Жорис-Карл Гюисманс
«Бездна (La-bas). 2 часть.»

"Бездна (La-bas). 2 часть."

- Решено.

- Теперь мы вас оставим, ведь вам вставать на заре.

- О! В половине шестого, чтобы звонить к заутрене, а потом я могу снова лечь, если захочу, потому что до без четверти восемь звонить не надо, да и то надо ударить только несколько раз перед началом службы, так что, вы видите, это нетрудно!

- Гм! - посочувствовал Дюрталь. - Если бы мне пришлось так рано вставать!

- Это дело привычки. Не выпьете ли вы еще по стаканчику перед уходом? Нет? Точно? Так в путь! - Каре зажег фонарь, и они начали, вздрагивая, спускаться гуськом по оледеневшим ступенькам темной винтовой лестницы.

VI

На следующее утро Дюрталь проснулся позже обыкновенного. Прежде чем он открыл глаза, перед ним пронеслась, при внезапной вспышке сознания, сарабанда демонических обществ, о которых говорил Дез Эрми. "Целая свора мистических клоунесс, которые становятся на голову и молятся со сложенными ногами", - зевая, сказал он себе. Он потянулся, взглянул на окно с льдистыми лилиями и завитками из инея. И поскорей спрятав руки под одеяло, остался нежиться в постели.

- Отличная погода, чтобы сидеть дома и работать, - сказал он, - я встану сейчас и затоплю камин, ну, немного мужества... и...

Вместо того, чтобы отбросить одеяла, он натянул их повыше, до самого подбородка.

- Ах! я отлично знаю, что тебе не нравится, когда я валяюсь заполдень, - сказал он кошке, пристально смотревшей на него черными зрачками, растянувшейся на конце кровати у его ног.

Это было животное привязчивое и ласковое, но сумасбродное и лукавое; она не допускала никаких фантазий, никаких уклонений, она ожидала, чтобы вставали и ложились в один и тот же час; а когда она бывала недовольна, во мраке ее взгляда очень отчетливо сквозили отблески тревоги, в значении которых хозяин никогда не ошибался.

Если вечером он возвращался раньше одиннадцати часов, она встречала его у двери прихожей, царапала дерево, мяукала, прежде даже, чем он входил в комнату; она обращала к нему томные золотисто-зеленые глаза, терлась об его брюки, вспрыгивала на мебель, поднималась на задние лапки, подражая маленькой лошадке, встающей на дыбы, встречала его при его приближении дружескими движениями головы; после одиннадцати часов она уже не шла к нему навстречу, вставала только, когда он подходил, выгибала спинку, но не ласкалась; еще позже она не двигалась, а если он позволял себе погладить ее головку или почесать внизу шейку, она ворчала и жаловалась.

В это утро лень Дюрталя вывела ее из себя, она уселась на постели, надулась, потом подошла угрюмо и села в двух шагах от своего господина, глядя на него недовольным взглядом, означавшим, что он должен убраться и уступить ей теплое местечко.

Забавляясь этими ужимками, Дюрталь не шевелился, глядя в свою очередь на кошку. Огромная, совсем простая, она была все-таки странной, со своим мехом наполовину рыжеватым, как зола лежалого кокса, наполовину серым, как волос новых половых щеток, с маленькими белыми мазками там и сям, похожими на хлопья, вьющиеся над угасшими головешками. Это была самая подлинная бродячая кошка, на высоких лапах, длинная, с головой хищника, покрытая правильными черными волнами, которые окаймляли черными браслетами лапы, удлиняли глаза двумя большими чернильного цвета зигзагами.

- Несмотря на твой характер чудаковатой старой девы, убивающий всякую радость, все-таки ты мила, - сказал вкрадчиво Дюрталь, чтобы ее умаслить. - Притом же я давно уже рассказываю тебе о самых сокровенных вещах, ты - моя наперсница, ты - невнимательный и снисходительный духовник, рассеянно, но удивляясь, одобряющий мысленные злодейства, в которых ему, хотя бы он того и не стоил, признаются, чтобы отвести душу. В этом, впрочем, оправдание твоего существования; ты позволяешь выговориться старому холостяку, я окружаю тебя заботами и вниманием - и тем не менее, когда ты в дурном настроении, как сегодня, ты бываешь часто нестерпима!

Кошка продолжала смотреть на него, не сводя глаз, стараясь по интонациям разобрать смысл слов, которые слышала. Она поняла, без сомнения, что Дюрталь не намерен вскакивать с постели, поэтому водворилась на прежнее место, но на этот раз отвернувшись от него.

- Однако, - сказал обескураженный Дюрталь, взглянув на часы, - мне надо все-таки заняться Жилем де Ре.

И одним прыжком он кинулся к своим брюкам, а кошка, неожиданно подброшенная с места, запрыгала по одеялам и немедленно свернулась клубком в теплых простынях.

- Что за холод! - Дюрталь натянул суконный жилет и пошел в другую комнату затопить камин.

- Мороз, - пробормотал он. К счастью, его квартира легко нагревалась. Она в действительности состояла попросту из прихожей, миниатюрного салона, крошечной спальни, уборной, где едва можно было повернуться, - все это на пятом этаже, над довольно чистым двором, за восемьсот франков в год.

Он обставил ее без роскоши; из маленькой прихожей Дюрталь сделал рабочий кабинет, закрыл стены шкафами черного дерева, полными книг. Большой стол у окна, кожаное кресло, несколько стульев; простенок над камином он задрапировал сверху до самой доски старинной тканью и вместо зеркала повесил старую резную из дерева картину, изображающую среди извращенного пейзажа, где вместо голубого было серое, вместо белого - рыжее, вместо зеленого - черное, коленопреклоненного пустынника в шалаше, а около - кардинальскую шапку и пурпурную мантию.

А вокруг этой сцены, целые части которой темнели чернотой пригорелого лука, развертывались неразборчивые эпизоды, надвигаясь один на другой, нагромождая близ черной дубовой рамы маленькие фигурки и игрушечные дома. Здесь святой, имя которого тщетно искал Дюрталь, переезжал в лодке извилины реки с металлической и плоской водой; там он бродил по деревне, величиной в ноготь, потом исчезал во мраке рисунка и снова появлялся выше - на Востоке, в пещере, с верблюдами и тюками; его опять теряли из виду и, после более или менее долгой игры в прятки, он появлялся, еще меньше, чем прежде, один, с палкой в руках, с мешком за плечами, взбираясь на гору к неоконченному, странному собору.

Это была картина неизвестного художника, старого голландца, усвоившего через вторые краски приемы у итальянских мастеров, которых он, возможно, когда-нибудь видел.

В спальне стояла большая кровать, пузатый комод, кресла; на камине - старинные часы и медные подсвечники; на стенах - прекрасная репродукция Боттичелли из Берлинского музея: Богородица, скорбная и могучая, домашняя и страдающая, окруженная ангелами в виде изнемогающих юношей, держащих восковые свечи, скрученные, как канаты, кокетливыми девушками с цветами в длинных волосах, соблазнительными пажами, вожделеющими ребенка Иисуса, который, стоя возле Матери, благословляет всех.

Рядом гравированный Куком эстамп Брейгеля: "Девы мудрые и девы неразумные", маленькое панно, разрезанное посередине завивающимся облаком с двумя растрепанными ангелами по углам, бьющими в барабаны, засучив рукава, а внутри облака третий ангел, с пупком, просвечивающим под смятым платьем, развертывает бумажную полоску со стихом из Евангелия: "Ессе sponsus venit, exite obviam ei (Вот жених идет, выходите навстречу его (лат.).)".

A под облаком, с одной стороны, - девы мудрые, славные фламандки, разматывают лей при свете зажженных ламп, вертят, распевая псалмы, свои прялки; с другой, на луговой травке, - неразумные девы, четыре веселые кумушки, танцуют, взявшись за руки, а пятая играет на волынке и отбивает такт ногой, стоя около пустых ламп. Над облаком пять мудрых дев, уже утонченные, прелестные, нагие, поднимаются, потрясая зажженными светильниками, к готическому храму, где их встречает Христос, а с другой стороны - неразумные девы, также нагие под тусклыми волосами, тщетно стучатся в запертую дверь, держа в усталых руках погасшие факелы.

Дюрталь любил эту старую гравюру, верхние и нижние сцены которой благоухали тихой интимностью, счастливой наивностью примитивов; он видел в ней, словно соединенное в одной рамке, облагороженное искусство Остеде и искусство Тьерри Бутса.

Ожидая, пока раскалится решетка, уголь на которой трещал и начинал шипеть, как горячее масло, он сел за письменный стол и начал разбирать заметки.

- Итак, - сказал он себе, - мы подошли к моменту, когда милейший Жиль де Ре начинает искать великую тайну. Легко себе представить, какими сведениями он обладал о способах превращения металлов в золото.

Алхимия была возрождена за сто лет до его рождения. В руках герметиков оказались писания Альберта Великого, Арнольда из Вилленовы, Раймунда Луллия. По рукам ходили манускрипты Николя Фламеля; невозможно, чтобы Жиль, обожавший странные книги, редкие вещи, не приобрел их; добавим, что в то время были в полной силе эдикт Карла V, запрещающий, под страхом тюрьмы и веревки, работы по превращению металлов, и булла "Spondent pariter quas non exbibent", которую папа Иоанн XXII огласил против алхимиков. Их книги были запрещены, а, следовательно, еще более желанны; наверно, Жиль их долго изучал, но от этого до понимания так далеко!

Они, правду сказать, представляли себя самую невероятную галиматью, самую непонятную тарабарщину. Сплошь аллегории, угловатые и неясные метафоры, бессвязные эмблемы, запутанные параболы, загадки, полные условных обозначений! "Вот, например", - сказал он, беря с полки своей библиотеки манускрипт, который оказался "Аш-Мезарефом", книгой еврея Авраама и Николя Фламеля, восстановленной, переведенной и комментированной Элифасом Леви.

Этот манускрипт одолжил ему Дез Эрми, открывший его однажды среди старинных бумаг.

Он содержал рецепт так называемого философского камня, великого эликсира квинтэссенции и превращений.

"Рисунки не совсем ясны", - пробормотал он, перелистывая раскрашенные рисунки пером, изображавшие в бутылке под заголовком "химическое совокупление" зеленого льва с опущенной головой в серпе молодой луны; в других флаконах были голубки, то подымающиеся к пробке, то уткнувшие головку вглубь, в жидкость черную, или взволнованную красными и золотыми волнами, то белую с чернильными точками, с лягушкой или звездой внутри, то иногда мутную, кипящую, или горящую на поверхности пламенем пунша.

Элифас Аеви объяснял, как мог, значение этих пернатых за стеклами, но воздерживался от обнародования пресловутого рецепта волшебного средства и отшучивался, как и в других своих книгах, где он, торжественно утверждая, что хочет раскрыть старые тайны, молчал под предлогом, что погибнет, если выдаст такие страшные секреты.

Весь этот вздор, воспринятый современными оккультистами, помогал скрывать их полное невежество.

- В общем, вопрос ясен, - сказал Дюрталь, закрывая манускрипт Николя Фламеля.

Философы-герметики открыли, - и после долгих разговоров современная наука не отрицает более, что они были правы, - открыли, что металлы суть сложные тела и что состав их тождественен. Они, следовательно, различаются между собой просто потому, что составляющие их элементы входят в различных пропорциях; а если так, то можно при помощи агента, перемещающего эти пропорции, изменять тела, и превратить их одно в другое, ртуть, например, в серебро, свинец в золото.

Агент этот и есть Философский камень, меркурий, - не обыкновенная ртуть, которую алхимики считают просто изверженным металлическим семенем, - но меркурий философов, называемый также зеленым львом, змеей, молоком Пречистой Девы, понтийской водой.

Но рецепт меркурия, камня мудрых, никогда не был открыт, его яростно ищут в Средние века, Возрождение, все эпохи, включая нашу.

"И что только не пробовали, - подумал Дюрталь, просматривая свои заметки, - мышьяк, обыкновенная ртуть, олово, соль серная, азотная кислота, ртутные соединения, соки чистотела и портулака, внутренности голодных жаб, человеческая моча, менструальная кровь и женское молоко!"

Жиль де Ре в своих опытах должен был на этом остановиться. Один в Тиффоже, без помощи посвященных, он, очевидно, не мог производить полезных изысканий. В то время ядро герметиков было во Франции, в Париже, где алхимики собирались под сводами Нотр-Дам и изучали иероглифы костехранилища младенцев и портала Сен Жак де ла Бушери, на котором Фламель перед смертью изобразил в кабалистических эмблемах изготовление пресловутого камня.

Маршал не мог добраться до Парижа, не попавшись английским войскам, заграждавшим дорогу; он предпочел более простой способ, он призвал знаменитейших алхимиков юга и с большими расходами перевез их в Тиффож.

Документы, которыми мы владеем, показывают, что он построил печь алхимиков, афанор, купил зажимы, правильные тигли и колбы. В одном из крыльев замка он устроил лаборатории и заперся там с Антонием Палермским, Франсуа Ломбардским, Жаном Пти, парижским ювелиром, день и ночь предававшимися сотворению Философского камня.

Ничто не вышло; в конце опытов герметики исчезают, и тогда в Тиффоже началась невероятная толчея знатоков и советчиков. Они являются со всех концов Бретани, Пуату, Мэна, поодиночке и со свитой фокусников и колдуний. Двоюродные братья и приятели маршала, Жиль де Силле и Роже де Брикевиль, рыскают по окрестностям, сгоняя к Жилю дичь, а священник его домовой церкви, Евстахий Бланше отправляется в Италию, где алхимиков можно найти на любом углу.

Тем временем Жиль де Ре продолжает, не теряя надежды, свои постоянно неудающиеся опыты; он кончает полной уверенностью, что маги правы, что никакое открытие невозможно без помощи сатаны.

Однажды ночью он отправляется с прибывшим из Пуатье колдуном, Жаном де ла Ривьер, в лес, примыкавший к замку Тиффож. Он остается со слугами - Анрие и Пуату - на опушке леса, а колдун уходит вглубь. Безлунная, удушливая ночь; Жиль волнуется, всматриваясь в мрак, вслушиваясь в тяжелый сон немой равнины; испуганные спутники его жмутся друг к другу, дрожат и перешептываются при малейшем шорохе. Вдруг раздается вопль. Спотыкаясь, они двигаются ощупью, в темноте, и при дрожащем свете замечают Аа Ривьера, измученного, дрожащего, растерянного, рядом с его фонарем. Вполголоса он рассказывает, что дьявол появился в образе леопарда, но прошел рядом с ним, не взглянув на него, ничего ему не сказав.

На другой день колдун скрывается, но появляется другой. Это болтун по имени Дюмениль. Он требует, чтобы Жиль своей кровью подписал бумажку с обязательством отдать дьяволу все, чего тот пожелает, "кроме жизни и души", но, хотя Жиль и соглашается, чтобы в день Всех Святых в его домовой церкви пели службу проклятых, лишь бы только помочь своему колдовству, сатана не является.

Маршал уже начал сомневаться в могуществе магов, но, испытав новое средство, убедился, что иногда демон показывается.

Вызыватель духов, имя которого потеряно, заперся в зале Тиффожа с Жилем и де Силле.

Он чертит на полу большой круг и приказывает спутникам войти в него.

Де Силле отказывается; охваченный ужасом, которого он сам не понимает, он дрожит всеми членами, укрывается близ открытого им окна, шепча потихоньку заклинания.

Более смелый Жиль стоит посреди круга; но при первых же словах заговора он в свою очередь трепещет и хочет перекреститься. Колдун приказывает ему не шевелиться. Внезапно он чувствует, что трогают его затылок; он пугается, колеблется, умоляет Пречистую Владычицу спасти его. Разъяренный заклинатель выбрасывает его из круга, вышвыривает за дверь, а де Силле - за окно; очутившись внизу, они стоят, разинув рот, потому что из комнаты, где действует маг, несется рычание. "Торопливые и частые удары шпаги по железу" слышны сначала, потом стоны, крики отчаяния, вопль человека, которого режут.

Они прислушиваются, перепуганные; когда шум стихает, они осмеливаются открыть дверь, и находят колдуна лежащего на полу, избитого, с рассеченным лбом, в луже крови.

Они уносят его; полный жалости Жиль укладывает его на собственную постель, целует, лечит, заставляет исповедаться, боясь, что тот умрет. Несколько дней колдун остается между жизнью и смертью, выздоравливает наконец и скрывается.

Жиль уже отчаивался добиться от дьявола рецепта могущественного средства, когда Евстахий Бланше известил, что возвращается из Италии; он везет с собой профессора магии из Флоренции, неотразимого вызывателя демонов и лярв, Франсуа Прелати.

Тот поразил Жиля. Едва двадцати трех лет от роду, он был одним из умнейших, ученейших и утонченнейших людей своего времени. Что делал он, прежде чем поселился в Тиффоже и начал там вместе с маршалом ужаснейший из виденных когда-либо ряд преступлений? Протокол его допроса в процессе Жиля не дает подробных указаний на этот счет. Он родился в епархии Лукки, в Пистое, посвящен в священники епископом Ареццо. Скоро после своего посвящения он сделался учеником одного флорентийского мага, Жана Фонтенеля, и подписал договор с демоном по имени Баррон. С этого момента вкрадчивый и красноречивый аббат, ученый и обаятельный, должен был предаться ужаснейшему кощунству и выполнять убийственный ритуал черной магии.

Жиль восторженно увлекся этим человеком; погасшие печи загораются вновь; яростно призывая ад, они вдвоем ищут камень мудрецов, который Прелати видел, - гибкий, хрупкий, красный, с запахом высушенной морской соли.

Но тщетно они колдуют. Огорченный Жиль удваивает заклинания, но они плохо кончаются, однажды Прелати едва не погиб.

После полудня однажды Евстахий Бланше заметил в одной из галерей замка рыдающего маршала, из-за двери комнаты, где Прелати вызывал дьявола, неслись стоны пытаемого.

"Там демон истязает беднягу Франсуа, войди, умоляю тебя", - закричал Жиль. Но испуганный Бланше отказывается. Тогда, несмотря на свой испуг, Жиль решается сам; он готов уже выломать дверь, но она распахивается, и окровавленный Прелати падает ему на руки. При помощи соучастников он смог добраться до комнаты маршала, где его уложили; но побои, им полученные, были так жестоки, что начался бред; лихорадка росла. Жиль в отчаянии сидел над ним, ухаживал за ним, призвал духовника, плакал от счастья, когда опасность для жизни миновала.

"Все-таки он очень странен, этот случай, повторившийся с неизвестным колдуном и с Прелати, которые при тождественных обстоятельствах были опасно ранены в пустой комнате" - сказал себе Дюрталь.

Но документы, излагающие эти случаи, не оставляют сомнений - это выдержки из протоколов процесса Жиля; с другой стороны, признания обвиняемых и показания свидетелей совпадают; невозможно допустить, чтобы Жиль и Прелати солгали, потому что, признаваясь в вызывании демонов, они сами себя осуждали на сожжение заживо.

Если бы еще они объявили, что лукавый являлся им, что их посещали суккубы, если бы они утверждали, что слышали голоса, обоняли запахи, касались даже тела - можно было бы допустить галлюцинации, похожие на некоторые случаи в Бисетре; но здесь не может быть расстройства ощущений, болезненных видений, потому что налицо имеются раны, следы ударов, вещественные, видимые, осязаемые явления.

Можно представить себе, как должен был уверовать в реальное существование дьявола мистик, каким был Жиль де Ре, после присутствия при подобных сценах!

Несмотря на неудачи, он не мог сомневаться, - а Прелати, до полусмерти избитый, должен был сомневаться еще меньше, - что, если пожелает сатана, они откроют, наконец, порошок, который осыплет их богатствами, сделает почти бессмертными, так как в то время полагали, что философский камень может не только превращать неблагородные металлы, как олово, свинец, медь, в благородные - серебро и золото, но и исцелять все болезни и продолжить жизнь, без немощей, до пределов, достигнутых некогда патриархами.

"Что за странная наука!" - раздумывал Дюрталь, подымая решетку камина и грея ноги.

Философия герметиков родила свои плоды, несмотря на издевательства нашего века, который вместо новых открытий только раскапывает уже забытые вещи. Под именем изомерии профессор современной химии Дюма признает правильность теорий алхимиков, а Вертело объявляет: "никто не может утверждать, что изготовление тел, считающихся простыми, невозможно".

Притом же бывали проверенные случаи, достоверные факты. Кроме Николя Фламеля, которому, по-видимому, действительно удалось Великое Делание, химик ван Гель-монт в XVII веке получил от неизвестного четвертую часть крупинки философского камня и с помощью этой крупинки преобразил в золото восемь унцев ртути.

В то же время Гельвеций, оспаривающий учение алхимиков, получил, также от неизвестного, порошок, которым обратил в золото слиток свинца. Гельвеций не был, конечно, простофилей, и Спиноза, проверивший опыт и удостоверивший его абсолютную правдивость, не был, в свою очередь, ни ротозеем, ни молокососом!

Что думать, наконец, о таинственном Александре Сетоне, который под именем космополита странствует по Европе и перед князьями публично совершает превращение металлов в золото? Захваченный в плен Христианом II, курфюрстом Саксонии, этот алхимик, презиравший, как удостоверено, богатство, никогда не сберегавший созданного им золота и живший бедняком, молясь Богу, вынес мучения, как святой; он допустил бить себя розгами, колоть кинжалами, но отказался выдать секрет, полученный им от Самого Создателя, как утверждал он, подобно Николя Фламелю!

И подумать только, что поиски продолжаются доныне! Но большинство герметиков отрицает медицинские и божественные свойства Философского камня. Они думают просто, что это средство представляет из себя фермент, бросив который в расплавленный металл, производят молекулярные изменения, похожие на те, которым подвергаются органические вещества, когда бродят от действия дрожжей.

Дез Эрми, который знает этот мир, уверяет, что больше сорока алхимических печей горит теперь во Франции, и что в Ганновере, в Баварии адепты еще многочисленней.

Отыскали ли они несравненный секрет древности? Это маловероятно, несмотря на известные утверждения, потому что никто еще не выделывает искусственно драгоценного металла, происхождение которого так странно и невыясненно, что в Париже, во время процесса в ноябре 1886 года, между господином Поппом, построившим городские пневматические часы, и негласными участниками его предприятия, инженеры химики из горного института, объявили в суде, что можно извлечь золото из булыжников; так что стены, которые нас укрывают, могли бы быть золотыми россыпями, а в мансардах скрываются, быть может, самородки!

"Все равно, - продолжал он улыбаясь, - эти науки счастья не принесут". Он вспомнил старика, устроившего алхимическую лабораторию в шестом этаже, на улице Сен-Жак.

После обеда этот человек, Огюст Редуте, работал обыкновенно в Национальной библиотеке над трудами Николя Фламеля; утром и вечером он продолжал около своих печей поиски Философского камня.

В прошлом году, 16 марта, он вышел из библиотеки вместе с соседом по столу и объявил ему по дороге, что овладел наконец знаменитым секретом. Придя в свой кабинет, он бросил в колбу куски железа, и, добившись реакции, получил кроваво-красные кристаллы. Его гость исследовал соли и пошутил; тогда рассвирепевший алхимик кинулся на него с молотком, так что пришлось его связать и отнести немедленно в больницу св. Анны.

В XVI веке, в Люксембурге, посвященных жарили в железных клетках; в Германии, веком позже, их вешали в соломенных платьях на золоченых виселицах; теперь, когда их оставляют в покое, они сходят с ума!

"Положительно, они плохо кончают", - заключил Дюрталь.

Позвонили, и он встал отпереть дверь; консьерж принес письмо.

Дюрталь распечатал конверт.

- Что такое? - изумленно спросил он, читая:

"Милостивый Государь!

Я не искательница приключений, не любительница остроумной болтовни, опьяняющаяся ей, как другие ликерами и духами. Еще более чуждо мне вульгарное любопытство, желание узнать, соответствует ли внешность автора его произведению, мне чуждо, впрочем, все, что Вы можете предположить. Я только что прочла Ваш последний роман..."

- Ей понадобилось порядочно времени, потому что он уже больше года, как вышел, - пробормотал Дюрталь.

"...скорбный, как порывы измученной души..."

- К черту! Пропустим комплименты; они, впрочем, плохо обоснованы, по обыкновению!

"...А теперь, хотя я и думаю, что всегда безумно и глупо стремиться осуществить желание, но не хотите ли Вы встретить одну из Ваших сестер по усталости, вечером, в месте, Вами указанном, после чего оба мы вернемся к своим очагам, очагам людей, которые осуждены на бесконечное одиночество. Прощайте, верьте, что в этот век истертых монет, я вас считаю кем-то.

...Не зная, получу ли ответ, я воздержусь пока и не назову себя. Вечером служанка зайдет к вашему консьержу и спросит, нет ли ответа для госпожи Мобель".

- Гм! - сказал Дюрталь, складывая письмо. - Я знаю ее; наверно, одна из старых дам, ищущих поместить забытую партию своих ласк, отдать свою душу! По меньшей мере, сорок пять лет; окружение ее составляется из молодчиков, довольных всегда, если не приходится платить, или писателей, которых удовлетворить нетрудно, потому что уродство любовниц в этом мире баснословно! А, может быть, это простая мистификация, - но чья? И для чего? Ведь я же никого теперь не знаю! Во всяком случае надо только не отвечать.

Но, против воли, он снова развернул письмо. "Чем же я рискую, однако, - сказал он себе, - если эта госпожа хочет сбыть мне слишком старое сердце, ничто не заставляет меня принять его; дело кончится первым же свиданием".

Да, но где ей это свидание назначить? Здесь нельзя; раз она войдет ко мне, дело усложнится, потому что выгнать женщину трудней, чем бросить ее на перекрестке. Не назначить ли ей как раз угол Севрской улицы и улицы Ла-Шез; это уединенно и близко отсюда. Начнем-ка с неопределенного ответа, не обозначая точно места; этот вопрос мы решим потом, если она отзовется.

И он написал письмо тоже с жалобами на душевную усталость, и заявил, что встреча бесполезна, так как ничего счастливого здесь, на земле, он не ждет более.

"Я прибавлю, что болен, это всегда хорошо выходит, и в случае надобности послужит извинением слабости", - сказал он себе, скручивая папиросу.

Так, готово. Это ее не слишком поощрит... О! да к тому же... Еще что? Чтобы избежать в будущем трений, недурно дать ей понять, что по семейным причинам серьезная и продолжительная связь со мной невозможна. Вот и довольно на первый раз...

Он сложил письмо и нацарапал адрес.

Потом задумался, держа письмо в руке. Положительно, отвечать глупо. Кто знает? Кто может предвидеть, в какие неприятности вовлечет эта затея? Он знал ведь хорошо, что какова бы ни была женщина, она приносит тьму огорчений и досады. Если она добра, то часто глупа чересчур, или недостаточно здорова, или несносно плодовита. Если она плоха, то вдобавок надо готовиться ко всевозможным неприятностям, заботам, оскорблениям. Ах! Как ни вертись, одни неприятности!

Он почувствовал горечь воспоминаний о женщинах, припомнил ожидания и обманы, ложь и измены, беспросветную душевную грязь еще молодых женщин! Нет, положительно, это не для меня, в мои годы. Да и женщины мне теперь не нужны!

Но, несмотря на все, незнакомка его интересовала. Кто знает? Хорошенькая ли она? Она может быть - по странной случайности - не слишком цинична; ничего не стоит проверить. Он перечел письмо. Орфографических ошибок не было, почерк не конторский, мысли о моей книге посредственны, но нельзя же требовать, чтобы она оказалась знатоком!

- И пахнет скромным гелиотропом, - добавил он, нюхая конверт.

Э! Наудачу! И, уходя завтракать, он оставил у консьержа ответ.

VII

- Если так будет продолжаться, я кончу бредом, - бормотал Дюрталь, сидя за столом. Он пробегал снова письма, которые он в течение недели получал от этой женщины. Он имел дело с неутомимой корреспонденткой, которая не давала ему вздохнуть, с тех пор как начала работать над их сближением.

- Черт возьми, - сказал он себе, - постараемся сосчитаться. После малопоощрительного письма, которым я ответил на ее первое послание, она немедленно прислала мне такой ответ:

"Милостивый Государь!

Это письмо - прощание; если бы я, по слабости, писала Вам еще, письма были бы монотонны, как вечная скука, испытываемая мною. Не получила ли я, впрочем, лучшее, что в Вас было, в этой неопределенного тона записке, вырвавшей меня на мгновение из летаргии? Я знаю, - увы! - что ничто не может случиться, что наши самые верные радости - те, о которых мечтаем. Несмотря на мое лихорадочное желание вас узнать, я, как и Вы, боюсь, что встреча для нас обоих станет источником сожалений, которым добровольно отдаваться не надо..."

Совершенная бесполезность этого вступления засвидетельствована концом письма:

"...Если бы Вам пришла фантазия написать мне, Вы можете адресовать ваши письма на имя мадам Г. Мобель, до востребования, улица Аиттре. Я беру почту по понедельникам. Если Вы пожелаете, мы этим ограничимся, - что меня очень бы огорчило, - Вы мне скажете откровенно, не правда ли?"

После этого я был так глуп, что написал любовную записку - ни рыба ни мясо, лицемерную и напыщенную, как мое первое послание; по отступлениям, которым противоречили осторожные намеки, она прекрасно поняла, что я пошел на удочку.

Ее третья эпистола это доказывает:

"...Не обвиняйте себя ни в каком случае, Милостивый Государь, (я удержала более нежное имя, трепетавшее на моих губах), в том, что бессильны утешить меня. Но, право, оба мы так устали, так разочарованы, так отошли от всего; позволим нашим душам иногда разговаривать тихонько, так тихо, как я говорила с вами сегодня ночью, потому что мысль моя теперь упорно следует за вами..."

- Затем четыре страницы такого же сорта, - сказал он, перевернув листики, - но вот эта получше:

"...Мой неизвестный друг, сегодня вечером одно слово только. Я провела ужасный день, нервы взбудоражены, почти кричу от страдания, и все из-за пустяков, сто раз на день повторяющихся; из-за хлопнувшей двери, из-за донесшегося с улицы грубого, резкого голоса. А другой раз нечувствительность моя такова, что, кажется, дом загорись - я не двинусь. Посылать ли Вам эту страничку комических жалоб? ах! если нет дара облекать скорбь в могучие формы, преобразовывать ее в литературные или музыкальные, дивно рыдающие страницы, лучше совсем не говорить о ней.

Я тихонько скажу Вам "доброй ночи", трепетно желая, как и в первый день, узнать Вас и запрещая себе эту мечту, из страха, что она завянет от прикосновения. Ах, как верно написали Вы недавно, - бедные мы, бедные! Действительно достойные сожаления, действительно несчастные, чуткие души, так боящиеся действительности, что не смеют утверждать, устоит ли охватившее их влечение перед тем или той, кто возбудил его. И все-таки, несмотря на все эти прекрасные рассуждения, я должна признаться Вам... нет, нет, ничего; угадайте, если можете, и простите мне банальность письма, или - лучше - прочтите между строк; быть может, найдете частицу моего сердца и многое, о чем я умалчиваю.

...Вот глупенькое письмо, наполненное мною только; кто не усомнится, что я думала лишь о Вас, когда писала его?"

- До сих пор все шло еще недурно, - сказал Дюр-таль. - Эта женщина была, по крайней мере, занятна. И что за странные чернила, - продолжал он, рассматривая буквы цвета миртовых листьев, но словно выцветшие, очень бледные, и отделяя ногтем порошок, прилипший на закруглениях букв, - рисовую пудру, надушенную гелиотропом.

- Она, должно быть, блондинка, - добавил он, исследуя оттенок пудры, - смуглые женщины такой не пользуются. Но дальше все портится. Не знаю, какое безумие толкнуло меня послать ей более определенное и настойчивое письмо. Я разжигаю ее, сам сгорая в пустоте, и тотчас получаю ответное послание.

"Что делать? Я не хочу ни видеть Вас, ни задушить безумное желание Вас встретить, которое разрослось до убивающих меня размеров. Вчера вечером помимо моей воли я произнесла ваше имя, которое жгло мои губы. Мой муж, хотя он и принадлежит к поклонникам вашим, был, казалось, немного оскорблен охватившим меня волнением, трепетом, которого я не могла сдержать. Один из наших общих друзей, - почему не сказать Вам, что мы знакомы, если знакомством можно назвать встречи в обществе, - один из Ваших друзей заявил, придя к нам, что просто влюблен в Вас. Я до такой степени была взволнована, не знаю, что со мной случилось бы, но одно лицо бессознательно пришло мне на помощь, назвав имя странного существа, которое я слышать не могу без смеха. Прощайте, Вы правы, я говорю, что не хочу писать Вам больше и сама себе противоречу.

Ваша, какой не могла бы стать в действительности, не разбив наши обе жизни".

После огненного ответа служанка прибежала с такой запиской:

Ах! Испуг, доходящий до ужаса, охватил меня, признайтесь, что и вы не меньше меня испуганы, как я полетела бы вам навстречу! Нет, вы не можете слышать тысячу слов моей души, утомляющих вашу; послушайте, в иные часы моей жизни я становлюсь безумной. Судите сами. Всю ночь я яростно призывала вас; я плакала от безнадежности. Утром муж входит в мою комнату; у меня глаза налились кровью; я хохочу, как безумная, наконец, когда могу говорить, спрашиваю: "Что вы подумали бы о человеке, который на вопрос о его профессии, ответил бы: "Я домашний суккуб"". - "Ах! Вы очень больны, моя дорогая", - ответил он мне. - "Больше, чем вы думаете", - сказала я. Но о чем я говорю с Вами, дорогой мой страдалец, когда Вы сами расстроены; Ваше письмо потрясло меня, хотя Вы и выказываете Ваше страдание с грубостью, обрадовавшей мое тело, оттолкнув немного душу. Ах! Но все-таки, если бы мечты наши могли осуществиться!

О! Скажите хоть слово, одно только слово Ваших уст; ни одно Ваше письмо не попадет в чужие руки.

"Да, это становится уже совсем не забавно, - заключил Дюрталь. - Эта госпожа замужем и, по-видимому, за человеком, который меня знает. Это помеха! Но, черт! Кто бы он мог быть?"

Напрасно перебирал он вечера, на которых бывал когда-то. Он не видел ни одной женщины, которая могла бы делать ему такие признания. А этот общий друг?

"Но у меня теперь нет друзей, кроме Дез Эрми. Постой, надо будет постараться узнать, у кого он бывал последнее время - но он ведь, как врач, встречается со множеством людей! Да и как объяснить ему дело? Рассказать ему все приключение? Но он будет смеяться и разрушит заранее все непредвиденное в этой истории!"

Дюрталь волновался, в нем происходило нечто действительно непонятное. Он пылал страстью к незнакомке, она его положительно преследовала. Он, много лет уже как отказавшийся от плотских связей, удовлетворявшийся тем, что когда раскрывались хлева, отправлял отвратительное стадо грехов на бойню, где его сразу убивали мясницы любви, он начал верить наперекор опыту, наперекор здравому смыслу, что с такой, по-видимому, страстной женщиной, как эта, испытает сверхчеловеческие ощущения, новые озарения! И он представлял ее себе, какой желал, белокурой, с упругим телом, гибкой и тонкой, страстной и грустной, он видел ее, и нервы напрягались так, что зубы щелкали.

Уже восемь дней он грезил о ней наяву в одиночестве, неспособный работать, не в силах даже читать, потому что образ таинственной женщины заслонял страницы.

Он постарался внушить себе нечистые видения, представить себе ее в моменты телесного упадка, погружался в гнусные галлюцинации, но этот прием, удававшийся ему прежде, когда он желал женщину, обладать которой не мог, теперь не дал результата; он не мог себе представить незнакомку, принимающей висмут или меняющей белье; она появлялась всегда меланхолической, возбужденной, обезумевшей от желаний, пронизывающей его взглядами, волнующей бледными руками!

Это было что-то невероятное, это безумное лето, вспыхнувшее внезапно среди ноября тела, среди поздней осени души! Поживший, утомленный, без настоящих желаний, спокойный, неспособный к вспышкам, почти бессильный или, вернее, забывающийся на целые месяцы, он возрождался - и все это на пустом месте, подстрекаемый таинственными, безумными письмами!

- А! Довольно уж, - урезонил он себя, ударив рукой по столу.

Он нахлобучил шляпу и хлопнул дверью. "Погоди, вот я покажу тебе идеал!" - И поспешил к знакомой проститутке в Латинский квартал.

- Я слишком долго воздерживался, - бормотал он на ходу, - поэтому и вышел из границ!

Он застал женщину дома - и это было отвратительно. На привлекательном личике красивой брюнетки выдавались сияющие глаза и белые зубы. Высокая, ловкая, с нежным телом, она несколькими поцелуями доводила до изнеможения.

Упрекнув его за то, что долго не приходил, она приласкала и расцеловала его; но он оставался печален, задыхался, не ощущая ответной страсти, он кончил тем, что упал на ложе и, с нервным возбуждением до крика, выдержал утомительную пытку...

Никогда плоть не была ему так ненавистна, никогда не чувствовал он себя более отвратительным и утомленным, чем при выходе из этой комнаты! Случайно он побрел по улице Суфло и образ незнакомки, ставший настойчивей, дразня, неотвязно преследовал его.

- Я начинаю понимать неотвязность суккубата, - сказал он себе, - попробую заклинание бромистыми препаратами. Вечером я проглочу грамм бромистого кали; это успокоит мои страсти.

Но он отдавал себе отчет в том, что вопрос о теле был второстепенным, вытекая из неожиданного состояния души.

Да, не одна только чувственная тревога, взрыв ощущений, были в нем; порыв к неизведанному, стремление к потустороннему, которые так часто в искусстве волновали его, теперь сосредоточились на женщине; это была потребность вырваться одним взмахом крыльев из земной рутины. "Это проклятые изыскания вне жизни, мысли, замкнувшиеся среди духовных и демонических сцен, так расстроили меня", - сказал он. В упорной работе, в которую он ушел целиком, он видел постепенный расцвет бессознательного, до тех пор не разработанного, мистицизма, и беспорядочно кидался на поиски новой атмосферы, новых очарований и скорби!

На ходу он перебирал все, что знал об этой женщине: замужняя, блондинка, не нуждается в средствах, т. е. у нее отдельная комната и служанка, живет где-то по соседству, так как получает письма в почтовом отделении на улице Аиттре, если она поставила перед фамилией Мобель свой настоящий инициал, то ее зовут Гортензия, Генриетта, Гонорина или Губертина.

Еще что? Она часто бывает в артистическом кругу, потому что встречала его, а он давно уже не посещал обывательских салонов; наконец, она болезненно религиозна, незнакомое профанам слово "суккуб" ее выдало и все! Остается еще муж; если он хоть сколько-нибудь проницателен, он должен заподозрить нашу связь, так как, по собственному признанию, она плохо скрывает охватившее ее влечение.

В конце концов я сам виноват, что так разгорячился! Ведь сначала я для забавы писал письма интимными намеками, приправленные пикантной пылью шпанских мух, а кончил тем, что довел себя до истерии; мы поочередно раздували погасшие головешки, которые тлеют теперь; положительно, не ведет к добру этот взаимный пафос, потому что с ней делается то же, что со мной, если судить по ее страстным посланиям.

Что делать? Остаться в неведении? Ну, уж нет, лучше покончить с пустым влечением, увидеться с ней и, если она хорошенькая - взять ее; по крайней мере, я успокоюсь. Не написать ли ей хоть раз откровенно, не назначить ли ей свидание?

Он огляделся. Он не заметил сам, как дошел до Ботанического сада; сориентировавшись, он вспомнил, что около набережной есть кафе, и зашел туда.

Он хотел принудить себя написать письмо пылкое и твердое одновременно, но перо дрожало в его руке. Он писал быстро, признался, что жалеет, зачем сразу не согласился на предложенное ею свидание, и в неудержимом порыве восклицал: "Нам надо, надо увидеться; подумайте, какое зло мы причиняем друг другу незаметно дразня себя, подумайте, мой бедный друг, о единственном лекарстве, умоляю вас..."

И он назначал свидание. Здесь он остановился. "Надо подумать, - сказал он себе, - я не хочу, чтобы она ворвалась ко мне, это слишком опасно; самое лучшее, в таком случае, было бы пригласить ее к Аавеню, якобы для того, чтобы предложить ей стакан вина и бисквит, там есть и кафе-ресторан и гостиница. Я велю приготовить комнату, это не так противно, как отдельный кабинет или вульгарные меблированные комнаты; но, если так, назначим вместо угла улицы Лашез пассажирский зал Монпарнасского вокзала, где достаточно безлюдно. Так, готово". Он с чувством облегчения заклеил конверт.

А! Забыл.

- Человек! Адресную книгу Парижа!

Он поискал имя Мобель, подумав, не было ли оно случайно настоящим. "Маловероятно, чтобы она получала письма до востребования на свое имя, - сказал он себе, - но она кажется такой экзальтированной и неосторожной, что все возможно! С другой стороны, я мог, конечно, встречать ее в обществе и никогда не знать ее имени, посмотрим".

Он нашел Мобе, Мобека, но ни одного Мобеля. "В общем, это еще ничего не доказывает", - сказал он, закрывая справочник. Он вышел и опустил письмо в почтовый ящик. "Самое несносное во всем этом, - продолжал он, - это муж. А! Но, черт побери, я ненадолго, вероятно, займу у него жену!"

Он подумал было о возвращении домой, но сообразил, что работать не будет, что оставшись один, он снова отдастся призракам.

- Не пойти ли к Дез Эрми, ведь сегодня его приемный день!

Он ускорил шаги, дошел до улицы Мадам и позвонил на антресоли. Служанка отперла дверь. - А, господин Дюрталь, его нет дома, но он сейчас вернется, не хотите ли подождать?

- Но уверены ли вы, что он придет?

- Да, он даже уже должен бы быть дома, - ответила она, поправляя огонь.

Как только она ушла, Дюрталь сел, потом, заскучав, стал перебирать книги, теснившиеся, как и у него, на полках вдоль стен.

- А у Дез Эрми есть кое-что интересное, - пробормотал он, открывая очень старинную книгу. Вот эта несколько веков назад занялась моим случаем: "Руководство по экзорцизму". Тьфу, пропасть, да это Плантен! Так что же говорит этот сборник для одержимых?

Ба, да в нем есть престранные заговоры. Вот один, для порченых и бесноватых; вот против чумы и любовных напитков; от наговоренной пищи; есть даже уговаривающие масло и молоко не портиться.

Все равно они всюду вмешивали дьявола, в то славное время. Ну, а это что такое?

Он держал в руках два маленькие томика с красным обрезом, в коричневом переплете телячьей кожи. Развернул и увидел заглавие: "Анатомия мессы", Пьера Дюмулена, с датой: Женева, 1624.

Это может быть интересно. Грея ноги, он кончиками пальцев перелистывал один из томов. "Э, да это очень хорошо", - пробормотал он.

На странице, которую он читал, говорилось о священстве. Автор утверждал, что не может носить священнического сана тот, кто нездоров телом или лишен члена, и, спрашивая себя, может ли быть посвящен скопец, он отвечает: "Нет, разве только, если носит при себе пепел недостающих ему частей".

Однако он добавил, что кардинал Толе не принимал этого общепризнанного толкования.

Дюрталь, развеселившись, продолжал чтение. Теперь Дюмулен рассуждал, как узнать следовало ли отлучать истощенных распутством. И в ответ цитировал меланхолическое толкование канона Максимиана, вздыхающего в 81 разделе: "Вообще говоря, никто не должен быть лишен должности за блуд, потому что мало кто чист от этого порока".

- Ба, ты здесь, - сказал, входя, Дез Эрми. Что ты читаешь? "Анатомию мессы"? Скверная протестантская книга! Я замучился, - продолжал он, бросая на стол шляпу. - Что за скоты все эти люди, мой друг.

И как человек, сердце которого переполнилось, он начал изливаться:

- Я только что был на консилиуме с теми, кого газеты величают "светилами науки". За четверть часа я чего только не наслушался. Все соглашались, что больной мой безнадежен, и предложили делать несчастному бесполезные японские прижигания!

Я скромно предложил послать за духовником и облегчить страдания умирающего инъекциями морфина. Если бы ты видел их лица! Они едва не назвали меня мракобесом.

Хороша, нечего сказать, современная наука. Все открывают новые или позабытые болезни, объявляют с барабанным боем о возобновленных или новых методах лечения, и никто ничего не знает. Впрочем, если ты и не крайний невежда, толку никакого, раз аптекари настолько небрежны и тупы, что ни один врач не может быть теперь уверен, что его рецепты выполняются буквально? Один из примеров: ныне сироп белого мака, диакод старинной фармакопеи, не существует больше; его фабрикуют из опиума и сахарного сиропа, как будто это одно и тоже!

Мы дошли уже до того, что не дозируем средств, что предписываем готовые лекарства, пользуемся медикаментами, рекламой которых изобилуют четвертые страницы газет. Вот уж панацея - одинаковое для всех случаев лечение; какой позор и какая нелепость.

Нет, не пустые слова, что старая терапия, основывавшаяся на опыте, стоила большего; она знала, по крайней мере, что лекарственные вещества, введенные в желудок в виде пилюль, крупинок, капсул, недействительны, она их предписывала только в растворах. Потом, врачи и теперь специализируются; окулисты знают только глаза и, чтобы исцелить их, спокойно отравляют организм. Скольким людям они навсегда испортили здоровье пилокарпином? Другие лечат кожные заболевания, залечивают экзему старикам, которые тотчас по выздоровлении сходят с ума или становятся слабоумными. Нет больше общности взглядов; берутся за часть во вред другим частям: это белиберда! Мои уважаемые собратья запутываются, увлекаются лечением, о котором имеют самое смутное представление. Возьми для примера антипирин; это один из немногих, действительно дающих результаты, препаратов, найденных за долгое время химиками. Ну, так вот, кто из врачей знает, что употребленный в виде компрессов с йодистой холодной водой Бондонно, антипирин помогает при раке, объявленном неизлечимым? Это хотя и кажется неправдоподобным, но это так.

- Итак, - сказал Дюрталь, - ты думаешь, что старые терапевты лечили лучше?

- Да, потому что они превосходно знали действие лекарств, - неизменных и приготовленных без обмана. Тем не менее, очевидно, что когда Амбруаз Паре расхваливал лечение при помощи саше, приказывал пациентам носить сухие порошкообразные лекарства в маленьких мешочках, форма которых менялась соответственно болезни: для головы принимала вид чепца, для желудка - форму волынки, для селезенки - бычачьего языка, он, вероятно, не достигал особенно удачных результатов. Его попытки излечивать спазмы желудка прикладыванием порошка из красных роз, коралла и мастики, мяты и полыни, мускатного ореха и аниса, по меньшей мере, оспорима; но у него были и другие методы, и он часто добивался выздоравления, так как владел потерянным теперь знанием целебных трав.

Теперешняя медицина пожимает плечами, когда заговоришь об Амбруазе Паре; она немало издевалась и над догмой алхимиков, утверждавших, что золото побеждает болезни; это не мешает употреблять в значительных дозах соли этого металла. При бледной немочи пользуют мышьяковокислым золотом, при сифилисе - солянокислым, при аменоррее и золотухе - цианистым, при застарелых язвах - хлоридами золота и натрия.

Нет, уверяю тебя, противно быть врачом; я хотя и доктор медицины и много работал в больницах, но я ниже скромного деревенского знатока трав, ниже знакомого с ними отшельника, - я сам знаю - они больше меня смыслят.

- А гомеопатия?

- В ней есть достоинства и недостатки. Она также успокаивает, не исцеляя, иногда останавливает болезнь, но в серьезных и острых случаях она бессильна, как и метода Маттеи, которая совершенно не в состоянии бороться с сильными припадками.

Но она полезна, все же, как средство замедления, как выжидательная мера, как нечто промежуточное. Со своими препаратами, очищающими кровь и лимфу, со своими противозолотушными, противораковыми, кровеостанавливающими, она изменяет иногда болезненные состояния, при которых другие методы применяются неудачно; она, например, позволяет больному, заморенному лечением йодистым калием, потерпеть, выиграть время, восстановить силы, чтобы получить возможность снова безопасно пить йодистые препараты.

Добавляю, что острые боли, не поддающиеся даже хлороформу и морфину, часто проходят при применении зеленого электричества. Ты спросишь, может быть, из каких составных частей изготовляется жидкое электричество? Отвечу тебе, что равно ничего об этом не знаю. Маттеи утверждает, что ему удалось фиксировать в своих шариках и жидкостях электрические свойства различных растений; но он никогда не раскрывал рецепта их изготовления; он может, стало быть, рассказывать, что ему заблагорассудится. Любопытно, что это лечение, изобретенное графом, католиком, римлянином, находит особенно много последователей и пропагандистов среди протестантских пасторов, собственная глупость которых торжественно выступает в невероятных проповедях, которыми они сопровождают свои врачебные опыты. Вообще же, если присмотреться, все системы - сплошной вздор. Правду говоря, терапевты идут ощупью; при небольшом опыте и большой удаче, удается иной раз не слишком сокращать городское население. Вот, дорогой мой, и все; но кроме того, как ты поживаешь?

- Я ничего, скорее надо тебя об этом спросить, вот уже больше недели я не видал тебя.

- Да, больных сейчас множество и я делаю визиты; кстати, я зашел к Шантелуву, у него обычный приступ подагры, он жалуется, что тебя не видно, а его жена - я и не знал, что ей так нравятся твои книги, особенно последний роман - без умолку говорила о них и о тебе. Она так всегда сдержанна, по-видимому, чрезвычайно увлечена тобой. Да, что с тобой? - спросил он, озадаченный, взглянув на покрасневшего Дюрталя.

- Ничего, да постой, у меня есть дело; надо идти, до свидания.

- С тобой что-то стряслось?

- Да уверяю тебя - ничего.

- А! Ты посмотри, - сказал, не желая настаивать, Дез Эрми, указывая на великолепную баранью ногу, висевшую в кухне, у окна.

Я повесил ее на сквозняке, чтобы к завтру она выстыла; мы съедим ее у Каре, в обществе астролога Жевинже; но так как только я умею приготовлять жиго по-английски, то я, значит, не зайду за тобой. Ты меня встретишь уже в башне, переряженным кухаркой.

Выйдя на улицу, Дюрталь вздохнул свободней. Он был сильно изумлен, незнакомка оказалась женой Шантелува. "Нет, этого быть не может, она никогда не обращала на меня внимания; всегда такая молчаливая и холодная; это совершенно неправдоподобно, только зачем же она говорила с Дез Эрми? Если она так хотела меня видеть, позвала бы к себе, ведь они знакомы, зачем затевать эту странную переписку под псевдонимом Г. Мобель".

"Г., - вспомнил он вдруг, - госпожа Шантелув носит мальчишеское, очень идущее к ней имя: Гиацинта, она живет на улице Банье, неподалеку от почтового отделения, улицы Литтре; она блондинка, держит прислугу, и в высшей степени католичка. Это она".

И он испытал два совершенно различных ощущения.

Сначала разочарование, потому что незнакомка ему больше нравилась. Никогда госпожа Шантелув не осуществит созданный им идеал, странные, смутные черты, которые он себе нарисовал, подвижную, хищную мордочку, меланхолическую и пылкую манеру, о которых он мечтал.

Вообще, одно то уже, что он знал незнакомку, делало ее менее желанной, более обыкновенной; доступность встречи убивала мечту.

Потом он все-таки обрадовался на минуту. Он мог столкнуться с некрасивой старой женщиной, а Гиацинта, как он уже называл ее про себя, могла возбудить желание. Не больше тридцати трех лет; не красавица, но своеобразная; хрупкая, тоненькая блондинка, с узкими бедрами, почти худощавая, с тонкими костями. Лицо было незаметное, испорченное слишком толстым носом, но губы пылали страстью, зубы превосходны, цвет лица чуть-чуть розоватый и молочно-голубовато-белый, как взболтанная рисовая вода.

Истинным ее очарованием, соблазнительной загадкой были глаза, казавшиеся при первом взгляде пепельными, неверные и рассеянные глаза близоруких, где скользило выражение покорной скуки. В иные моменты зрачки мутнели, как вода в непогоду, и серебряные искры сверкали на поверхности. Они были то скорбные или невыразительные, то темные или надменные. Он вспомнил, что ему случалось теряться перед этим взглядом.

Однако, если подумать, страстные письма нисколько не соответствовали внешности этой женщины, потому что она владела собой и спокойна была, как никто. Он вспоминал проведенные у нее вечера; она была внимательна, но мало участвовала в разговорах и принимала посетителей, любезно улыбаясь, но без непринужденности.

- В общем, - сказал он себе, - придется признать настоящее раздвоение. С одной стороны, вся видимость светской дамы, осторожной и сдержанной хозяйки салона, с другой, неизвестной до сих пор, безумная страстность, острый романтизм, телом истеричка, душой нимфоманка, это совершенно невероятно.

"Нет, я положительно попал на ложный след, - продолжал он, - госпожа Шантелув могла заговорить с Дез Эрми о моих книгах случайно, от этого далеко еще до заключения, что она в меня влюблена. Нет, это не она; но кто же, если так?"

К разгадке он не подвигался ни на шаг; он снова вызвал образ этой женщины, признал, что она, действительно, соблазнительна, со своим мальчишеским телом, гибкая, без отвратительного избытка мяса, притом таинственная, благодаря своему сосредоточенному виду, жалобным глазам, своей холодности, действительной или даже напускной.

Он перебрал все, что знал о ней; ему было известно только, что она вышла за Шантелува вторым браком, что детей у нее не было, что ее первый муж, фабрикант церковных облачений, по неизвестным причинам лишил себя жизни. И все. Наоборот, о Шантелуве рассказывали сплетен без конца.

Автор истории Польши и Северных Государств, истории Бонифация VIII и его времени, жизнеописания блаженной Иоанны Валуа, основательницы ордена св. Аннунциаты, биографии Преподобной Матери Анны из Ксентонжа, основательницы братства св. Урсулы, и других книг того же рода, изданных Лекофром, Пальме, Пусьельгом, тома которых представляются переплетенными непременно в узорный сафьян или черный шагрень. Шантелув жаждал выставить свою кандидатуру в Академию Надписей и Изящной Словесности-и надеялся на поддержку партии герцогов; поэтому он принимал каждую неделю влиятельных святош и дворян, что, без сомнения, было для него большой обузой, так как, несмотря на его пугливый вид маленькой кошки, он был болтлив и любил посмеяться.

С другой стороны, он жаждал составить себе имя в литературных кругах, такое, с каким считаются в Париже, и старался привлекать на свои приемы литераторов, чтобы благодаря им обеспечить себе поддержку или, во всяком случае, помешать их нападкам, когда выставлена будет его чисто клерикальная кандидатура; вероятно для того, чтобы привлечь на свою сторону противников, он и устроил свои странные собрания, куда, из любопытства, приходили действительно разнообразнейшие люди.

Возможно, были и более тайные причины. Шантелув имел репутацию человека, занимающего деньги без возврата, беззастенчивого плута; Дюрталь заметил, что на званых обедах Шантелува присутствовал всегда какой-нибудь хорошо одетый незнакомец и ходили слухи, что эти сотрапезники - иностранцы, которым литераторов показывали, как восковые фигуры, и у которых занимали до или после обеда значительные суммы.

- Нельзя отрицать одного, - сказал он, - что эта пара живет широко, не имея ни поместий, ни ренты. А католические издатели и газеты платят еще хуже, чем светские книгопродавцы и листки. Следовательно, не может быть, чтобы Шантелув, хотя его имя и известно в католических кругах, получал гонорар достаточный, чтобы вести дом на такую ногу.

"Все это, - продолжал он, - остается весьма неясным. Возможно, что эта женщина несчастлива в семье и что она не любит блудоватого ханжу, своего мужа, но какова ее истинная роль в их союзе? Известны ли ей финансовые операции Шантелува? И, во всяком случае, я не понимаю, чего ради она обратила на меня внимание. Если она действует с мужем заодно, здравый смысл подсказывает, что она должна искать влиятельного и богатого любовника, а ей превосходно известно, что я не соответствую ни одному из этих условий. Шантелув знает, что я не в состоянии оплатить расходы на туалет и поддержать выезд. У меня около трех тысяч ливров ренты в год, и я один еле свожу концы с концами".

- Это не то, стало быть; во всяком случае, связь с этой женщиной не будет спокойной, - закончил он, сильно поостыв от этих размышлений. - Но как я глуп. Самое положение семьи показывает, что моя милая незнакомка не жена Шантелува и, все обдумав, я нахожу, что это к лучшему.

VIII

На другой день волнующиеся мысли улеглись. Незнакомка по-прежнему не оставляла его, но временами она отступала или отходила куда-то; ее черты, менее определенные, расплывались в тумане; она слабей чаровала его, не владела уже его существом.

Внезапно, от одного слова Дез Эрми, вспыхнувшая мысль, что незнакомка должна быть женой Шантелува, до некоторой степени обуздала его лихорадку. Если это она, - а теперь его вчерашняя уверенность окрепла, потому что, если пораздумать хорошенько, перебрать имеющиеся у него аргументы, не было оснований полагать, что это другая женщина, - то связь их опиралась на что-то темное и опасное, и он держался настороже, не отдавался, как прежде, порыву.

Но в нем происходило и нечто другое; он никогда не думал о Гиацинте Шантелув, никогда не был в нее влюблен; его интересовала загадочность ее личности и жизни, но, в общем, когда ее не было близко, он не думал о ней. А теперь он принялся мечтать о ней, почти желал ее.

Она вдруг принимала образ незнакомки, заимствовала некоторые ее черты, потому что Дюрталь мог теперь вызвать только смутный образ той, смешивал лицо Гиацинты с воображаемым лицом неизвестной женщины.

Он не считал ее менее привлекательной оттого, что ему не нравились в ее муже черты угрюмого святоши, но и страсть ее не так захватывала; несмотря на возбуждаемое ею недоверие, она могла оказаться интересной любовницей, искупая смелость своих пороков изяществом, но она не была уже больше необыкновенным существом, мечтой, порожденной душевной тревогой.

С другой стороны, если его предположения были неверны, если письма писала не госпожа Шантелув, то та, другая, незнакомка, становилась как будто хуже оттого, что могла воплотиться в знакомое ему существо. Оставаясь далекой, она уже не чувствовалась такой; ее красота тускнела, заимствуя, в свою очередь, известные черты госпожи Шантелув, и если эта последняя выигрывала от такого сближения, то незнакомка, наоборот, бледнела от этих заимствований, от смешения черт.

Но в том и другом случае, была ли это госпожа Шантелув или другая, он почувствовал себя легче, почти спокойно; впрочем, он так долго переживал эту историю, что сам не знал уже, кто ему больше нравился: мечта, хотя бы и потускневшая, или живая Гиацинта, которая, по крайней мере, не приведет в действительности к разочарованию, оказавшись владелицей фигуры феи Карабосс и лица в морщинах.

Он воспользовался передышкой, чтобы снова сесть за работу, но переоценил свои силы; когда он хотел начать главу о преступлениях Жиля де Ре, он убедился, что не может двух фраз связать. Он стремился за маршалом, ловил его, но описания, которыми он хотел его очертить, оставались вялыми и бессильными, полными пробелов.

Он бросил перо, уселся поудобней в кресле, и мысленно очутился в Тиффоже, в замке, где Сатана, так упорно отказывавшийся показаться маршалу, явился только что, воплотился в нем без его ведома, чтобы с гневными воплями закружить его в оргии убийств.

Потому что, в конце концов, это и есть сатанизм, вопрос о внешних проявлениях, разбиравшийся с тех пор как мир стоит, второстепенный, если подумать; демону вовсе не нужно показываться в образе человеческом или зверином, чтобы заявить о своем присутствии; чтобы утвердить себя, ему достаточно избрать себе местом жительства душу, которую он язвит и побуждает к немотивированным преступлениям; он может овладеть ими, нашептывая им надежду, что он не живет в них, как это есть в действительности, и о чем они часто не знают даже, а повинуется их заклинаниям, появляется, договаривается об обязательствах, которые он выполнит в обмен на совершаемые злодеяния. Достаточно иногда одного желания заключить с ним договор, как он проникнет в душу.

Все современные теории Аомброзо и Модели не способны объяснить странные поступки маршала. Поместить его в разряд маньяков было бы вполне справедливо, потому что он и был таковым, если этим именем называть человека, которым владеет навязчивая идея. Но тогда все мы, более или менее, маньяки, начиная с коммерсантов, все помыслы которых сходятся к одной точке - выгоде, кончая художниками, поглощенными процессом творчества. Но почему маршал был маньяком, как он стал им? Этого не знают все Аомброзо на свете. Повреждения головного мозга, воспаление его оболочек в этих вопросах никакой роли не играют. Это производные явления, причины, которых ни одним материалистом не объяснены. Легко объявить, что изменение мозговых долей создает убийц и святотатцев; знаменитые современные психиатры утверждают, что исследование мозга, сумасшедших раскрывает повреждение или изменение серого вещества. Да если даже это так, ведь остается еще узнать, например, произошло ли повреждение у женщины демономанки оттого, что она демономанка или она стала демономанкой вследствие повреждения, допуская, что оно существует. Духовные растлители еще не обращаются к хирургии, не ампутируют после тщательной трепанации, якобы известные доли мозга; они ограничиваются тем, что влияют на воспитанника, вдалбливают ему неблагородные мысли, развивают дурные инстинкты, толкают постепенно на путь пороков, это вернее; и если упражнения в убеждении вызывают у пациента повреждения мозговой ткани, это доказывает только то, что повреждения есть следствие, а не причина, душевного состояния.

И потом... потом... если вдуматься, эти доктрины, смешивающие преступников и душевнобольных, демономанов и безумных, бессмысленны. Девять лет назад, четырнадцатилетний мальчик, Феликс Леметр, убил маленького, незнакомого ему мальчугана, потому что ему страстно захотелось увидеть страдания и услышать крики малютки. Он разрезает ножом живот, поворачивает несколько раз в теплой ране клинок, потом медленно перепиливает шею. Он не обнаруживает ни малейшего раскаяния; на допросе, которому его подвергли, он проявил жестокость и ум. Доктор Легран Дюсоль и другие специалисты терпеливо наблюдали за ним в течение месяцев, но не могли отметить никогда ни одного признака безумия, ничего похожего на манию. А он был почти хорошо воспитан, даже не был никем совращен.

Совершенно так же сознательные и бессознательные демономаны делают зло ради зла; они не более безумны, чем монах, счастливый в своей келье, чем человек, делающий добро для добра. Они находятся на противоположных душевных полюсах - и все. Медицина здесь ни при чем.

В XV веке эти крайние направления были представлены Жанной д'Арк и маршалом де Ре. Но, тем не менее, нет основания думать, что Жиль безумней девственницы, изумительная жестокость которой не имеет ничего общего с исступлением и помешательством.

- А он, должно быть, проводил ужасные ночи в этой крепости, - сказал себе Дюрталь, возвращаясь к замку Тиффож, где побывал год назад, желая для своей работы пожить среди пейзажа, окружавшего де Ре и присмотреться к развалинам.

Он поселился в маленькой деревушке у подножья замка и убедился, как упорно держалась легенда о Синей Бороде в глухой области Вандеи, на границе Бретани. "Он плохо кончил, этот молодой человек", - говорили молодые женщины; бабушки, более робкие, крестились, проходя вечером вдоль стен замка; сохранилось воспоминание о зарезанных детях; маршала, известного только под прозвищем, еще боялись.

Каждый день Дюрталь отправлялся из гостиницы, где жил, к замку, поднимающемуся над равнинами Де-ля-Крюм и Де-ля-Севр, против холмов, изборожденных гранитными глыбами, заросших огромными дубами, корни которых, выпирая из земли, напоминали сплетающиеся клубки больших змей. Можно было вообразить себя в Бретани; то же небо и та же земля; небо грустное и тяжелое, солнце казалось древнее, чем в других местах и только слабо золотило траур столетних лесов и древний мох скал; насколько глаз хватало, уходили бесплодные ланды, прорванные лужами ржавой воды, с торчащими утесами, пестреющими розовыми колокольчиками вереска, маленькими желтыми цветами бобовника, зарослями и кустиками дрока.

Чувствовалось, что этот железно-серый небосвод, эта скудная почва, едва окрашенная кровавыми цветами гречихи, дороги, окаймленные камнями, сложенными один на другой без извести и цемента, в кучу, тропинки, обставленные непреодолимыми изгородями, угрюмые растения, зачахшие поля, эти нищие калеки, завшивленные и грязные, даже этот скот, мелкий и слабый, приземистые коровы, черные бараны, голубые глаза которых глядели грустно и холодно, как глаза трибад и славян, - все это повторяется, не меняясь, среди того же пейзажа, от начала веков.

Долина Тиффожа, которую, однако, портила фабричная труба, близ реки Севры превосходно гармонировала с замком, поднимающимся среди развалин. Огромный замок с развалинами укреплений и руинами башен вмещал в себя целую равнину, обращенную в жалкий огород. Голубоватые ряды капусты, тощая ботва моркови и чахоточной репы заняли огромный круг, где когда то, бряцая оружием, кидалась в атаку кавалерия или в дыму ладана, при пении псалмов, развертывались процессии.

В углу была построена хижинка, там жили одичавшие крестьянки, не понимавшие, о чем их спрашивают; только вид серебряной монеты оживлял их, хватая ее, они протягивали ключи.

Тогда можно, бывало, часами бродить и обыскивать развалины, мечтать, курить сколько угодно. К несчастью, многие части здания были недоступны. Башню со стороны Тиффожа окружал широкий ров, в глубине которого успели вырасти могучие деревья. Чтобы достичь ворот, к которым не примыкал более подъемный мост, пришлось бы лезть по веткам, окаймлявшим листвой закраины рва.

Легко было добраться в другую, примыкающую к Севре, часть; там крылья замка, увитые калиной с белыми кистями и плющом, остались нетронутыми. Губчатые, как пемза, сухие башни, одетые серебряными лишаями и золотым мхом, вставали неповрежденные до самого зубчатого ободка наверху, осыпавшегося постепенно в бурные ночи.

Внутри тянулись одна за другой залы, унылые и холодные, высеченные из гранита, со сводчатыми потолками, похожими на днища барок; по винтовым лестницам можно было подниматься и опускаться в другие такие же комнаты, соединенные подземными коридорами, вырытыми неизвестно зачем в углах, и в глубокие ниши.

Внизу коридоры, такие узкие, что двоим нельзя было бы разойтись при встрече, разветвлялись в целую путаницу переходов, оканчивающихся настоящими каменными мешками, где зернистый камень стен поблескивал при свете фонарей, и, как сталь на изломе, искрился, как расколотый сахар. В кельях наверху и в подземных тюрьмах то и дело попадались под ноги земляные кучи, прорывавшейся, то посередине, то сбоку, открытой пастью каменного мешка или колодца.

Наконец, на вершине одной из башен, поднимавшейся налево от входа, существовала крытая галерея, проложенная по высеченному в скале выступу; оттуда, без сомнения, защитники замка стреляли в осаждающих через широкие бойницы, странно раскрывающиеся внизу, у ног. В этой галерее даже тихий голос, отражаясь заворотами стены, слышен был с одного конца до другого.

В общем, замок снаружи выглядел местом хорошо укрепленным для долгих осад; а внутренность, обнаженная теперь, вызывала мысль о тюрьме, где тела, съедаемые сыростью, сгнивали в несколько месяцев. Возвращение наружу, на капустные грядки вызывало блаженство, облегчение, но снова тоска охватывала, когда, пересекая ряды огорода, приходилось подходить к уединенным развалинам церкви и проникать вниз через дверь погреба в подземную молельню.

Она существовала с XI века. Маленькая, низкая, со сводчатыми арками, подпертыми массивными колоннами, с высеченными на капителях ромбами и епископскими жезлами. Каменный алтарь уцелел. Через отдушины струился бледный, словно пропущенный сквозь тонкую роговую пластинку свет, еле освещая темные стены, черную утрамбованную землю, пронизанную то глазком каземата, то круглой дырой колодца.

Часто по вечерам, после обеда, Дюрталь подымался на холм и бродил вдоль развалин. В светлые ночи часть замка скрывалась в тени, а другая, наоборот, выступала, словно написанная золотом и лазурью, словцо осиянная серебристым блеском, над Севрой, по волнам которой играли, как спинки рыб, лунные отблески.

Тишина была подавляющая; даже собачьего лая не было слышно. Дюрталь возвращался в убогую комнату гостиницы, где старуха в черном платье, в средневековом чепце, ждала его со свечей, чтобы, после его прихода, запереть на задвижку, дверь.

Все это, раздумывал Дюрталь, только мертвый скелет здания, чтобы его восстановить, надо оживить серые каменные кости обильной плотью.

Документы не оставляют сомнений; каменный остов был роскошно одет и, чтобы поместить Жиля в его среду, надо припомнить всю пышность обстановки XV века.

Надо облицевать стены резным деревом или одеть их тонкими золототкаными арасскими коврами, которые так ценились в то время. Надо замостить грубый темный пол желтыми и зелеными, белыми и черными изразцами; надо расписать свод, зажечь на нем золотые звезды, усеять стрелами, заставить сверкать на лазоревом поле золотой герб маршала.

Перед взором Дюрталя в спальнях Жиля и его друзей сама собой располагалась мебель; там и сям величественные кресла с колонками, тумбочки и налои; в простенках резного дерева открытые шкафы, с рельефными изображениями Благовещения или Поклонения Волхвов на створках, скрывающие под темным деревянным кружевом раззолоченные и расписанные статуи святой Анны, святой Маргариты, святой Катерины, которых так часто изображали средневековые резчики: здесь обитые свиной кожей, окованные железом ларцы для сменного белья и туник; сундуки с металлическими петлями, оклеенные кожей и расписным полотном, на котором выделялись белокурые ангелы, оттененные золотистым, как на рисунках старых требников, фоном. Там на покрытых коврами ступенях кровати, одетые полотняными покрывалами, с подушками в вырезных надушенных наволоках, стеганые одеяла, балдахины, шитые гербами; усеянные звездами занавеси.

И в других комнатах все приходилось восстанавливать, там уцелели только стены и высокие камины с колпаками, обширные очаги без решеток, еще сохранившие старинную копоть; надо было себе представить и столовые, ужасные обеды, без которых Жиль тосковал, пока в Нанте вели его дело. Он признавал со слезами, что разжигал огонь своих страстей горячими углями яств; и можно легко восстановить проклинаемые им меню; за трапезами с Евстахием Бланше, Прелати, Жилем, де Силле, всеми своими друзьями, в большом зале, где на закусочные столики ставили блюда, кувшины с розовой, мелиссовой и кизильной водой для омовения рук. Здесь подавались паштеты из мяса, из семги, из лещей, запеченых нежных молодых кроликов и птичек, пизанские круглые пироги, цапель, аистов, журавлей, павлинов, жареных выпей и лебедей, мясо оленей, козуль, кабанов, приготовленное под винным соусом, нантские миноги, салат из хмеля, цикория, мальвы, возбуждающие кушанья, приправленные майораном и мускатом, мятой, шалфеем, пионом и розмарином, иссопом и базиликом, имбирем и гвоздикой, тмином, пряные, острые кушанья, действующие на желудок, как удары шпор, сытные сласти: торты с цветами бузины и редисом, рис в ореховом молоке, посыпанный корицей. Все возбуждало жажду, которая требовала обильных возлияний пивом, перебродившим соком ежевики, винами - сухими или вскипяченными с пряностями, настоянными на корице, сдобренными миндалем и мускатом, бешеными ликерами, отсвечивающими золотом, одуряющим питьем, вызывавшим распущенные речи, заставлявшим сотрапезников в конце обеда задыхаться от чудовищных мечтаний в этом замке без женщин!

"Остается еще возродить костюм", - подумал Дюрталь. И представил в пышном замке Жиля и его друзей не в походной брони с насечками, а в домашнем платье, служащим для отдыха; в согласии с роскошью обстановки, он вызвал их одетыми в блестящие костюмы, в складчатых куртках, переходящих в коротенькую, сборчатую спереди юбочку, с обтяжными панталонами на стройных ногах, в шляпе, похожей на паштет или на артишок, как на портрете Карла VII в Лувре, с торсом, охваченным сукном с золотой вышивкой, или узорчатым шелковым с серебряной нитью штофом, отороченным куницей.

Он подумал и о женских нарядах из драгоценных шуршащих тканей, с узкими рукавами и корсажами, с откинутыми на плечи отворотами, о юбках, охватывающих живот и отброшенных назад в виде длинного хвоста, в виде бегущей за кормой струи, окаймленной пеной белого меха. Он мысленно надевал костюм, часть за частью на воображаемый манекен, разбрасывая по вырезам корсажа ожерелья из тяжелых камней, лиловатых и молочно-мутных хрусталей, дымчатых кабошонов, гемм с волнующимися смутными отблесками, и под одежду скользнула женщина, наполнила платье, сделала выпуклым корсаж, проникла под головной убор с двумя рожками, с которых ниспадали подвески, улыбнулась, приняв облик незнакомки и госпожи Шантелув. Он глядел, восхищенный, не замечая даже, что это она, пока кошка, прыгнув к нему на колени, не изменила течения его мыслей, не вернула его в его комнату.

- Опять она! - И против воли он рассмеялся над этой незнакомкой, преследующей его вплоть до Тиффожа. - Как глупо все-таки задумываться до такой степени, - сказал он, потягиваясь, - но что же делать, если только это еще и хорошо, все остальное вульгарно и пусто! Средние века были, без сомнения, удивительнейшей эпохой, - продолжал он, закуривая папиросу. - Для одних они целиком белы, для других абсолютно черны; никаких промежуточных оттенков; эпоха невежества и мрака - толкуют светские умники и атеисты; болезненная и изысканная эпоха - удостоверяют богословы и художники.

Можно с уверенностью сказать только, что все классы - знать, духовенство, буржуазия, народ - обладали в то время более возвышенной душой. Можно утверждать: за четыре века, отделяющие нас от средних веков, общество только пришло в упадок.

Правда, синьор обычно был чудовищем, грязным, пьяным бандитом, кровожадным веселым тираном, но он обладал детским разумом и слабым духом, церковь им управляла, и для освобождения Гроба Господня эти люди приносили свои богатства, покидали дома, детей, жен, претерпевали тяжкие труды, ужаснейшие мучения, подвергались неслыханным опасностям!

Благочестивым героизмом они искупали грубость своей жизни. С тех пор раса изменилась. Она обуздала или, может быть, даже утратила инстинкты резни и насилия, но их заменило делячество и страсть к наживе. Она сделала еще хуже, она так опошлилась, что скатилась к самым низменным развлечениям. Аристократия переряжается в баядерок, надевает панталончики танцовщиц и трико клоунов; теперь она публично кривляется на трапециях, прорывает бумагу обручей, подымает тяжести на истоптанных опилках цирка!

Несмотря на то, что некоторые монастыри оказались опустошены безудержным сладострастием и безумиями сатанизма, духовенство, в достойном удивления сверхчеловеческом порыве, стремилось вперед и достигло Бога! Это время изобилует святыми, чудеса умножаются, и, оставаясь всемогущей, церковь кротка со смиренными, утешает скорбящих, защищает слабых, радуется вместе с простым народом. Ныне она ненавидит бедняка, и мистицизм умирает в духовенстве, обуздывающим пылкую мысль, проповедующим скудость духа, умеренность прошений, здравый смысл в молитве, душевное мещанство! Однако вдали от этих миленьких священников, иногда скорбят еще там и сям, в глубине монастырей, истинные святые, монахи, за всех нас молящиеся до потери сил. Они да бесноватые составляют единственную связь, соединяющую Средние века с нашим.

Среди буржуазии стремление к удовольствиям и дешевым сентенциям возникло уже при Карле VII. Но в то время духовник осуждает алчность, а торговец, как и рабочий, связан корпорациями, которые раскрывают мошенничество и обманные сделки, уничтожают гнилой товар, устанавливают справедливые цены на добротные продукты. Из поколения в поколение ремесленники и буржуа работают в одном и том же ремесле; корпорации обеспечивают им работу и вознаграждение; они совсем не таковы, как теперь, не подчинены колебаниям рынка, не раздавлены жерновом капитала; нет крупных состояний и все живут; уверенные в завтрашнем дне, не спеша, создают они чудеса пышного искусства, секрет которого навсегда утрачен!

Все эти ремесленники проходят, если достойны того, три степени - ученика, подмастерья и мастера, совершенствуются в своей области, превращаются в настоящих художников. Они облагораживают простейшие железные изделия, вульгарнейшие фаянсы, обыкновеннейшие сундуки и укладки. Корпорации, имея своими покровителями святых, изображения которых красовались на их знаменах, в течение веков охраняли честное существование мелкого люда, удивительно повышая духовный уровень тех, кого защищали.

Теперь все кончено; буржуазия сменила аристократию, погрязшую в слабоумии или разврате; ей мы обязаны нечистым расцветом гимнастических обществ и пьяным развратом, тотализаторами и бегами. Теперь у торговцев одна цель: эксплуатировать рабочих, изготовлять дрянные товары и сбывать их, обвешивать и обмеривать каждую минуту.

А народ, у которого одновременно отняли страх перед адскими муками и обещание за страдание этого мира услад горнего, кое-как делает дурно оплачиваемую работу и пьет. Время от времени, наглотавшись слишком горячительных напитков, он бунтует и тогда его избивают, потому что, сорвавшись, он выказывает себя тупым и жестоким животным!

Прогресс, прогресс! Что мы наворотили? Чем тут гордиться? Перед чем преклоняться?

XIX век ничего не построил и разрушил все. Теперь он прославляет себя за электричество, воображая, что открыл его! Но оно было известно и им пользовались с самых древних времен, и если древние не могли объяснить его природы, его сущности даже, то и современники точно также не в состоянии обнаружить причину этой силы, дающей искры и гнусавя, уносящей вдоль проволоки голос! Он думает также, что открыл гипноз, тогда как в Египте и в Индии священники и брамины издревле знали его силу и использовали ее; нет, этот век додумался только до мастерской подделки съестных припасов, до фальсификации продуктов. Он дошел до того, что подделывает навоз, так что Палатам Парламента пришлось в 1888 году принять закон, назначающий кары за подделку удобрений... дальше этого идти некуда!

Раздался звонок колокольчика. Дюрталь отпер дверь и отступил.

Перед ним стояла госпожа Шантелув.

Он поклонился, пораженный. Она, не сказав ни слова, прошла в его кабинет. Там она обернулась и Дюрталь, следовавший за ней, очутился с ней лицом к лицу.

- Садитесь, прошу вас. - Он подвинул кресло, спеша поправить ногой ковер, сбитый в сторону кошкой, извиняясь за беспорядок. Она сделала неопределенный жест, и стоя, спокойным, немного приглушенным голосом сказала:

- Это я посылала вам такие безумные письма... я пришла прогнать эту ужасную лихорадку, открыто кончить с ней; вы сами написали, связь между нами невозможна... забудем же все, что произошло... и, прежде чем я уйду, скажите, что не упрекаете меня...

Он запротестовал. О нет! Он не хотел потерять ее. Он не притворялся, отвечая ей страстными письмами; он ей верил, он любил ее...

- Вы любите меня! Но вы ведь не знали даже, что письма от меня! Вы любите незнакомку, призрак. Хорошо, но если даже допустим, что вы говорите правду, ведь раз я здесь - призрака больше нет!

- Вы ошибаетесь, я знал отлично, что псевдоним мадам Мобель скрывал мадам Шантелув.

И он подробно объяснил ей, не делясь, разумеется, своими сомнениями, как удалось ему приподнять маску.

- А! - Она задумалась, ресницы опустились на затуманенные глаза. - Во всяком случае, - сказала она, взглянув ему прямо в лицо, - вы не могли узнать меня по первым же письмам, на которые вы отвечали криками страсти. Значит они, эти крики, относились не ко мне!

Он стал возражать, но спутался в датах событий и писем, и она потеряла, в конце концов, нить рассуждений. Это выглядело настолько смешно, что они замолчали. Тогда она села и расхохоталась.

Ее резкий, пронзительный смех, открывающий превосходные, но короткие и острые зубы, приподнимающий насмешливую губу, задел его. "Она издевается надо мной", - предположил он и, недовольный таким оборотом разговора, раздраженный при виде этой женщины, такой непохожей на ее пылающие письма, такой спокойной, он спросил раздосадованным тоном:

- Могу я узнать, чему вы так смеетесь?

- Простите, это нервное, со мной случается это часто в омнибусах; но довольно об этом, будем благоразумны и поговорим. Вы говорите, что любите меня...

- Да.

- Хорошо, допустим, что и вы мне не безразличны, к чему это могло бы привести нас? Ах! вы сами, мой бедный друг, должны помнить, что сначала отказали мне - мотивируя ваш отказ превосходно обоснованными причинами - в свидании, которого я у вас просила в минуту безумия!

- Но я отказал, не зная еще, что дело идет о вас! Я вам сказал уже, что только несколько дней спустя, Дез Эрми невольно открыл мне ваше имя. Колебался ли я, как только узнал его? Нет, потому что тотчас же я стал умолять вас прийти!

- Пусть так, но вы даете мне основание утверждать, что ваши первые письма были обращены к другой.

Она задумалась на минуту. Дюрталю начинал уже чрезвычайно надоедать этот бесконечный спор. Он решил помалкивать и искал лазейки из возникшего тупика.

Но она сама вывела его из затруднения.

- Не будем спорить, мы ничего не добьемся, - улыбаясь, сказала она, - положение таково: я замужем за добрым и любящим меня человеком, все преступление которого, в общем, только в том, что счастье с ним, немного тусклое, всегда под рукой. Я написала вам первая, я виновата, и верьте мне, за него я страдаю. У вас есть дела, вы работаете над превосходными книгами; вам не нужно, чтобы какая-то безрассудная женщина переворачивала вашу жизнь; вы видите, что самое лучшее, если мы, оставаясь друзьями, настоящими друзьями, на этом и покончим.

- И женщина, писавшая мне такие пылкие письма, говорит теперь о благоразумии, здравом смысле, не знаю еще о чем!

- Но будьте же откровенны, вы же не любите меня!

- Я!.. - Он тихонько взял ее руки; она не противилась и взглянула на него решительно.

- Послушайте, если бы вы любили меня, вы пришли бы ко мне; а вы целыми месяцами не пытались даже узнать жива я или умерла...

- Но поймите же, я не мог надеяться, что вы встретите меня, как теперь, притом, в вашей гостиной всегда посетители, ваш муж; у себя вы не были бы моей ни на секунду!

Он сжимал все крепче ее руки и приближался к ней; она смотрела на него своими дымчатыми глазами, в которых он снова находил соблазнившее его жалобное, почти страдальческое выражение. Он все сильнее увлекался, глядя в сладострастное и жалобное лицо, но она уверенным движением высвободила руки.

- Сядемте и поговорим о чем-нибудь другом. Знаете ли, у вас здесь премило! Что это за святой? - продолжала она, разглядывая на камине картину, где коленопреклоненный монах молился около кардинальской шапки и кружки.

- Я не знаю.

- Я отыщу вам это, у меня есть дома жития святых; найти, должно быть, легко - кардинал, покидающий пурпур, чтобы поселиться в хижине. Постойте-ка, святой Петр Дамиани был, кажется, в таком именно положении; но я не совсем уверена в этом, у меня такая плохая память, но помогите же мне немного.

- Но я не знаю!

Она приблизилась и положила ему на плечо руку:

- Вы сердитесь, вы недовольны мной, право?

- Конечно! Я вас хочу безумно, я целую неделю мечтал об этой встрече, а вы приходите, чтобы сообщить мне, что между нами все кончено, что вы меня не любите...

Она одарила Дюрталя нежной улыбкой.

- Но разве я пришла бы, если бы не любила вас! Поймите же, что действительность убьет нашу мечту; поймите, что лучше не подвергать себя ужасам раскаяния! Ведь мы уже не дети. Нет, оставьте, не сжимайте меня так. - Сильно побледнев, она билась в его объятиях. - Клянусь, я уйду, и вы никогда меня больше не увидите, если вы не выпустите меня.

Ее голос становился сухим и свистящим. Он оставил ее.

- Сядьте там, позади стола, я прошу вас. - И, постукивая каблуком по паркету, она печально сказала: - Так, значит, невозможно быть другом, только другом мужчины! А как бы хорошо было приходить повидаться с вами, не боясь дурных мыслей! - Она замолчала, потом прибавила: - Да, видеться только так, и если нет важных вещей сказать друг другу, то помолчать; так славно ничего не говорить!

И спохватившись, воскликнула:

- Пора, мне надо вернуться домой!

- Вы не даете мне ни малейшей надежды? - сказал он, целуя ее затянутые в перчатки руки. - Скажите, что вы вернетесь?

Она не отвечала, тихонько покачала головой, когда же он начал упрашивать, сказала:

- Послушайте, если вы обещаете ничего не просить у меня, не терять благоразумия, то я приду послезавтра вечером, в девять часов.

Он обещал все, чего она хотела. Его дыхание скользило уже выше перчаток, он чувствовал, как поднималась ее грудь, он коснулся ее губами, освободив руки, она нервно, стиснув зубы, сжала ему руки и подставила шею поцелую. И выбежала вон.

- Ого, - вздохнул он, запирая дверь, он был и удовлетворен и раздосадован.

Удовлетворен - потому, что находил ее загадочной и разнообразной, очаровательной. Теперь, оставшись один, он вспоминал ее, в узком черном платье, под меховым манто, теплый воротник которого приласкал его, когда он целовал ее шею; без драгоценностей, только в ушах голубые огоньки сапфиров, на белокурых, немного растрепавшихся волосах темно-зеленая шляпа, длинные рыжеватые шведские перчатки благоухали, как и вуалетка, странным ароматом, в котором, казалось, затерянный между более резкими запахами, слышался, далекий и нежный, легкий запах корицы сохранившийся на его руках. Он снова увидел ее затуманенные глаза, их серый тусклый блеск, пронизанный внезапными отсветами, ее влажные стиснутые зубы, и прикушенную губу.

- О! послезавтра, - сказал он себе, - как славно будет расцеловать все это!

И остался недоволен - собой и ею. Он упрекал себя за то, что был угрюм, печален, холоден. Ему следовало держать себя менее сдержанным, более непринужденным; но это она была виновата! Она привела его в замешательство! Поистине, слишком силен был контраст между женщиной, в письмах которой звучали крики сладострастия и тоски, и той, прекрасно владеющей собой кокеткой, которую он увидел!

"Что за удивительные создания эти женщины, - подумал он. - Эта, например, сделала самое трудное, что можно себе представить, пришла к мужчине, после того как писала ему страстные письма! Я выгляжу, как идиот, я смущен, не знаю, что сказать; а она через минуту чувствует себя как дома или как в гостиной, с визитом. Ни малейшей неловкости, изящные движения, несколько слов и глаза, договаривающие остальное! Она не очень-то покладиста, - продолжал он, подумав о ее сухом тоне, когда она вырвалась из его объятий, - и однако она нежна, - продолжал он мечтательно, вспоминая не слова даже, но отдельные, совсем нежные интонации, ласковые и огорченные взгляды. Придется послезавтра взяться за дело осторожней", - заключил он, обращаясь к кошке, которая при появлении госпожи Шантелув убежала и забилась под кровать, так как не видала никогда женщин. Теперь она приближалась почти ползком, обнюхивая кресло, на котором та сидела.

В конце концов, если подумать хорошенько, она ужасно опытна, эта Гиацинта! Она не захотела свидания в кафе или на улице. Она почуяла издали отдельный кабинет или гостиницу. И, хотя по этому одному, она не могла сомневаться, что к себе я ее не приглашал, что я не желал вводить ее в эту квартиру, она смело явилась сюда. Потом, вся эта сцена вначале, если обдумать хладнокровно, просто кривлянье. Если бы она не искала связи, она не пришла бы сюда; нет, ей надо, чтобы ее уговаривали, она, как все женщины, хочет, чтобы ей навязывали то, чего ей самой хочется. Она сбила меня с ног, своим приходом она разрушила мое уединение.

- Но что же из этого? Она при всем том, не менее желанна, - вновь начал он, счастливый, что отогнал неприятные размышления и снова отдается увлекательному представлению о ней.

"Быть может, послезавтра покажется не обыденным, - подумал он, - припомнив ее глаза, представив их обманчивыми и жалобными, раздевая ее, заставляя выступить из мехов, из узкого платья, белое, худощавое тело, теплое и гибкое. У нее нет детей, это серьезное обещание, что тело будет свежо, несмотря на тридцать лет!"

Молодой порыв опьянял его. Дюрталь с удивлением заметил себя в зеркале: усталые глаза блестели, лицо казалось моложе, усы не так небрежны, волосы черней.

- К счастью, я был свежевыбрит, - сказал он себе. - Но понемногу, пока он раздумывал, он увидел в зеркале, с которым так мало совещался обыкновенно, что черты тускнеют и взор гаснет. В минуту душевной вспышки он словно вырос, теперь его небольшая фигура снова осела, на задумчивое лицо возвращалась грусть. Внешность не из тех, что нравятся дамам, - заключил он, - но чего же ей нужно от меня? Ведь ей, наконец, легко было бы обмануть мужа с кем-нибудь другим! Ах, я слишком долго мечтаю впустую! Оставим это; проверив себя, я вижу, что люблю ее головой, а не сердцем, это важно. При таких условиях, чтобы ни случилось, любовь будет короткая и я почти уверен, в общем, что окончится она без драм!

IX

На следующее утро Дюрталь проснулся, как и заснул, думая о ней. Он перебирал эпизоды, пережевывал предположения, приводил доказательства; он снова ставил себе вопрос: "Почему, когда я бывал у нее, она не показывала, что я ей нравлюсь? Никогда ни одного взгляда, ни одного слова, которые бы побудили меня на попытку сближения, придали мне смелости, зачем эта переписка? Ведь было так легко устроить, чтобы я пришел обедать, так просто подготовить случай, который свел бы нас у нее, или на нейтральной почве".

И он ответил себе: "Это было бы слишком по-обывательски! Она, быть может, опытна в таких вещах; она знает, что неизвестное будоражит человеческий ум и захотела зажечь лихорадкой мою душу, сделать ее беззащитной, прежде чем под своим настоящим именем начать наступление".

Если это так, надо признать, что она хитра на удивление. Но может быть, она, в конце концов, просто экзальтированный романтик или актриса; ее забавляет устраивать маленькие приключения, окружать обычные блюда возбуждающими аппетит соленьями.

А Шантелув, муж? Дюрталь подумал о нем теперь. Он, наверное, следит за женой, неосторожность которой облегчает ему слежку. И потом, как устроится она, чтобы прийти вечером, в девять часов, тогда как гораздо удобней, по-видимому, под предлогом прогулки в магазины или посещения ванн, навестить любовника после полудня или утром?

Этот новый вопрос остался без ответа; но понемногу он перестал и спрашивать себя; увлечение этой женщиной повергло его снова в то состояние, которое он испытал, когда страстно призывал незнакомку, представив ее себе по письмам.

Та совсем исчезла, он не помнил даже ее лица; госпожа Шантелув, какой она была на самом деле, не сливаясь ни с кем, не заимствуя чужих черт, захватила его целиком, раскаляла добела его мозг и чувства. Он безумно желал ее, ожидая обещанного завтра. "А если она не придет?" - спросил он себя. Мороз пробежал у него по коже при мысли, что ей не удастся ускользнуть из дому или что она захочет заставить себя ждать, чтобы возбудить сильнее.

"Следует успокоиться", - сказал он себе. Эта душевная пляска св. Витта вызывала беспокоящую его потерю сил. Он боялся, что, после лихорадочного возбуждения этих ночей, он в надлежащий момент окажется рыцарем печального образа!

"Не надо больше думать об этом", - продолжал он, отправляясь к Каре, где должен был обедать с астрологом Жевинже и Дез Эрми.

- Это отвлечет мои мысли, - бормотал он, поднимаясь ощупью в темноте на башню. Дез Эрми, услышав, что он идет, открыл дверь и бросил во мрак винтовой лестницы немного света.

Дюрталь, добравшись до площадки, увидел приятеля без сюртука, в одном жилете, завернутого в передник.

- Как видишь, я в жару творчества!

Он стерег кипящую на очаге кастрюльку, поглядывая на свои часы, повешенные на гвоздик, как манометр. Взгляд у него был быстрый и уверенный, как у механика следящего за машиной.

- Ну, - сказал он, приподнимая крышку, - смотри.

Дюрталь нагнулся и, сквозь облако пара, заметил на мелких волнах в горшке мокрую тряпку.

- Это и есть жиго?

- Да, голубчик, оно зашито в холст так плотно, что воздух туда не проникает. Оно парится в этом славном бурлящем наваре, куда я подбросил вместе с горстью сена, головки чесноку, кружки моркови, луку, мускатного ореха, лаврового листу и тимьяна! Ты мне скажешь свое мнение о нем, если... Жевинже не слишком заставит ждать себя, потому что жиго по-английски не выносит пережаривания.

Подошла жена Каре.

- Войдите, муж дома.

Дюрталь нашел его за уборкой книг. Они пожали друг другу руки; Дюрталь принялся наудачу перелистывать лежавшие на столе обтертые от пыли томы.

- Это технические сочинения, - спросил он, - о металле и отливке колоколов или об относящейся к ним части богослужения?

- Не об отливке, нет; иногда в этих книгах идет речь о старых литейщиках, найдутся в них кое-какие подробности о сплаве красной меди и чистого олова; вы установите, даже, насколько помню, что искусство отливки колоколов уже три века, как в упадке; это основывается на том, что, особенно в Средние века, верующие, бросая в сплав драгоценности и благородные металлы, изменяли его состав; или на том, может быть, что литейщики не молятся больше святому Антонию Великому, пока бронза кипит в тигле. Не знаю, но колокола теперь все-таки работаются грубо; в их голосах нет личной души, их звуки одинаковы; они, словно безразличные и покорные наемники, тогда как прежде они были похожи на старых слуг, принадлежавших к семье, разделяющих с ней горе и радости. Но что до этого за дело духовенству и пастве? Преданные помощники культа ныне не представляют больше символов!

А в этом все. Несколько минут назад вы спросили, рассматриваются ли в этих книгах колокола с точки зрения богослужения; да, в большинстве подробно объяснено значение каждой их составной части; толкования просты и мало разнообразятся, в общем.

- А! Но каковы они?

- О! Если вам интересно, я в нескольких словах их вам изложу.

Согласно Гийому Дюран, твердость металла означает силу проповедника; удар языком о края выражает мысль, что проповедник должен бичевать сам себя, чтобы исправить свои собственные пороки, прежде чем упрекать других за их грехи. Баран или деревянная балка, к которой подвешивается колокол, самой формой своей представляет крест Христов, а веревка, которой некогда его раскачивали, аллегорически изображает знание писания, которое вытекает из самой тайны Креста.

Более древние знатоки литургии открывают нам почти такие же символы. Жан Белет, живший в XII веке, объявляет также, что колокол есть образ проповедника, но прибавляет, что его качания, когда он приведен в движение, учат, что священник должен то повышать, то понижать речь свою с целью сделать ее доступней толпам. Для Гуго де Сен-Виктора язык колокола есть язык священнослужителя, толкаясь о два края чаши он возвещает истины Ветхого и Нового заветов; наконец, если обратимся к древнейшему, быть может, из знатоков литургии, Амаларию Фортунату, мы найдем просто, что тело колокола означает уста проповедника, а ударник - язык его.

- Но, - сказал немного разочарованный Дюрталь, - это не... как бы сказать... неглубоко.

Дверь открылась.

- Как дела? - сказал Каре, пожимая руку Жевинже и знакомя его с Дюрталем.

Пока жена звонаря кончала накрывать на стол, Дюрталь рассматривал вновь прибывшего.

Это был маленький человек в черной мягкой фетровой шляпе, завернутый в синюю суконную накидку с капюшоном, как кондуктор омнибуса.

Его голова, вытянутая в длину, имела форму яйца. Гладкий, словно вылощенный череп, казалось, нарастал поверх волос, падавших на шею, жестких, похожих на волокна сухого кокоса; нос был искривлен, ноздри широкими камерами раскрывались над беззубым ртом, спрятанным в густых усах цвета перца с солью, такого же цвета была и бородка, удлинявшая короткий подбородок; при первом взгляде он вызывал мысль об рабочем-художнике, о гравере по дереву или о раскрасчике священных картин и благочестивых статуй; но если присмотреться дольше, понаблюдать его круглые серые глаза, очень сближенные у переносицы, почти косые, прислушаться к торжественному голосу, вглядеться в чересчур вежливые манеры, то приходилось спросить себя, из какой совсем особенной ризницы вышел этот человек.

Он разделся и оказался в черном сюртуке плотника, столяра. Золотая цепочка с передвижной пряжкой надетая на шею, терялась, извиваясь, в оттопыренном кармане старого жилета; но когда Жевинже показал свои руки, которые он любезно выставил, усевшись, и положил их на колени, Дюрталь смутился.

Толстые, огромные, испещренные рыжими пятнами, оканчивающиеся молочного цвета коротко обрезанными ногтями, они были унизаны громадными перстнями, камни которых занимали целый сустав.

При взгляде Дюрталя, уставившегося на его пальцы, он улыбнулся:

- Вы рассматриваете, сударь, эти драгоценные безделушки. Они составлены из трех металлов: золота, платины и серебра. На этом вот перстне - Скорпион, под знаком которого я родился; тот, с двумя соединенными треугольниками, один вершиной вверх, другой - вниз, представляет собой макрокосм, печать Соломона, великий знак; а вот этот маленький, - продолжал он, показывая дамское колечко с крошечным сафиром между двумя розочками, - это сувенир одной дамы, гороскоп которой мне очень хотелось составить.

- А! - произнес Дюрталь, немного удивленный его самодовольством.

- Обед готов, - сообщила жена звонаря.

Дез Эрми, освобожденный от передника, в своем плотно облегающем стан шевиотовом костюме, менее обыкновенного бледный, со щеками, порозовевшими от огня очага, придвигал стулья.

Каре подал суп и все замолчали, зачерпывая с краю тарелки менее горячую жидкость; потом мамаша Каре поднесла Дез Эрми знаменитое жиго, чтобы он его нарезал.

Оно было великолепного красного цвета, сочилось под ножом крупными каплями. Все пришли в восторг, попробовав плотное мясо, ароматизированное пюре из тертой репы, подслащенное белым соусом с каперсами.

Дез Эрми кланялся под градом комплиментов. Каре наполнял стаканы, и, немного стесняясь Жевинже, был с ним усиленно любезен, чтобы заставить его забыть их старую размолвку. Дез Эрми помогал ему, и, желая также быть полезным Дюрталю, навел разговор на гороскопы.

Тогда Жевинже мог развернуться. Обычным самодовольным тоном, он заговорил о своих огромных работах, о шестимесячных вычислениях, необходимых для составления каждого гороскопа, об изумлении людей, которым он объявлял, что подобная работа не оплачивается назначаемой им ценой, пятьюстами франков.

- Но я не могу, однако, отдавать мои познания за гроши, - заключил он.

- Теперь сомневаются в астрологии, которую почитала древность, - снова начал он после небольшого молчания. - В Средние века она была тоже как бы святой. Взгляните, хотя бы, на портал собора Парижской Богоматери; три двери, которые археологи, не искушенные в христианской и оккультной символике, обозначают именами врат Суда, врат Богородицы, врат св. Анны или св. Марселя, изображают в действительности мистику, астрологию, алхимию, три величайшие науки средневековья. Теперь находятся люди, которые говорят: "Уверены ли вы, что светила имеют влияние на судьбу человека?" Но, господа, не входя в подробности, открываемые только адептам, почему это духовное влияние более странно, чем телесное влияние некоторых планет, Луны, например, которое они оказывают на органы женщины и мужчины?

Вы доктор, Дез Эрми, вам должно быть известно, что доктор Джилпин и Джексон на Ямайке, доктор Балфур в Восточной Индии установили влияние созвездий на человеческое здоровье. При изменениях Луны растет количество больных: острые пароксизмы лихорадки согласованы с фазами нашего спутника. Наконец, существуют же лунатики: убедитесь-ка в деревнях, когда больше всего сумасшедших! Но к чему служит желание уверить неверующих? - прибавил он с удрученным видом, разглядывая свои кольца.

- Мне кажется, однако, что астрология снова возрождается, - сказал Дюрталь, - два астролога, составляющих гороскопы, публикуются теперь рядом с секретными средствами на четвертой странице газет.

- Какой позор! Они не знают даже азбуки этой науки; это простые мошенники, желающие заработать таким образом; зачем и говорить о них, раз они не существуют! Впрочем, нельзя не сказать, что только в Америке и в Англии умеют установить план при рождении и построить гороскоп.

- Я очень опасаюсь, - сказал Дез Эрми, - что не только так называемые астрологи, но и все маги, все теософы, все оккультисты и каббалисты нашего времени ровно ничего не знают, те, кого я знаю, без сомнения полнейшие невежды и неоспоримые болваны.

- Это сущая правда, господа! Эти люди, по большей части, старые неудачники, фельетонисты и молодчики, желающие использовать в свою пользу вкусы публики, которую раздражает позитивизм! Они заимствуют у Элифаса Леви, грабят Фабра д'Оливе, пишут трактаты без всякого смысла, объяснить которые они и сами не в состоянии. Просто подумать нельзя без жалости!

- Тем более что они выставляют на посмешище науки, которые под грудами хлама, содержат, конечно, незамеченные истины, - сказал Дюрталь.

- Еще печальней то, - добавил Дез Эрми, - что, кроме простофиль и дураков, эти маленькие секты укрывают также ужасных шарлатанов и невероятных хвастунов.

- Пеладан, между прочим. Кто не знает этого горе-мага, этого паяца с Юга! - воскликнул Дюрталь.

- О! Этот...

- В общем же, господа, все эти люди не в состоянии добиться на практике какого бы то ни было эффекта; единственный в наш век, кто, не будучи ни святым, ни сатанистом, проник в тайну, - это Уильям Крукс.

И так как Дюрталь сомневался, казалось, в истинности явлений, сообщаемых англичанином, и объявил, что никакой теорией нельзя их объяснить, то Жевинже впал в пафос:

- Позвольте, господа, мы можем выбирать между различными, и смею сказать, очень определенными доктринами. Призрак или состоит из комбинации флюида, выделенного медиумом, находящемся в трансе и флюида присутствующих лиц, или в воздухе существуют бесплотные существа, изначальные, как их называют, которые проявляют себя при условиях приблизительно известных, или же, наконец, и это чистая спиритическая теория, явления вызываются вызванными духами мертвых.

- Я знаю это, - сказал Дюрталь, - и это внушает мне ужас. Я знаю также, что существует индусское верование в переселение душ, блуждающих после смерти. Эти невоплощенные души бродят до тех пор пока не воплотятся снова, и переходят из аватара в аватар до полной чистоты. Так вот, с меня довольно жить один раз; я предпочитаю ничто, дыру, всем этим метаморфозам, это меня больше утешает! Что же касается вызывания мертвых, то одна мысль о том, что лавочник с угла может заставить душу Гюго, Бальзака, Бодлера с собой разговаривать, вывела бы меня из себя, если бы я ей поверил. А! Нет, как ни отвратителен материализм, он все-таки менее подл!

- Спиритизм есть, под другим именем, та же древняя некромантия, вызывание духов, осужденная и проклятая церковью, - сказал Каре.

Жевинже взглянул на свои перстни, потом осушил стакан.

- Во всяком случае, - сказал он, - вы согласитесь, конечно, что эти теории небезнадежны, особенно теория изначальностей, которая, если исключить сатанизм, кажется самой правдоподобной и ясной. Пространство населено микробами; удивительно ли, что оно через край полно также духами и лярвами? Вода, уксус изобилуют крохотными животными, которых нам показывает микроскоп; почему же воздух, недоступный зрению и инструментам человека, не мог бы, как и другие стихии, кишмя кишеть более или менее телесными существами, более или менее созревшими зародышами!

- Может быть, потому кошки и смотрят вдруг с любопытством в пустоту и следят глазами за тем, чего мы видеть не можем, - заметила жена Каре.

- Нет, благодарю, - ответил Жевинже Дез Эрми, предлагавшему взять еще салата из одуванчиков с яйцами.

- Друзья мои,- сказал звонарь, - вы забыли одну только доктрину, - единственную - доктрину церкви, приписывающей все эти необъяснимые явления сатане. Католицизм давно уже их знает. Ему нет надобности услышать о первых проявлениях духов, случившихся в 1847 г., насколько помню, в Соединенных Штатах, в семье Фокс, чтобы декретировать, что стучащие духи исходят от дьявола. Они бывали во все времена. Подтверждение вы найдете у св. Августина, которому пришлось послать священника, чтобы прекратить в приходе Иппон шумы, перевертывание вещей и мебели, сходные с теми, которые отмечает спиритизм. Так же и во времена Теодориха св. Цезарий освободил дом от посещавших его лемуров. Есть, знаете ли, два только царства - Божие царство и царство Диавола. А так как Бог далек от грязных интриг, то все они, оккультисты и спириты, волею или неволей отдаются дьяволу.

- Это не мешает, - возразил Жевинже, - спиритизму выполнить огромную задачу. Он овладел порогом неизвестности, разбил врата святилища. В сверхъестественном он совершил революцию, подобную той, которую в земном порядке произвел во Франции 1789 год. Он демократизировал искусство вызывания, он открыл целую новую дорогу; ему не хватало только знающих вождей, и он наугад, без знания, двигал духов добрых и злых; отныне в нем есть все; если можно так выразиться, в нем путаница тайны.

- Самое грустное во всем этом, - молвил, смеясь, Дез Эрми, - что ничего не видно. Я знаю, что бывали удачные опыты, но все те, при которых я присутствую, затягиваются и не удаются.

- Это неудивительно, - ответил астролог, намазывая на хлеб кисло-сладкое апельсинное желе, - первый закон, с которым надо считаться в магии и спиритизме, есть удаление неверующих, так как часто их флюид борется с флюидом ясновидящей или медиума.

- Но как же тогда убедиться в реальности явлений? - сказал Дюрталь.

Каре поднялся.

- Я через десять минут вернусь к вам. - Он надел свой широкий плащ, и звук его шагов затих на лестнице башни.

- Действительно, уже без четверти восемь, - пробормотал Дюрталь, взглянув на часы. На минуту в комнате воцарилось молчание. После общего отказа взять еще десерта, госпожа Каре сняла скатерть и покрыла стол клеенкой. Астролог вертел на пальцах свои перстни, Дюрталь катал шарик из хлебного мякиша, Дез Эрми, склонившись набок, вытаскивал из тесного кармана японский кисет и крутил папиросы.

Потом, когда жена звонаря пожелала сотрапезникам доброй ночи и удалилась в свою комнату, Дез Эрми принес спиртовую лампочку и кофейник.

- Не помочь ли тебе? - предложил Дюрталь.

- Да, если ты пожелаешь найти маленькие стаканчики и откупорить бутылки с ликерами, ты мне сделаешь одолжение.

Открывая шкаф, Дюрталь закачался, ошеломленный ударами колокола, потрясшими стены и с грохотом ворвавшимися в комнату.

- Если есть в комнате духи, они должно быть, совсем расплющены, - сказал он, ставя на стол маленькие стаканчики.

- Колокол рассеивает призраки и отгоняет демонов, - менторским тоном ответил Жевинже, набивая трубку.

- Послушай, - сказал Дез Эрми Дюрталю, - лей понемногу горячую воду на ситечко, а мне надо подбавить дров в печку; здесь холодает, у меня ноги замерзли.

Каре вернулся, задул фонарь.

- Колокол был в голосе сегодня, погода сухая, - он высвободился из своего шерстяного капюшона и пальто.

- Как он тебе нравится? - спросил Дез Эрми, тихонько обращаясь к Дюрталю, указывая на астролога, скрывшегося в дыму своей трубки.

- В состоянии покоя он имеет вид старой совы, а когда говорит, напоминает мне красноречивого и унылого репетитора.

- Один, - заметил Дез Эрми Каре показавшему над его стаканом кофе кусок сахара.

- Вы, сударь, по-видимому, занимаетесь, историей Жиля де Ре? - спросил Жевинже у Дюрталя.

- Да, я погружен сейчас с этим человеком в убийства и разврат сатанизма.

- А, кстати! - воскликнул Дез Эрми. - Мы даже прибегнем по этому поводу к вашей высокой образованности. Только Вы можете дать моему другу разъяснения по наиболее темному вопросу сатанизма.

- По какому именно?

- Об инкубате и суккубате. Жевинже не сразу ответил.

- Это серьезней, - сказал он, наконец. - Мы здесь касаемся сюжета на другой лад, нежели спиритиз, опасного. Но вы уже изучали этот вопрос?

- Еще бы, лучше всего он знает, что мнения расходятся. Дель Рио, Боден, например, считают инкубов демонами мужского рода, соединяющимися с женщинами, а суккубов - демонами женского рода, которые занимаются делами плоти с мужчиной.

По их теории, инкуб берет семя, которое человек теряет во сне, и им пользуется. Так что сами собой являются два вопроса: во-первых, может ли родиться от такого союза ребенок; доктора Церкви считали такое рождение возможным и утверждали даже, что дети, рожденные таким образом, тяжелее других и, что они могут довести до истощения трех кормилиц, не пополнев сами; второй: как определить, кто является отцом ребенка - демон ли, соединившийся с женщиной или мужчина, семя которого было взято при этом. На это св. Фома отвечает, пользуясь весьма тонкими аргументами, что истинный отец есть не инкуб, а мужчина.

- По мнию Синистрари д'Амено, - заметил Дюренталь, - инкубы и суккубы не совсем демоны, но, скорее, духи животных, промежуточных между демоном и ангелом, из породы сатиров или фавнов, как их почитали язычники; что-то вроде домовых или кобольдов, каких заклинали в Средние века. Синистрари добавляет, что им незачем брать семя спящего человека, так как они сами обладают половыми органами и одарены способностью воспроизведения...

- Да, и больше нет ничего, - сказал Жевинже. - Геррес, такой сведущий и точный, быстро минует в своей "Мистике" этот вопрос, пренебрегает им даже, как это делает Церковь, впрочем, которая молчит, потому что не любит обсуждать этот вопрос и плохо смотрит на священника, им занятого.

- Простите, - вставил Каре, всегда готовый защищать Церковь, - она без обиняков высказалась против этих мерзостей. Существование инкубов и суккубов признано св. Августином, св. Фомой, св. Бонавентурой, Дени ля Шартрё, папой Иннокентием VIII и многими другими. Вопрос этот твердо разрешен и каждый католик принужден этому верить; он затрагивается и в Житиях Святых, если я не ошибаюсь; в легенде о святом Ипполите, Иаков Ворагинский рассказывает, как один священник, искушаемый нагим суккубом, бросил ему на голову свою епитрахиль, и перед ним оказался труп какой-то женщины, которую дьявол оживил, дабы соблазнить его.

- Да, - сказал Жевинже, глаза которого искрились, - Церковь признает суккубат, я с этим согласен; но дайте мне договорить, и вы увидите, что мое замечание имело свои основания.

- Вы, господа, хорошо знаете, - продолжал он, обращаясь к Дез Эрми и Дюрталю, - то, чему учат книги; но за сто лет все изменилось и если факты, которые я вам открою, превосходно известны Папской Курии, то большинство духовенства их совершенно не знает и, во всяком случае, ни в какой книге вы их не найдете.

В настоящее время не пустующее место инкубов и суккубов занимают чаще вызванные мертвецы, чем демоны. Иначе говоря, некогда, в случае суккубата, живое существо, которое ему подвергалось, было одержимо. При вызывании мертвых, которое к чертам демонизма прибавляет ужасные плотские черты вампиризма, нет больше одержимости в точном смысле слова, но это еще хуже. Церковь не знала более, что делать; надо было или молчать, или открыть, что вызывание мертвых, запрещенное еще Моисеем, возможно, а это признание было опасно, потому что делало доступным массам знание актов, которые теперь, благодаря тому, что спиритизм, сам того не зная, наметил дорогу, производятся несравненно легче, чем прежде.

Итак, Церковь промолчала. А Риму небезызвестно, однако, какое ужасающее развитие получил в наши дни в монастырях инкубат.

- Это доказывает, что воздержание в одиночестве трудно выносимо, - заметил Дез Эрми.

- Это доказывает скорее, что души слабы и не умеют более молиться, - сказал Каре.

- Как бы то ни было, но, чтобы вполне ознакомить вас, господа, с этой областью, я должен разделить существа, постигнутые инкубатом и суккубатом, на два класса.

Первый состоит из лиц, отдавшихся по доброй воле и непосредственно под власть духов. Такие лица довольно редки; все они кончают самоубийством или иной насильственной смертью.

Второй состоит из лиц, которых путем наговора подвергли посещению злых духов. Они чрезвычайно многочисленны, особенно в монастырях, которые осаждаются демоническими обществами. Обыкновенно жертвы кончают безумием. Дома сумасшедших через край полны ими. Врачи, даже большинство священников не сомневаются в причинах их безумия, но эти случаи излечимы. Один известный мне экзорцист спас многих порченых, которые бы без него рычали под секущими струями душей. Существуют окуривания, обдувания, заговоры, которые пишутся на листках нетронутого, трижды освященного пергамента и носятся в виде амулетов, они почти всегда избавляют в конце концов больного.

- Один вопрос, - спросил Дез Эрми, - принимает ли женщина посещение инкуба во сне или во время бодрствования?

- Надо установить различие. Если женщина не околдована, если она сама захотела по доброй воле соединиться с нечистым духом, то во время плотского акта она всегда бодрствует.

Если, наоборот, женщина является жертвой колдовства, грех совершается или во время ее сна, или же когда она совершенно разбужена, но тогда она находится в состоянии каталепсии, мешающем ей защищаться. Могущественнейший из заклинателей нашего времени, лучше всех разработавший эту область, доктор теологии Иоганнес, говорил мне, что ему удавалось спасать верующих, которых без отдыха и перерыва в течение двух-трех дней насиловали инкубы.

- Да, я его знаю, этого священника, - сказал Дез Эрми.

- И акт происходит так же, как и в действительности? - спросил Дюрталь.

- И да и нет. Меня останавливает гнусность деталей, - сказал, немного покраснев, Жевинже. - Вы можете себе представить, господа, как должны сокращать жизнь подобные поступки, во всех смыслах умножающиеся.

- И вы уверены, что подобные факты существуют?

Жорис-Карл Гюисманс - Бездна (La-bas). 2 часть., читать текст

См. также Жорис-Карл Гюисманс (Joris-Karl Huysmans) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Бездна (La-bas). 3 часть.
- Вполне. - Но, послушайте, наконец, есть ли у вас доказательства? - р...

Бездна (La-bas). 4 часть.
- Вы только что говорили, Дез Эрми, о францисканцах. Знаете ли вы, орд...