Кнут Гамсун
«А жизнь идёт...(Men livet lever). 4 часть.»

"А жизнь идёт...(Men livet lever). 4 часть."

Их антипатия к Адольфу, вероятно, вызывалась ревностью. Марна, сестра консула, не так уж редко приходила теперь на дорогу. Каждый раз она безошибочно отыскивала артель, где работал Адольф, и подолгу говорила с ним. Адольф, красивый молодой парень, снимал шапку и здоровался, вежливо выражался и изредка краснел. Ничто не ускользало от глаз приятелей, и когда дама уходила, наступал час расплаты.

Они работали как раз над тем, что в двух-трёх местах взрывали скалы, чтобы расширить дорогу; в сущности, дорога была уже проложена до самой охотничьей хижины, оставалось только сравнять полотно и увезти лишнюю землю. Но отколоть хотя бы только сорок сантиметров от отвесной скалы на протяжении двадцати метров было трудно и требовало множества взрывов. Август определил на эту работу четверых.

Впрочем, Август далеко не был прежним старостой, и рабочие сразу заметили это. Он не бегал больше взад и вперёд, у него не было его прежней уверенности в решении вопросов, и он не вершил суд и расправу. Он сознался, что слух и зрение начали изменять ему, но в общем здоровье его было сносно, - добавил он. Все рабочие пришли к заключению, что он страдал душевно. Его нельзя было сравнить с прежним Августом.

Конечно, он до сих пор не успел написать письмо Паулине в Полен, и деньги всё не приходили. Это могло подействовать на кого угодно.

Злая судьба обрушилась на него и лишала его денег. Он был недалёк уже от того греха, чтобы пожаловаться на бога. Но нет, этого не будет. Он был зол и грустен, и то и другое одновременно, но он не был безбожником: он взирал на бога. Август знал по разным другим затруднительным положениям, в которые попадал не раз в своей переменчивой жизни, что бога хорошо было иметь за спиной, например, погибая на море, или в крайней бедности, или, например, когда вам угрожал удар ножом или выстрел из револьвера, - и вдруг вы были спасены. Да, бога хорошо было иметь про запас.

А что, если он опять станет вести благочестивую жизнь? Это, во всяком случае, не повредит и, может быть, облегчит ему переносить отсутствие денег.

Работавшие на дороге с удивлением услыхали, что не должны больше осыпать проклятьями камень, поранивший им палец на руке или ноге.

Впрочем, Август часто бывал теперь в кузнице: он помогал делать столбы и прутья для загородок перед пропастями на горной дороге. Приятная и удачная перемена в работе. Одновременно он мог следить также за работой Беньямина в зрительном зале кино.

- Не знаю, просил ли ты бога, чтобы он помог тебе в этой работе, - сказал он Беньямину.

Беньямин знал по опыту, что Август говорил иногда странные вещи, и потому не ответил. Он указал только на то, что он сделал, и пробормотал, что намеревается делать то-то и то-то, - он надеется, что справится.

- Поблагодари за это бога! - сказал Август.

Пришёл Адольф и пожаловался на непокорность и непослушание товарищей, он просил даже Августа подняться с ним в горы. Рабочие теряют даром время, ругаются и ссорятся, работа не двигается с места. Август обещал придти.

Он отлично понял, в чём тут дело. Он знал парней, они были прикованы к этой постройке дороги вот уже несколько месяцев, одни мужчины, и приходили в ярость по пустякам. В особенности они рассвирепели от ревности, и Адольф мог каждую минуту ждать нападения.

Было несколько лучше, когда Марна приходила в сопровождении аптекаря Хольма. Рабочие и аптекарю не уступали этой красивой девушки, ни в коем случае, но скорее мирились с ним, чем с Адольфом. Это, верно, происходило от того, что Марна ничуть не интересовалась своим кавалером. Казалось, она не выносила его. Замечательное было зрелище, когда аптекарь говорил что-нибудь милое и трогательное, а его дама в ответ на это скалила зубы. В таких случаях рабочие фыркали:

- О нет, ребята, ему не поможет цветок в петличке, пусть лучше не старается!

Цветок этот был гвоздика; она была свежа несколько дней тому назад и хорошо сохранилась, так как аптекарь ставил её на ночь в стакан с водой, но теперь она боролась со смертью.

Хольм: - Вот я стою и говорю, и говорю сам с собой и не знаю, что мне предпринять, чтобы заинтересовать вас.

- Вам следует замолчать, - сказала фрёкен Марна.

- Разве вы так жестоки? В таком случае я теряю все шансы на успех.

- У вас нет шансов.

- Да, я это чувствую. Я воткнул в петлицу гвоздику, выросшую в моей гостиной, причесался на пробор, но вы этого не замечаете.

Казалось, Марна не хочет слышать от него ни одного слова больше, и рабочие зафыркали:

- Нет, ребята, от неё он ничего не добьётся. И так ему и надо! Такой старый дурак, - она слишком хороша для него!

- Куда вы спрятали Адольфа? - спрашивает Марна рабочих.

Никто не отвечает.

Марна тихонько идёт вверх по дороге и надеется найти Адольфа повыше. Аптекарь следует за ней.

Франсис, троньемец, первый нарушает молчание:

- Я не нахожу, чтобы аптекарь был уж такой старый дурак. Всё-таки он лучше Адольфа.

- Аптекарь! - восклицают другие. - Отличный человек! Никогда не откажет выдать бутылку-другую из аптеки. А Больдеману он дал даже две бутылки, когда тот плакал и говорил, что это на похороны. Не так ли, Больдеман?

- Я мог бы получить целых четыре, - хвастается Больдеман. - Вот какой он человек!

- "Где у вас Адольф сегодня?" - передразнивает кто-то и кривляется при этом. - "Давайте сюда Адольфа, немедленно приведите его ко мне". Ха-ха-ха!

- Да, аптекарь - это другое дело! - говорят они. - Сильный парень, широкие плечи, а как здорово он гребёт! И потом всё-таки этот человек кое-что... Тогда как Адольф...

В следующий раз Марна приехала верхом, а аптекарь, следовал за ней пешком. Дело в том, что когда брат, Гордон Тидеман, купил себе автомобиль, то лошадь, которая возила тележку, перешла к Марне в качестве верховой. Она тяжело сидела в седле, но выглядела отлично; лошадь отдохнула и горячилась, изредка поднималась на дыбы и мотала головой. Аптекарь опять говорил ей всякие нелепости и ухаживал за ней, - а уж он-то умел это делать. Но Марна не обращала на него никакого внимания и едва отвечала; наоборот, она поспешила подъехать к артели Адольфа, чтобы показать ему, как она красива на лошади, и перескочила даже через тачку, которая стояла на дороге.

- Какое удовольствие видеть, как вы управляете вашим арабским конём! - сказал аптекарь.

- А вы заметили, какой красивый у Адольфа взгляд? - мечтательно отвечала она.

- У меня тоже красивый взгляд, - сказал аптекарь, - когда я гляжу на вас.

- Этого я не знаю, - отвечала она. - Я, кажется, не видала ваших глаз, вы скользите ими.

Аптекарь наклонил голову:

- Это происходит от моего смирения. Я и сам склоняюсь, я осмеливаюсь обращаться только к вашему стремени.

Когда она поехала домой и дорога пошла под гору, она тотчас ускакала от него. С тех пор она и аптекарь Хольм не показывались вместе на дороге.

Но аптекарь Хольм никогда не терялся, и через несколько дней он появился на дороге под руку с матерью Марны, со Старой Матерью. Он был в отличном расположении духа, наряден, в новой шляпе набекрень, кончик белого шёлкового платка торчал из кармана на груди. Почему он пригласил Старую Мать на прогулку, никто не мог сказать, - может быть, чтобы повлиять на дочь через мать, или просто из чудачества. Во всяком случае, аптекарь Хольм не растерялся. И они, казалось, составили вполне подходящую пару: аптекарь был занятен, а дама его охотно и молодо смеялась всем его выдумкам. Они оживлённо беседовали.

Но теперь на дорожной стройке стало уж совсем нехорошо. Марна появлялась с небольшими промежутками, а так как аптекаря совсем отстранили, то Адольф остался без соперника. Это привело к возмущению рабочих. Адольфу пришлось пойти к Августу в кузницу и попросить избавить его от надзора за работой. Август заметил, что в таком случае он не получит прибавки. Ну что ж, Адольфу было всё равно.

Август задумался. Может быть, ему следует назначить Больдемана старостой на то время, которое ещё нужно было, чтобы закончить железную изгородь, но Больдеман имел сильную склонность к вину. И потом разве это поможет Адольфу? Марна всё равно разыщет его среди остальных, и товарищи за это проучат его.

Это вполне возможно.

Необходимо удалить с дороги Марну. Всё безумие происходит от этой дамы, из-за неё рабочие превратились в порох и перестали думать о боге.

Август вошёл в контору консула, положил шапку возле двери и поклонился.

Консул сошёл со своей высокой табуретки и приветливо сказал:

- Хорошо, что ты пришёл, На-все-руки. Я как раз хотел спросить тебя, когда по-твоему будет окончена дорога?

- Вы хотели спросить меня, а я - вас.

- Как-так?

- Да, потому что это зависит от разных вещей. Дадут ли людям спокойно работать, например.

- Кто же им мешает?

Август подробно описал состояние рабочих на стройке: они сошли с ума, они с трудом переносят, когда молодые, красивые дамы прогуливаются у них на глазах, они забыли о боге.

Консул с неуверенностью поглядел на своего старого доброго На-все-руки: что это он сказал о боге?

Август продолжал:

- Эта чудесная летняя погода, горный воздух и еда, к тому же табак, - от всего этого, извините меня, они страсть как возбуждены, и природа требует своего. Пусть это будет хотя бы Осе, насколько я слышал.

- Фу, стыд какой! - сказал консул.

- Да. И я хочу предупредить вас относительно одной из ваших дам: лучше бы она не приходила больше на дорогу.

- То есть Марна? Она больше не сделает этого.

- Это ведь опасно для неё самой. И кроме того, ребята ничего не хотят делать, пока она там; они бросают работу и глядят на неё, она их тревожит, и, извините меня, они все влюблены в неё, а она разговаривает с Адольфом.

- Ну, хорошо, хорошо, - сказал смущённый консул. - Марна не пойдёт туда больше, отныне это кончено! Итак, На-все-руки, когда же будет готова дорога?

Август не сразу ответил:

- Если все будет спокойно, то дорога должна быть готова недели через три. Если будет спокойно! Впрочем, всё в руках божьих.

- Я вовсе не хочу вас торопить, - сказал консул, - но я жду друга из Англии к началу охотничьего сезона. Тогда дорога будет мне нужна. Но времени, как я вижу, вполне хватит. Видал ли ты дичь в горах этим летом?

- Порядочно. Я даже могу сказать - в большом количестве. Куропатки шныряют целыми выводками, довольно много зайцев.

- А ты сам охотник, На-все-руки?

- Да, в прежние годы охотился. Ещё бы! Я настрелял и наловил однажды зимою целую массу выдр с самым лучшим мехом, а потом отвёз мех на рынок в Стокмаркнес.

- Какой мех?

- Выдра и лисица, немного рыси, немного тюленей. Да, это было в те времена. И потом в горах, и на Яве, и вокруг...

Консул прервал его:

- Англичанин, которого я жду сюда к осени, - очень важный господин, он дворянин и владелец большого имения. Мы вместе учились, я гостил у него, и теперь мне хотелось бы отблагодарить его хорошенько. Если ты можешь придумать что-нибудь особенно интересное для него, то придумай, На-все-руки.

- Все зависит от бога, - сказал Август.

Консул опять удивился и сказал "да".

- Я хочу сказать: будем ли мы живы до тех пор.

- Да, - опять сказал консул.

Но старый На-все-руки был сам на себя непохож, и верно, с ним недавно что-то стряслось. Консул спросил о его здоровья. Здоровье в порядке. Не было ли у него какой неприятности? Нет, наоборот, он должен получить значительную сумму денег, но только эта сумма всё ещё не даётся ему в руки; зато бог помогает ему переносить утрату, и сердце его переполнено радостью...

Вернувшись домой, консул тотчас отправился к жене и сказал:

- Прежде всего, На-все-руки стал благочестив. Иначе это нельзя назвать.

Фру Юлия: - На-все-руки? Вот как! Впрочем, я видала, как он крестится.

- Да, но теперь ещё больше. И я попрошу тебя, когда ты его увидишь, не упоминать нечистого и не говорить с ним в легкомысленном тоне.

- Ха-ха-ха! - Фру Юлия рассмеялась.

Затем он сообщил о положении на постройке. Так как всё это было невероятно комично, то они шутили и смеялись.

Гордон Тидеман, который был немного нерешителен и уклончив, а может быть, и слишком важен для такого дела, уговорил свою жену объясниться с Марной:

- Поговори с Марной, ты это сделаешь гораздо лучше меня. Скажи ей, что все дорожные рабочие с ума сходят по ней, что они не могут без неё жить - ха-ха! - и что в особенности один, которого зовут Адольфом, имеет на неё самые серьёзные виды. А другие за это хотят убить Адольфа. Ха-ха-ха!

Фру Юлия смеялась тоже, но она как будто бы знала взгляд Марны на это дело.

- Может быть, она сама влюблена в этого Адольфа, - сказала она.

- Тогда она с ума сошла, - сказал Гордон Тидеман, - и мы отошлём её обратно в Хельгеланд, откуда она приехала. Пускай ноги её не будет больше на дороге, она не должна задерживать работу, - передай ей это. Где это слыхано! И ты будь с ней решительной, Юлия, как если бы это был я сам.

- Хорошо, - сказала фру Юлия.

Гордон Тидеман, избежав объяснения с сестрой, почувствовал, вероятно, облегчение, он опять стал шутить:

- Кстати, Юлия, и ты не вздумай показываться па дороге. Я запрещаю тебе это, а если пойдёшь, я застрелю тебя.

- Ха-ха-ха!

- Потому что я не знаю никого, кто бы больше тебя возбуждал нас, жалких мужчин, и заставлял бы нас терять последние остатки разума.

- Ха-ха-ха! Да замолчи ты, Гордон! А не хочешь ли ты за это поговорить с нашими девушками? - спросила она. - Они тоже сошли с ума. Они ходят к крестителю в Южную деревню, а теперь придумали "вымачивать себя и готовиться", как они это называют. Занимают ванну по два раза в день, и никто из нас не может попасть туда.

- Возмутительно! - сказал Гордон Тидеман.

- Я спросила их, к чему вся эта чистоплотность? Они ответили, что делают это для того, чтобы не быть грязными, когда им придётся снять рубашку и креститься в Сегельфосском водопаде.

- Не верится, что это возможно. А кто же из девушек это выдумал?

- Горничные. Я надеюсь, что ты их здорово прохватишь.

- Я? А не думаешь ли ты, Юлия, что было бы лучше...

- И ты будь с ними решительным, как если бы это была я сама, - сказала фру Юлия.

- Но почему же я? - отвечает Гордон Тидеман, консул. - По-моему, это скорее касается тебя. Нет, серьёзно, девушки, горничные - твой департамент. Ты же не позволишь им делать, что им вздумается, в твоём доме. Если б я был хозяйкой, они б у меня по-другому заплясали. Где это слыхано! Другое дело было бы... Но раз уж у нас так много неприятностей, не покататься ли нам вдвоём в автомобиле после обеда? Что ты об этом думаешь?

- Да, это было бы неплохо.

- И потом погода такая чудесная, что можно взять и детей. И самого маленького тоже.

И на дороге наступили мир и тишина. Марна отсутствовала.

То, что приходил аптекарь и Старая Мать, не тревожило рабочих: стоило ли из-за этого беспокоиться? Адольф неукоснительно и прилежно работал в своей артели. Больдеман был старостой, и женщины для него не существовали. Работа близилась к концу. Август имел полное основание быть довольным.

Но много было людей, которым Август должен был помогать и советом и делом. Существовало такое мнение, что его легко было просить и что он умел находить выходы. Так, например, пришла Старая Мать и смиренно сказала:

- Будь так добр, На-все-руки, и удели мне крошечку своего внимания!

- К вашим услугам!

Старая Мать переживала кризис, она была в величайшем затруднении и последние две недели ходила, погружённая в тысячу мыслей. Ведь не правда ли, было же совсем немыслимо запираться ей вместе с Александером в коптильне? Это был, конечно, временный выход, и долго так продолжаться не могло. Ведь всё равно приходилось отпирать дверь, для того чтобы один из них мог выйти, и тогда всякому легко убедиться, что другой остался внутри. Открытие это сделали обе девушки, Блонда и Стинэ, две сестры, которые жили в услужении у Старой Матери с юных лет и были одного с ней возраста. Сестры не хотели ничего дурного своей старой хозяйке, но они сделались религиозными и решили спасти и её.

Больше нельзя было запираться в коптильне.

И это ещё не всё. Старая Мать была уверена, что с этого времени будут следить также и за её окном, чтобы длинноногий человек не мог проскользнуть туда.

Даже и последний выход был теперь закрыт.

Однажды, когда Старая Мать бродила по городу, она встретила аптекаря Хольма, который обратился к ней со своими обычными весёлыми шутками и ужимками и пригласил её в гостиницу.

- Стаканчик вина, не так ли? - спросил Хольм.

Было весело, торжественно - среди бела дня, на глазах у всех, самым невинным образом, в большом красивом салоне гостиницы; ничего похожего на закуту в коптильне в усадьбе. Они не шептались, они говорили громко, во всеуслышание, потом пошли вместе вверх по дороге, - "Пожалуйста, смотрите все, кто желает!"

Это было в первый раз.

- Это нужно повторить, - сказал Хольм. - Очень приятная для меня прогулка, мне не пришлось возвращаться домой и раскладывать пасьянс.

И Старая Мать была не менее довольна; ей нравилось опять выходить на свет божий, это было весело, она в первый раз после многих лет смеялась от всего сердца, впрочем, и разумно беседовала, - Старая Мать умела и это.

Они повторили прогулку, обоим это было приятно. Да, у Старой Матери зародилась даже маленькая радость в груди. Ах, это было так давно, это было очень весело! Она могла благословлять обеих девушек, которые направили её на путь истинный.

Старая Мать не сердилась на сестёр, они были орудием добра для неё. И она решила наилучшим образом освободить их от караула у её окна.

В воскресенье Блонда должна была отправиться на вечернюю молитву к крестителю в Южную деревню.

- Ну вот, - сказала она, - я ухожу и оставлю вас одних. Если вам что-нибудь понадобится, позвоните. Да звоните погромче.

- Мне ничего не понадобится, - сказала Старая Мать.

- Я думала, - если Стинэ, например, ляжет спать...

- Стинэ не ляжет слать.

Блонда удивилась:

- Разве вы просили её не ложиться?

- Я? Нет, но ты это сделаешь перед тем как уйти.

Сестры переглянулись.

- Вот что, - сказала Старая Мать, - вам нечего бодрствовать и караулить моё окно. Никто больше не полезет ко мне.

Блонда так и села:

- Нет? Вот как! Ну что ж...

- Спокойной ночи, Блонда!..

Вот тогда-то Старая Мать и пришла к Августу и смиренно попросила позволения крошечку поговорить с ним. Она переживает кризис, она целыми днями погружена в тысячу мыслей, она не может справиться, не знает, как спастись. На-все-руки должен дать ей совет.

- Молитесь богу! - сказал Август.

Старая Мать от удивления подняла брови и поглядела на него.

- Нет, я не шучу, - сказала она.

- И я не шучу, - сказал он.

- Видишь ли, На-все-руки, теперь дело со мной обстоит так, что я не могу больше продолжать это: он должен оставить меня в покое. Я не могу больше коптить с ним лососину. Но как быть тогда Гордону? Может быть, он рассчитает его. Это было бы самое лучшее. Но кого же возьмёт он на его место?

У Августа мгновенно возникает мысль о Беньямине, но он не хочет быть до такой степени мирским, не хочет строить счастье одного на несчастье другого. Пусть Беньямин посмотрит пока на лилии полевые...

Старая Мать продолжала, мучимая всевозможными трудностями, которые обрушились на неё. Остаётся уж совсем немного до того времени, когда ловля лососей будет запрещена на этот год, - она не помнит точно числа, но она и не подумает спрашивать его об этом, она спросит своего собственного сына. Во всяком случае, времени осталось совсем немного, и если Гордон захочет прекратить ловлю сейчас же, что на это скажет он, На-все-руки? Но, - сказала рассудительная и дельная жена Теодора Из-лавки, - бросить ловлю сейчас очень жаль: рыба пока ещё идёт, и чем меньше становится лососей, тем выше цены. Она просто не знает, как ей быть. И говорить-то об этом с Гордоном она не может. Ну, как она станет рассказывать ему о том, что не хочет больше коптить рыбу и всё такое? На-все-руки сам понимает, что по сотне причин это немыслимо, но он должен найти выход.

У Августа выход уже давно найден, затруднения Старой Матери были для него пустяками, он мог уничтожить их двумя словами, если уж быть ему таким мирским:

- Не беспокойтесь об этом, - сказал он

- Как же так?

- Пусть он один коптит лососину!

Старая Мать: - Я уже думала об этом, но... Да, я уже думала об этом. Но тогда это выйдет наружу, да, всё тогда обнаружится. И то, что я никогда не была нужна...

Август погружался всё больше и больше в мирские дела, в его быстрой голове вспыхнул свет:

- Вы, вероятно, были нужны, пока он не умел? Я только спрашиваю. Но теперь, когда вы его выучили, это уже большая разница?

- Да, - сказала она, - да, это так.

Оба задумались.

Старая Мать качала головой:

- Только бы он согласился.

- Кто? Он не посмеет. И что это за занятие для вас - стоять в грязи и коптить лососей? Родная мать консула!

- Только бы благополучно сошло!

- Хе, вы простите меня, но я не могу не смеяться. В первый раз - вы больны. Или лучше - оба первые раза вы больны. А потом все пойдёт само собой.

- Да что ты говоришь, На-все-руки! - воскликнула Старая Мать. - Благослови тебя господь, а я и не подумала об этом. Так ничего не выйдет наружу. Я так и знала, что ты мне поможешь, словно кто-то шепнул мне об этом. И потом тебя так легко просить, дорогой На-все-руки...

В первый раз, когда нужно было коптить лососей, Старая Мать была больна и оставалась у себя в комнате. Александер послал ей сказать, чтобы она приходила. Август пошёл с ответом к нему в коптильню:

- Что это ты выдумал, урод ты этакий? Разве ты не знаешь, что Старая Мать жестоко больна? Впрочем, - сказал Август, - я вообще не понимаю, на что тебе при копчении рыбы нужна бабья помощь? Сколько месяцев ты делаешь эту работу, и что ты за глупое животное, раз до сих пор этому не выучился! Ты, может быть, не знаешь разницы между копчёной лососиной и телятиной? Если б я был священником, я не стал бы тебя причащать, а на месте консула я ни одного дня не держал бы тебя долее. Чего это ты взываешь о женской помощи? Может быть, тебе надо пальчик перевязать? Расскажи мне, пожалуйста, что это за наука, какие-такие рассуждения и вопросы ты не понимаешь, - я всё объясню тебе и помогу бедняжке...

Александер почувствовал, вероятно, себя незаслуженно оскорблённым; он очень побледнел, дыхание его участилось, поэтому ответ его на такое обращение был, пожалуй, ещё очень кроток и ласков:

- Попридержи язык свой, вредное насекомое! Мне бы следовало выжать из тебя всю грязь и заставить тебя съесть её, вот что! - Дальше Александер не продолжал в этом направлении, он пришёл в себя и стал защищаться: - Уж мне ли не знать, как коптить лососей? А что я делал и в первый раз, как был в Сегельфосском имении, и теперь также? И не воображай, гнилое привидение, я знаю всё - и относительно цвета, и вкуса, и запаха, и веса, и всё, что ты можешь назвать, - да, так и знай!

- Я так и думал, - сказал Август. - А иначе было бы стыдно.

Александер хвастался дальше:

- Что касается меня, то я не нуждаюсь ни в чьей помощи, чтобы коптить лососей. Ишь что выдумал! Отойди в сторону, чтобы я мог плюнуть. Разве я просил тебя учить меня хоть вот столечко? Убирайся вон отсюда!

- Не будь таким глупым и злым, грязный ты чёрт! - сказал Август. - Тебе следует благодарить бога за то, что наконец-то ты научился кое-чему, хоть что-то вбил себе в башку. Но ты не очень-то думаешь о боге...

В следующий раз, когда должны были коптить лососей, Старая Мать сделала ту ошибку, что не заболела. Наоборот, она была здорова и настолько неумна, что при самом ярком дневном свете пошла в город, где встретила своего кавалера Хольма, чтобы с ним вместе отправиться на прогулку вверх по дороге. Невероятная беспечность! Среди бела дня! Неужели же непременно надо было дразнить весь свет? Да, выходило так, что это было совершенно необходимо для мечтательной парочки. Рабочие заметили, что на этот раз оба они были тише, и что не смех и шалости сопутствовали им, а серьёзность и нежность. И зачем это Хольм помогал даме своей перелезать через камни и тачки, через которые она перепрыгивала так же легко, как арабский конь Марны? Или он немного свихнулся?

Они дошли до самой охотничьей хижины, сели на крыльце и стали глядеть на горное озеро. Лунного сияния не было, но зато было яркое солнце. Оба они имели свежий вид после ходьбы и часто улыбались. Ни один из них не пытался шутить. Хольм всё следил за только что отглаженной складкой на своих брюках, и в петлице у него опять красовалась гвоздика; ему явно хотелось произвести впечатление. Старая Мать сняла шляпу со своих чрезмерно густых волос и сидела совсем как девушка.

Вот это была пара! Схожие во многом, оба толковые люди, с лёгким характером, оба жадные до жизни. Большой разницы в годах между ними также не было; Старая Мать, может быть, немного постарше, но красивая и здоровая, без единой морщинки на лице, руки её были удивительно хороши.

Они говорили об озере и о горах вокруг и спрашивали друг друга, как каждому из них это нравится. Оба находили, что это прекрасно. Блестящая мысль пришла в голову Гордону Тидеману, когда он устроил это место, где можно теперь посидеть.

- Охотничья хижина - ведь это целый дом. Мы могли бы жить здесь.

- Да, - сказала она и засмеялась, чтобы не отнестись к этому серьёзно.

- И дом и беседка за раз, и королевская дорога ведёт к нам сюда, и всё такое.

- Да, ха-ха-ха!

Он предложил ей гвоздику, но она сказала, что к нему цветок идёт больше. Потом он закурил трубку и стал далеко-далеко отгонять от неё дым.

Потом вдруг она встала и заглянула за угол. Когда она вернулась и села на прежнее место, она была бледна.

- Я услыхала, что кто-то там возятся за домом, и подумала, что, может быть, это Гордон.

- Тогда бы он, вероятно, отпер свою хижину и пригласил нас войти.

- Он бы непременно это сделал: Гордон любит играть роль хозяина. Только я не знаю, привезли ли в погреб хоть что-нибудь.

- Я никогда не забуду, - сказал Хольм, - роскошный праздник, который вы устроили весной.

- Когда вы шалили за столом и ущипнули меня так, что я закричала.

- К сожалению, да. Я заходил по дороге в гостиницу к Вендту.

- Это ничего, - утешила его Старая Мать. - Я совсем опьянела от множества вин и была счастлива, что живу на свете. Было очень весело.

- Но что на это сказал ваш сын?

- Гордон? Он о таких вещах не говорит. Он хороший мальчик.

- Фру Юлия очень милая дама.

- Да, не правда ли, на редкость? Мы все так её любим.

- Да, вообще всё на свете хорошо! - сказал Хольм и снял с её платья былинку.

- Замечательно! О боже, до чего прекрасно на свете! Если бы можно было, я бы навсегда тут осталась.

Август сосредоточённо и тихонько шёл вверх по дороге. Поравнявшись с парой, он поклонился и подсел на минутку к ним. В руках у него был метр, который он вытягивал из футляра и затем опять отпускал.

- Мы осматриваем дорогу, На-все-руки, - сейчас же сказала Старая Мать. - Я не могла от этого удержаться.

- Да и к тому же погода уж очень хороша, - постарался извинить её Август.

- Какая чудесная это будет дорога!

- Да, с божьей помощью, - сказал Август.

Аптекарь не нашёл ничего лучшего, как принять это за шутку и засмеялся. Потом он указал на метр и сказал, дурачась:

- Метр не для того, чтобы на нём вешаться, На-все-руки, - в случае, если вы это задумали.

Август: - Не говорите так: это грешно.

Аптекарь попробовал исправить свою оплошность и сказал:

- Ну, а удалось ли вам получить ваш миллион у окружного судьи?

- Миллион? - переспросил Август. - Это не был миллион, как вы говорите, но всё же порядочная сумма. Я не получил этих денег и, верно, никогда не получу. Но я твёрдо знаю, что господь мне поможет, как помогал до сих пор.

- Конечно, поможет. Он для того и существует, чтобы помогать своим детям.

- Ну, а теперь я пойду работать, - сказал Август и встал.

- Что же ты будешь делать, На-все-руки? - спросила Старая Мать, чтобы сказать что-нибудь.

- А я должен измерить длину края, консул хочет, чтобы перед пропастью была загородка.

- Ох, какая ужасная глубина! Я не смею глядеть вниз. Прощай пока, На-все-руки!

Пара удалилась. Август начал измерять. Неожиданный звук заставил его поглядеть вверх: цыган Александер стоял возле хижины.

Август взобрался наверх и выругался:

- Ни кой чёрт ты тут? Что ты тут делаешь?

- Я только что пришёл, - отвечал Александер. - Я был в горах.

- Что ты там делал?

- А ты чего спрашиваешь? Разве это твоё дело?

- Разве не сегодня ты должен коптить лососину?

- С этим делом я покончил. А если, тебя ещё что-нибудь интересует, то я могу рассказать и это.

- Я хочу, чтобы ты убирался отсюда, - сказал Август.

Александер продолжал стоять.

Он всё злее и злее глядел на Августа, который опять начал измерять.

- Что за чёрт! - воскликнул он. - И принесла же тебя нелёгкая сюда как раз сейчас!

Август рот разинул от удивления:

- Меня? Сюда?

- Потому что ты пришёл и помешал мне сбросить в пропасть аптекаря.

- Я велю арестовать тебя! - сказал Август.

Цыган засмеялся своим белым ртом и фыркнул:

- Ты стоишь очень удобно, я могу столкнуть и тебя.

- Прежде чем ты дотянешься до меня, ты замертво упадёшь там, где стоишь! - предупредил Август и вытащил свой револьвер.

Цыган пошёл вниз по дороге. Он поводил плечами, громко говорил сам с собою и размахивал руками.

Август спрятал револьвер обратно в карман, окончил свои измерения и записал несколько чисел. Он был совершенно спокоен. Он в одну секунду отправил бы несчастного цыгана на тот свет.

Август глядел вдаль, на большое горное озеро. Здесь оно напоминало бухту приморского города. Воспоминание цеплялось за воспоминание, и в конце концов он вспомнил почему-то Рио. Вот в воде плеснулась рыба, - но как попала сюда рыба? Изредка она словно прокусывала водную поверхность и оставляла после себя большой круг.

XVII

Молодой парень, сосед Беньямина по деревне, пришёл к нему в здание кино, и между ними произошёл таинственный разговор. Они пошептались о чём-то, придвинувшись друг к другу вплотную, и пришли к какому-то соглашению. Старик из Северной деревни говорит, что сейчас как раз время: и ночи стояли лунные, и косьба ещё не началась, и погода хорошая. Сначала они собирались сделать это втроём, а потом только вдвоём, чтобы не делить счастье; кроме того, ничего нет хуже, как явиться целой толпой и спугнуть подземных, - так сказал старик из Северной деревни.

В воскресенье они причастились, и потом уж не прикасались к табаку и не развлекались с девушками, соблюдали чистоту. В восемь часов каждый поужинал у себя дома, и после этого они встретились на условленном месте и отправились.

Они шли не по дороге или тропинке, а прямо через лес; потом наткнулись на заросли и глубокие расселины, и идти стало труднее. Они сели отдохнуть.

- Но ведь это же не грех, - то, что мы делаем, - сказал Беньямин, который был несколько простоват в этом смысле.

Но товарищ не боялся: они ведь последовали указанию старика и сделали всё правильно, - рубашки на них были надеты наизнанку, ножей они не взяли, и у каждого в кармане было по три ягодки можжевельника.

Они показали друг другу, что каждый из них принёс в подарок лесной деве: новые вещи, никогда ещё не бывшие в употреблении у крещёных людей и купленные в сегельфосской лавке, где продавалось всё, что существует между небом и землёй. У Беньямина было серебряное сердечко на цепочке, потому что он заработал так много за летнюю работу; и у товарища был тоже ценный подарок - серебряное кольцо с двумя золотыми руками. Они были во всеоружии на случай встречи.

Они встали и пошли дальше, опять стали продираться; им не надо было торопиться к пропасти в определённый час, но всё-таки нужно было придти туда заранее, и при этом не запыхаться так, чтобы забыть, зачем они пришли. Двенадцать часов было самое позднее. Ведь наблюдать им придётся долго.

Они пришли к пропасти, выбрали себе подходящую расселину в скале, из которой подземным легко было бы выйти, и сели. Они сидели тихо целый час. Ночь была светлая, на вершинах все ещё виднелся солнечный свет; но ещё через час им стало что-то грустно; они осмотрелись: теперь солнце уже скрылось, и было уже не так светло.

- Уж не сделали ли мы какой-нибудь ошибки? - сказал Беньямин.

- Может быть, на нас всё-таки есть что-нибудь стальное, - заметил товарищ. - А карман у тебя целый?

Оба проверили свои карманы, убедились, что они целы и можжевёловые ягодки на месте; а стального на них были одни лишь полукруглые подковки на каблуках, но это разрешалось.

Когда двенадцатый час прошёл уже наверное и ничего не случилось, они отправились домой. У Беньямина было ещё на несколько дней работы в здании кино, и в шесть часов ему надо было вставать.

Так прошла первая ночь. Но им оставалось ещё терпеть, не курить и не шутить с девушками всё время, пока длилось испытание.

Товарищ кивал головой, как бы в ответ на свои мысли, и считал, что встреча с лесной девой вполне возможна.

- Если она станет переселяться в другую гору, то она опишет полукруг по земле, - так говорят, по крайней мере. И вот тогда-то мы и протянем подарки.

Беньямин с ним согласился.

Так они проводили ночь за ночью вплоть до субботы, и им осталось всего две ночи, потому что в период испытания должно входить два воскресенья. Беньямин начал было сдавать, потому что ему каждое утро приходилось идти в город на работу, но товарищ поддерживал его своей надеждой. В субботу к Беньямину в здание кино пришла Корнелия, она восклицала и плясала от радости, что снова отыскала его: она ходила к нему домой и спросила там, и в городе расспрашивала, расспрашивала на улице; и - такой стыд! - оба прохожих подмигнули ей глазом и рассмеялись.

- Что тебе надо от меня? - резко спросил Беньямин, потому что он обещал не шутить с девушками.

- Как - что мне надо? - смущённо проговорила Корнелия. - Просто я проходила мимо.

- Ступай домой! - сказал он.

Корнелия с минуту помолчала, хотела было заплакать, сделала несколько шагов взад и вперёд и спросила:

- Ты из-за Гендрика сердишься на меня?

Беньямин не отвечал.

Корнелия: - Так, значит, ты женишься на одной из служанок в усадьбе?

- Что?! - вырвалось у Беньямина.

- Ты думаешь, что я не знаю? В деревне уже давно известно, что ты за парень, что у тебя и она, и я.

Беньямин только подпрыгнул, он не мог оправдываться, а Корнелия продолжала свою болтовню и испортила испытание. Он в отчаянии бросил ковш и покинул здание. А очутившись на улице он бросился бежать.

Субботняя ночь прошла, как и предыдущие ночи: до двенадцати часов они просидели у пропасти и ничего не случилось.

Они не могли этого понять, они внимательно следили за расселиной в скале, но она не открылась, и никто оттуда не вышел.

Беньямина мучил случай с Корнелией, и он под конец признался: он ничего не сказал, он только просил её уйти, но она кривлялась и продолжала болтать. Не могло ли это повредить?

Товарищ сначала сомневался, но потом решил, что раз Беньямин не щекотал и не целовал её, то он не виновен.

- Да, но ей этого хотелось, - каялся Беньямин, - и мне, вероятно, тоже. Разве это не скверно?

Товарища опять одолели сомнения:

- Пожалуй, что так!

Когда они пришли домой, Беньямин шепнул, что больше он не хочет ждать. Но товарищ уговорил его. Оставалась всего лишь одна ночь, последняя воскресная ночь. Никто не знает, что ещё может случиться. Ведь они же мужественно преодолели столько ночей, а подземные больше всего внимания обращают на доброе желание. Им следует потерпеть.

И ещё эту последнюю ночь провели парни у пропасти, и пожалуй, они особенно надеялись на эту последнюю воскресную ночь. Они следили, не отрываясь, за расселиной, у них даже заболели затылки, и они чистосердечно вдавались в обман и указывали друг другу:

- Смотри, вон там! По-моему, так ясно!

Но ничто не помогло.

И всё-таки что-то должно было случиться.

Так как было трудно возвращаться домой через заросли и лес, то они порешили - теперь, когда испытание всё равно было окончено, слезть по откосу до долины, а потом перейти на деревенскую дорогу. Предприятие оказалось очень удачным: через полчаса они были уже внизу.

В это мгновение ребята услыхали крик. Он возник в ста метрах от них и затем замолк, ушёл в землю.

- Что это было? - шепнули парни, и может быть, у них мелькнула мысль: уж не подземные ли это? Но они были так мало предприимчивы и так тупы, что продолжали стоять и слушать, не повторится ли крик, и, что ещё хуже, они сели и стали ждать. Под конец товарищ всё же глупо шагнул вперёд, но не успел пройти даже ста метров, как закивал Беньямину, чтоб тот поглядел тоже.

После полуночи прошёл уже час, было светло и тепло. Беньямин стал рядом с товарищем и начал глядеть.

И увидал...

Беньямин узнал даму. Он видал её, когда работал в гараже: она приходила в город и рассматривала постройку; это была сестра консула, её звали Марной. Мужчину они не знали; кроме того, лицо у него было до такой степени расцарапано и всё в крови, что его нельзя было узнать. Если между парой произошла драка, то теперь она во всяком случае была окончена: оба участника стояли, отвернувшись друг от друга, и оправляли костюмы.

Товарищи остановились. Они были до того не сообразительны, что не уходили. Мужчина поднял с земли шапку, обернулся и, казалось, хотел что-то сказать, но в тот же момент заметил, что на него смотрят двое чужих, пригнулся и убежал. Дама не имела вида брошенной, она не торопясь оправила и платье и волосы, стряхнула с себя вереск и поглядела в лицо обоим зрителям. Когда она всё это сделала, она прошла мимо них, словно они были прах с её ног.

Августа беспокоили по всякому поводу, никто его не жалел, хотя он сам крайне нуждался во времени, чтобы устроить свои собственные дела. Наконец-то он закончил работу в кузнице и опять сделался старостой работ на дороге; но так как он в промежутке много размышлял и сделался религиозным, ему было уже не так хорошо, как прежде, среди рабочих.

- Послушайте-ка, ребята, - сказал он, - в понедельник утром, через две недели начиная с сегодняшнего дня, дорога должна быть совершенно готова для консульского автомобиля, - я обещал это консулу. А вы знаете, что нам ещё осталось сделать. Это ни на что не похоже, что вы приходите сюда в понедельник утром, усталые и измученные ночными танцами и прочими грехами, и кроме того, вы даже не приходите вовремя, - и он поглядел на часы.

Больдеман, который больше уже не надзирал за другими, пришёл не протрезвившись и слишком поздно и получил нахлобучку. Но хуже всех был Адольф: он опоздал на целые полчаса.

- О, боже мой, да что это с тобой случилось? - спросил его Август. - Ведь у тебя всё лицо исцарапано и в ссадинах.

- Меня оцарапали ветки, - отвечал Адольф и наклонился, чтобы спрятать своё лицо.

- Один - так, другой - этак! - ворчал староста. - Хорошо вы ведёте себя по воскресеньям, нечего сказать. И нас всех срамите. Я не ожидал от тебя, Адольф, что ты станешь драться в святое воскресенье. У тебя такой вид, будто по твоему лицу провели граблями, а ведь боронить-то, кажется, кончили.

Остальные рабочие на это засмеялись, а Адольф почувствовал себя мокрой курицей. Он взял бур и динамит и пошёл работать.

К полудню настроение на дороге улучшилось. Спины стали гнуться легче, руки окрепли, и настроение прояснилось. Но Адольф скис и работал вдвое хуже обыкновенного.

- Что с тобой? - спросил товарищ с динамитом. - Ты всадил бур и не можешь его свернуть с места?

Адольф не ответил.

Они пробуравили четыре дыры и хотели произвести взрыв. Август пошёл вверх по линии, измерял, высчитывал, исправлял вехи. "Берегись!" Рабочие по соседству спрятались, задымилось сразу четыре фитиля. Огонь в горах.

Когда Адольф зажёг последний фитиль, он остановился и стал глядеть на дым. Почему ж он не убежал? Рабочие выглянули из своих прикрытыми и с удивлением наблюдали за ним, потом стали окликать его. Вдруг Адольф бросился на камень, на тот самый камень, сел возле пробуравленной дыры, фитиль дымился теперь у него под ногами. Да что же это, в самом деле! Они кричат ему со всех сторон, они не обращают внимания на то, что сами подвергаются опасности, они выходят на дорогу, стоят, прыгают, дико размахивают руками, кричат, беснуются и ругаются. Дорога каждая секунда. Грохочет первый взрыв, сразу вслед за ним второй. Адольф сидит, камни дождём сыплются вокруг него и на него, он наклонился немного вперёд и закрыл лицо обеими руками, но продолжает сидеть. Раздаётся третий взрыв. Адольф задет, но всё-таки сидит. В последнюю секунду какой-то человек с быстротой молнии бросается к нему, вцепляется в него и увлекает за собой. Это Франсис, троньемец. Взрывается четвёртый заряд.

Рабочие бросаются к ним и находят их лежащими среди камней и щебня. Конечно, они не успели далеко уйти; последний взрыв настиг их. Но всё-таки, кажется, ничего ужасного не случилось, их повалило главным образом давлением воздуха. Во всяком случае Франсис приподнялся на локте, сплюнул песком и сказал:

- Если Адольф ещё жив, то вздуйте его хорошенько! - после чего опять упал на спину.

Им не поздоровилось обоим: Адольфа пришлось в ящике из-под инструментов отнести на квартиру, а Франсис, поддерживаемый товарищами, едва мог брести; у обоих у них были тяжёлые головы, и они были потрясены случившимся, потом их стало тошнить, они стонали и не разговаривали. Доктор Лунд раздел их, ощупал и стал расспрашивать, но они или совсем не отвечали, или отвечали невпопад. Из повреждений у Адольфа оказалось две раны на голове и сломанная лопатка; Франсис, падая, серьёзно расшибся; пострадали главным образом ребра, но голова осталась цела.

Их обоих отправили в больницу в Будё.

О случае на дороге тотчас заговорили в городе, и он обсуждался даже в "Сегельфосских известиях": был поднят вопрос, не придётся ли Адольфа, после того как лечение в больнице будет закончено, поместить в приют для умалишённых, так как его странное поведение при взрывах скал указывает на мгновенное помешательство. Товарищ его, Франсис, вёл себя как герой и заслуживает величайших похвал.

Потом волнение умов улеглось, но двое из самых лучших работников выбыли из строя. Август, недолго думая, принял в число рабочих и Беньямина, который закончил теперь работу в кино, и его товарища по ночным хождениям к подземным. Они не умели взрывать скал, но зато отлично могли посыпать дорогу щебнем и трамбовать её.

Старая Мать опять пришла к Августу, она снова была в затруднении:

- Дорогой На-все-руки, на этот раз дело обстоит хуже, чем когда-либо...

Август, у которого и своих-то дел было по горло, спросил первым долгом:

- А вы сделали то, о чем я говорил вам в последний раз, - вы молились богу?

- Нет, - созналась Старая Мать.

А вчера вечером длинноногий мужчина всё-таки старался проникнуть к ней через окно, хотя оно и было закрыто. Он стоял за окном, как на ровном месте, несмотря на второй этаж, - ну, где это видано? Потом он стал стучать по стеклу, и самое ужасное - это то, что она открыла: ей же нужно было урезонить его; но тогда он вцепился в неё, они подрались, и кончилось тем, что она заставила его спрыгнуть обратно. Но он так ужасно угрожал ей, он даже вынул нож и погрозил им, когда стоял внизу.

- Погляди, как он обошёлся со мной!

Лицо исцарапано, все руки и грудь в синяках, - она не может теперь показаться людям в городе, а должна сидеть взаперти и всё это терпеть.

- Дорогой На-все-руки, ну, что мне делать?

Август подумал и сказал:

- Хорошо было бы просить и получить помощь свыше.

Старая Мать не сразу ответила на это:

- Да, да. Но скажи, пожалуйста, На-все-руки, разве годится так поступать? Что он - зверь или человек?

Август: - Он был пьян.

- Ты должен отделать его за меня.

Август выразил сомнение в том, что это хоть сколько-нибудь поможет.

- Как? Не поможет? Что-нибудь должно же помочь? Почему он не может оставить меня в покое? Уж я сумею его припугнуть, - угрожала Старая Мать, - потому что я тоже хочу быть порядочной женщиной. - И она от бессилия почти заплакала.

Этого Август не мог вынести, он долго размышлял и, наконец, нашёл один выход, на который, впрочем, пошёл крайне неохотно:

- Не остаётся ничего другого, как застрелить его.

- Что? Нет, ты этого не сделаешь.

- Для меня это совершенный пустяк, - сказал Август.

Но человеку, о котором они говорили, не суждено было быть застреленным: совершенно случайно он прославился в имении как искусный ветеринар и на короткое время затмил собой даже Августа.

Случилось это так, - одна из лошадей заболела, это была верховая лошадь Марны, она забралась в свежую траву, объелась и стояла теперь вздутая, как барабан. Марны не было дома, - Марна уехала; но все остальные люди в имении собрались вокруг кобылы: консул с фру Юлией, Старая Мать, кухарки и служанки, и те из детей, которые умели ходить. Стеффен, дворовый работник, оказался бессильным сделать хоть что-нибудь, он "шевелил" лошадь, "качал" её; теперь она отказывалась двигаться, стояла только, расставив ноги, с угасшим взглядом, изредка вздрагивая.

Вероятно, Александер, цыган, из окна коптильни увидал всех этих людей на лугу и пришёл посмотреть, в чём дело. Никто на него не обратил внимания, он задал Стеффену два-три вопроса, и тот крайне уклончиво промямлил ему что-то в ответ.

- Стой и держи лошадь крепко за узду! - приказал он вдруг Стеффену.

Его чёрные глаза так и впились в заболевшее животное, он гладил его то тут, то там, ощупывал, нажимал пальцем на каждое ребро, отсчитал их приблизительно до середины, начал затем с противоположной стороны, и наконец отметил определённую точку...

Неужели он заранее засунул нож в правый рукав? Никто и опомниться не успел, как цыган всадил нож по самую рукоятку в бок лошади.

- Да что же это! - воскликнул кто-то из собравшихся. Это была Старая Мать, все остальные молчали.

Александер не вынул тотчас ножа, он прижал его плашмя к одной стороне раны, так что образовалось отверстие. Показалось немного крови, и из раны стал выходить воздух.

Кобыла держалась спокойно, даже прокол не произвёл на неё заметного впечатления. Через несколько минут брюхо медленно и ровно подобралось. Александер прижал теперь нож к противоположной стороне раны и продержал его так короткое время. Потом он вынул нож и обтёр его о траву, обошёл кругом, заглянул кобыле в глаза и одобрительно кивнул головой.

- Что за чёрт! - вырвалось у Стеффена.

Кобыла оживилась, стала вырываться, обнюхивать землю. Александер опять отдал приказание Стеффену:

- Оставь её на короткой привязи и не давай ей жрать ещё несколько часов!

- А рана? - спросил Стеффен.

- Это ничего. Если хочешь, помажь дёгтем.

Фру Юлия словно с неба свалилась:

- Как, она опять здорова?

- Да, - отвечал Александер.

И дети, и взрослые стали гладить кобылу, и когда она пошла, то опять сделалась довольно красивой, и глаза её оживились. Дети проводили её до конюшни.

- Благодарю тебя, Александер, - сказал консул.

- Ну, разве не ловко это у него вышло? - сказала фру Юлия. - Александер знает, что делает.

- Он знает иногда слишком много. Так, например, он умеет лазить по отвесной стене, - вдруг резко и ядовито заметила Старая Мать.

- Что он умеет?

- Лазить по отвесной стене. До второго этажа.

- Да? Это удивительно.

- И если мальчики увидят это и попробуют сделать то же, они упадут и расшибутся.

- Да, это не годится, Александер, - сказала фру Юлия.

- Нет, не годится, - ответил он и отошёл.

Все слыхали эту маленькую перепалку. Блонда и Стинэ тотчас навострили уши. Да, Старая Мать выбрала подходящий момент и попробовала отстоять свою свободу. Она почувствовала облегчение и осталась довольна собой, она пошутила:

- Ну, что же мы стоим? Пациент ушёл, и доктор ушёл. Ты, Юлия, напиши об этом Марне, - обратилась она к Юлии.

- Разве надо об этом писать Марне? - спросил Гордон Тидеман. - Кстати, куда это она уехала так поспешно?

Старая Мать: - В Хельгеланд, вероятно.

- Я напишу ей, - сказала фру Юлия. - Она уехала в Будё.

Когда Август узнал о чудесном способе лечения, применённом Александером, он стал уверять себя в том, что стал слишком благочестивым для таких дел, и что он должен быть этому рад. Да и практики у него не было: ведь уж так давно не лечил он лошадей от газов, в последний раз это происходило на Суматре в 1903 году. Но, впрочем, ему случалось лечить лошадей от вздутия и на Севере и на Юге.

Вполне возможно, что старый На-все-руки плутовал также и в ветеринарном деле; это могло с ним статься. Но Александер учился искусству лечить лошадей у своего древнего бродячего племени и довёл его до безупречности и до чуда, - он не учился ему понаслышке от кого попало.

- Так, - сказал Август. - Но тот, кто выучил меня этому приёму, был великий и важный человек в своей стране. Он правил четвёркой президента и, кроме того, всегда имел под надзором пятьдесят коней. Он в любое время прокалывал больных лошадей.

Александер попробовал было немного проэкзаменовать безумного хвастунишку:

- Куда же он будет колоть? Как далеко от переда и как близко к заду? Как высоко и как низко? Где он наметит точку?

Август сдался. Он не помнит, это было так давно. Но смышлёным и любознательным, каким он был всю свою жизнь, таким остался и теперь, и поэтому он попросил Александера указать ему эту точку.

- Ха-ха-ха! - рассмеялся Александер. - Чтобы ты мог портить лошадей? Ты думаешь, что достаточно проколоть дырку; но видал ли ты когда-нибудь внутренности лошади, и знаешь ли, куда надо колоть, чтобы напасть на газы? И знаешь ли ты, как глубоко всаживать нож? Уж молчал бы лучше, лысый чёрт!

Но ловкий цыганский приём представлялся Августу чем-то особенно заманчивым, он сказал:

- Я мог бы заплатить тебе за это.

- Ты? Разве у тебя есть чем платить? - спросил Александер.

- Я жду деньги.

- Не мели вздора...

Зато Август получил признание с другой стороны, - от самого консула.

Гордон Тидеман был хорошо обученный господин и консул, он ходил в школу по разным заграницам и знал языки и бухгалтерию, но иногда он принуждён был советоваться со своей дельной матерью. На этот раз он пришёл к ней с телеграммой. "Обильный улов сельди у Верэ, закинули несколько неводов. Необходимо прислать ещё сетей и яхту - и поскорее!.."

Старая Мать удивилась:

- Как?! Сейчас идёт сельдь?

- Так тут сказано.

- Да, но кто этот Эллингсен?

- Мой агент, - сказал Гордон Тидеман. У меня есть свои агенты.

Мать: - Знаешь что? Тебе следует поговорить об этом с На-все-руки.

Гордон Тидеман пошёл к Августу. Но после разговора с матерью, он был уже более осторожен, он сказал:

- Этой телеграмме, верно, не стоит придавать большого значения?

Август надел пенсне и прочёл.

- Я этого не понимаю, - сказал он. Какая же сельдь теперь? И притом возле Верэ.

Гордон Тидеман взял телеграмму обратно и сунул её в карман.

- Слишком мало вероятно, - продолжал Август, следуя за своей мыслью. - Если б здесь стояло... Простите, позвольте мне взглянуть ещё раз!

Август ещё раз прочёл телеграмму, кивнул головой и сказал своим обычным уверенным тоном:

- Эта сельдь, о которой здесь говорится, не что иное, как сэй. Это описка.

- Неужели это возможно?

- Консул может мне поверить. Здесь подразумевается сэй. Это вполне совпадает и со временем года, и с Верэ. Но сэй вам, вероятно, не нужен?

- Как будто бы нет.

- И я тоже так думаю. И кроме того, сэй, - ну, конечно, сэй годен для сушенья: у него жирная печень, но тут не может быть речи о рыбном промысле в широком и крупном масштабе. Безусловно нет. Но, господи, прости меня грешного за такие слова. И сэй - божий дар, божья милость и благословение.

- Да, конечно. Ну, спасибо тебе, На-все-руки. Я так и знал, что за толковым разъяснением мне следовало обратиться именно к тебе.

XVIII

Деньги не приходили. Из Полена не было никаких вестей, Август так и не собрался написать.

Разве не было никакой возможности получить эти деньги? Один раз он остановил даже Осе, чтобы посоветоваться с ней, но Осе ничего не могла сказать ему о деньгах. Зато она сказала о другом.

Осе, эта длинная, смуглая женщина в лопарской кофте бродила от дома к дому, подслушивала и видела людей насквозь, не было ничего удивительного в том, что она многое знала, и таким образом и Августу могла бросить правду в глаза о его влюблённости в девушку из Южной деревни. Но разве он сам не знал этой правды? Может быть - да, а может быть - и нет. Благодаря своей глубокой и чрезмерной лживости он отлично мог налгать и самому себе. Он был как бы выдуманным существом, до того лживым, что казался выхваченным из воздуха. Он мог бы быть один в комнате, подойти к стене и шепнуть что-нибудь самому себе.

Но, несмотря на все свои заблуждения, Август стоял всё-таки на земле. Он обнаружил, что в отдалённом и забытом горном озере близ охотничьей хижины водится форель. Как она туда попала, было загадкой, - потому что не могла же форель подняться вверх по Сегельфосскому водопаду, - но она была там, и Август решил непременно уговорить консула, когда дорога будет отстроена, отвезти туда лодку. Кстати, если приедет английский лорд, он сможет заняться там для спорта рыбной ловлей.

Да, Август был предприимчив.

Но не мог разве этот парень использовать свою тайну каким-нибудь особенным образом? Если б у него были деньги, он смог бы, пустив пыль в глаза, подняться в глазах других и своей девушки. Без денег приходилось искать других возможностей. По многим причинам Август стал питать склонность к религиозному образу жизни, понемногу он даже перестал бояться вторичного крещения в Сегельфосском водопаде. Старый спекулянт, пожалуй, неспроста был так благочестив, - в этом можно было его заподозрить. Но разве судьба не была к нему особенно жестока? Кто видал что-либо подобное? Душа его страдала, он терял надежду и мужество, - Корнелия ил Южной деревни была как-то в городе и сделала вид, будто не заметила его возле кузницы. Вот до чего дошло! Другие становятся религиозными и из-за меньших невзгод. Он не быт безбожником и прежде, вовсе нет, чёрт возьми, он не был им, но ко всему прибавилась ещё эта влюблённость, и уже недостаточно стало только крестить себе лоб и грудь и ждать.

Он справился в городе, у того торговца, который прошёл через вторичное крещение, не чувствует ли он себя лучшим и более счастливым человеком.

О да, тот чувствовал значительное изменение.

- Словно тебе не так уж жаль денег, которые ты по справедливости должен получить, но не получаешь?

- Пожалуй. Одно к одному.

- Да, что я ещё хотел сказать? - продолжал Август. - А можно ли себе представить, что такое крещение, как твоё, поможет влюблённому человеку, ну хоть на волосок?

- Как?!

- Я не для себя спрашиваю, я спрашиваю для Беньямина из Северной деревни. Он, того и гляди, потеряет свою девушку, и от этого чувствует себе несчастным и ни на что не надеется. Он у меня работает. Поможет ли ему, если он крестится? И даст ли господь ему тогда девушку?

- Гм! Вполне вероятно, - сказал торговец. - Во всяком случае, во многих отношениях это действует удачно. Что касается меня, например, то Тобиас из Южной деревни стал опять покупать у меня.

- Я видел недавно Корнелию в городе. Вероятно, она приходила покупать к тебе?

- Да, само собой разумеется.

Следующий вопрос Августа был относительно того, целуются ли крещёные после крещения, приветствуют ли они друг друга братским поцелуем, или как это там у них называется.

- Да, - сказал торговец, - я-то сам женатый человек и всё такое. Но я слыхал, что они целуются.

- Фу, как нехорошо! - сказал Август.

Он становился всё более и более религиозным, и вопрос о крещении занимал его всё сильнее. Он относился к нему очень серьёзно; так он придумал брать бутерброды от ужина и завтрака к себе наверх и есть их при закрытой двери у себя в каморке; он отодвигал всё масло в одну сторону, так что самый жирный кусок оставался напоследок, и вдруг, в последнюю минуту, он отказывался от лакомства и отдавал его птицам небесным.

Нравилось ли это пташкам? О, конечно. Он сам во всяком случае обнаруживал при этом добрую волю, а бог ценит прежде всего человеческое сердце.

С божьей помощью он сделался человеком, способным отказаться от денег и от Маммона (Мамона - древнегреческий бог богатства, имя которого используется как синоним корыстолюбия, стяжательства.). И что же? День шёл за днём, а он не терпел недостатка ни в еде, ни в платье, и он не думал о завтрашнем дне, хотя когда горная дорога будет достроена его место мастера на все руки упразднится.

Зато ему было гораздо труднее совладать со своей влюблённостью: благочестие тут помогало так же мало, как и презрительное отношение. Боже, что это было за состояние! Он сам не находил, что роль любовника не подходит к нему, - настолько ещё молод и жив был этот старец. И он мог вполне прилично прокормить и жену и детей, если только его место мастера на все руки не будет ликвидировано. Ей будет хорошо у него, он не намеревается быть скупым и отказывать ей в том, на что она в праве рассчитывать. А злосчастная разница в возрасте, которая якобы должна была стоять между ним и Корнелией, при некотором усилии с его стороны может быть забыта. Разве никогда прежде не бывали такие случаи? Разве он не читал в газетах или не слыхал во время своих странствий куда более разительные примеры? А юные девушки, которые давали себя обвенчать со старцем на смертном ложе, чтобы потом наследовать ему? Август содрогался при мысли о такой извращённости. Подумать только - на смертном ложе!

Осе была права: он желал получить девушку. И малейший пустяк воспламенял его ревность и делал его безумным. Беньямин стоял и вырезывал однажды на коре берёзы возле горной, дороги свои и Корнелии инициалы. Подошёл Август и отдал приказание тотчас счистить эти буквы, угрожая в противном случае прогнать его со службы. Беньямин подчинился и только сказал:

- Но ведь между нами почти уже всё слажено!

И после этого он рассказал своему старосте, весь сияя от удовольствия, что он подарит Корнелии, когда как-нибудь вечером пойдёт в Южную деревню, серебряное сердце на цепочке.

Август вскипел:

- Но ведь я же говорил тебе, чтобы ты женился на какой-нибудь девушке из Северной деревни!

- Как же, - припомнил Беньямин, - но из этого ничего не выходит. Я женюсь на Корнелии.

- В таком случае я могу сообщить тебе, - сказал Август, - что как только ты отдашь это сердце Корнелии, она в тот же день отдаст его Гендрику.

Но и тут у Августа ничего её вышло.

- Этого я не думаю, - сказал Беньямин.

Если бы Беньямин не был совершенно необходим на стройке дороги как раз теперь, Август прогнал бы его.

Этот юноша из Северной деревни причинял Августу много неприятностей своим упрямством и нежеланием отстать от девушки. Он дал этому юноше хорошо оплачиваемую работу, но видел ли хоть каплю благодарности? Он пригрел змею на своей груди. Этот парень, вырезывавший буквы на деревьях, вероятно, вырезал их и на цементном полу в здании кино. И когда цемент застынет, они останутся там навеки. Он непременно исследует это при первой же возможности. Совсем другое дело, если вырезать несколько заветных букв на цементных стенах гаража. Они были спрятаны в укромном уголке и означали как бы приветствие, но Беньямин уж, конечно, выставил свои на видном месте. Чёрт знает что за манера у этого парня - всюду совать свой нос!

Августа огорчало, что ему приходилось столько времени тратить на Беньямина и соперничать с ним. Это делало его мирским и беспокоило его во сне; ему приходилось каяться в этом. В воскресенье он пошёл в школьный дом в Южной деревне и присутствовал на проповеди самого крестителя. Ему было неприятно и тяжело, он сел как можно дальше и избегал знакомых, но кругом их было много. Корнелия была там же, но она не видала его. Гендрик был там же, Гина из Рутена, которая пела. Август не нашёл ничего, чтобы возразить на проповедь: она вполне совпадала с писанием и заключалась главным образом в призыве придти сейчас же в милосердные объятия господа.

- Заметьте, добрые люди, - говорил оратор, - солнцеворот уже давно прошёл, и мы не можем больше надеяться на хорошую погоду и на тепло. Я хочу посоветовать всем, кто до сих пор только думал об этом, чтобы они пришли и крестились сегодня же. Сейчас двенадцать часов, через час начнётся крещение.

Слишком мало оставалось времени, и Август отправился домой.

Но когда он прошёл уже мост, он передумал, он решил, что неразумно откладывать, иначе он рискует не креститься вовсе. И он вернулся.

Ему пришлось идти вместе с другими, которые направлялись к той же цели; между прочими Блонда и Стинэ, девушки из имения. Августу было неприятно, что они видят его, но он был рад, что по крайней мере рабочих не было поблизости. Зато пришли и Корнелия и Гендрик, которые хотя и были крещены, но ещё раз захотели присутствовать при святом крещении.

- Что я вижу? - сказала Корнелия. - Вы тоже собираетесь креститься?

- Я начинаю немного подумывать об этом, - отвечал Август.

В сущности, он ничего не имел против нового крещения, отнюдь нет. Ведь никто ничего не знает наверное, может быть, и стоило креститься. Разве Корнелия и целый ряд других лиц не сделались благочестивыми и не крестились? Почему же именно ему не проделать того же?

Одним словом, он пошёл вместе с другими.

Резкий ветер дул со стороны водопада, и летели холодные брызги; хотя солнце и светило, погода всё же была самая подходящая для непромокаемого пальто и зюйдвестки. Август стал колебаться. Корнелия следила за ним.

Когда пришла его очередь, креститель сказал:

- Сними башмаки!

Август не мог остановиться на полдороге, он снял чулки и башмаки и засучил штаны до колен.

- Сними куртку, сними жилет и сними рубаху! - торжественно и важно провозгласил проповедник.

Август послушался. Затем они оба вступили в воду, и при троекратном погружении в воду Август крестился.

Было невыносимо холодно.

Август вытерся как можно суше и оделся. Корнелия всё время не спускала с него глаз; она сперва не доверяла ему, теперь ей пришлось поверить. Она очень мило подошла к нему и приготовилась идти вместе с ним.

Август был сконфужен, он сказал:

- Ну, что же ты думаешь теперь?

- Что я думаю?

- Ну да, вообще. Это единственное необыкновенное происшествие в моей жизни, хотя я и много странствовал по белу свету.

- Ещё бы!

- Но было очень холодно. Если б я крестился в Таити, там куда теплее, - сказал Август, щёлкая зубами.

По её мнению, он справился с этим не хуже остальных крестившихся.

- Все остальные гораздо моложе. А я ведь старая посудина, как ты знаешь.

Она с этим не соглашалась.

- Разве ты этого не находишь, Корнелия?

Ей не хотелось продолжать этот разговор. Но она была всё время мила и добра и находила, что он правильно и хорошо поступил.

- Впрочем, я вовсе уж не так дряхл, - стал вдруг защищаться Август и выпрямился. На дорожной стройке я всюду поспеваю, и я хотел бы видеть того человека, который ударил бы меня по уху, и чтобы я не застрелил его.

Гендрик шёл тут же с кислым видом, но ему не удалось переманить к себе Корнелию. Казалось, он был недоволен тем, что Август крестился и вообще стал как бы равным.

- Корнелия, а не пора ли нам повернуть домой? - спросил он.

- Нет, - сказала она, - я как иду, так и буду идти вперёд по этой дороге. А ты ступай себе домой, Гендрик!

Она отсылала его и говорила это совершенно прямо. Она обратилась к Августу и спросила его о Беньямине.

- Беньямин? Как же, он продолжает работать.

- Где?

Потому что вчера, когда она была в городе, она уже не нашла его в здании кино.

- Что тебе до него? - с досадой спросил Август. - Ведь он не крещён, как мы...

И вообще ей не следует беспокоить Беньямина как раз теперь. Ему предстоит большая работа, которая требует от него полного напряжения всех его способностей.

- А где же это?

- Это всё равно. Но он зарабатывает большие деньги.

Конечно, Августу приходится указывать ему каждую мелочь, всё время учить его, потому что он ведь не царь какой-нибудь и не капитан в смысле ума.

- Разве нет?

- Нет. Он баран. И вовсе уж он не такой красивый.

Но Август обещал помочь ему, и он сдержит своё обещание. Корнелия шла некоторое время молча и потом спросила, не передаст ли он поклон Беньямину.

- Передать поклон? Нет, зачем же? Он даже не крещён.

Август все равно забудет передать ему поклон: у него столько дел, он правая рука консула, и всё такое. Да, что, бишь, он хотел сказать? Не подарит ли она ему братский поцелуй теперь, после крещения? Корнелия побледнела:

- Нет.

- После крещения, говорю я, теперь, когда мы оба крещены. Теперь ведь я составляю одно со всеми твоими.

- Теперь мне пора домой, - сказала она и повернула. С длинным носом!

Он мог бы пойти за ней, - ещё бы, ему ли, Августу, не знать, как обращаться с молодыми, жалкими девчонками? Но он не был расположен, даже не совсем здоров: холодная крестильная вода и ветер с водопада заморозили его, он продрог до костей. Он побежал было, чтобы согреться, но запыхался и устал, и пошёл опять. Чёрт, до чего он ослаб, да простятся его прегрешения!

Внизу на лугу собралось много рабочих с дороги. Август шёл со своего крещения и был подавлен; он торопился пройти мимо, чтобы поскорей придти домой и лечь в постель. Он слыхал, что рабочие были эту ночь на вечеринке с танцами, и казалось, они всё ещё веселились, может быть, у них было и вино с собой; они подскакивали друг к другу и говорили очень громко. Тут были также и женщины, девушки из города, кроме того, Вальборг из Эйры и её муж. Вдали у края дороги играли на гармонике.

Август лёг в постель, не раздеваясь, и хорошенько закутался.

Он не заснул и не согрелся, он лежал и дремал, и думал о разных вещах, случившихся сегодня. Ему бы, наверное, удалось поцеловать Блонду и Стинэ, но это было не то же самое, ему не хотелось даже и мысленно изменять Корнелии, это ему даже в голову не приходило, он был не таковский.

Вдруг несколько возгласов донеслось к нему в комнату снаружи. Что это такое? Кричат на лугу. Август привстал на локте и прислушался, он почувствовал что-то неладное, вскочил с кровати и бросился к окну. Ну, конечно, побоище! Он узнал эти возгласы и крики: так кричат бандиты и другие злые люди, когда дерутся, - дорогие, незабвенные звуки, несущиеся к небу!

Он выскочил из комнаты и побежал на луг.

Две артели рабочих сцепились друг с другом; женщины вертятся тут же и хотят их разнять; дети, чтоб не мешать, стоят в отдалении, но мальчики доктора так увлечены зрелищем, что стоят совсем близко.

"Получится ли из этого хоть что-нибудь серьёзное? - Август, нахмурю брови, следит за сражением. - Это никуда не годится, - они дерутся, дерутся, но у них ничего не выходит. Вот Больдеман ударил кого-то, но он слишком пьян, вот ему дали сдачу, и вовсе уж не так плохо! Но что это? Где это видано? Они никак ударяют в грудь! Что за безобразие, - подставляют друг другу ножку! Да что они, с ума сошли, до сих пор ещё никому не выбили зуба? И неужели никто из них не умеет свернуть шею?"

Август оживляется и принимает участие в бою тем, что наступает и отступает, стоя на месте, одновременно с другими; он разгорячённо потрясает кулаками в воздухе, желая обучить их, наклоняется в сторону и посмеивается при удачном ударе, промах заставляет его содрогаться. "Стыдно, позорно вести себя таким образом! Уж я бы ему показал, если б так удачно ухватился за него! Этот длинный Петер какой-то несчастный. Убирайся вон, длинный Петер! Ты портишь всю игру и при этом делаешь вид, что истекаешь кровью. По-твоему, это кровь? Это кровь из носу и слёзы, - ты же ведь плачешь..."

Иёрн Матильдесен подходит к Августу и говорит ему:

- Вы совсем синий. Вам нездоровится?

Он вынимает из кармана большую бутыль из-под водки и подаёт её Августу, - это коньяк. Но Август занят своим, течением борьбы; впрочем, он принимает бутылку и пьёт из неё взасос, но совершенно бессознательно, с глазами, устремлёнными на побоище.

Иёрн Матильдесен продолжает говорить:

- Это не моя бутылка, мне дали её подержать, это бутылка Больдемана. Нет, видали ли вы когда-нибудь таких сумасшедших? Поглядите, они все в крови! Они дерутся из-за Вальборг, но Вальборг не желает иметь с ними дела.

Август выпил ещё, выпил бессознательно, с отсутствующим видом, но заметно было, что искусство опустошать бутылки не было ему чуждо. Он по-прежнему продолжал следить за борьбой и отозвался пренебрежительно о борющихся.

- Взять хотя бы Густава: этот человек работал у меня месяцами, и всё-таки он не может ударом повалить человека. Чёрт знает что такое! - сказал Август и плюнул.

Он пил долго жадными глотками и не отдал бутылки. А это ещё что? Кто-то дерётся шапкой, бьёт противника по лицу. Да это же мальчишки, грудные ребята! Август не мог этого вынести, он втянул шею в плечи и присел, потом подпрыгнул вверх и взвыл. Кто-то снял с себя сапог и стал бить сапогом; его у него отняли, этим же сапогом смазали по лицу, и сапог исчез вовсе. Что же это?! Август не мог не сердиться, он прыгал и плясал: так жалка была эта драка. Пропал всего какой-то сапог!

Ни о чём не думая, он выпил ещё; лицо у него зарумянилось, в нем появилась жизнь, и он опять стал следить за дракой. Но получалась одна ерунда. Вот чертенята эти сыновья доктора - насадили сапог на шест и несут его, и Августу приходится созерцать такое издевательство над дракой. Он заметил, что двое из драчливых петухов подхватили девушку и мирно увлекают её куда-то, но по дороге всё же поссорились из-за неё и стали драться друг с другом. По мнению Августа, драка обещала быть из удачных: оба парня были страсть как злы, у одного ухо висело почти на волоске, и всё-таки борьба продолжалась. Но вскоре подоспело ещё несколько человек, и опять образовалась мешанина из обезумевших людей. Вальборг вела свою линию и тоже не отставала: при случае и она наносила удар, но больше участвовала уговорами или возгласами, а то угрожала уйти от них всех. Она выглядела на редкость красивой и свежей, несмотря на ночной кутёж, а её зелёное, в красную клетку платье было всё ещё нарядно.

Теперь стали драться ключами и камнями; это несколько помогло, и оказалось больше крови. Кто-то вынул из кармана бутылку.

- Что же это такое? - заголосил Август. - Он брызгает водкой в глаза другим, вместо того чтобы хватить бутылкой и оглушить как следует! Мне стыдно, глаза бы мои не смотрели.

Раздался дружный крик.

- Они взялись за ножи! - сообщил Иёрн Матильдесен.

Где? Кто? Август пробежал несколько шагов по направлению к ним, сел на корточки и поглядел, затем опять подпрыгнул и закричал: "Урра!" А это что? Зачем этот человек с большим ножом не двигается с места? Это Ольсен из Намдёля. О, как он забавен и как мил! Неужели же он не пустит его в ход? Но тогда на кой чёрт ему нож? Вот он только что упустил отличный случай всадить нож в широкую спину - и готово! Август приходит в отчаяние от Ольсена, он глубоко презирает его за то, что тот медлит; он не может совладать с собой, выхватывает из кармана револьвер и два раза подряд стреляет в воздух, чтобы принять участие и ободрить, чтобы показать им...

Но выстрелы производят как раз обратное действие: безумие мигом слетает со всех. Август испускает воинственный клич, но это ни на кого не действует, кое-кто оглядывается на него, рабочие узнают своего старосту и думают, что Август хочет образумить их. Но один не хочет сдаться: это - Больдеман. Лицо у него по-прежнему самое разъярённое, он изо всех сил выбрасывает ногу и попадает, но слишком высоко; он попадает противнику в живот, вместо того чтобы попасть между ног, и сам Больдеман опрокидывается и падает. Толстяк Больдеман был слишком пьян.

Всё затихает.

Август глубоко оскорблён: такого поведения он ещё никогда не видал, хотя поездил изрядно на своём веку.

- Вот бы мне быть на их месте! - повторяет он раз за разом. - Но я слишком стар.

Он сделал несколько больших глотков из бутылки, отдышался и сказал:

- Вот они стоят там и воображают, что они герои, они дрались необычайно, дрались смертельно. Ха-ха! Но ни одни из них не остался на поле брани! Мне бы следовало быть на их месте!

Он поднял бутылку и поглядел, сколько в ней ещё осталось, а так как оставалось совсем немного, меньше четверти, то он опустошил её до дна, погружённый в другие мысли.

Теперь он снова выглядел полинялым, и губы его посинели. Он ещё раз хотел поднести бутылку ко рту, но спохватился и протянул её Иёрну, чтобы разделаться с ней. Иёрн Матильдесен повторил, что бутылка не его, что её дали ему поддержать, что это бутылка Больдемана. Август продолжал протягивать её, качать головой и жаловаться, что он не хочет больше пить, что он не выпьет больше ни капли. Потом, в забытьи, он опять заговорил о побоище, от презрения стал называть рабочих ласкательными именами, растрогался, чуть было не заплакал сам над собой и сказал, совсем разбитый:

- Нет, я слишком стар.

Под конец он время от времени бормотал что-то, как обычно это делают пьяные люди.

А потом он свалился на землю...

Но может быть, это именно и спасло Августа, - то, что он выпил бутылку коньяку, что его отвели домой и уложили в постель.

Обе его сестры по крещению, Блонда и Стинэ, всю ночь укутывали его в шерстяные одеяла и нагретые простыни; он насквозь промок от пота и проспал пятнадцать часов подряд.

XIX

Аптекарь Хольм вошёл однажды к почтмейстерше, поклонился ей и сказал:

- Благодарю вас, я поживаю хорошо. А вы?

Фру со смехом взглянула на него и ответила:

- Вы обезьяна.

Хольм: - Согласен. И сказал-то я так только для того, чтобы отклонить ваше бешенство по поводу моего долгого отсутствия. Впрочем, я вру, что мне хорошо. А вам?

Фру внимательно поглядела на него:

- Вот как? Вы опять заходили в гостиницу к Вендту?

- Немножко, совсем капельку. Но у меня столько неприятностей! Так, например, я никак не могу развязаться с проклятой вдовой Солмунда.

- Вдовой Солмунда? - припоминает почтмейстерша и качает головой.

- Та самая, которую мне пришлось перевести на социальное обеспечение, потому что я не мог дольше кормить её и детей.

- Что с ней такое?

- Да вот иду я один самым невинным образом по Северной деревне, как вдруг появляется вдова. Она подкараулила меня, она ломает руки и утирает слезы: не могу ли я помочь ей? если б я только знал, как она нуждается! С того самого дня я ни разу не был в Северной деревне. Есть что-то мрачное в ней, вы не находите? Что-то обречённое. Насколько приветливее и привольнее в Южной деревне! Не правда ли? Там нет этого мрака и печали.

- Но ведь вы же ходите по новой дороге консула? - говорит фру.

Хольм сразу не знает, что сказать:

- Да, но сейчас я говорю о Южной деревне. Из этих двух деревень я предпочитаю Южную. В Южной деревне я могу гулять спокойно: вдова Солмунда там не живёт, а когда по вечерам возвращаюсь домой, я слышу божественный призыв Гины из Рутена.

- Мне так и не удалось услыхать этот призыв.

- Но сегодня - Господи, помоги мне! - вдова Солмунда вторглась ко мне в аптеку, - продолжал Хольм. - В аптеку! Вот почему я пришёл сюда. Она в ужасном состоянии и не знает, как ей быть, а причина её ужасной бедности и того что у неё ничего нет, - социальное обеспечение. Но и это, пожалуй, не главная беда, а так, обычная; конечно, и она и дети получают слишком мало еды, и мало кофе, и патоки, и соли, и тмина, но особенно плохо дело обстоит с одеждой. Никакой обуви, никакого белья, и очень мало постельного белья. Она подняла платье, чтобы показать мне, что внизу у неё ничего нет, а сверху лишь тоненькое ситцевое тряпьё. Она предлагала мне пойти с ней домой и поглядеть на постельное бельё, но потом застыдилась и сказала, что неловко просить меня об этом. "Да я ничего в этом не понимаю". - "Как же, не понимаете! Конечно, понимаете". Во всяком случае, я должен сопровождать её в социальное обеспечение. На это я согласился. Женщина в своём ситце шла и стучала зубами от холода, потому что сегодня ведь прохладно. Но мы прогулялись напрасно. "Об одежде, белье не может быть и речи". И вообще нужда её так обычна, что чиновник только головой покачал. Хольм остановился и поглядел на фру.

- Ну?

Хольм: - Да, дело в том, что вдова Солмунда принесёт завтра своё постельное бельё в аптеку.

- Да неужели?

- Да, она непременно хочет мне показать его.

- Но, в сущности, какое вы имеете отношение к этому? - спросила фру.

- Никакого. Вот разве то, что я состою членом санитарного надзора или что-то в этом роде.

- Всё это совершенно невероятно.

- Не правда ли? Она обещала, что принесёт всё, завяжет вещи в узел и притащит.

- Над этим и смеяться, и плакать хочется за раз.

- Я не смеялся и не плакал, но я в отчаянии. Первым делом я выпил виски с содовой водой в гостинице у Вендта, а так как это не помогло, то я прибегнул к средству, о котором слыхал давно: я выпил вдвойне. И потом пошёл сюда.

- А что вам здесь надо? - спросила фру.

Хольм: - Вы спрашиваете об этом человека, который положил голову на плаху?!

- Ха-ха-ха! А разве вы не можете послать к вдове лаборанта и запретить ей приносить вам постельное бельё?

Хольм: - Пожалуй, я мог бы это сделать. Но как раз сейчас я засадил лаборанта за пасьянс, который никак не выходил у меня. Это отнимет у него весь день.

- Вы, верно, все пьяные в этой вашей аптеке, - сказала фру.

- Кроме фармацевта. Да и вообще никто не пьян. Но если пасьянс упорно не желает выходить, то приходится его перекладывать и перекладывать без конца. Это настоящее наказание; иногда бывает, что бьёт четыре часа ночи, а вы всё сидите и раскладываете. Вообще этот год был крайне тяжёлый в отношении пасьянсов.

- Пасьянсы! - с презрением сказала фру.

Хольм: - Да, но у меня есть ещё и кошка.

- Кошка? Фу, гадость!

- Нехорошо так говорить, фру. Кошка эта живёт у меня уже несколько лет, и я не нахожу, чтобы она оказывала на меня дурное влияние.

- Вы шут гороховый! А вдова ваша придёт, значит, с постелью завтра?

- Нет, к счастью, она этого не сделает, - ответил Хольм. - Всё это я выдумал, чтобы казаться интересным. И вы этому не верьте. Но вдова Солмунда прямо-таки виснет на мне, была и в аптеке, и я никогда не разделаюсь с ней из-за нехватки платьев у неё и у детей. Это всё правда.

- Поэтому вы и пришли ко мне? У меня тоже немногим больше того, что на мне.

Хольм: - У меня также. Да, но у меня идея, то есть я хочу сказать, что меня осенило свыше: вдова Солмунда и её дети, без сомнения, раздеты, и теперь осенью им слишком холодно в ситцевых платьях. Не устроить ли нам что-нибудь вроде вечера в их пользу?

- Пожалуй, можно устроить, - сказала фру.

Хольм развил свою мысль: почтмейстерша будет играть, он сам побренчит на гитаре, Гина из Рутена будет петь, а Карел из Рутена споёт под аккомпанемент гармоники. Впрочем, не так важно, какая будет программа, главное - заполучить публику; а Хольм был уверен, что публика соберётся. Придётся снять, конечно, самое большое и лучшее помещение в городе - кино.

Они стали составлять план. Хольм решил взять на себя все хлопоты по устройству. Теперь публика: прежде всего все консульские, весь дом и лавка, потом семья доктора, семья священника, ленсмана, окружного судьи, почтмейстер с женой, Голова-трубой с женой, телеграфисты, учителя, - сколько всего? Затем торговцы из лавчонок, дорожные рабочие, шкипер Ольсен с семьёй, вся гостиница с обслуживающим персоналом и, может быть, гости, - ну, и все деревенские. "Сегельфосские известия" напечатают шикарное воззвание; билет будет стоить крону, валовой сбор... Сколько у нас вышло?

- Пятьдесят человек, - подсчитала фру.

Хольм: - Сто, тысяча! - Начинает пересчитывать: - Голова-трубой - двое...

Фру умоляющим голосом:

- Не надо!

Молчание.

Они перешли на болтовню о личных делах, и часто нельзя было понять, шутят ли они, или говорят серьёзно. Они оба были одинаково двусмысленны в этом хитросплетении из шуток, полуобманов, остроумия и флирта. Удивительно, что они так долго играли огнём и не доигрались до пожара. Но они даже и не остерегались огня: всё это были лишь одни упражнения, они не загорались.

Хольм: - Вы сказали, горная дорога...

- Не хотите ли стакан портвейна? - спросила она.

- Вы очень заинтересованы в том, что я сейчас открою вам.

- Да, я слыхала, будто вы собираетесь погубить себя.

- Неужели? Я не знаю, собираюсь ли я погубить себя. Но раз уж между вами и мною всё кончено...

- Разве кончено? - спросила фру.

- Да, бедная вы!

- А как же устроилось ваше дело с Марной? - спросила она.

- С Марной? - повторил Хольм и задумался. - Нет, там я не имел успеха.

- Вероятно, вы недостаточно старались.

- Нет, очень старался. Я даже делал пробор на затылке,

- Подумайте! И всё-таки ничего не вышло.

- Трагедия! - сказал Хольм. - И эта дама уехала теперь в Будё, чтобы ухаживать там за дорожным рабочим, который лежит в больнице.

- Из христианской любви.

- Нет, из противоположных побуждений, насколько я слышал.

- А что же противоположно христианской любви?

- Мирская любовь, я думаю. Та самая мирская любовь, которую я испытывал к вам, пока всё между нами не кончилось.

Фру: - Раз кончилось, так уж теперь ничего не поделаешь. Но вы пришли к этому решению без меня, аптекарь Хольм.

- Это чёрт знает что! - сказал аптекарь. - Неужели я поступил опрометчиво?

- Уж не знаю, - отвечала фру.

- Вы сказали однажды, что вы предпочитаете мне вашего мужа.

- Ещё бы, конечно, предпочитаю!

- Вот видите! И потом, на что бы мы стали существовать?

- А разве аптеки не хватает?

- Нет, - сказал Хольм и покачал головой.

- На что же вы живёте теперь?

Хольм вынул из жилетного кармана чек, повертел им в воздухе и сказал:

- На что я живу теперь? Отчасти на такие бумажки. Иными словами - на подкрепления из отчего дома.

- Которые прекратятся, когда вы женитесь?

- Дорогая моя, может быть, и не прекратятся, а наоборот, увеличатся. Но с моей стороны несколько подло продолжать принимать их. Вы не находите?

- Да, но на что будете вы жить с... я хочу сказать: когда вы женитесь на...

- О, с ней это совсем другое дело! Мы уже говорили об этом. Она молодец. Во-первых, у неё опыт, а во-вторых, она такая от рождения. Чудесный человек, скажу я вам.

- Вы влюблены?

- Больше того: я люблю её. И кроме того, ведь надо же когда-нибудь жениться.

- Она согласна?

- Да.

После непродолжительного молчания фру говорит осторожно:

- Но всё-таки, подумали ли вы обо всём, вместе взятом? По-моему, вы всё-таки губите себя.

- О чём - вместе взятом, фру?

- Если вы не рассердитесь на меня, то я скажу, пожалуй. Об её отношениях. Вы поняли меня?

Хольм сделал руками отстраняющий жест:

- У меня нет буржуазных предрассудков, если вы целитесь в этом направлении.

- Я не целюсь ни в каком направлении, - отвечает фру. - Мне вы не нужны. Но ваш случай является для меня загадкой. Каким образом вообще началась вся эта ваша история с ней?

- Судьба! - сказал Хольм.

- А разве она не слишком... я хочу сказать...

- Нет, - отвечал Хольм, - мы одних лет.

- Сколько же ей лет, по её словам?

- Семьдесят. Но помимо моложавости у неё есть нечто, выгодно отличающее её от женщин, которым ужасно хочется быть возможно моложе.

- Благодарю вас!

- Это - её полнейшая естественность и человечность, как внутренняя, так и внешняя, свежесть, чувственность, нежность, которых она не скрывает. Я не видал ничего подобного. Вы её знаете?

- Чуть-чуть.

- Я-то её знаю, - сказал Хольм. - Нос немножко с горбинкой, глаза зеленоватые и становятся маленькими и влажными, когда она смеётся, большой, но тонко очерченный рот, чудесный, губы коричневые и полные...

- Я же говорю вам, что почти не знаю её.

- Высокая грудь, полные губы...

- Ещё раз...

- Жадный рот, волосы, - совершенно не к чему столько волос одному человеку, - но рот...

- Так, так! Знаете, что я вам скажу, - говорит вдруг фру деланно оживлённым тоном. - Карел из Рутена здорово выучился играть на вашей гитаре.

Хольм даже привскочил:

- Неужели? Карел из Рутена? Ну да, весь дом у них музыкален. Вы предложили мне стакан портвейна, фру?

- Простите меня, но только в шутку. На самом деле у нас нет средств иметь портвейн. А вы поверили?

- Пожалуй, что нет. Простите. Это хорошо, что я оставил у него свою гитару. У Карела, я хочу сказать. Как же вы узнали, что он выучился играть?

- Мы с мужем ходили в Рутен.

- Без меня! - сказал Хольм.

- Да, но без всякого дурного умысла. У моего мужа было там дело. Он помог Карелу получить какие-то деньги из общественной помощи, чтобы осушить на них пруд.

- Ваш муж это сделал?

- Да. И Карел был так этим доволен, что бросил работу и сыграл нам на гитаре.

- Чёрт знает что за молодчина этот ваш муж, раз ему так легко дают деньги!

- Да, и ему пришлось идти не дальше, как в земельное управление, в самой деревне. Конечно, муж мой умный и дельный человек. А вы в этом сомневались?

Хольм улыбнулся.

- Если б между нами было всё как прежде, я сказал бы что я тоже умный и дельный человек.

Фру тоже улыбнулась.

- А я, если б между нами было всё как прежде, из страха потерять вас согласилась бы с вами.

- А теперь?

- Ну, а теперь я могу только сказать, что вы человек, способный лишь к замысловатой болтовне.

- Чёрт знает что! - сказал Хольм. - К замысловатой болтовне?

- Да, с такой жалкой соучастницей, как я, например. Мы оба до того пусты! До самого дна.

Хольм: - После этого мне не остаётся ничего другого, как...

Фру оборвала его:

- Боже мой, избавьте меня от дальнейшего! Я не хочу больше слушать эту болтовню.

- Может, вы хотите, чтобы я молчал? Прикажите.

- Вы могли бы наклонить голову и сказать, что теперь вы понимаете, почему и вам предпочитаю своего мужа.

Хольм внимательно поглядел на неё.

- А в этом нет немного ревности?

- Не знаю, - отвечала фру.

Хольм встал, чтобы идти.

- Будем немного более снисходительны к самим себе, фру. Никто не может быть иным, чем он есть. Аптекарь Хольм ничто, но он таков, он - на иной манер, чем почтмейстер Гаген. И он прощает себе это. Мы говорили о вас и о другой даме, - болтали, если хотите. Вы и она непохожи друг на друга, но обе вы кое-что.

Фру вскочила.

- Я вовсе не хочу, чтобы меня сравнивали с ней!

Хольм побледнел, глаза его стали жёсткими, и он сказал:

- Будьте снисходительны к самой себе, фру Гаген. Простите себе, что вы значите меньше, чем кто-то другой.

Аптекарь Хольм отправился со своим чеком в банк. Там стоял консул и разговаривал с директором банка, нотариусом Петерсеном. Они вели серьёзный разговор и изредка упоминали о шестидесяти тысячах. Вначале консул воспринял это как шутку, но он не улыбнулся шутке, наоборот, нахмуренный лоб его посадил "Голову-трубой" на место. Никто не должен был шутить, разговаривая с ним, - это была особенность его характера.

- Шестьдесят тысяч.

Тут было что-то неладное, в корне неправильное, и консул сказал:

- Я попрошу вас извинить меня, но мы с вами не можем тратить время на такие шутки.

- Это не шутка, - сказал Петерсен.

Консула Гордона Тидемана учили когда-то, что джентльмену не годится поступать опрометчиво и что он должен дать противнику время опомниться. Он помолчал немного, но поджал губы и глаза его стали колючими.

- Но это же пустяк для вас, господин консул, - сказал Петерсен. - У вас, вероятно, есть деньги кроме тех, которые вам должны кругом, и я был бы счастлив, если бы вы разрешили мне потребовать эти долги от вашего имени.

- Извините, - прервал его консул, - но мне кажется, что вы перешли границы дела.

- И кроме того, у вас есть ещё столько всего другого, - продолжал Петерсен. - Я желал бы быть на вашем месте! - Он решительно протянул руку, чтобы взять у аптекаря чек и оплатить его.

Но тут терпение консула лопнуло, его глаза стали острыми, как буравчики, и он сказал:

- Извините, но сначала кончите дело со мной.

- Хорошо, - сказал Петерсен, - хорошо. Но вы могли бы просмотреть книги и здесь.

- Вы очень любезны. Но мне нужна выписка. Когда я смогу получить её?

- Я потороплю кассира.

- Спасибо. За все годы со смерти моего отца.

- Что?! - вздрогнув, спросил нотариус.

- С того момента, как я принял дело.

- Это же колоссальная работа! Вы не можете этого требовать. Я даже не знаю, обязан ли банковский персонал выполнять такую работу.

- Может быть, вы предпочитаете, чтобы счета были пересмотрены судебным порядком?

- Судебным порядком? - улыбнулся нотариус. - Это сложная история.

- И мне вовсе не весело упоминать об этом.

- Вы же получали ваши конто из года в год. И вдруг они неправильно составлены! Самое лучшее - созвать правление банка.

- Против этого я ничего не имею.

Нотариус опять улыбнулся:

- Даже если б вы были против, господин консул.

- Вот как, вы хотите разговаривать в таком тоне? - спросил Гордон Тидеман.

- Теперь вам тон не нравится! Вы такой важный, вы приходите к старому нотариусу и говорите ему о судебном порядке.

- Извините, если мне ещё раз придётся говорить о том же!

- Говорите, сколько вам угодно! - грубо сказал нотариус. - Вы получали ваши конто каждый год, счета просмотрены; тоже за каждый год.

Консул кивнул головой:

- Да, я знаю, что вы проверяли счета ещё прежде, чем стали директором банка. Был ли у вас знающий помощник за все эти годы?

- Я сам достаточно сведущ.

- Я надеюсь. Но вот вы заявляете вдруг о никогда неслыханном доселе долге моего отца, то есть о чём-то, чего ваша ревизия не обнаруживала до сих пор.

- Да, потому что на этот раз я считал с большей вдумчивостью, в чём не откажет мне никакой суд. А ревизией занимался не я один, и может быть, я несколько слепо доверял своему помощнику.

Гордон Тидеман только плечами пожал.

- И всё-таки вы только что ссылались на ревизию? Вы сами не замечаете, что запутались вконец, господин нотариус.

- Я? Никогда, ничего подобного...

- А я боюсь, что да, - сказал консул.

Непродолжительное молчание. Нотариус думал, моргал под очками глазами и думал. Он здорово присмирел и сказал:

- Разве стоит придавать этому такое значение? Если мы сделали ошибку, то мы, конечно, её исправим.

Консул кратко:

- Да, вы её исправите. Мне кажется, здесь только что был аптекарь?

- Он вышел, вот я вижу его прогуливающимся снаружи.

Консул открыл дверь, пригласил аптекаря войти и усиленно перед ним извинился.

Аптекарь: - Ах, дорогой мой, какие пустяки! У меня-то ведь крошечное дело. Речь идёт не о таких суммах, о которых только что разговаривали господа! - И он передал свой чек для оплаты.

- Итак, господин директор банка, вы поторопитесь передать мне мой контокоррент? - спросил консул и собрался уйти.

- Поторопитесь, говорите вы? Но если созывать правление, то на это уйдёт время. Зато годовой контокоррент вы можете получить хоть завтра.

- Моё конто записано в немногих отделах на каждый год, поэтому выписать его недолго. Я должен видеть, с какого года вы начали присчитывать эту фиктивную сумму в шестьдесят тысяч.

- Это я могу сказать вам и сейчас, - отвечал директор банка. - Эти шестьдесят тысяч внесены в счёт с этого года, - конечно, с процентами за все прошлые годы.

- Благодарю вас. В таком случае пока мне нужен только годовой контокоррент. И я буду иметь его завтра?

- Да.

Консул Гордон Тидеман поклонился обоим господам и вышел.

Нотариус Петерсен слишком поздно сообразил, что аптекаря позвали, пожалуй, в качестве свидетеля.

- Да, теперь вам плохо придётся! - сказал Хольм.

- Нет, это ему плохо придётся, - отвечал нотариус.

- Я всегда слыхал про этого человека, что если он силён в чем-нибудь, то это в счёте.

- Считать-то я тоже умею.

- Вам придётся напрячь все свои силы, - сказал Хольм. Он подошёл к кассе и получил деньги. - Да, кстати, вы ведь председатель киноправления? Не одолжите ли вы нам как-нибудь на вечер ваше здание?

- Выбирайте любой вечер, кроме субботы.

- Отлично. Это будет небольшой концерт в пользу бедного семейства.

- Тридцать крон, - сказал нотариус. - Какой же вечер вы хотите? - спросил он и схватился за календарь.

Xольм: - Вы меня не так поняли. Это делается с благотворительной целью, и мы не можем платить.

- С благотворительной или нет, это безразлично. У нас только что были крупные расходы по починке пола в зале, нам надо спасать, что ещё можно спасти. Тридцать крон - это очень дёшево. Какой же вечер?

- Воскресенье, - ответил Хольм. С бледным лицом он заплатил тридцать крон и. попросил дать ему квитанцию.

- Квитанцию? Я никогда не давал квитанций на такие вещи прежде.

- Это на тот случай, если вас застрелят в течение недели, и с меня потребуют уплаты опять.

Кнут Гамсун - А жизнь идёт...(Men livet lever). 4 часть., читать текст

См. также Кнут Гамсун (Knut Hamsun) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :