Кнут Гамсун
«А жизнь идёт...(Men livet lever). 5 часть.»

"А жизнь идёт...(Men livet lever). 5 часть."

Хольм получил квитанцию и ушёл.

Он направился в "Сегельфосские известия" и поговорил с редактором Давидсеном об афишах, - красивые афиши для расклейки на домах и столбах, штук пятнадцать-двадцать; текст следующий: "Вечер развлечений, место, время. Билеты и программы продаются при входе".

Они поговорил об участниках вечера, об артистах и о заметке редактора, которую он поместит завтра в газете. Всё обсудили заранее: лаборант придёт за афишами, как только они подсохнут, чтобы расклеить их по городу, он разыщет также и гармониста; чтобы не печатать отдельных билетов можно воспользоваться обычным штампом кино. Программу Хольм составит потом, в течение недели, вместе с Вендтом из гостиницы.

- Сколько я вам должен? - спросил Хольм.

- Ничего. Это же благотворительность! - сказал Давидсен.

Хольм вытащил целую пачку денег, чтобы показать свою обеспеченность, и повторил:

- Сколько?

- Если уж вы хотите непременно дать мне что-нибудь, - сказал с неохотой Давидсен, - то пусть это будет две-три кроны.

- Этого не хватит на бумагу, - сказал Хольм и вынул десять крон.

Давидсен ощупал все карманы:

- Я не могу дать вам сдачи: у меня совсем нет мелочи.

Хольм, делая большие шаги, поспешил в Рутен, к Гине и Карелу.

XX

И действительно, если Гордон Тидеман был силён в чем-нибудь, так это в счёте.

На другой же день он получил свой контокоррент и имел полное основание торжествовать: его сальдо снизилось больше, чем на половину, гораздо больше, чем на половину, - до двадцати четырех тысяч, и при этом вместе с открытым ему кассой кредитом в десять тысяч. Громадный долг его отца в шестьдесят тысяч таким образом снизился до двенадцати тысяч плюс две тысячи процентов.

Было приложено также своего рода объяснение: что бессмысленная ошибка в счёте произошла от неправильно списываемых в течение многих лет переносов в счёте господина Теодора Иёнсеном. "С почтением Сегельфосская сберегательная касса. П. К. Петерсен".

- Гм! - произнёс зловещим тоном Гордон Тидеман. - Ему придётся отказаться и от двенадцати тысяч с их процентами. Или он вздумал шутить со мной? Я покажу этому... этому...

"Голове-трубой", - хотел он, вероятно, сказать, но джентльмен даже наедине с собою, в своей собственной конторе, не назовёт человека "Голова-трубой". Он этого не должен делать.

- Я подумаю, не донести ли мне на него, - сказал он. Это было уже гораздо приличнее.

Он отправил посыльного с письмом к прежнему директору банка: "Когда-нибудь, когда вы будете в нашем конце города, я очень просил бы вас зайти поговорить со мною!"

Бывший директор пришёл тотчас же. Он был уроженцем соседней деревни, по фамилии Иёнсен, учитель на пенсии, хорошо известный в каждом уголке области, теперь уже старый, но всё ещё член правления банка. Консул попросил извинения, что побеспокоил его, и рассказал ему о своём недоразумении с банком.

Иёнсен покачал головой и заметил, что у нотариуса недоразумения выходят со всеми. На последнем собрании правления он во что бы то ни стало хотел пустить с аукциона двор Карела из Рутена.

- Карел из Рутена и в моих книгах упоминается с очень давних пор, но что из того?

- Да, нотариус никого не пожалеет. Для этого он слишком жаден.

- Но меня пусть он оставит в покое! - сказал консул. - А вас, Иёнсен, я вот о чем хотел просить: не можете ли вы сказать мне наверное, был ли мой отец после своей смерти должен хоть что-нибудь Сегельфосскому банку?

- Ничего, - абсолютно ничего, - сказал Иёнсен и даже засмеялся при такой мысли. - Нет, он был не таковский, чтобы иметь долги, он был для этого слишком богат и помогал тем, кто нуждался.

- Каким же образом нотариус Петерсен может приписывать ему долг в шестьдесят тысяч? Потом он спускает его до двенадцати тысяч. Да и вообще, как это он ухитрился сделать его должником?

Иёнсен опять покачал седой головой и сказал:

- Этого я не понимаю. Вот разве нашёл какую-нибудь ошибку в переносах из моего времени. Этого я не могу отрицать, не поглядев книги. Но во всяком случае отец ваш, когда умер, ничего не был должен банку. Вообще банку он никогда ничего не должал, наоборот, он нередко мог кое-что получить оттуда. Всё это я могу повторить под присягой.

- Благодарю вас. Это меня радует. - Консул взял с конторки небольшую книжку и сказал: - Это вот старинная чековая книжка моего отца. Здесь есть два пункта, относительно которых мне хотелось бы получить от вас разъяснение. Как это ни странно, но в двух местах запись сделана рукою моего отца, а не кассира.

Иёнсен засмеялся, как бы желая извинить покойного:

- Ну да, это, конечно, маленькая неправильность, но мы относились к этому не так формально. Это случалось, когда человек вносил в банк деньги, а книжку оставлял дома, - тогда он и записывал сумму позднее сам. Мы так хорошо все знали друг друга и никого не обманывали, мы относились друг к другу с доверием. Ну, конечно, в теперешнее время это невозможно. Покажите мне эти записи.

- Вот тут вписано семь тысяч "под расписку", а тут, немного подальше, ещё четыре с половиной "под расписку".

- Отлично, - сказал Иёнсен, всё это я могу объяснить вам.

- Можете?

- Ну да, всё это совершенно правильно. Эти деньги он передал мне, я вписал их в его счёт и карандашом отметил "под расписку".

- Так это, значит, делалось не в самом банке?

- Нет, это было в усадьбе, в Сегельфосской усадьбе на заседании правления!

- Вот оно что! - консул облегчённо вздохнул. - Теперь понятно, почему он вписывал в чековую книжку сам, в своей конторе.

Иёнсен: - Всё совершенно правильно и верно. Я отлично помню эти оба раза, - это произошло, когда улов был особенно велик и он заработал кучу денег. Мы оба были в правлении, - ну да, он был председателем, а я только членом; но так как я служил в банке и был учителем, то он немного держался за меня, питал ко мне доверие. "Возьми эти деньги и внеси их вместо меня, чтобы мне не думать об этом". Когда я хотел дать ему расписку, он сказал, что не нужно, но я оба раза дал ему расписку на клочке бумаги, потому что суммы были порядочные. А обычно, если суммы были маленькие, я не писал расписки. Люди давали мне деньги возле церкви или в иных местах, это бывали проценты или взносы на погашение займа в банке, и тогда я помечал карандашом, - устная расписка. Так делали мы в прежние времена, и я никогда не слыхал никаких жалоб; наоборот, люди из окрестных деревень благодарили меня за это.

Консул: - Но я не понимаю, почему же мой отец сам не ходил в банк с деньгами? Ведь он жил здесь, и ему нужно было сделать только несколько шагов.

- Да, - отвечал, несколько смутясь, Иёнсен, - простите меня за то, что я скажу, но отец ваш был порою такой странный, он был иногда, пожалуй, слишком важный, сказал бы я. Вероятно, ему хотелось показать всему правлению, какими средствами и деньгами он ворочает, вместо того чтобы незаметно отнести их в банк. Простите меня, но не я один был такого мнения.

- Это очень хорошее объяснение, - сказал Гордон Тидеман, - и я сердечно благодарен вам за ваше внимание. Не знаю, понадобится ли, но на всякий случай я позволю себе рассчитывать на вас в качестве свидетеля.

Иёнсен ответил:

- Когда угодно! Я не подведу!

Консул отправил к нотариусу посыльного со следующим письмом:

"И вчера и сегодня я надеялся увидеть господина директора банка у себя в конторе. Мои дальнейшие шаги будут зависеть от вашего объяснения и извинения. С почтением..."

В течение часа директор банка никак не проявил себя. Затем он позвонил по телефону: не получен разве контокоррент? Не достаточно ли того объяснения, что старые ошибки были сделаны ещё его предшественником? Что ещё нужно объяснить? Его можно застать в банке до двух часов.

"Вот как, его можно застать!" - Больше консул не сказал ни слова. Он повесил трубку.

Мало было вероятия для того, чтобы любезный Петерсен не пришёл, и консул решил подготовиться к встрече именно с таким расчётом. Он не намеревался предложить ему стул, отнюдь нет, он сам слезет со своего высокого табурета и будет стоять. А что, если человек этот все-таки возьмёт да и сядет сам? Он способен на это, способен извиняться, сидя на стуле.

В конторе, ещё со времени его отца, стояло три некрашеных стула, он может приказать вынести их и принудить человека стоять. Но контора и без того была достаточно пуста и бедно обставлена: тут были только конторка, несгораемый шкаф, пресс; консулу не хотелось умалять достоинство своей конторы и британского консульства. Но немного погодя его осенила блестящая мысль, он нашёл отличный выход: он велит одному из приказчиков выкрасить стулья и сделает их непригодными для сидения. В то же время это несколько украсит контору.

Он тотчас отдал соответствующее распоряжение. Какая краска? Зелёная, тёмно-зелёная в соответствии со всем остальным в комнате. Времени было достаточно: до двух часов оставалось ещё четыре часа.

В два часа он поехал домой обедать.

Когда он в четыре вернулся обратно, нотариус поджидал его, и ходил взад и вперёд перед домом. Они вошли в контору, - нотариус, вежливо пропущенный вперёд. Он потянул носом и спросил:

- Вы красили?

- Да, стулья, - коротко ответил консул.

Ссора началась очень скоро.

- Итак, вы не расположены к извиненьям? - спросил консул.

- Если вы ребёнок, - хихикая произнёс нотариус, - то я почтительно прошу вас извинить старинные описки.

- Но не ваше собственное поведение в этом деле?

- Но ведь оно же было продиктовано тем, что ему предшествовало.

- Так, например, вашей ревизией?

Нотариус пожал плечами:

- Я был введён в заблуждение.

- Вы также не хотите извиниться за ваши новые ошибки в контокорренте.

- Какие ошибки?

- Двенадцать тысяч долга помимо процентов, которые вы приписываете моему отцу.

- Эта сумма имеется по книгам банка! Нет, я не могу извиняться за то, что ваш отец имел долги.

- Предыдущий директор может присягнуть, что мой отец никогда не был должен банку.

- Иёнсен? Бедняга! - сказал нотариус. - Я больше верю самому себе, чем ему.

- Но здесь ведь всё зависит от того, что другие думают о вас и об нёе

- Кто другие? Вы?

- Да. А возможно, и суд.

- Опять суд? - сказал нотариус. - Я не желаю больше слышать всю эту ерунду.

- Но человек вроде вас не может не считаться с присягой бывшего директора Иёнсена.

- А вы знаете, - спросил нотариус, - почему этот самый Иёнсен потерял своё место?

- А разве не вы столкнули его с этого места?

- Совершенно верно. После того, как мы все нашли его совершенно непригодным.

- А вы сами, - не кажется ли вам, что вы тоже непригодны?

- Да, кое к чему и непригоден. Например, я не могу, как ребёнок, требовать извинения за ошибки, которые тотчас исправляют. Но зато я отлично могу и с юридической и с моральной точки зрения находить ошибки в счетах вашего отца. Так, в его чековой книжке вы сами найдёте две записи, сделанные им, на которые нет расписок банка.

- Одна запись в семь с половиной тысяч, а другая в четыре с половиной?

- Да.

- Эти записи будут подтверждены расписками и присягой директора банка Иёнсена.

- Расписками? Покажите мне их! - говорит нотариус и протягивает руку. Они не были приложены к расчётной книжке.

Консул: - Даже если б в данную минуту эти расписки и были в моих руках, я бы не рискнул передать их вам.

- Вам придётся это сделать, вы убедитесь в этом сами! Что за ведение книг! Частное лицо, первый попавшийся торговец, и позволяет себе вести расчёты с банком! Может быть, он страдал манией величия?

- Этого я не думаю.

- А я кое-что слышал об этом. Я его не знал, да и вы, вероятно, его не знали. Многое приходится слышать... Может быть, он даже не был вашим отцом.

Джентльмен не должен хватать за горло нотариуса, но джентльмен может себе позволить побледнеть, как полотно, открыть дверь и держать её открытой, пока нотариус не выйдет.

Джентльмен может вообще держать себя совершенно безупречно, на то он и джентльмен.

Но в данном случае?

Джентльмен может ударить или застрелить, задушить своими собственными руками и всё же остаться джентльменом.

Но в данном случае?

Консул и пальцем не шевельнул. Он был для этого слишком половинчатой натурой, продуктом смешения двух рас, и притом смешения первичного, которое не что иное, как две равных половины. Но консул сделал нечто, что в данном случае спасло его самого, родителей и положение; он стоял как ни в чем не бывало и смотрел своему противнику прямо в лицо.

Его задумчивый вид говорил при этом, что он старается понять, что хотел сказать его противник. То, что он сказал, было крайне банально: ведь, пожалуй, каждому можно сказать, что он не знает, кто его отец. На что именно намекал этот болтун нотариус? И с какой целью? Под конец, верно, консул не мог больше думать об этом, он опустил глаза и стал равнодушно перебирать какие-то бумажки на конторке.

Нотариус Петерсен растерялся. Он увидал вдруг доселе ему незнакомое самообладание, совершенно непонятную рассудительность, вовсе не похожую на удар боксом или ругательство. Что ему оставалось делать? Он стал говорить, стал вилять, чтобы совсем не пропасть. Чёрт знает в какую глупую историю влип он из-за ошибок другого! Ему пришлось рыться в пыльных старых книгах, это было его обязанностью; он служащий банка и должен соблюдать интересы своего учреждения. А что он имеет за это?

Он зашагал взад и вперёд по конторе, - что уже само по себе было невежливо с его стороны, - остановился, поглядел на карту, висевшую на стене, подошёл к стульям, все их перетрогал один за другим, словно желая испробовать, нельзя ли сесть хотя бы на один из них. Потом вытер пальцы о штаны.

- Я жалею, что не захватил с собой стула, - огорчённо заметил он.

Консул, казалось, с головой ушёл в работу и ничего не ответил на это.

Нотариус раздражённо спросил:

- Неужели вы хоть одну минуту воображали себе, что я действовал в своих интересах?

- Это я ещё не обдумал, - ответил консул.

- Что я лично буду иметь от этого выгоду?

Ответа не последовало.

Оба молчали.

- Впрочем, чёрт с вами, думайте, что вам угодно! Донесите на меня, если вы так ребячливы. Это ни к чему не приведёт. Банк расписок вашему отцу не давал, а присяга престарелого Иёнсена не может заменить собой расписок. Я надеюсь, вы меня поняли.

Вероятно, он был вне себя, вероятно, он потерял равновесие. В то же время он обнаружил твёрдость и настойчивость, доказал, что он действовал не наобум, он по-своему считал себя правым. Его жадность была хорошо известна, обуреваемый страстью к приобретению, он не мог отказаться хотя бы от малейшей замеченной им выгоды, - будь то почтовые расходы или плата за выписку в несколько строк. Шли ли эти мелкие доходы исключительно в пользу банка, или он серьёзно рассчитывал, что начнёт обирать многочисленных должников консула в свою пользу? Он не мог избежать подозрения. Взять хотя бы эти квитанции, о которых он говорил. Может быть, он надеется, что после стольких лет они затерялись? Но чего же он достигал в таком случае? Ничего.

Гордон Тидеман поговорил со своей матерью, - по отношению к ней он всё ещё оставался маленьким. Она категорически отсоветовала ему подавать жалобу на нотариуса и привела, тот довод, что "ведь Петерсен того не стоит".

- Ступай лучше и поговори с окружным судьёй.

Но сын был определённо против таких разговоров: ему казалось неприличным искать чьей бы то ни было поддержки, а тем более поддержки человека, который был гостем в его доме.

- Но ведь окружной судья - председатель правления банка! - сказала она.

- Тем хуже, - отвечал сын.

Ну и чудак этот Гордон!

Он никак не мог простить себе, что вовремя не заверил старую расчётную книжку.

- Предположим, что старого Иёнсена не было бы в живых, - сказал он.

- Но ведь он же жив, - смеясь ответила мать.

- Но предположим! У меня бы не было его присяги, а расписки неизвестно где. Мне бы следовало управлять банком. Я не стал бы так говорить, если б я не учился торговому делу: в таких вещах я знаю буквально всё. Я обыскал всю контору, перевернул вверх дном все ящики и вывернул наизнанку все конверты из серой бумаги, в которые отец мой прятал всякие бумажки. И нигде не мог найти эти мерзкие расписки.

Мать: - А может быть, они где-нибудь здесь, в доме?

- А я почему знаю! Впрочем, написаны-то они были здесь, на собрании членов правления.

- Я поищу, - сказала она.

Гордон Тидеман расстроился. Вся эта глупая история с нотариусом стала ему поперёк горла. Ему необходимо было в ближайшее же время получить деньги из банка, несколько тысяч, пока он не устроит своих дел; но он не мог обратиться за этим к Петерсену. Ни в коем случае.

Он был в дурном настроении, когда после обеда опять поехал в контору, и там ему не работалось. Впрочем, некоторое облегчение он всё же испытал, когда прочёл письмо, лежавшее на конторке: крупные заказы от коммивояжёра, из Хельгеланда. Парень этот замечательно ловко распродавал дорогую дамскую галантерею. Он ухитрился даже продать самому Кноффу, тому самому, который был женат на Лилиан, на сестре Гордона Тидемана...

Старая Мать вошла в контору. Она шла быстро, раскраснелась и похорошела.

- Какие у тебя красивые стулья! - воскликнула она.

- Ай, тише, не садись! - закричал он.

Нет, она не села, она подошла и положила на конторку какие-то две записки, улыбнулась и стала ждать, что он скажет.

- Что это такое? Старые бумажки, какие-то записи, вроде тех, которые вечно берег мой отец! А ты не нашла... - Вдруг он схватил записки: это были расписки директора банка Иёнсена. - Ура!

Как же, Старая Мать должна была пришивать карманы к внутренней стороне жилетов своего мужа; это делалось каждый раз, как только у него появлялся новый жилет. Ей пришло в голову осмотреть два-три жилета, оставшихся после покойного, и в них она нашла записки. И она не стала дожидаться, когда сын вернётся домой...

Гордон Тидеман сказал:

- Ты молодчина, мать!

Он почувствовал к ней глубокую благодарность, Не потому, что бы эти расписки меняли сущность дела, но теперь всё было в порядке, его честолюбие удовлетворено.

- Ступай на склад и возьми себе любое платье! - сказал он.

- Неужели? Как это мило с твоей стороны!

- Это в награду за находку.

Мать мило покраснела и поблагодарила. Ей очень было приятно получить новое платье: как раз в данное время ей особенно хотелось быть нарядной.

Как и следовало ожидать, дела нотариуса Петерсена изменились к худшему. Напрасно он затеял эту глупую историю с консулом.

Его вызвали на чрезвычайное собрание правления банка, расспросили обо всем крайне подробно, представили ему контокоррент, расчётную книжку и расписки, а под конец он ничего не смог сказать. Он извинялся, уверяя, что им руководили исключительно интересы банка.

Когда ему тут же, на месте, объявили, что он отставлен, он не стал протестовать, но потребовал, чтобы ему заплатили жалованье за три месяца. Другой на его месте не упомянул бы о жаловании; Гордон Тидеман побледнел бы и отклонил жалованье, как нечто обидное, если б его ему предложили, но нотариус Петерсен остался верен себе и настоял на своём праве получить жалованье.

Окружной судья с достоинством осадил его:

- Мне кажется, вы должны быть довольны, что вас отпускают, не ставя вам затруднений, нотариус Петерсен!

- Не делая затруднений! - воскликнул нотариус. - Ещё бы!

Его поведение было несколько загадочно. Никогда прежде он не обнаруживал так открыто свои дурные качества. Прежде он, несмотря на всю свою недозволенную жадность, проявлял своего рода добродушие, он принимал по-своему злобные нападки аптекаря Хольма и нередко остроумно парировал их. Он мог даже посмеяться над собственной жадностью и сказать, что это крест, который он должен нести. Однажды на каком-то пароходе он забыл кошелёк. Потом кошелёк нашёлся, но нотариус Петерсен уверял, что в его кошельке было гораздо больше мелочи, по крайней мере вдвое больше, и поэтому он никому не дал на чай. Что он этим выиграл? Он только проиграл. Всё становится известным в конце концов, и о нём пошла дурная слава.

Он был опасный человек, и главным образом для самого себя. В деле с Гордоном Тидеманом он не мог понять, за что осудили его поведение.

- Что такого я сделал? - спрашивал он.

Он хотел также непременно знать, кто будет его преемником в банке.

- Иёнсен во всяком случае не годится, - говорил он.

В этом отношении он был, пожалуй, даже прав, - Иёнсен слишком многое записывал в книги карандашом: расписка на отдельном листке, устная расписка. Но он был честен, бескорыстный слуга народа.

Поэтому старого Иёнсена всё-таки спросили, не хочет ли он опять занять прежнее место. Это его, растрогало, он поблагодарил, но отказался. Иметь директора на определённом жаловании было, пожалуй, слишком дорого; деньги платили, смотря по работе, а работы было немного, и кроме того, на подмогу имелся ещё очень дельный кассир. Одно мгновение подумали, не назначить ли кассира директором, но потом откинули эту мысль, так как кассир был совершенно необходим на своём месте.

Неужели же банковские служащие стали редкостью? Кто-то назвал шкипера Ольсена, но он жил слишком далеко, где-то в глубине долины, и, кроме того, не был достаточно грамотен. Может быть, можно было заполучить в шефы самого Гордона Тидемана? Но его даже не спросили об этом, - ему и без того хорошо жилось. Можно было бы предложить почтмейстера и начальника телеграфа, но у них служебные часы совпадали с часами работы банка. Среди учителей не было ни одного столь же надёжного, как в прежнее время Иёнсен.

Долго обсуждали этот вопрос.

Наконец кто-то указал на редактора и издателя "Сегельфосских известий", на Давидсена.

- Давидсен? - переспросили остальные и задумались над этим. - Н-да, пожалуй!

Он, конечно, не сможет представить гарантий: у него ничего нет, только два ящика со шрифтом; но они не знали, как им быть: банковские служащие стали редкостью. Они пошли к нему и спросили.

Но Давидсен отрицательно покачал головой.

Жалованье такое-то и такое, - сказали ему.

Давидсен продолжал отказываться.

Его спросили о причине отказа.

Причина та, что он не обладает необходимыми знаниями.

И у прежних шефов и директоров их не было, и всё же их обучили самому главному. Никакого особенного искусства тут не надо, все важнейшие вопросы решает правление.

Привлечь Давидсена в банк было вовсе не глупой мыслью. Он в течение продолжительного времени писал и сам набирал приличную маленькую газету в Сегельфоссе, да и в коммунальном управлении он давно показал себя дельным человеком. Его спросили, неужели он имеет право перед самим собой, своей женой и пятью детьми отказываться от такого предложения?

- Дорогие мои, - отвечал он, - я понимаю в банковском деле не больше, чем вот эта моя маленькая дочка. Она, вероятно, заходила в банк с каким-нибудь счётом или с извещением, - может быть, это случалось. Я же отродясь не был в банке!

И всё-таки ухватились за Давидсена, как за самого подходящего человека из всех, и ни за что не хотели отказаться от него.

Сам нотариус Петерсен был доволен таким выбором и предложил за умеренную плату обучить его банковскому делу, но на это только улыбнулись и, поблагодарив, отклонили его предложение. Зато пошли к консулу и поговорили с ним. Ведь он же в некотором роде был причиной тому, что банк остался без директора, - так не захочет ли он обучить Давидсена?

- С удовольствием! - сказал консул.

Он, когда угодно готов пойти с Давидсеном в банк и помогать ему в течение нескольких дней.

- Когда же мы начнём? Я пойду с вами хоть сейчас!

Да, Гордон Тидеман был сама любезность в иных случаях.

Теперь Давидсену уже некуда было податься. Но он оставил за собой право, в случае, если заметит, что не справляется со своей работой, без предупреждения оставить банк.

XXI

Впрочем, именно теперь Давидсену было очень трудно начать своё обучение в банке: аптекарь Хольм посещал его клетушку и отнимал у него время, обсуждая некий вечер развлечений, во главе которого он стоял.

В "Сегельфосских известиях" появилась пространная заметка о предстоящем вечере, целая небольшая статья, которую невозможно было не заметить. Она была озаглавлена: "Веселье за плату".

Но всё ещё не было закончено самое важное - программа. Вначале она была довольно короткая, но после многократных совещаний с Вендтом в гостинице Хольм внёс в неё целый ряд поправок, и когда, наконец, её отпечатали, то программа, оказалась довольно своеобразной. Давидсен сказал:

- Вам повезёт, если все сойдёт как следует!

- Это всё Вендт придумывает, - сказал аптекарь, сваливая вину на Вендта.

Да и действительно, часть вины падала на Вендта.

Хозяин гостиницы Вендт был мужчиной, но в нём было много женских качеств. Несколько одутловатый, почта без бороды, левша, с голосом, который до сих пор ломался, иногда глубокий и низкий, но чаще всего слишком тонкий для голоса взрослого мужчины. Он умел стирать, шить и готовить, был добросердечен, и его легко было растрогать до слез. Теперь ему было сорок пять лет, и он остался холостяком.

Человек этот был беспечно невежествен, он никогда ничего не читал, но в нём была кровь артиста, и он умел рассказывать. Ему хотелось также петь, но так как он был совершенно немузыкален, то пел мучительно фальшиво. Одним словом, он не был каким-нибудь чудом, но обладал своеобразным талантом. Он придумывал смешные рассказы, рождавшиеся в одно мгновение, и тут же на месте преподносил слушателям. Рассказы эти сами по себе ничего собой не представляли, но в его устах они становились забавными. И не то, чтобы он особенно старался; у него не было вульгарных актёрских жестов, он не шевелил ни одним пальцем. Да и пальцы его не годились для этой цели: они были без выражения, короткие и пухлые. Он только рассказывал, сидел с невинным видом и рассказывал.

Это, вероятно, и привлекло к нему аптекаря Хольма. Оба они были из Бергена и хорошо понимали друг друга. В данное время они занялись составлением программы вечера.

Предполагалось, что каждый участник выступит по два раза, но Гина из Рутена - три раза, так как она закончит программу призывом скота. Но всё сложилось по-другому.

У почтмейстерши Гаген было два выступления: сначала она хотела сыграть серию народных мелодий, а во втором отделении две сонаты Моцарта. Это была настоящая музыка, а господа не посмели ничего переделать. Также они не изменили программу и Гины из Рутена, которая в обоих отделениях должна была петь псалмы. Но выступления гармониста и свои собственные номера они меняли и переставляли без конца.

Хозяин гостиницы Вендт должен был рассказывать, потом он сказал, что будет читать, а под конец объявил, что произнесёт речь.

- Скажи мне сначала, что ты сам будешь делать? - говорил он Хольму.

Хольм должен был аккомпанировать псалмам на гитаре и, кроме того, заводить граммофон - по две пластинки в каждом отделении; поэтому он был сильно занят. Но он не собирался уклоняться, он подумывал даже о двух самостоятельных выступлениях.

- Ты будешь петь? - спросил Вендт.

- Скорее мелодекламировать, - ответил Хольм.

- Как это?

- Я прочту несколько стихов в то время как лаборант будет играть на гребёнке.

Вендт служил в гостиницах в разных странах и потребовал, чтобы в программу был включён какой-нибудь иностранный номер.

- Это всё равно как меню: оно выигрывает, когда звучит не по-норвежски.

- Что же ты предложишь? - спросил Хольм.

- Да разве мало лакомых вещиц, из которых можно выбрать кое-что? - сказал хозяин гостиницы.

Они серьёзно обсуждали этот вопрос, изредка выпивая по стаканчику. Хольм так и сыпал громкими музыкальными названиями опер и симфоний. Особенно привлёк его внимание квинтет с цимбалами.

- Кто же сыграет его? - спросил Вендт

- Да я, - сказал Хольм.

- А разве ты сумеешь?

- Что значит - сумею? Я сделаю всё, что могу.

- В таком случае я предложу одну иностранную вещь, которую я слышал в ранней юности и никогда не забуду. Она называется: "Je suis a vous, madame".

- И ты сможешь её спеть по-французски?

- Ну, конечно, - сказал Вендт. - Напиши: "Перерыв".

- Перерыв? Зачем это?

- Это заполнит программу. Всё-таки лишняя строчка. Мы тоже нередко такой мелочью удлиняем меню.

Они наполнили стаканы и выпили ещё. Хольм сказал:

- А не сыграть ли нам "Марш Бисмарка"?

Но Вендт был против марша.

- "Марш Бисмарка" хорошо известен, о нём говорится в "Илиаде".

- Где говорится?

- У Гомера, в "Илиаде".

Вендт подумал.

- Ну, в таком случае, пожалуй, - сказал он. - Кто его сыграет?

- Его можно сыграть на гармонике, а Карел из Рутена будет подпевать. Так, значит, я вписываю.

- Ну что ж, - сказал Вендт и покорился. - Но я ничего не могу поделать с тем, что я франкофил: не пиши - "Бисмарк", напиши только: "Илиада".

Хольм написал: "Илиада".

- Ну теперь, пожалуй, всё в порядке? - спросил он.

- Напиши на всякий случай ещё раз: "Перерыв", - сказал Вендт.

Хольм сходил зря два или три раза, прежде чем наконец застал Давидсена, который работал теперь в банке. Давидсен был поглощён своей новой должностью, и ему некогда было разговаривать.

- Ну что ж, программа наконец составлена? - спросил он.

- Пока да, - осторожно ответил Хольм. - Вопрос в том, не прихватить ли нам песни Суламифи?

- Нет, больше мы уж не будем менять, - сказал Давидсен. - Нельзя сказать, чтобы программа с каждым разом улучшалась.

Хольм опять свалил вину на Вендта: ему столько всего приходит в голову, - последние сутки он говорит только по-французски.

Давидсен бегло взглянул на рукопись:

- Сколько у вас перерывов! - удивился он. - Три.

Хольм: - Это тоже всё Вендт выдумал. Они так всегда делают с меню, - сказал он.

- Только бы всё сошло благополучно, - сказал Давидсен. - Сколько же мне напечатать?

- Триста, - сказал Хольм.

Прежде чем уйти, он заплатил. Он заплатил щедро, и Давидсен в свою очередь решил сделать что-нибудь экстраординарное: он напечатал целую кучу афишек, которые дочь его должна была раздать в воскресенье после обеда. Это было хорошо придумано: люди будут стоять тихо и читать эти бумажки.

День выдался отличный, погода прекрасная, и всюду множество людей.

Лаборант был на ногах с самого утра, он захватил с собой триста талонов из тех, которые кино продавало вместо билетов, ходил из дома в дом и продавал их по кроне за штуку.

Когда он к обеду пришёл домой, у него в кармане было от семидесяти до восьмидесяти крон. Он пообедал и пошёл дальше. Молодчина этот лаборант! Он годился на кое-что и получше, чем раскладывать пасьянс.

Когда он вернулся домой к кофе, у него было уже за сто крон. И при этом, - сказал он, он не побывал ещё в лучших домах, у самых богатых и зажиточных. К ним он не хотел являться, пока они не выспятся после обеда и не выпьют кофе; к этому времени он надеялся застать каждое семейство в сборе. На этот раз он отправился из дому на велосипеде.

К половине восьмого, когда народ уже начинал стекаться к кино, лаборант продал талонов на три сотни крон. Он добросовестно обшарил весь город и Сегельфосскую усадьбу, убедил и старых и малых принять участие в добром деле. Теперь он сидел в кассе и был готов продавать билеты огромному потоку людей, которых он ждал из деревни. Молодчина этот лаборант!

Без четверти восемь.

Зал кино с новым цементным полом был почти полон; всем, верно, было приятно видеть столько участия к бедным сиротам Солмунда. Креститель из Южной деревни и Нильсен из Северной деревни уехали; религиозное движение спало, и деревенский народ явился на это "веселье за плату" в неожиданно большом количестве. Даже Осе пришла, даже Тобиас из Южной деревни с женой и дочерью Корнелией, - три кроны было получено с одного Тобиаса!

И кого только не было! Маленькая умная дочка Давидсена и не подумала распространять свои афиши по городу, где и без того рыскал лаборант. Нет, она поджидала деревенских, возвращавшихся из церкви, и действовала среди них. Это было очень хитро придумано.

Конечно, здесь были все семьи чиновников, дамы читали программы и спрашивали друг друга, когда что-нибудь было неясно:

- Цимбалы? - говорили они. - "Илиада"?

- Вероятно, это музыкальное выражение, - отвечали им.

Тут сидела жена священника с голубиным лицом, маленькая и тихая, и изредка краснела, и Старая Мать в своём новом платье, и все остальные члены семьи консула. За каждый билет было заплачено по кроне. Но пришёл нотариус Петерсен с женой и потребовал, чтобы его, как председателя правления кино, пропустили даром. Возник спор. Лаборант выскочил из кассы, встал на цыпочки и сердился, и когда Петерсен с женой всё же, недолго думая, вошли в зал, лаборант крикнул им вслед в открытую дверь:

- Вот единственные, которые ничего не заплатили!

С лаборантом шутки были плохи. Даже когда вдова Солмунда пришла со своими детьми и захотела без билетов пройти в зал, её остановили.

- Ради контроля, - пояснил лаборант.

Исполнители находились в комнатке за сценой, они сидели там все вместе. Каждому было поднесено по стакану из бутылки, которую Вендт принёс с собой и поставил в уголок. Он говорил всё больше по-французски.

Почтмейстерша стала читать программу и вдруг вздрогнула. Она спросила Хольма:

- Боже, что это за струнный квинтет?

- Струнный квинтет и цимбалы, - отвечал Хольм.

Фру рассмеялась и спросила:

- Но кто же, кто же будет?..

- Я, - сказал Хольм.

- Ох, я упаду в обморок! Ха-ха-ха! Он с ума сошёл, Вендт!

В зале тем временем проскучали четверть часа; зрители стали поглядывать на часы и по рядам говорили друг другу, что пора бы начинать. Доктор Лунд держал под шалью в своей руке руку жены.

Но вот появился гармонист, деревенский малый лет двадцати, спокойный и обыкновенный, привыкший играть на вечеринках с танцами. Посреди эстрады стоял стол и два стула; он тотчас сообразил, что ему надо делать, сел и начал играть.

Песня, которую распевали в его родной деревне, вовсе уж не так плоха, красивая песня на низких нотах. Люди из его деревни внимательно следили за своим музыкантом. Когда он кончил, молодёжь попробовала аплодировать, но так как их не поддержали, то они сконфузились и затихли.

Парень посидел немного, поглядел на публику и заиграл опять, на этот раз нечто граммофонное, - Вебера, нечто очень красивое и услаждающее слух. Фру Лунд, маленькая Эстер из Полена, старалась скрыть, что она растрогана.

Это был номер первый.

Следующим выступил хозяин гостиницы Вендт со своей речью, но она не удалась. Ему бы следовало сесть к столу и рассказать что-нибудь, а он стоял. На нём был фрак, и он выглядел очень хорошо, но ему следовало бы быть поумнее. А разве Вендт знал толк в вещах вроде рабочего движения, сухого закона, театрального искусства или судостроения? Какой же Вендт политик? Конечно, он не говорил обо всех этих вещах в отдельности, но он затронул каждую из них и на каждой из них застрял. Совсем плохо он, пожалуй, не говорил; совсем плохим оратором Вендт и не мог быть и изредка он острил, и окружной судья и священник смеялись. Но каждый мог бы произнести приблизительно такую же речь, и у него у самого было достаточно художественного чутья, чтобы почувствовать это. Через четверть часа он прервал свою речь и ушёл. Когда кто-то захлопал, он обернулся и до кулис пятился задом. Бывают люди, которые, несмотря ни на что, возбуждают симпатию. Хозяин гостиницы Вендт удалился так мило!

Третьим номером были две граммофонных пластинки, так как фру почтмейстерша Гаген стала нервничать и попросила несколько отодвинуть её черёд. Странно, что именно она, единственная, для которой искусство было профессией, так волновалась и трусила. Так как и эта маленькая отсрочка не помогла ей, то участники не знали, как им быть дальше.

- Сделаем первый перерыв, - сказал Вендт.

Он и аптекарь возились в углу с какими-то бутылками.

- Я охотно спою теперь, - сказала Гина из Рутена.

- Да благословит тебя бог, Гина, спой, пожалуйста! - попросила почтмейстерша.

Но это обозначало, что и аптекарь должен выступить со своей гитарой, а к этому он был не слишком расположен: у него даже заболел палец.

- Посмотрите-ка - нарыв! Не можешь ли ты, Карел, пойти и поиграть для Гины?

- Ну что ж, - сказал Карел, - если вы находите, что я сумею.

В зале тем временем начали выражать нетерпение. Но вот вышла Гина со своим мужем, и всё затихло. Они оба сели на стулья возле стола.

Она славилась своим пением в церкви и на молитвенных собраниях. Она была несколько расфуфырена на этот раз: на ней был зелёный лиф, застёгивающийся крючками на груди, парадная юбка, в ней она когда-то носила сено, а теперь заняла и ещё раз. Костюм был недурён, он производил впечатление чего-то подлинного, она ничего из себя не строила, и как была, так и оставалась деревенской женщиной из Южной деревни.

Да, она была достаточно хороша, и ей Вендт поднёс тоже стаканчик, который пошёл ей на пользу.

Аптекарь Хольм побывал раза два в Рутене, он пробовал подучить её кое-чему, но, верно, она не очень-то много поняла из его указаний. Она соглашалась с тем, что он говорил, и при этом усердно счищала грязь со своего платья. Она отказалась выучить балладу или любовную песнь, потому, что она совсем недавно крестилась вторично и пока могла петь одни лишь псалмы. Петь она не умела, но голос у неё был прекрасный.

Карел начал наигрывать "древнехристианский псалом"; играть он тоже не умел, но он хорошо подбирал, и из жалкой гитары зазвучала музыка. Но тут вступила Гина, и гитара сошла на нет.

Один стих, второй, третий, а в псалме их было девять. Гина спела пять и стала комкать. Тогда священник в первом ряду встал, перегнулся вперёд и попросил её передохнуть:

- Побереги себя к следующему псалму. Ты поёшь, как ангел, Гина!

- Да, - раздалось тут и там по залу.

Гина улыбнулась в ответ и спела под конец ещё два стиха. Потом она и её муж вышли, как им было сказано заранее.

Первый перерыв.

Черёд почтмейстерши. Всё сошло, конечно, блестящим образом, и все зааплодировали. Фру вернулась в артистическую счастливая, как ребёнок.

- Я думала, у меня ничего не выйдет, - говорила она, и смеялась, и почти что плакала.

Вендт тем временем уже настолько сдружился с бутылками, что начал громко напевать.

- Тише! - сказал Хольм.

- Я упражняюсь, - ответил Вендт. - Разве ты не знаешь, что я буду петь по-французски?

- Я ведь тоже буду выступать, - сказал обиженным топом Хольм. - Ты забыл мой струнный квинтет и цимбалы.

Почтмейстерша, чтобы не рассмеяться, зажала себе рот рукой.

Они болтали друг с другом так долго, что в зале опять заволновались. Пришлось прибегнуть к "Илиаде", к "Илиаде" на гармонике.

- Теперь что играть? - спросил гармонист.

- Твой самый громкий марш, - сказал Хольм, - "Марш Бисмарка". Карел пойдёт с тобой и будет подпевать.

Карел извинился: как только что окрестившийся, он отказывался пока петь светские песни.

- Но ведь это же марш, а не танец, то есть иными словами - почти что псалом!

Его стали уговаривать, дали ему ещё стакан вина, и он вышел.

Успех был колоссальный. Молодёжь узнала свой марш, своего музыканта и своего певца, встала с мест и зашумела.

- Теперь я пойду! - сказал Вендт и подтянулся.

- Да и я, пожалуй, выступлю со своим номером, - сказал Хольм.

- Apres moi! - сказал Вендт. Он был в отличнейшем, настроении, просто неподражаем.

- О боже! - шептала почтмейстерша, когда он вышел, - он спугнёт всех слушателей.

Они услыхали, как он запел "Je suis a vous, madame". В самом деле, он запел. Во всяком случае Гордон Тидеман в зале понял текст, но мотива, пожалуй, никто не заловил. Голос же то и дело обрывался, порой он звучал, как хорошо-обмотанная басовая струна, но потом вдруг срывался и напоминал тогда дребезжание медной проволоки. Нужно же было суметь поднести что-то до того несуразное! Сам Вендт не заметил за собой ничего плохого, он пел как ни в чём не бывало, а когда кончил, ему захлопали. И он вполне искренно принял это за поощрение. Они хлопали, вероятно, потому, что хотели показать, что понимают по-французски, хотя французский язык и считался у них языком слуг и лакеев. Он поблагодарил и, очень гордый, вернулся к своим товарищам и с той минуты стал вообще держаться очень независимо.

- Что же дальше? - спросили они друг друга.

- Перерыв, - сказал Вендт.

После опять выступила почтмейстерша. Она больше не волновалась, вышла, чудесно сыграла Моцарта, была встречена рукоплесканиями, вернулась и сказала:

- А я бы с радостью поиграла ещё!

Поглядели на часы. Прошло уже полтора часа.

Вендт и аптекарь окончательно погрузились в свою возню с бутылками, они наливали вино в стаканы, выпили сами, поднесли по стакану всем участникам, опять выпили и ещё раз поднесли.

- Спасибо, не надо, - сказала Гина и засмеялась.

Но она была добра и сговорчива, а когда аптекарь попросил её заменить два последних псалма любовными песнями, она обратилась за советом к мужу. Но Карел тоже выпил и разрешил ей спеть любовные песни.

Она стала напевать: "Ласковый ветер, снеси мою жалобу милому другу..."

Хольм: - Прямо замечательно, Гина! А ты, Карел, верно, сумеешь подпевать?

- Да, сумею.

- Это будет чудесно! - воскликнула почтмейстерша. - Я пойду в залу и послушаю вас. Прощайте!

Так как жалоба возлюбленной моряка состояла из четырнадцати длинных куплетов, то порешили, что на этом она сможет закончить своё выступление. Хольм сказал:

- Когда ты споёшь эту песню, они захлопают, как сумасшедшие, - будь в этом уверена. Ты подойдёшь к выходу, а они всё будут хлопать и хлопать. Тогда ты обернёшься, протянешь руку кверху - и станет опять тихо. После этого, Гина, соберись как следует с духом и пропой свой призыв к скоту. Понимаешь?

Гина улыбнулась:

- А это годится?

- Ещё бы не годилось! Это будет бесподобное заключение всей твоей программы. И ты сделай это так, как будто бы ты стоишь вечером на пригорке и сзываешь домой своих коров.

- Хорошо, - сказала Гина.

- А что мне делать? - спросил Карел.

- А ты вернёшься к нам. Ну, ступайте пока оба!

Они услыхали, что их приняли с удовлетворением и всё стихло.

Гина запела, и чудо повторилось. На этот раз это была всего лишь жалоба невесты моряка, но полная сладости и тоски. Никто теперь не просил её передохнуть, некоторые сдержанно улыбались, а некоторые прятали свои слёзы. Четырнадцать строф любви, узнанной всеми, - у молодых блаженное безумие и теперь было в сердцах, а кто постарше, вспоминал, что однажды... однажды...

Хольм был прав: аплодировали, как сумасшедшие. Гина направилась к двери, рукоплескания не умолкали. Гина обернулась, подняла руку вверх - и всё стихло. Публика подождала немного и услыхала - песнь над равниной, с пригорка над равниной, пение без слов, ни одного слова, а только мелодия из чудесных созвучий: Гина созывала стадо.

В зале подумали, что это последний номер. Публика опять захлопала, все встали, чтобы уйти, но всё-таки хлопали. Кое-кто был уже у входа и разговаривал, прежде чем уйти.

Вендт и аптекарь не поладили между собой, и неизвестно, во что бы вылилась их ссора, если б они не вспомнили, что они друзья, оба из Бергена, и не помирились. Вначале Вендт ласково обратился к аптекарю:

- Послушай, я не хочу хвастаться, честное слово, не хочу, но после того успеха, который я имел, я не советовал бы тебе... Я хочу сказать, что когда Гина кончит петь, я не нахожу нужным, чтобы ты...

Хольм, задетый и даже обиженный до чрезвычайности:

- Я понимаю, чего ты добиваешься: ты хочешь сорвать моё выступление.

- Да нет же, дорогой мой, не пойми это так!

- Ах, молчи, я всё время это чувствовал. У меня был этот маленький номер: струнный квинтет и цимбалы, но ты не мог допустить мысли, ты слишком боялся, что провалишься сам.

- Что? - вырвалось у Вендта.

- Да, я так прямо и скажу это тебе в глаза: ты не мог допустить, чтобы мне хлопали и кричали "браво", раз не хлопали тебе.

Вендт, как громом поражённый:

- Слыхали ли вы что-нибудь подобное, фру Гаген?

- Фру Гаген ушла, - сказал аптекарь.

- Так. Но гармонист ведь остался, и он видел, какой я имел успех: многие встали и аплодировали.

- А мне-то! - воскликнул Хольм. - В зале не было ни одной пары сухих глаз, меня не пускали. Но ты ведь никого не замечаешь, кроме себя.

Вендту, наконец, надоело.

- Ну, теперь довольно, пусть публика рассудит нас. Я хотел пощадить тебя, но нет, - теперь ступай и встреть свою судьбу.

- Теперь? - фыркнул Хольм. - Сейчас поёт Гина, а после неё конец.

- Как - конец? Почему? - Вендт вынул из кармана фрака маленькую книжку и сказал: - А я приготовил ещё кое-что.

- Я и не сомневался. У меня тоже было кое-что. Вендт. Очень хорошо, давай обсудим.

- Нет, и обсуждать нечего.

Хольм был раздавлен, он отказался от своего выступления.

Это растрогало Вендта.

- Да и вообще вечер ещё не кончен, и я намереваюсь помочь тебе. Мы с тобой вместе выступим и споём хором.

- Споём хором?

- Да, наперегонки.

Как раз в это время в зале раздались аплодисменты. После жалобы невесты моряка вошёл Карел, и Вендт налил ему вина.

- Ты вполне заслужил, Карел. Но где же фру Гаген? Мы все заслуживаем поощрения, - сказал он и выпил.

Теперь Гина начала свой призыв стада. Мелодия понеслась к самому небу. Потом и Гина вернулась. Вендт сказал:

- Пойди сюда, Гина, ты тоже заслужила. Теперь мы выступим, мы, Хольм! - Он был сильно возбуждён, он намеревался пройти сквозь огонь и воду. - Идём?

- Может быть, ты хочешь пойти один? - спросил Хольм.

- Нет, мы споём хором.

Он не заметил, что зала была пуста, что только немногие стояли ещё в дверях, он весь был поглощён своим желанием, и по дороге перелистывал книгу, перелистал её всю до конца и начал с начала.

- Садись! - сказал он Хольму. Они оба сели за стол.

- Я ничего не нахожу, - сказал Вендт. - Текстом нам послужит алфавит.

- Что за чёрт! - послышалось со стороны Хольма. - Как это алфавит?

Вендт тотчас же запел, остановить его не было никакой возможности: он ни на что не обращал внимания. Это было такое сногсшибательное пение, что сравнить его вообще нельзя было ни с чем. Хольм последовал его примеру и издал тоже несколько воплей, но, впрочем, он тотчас же отстал от друга, и кроме того, он не был так неприлично глух к музыке.

Среди тех, кто остановился у выхода, был и священник.

- Они пьяны, - сказал он. Но он не спасся бегством по этой причине, наоборот, сел.

Без сомнения, они были пьяны. И словно они не знали алфавит наизусть! Они пели по книге, которую положили между собой на стол. Что это было за зрелище!

У выхода засмеялись, стали смеяться всё громче и громче над этими двумя обезьянами. Священник смеялся вместе со всеми. Что же ещё оставалось делать? Текст отличался от обычной лирики: это был только алфавит, и то, что они вообще смогли придумать - нечто вроде мелодии к этому, - говорило о том же ужасающем бесстыдстве, которое породил джаз-банд. Но здесь, по крайней мере, не было ничего искусственного: они ничему не подражали, они творили тут же, на месте, увлекаемые ломающимся голосом Вендта. Это не была игра, это делалось серьёзно и непосредственно. Оба они были пьяны и всё более и более забывали, где они находятся.

Дойдя до буквы П, Вендт растрогался, и аптекарь, следуя за ним, казался тоже охваченным глубоким чувством. Смех возле выхода усилился, люди корчились от смеха. Певцы старались вовсю, у обоих у них было по свободной руке, которой они размахивали в особенно нежных и жалобных местах. Они пропели конец алфавита, как будто это было что-то тающее и сладкое, и слезы посыпались у них из глаз.

Священник тоже заплакал, причём все его лицо покрылось бесчисленными морщинками; но он плакал от смеха.

Когда они пропели всё до конца, Вендт сунул книжку обратно в карман, встал и по волнообразной линии направился к выходу. Аптекарь поглядел ему вслед; верно, он смутно сознавал, что у выхода собралось много народа, он решил спасти, что ещё можно было спасти, - нацелился на дверь и двинулся прямо на неё.

После их ухода сразу стало пусто. На месте действия остался только стол и два стула. Но все ещё кто-то смеялся и объяснял кому-то другому, почему он смеётся.

- Сумасшедшие! - говорили они.

- Да, - отвечал священник Оле Ландсен на это. - Но заставляя смеяться своего ближнего, мы вовсе уж не так дурно поступаем с ним!

XXII

Аптекарь Хольм, кроме удовольствия, получил и ещё кое-что за вечер. На следующий же день он сходил к Гине из Рутена и передал ей за участие вполне заслуженные пятьдесят кроя. Но он сделал ошибку, не скрыв этого от вдовы Солмунда, чем возбудил её зависть, и это в свою очередь повлекло за собой много неприятностей.

- Я думала, что всё это моё, - говорила вдова Солмунда, - у меня в семье столько нуждающихся!

- Будь довольна тем, что получаешь, - ответил аптекарь. - Вот, бери, - триста пятьдесят!

Но вдова Солмунда была недовольна, она не могла успокоиться, что ей пришлось поделиться с кем-то. Она рассказала об этом всем соседям и в один прекрасный день пошла к Гине в Рутен и потребовала у неё деньги.

Но Гина не собиралась отдавать ей эти деньги. К тому же Карел взял эту бумажку в пятьдесят крон и отнёс её в банк, в счёт долга.

- Как?! Вот это здорово! Платить моими деньгами долги! - всполошилась вдова.

- Какие же это твои деньги? Нам дал их аптекарь.

- Так. Он, значит, раздаёт чужие средства! Можешь ему кланяться и передать, что за это наказывают!

- Нет, нет, он не из таких людей, которые отдают чужие деньги.

- Вероятно, он дал их тебе, потому что ты угождаешь ему, - высказала своё предположение вдова.

- Свинья! - возразила Гина. - Сейчас же уходи из моего дома!

Они вышли на двор, но продолжали ссориться.

- Ну, тогда за что же дал он тебе эти деньги? - спросила вдова.

- Как, за что? А разве я не пела весь вечер и не увеселяла всех, кто был тогда в кино?

- Подумаешь - пела!.. - передразнила вдова. - Стоит за это платить!

- Да. И Карел тоже пел весь вечер вместе со мной.

- Пел вместе с тобой! - опять передразнила вдова. - Уж, конечно, за такую крупную сумму ты угождала ему и поздно, и рано, и много раз. Я уверена в этом!

- Карел! - закричала Гина своим громким голосом. Карел как раз спускал воду из пруда на лугу. Он воткнул лопату в землю и пришёл.

Но вдова Солмунда ничуть не испугалась его, теперь в ней неожиданно заговорила ревность, и она распалилась:

- И совсем непонятно, почему он выбрал именно тебя! Ты вовсе уж не такой лакомый кусок ни на взгляд, ни на ощупь.

Гина беспомощно принялась плакать.

- Если уж разбираться в этом, так среди нас найдутся и помоложе тебя, - не унималась вдова.

Гина всхлипывала и не знала, как справиться с вдовой:

- Я недавно крестилась, но он попросил меня спеть и помочь тебе собрать кое-какие средства на зиму. А ты - всё равно как животное со мной. Карел, она пришла и требует деньги.

- Какие деньги? - спросил Карел.

- Которые мы получили.

Тотчас выступила и вдова:

- Я говорю только, что я никогда не слыхала, чтобы кто-нибудь брал деньги за пение. Да ещё мои деньги! Или, может быть, у меня нет детей, которых нужно кормить и одевать?

- Ты от аптекаря? - спросил Карел.

- Нет, я от самой себя, - ответила вдова. - Я не из тех, которые ходят к аптекарю, и он не ходит ко мне. Пусть это делает кое-кто другой.

- Ступай домой! - сказал Карел.

Вдова: - Я понимаю ещё, если б он дал ей крону на горсточку кофе, тогда бы я ничего не сказала. Но такую массу на целое имение и землю!..

- Ступай домой! - сказал Карел. - Ступай домой!

- Ну а мои деньги?

- Я поговорю с аптекарем и расскажу ему, что ты за человек.

- Поговори непременно! Кланяйся ему и передай, что он не имеет никакого права раздавать чужие средства.

Вдова Солмунд сама пошла к аптекарю: она была не из робких. Она хотела убедиться, неужели же действительно только за пение двух-трёх псалмов Гина из Рутена получила всю эту сумму, и не скрывалось ли чего-нибудь за этим.

- Но что же могло скрываться?

Да вот именно это-то она и пришла узнать.

- Нет, тут ничего не скрывается.

- Мало ли что люди говорят! - сказала вдова.

Среди её соседей ходят самые разные слухи насчёт Гины и аптекаря.

- Да ты с ума сошла! - сказал аптекарь. - Убирайся вон! Я не желаю, чтобы ты была здесь.

- Они говорят: она постоянно - и рано утром, и поздно вечером - торчит здесь.

- Нет, это ты вечно торчишь здесь. Но я больше не желаю видеть тебя здесь.

- И если уж говорить правду, - продолжала она, - то я не понимаю, что вы находите в Гине такого, что вас так прельщает. И кроме того, ведь муж-то её жив, и всё такое... Совсем другое дело - я или другая молодёжь, свободная и ни с кем не связанная...

В сущности, аптекарь Хольм очень рассердился, но обстоятельства требовали, чтобы он рассмеялся и до глубины души ранил вдову Солмунд. Этого же нельзя было избежать.

- Послушай-ка, - сказал он, - не позвать ли мне лаборанта, чтобы он выбросил тебя за дверь?

- Этого не требуется, - резко возразила она. - Я только хочу сказать, что вы отдали ей мои деньги, и я хотела бы знать - по какому закону? Потому что у меня есть дети, у которых нет ни еды, ни одежды.

Да, вдова Солмунд была неробкого десятка. Даже после того как был призван лаборант, проявивший энергию за двоих, она стала отступать только крайне неохотно и при громких криках. В дверях она уцепилась за косяк, и её долго нельзя было оторвать.

- Чёрт в тебя вселился, что ли? - сказал лаборант. - Или ты решила остаться тут?

Но как ни была неуравновешенна и груба вдова Солмунд, всё же в её груди жило драгоценное свойство: она с ног до головы одела своих детей, прежде чем принялась шить себе рубашку. Всё, чем она располагала в своей скудной жизни, каждую каплю она готова была отдать своим детям, говоря при этом: "Вот вам! Берите все, если хотите". Материнские заботы свойственны каждой матери, но у неё они перешли в перманентное состояние, в профессию, в грубую и неистовую жадность в интересах детей. Её нападки на Гину из Рутена, её ревность не имели ничего общего с распущенностью: просто она не могла преодолеть горечи, что столько денег прошло мимо её детей. Чего бы она только не накупила им на пятьдесят крон!

И у аптекаря было ещё много возни с вдовой Солмунд, она не хотела сдаться. Под конец она согласилась принять половину пятидесяти крон, а не то грозилась пойти к областному судье. Аптекарь рвал на себе волосы; он, вероятно, не выдержал бы этих превратностей судьбы, если бы все справедливые люди не стали на его сторону. Вендт из гостиницы, верно, поддерживал его в эти мучительные дни, а Старая Мать в новом платье была вполне расположена шутить с ним по поводу безумной вдовы.

- Я никогда с ней не разделаюсь! - говорил он.

Старая Мать не могла не рассмеяться:

- Как это грустно звучит!

- Грустно? Я готов кричать.

- Ха-ха-ха!

Они зашли к Вендту, а потом, как всегда, пошли вверх по новой дороге. Дорога была теперь готова вплоть до самой охотничьей хижины; рабочие только кое-где разравнивали щебень граблями, над ними не было надсмотра, никого, кто бы руководил ими.

От прежней артели оставалось теперь только четверо, остальные кончили и уже уехали обратно на Юг, и Беньямин и его сосед тоже ушли. Но здесь не было работы даже и для четвёртых. День за днём рабочие ходили и поджидали своего старосту, а он всё не приходил. Он лежал в постели, и доктор запретил ему вставать, по крайней мере, ещё в течение недели. А так как он всё-таки хотел встать, то Блонда и Стинэ спрятали его одежду. Было чистым наказанием иметь крестовых сестёр.

Но он и из постели управлял рабочими. Каждый вечер они приходили и получали указания на следующий день, и таким образом дело более или менее двигалось. Но теперь им уже совершению нечего было делать; оставалось только поставить две решётки перед пропастями, а так как это была так называемая точная работа, то они боялись приниматься за неё без старосты.

Рабочие могли бы теперь лениться и наслаждаться спокойными днями, но, казалось, это им и не нравилось: они привыкли напряжённо работать, и им было больше по душе, когда к концу дня у них была закончена заметная часть дороги. Когда пришёл аптекарь Хольм со своей дамой, они обратились к нему с жалобой и стали просить его поставить, наконец, на ноги их старосту. Аптекарь был для них не чужой, поэтому они и решились поговорить с ним: он был отличный парень и нередко более или менее законно доставал им вино; и кроме того, они все до единого были на его вечернем развлечении и смеялись над последним номером. Чёрт возьми! Это действительно было веселье за плату!

- Ну, как же я могу поставить старосту на ноги? - сказал аптекарь. - Поговорите с доктором.

- Мы в таком затруднении, - жаловались они. - У нас остались одни загородки, и мы кончили бы, если бы он пришёл. Хуже всего то, что он задерживает нас, потому что нам пора начинать делать подвал "Голове-трубой", как его называют. А как зима придёт, так всякой работе настанет конец.

- Вы будете делать подвал нотариусу?

- Подвал и фундамент. Весной он начнёт строиться. Если аптекарь будет так добр и поговорит с доктором и поднимет нашего старосту, то это будет настоящим благодеянием.

- Я охотно поговорю с доктором...

Аптекарь Хольм доходит со своей дамой до самого домика, они садятся на ступеньках. Охотничий домик замечательный, только что выкрашенный, настоящий лакомый кусочек; к тому же консул только что придумал накрасить коричневые дуги над каждым окном, которые выглядят совершенно как брови, - современная манера украшать.

Хольм: - Я сижу и думаю о том, что Петерсен хочет строиться.

- Да, странная выдумка с его стороны.

- Я тоже собирался строиться, но, кажется, у меня не хватит средств.

- Аптека вам становится мала.

- Да, при некотором условии она будет мне, пожалуй, мала.

Старая Мать задумалась над этим:

- Не знаю, зачем людям большие дома? Зачем Петерсен хочет строиться? Их ведь только двое.

- Хорошо вам так говорить, когда вы живёте во дворце.

- Да мы прямо-таки погибаем во всех этих комнатах, не знаем, как их назвать, блуждаем в них. Старая Вестер, и та занимает целую комнату.

- Сколько их может быть тут? - спрашивает Хольм и глядит на домик.

- Три, вероятно. Да и то слишком много, - сказала она. - Их будет достаточно. Да, кроме аптеки, конечно, - неосторожно добавляет она.

- Три комнаты будет достаточно - кроме аптеки?

- Совершенно достаточно. При всяких обстоятельствах.

Чертовски приятная дама в деловом отношении, и к тому же - какая грудь, какой рот, и изящнейшее платье, серое с чем-то тёмно-красным. Он никогда не видал ничего более красивого.

- Я люблю вас, - сказал он.

Она спокойно поглядела на него; да, она очаровательно покраснела и тотчас же опустила глаза, но она отнюдь не вскочила и не побежала: в ней была застенчивость крестьянки, которая не хочет показать, что она взволнована.

- Вот как, - только и сказала она, ласково и просто. Он и прежде говорил ей что-то в том же роде, намекал, но скорее безумствуя и флиртуя, теперь же это было совершенно серьёзно. Он взял её за руку и не выпускал её; она глядела то на него, то на луг. Она не скрывала своей радости и нашла ей выражение, которое он никогда не смог забыть потом: она взяла его руку и положила её себе на грудь. Это было слаще всяких слов...

Они долго сидели вместе и толковали. Они могли бы выстроить себе небольшой домик, но в этом вовсе нет никакой необходимости: две комнаты и кухня наверху над аптекой их вполне устроят. Они могли бы продолжать получать поддержку от его родных в Бергене. Впрочем, нет, - это исключается, они не возьмут больше ни одного эре от его родных. Они могут поехать в Будё и там пожениться; потом они пришли к соглашению, что это обойдётся слишком дорого, а потом опять решили, что это неизбежно, - иначе весь Сегельфосс перевернётся вверх дном.

Они целовали друг друга, словно были молоды и безумны.

- Я ведь гораздо старше, - сказала она.

Он прилгал себе два-три года, и они стали ровесниками.

- Я вдова и всё такое, - сказала она.

- В таком случае и я мог бы считать себя вдовцом, - сказал он, придавая своим словам особое значение.

Она была очень счастлива, он был ей дорог, она прижалась к нему, отвела его бороду и сама поцеловала его. Ну, и конечно, она знала это искусство, вполне была обучена ему.

Он: - Подумать только, что я даже не знаю, как тебя зовут.

- Лидия.

- А меня зовут Конрад.

Они оба весело смеялись над тем, что только теперь представились друг другу, что так забавно поздно вспомнили об этом, и таким неважным это им показалось.

Зашло солнце, стало прохладно, и надо было идти домой.

- Если б у тебя был ключ, - сказал он, - мы могли бы войти сюда.

Она: - Я не знаю, есть ли там хоть что-нибудь, на чём можно было бы сидеть.

- Давай посмотрим!

Они подошли к домику и, загораживаясь от света руками, стали глядеть сквозь стекла. Они ходили от окна к окну, она зашла за угол, чтобы заглянуть в окно двери, и вернулась - бледная, как смерть.

- Нет, не на чем сидеть, - сказала она и потянула его за рукав. - Пойдём.

Она увидала что-то. Второй раз увидала она что-то у той двери.

Когда они сошли уже немного вниз, внезапный рёв нарушил тишину.

- Что это такое? - спросил он и остановился.

- Да ничего! Пойдём же!

- Но ведь что-то было?

- Пьяный, вероятно. Внизу мы встретим рабочих и спросим их.

Но рабочие ушли, на дороге не было ни души.

Хольм: - А может быть, это какая-нибудь сирена, знаешь, с таким пронзительным, адским криком?

- Вероятно, - ухватилась она за эту мысль, - конечно, это такая сирена.

- Или индейцы?

- Ха-ха-ха!..

Они расстались внизу, на лугу, но их могли бы увидать из усадьбы, и они не поцеловались. Они не посмели даже взять друг друга за руки.

Хольм только снял шляпу.

- До свидания! До завтра!

Он был в каком-то состоянии удивления после события дня и не мог тотчас же отправиться домой и спокойно сидеть там. А так как идущий на юг почтовый пароход только что обогнул мыс, он решил зайти сперва на пристань.

Он увидал ящики с товарами, которые должны были отправить, и другие, которые принимали; повсюду виднелось имя Гордона Тидемана - товарообмен, торговля. Тут же присутствовали обычные зрители: собаки, дети и взрослые, слышался обычный лязг цепей и шум машины. Зато Александера против обыкновения не было на пристани; вместо него Стеффен отправлял ящики с копчёной лососиной.

Повар в белом полотняном костюме и белом колпаке вылил за борт ведро помоев и привлёк несколько чаек; после повара пришёл машинист и высыпал пепел. Матросы и путешественники сходили и входили на пароход, боцман стоял у трапа и проверял билеты.

Консул приехал в своём автомобиле, он въехал на пристань и хорошо был виден всем. Вот он вышел из автомобиля, в нарядном костюме, в блестящих ботинках, жёлтых перчатках, сказал несколько слое капитану на мостике, обратился к Стеффену и спросил, почему нет Александера, окинул взглядом всю пристань, отдал кладовщику приказание относительно новых товаров, поглядел на часы, опять сел в автомобиль и укатил.

Шикарный господин!

Хольм поглядел ему вслед. "Мой пасынок, - подумал он. - Чёрт возьми, ведь это мой собственный пасынок! Её зовут Лидия, меня - Конрад, мы согласны..."

С парохода сходит путешественница. Лицо у неё старое, но умное и живое; на ней длинное чёрное платье и пальто, в руках она держит зонт и корзинку. Очутившись на пристани, она оглядывается, по какой-то причине решает обратиться к аптекарю и спрашивает его:

- Извините, не можете ли вы указать мне гостиницу?

- Это я могу, - отвечает аптекарь и приподнимает шляпу. - Идёмте со мной, я тоже иду в гостиницу. Позвольте, я понесу вашу корзину.

- Нет, благодарю вас, - улыбаясь отвечает дама. - Я достаточно стара, чтобы нести её самой. Вы живёте в гостинице?

- Нет, я живу в аптеке. Я здешний аптекарь.

- Так, вы аптекарь. Я сразу увидала, что вы что-то особенное. А вы хотели нести мою корзину!

Они пришли в гостиницу, и аптекарь сказал:

- Мой гость.

Вендт поклонился.

- Гость? - сказала дама. - Я бы не сказала этого. Мне хотелось бы иметь только маленькую комнатку, если вы согласны приютить меня. Еда у меня с собой.

Вендт опять поклонился:

- Добро пожаловать!

Дама: - Вы очень добры. И потом, если у меня и есть еда с собой, то все же мне надо ещё чашки две-три кофе за которые я заплачу. Так хорошо и удобно, когда обо всём сговоришься заранее.

Она надела пенсне и быстрым почерком заполнила опросный лист: "Паулина Андреасен, из Полена. Незамужняя".

- Годы свои я боюсь написать, а то вы подумаете, что я такая дряхлая, что наделаю вам хлопот. Но вы этого не думайте.

- Возраст можно и не писать, - сказал Вендт.

Она: - Аптекарь был таким молодцом, что проводил меня сюда, и я очень вам благодарна, аптекарь! Знаете, - обратилась она к хозяину, - аптекарь хотел нести мою корзину. Я никак не могу помириться с этим!

- Да, аптекарь знает, как понравиться дамам! - Хозяин указал на опросный лист и сказал: - Только укажите, пожалуйста, ваше занятие.

- А я и забыла, - сказала она. И опять нацепив пенсне, она принялась писать и при этом говорила: - У меня много всяких занятий. У меня и торговля, и почта, и маленький дом, чтобы принимать гостей, и кроме того, у нас усадебка; а брат мой - староста, давно уже, целую вечность. Слава богу, у нас есть всё, что надо по нашим скромным потребностям в жизни, а большего мы и не требуем. А теперь не сердитесь на меня, если я спрошу вас одну вещь: не знаете ли вы здесь, в Сегельфоссе, человека, которого зовут Август? Конечно, здесь может быть много людей, которых так зовут, но он приезжий.

- Я знаю, о ком вы говорите, я знаком с ним, - сказал аптекарь.

- Так, значит, он здесь, жив и всё такое?

- Да. Он был немного болен и лежал в постели несколько дней, но теперь он, кажется, может встать в любое время. Вы найдёте его в усадьбе.

- А чем он занимается?

- Он живёт у консула, он у него на все руки.

- Да, это так и есть. Август всегда был на все руки. Вот отлично, что я нашла его и проехалась не зря. А теперь ещё одна вещь, раз уж я начала расспрашивать: доктор Лунд и фру Лунд и всё семейство - ничего, слава богу?

- Да, ничего.

- Потому что фру Лунд из наших краёв; можно сказать, она выросла на моих глазах. И родители её живут в нашей деревне и живут ничего себе, смотря по обстоятельствам. Доктор Лунд сам был ведь нашим доктором целую вечность, он у нас и женился. А у меня у самой есть дело к Августу, я бы сказала - серьёзное дело. Вот почему я и спрашиваю о нём, а не по какой-либо другой причине.

И она все говорила и говорила. Последние её слова были:

- Ну да, а теперь бы мне получить маленькую комнатку, - я бы привела себя в порядок и выпила чашку кофе, потому что кофе, который нам давали на пароходе, немыслимо было пить. Я забыла только спросить, сколько стоит комната.

XXIII

Август в течение многих дней лежал в постели, но доктор все ещё боялся осложнений после его непомерного опьянения и требовал, чтобы он пролежал ещё несколько дней.

Само по себе это лежание было вовсе уж не так плохо: его крестовые сёстры хорошо ухаживали за ним, разговаривали с ним, не нарушали, а поддерживали его религиозное настроение. Их беседы напоминали молитвенные собрания.

Но разве было у него время лежать? Разве не обещал он консулу в определённый день и час сдать в готовом виде дорогу? Время уже прошло, а решётка перед пропастями валялась в виде отдельных прутьев и ждала, пока за неё примутся, а он лежал здесь!

- Пути судьбы - чёрт их возьми! - страсть как извилисты! - говорил царь Соломон.

Он поглядел в зеркало и увидал, что похудел, а ведь он же сделался религиозным, чтобы ему было лучше, чтобы легче стало жить. А если он не может встать с постели и иметь приличный вид, на что тогда было креститься? Неужели он должен лежать и совершенно зря стариться ещё на несколько недель? Что скажет на это Корнелия?

Конечно, хорошо быть религиозным, но невыносимо скучно. Ни кусочка хлеба нельзя взять в рот без того, чтобы не произнести молитву перед едой, ни послать за торговцем, чтобы сыграть с ним в картишки, лёжа в постели. А что тогда можно? Сестры находили, что это было суетностью с его стороны так часто бриться. Что они понимали в мужчине, который полюбил девушку? Никак нельзя было не согласиться, что перед крещением жилось легче, хотя и тогда уже им овладели высокие религиозные помыслы и он то и дело крестил себе и лоб и грудь.

Совсем без дела он не мог лежать, он прилежно вырезал узоры на спинке стула и много раз в день осматривал револьвер и чистил его.

- Дайте мне мою одежду, довольно глупостей! - командовал он.

- Этого мы не можем сделать, - отвечали крёстные сёстры.

- Тогда я закричу, - говорил он. - И я так начну ругаться, что молнии засверкают вокруг вас!

- Ты совсем с ума спятил! Лежи спокойно, мы спросим доктора по телефону.

Они изо дня в день манежили его, они обманывали его ради доброго дела, говорили, что доктора нет дома, что доктор страшно рассердился и велел привязать его к кровати.

И от них можно было ожидать, что они, этакие звери, позовут кого-нибудь на помощь и привяжут его! Он переменил тактику:

- Вы правы, - сказал он, - это - испытание, посланное мне свыше, я ещё слишком грешен, чтобы вставать.

И не только в присутствии сестёр, но и без них он старался укрепить своё благочестие и налагал на себя мучения и наказания. Часто по ночам он плакал, бил себя по лицу и щипал тело.

"Но к чему всё это? - говорил он сам себе по утрам. - Разве она не снилась мне опять?"

- Я ведь могу посидеть немного в постели, - хитрил он, - дайте мне куртку.

Но сёстры были не менее хитры, они говорили:

- Возьми одеяло!

Он скрежетал своими искусственными зубами.

- Вы хотите, чтобы я был похож на чучело? Нет, тогда уж я лучше буду лежать.

И вероятно, думал при этом, что завтра он встанет и побежит хотя бы в одной рубашке.

Но назавтра случилось с ним величайшее чуде, и хорошо, что он не сидел, завернувшись в одеяло: к нему в комнату привели незнакомого человека, Паулина Андреасен из Полена.

Он сначала уставился на неё. Она постарела, но старые, вечные приметы её были всё те же: белый воротничок вокруг шеи, знакомое жемчужное кольцо на пальце, на волосах сетка и что-то вроде шляпы из коричневого бархата.

- Неужели же это ты, Паулина?

- Ну, само собой разумеется, - отвечала она. - Как это ты меня узнал?

- Как же мне да не узнать тебя? Ты всё такая же, как и была.

Ей было приятно услыхать это, и поэтому она выразила ему своё сочувствие:

- Что такое? Ты, Август, - и вдруг болен!

- Да, к сожалению, - сказал он утомлённым голосом. - Господь низверг меня на одр болезни.

- Одр болезни! - Она тотчас узнала прежнего Августа и улыбнулась. - Что с тобой?

- Да вот в груди что-то неладное. Я выплюнул уже много крови.

- Не обращай на это внимания, - быстро сказала она. - Это только в молодости опасно, потому что тогда это обозначает чахотку. Как это ты заполучил?

- Да наслал кто-то на меня, - я не знаю...

Тут она ещё раз узнала его и сказала:

- Я слыхала, что ты вторично крестился в большом водопаде и что ты ужасно простудился.

- Да, - сказал он, - нехорошо, что я не сделал этого, прежде, на Яве или в другой жаркой стране.

- Нехорошо, пожалуй, то, что ты вообще сделал это. Разве ты прежде не был крещён в христианскую веру? - спросила она.

- Да, но на этот раз я крестился в настоящей текучей воде.

- Ну, только такая обезьяна, как ты, и может выдумать, такую вещь!

- Да тут один евангелист уж очень приставал ко мне.

- Ну и что ж из этого? Стала бы я обращать на него внимание!

- А потом он говорил, что если я не крещусь, то он и других крестить не станет.

- Ах, как ты хорош!

- Да, видишь ли, он уловил столько нас, грешных, в свои сети, что я совсем не знал, как мне быть, и я сделался таким религиозным.

Паулина улыбнулась и сказала:

- И ты стал таким религиозным, Август?

- Я же ведь постоянно крестил себе лоб и грудь, читал библию по-русски и всё такое. Но это, вероятно, того же порядка, что и языческое колдовство или масонство. А что ты об этом думаешь, Паулина?

- Я об этом ничего не знаю.

- Ну вот. А после крещения я попал на луг, на котором шла драка и я стоял и глядел. Но мне не следовало бы этого делать: во-первых, это была самая плохая драка из всех, при которых мне приходилось присутствовать, и потом я слишком долго стоял и озяб.

- Да зачем же ты туда пошёл?

- Да так, я хотел только... не потому, чтобы у меня явилось желание видеть кровь или что-нибудь в этом роде. И вообще, ты совершенно права, - зачем я пошёл туда?

Август находился в нерешительности и не знал, как ему держать себя с Паулиной. Он нащупывал почву: нет, она не была религиозной, и он предпочёл во всём соглашаться с ней.

Впрочем, она как будто бы не придавала никакого значения его словам. Она, казалось, теперь окончательно узнала его, и у неё было к нему дело, - вот и всё.

- Да, Август, я приехала из Полена, - сказала она.

- Полен! - пробормотал он, - Я никогда не забуду Полен, хотя порядком поскитался по белу свету с тех пор, как жил там.

- Потому что раз ты не захотел приехать ко мне, то пришлось мне приехать к тебе.

- Но ты же видишь, Паулина, я лежу в постели и совсем никуда не годен.

- Глупости! - сказала она. - И я только что написала из гостиницы окружному судье и сообщила ему, что приехала.

- Так, значит, окружному судье?

Она вынула из кармана пальто пачку бумаг:

- Вот здесь отчёт во всем, в каждом пустяке с тех пор, как ты уехал от нас. Помнишь ты тот день?

- Да.

- Брат Эдеварт поплыл за тобой вдогонку, а ты убежал. Но прошло немного времени, и мы узнали, что тебе вовсе незачем было скрываться: ты выиграл крупную сумму в лотерее и мог рассчитаться со всеми; но и после расчёта у тебя осталось ещё очень много денег. Ты ничего не спрашиваешь о братце Эдеварте. Он жизнью своей пожертвовал, чтобы догнать тебя.

Август: - Я это знаю.

- Он взял почтовую лодку, выплыл один-одинёшенек в море и больше не вернулся.

- Я это знаю.

- Но я заплатила за лодку, также из твоих денег.

- Каких - моих денег? У меня нет денег.

- Глупости! Так я и платила вместо тебя одному за другим в Полене и в Вестеролене. Ты больше никому ничего не должен. Вот отчёт, - сказала она и ударила рукой по бумаге.

- Я не хочу видеть никаких отчётов.

- Ещё бы! - насмешливо заметила Паулина. - Я вовсе и не собираюсь тебе показывать. Если я не ошибаюсь, то ты так же мало понимаешь в отчётах теперь, как и раньше, и поэтому свой отчёт я передам в руки областного судьи и прочих властей. Потому что ты и теперь точь-в-точь такой же, каким был двадцать лет тому назад, - не умеешь устраивать свои собственные дела и ведёшь себя, как ребёнок или птица бездомная.

- Ты права, Паулина, и я не знаю птицы более бездомной, чем я.

- А вот и чековая книжка, - сказала она и ударила по ней. - Изрядная сумма денег накопилась за эти годы. А деньги ты получишь в банке - или здесь, или в Будё.

Она не назвала суммы, а он не мог спросить и только сказал:

- Я не понимаю, как ты можешь так говорить, Паулина! Ты не должна мне никаких денег, ты ведь знаешь, что, перед тем как уехать из Полена, я отдал тебе всё, что оставалось у меня.

Паулина кивнула головой:

- Да, ты прав. И поэтому я и ответила тогда окружному судье, что деньги эти мои - и больше никаких. И двое свидетелей под этим подписались. И потом я нахожу, что с твоей стороны было, пожалуй, слишком шикарно писать и требовать, чтобы тебе прислали деньги, вместо того чтобы приехать за ними самому.

- Это правда, я держал себя слишком важно.

- Потому что, как я могла знать, что ты именно и есть тот, за кого выдавал себя?

- Конечно, не могла, - согласился Август.

- Ну, а в конце концов мне всё-таки пришлось приехать сюда, потому что ты так и не появился, - сказала Паулина, чтобы как-нибудь окончить этот разговор.

- Я всё никак не мог выкроить время, но я приехал бы как раз теперь, если б не...

- Глупости! У тебя было время с самой весны. Но теперь дело не в этом, и ты получишь деньги! Она опять свернула бумаги и спрятала их в карман пальто.

Август сделал последнюю попытку:

- Это твои деньги, Паулина.

Она свирепо фыркнула.

- На что они мне? Они мне не нужны, и ты, пожалуйста, не воображай. И брату Йоакиму не нужно: он одинокий, и у него есть двор.

Постучали в дверь, и вошла служанка с подносом, на котором стояло кофе и домашнее печенье.

- Да что же это такое! - воскликнула Паулина.

- Фру услыхала, что у тебя гости, На-все-руки, - сказала девушка.

- И ещё какие гости! - подчеркнул Август.

Паулина: - Ну, я бы этого не сказала. Ведь мы были знакомы с малых лет.

- Ну, а теперь - пожалуйста, кушайте, - сказала девушка и ушла.

Паулина сразу оживилась.

- Да, действительно, нельзя сказать, чтобы в этом имении жили бедно. Целое блюдо печенья! - Она налила им обоим кофе и тотчас попробовала и улыбнулась. - И что за кофе! Нет, в таком случае я сниму с себя пальто и посижу у тебя немного, Август. Как это она тебя назвала? На-все-руки?

- Да, потому что я считаюсь здесь мастером на все руки и работаю у консула по самым разнообразным специальностям.

- Да, отличный кофе! - сказала она и стала пить. - Тебе хорошо здесь?

- И говорить нечего! Фру относится ко мне, как сестра.

- Я привезла тебе привет из Полена, - сказала она. - Красивые дома, которые ты с братом Эдевартом построил там, стоят и украшают дорогу до самых сараев для лодок.

- А фабрика? - едва слышно спросил он.

- И фабрика стоит всё в том же виде, как и стояла. Я пробовала продать её для тебя, но ничего не вышло.

- Она не моя, - сказал Август.

- Ну, а я выплатила обратно все акции из твоих денег. И я заплатила по всем счетам: и за стальные балки, и за крышу, и за цемент, тоже из твоих денег. Ну вот, кажется, это всё. Ах, какое чудное печенье! И сколько его! Целая гора! Я её ем и ем, а гора всё не уменьшается.

- Ну и кушай вовсю!

- Да, фабрика так всё и стоит. Ты бы мог приехать и пустить её в любой день. Но что ты будешь изготовлять? Чего ты только ни делал в Полене? И некоторые вещи были удачные, другие - нет, но что осталось от всех этих твоих трудов, вместе взятых? В деревнях опять повсюду принялись за тканьё, а на что в таком случае фабрика? Да, сестра Хозея по-прежнему умнее нас всех: она и прядёт, и ткёт, и шьёт и никогда не покупает никакого белья в моей лавке. Ты уговорил Каролуса продать всю кормившую его землю под постройки, и он чуть было с голоду не умер. Ты хотел заставить Эзру насадить рождественские ёлки на его земле. Ха-ха-ха! Но ты не на таковского напал, когда обратился к этому самому Эзре, - помнишь, Август? Впрочем, я со своей стороны никак не могу пожаловаться на твоё поведение в Полене, потому что у меня ведь остался несгораемый шкаф, который ты купил для банка в Полене, и он мне каждый день приносит пользу: я прячу в него свои торговые бумаги, и почту, и протоколы брата Йоакима, старосты. А потом этот твой банк, Август! И как это тебе в голову пришло устроить банк? Но, слава богу, я справилась с этим, как со всем остальным, и возвратила каждому всё, что он вложил.

- Не понимаю, как у тебя хватило денег на всё это, - сказал он.

Она: - Деньги я взяла у тебя. Это были твои собственные деньги.

- Да, но в таком случае ничего не должно было остаться? - допытывался он.

На это она ничего не ответила и продолжала пить кофе и есть печенье.

- Конечно, несгораемый шкаф обошёлся мне дёшево, - сказала она, - но я никого не обманула, а тебя-то уж и подавно.

- Если бы я мог, я бы подарил тебе этот шкаф, - сказал он.

- Наверное, подарил бы. Ты никогда не был ни скуп, ни жаден, что бы ты ни делал. Но ты был шутом и простофилей во всём, что касалось твоего блага. По крайней мере, так аттестует тебя Паулина!

На это ничего нельзя было возразить, раз уж он решил быть кротким и смиренным, чтобы получить чековую книжку. Он спросил:

- А ёлочки, которые я насадил, - они живы?

- Привились отлично, и у нас, и во многих других местах, но в некоторых местах они погибли. Во Внутренней деревне - длинный двойной ряд от моря до церкви; эти живы, но они растут медленно, они похожи на комнатные растения. Они красивы на взгляд, я всегда гляжу на них, когда бываю возле церкви. Теперь около них насадили берёзки, чтобы защитить их от ветра. Да, что я хотела сказать?.. Я хочу сходить завтра к Эстер и к её доктору. Ты бывал у них?

- Да, много раз. Люди первый сорт!

- Родители просили ей кланяться. И потом мне хотелось бы послушать проповедь, - здесь, говорят, отличный священник.

- Да, не без того.

- Ты слыхал его проповеди?

- Да, каждое воскресенье. За кого ты меня принимаешь?

- Но первым делом я отправлюсь к областному судье, устрою там своё дело и возьму расписку. Дело дрянь, но мне не придётся послушать священника: нет времени дожидаться воскресенья. Пароход уйдёт, что я тогда буду делать?

"Хоть бы ты поскорей уехала!" - подумал, вероятно, Август. Ибо чем скорее она уедет, тем скорее он сможет без стыда принять некую чековую книжку.

- Почему ты так торопишься? - спросил он. - Разве ты не можешь дождаться следующего парохода? Ведь у тебя же никого нет, кто бы ждал тебя дома.

Она по-прежнему не обращала никакого внимания на то, что он говорил, его слова были для неё пустой звук.

- Кланяйся и поблагодари хорошенько от меня, - сказала она и надела пальто. - Я никогда не забуду, как славно меня здесь угостили, чужого человека. Словно я в рай какой-то попала. Знаешь, когда я слезла вчера с парохода, я встретилась на пристани с аптекарем, и я никогда ведь прежде не видала его, а он хотел нести мою корзинку с провизией. Я никак не могу поверить этому.

- Да, аптекарь прекрасный человек, я хорошо его знаю.

- И то же самое и хозяин гостиницы: он желает мне только добра. Когда я спросила ею, что я должна ему за комнату, он ответил, что комната недостаточно велика, чтобы брать за неё плату. Но я с этим не согласна, я не хочу, чтобы он думал, что я нуждаюсь в милостыне. И потом все люди здесь в Сегельфоссе были так почтительны со мной. Я хотела бы знать, сколько времени на твоих часах, если они не стоят, конечно.

- Ещё бы не ходили! Под моим началом столько людей, и у меня на учёте каждая минута! - Он снимает свои часы со стены и говорит который час.

- Ну, теперь я должна идти, потому что я написала окружному судье, что приду к нему перед обедом. Да, ты помнишь, вероятно, Ане-Марию, жену Каролуса? Она теперь старая и измучена жизнью, но удивительно, до чего она ещё живая, - постоянно что-то устраивает. Это оттого, что она никогда не была больна. Я и она, мы никогда не хвораем, оттого мы и остаёмся такими свежими и не стареем. Но всё-таки это замечательно, что ты узнал меня, когда я вошла.

- В этом ничего нет странного, потому что ты ни на один день не постарела с тех пор.

- А больше ты, вероятно, никого не помнишь, - сказала она и задумалась. - А с фабрикой твоей, как я уже сказала, ничего не выходит, я объясню это окружному судье. Вот разве какой-нибудь англичанин приедет и купит её. Да, ты не поверишь, но как-то раз приезжал англичанин и купил дом. Знаешь, этот, что на самом краю города, у лоцмана. Он увидал в обшивке доску, которую ему непременно захотелось иметь, потому что на ней было что-то написано и, кроме того, был рисунок; доску эту выловили после крушения. Но лоцман был хитрый и отказался продавать доску. "Тогда я куплю весь дом", - сказал англичанин и так и сделал. Но, извиняюсь, он вынул только одну доску из обшивки и увёз её, а дом остался. Теперь кто-то въехал туда и живёт там, а об англичанине ни слуха, ни духа. Как думаешь, Август, ничего, если я налью себе ещё чашку кофе и опорожню весь кофейник?

- Ну, конечно, ничего, - есть о чем разговаривать.

- Ну что за кофе! А печенья я больше не буду брать.

- Непременно возьми печенье, самое лучшее съешь их все!

- Нет, я сыта. А сестру Хозею и Эзру помнишь? Ведь это ты основал, так сказать их хлев, и все они закричали тогда, что хлев слишком велик для их скота; а теперь он уже давно мал, и Эзре два раза приходилось расширять его, - и всё это из-за большого болота, которое они осушили и возделали. Поэтому Хозея и её муж - богатые и высокочтимые люди, и он у нас самый крупный плательщик налогов. Я буду кланяться им от тебя, не так ли? А теперь, Август, позволь попрощаться с тобой и пожелать тебе счастья и успеха с твоими деньгами!

Она пошла к двери, не протянув ему руки.

Он понял, что это от крепкого кофе у неё зарумянилось лицо, и она сделалась так необычайно говорлива, и он, по правде говоря, здорово утомился, слушая её. Но Август не мог позволить ей уйти, не сказав ей хотя бы несколько слов благодарности. Свою благодарность он выразил довольно странно:

- Паулина! - позвал он. - Если уж нельзя иначе и я, как ты говоришь, должен непременно владеть этими деньгами, то я в твоём присутствии утверждаю, что я ни в коем случае не стану разрывать здесь горы и не потрачу свои деньги на какие-нибудь копи. Никто в этой жизни не заставит меня сделать это. Я достаточно нагляделся на них в Южной Америке и повсюду, как они ходят, колотят по камням и глядят в увеличительное стекло, а как заведётся шиллинг, так тотчас несут его за бумаги, и много раз видел я, как они собирались уже бросить всё, но у них делалась золотая лихорадка, и они не могли кончить. Боже избави меня! Ты можешь быть спокойна, Паулина.

- Это не моё дело, - сказала она и протянула ему руку. Меня-то чем это касается? Мне всё это совершенно безразлично.

Следующий час целиком посвящён великим планам, взлётам за облака, видениям и сказке.

Хорошо, что пришла Старая Мать и остановила его. Она, как всегда, захотела посоветоваться с ним о чём-то, на этот раз - о возмутительном поведении вдовы Солмунда по отношению к своему благодетелю, аптекарю. Дело шло о каких-то двадцати пяти кронах и о каких-то пятидесяти. Августу было всё в точности объяснено, и он сердился всё больше и больше. К нему обращались теперь с самыми разнообразными делами, и он ничего не имел против этого, он всегда мог посоветовать, и если не сегодня же, то, во всяком случае, завтра у него будет не только доброе желание, но и возможность помочь.

- Она не даёт ему покоя, говорите вы?

- Ни малейшего покоя. Она приходит в аптеку, и её приходиться выталкивать.

- Так она будет иметь дело со мной!

- Вот это дело! - воскликнула Старая Мать. - Я так и знала: - стоит мне только обратиться к тебе...

- Я этого не потерплю! - громко закричал он, словно пришёл в бешенство и не хотел, чтобы его сдерживали. - Мне совестно вас просить об этом, но я не знаю, что они сделали с моей одеждой. Я хочу встать.

- Ты сию же секунду получишь свою одежду! - сказала Старая Мать. - Спасибо, На-все-руки, ты всегда верен себе...

Следующие часы были полны кипучей деятельности. Его первым делом было осмотреть дорогу: всё было отлично вычищено, это была настоящая королевская дорога до самого верха, где стояла охотничья хижина, глядевшая на него из-под бровей. Он рассчитался с рабочими.

- А железная решётка? - спросили они.

- Потом, - отвечал он. - У меня сейчас другая забота.

Они вместе сошли вниз. Рабочие должны были начать цементировать погреб у Головы-трубой, в то время как Августу нужно было спуститься в самый город, чтобы попасть на дорогу к вдове Солмунда в Северную деревню. Боже, какая неудача! На перекрёстке он наткнулся на самоё Паулину, и невозможно было ускользнуть от её зорких глаз.

Она не обнаружила ни малейшего удивления, увидав его на ногах, она тотчас сказала:

- Хорошо, что я встретилась с тобой, Август! Я только что была у окружного судьи, передала ему все бумаги и получила квитанцию, так что тебе остаётся только сходить и получить чековую книжку. Отличный человек окружной судья! Он сказал: "Пожалуйста, садитесь!" и выслушал всё, что я ему сказала. "При такой доверенности это были без всякого сомнения ваши деньги", - сказал он. "Но я не желаю владеть чужими деньгами", - отвечала я. Тогда судья засмеялся. А когда я уходила, он сказал, чтобы я вечером непременно пришла к нему, поговорить с ним и его женой. Я никогда прежде не слыхала, что бывают такие отличные люди, каких я встретила здесь! И знаешь, что со мной случилось, когда я пришла от тебя? Эстер и доктор узнали от аптекаря о моём приезде и наказали в гостинице самым строжайшим образом, чтобы я сейчас же пришла в докторскую усадьбу, а не то они силком потащат меня к себе! Как тебе это нравится? Где ты видывал таких людей, как здесь? Ну, а теперь мне некогда разговаривать с тобой, я на одну минутку загляну в гостиницу, приведу себя немного в порядок и побегу к доктору. И потом я хочу сказать тебе, Август, что я ничуть не раскаиваюсь, что мне из-за тебя пришлось приехать в Сегельфосс, и я этого никогда не забуду. Ну, а теперь сразу же ступай к областному судье и получи у него, что тебе следует.

И она побежала.

Август не успел сказать ни одного слова.

Он поглядел на часы. Паулина были права: он мог пойти за чековой книжкой сейчас же. Какая удача!

Десять минут у него ушло на поход и другие десять минут на разговор с окружным судьёй. Август поблагодарил его за помощь и поддержку, осыпал его благословениями в изысканных и своеобразных выражениях и ушёл.

Он успел только мельком взглянуть на неожиданно крупную сумму в книжке, - о боже! - затем опять поглядел на часы и поспешил в банк. Консул Гордон Тидеман и директор банка Давидсен стояли как раз и собирались уходить. Консул надевал свои жёлтые перчатки.

Август попросил извинения и несколько смущённо протянул свою чековую книжку: нельзя ли ему получить совсем немного денег? Ему следует как раз заплатить кое-кому пустяки, впрочем...

Они оба стали разглядывать книжку, они ведь всё лето слышали разговоры об этом богатстве. Так, значит, это не было выдумкой. Они кивнули в знак того, что ничего не имеют против заплатить по такой книжке. Сколько денег ему нужно?

Август попросил только тысячу, чтобы иметь немного карманных денег.

На улице консул сказал ему:

- Садись, На-все-руки, поедем домой.

- Да уж не знаю, - у меня дело в Северной деревне.

- Хорошо. В таком случае я сперва отвезу тебя в Северную деревню. Ты только что встал на ноги, и тебе не годится так много бегать. Я рад, что могу облегчить тебе эти шаги. Ты очень сильно был болен?

- Только простужен.

Они поговорили о дороге, о том, что она готова, что осталось только поставить железную решётку, и что это не к спеху. Консул решил после обеда отвезти дам к охотничьей хижине.

Они отыскали вдову Солмунда, Август пробыл у неё всего лишь несколько коротких, но решающих мгновений и сказал совсем немного слов: он был теперь достаточно могущественным для того, чтобы бросить на стол пятьдесят крон и потребовать молчания навеки.

XXIV

В тот же самый вечер Август отправился в Южную деревню. Был самый обыкновенный день недели, пятница, но все дни одинаково хороши, можно много сделать и хорошего и дурного также и в пятницу.

Он мог бы зайти в сегельфосскую лавочку и сначала купить себе новую одежду; и он подумал об этом, но потом у него не хватило терпения: сердце влекло его дальше. Разве это так странно? И разве ничего похожего не случалось с кем-нибудь, другим?

Ом бы мог нарядиться в новое платье, надушить носовой платок, надеть рубашку с открытым воротом, взять у фрёкен Марты верховую лошадь и так появиться в Южной деревне. Всё это пришло ему в голову, но его сердцу было некогда. Но разве он был вне себя? не мог владеть собою? Напротив, он отлично владел собою, ничего жалкого или стариковского не замечалось в прежним матросе, походка его была легка, он был влюблён, и богат.

Он мог бы и не идти здесь по пыльной деревенской дороге и каждую минуту отходить в сторону, чтобы отереть пыль с башмаков о кочку, поросшую вереском, - он мог бы иметь слугу, боя, который шёл бы за ним по пятам и отирал бы пыль, с его башмаков шёлковой материей. А разве не мог бы он в эту самую минуту забыть Корнелию из Южной деревни и вместо этого с билетом в кармане отправиться в далёкий свет, который так манил его? Он подумал и об этом, но его сердце не разрешило ему...

Семейство находится на лугу, все руки заняты сенокосом, сено сгребают и возят домой, возят его по старинному обычаю на санях. Август скромно и тихонько подходит к ним, держит себя с ними, как равный, хотя он так богат, он снимает шляпу и говорит:

- Бог в помощь!

Тобиас благодарит.

Он сплёвывает и собирается начать разговор.

- Тебе незачем из-за моей персоны прерывать работу, - говорит Август.

- Это последний воз, на сегодня довольно, - отвечает Тобиас. - Я боюсь убирать остальное: оно ещё не высохло.

Август запускает руку в сено и пробует.

- Как вы находите? - спрашивает Тобиас.

- А соли ты подбавляешь?

- Совсем немного.

Подходит Корнелия с матерью и всеми младшими детьми; они тоже кончили работу. Август опять берётся за шляпу, его старые щеки покраснели, и он с трудом произносит:

- Отличная погода для сушки сена!

Корнелия отвечает;

Кнут Гамсун - А жизнь идёт...(Men livet lever). 5 часть., читать текст

См. также Кнут Гамсун (Knut Hamsun) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

А жизнь идёт...(Men livet lever). 6 часть.
- Совершенно верно! Она тотчас направляется на дорогу, которая ведёт к...

А жизнь идёт...(Men livet lever). 7 часть.
- Теперь он должен уже быть на обратном пути. - Ты думаешь? - Давным-д...