Жорис-Карл Гюисманс
«В пути (En Route). 5 часть.»

"В пути (En Route). 5 часть."

1 Да сгинут ночные кошмары и видения,

Оставя тела наши неоскверненными.

Да не осквернит нашу плоть

Враг рода человеческого - лат.

Наконец забылся, опять видел те же сны, но успел очнуться и отогнал чары. Еще раз мелькнуло в нем ощущение воздушного тела, которое поспешно улетучилось, страшась быть застигнутым на ложе. Часы показывали два.

Если это продлится, я буду завтра разбит. Но задремал и, ворочаясь с боку на бок, кое-как дотянул до трех.

Я не проснусь во время, если теперь усну. А что, если встать?

Спрыгнув с кровати, оделся, помолился, обдумал совершившееся.

Эти обманные наваждения подкашивают сильнее подлинных излишеств, но особенно ненавистно чувствовать себя не утомленным после бесовского насилия. Женские ласки заливают жажду страстей умеренным сладострастием, и лишь в суккубате безумеет человек, стискивая пустоту, разъяренный, что насмеялся над ним дух лжи, натешилось видение, очертания и формы которого поспешно изгладились из памяти. Родится невольное хотенье плоти, человек вожделеет прижать подлинное тело; и Дюрталь помыслил о Флоранс. Та насытит, по крайней мере, не покинет тебя задыхающимся, разгоряченным, ищущим неведомо чего, томящимся в сознании, что ты выслежен чем-то неизвестным, неуловимым - призраком, от которого некуда бежать.

Дюрталь встряхнулся, попытался отогнать прилив воспоминаний. Решил освежиться на воздухе и выкурить папиросу. А там увидим, думал он.

Спустился по лестнице, стены которой, казалось, плясали с дрожащим пламенем свечи, миновал коридоры, задул и поставил свечу возле аудитории и вырвался на волю. Чернела ночь. На высоте первого этажа, круглое окошко в церковной стене бросало в тьму красный сноп света.

Дюрталь затянулся несколько раз папиросой и направился к церкви. Осторожно потянул дверной засов. В преддверии царил мрак, зато пустая ротонда светилась множеством лампад.

Шагнув, перекрестился и попятился, едва не наступив на тело. Взглянул себе под ноги.

Он попирал поле битвы.

Человеческие фигуры лежали на полу в позе воинов, подкошенных стрельбой. Одни ничком другие на коленях. Одни, как бы сраженные в спину, раскинули руки по земле, другие распростерлись, скорчив пальцы на груди, а некоторые сжимали голову или воздевали руки.

Ни трепета, ни стона не издавала эта группа павших.

Ошеломленный, глядел Дюрталь на распростершихся иноков и застыл в удивлении. Лента света упадала с лампады, переставленной отцом ризничим и, пересекая паперть, озаряла чернеца, коленопреклоненного перед алтарем, посвященным Приснодеве.

Старцу на вид было за восемьдесят. Окаменев, подобно изваянию, склонился он с неподвижным взором, в таком молитвенном восторге, что все экстатические лики святых, по сравнению с ним, казались вымученными и холодными.

Черты его лица отличались, в общем, обыденностью. Лишенный иноческого венчика, выжженный вечным солнцем, орошенный бесконечными дождями бритый череп его получил окраску кирпича. На затуманенных глазах заметны были старческие бельма. Изборожденное, сморщенное, исхудалое лицо скрывалось в чаще белого пуха, а слегка вздернутый нос еще сильнее подчеркивал заурядность его очертаний. Но чем-то ангельским веяло от него - не от глаз, не от рта, ни от чего либо в отдельности, но от всего облика в целом, и осеняло голову инока, исходило от его жалкого, укрытого лохмотьями согбенного тела.

Душа старца не усовершенствовала, не облагородила его внешности, она просто как бы уничтожила ее, осияла ореолом древних святых, который не только лучился вокруг головы, но разлился по всему телу, окутал его почти непроницаемою, бледной дымкой. Старец ничего не видел и не слышал. Монахи влачились на коленях, устремлялись под пламенное сияние его экстаза, а он не шевелился, как глухонемой, и его можно было бы принять за мертвого, если б не движения губ и длинной бороды.

Заря забелела в окнах, рассеивался мрак, и теперь яснее вырисовывались перед Дюрталем остальные братья. Пылко молились они, воспламененные божественной любовью, беззвучно отрешались от самих себя, распростершись перед алтарем. Между ними несколько самых молодых стояли на коленях, выпрямив стан, другие присели на корточках, подняв восторженно глаза, некоторые изображали крестный путь и, распластавшись лицом к лицу, смотрели глазами слепцов, не видели друг друга.

Несколько отцов, в своих широких рясах, белело среди послушников; простертые, они лобызали землю.

- О, молиться! Молиться подобно этим инокам! - воскликнул Дюрталь.

Он чувствовал, как изнемогает его несчастная душа; дав волю хлынувшему чувству, он упал на плиты пола и смиренно испрашивал у Христа прощенья, что оскверняет своим присутствием непорочность святого места.

Впервые спала печать души. Долго молился он, и в сознании своей греховной недостойности, не понимал, как милосердие Господне терпит его в малом кругу своих избранников!

Ясно и пытливо вслушиваясь в свое Я, сознавал себя ниже последнего послушника, который не прочтет, пожалуй, книги по складам; не сомневался более, что культура разума - ничто, культура души - все.

Незаметно уносился он из храма, всеми помыслами отдавшись лепету благодарений, с душой, захваченной чужим влиянием, оторванной от мира, далекой от плотской оболочки, отторгнутой от тела.

Наконец снизошло на него молитвенное вдохновение, порыв, который так упорно ему не удавался. Исчезла борьба вечеров в Нотр-Дам-де-Виктуар или Сен-Северин, когда он с такими усилиями выбивался из темницы своей плоти.

Снова очнулся в стенах храма и изумленно огляделся. Большинство братьев разошлось. Монах одиноко повергся пред алтарем Владычицы. Удалился и он, присоединившись к отцам, сходившимся в ротонду.

Дюрталь наблюдал их. Они различались и ростом и наружностью. Заметил плешивого толстяка в очках, с длинной черной бородой и возле него маленьких, пухлых, белокурых. Наряду со старцами, обросшими дикой жесткой бородой, виднелись совсем еще юноши, с туманным обликом немецкого мечтателя, голубоглазые, в очках. За исключением самых молодых, всех объединяла одна общая черта: вздутый живот и розовые жилки, испещрявшие их щеки.

Вдруг открылась дверь ротонды, и показался высокий инок, руководивший вчера богослужением. Накинув на голову, поверх ризы, холстинный капюшон, поднялся он в главный алтарь, чтобы служить обедню.

И началась не та грубая богослужебная стряпня, которую изготовляют в парижских церквах, но обедня медленная, обдуманная и глубокая, обедня, когда благоговейно священнодействует пресвитер, ушедший всецело в совершение жертвенного таинства. Не звенели колокольчики при возношении Святых Даров, но разнесся гулкий благовест колоколов монастыря, полились волны звуков кратких, тяжелых, почти жалобных, и пластом пали трапписты, сокрыв головы под аналои.

Обедня кончилась к шести. Дюрталь побрел по дороге, где гулял накануне вечером, и опять очутился перед шоколадной фабричкой, мимо которой проходил вчера. В окна рассмотрел отцов, завертывавших в свинцовую бумагу плитки шоколада, а в другой комнате - крошечную паровую машину, которою управлял послушник.

Снова аллея, где он вчера в сумерках курил. Исчезла печаль, которою окутывала ее ночь, и чарующе протянулись двумя рядами вековые липы, нежно шелестевшие под дыханием ветра, овевавшие Дюрталя томным ароматом.

Сев на скамью, он окинул взглядом фасад аббатства. Выстроенный в тяжелом стиле XVII века древний замок, перед которым зеленел длинный огород с кустами роз, кое-где оттенявшими голубоватые водоемы и жилистые кочни капусты, возносилсяТоржественно и величаво со своей линией восемнадцати окон, со своим фронтоном, в тимпане которого приютились огромные часы.

Аспидная кровля венчалась группой небольших колоколов.

Ступени подъезда вели внутрь здания. По высоте оно казалось пятиэтажным, но на самом деле этажей было всего два и, судя по необычному размеру окон, покои, очевидно, отличались непомерной высотой храма.

Здание, натянутое и холодное, было бы более естественным приютом - раз уже превратили его в монастырь - для последователей Янсения, чем для учеников святого Бернара.

Утро стояло теплое. Солнце просвечивало сквозь колыхавшуюся сеть листвы, и занимающийся день перекрашивал белые тона в розовый цвет. Читая требник, Дюрталь увидел, как порозовели страницы, а все буквы, напечатанные черным, получили зеленую окраску.

Забавляясь этими превращениями, выставив на солнце спину, наслаждался он ветерком, насыщенным благоуханиями, и отдыхал в потоках света от ночных тревог. В конце аллеи показались братья. Одни молча несли под мышкой большие круглые хлебы, другие выступали с корзинами молока или полными руками сена и яиц. Проходя мимо, они приветствовали его учтивыми поклонами.

Выражение лиц было у всех радостно-суровое. И он подумал: "Славные люди, как помогли они мне сегодня утром! Да, им обязан я, что прорвалась моя душа, и я молился, познал наконец молитвенный восторг, которого не находил в Париже. Им, а прежде всего - милосердой Нотр-Дам-де-Артр!"

Радостно вскочил он со скамьи, углубился в боковые аллеи и натолкнулся на водоем, замеченный вчера. Впереди высился тот самый грозный крест, который разглядел из экипажа Дюрталь среди лесов, когда подъезжал к пустыни. Лицевой стороною обращенный к монастырю, обратной - к водоему, крест поддерживал белого мраморного Христа в человеческий рост, в стиле XVIII века. Пруд был крестообразной формы, именно такой, какую имели многие древние базилики.

Пруд этот, темный и проточный, усеян был зернами водяной чечевицы, которые двигались, когда плыл лебедь.

Подплыв к Дюрталю, он вытянул клюв, надеясь, конечно, на кусок хлеба.

Никакого шума не слышалось здесь в пустынной тишине, и лишь сухие листья хрустели под ногами. На башенных часах пробило семь. Дюрталь вспомнил, что время завтракать и, прибавив шагу, направился к аббатству. Отец Этьен дожидался его и, пожав руку, спросил, хорошо ли он почивал; потом сообщил:

- Не знаю, чем вас накормить! У меня только молоко и мед. Сегодня же я пошлю в ближнюю деревню, чтобы раздобыть вам немного сыра, но сейчас утром вы обречены на печальную трапезу.

Дюрталь предложил заменить молоко вином, уверяя, что этого ему вполне достаточно.

- Я не вправе жаловаться, вы сами, наверно, еще не ели.

Монах усмехнулся:

- Как раз в эти дни у нас пост в ознаменование орденских празднеств. - И пояснил, что он вкушает всего раз в два дня, после нон.

- Неужели вы даже не подкрепляетесь вином и яйцами?

Отец Этьен по-прежнему усмехался.

- Привычка. Что это в сравнении с жизнью, которую вели святой Бернар и его спутники, пришедшие возделывать долину Клерво? Вся трапеза их состояла из соленых дубовых листьев, отваренных в мутной воде. - Помолчав, отец продолжал: - Не спорю, устав траппистов суров, но каким покажется он мягким, если перенестись к древнему восточному чину святого Пахомия. Как подумаешь, что желавший вступить в этот орден десять дней и десять ночей выстаивал у монастырских врат, претерпевая всевозможные поношения и обиды! Если он упорствовал в своем намерении, то его подвергали трехлетнему послушанию, и он жил в шалаше, где нельзя было ни встать, ни лечь. Насыщался одними оливами и капустой, молился двенадцать раз днем, двенадцать вечером и двенадцать ночью. Обрекал себя на вечное молчание, на неустанную муку плоти. Святой Макарий, готовясь к послушанию и приучая себя обуздывать голод, придумал опускать хлеб в кувшин с необычайно узким горлышком и питался лишь крошками, которые мог достать пальцами. Допущенный в монастырь, он по воскресеньям глодал только листья сырой капусты. Да, они были выносливее нас! Увы! Таких постов нам не снести ни телом, ни душою. Надеюсь, что это не помешает вам откушать. Приятного аппетита! Ах! чтобы не забыть - ровно в десять будьте в аудитории. Отец приор исповедает вас.

И с этими словами удалился.

Словно кто обухом хватил Дюрталя по голове. Рухнули столь стремительно возведенные подмостки его восторгов. Странно, что в ликующем порыве, охватившем его на рассвете, он совсем забыл о предстоящей исповеди. Им овладело какое-то умопомрачение.

"Я прощен! - говорил он себе. - И порука тому, - никогда еще неизведанное мной блаженство, истинно чудесное окрыление души, осенившее меня в церкви и лесу!"

Его ужаснула мысль, что ничто, в сущности, еще не начиналось и все впереди. У него не хватило духа прикоснуться к хлебу и, сделав глоток вина, он в паническом страхе бросился из трапезной.

Как безумный, ходил длинными шагами. "Исповедаться! Приор? Каков он?" - Тщетно перебирал он уцелевшие в памяти лица отцов, пытаясь угадать своего духовника.

"Бог мой, - пришло ему вдруг на мысль, - но я не знаю даже, как исповедываются!"

Искал укромного уголка, чтобы собраться с духом. Сам не зная как, забрел в аллею орешника, окаймлявшего стену. Росли исполинские деревья. Укрывшись за одним из стволов, присел на мох и начал перелистывать требник. "По приходе в исповедальню, преклоните колена и сотворите крестное знамение. За сим попросите священника благословить вас, сказав: "Отец мой, благословите меня, ибо согрешил я; прочтите после того "Confiteor" до слов "mea culpa..." и...". Он остановился, и без всяких усилий с его стороны брызнули ключи позора, переполнявшие его жизнь.

И столько было их, в таком многообразии, что он отпрянул, захлестнутый отчаянием.

Потом оправился напряжением воли и, стремясь к самопостижению, пытался унять разбушевавшиеся хляби, отогнать, заградить плотиной, но один из притоков затопил остальные, поглотил их, превратился в единую реку.

Сперва школьные годы, когда каждый посягал на себя или ласкал других. Потом юность сладострастная, расточаемая в кофейнях, утопающая в грязи, плененная тропами блудниц и, наконец, бесстыдство зрелых лет. Естественная похоть сменилась извращенной, и бесстыдные воспоминания осадили его толпой. Он вспомнил о чудовищных обманах, о поисках искусственности, отягощающих порочность греха. И пред ним одна за другой проносились участницы, сообщницы его падений.

Среди них на миг выплыла Шантелув, растленная демоном прелюбодейка, которая втянула его в эти ужасные приключения, запутала в неслыханные преступления, в злодейства, посягающие на Господа, в святотатства!..

"Как рассказать это монаху? - думал устрашенный воспоминаниями Дюрталь. - Откуда мне взять понятных слов? Как говорить, не впадая в срам? - Слезы у него хлынули из глаз. - Боже мой. Боже, вздохнул он, - это слишком! - Флоранс восстала с своими отроческими формами, с улыбкой шаловливого юнца. - Я не могу открыть духовнику всего, что плавилось в ароматных сумерках ее порока, не могу подвести его к гнойным струям ее грехов!

Да, но этого не минуешь! - И он задумался над мерзостями этой блудницы, с детства утопавшей в грехе, а повзрослев, предававшейся старческим страстям на продавленных канапе таверн. - Что за позорное рабство! Отвратительно вспомнить чудовищные потехи ее вожделений!.."

Одно за другим раскрывались смрадные гнезда. Все испытал он, все виды греха, терпеливо перечисляемые в требнике! Ни разу не исповедывался Дюрталь со времени первого причастия. Года шли, а порок все засорял его, давил все новыми пластами. И он бледнел при мысли, что должен поведать другому о своем беспутстве, раскрыть за-таеннейшие свои помыслы, покаяться в грехах, в которых сам себе не смеет человек признаться, боясь слишком уронить себя в собственных глазах!

У него выступил холодный пот. Жизнь казалась постылой, гнели угрызения совести. Покорный, терзался он, сожалея, что так поздно очнулся от зловония греха, и заливался слезами, сомневаясь в прощении, не смея даже молить о нем в сознании своей скверны.

Наконец встрепенулся. Близился миг искупления. На его часах было без четверти десять. Самобичевание длилось более двух часов.

Торопливо выбрался на большую аллею, ведшую к монастырю.

Подавляя слезы, шел понуря голову.

Замедлил слегка шаги, дойдя до пруда. С мольбой поднял глаза к распятию и, опуская их, встретился с взглядом, поразившим его своим волнением, жалостью, нежностью. И взгляд исчез вместе с приветственным поклоном послушника, продолжавшего свой путь.

- Он разгадал меня. Не ошибся в своей жалости милосердый инок, нет, не измышлены мои страдания!

Господи! Если б уподобиться этому смиренному брату! И вспомнил усердие, с которым молился сегодня утром в церкви этот высокий юноша, как бы уносившийся от земли перед лицом Пречистой.

Подавленный, добрался он до аудитории и бросился на стул. Потом вскочил, словно затравленный зверь, и потрясенный страхом подумал в порыве смятения о бегстве. Хотел схватить свою поклажу и ускользнуть на поезд.

Но сдержался и, насторожившись, стоял в нерешимости, а сердце билось резкими толчками. Услышал далекие шаги. Впивался в близившиеся звуки.

- Бог мой, каков монах, который войдет сейчас сюда?

Шаги смолкли. Дверь отворилась. Устрашенный, не смея взглянуть духовнику в лицо, Дюрталь узнал в нем высокого трапписта, с величественным профилем, которого он считал игуменом.

Изумленный молчанием, приор произнес:

- Вы просили духовника, сударь?

В ответ на утвердительный жест Дюрталя, указал на аналой, прислонившийся к стене, и, отвернувшись, сам опустился на колена.

В оцепенении упал Дюрталь на аналой, совершенно потеряв голову. Приготовленное общее вступление, отмеченные вехи, составленное деление грехов - все вылетело теперь из головы. Монах поднялся, сел на плетеный стул, наклонился к кающемуся и приложил руку к уху, чтобы лучше слышать.

И ждал.

Дюрталь готов был сквозь землю провалиться. Напряжением воли преодолел наконец свой стыд. Разомкнул губы - и не мог вымолвить ни слова. Изнемогая, сжав голову в руках, боролся с подступавшими слезами.

Монах не двигался.

Сделав последнее отчаянное усилие, пролепетал начало молитвы "Confiteor" и заговорил:

- Я не исповедывался с детских лет, жил с того времени блудною жизнью, я...

Слова застревали в горле.

По-прежнему молчал траппист. Не подал никакой помощи.

- Я предавался всяческому разврату... творил все... все...

Он задохнулся. Прорвались заглушаемые слезы. Заплакал, вздрагивая телом, закрыв лицо руками.

Все так же невозмутимо безмолвствовал склонившийся над ним приор.

И Дюрталь воскликнул:

- Да не могу же я! Нет, не могу!

Его душила жизнь, от которой он не в силах был отречься. Рыдал, сокрушаясь о своих грехах, в ужасе чувствуя себя таким покинутым, не встретив ни ласки, ни участия. Казалось, что все рушится, что он погиб, отринут даже тем, кто послал его в аббатство.

Рука опустилась ему на плечо и тихий, низкий голос заговорил:

- Слишком утомлена ваша душа, и я сейчас не хочу вам предлагать вопросов. Придите завтра в девять. Это время свободное от служб, и нам будет некуда спешить. А пока вспомните об одном из событий на Голгофе: Крест, сложенный из всех грехов мира, столь тяжко давил на плечо Спасителя, что у Того подкосились колена, и Он упал. Нести его Господу помог проходивший мимо киренеянин. Возненавидя и оплакав ваши согрешения, вы облегчили, как бы освободили этот крест от бремени вашего порока и, ослабив его тяжесть, пособили Господу нашему поднять его. Он наградил вас изумительнейшим чудом, привлекши сюда издалека. Возблагодарите Его всем сердцем и не отчаивайтесь. В знак послушания прочтите сегодня покаянные псалмы и славословия святых. Благословляю вас.

Приор благословил его и исчез. Дюрталь встал, осушая слезы. Свершилось то, чего он так боялся. Монах, которому предназначено врачевать его, был бесстрастен, почти нем! "Увы! - думал он, - мои нарывы назрели, но вскрыть их мог бы лишь удар ланцета!

В сущности, - рассуждал Дюрталь, - плетясь по лестнице к себе в келью, чтобы освежить глаза, - не столько в своих наставлениях, сколько в тоне, которым они были произнесены, траппист оказался даже сострадательным. Будем, наконец, справедливы, - возможно, что его ошеломили мои слезы. Аббат Жеврезе не писал, наверно, отцу Этьену что я удаляюсь в пустынь ради обращения. Поставьте себя на место человека, живущего во Господе, вне мира, которому вдруг выливают на голову ушат воды! Завтра посмотрим". - И Дюрталь наскоро загладил следы волнений на лице, и поспешил к секстам, которые начинались в одиннадцать часов.

Церковь была почти пуста. Братия работала на шоколадной фабрике и в поле.

Отцы уже сидели на своих местах, в ротонде. Приор достал колокольчик, все истово осенили себя крестным знамением, и слева, в скрытой от Дюрталя части хор - он занял прежнее место перед алтарем святого Иосифа - поднялся невидимый голос:

"Ave, Maria, gratia plena, Dominus tecum" (Радуйся, Мария, благодати полная! Господь с Тобою - лат.).

A на противоположной стороне отвечали:

"Et benedictus fructus ventris tui, Jesus" (И благословен плод чрева Твоего Иисус - лат.).

Мгновенный перерыв. И, как вчера перед повечерием, запел прозрачный, слабый голос престарелого трапписта:

"Deus in adjutorium meum intende" (Боже, в помощь мою вонми - лат.).

Полилось богослужение с "Gloria Patri" и т. д. Наклонившись над книгами, кратким и отчетливым напевом возносили монахи псалмы, чередуясь на обеих сторонах.

Усталый, не в силах молиться, стоял Дюрталь на коленах, убаюканный псалмопением.

Все отцы разошлись, когда кончились сексты, и Дюрталь уловил сострадательный взгляд, с которым приор слегка повернулся по направлению к его скамье. Он понял, что инок молился за него Спасителю, умолял, быть может, Господа указать путь- дальнейшего воздействия.

На дворе Дюрталь подошел к Брюно. Они обменялись рукопожатием, и посвященный сообщил, что прибыл новый сотрапезник.

- Богомолец?

- Нет, викарий из окрестностей Лиона. Пробудет всего лишь день. Приехал навестить захворавшего игумена.

- Игуменом Нотр-Дам-де-Артр я считал того высокого монаха, который руководит богослужением...

- Нет, это отец Максим - приор. Игумена вы еще не видели и, боюсь, не увидите - ему, пожалуй, не встать с постели до вашего отъезда.

Вошли в странноприимный дом и застали там отца Этьена, который извинялся за скудную трапезу пред незнакомым жирным низеньким священником.

Последний отличался резкими чертами заплывшего жиром желтого лица и выказал себя весельчаком. Шутил с Брюно, по-видимому, давним своим знакомцем, о грехе чревоугодия, столь частым у траппистов, с деланно-восхищенным причмокиванием смаковал тусклый букет жалкого вина, которым угощался; разделяя ложкой главное блюдо обеда - яичницу, делал вид, что разрезает курицу, восторгался отменным видом мяса и потчевал Дюрталя: Уверяю вас, сударь, это настоящий каплун. Не угодно ли крылышко?

Дюрталь вовсе не склонен был сегодня к смеху, и шутки эти наводили на него отчаяние. Он ограничился в ответ неопределенным поклоном, от души желая, чтобы скорей кончилась трапеза.

Беседа продолжалась между Брюно и священником.

После обмена общими местами, они заговорили о выдре, которая опустошает монастырские пруды.

- Вы узнали, по крайней мере, где она гнездится? - спросил викарий.

- Нет. По смятой траве легко распознать дорожку, где она пробегает, прежде чем нырнуть в воду, но, рано или поздно, всегда потеряешь ее след. Целыми днями мы с отцом Этьеном подстерегали ее, и всякий раз напрасно.

Аббат начал объяснять устройство различных тенет и как их надо расставлять, а Дюрталь думал об охоте на выдру, столь забавно рассказанной в начале "Крестьян" Бальзака. Кончился обед.

Прочитав благодарственную молитву, викарий предложил Брюно:

- Не пройтись ли нам? Свежий воздух заменит нам кофе, который забыли, очевидно, нам подать.

Дюрталь вернулся в келью.

Он чувствовал себя опустошенным, измятым, разбитым, обнаженным, покорным. Сломленное ночными кошмарами, изнуренное утреннею сценой тело взывало о покое; хотелось сидеть не двигаясь. Стихло душевное волнение, которое утром в рыданиях излилось у ног монаха, но остался осадок грустной тревоги. Подобно телу, душа просила молчания, успокоения, сна.

"Нет, будем мужественны, - подумал Дюрталь, - встряхнемся".

Произнес покаянные псалмы и славословия святым. Колебался, что читать: святого Бонавентуру или святую Анжель.

И отдал предпочтение блаженной. Она согрешила, покаялась, поэтому казалась ему ближе, понятнее, чем серафический учитель, святой, всегда пребывавший чистым, не изведавший падений.

Разве не испытала и она плотских падений, не достигла Спасителя издалека?

Прелюбодействовала, вступив в брак, и утопала в распутстве; любовники сменяли друг друга, и, высосав из них все соки, она выбрасывала их, как шелуху. Но вдруг благодать пробудилась в ней и озарила душу. Не дерзнув открыть священнику на духу тягчайшие пороки, она все же причастилась, увенчав свою греховность святотатством.

Денно и нощно терзали ее муки совести, и она наконец прибегла с молитвой к святому Франциску Ассизскому, взывая о спасении. На следующую же ночь святитель явился ей, говоря: "Сестра моя, я исполнил бы твои мольбы, если б ты воззвала ко мне раньше". На другой день, войдя в церковь и услышав проповедующего с кафедры священника, она поняла, что именно к нему надлежит ей обратиться, и исповедалась у него с полной откровенностью, ничего не утаив.

И начались испытания тяжкой очистительной жизни. Друг за другом потеряла она мать, мужа, детей. Ее осаждали столь яростные искушения сладострастья, что не раз схватывала она пылающую головню и прижигала огнем язву своей похоти.

Демон искушал ее в течение двух лет. Раздав имение бедным, она облеклась в одежду третьего чина святого Франциска, давала приют недужным и немощным, собирала для них милостыню на улицах.

Чувство гадливости однажды мелькнуло в ней при виде прокаженного, покрытого зловонною коростой. Чтобы наказать себя за свое отвращение, она выпила воду, которой омыла его струпья. На нее напала тошнота. Чтобы отягчить кару, она принудила себя проглотить пленку, застрявшую у ней в горле. Целые годы перевязывала она раны и размышляла о страстях Христовых. Но вот кончилось скорбное послушание, и ее озарило сияние видений. Иисус лелеял ее, как любимого ребенка, ласкал, называл ее своей дражайшей, возлюбленной дочерью. Освободил ее от потребности есть, питал Святыми Дарами. Призывал, привлекал, погружал ее в таинственный свет, и ей, наследнице будущего блаженства, еще при жизни даровал небесные восторги.

Но она была столь простодушна и робка, что все же страшилась, тревожимая воспоминаниями содеянных грехов. Не в силах уверовать в свое прощение, обращалась ко Христу: "Ах! Если б в железном ошейнике приволокли меня на площадь, чтобы я могла всенародно вопить о своей полной срама жизни!"

И Он утешал ее, повторяя: "Уверься дочь моя, грехи твои Я загладил моими муками". И когда она укоряла себя, что жила в богатстве, бредила нарядами и драгоценностями, Он, улыбаясь, изрекал: "Я нуждался во всем, чтобы искупить твою страсть к роскоши. Ты стремилась ко многим нарядам, а у Меня была всего лишь одна одежда, но и ее совлекли воины и метали о ней жребий. Моя нагота искупила чванство твоих уборов..."

В таком тоне протекали все ее беседы со Христом. Он тщился ободрить смиренную, отягощенную обилием Его благодеяний. Из святых жен она больше всех пропитана любовью! Ее творение - цепь ласк и духовных излияний. И произведения других мистиков кажутся тлеющими по сравнению с пылающим костром ее книги!

"Да! Эта францисканка лицезреет подлинного Христа святого Франциска, Бога милосердия - думал, перелистывая страницы, Дюрталь. - В сущности, у нее мог бы почерпнуть я утешение, - Анжель де Фолиньо грешила, подобно мне, и, однако, Господь отпустил ей все грехи! Да, но сравнить ее душу и мою! Я рассуждаю, вместо того, чтобы любить! Но нельзя забывать, что блаженная была окружена более благоприятными условиями для покаяния. Жила в XIII веке, когда краток был путь до Господа, от которого мы с каждым столетием отдаляемся, со времени Средневековья. Жила во времена, изобиловавшие чудесами и святыми, а я обитаю в Париже в эпоху, когда чудеса редки и не часто встречаются святые. - И что ожидает меня после отъезда из пустыни? Раствориться, размякнуть в чаду греха, в испарениях городских пороков!

Кстати... Взглянул на часы и вздрогнул. Было два. - Я пропустил ноны. Мне решительно следует разобраться в сложном расписании таблицы, иначе буду всегда путаться", - и он набросал в нескольких строках: утро, - встать в четыре или даже в половине четвертого; в семь - завтрак; в одиннадцать - сексты; в половине двенадцатого - обед; половина второго - ноны; четверть шестого - вечерня; в шесть - ужин и двадцать пять минуть восьмого - повечерие.

"По крайней мере, ясно и легко запомнить. Дай Бог, чтоб не заметил сегодня отец Этьен моего отсутствия в церкви!

Ах, да! Я не исследовал еще пресловутого регламента", - подумал он, рассматривая картон, вставленный в раму и висевший на площадке.

Подойдя, прочел:

"Правила для господ богомольцев".

Они слагались из многочисленных статей и начинались так:

"Смиренно просят лиц, которых Божественный Промысел привел в обитель, благосклонно внять нижеследующим предостережениям:

Надлежит всегда стараться избегать встреч с иноками и братьями послушниками, не подходить туда, где они работают.

Запрещено выходить за монастырскую ограду для прогулок, на ферму или в монастырские окрестности".

Далее следовал ряд наставлений, уже помянутых в примечании к распорядку, напечатанному на таблице.

"Господ богомольцев просят не писать ничего на дверях, не зажигать спички о стену, не лить воду на пол.

Запрещается ходить по комнатам, навещать соседей и разговаривать с ними.

Запрещается курить в убежище".

"А за стенами?" - подумал Дюрталь. Однако, ему захотелось покурить, и он спустился вниз.

В коридоре столкнулся с отцом Этьеном, и тот поспешил намекнуть, что не видел его в церкви за богослужением. Как мог, Дюрталь извинился. Монах не настаивал, но он понял, что гостинник надзирает за ним и в вопросах устава, несмотря на свои ухватки доброго малого, проявит железную настойчивость.

Мнение Дюрталя превратилось в уверенность, когда, войдя в храм к вечерне, монах первым делом взглянул в его сторону, но он до такой степени чувствовал себя страждущим и ослабевшим, что не обратил на это никакого внимания.

Его ошеломила внезапная перемена жизни, коренной переворот его обычных дней. После утренней бури, он застыл в оцепенении, подрывавшем в корне его силы. Бессознательно провел конец дня, ни о чем не думал, спал наяву. И когда настал вечер, как подкошенный, рухнул на кровать.

III

В одиннадцать часов он стремительно проснулся с ощущением человека, которого рассматривают во время сна. Чиркнув спичкой и не увидев ни души, посмотрел на часы, снова улегся и проспал непробудным сном почти до четырех. Одевшись, поспешил в церковь.

Темное вчера преддверие сегодня утром было освещено, и в алтаре святого Иосифа служил обедню престарелый монах. Лысый и сгорбленный, он оброс белой бородой, развевавшейся длинными прядями.

Ему прислуживал послушник, маленький, с черной растительностью и бритым черепом, напоминавшим голубой шар. Он походил на разбойника со своей всклокоченной бородой, одетый в мешковатую, потертую рясу. Но глаза разбойника смотрели нежно и наивно, и прислуживал он с оттенком кроткого благоговения, с истинно-трогательным затаенным ликованием. Другие проникновенно молились, коленопреклоненные, или читали требники. Дюрталь опять заметил восьмидесятилетнего старца, который застыл с вытянутым лицом и закрытыми глазами. Усердно погрузился в свой служебник и тот юноша, чей жалостливый взгляд уловил Дюрталь возле пруда. Высокий, сильный, он был не старше двадцати лет. Слегка утомленное лицо носило одновременно печать мужественности и нежности, исхудалые черты окаймляла белокурая борода, остроконечно ниспадавшая на рясу.

Умиление охватило Дюрталя в церкви, где от каждого получал он частицу помощи и, помыслив о предстоящей исповеди, просил Господа укрепить его, умолял Творца, чтобы монах очистил его до самой сокровенной глубины.

Почувствовал себя смелее, увереннее, тверже. Попытался разобраться в себе, осветить свою душу и ощутил печальное смущение, не походившее, однако, на уныние, которое его сразило накануне. Воодушевился при мысли, что он борется с напряжением всех сил и обрел, во всяком случае, наивысшее самообладание.

Его размышления прервались уходом старого трапписта, окончившего службу, и появлением приора, который между двух белых иноков поднялся в главный алтарь ротонды, чтобы служить обедню.

Дюрталь углубился в молитвослов, но когда священник вкусил Святых Даров, он оторвался от чтения и, встав наравне со всеми, жадно впился взором в невиданное зрелище - причащение монахов.

Безмолвные, потупив глаза, выступали они друг за другом. Подойдя к алтарю, первый, открывавший ряд, повернулся и обнял товарища, шедшего за ним следом. Тот, в свою очередь, заключил в объятиях чернеца, ближайшего к нему, и так повторилось до последнего. Обменявшись перед принятием Святых Тайн поцелуем мира, они преклонили колена, причастились и все так же, гуськом, потянулись обратно, обходя за алтарем ротонду.

Это было необычайное шествие. С белыми отцами во главе, возвращались монахи медлительною поступью, закрыв глаза, сомкнув руки. Лица как бы преобразились, мерцали внутренним сиянием. Казалось, что билась о стенки тела покорная Святым Дарам душа, проникала сквозь поры озаряла кожу прозрачными отблесками необычайной радости, которые, источаясь из непорочных душ, растекались, подобно розоватому фимиаму по щекам, в сияющем ореоле изливаясь над челом.

В их механической, неуверенной походке угадывалось тело, низведенное на степень автомата бессознательно исполняющее привычные движения, тогда как душа ничуть не беспокоилась о нем, унесшись далеко.

Дюрталь распознал престарелого послушника, лицо которого теперь тонуло в бороде, приподнятой выпяченной грудью, а большие стиснутые руки дрожали. Заметил также высокого юного брата, с резкими чертами изнеможденного лица, который, опустив глаза, скользил легкими шажками.

Неизбежно задумался Дюрталь над самим собой. Лишь он один не причастился. Даже Брюно, последним выйдя из алтаря, скрестив руки, возвращался на свое место.

В этом исключении он ясно пережил свою оторванность, свою отдаленность от иноческого мира. Все были допущены - все, кроме него. Открыто свидетельствовалась его недостойность, и его печалило такое отчуждение, огорчала заслуженная им участь оглашенного, которого, подобно евангельскому козлищу, отделили подальше от овец, рукою Христа.

Уразумение всего этого подействовало благотворно, рассеяло все еще державшийся страх исповеди. В сознании необходимости уничижения, в неизбежности страдания, она казалась теперь такой естественной, такой справедливой, что ему захотелось совершить ее немедля и предстать в церкви омытым, очищенным, хотя немного уподобиться другим.

По окончании обедни зашел к себе в келью, чтобы запастись плиткой шоколада.

Вверху лестницы Брюно, в большом фартуке, снарядился вычищать степени.

С изумлением наблюдал за ним Дюрталь. Посвященный усмехнулся и пожал ему руку.

- Превосходная работа для души, - и он указал на метлу. - Наставляет смирению, о котором слишком склонны забывать люди, выросшие в мире.

И старательно принялся мести и собирать на лопату пыль, которая, словно толченый перец, темнела в скважинах плит.

Дюрталь захватил плитку в сад. "Куда идти? - раздумывал он, грызя свой шоколад. - Если взять другой путь, пройтись куда-нибудь в лес, которого я еще не знаю? - Но сейчас же передумал. - Нет, в моем положении всего разумнее бродить в знакомом месте, ни в коем случае не удаляться из уголка, к которому я уже привык. Я так легко разбрасываюсь, такой рассеянный, что лучше не развлекать себя любопытством невиданных ландшафтов". - И направился к крестообразному пруду. Поднявшись вдоль берегов и достигнув вершины, удивился, натолкнувшись в нескольких шагах отсюда, на испещренный зеленоватыми крапинками ручей, прорытый между двумя плетнями, служившими монастырскою оградой. Дальше расстилались поля; крыши обширной фермы проглядывали меж деревьев, и на горизонте повсюду раскидывались на холмах леса, казалось, заграждавшие небесный свод.

- Я полагал, что этот участок больше, - подумал Дюрталь, повернув обратно.

У изголовья крестообразного водоема погрузился в созерцание исполинского деревянного креста, который высился, отражаясь в зеркальной глубине. Обращенный к воде задней стороной, он врезался в гонимую ветром легкую зыбь и, словно виясь, опускался на чернеющую плоскость. Мраморное тело Христа скрывалось за древком и лишь руки белели, виднеясь из-за орудия пытки, судорожно искривленные во влаге вод.

Присев на траве, Дюрталь рассматривал сумрачное отражение простертого креста и размышлял о душе своей, затуманенной грехом, подобно пруду, затемненному ложем мертвых листьев. И он болел душою за Спасителя, которого он призывает сойти в его душу, окунуться туда, в муки горшие страстей Голгофы, свершившихся на высоте вольного простора, средь бела дня, с поднятою головой, которого обрекает снизойти среди ночной тьмы в глубокий смрад, в мерзостную грязь порока!

- Ах! Настало время пощадить Его, очиститься, рассеять мрак! - воскликнул он. И всколыхнулся лебедь, застывший неподвижно в одном из рукавов пруда, поплыл, и отразилась его безмятежная белизна на взволнованной поверхности вод.

Дюрталь подумал об отпущении, которое, быть может, даруется ему, открыл требник и начал исчислять свои грехи. Как и накануне, пронзал он в самоуглублении свое Я, и брызнули из почвы его души ключи слез. "Не надо терять самообладания. - И он затрепетал при мысли, что снова задохнется, не сможет говорить. Решил начать исповедь наоборот, перечислять сперва мелкие грехи, а важные оставить под конец, и в заключение признаться в любострастных прегрешениях. - Если и не выдержу, то все же смогу объясниться в двух словах. Бог мой, лишь бы не молчал по-вчерашнему приор, лишь бы дал мне отпущение!"

Отогнав печаль, отошел от водоема, и снова выбравшись в свою любимую ореховую аллею, занялся внимательным обзором деревьев. Они возносили огромные стволы, обрамленные красноватыми молодыми побегами,

обросшие серым серебром мхов. Словно расшитая жемчугом пелена Богородицы, облекала их сегодня утром роса узорами своих прозрачных капель.

Сел на скамью, но собирался дождь и, боясь промокнуть, он возвратился в свою келью.

Не чувствовал никакого желания читать и с лихорадочным нетерпением рвался навстречу тому грозному часу, когда освободится и покончит наконец с бременем души; невольно молился, бормоча неосознанно слова молитв, и объятый смятением, сокрушаемый страхами, помышлял только о надвигающейся исповеди.

Спустился вниз незадолго до положенного часа, и у него захватило дух, когда входил в аудиторию.

Взор невольно остановился на аналое, на котором вчера он так тяжко страдал.

"Боже, опять упасть на эти иглы, мучиться на этом ложе пытки!" - Он силился оправиться, собраться с духом - и вдруг встрепенулся - послышались шаги монаха.

Открылась дверь, и впервые решился посмотреть на приора Дюрталь. Пред ним был другой человек с другим лицом, производивший теперь иное впечатление, чем издалека. Надменность профиля уравновешивалась мягкостью лица. Высокомерность черт ослаблялась взором, простодушным и глубоким, проникнутым покорной радостью и скорбным состраданием.

- Итак, - начал он, - не смущайтесь. Господь знает ваши грехи, и Ему лишь одному вы поведаете их.

Преклонив колена, долго молился, затем сел, как и вчера, возле аналоя. Нагнулся к Дюрталю и приготовился слушать.

Ободрившись, без особого страха приступил к исповеди кающийся. Обвинял себя во всех грехах, свойственных людям: в недостаточном милосердии к ближнему, злоречии, ненависти, безрассудных суждениях, несправедливости, лжи, тщеславии, гневе...

Монах на миг перебил его.

- Вы, кажется, упомянули сейчас, что в юности делали долги, - уплатили вы их?

На утвердительный знак Дюрталя заметил: "хорошо" и продолжал:

- Принадлежали вы к тайным обществам? Дрались на дуэли? Я спрашиваю вас потому, что грехи эти отпускаются особо.

- Нет? Хорошо. - И замолк.

- По отношению к Богу виню себя во всем, - говорил Дюрталь, - как я открылся вам еще вчера, я всем пренебрегал со времени первого причастия, все покинул - молитвы, богослужения, все. Отрицал Бога, хулил Его, утратил совершенно веру.

Дюрталь остановился.

Дошла очередь до преступлений плоти. Его голос ослабел.

- Не знаю, как говорить об этом, - произнес он, подавляя слезы.

- Вчера вы признались мне, - кротко ответил монах, - что творили всякое зло, воплощенное грехами сладострастья?

- Да, отец. - И прибавил, содрогаясь: - Нужно ли входить в подробности?

- Нет, я только спрошу вас - так как это изменяет природу греха - не согрешали ли вы сами с собой или с лицами одного с вами пола?

- После школы - нет.

- Впадали в любодейство?

- Да.

- И в отношениях ваших с женщинами вы допускали все мыслимые излишества?

Дюрталь сделал утвердительный знак.

- Хорошо, этого довольно.

И монах замолчал.

Дюрталь задыхался от отвращения, и тяжко досталось ему признание в своих бесстыдствах; все еще гнетомый позором, он почувствовал уже некоторое облегчение, как вдруг закрыл голову руками.

Воскресло воспоминание кощунства, соучастником которого сделала его госпожа Шантелув.

Запинаясь рассказал, что из любопытства присутствовал на черной мессе.

Приор слушал неподвижно.

- Посещали вы эту женщину потом?

- Нет, я отшатнулся в ужасе.

Траппист подумал и спросил:

- Все?

- Мне кажется, что раскрыл все, - ответил Дюрталь.

Приор несколько минут хранил молчание, затем задумчивым голосом заговорил:

- Сильнее вчерашнего поражен я изумительным чудом, которое сотворило с вами небо.

Вы болели, болели до такой степени, что воистину применимы к душе вашей слова, которые изрекла о теле Лазаря Марфа: "Jam foetet" - "Уже смердит"! - И Христос как бы воскресил вас. Но не заблуждайтесь: обращение грешника не означает еще его исцеления, но лишь выздоровление. И такое состояние выздоровления длится иногда несколько лет, затягивается надолго.

Вам надлежит принять твердое решение остерегаться отныне возврата вашего недуга, стараться сделать все, от вас зависящее, чтобы воскреснуть. Орудием спасения вашего послужит молитва, таинства покаяния и причащения Святых Тайн.

Молитва? Она ведома вам, - вы не удалились бы сюда после такой жизни, как ваша, если б сперва не испытали действия ревностной молитвы.

- Ах, я молился так плохо!

- Все равно - важно, что вы желали горячо молиться! Исповедь? Она была мучительна для вас, будет отныне легче, не потребуется сознания годами накопленных грехов. Теперь беспокоит меня ваше причастие. Не без основания боюсь я, что, отчаявшись в силе плотских искушений, демон именно здесь подстерегает и попытается отстранить вас от него, так как злой дух прекрасно понимает, что никакое излечение невозможно вне этого божественного установления. Напрягите на этом все ваше внимание. После минутного раздумья монах продолжал:

- Святое причастие... вам оно нужнее, чем другим, вам суждено испить больше горя, чем существам менее образованным, существам более простодушным. Воображение истерзает вас. Оно вас толкнуло на многие грехи, оно же справедливым возмездием принесет вам тяжкие страдания. Оно - плохо закрытая дверь вашего Я, через него может проникнуть и раствориться в душе вашей демон. Бдите и ревностно молитесь, чтобы Господь помог вам. Скажите, есть у вас четки?

- Нет, отец мой.

- В голосе, которым вы произнесли это "нет", мне почудился оттенок враждебности.

- По правде, меня слегка смущает такое механическое орудие молитвы. Мне кажется, не знаю почему, что через несколько секунд я утрачу смысл повторений. Рассеюсь, буду, наверно, лепетать глупости.

- Знавали вы, - спокойно возразил приор, - отцов семейств? Дети бормочут им ласки, рассказывают невесть что, и, однако, они слушают с восхищением! Почему не допускаете вы, что Господь Бог, Отец наш благой, не любит внимать детям, даже когда они бессвязно, запинаясь, лепечут свои детские просьбы!

И помолчав, продолжал:

- В вашем ответе я чую отпечаток козней диавольских, ибо велика благодать, сопряженная с четками - истинным венцом молений. Пресвятая Дева сама раскрыла святым это орудие молитвы. Возвестила, что оно радует ее. И этого довольно, чтобы полюбить их.

Сделайте так ради Нее, могущественной помощницы вашего обращения, предстательствовавшей пред Сыном о спасении вашем. Вспомните, что Господь Бог восхотел, чтобы чрез Нее нисходила на нас вся благодать. Как непреложно свидетельствует о том святой Бернар: "Totum nos habere voluit per Mariam" (Все, что имеем, мы обрели через Марию - лат.).

После новой паузы монах прибавил:

- Четки повергают в ярость злые силы, и в этом надежное знамение свыше. Налагаю на вас эпитемию: ежедневно в течение месяца прочитывайте десяток.

Помолчав, медленно продолжал:

- Увы! Все мы носим след первородного греха, толкающего нас во зло. Более или менее его хранит каждый из нас. Вы неустанно бередили вашу рану с юных лет, но теперь прокляли ее, и Господь спасет вас. Не буду укорять за прошлое, оно изглажено вашим раскаянием и твердым обетом больше не грешить. Завтра в причастии вы обретете залог примирения. После стольких лет Господь снизойдет и остановится на путях вашей души. В великом смирении встретьте Его и молитвой приготовьтесь к таинству слияния, которого Он хочет по благости своей. Произнесите слово покаяния, и я дам вам святое отпущение.

Поднял руки монах, и словно два белых крыла, веяли над ним рукава его белой рясы. Воздев глаза, произнес он разбивающую узы грехов величественную формулу отпущения. И упали на Дюрталя, повергая его в трепет с головы до ног, три слова, подчеркнутые медленным, повышенным голосом: "Ego te absolvo" (Отпускаю тебе... - лат.). Не в силах овладеть собой, склонился он ниц, не понимая, что с ним, но явственно чувствуя, что Христос здесь, в этой комнате, стоит возле него и, не находя слов благодарности, плакал в восторге, склонившись под истовым крестным знамением, которым осенил его приор.

Словно из грезы унес его голос монаха:

- Радуйтесь, жизнь ваша умерла. Погребена в монастыре, и в монастыре суждено ей возрождение. Это благое предзнаменование. Уповайте на Господа и идите с миром!

Пожимая ему руку, отец прибавил:

- Не стесняйтесь тревожить меня. Всецело располагайте мной не только для исповеди, но и для всех бесед, всех советов, какими смогу вам быть полезен. Согласны, правда?

Вместе вышли они из аудитории. В коридоре монах поклонился и исчез. Дюрталь колебался, куда уединиться для размышления: в свою келью или церковь, - когда показался Брюно.

Подойдя к Дюрталю, он сказал:

- Ну, что? Изрядный груз свалился с плеч? Да?

И засмеялся на удивленный взгляд Дюрталя.

- Поверьте, такой старый грешник, как я, по тысяче мелочей - хотя бы по вашим несчастным глазам, которые сейчас горят, - мог узнать, что вы укрылись сюда непримиренным.

А сейчас я вдруг сталкиваюсь с преподобным отцом, который возвращался в монастырь, и смотрю, как вы выходите из аудитории. Не требуется, согласитесь сами, особой сообразительности, чтоб угадать, что совершилось великое омовение!

- Да, но приора вы не видели со мной, - возразил Дюрталь, - он удалился до вашего прихода. У него могло случиться и другое дело.

- Нет, отец был без наплечника и в рясе; он надевает ее только идя в церковь или на исповедь. В церкви в этот час нет богослужения, и я поэтому не сомневался, что он посетил аудиторию. Прибавлю еще, что трапписты не исповедаются здесь, и, следовательно, лишь двое могли беседовать с ним в этой комнате - вы или я.

- Теперь понимаю, - засмеялся Дюрталь.

Тем временем к ним присоединился отец Этьен, и Дюрталь попросил у него четки.

- Но у меня нет, - огорченно молвил монах.

- У меня их несколько, - предложил Брюно. И я сочту за большое счастье поднести вам одни. Вы позволите, отец?..

Монах сделал утвердительный знак.

- В таком случае благоволите проводить меня, - обратился к Дюрталю посвященный. - Я немедленно вручу их вам.

Вместе поднялись они по лестнице, и Дюрталь узнал, что комната Брюно расположена в глубине небольшого коридора, недалеко от его собственной. Старинная мещанская меблировка кельи отличалась крайней простотой. Вся обстановка состояла из кровати, бюро красного дерева, просторного библиотечного шкафа, наполненного творениями подвижников, фаянсового умывальника и нескольких стульев.

Мебель совсем не походила на остальные вещи пустыни и принадлежала, очевидно, посвященному.

- Садитесь, пожалуйста, - пригласил Брюно, указав на стул.

И они разговорились. Беседа началась с таинства покаяния и остановилась на отце Максиме. Дюрталь признался, что его сперва устрашил высокомерный вид приора.

Брюно рассмеялся.

- Да, он, действительно, производит такое впечатление на людей, мало его знающих. Но когда познакомишься с ним, то видишь, что суров он только к самому себе, и нет человека, более терпимого к другим. Он - инок святой и истинный в полном значении этого слова. Муж в высокой степени просветленный...

Когда Дюрталь заговорил о других пустынниках, удивляясь, что между ними есть юноши, то Брюно ответил:

- Ошибочно думать, что большинство траппистов выросли в мире. Распространена совершенно ложная мысль, что люди уединяются в Траппе после долгих невзгод, после тревожной, бурной жизни. Следует начинать смолоду, чтобы быть в силах выдержать изнурительный чин монастыря, и, прежде всего, принести сюда тело, не истощенное различными излишествами.

Не подобает мизантропию смешивать с иноческим призванием. Не тоска, но зов Господень влечет людей в траппистские пустыни. Особая благодать внушает юношам, еще совсем не жившим, стремление заточиться в безмолвии и претерпевать жесточайшие лишения. И счастье даруется им здесь - счастье, какого я вам пожелаю от души. Но вы не представляете, как тягостна их жизнь. Возьмем, к примеру, послушников. Подумайте, что на них лежит бремя тягчайшего труда, и они лишены даже утешения, дарованного отцам: присутствовать на всех службах, воспевать их. Вспомните, что не слишком часто дается им причастие - их единая награда.

А здешняя зима. Страшный холод. Трещины и щели в этих обветшавших зданиях. Ветры сверху до низу пронизывают дом. Послушники мерзнут без топлива, спят на соломе, не могут даже ободрить, утешить друг друга, так как воспрещена всякая беседа, и они почти не знакомы между собой.

Подумайте, что никогда не услышат несчастные ласкового слова, слова облегчения и подкрепления. Работа с зари до ночи, и никто не поблагодарит их за усердие, никто не выразит ревностному труженику своего одобрения.

Заметьте также, что летом для уборки жатвы иногда нанимают рабочих из окрестных деревень, и они отдыхают, когда солнце палит нивы. Садятся в тени скирд, в рубашках, пьют, утоляя жажду, едят... А послушник смотрит на них и продолжает работать в своей тяжелой одежде, ничего не пьет и не ест. Поверьте, лишь закаленные души в состоянии вынести такую жизнь!

- Но не бывает разве дней смягчения, мгновений, когда ослабляется устав? - спросил Дюрталь.

- Никогда. Другие ордена, тоже славящиеся своею суровостью - укажу, например, кармелитов - допускают хотя бы час отдохновения, когда разрешается смеяться и говорить. Но здесь братия обречена на вечное молчание.

- Даже, когда собираются в трапезной?

- Тогда вслух читаются поучения Кассиана, Аествица святого Иоанна, жития отцов-пустынников или иные назидательные книги.

- А по воскресеньям?

- В воскресенье встают часом раньше. И это излюбленный их день, - они слушают все службы и могут проводить все время в храме.

- Да, их уничижение и самоотречение достигают здесь сверхчеловеческих ступеней! - воскликнул Дюрталь. - Но, скажите, получают ли они достаточно обильную пищу, чтобы выдерживать изнурительные полевые работы?

Брюно усмехнулся.

- Преисправно питаются овощами хуже тех, которые нам подают, а под видом вина употребляют приторный и кислый напиток, в котором оседает чуть не полстакана гущи. Он выдается им в размере четверти или половины литра, но в случае жажды им дозволено разбавлять его водой.

- А сколько раз положена еда?

- Не одинаково. От 14 сентября до Великого Поста едят всего раз в день, в половине третьего, а в течение Великого Поста трапеза отсрочивается до четырех. Ци-стерцианский пост менее суров с Пасхи до 14 сентября, и обедают тогда в половине двенадцатого, а вечером, по желанию, разрешается еще легкая закуска.

- Ужасно! Работать - и целые месяцы питаться лишь после полудня, пробыв на ногах с двух часов ночи.

- Иногда, по необходимости, устав расширяется, и иноку не отказывают в куске хлеба, если он упадет от слабости.

И Брюно задумчивым тоном продолжал:

- Надлежало бы, в сущности, еще более ослабить тиски правил, которые в вопросе питания становятся истинным камнем преткновения для вербовки траппистов. Принуждены бежать из их пустыни все те, кто не может, по слабости телесной, примириться с этими порядками, хотя бы их душа и находила здесь усладу (Мнение Брюно недавно было принято всеми игуменами ордена. Генеральный капитул траппистов, заседавший в Тильбурге в Голландии с 12 по 18 сентября 1894 года решил, чтобы за исключением постов, монахи закусывали утром, обедали в одиннадцать и ужинали вечером.

Статья CXVI нового чина, постановленная пастырским собранием и одобренная Святейшим Престолом, гласит:

"Diebus quibus non jejanatur a sacto Pascha usque ad Idus septembris, Dominicis per totum annum et omnibus festis sermonis aut feriatis extra Quadre gesimam, omnes monachi mane accipiant mixtum, hora undecima prandeant etadseram Coenent". - Во все дни непостные от святой Пасхи и до сентябрьских ид, во весь год Господень и во все дни праздничные, кроме сорокадневного поста, все монахи да вкушают в день по две трапезы, первую - в час одиннадцатый, а вторую - в вечернее время - лат.).

- А отцы ведут ту же жизнь, что и послушники?

- Вполне. Они подают пример. Для всех одинаковая пища, все спят в общей спальне на одинаковых постелях. Царит совершенное равенство. Единственное преимущество отцов - в богослужебном пении и более частом приобщении Святых Тайн.

- Между послушниками мне особенно любопытны двое: высокий белокурый юноша с заостренной бородой и весь сгорбленный, глубокий старец.

- Юноша - брат Анаклет. Он - истинная скала молитв, один из драгоценнейших новичков, которыми одарили небеса наше аббатство. Престарелый Симеон - дитя траппистов, питомец одного из сиротских домов ордена. Душа его необычна, он истинный святой, который еще при жизни слился с Богом. Мы побеседуем о нем подробнее в другой раз, а теперь пора идти. Близится час секст.

Примите четки, которые я решаюсь вам предложить. Позвольте мне привесить медаль святого Бенедикта. - И он вручил Дюрталю небольшие деревянные четки с причудливым медальоном, на котором были выгравированы кабалистические письмена - талисман святого Бенедикта.

- Известно вам значение этих знаков?

- Да, я читал о них в брошюре дома Геранже.

- Отлично. Кстати, когда вы причащаетесь?

- Завтра.

- Завтра? Не может быть!

- Почему?

- Завтра будет одна только обедня - в пять часов и, по обычаю, во время нее не предлагают Святых Тайн одному. Отец Бенедикт, который всегда служит раннюю обедню, уехал сегодня утром и вернется не ранее двух дней. Очевидно, вы заблуждаетесь.

- Да, но приор ясно объявил мне, что я причащусь завтра! - воскликнул Дюрталь. - Скажите, все отцы здесь одновременно и священники?

- Нет. Священническим саном облечены отец игумен, который сейчас болеет, приор, который совершит завтра в пять часов священнодействие, отец Бенедикт, о котором я вам говорил, и еще один, которого вы не видели, так как он сейчас в отъезде.

- Но, знаете, если это возможно, то я также вкусил бы завтра Святых Даров. Но если не все они посвящены, чем же разнятся простые послушники от отцов, не возведенных в священство?

- Образованием. Отцы - люди с некоторой ученостью, знающие латынь, не то, что братья послушники - в миру крестьяне и рабочие. Но я, во всяком случае, повидаю приора и после богослужения сообщу вам ответ касательно причастия. Но как досадно! Жаль, что вы не могли сегодня утром соединиться с нами.

Дюрталь ответил жестом сожаления. Отправившись в церковь, скорбел о помехе, молил Господа не откладывать приобщения его к благодати.

После секст подошел посвященный.

- Оказалось, дело обстоит так, как я думал, но вы тем не менее будете допущены к евхаристии. Отец приор условился с викарием, который обедает с нами, и он завтра утром перед отъездом отслужит обедню и причастит вас.

- О! - вздрогнул Дюрталь. Весть эта раздирала ему сердце. Приехать в пустынь и принять Святые Дары из рук проезжего священника-весельчака! - О, нет! Я исповедался у монаха и хочу причаститься у монаха. Лучше подождать возвращения отца Бенедикта. Но как быть? Не могу же я объяснить приору, что мне не нравится этот неизвестный рясоносец, и что для меня истинная мука достигнуть в монастыре после стольких усилий такого примирения!

И он сетовал пред Господом, что этой случайностью испорчено для него все счастье очищения и просветления.

Понурив голову, вошел в трапезную.

Викарий был уже там. Заметив печальное лицо Дюрталя, участливо старался развеселить его, но своими шутками достигал обратного. Дюрталь из вежливости улыбался, но с таким натянутым видом, что наблюдавший за ним Брюно переменил разговор и отвлек священника.

Дюрталь спешил скорее кончить обед. Съел яйцо и нехотя поглощал картофельное пюре в горячем масле, видом своим удивительно походившее на вазелин. Но разве что значила теперь для него пища!

Он думал: "Как ужасно, если первое причастие оставит после себя досадное воспоминание, мучительное впечатление! И насколько я знаю себя, оно будет тревожить меня вечно. Я прекрасно понимаю, что с богословской точки зрения неважно, кто совершит таинство - священник или траппист. И тот и другой - только посредники между мною и Господом; но, однако, я отчетливо чувствую, что это не одно и то же. Хоть раз не сомневаться, непоколебимо верить в святость, а кто поручится мне за этого священника, который расточает шутки, как трактирщик? - И он вспомнил, что именно из опасения подобных страхов послал его аббат Жеврезе в траппистский монастырь. - Как все неудачно!"

Не слушал даже беседы, которую вели рядом викарий с посвященным.

Совершенно одинокий, сокрушался он, склонившись над своей тарелкой.

- Меня не тянет завтра причащаться, - подумал он и возмутился: - Сперва трусость, потом тупоумие. Разве не снизойдет в него наперекор всему Спаситель?

Охваченный глухим страхом, вышел из-за стола. Бродил по парку, блуждая по аллеям.

В нем начала укореняться мысль, что Небо ему ниспосылает испытание. "Мне не достает смирения. Очевидно, радость иноческого освящения отнята у меня в наказание. Христос простил меня. И это уже много. Разве я вправе надеяться на большее, чтоб Он еще считался с моими измышлениями, склонился к моим мольбам?"

На несколько минут эта мысль его умиротворила. Он сетовал на свою необузданность, обвинял себя в несправедливом отношении к священнику, который в довершение всего, быть может, даже и святой.

- Ах! - оставим это, решил он. - Буду считать вопрос решенным и вооружусь по мере сил смирением. Пока меня ждут четки, - и, сев на траву, начал повторять молитвы.

Не успел добраться до второго зерна, как снова овладела им досада. Продолжал повторять "Отче наш" и "Ave", утратив смысл молитв и невольно вновь думал: "Вот неудача! надо же было уехать монаху, который служит каждый день обедню, чтобы постигло завтра меня такое разочарование!"

Смолк в перерыве минутного затишья, потом вдруг в нем закипела новая тревога.

Он отсчитал уже свои десять зерен и рассматривал четки, как вдруг у него мелькнула мысль: "Приор предписал мне прочитывать десяток ежедневно, но чего десять? зерен или четок?

Зерен. - И сейчас же поправился: - Нет - четок".

На него напала нерешимость.

"Что за бессмыслица! Приор не мог предписать десять четок в день. Это равносильно пятистам молитвам без перерыва. Этого никому не выполнить, не рассеявшись. Вне всякого сомнения, он подразумевал десять зерен. Ясно!

Но нет! Вполне допустимо, что духовник, налагая эпитемию, соразмеряет ее с тяжестью грехов, которые она возмещает. Затем, мне не по сердцу эти капли благочестия, запаянные в шарики, и естественно, что он назначил мне четки в усиленном объеме!

Жорис-Карл Гюисманс - В пути (En Route). 5 часть., читать текст

См. также Жорис-Карл Гюисманс (Joris-Karl Huysmans) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :