с такими руками и ногами, как у фрёкен Ольсен.

- Ах! - воскликнул он.

- У неё такие прекрасные зубы, - проговорила фрёкен Ольсен.

И зачем они всё говорят о Фии? Он ответил ей на это тем, что приблизился к ней ещё больше, подсунул ей свою руку за спину и ему было приятно ощущать её теплоту. Он хотел сказать ей, что есть одна хорошенькая девушка, которая является украшением своего богатого дома. И это вовсе не Фиа! Он бывал в знатных домах, в высшем обществе, поэтому он может сравнивать. Взгляните на себя и на Фию, фрёкен Ольсен! Всё, что она говорит и делает, и как она выглядит! Ничего нет естественного, всё искусственное, утончённое, одно жеманство! Фрёкен Ольсен смеялась, но он почувствовал всё-таки, что она отодвигается от него. Однако его рука удержала её. Он должен же был высказаться наконец! Не может же он обвенчаться с воздухом! Он вовсе не принадлежит к таким людям, которые пренебрегают наслаждениями жизни. Наоборот. И если он хорошо понял её, то и она разделяет его взгляд.

- Ну, теперь вы должны отпустить меня, - сказала она, и отодвинулась от него.

Пришлось волей-неволей вернуться к более серьёзному и деловому тону. Он заговорил о том, что ближайшие выборы вернут его снова в национальное собрание, а затем, само собою понятно, он попадёт и в правительство. Может показаться, что он слишком уж радужно смотрит на будущее, но ведь нет представителя для мореходства, а он, в качестве председателя матросской комиссии, приобрёл уже основательные познания в этой области.

- Ой, значит, тогда вы сделаётесь государственным советником? - спросила она.

- Согласно всем человеческим расчётам, - отвечал он. Однако она не должна думать, что это его фантазия. Мало того, что уже в газетах на него указывали, как на человека, которому принадлежит будущее, но он и сам кое-что слышал по этому поводу.

- Итак, фрёкен Ольсен, я спрашиваю вас от всего сердца, - снова обратился он к ней, - можете ли вы согласиться разделить мою судьбу, стать женой известного политика, женой государственного советника?

Ответа не было.

Он продолжал говорить и, между прочим, дал ей всё-таки понять, что он, конечно, не придёт в полное отчаяние без неё и что у него есть большие знакомства. Но в данную минуту только она занимает всё.

- Вы хотите сказать, что должны ещё обдумать?

- Да, да, я должна обдумать.

- Как долго?

- Я не знаю.

- Можем ли мы вернуться к этому после выборов?

- А когда это будет?

- Через четыре или пять недель. Я бы так хотел взять вас в Христианию, когда должен буду опять поехать туда. Я тоскую о вас, я люблю вас. Мы устроим своё жилище, будем принимать гостей, разных влиятельных людей, политиков. И вот ещё что: мы купим у вашего зятя две картины. Если я это говорю, то так и будет. Вы должны будете сами выбрать. Подождём, значит, выборов?

- Да, да!

Но она ничего ему не обещала. Когда он ушёл, то она ещё осталась сидеть на месте некоторое время и размышляла. Ничто не было решено для неё, но ничто и не было потеряно. Может случиться, что у неё будет такой муж, к приезду которого город украсится флагами!

На лестнице послышались шаги. Неужели он возвращается? Нет, её ждала ещё большая неожиданность: в комнату вошёл её отец и консул Ионсен, никогда ещё не переступавший порога дома Ольсена. Он пришёл, чтобы предложить Ольсену купить его загородный дом.

XXIX

Положение консула Ионсена было гораздо серьёзнее, чем это думали. Он вовсе не старался скрыть, что пароход не был застрахован. В первую минуту он так растерялся, что даже сам громко объявил это, и теперь обнаружились последствия его собственной неосторожности. И ему самому, и его делопроизводителю Бернтсену пришлось немало потрудиться, чтобы удержать перепуганных кредиторов, нахлынувших в консульство. Но Бернтсен был настоящее сокровище. Он старался их успокоить, насколько был в состоянии. Среди всеобщего волнения, господствующего в городе, он один сохранял свежую голову, хотя, конечно, он всё же должен был подумать и о себе.

На улицах, у домов, жители собирались маленькими группами и разговаривали о катастрофе. Консул Ионсен сделался банкротом! Он, никогда не знавший недостатка в деньгах, имевший всегда в своём распоряжении всевозможные вспомогательные средства, построивший такой прекрасный дом с верандой и балконом, раздававший направо и налево, и бывший центром, вокруг которого вращалось всё благополучие города - он стал теперь банкротом! И все это знали, все говорили об этом! Разве не приезжал вчера один господин из Христиании, чтобы потребовать свои деньги? А сегодня приехал другой, с той же целью, из Гамбурга! И наверное теперь каждый день будут являться всё новые и новые кредиторы, с подобными же требованиями. Все хорошо понимали, что это означало для консула полное крушение.

И эта катастрофа отразилась во всех отраслях городской жизни, даже доктор замечал это на своей практике. В верфи остановилась работа. Генриксен потерял голову и сказал своим рабочим:

- Идите по домам, ребята, я больше не могу!

Город не мог успокоиться. Но такое потрясение, такая катастрофа не должна ли была заставить наконец людей одуматься, обратиться на путь истины? В местной газете появилось воззвание, обращённое к населению и призывавшее его смириться и подумать о Боге. Женщины у колодца горячо обсуждали эту новую программу благочестия, однако скоро повсюду стало известно, что никакой перемены к лучшему не замечается. Благонравие не только не увеличилось в городе, но скорее даже стало хуже, чем прежде, в этом отношении. С тем же самым пароходом, который привёз из Гамбурга кредитора, приехала в город и старая знакомая танцевальная учительница. Правда, мир сошёл с ума! Как раз теперь, когда страх Божий должен был обуять все сердца, вдруг является эта особа и начинает обучать танцам новое поколение! Люди остаются такие, как были.

Но что же происходит с Бернтсеном? Он также, как и раньше, запирает свою лавку и идёт обычным шагом домой, мимо людей, стоящих группами у домов. Он не имеет удручённого вида, как будто ровно ничего не случилось. Так и должен был поступать делопроизводитель обанкротившегося главы торгового дома. Он должен, конечно, иметь в виду пользу своего господина и потому выглядит так, как будто у него имеются в перспективе хорошие дела. Однако он может думать также и о себе, и в этот вечер он не идёт прямо домой, в свою комнату, в мансарде, а направляется в консульский дом. Он хотел повидать Фию и переговорить с нею.

Бернтсен знал, что консула не было дома. Он всегда предпочитал идти куда-нибудь в другое место, а не домой, когда его что-нибудь угнетало. Но из гостиной доносились к Бернтсену посторонние голоса. Алиса Гейльберг, Констанца Генриксен, а также фрёкен Ольсен, и даже дочь почтмейстера, служившая в модном магазине, все пришли навестить Фию Ионсен, чтобы она не оставалась одна со своей печалью.

Но Фиа - эта графиня, как её называли, - держала себя великолепно. Она была так хорошо воспитана, что умела скрывать свои чувства и никому не показывать своего горя. Она сидела со своими гостями и рассказывала им содержание одной индейской сказки, которую прочла недавно и собиралась иллюстрировать.

Фиа сказала, чтобы Бернтсена проводили в маленькую комнату, в нижнем этаже, которую называли кабинетом, и сама пришла туда к нему, чтобы выслушать его. Последние дни Бернтсен много говорил и с консулом, и с его женой, которая в обычное время нисколько не интересовалась им, если только он продолжал исполнять своё дело. Оставалась только одна Фиа, с которой он мог говорить обо всём. Разговор их длился недолго, всего несколько минут и когда Фиа снова вернулась к своим гостям, то лицо её оставалась таким же спокойным, как было раньше. Молодые девушки, дожидавшиеся её, ничего не могли прочесть на нём, но они смотрели на неё с огорчением. Наверное Бернтсен сообщил ей о новом несчастье? Однако Фиа держала себя мужественно.

Да, ей нужна была вся её сила воли, чтобы сохранить наружное спокойствие. Её раздражало то, что эти молодые девушки, которых она считала гораздо ниже себя, навязывали ей теперь своё сострадание. И она улыбалась, входя в комнату. Увидев это, и они тоже начали улыбаться и радостно спросили:

- Хорошие известия, а?

- Да, как бы вы думали! Он мне сделал предложение!

- Кто? Бернтсен? - воскликнули поражённые гостьи.

Фиа, надменно смеясь, ответила:

- Да, приказчик моего отца.

Никто не нашёлся ничего сказать и несколько минут все молчали. Но Алисе Гейльберг хотелось показать свою принадлежность к лучшему обществу, хотя она и не была богата, поэтому она сказала:

- Слуги стали очень дерзки в настоящее время.

- Да, приходится допускать многое, - ответила Фиа,

Однако такое высокомерное отношение показалось фрёкен Ольсен не совсем уместным. Сила духа тоже должна иметь границы. В самом деле, отец Фии Ионсен должен был продать свой дом, дела его были из рук вон плохи - и, может быть, со стороны его главного приказчика вовсе не было уж так глупо, если он в такую минуту явился с предложением своей руки и сердца!

- Что же ты ответила ему? - спросила фрёкен Ольсен.

Фиа только взглянула на неё, высоко подняв брови, но ничего не сказала.

- Не знаю, можно ли это считать уже такой дерзостью, Фиа, - продолжала фрёкен Ольсен. - Бернтсен лишь немного старше тебя. У него будет со временем собственное дело, а внешность у него вовсе не плохая.

Она старалась изобразить его сватовство в привлекательном свете, точно ей и в самом деле хотелось, чтобы Фиа Ионсен сделала менее блестящую партию, чем она. Но Фиа только бросила взгляд на неё, не считая нужным отвечать ей. Конечно, она не была ни так изящна, ни так стройна, как Фиа. Она не могла копировать картины и не была особенно сильна в грамматике, а также не читала индейских сказок, но у неё были здоровые чувства и она вероятно думала, что для Фии теперь настало время выйти замуж.

- Должно быть у тебя есть кто-нибудь другой в голове, - сказала она ей. - В противном случае я не понимаю, почему ты так отнеслась к предложению бедняги Бернтсена.

"Вот тебе, получай!" - подумала она при этом.

- Послушай, что ты говоришь! - вмешалась Алиса Гейльберг.

- Я должна была бы, в самом деле, чересчур нуждаться в этом! - возразила Фиа.

- Ну, вот, я говорю: ты имеешь в запасе кого-то другого, - настаивала фрёкен Ольсен.

- У меня есть десять других, если я захочу, - возразила с некоторой досадой Фиа.

С минуту царило молчание. Быть может, молодые девушки думали, что со стороны Фии это было слишком смело сказано. Фрёкен Ольсен только проговорила:

- Ну, когда так...

- Конечно, это так, - сказала Фиа с ударением. - Но если бы даже у меня не было никого другого, я бы всё-таки не взяла Бернтсена и вообще, я бы не взяла никого отсюда, из этого города.

- Вот как! - протянула фрёкен Ольсен и чуть-чуть сжала свои несколько толстые губы. Она подумала о том, что у неё-то есть "синица в руках", она держит в запасе адвоката. Но он из этого города. Хотя при случае он может оказаться весьма подходящим женихом, и город может когда-нибудь украсится в честь его флагами, но всё же в душе её шевельнулось ревнивое чувство. Ведь он кружился раньше около Фии Ионсен, прежде чем прилетел к ней. Ох, что только ей ни приходится выносить!

- Я ведь всё-таки немного видела свет, - сказала Фиа. - Бывала в других городах. Многое видела и слышала. Меня интересует, главным образом, моё искусство, и художники составляют моё общество, а вовсе не здешние городские господа.

Однако это не понравилось Алисе Гейльберг. Она была увлечена одним из здешних жителей, сыном кистера Рейнертом. Правда, он был ещё молод, но какие у него были красивые кудри и как он умел ухаживать!

- Художники высмеяли бы меня, - заметила Фиа, задумчиво качая головой.

- Высмеяли бы, если б ты взяла Бернтсена? - сказала фрёкен Ольсен. - Ну, мой зять, во всяком случае не стал бы за это смеяться над тобой!

Не стал бы? - спросила с любопытством Фиа.

Она оживилась. Зять фрёкен Ольсен был не первый встречный, а художник, имя которого становилось всё более и более известным. Он был восходящей звездой. Поэтому она поинтересовалась узнать, что он мог говорить? Находил ли он, что она плохо рисует?

- Он говорил, что ты слишком разборчива, что ты не можешь любить и никогда не можешь забыться. Я не знаю, что он хотел этим сказать, но он говорил, что такова уж твоя натура и что наверное ты никогда не выйдешь замуж.

Фиа не обратила внимания на эти разглагольствования и только спросила:

- А что он сказал о моих картинах?

- А не знаю хорошенько. Мне кажется, он сказал, что в них нет огня.

- Чего в них нет?

- Ах, я право не знаю. Но ты холодный человек и это думают также все другие художники, по его словам.

Бедная Фиа! Она на мгновение призадумалась и замолчала. Ей было тяжело слышать это и она вдруг присмирела.

- Он не видал моих последних копий из Лувра, - сказала она. - В них есть огонёк. Я думаю, что могу это сказать. Он не видал также и иллюстраций, которые я хочу сделать к индейской сказке. Я думаю, что они откроют глаза каждому, кто бы это ни был!

Когда гости наконец ушли, то Фиа отправилась к своей матери. В первый раз она была встревожена до самой глубины души. Мать её уже лежала в постели, утомлённая всеми тягостными заботами дня. Но дочь не могла подействовать на неё ободряющим образом, о нет! Зачем только она пошла к ней?

Фиа, конечно, держала себя корректно, спросила, не мешает ли она матери и не лучше ли ей уйти? В сущности, ведь ничего нет, только...

- Что же такое, Фиа?

- Ах, тебе и самой не легко теперь! Это ничего. Лучше когда-нибудь позднее. Но не правда ли, мама, я ведь всё-таки художница? Немного критики не может же лишить меня мужества?

- Что ты говоришь, дитя? Ведь критика всегда отзывалась о тебе хорошо!

- Не правда ли? Да, я им покажу! Ты увидишь, с чего я завтра начну. Это будет самое лучшее, что я сделала когда-либо.

- Бернтсен был здесь?

- Да. Ты знаешь, что ему было нужно?

- Я думаю, что могу догадаться.

- О нет, ты не можешь! Он сделал мне предложение.

К величайшему удивлению Фии, мать её не привскочила на кровати и не потребовала, чтобы делопроизводитель Бернтсен был немедленно уволен. Нет, она осталась лежать спокойно и как будто стала о чём-то раздумывать.

- Ты знаешь, что твой отец продал виллу? - сказала она, немного погодя.

- Какую виллу? Наша вилла продана?

Фиа ничего об этом не знала. Это было неслыханное дело, и она хотела бы отменить продажу.

- Да, она продана Ольсену, - сказала мать. Фиа повалилась на постель матери. Так вот почему эти четыре молодые девушки пришли к ней сегодня вечером! Дочь Ольсена привела с собой свиту, которая должна была быть свидетельницей её торжества. Не будь у Фии её искусства, она была бы теперь настоящим банкротом, но у неё было её искусство и потому она чувствовала себя богатой.

- Мы с твоим отцом говорили об этом, - сказала мать. - Бернтсен нам посоветовал и мы согласились с тем, что ты во всяком случае должна что-нибудь иметь в запасе.

- Я? - возразила Фиа. - У меня есть моё искусство.

Мать и дочь ещё поговорили об этом. Госпожа Ионсен находилась в раздумье. Она понимала теперь поведение Бернтсена и, быть может, вообще лучше теперь понимала людей, стоящих ниже её. А Бернтсен? Он ведь в сущности сделал то же самое, что сделал некогда её муж и что делали многие из мужчин. Мать и дочь снова вернулись к этому вопросу, но Фиа думала только о своём искусстве. Художники сказали про неё, что она была холодная натура. Вот благодарность за ту помощь, которую она им оказала!

- Не правда ли, мама, я, ведь всё-таки помогла им? - сказала она.

- Конечно. Но теперь это кончено. Ольсены богаче нас.

- Зато у них нет никакой культуры, - возразила она.

- Но они очень богаты. Подумай только, у них даже полоскательницы из чистого хрусталя!

Обе, мать и дочь, засмеялись и на душе у них как-то стало легче.

- Да, да, подождём пока приедет Шельдруп. Он, может быть знает какой-нибудь выход, - сказала мать.

- Конечно, мама, конечно. Не бойся только. Видишь ли, художники не могли сказать ничего особенного. Они говорили только, что у меня нет никакого внутреннего огня, вот и всё. Но я им докажу, будь в этом уверена! О, они это увидят!

Бедная Фиа! Она была уже не такая молоденькая. Её нежный цвет лица, напоминавший прежде персик, уже не был таким свежим, как раньше. Она поблёкла постепенно. Все эти годы она прожила, не испытывая никакого волнения, ни успеха, ни неудачи и ничто не нарушало её спокойствия. Она оставалась неприступной и холодной. Она не искала новых путей и потому не могла заблудиться. Да и зачем ей было искать их? Она была так благонравна и так ограничена. Любовь и чувство материнства, заложенные в её душе, осуществлялись у неё в рисовании картин. У неё не было недостатка в средствах, чтобы заниматься живописью, и она рисовала не вследствие внутренней или внешней необходимости. Никто никогда не замечал у неё недовольства собой. Она никому не причиняла неприятностей, не делала никаких промахов, не была расточительна, умела хорошо говорить и красиво кланяться. Но что представляла она из себя - это был вопрос, на который она не могла бы найти ответа.

- Я - холодный человек! - сказала она и вскочила с постели матери, возле которой сидела. - И я никогда не могу забыться!

Мать и дочь вдруг пришли в хорошее настроение и стали шутить. Мать присела на постели и иногда посмеивалась. Обе имели одинаковый темперамент и искренно готовы были отогнать от себя все печальные мысли.

Фиа вдруг стала изображать бесшабашное веселье. Она приподняла пальчиками свои юбки так что стали видны её белые штанишки, отделанные кружевами и бантами, и сделала несколько танцевальных па. Ого, пусть бы посмотрели на неё художники теперь! Она раскачивалась из стороны в сторону, наклоняла голову, точно и вправду собиралась исполнить какой-то бесшабашный танец, чтобы доказать, на что она способна. Разве она холодна? О нет!

- А где Бернтсен? - вдруг спросила она. - Разве он ушёл? Как ты думаешь мама, отчего бы нет? Я теперь ко всему готова. Может быть, он ещё стоит внизу, не позвать ли мне его?

Но этой жертвы от Фии никто не потребовал. Судьба устроила так, что она получила возможность и дальше продолжать свою прежнюю благополучную жизнь, в которой было столько красоты. Зачем ей было изменять её?

В город приехал человек, который привёл в порядок все дела, спас фирму, поставил на место всех членов семьи и успокоил волнение города.

Шельдруп Ионсен вернулся домой.

В самом ли деле он привёл всё в порядок? В некоторых делах он всё же вызвал беспорядок. Ах, этого нельзя было избежать! Люди постоянно толкают друг друга с дороги и переступают друг через друга. Одни падают и служат мостом для других, некоторые из них тонут, именно те, которые не выдерживают толчков. А те, которые остаются наверху, процветают и благоденствуют. Так создаётся бессмертие жизни и всё это хорошо знали женщины у колодца.

Шельдруп Ионсен, приехавший из Нового Орлеана, не выказал особенного добродушия и кротости. Он не сказал дурного слова Бернтсену, но отца всё же привлёк к ответу.

Консул никак не мог понять, за что он должен расплачиваться? Слыхано ли что-нибудь подобное? Ведь он же настоятельно просил Бернтсена не забыть о страховке!

- А сам ты что же думал? - возразил Шельдруп. Не стоило пускаться в дальнейшие объяснения с таким глупым сыном, с таким упрямым, современным сыном! Он явился сюда из другого мира. Он перелистывал отцовские конторские книги, как будто только для того, чтобы находить там ошибки. Разве у консула было мало дел, о которых он должен был думать? Разве он не возвышался над всем городом, не был консулом двух государств и не должен был вовремя посылать свои донесения?

Но никакие оправдания не помогали и в своих столкновениях с сыном, консул всё более и более терял почву под ногами. Он дал понять, что хотел бы продать своё дело. Он обеспечил будущность Фии и продал виллу. Он и его жена проживут как-нибудь. Он может получить какие-нибудь агентуры, страховое агентство...

На губах Шельдрупа появилась широкая улыбка и отец заметил это. Он почувствовал себя обиженным. Его собственное достоинство страдало и он повторил, что продаст своё дело, чтобы всё уплатить и остаться честным человеком. Шельдруп возразил:

- Мы не будем платить.

- Напротив, - настаивал отец и в своём самопожертвовании пошёл ещё дальше: - Я откажусь от консульства, это решено.

- Ничего подобного, - решительно заявил Шельдруп.

Он просмотрел конторские книги и нашёл, что они велись несколько поверхностным образом и это, конечно, ошибка. Числа не есть нечто случайное. Числа - серьёзная и определённая вещь. "Не шути с числами!"

- Но положение вовсе не так уже плохо, отец, - прибавил Шельдруп. - Что будет хорошего, если мы потеряем голову! Посылай ко мне всех господ, приезжающих из Христиании, Гамбурга, Гётеборга и Гавра!

- Что ты говоришь?

- Ну, да. Но только с условием, что ты, отец, будешь теперь отдыхать...

Наконец-то сыновние чувства заговорили у Шельдрупа! Отец его нуждался в покое, он понимал это. И отец ничего не имел против этого. Ему, действительно, много пришлось перенести. Волосы у него поредели, глаза лишились блеска и он не имел ни покоя, ни радости.

- Но я же не могу всё время ничего не делать, - сказал он.

- Я хочу взять на себя руководство делами. Ты должен отдохнуть! - заявил Шельдруп.

С первого же шага Шельдруп повёл дело решительным образом. Он уволил Оливера Андерсена из склада, отменил выдачу ежегодной субсидии и одежды сыну Оливера, филологу Франку. Отказал от места старому заслуженному дровосеку, который служил из чести и за премию в виде серебряных ложек, ещё у родителей госпожи Ионсен, и уничтожил соглашение, заключённое его отцом с Генриксеном на верфи.

Снова у домов стояли люди группами и обменивались мнениями по поводу нового положения вещей. Никаких сомнений уже не могло существовать: консул был низвергнут и Шельдруп взял в свои руки управление делами. Как хорошие, так и дурные последствия этого уже успели дать себя почувствовать кругом, и обо всём этом велись жаркие споры и беседы у колодца. О, как усердствовали болтуньи! Смотрите, госпожа Ионсен теперь надела совсем маленькую шляпку! Прежде она всегда носила огромную шляпу с белыми краями, которая так колыхалась при малейшем её движении, точно она была на шарнирах, А теперь у неё шляпа, похожая на ту, которую носит маленькая жена консула Давидсена и которая стоит дёшево. Вероятно, и в это вмешался Шельдруп - он ведь вмешивается во всё! Таинственные отношения с верфью он тоже привёл в порядок.

Видите ли, между консулом и покойной женой Генриксена состоялось небольшое соглашение давно, тогда ещё, когда она была молодая и весёлая бабёнка. Ей было тогда не более тридцати лет. Да, да, тогда это было! А теперь верфь бездействовала. Там была тишина. Каспар и все остальные рабочие были без работы и больше им нечего было делать, как только оберегать своих жён друг от друга.

Шельдруп поступал решительно. Когда приехали кредиторы, то их отвели к нему в контору, где он сидел один. Он быстро поладил с ними и любезно проводил их к дверям. Что же он сделал? Он подписал им векселя. Но где мог он взять миллион, чтобы возместить потерю парохода? Должно быть он, действительно, имеет там, в большом свете, огромные связи!

Так болтали языки у колодца, а Шельдруп продолжал свою энергичную деятельность во всех направлениях. Но оказалось, что у него не одни только дела на уме. В самом деле, его сердце также не молчало. Однажды он отправился к Ольсенам, чтобы сделать им свой визит по приезде, и... ушёл оттуда, как жених! Это случилось само собой. Ни он, ни его невеста не раздумывали, а сразу порешили дело. В сущности это было лишь завершение любви, существовавшей между ними с детских лет. Оба достигли того, чего хотели, и стремились соединиться. Случилось это как раз в то время, когда адвокат был по горло занят своими избирательными собраниями и ему некогда было заниматься другим полем битвы и помешать сближению; поэтому он хотя и был избран в одной области, в другой потерпел поражение, и был отвергнут. Ещё ни разу в своей жизни адвокат Фредериксен так не ошибался в своих расчётах. Он бы легче перенёс свою политическую неудачу на выборах: ведь это он мог бы возместить в следующий раз! Но потеря невесты, которую он имел в виду, означала потерю на всю жизнь. Тут уж ничто не могло помочь!

Он был молчалив почти целую неделю, но его жизнеспособность была достаточно велика, и мало-помалу он вернулся к своим честолюбивым мечтам. Он ведь уже достиг многого. Он избран представителем города, депутатом стортинга, председателем бесконечной комиссии, и через некоторое время может быть будет министром юстиции! Какая удивительная карьера! Кто бы мог предполагать это несколько лет тому назад, когда он ходил в поношенном платье и был безработный. Он не только не мог покупать себе сигар, но даже брился в кредит у парикмахера Гольте, говоря: "Я забыл захватить с собой мелкие деньги. Запишите на мой счёт... до следующего раза!".

Фрёкен Ольсен, конечно, сыграла с ним подлую штуку, но он это преодолеет. Он всё может преодолеть! Он примет участие ещё в других комиссиях и найдёт богатую жену. И он уже мечтал о том, когда он будет министром юстиции. Он будет исполнять ни больше, ни меньше того, сколько нужно. Тот, кто опасается, что он будет делать что-нибудь необыкновенное, очевидно его не знает. Он будет делать только то, что нужно, для этого он создан. Он представляет одно из колёс государственной машины и вертится заодно с другими. Он не должен вращаться быстро, но не должен и останавливаться. О нём будут жалеть, когда его не станет.

XXX

Оливер снова попал в беду. Ему отказано от места и когда кончится срок, то он очутится на мели. Он очень подавлен этим. Что он будет делать? Он пошёл к Абелю, чтобы поговорить с ним. Больше идти было не к кому. Филолог Франк, учёный, на поддержку которого рассчитывал отец, никогда ничего не присылал домой. Говорят, он обручён с Констанцией Генриксен. Что же может ожидать от него отец?

Дела Абеля шли хорошо. Он платил небольшую аренду за кузницу, которую ему всецело предоставил Карлсен. У него был паровой молот, был работник и он теперь хорошо зарабатывал. Он не был разгульным человеком, не попивал своих денег и часто давал отцу монету в две кроны, когда тот приходил к нему.

Оливер сообщил ему, что Шельдруп Ионсен уволил его. Он лишается, таким образом, куска хлеба. Что же он будет делать?

- Да, - сказал Абель и, немного подумав, прибавил: - Я не вижу никакого другого выхода; мне надо жениться. У меня всё готово и я больше не хочу ждать.

Он показал отцу золотое кольцо, которое сделал сам из двенадцати грамм золота, купленных им у ювелира Эвенсена. Оливер сначала не поверил, что это его работа и Абель был чрезвычайно горд, когда отец похвалил его и сказал, что это кольцо вдвое тяжелее и лучше того, которое он когда-то купил для его матери за границей.

Посещение кузницы и разговор с Абелем приободрили Оливера. Он ушёл от него совсем в другом настроении, тем более, что у него опять были деньги в кармане, данные ему Абелем, а завтра - воскресенье и он мог опять выехать в море на лодке. Страсть к приключениям не исчезла у него и к тому же ничего он так не любил, как эти одинокие поездки и качание на волнах. Что могло быть лучше такой праздности? Он предоставлял лодке плыть по течению, удил рыбу, когда хотел есть, и, причалив к какому-нибудь островку, варил её, ел и спал. Кругом никого не было и только издали, из какой-то близлежащей деревни, доносился к нему колокольный звон утром, когда он просыпался.

Оливер не вернулся к ночи домой, но к этому уже привыкли. Однако на этот раз он поехал не за гагачьим пухом, как было раньше. Свой мешок он наполнял всем, что попадалось ему под руку, и что было принесено морем. На этот раз решил отправиться на Птичью гору, где ещё не был ни разу. Там уже не было птиц в гнезде и не было яиц. Птенцы уже улетели. Оливер мог, поэтому, спокойно исследовать нижнее гнездо, нет ли там чего-нибудь? Он стал рыться в нём и нашёл бумагу, письма. Что бы это такое было? Сдвинув пух на сторону, он достал оттуда все письма: изорванные конверты с печатями от денежных писем, нераспечатанные заказные письма. Оливер прочёл некоторые адреса. Он знал имена некоторых из тех, кому они были посланы. Распечатав одно из этих писем, он нашёл в нём деньги. Он распечатал ещё нёсколько других и во многих находил деньги.

Вот оно приключение! Оливер провёл почти весь день на Птичьей горе и тщательно исследовал все гнёзда. Он собрал всю свою добычу в кучу и быстро поплыл назад к острову, на котором провёл предшествующую ночь. Никто его не видал, свидетелей у него не было.

До самой своей смерти он не забудет того, что пережил в эту ночь! Сначала он подумал, что эти письма попали сюда после какого-нибудь крушения. Потом он вспомнил, что читал в газетах о бесчестных почтовых чиновниках, которые воруют деньги из денежных писем, а письма бросают в воду. Но после некоторого размышления он понял, что это был остаток ограбленной почты. Кто был этот вор, Адольф ли, назвавшийся Ксандером, или сын почтмейстера, второй штурман, во всяком случае он вёл себя, как последний дурак. Стоя в темноте, у борта, он опустошил лишь самые толстые письма, а всё остальное выбросил в море. И вот, безмолвные животные, птицы, сберегли сокровище. О, эти гаги очень умны! Они набивают свои гнёзда всем, что находят, а также и ценными пакетами.

Оливер не чувствовал голода и спать ему не хотелось. Он сидел неподвижно, пока не рассвело, а когда привёл в порядок почту, посланную морем, вынул из конвертов банковские билеты, запрятал их во внутренний карман, а письма сложил в кучу и сжёг. Затем он развеял золу и уничтожил все следы. Его поездка на рыбную ловлю хорошо послужила ему, но некоторые люди тоже могли радоваться, что письма эти были уничтожены.

Он стал быстро грести домой. Это было утром в понедельник. Он чувствовал себя утомлённым после большого напряжения сил и потому был неразговорчив, но тем не менее он был как-то необычайно приветлив и доволен поданной ему едой. Главное у него были деньги в кармане и он мог потом купить себе что-нибудь сладкое. В течение дня он несколько раз прятался за бочки и мешки в складе и считал свои деньги. Приходили клиенты и участливо здоровались с ним, жалея его, так как он лишается должности, но Оливер отвечал им: "Бог не оставит меня без помощи".

Он накупил прежде всего сладостей и принёс их домой. Такого великолепия давно уже не видали в его доме и, конечно, он чрезвычайно удивил своих домашних. Петра даже посмеялась над ним, говоря, что он, должно быть, нашёл сокровище во время своей последней поездки на рыбную ловлю. Оливер совершил ещё нечто большее: он накупил разные принадлежности, одежды для себя и для всех остальных, купил также блестящий медный рог, как стенное украшение и сказал Петре, чтобы она хорошенько чистила его. Но когда он всё это сделал и достаточно удовлетворил своё тщеславие, то опять заговорил о консуле и хвастался, что пойдёт к нему и скажет ему словечко. О, консул узнает его! Он скажет ему в глаза, кто он такой!

Однако он всё-таки откладывал со дня на день свой визит к консулу, а между тем получил от адвоката, теперь государственного советника Фредериксена, письмо, в котором тот сообщал ему, что хочет привести в порядок все свои дела на родине. Оливер должен уплатить ему долг или покинуть дом, в котором живёт.

Оливер перестал раздумывать и как только запер склад, то немедленно отправился к доктору.

Докторский кабинет был такой же бедный, как и раньше. Никаких научных приборов в нём не было, ни микроскопа, ни скелета, но на стене висел его неоконченный портрет. Доктор поссорился с молодым художником, рисовавшим его портрет, после того, как узнал, что тот прервал сеанс для того, чтобы пойти рисовать орден на портрете консула. Доктор так вышел из себя, что даже сказал художнику, когда тот опять пришёл: "Берите вашу мазню и убирайтесь!". Но художник не взял портрет и предложил доктору самому сжечь его, если он хочет. Портрет остался и сначала стоял в углу, вниз головой, но потом доктор переменил своё мнение и повесил недоконченный портрет на стену. Художник сказал ему: "Этот портрет похож на вас. Он не докончен, но он всё-таки представляет ваше точное изображение". И доктор понял язвительный намёк, заключавшийся в этих словах. Он считал себя учёным, считал себя сверхчеловеком в маленьком городке, обвинителем и судьёй, но в добрые минуты он признавал и многое другое. Он не был глуп и поэтому допускал, что и он, в некоторых отношениях, представлял нечто неоконченное, так почему же ему не повесить на стене свой неоконченный портрет? Это было всё же с его стороны таким поступком, который граничил с величием души.

- Чего же хочет от него Оливер?

- Чтобы доктор его исследовал.

- Что именно?

- Бёдра и всё кругом. Он хочет, чтобы было установлено, какое увечье было ему нанесено и хочет получить свидетельство об этом.

Но доктор не хотел. Зачем Оливер не дал себя исследовать, когда он предлагал ему? Теперь это не имеет смысла.

- Ступай домой! - сказал доктор.

Оливер удивился и стал просить его, говоря, что он и его семья находятся теперь в беде и такое свидетельство может принести ему пользу. Однако это не убедило доктора и он категорически отказался. Тогда Оливер засунул руку в карман и объявил тоном развязного матроса, что он готов уплатить за свидетельство сто крон.

- У тебя есть сто крон? - спросил доктор.

- Конечно, есть, - отвечал Оливер.

Лёгкая краснота покрыла щёки доктора. Не вспомнил ли он в эту минуту обещание, данное когда-то им своей жене во дни молодости, купить ей бриллиантовое кольцо? Это обещание так и осталось неисполненным. Но лёгкая краснота, появившаяся на лице доктора, сделала его почти красивым. Надев очки, он спросил:

- Бочка с ворванью упала прямо на тебя и раздавила тебе бедро?

Оливер несколько смутился вследствие своего прежнего обмана.

- В сущности, это не была бочка, а рея, на которую я упал верхом и был раздавлен. После того меня оперировали.

- Разденься.

Оливер разделся. Доктор осмотрел и ощупал его и наконец сказал:

- Что же ты хочешь знать от меня? Что ты не можешь быть отцом? Ты это и так знаешь. Впрочем, от меня это не было скрыто никогда, - прибавил он, так как не мог упустить случая похвастать своим превосходством и безошибочностью своего суждения.

- Зачем тебе это? - сказал он Оливеру, когда тот попросил его письменно засвидетельствовать его неспособность. - Сколько детей у твоей жены?

- У нас пятеро... у моей жены пятеро детей.

- Моё свидетельство опоздало уже. Карие глаза в городе погасли. Оденься.

- Я хочу получить это свидетельство не ради карих глаз. Нисколько! У нас есть двое детей с голубыми глазами.

Доктор, эта старая городская сплетница, тотчас же навострил уши. Но он не хотел показать, что заинтересован и поэтому с неудовольствием заметил:

- Избавь меня от своих семейных дел!

Однако, по всей вероятности, Оливер не сообщил бы ему ничего нового в этом отношений. Доктор, конечно, слышал кое-что и теперь мог выказать равнодушие. Он написал свидетельство и прочёл его Оливеру. Тот кивнул головой и полез в свой внутренний карман. Но доктор остановил его за руку.

- Надеюсь, ты не осмелишься предлагать мне плату за эту работу! - сказал он.

- Нет? - спросил удивлённый Оливер.

- Нет, - отвечал доктор.

Оливер удивил своих домашних, объявив им, что он намерен совершить поездку. Для него, столько раз совершавшего путешествие кругом света, такая поездка равно ничего не значит. "Я хочу просто съездить в Христианию, к одному известному государственному советнику, - сказал он. - У меня тут есть бумага, которую я хотел бы показать ему".

Он пошёл к Абелю и предложил ему привезти из Христиании такие инструменты, какие ему нужны. "Я привезу тебе самое лучшее. Это может сделать для тебя отец", - сказал он.

Когда он вернулся через несколько дней, то был в самом лучшем настроении. Он добился от своего мучителя того, чего хотел.

Оливер, конечно, хотел разыскать Франка, так как между своими детьми не делал никакой разницы, но Франк уже кончил университет и был учителем в какой-то большой школе. Кроме того, Оливер привёз поклоны от государственного советника Фредериксена. Какой чудесный человек, разговорчивый и любезный, как всегда! Он написал расписку на ту сумму, которая была дана под залог дома. Семья Оливера была вне себя от радости, но Оливер молчал и не удовлетворял любопытства своих домашних. Надев на бекрень новую соломенную шляпу, он только проговорил: "Это мне стоило лишь немного слов!". Впрочем, вечером в постели, он должен был всё же рассказать жене своей разговор с государственным советником. О, эта супружеская пара, Оливер и его жена! Они нисколько не стеснялись называть вещи своими именами и порою Петра хвалила его за ловкий ответ.

Что же он сказал адвокату? Да только то, что он находит в порядке вещей, чтобы господин государственный советник, без всякого шума, подарил дом ему и Петре, и детям...

- И детям? Но ведь они уже взрослые? - возразил государственный советник.

- Не все. Но те двое с голубыми глазами. Одна ещё совсем маленькая.

- Вот как!

- Да, очень маленькая. Теперь господину государственному советнику столько дела у короля и у правительства, и потому, господин государственный советник, вы должны написать мне квитанцию на дом.

- Квитанцию? О, нет!

Оливер тогда достал докторское свидетельство, подтверждающее, что он искалеченный мужчина. Государственный советник прочёл его, но он не может понять, почему это его касается?

- Нет? - сказал Оливер. - У господина государственного советника столько теперь важных государственных забот, что он должен совершенно и навсегда выкинуть из своей памяти дом в своём родном городе и написать расписку.

- Нет. Зачем же?

Оливер тогда взглянул ему в глаза и ответил:

- Иначе господину государственному советнику придётся ещё о многом подумать.

Может быть у государственного советника Фредериксена мелькнула мысль, что его доброе имя подвергается опасности? Так или иначе, но он понял, что ему не совсем удобно затевать дело с калекой, да ещё с таким изувеченным, как Оливер. Что скажет на это его прежний избирательный округ, его родной город? И он написал квитанцию.

Оливер торжествовал и не скрывал своего удовольствия. У него ещё были деньги, хотя он уже много потратил во время своей поездки в Христианию на разные покупки для семьи и купил Абелю фут, который тот желал иметь. Конечно, он тратил много и на лакомства. Но он чувствовал себя, как человек, честь которого восстановлена, и был счастлив. Однако, одно в его положении не изменилось. Ему было отказано от места и близился срок, когда он должен будет уйти из склада. Тут заключалось для него несчастье и скоро наступит конец его благосостоянию.

Наконец, он решился и, захватив своё свидетельство, пошёл с ним прямо к консулу. Это было последнее, на что он мог решиться, но если не было другого выхода? Никогда он не думал о себе так низко прежде и никогда не стал бы прибегать к таким вымогательствам. Он желал бы пощадить весёлые карие глаза и не заставлять их опускаться перед ним. Но что же ему было делать? В скором времени он останется без хлеба. Консул мог бы выказать столько участия к его семье, чтобы оставить калеку на его прежнем месте. И Оливер пошёл к нему. Но консул был уже не такой, как прежде. Он отдыхал, сын взял у него из рук всю власть и старая величественная башня рухнула. Даже во внешности консула произошла перемена. Он стал седой и бледный, и сюртук его был плохо вычищен. Прежней элегантности не было и следа. Трудно поверить, но он один из всех последовал призыву обратиться на путь благочестия. Он оставался по-прежнему консулом двух государств и писал донесения своим правительствам, но только и всего! Теперь первое место занимал Шельдруп. На консула уже не обращали прежнего внимания и даже он слышал, как иногда пренебрежительно отзывались о нём. Таковы люди! "Где остался экипаж парохода "Фиа"?, - спрашивали его. Правда, эти матросы уже более десяти лет были в отсутствии, но семьи их получали их жалованье до этого дня от кораблевладельца. Теперь они исчезли на дне моря. А кто в этом виноват? Конечно, Ионсен с пристани! Его уже не называли консулом, как прежде. Сначала он пробовал оправдываться, давать объяснения, но разумеется это было бесполезно. Ему даже не давали говорить, его прерывали, роптали. Прошли те времена, когда можно было разыгрывать из себя господина, навесив толстую, золотую цепочку на жилет!

Оливеру повезло счастье в Христиании, но здесь его постигла неудача. Ему было почти жалко консула, когда он так внимательно слушал его и так беспомощно смотрел на него. Оливер даже не показал ему свидетельства. "Я ничего не могу сделать для тебя, - сказал он. - Будем надеяться на лучшие времена".

О, как тяжело было верному слуге слушать это! Тогда Оливер решил пойти к этому негодяю Шельдрупу и показать ему кулак. Поможет ли это? О, конечно! Не даром же его зовут Оливером Андерсеном. Но по мере того, как уплывали деньги из его внутреннего кармана, исчезали и его мужество и решительность.

Наконец настал день, когда Оливер должен был отдать ключ от склада. Он был уволен окончательно.

Прошёл месяц. Оливер был в очень дурном настроении и почти не разговаривал дома. Дети побледнели и старуха бабушка только и делала, что плакала и вздыхала. Однажды утром дома даже не оказалось ни одной чашки какого-нибудь тёплого питья к завтраку. Петра вернулась от колодца и должно быть там немного поспорила с женщинами. Оливер молчал.

- Я бы хотела знать, что будет, если я сама пойду к Шельдрупу? - сказала она вдруг. Оливер ничего не ответил. Он похудел, и лицо его имело совершенно безжизненное выражение. Однако, когда он вернулся к обеду, то вдруг бросил костыль на стул и спросил насмешливо:

- Не ты ли хотела идти к Шельдрупу?

Бедняжка Петра была совсем не подготовлена к такому вопросу и несколько растерялась. Но потом сказала, что она не может сейчас идти. Она должна сперва подготовиться, вымыть себе бельё и приодеться. Когда же на следующий день она действительно принарядилась, то опять стала как прежде, чертовски хорошенькой женщиной. Стоило только взглянуть на её пухлые губы, на её улыбку! Оливер мог бы расцеловать её, но он оставался безжизненным и безучастным ко всему. Что ему было из того, что она была красива?

Но визит её к Шельдрупу не привёл ни к чему. Он был камень, бревно, и наотрез отказал ей. У него ничего нет для Оливера и он не намерен дольше кормить его. О, Шельдруп наверное не забыл пощечину, которую он получил во дни своей юности от Петры! Теперь он был женихом. Но какой он был мелкий человек! Он совсем не был похож на своего отца, который часто был очень щедр.

Ничего больше не оставалось Оливеру, как самому идти к Шельдрупу. И он сделал этот роковой шаг, имевший для него такие неприятные последствия. Шельдруп был современный, решительный и чёрствый человек, на которого не могли подействовать скрытые угрозы. Не думают ли, что он может испугаться скандала? Ничего подобного!

Оливер ничего не добился и потеряв самообладание, начал кричать:

- Смирно! - резко приказал ему Шельдруп.

Тогда он бросил своё ценное докторское свидетельство на стол Шельдрупу. Тот взял его, прочёл и спросил: "Что это значит?".

- То, что я не отец детей! - сказал Оливер.

Шельдруп, смеясь, спросил:

- Да? Чёрт возьми! Что же мне за дело до этого?

Этот купец не в состоянии был понять, какая ужасная судьба постигла человека, стоявшего перед ним. Он продолжал смеяться. На него произвели лишь поверхностное впечатление позор и бесчестие, заключавшиеся в словах калеки. Оливер, как всегда, съёжился и весь бледный стал говорить то, что он не должен был говорить, называл своих пятерых детей, повторялся и говорил о карих глазах, красивых глазах...

- Убирайся! - сказал Шельдруп.

- Карие глаза...

- Ну, что же с ними?

Оливер потерял всякую сдержанность

- Да, смейтесь! - воскликнул он. - Кто имеет карие глаза здесь, в городе?

- Я! - прервал его Шельдруп и засмеялся ещё громче.

- Нет, не вы, вы это хорошо знаете. И что вы имеете, это не имеет значения, но что некоторые другие...

- Ну, слушай, - сказал Шельдруп. - Это не принесёт пользы доктору и на этот раз. Бери его бумагу и убирайся. Теперь я говорю это серьёзно.

XXXI

Прошло немного дней и уже всем в городе стало известно, что Оливер потерял не только ногу: что он был искалечен совершенно особенным образом и имеет докторское свидетельство, доказывающее, что он не мог быть отцом своих детей. Что же оставалось от Оливера? Слух об этом достиг его собственных ушей и притом через посредство столяра Маттиса.

И этот позор прибавился ко всему другому! Как могла эта тайна, так долго сохраняемая, вдруг выступить наружу? Но разве какая-нибудь тайна может сохраняться долго? Она просачивается сквозь стены, камни мостовой толкуют об этом и всё безмолвствующее начинает говорить громко. Молодой купец вероятно, смеясь, рассказал это другим, как весёлую шутку.

Столяр Маттис очень огорчился, что он подозревал невинного человека, приписывая ему ребёнка Марен Сальт. От так искренно и так неловко оправдывался перед Оливером. Он высматривал его на улице и, увидев его, поклонился ему и протянул ему руку. Это была удивительная встреча. Маттис говорил очень осторожно и так запутанно, что Оливер сначала ничего не понял. Удивительный чудак, этот Маттис, смешной и чудесный человек! Он не помнил того, как недобросовестно поступал с ним Оливер, а только думал о том, чтобы извиниться перед ним за то, что подозревал его. Он не имел покоя с той минуты, как узнал про Оливера, что он такой...

- Какой же я?

- Да, такой изувеченный и так оперирован...

Оливер пристально посмотрел на него и наконец проговорил:

- А, так тебе это известно?

Ого, почему же ему могло быть это неизвестно? Весь город говорит об этом. Марен Сальт слышала об этом вчера у колодца и эта новость, украшенная разными подробностями и добавлениями распространилась дальше. Тут не было ничего печального, наоборот, все находили это смешным, бесконечно смешным. И к тому же Петра, которая сама себе сделала своих детей! Не все женщины сумели бы это, ха-ха!

Маттис, однако, не подчёркивал этого в своём разговоре с Оливером и просто сожалел беднягу, с которым жизнь обошлась так жестоко. Да, это очень печально! Но, может быть, всё это выдумано?

Оливер стоял перед Маттисом с опущенной головой. Он не знал, как ему поступить, сказать ли правду или отрицать? Наконец он решился и просто ответил:

- Нет, это всё правда.

Маттис вдруг почувствовал облегчение, услышав такой ответ, точно исчезло какое-то препятствие, стоявшее у него на дороге. Он сказал Оливеру:

- Да, да, бедняга, какой ты несчастный! А теперь я скажу тебе кое-что. Никто не знает своей судьбы. Подумай только, ребёнок у нас нашёл как-то спички и зажёг опилки в мастерской. Ведь он бы мог сам сгореть!

Он старался утешить Оливера, называл его: "Ах ты, бедняга!", старался развлечь его разговором и наконец сообщил ему, что Абель заказал ему кровать. Он хочет жениться. Удивительно, как быстро вырастает молодёжь! Не успеешь оглянуться, как они уже становятся самостоятельными.

- Я тоже хочу жениться, - вдруг сказал Маттис. - Это уже решено. Марен не хочет отдать мальчика, а я осёл эдакий немного привык к нему. А ведь ребёнок может поджечь опилки и тогда сгорит. Мы это всё знаем. Он всё время вертится около меня, а в воскресенье берёт меня за руку и требует, чтобы я шёл с ним гулять. Удивительный маленький парнишка! Не то чтобы я совсем не мог без него обойтись, но Марен не хочет отдать его.

- Ты, значит, берёшь Марен? - спросил Оливер. выслушав его длинные объяснения.

- А что ж мне делать? Да, я беру Марен.

Когда Маттис наконец сказал это, то как будто какая-то тяжесть свалилась у него с плеч, и женитьба на Марен уже не казалась ему таким ужасным, Самое худшее, что смущало Маттиса, теперь исчезло: кто бы ни был отец ребёнка, во всяком случае, это не был Оливер!

Калека пошёл домой. Разумеется, не нашлось ни одного человека на улице, который не постарался бы скрыться от него, не встречаться с ним. Ведь он был так ужасно изувечен, так обработан, что должен внушать отвращение людям! Неужели он может ждать, что кто-нибудь станет теперь охотно смотреть на него? Всё в нём производит отвратительное впечатление: его жирное тело, его прыжки, когда он идёт по улице. Даже как животное, как четвероногое, он не может считаться законченным созданием! Он не просто калека, но он выпотрошенный калека. А когда-то он был человеком...

Доктор стоял у окна и глазами следил за проходящим Оливером. Он представлял в глазах его проблему, своего рода загадку, и доктор судил о нём по своему. Этот хромой был человеком, но смерч подхватил его, молния ударила в него и он теперь уничтожен. Что не хватает его членам - это может видеть каждый. Он идёт, хромая, безногий, но только часть его тела идёт по улице, - и чего не хватает ему, чтобы быть цельным существом, это узнала прислуга доктора, у колодца. В один прекрасный день он был лишён общего всем людям жизненного содержания. Это было сделано сразу, разрезом ножа, и с этого дня он уже оказался вне человечества, потерял свою сущность и стал нереальным, представляя лишь пустую оболочку, ходячий обман. Несчастье превратило прежнего матроса в ничто. И он опустился вниз. Его гибель была мастерски выполнена. Но зачем пощадила его смерть? С какой целью? Он представляет лишь остаток человека, у него осталась одна нога, он может говорить... А некогда он был человеком!

Но ему всё же оставили столько, что у него хватило мужества и далее влачить свою жизнь. Он прибегал к искусственным приёмам для этого, он лгал, чтобы спасти видимость, выдавал себя мужчиной обманным образом и носил длинные штаны. Чтобы скрыть свой недостаток, он придумал бахвальство и рассказ про бочку с ворванью. Своё приключение он окружил известным достоинством и назвал это судьбой. Ему надо было спасать свою честь обманом, если он хотел не отличаться от других, и этот бедный безумец должен был сам убедить себя и поверить своей сказке. Быть может, в этом он находил утешение. Во всяком случае, ничего другого у него не было. Это была только хитрость, ни что другое, но во всяком случае она не была плохо выполнена.

И вот теперь всё вышло наружу и фокусник разоблачён. Прислуга доктора слышала у колодца удивительные вещи. Петру посетил месяц и она от этого получила своих детей. Ха-ха! Но Оливер был хозяином дома. Двадцать лет он стоял в складе и представлялся мужчиной. Каждый другой, подвергшийся такой операции, стал бы искать одиночества, стал бы искать Бога! Для чего же существуют наказания? А Оливер? О нет, он не сделал этого! Должно быть, это у него закоснелость души.

Докторша принесла от колодца эту сплетню и сообщила её мужу.

- Это забавно, - сказал он. - Неужели люди не могут понять, отчего у него существует недостаток смирения и покорности Господу? Разве Бог не был уничтожен в нём? Разве он мог объявить себя согласным с мероприятиями божественной власти?

Доктор смотрит вслед Оливеру и думает: к чему это привело, что его так изувечили? Но он сделался велик от этого. Он инвалид, конечно, но он ветеран. Всё время он стоял прямо на своей одной ноге, на своей деревяшке, и был в сущности святым столпником. Вот он каков, этот человеческий Промысел!

Оливер вернулся домой. Он не заметил ничего особенного в Петре, хотя она наверное уже знала всё. Но так как её тон и обращение остались прежними, то он приободрился. Он заметил, что голоден и, увидев холодную кашу на столе, принялся есть. Чтобы предупредить всякие упрёки со стороны Петры, он сказал:

- Ну, Маттис и в самом деле хочет жениться.

Но Петра поняла его хитрость и не обратила внимания на его слова.

- Что же это такое? Ты изволил съесть всю кашу? Нечего сказать! - восклицает она.

Оливер молчит. Однако, его новость всё-таки настолько интересна, что Петра не может удержаться и спрашивает:

- Кого же он хочет взять?

Оливер ничего не отвечает.

- Ну, это мне всё равно, - заявляет Петра и снова возвращается к каше. - Блюдо пустое, - говорит она. - Что же мы будем есть на ужин?

- Он хочет взять Марен, - наконец решается сказать Оливер.

Петра не сразу поверила этому, а потом вдруг почувствовала смешную ревность и стала ругать Марен. Старая баба, служанка, имеющая ребёнка!

Для Оливера было счастьем, что он пришёл домой с такой новостью. По крайней мере она отвлекла внимание его жены и его собственные злоключения отошли на задний план. И это было не единственный раз. В течение нескольких недель об его отвратительном недостатке не вспоминали. Всякий раз, когда он опасался, что опять зайдёт речь об его позоре какой-нибудь случай помогал ему выпутаться из затруднения. Прежде всего, это была женитьба Абеля. Это было важное и серьёзное событие, перед которым всё в доме Оливера отступило на задний план.

Абель женился. Но он взял не ту девушку, которой сначала добивался. Это была другая, Ловиза, дочь одного крестьянина, живущая вне города. Она была одних лет с Абелем и хотя они составили очень молодую супружескую пару, но у обоих были здоровые, крепкие руки и они не боялись работы. Конечно, такой беспечный юноша мог попасться хуже. Он удивил своего отца, но на этот раз сделал правильный выбор.

Маленькая Лидия отказалась от его золотого кольца, когда он принёс его ей, и после разговора с ней он убедился, что для него уже больше не оставалось никакой надежды. Но он не хотел показать ей, что окончательно подавлен горем, даже попытался шутить и, уходя, сказал ей:

- Ну, я могу ведь вернуться позднее!

Но он не вернулся. Он пошёл дальше по дороге, чтобы несколько успокоиться, сладить со своим горем. Он шёл всё быстрее и быстрее, почти бежал. По дороге ему встретился крестьянский двор. С ним у него были связаны некоторые детские воспоминания. На дворе стояла девушка и она тоже не была ему совершенно незнакома. Он изредка встречал её в городе. Абель заметил, что она слегка покраснела, увидев его. Он заговорил с нею. Это не было простой случайностью. Он пришёл сюда, потому что его отвергли, и в душе его бушевало негодование. Они поговорили немного в первый раз, во второй раз больше, а в третий между ними уже всё было решено, Абель торопился поскорее пустить в дело своё кольцо.

Абель с самого начала должен был содержать большую семью. Но он не унывал, хотя в первое время и было немного трудно. Он работал усиленно и отец помогал ему. Оливер заменял ему работника в кузнице. К тому же одним ртом стало меньше в семье: голубоглазая сестрёнка Абеля вышла замуж за его товарища, кочегара. Но этот удивительный чудак потихоньку плакал, расставаясь с нею. "3ачем ей было так торопиться!", - говорил он.

Однако, скоро и другая сестра, с карими "фамильными" глазами, покинула его. Она тоже могла бы не торопиться с замужеством, как думал Абель. Но явился Эдуард и взял её. Он пробыл в отсутствии много лет и вернулся уже совершенно взрослым, здоровым, широкоплечим матросом. Эдуард наткнулся на сопротивление у своих родителей и у сестёр, когда объявил, что женится на сестре Абеля. Во-первых, она ещё слишком молода, а во вторых...

- Что вы такое говорите? - сказал он с величайшим изумлением. - Что у неё такая мать и вообще нет отца?

Они объяснили ему всё подробно. Но Эдуард был моряком, был весёлым малым и к тому же был влюблён. Плевать ему на всякие бабьи сплетни! Пусть говорят, что угодно! Важно было только то, что видишь собственными глазами.

Для большей убедительности ему рассказали, что и маленькая Лидия не захотела вступить в эту семью и отказалась от Абеля.

- Ну, это напрасно, - сказал он.

Сделать с ним ничего нельзя было и свадьба состоялась. На ней присутствовали обе семьи, и Абель опять встретился с маленькой Лидией. Она заговорила с ним сама и хотя не спрашивала его прямо, забыл ли он её, но видимо желала получить от него объяснение, почему он не вернулся, как говорил ей. Она имела печальный и кроткий вид и слегка покашливала, хватаясь рукой за грудь. Он должен был видеть, что она стала другая, что она серьёзно относилась к жизни, плакала по ночам и даже харкала кровью. Но, разумеется, она была разодета в пух и прах, несмотря на свой благочестивый вид и глаза, в которых по временам появлялись слёзы. Однако нечего было опасаться за неё и кто посмеялся бы над её влажными от слёз глазами, тот увидел бы, что они немедленно стали сухими и сердитыми. Она умела себя защитить.

Эдуард со своей молодой женой не остались в городе. Они уехали в Америку. Эдуард увидал, что делается в его семье. Дом был полон взрослых дочерей, которые сидели за шитьём и держали себя очень важно. Абель, из-за своей сестрёнки, старался отговорить Эдуарда уезжать в Америку, но тот остался при своём решении.

Все эти браки и разные мелкие события разумеется имели значение только для семьи Оливера. Самому Оливеру жилось теперь лучше. Его уже больше не преследовали. Он обедал каждый день за большим столом Абеля и получал от него, как прежде, карманные деньги. Что ещё было нужно ему? На него не смотрели косо и Петра молчала.

К Оливеру снова вернулось мужество и прежняя устойчивость. Тогда, когда несчастье сразило консула, то этот большой человек сразу свалился и от всего отказался. Когда неожиданный удар был нанесён ночью мировоззрениям почтенного почтмейстера, то он с этой минуты сделался безмолвным и почти идиотом. Старый честный кузнец не мог выносить зла, не мог вынести мысли, что на него пало подозрение, будто у него есть сын, всё тело которого было разрисовано неприличной японской татуировкой. Он стал после этого как ребёнок, плакал, судорожно кривил губы, благодарил Господа за доброе и за злое и ждал смерти. Оливер был очевидно создан из более стойкого материала, как человек, и потому выносил жизнь. Кто мог бы опуститься ниже его? Но достаточно было какой-нибудь небольшой удачи, удавшегося воровства или мошеннической уловки, и он опять был доволен. Он ездил по свету, он видал пальмы, но что же это дало ему?

Дни проходили. Уличные мальчишки больше не кричали ему вслед, и только Олаус не оставлял его в покое и спрашивал его в присутствии других людей о докторском свидетельстве. Оливер пошёл домой, сжег это свидетельство и проклял его. Он старался избегать, насколько мог, своего мучителя и даже принёс ему табаку, чтобы задобрить его. Но Олаус не отставал от него и в особенности было неприятно Оливеру, когда он стал приставать к нему со своими назойливыми вопросами как раз при Иёргене, который подошёл к нему. Ведь Оливер раньше бахвалился перед ним и к тому же он теперь породнился с Иёргеном? Будь у Олауса сколько-нибудь такта и деликатности, то он не стал бы делать это! Но он спросил Оливера, зачем он собственно носит платье? Не всё ли равно было бы, если бы он ходил по улице нагишом?

Оливер был взбешён, и хотя Иёрген уговаривал его не обращать внимания на Олауса, но Оливер не мог успокоиться и, оставив Иёргена одного, быстро заковылял, свернув на главную улицу.

Какое счастье, что это была суббота! Оливер был в своём лучшем платье и потому решил развлечься, позабыть приставания Олауса. Он остановился перед витриной башмачника и стал рассматривать дамские ботинки, громко высказывая своё мнение, как распутный человек, и заговаривая с прохожими. Но какой-то юноша бросил ему в лицо обидное прозвище и поднялся хохот. В этот момент с ним опять заговорил Иёрген, который подошёл к нему, и это охладило несколько ярость Оливера. В своём отчаянии он всё же громко воскликнул:

- Теперь я пойду в танцевальный зал!

Он купил душистую воду и облил себя ею, так что от него уже издали несло духами, затем купил разные сладости и мелкоистолченый тальк. Видимо он решил забыться во что бы то ни стало, вернуться к прошлому, к прежним любовным историям, похищениям девушек. Кто знает, быть может, он черпал своё мужество в своей полной безнадёжности? Жизнь его была так жалка, почти до смешного. Он был бледен и покрыт потом, но, вынув карманное зеркальце, стал прихорашиваться.

Когда он вошёл в залу, то все глаза обратились на него. Раздались возгласы: "А, Оливер! Ха-ха! "... Оливер сел на скамейку и заговорил с соседями.

Он рассказывал о том, как он отплясывал раньше в Гамбурге, в Нью-Йорке, с женщинами всех рас и цветов и имел с ними любовные связи. Он кружился в вальсе с малайками, китаянками, индианками и негритянками, а самую прелестную из всех индианку он даже расцеловал!

Бледный и потный, Оливер напрягал свои силы, чтобы казаться весёлым. Ему поддакивали, но при этом говорили, что теперь ему ни о чём подобном думать нельзя. И он отвечал, почему же нет? Такая пламенная натура, как у него, не может погаснуть, не может перестать чувствовать! Он угощал сладостями молодёжь, слушавшую его рассуждения о том, как надо танцевать. Он бы хотел показать им это и, вынув мешочек с тальком, предложил посыпать пол, чтобы ноги легче скользили.

Это было сделано и действительно танцевать стало легче. "Ты понимаешь своё дело", - сказали ему и снисходительно разговаривали с ним. Но это маленькое, внимание, оказанное ему, тотчас же заставило его возгордиться.

- Посмотрите на эту девушку! - сказал он. - Какая у неё грудь! Подите и скажите ей, что я хочу с нею поговорить!

Девушка пришла и он угостил её конфетками. За нею пришла другая и затем приходили многие. Он угощал их и болтал, весь бледный и потный, о том, до какой степени они привлекают и возбуждают его.

- Тебя! - сказали они, взвизгивая от хохота.

- Да, да, - уверял он. - Вы чрезвычайно привлекаете меня.

Что за беда, что он хромой! Он не хуже других. Видели бы они, как ухаживала за ним больничная сиделка в Италии! Она непременно хотела выйти за него замуж. Он просто не знал, куда деваться от её поцелуев и ласк...

Танцы продолжались. Оливер отстукивал такт ногой и костылем. Ему сказали, чтобы он был потише, и некоторые из молодых парней стали сердиться, потому что он отвлекал молодых девушек своей фривольной болтовней и своими угощениями. Но ничто не помогало. Он чувствовал себя в праздничном настроении, он был любимцем девушек, и если их спросят, то они, конечно, не станут отрицать этого!

Ах! Одна пара поскользнулась и упала. Раздались крики, визг. На неё повалилась другая. Произошла суматоха. Что это такое? Тальк! Откуда он взялся? В платьях, выпачканных в пыли и тальке, танцующие бросились к Оливеру и стали поносить его. Напрасно Оливер старался возразить им, что он сам много раз танцевал на полу, посыпанном тальком. Они не слушали его, требовали, чтобы он заплатил за испорченные платья, и ругали идиотом и свиньёй. Тут Оливер, с видом собственного достоинства, объявил им, кто он такой, что он в течение многих лет был заведующим складом консула Ионсен, и они должны стыдиться обращаться так с человеком, занимавшим такое положение...

Тут поднялись неистовые крики. Какие только прозвища не посыпались на него! Ему ставили на вид, что он из себя представляет, какой остаток человека! Он пустая оболочка колбасы, кладеный баран! И ещё выдумал обливать себя духами! Вон его! Вон!

Разумеется, это приключение стало известно в городе, и женщины у колодца с негодованием говорили о нём. Они не могли понять, отчего этот погибший человек не обратится лучше на путь благочестия, не ходит в церковь? Для чего же и существуют церкви! Но, как это ни странно, а Петра на этот раз оставила Оливера в покое, хотя она отпрянула назад, когда он вошёл в комнату: до такой степени от него несло духами. Однако, дело не дошло до ссоры, судьба пришла к нему на помощь. От филолога Франка пришло известие, что он назначен временным директором высшей школы в городе.

И никто, в эту минуту не назвал Оливера бездетным человеком. Правда, его дети были его собственным изобретением, выдумкой, но они были у него, и он был тесно связан с ними в детстве и когда они подрастали. Между собой и другими они называли его отцом. И теперь Франк, учёный и важный, возвращался в свой родной город. Петра и бабушка жалели, что он не сделался пастором, но Оливер с достоинством проговорил:

- Это сын!

XXXII

В разных местах города и на верфи развевались флаги, это было сделано в честь Шельдрупа Ионсена и фрёкен Ольсен, ездивших венчаться в Христианию. Теперь ждали их возвращения и все жители высыпали на набережную. Почтовый пароход уже показался, когда ещё поднялся один флаг, на бриге консула Гейльберга, грузившем бочки с ворванью в углу набережной.

Из консулов отсутствовал только Давидсен, хитрый мелкий торговец, всегда державшийся поодаль от большого общества. Доктора тоже не было, но был тут молодой директор школы Франк. Он недавно женился на Констанце Генриксен, но жены его тут не было с ним, Франк держал себя с большим достоинством, сознавая свою филологическую учёность, возвышающую его над всем остальным городом. Он стоял несколько поодаль, возле целой горы бочек с ворванью, которые грузились. Конечно, он остерегался подходить к ним слишком близко, так как на нём был новый сюртук, в котором он венчался. Но он боялся сквозного ветра и потому прятался за бочками. Его отец стоял на другом конце пристани. Он не старался приблизиться к сыну. Он уже научился держать себя.

Оливер находился опять в хороших условиях. Он не занимал должности в складе, но он целый день находился в кузнице, у Абеля. "Мой сын - кузнечный мастер!" - говорит он. "Мой сын - директор школы!" - тоже говорит он. Его сыновья служат для него опорой, и он наслаждается тем уважением, которым они пользуются в городе. Ему живётся теперь хорошо и он доволен, что судьба оставляет его в покое. Само собою разумеется, что мальчики не могут осыпать на улице ругательствами отца своего директора. Понятно также, что Оливер больше не показывается в танцевальном зале и не вызывает там скандала. Он может бояться единственно только одного Олауса, да и тот, как будто, прекратил враждебные действия. Но среди всех этих скучных, обыкновенных людей, являющихся величинами маленького городка и разгуливающих в крахмальном бельё, Оливер всё же представлял нечто особенное. Он был жертвой роковых сил жизни. Да, он был изжёван ими и выплюнут на берег, но в нём всё же оставался неискоренимый жизненный инстинкт. На него не действовали призывы к благочестию, женщины у колодца не могли обратить его на этот путь. Конечно, жизнь, судьба и Бог - это в высшей степени сложные, возвышенные вопросы, но они разрешаются людьми, которые читают и пишут. Если Оливер станет задумываться об этом, то у него голова пойдёт кругом. Что он доволен своей судьбой теперь, это было видно по его лицу, по тому, как он стоит и ходит. И люди снова почувствовали к нему внезапное уважение. Он - отец директора школы, говорят они.

Почтовый пароход подошёл к пристани. Новобрачные стояли у борта, окружённые членами своей семьи. Перемены ни в ком не заметно. Фиа нарядная, в красном, держит в руках маленькую, белоснежную собачонку, с длинной, шелковистой, курчавой шерстью и голубым бантиком на шее. Она такая же неприступная и спокойная, как была, и вероятно у неё только одно желание: ещё долго иметь возможность заниматься своим искусством и иллюстрировать индейские сказки. Так как она хорошо воспитана и не вредит никому, то вероятно желание её будет исполнено.

Мать Фии уже не имеет такого удручённого, подавленного заботами вида, как раньше. Цвет лица у неё по-прежнему жёлтый, но она снова носит большую шляпу. Ходит слух, что гибель парохода "Фиа" и банкротство были только вымыслом. Госпожа Ионсен в течение трёх недель оставалась в уверенности, что она бедна, но затем она вдруг стала опять также богата, как была раньше. Толстая и внушительная, стоит она теперь рядом с дочерью у борта. Ведь благодаря её приданому Ионсен стал крупным человеком в городе, и теперь она как будто хотела сказать всем своим видом, что, хотя они и породнились с Ольсенами, но всё же между ними не существует близости. Её муж тогда потерял голову и продал виллу этой семье. Но зачем этим людям вилла? Они только раз побывали там и то не поехали туда на лошадях, а пошли пешком. Очевидно, этой прогулки им было вполне достаточно, потому что они подарили эту виллу новобрачным. Зачем таким людям вилла, когда они не знают, что с ней делать?

Вот идёт Ионсен, двойной консул, единственный из всего общества носящий цилиндр на голове. Чёрт возьми! Он опять стал таким же большим человеком, как был. У него теперь много отделений. Его оценивают в миллион, а может быть и больше. В Христиании он всё время носил на груди орден. Правда ли, что вся история с пароходом "Фиа" была только выдумкой? Но с какой же целью? Во всяком случае к консулу вернулось его прежнее значение в городе, он больше не нуждался в отдыхе, и к его голосу прислушиваются. Он стоит на пароходе и смотрит так же уверенно и беззаботно, как и раньше. Судя по виду, он мог бы перенести ещё три или четыре банкротства и снова выплыть. Должно быть, он надел узду на своего смелого сына и поставил его в известные границы. И в обращении с ним служащих сразу произошла перемена. Снова смотрят на него снизу вверх и ему оказывается преимущественное внимание. В сущности, ведь он отец, а Шельдруп только сын!

Является Олаус, как всегда пьяный, пожалуй даже больше, чем всегда. По обыкновению он говорил громко, высказывал своё мнение не стесняясь. Как будто не замечая на палубе Шельдрупа Ионсена, он громко крикнул кучеру, дожидавшемуся у пристани:

- Ага, ты повезёшь Шельдрупа на виллу? Хороший парень, нечего сказать! Спроси-ка его, как было дело со страховкой парохода "Фиа"? Вы слышали? Шельдруп, этот ловкач, сам застраховал пароход, а деньги запрятал к себе в карман!

Все люди на пристани слыхали это. Олаус, впрочем, передал только распространённый слух, ничего не преувеличивая. И ничего тут не было невероятного: Шельдруп был способен это сделать. Этим также можно было объяснить, почему Шельдруп, вернувшись домой, уселся на стул своего отца в конторе и стал выдавать вексель за векселем кредиторам. И затем понятно, почему консул снова завладел своим прежним местом, как только узнал всё, и снова воспламенился и обнаружил стремление к деятельности. Говорят, он поколотил своего современного сына и снова взял в свои руки руководство делами, так как находил это нужным. Ничто так не возбуждает энергию человека, как победа.

Новобрачные и всё пароходное общество сошли на берег. Начали выгружать пароход, и Олаус снова выступил вперёд. Он увидал Франка, учёного филолога, худого и молчаливого, и крикнул ему:

- Смотри, не выпачкай бочек с ворванью!

Кругом засмеялись. Успех поощрил Олауса и он продолжал:

- Ты тут стоишь в моей квартире, разве ты этого не знаешь? Да, да, тут в уголку лежит ночью Олаус под брезентом. Если ты придёшь сюда вечером, то я уделю тебе местечко.

Франк, чтобы показать своё равнодушие, заложил руки за спину и медленно пошёл прочь с пристани. Он говорил только, чтобы поучать, но поучать на пристани он, конечно, не станет!

Но Олаус не оставил его в покое:

- Да, ты можешь поверить, что я питаю к тебе уважение! - сказал он, но, увидав Оливера, крикнул ему, что там идёт его сын, сын Петры и месяца. Оливер, услышав это, остановился и потупил глаза. Но Олаус стал хвалить Петру. Он знал её ещё совсем маленькой девочкой. Она всегда была хорошенькая, говорил он, и жалко, что её постигло такое несчастье. Она вышла замуж за Оливера и стала на вечное время вдовой. Ах, Боже ты мой, Оливер! Разве можно было с тобой дело иметь? Такой жалкий бедняк, как ты! Я жалею тебя. Но ты ни к чему больше не годен, как только сидеть, как женщина, и вдевать нитку в иголку. А Петра...

Но тут Олаус увидел доктора и тотчас же течение его мыслей приняло другое направление. Его пьяная речь не пощадила никого.

- Петра, - сказал он, - она ведь не поступала, как докторша, которая не хотела иметь детей. Напротив, Петра, не имея возможности получить детей дома, пошла в город и достала их там. И это так должно быть, чтобы ни говорили об этом в церкви. Разве можно допустить, чтобы женщины не имели детей? Ведь это будет чёрт знает что!

Они тогда будут делать так, как докторша, и уничтожат их слезами и жалобами! Не так ли, доктор? Не должен ли был ты вытирать её слёзы тряпкой на полу? А ты отворачиваешься, не хочешь слушать! Но я всё-таки скажу тебе. Женщины, которые не дают своей жизни и крови, должны сами себя закопать в землю!

Разглагольствования Олауса были прерваны приказанием убрать мостки. Пароход отошёл от пристани.

Это было последнее выступление Олауса, и в следующую же ночь он умолк навсегда. Бочки с ворванью свалились на брезент, под которым он лежал, и раздавили ему грудь, Да, это был печальный конец. Может быть, он и не мог ожидать ничего лучшего и многое можно было сказать против него, но ведь и его сразила судьба, и он был раздавлен ею без жалости. Люди на бриге слышали ночью грохот, но потом всё стихло и они продолжали спать. Только утром, на рассвете, нашли его. Он лежал несколько более плоский и только около носа и рта виднелись пятна крови. Он казался спящим, но на лице его не было видно ни следа насмешки и злобы.

Жизнь текла по-прежнему. Быть может, бедняга почтмейстер был прав, когда говорил, что жизнь, за пределами видимого мира, управляется великим и справедливым мозгом. И многие в городе склонялись постепенно к этой вере. Как объяснить иначе, что всё опять пришло в порядок? Были и другие радостные события в городе, но самым большим счастьем было то, что верфь опять возобновила свою деятельность. Каспар опять имел работу, а также и другие рабочие. Генриксен сам не был богат, но ему оказана была богатая поддержка и ещё раз подтвердилось, что консул снова сел на своё место и стал руководить делами.

В кузнице идёт работа по-прежнему. Старый кузнец Карлсен приходит иногда навестить Абеля. Он остался таким, как был, скромным и тихим, и благодарит Бога за каждый прожитый день. Он зашёл как-то и стал искать что-то в кузнице. Это был маленький ящик, в котором лежали тоже разные маленькие мешочки.

- Что это такое? - спросил Абель. - Не надо ли это сжечь в горне?

Ящик давно стоял там в углу, но он его не трогал.

- Это просто несколько маленьких мешочков, - сказал Карлсен. - Там вещички, которые дети вырезывали для себя. Да, одно время они много этим занимались. Конечно, это были просто кусочки дерева, но одни из них изображали лодки, другие быков, а некоторые даже людей. Мы собирали для них эти кусочки, они так дорожили ими. И у каждого был свой мешочек. Как они остались тут лежать, это просто невероятно! Я возьму их с собой теперь и конечно выброшу их в печь.

Абель предложил ему отнести их, но старик отказался и взял свои сокровища с собой.

В кузницу пришёл человек и сделал новый заказ. Абель работал, обливаясь потом. Оп обратился к отцу, прося его помочь. Тон его был самый дружеский и в нём не было слышно никакого приказания. Оливер был доволен. Он не чувствовал себя лишним, потому что помогает сыну. Так проходит день в работе и разговорах между отцом и сыном. Днём заходила голубоглазая сестрёнка и Абель смеялся и подшучивал над нею. Ему было грустно, когда она ушла.

Вечером Оливер уехал на рыбную ловлю. Абель раньше вступил с ним в соглашение и купил у него улов, сказав, чтобы он повесил рыбу на кухонную дверь городского инженера. Но когда Оливер вернулся с рыбой и, связав её, понёс в город, то Абель тотчас же догадался, куда он пошёл. Кровь ведь гуще воды. Оливер понёс её прямо к директору школы. Он начисто вытер свои сапоги и тогда постучал в дверь кухни.

В кухне была служанка, и жена Франка, Констанца, тоже вышла к нему. Она стала толстая, потому что находилась в ожидании. Оливер теперь знает, как надо вести себя. Он снял шляпу и подал свою рыбу. Констанца не была высокомерна. Она лично поблагодарила его, но не предложила ему стула.

- Жаль, что мы не получили рыбу к обеду, - сказала она только, чтобы сказать что-нибудь. Но Оливер тотчас же поспешил её уверить, что в следующий раз он постарается принести рыбу раньше.

- Нет, нет, - поспешила она ответить. - Не надо больше приносить нам рыбу. Я не хочу и знаю, что мой муж этого не хочет. Ты хромой и ещё другое, к тому же! Не надо, говорю тебе.

Но Оливер, не понимая, разводил руками, стараясь доказать, что он не слаб и не разбит параличом. Молодой женщине ничего больше не оставалось, как уйти из кухни под каким-нибудь предлогом. Она так и сделала и он остался со служанкой. Оливер узнал в ней полногрудую девушку из танцевального зала, которую тогда угощал конфетками. Но, разумеется, он не напомнил ей об этом весёлом вечере.

Девушка была неразговорчива. Оливер похвалил её кухню, а потом спросил, дома ли директор?

- О, да! - отвечала она.

- Что же он делает? Занимается?

- Я не знаю, - сказала она и занялась своей работой.

Оливер подождал ещё несколько минут, но так как Констанца не выходила больше, то он попрощался и ушёл.

Неприятного не было тут ничего, он рад был, что отдал рыбу и больше не хотел думать об этом. Он находил теперь, что жизнь вовсе не так уж плоха и он не хотел бы умереть. В самом деле, не всем людям было так хорошо, как ему. У него есть крыша над головой, есть кусок хлеба и две кроны в кармане, есть жена и дети, и какие дети! Он представляет вечное, неразрушимое, человеческое начало...

Оливер шёл, хромая, домой и был спокоен. Правда, он немного попорчен, он представляет нечто недоконченное. Но есть ли что-нибудь законченное здесь? Он является, так сказать, прообразом жизни в городе. Она в нём воплощается, она медленно, но неустанно ползает. Начиная своё движение утром, кончает его вечером, когда люди ложатся спать, а некоторые из них ложатся под смолёным покрывалом...

Происходят мелкие и крупные события. Выпадает зуб из челюсти, выпадает человек из ряда, на землю падает воробей...

Кнут Гамсун - Женщины у колодца (Konerne ved Vandposten). 6 часть., читать текст

См. также Кнут Гамсун (Knut Hamsun) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Завоеватель
Перевод Б. З. I. Компания молодых людей гребла к острову. Один из них ...

Загадки и тайны (Mysterier). 1 часть.
Перевод А. Соколовой. I. В середине прошедшего лета один маленький поб...