Жорис-Карл Гюисманс
«Бездна (La-bas). 5 часть.»

"Бездна (La-bas). 5 часть."

Любопытство оказалось сильней отвращения. Он написал и подписал письмо, и госпожа Шантелув положила его в свою сумочку.

- На какой же улице произойдет эта церемония?

- На улице Оливье-де-Серр.

- Где это?

- Близ улицы Вожирар, совсем наверху.

- Там же живет и Докр?

- Нет; мы отправимся в частный дом, принадлежащий одной его приятельнице. Если вам угодно, вы возобновите допрос в другое время, а сейчас я спешу. В девять, надеюсь, вы будете готовы.

Он едва успел поцеловать ее, и она ушла.

"Наконец-то, - сказал он про себя, оставшись один, - я получил уже сведения об инкубате и колдовстве; оставалось только ознакомиться с черной мессой, чтобы быть в курсе сатанизма, как он существует ныне, и я скоро увижу ее! Пусть меня повесят, если я подозревал, что Париж таит подобные притоны! Но как все одно за одно цепляется и связано. Надо было заняться Жилем де Ре и средневековым сатанизмом, чтобы мне показали сатанизм современный!"

Он снова задумался о Докре и сказал себе:

- Что за продувная каналья этот аббат! В сущности, из всех оккультистов, питающихся идеями древнего знания, он один только меня интересует.

Остальные, маги, теософы, каббалисты, спириты, герметики, розенкрейцеры, если они не просто мошенники, производят на меня впечатление играющих детей, которые, подравшись, падают в погреб; и, спускаясь еще ниже, в мастерские гадалок, ясновидящих и колдунов, что найдешь, кроме организованной проституции и шантажа? Все эти так называемые предсказатели будущего редкостно нечистоплотны; это единственное достоверное в оккультизме!

Дез Эрми, позвонив, прервал его размышления. Он пришел сообщить Дюрталю, что Жевинже вернулся и что через день они должны были все вместе обедать у Каре.

- Его бронхит, значит, прошел?

- Да, совершенно.

Поглощенный мыслью о черной мессе, Дюрталь не мог молчать и признался, что в этот же вечер должен был присутствовать при ней; увидев изумленное лицо Дез Эрми, он прибавил, что обещал держать все в тайне, и потому не может рассказать ничего больше.

- Да тебе, черт побери, везет, - заметил Дез Эрми. - Не будет ли нескромно спросить у тебя имя аббата, председательствующего при этом служении.

- Нет, будет каноник Докр.

- А! - и Дез Эрми замолчал; он, очевидно, старался отгадать, с помощью каких происков мог его друг добраться до этого священника.

- Ты рассказал мне однажды, - продолжал Дюрталь, - что в Средние века совершали черную мессу на обнаженном заде женщины, что в XVII веке ее служили на животе, а теперь?

- Я думаю, что, как и в Церкви, ее служат перед алтарем. Впрочем, и в конце XV века она иногда совершалась так же в Бискайе. Правда, дьявол тогда действовал самолично. Переодетый в епископское облачение, разорванное и оскверненное, он причащал вырезанными из старых подошв кружками, крича: "Я дите, сие есть тело мое!" И давал жевать эти отвратительные "облатки" верующим, которые предварительно целовали его в левую руку и под хвост. Надеюсь, тебе не придется воздавать подобные почести своему канонику.

Дюрталь расхохотался.

- Нет, я не думаю, чтобы он потребовал такой награды; но, послушай, не думаешь ли ты, что люди, которые с благочестивой подлостью посещают подобные службы, - положительно, сумасшедшие?

- Сумасшедшие! Но почему же? Культ демона не менее здрав, чем культ Бога; один погибает, другой преуспевает, вот и все; если так рассуждать, то все люди, молящиеся какому-либо божеству, слабоумны! Нет, сторонники сатанизма принадлежат к нечистому ордену мистиков, но они все же мистики. Притом, весьма возможно, что их порывы к потустороннему во зле совпадают с бешеными чувственными переживаниями, так как в сладострастии - зародыш демонизма. Худо ли, хорошо ли, но медицина помещает эту жажду грязи в неисследованные области невроза; и она имеет на это право, так как никто не знает наверно, что это за болезнь, которой страдают многие; весьма вероятно, правда, что в наш век нервы легче, чем прежде, колеблются от малейшего толчка. Вспомни-ка подробности исполнения смертных приговоров, сообщенные газетами; они раскрывают нам, что палач работает сдержанно, что он едва не лишается чувств, что нервы его страдают, когда он обезглавливает человека. Какое убожество! Как не сравнить его с непобедимыми заплечными мастерами старого времени! Те вставляли вашу ногу в чулок из мокрого пергамента, который, сжимаясь перед огнем, тихонько раздроблял ваше тело, или же вгоняли в бедра клинья, ломая кости; они выламывали пальцы на руках, тисками с нажимным винтом, вырезали ремни из кожи на спине, поднимали, как передник, кожу живота; они четвертовали, вздергивали на дыбу, поджаривали, поливали горящим спиртом - и все с бесстрастным лицом, со спокойными нервами, которых не тронул бы никакой крик, никакая жалоба. Так как эти упражнения бывали немного утомительны, то после работы их мучили голод и жажда. Это были хорошо уравновешенные сангвиники, а теперь! Но вернемся к сегодняшнему вечеру кощунств и сатанизма, если участники этого действа и не сумасшедшие, то уж, наверно, отвратительные распутники. Понаблюдай за ними. Я убежден, что вызывая Вельзевула, они думают только о похоти. Не бойся, пойди, в этой компании нет людей, которые подражали бы мученику, описанному Иоаковом Ворагинским в его истории святого пустынника Павла. Ты знаешь эту легенду?

- Нет.

- Ну, так для освежения твоей души я расскажу ее тебе. Этот мученик, совсем молодой еще, был распростерт на ложе со связанными руками и ногами, потом на него наслали великолепнейшее создание, которое хотело силой взять его. Так как он воспылал и едва не согрешил, то он откусил себе язык и выплюнул его в лицо женщины, и тогда "боль отогнала искушение", говорит Ворагинский добряк.

- Мой героизм не зашел бы, признаться, так далеко; но... ты уже уходишь?

- Да, меня ждут.

- Что за странное время! - снова заговорил, провожая его, Дюрталь. - Как раз в тот момент, когда позитивизм как будто торжествует, пробуждается мистицизм и начинаются безумства оккультизма.

- Но так всегда бывало; конец и начало века похожи. Они колеблются и смутны. Когда свирепствует материализм, поднимается магия. Это явление повторяется каждые сто лет. Чтобы не идти дальше, взгляни на конец прошлого века. Рядом с рационалистами и атеистами ты найдешь Сен-Жермена, Калиостро, Сен-Мартена, Габалиса, Казота, общества розенкрейцеров, адские клубы, как и теперь. А теперь прощай, пусть успех сопутствует тебе.

- Да, - сказал про себя Дюрталь, запирая дверь, - но у Калиостро и ему подобных были и знания и способности, а современные маги - такие шарлатаны и хвастуны!

XIX

Трясясь в фиакре, они поднимались по улице Вожирар. Госпожа Шантелув забилась в угол и не говорила ни слова. Дюрталь поглядывал на нее, когда они проезжали мимо фонарей, и недолгий свет пробегал и гас на ее вуалетке. Она казалась ему взволнованной и нервной. Он взял ее руку, она не отдернула ее, но сквозь перчатку он почувствовал, что рука холодна, как лед, да и белокурые волосы ее в этот вечер показались ему более растрепанными, тонкими и сухими.

- Скоро мы приедем, дорогой друг?

Но она раздраженным, негромким голосом сказала:

- Нет, не разговаривайте.

Его раздражила настороженная атмосфера фиакра, он снова принялся сквозь стекла кареты рассматривать дорогу.

Бесконечная, уже пустынная, тянулась улица, так плохо вымощенная, что оси фиакра на каждом шагу скрипели; газовые фонари еле освещали ее, становясь все реже и реже по мере приближения к высокому забору. "Что за странная затея!" - говорил он себе, озабоченный холодным, замкнутым лицом Гиацинты.

Наконец экипаж круто завернул в темную улицу и за углом остановился.

Гиацинта вышла; ожидая, пока кучер даст ему сдачу, Дюрталь одним взглядом осмотрел окрестности; они оказались в каком-то тупике. Низкие, нежилые на вид дома тянулись вдоль улицы с неровной мостовой без тротуаров; обернувшись, когда уехал кучер, он очутился перед длинной и высокой стеной, над которой шумели в темноте листья деревьев. Маленькая дверка с прорезанным в ней окошечком пряталась в толще этой темной стены, разрисованной белыми чертами и полосами известки, которой были залиты швы и заделаны отверстия. Внезапно вдали блеснул свет какой-то витрины и привлеченный, без сомнения, шумом экипажа, из лавочки высунулся мужчина в черном переднике виноторговца и плюнул на порог.

- Здесь, - указала госпожа Шантелув.

Она позвонила, окошечко открылось; она подняла вуалетку, свет из фонаря упал на ее лицо; дверь бесшумно открылась, они прошли в сад.

- Здравствуйте, сударыня.

- Здравствуйте, Мари! В капелле?

- Да, сударыня, не хотите ли, я провожу вас?

- Нет, благодарю.

Женщина с фонарем пытливо осмотрела Дюрталя; он заметил под капором вьющиеся пряди седых волос над старым и морщинистым лицом; но она не дала ему времени себя рассматривать, войдя в беседку близ стены, служащую ей чем-то вроде будки привратника.

Он последовал за Гиацинтой, идущей по темным аллеям, пахнущим самшитом, до порога какого-то здания. Она уверенно двигалась, открывала двери, постукивала каблучками по плитам пола.

- Осторожней, - заметила она, пройдя вестибюль, - здесь три ступеньки.

Они вышли во двор, остановились перед старинным домом, Гиацинта позвонила. Появился маленький человечек, низко поклонился, спросил фальшивым и певучим голоском о ее здоровье. Она прошла, поклонившись ему, а Дюрталь заметил мимоходом поблекшее лицо, водянистые мутноватые глаза, набеленные щеки, накрашенные губы, и подумал, что попал в притон содомитов.

- Вы не предупредили меня, что придется столкнуться с такой компанией, - сказал он Гиацинте, догнав ее на повороте коридора, освещенного одной лампой.

- Разве вы думали встретить здесь святых? - Она пожала плечами и дернула ручку двери. Они очутились в капелле, с низким потолком, перерезанным покрытыми смолой балками, с окнами, скрытыми большими портьерами, с выцветшими и потрескавшимися стенами. Дюрталь отступил при первых же шагах. Устья калориферов дышали жаром; ужасный запах сырости, плесени, угарного дыма, подкрепленный беспокойным ароматом аммиака, резины, сжигаемых трав перехватил ему горло, сжал виски.

Он подвигался вперед ощупью, исследуя капеллу, едва освещенную лампадами в бронзовой оправе за розовыми стеклами. Гиацинта сделала ему знак сесть и направилась к группе лиц, разместившихся на диванах в углу, в тени. Смущенный немного тем, что его так отстранили, Дюрталь заметил, что среди присутствующих было очень мало мужчин и много женщин; но он напрасно старался рассмотреть их черты. Однако там и сям, при колебании лампад, он замечал юноновский профиль полной брюнетки, потом грустное выбритое мужское лицо. Он наблюдал за ними, и нашел, что женщины не болтали между собой; их разговор казался пугливым и серьезным, не слышно было ни смеха, ни повышенного голоса, только нерешительное, осторожное перешептывание, без единого жеста.

"Черт побери! - подумал он. - Сатана, по-видимому, не делает счастливыми своих поклонников!"

Мальчик-служка, в красном, прошел вглубь капеллы и зажег ряд восковых свечей. Стал виден алтарь, обыкновенный церковный алтарь с жертвенником, над которым возвышалось издевательское, гнусное распятие. Христу подняли голову, вытянули шею и, нарисовав на щеках складки, исказили его страдальческий лик в гримасу, растянувшую пасть подлым смехом. Он был обнажен и вместо полотна, опоясавшего чресла, выставлялась нечистая нагота человеческая. Перед жертвенником поставлен был потир, покрытый белой полотняной покрышкой; мальчик-служка расправлял руками алтарный покров, покачивал бедрами, становился на цыпочки, словно улетая, изображая херувимов, под предлогом достать черные восковые свечи, которые примешали аромат асфальта и смолы к стоявшей в комнате вони.

Дюрталь узнал под красной одеждой "содомита", охранявшего дверь, когда он вошел, и понял роль этого человека, кощунственная грязь которого заменяла собой детскую чистоту, требуемую церковью.

Потом появился еще более отвратительный служка. Изнуренный, измученный кашлем, разрисованный кармином и жирными белилами, он прихрамывал, напевая. Он подошел к треножникам, стоявшим по сторонам алтаря, пошевелил угли, засыпанные золой и бросил на них куски резины и листья.

Дюрталь начинал уже скучать, когда Гиацинта вернулась к нему; она извинилась, что оставила его одного так надолго, предложила переменить место и отвела подальше, за поставленные рядами стулья.

- Так мы в настоящей церкви? - спросил он.

- Да, этот дом, церковь и сад, через который мы проходили, представляют собой остатки старинного монастыря урсулинок, ныне уничтоженного. В этой церкви долго хранили корм для лошадей; дом принадлежал тогда содержателю наемных экипажей, который продал его вон той даме, - она указала полную брюнетку, которую уже подметил Дюрталь.

- Она замужем, эта госпожа?

- Нет, это бывшая монахиня, совращенная когда-то каноником Докром.

- А! Ну, а те господа, что хотят, по-видимому, остаться в тени?

- Это сатанисты... среди них - бывший профессор медицинской школы; дома у него молельня, где он поклоняется стоящей на алтаре статуе Венеры Астарты.

- Да ну!

- Да, он стареет, а эти демонические моления удесятеряют его силы, и он растрачивает их с подобного рода тварями - и она жестом указала на служек.

- Вы ручаетесь мне за достоверность этой истории?

- Я так мало выдумала, что вы целиком ее найдете в религиозном журнале "Ангелы Святости". Хотя указания статьи были весьма прозрачны, но господин этот не рискнул возбудить против журнала преследование! Но что такое с вами? - продолжала она, взглянув на него.

- Со мной... я задыхаюсь; запах этих курений нестерпим!

- Вы привыкните к нему через несколько секунд.

- Но что они там жгут, чтобы вонять так сильно?

- Руту, листья белены и дурмана, сухой паслен и мирру; это ароматы, приятные Сатане, нашему господину!

Она произнесла это гортанным, изменившимся голосом, какой бывал у нее в известные моменты, в постели.

Он взглянул ей в лицо; она побледнела, губы были сжаты, влажные глаза мерцали.

- Вот он, - пробормотала она вдруг, в то время как женщины впереди них поспешно преклоняли колена.

Предшествуемый обоими служками, в пурпурном колпаке, на котором поднимались сделанные из красной материи бизоньи рога, вошел каноник.

Дюрталь осмотрел его, пока он шел к алтарю. Очень высокий, но плохо сложенный, с выпирающей грудью; облысевший лоб без изгиба, без намека на переносицу, переходил в прямой нос; на губах, на щеках топорщилась щетина, жесткая и густая, как у старых, долгое время брившихся священников; черты лица грубые и крупные; глаза не более яблочных косточек, маленькие, черные, близко сдвинутые у переносицы, с нехорошим блеском. Весь его вид был неприятен, подозрителен, но энергичен, а твердый и сосредоточенный взгляд ничуть не походил на бегающие, лукавые глаза, которые вообразил себе Дюрталь.

Он торжественно склонился перед алтарем, поднялся по уступам и начал мессу.

Дюрталь увидел тогда, что священнические одежды были надеты на голое тело. Ляжки, подхваченное высоко подвязанными подвязками, мелькали над черными чулками. Сутана была обычной формы, но темно-красная, цвета запекшейся крови, а посреди, в треугольнике, вокруг которого вились целые заросли можжевельника, барбариса и молочая, изображен был нацеливший рога черный козел.

Докр совершал коленопреклонения, умеренные и глубокие поклоны, предписанные ритуалом; коленопреклоненные служки отвечали по латыни хрустальными голосами, поющими на концах слов.

- А, да ведь это же обыкновенная малая обедня, - заметил Дюрталь госпоже Шантелув.

Она сделала отрицающий знак. Действительно, в этот момент служки, пройдя позади алтаря, принесли - один - медные жаровни, другой - кадильницы - и роздали их присутствующим. Все женщины утонули в дыму, некоторые, опустив голову к жаровне, вдыхали аромат полными легкими, потом, лишаясь чувств, разоблачались с хриплыми стонами.

Тогда служение прервалось. Священник спиной вперед спустился по ступенькам, стал на последней на колени, и резким, дрожащим голосом воскликнул:

- Учитель оргий, раздаятель преступных благ, подающий великие грехи и великие пороки, мы поклоняемся тебе. Сатана, Бог последовательный, Бог справедливый! Ты посылаешь ложный страх, ты принимаешь убожество наших слез; ты спасаешь честь семейств, извергая плоды, зачатые в самозабвении и страстной вспышке; ты внушаешь матерям поспешить с преждевременными родами, а твоя акушерская помощь избавляет умерших до рождения детей от тоски зрелого возраста, от горечи падений!

Ты поддерживаешь бедняка, потерявшего надежду, укрепляешь побежденных, ты наделяешь их лицемерием, неблагодарностью, гордостью, чтобы они могли защищаться от нападения детей Бога, богатых!

Владетельный князь презрения, ты ведешь счет унижений, обретаешь старинную ненависть, только ты оплодотворяешь мозг человека, униженного несправедливостью; ты подсказываешь ему мысль о мщении, о безнаказанных злодеяниях; ты внушаешь ему убийства, ты даешь ему изысканную радость насилия, потакаешь казни, убийствам, слезам невинных!

Надежда возмужавших, растлитель девственных, ты не требуешь, Сатана, бесполезных пыток целомудрия, ты не восхваляешь бессмыслицы постов и воздержания; ты один принимаешь прошения плоти и направляешь их и в бедные, и в обеспеченные семьи. Под твоим влиянием решается мать продать дочь, растлить сына, ты покровительствуешь бесплодной и отвергнутой любви, потворствуешь острым неврозам и припадкам истерии и жестоким убийствам!

Господин, твои верные слуги на коленях молят тебя. Они молят даровать им экстаз преступлений, неведомых правосудию; они молят о посвящении в волшбу, непонятные следы которой сбивают с пути человеческий разум; они молят тебя услышать их, когда пожелают они муки тем, кто их любит и молится за них; они просят у тебя также славы, богатства, могущества, у тебя, князь мира, сын, изгнанный неумолимым Отцом!

Потом Докр поднялся и, стоя с протянутыми руками, возгласил звучным, полным ненависти голосом:

- А ты, Кого я, в моем сане священника, заставлю волей неволей сойти в эту облатку, воплотиться в этом хлебе, ты, Иисус, защитник обманов, мошенничеством получающий почести, хищущий любовь, слушай! С того дня, как ты явился через посредство Девы, ты не выполнил обязательств, ты лгал обещаниями; века, рыдая, ожидали тебя, Бог-беглец, немой Бог! Ты должен был искупить людей, и ничего не выкупил; ты должен был явиться во славе - а ты спишь! Иди, лги, говори призывающим тебя беднякам: "Надейся, терпи, страдай, ты попадешь в Царствие Небесное, ангелы встретят тебя, небо откроется". Лжец! Ты хорошо знаешь, что ангелы удаляются с отвращением от твоего равнодушия! Ты должен был стать носителем наших жалоб, хранителем наших слез, ты должен был передать их Отцу, но ты не сделал этого, потому что это посредничество, без сомнения, мешало твоему вечному сну сытого ханжества!

Ты забыл благость нищих, о которой проповедывал, низкий слуга низкопробных менял! Ты видел, как биржевые игры убивали слабых, ты слышал хрип робких, обессиленных голодом мужчин и стоны женщин, продающихся за кусок хлеба, и ты отвечал через канцелярию симониаков, через своих фарисеев - пап, неопределенными извинениями, уклончивыми обещаниями, ты, Бог аферистов!

Чудовище, с непостижимой жестокостью создавшее жизнь и навязавшее ее невинным существам, которых ты же смеешь осуждать во имя неизвестно какого первородного греха, которых ты смеешь карать; мы все-таки хотели бы заставить тебя признаться, наконец, в твоей бесстыдной лжи, в твоих неискупимых преступлениях! Мы хотели бы вновь забить твои гвозди, прижать плотнее тернии, вызвать жгучую кровь из твоих запекшихся ран! Мы можем это сделать, и мы сделаем это, нарушив покой твоего тела, теоретик бессмысленной чистоты, проклятый Назареянин, призрачный царь, подлый трусливый Бог!

- Аминь, - прозвучали хрустальные голоса служек.

Дюрталь слушал этот поток богохульств и оскорблений, гнусность священника его ошеломляла; наступила тишина; капелла тонула в дыму кадильниц. Женщины, до той поры молчаливые, внезапно заволновались, когда, поднявшись вновь на алтарь, каноник повернулся к ним и благословил широким жестом левой руки.

Служки вдруг зазвенели колокольчиками.

Это было словно сигналом; женщины забились, упав на ковер. Одна кинулась плашмя на землю и сучила ногами, словно ее приводила в движение пружина; другая, вдруг страшно скосив глаза, закудахтала, потом, потеряв голос, оцепенела с открытым ртом, с втянутым языком, упершимся кончиком в небо; еще одна, распухшая, свинцово-бледная, с расширенными зрачками, откинула голову на плечи, потом выпрямилась резким движением и начала, хрипя, рвать ногтями грудь; еще одна, лежа навзничь, развязала юбки и выставила голое брюхо, раздутое, огромное, потом с ужасными гримасами изогнулась и высунула из окровавленных уст расцарапанный покрасневшими зубами, не помещающийся больше во рту, белый, надорванный по краям, язык.

Дюрталь поднялся, чтобы лучше видеть, и ясно услышал и рассмотрел каноника Докра.

Тот созерцал возвышавшегося над жертвенником Христа, и с распростертыми руками изрыгал оскорбления изо всех сил выкрикивал страшную хулу. Один из служек преклонил перед Докром колени, повернувшись спиной к алтарю. По спине священника пробежала дрожь. Торжественным тоном, с дрожью в голосе, он произнес: "Нос est enim corpus meum (Сие есть тело мое (лат.).)", потом, вместо того чтобы склонить колена после освящения перед драгоценным телом, он повернулся к присутствующим и показал им вспухшее, дикое, залитое потом лицо.

Он пошатывался между двумя служками, которые поддерживали его, приподнимали сутану, показывая его обнаженный живот, а Докр мочился на облатки, валяющиеся на ступенях.

Дюрталь почувствовал, что содрогается, сметаемый вихрем безумия, потрясшего зал. Аура неистовой истерии последовала за кощунством и изогнула женщин; пока служки окуривали ладаном чресла жреца, женщины набросились на хлеб причастия и кинувшись на землю у подножия алтаря царапали его, отрывали влажные частицы, пили и ели божественную грязь.

Одна, усевшись на корточки перед Распятием, хохотала раздирающим смехом и кричала: "Отец мой, Отец мой!" Она рвала на себе волосы, кричала, вертелась на одном месте, изгибалась, стояла на одной ноге, и свалилась рядом с девушкой, которая, скорчившись у стены, билась в конвульсиях с пеной у рта, изрыгая сквозь слезы ужасные богохульства. Испуганный Дюрталь видел в дыму, как в тумане, красные рога Докра, который сидел теперь, весь в пене от бешенства, жевал и выплевывал облатки, раздавал их женщинам, а те с истошными криками засовывали их между ног, чтобы осквернить их.

Это был какой-то дом печали, отвратительное скопище проституток и безумных. Служки отдавались мужчинам, хозяйка дома взгромоздилась с поднятыми юбками на алтарь и схватила распятого Христа за грубо и кощунственно прикрепленный член, а потир пристроила между ног, а в глубине церкви, в тени, девочка, неподвижная до тех пор, вдруг нагнулась вперед, встала на четвереньки и завыла, как смертельно раненая собака!

Измученный отвращением, задыхающийся Дюрталь хотел бежать. Он искал Гиацинту, но ее не было. Наконец он ее увидал близ каноника, шагая через обнимавшиеся на коврах тела, он подошел к ней. С трепещущими ноздрями она вдыхала испарения духов и человеческих возбужденных тел.

- Запах шабаша! - сказала она ему вполголоса, со сжатыми зубами.

- Пойдемте отсюда!

Она словно проснулась, поколебалась минуту, потом, не ответив ничего, последовала за ним.

Проталкиваясь локтями, отпихивая женщин, скаливших зубы, готовых укусить, он подталкивал госпожу Шантелув к двери, прошел через двор, через вестибюль, отворил дверь, потому что привратника не было, и очутился на улице.

Там он остановился и полной грудью вдохнул свежий воздух; Гиацинта, неподвижная, погруженная в себя, прислонилась к стене.

Он взглянул на нее.

- Признайтесь, что вам хочется вернуться? - сказал он шепотом, в котором пробивалось презрение.

- Нет, - с усилием выговорила она, - но эти сцены мучают меня. У меня голова кружится, мне надо стакан воды, чтобы оправиться.

Опираясь на его руку, она пошла вверх по улице, прямо к виноторговцу, лавочка которого была еще открыта.

Грязная нора, маленький зал с деревянными столиками и скамейками, с цинковым прилавком, с лиловыми кувшинами; на потолке изогнутые газовые рожки; два рабочих-землекопа играли в карты, они обернулись и засмеялись; хозяин вытащил изо рта носогрейку и сплюнул на песок; он, по-видимому, ничуть не удивился, увидев в своем грязном притоне изящную даму. Дюрталю показалось даже, что он подметил, как они с госпожой Шантелув перемигнулись.

Хозяин зажег свечу и бросил вполголоса:

- Вы не можете, сударь, пить с этими людьми, вы слишком бросаетесь в глаза; я провожу вас в комнату, где вы будете одни.

- Из-за стакана воды карабкаться по лестницам! - недовольно заметил Дюрталь Гиацинте, вгромождаясь на ступени винтовой лестницы.

Но она уже вошла в комнату с оборванными обоями, заплесневевшую, убранную картинками из иллюстрированных журналов, приколотыми булавками, с полом, вымощенным расшатанными плитками, изрытыми выбоинами, с кроватью без полога, с выщербленным горшком, столом, тазом и двумя стульями.

Слуга принес графинчик водки, сахара, воды, стаканы, потом ушел вниз. Тогда с безумными, потемневшими глазами она обняла Дюрталя.

- Оставьте! - воскликнул он, взбешенный, что попал в ловушку. - С меня уже довольно. Да и поздно уже, вас ждет муж, вам пора вернуться к нему!

Она его даже не слушала.

- Я хочу тебя, - сказала она и прильнула, возбуждая его страсть.

Она разделась, сбросив платье, юбки, откинула простыни ужасного ложа и, приподняв сзади рубашку, терлась спиной о грубое полотно простынь, с бессмысленными глазами, смеясь от удовольствия!

Она притянула его к себе, не уступая гнусности приемов проститутки. Дюрталю казалось, что он попал в объятия вампирши. Когда он смог вырваться, то содрогнулся внезапно, заметив на ложе раскрошенную облатку.

- Вы меня ужасаете, - сказал он, - немедленно одевайтесь и едем!

Пока она молча, с рассеянным видом одевалась, он сидел на стуле и его мутило от зловония комнаты; он никогда вполне не был уверен в Евхаристии; он не верил твердо, что в увиденном оскверненном хлебе присутствовал Спаситель, но, несмотря ни на что, кощунство, в котором он, помимо воли, принял участие, удручало. "А если это правда, - думал он, - если присутствие Сына реально, как утверждает Гиацинта и этот низкий поп! Хватит этой грязи, кончено; случай порвать с этой тварью, которую я, впрочем, после нашего первого же свидания только терплю, представился - и я сделаю это!"

Внизу, в кабачке, он выдержал сочувственные улыбки землекопов; он расплатился и поспешил сбежать, не ожидая сдачи. Добравшись до улицы Вожирар, он кликнул извозчика. Они ехали, даже не глядя друг на друга, уйдя в свои размышления.

- До послезавтра, - нерешительно произнесла госпожа Шантелув, выйдя возле дома.

- Нет, - ответил Дюрталь. - Мы совершенно не подходим друг другу; вы хотите всего, а я не хочу ничего; лучше порвать наши отношения. Они затянулись бы, кончились бы горечью и скучным повторением. После всего, что случилось сегодня вечером, нет, и еще раз нет! - Он назвал кучеру свой адрес и забился вглубь экипажа.

XX

- Он не скучает, этот каноник, - сказал Дез Эрми, когда Дюрталь ему рассказал подробности Черной Мессы. - Он составил себе настоящий сераль из истероэпилептичек и эротоманок; но всему этому не хватает полноты. Конечно, с точки зрения богохульств, кощунственных дел и чувственных излишеств, этот священник, кажется выходящим из рамок, почти единственным; но ему не хватает кровавой и кровосмесительской стороны старых шабашей. Вообще, Докр много ниже Жиля де Ре; его дела бледны, если так можно сказать, неполнокровны.

- Подумай; где доставать детей, которых можно было бы убивать безнаказанно, так чтобы родители не поднимали шума и не вмешивалась полиция!

- Ну да, подобного рода трудностям, очевидно, и надо приписать мирное совершение Черной Мессы. Но я снова думаю о женщинах, которых ты мне описал, о тех, которые приникают к жаровням, чтобы вдыхать дым смол и растений; они пользуются приемом айссауа, которые тоже бросаются головой на бразеро, когда необходимая при их действиях каталепсия запаздывает; что до остальных отмеченных тобой явлений, то они известны в больницах, и ничего нового нам не дают. Теперь о другом, - продолжал он, - не говори Каре ни слова обо всем этом, так как он способен запереть перед тобой свою дверь, если узнает, что ты присутствовал при служении в честь дьявола!

Они спустились из квартиры Дюрталя и направились к башням Сен-Сюльпис.

- Я не беспокоился о съестном, так как ты взял это на себя, - сказал Дюрталь, - но я послал сегодня утром матушке Каре, кроме десерта и вина, настоящих голландских пряников и два немного странных ликера: "Эликсир жизни", который мы выпьем в качестве аперитива перед обедом, и флакон ликера из сельдерея. Я их отыскал у одного надежного поставщика.

- О!

- Да, друг мой, безукоризненно честного, ты сам увидишь; "Эликсир жизни" составлен по очень старинному рецепту из алоэ, кардамона, шафрана, мирры и кучи других ароматов. Это нечеловечески горько, но восхитительно!

- Ладно, впрочем мы, по крайней мере, отпразднуем излечение Жевинже.

- Ты уже видел его?

- Да, он чувствует себя на диво хорошо, мы заставим его рассказать, как это произошло.

- Хотел бы я знать, чем он живет, этот господин?

- Его познания как астролога доставляют ему средства.

- Значит, есть богатые люди, заказывающие свои гороскопы?

- Черт возьми, надо думать, что так, сказать тебе по правде, я думаю, что Жевинже не очень-то состоятелен. В эпоху Империи, он был астрологом императрицы очень суеверной и веровавшей, - как сам Наполеон, впрочем, - предсказаниям и гаданиям; но после падения Империи его положение стало много хуже. Тем не менее его считают единственным во Франции, сохранившим секреты Корнелиуса, Агриппы и Кремоны, Руджиери и Гао-рику, Синибальдо и Трифема Тритемия.

Разговаривая, они взошли на лестницу и подошли к двери звонаря.

Астролог был уже там и стол накрыт. Все немного скривились, отведав темный едкий ликер, налитый Дюрталем.

Довольная, что видит снова своих старинных собеседников, матушка Каре подала мясной суп.

Она наполнила тарелки, подала блюдо овощей, и Дез Эрми сказал, смеясь, Дюрталю, выбиравшему порей:

- Берегись, Порта, чернокнижник конца XV века, сообщает, что этот овощ, долго считавшийся эмблемой зрелости, нарушает покой самых целомудренных!

- Не слушайте его, - заметила жена звонаря. - А вы? Господин Жевинже, морковку?

Дюрталь смотрел на астролога. По-прежнему его голова напоминала сахарную, по-прежнему у него были темные волосы, грязно-блеклого цвета порошков гидрохинона и ипекакуаны, испуганные птичьи глаза, огромные, все в кольцах, руки, торжественные и чересчур вежливые манеры, тон церковнослужителя, но лицо стало почти свежим; кожа разгладилась, глаза казались ясней, сильней блестели после его возвращения из Лиона.

Дюрталь поздравил его со счастливым исходом лечения.

- Мне было пора прибегнуть к услугам д-ра Иоганнеса, я очень низко пал. Не обладая даром ясновидения и не зная ни одной просветленной каталептички, которая выяснила бы мне тайные приготовления каноника Докра, я был не способен защищаться, использовать закон обратного действия и ответного удара.

- Но, - сказал Дез Эрми, - допуская, что вы могли бы при посредстве летающего духа следить за кознями священника, как удалось бы вам их разрушить?

- Вот как: закон противодействия состоит в том, что если день и час нападения известен, то его предупреждают, убегая из дому, - это сбивает с толку духов и на нет сводит колдовство; или на полчаса раньше говорят: "Нападай, я здесь!" Последнее средство преследует цель развеять флюиды и парализовать силу нападающего. В магии всякое действие, сделавшееся известным, гласным, не удается. Что касается обратного удара, то надо так же знать заранее о нападении, чтобы, не будучи пораженным, обратить колдовство на пославшего его.

Я был уверен, что погибну; прошел уже день, как меня околдовали; еще два дня, и я сложил бы в Париже кости.

- Это почему?

- Потому что каждый индивидуум, пораженный путем колдовства, располагает только тремя днями для спасения. Если этот срок пропущен, болезнь часто становится неизлечимой. И вот, когда Докр известил меня, что своей властью приговорил меня к смерти и когда, два часа спустя, я почувствовал себя плохо, вернувшись домой, я, не колеблясь, собрал чемодан и отправился в Аион.

- А там? - спросил Дюрталь.

- Там я увидел д-ра Иоганнеса; я рассказал ему об угрозе Докра, о болезни, которой страдал. Он просто сказал мне: этот священник умеет сочетать сильнодействующие яды с ужаснейшим кощунством; придется упорно бороться, но я его одолею; и он тотчас же вызвал живущую у него ясновидящую.

Он усыпил ее, и по его приказу она выяснила характер колдовства, которому я подвергся; она восстановила ход действия, она буквально видела, как меня отравили менструальной кровью женщины, которую кормили исколотыми кинжалом облатками, а в питье и еду примешивали искусно дозированные медикаменты; этот род колдовства так ужасен, что ни один экзорцист во Франции, кроме д-ра Иоганнеса, не решается браться за лечение!

Да и доктор сказал мне, в конце концов: "вашего излечения можно добиться только при помощи силы, не знающей равных себе; медлить нечего, мы прибегнем тотчас же к жертве Мельхиседека".

Он приказал воздвигнуть алтарь, состоящий из стола, деревянной дароносицы в форме башенки с крестом наверху, с нанесенными по периметру рисунками тетраграммы, похожей на часовой циферблат. Он велел принести серебряный потир, опресноки и вино. Сам облачился в ризы священника, надел на палец перстень, благословенный свыше, и начал читать по особому требнику молитвы.

Почти тотчас же ясновидящая воскликнула:

- Вот духи, вызванные для колдовства и, по приказу каноника Докра, принесшие яд!

Я сидел близ алтаря. Доктор Иоганнес положил левую руку мне на голову и, простирая правую к небу, умолял архангела Михаила помочь ему, заклинал славные легионы меченосцев и непобедимых восторжествовать над духами зла, поразить их.

Я чувствовал облегчение; мучившее меня в Париже ощущение тупой боли ослабло.

Доктор Иоганнес продолжал читать молитвы; потом, дойдя до ектений, он взял мою руку, положил ее на алтарь и трижды воскликнул:

- Да будут планы и замыслы служителя неправды, околдовавшего вас, уничтожены; да будет попрано все достигнутое путем сатанинским; да будет всякое направленное против вас нападение уничтожено и лишено действия; да превратятся все проклятия вашего врага в благословения, да обратятся его флюиды, несущие смерть, в носителей жизни... наконец, да решат архангелы приговора и возмездия судьбу низкого священника, самонадеянно предавшегося делам мрака и зла! Теперь, - продолжал он, - вы избавлены, небо вас исцелило; да вознесет сердце ваше через Преславную Марию горячие благодарственные молитвы Богу живому и Христу Иисусу!

Он подал мне немного опреснока и вина. Я, действительно, был спасен. Вы врач, Дез Эрми, и можете подтвердить, что человеческая наука бессильна была излечить меня, - а теперь взгляните-ка на меня!

- Да, - смущенно сказал Дез Эрми, - не понимая средств, я вижу результаты этого лечения и, признаюсь, не первый уже раз мне становятся известны подобные случаи! Нет, благодарю, - ответил он жене Каре, предлагавшей ему взять еще горохового пюре, на котором лежали сосиски с хреном.

- Но позвольте мне, - сказал Дюрталь, - предложить вам несколько вопросов. Меня интересуют некоторые подробности. Каково было облачение доктора Иоганнеса?

- Его костюм состоял из длинной рясы алого кашемира, завязанной на талии белым с красным шнуром. Поверх рясы - белая мантия, вырезанная на груди в форме опрокинутого креста.

- Опрокинутого! - воскликнул Каре.

- Да, этот перевернутый крест, как изображение повешенного в Таро, означает, что священник Мельхиседек должен умереть в ветхом человеке и жить во Христе, чтобы стать могущественным могуществом самого Слова, воплотившегося и принявшего смерть за нас.

Каре, казалось, было не по себе. Его нелюдимый и недоверчивый католицизм отказывался признать неканонические церемонии. Он замолчал, не вмешивался больше в разговор, ограничился тем, что наполнял стаканы, приправлял салат, передавал блюда.

- А что это за кольцо, о котором вы упомянули? - спросил Дез Эрми.

- Это символический перстень из чистого золота. На нем изображение змеи, выпуклое сердце которой, пронзенное рубином, связано цепочкой с колечком, замыкающим челюсти животного.

- Я очень хотел бы знать, - заметил Дюрталь, - каково происхождение и цель этого служения. При чем тут Мельхиседек?

- А! - сказал астролог. - Мельхиседек - одно из таинственнейших лиц Библии. Он был королем салимским, жрецом Бога Всевышнего. Он благословил Авраама, и тот отдал ему десятую часть добычи, отнятой у побежденных владык Содома и Гоморры. Так рассказывает книга Бытия. Святой Павел также упоминает о нем. Он объявляет, что тот не имел ни отца, ни матери, ни генеалогии, ни начала дней, ни конца жизни, будучи, таким образом, подобен Сыну Божию и навсегда жрецом.

С другой стороны, Иисус в писании назван не только вечным священником, но, по словам псалмопевца, по образу и приказу Мельхиседека.

Все это довольно запутанно, как видите; одни толкователи считают его прообразом Спасителя, другие - прообразом святого Иосифа; но все признают, что жертва Мельхиседека, предложившего Аврааму хлеб и вино, совершив предварительно приношение Богу, предвосхищает, по выражению Исидора Дамьеттского, божественное таинство, иначе Святую Мессу.

- Хорошо, - заметил Дез Эрми, - но это нисколько не объясняет нам, почему доктор Иоганнес приписывает этому служению свойство противоядия.

- Как же вы расспрашиваете меня об этом! - воскликнул Жевинже. - Надо бы, чтобы вам отвечал сам доктор Иоганнес; тем не менее, господа, вы можете признать следующее.

Теология учит нас, что месса, как она теперь совершается, есть возобновление жертвы Голгофы; но жертва славы - совсем не то; это в некотором роде месса будущего, торжественная, литургия, которую совершат, когда воцарится на земле божественный Параклет. Жертва эта предложена Богу возрожденным человеком, искупленным сошествием Духа Святого, Любви. Но существо человеческое, с сердцем очищенным и освященным подобным образом, непобедимо, и силы ада не совладают с ним, если оно совершит эту жертву, чтобы рассеять духов зла. Это объясняет вам могущество доктора Иоганнеса, сердце которого во время этой церемонии объединяется с божественным сердцем Иисуса.

- Объяснение не слишком-то ясно, - спокойно возразил звонарь.

- Но тогда надо признать, - заговорил Дез Эрми, - что доктор Иоганнес - существо, раньше времени сделанное апостолом животворящего Духа Святого.

- Так оно и есть, - твердо заявил астролог.

- Будьте добры, передайте мне пряники, - попросил Каре.

- Их следует есть особым образом, - сказал Дюрталь, - отрежьте ломтик, совсем тонкий, возьмите такой же тонкий ломтик обыкновенного хлеба, смажьте их маслом, сложите и ешьте; скажите, разве такой сандвич не имеет восхитительного вкуса свежих орехов!

- Но как поживает доктор Иоганнес, - справился Дез Эрми, - я давно его не видел?

- Он ведет существование одновременно приятное и ужасное. Он живет у друзей, которые любят его и почитают. Близ них он отдыхает от пережитых им огорчений всякого рода. Это было бы отлично, если бы ему не приходилось почти ежедневно отражать приступы, замышляемые против него тонзурованными магами Рима.

- Но почему же?

- Долго было бы объяснять вам. Доктор Иоганнес послан Небом разбить зловредные происки сатанизма и проповедывать приход Христа во славе и божественного Параклета. Но в интересах дьявольской курии, окружившей Ватикан, избавиться от человека, молитвы которого препятствуют заклинаниям и сводят на нет колдовство.

- А! - воскликнул Дюрталь. - Не будет ли нескромно просить вас объяснить, как этот бывший священник угадывает и как отражает столь удивительные искушения?

- Нисколько. Доктора предупреждает об ударах полет и крик некоторых птиц. Его часовые - коршуны и ястреба. По тому, летят они к нему или удаляются, направляются ли на Восток или на Запад, кричат один или несколько раз, он узнает час сражения и держится настороже. Как он мне рассказывал однажды, ястребы легко поддаются влиянию духов и он ими пользуется, как магнетизер - сомнамбулой, как спириты - грифельными досками и столами.

- Они - телеграфные проволоки волшебных депеш, - заметил Дез Эрми.

- Да, впрочем, приемы эти не новы, они теряются во мраке веков; орнитомансия существует сотни лет; следы ее находят в священных книгах, и Зоар утверждает, что, умея наблюдать полет и крики птиц, можно получить много предупреждений.

- Но почему же, - сказал Дюрталь, - ястребу отдано предпочтение перед другими пернатыми?

- Потому, что он всегда, с древнейших времен, был вестником магии. В Египте бог с головой ястреба был хранителем науки иероглифов; некогда в этой стране жрецы съедали сердце и выпивали кровь ястреба, чтобы подготовиться к магическим обрядам; еще и теперь африканские колдуны вставляют в свою прическу перо ястреба; а в Индии эти пернатые считаются священными.

- Как поступает ваш друг, - спросила жена Каре, - чтобы выкормить и содержать животных, они же хищники?

- Он не выкармливает и не содержит их. Ястребы свили свои гнезда на высоких утесах по берегам Соны, близ Лиона. Они прилетают к нему, когда нужно.

"Все равно, - подумал еще раз Дюрталь, глядя на столовую, такую темную и уединенную, вспоминая необычайные разговоры, которые велись в этой башне, - как далеки отсюда язык и мысли современного Парижа".

- Все это переносит нас в Средние века, - сказал он, заканчивая громко свою мысль.

- Слава богу! - воскликнул Каре, вставая, чтобы идти звонить.

- Да, - заметил Дез Эрми, - и как странны во времена грубой и материалистической действительности сражения, происходящие в пространстве, по ту сторону человеческого, над городами, между священником из Лиона и римскими прелатами.

- А во Франции - между тем же священником и розенкрейцерами или каноником Докром.

Дюрталь вспомнил, что госпожа Шантелув, действительно, уверяла его, будто главари розенкрейцеров стараются завести сношения с дьяволом и готовить злые чары.

- Я очень довольна, - вставила жена Каре, которая простилась с гостями и шла спать, - что не вмешиваюсь во все эти страшные приключения и могу молиться и жить мирно.

Пока Дез Эрми, по обыкновению, варил кофе, а Дюрталь приносил маленькие стаканчики, Жевинже набил трубку, и когда звон колоколов замер, рассеянный, словно впитавшийся в поры стен, он сильно затянулся и сказал:

- Я провел несколько восхитительных дней в той семье, близ Лиона, где живет доктор Иоганнес. После пережитых мной потрясений для меня были ни с чем не сравнимым благом закончить выздоровление в атмосфере чистой и нежной привязанности. И потом, из всех известных мне людей доктор Иоганнес наиболее сведущ в теологии и оккультных науках. Никто, кроме его антипода, ужасного Докра, не проник так в тайны сатанизма; можно сказать, что в настоящее время во Франции только они двое перешагнули порог земного и добились, каждый в своей области, определенных результатов в познании сверхъестественного. Кроме прелести своей беседы, такой содержательной и глубокой, что я поражался даже, когда мы касались спорных вопросов астрологии, в которых я, однако, сам осведомлен достаточно, доктор Иоганнес восхищал меня еще и красотой своих замечаний о будущем преображении человечества.

Клянусь вам, он действительно пророк, его путь страдания и славы здесь, на земле, предначертан Всевышним.

- Я очень хотел бы этого, - заметил, улыбаясь, Дюрталь, - но эта теория Параклета, если не ошибаюсь, представляет собой весьма старинную ересь Монтана, формально осужденную церковью.

- Да, но все зависит от того, как понимать пришествие Параклета, - вставил только что вернувшийся звонарь. - Есть подобная же ортодоксальная доктрина св. Иринея, св. Юстина, Скотта Эригены, Амори Шартрского, св. Дункана, такого удивительного мистика, как Иоахим Флорский! Это верование принадлежит всем Средним векам целиком и, признаюсь, меня оно влечет к себе, восхищает, отвечает самым пламенным моим желаниям. В самом деле, - продолжал он, усевшись и скрестив руки, - если третье царство - мнимое, то какое утешение остается христианам, перед лицом общего смятения, в мире, который только милосердие не позволяет нам ненавидеть?

- Я должен, однако, признаться, что, несмотря на кровь Голгофы, я лично чувствую себя очень мало искупленным, - сказал Дез Эрми.

- Существуют три царства, - продолжал астролог, прижимая пальцем золу в трубке. - Царство Ветхого Завета, Отца, царство страха, Царство Нового Завета, Сына, искупления, Царство Евангелия Иоаннова, царство Духа Святого, которое будет царством духовного освобождения и любви. Это прошлое, настоящее и будущее; это зима, весна и лето; одно, говорит Иоахим Флорский, дало траву, другое - терния, третье даст пшеницу. Два лица Святой Троицы уже проявили себя, третье, рассуждая логически, должно проявиться в будущем.

- Да, и в Библии множество текстов, настойчивых, определенных, неопровержимых, - сказал Каре. - Все пророки - Исайя, Иезекииль, Даниил, Захария, Малахия - говорили об этом. Деяния апостольские говорят по этому поводу вполне ясно. Откройте их, вы в первой же главе прочтете такие строки: "Иисус, который, удалившись от вас, поднялся на небо, придет тем же путем, каким видели вы, что Он поднялся". Святой Иоанн также возвещает эту новость в Апокалипсисе, Евангелии второго пришествия Христова: "Христос приидет", говорит он, "и будет царствовать тысячу лет". Святой Павел неистощим в разъяснениях такого рода. В послании к Тимофею он призывает Господа, "который будет судить живых и мертвых в день славного Своего пришествия и царства". Во втором послании к фессалоникийцам он пишет о победе Мессии: "Иисус победит Антихриста блеском своего пришествия". Но он объявляет, что Антихрист этот не пришел еще; следовательно, пришествие, о котором он пророчествует, не есть пришествие уже осуществленное рождением Спасителя в Вифлееме. Согласно Евангелию от Матфея, Иисус отвечает Каиафе, спросившему, действительно ли он Христос, Сын Божий: "Ты сказал, а я говорю вам, что узрите Сына Человеческого, сидящего одесную могущества Божия и грядущего на облаках". А в другом стихе апостол добавляет: "Бдите, так как не знаете часа, когда придет Сын Человеческий".

И еще множество других, которые я могу найти, открыв Священное Писание. Нет, спорить нечего, сторонники царства славы уверенно опираются на боговдохновенные отрывки и могут, при известных условиях, не боясь ереси, поддерживать ту доктрину, которая, по отзыву святого Иеронима, была в IV веке общепризнанной религиозной догмой. Но что, если мы попробуем ликер из сельдерея, который господин Дюрталь так хвалит.

Это был густой ликер, такой же сладкий, как анисовка, но еще более вкрадчивый и нежный; только когда этот тягучий сироп был уже проглочен, по отдаленным сосочкам слизистой оболочки рта проходил легкий букет сельдерея.

- Это недурно, - воскликнул астролог, - но в нем проглядывает что-то умирающее. И он налил в свой стаканчик живительную струю рома.

- Если подумать, - продолжал Дюрталь, - то третье царство возвещено словами: "Отче Наш, да приидет царствие Твое!"

- Кажется, - согласился звонарь.

- Видите ли, - вставил Жевинже, - ересь существовала бы и становилась бы одновременно безумной и нелепой, если признавать, как некоторые параклетики, тождественное и телесное воплощение. Постойте, помните ли вы фарейнство, процветавшее с XVIII века в Фарейнсе, селе близ Ду, где приютились янсенисты, изгнанные из Парижа, после закрытия кладбища Сен-Медар. Там священник Франсуа Бонжур снова начинает распинать чудесно исцеленных, проделывать гальванические фокусы на могиле дьякона Пари; потом этот аббат влюбился в женщину, утверждавшую, что она беременна пророком Илией, который, согласно Апокалипсису, должен явиться перед последним пришествием Христа. Дитя родилось, потом появилось другое, никто иной, как Параклет. Он занимался ремеслом торговца шерстью в Париже, в царствование Луи Филиппа был полковником Национальной гвардии и умер в достатке, в 1866 году. То был Параклет из лавки, искупитель в эполетах и фуражке!

После него, в 1886 году, некая госпожа Брошар из Вувра утверждает перед всеми желающими слушать, что в ней воплотился Иисус. В 1889 году славный чудак по имени Давид издал в Анжере брошюру, озаглавленную "Голос Бога", в которой присуждает себе скромный титул "Единственного Мессии Святого Духа Творца" и открывает нам, что он - подрядчик общественных работ и носит белокурую бороду длиной 1 метр 10 сантиметров. В настоящее время ему наследовал инженер по имени Пьер Жан, недавно он проехал верхом по провинциям Юга, возвещая, что он - Дух Святой; в Париже, Берар, кондуктор омнибуса линии Пантеон-Курсель, утверждает, что в нем воплотился Параклет, тогда как одна газетная статья заверяет, что надежда на искупление сияет в образе поэта Жуне; наконец, в Америке время от времени появляются женщины, уверяющие, что они - Мессии и собирающие приверженцев.

- Это равноценно, - заметил Каре, - теории тех, кто смешивает Бога и творение. Бог пребывает в своих созданиях; он - начало высшей жизни, источник движения, основа их существования, говорит святой Павел, но он пребывает вне их жизни, их уважения, их души. Его Я пребывает вне времени и пространства. Он - Сущий, как утверждает Моисей.

Также и Дух Святой, через Христа во славе, будет пребывать в своих творениях. Он будет тем началом, которое преображает и возрождает их; но для этого вовсе не надо ему воплощаться. Дух Святой исходит от Отца через Сына; он послан действовать, но не может материализоваться; утверждать противное есть чистое безумие! Это значило бы впадать в ересь гностиков и фратрицеллов, в заблуждения Дульцина Наварского и его жены Маргариты, в гнусности аббата Беккаделли, в мерзости Сегарелли Пармского, который - под тем предлогом, что для лучшего символизирования простой и наивной любви Параклета надо стать ребенком, - приказывал себя пеленать, укладывать на руки кормилице, и сосал ее!

- Но мне, наконец, - сказал Дюрталь, - все это кажется недостаточно ясным. Если я понимаю вас, Дух Святой будет действовать, снизойдя на нас, он нас преобразует, обновит нашу душу, особого рода пассивным очищением, выражаясь языком теологии.

- Да, он очистит нас душой и телом.

- Как - телом?

- Действие Параклета, - продолжал астролог, - должно распространиться и на начало воспроизведения; божественная жизнь должна освятить эти органы, которые с тех пор будут рождать лишь существа избранные, освобожденные от первородного греха, существа, которые не придется уже испытывать в очаге унижения, как говорит Библия. Такова была доктрина пророка Винтра, этого необычайного неуча, написавшего столь торжественные и пламенные страницы. Она разработана, дополнена после его смерти - преемником его доктором Иоганнесом.

- Но ведь это же земной рай! - воскликнул Дез Эрми.

- Да, царство свободы, добра и любви!

- Ну, ну, - заметил Дюрталь, - я теряюсь. С одной стороны, вы возвещаете пришествие Параклета, с другой - победоносное возвращение Христа. Совпадают эти два царства или должны следовать одно за другим?

- Следует различать, - ответил Жевинже,- пришествие Параклета и победоносное возвращение Христа. Одно предшествует другому. Надо сперва, чтобы общество было пересоздано, зажжено третьей ипостасью, Любовью, чтобы Иисус спустился из облаков, как обещал, и воцарился над народами, переделанными по образу Его.

- А куда денется папа?

- А! Это один из любопытнейших пунктов учения Иоаннитов. Времена после первого, появления Мессии разделяются, как вы знаете, на два периода, период Спасителя жертвенного и искупляющего, в котором мы живем, а другой, ожидаемый нами, период Христа, омытого от оплевания, пылающего в сверхобожаемом сиянии своей личности. Так вот! У каждой из этих эр свой особый папа; святое писание возвещает, как и мои гороскопы, впрочем, этих двух владык первосвященников.

Дух Петра живет в его наместниках, это аксиома теологии. Он будет жить в них, более или менее ослабевая, до желанного пришествия Святого Духа. Тогда Иоанн, оставленный в резерве, как говорит Евангелие, начнет свое царствие любви, будет жить в душе новых пап.

- Я не хорошо понимаю, зачем нужен папа, когда Иисус будет видим, - заметил Дез Эрми.

- Для его существования, действительно, нет оснований, и он просуществует только в продолжении эпохи, предназначенной влиянию божественного Параклета. В тот день, когда в вихре сверкающих метеоров появится Иисус, первосвященство Рима прекратится.

- Не углубляясь в эти вопросы, о которых можно было бы спорить целыми годами, - воскликнул Дюрталь, - я удивляюсь только кроткому характеру подобной утопии, воображающей, что человек способен совершенствоваться!

- Но нет же, человек - от рождения эгоистическая, противящаяся законам, подлая тварь! Оглянитесь вокруг и вы увидите: непрестанная борьба, циничное и жестокое общество, бедняки и слабые осмеяны, ограблены разбогатевшими мещанами; повсюду торжествуют прохвосты или ничтожества, повсюду - апофеоз политических и финансовых мошенников! А вы думаете, что можно повернуть подобный поток? Нет, никогда, человек не изменился; душа его разлагалась во времена книги Бытия, ныне она не менее больна и зловонна. Изменяется только внешность его грехов; прогресс - это лицемерие, делающее пороки более утонченными!

- Тем больше оснований, - возразил Каре, - если общество таково, как вы его рисуете, надо, чтобы оно рухнуло! Да, я думаю также, что оно разлагается, что кости его крошатся и мясо гниет; его нельзя уже ни лечить, ни исцелить. Необходимо, значит, чтобы его сожгли и родилось другое. Только Бог может совершить подобное чудо!

- Очевидно, - заметил Дез Эрми, - если признать, что гнусность этих времен преходяща, то лишь на вмешательство Бога можно рассчитывать, чтобы ее уничтожить, так как уж, конечно, не социализм и не другие бредни невежественных, полных ненависти рабочих изменят прирожденные свойства и преобразуют народы. Эти вещи выше сил человеческих!

- И времена, ожидаемые доктором Иоганнесом, близки, - вскричал Жевинже. - Вот явные доказательства. Раймунд Ауллий утверждает, что конец старого мира возвещен будет распространением учений Антихриста, и он указывает эти учения: это материализм и чудовищное пробуждение Мессии. Предсказание его, думается мне, применимо к нашему времени. С другой стороны, благая весть должна осуществиться, как сказал святой Матфей, когда "в месте святом увидите мерзость запустения". Так оно и есть! Взгляните на пошлого скептика папу, на епископат, состоящий из продажных торгашей и подлецов, на развратное изнеженное духовенство. Смотрите, как разъедены они сатанизмом, и скажите, скажите, может ли Церковь пасть ниже!

- Обещания определенны, погибнуть она не может, - и, опершись на стол локтями, устремив взор к небу, звонарь прошептал умоляющим тоном: "Отец Мой, да приидет царствие Твое!"

- Уж поздно, идем, - бросил Дез Эрми.

Но, пока они надевали пальто, Каре спросил Дюрталя:

- На что вы надеетесь, если не верите в пришествие Христа?

- Я, я ни на что не надеюсь.

- Тогда мне жаль вас; вы, правда, не верите ни в какое улучшение в будущем?

- Я верю, увы! Что ветхое небо хлынет на истощенную, ослабевшую землю!

Звонарь поднял руки и печально покачал головой. Когда у подножия башни они расстались с Жевинже, Дез Эрми, пройдя некоторое время молча, сказал:

- Тебя нисколько не удивляет, что все события, о которых говорили сегодня вечером, произошли в Лионе. - И так как Дюрталь взглянул на него, продолжил:

- Дело в том, видишь ли, что я знаю Лион; мозги там так же темны, как туманы Роны, заволакивающие улицы по утрам. Путешественникам, которые любят длинные проспекты, ухоженные газоны, большие бульвары, всю тюремную архитектуру современных городов, он кажется великолепным; но Лион в то же время служит убежищем мистицизма, пристанищем якобы естественных идей и сомнительных прав. Там умер Винтра, в котором воплотилась, по-видимому, душа пророка Илии; там сохранились последние приверженцы Наундорфа; там процветает колдовство, там за один луидор напускают на людей порчу! Прибавь, что, несмотря на обилие радикалов и анархистов, это также оплот сурового воинствующего католицизма, рассадник янсенизма, центр лицемерия и ханжества.

Лион славится своими колбасами, каштанами и шелками; а также своими церквами! На верхних концах всех его круто поднимающихся в гору улиц, торчат церкви и монастыри, а над всем господствует Нотр-Дам-де-Фурвьер. Издали этот памятник старины похож на комод XVIII столетия, перевернутый вверх ножками, но внутренность, которую еще заканчивают, разрушает впечатление. Тебе надо бы как-нибудь посетить его. Там ты увидишь необычайнейшее смешение ассирийского, романского, готического, и уж не знаю какого стиля, выдуманное, нагроможденное, подновленное, скрепленное Боссаном, единственным, в общем, архитектором последнего столетия, который умеет отделать внутренность собора! Его своды сверкают эмалями и мраморами, бронзами и золотом; статуи ангелов прорезают колонны, нарушают с своеобразной грацией привычную соразмерность. Это азиатчина и варварство; это напоминает здания, которые Гюстав Моро на своем полотне возвел вокруг Иродиад.

А вереницы богомольцев тянутся без перерыва. Богоматерь просят о расширении дел; ей молятся об открытии новых рынков для сосисок и шелка. Совещаются с ней, как продать залежавшиеся продукты и гнилые ткани. В самом центре города, в церкви Сен-Бонифац, я открыл вывешенное для публики объявление, призывающие молящихся не раздавать милостыни нищим из уважения к святости места. В самом деле, не годится, чтобы жалобы каких-то неимущих прерывали коммерческие моления!

- Да, - сказал Дюрталь, - и очень странно также, что демократия - ожесточенный враг бедняка. Революция, которая, по-видимому, должна была бы защищать его, выказала себя относительно него как режим наиболее жестокий. Я дам тебе как-нибудь просмотреть один декрет II года Республики; он назначает наказания не только тем, кто протягивает руку, но и тем, кто дает.

- И, однако же, вот панацея, которая все исцелит, - заметил, смеясь, Дез Эрми.

Он пальцем указал на стенах огромные афиши, в которых генерал Буланже призывал парижан вотировать за него на ближайших выборах

Дюрталь пожал плечами.

- Все-таки, - сказал он, - этот народ серьезно болен. Каре и Жевинже, быть может, правы, предсказывая, что никакое лечение недостаточно могущественно, чтобы его спасти!

XXI

Дюрталь решил не отвечать на письма, присылаемые женой Шантелува. Ежедневно со времени их разрыва она присылала пламенные послания. Но скоро крики менады стихли и перешли в жалобы и воркованье, упреки и слезы. Теперь она обвиняла его в неблагодарности, раскаивалась, что послушала его и дала ему возможность присутствовать при кощунстве, за которое ей придется отвечать в будущей жизни; она просила еще об одном только свидании; потом молчала в течение недели; наконец, утомленная, без сомнения, молчаньем Дюрталя, она в последнем послании объявила ему о разрыве.

Признавая, что он, действительно, имел основания ее покинуть, так как ни сходства темпераментов, ни душевной близости у них не было, она иронически заявляла в заключение:

"Спасибо за милую маленькую любовь, разлинованную, словно нотная бумага, которую Вы подали мне; но это не моя мера, мое сердце требует большего..."

- Ее сердце! - расхохотался он, потом продолжал: "Я понимаю, конечно, что не Вашим назначением и целью было удовлетворить его, но Вы могли, по крайней мере, подарить мне искреннюю дружбу, которая позволила бы мне, оставив дома мой пол, приходить иногда вечерком поболтать с вами; Вы сделали эту вещь - такую простую на вид - невозможной. Прощайте навсегда. Мне остается только вновь заключить союз с одиночеством, изменить которому я попыталась..."

- Одиночество! А елейный ханжа, этот муж-рогоносец! Право, - добавил он, - в настоящую минуту он больше всех достоин сожаления; я доставлял ему тихие вечера; я возвращал ему податливую и удовлетворенную жену; а он, этот святоша, пользовался плодами моего утомления! Как вспомню его лицемерно-доброжелательные взгляды, они немало говорили!

Наконец этот романчик кончен; хорошая вещь - остывшее сердце! Не страдаешь ни от любовных недомоганий, ни от разрывов! Мне остается вспыхивающий время от времени мозг, но его моментально тушат бдительные пожарные.

Когда-то я был молод и горяч, женщины тогда издевались надо мной; теперь я успокоился и мне на них плевать. Это правильный путь, - сообщил он кошке, которая, насторожив уши, слушала его монолог. - Насколько Жиль де Ре, в конце концов, интересней госпожи Шантелув; к несчастью, мои сношения с ним также приходят к концу; еще несколько страниц и книга закончена. Ну, вот, этот ужасный Рато идет перевертывать все мое хозяйство.

Действительно, вошел консьерж, извинился, что опоздал, снял куртку и недоверчиво взглянул на мебель.

Потом он набросился на постель, схватился, как борец, с матрацами, взял наматрацник в охапку, приподнял, раскачался с ним и одним движением распростер его, задыхаясь, поверх матраца.

Дюрталь в сопровождении кошки прошел в другую комнату, но вдруг Рато прекратил сражение и пришел вслед за ними.

- Знает ли господин Дюрталь, что случилось со мной? - пробормотал он жалобным тоном.

- Нет.

- Госпожа Рато бросила меня.

- Она вас бросила! Но ей, по крайней мере, лет шестьдесят!

Рато поднял глаза к небу.

- И что же, она ушла с другим?

Рато, глубоко огорченный, опустил метелку, которую держал в руках.

- Черт возьми! Так у вашей жены, несмотря на ее годы, были требования, которых вы не смогли удовлетворить?

Консьерж понурил голову и, наконец, признался, что все было совершенно наоборот.

- О, - заметил Дюрталь, разглядывая старого верзилу, потемневшего от водки и воздуха подвалов. - Но если она хочет, чтобы ее оставили в покое, зачем она убежала с мужчиной?

Рато сделал гримасу жалости и презрения.

- Она выбрала бессильного, ни на что не годного, бездельника в этой области.

- А!

- А у меня неприятности; домовладелец не желает держать холостого консьержа!

"Боже! Какое счастье!" - подумал Дюрталь. - Ба, а я собирался к тебе, - сказал он Дез Эрми, который нашел в двери ключ, оставленный Рато, и вошел.

- Хорошо! Раз твое хозяйство еще не в порядке, то спустись из твоего облака пыли, как некий Бог, и иди ко мне.

Дорогой Дюрталь рассказал приятелю супружеские злоключения своего консьержа.

- О! - заметил Дез Эрми, - сколько нашлось бы женщин, которые охотно бы увенчали пламень такого пылкого старца! Но что за гадость, - продолжал он, указывая на окружающие стены домов, покрытые афишами.

Там было плакатов, хоть отбавляй; повсюду на цветной бумаге развертывались большими буквами имена Буланже и Жака.

- Благодаря Богу, это кончится в воскресенье!

- Теперь остается одно только средство, - продолжал Дез Эрми, - избежать ужаса окружающей жизни, не поднимать больше глаз, навсегда сохранить робкую мину скромности. Тогда, созерцая лишь тротуары, на улицах видят заслонки над продушинами электрической компании "Попп". На них - сигналы, выпуклые алхимические рисунки, зубчатые колеса, волшебные буквы, странные пятиугольники с солнцами, молотками и якорями; с их помощью можно вообразить, что живешь в Средние века!

- Да, но чтобы не видеть ужасной толпы, надо бы носить наглазники, как лошади, а спереди, на голове, - козырек, как у кепи в стиле африканских завоевателей, излюбленных теперь гимназистами и офицерами.

Дез Эрми вздохнул.

- Войди, - сказал он, открывая дверь; они уселись в кресла и закурили папиросы.

- А я, однако, не совсем еще оправился от разговора с Жевинже в тот вечер у Каре, - заметил, смеясь, Дюрталь. - Этот доктор Иоганнес очень странен! Я не могу заставить себя не думать о нем. Постой, искренно ли ты веришь в его чудесные излечения?

- Я принужден в них верить; я не все сказал тебе, так как всякому врач, рассказывающий подобные истории, покажется сумасшедшим; знай же, что этот священник излечивает неизлечимых.

Я познакомился с ним, когда он еще входил в состав парижского духовенства, как раз из-за одного такого спасения, в котором, признаюсь, я ничего не понял.

У служанки моей матери была взрослая дочь с парализованными руками и ногами, убийственно страдавшая от удушья, вопившая не своим голосом, как только к ней притрагивались. Это случилось с ней неизвестно отчего, в одну ночь; почти два года она была в таком состоянии. Выписанная в качестве неизлечимой из Лионских больниц, она отправилась в Париж, выдержала курс лечения в Сальпетриере, ушла оттуда и никто не определил, что с ней, и ни от какого лечения ей не становилось легче. Однажды она заговорила со мной про аббата Иоганнеса, который, говорила она, исцеляет подобных ей больных. Я ни слову не поверил, но так как известно было, что священник этот денег не берет, то я и не отговаривал ее обращаться к нему, а когда она отправилась, сам из любопытства сопровождал ее.

Ее внесли на стуле и священник, маленький, живой, подвижный, взял ее руку. Он вложил в нее по очереди один, другой, третий драгоценный камень, потом спокойно сказал ей: "Вы, барышня, являетесь жертвой порчи, причиненной кем-либо из кровных родственников".

Мне очень хотелось смеяться.

- Припомните, - продолжал он, - года два тому назад, - потому-то именно с тех пор вы парализованы - вы, наверно, поссорились с кем-либо из родных.

Это было верно, одна из теток несправедливо обвинила бедняжку Мари в краже часов, доставшихся от кого-то по наследству, и поклялась отомстить.

- Не в Лионе ли жила ваша тетка? Она сделала утвердительный знак.

- Ничего удивительного, - продолжал священник, - в Лионе среди простонародья есть немало знахарок, знакомых с колдовством, которым пользуются по деревням; но успокойтесь, эти люди несильны. Им доступен лишь детский лепет этого искусства; итак, барышня, вы хотите выздороветь?

И после ее утвердительного ответа он тихонько продолжал: "Хорошо, этого достаточно, вы можете идти".

Он не дотронулся до нее, не прописал никакого лекарства. Я вышел, уверенный, что этот врачеватель был вралем или сумасшедшим, но когда три дня спустя ее руки поднялись, когда она перестала страдать, а к концу недели была уже в состоянии ходить, я должен был поверить очевидности; я повидался снова с этим экзорцистом, я нашел связи, чтобы быть ему в одном деле полезным, и таким образом начались сношения между нами.

- Но какие же средства, наконец, он использует?

- Он, как и кюре из Арса, действует молитвой; затем он вызывает Небесное воинство, рвет волшебные круги, изгоняет, "распределяет", по его выражению, духов зла. Я хорошо знаю, что это неубедительно, а когда я говорю о могуществе этого человека с моими собратьями, они улыбаются с видом превосходства или выкладывают мне драгоценный аргумент, изобретенный ими, чтобы объяснить исцеления, совершенные Христом и Матерью Божией. Все дело в том, чтобы поразить воображение больного, внушить ему желание исцелиться, уверить его, что он здоров, как бы загипнотизировать его наяву, благодаря чему сведенные ноги расправляются, раны исчезают, чахоточные легкие восстанавливаются, раковые опухоли становятся невинными болячками и слепые прозревают! Вот и все, что они нашли, чтобы отрицать сверхъестественность некоторых излечений! Право, спросишь себя, почему они сами не пользуются тем же методом, если это так просто.

- Но разве они не пробовали его?

- Да, при некоторых болезнях. Я присутствовал даже при опытах, предпринятых доктором Льюисом. Хорошо это было, нечего сказать! В Шарите лежала несчастная девушка с парализованными ногами. Ее усыпили, приказали ей встать; она напрасно шевелилась. Два интерна взяли ее под руки, а она, несчастная, гнулась на своих мертвых ногах. Надо ли говорить тебе, что она так и не пошла и, протащив ее несколько шагов, ее уложили снова, не достигнув ровно никакого результата?

- Но, постой, ведь и доктор Иоганнес исцеляет не всех больных?

- Нет, он занимается только болезнями, которые вызваны колдовством. Он заявляет, что бессилен бороться с остальными, которые касаются врачей. Он специалист по страданиям сатанинским; чаще всего он лечит помешанных, которые, по его словам, в большинстве случаев "испорчены", одержимы духами и, следовательно, не поддаются ни постельному режиму, ни обливаниям!

- А что он делает с этими камнями, о которых ты говорил мне?

- Прежде чем ответить, надо объяснить тебе значение и природные свойства камней. Я ничего нового не сообщу тебе, рассказав, что Аристотель, Плиний, все языческие ученые приписывали им целебные и божественные свойства. По их отзывам, агат и карналин веселят; топаз - утешает; яшма - исцеляет любовные страдания; гиацинт - прогоняет бессонницу; бирюза - предупреждает или ослабляет падения; аметист - борется с опьянением. Католическая символика, в свою очередь, завладевает камнями и видит в них эмблемы христианских добродетелей. Так, сапфир представляет возвышенные стремления души; халцедон - милосердие, сердолик и оникс - искренность; берилл аллегорически изображает теологическое знание; гиацинт - смирение, а рубин утешает гнев, аметист делает веру твердой и неподкупной.

- Затем, магия... - Дез Эрми поднялся и, взяв с полки совсем маленькую книжечку, переплетенную, как молитвенник, показал Дюрталю ее заглавие.

Тот прочел на первой странице: "Натуральная Магия или секреты и чудеса природы, в четырех книгах, сочинение Жана Батиста Порта, неаполитанца". А внизу: "Издано в Париже, Николя Бонфу, Новая улица Нотр Дам, под вывеской святого Николая 1584".

- Потом, - продолжал Дез Эрми, перелистывая томик, - натуральная магия или, вернее, просто медицина того времени дали камням новые значения; вот, послушай.

Расхвалив сначала неизвестный камень "Алекториус", который делает своего владельца непобедимым, если он извлечен из желудка четырехлетнего каплуна или вырван из сердца курицы, Порта сообщает, что халцедон помогает выигрывать тяжбы, корналин останавливает кровотечения и "полезен женщинам, когда они больны", что гиацинт защищает от удара молнии и удаляет заразу и яды, что топаз борется с лунатизмом, бирюза помогает при меланхолии, перемежающейся лихорадке и слабости сердца. Он утверждает, наконец, что сапфир предохраняет от испуга и сохраняет мощность членов, тогда как изумруд, подвешенный на шею, разбивается, как только тот, кто его носит, потеряет целомудрие.

Ты видишь, древность, христианство, наука XVI века не приходят к соглашению относительно специфических свойств каждого камня; когда повсюду значения, более или менее забавные, рознятся.

Доктор Иоганнес пересмотрел эти верования, часть признал, некоторые отбросил; наконец, он, с своей стороны, установил некоторые значения. По его мнению, аметист превосходно излечивает от пьянства, особенно от морального опьянения, от гордости; рубин умеряет половые увлечения; берилл укрепляет волю, сапфир возносит мысли к Богу.

В общем, он верит, что каждый камень соответствует какому-нибудь роду болезни и виду греха; он утверждает, что когда удается химически овладеть действующим началом камней, то для многих болезни можно будет не только излечивать, но и предотвращать. Ожидая пока осуществится эта мечта, которая может показаться немного странной, и химики, занявшись драгоценными камнями, забьют нашу медицину, он пользуется камнями, чтобы поставить диагноз порчи.

- Но как?

- Он уверяет, что когда он кладет тот или иной камень на руку или на больную часть тела околдованного, из камня вырывается флюид и объясняет ему все. Он рассказал мне, кстати, что к нему явилась однажды неизвестная ему дама, страдавшая с самого детства неизлечимой болезнью. От нее невозможно было добиться точных ответов. Во всяком случае, он не мог открыть следа какого-либо наговора; перепробовав почти все свои камни, он взял ляпис-лазурь, соответствующую, по его мнению, греху кровосмешения, положил ей на руку и нащупал.

"Ваша болезнь, - сказал он ей, - есть следствие кровосмешения". - "Но я не исповедаться к вам пришла", - ответила она, но кончила, однако, признанием, что отец изнасиловал ее, когда она еще не достигла зрелости. Все это беспорядочно, противоречит всем привычным идеям, почти безумно, но, тем не менее, факт остается фактом: этот священник излечивает больных, которых мы, врачи, считаем уже погибшими!

- Так удачно, что единственный сохранившийся в Париже астролог, изумительный Жевинже, без его помощи умер бы. Ну, да и этот хорош тоже. Скажи, как могло случиться, что Императрица Евгения заказывала ему гороскопы?

- Но я же тебе рассказывал. В Тюильри, в эпоху Империи усиленно занимались магией. Американца Хоума почитали там, как Бога. Однажды это даже плохо кончилось. Некий маркиз умолял дать ему снова повидаться с его покойной женой, Хоум подвел его в спальне к кровати и оставил одного. Что случилось? Какой ужасный призрак, какая замогильная Лигейя появилась? Но несчастного словно молнией убило в ногах постели. История эта была своевременно сообщена "Фигаро", на основании неоспоримых данных.

О! Не следует далеко заходить, играя замогильными вещами, и слишком отрицать духов зла! Я знал когда-то богатого молодого человека, безумно увлекавшегося оккультными науками. Он был президентом теософского общества в Париже и сам написал небольшую книгу об эзотерическом учении. Так вот, он не захотел довольствоваться, как Пеладаны и Папюсы, неведением, он отправился в Шотландию, где сатанизм процветает. Там он посещал одного человека, который за деньги знакомил с тайнами сатанизма и произвел опыт, Увидел ли он того, кого Бульвер-Литтон, в "Занони", называет "стражем порога тайн"? Не знаю, достоверно лишь то, что он упал в обморок от ужаса и вернулся во Францию измученный, полумертвый.

- Черт возьми! - заметил Дюрталь. - В их ремесле не одни розы; но, разве вступая на этот путь, можно вызывать лишь духов зла?

- Думаешь ли ты, что ангелы, повинующиеся здесь, на земле, только святым, станут выслушивать приказания первого встречного?

- Но должны же, наконец, существовать между духами света и духами тьмы какие-нибудь промежуточные, ни небесные, ни адские духи, средние, те, например, что болтают такой гнусный вздор на спиритических сеансах!

- Один священник говорил мне, что безразличные, нейтральные лярвы живут на особой невидимой территории, на маленьком островке, который осаждают со всех сторон добрые и злые духи. Их стесняют все больше, они принуждены переходить в тот или иной лагерь. Итак, вызывая этих лярв, оккультисты, не будучи, само собой разумеется, в состоянии привлечь ангелов, кончают тем, что приводят духов зла и волей-неволей, сами того не зная, движутся в сторону сатанизма. Туда же, в общем, приводит в известный момент и спиритизм!

- Да, и если допустить отвратительную мысль, что глупейший медиум может вызвать мертвецов величайшего ума, то на всех этих проделках следует признать печать сатаны.

- Без всякого сомнения, с какой стороны не тронь, спиритизм - мерзость!

- Так ты не веришь, в общем, ни в теургию, ни в белую магию?

- Нет, это разговоры! Это мишура, над которой молодцы, вроде розенкрейцеров, прячут самые мерзкие свои опыты черной магии. Никто не посмеет открыто признать себя сатанистом; оставя в стороне хорошие слова, которыми ее приправляют лицемеры и глупцы, в чем может, по-твоему, состоять белая магия? Куда она ведет? Притом же церковь, которую никаким кумовством не проведешь, безразлично осуждает и ту, и другую магию.

- А! - сказал, закуривая, Дюрталь, после некоторого молчания, - это лучше, чем болтать о политике и о спичках. Но что за путаница! Во что верить? Половина доктрин безумна, а другая увлекательно таинственна; уверовать в сатанизм? Черт возьми, это очень сильно и может, пожалуй, показаться верным; но тогда, если быть последовательным с собой самим, надо поверить и в католицизм, а в таком случае остается только начать молиться; ведь ни Буддизму, никакому иному культу того же пошиба, не под силу бороться с религией Христа!

- Ну, так уверуй!

- Не могу; там есть множество догм, лишающих меня мужества, возмущающих меня!

- Я тоже не во многом уверен, - продолжал Дез Эрми, - но в иные минуты, однако, я чувствую, что я почти верю. Для меня достоверно, во всяком случае, что согласно оно с христианством или нет, но сверхъестественное существует. Отрицать его, значит отрицать очевидность, барахтаться в корыте материализма, в баке глупостей свободомыслящих!

- Несносно все-таки так колебаться! Ах! До чего я завидую крепкой вере Каре!

- Ты немногого хочешь, - ответил Дез Эрми, - вера - это волнорез жизни, это единственный мол, позади которого потерявший мачты человек может мирно сесть на мель!

XXII

- Вам это нравится? - спросила матушка Каре. - Для разнообразия я сварила суп вчера и вынула мясо; так что сегодня вы получите бульон с вермишелью, салат из холодной говядины с копчеными селедками и сельдереем, картофельное пюре с сыром и десерт. А потом попробуете свежий сидр, который мы получили.

- О! о! - воскликнули Дез Эрми и Дюрталь, в ожидании обеда, смаковавшие из маленьких стаканчиков "Эликсир жизни", - знаете, госпожа Каре, ваша стряпня вводит нас в грех чревоугодия; если это продолжится еще, мы станем обжорами!

- Вы шутите! Но как несносно, что Луи не возвращается.

- Кто-то поднимается, - заметил Дюрталь, услышав скрип подошв по каменным ступенькам башни.

- Нет, это не он, - промолвила она, отпирая дверь. - Это походка господина Жевинже.

Действительно, вошел астролог в своем синем плаще и мягкой шляпе, раскланялся, словно на сцене, придавил драгоценностями своих толстых лап пальцы присутствующих и спросил, как поживает звонарь.

- Он у плотника; дубовые брусья, поддерживающие большие колокола, так потрескались, что Луи боится, не обвалились бы они.

- Черт возьми!

- Есть ли новости о выборах? - спросил Жевинже, - он вытащил трубку и продувал ее.

- Нет, результаты голосования будут известны только вечером, часам к десяти. Впрочем, они не внушают никаких сомнений, Париж свихнулся, и генерал Буланже пройдет без затруднений. Средневековая пословица утверждает, что "когда цветут бобы, на свет выходят бобовые короли" (Бобовые короли - сумасшедшие.). Сейчас, однако, не сезон!

Вошел Каре, извинился за опоздание и, пока жена ходила за супом, надел туфли и ответил на вопросы друзей:

- Да, сырость изъела железные обручи и сгноила дерево. Балки прогнулись; пора плотнику вмешаться; он обещал мне завтра непременно быть здесь с рабочими. Все равно я рад, что вернулся. На улицах мне все неприятно, я не уверен в себе, меня шатает, как пьяного; я чувствую себя хорошо только на колокольне, да здесь, в комнате. Предоставь-ка это мне, жена, - и он принялся перемешивать салат из сельдерея, селедки и говядины.

- Что за аромат! - воскликнул Дюрталь, вдыхая резкий запах селедки. - Чего не внушит это благоухание! У меня оно вызывает образ камина с навесом, в нем потрескивают сучья можжевельника, дверь открывается прямо на большой порт! Мне мерещится вокруг этого аромата закоптелой золой сельди, с оттенком хрупкой ржавчины ореол смолы и соленых водорослей. Восхитительно, - продолжал он, отведав салат.

- Непременно приготовлю вам его еще раз, господин Дюрталь, вас угощать нетрудно, - сказала жена Каре.

- Увы! - улыбаясь, заметил ее муж. - Его тело довольно немногим, но душа! Как подумаю о безнадежных его афоризмах в тот вечер! Мы, тем не менее, молим Бога просветить его. Постой-ка, - вдруг обратился он к жене, - давай помолимся святому Ноласку и святой Феодуле, которых всегда изображают с колоколами. Они отчасти принадлежат к нашему обществу и, наверно, заступятся за людей, почитающих их и их эмблемы!

- Чтобы обратить Дюрталя, нужны явные чудеса, - заметил Дез Эрми.

- Колокола, однако, совершали их, - произнес астролог. - Я, помнится, читал, не знаю где, что ангелы звонили по умершему в момент кончины святого Исидора Мадридского.

- И много других! - добавил звонарь, - колокола сами собой благовестили, когда святой Сигисберт пел "De profundis" над трупом мученика Плацида; когда убийцы бросили тело святого Эннемона, епископа Лионского в лодку без весел и парусов, и судно это проплыло, спускаясь по Сене, мимо церкви, и колокола зазвучали, хотя никто не приводил их в движение.

- Знаете о чем я думаю? - сказал Дез Эрми, смотревший на Каре. - Я думаю, вам следовало бы работать над кратким собранием жизнеописаний святых или подготовлять исследование о гербах и издать его ин-фолио.

- Это почему же?

- Да потому что вы, благодаря Богу, так далеки от своего времени, так горячо относитесь к вещам, которые оно игнорирует или ненавидит, а это вас еще бы возвысило! Вы, мой друг, совершенно непонятны грядущим поколениям. Звонить в колокола, обожая их, и отдаваться устарелому делу феодального искусства или монашеским трудам над житиями святых, было бы так полно, так не по-парижски, так глубоко в каких-то безднах, так далеко во времени!

- Увы! - сказал Каре, - я просто бедняк, я ничего не знаю, но тип, о котором вы мечтаете, существует. Кажется, в Швейцарии один звонарь уже многие годы составляет геральдические записки. Остается узнать только, - смеясь, продолжал он, - не мешает ли одно из этих занятий другому.

- А разве ремесло астролога не кажется вам еще более обесславленным и заброшенным? - с горечью сказал Жевинже.

- Ну, как вы находите сидр? - спросила жена звонаря. - Он еще молод немного, да?

- Нет, он юношески резок, но приятен, - ответил Дюрталь.

- Жена, подай пюре, не дожидаясь меня. Я заставил вас опоздать со своими путешествиями, а близок час Анжелюса. Не беспокойтесь обо мне, кушайте, спустившись, я догоню вас.

Пока муж зажигал свой фонарь и ушел, матушка Каре принесла на блюде что-то вроде пирога, покрытого золотистой коркой с пятнами жженого сахара.

- О! о! - заметил Жевинже, - но это же не картофельное пюре!

- Оно, только верхняя корка запечена в деревенской печи, отведайте, я положила все, что нужно, это должно быть вкусно.

Пюре оказалось, действительно, вкусным, о чем гости и заявили; потом смолкли, так как невозможно становилось слышать друг друга. В этот вечер колокол ударял мощно и чисто. Дюрталь старался разобрать звук, словно заставляющий комнату качаться. Звуки, казалось, приливали и отливали; сначала слышался мощный удар языка о бронзу чаши, потом звуки неожиданно рассыпались мелким перезвоном; наконец, вернувшийся язык новым ударом рождал в бронзе другие звуковые волны, дробил их и отбрасывал на стены башни.

Потом между отдельными ударами возникли паузы, затем остался только скрип балок, будто падение редких капель, и вошел Каре.

- Что за нескладное время! - задумчиво заметил Жевинже. - Ни во что больше не верят, а заглатывают любую наживку. Каждое утро изобретают новую науку, а все одна демагогия! И никто уже не читает Парацельса, который все открыл, все создал! Сообщите теперь на каком-нибудь конгрессе ученых, что по мнению этого великого учителя жизнь есть лишь капля летучей субстанции звезд, что каждый наш орган соответствует какой-либо планете и от нее зависит, что мы являемся лишь отражением небесной сферы; скажите-ка им, - а это подтверждено опытом, - что всякий, рожденный под знаком Сатурна меланхоличен и выделяет много мокроты, молчалив и одинок, беден и тщеславен; что это грузное, всегда запаздывающее светило, предрасполагает к суеверию и мошенничеству, что оно заведует эпилепсией и расширением вен, геморроем и проказой, что оно, - увы! - главный поставщик больниц и каторги - они станут потешаться над вами, пожмут плечами, эти присяжные ослы, дремучие педанты!

- Да, - согласился Дез Эрми. - Парацельс был одним из замечательнейших врачей-практиков оккультной медицины. Он знал забытые теперь тайны крови, неизвестные еще целебные свойства света. Проповедуя, как и каббалисты, что существо человеческое состоит из трех частей: вещественного тела, души и тела духовного или астрального, он особенно заботился о последнем и действовал на внешнюю телесную оболочку способами, которые ныне непонятны или забыты. Он лечил раны, ухаживая не за ними, а за вытекающей из них кровью. Уверяют даже, что он исцелял большинство болезней!

- Благодаря его глубоким познаниям в астрологии, - добавил Жевинже.

- Но, если необходимо изучать влияние звезд, почему же вы не подготовляете себе учеников?- спросил Дюрталь.

- Учеников! Но где найти людей, которые согласились бы двадцать лет работать без выгоды и славы? Прежде чем будешь в состоянии составить гороскоп, надо стать первостепенным астрономом, изучить досконально математику и долго корпеть над запутанной латынью старых учителей! А потом, надо и призвание и веру, а они утрачены!

- Также и со звонарями, - горько заметил Каре.

- Ах, господа, - заговорил снова Жевинже, - тот день, когда великие средневековые науки померкли от систематического и враждебного равнодушия нечестивого народа, был последним днем души во Франции! Нам остается одно - сложить руки и слушать пошлые разговоры общества, которое то насмехается, то брюзжит!

- Не надо так отчаиваться, полноте, все уладится, - сказала тетушка Каре примирительным тоном и пожала перед своим уходом руки всем гостям.

- Вместо того чтобы улучшать народ, - заметил Дез Эрми, наливая в кофейник воды, - века его портят, обессиливают, отупляют! Припомните осаду, Коммуну, бессмысленные увлечения, бурную, беспричинную ненависть, все безумие голодной черни, освобожденной от гнета и получившей оружие! Расскажи-ка, Дюрталь, что сделал народ, когда Жиль де Ре был приведен к костру.

- Да, расскажите нам об этом, - сказал Каре, большие глаза которого тонули в дыму его трубки.

- Хорошо! Вы знаете, что за неслыханные преступления маршал де Ре был присужден к повешению и сожжению заживо. Приведенный после приговора в тюрьму, он послал епископу Жану де Малеструа последнее прошение. Он просил его походатайствовать перед отцами и матерями детей, так жестоко им изнасилованных и убитых, чтобы те согласились присутствовать при его казни.

И народ, сердце которого он изжевал и выплюнул, рыдал от жалости; он видел в этом бароне, отдавшемся дьяволу, только несчастного человека, оплакивающего свои грехи и готового подвергнуться ужасному гневу Всевышнего; в день казни, с девяти часов утра, город обошла длинная процессия. Люди пели псалмы на улицах, давали клятвы в церквах поститься три дня, чтобы таким способом попытаться обеспечить спасение души маршала.

- Мы далеки, как видите, от американского суда Линча, - сказал Дез Эрми.

- Потом, в одиннадцать часов, - продолжал Дюрталь, - народ пришел за Жилем де Ре в тюрьму и провожал его до луга Бьесси, где возвышались, увенчанные виселицами, большие костры.

Маршал поддерживал своих сообщников, обнимал их, заклинал "возненавидеть свои злодейства и раскаяться", и, ударяя себя в грудь, умолял Богородицу пощадить их, а в это время духовенство, крестьяне и народ пели мрачные и жалобные строфы отходной:

Nes timemum diem judicii

Quia mali et nobus conscii

Sed tu, Mater summi conscii

Para nobis locum refugii

О Maria! Tune iratus judex...1

1 Мы страшимся Судного дня,

Ибо знаем, что согрешили

Но ты, Мать-заступница,

Приготовь нам убежище.

О Мария! Тогда гневный судия... (лат.)

Да здравствует Буланже!

В шуме прибоя, донесшемся в башню с площади Сен-Сюльпис, прорывались протяжные крики: "Буланже! Ланж!" Потом охрипший сильный голос торговки устрицами, ломового извозчика, послышался из-за всех других, покрыл все "ура", он снова зарычал: "Да здравствует Буланже!"

- Эти люди славят перед мэрией результаты выборов, - презрительно сказал Каре.

Все переглянулись.

- Нынешний народ! - заметил Дез Эрми.

- А! Они бы так не приветствовали ученого, артиста, даже какое-нибудь сверхъестественное существо, какого-нибудь святого, - проворчал Жевинже.

- Но, однако, в Средние века это случалось!

- Да, но народ тогда был наивней, но не так туп, - заговорил снова Дез Эрми. - А потом, где святые, которые спасли бы его? Не устанешь повторять, что у нынешних ряс сердца пусты, души раздвоены, мозги непристойно развязны и трусливы. Или еще хуже; они светятся, как гнилушки и портят стадо, которое пасут; это каноники Докры, сатанисты!

- Подумать только, что этот век позитивистов и атеистов все опрокинул, кроме сатанизма, который он не мог заставить отступить ни на шаг!

- Это объясняется само собой, - воскликнул Каре, - сатанизм или не признан или неизвестен; помнится, отец Равиньяк доказал, что величайшая сила дьявола в том, чтобы заставить отрицать себя.

- Боже мой! Какие смерчи мерзости вздымаются на горизонте! - печально пробормотал Дюрталь.

- Нет, - завопил Каре, - нет, не говорите так! Здесь, на земле все разлагается, все мертво, но там! Сошествие Духа Святого, пришествие божественного Параклета заставляет ждать себя! И оно возвещено боговдохновенными текстами; будущее обеспечено вполне, рассвет будет ясен!

И опустив глаза, сложив руки, он начал пламенно молиться.

Дез Эрми встал и сделал несколько шагов по комнате.

- Все это прекрасно, - проворчал он, - но нашему веку совершенно наплевать на Христа во славе; он грязнит сверхъестественное, от потустороннего у него отрыжка. Но, если так, - можно ли надеяться на будущее, можно ли воображать, что станут чистыми отпрыски гнусных мещан этого презренного времени? Я спрашиваю себя, что они, воспитанные в подобной среде, сделают в жизни?

- Они поступят, как их отцы и матери, - ответил Дюрталь, - они станут наполнять желудки и спускать нечистоты своих душ через брюхо!

Жорис-Карл Гюисманс - Бездна (La-bas). 5 часть., читать текст

См. также Жорис-Карл Гюисманс (Joris-Karl Huysmans) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :