Жорис-Карл Гюисманс
«Наоборот (A Rebours). 3 часть.»

"Наоборот (A Rebours). 3 часть."

Через несколько мгновений, когда он начал приходить в себя, рыдания заставили его поднять голову; женщина-бульдог была перед ним. Жалобно и смешно она горько плакала, говоря, что, когда бегала, потеряла свои зубы; она вынимала из кармана своего фартука глиняные трубки, разламывала их и втыкала куски белых трубочек в дыры своих челюстей.

Ах, как она глупа, сказал себе Дез Эссент; никогда эти трубки не могут держаться - и действительно, все они одна за другой выпали из челюсти.

В эту минуту приблизился лошадиный галоп. Чрезвычайный ужас охватил Дез Эссента; его ноги подкосились, галоп все стремился. Он бросился на женщину, топтавшую теперь головки трубок, умолял ее молчать, не выдавать их шумом своих сапог. Она отбивалась, он увлек ее в глубь коридора, душил ее, чтобы помешать ей кричать; вдруг он увидал дверь курильной комнаты с решетчатыми ставнями, выкрашенными в зеленый цвет, без запора, толкнул ее, разбежался и остановился.

Перед ним посреди обширной лужайки, при свете луны, громадные белые паяцы прыгали, как кролики.

Слезы отчаяния выступили у него на глазах; никогда, никогда он не будет в состоянии перешагнуть порог этой двери. Меня раздавят, думал он, и как бы в подтверждение его страха ряд громадных паяцев увеличился; их кувырканья заполнили теперь весь горизонт, все небо, в которое они ударялись поочередно то головами, то ногами. Тогда шаги лошади остановились. Она была там, за круглым слуховым окном в коридоре; ни жив ни мертв Дез Эссент повернулся, увидел в круглое окно прямые уши, желтые зубы и ноздри, выдыхающие две струи пара и пахнущие карболовой кислотой.

Он опустился, отказываясь от борьбы и от бегства; он закрыл глаза, чтобы не видеть страшного взгляда Сифилиса, тяготевшего над ним, но и под закрытыми веками он чувствовал его; взгляд слегка касался его влажной спины, его тела, на котором волосы поднимались в холодном поту. Дез Эссент приготовился ко всему, даже думал, что умрет от смертельного удара; прошла целая вечность, длившаяся, конечно, одно мгновение; он дрожа открыл глаза. Все исчезло; без перехода - как перемена видов и декоративных эффектов - ужасный ископаемый пейзаж убежал вдаль, тусклый, пустынный, изрытый дождевыми потоками, мертвый пейзаж; свет озарял опустошенную местность, спокойный беглый свет, напоминающий мерцание фосфора, растворенного в масле.

На земле что-то двигалось, затем превратилось в женщину, очень бледную, голую, с литыми ногами в зеленых шелковых чулках. Он с любопытством ее рассматривал; ее волосы свисали кудельными кудряшками, сожженными перекаленными щипцами. Вазочки непентусов висели в ее ушах; в ее полуоткрытых ноздрях сверкали тона жареной телятины. Потупив взгляд, женщина полушепотом позвала его.

Он не успел ответить, так как женщина изменилась; в ее зрачках переливались пылающие цвета; ее губы были окрашены безумно красным цветом антуриумов; соски грудей сверкали, покрытые лаком, как два стручка красного индейского перца.

Внезапная интуиция осенила его: это цветок, сказал он себе, и мания рассуждений, продолжая упорствовать, перешла, как и днем, от растительности на яд сифилиса.

Тогда он ощутил ужасное волнение груди и рта, обнаружил на коже пятна меди и темно-бурой краски и в смущении отступил; но глаза женщины зачаровывали его, и он медленно приближался, пытаясь погрузиться каблуками в землю, чтобы идти, не падая, чтобы идти к ней; он почти коснулся ее, когда черные аморфофалосы брызнули со всех сторон, бросились к ее животу, который поднимался и спускался как море. Он отстранил и оттолкнул их, испытывая безграничное отвращение, видя, как шевелились эти теплые и твердые стебли; затем вдруг гнусные растения исчезли и две руки попытались обвить его. Невероятная тоска заставила его сердце тяжело биться, потому что глаза, ужасные глаза женщины сделались ужасными, блекло-голубыми, безумными. Он совершил сверхчеловеческое усилие, чтобы вырваться из ее объятий, но непреодолимым движением женщина удержала его, схватила, и он в ярости увидел, как под ее ляжками в воздухе распускался дикий нидулариум, сочась кровью в лезвиях сабель.

Он касался своим телом отвратительной раны этого растения, он чувствовал, что умирает, но внезапно проснулся, пораженный и обезумевший от страха, и вздохнул:

- Ах! слава Богу, что это только сон!

IX

Кошмары возобновлялись, и Дез Эссент боялся засыпать. Он по целым часам лежал в кровати, то в упорной бессоннице и лихорадочном возбуждении, то видя отвратительные сны, прерывавшиеся резкими толчками, какие бывают от испуга, когда человек, будто, потеряв почву, летит вниз по лестнице и падает на дно пропасти, не в состоянии удержаться.

Нервное состояние, было ослабевшее, снова усилилось, сделалось более жестоким и упорным, приняло новые формы.

Теперь его стесняли покровы; он задыхался под простынями, чувствовал мурашки по всему телу, огонь в крови, жжение в голенях; к этим симптомам вскоре присоединилась глухая боль в челюстях и такое ощущение, будто тиски с винтами давили ему виски. Беспокойство его возросло еще более, к несчастью, не было средств укротить неумолимую болезнь. Он безуспешно пытался поместить в своей уборной гидротерапические аппараты. Его остановили невозможность поднять воду на ту высоту, на которой возвышался дом, и сложности с доставкой воды из деревни, где ее было явно недостаточно, и выкачивалась она только в определенные часы. Без массажа острыми струями воды, который прогнал бы бессонницу и вернул покой, если направить его на позвоночник, он ограничился ванной и простыми холодными обливаниями, сопровождаемыми энергичными растираниями, которые производились его слугой при помощи волосяной перчатки.

Но подобие душа нисколько не останавливало хода болезни. Успокоение наступало на час или два, а ценой за них были припадки, все более и более жестокие.

Тоска его сделалась безграничной, цветы не радовали, он уже пресытился их сочетаниями и их оттенками. К тому же, несмотря на те заботы, какими он окружил их, большая часть растений погибла. Он велел вынести их из своих комнат. Перевозбудившись, он пришел в раздражение, что не видит их больше. Чтобы развлечься и убить бесконечные часы, он прибег к своей папке с эстампами и привел в порядок Гойю. Первые экземпляры некоторых гравюр "Капричос", первые оттиски, узнаваемые по их красноватому тону, купленные некогда на аукционах на вес золота, развлекли Дез Эссента, и он погрузился в них, следя за фантазиями художника, влюбленный в его головокружительные сцены, в его колдуний, разъезжающих верхом на кошках, в его женщин, стремящихся вырвать зубы у повешенного, в его бандитов, в шлюх, в демонов, в карликов.

Затем он пересмотрел все другие серии его офортов и акватинт, его притчи такого мертвящего ужаса, его "Бедствия войны" такого зверского неистовства, наконец, лист из его "Гарроты", чудесный первый оттиск которого, отпечатанный на толстой полосатой бумаге, он так берег.

Дикое вдохновение и исступленный талант Гойи приводили Дез Эссента в восторг, но всеобщее восхищение, которое вызывали его произведения, оттолкнули его несколько, и Дез Эссент уже в течение нескольких лет не хотел вставлять их в рамы из боязни, что когда он вставит их напоказ, первый пришедший дурак найдет нужным наболтать глупостей и восторгаться перед ними по общепринятому обычаю.

То же самое было с его Рембрандтом, которого он просматривал время от времени тайком от других. И действительно, самая красивая в мире ария становится вульгарной и невыносимой в тот момент, как ее все начинают напевать; и произведение искусства, к которому не остаются равнодушны псевдоартисты, которое совсем не оспаривается дураками, которое не довольствуется тем, что возбуждает восторг только у некоторых, становится благодаря этому для посвященных оскверненным, пошлым, почти отталкивающим. Всеобщее восхищение было, между прочим, одним из самых больших огорчений его жизни; непонятный успех навсегда портил для него некогда дорогие ему картины и книги. Перед всеобщей похвалой толпы он кончал тем, что открывал в них незаметные недостатки и отвергал их, спрашивая себя, не притупилось ли его чутье. Он закрыл свои папки и снова впал в сплин. Чтобы изменить течение своих мыслей, Дез Эссент попробовал успокаивающего чтения, чтобы охладить мозг, он испробовал щадящее искусство, он прочел романы Диккенса, такие милые для выздоравливающих и плохо себя чувствующих, которых утомили бы возбуждающие произведения.

Но эти книги произвели действие противоположное тому, что он ожидал: целомудренные влюбленные и героини-протестантки, закрытые до шеи, любили друг друга среди звезд, ограничиваясь тем, что опускали глаза, краснели, плакали от счастья и пожимали друг другу руки. Тотчас же эта преувеличенная чистота в силу закона контрастов перенесла его в противоположную крайность; он вспомнил вибрирующие и соблазнительные сцены, стал грезить о способах любовного общения, о смешанных поцелуях, о голубиных поцелуях, как их именует церковное целомудрие.

Он прервал свое чтение и думал, далекий от неприступной Англии, на тему распутных грешков и похотливых приготовлений, осуждаемых церковью; его охватило волнение.

Он встал и задумчиво открыл коробочку из золоченного серебра, с крышкой, усыпанной авантюринами.

Она была наполнена фиолетовыми конфетами; он взял одну, пощупал ее пальцами, думая о странных свойствах этой глазированной в сахаре, словно заиндевевшей конфеты; раньше, когда он впал в бессилие, когда он думал о женщине без досады, без сожаления, без новых желаний, он клал себе на язык одну из этих конфет, давал ей растаять, и тогда внезапно, с бесконечной сладостью, вставали совсем изгладившиеся и очень слабые воспоминания прежних сладострастии.

Эти конфеты, изобретенные Сиродэном и носящие смешное название - "Пиренейский жемчуг" - наполнены были капелькой сакранта, некой женской эссенцией, кристаллизованной в куске сахара. Они проникали в поры рта, напоминая воду, смешанную с редкими уксусами, глубокие благоуханные поцелуи.

Он улыбался, вдыхая этот любовный аромат, эту тень ласк, которые открывали ему в мозгу уголок наготы и оживляли на мгновение недавно еще обожаемый запах некоторых женщин; сегодня они не действовали нежно и мягко, не ограничивались оживлением образа далеких и неясных распутств; напротив, они разорвали завесу и развернули перед его глазами неумолимую плотскую и грубую действительность.

Из вереницы любовниц, которую вкус этой конфеты помог ему ясно нарисовать, предстала одна, показав свои длинные белые зубы, с атласной кожей, вся розовая, с горбатым носом, с мышиными глазами, с белокурыми, остриженными как у болонки волосами.

Это была мисс Урания, американка, с хорошо сложенным телом, с нервными ногами, со стальными мускулами, с чугунными руками.

Она была одной из самых знаменитых цирковых акробаток. В течение долгих вечеров Дез Эссент внимательно следил за ней; сперва она показалась ему такой, какой она и была, то есть крепкой и красивой, но его не охватывало желание сблизиться с ней; в ней не было ничего, что бы рекомендовало ее вожделению пресыщенного человека, но между тем он снова приходил в цирк, привлекаемый чем-то, чего не знал сам, толкаемый трудно определимым чувством. Мало-помалу наблюдения за ней породили очень странные мысли: по мере того, как он восхищался ее гибкостью и силой, он видел, как в ней происходило искусственное изменение пола; ее грациозные проказы, ее женственные шалости самки постепенно исчезли, и вместо них обнаруживались ловкость и могучие силы самца.

Так же, как сильный здоровяк влюбляется в хрупкую девушку, эта клоунесса должна любить слабое, вялое создание, подобное мне, сказал себе Дез Эссент. Глядя на себя, заставляя действовать свою способность сравнения, он стал испытывать впечатление, будто сам становится женственным; он решительно хотел обладать этой женщиной, как малокровная девочка желает грубого богатыря, руки которого могут смять ее в своих объятиях.

Этот обмен полов между ним и мисс Уранией приводил его в восхищение. Мы предназначены друг для друга, уверял он. К тому внезапному восхищению перед грубой силой, к которой он до сих пор чувствовал отвращение, присоединилась, наконец, чудовищная привлекательность грязи, низкой проституции, довольной тем, что дорого оплачивает скотские ласки сутенера. Решившись соблазнить акробатку, он упрочивал мечты, вкладывая ряд своих собственных мыслей в бессознательные уста женщины, читая ее желания, которые вкладывал он в неизменную и неподвижную улыбку фиглярки, вертящейся на своей трапеции.

В один прекрасный вечер он решился, наконец, отправить капельдинершу. Мисс Урания сочла нужным не поддаваться без предварительных ухаживаний; вместе с тем она не показала себя очень неприступной, зная по слухам, что Дез Эссент богат и что одно его имя бросало к нему женщин.

Но как только его мольбы были услышаны, разочарование его превзошло все границы. Он воображал американку тупой и скотской, как ярмарочный борец, а ее глупость оказалась, к несчастью, чисто женской. Конечно, ей недоставало воспитания и такта, не было у нее ни здравого смысла, ни ума, и за столом она выказывала чисто животный пыл, но все детские чувства женщины жили в ней; она была боязлива и кокетлива, как проститутка; превращения мыслей в мужские в ее женском уме совершенно не было.

К тому же у нее была пуританская сдержанность и не было ни одной грубости атлета, которых он желал и вместе с тем боялся. Испытывая всю пустоту своих вожделений, он, однако, увидел свою склонность к нежному и слабому существу, к темпераменту, совершенно противоположному своему, иначе он отдал бы предпочтение не девочке, а веселому болтуну, забавному и худому клоуну.

Дез Эссент неизбежно вошел снова в свою роль мужчины, на время забытую им; его ощущения женственности, слабости, купленного квазипокровительства, даже страха исчезли. Иллюзия была больше невозможна. Мисс Урания была самой обыкновенной любовницей, не оправдывая никаким образом умственного любопытства, которое она породила.

Хотя прелесть ее свежего тела, ее великолепной красоты сначала поразили и удерживали Дез Эссента, он постарался, однако, поскорее отделаться от этой связи и ускорил разрыв, так как его преждевременное бессилие еще больше увеличивалось от холодных ласк, от целомудренного равнодушия этой женщины.

И все-таки она первая вспомнилась ему в беспрерывном ряду его страстей. Но в сущности, если она запечатлелась в его памяти глубже множества других, приманки которых были менее обманчивы, а наслаждения менее ограничены, эта владела им благодаря своему благоуханию сильного и здорового животного; обилие ее здоровья было антиподом анемии, возбуждающейся от этих духов, острый и затхлый запах которых он нашел опять в нежной конфете Сиродэна.

Как благоуханная антитеза, мисс Урания неотразимо вставала в его памяти, но почти сейчас же, под влиянием этой неожиданности естественного и неочищенного аромата, Дез Эссент вернулся к смягченным запахам и невольно стал думать о своих других любовницах: они толпились в его мозгу, но над всеми возвышалась теперь другая женщина, чудовищность которой так удовлетворяла его в продолжение нескольких месяцев. Это была небольшая, сухая брюнетка с черными глазами, с волосами, как будто кисточкой примазанными к голове, с пробором, как у мальчика, около виска.

Он увидел ее в кафе-концерте, где она давала представление в качестве чревовещательницы.

К изумлению толпы, которая от этих упражнений чувствовала себя не совсем спокойно, она заставляла по очереди говорить картонных детей, рассаженных по стульям, в виде флейты Пана; она разговаривала с почти живыми манекенами, и даже в самой зале мухи жужжали вокруг люстры, и слышно было, как шумела безмолвная публика, которая удивлялась, что сидит на своих местах, и инстинктивно отодвигалась назад, когда раскаты воображаемых карет касались их по пути от входа до сцены.

Дез Эссент был очарован. Масса мыслей зародилась в нем. Прежде всего при помощи банковских билетов он постарался покорить чревовещательницу, которая понравилась ему уже своим контрастом с американкой. От нее пахло нездоровыми, опьяняющими духами, и она вся горела, как кратер; вопреки всем своим уловкам Дез Эссент, истощил свои силы в несколько часов. Он добровольно отдался ей на съедение, так как феномен привлекал его больше, чем любовница.

К тому же созрели намеченные им планы. Он решился исполнить свои проекты, до тех пор неосуществимые. Он велел однажды вечером принести маленького сфинкса из черного мрамора, лежащего в классической позе, с вытянутыми лапами, со строгой и прямой головой, и химеру из разноцветной глины, размахивающую щетинистой гривой, сверкающую страшными глазами, обвеивающую лучами хвоста свои раздувшиеся, как кузнечные меха, бока. Он поставил этих животных на одном конце комнаты. Погасил лампы, оставив в комнате краснеющие угли, которые чуть-чуть освещали комнату, увеличивая предметы, почти утонувшие в тени. Потом он лег на диван около женщины, до неподвижной фигуры которой достигало мерцание угля, и ждал.

Со страшными интонациями, которые он долго и терпеливо заставлял перед этим репетировать, она оживила эти два чудовища, даже не шевеля губами, даже не глядя на них.

И среди молчания ночи начался удивительный диалог химеры и сфинкса, произносимый гортанными и глубокими голосами, хриплыми, затем пронзительными, как бы сверхчеловеческими:

"Здесь, химера, остановись".

"Нет; никогда".

Убаюкиваемый дивной прозой Флобера, он задыхаясь слушал страшный дуэт, и дрожь пробежала по нем с ног до головы, когда химера произнесла торжественную и магическую фразу: "Я ищу новых благоуханий, более крупных цветов, неиспытанных наслаждений".

А! Это ему говорил голос, таинственный, как колдование, это ему рассказывал он про его лихорадочную жажду неизвестного, про его неутоленный идеал, про его потребность удалиться от ужасной действительности, переступить границы мысли почти ощупью, никогда не достигая уверенности в потусторонних туманах искусства. Все ничтожество его усилий заняло его сердце. Нежно он обнял безмолвную женщину, прячась около нее, как неутешное дитя, даже не замечая скучающего вида комедиантки, обязанной разыгрывать сцену, показывать свое ремесло дома, в минуты отдыха, вдали от рампы.

Их связь продолжалась, но вскоре слабосилие Дез Эссента возросло; его мозговое возбуждение не растопляло больше холодности тела, нервы не повиновались уже воле, им овладели страстные безумства стариков. Чувствуя себя около любовницы неуверенным, он прибег к вспомогательному средству, самому сильному из старых и испытанных возбуждений - к страху.

Когда он держал женщину в объятиях, за дверью раздался хриплый голос: "Открывай, я знаю, что ты с дружком, дождешься у меня, распутница".

Так же, как эти распутники, возбуждаемые страхом быть застигнутыми на месте преступления на воздухе, на откосе дороги, в Тюильрийском саду, в кустарниках или на скамейке, он вскоре опять находил силу и бросался на чревовещательницу, голос которой продолжал раздаваться вне комнаты, и он испытывал неслыханную радость в этой растерянности, в этой панике человека, бегущего от опасности, застигнутого в позоре.

К несчастью, эти сеансы продолжались недолго. Несмотря на увеличенную сумму, которую Дез Эссент ей платил, чревовещательница бросила его и в тот же вечер предложила себя здоровяку, требования которого были менее сложны, а поясница более крепка. Дез Эссент о ней сожалел, а при воспоминании об ее искусстве другие женщины казались ему лишенными вкуса. Испорченные прелести детства казались ему пресными, его презрение к их однообразным кривляньям дошло до того, что он не решался им отдаваться.

Когда однажды Дез Эссент гулял на улице Латур-Мобур, задумавшись над этим своим отвращением, к нему около Инвалидов подошел совсем еще молодой человек, прося указать ему кратчайшую дорогу на улицу Бабилон. Дез Эссент указал ему дорогу, и, так как он тоже переходил через площадь, они пошли вместе.

Голос молодого человека, который стал настаивать на том, чтобы ему подробнее объяснили дорогу, - сделался вдруг застенчивым и робким, очень тихим и нежным. "Так вы думаете, что если взять налево, будет дальше, но меня уверяли, что если свернуть, то можно срезать путь".

Дез Эссент посмотрел на него. Он казался убежавшим из коллегии, был бедно одет - в шевиотовую курточку, сжимавшую ему бока и едва доходившую до поясницы, в черные брюки, из пышного и синего галстука торчал отложной воротничок с белыми крапинками, фасона Ля-Вальер. Он держал в руке учебник в бумажном переплете, а на голове у него была темная шапочка с гладкими краями, лицо было тревожное, бледное и худое, довольно правильное; под длинными черными волосами оно освещалось черными влажными глазами с веками, окруженными синевой, с узкой переносицей, покрытой веснушками, и с маленьким ртом, с толстыми губами, прорезанными посредине ямочкой, как вишня.

Одну минуту они прямо посмотрели друг на друга, потом молодой человек опустил глаза и приблизился; его рука вскоре прикоснулась к руке Дез Эссента, который замедлил свои шаги, задумчиво разглядывая раскачивающуюся походку этого молодого человека.

И из этой случайной встречи возникла сомнительная связь, продолжавшаяся несколько месяцев; Дез Эссент не мог думать об этом без содрогания. Никогда не переживал он более притягательного и более властного союза, никогда не знал он подобных опасностей, но также никогда не чувствовал себя более мучительно удовлетворенным. Среди осаждавших его в уединении воспоминаний воспоминание об этой взаимной привязанности господствовало над другими. Все дрожжи разврата, могущего держать мозг в раздраженном от невроза состоянии, были в брожении и, находя удовольствие в этих воспоминаниях, в этих мрачных утехах, как теология называет это возвращение старых бесчестий, он примешивал к физическим видениям еще духовный пыл, подогреваемый чтением казуистов Бузембаума и Дианы, Лигюори и Санчеса, трактующих о грехах против VI и IX заповедей.

Храня внечеловеческий идеал в своей душе, которую омыла религия и которую наследственность, начинающаяся с царствования Генриха III, может быть, предрасположила к тому, Дез Эссент был часто осаждаем приступами распутства и мистицизма, переплетающихся между собой.

Он был охвачен упорным желанием избавиться от мирских пошлостей вдали от чтимых обычаев и погрузиться в свои своеобразные восторги, в небесные или порочные забвенья, одинаково разрушительные вследствие потери фосфора.

Теперь он избавился от своих грез, расслабленный, разбитый, почти умирающий, и тотчас же зажег свечи и лампы, погружаясь в свет и, таким образом, надеясь слышать менее внятно, чем в темноте, глухой, упорный, несносный шум артерий, бившихся удвоенными ударами под кожей шеи.

X

Во время страшной болезни, опустошающей народы до последней капли крови, за кризисами следуют внезапные успокоения; не будучи в состоянии объяснить себе почему, Дез Эссент проснулся в одно прекрасное утро совсем здоровым; не было больше мучительного кашля, клина, вбитого колотушкой в затылок, но было невыразимое ощущение приятного чувства, легкости мозга; мысли прояснились и из мутных стали текучими и радужными, как мыльные пузыри самых нежных оттенков.

Такое состояние продолжалось несколько дней; но затем внезапно в один из полдней появились галлюцинации обоняния.

Его комната наполнилась запахом франгипани, эссенции цветов плюмерии; он посмотрел, не стоит ли откупоренным флакон, но в комнатах вовсе не было флакона; он прошел в свой рабочий кабинет, в столовую, - запах упорно держался.

Он позвонил слуге:

- Вы ничего не чувствуете? - сказал он.

Тот потянул носом и сказал, что ничем не пахнет; сомнения не могло быть, невроз возвращался еще раз, под видом новой иллюзии чувств.

Утомленный упорством мнимого запаха, он решился погрузиться в настоящие ароматы, надеясь, что эта носовая гомеопатия излечит его или по крайней мере задержит преследование назойливого франгипани.

Он пошел в свою уборную. Там, около старинной крестильницы, служившей ему умывальником, под большим зеркалом, заключенным в серебристую кованую раму, которая как колодезный сруб обрамляла мертвую зелень неподвижной воды, на полках из слоновой кости громоздились флаконы разной величины и формы.

Он поставил их на стол и разделил на две серии: одна - простых духов, то есть экстрактов и спиртов, другая - составных духов, обозначенная родовыми терминами букетов.

Он опустился в кресло и предался размышлениям.

Уже несколько лет он хорошо знал науку обоняния; он полагал, что обоняние может дарить наслаждения, равные наслаждениям слуха и зрения; каждое чувство способно, вследствие естественной склонности к развитию и усовершенствованию, воспринимать новые впечатления, удесятерять их, приводить их в соответствие, создавать из них все то, что составляет произведение искусства. В конце концов, искусство, выделывающее благоуханные жидкости, было бы не менее нормальным, чем искусство, извлекающее звуковые волны или поражающее различными окрашенными лучами сетчатую оболочку глаза; в самом деле, если никто не может различить без особой интуиции, развитой изучением, картину великого мастера от плохой мазни, музыку Бетховена от арии Клаписсона, то никто не может без предварительного посвящения в таинства не смешать букет, созданный настоящим художником, с попурри, изготовленным ремесленником для продажи в бакалейных лавках и на базарах.

В этом искусстве запахов одна сторона больше всех прельщала Дез Эссента - сторона искусственной точности.

Действительно, почти никогда духи не выделывают из цветов, названия которых они носят; художник, который осмелится заимствовать свои элементы у одной только природы, создаст незаконнорожденное произведение, без истины, без стиля, так как эссенция, полученная от перегонки цветов, сможет дать лишь очень отдаленное и очень пошлое сходство с настоящим ароматом живого цветка, разливающего свои испарения над землей.

Так, за исключением неподражаемого жасмина, не поддающегося никакой подделке и никакому уподоблению, все цветы точно представлены соединением алкоголата и спирта, присваивая у оригинала его индивидуальность и прибавляя к нему еще крепость, опьяняющий запах и этот налет, служащий признаком произведения искусства. Одним словом, в парфюмерном искусстве художник довершает начальный запах природы, из которой он высекает благоухание и оправляет его так же, как ювелир очищает воду камня и делает его ценным.

Мало-помалу тайна этого самого заброшенного из всех искусств открылась Дез Эссенту, который дешифрировал теперь этот разнообразный язык, такой же вкрадчивый, как литературный язык, этот стиль, содержащий под расплывчатым и неопределенным наружным видом необыкновенную сжатость.

Поэтому ему сначала нужно было работать над грамматикой, усвоить себе синтаксис запахов, хорошо проникнуться правилами, управляющими ими, и уже раз освоившись с этим диалектом, сравнивать произведения мастеров Аткинсона и Любена, Шардена и Виоле, Леграна и Пиесса, расчленить построение их слога, взвесить соотношение их фраз и размещение их периодов.

Затем в этом языке жидкостей опыт должен был помогать теориям, зачастую неполным и банальным.

Классическое парфюмерное искусство было, действительно, не слишком разнообразно; почти бесцветно и монотонно текло оно в русле, созданном старинными химиками; запертое в своих старых ретортах, оно болтало вздор, но когда расцвел романтический период, он изменил и его, сделав его более молодым, мягким и гибким.

История этого искусства, шаг за шагом, следовала за историей нашего языка. Стиль духов Людовика XIII, составленный из дорогих в ту эпоху элементов, из ирисовой пудры, мускуса, порея, миртовой воды, уже названной "водой ангелов", едва был в состоянии выразить рыцарскую грацию, несколько вольный колорит времени, который нам сохранил Сен-Аман в своих уверенных сонетах. Позже с миррой, лучшим ладаном, сделались почти возможны мистические духи, сильные и суровые, как пышная манера великого века, многословное красноречие ораторского искусства, широкий, плавный и возвышенный слог Боссюэ и церковных учителей. Еще больше усталая и искусная грация французского общества времен Людовика XV легче нашла своего выразителя в франгипани и угле, давших, некоторым образом, самый синтез этой эпохи; затем после пошлости скучной и неинтересной Первой Империи, злоупотреблявшей одеколонами и составами из розмарина, парфюмерия устремилась вслед за Виктором Гюго и Готье на восток; она создала восточные благовония, тягучие напевы, сверкающие пряностями, открыла новые интонации, антитезы, на которые до тех пор еще не отваживались, выбрала и усвоила старинные оттенки, которые она сделала сложнее и тоньше; наконец, она решительно отбросила добровольную вялость, к которой привели Малерб, Буало, Андрие, Баур-Лормиан, простые дистилляторы ее поэм.

Но этот язык не остался со времен 1830 года в застое; он развивался и, сообразуясь с ходом века, шел вперед параллельно с другими искусствами; он также покорялся желаниям любителей и художников, бросаясь на китайскую и японскую парфюмерию, изобретая альбомы благоуханий, имитируя букеты цветов Такеоки, получая от соединения лаванды и гвоздики запах ронделеции; от смешения пачули и камфары - особенный аромат китайской туши; из состава лимона, гвоздики и померанцевого эфирного масла - запах японской овении.

Дез Эссент изучал, анализировал звучание этих ароматов, толковал их тексты; находил удовольствие в том, чтобы для собственного удовлетворения играть роль психолога, разбирать и приводить в движение конструкцию произведения, развинчивать отдельные части, образующие состав сложного запаха, и в этом упражнении его обоняние достигло верности непогрешимой. Как торговец винами узнает плохое вино, глотнув одну только каплю, как продавец хмеля, которому стоит только понюхать мешок, чтобы сейчас же определить его точную стоимость, как китайский негоциант тотчас же может определить сорт чая, который он нюхает, сказать, на каких плантациях Бохайских гор и в каких буддистских монастырях он был выращен, указать время, когда были собраны его листья, точно выяснить степень сушки, влияние, которому он подвергся в соседстве цветов сливы, кохинхинского прутняка, пахучего мускатного масла, всех этих запахов, которые изменяют его свойства, прибавляют к нему неожиданный привкус и вводят в его несколько сухой букет затхлый запах далеких и свежих цветов, - так и Дез Эссент мог, вдыхая капельку духов, сообщить вам дозы их рецепта, объяснить психологию их смешивания, почти назвать имя художника, создавшего их и запечатлевшего на них клеймо своего личного стиля.

Разумеется, он владел коллекцией всех продуктов, употребляемых парфюмерами; у него была даже настоящая меккская мята, та редкая мята, которая родится только в некоторую частях каменистой Аравии и монополия на которую принадлежит турецкому султану.

Сидя теперь в своей уборной перед столом, он думал создать новый букет и был охвачен минутой колебания, очень знакомой писателям, которые после нескольких месяцев отдыха готовятся начать новое произведение.

Как Бальзак, одержимый настоятельной потребностью пачкать массу бумаги, прежде чем начнет писать, Дез Эссент познал необходимость набить сначала руку на каких-нибудь незначительных работах; задумав составить гелиотроп, он взвесил на руке флаконы с миндалем и ванилью, но потом изменил намерение и решил приступить к душистому горошку. Характер и выражение запаха ускользали от него, и он недоумевал; в запахе этого цветка преобладает померанец: он попробовал несколько соединений и в конце концов добился верного тона, прибавив к померанцу туберозы и розы, которые он связал каплей ванили. Сомнения рассеялись; его охватила легкая лихорадка - он был готов к работе; он составил еще чай, смешав душистую акацию с ирисом; затем, будучи уже уверен в себе, он решился идти дальше, нагромождать гремучие фразы, надменный шум которых разрушит шепот этого коварного франгипани, кравшегося по комнате.

Он держал в руках амбру, тонкинский мускус со странным блеском, пачули - самый резкий из растительных запахов, - цветок которого в сыром состоянии испускает затхлый запах плесени и ржавчины.

Как бы там ни было, им часто овладевал XVIII век; платья с фижмами и оборками кружились перед его глазами; вспоминались "Венеры" Буше; все они - из тела без костей, набитые розовым пухом - расположились на его стенах; его преследовали отголоски романа Фемидора, неистовое отчаяние изящной Розетты. Он в бешенстве вскочил и, борясь с наваждением, вдохнул чистую эссенцию нарда, любимую восточными народами и очень неприятную для европейцев из-за его слишком резкого запаха валерьяны. У него закружилась голова от силы этого толчка; филигрань нежного запаха исчезла, как будто растолченная молотком. Он воспользовался внезапным перерывом, чтобы вырваться из плена умерших веков, туманов прошлого, и очутиться в области творений менее ограниченных и более новых.

Бывало, он любил убаюкивать себя аккордами ароматов; он использовал эффекты, аналогичные с эффектами поэтов; оживлял приемы некоторых сочинений Бодлера, каковы "Непоправимый" и "Балкон", где последний из пяти стихов, составляющих строфу, есть эхо первого и повторяется, как припев - чтобы погружать душу в бесконечность меланхолии и томления.

Он блуждал в сновидениях, вызываемых этими ароматными стансами, внезапно приводимый к исходной точке, к основному мотиву своих размышлений, благодаря возвращению главной темы, появляющейся в интервалах, в сопровождении благоуханной оркестровки поэмы.

Теперь он хотел скитаться по удивительному и изменчивому пейзажу, и поэтому он начал с пространной и полнозвучной фразы, сразу открывая вид вольного деревенского простора.

При помощи своих сосудов для выпаривания жидкостей он вспрыснул комнату эссенцией, составленной из амброзии, лаванды митчамской и душистого горошка, эссенцией, которая в руках художника заслуживает данного ей названия - "экстракт цветущего луга"; потом в этот луг он ввел соединение туберозы, цветка померанцевого и миндального деревьев, и от них тотчас же родилась искусственная сирень и, кроме того, заблагоухали липы, опуская на землю свои бледные испарения, которые симулировались экстрактом апельсиновых корочек. В эту декорацию, поставленную несколькими крупными штрихами и убегающую вдаль настолько, насколько можно видеть и закрытыми глазами, он добавил легкий дождь человеческой и как будто кошачьей эссенций, пахнущих юбками, вызывая к жизни напудренную и нарумяненную женщину, "стефанотис" "айяпана", "опопонакс", "шипр", "шампака" "саркант", к которым он прибавил каплю "жасмина", чтобы в искусственной жизни искусственных ароматов оживить настоящий цветок смеха и веселой возни, доводящей до пота на солнечном припеке.

Потом, с помощью веера, он рассеял душистые волны, сохранив только аромат сельского простора, который он вызвал снова, усилив дозу ароматических веществ, чтобы заставить его звучать навязчивым припевом.

Постепенно женщины исчезли, деревня стала пустынной; тогда на прелестном горизонте поднялись заводы, грозные трубы которых пылали на верхушках, как чаши пунша. Вместе с ветром, который он поднял при помощи вееров, пронеслось дыхание фабрик и химических продуктов, а природа среди этого гниения воздуха развевала свои нежные испарения.

Дез Эссент держал и согревал в руках катышек стираксы; комнату наполнил очень странный запах, отталкивающий и вместе с тем превосходный, похожий на восхитительный запах нарцисса и скверную вонь гуттаперчи и каменноугольного масла. Он протер руки, укупорил в герметичную коробку свою камедь - фабрики исчезли. Тогда он впустил в ароматы лип и лугов несколько капель свежескошенного сена, и среди волшебного пейзажа, на мгновение лишенного сирени, поднялись снопы сена, приведя с собой новое время года, разливая свои тонкие испарения в запахах лета.

Наконец, когда достаточно насладившись своей фантазией, Дез Эссент принялся рассеивать экзотические духи, опорожнять сосуды для выпаривания жидкостей, разбрызгивать сгущенные спирты и разливать бальзамы, и в тяжелой духоте комнаты водворилась знойная, величественная природа, неестественная, усиленная экзотическими приправами, парадоксально соединяющая индейский перец тропиков, ветер, приправленный перцем, китайский сандал, ямайскую гедиосмию, французский запах жасмина, боярышника и вербены, природа, распускающая, не сообразуясь с климатом и временами года, деревья разных сортов, цветы самых противоположных окрасок и запахов, создающая посредством столкновения и слияния этих тонов один доминирующий запах без названия, неожиданный и странный запах, за которым снова, как упрямый припев, звучала начальная декоративная фраза - запах большого луга, обвеянного сиренью и липами.

Вдруг острая боль пронзила Дез Эссента; ему показалось, что коловорот сверлит ему виски. Он открыл глаза и увидел себя сидящим в своей уборной за столом; с трудом, как оглушенный, подошел он к окну и приоткрыл его. Порыв ветра освежил удушающую атмосферу, окружавшую его; он прошелся взад и вперед, чтобы размять ноги - глядя на потолок, где напудренные солью крабы и водоросли прилепились рельефами на шероховатом фоне, таком же светлом, как песок пляжа. Такие же светлые плинтусы окаймляли панели, обитые жатым японским крепом бледно-зеленого цвета, симулирующим поверхность реки, которую рябит ветер, в этом легком течении плавал лепесток розы, а вокруг увивались маленькие рыбки, нарисованные невесомыми штрихами пера.

Головная боль не хотела отступать, Дез Эссент перестал шагать по короткому пространству между купелью и ванной и прислонился к подоконнику; головокружение улеглось. Он решил немедленно привести в порядок свои туалетные принадлежности, до которых совсем не дотрагивался со времени приезда в Фонтенэй, и был почти удивлен, увидев эту коллекцию, возбуждавшую интерес стольких женщин. Флаконы и банки громоздились друг над другом: вот фарфоровая банка из зеленого комплекта, содержащая в себе шнуд - чудесный белый крем, который будучи раз положен на щеки, переходит под действием воздуха в нежно розовый цвет, а затем имитирует настоящий румянец, создавая полную иллюзию природной свежести; вот лакированные ящики, инкрустированные перламутром, содержащие японское золото и афинскую зелень цвета крыла шпанской мушки, золото и зелень, превращающиеся в ярко-пурпуровые, если их намочить; рядом с банками, наполненными эмульсиями из кашмирской лилии, лосьонами из земляники и бузины для освежения лица, рядом с маленькими бутылками, полными растворенной туши и розовой воды для глаз, располагались инструменты из слоновой кости, перламутра, стали и серебра вперемешку со щетками из люцерны для десен - щипцы, ножницы, банные скребницы, растушевки, ленточки, пуховки, чесалки, рукавицы для спины, мушки и пилочки.

Он разобрал все эти предметы, купленные когда-то по настоянию одной любовницы, падавшей от некоторых ароматов и бальзамов в обморок; эта нервная и расстроенная женщина любила духи, но впадала в восхитительный и изнурительный экстаз только тогда, когда ей чесали голову гребенкой или когда во время ласк она могла вдыхать запах сажи, штукатурки строящихся под дождем домов или пыли, прибитой крупными каплями летнего ливня.

Он рылся в воспоминаниях, и ему вспомнился один день, проведенный из праздности и любопытства в обществе этой женщины у одной из ее сестер; это воспоминание напомнило ему забытый мир старых мыслей и прежних запахов. Пока две женщины болтали между собой и показывали друг другу платья, он подошел к окну и сквозь запыленные стекла смотрел на расстилающуюся улицу, полную грязи, и слушал шум мостовой и мерное шлепанье калош, хлюпающих по лужам.

Эта далекая картина вдруг встала перед ним с особенною живостью. Перед ним был Пантэн, оживший в этой зеленой и как будто мертвой воде зеркала, окаймленной луной, куда бессознательно были устремлены его глаза. Галлюцинация унесла его далеко от Фонтенэй; зеркало отражало его мысли так же, как улица, которая их некогда родила, и, погруженный в свои думы, он стал повторять свой остроумный, меланхолический, утешительный антифон, написанный им по возвращении в Париж.

"Да, настало время ливней, глотки водосточных туб оплевали тротуары жижей кофе с молоком. Вот она стекает в ямы, и прохожие в нее попадают, в этих ямах ждет размоченный навоз. Небо низко, небо хмуро, по стенам стекает грязь, и отдушины воняют. Как же жить не удавясь? Сплин охватывает душу на губительных посевах. На попойках богатеи лечат воспаленье нервов. А простые работяги и ученые педанты точат нож, у них желанья как у старых арестантов. Ну а я устроюсь в кресле возле жаркого камина. Аромат цветов вдыхаю, на столе стоит корзина, росный ладан, нард, герани в середине ноября. Рю Пантен, Париж, я молод, я смеюсь: зачем бежать на Антибы или в Канны, чтоб природу победить. Плод искусства, он поможет осень в ноябре забыть. Из тафты цветы, из шелка, их искусствен аромат. Жизнь подобие, ну полно. Парфюмер устроил сад".

Ввиду того, что в настоящее время нет больше здоровых веществ, вино, которое пьют, и свобода, которую провозглашают - поддельны и смешны, и, в конце концов, оказывается, что нужно чуть-чуть желания, чтобы поверить, что правящий класс достоин уважения, а угнетаемый заслуживает забот и сожаления, мне не кажется ни более смешным, ни более нелепым, решил Дез Эссент, требовать от своего ближнего немного иллюзии - ровно столько, сколько он ежедневно расточает для разных глупых целей - для того, чтобы вообразить себе, что город Пантэн есть искусственная Ницца, поддельная Ментона.

- Однако мне стоит остерегаться этих чудных, но страшных опытов, ибо они мне вредны, - сказал Дез Эссент, оторвавшись от размышлений и почувствовав слабость во всем теле. Он вздохнул. - И этому удовольствию конец, придется принять предосторожности. - И он ушел в рабочий кабинет, надеясь таким образом избавиться от назойливых запахов.

Открыв настежь окно, он предвкушал прилив свежего воздуха, но долгожданный ветер принес волну бергамотовой эссенции, в которую вплетались запахи жасмина, душистой акации и розовой воды. Дез Эссент задыхался и спрашивал себя, не одержим ли он одним из тех бесов, которых заклинали в Средние века.

Запах изменился, но не потерял стойкости. Неопределенные тона толутанской краски, перуанского бальзама и шафрана, смешанные с несколькими каплями амбры и мускуса, поднимались от деревни, раскинувшейся по косогору; и вдруг произошло превращение: все отдельные запахи слились - и от Фонтенэйской долины до самого леса разливался снова франгипани, флюиды которого обоняние Дез Эссента сразу почувствовало и подвергло анализу; запах вторгался в измученные ноздри, бил по расстроенным нервам Дез Эссента и погрузил его в такую прострацию, что он почти замертво, в обмороке упал на подоконник.

XI

Испуганные слуги побежали за фонтенэйским доктором, который решительно ничего не понял в состоянии Дез Эссента. Он пощупал у больного пульс, посмотрел язык, пробормотал несколько медицинских терминов, попытался, но безуспешно, заставить его говорить, назначил успокоительное лекарство и полный покой и обещал прийти на следующий день. Но Дез Эссент нашел в себе достаточно силы, чтобы выразить порицание усердию своих слуг и отказать непрошеному гостю; тот ушел и отправился рассказывать по всей деревне про странности этого дома, обстановка которого поразила его.

К удивлению слуг, не смевших выходить из буфетной, через несколько дней их хозяин выздоровел, и они увидали, что он стоит у окна, барабанит по стеклам и с беспокойством глядит на небо.

В один прекрасный день раздались отрывистые звонки, и Дез Эссент приказал приготовить чемоданы для далекого путешествия.

Пока муж и жена отбирали по его указаниям нужные для поездки вещи, он лихорадочно шагал по своей каюте-столовой, смотрел на часы пакетбота, проходил в рабочий кабинет, откуда продолжал исследовать тучи с нетерпеливым, но довольным видом.

Уже в продолжение недели погода стояла ужасная. Реки грязи не переставая текли с серых равнин неба, из глыб туч, похожих на вывороченные из земли скалы.

Временами разражался ливень и поглощал долину потоками воды.

В этот день небо изменилось. Чернильные потоки рассеялись и испарились, шероховатости туч сгладились; небо расчистилось, будто покрытое розоватой пеленой, которая, казалось, медленно спускалась вниз; густой туман окутал деревню. Дождь больше не обрушивался водопадами, как накануне, а шел без остановки, мелкий, пронизывающий, разжижая аллеи, портя дороги, соединяя бесчисленными нитями небо с землей; свет сделался мутным; синеватый день осветил деревню, превратившуюся в озеро грязи, в которое падали серебристые капли с водяных игл. В грустной природе все цвета поблекли; одни лишь крыши блестели над тусклыми тонами стен.

- Какая погода, - вздохнул старый слуга, раскладывая на стуле полный костюм своего господина, сделанный в Лондоне. Вместо ответа Дез Эссент потер руки и остановился перед стеклянным шкафчиком, в котором был разложен веером подбор шелковых носков. Он колебался над выбором цвета, но приняв во внимание пасмурный день, темный цвет своего платья, думая о цели, к которой он стремился, выбрал пару носков блекло-желтого цвета, надел их, обулся в полусапоги с пряжками и тупыми носками, надел клетчатый костюм мышиного цвета, отделанный куницей, маленькую шапочку, закутался в плащ цвета льна и в сопровождении слуги, гнувшегося под тяжестью чемодана, дорожного мешка, шляпной картонки и чехла с зонтами и тросточками, добрался до станции. Там он объявил слуге, что не может точно назначить дня своего возвращения; может быть, он вернется через год, через месяц, через неделю, а может быть, и раньше; приказал, чтобы ничего не перемещали в квартире, передал приблизительную сумму, необходимую для поддержания хозяйства во время его отсутствия, и вошел в вагон, оставив остолбеневшего старика с опущенными руками и разинутым ртом, около барьера, за которым раскачивался поезд.

Он был один в купе; расплывающаяся грязная деревня, видимая как будто сквозь аквариум с мутной водой, быстро бежала за поездом, по которому хлестал дождь. Погруженный в свои мысли, Дез Эссент закрыл глаза.

Опять одиночество, так страстно желанное и наконец достигнутое, привело его в состояние страшной тоски; молчание, прежде казавшееся ему вознаграждением за выслушанные в течение нескольких лет глупости, давило его теперь невыносимой тяжестью. В одно утро он проснулся взволнованный, как узник, заключенный в одиночную камеру; его слабые губы шевелились, чтобы произнести слова, на глазах выступили слезы, - он задыхался, как человек, рыдавший в продолжение нескольких часов.

Охваченный желанием ходить, видеть человеческие лица, говорить с другими людьми, вмешаться в общую жизнь, он стал удерживать около себя слуг, позванных под каким-нибудь предлогом. Помимо того, что эти старые люди, придавленные годами молчания и привычками сиделок, были почти немы, Дез Эссент всегда держал их на таком расстоянии, которое вовсе не способствовало тому, чтобы заставить их разжать зубы. К тому же их мозги были слишком косны, и они способны были отвечать на предложенные им вопросы лишь односложными словами.

Он не мог получить от них никакой помощи, никакого утешения; но произошло новое явление. Диккенс, которого он недавно перечитывал, чтобы успокоить нервы, произвел действие, противоположное действию гигиеническому, на которое он надеялся, и стал воздействовать в неожиданном направлении, вызывая видения английской жизни, над которыми Дез Эссент часами размышлял.

Мало-помалу в эти созерцания вкралась мысль о действительности, о путешествии, об осуществленных мечтах, к которой присоединилось желание испытать новые впечатления и избавиться, таким образом, от изнуряющих распутств ума, одуряющегося бесплодным созерцанием.

Отвратительная, туманная и дождливая погода еще больше способствовала его мечтательности, поддерживая впечатления от книг, представляя глазам верную картину страны тумана и грязи, не давая желаниям уклониться от исходной точки, отдалиться от их источника.

Ничто не удерживало его, и в один прекрасный день он вдруг решился. Он так спешил, что уехал очень рано, желая как можно скорее убежать от настоящего, почувствовать себя замешанным в уличной толкотне, в шуме толпы и вокзала.

- Я дышу, - сказал он себе, когда поезд, замедляя свой вальс, остановился в ротонде дебаркадера де-Ссо, выбивая свои последние пируэты отрывистом грохотом поворотных платформ.

На бульваре д'Ансфер он позвал извозчика, радуясь, что так завален чемоданами и чехлами. Путем щедрого обещания на чай он условился с человеком в брюках орехового цвета и красном жилете:

- На час, - сказал он, - на улице Риволи вы остановитесь перед "Galignani's Messenger", - он хотел купить перед отъездом путеводитель по Лондону Бедекера или Муррея.

Карета тяжело двинулась, поднимая вокруг своих колес обручи грязи; плыли по болоту; серое небо, казалось, опиралось на крыши домов; по стенам сверху донизу текли ручьи; вода переливалась через кровельные желоба; мостовые были покрыты разводами грязи, в которой скользили прохожие. На тротуарах, мимо которых проезжали омнибусы, останавливались прохожие; женщины, подобрав юбки, прикрывшись зонтиками, прижимались к витринам, чтобы избежать брызг.

Косой дождь хлестал в дверцы кареты; Дез Эссент должен был поднять стекла, исчерченные водяными полосками; брызги грязи блестели, как фейерверк, со всех сторон фиакра. Под монотонный шум ливня, как будто сыплющийся из мешка горох на чемоданы и крышу кареты, Дез Эссент мечтал о своем путешествии; это уже был аванс Англии, получаемый им в Париже в виде этой ужасной погоды. Дождливый, колоссальный, необъятный Лондон, воняющий раскаленным чугуном и сажей, постоянно дымящийся в густом смоге, развернулся теперь перед его глазами; ряды доков тянулись, теряясь вдали, заполненные портовыми кранами, лебедками, тюками, кишащие людьми, вскарабкавшимися на мачты, сидящими верхом на реях; а на пристанях мириады других, согнувшись, вкатывали в подвалы бочки.

Все это волновалось на берегах, в гигантских амбарах, омываемых гнилой и темной водой воображаемой Темзы, в лесу мачт и рей, разрывающих бледные тучи, в то время, как одни поезда мчались на всех парах вверх, в небо, а другие катились в сточные трубы, издавая истошные крики, изрыгая клубы дыма из своих пастей, когда на всех бульварах и улицах, где сверкали в вечных сумерках чудовищно яркие и наглые рекламы, катились волны карет среди рядов занятых, молчаливых людей, с устремленными вперед глазами и прижатыми локтями.

Дез Эссент приятно вздрагивал, чувствуя себя вмешавшимся в этот ужасный мир негоциантов, в этот непроницаемый туман, в эту беспрерывную деятельность, в безжалостную систему зубчатых колес, раздавливающих миллионы обездоленных бедняков, которых филантропы, под предлогом утешения, заставляют читать Библию и петь псалмы.

От толчка фиакра, заставившего его подпрыгнуть на сиденье, видение исчезло. Он посмотрел через дверцы; настала ночь; в густом тумане газовые рожки мигали в желтоватых кругах; ленты огней плыли в лужах и, казалось, вертелись вокруг колес экипажей, прыгавших в жидком грязном пламени. Он пришел в себя, увидел Карузель, и вдруг беспричинно, или, может быть, вследствие резкого перехода из вымышленных пространств, его мысль вернулась к обыкновенному случаю: он вспомнил, что слуга забыл положить, приготовляя чемоданы, его зубную щетку среди других принадлежностей его дорожного туалетного несессера. Он просмотрел список уложенных вещей: все были в порядке уложены в чемодане; но его досада, что щетка забыта, продолжалась до тех пор, пока толчок остановившейся кареты не прервал его мыслей и сожалений.

Он был на улице Риволи перед "Galignani's Messenger".

Две большие витрины, разделенные дверью с матовыми стеклами, покрытыми надписями, вырезками из журналов и голубыми полосками телеграмм, были заполнены альбомами и книгами. Он подошел, привлеченный видом бумажных папок ярко-голубого и нежно-зеленого цвета с вытисненными золотом и серебром узорами, коленкоровых переплетов цвета светло-коричневого, травянисто-зеленого, гусиного пера и красной смородины с выдавленными черными полосками на крышках и корешках. Все переплеты несли совершенно не парижский меркантильный оттенок, грубый, но столь же дешеый, как стиль дрянных французских переплетов.

Среди открытых альбомов с юмористическими сценами Дюморье и Джона Лич или несущимися через равнины неистовыми кавалькадами Кальдекота видно было несколько французских романов, смешивающихся с этими незрелыми тонами, - добродушные и самодовольные пошлости.

Наконец он оторвался от витрины, толкнул дверь и вошел в большую библиотеку, полную народа. Сидящие там иностранки развертывали папки и на незнакомых языках бормотали замечания. Продавец принес ему целую коллекцию путеводителей. Дез Эссент тоже сел, разбирая принесенные книги, гибкие переплеты которых гнулись в его руках. Просмотрев их, он остановился на одной странице Бедекера, где описывались лондонские музеи. Он заинтересовался лаконичными и точными описаниями путеводителя; но его внимание уклонилось от старой английской живописи к новой, которая была ему интересней. Он вспомнил некоторые образцы, виденные им на международных выставках и мечтал, что, может быть, опять увидит их в Лондоне: из картин Милле, "Бдение св. Агнессы", серебристо-зеленого лунного оттенка, картины Уоттса в странных красках с пятнами гуммигута и индиго, как будто набросанные больным Поставом Моро, доотделанные анемичным Микеланджело и подправленные утопающим в синеве Рафаэлем. Вспомнил он и другие полотна: "Осуждение Каина", "Ида" и "Ева", в которых в странной, таинственной атмосфере этих трех мастеров выступала квинтессенция грубой личности заумного и мечтательного англичанина.

Все эти полотна неожиданно всплыли в его памяти. Продавец, удивленный забывшимся покупателем, спросил его, который из этих путеводителей он выберет. Дез Эссент удивленно посмотрел на него, потом извинился, купил Бедекера и вышел. Сырость охватила его. Ветер дул с одной стороны и хлестал дождем по аркам. "Поезжайте туда", - сказал он кучеру, указывая на помещение в конце галереи, на углу улицы Риволи и Кастильоне, которое своими беловатыми оконными стеклами, освещенными изнутри, походило на гигантский ночник, горящий в болезненной тумане, среди бесприютности больной погоды.

Дез Эссент вошел в длинный узкий проход винного погреба, свод которого поддерживали чугунные подпорки. Вдоль стен на полках громоздились бочки.

На этих бочках, с королевскими гербами, с железными обручами посредине, украшенных деревянными зубцами, симулирующими решетку из трубок, на зарубках которых висели стаканы в виде тюльпанов, с каменными кранами в нижней части, - на этих бочках помещены были цветные ярлыки с названием и ценой вина, покупаемого бочками, бутылками или отведываемого стаканами.

В проходе между бочками, под огнями газа, жужжавшего в рожках безобразной люстры, выкрашенной в серо-железный цвет, среди двойного ряда стульев до самого конца погреба, загроможденного другими бочками, на которых лежали боком маленькие дубовые бочонки, с выжженными на дереве названиями, тянулись столы, заставленные корзинками с бисквитами "Пальмерс", с солеными и сухими пирогами, тарелками, на которых громоздились бутылочки приправ и сандвичи, под безвкусной оболочкой которых таилась острая горчица.

Запах алкоголя охватил Дез Эссента, когда он уселся в этом зале, где дремали крепкие вина. Он посмотрел вокруг себя: вот выстроились емкости разнообразных портвейнов, крепкие или сладкие вина, цвета акажу или амаранта, отмеченные похвальным эпитетом "old port, light delicate, cockburn's very fine, magnificent old Regina"; там, выставляя вперед свои страшные брюха, теснились бок о бок громадные бочки с воинственными испанскими винами - хересом и его разновидностями, - цвета обожженного или сырого топаза: san lucar, pasto, pale dry, oloroso, amontilla, - сладкими или сухими.

Погреб был полон. Облокотившись на стол, Дез Эссент ждал стакана портвейна, заказанного джентльмену, который в это время откупоривал шипучую содовую воду в овальной бутылке, напоминающей в увеличенном виде капсулы из желатина и клейковины, которые употребляют фармацевты, чтобы скрыть вкус некоторых лекарств.

Вокруг него все были англичане: неловкие, бледные клерки, с головы до ног одетые в черное, в мягких шляпах, в зашнурованных ботинках, в бесконечных сюртуках, сияющих на груди маленькими пуговичками, с бритыми подбородками, в круглых очках, с жирными гладкими волосами; продавцы требухи с мордами догов, с апоплексическими шеями, с ушами, как помидоры, с налившимися кровью идиотскими глазами, с бородами, как у некоторых крупных обезьян; дальше, в конце погреба высоченный колбасник с волосами, как пакля, с подбородком, покрытым белым пухом, как середина артишока, разбирал через увеличительное стекло мелкий шрифт английской газеты; против него с сигарой, воткнутой в волосатую дыру рта, дремал похожий на американского капитан-командора, коренастый, закопченный мужчина с носом в виде луковицы, направив его на развешанные по стенам объявления шампанских марок Перье и Редерера, Хайдзик и Мумма, на голову монаха в капюшоне с готической надписью: "Дом Периньон в Реймсе".

Какая-то расслабленность охватила Дез Эссента в этой атмосфере гауптвахты; оглушенный болтовней англичан, беседующих между собой, он грезил, вызывая перед стаканами пурпурового портвейна так любящих его пить персонажей Диккенса, наполняя воображением погреб новыми лицами; здесь он видел белые волосы и разгоряченное лицо господина Уикфельда, там - флегматичную и хитрую наружность и непримиримый взгляд господина Талкингхорна, угрюмого стряпчего из "Холодного дома". Все они выплывали из его памяти, размещались в "Bodega" со своими поступками и движениями; его воспоминания, оживленные недавним чтением, достигли невероятной ясности. Город романиста, ярко освещенный дом, уютный и тепло натопленный, бутылки, медленно разливаемые маленькой Доррит, Дорой Копперфильд, сестрой Тома Пинча, казались ему теплым ковчегом, плавающим среди потопа грязи и сажи. Он разнежился в этом фиктивном Лондоне, чувствуя себя счастливым от того, что находится под кровом, слушая, как плывут по Темзе буксирные судна, испускающие зловещие завывания за Тюильри, около моста. Его стакан стоял пустым; несмотря на пар, плывший в погребе, нагреваемом еще курящимися сигарами и трубками, возвращаясь к действительности, он чувствовал легкую дрожь из-за мерзкой погоды.

Он спросил стакан амонтильядо, и от этого сухого и светлого вина отлетели размягченные, невинные повести английского автора, но возникли жестокие и болезненные, раздражающие произведения Эдгара По; от амонтильядо Дез Эссента охватил холодный кошмар человека, заключенного в подземелье. Добродушные, обыкновенные лица американских и английских пьяниц, сидящих в зале, показались ему выражающими непроизвольные и ужасные мысли, инстинктивные гнусные намерения. Потом он увидел, что все расходятся, что приближается час обеда; расплатившись, он соскочил со своего стула и совершенно ошеломленный дошел до двери. Сейчас же по выходе он получил мокрую пощечину; залитые дождевыми шквалами фонари колебали свои маленькие огненные веерки, не давая свету; небо спустилось еще ниже, до середины домов. Дез Эссент вгляделся в арки улицы Риволи, утонувшие в темноте и залитые водой, ему показалось, что он стоит в темном туннеле, прорытом под Темзой. Голодные спазмы в желудке вернули его к действительности. Отыскав свою карету, он назвал кучеру адрес трактира в улице д'Амсертдам, близ вокзала, и посмотрел на часы: семь вечера. Ему как раз хватало времени пообедать; поезд отправляется без десяти девять, и считая часы переезда из Дьеппа в Нью-Хейвен, он пробормотал:

- Если данные путеводителя верны, то завтра я буду в Лондоне ровно в двенадцать с половиной часов дня.

Фиакр остановился перед трактиром; Дез Эссент вышел и прошел в длинный темный зал, разделенный не доходящими до потолка перегородками на ряд отделений, напоминающих стойла. В этом просторном зале, около входа, на прилавке стояли полные помпы пива рядом с закопченными, как старые скрипки, окороками, будто выкрашенными суриком омарами, маринованной макрелью с кружочками лука и сырой моркови, ломтиками лимона, букетами лавровых листьев и тимьяна, можжевельными ягодами и крупным перцем, плавающими в мутном соусе.

Одно из стойл было пусто. Он занял его и подозвал молодого человека в черном фраке, тот поклонился, произнося непонятные слова. Пока накрывали стол, Дез Эссент рассматривал соседей; так же как и в "Bolega", островитяне с безжизненными глазами, багровыми лицами, с рассудительным или надменным видом читали газеты; только женщины обедали одни, без мужчин, - могучие англичанки с мальчишескими лицами, с широкими лопатками зубов, с щеками румяными, как яблоко, с длинными руками и ногами. Они с истинным усердием набрасывались на ромштеспай, на горячее мясо, сваренное в грибном соусе, вроде пирога, покрытого хлебной коркой.

Давно потерявший аппетит, Дез Эссент смутился перед этими здоровячками, прожорливость которых возбудила в нем голод. Он заказал горячее: окстейл - маслянистый, жирный и крепкий суп из бычьего хвоста; потом он просмотрел карточку рыбных блюд и спросил хэддок, нечто вроде копченого мерлана, которое нашел нужным похвалить, и, глядя, как объедались другие, почувствовал острый голод и съел ростбиф с картофелем и выпил две кружки эля, возбуждаемый легким мускусным запахом коровника, который исходит от этого тонкого светлого пива.

Утолив голод, он отведал голубого сыра стилтон, сладость которого парадоксально отдавала горечью, откушал пирога с ревенем, а потом, для разнообразия, утолил жажду портером, черным пивом, пахнувшим неподслащенной лакрицей.

Он отдыхал; уже несколько лет он не ел и не пил столько; неожиданное изменение в привычках, выбор новых сытных кушаний пробудили его желудок. Развалившись на стуле, он закурил папиросу и приготовился смаковать чашку кофе, в которую влил джина.

Дождь продолжался; Дез Эссент слышал, как он бился в стеклянный потолок комнаты и водопадом стекал по водостойным трубам; никто не двигался в зале; все нежились в тепле, перед своими рюмками.

Языки посетителей развязались; из-за того, что почти все англичане, разговаривая, подняли глаза кверху, Дез Эссент заключил, что они говорят о скверной погоде; никто из них не смеялся, к его восторгу все они были одеты в серый шевиот с желтой или розовой искрой. Он удовлетворенно глядел на свое платье, которое ни цветом, ни покроем ничуть не отличалось от других, и порадовался что, некоторым образом, принят в число лондонских граждан.

Вдруг он спохватился: во сколько поезд? Он посмотрел на часы: без десяти восемь; у меня есть еще почти полчаса, чтобы посидеть здесь; и он принялся размышлять о своих планах.

Слабую натуру Дез Эссента влекли только две страны - Голландия и Англия.

Первое из своих желаний он исполнил; недолго думая, в один прекрасный день он покинул Париж и посетил несколько нидерландских городов. Результатом этого путешествия было жесточайшее разочарование. Он составил себе представление о Голландии по произведениям Тенирса и Стена, Рембрандта и Остаде, создавая заранее, по своему обыкновению, экзотические богатства, позолоченные солнцем, как кордовские кожи; воображая себе развеселые ярмарки, беспрерывные пирушки в деревнях, ожидая патриархального добродушия, веселой гульбы, воспетой старыми мастерами.

Конечно, Гарлем и Амстердам очаровали его; простой народ, который он видел в деревнях, был очень похож на народ, написанный Ван Остаде, - с его неотесанными детьми, заплывшими жиром кумушками, с их торчащими толстыми грудями и животами; но не было необузданного веселья, семейных попоек, словом, он должен был признаться себе, что голландская школа в Лувре ввела его в заблуждение; она просто послужила толчком его воображению, бросила его на ложный путь, и он блуждал в неосуществимых мечтах, не находя на земле этой волшебной и реальной страны, где на лугу, усеянном бочками, танцуют крестьяне и крестьянки, плача от радости, топая ногами от счастья, изнемогая от смеха.

Нет, решительно ничего этого не видел он; Голландия была такая же страна, как и другие, менее примитивная, менее добродушная, потому что в ней свирепствовало протестантство со своим строгим лицемерием и торжественной суровостью.

Он вспомнил свое разочарование; посмотрел на часы: до отхода поезда оставалось десять минут. "Уже пора спросить счет и уходить, - сказал он себе. Он чувствовал страшную тяжесть в желудке и во всем теле. - Ну, - сказал он, чтобы придать себе бодрости, - выпью рюмку на прощанье", - налил стакан бренди и потребовал счет.

Появилась личность в черном фраке с салфеткой на руке, нечто вроде дворецкого, с острым лысым черепом, жесткой проседью и бородой без усов, с карандашом за ухом, вставши, как певец, выставив одну ногу вперед, он вынул из кармана записную книжку и, не глядя на бумагу, устремив глаза на потолок около люстры, записал и подсчитал расход. Вот, сказал он, вырвав лист из своей книжечки и передав Дез Эссенту, который с любопытством смотрел на него, как на редкостное животное. Какой удивительный Джон Булль, думал он, рассматривая сию флегматичную особу, которой его бритые губы придавали некоторое сходство с рулевым американского флота.

В это время отворилась дверь таверны, вошедшие принесли с собой запах мокрой псины, к которому примешивался дым каменного угля, заносимого сквозняком в кухонную дверь без щеколды. Дез Эссент не был в состоянии двинуться; приятная слабость скользила по всем членам, мешала даже протянуть руку, чтобы закурить сигару; он сказал себе: "Ну, встать и убираться", - но множество возражений препятствовали его намерению. К чему двигаться, когда можно великолепно путешествовать на стуле? Если вдуматься, он уже был в Лондоне, запахи, атмосфера, жители, пища, посуда которого окружали его? На что мог он надеяться, кроме новых разочарований, как в Голландии?

Ему как раз было время бежать на вокзал, но бесконечное отвращение к путешествию, властное желание остаться спокойным овладевали им все сильней и упорней. Задумавшись, он тянул время и говорил себе: "Теперь нужно бы было бросаться к кассе, толкаться с багажом, какая скука! Как бы это было обременительно!" Потом еще раз повторил себе: "Я уже испытал и видел все, что хотел. Я насытился английской жизнью со времени моего отъезда; нужно быть дураком, чтобы из-за неразумного перемещения лишиться неумирающих впечатлений. Что это было бы за заблуждение, если бы я попытался отказаться от выношенных идей, предал выпестованные фантазии и наивно поверил, что поездка интересна".

"А! - сказал он, смотря на часы, - уже пора возвращаться". Быстро встал, вышел, приказал кучеру отвезти его обратно на станцию де-Ссо, и вернулся с своими чемоданами, сундуками, узлами, чехлами, зонтами и тросточками в Фонтенэй, чувствуя физическое утомление и нравственную усталость человека, возвратившегося домой после продолжительного и опасного путешествия.

XII

В течение следующих после его приезда дней Дез Эссент просматривал свои книги и при одной мысли, что он мог бы надолго расстаться с ними, испытывал такое же удовольствие, какое бы он испытал, увидя их после действительно продолжительного отсутствия. Под влиянием этого чувства все его вещи показались ему новыми, он увидел в них красоту, забытую с тех пор, как их приобрел.

Книги, безделушки, мебель получили в его глазах особенную прелесть. Кровать представилась ему мягче в сравнении с кушеткой, на которой бы он спал в Лондоне; молчаливая сдержанность слуг привела его в восхищение, когда он представил себя, уставшего от шумной болтливости слуг отеля; методичность его жизни показалась еще более завидной с тех пор, как совершил удивительное свое странствие.

Он снова окунулся в свои привычки, и воображаемые сожаления придали ей какое-то тонизирующее свойство.

Но, главным образом, его заняли книги. Он разобрал их, переставлял на полки, просматривая, не попортили ли жара и дожди их переплетов и замечательной бумаги со времени его приезда в Фонтенэй.

Он сначала разобрал свою латинскую библиотеку, потом поставил в новом порядке сочинения Архелауса, Альберта Великого, Луллия, Арнольда Виллановы, трактующих о кабалистике и оккультических науках; наконец, пересмотрел все, одну за другой новейшие книги и с радостью убедился, что все сухи и целы.

Его коллекция стоила ему очень дорого, он не допускал, чтобы любимые авторы в его библиотеке, как у других, были напечатаны на обыкновенной бумаге.

Прежде, в Париже, он давал печатать, для себя одного, некоторые книги, специально нанятым рабочим на ручных печатных станках; обращался к Перрэну из Лиона, тонкий и чистый стиль которого соответствовал архаическому перепечатыванию старинных книг; выписывал из Англии и Америки новые шрифты для сочинений настоящего столетия или же обращался к типографии в Лилле, которая исстари обладала полным комплектом готических шрифтов; онотыскал старинную печатню Аншедэ в Гарлеме, литейная которой хранит пуансоны и матрицы, так называемого гражданского шрифта.

То же делал он и с бумагой. Утомленный серебристой китайской, перламутровой и золоченой японской, белой ватманской, темной голландской, турецкой и желтой сейшельской и чувствуя отвращение к бумаге, изготовленной машиной, он заказал особенную полосатую на старинных Вирских мануфактурах, где треплют коноплю вручную, специальными толкушками. Чтобы внести немного разнообразия в свою коллекцию, он несколько раз выписывал из Лондона налощенные ткани, бумагу с ворсом, репсовую, а один торговец из Любека, поощряя его презрение к библиофилам, изготовил для него усовершенствованную бумагу, искристую, звонкую, немного хрупкую, в составе которой соломинки были заменены золотыми блестками, похожими на взвесь, искрящуюся в данцигской водке.

При таких условиях он обладал единственными книгами необыкновенных форматов, которым он отдавал переплетать Лортику, Гро-Бозоннэ, Шамболю, преемникам Кане, в безукоризненные переплеты из старинного шелка, из тисненой воловьей кожи, из кожи капского козла, - в гладкие переплеты, с узорами, мозаикой, подбитые объярью или муаром, украшенные по-церковному застежками и углами, иногда даже покрытые блестящей финифтью и оксидированным серебром работы Грюэль-Энгельмана.

Так, он дал напечатать сочинения Бодлера удивительными епископскими буквами старинной типографии Ле-Клер, в широком формате, напоминающем формат требников, на очень легкой японской бумаге, ноздреватой, нежной, как сердцевина бузины, слегка розоватого цвета. Этот единственный экземпляр, отпечатанный черной бархатной тушью, был переплетен в чудесную свиную кожу, выбранную из тысячи образцов, телесного цвета, с крапинками на месте щетины, украшенную черным кружевом из стали, чудесно исполненным великолепным мастером.

Дез Эссент снял с полки эту бесподобную книгу, благоговейно прикасаясь к ней, произведения, которые он перечитывал, показались ему проникновеннее, чем обыкновенно, в этой простой, но бесценной раме. Его восхищение Бодлером было безгранично. По его мнению, до сих пор литература ограничивалась исследованием поверхности души или проникновением в ее доступные и освещенные глубины, приподнимая иногда залежи смертных грехов, изучая их рудные жилы, их нарастание, отмечая, как, например Бальзак, наслоение души, одержимой мономанией страсти, честолюбием, скупостью, отцовской глупостью, старческой любовью. Это было превосходное изучение добродетелей и пороков, спокойная деятельность тривиальных мозгов, практическая действительность общих мест, без идеала болезненного расстройства, без стремления ввысь; словом, открытия аналитиков останавливались на добрых или злых мыслях, классифицированных церковью; это было простое исследование, обыкновенное наблюдение ботаника, который следит за предусмотренным развитием нормальных цветов, посаженных в настоящую землю.

Жорис-Карл Гюисманс - Наоборот (A Rebours). 3 часть., читать текст

См. также Жорис-Карл Гюисманс (Joris-Karl Huysmans) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :