Генрик Сенкевич
«Потоп. 9 часть.»

"Потоп. 9 часть."

- Если бы я и не хотел, то должен... Страсть мою сегодня как рукой сняло.

- Тогда отпустите их, пусть убираются ко всем чертям.

- Это невозможно.

- Почему?

- Потому что шляхтич признался мне, что у него в Биллевичах зарыты огромные деньги. Если я их отпущу, они возьмут свои деньги и скроются в лесах. Лучше их здесь подержать, а деньги взять. Впрочем, он сам предложил мне их. Мы велим разрыть всю землю в его садах и найдем. Мечник, сидя здесь, не будет вопить на всю Литву, что его ограбили. Злость меня берет, когда я подумаю, сколько я здесь зря потратил на все забавы, турниры. И все зря! Зря!

- Меня самого давно злость разбирает на эту девку. Вчера, когда она вошла в комнату и крикнула мне, как последнему холопу: "Иди наверх, там лежит твой пан!" - я ей чуть голову не свернул, я подумал, что она вас ранила ножом или застрелила из пистолета.

- Ты знаешь, что я не люблю, когда кто-нибудь распоряжается у меня... И хорошо, что ты этого не сделал, иначе я велел бы пощипать тебя теми щипцами, которые были приготовлены для Пляски...

- Пляску я уже отправил обратно. Он был очень удивлен, не зная, зачем его привозили и затем увезли. Он хотел получить за труды - торговля, говорит, идет плохо. А я ему говорю: "Будь и тем доволен, что живым уезжаешь..." Но неужели мы завтра выступим в Полесье?

- Уж будь покоен. Отправлены войска, как я приказывал?

- Конница уже выступила в Кейданы, откуда она двинется на Ковну и будет ждать... Наши польские полки еще здесь; их нельзя было посылать вперед. Хоть они и надежны на вид, но могут снюхаться с конфедератами. Гловбич двинется с нами, казаки - с Воротынским, а Карлстрем со шведами пойдет впереди... Ему приказано резать по дороге бунтовщиков, особенно крестьян!

- Хорошо!

- Кириц с пехотой двинется последним, чтобы, в случае чего, было бы на кого опереться... Если нам придется идти быстро и если на этой быстроте покоятся все наши расчеты, то я не знаю, пригодятся ли нам прусские и шведские рейтары. Жаль, что у нас мало польских полков, между нами говоря, нет ничего лучше нашей конницы!

- А артиллерия выступила?

- Выступила.

- И Петерсон?

- Нет! Петерсон здесь, ухаживает за Кетлингом, который ранил себя собственной шпагой. Он очень любит его. Если бы я не знал Кетлинга, я бы подумал, что он ранил себя нарочно, чтобы не принимать участия в походе.

- Надо будет оставить человек сто здесь, в Россиенах и в Кейданах. Шведские гарнизоны незначительны, а де ла Гарди и без того каждый день требует людей у Левенгаупта. Как только мы уйдем, бунтовщики забудут о поражении под Шавлями и опять воспрянут духом!

- Число их и так растет. Я опять слышал, что перерезали всех шведов в Тельшах.

- Шляхта? Крестьяне?

- Крестьяне под предводительством ксендза, но есть и шляхетские "партии", особенно возле Ляуды.

- Ляуданцы вышли под начальством Володыевского.

- Осталось много подростков и старцев. И они тоже берутся за оружие.

- Без денег мятежники ничего не сделают.

- А мы денег добудем в Биллевичах. Нужно быть таким гением, как вы, ваше сиятельство, чтобы уметь всегда найтись.

Богуслав горько усмехнулся:

- В этой стране гораздо больше ценят тех, кто умеет подладиться к королеве и к шляхте. Гений и доблесть не окупаются. Счастье мое, что я князь и меня не могут привязать за ногу к сосне. Только бы мне аккуратно высылали доход с имений, и тогда мне плевать на всю Речь Посполитую!

- Как бы только не конфисковали!

- Скорей мы конфискуем все Полесье, если не всю Литву! А пока позови ко мне Петерсона.

Сакович вышел и вскоре вернулся с Петерсоном.

У княжеского ложа началось совещание, на котором решили завтра же на рассвете выступить в поход и форсированным маршем идти на Полесье. Князь Богуслав вечером чувствовал себя уже настолько хорошо, что ужинал вместе с офицерами и шутил до глубокой ночи, с удовольствием прислушиваясь к ржанию коней и бряцанию оружия. Порой он глубоко вздыхал и потягивался в кресле.

- Я вижу, что этот поход вернет мне здоровье, - говорил он офицерам. - Среди этих переговоров и увеселений я отстал от войны... Но надеюсь на Божью помощь и думаю, что конфедераты и наш экс-кардинал в короне почувствуют мою руку!

На это Петерсон осмелился ответить:

- Счастье, что Далила не обрезала волос Самсону!

Богуслав посмотрел на него странным взглядом, который привел шотландца в смущение, но скоро на лице князя промелькнула страшная улыбка.

- Если Сапега - столб, то я потрясу его так, что вся Речь Посполитая обрушится ему на голову.

Разговор велся на немецком языке, и потому все иностранные офицеры понимали его прекрасно и отвечали хором:

- Аминь!

На следующий день, на рассвете, войско под начальством князя выступило в поход. Прусская шляхта, которая гостила при дворе князя, начала разъезжаться по домам.

За ними отправились в Тильзит и те, что раньше искали убежища от войны в Таурогах и которым теперь Тильзит казался надежнее. Остались только мечник, панна Кульвец и Оленька, не считая Кетлинга и старого офицера Брауна, которому было поручено начальство над маленьким гарнизоном.

Мечник, после нанесенного ему удара, пролежал несколько дней и харкал кровью, но, так как кости его не были повреждены, он понемногу стал поправляться и подумывать о побеге.

Тем временем из Биллевичей прибыл гонец с письмом от самого Богуслава. Мечник сначала не хотел его читать, но потом изменил свое решение, последовав совету панны, которая была того мнения, что лучше знать все замыслы врага.

"Любезнейший пан Биллевич!

Судьбе было угодно сделать так, что мы расстались не так дружелюбно, как того хотели бы мои чувства к вам и к вашей прекрасной племяннице; но не я в этом виноват, клянусь Богом! Ибо вам известно, что вы сами отплатили мне неблагодарностью за самые искренние мои желания. Но ради дружбы не надо вспоминать то, что совершено в гневе, а потому я надеюсь, что вы сможете объяснить себе мои необдуманные поступки обидой, которую вы мне причинили. Я вас прощаю, как повелевает мне христианское учение о всепрощении, и желаю снова жить с вами в дружбе. А чтобы доказать вам, что в сердце моем нет более гнева, считаю долгом не отказываться от вашего предложения и принимаю ваши деньги..."

Тут мечник бросил письмо, ударил кулаком по столу и воскликнул:

- Скорей он увидит меня на смертном одре, чем хоть один грош из моего ларца!

- Читайте дальше, читайте! - сказала Оленька.

Мечник поднял письмо и стал читать:

"Не желая утруждать вашу милость добыванием этих денег и подвергать опасности поврежденное здоровье, в настоящее беспокойное время, я сам приказал их вырыть из земли и сосчитать..."

Голос мечника оборвался, письмо выпало у него из рук; в первую минуту казалось, что шляхтич лишится языка; он только схватился руками за чуб и рванул его из всей силы.

- Бей, кто в Бога верует! - закричал он наконец.

- Одной обидой больше, зато и кара Господня ближе, ибо скоро переполнится мера!.. - сказала Оленька.

XIX

Отчаяние мечника было так велико, что Оленька принялась его утешать и уверять, что деньги эти еще нельзя считать пропавшими, так как самое письмо может заменить расписку, а с Радзивилла, владеющего столькими поместьями на Литве и Руси, всегда можно все взыскать.

Но так как трудно было предвидеть, что может еще ожидать их обоих, особенно если Богу слав возвратится в Тауроги победителем, то они опять стали думать о побеге.

Оленька советовала отложить его до тех пор, пока выздоровеет Гасслинг-Кетлинг; Браун был угрюмый и нелюбезный солдат, слепо исполнявший приказания, и склонить его на свою сторону было невозможно.

Что же касается Кетлинга, то панна прекрасно знала, что он ранил себя затем, чтобы остаться при ней, и поэтому была вполне уверена, что он сделает для нее все. Правда, совесть постоянно мучила ее вопросом: имеет ли она право требовать от другого пожертвовать своей судьбой, а может быть, и жизнью; но опасность, угрожавшая ей в Таурогах, была так велика, что во сто раз превышала те опасности, которым мог подвергнуться Кетлинг, бросив службу. Ведь Кетлинг, как прекрасный офицер, всюду мог поступить на службу и с нею вместе приобрести таких могущественных покровителей, как, например, пан Сапега, король или пан Чарнецкий. К тому же он послужит тогда доброму делу, и ему представится случай отблагодарить страну, которая приютила его, изгнанника. Смерть ожидала его только в том случае, если бы он попал в руки Богуслава, но ведь Богуслав не владеет еще всей Речью Посполитой.

Наконец она перестала колебаться, и, когда здоровье молодого офицера поправилось настолько, что он мог нести службу, она позвала его к себе.

Кетлинг явился к ней бледный, худой, без кровинки в лице, но, как всегда, полный обожания, преданности и покорности. При виде его слезы навернулись у нее на глазах: ведь это была единственная душа в Таурогах, которая желала ей добра. К тому же эта душа так страдала, что, когда Оленька спросила его о здоровье, офицер ответил:

- Увы, панна, оно возвращается, но лучше бы мне умереть!

- Вам надо бросить эту службу, - ответила девушка, глядя на него с сочувствием. - Такой честный человек, как вы, должен быть уверен, что служит честному делу.

- Увы! - повторил офицер.

- Когда кончается срок вашей службы?

- Только через полгода.

Оленька с минуту помолчала, затем, устремив на него свои чудные глаза, которые в эту минуту светились нежностью, сказала:

- Послушайте меня, пан кавалер, я буду говорить с вами, как с братом, как с сердечным другом: вы можете и должны освободиться от службы.

Сказав это, она открыла ему все: и план бегства, и то, что она рассчитывает на его помощь. Она стала говорить ему, что службу он найдет везде, такую же честную и прекрасную, как его душа, - службу, достойную честного рыцаря. И закончила так:

- Я буду благодарна вам до самой смерти. Я обращусь к защите Господней и поступлю в монастырь, и где бы вы ни были, далеко ли, близко ли, на войне или дома, буду молиться за вас, буду просить Бога, чтобы он дал моему защитнику и брату покой и счастье, ибо, кроме благодарности и молитвы, я ничего больше дать не могу...

Голос ее дрогнул, а офицер, слушая ее слова, побледнел как полотно, наконец опустился на колени, закрыл лицо обеими руками и голосом, похожим на стон, ответил:

- Не могу, панна, не могу...

- Вы отказываетесь? - с изумлением спросила панна Биллевич. Но вместо ответа он стал молиться.

- Боже великий и милосердный! - говорил он. - С детских лет не осквернил я уста мои ложью и не запятнал себя преступлением. В юности еще сражался я за короля моего и отчизну. За что же, Господи, наказываешь ты меня так часто и посылаешь мне муку, для коей - ты сам видишь! - у меня не хватает сил! Панна, - обратился он к Оленьке, - вы не знаете, что значит приказание для солдата; не знаете, что с послушанием связан не только его долг, но его честь. Я связан присягой, панна, и даже больше чем присягой: рыцарским словом, что не уйду со службы до срока и свято исполню все, чего она потребует. Я солдат и дворянин и - да поможет мне Бог! - никогда не поступлю так, как поступают некоторые наемники, нарушая правила чести и долг службы. Ни приказания ваши, ни просьбы ваши не властны заставить меня нарушить слово, хотя я говорю это вам с мукой и скорбью! Если бы я, получив приказ не выпускать никого из Таурог, стоял на страже у ворот и если бы вы сами, панна, хотели пройти через них, то вы прошли бы, но через мой труп. Вы не знали меня, панна, и ошиблись во мне! Но сжальтесь надо мной, поймите, что я не могу помочь вам бежать. Я не имею права даже слушать об этом, ибо смысл приказа ясен. Его получил Браун и мы, пятеро оставшихся офицеров. Боже, боже, если бы я мог предвидеть, что последует такой приказ, мне лучше было бы отправиться в поход. Я не могу убедить вас, панна, вы не поверите мне, но видит Бог, я без колебания отдал бы вам свою жизнь... Но честь не могу! Не могу!

Сказав это, Кетлинг заломил руки и умолк, силы почти совсем покинули его, и он тяжело дышал.

Оленька все еще не могла оправиться от изумления. Она не успела еще ни понять, ни оценить исключительного благородства этой души и чувствовала только, что почва ускользает у нее из-под ног, ускользает единственная возможность бежать из ненавистной неволи. Но она сделала попытку возражать.

- Пане, - сказала она, помолчав, - я внучка и дочь солдата; дед мой и отец тоже ценили честь выше жизни и именно поэтому приняли бы на себя не всякие обязанности...

Кетлинг дрожащими руками вынул из сумки письмо и, подавая его Оленьке, сказал:

- Судите, панна, - разве это приказание не относится к долгу моей службы?

Оленька взглянула на бумагу и прочла следующее:

"Так как до нас дошли слухи, что мечник россиенский Биллевич собирается тайком бежать из нашей резиденции с враждебными нам намерениями, именно с целью взбунтовать своих знакомых, свояков, родственников и крестьян против его величества шведского короля и нас, то предписываем офицерам, находящимся при гарнизоне в Таурогах, стеречь Биллевича вместе с его племянницей, как заложников и военнопленных, и не допускать их побега, под угрозой потери чести и военного суда..."

- Приказ этот отдан на первой же остановке после выступления, - сказал Кетлинг, - поэтому он на бумаге.

- Да будет воля Господня! - произнесла Оленька после минутного молчания. - Свершилось!

Кетлинг чувствовал, что должен уйти, и не трогался с места. Его бледные губы вздрагивали, точно он хотел что-то сказать, но у него не хватало голоса. Его мучило желание упасть к ее ногам и молить о прощении, но, с другой стороны, он чувствовал, что у нее довольно собственного горя. И он находил какое-то дикое наслаждение в том, что и он страдает вместе с нею и будет страдать без единой жалобы.

Наконец он поклонился и ушел, молча, но в коридоре сорвал повязки, которыми была перевязана его рана; стража нашла его через полчаса лежащим на лестнице без сознания и унесла в цейхгауз. Он опять тяжело заболел и не вставал две недели.

Оленька после ухода Кетлинга некоторое время оставалась точно в оцепенении. Она ожидала скорее смерти, чем его отказа. И поэтому в первую минуту, несмотря на всю ее душевную твердость, у нее опустились руки, и она почувствовала себя такой же слабой и беспомощной, как и всякая женщина. И хотя она бессознательно повторяла: "Да будет воля твоя, Господи!", - но горе пересилило ее покорность, и она заплакала.

В эту минуту вошел мечник; взглянув на племянницу, он сразу угадал, что вышла неудача, и быстро спросил:

- Боже, что еще случилось?

- Кетлинг отказывается, - ответила девушка.

- Все они негодяи, подлецы, архипсы!.. Как? И он отказывается помочь?!

- Не только отказывается помочь, - ответила она, жалуясь, как ребенок, - но говорит еще, что помешает, хотя бы даже ему пришлось погибнуть!

- Боже, боже! Но отчего?

- Такова уж наша судьба! Кетлинг не предатель, но такова уж судьба наша, и мы несчастнее всех людей.

- Чтоб их громы небесные, всех этих еретиков! - крикнул мечник. - На честь посягают, грабят, воруют, в плену держат!.. Пусть все погибнет! Честному человеку не жить в такие времена!

Он начал быстро ходить по комнате и, сжав кулаки, наконец произнес:

- Я предпочитаю виленского воеводу, я предпочитаю даже Кмицица этим надушенным негодяям, без чести и совести.

А так как Оленька ничего не отвечала и плакала все сильней, то мечник смягчился и сказал:

- Не плачь! Кмициц пришел мне в голову только потому, что он-то, наверное, нас освободил бы из этого вавилонского пленения. Задал бы он всем этим Браунам, Кетлингам, Петерсонам и самому Богуславу! Впрочем, все изменники одинаковы!.. Не плачь!.. Слезами не поможешь, тут надо посоветоваться... Кетлинг - чтоб его скрутило! - не хочет помогать, так мы обойдемся и без него... Вот у тебя как будто и мужская натура, а в тяжелые минуты ты умеешь только плакать! Что говорит Кетлинг?

- Он говорит, что князь отдал приказ стеречь нас как пленников, опасаясь, что ты соберешь "партию" и соединишься с конфедератами.

Мечник подбоченился:

- Ага! Боится, шельма! И он прав! Я так и сделаю, как Бог свят!

- Получив приказ по службе, Кетлинг обязан его исполнить под угрозой потери чести.

- Хорошо. Обойдемся без помощи еретиков.

Оленька вытерла глаза:

- Ты полагаешь, что можно?

- Я полагаю, что должно, а если должно, то и можно, хотя бы нам пришлось на веревках спускаться из этих окон.

- Простите мне мои слезы... Ну, давайте придумывать.

Слезы на ее глазах высохли, брови сдвинулись, и прежняя решительность и энергия отразились в лице... Оказалось все же, что мечник туговат на выдумки и что воображение панны гораздо изобретательнее. Но все же дело не клеилось и у нее, потому что было очевидно, что их тщательно стерегут. Поэтому они отложили всякую попытку к бегству до тех пор, пока в Тауроги не придут первые известия о Богуславе. На это они возлагали все свои надежды, ожидая, что Господь покарает изменника и бесчестного человека. Его могут убить, он может тяжко заболеть, может быть разбит Сапегой, а тогда в Таурогах поднимется переполох, и их не будут уже так стеречь.

- Я знаю пана Сапегу! - говорил мечник, утешая себя и Оленьку. - Он хоть и медлителен, да аккуратен и воин на диво! Его верность престолу и отчизне может всем служить примером. Он все заложил, все распродал и собрал такую силу, в сравнении с которой силы Богуслава - ничто! Сапега - почтенный сенатор, а князь - молокосос, тот - правоверный католик, этот - еретик, тот - само благоразумие, а этот - ветер! На чьей же стороне будет победа? И Божье благословение? Свет дневной победит тьму! Иначе не было бы справедливости на этом свете!.. А пока будем ждать известий и молиться за славу и успех оружия Сапеги.

Они стали ждать, но прошел долгий и мучительный месяц, пока, наконец, явился первый вестник, и то посланный не в Тауроги, а к Стенбоку, в королевскую Пруссию.

Кетлинг, который со времени последнего разговора с Оленькой не смел встречаться с нею, сейчас же прислал ей записку такого содержания:

"Князь Богуслав разбил Христофора Сапегу у Бранска; уничтожил несколько полков конницы и пехоты. Теперь он идет на Тыкоцин, где стоит Гороткевич".

Это известие, точно гром, поразило Оленьку. В ее девичьем уме величие вождя и рыцарская доблесть сливались в одно понятие; а так как она видела, как Богуслав в Таурогах легко побеждал доблестнейших рыцарей, то он, особенно после этого известия, стал в ее глазах какой-то злой, непобедимой силой, против которой ничто не может устоять.

Надежда на поражение Богуслава угасла; мечник напрасно утешал ее тем, что молодой князь еще не столкнулся со старым Сапегой, и напрасно ручался, что одно уж гетманское достоинство, дарованное недавно Сапеге королем, обеспечивает за ним победу над Богуславом. Она не верила и не смела верить!

- Кто его победит, кто против него устоит? - спрашивала она постоянно.

Дальнейшие известия, по-видимому, подтверждали ее опасения. Несколько дней спустя Кетлинг снова прислал листок с известием о поражении Гороткевича и о взятии Тыкоцина.

"Все Полесье, - писал он, - уже в руках князя, который, не ожидая нападения Сапеги, сам поспешно идет на него".

"И пан Сапега будет разбит!" - подумала девушка.

Между тем, точно ласточка, предвестница весны, прилетела весть из другой части Речи Посполитой. Она прилетела поздно на эти приморские окраины, но зато блистала всеми радужными красками чудесной легенды первых веков христианства, когда по земле еще ходили святые, давая свидетельства правды и справедливости.

- Ченстохов! Ченстохов! - повторяли все уста. Все сердца грела эта весть, как весеннее солнце греет цветы. - Ченстохов защитился!

Видели ее, Царицу Польши, осенявшую стены обители своей небесной ризой. Смертоносные гранаты падали к ее святым стопам, ласкаясь, как домашние собаки; у шведов отсыхали руки, мушкеты прирастали к лицам, и, наконец, они отступили со стыдом и страхом.

Даже чужие люди, услышав эту весть, падали друг к другу в объятия и плакали от радости. Другие жалели о том, что эта весть пришла так поздно.

- А мы-то здесь плакали, страдали и мучились так долго, не зная, что нам надо было радоваться...

Затем загремели громы по всей Речи Посполитой, от Черного моря до Балтики, и дрогнули оба моря. Верный и благочестивый народ, точно буря, подымался на защиту своей Царицы.

Все сердца исполнились бодрости, взоры загорелись новым огнем; то, что казалось раньше страшным и непреодолимым, теперь таяло у всех на глазах.

- Кто его победит, - говорил мечник девушке, - кто устоит перед ним - Пресвятая Дева!!

Оба они целые дни молились и благодарили Бога за то, что он сжалился над Речью Посполитой, и вместе с тем перестали сомневаться в собственном спасении.

О Богуславе долгое время не было никаких известий; он точно в воду канул вместе со своим войском. Оставшиеся в Таурогах офицеры стали беспокоиться и тревожиться за свою участь. Они предпочли бы известие о поражении этому глухому молчанию. Но никакие известия не могли дойти до них: именно тогда-то страшный Бабинич шел с татарами впереди князя, перехватывая всех гонцов.

XX

Но вот однажды в Тауроги привезли под конвоем панну Анну Божобогатую-Красенскую.

Браун принял ее очень любезно, и не мог поступить иначе, так как получил письмо от Саковича за подписью самого князя, в котором ему предписывалось относиться с возможно большей предупредительностью к фрейлине княгини Гризельды Вишневецкой.

Панна была очень бойка; с первой же минуты после приезда она стала сверлить глазами Брауна, и угрюмый немец расшевелился, точно пришпоренная лошадь.

Вскоре она стала командовать и другими офицерами и распоряжаться в Таурогах, как у себя дома. В тот же день, вечером, она познакомилась с Оленькой, которая хотя и посматривала на нее сначала недоверчиво, однако была предупредительна к ней, надеясь узнать от нее какие-нибудь новости.

И у Ануси их оказалось немало. Разговор начался с Ченстохова, так как этими новостями более всего интересовались таурогские узники.

Мечник даже подставлял ладони к ушам, чтобы не проронить ни одного слова, и только по временам прерывал рассказ Ануси возгласами:

- Слава в вышних Богу!

- Странно, - сказала наконец приезжая панна, - что до вас только теперь дошло известие о чудесах Пресвятой Девы. Это ведь было уже давно; тогда я жила еще в Замостье и пан Бабинич еще не приезжал... Эх, это было много недель назад. А потом шведов всюду стали бить: и в Великопольше, и у нас, а больше всех пан Чарнецкий, одно имя которого обращает их в бегство.

- А, пан Чарнецкий! - воскликнул, потирая руки, мечник. - Он им перцу задаст! Еще на Украине мне говорили о нем как о великом воине!

Ануся только оправила ручками платье и сказала небрежным тоном, точно о каком-нибудь пустяке:

- Ого! Шведам уже конец!

Старый пан Томаш не мог удержаться и, схватив ее ручку, стал покрывать ее поцелуями - и маленькая ручка совсем утонула в его огромных усах.

- Красавица моя! Вашими бы устами мед пить... Не иначе как ангел приехал в Тауроги!

Ануся стала наматывать на пальчики концы своих кос, перевитых розовыми лентами, а затем, лукаво прищурившись, ответила:

- Далеко мне до ангела! Но уж коронные гетманы стали бить шведов, и все регулярные войска, и все рыцарство, и составили конфедерацию в Тышовце! И король примкнул к ней и издал манифест. И даже мужики шведов бьют... и Пресвятая Дева благословит...

И она не говорила, а щебетала, как птичка. И от этого щебетанья размякло сердце мечника, и хотя некоторые известия он уже слышал раньше, он разревелся как зубр от радости. По лицу Оленьки покатились тихие, крупные слезы.

Видя это, Ануся, добрая по природе, подбежала к ней и, обняв ее за шею, быстро заговорила:

- Не плачьте, ваць-панна, мне вас жаль, и я не могу смотреть! Чего вы плачете?

В ее словах было столько искренности, что недоверие Оленьки сейчас же исчезло; но она расплакалась еще сильнее.

- Вы такая красавица, ваць-панна, - утешала ее Ануся, - чего же вы плачете?

- От радости, - ответила Оленька, - но и от горя, ибо мы здесь в тяжкой неволе и не знаем, что ждет нас завтра...

- Как? У князя Богуслава?

- Да, у этого изменника! Еретика!! - крикнул мечник.

Но Ануся ответила:

- То же самое, стало быть, и со мной случилось, а я не плачу! Я не отрицаю, ваць-пане, что князь изменник и еретик, но он учтивый кавалер и почтителен к женщинам.

- Дай бог, чтобы его в аду так же почитали! - возразил мечник. - Вы, панна, его еще не знаете, он к вам не приставал, как к этой панне. Это архишельма, а второй шельма - Сакович. Дай бог, чтобы пан Сапега погубил их обоих.

- И погубит! Князь Богуслав очень болен, и войска у него немного. Правда, ему удалось разбить внезапным нападением несколько полков и взять Тыкоцин и меня; но не ему мериться с войсками Сапеги! Верьте мне, потому что я видела силы того и другого. У пана Сапеги в войске есть величайшие Рыцари, которые сейчас же справятся с князем Богуславом.

- А, видишь! Разве я тебе не говорил? - спросил мечник, обратившись к Оленьке.

- Я давно знаю князя Богуслава, - продолжала Ануся, - он свойственник Вишневецких и Замойских. Он раз приезжал к нам в Лубны, когда еще князь Еремия на татар в Дикие Поля ходил. Потому-то он всем и велел теперь быть со мной обходительнее; он не забыл, что я была ближе всех к княгине. Тогда я была еще вот такая маленькая, не то что теперь! Боже! Кому тогда могло прийти в голову, что он будет изменником! Но не печальтесь - либо он не вернется, либо мы как-нибудь отсюда выберемся!

- Мы уже пытались, - ответила Оленька.

- И не удалось?

- Как же могло удаться? - сказал мечник. - Нашу тайну мы открыли одному офицеру, который, как нам казалось, нам сочувствовал. Но оказалось, что он скорее готов нам помешать, чем помочь. Он служит под начальством Брауна, а с Брауном сам черт ничего не поделает!

Ануся опустила глазки:

- Может быть, мне удастся. Надо только, чтобы пан Сапега сюда подошел, чтобы было к кому бежать.

- Пошли его Бог как можно скорее! - ответил мечник. - В его войсках много наших родственников, знакомых и друзей... Там и старые товарищи из-под знамен великого Еремии - Володыевский, Скшетуский, Заглоба.

- Я знаю их, - ответила с удивлением Ануся, - но их нет у Сапеги. Эх, если бы они были, особенно пан Володыевский - Скшетуский женат! - меня бы не привезли сюда, пан Володыевский не дал бы себя окружить, как пан Котчиц.

- Это великий кавалер! - воскликнул мечник.

- Гордость всего войска, - добавила Оленька.

- Боже мой! Уж не погибли ли они, раз вы их не видели у Сапеги?

- О нет! - возразила Ануся. - Ведь о смерти таких рыцарей молва бы пошла. А мне ничего не говорили... Вы их не знаете... Живыми они ни за что не сдадутся... Разве только пуля может их убить, а так никто с ними не справится, ни со Скшетуским, ни с паном Заглобой, ни с паном Михалом. Хоть пан Михал маленький, но я помню, как отзывался о нем князь Еремия: "Если бы, - говорил он, - судьба всей Речи Посполитой зависела от некоего единоборства, я бы послал пана Михала!" Ведь он убил Богуна. О нет! Пан Михал всегда постоит за себя!

Мечник, довольный тем, что ему есть с кем поговорить, начал ходить по комнате большими шагами и спросил:

- Скажите пожалуйста! Так вы, значит, хорошо знаете пана Володыевского?

- Ведь мы столько лет пробыли вместе!

- Скажите пожалуйста! Стало быть, дело не обошлось и без амуров?

- Я в этом не виновата, - возразила Ануся со скромным личиком, - но теперь, верно, и пан Михал уже женат!

- Нет, не женат!

- Да хотя бы и был женат... Мне это все равно!

- Дай бог, чтобы вы сошлись. Но меня беспокоит то, что они не у гетмана, - ведь с такими солдатами легче победы добиться!

- Но зато есть один, который постоит за них за всех.

- Кто же это?

- Пан Бабинич из-под Витебска. Вы слышали о нем?

- Ничего не слыхал. Странно!

Тут Ануся принялась рассказывать о своем отъезде из Замостья и обо всех приключениях в дороге. Пан Бабинич в ее рассказе превратился в такого героя, что мечник ломал себе голову, стараясь догадаться, кто это такой.

- Ведь я знаю всю Литву, - говорил он, - и есть похожие фамилии, например, Бабонаубки, Бабиллы, Бабиновские, Бабинские и Бабские, но о Ба-биничах я никогда не слыхал. Я думаю, что это вымышленная фамилия; многие конфедераты прибегают к этому, чтобы неприятель потом не мог мстить их семействам. Гм! Бабинич!.. Горячий рыцарь, если сумел так с За-мойским разделаться!

- Ах, какой горячий! - подхватила Ануся. Мечник развеселился.

- Вот как? - спросил он, остановившись перед Анусей и подбоченившись.

- Вы еще бог весть что готовы подумать, ваць-пане!

- Сохрани бог, ничего я не думаю!

- Пан Бабинич, едва мы выехали из Замостья, сейчас же сказал мне, что его сердце уже сдано в аренду, и хотя ему аренды не платят, все же он не намерен менять арендатора.

- И вы этому верите?

- Конечно, верю, - живо ответила Ануся, - должно быть, он влюблен по уши, раз столько времени... раз... раз...

- Вот тебе и раз! - прервал со смехом мечник.

- И совсем не раз! - воскликнула она, топнув ножкой. - Вот мы скоро о нем услышим!

- Дай бог!

- И скажу вам почему... Каждый раз, когда он упоминал имя князя Богуслава, лицо его бледнело, и он зубами скрежетал.

- Значит, он будет нам друг! - сказал мечник.

- Верно... К нему мы и убежим, пусть он только покажется.

- Мне бы только вырваться отсюда, я сейчас же соберу собственную "партию"... Тогда вы убедитесь, ваць-панна, что и для меня война не новость и что эта старая рука может еще пригодиться!

- Тогда идите под команду пана Бабинича!

- Сдается мне, что и вам невтерпеж идти под его команду!

Долго еще пикировались они так, и все веселее, так что даже Оленька, позабыв свою грусть, развеселилась. Ануся под конец стала фыркать на мечника, как котенок на собаку. С дороги она не устала, так как выспалась хорошо в Россиенах, и ушла уже поздно вечером.

- Золото, а не девушка! - сказал мечник, собираясь уходить.

- Видно, сердце у нее доброе... и мы, верно, скоро сдружимся! - ответила Оленька.

- А чего же ты, как коза рогатая, ее встретила?

- Я думала, что ее подослал Богуслав! Почем я знала? Я всего здесь боюсь!

- Ее подослал? Должно быть, сам Бог ему это внушил! А вертлява она, как козочка... Будь я моложе, я бы за себя не поручился! Хоть и теперь еще я не так уж стар...

Оленька совсем развеселилась и, опершись руками о колени, повернула головку, подражая Анусе, и, косясь на мечника, спросила:

- Вот как, дядюшка? Да вы, кажется, из этой муки хотите мне выпечь тетушку?

- Ну, ну, молчи! - ответил мечник.

Но улыбнулся и стал покручивать усы, а потом прибавил:

- Ведь она и такую буку, как ты, расшевелила! Я уверен, что вы очень подружитесь.

И пан Томаш не ошибся. Скоро обе девушки очень сдружились, быть может, оттого, что обе они были противоположностью по отношению друг к другу. У одной была сильная душа, глубина чувств, твердость воли и ум; другая отличалась добрым сердцем и чистотой мыслей, но была ветрена.

Одна своим тихим лицом, золотистыми волосами, необыкновенным спокойствием и прелестью напоминала Психею; другая - настоящая чернавка - походила на шаловливого чертенка, который сбивает по ночам людей с дороги и смеется над их огорчениями. Офицеры, оставшиеся в Таурогах, видели их обеих каждый день и готовы были целовать Оленьке ноги, а Анусю в губы.

Кетлинг, в котором была душа шотландского горца, полная меланхолии, обожал и боготворил Оленьку, Анусю же невзлюбил с первого взгляда. Она платила ему тем же и вознаграждала себя кокетничаньем с Брауном и со всеми остальными, не исключая и самого мечника россиенского.

Ануся скоро признала превосходство своей подруги и со всей откровенностью говорила мечнику:

- Она двумя словами скажет больше, чем я своей болтовней за весь день.

Одного только недостатка не могла исправить серьезная панна в своей легкомысленной подруге - кокетства. Стоило только Анусе услышать звон шпор в коридоре, как она сейчас же вспоминала, что что-то забыла, хочет что-то посмотреть, хочет узнать новости о Сапеге, выбегала в коридор, вихрем мчалась навстречу офицеру и, наткнувшись на него, говорила:

- Ах, как вы меня напугали!

Потом начинался разговор, панна теребила пальчиками передник, поглядывала исподлобья, строила разные гримаски, перед которыми не могли устоять самые твердые сердца.

Оленьку особенно злило это кокетство, потому что через несколько дней после их знакомства Ануся призналась ей в тайной любви к Бабиничу. Они часто об этом говорили.

- Другие, точно нищие, умоляли меня о любви, - говорила Ануся, - а он, этот орел, охотнее смотрел на своих татар, чем на меня, а говорил со мной всегда так, точно приказывал: "Выходите, ваць-панна!..", "Кушайте, ваць-панна!..", "Пейте, ваць-панна!" Нельзя сказать, чтобы он был груб, нет; он был даже заботлив ко мне. В Красноставе я подумала: "Не смотришь на меня - ладно. Вот увидим!" А в Лончной я уже была по уши влюблена... То и дело смотрела в его серые глаза, и когда, бывало, он засмеется, и я радовалась, точно я была его невольницей.

Оленька поникла головой. И ей вспомнились серые глаза. И тот говорил так, точно вечно командовал, и у него была такая же удаль, только совести не было и страха Божьего.

Ануся, отдавшись воспоминаниям, продолжала:

- Когда он с буздыганом несся на коне по полю, мне казалось, что это орел или гетман какой! Татары боялись его как огня. Куда бы он ни являлся, все ему повиновались. Многих достойных кавалеров видела я в Лубнах, но такого, которого бы я так боялась, я еще никогда не видала.

- Если Бог судил его тебе, он будет твой, а что он не любит тебя, я этому не верю...

- Немножко и любит, может, но немножко... другую больше. Он сам не раз говорил: "Счастье ваше, что я ни забыть, ни разлюбить не могу, а не то лучше бы козу на сохранение волку отдать, чем мне такую панну!"

- Что же ты ответила?

- Я сказала так: "Почем вы знаете, что я бы вас полюбила?" А он ответил: "Я бы спрашивать не стал!" Ну и что поделаешь с таким? Дура та, которая его не любит! У нее, верно, черствое сердце! Я спрашивала, как ее имя, но он не захотел сказать "Лучше, говорит, этого не касаться, это моя рана, а другая рана - Радзивиллы-изменники!" И лицо у него становилось таким страшным, что я готова была от него в мышиную нору спрятаться... Я его боялась! Да что говорить, он не для меня, не для меня!..

- Помолись за него и за себя святому Николаю. Мне тетка говорила, что это лучший покровитель в таких случаях. Смотри только, не прогневай его, кокетничая с другими!

- Больше не буду, только чуть-чуть... вот столько! Вот столько!

И Ануся показывала на мизинце, насколько она позволит себе кокетничать, чтобы не разгневать святого Николая.

- Я делаю это не из пустой шаловливости, - объясняла она мечнику, которого тоже начало злить ее кокетничанье, - это необходимо потому, что, если нам офицеры не помогут, нам никогда не выбраться отсюда.

- Ну, с Брауном вы не сладите!

- Браун уже влюблен, - ответила она тоненьким голосом, опуская глазки.

- А Фитц-Грегори?

- Влюблен, - ответила она еще более тоненьким голоском.

- А Оттенгаген?

- Влюблен.

- А фон Ирбен?

- Влюблен.

- А чтоб вас! Вижу я, ваць-панна, с одним Кетлингом вы не справились.

- Терпеть я его не могу! Зато с ним кто-то другой справился! Мы у него разрешения спрашивать не будем!

- И вы полагаете, ваць-панна, что, если мы захотим бежать, они мешать не будут?

- Они с нами пойдут! - сказала она, щуря глазки.

- Так зачем же мы здесь сидим? Бежим хоть сегодня!

Но на совещании, которое состоялось потом, все признали, что надо ждать, пока не решится судьба Богуслава и пока пан Сапега или пан подскарбий не подойдут к Жмуди. Иначе им грозила гибель даже от своих. Присутствие иностранных офицеров не только не могло их защитить, но еще увеличивало опасность, так как простой народ так ненавидел иностранцев, что беспощадно убивал всякого, кто был одет не по-польски. Польские сановники, которые носили заморскую одежду, не говоря уже об австрийских и французских дипломатах, не могли разъезжать иначе, как под защитой сильных отрядов.

- Уж вы мне верьте, ведь я проехала через всю страну, - говорила Ануся, - в первой же деревне, в первом же лесу повстанцы перережут нас, даже не спросивши, кто мы такие. Бежать можно только в польский лагерь.

- Но ведь у меня будет собственная "партия".

- Но пока вы ее соберете, пока вы доедете до своей деревни, вам уже срубят голову.

- Скоро мы должны получить известия о князе Богуславе?

- Я велела Брауну сейчас же мне сообщить.

Но Браун долгое время ничего не сообщал.

Зато Кетлинг начал навещать Оленьку, так как она, встретив его однажды, первая протянула ему руку. Молодой офицер толковал это глухое молчание не в пользу князя. По его мнению, князь, особенно имея в виду курфюрста и шведов, не стал бы молчать и о малейшей удаче и скорее преувеличил бы ее размеры, чем умолчал.

- Не думаю, чтобы он был разбит совершенно, - говорил молодой офицер, - но, наверно, его положение очень затруднительно, и он не может найти выхода.

- Все известия доходят до нас так поздно, - ответила Оленька, - лучшее доказательство - Ченстохов, о чудесном спасении которого нам рассказала только панна Божобогатая.

- Я, панна, знал об этом уже давно, но, как чужеземец, не понимал того значения, какое имеет эта святыня для поляков, и поэтому ничего не говорил вам об этом. Ведь во время большой войны часто бывает, что какой-нибудь маленький замок устоит или отразит несколько штурмов, но этому обыкновенно не придают никакого значения.

- А весть об этом была бы для меня самой радостной новостью.

- Я вижу, что поступил плохо, ибо, судя по тому, что я слышу теперь, эта оборона - вещь очень важная и может повлиять на ход всей войны. Что же касается княжеского похода на Полесье, то это другое дело. Ченстохов далеко, а Полесье ближе. Когда вначале князю везло, вы помните, как скоро приходили известия... Поверьте мне, панна, хотя я и молод, но служу с четырнадцати лет, и у меня есть опыт: эта тишина - очень плохой признак.

- Скорее хороший, - возразила девушка.

- Пусть хороший, - сказал Кетлинг. - Через полгода истекает срок моей службы... Через полгода я буду свободен от присяги...

Через несколько дней после этого разговора были получены наконец известия.

Привез их пан Бес, герба "Корнут". Это был польский шляхтич, который с малолетства служил в иностранных войсках и почти забыл польский язык. И в душе у него не осталось ничего польского, потому он и был так привязан к князю. Отправляясь в Кролевец с важным поручением, он остановился в Таурогах лишь для того, чтобы отдохнуть.

Браун с Кетлингом тотчас повели его к Оленьке и Анусе, которые теперь жили и спали в одной комнате.

Браун вытянулся в струнку перед Анусей и, обратившись к Бесу, сказал:

- Это родственница пана Замойского, старосты калуского, а следовательно, и нашего князя. Князь обязал нас быть всегда к услугам панны - теперь она желает услышать новости из уст очевидца.

Пан Бес, в свою очередь, тоже вытянулся в струнку и ожидал вопроса. Ануся не протестовала против родства с Богуславом, ее забавляли почести, оказываемые ей военными. Пригласив пана Беса сесть, она спросила:

- Где князь в настоящее время?

- Князь отступает к Соколке. Дай бог, чтобы счастливо! - ответил офицер.

- Скажите истинную правду, как его дела?

- Я скажу правду, ничего не скрывая, - ответил офицер, - надеясь, что вы, ваша вельможность, найдете в себе твердость выслушать не совсем благоприятные вести.

- Найду, - ответила Ануся, постукивая каблучками от удовольствия, что ее величают вельможностью и что известия "не совсем благоприятны".

- Сначала все шло хорошо, - говорил пан Бес. - Мы рассеяли по дороге несколько шаек мятежников, разбили пана Христофора Сапегу и уничтожили два полка конницы и полк пехоты, не оставив никого в живых... Затем мы разбили Гороткевича так, что ему самому едва удалось бежать; некоторые говорят даже, что он убит... Затем мы заняли разрушенный Тыкоцин...

- Все это мы уже знаем. Рассказывайте скорее неблагоприятные известия! - прервала вдруг Ануся.

- Соблаговолите только выслушать их спокойно. Мы дошли до Дрогичина, где счастье нам изменило. Мы узнали, что пан Сапега еще далеко. Вдруг два наших разведочных отряда провалились, точно сквозь землю. Не вернулся ни один человек. Оказалось, что впереди нас идет какое-то войско. Все мы смутились. Князь начал думать, что все предыдущие донесения были ложны и что пан Сапега не только наступает, но и отрезал нам путь. Мы стали отступать, чтобы задержать неприятеля и принудить его к решительному сражению, которого князь добивался во что бы то ни стало. Но неприятель не принимал сражения и продолжал делать внезапные нападения. Отправились новые разведочные отряды и вернулись потрепанными. С тех пор мы стали таять, как лед в реке, и не знали покоя ни днем ни ночью. Перед нами портили дороги, разрушали гати, перехватывали провиант. Появились слух, что нас терзает сам Чарнецкий; солдаты не ели, не спали, пали духом; даже в самом лагере люди исчезали, точно проваливались сквозь землю. В Белостоке неприятель снова захватил целый отряд, весь провиант, все княжеские кареты и пушки... Я никогда не видел ничего подобного. Князь стал выходить из себя. Он хотел решительного сражения, а принужден был каждый день вести по десятку битв и проигрывать их... Войско стало волноваться. Но представьте себе наше смущение и наш ужас, когда мы узнали, что пан Сапега еще и не думал наступать и что это только его передовой отряд; он-то и причинил нам такой страшный урон... Отряд этот состоял из татар.

Но тут рассказ офицера был прерван писком Ануси, которая, бросившись на шею к Оленьке, воскликнула:

- Это Бабинич!

Офицер был изумлен, услышав эту фамилию, но, думая, что этот возглас У вельможной панны был вызван страхом и ненавистью, продолжал:

- Кому Бог дал знатность рода, тому он даст и силу перенести горестные минуты. Успокойтесь, панна! Действительно, этого дьявола зовут так. Он изменил судьбу всего похода, причинив нам столько вреда! Его имя, которое вы, ваша вельможность, изволили так проницательно угадать, в нашем лагере повторяют с ненавистью и бешенством!

- Этого пана Бабинича я видела в Замостье, - быстро ответила Ануся, - и если бы я только знала...

Она замолчала, и так никто и не узнал, что случилось бы тогда... Офицер после минутного молчания снова заговорил:

- Началась оттепель, можно сказать, вопреки законам природы: у нас были известия, что даже на юге Речи Посполитой держится еще суровая зима, а мы утопали в размокшей земле, которая приковала к месту нашу тяжелую кавалерию. Между тем он преследовал нас с легким отрядом, и преследовал все ожесточеннее. На каждом шагу мы теряли провиант и пушки и наконец принуждены были идти почти налегке. Местные жители, в своей слепой ненависти, явно сочувствовали нападавшим... Дальше будет, что Бог даст, но я оставил войско и самого князя в отчаянном положении. К тому же его самого по целым дням мучат приступы лихорадки. Скоро произойдет решительное сражение, но что оно даст, один Бог знает. Нужно ждать чуда!

- Где вы оставили князя? .

- На расстоянии дневного пути от Соколки. Князь хочет окружить себя окопами в Суховоле или в Янове и принять сражение. Пан Сапега находится в двух днях пути. Когда я уезжал, войско могло немного передохнуть, так как от солдата, захваченного в плен, мы узнали, что Бабинич отправился в главный лагерь, а без него татары боятся нападать и довольствуются нападениями на маленькие разъезды. Князь, как несравненный полководец, возлагает все свои надежды на генеральное сражение, но, когда им овладевают приступы лихорадки, он думает иначе, доказательство чего - моя поездка в Пруссию.

- Зачем вы туда едете?

- Князь либо проиграет сражение, либо выиграет. Если он проиграет, то вся Пруссия курфюрста окажется без защиты, и легко может случиться, что Сапега перейдет границу, чтобы принудить курфюрста к союзу. И вот - это не тайна - я еду предупредить курфюрста, чтобы он приготовился к защите, так как незваные гости могут явиться в слишком большом количестве. Это обязанность курфюрста и шведов, с которыми князь заключил союз и от которых он имеет право требовать помощи.

Офицер кончил.

Ануся стала забрасывать его еще множеством всевозможных вопросов, делая над собой усилия, чтобы держаться серьезно, а когда он ушел, ею овладела такая неудержимая радость, что она стала бить себя руками по коленям, кружиться на каблуках, целовать Оленьку и дергать мечника за отвороты кунтуша.

- Ну что? Разве я вам не говорила? Кто разбил князя Богуслава? Может быть, Сапега? Черта с два Сапега! Кто бьет шведов? Кто истребит изменников? Кто величайший кавалер, величайший рыцарь? Пан Андрей! Пан Андрей!

- Какой пан Андрей? - спросила, вдруг побледнев, Оленька.

- Да разве я тебе не говорила, что его зовут Андрей?.. Он сам мне сказал. Да здравствует пан Бабинич! Сам пан Володыевский не мог бы этого сделать!.. Что с тобой, Оленька?

Панна Александра встрепенулась, точно стараясь стряхнуть с себя бремя черных дум.

- Ничего! Мне казалось, что это имя носят только изменники. Я знала одного, который взялся схватить нашего короля и выдать его шведам, живого или мертвого, или продать князю Богуславу... Его тоже звали Андреем!

- Да покарает его Господь! - воскликнул мечник. - Зачем к ночи изменников вспоминать. Лучше будем радоваться: ведь есть чему...

- Пусть только придет сюда пан Бабинич, - прибавила Ануся. - Да! А я буду, буду нарочно кокетничать с Брауном, чтобы он взбунтовал весь гарнизон и заставил его перейти вместе с нами к Бабиничу со всеми лошадьми и людьми.

- Сделайте, сделайте это, ваць-панна! - воскликнул обрадованный мечник.

- Потом шиш всем этим немцам! Быть может, он забудет ту негодную и меня по... лю...

И она опять запищала тоненьким голоском, прикрыла глаза руками, но вдруг в ее головке промелькнула какая-то гневная мысль, и она, стукнув каблучками, воскликнула:

- А если нет, я выйду замуж за пана Володыевского!

XXI

Спустя две недели в Таурогах все закипело. Однажды вечером пришли беспорядочные остатки войск Богуслава, партиями в тридцать - сорок человек. Исхудалые, оборванные, похожие больше на привидения, чем на людей, они привезли известие о поражении князя Богуслава под Яковом, где он потерял все: армию, пушки, обоз и лошадей. Шесть тысяч отборных солдат отправились с князем в поход, а вернулось всего четыреста рейтар, которых князь с трудом спас от разгрома.

Из поляков, кроме Саковича, не вернулся никто; все те из них, которые не были убиты, перешли к Сапеге. Многие из иностранных офицеров предпочли добровольно перейти на сторону победителя. Словом, никогда еще ни один Радзивилл не возвращался из похода таким разгромленным и обесславленным.

И насколько прежде придворные льстецы не знали границ в восхвалении Богуслава как полководца, настолько теперь все жаловались на его неумелый способ ведения войны. В последние дни отступления в остатке войска поднялось такое недовольство, что дисциплина упала совершенно, и князь счел более благоразумным держаться немного позади.

Он остановился с Саковичем в Россиенах. Гасслинг, узнав об этом, тотчас пошел сообщить эту новость Оленьке.

- Важнее всего то, - сказала она, выслушав его, - гонятся ли за князем Сапега и Бабинич и решили ли они перенести войну сюда?

- Из донесений солдат ничего нельзя понять толком, - ответил он, - у страха глаза велики, но некоторые из них говорят, что Бабинич уже здесь. Но раз князь и Сакович остановились, значит, за ними гонятся, не торопясь.

- Но ведь они будут гнаться! Трудно предположить иначе! Какой победитель не станет преследовать разбитого врага?

- Это видно будет! Я хотел переговорить с вами о другом. Князь раздражен болезнью и неудачами, и от него можно ожидать каких-нибудь страшных поступков. Не расставайтесь, панна, с теткой и панной Божобогатой; не соглашайтесь на то, чтобы пана мечника отправили в Тильзит, как это было До похода.

Оленька ничего не ответила. Мечника никто и не отправлял в Тильзит, а просто после удара, нанесенного ему князем, он несколько дней болел, и Сакович, чтобы скрыть поступок князя, распустил слух, что старик уехал в Тильзит. Но она ничего не сказала об этом Кетлингу, так как гордой девушке стыдно было признаться, что одного из Биллевичей избили, как собаку.

- Благодарю вас за предупреждение, - сказала она после минутного молчания.

- Я считал это своим долгом.

Но сердце ее снова наполнилось горечью. Ведь не так давно еще от Кетлинга всецело зависело, чтобы на нее не обрушилась эта новая опасность. Стоило ему только согласиться на бегство, и она была бы далеко и навсегда освободилась бы от Богуслава.

- Пан кавалер, - сказала она, - счастье для меня, что это предостережение не затрагивает вашей чести и князь не дал вам предписания не делать этого!

Кетлинг понял намек и ответил:

- Все, что касается моей службы и долга, я всегда буду исполнять или погибну! Другого выхода я не знаю и знать не хочу. Вне исполнения моих служебных обязанностей я могу бороться со всякой низостью. И, как частное лицо, я оставляю вам этот пистолет и говорю: защищайтесь... опасность близка!.. Если нужно - убейте! Тогда я освобожусь от присяги и поспешу к вам на помощь!

Он поклонился и пошел к двери, но Оленька остановила его:

- Пан кавалер, бросьте эту службу, вступитесь за правое дело и защищайте обиженных. Вы этого достойны, вы честный человек и не вам служить изменнику!

- Я давно уже бросил бы службу и попросил отставки, если бы не надеялся, что, оставаясь здесь, я могу быть вам полезен. Теперь поздно! Если бы князь вернулся победителем, я не колебался бы ни минуты... Но теперь, когда он побежден, когда его, быть может, преследует неприятель, - с моей стороны было бы трусостью просить отставки до истечения срока. Вы еще вдоволь насмотритесь, как малодушные люди будут бросать побежденного князя, но меня среди них вы не увидите! Прощайте... Из этого пистолета можно пробить даже панцирь...

Кетлинг ушел, оставив на столе оружие, которое она тотчас же спрятала. К счастью, опасения молодого офицера оказались неосновательными.

Князь прибыл вечером вместе с Саковичем и Петерсоном, но такой разбитый и больной, что едва держался на ногах. К тому же он сам хорошенько не знал, преследует ли его Сапега, или если не преследует, то не послал ли он в погоню Бабинича с легкой конницей.

Правда, Богуслав в атаке опрокинул его вместе с конем, но все-таки не смел верить, что убил его. Ему показалось, что рапира скользнула по кольчуге Бабинича. Впрочем, ведь он однажды уже выстрелил в него в упор, и все-, таки ничего не вышло.

Сердце князя сжималось от боли при мысли, что сделает с его имениями Бабинич, когда нападет на них с татарами. А защищать было нечем не только поместья, но и собственную особу: между его наемниками было не многс таких, как Кетлинг, и можно было предвидеть, что при первом известии о, приближении войск Сапеги все его бросят.

Князь думал пробыть в Таурогах не более двух или трех дней, ему надо было торопиться в Пруссию к курфюрсту и Стенбоку, которые могли его снабдить новыми войсками и поручить ему осаду прусских городов или послать его на помощь королю, который собирался предпринять новый поход в глубь Речи Посполитой.

В Таурогах надо было оставить какого-нибудь офицера, который сумел бы привести в порядок оставшиеся войска, рассеял бы отряды крестьян и шляхты, защищал бы имения Радзивиллов и сносился бы с Левенгауптом, начальником шведских войск на Жмуди.

Поэтому, приехав в Тауроги и переночевав, князь утром позвал к себе Caковича, которому он одному только и верил и от которого ничего не скрывал.

Странным было это первое "доброе утро" в Таурогах, которым обменялись друзья после неудачного похода.

Оба они долго молчали и посматривали друг на друга. Первый заговорил князь:

- Ну, все полетело к черту!

- К черту! - повторил Сакович.

- Иначе и быть не могло в такую погоду. Если бы у меня было больше легкой конницы или если бы черти не принесли этого Бабинича... Ишь как назвался, висельник! Но никому не говори об этом, чтобы не вплести новых лавров в венок его славы!

- Я не скажу... Но не станут ли трубить офицеры, не знаю! Ведь вы же сами, князь, представили его у ваших ног своим офицерам как оршанского хорунжего.

- Немцы не различают польских фамилий. Для них все равно - Кмициц или Бабинич. Ах, - клянусь рогами Вельзевула! - если бы только мне удалось его схватить!.. А ведь он был в моих руках... И еще, шельма, взбунтовал моих людей и увлек за собой отряд Гловбича. Должно быть, это какой-то ублюдок из нашего рода... Он был в моих руках и ускользнул... Это мучит меня больше, чем весь этот неудачный поход!

- Он был в ваших руках, но стоил бы моей головы!

- Слушай, Ясь, скажу тебе откровенно: пусть бы там с тебя шкуру содрали, только бы я мог обтянуть барабан шкурой Кмицица...

- Спасибо, Богусь! Впрочем, большего я и не мог ожидать от твоей дружбы! Князь захохотал:

- И визжал бы ты на рожне у Сапеги! Из тебя бы все твои плутни вместе с салом вытопили. Ma foi! Хотел бы я это видеть!

- А я хотел бы тебя видеть в руках Кмицица, твоего милого родственника! Лицом вы непохожи, но осанкой похожи, и ноги у вас одинаковые, и оба вздыхаете по одной и той же девке. Только она, видимо, чует, что тот поздоровее и солдат получше тебя.

- С двумя такими, как ты, он справится, а я его свалил и по брюху его проехал... Будь у меня две минуты времени, я бы мог теперь поклясться, что мой родственник - покойник. Ты всегда был остроумен, и за это я тебя полюбил, но в последнее время от твоего остроумия не осталось и следа.

- А у тебя всегда остроумие было в ногах, и потому ты так улепетывал от Сапеги, что я разлюбил тебя и готов сам уйти к Сапеге.

- На виселицу?

- Но не на ту, которая приготовлена для Радзивилла!

- Довольно!

- Слушаюсь, ваше сиятельство.

- Надо расстрелять нескольких рейтар-крикунов и ввести дисциплину.

- Я велел сегодня утром повесить шестерых.

- Отлично! Слушай! Хочешь ли ты остаться с гарнизоном в Таурогах? Мне надо оставить здесь кого-нибудь.

- Хочу и прошу об этом. Тут никто лучше меня не справится. Солдаты боятся меня как огня, потому что знают, что со мной шутки плохи. Уж хотя бы ради сношений с Левенгауптом здесь надо оставить кого-нибудь почище Петерсона.

- А ты справишься с мятежниками?

- Можете быть уверены, ваше сиятельство, что в этом году жмудские сосны дадут более тяжелые плоды, чем обыкновенные шишки. Из крестьян я наберу и по-своему обучу два полка пехоты. Буду присматривать за поместьями, и, если мятежники нападут на них, я сейчас же заподозрю какого-нибудь шляхтича и выжму из него все до гроша. Но для начала мне нужно столько денег, чтобы я мог заплатить жалованье и обмундировать пехоту.

- Я дам, сколько смогу. Оставлю.

- Из приданого?

- Как это?

- То есть из денег Биллевича, которые вы отсчитали себе заранее.

- Если бы тебе удалось как-нибудь половчее свернуть шею этому мечнику, было бы прекрасно. Легко сказать, а ведь у него в руках моя расписка!

- Постараюсь. Но дело в том, не отослал ли он куда-нибудь эту расписку или не запрятала ли ее девка за рубашку. Вашему сиятельству не угодно удостовериться?

- Будет и это, но теперь мне надо ехать, да и проклятая лихорадка отняла у меня все силы.

- Позавидуйте мне, ваше сиятельство, что я остаюсь в Таурогах.

- Ты что-то уж очень охотно остаешься. Только... Может быть, ты... Я тебя велю крюками разорвать! Чего это ты так добиваешься остаться здесь?

- Хочу жениться.

- На ком?

- На панне Божобогатой-Красенской.

- Это хорошая мысль! Это превосходная мысль! - воскликнул князь, помолчав. - Мне говорили о каком-то наследстве.

- Да, после пана Лонгина Подбипенты. Вы знаете, ваше сиятельство, это богатый род, а его имения разбросаны в нескольких поветах. Правда, некоторые из них захвачены какой-то их девятой водой на киселе, а в других стоят московские войска. Будут тяжбы, споры, драки и наезды, но я сумею все отстоять и не уступлю никому ни пяди земли. Да и девка очень мне понравилась! Красавица! Я сейчас же заметил, когда мы ее захватили, что она притворялась напуганной, а сама в меня глазками стреляла. Когда останусь здесь, так амуры начнутся сами собой, от нечего делать.

- Одно говорю тебе. Жениться я тебе разрешаю, но помни: насчет чего другого - ни-ни!.. Понимаешь? Эта девушка - воспитанница Вишневецких, наперсница самой княгини Гризельды, а я не желаю оскорблять ни княгиню, ни пана старосту калуского.

- Нечего предостерегать, - ответил Сакович, - раз я хочу жениться по-настоящему, то и руки буду по-настоящему добиваться.

- Хорошо бы, если бы она оставила тебя с носом!

- Я знаю одного человека, которого уже оставили с носом, хотя он и князь... Но думаю, что со мной этого не случится. Я сужу по этой стрельбе глазенками!

- Не попрекай того, кого оставили с носом, как бы он тебя с рогами не оставил! Женись, Ян, женись, я буду у тебя шафером!

И без того страшное лицо Саковича исказилось от бешенства и гнева. Глаза его точно подернулись мглой, но он скоро опомнился и, обращая слова князя в шутку, ответил:

- Бедняжка! По лестнице подняться не может без посторонней помощи, а туда же - грозится! У тебя тут твоя Биллевич! Иди, дохлятина, иди! Будешь еще нянчить ребят Бабиничевых.

- Чтоб у тебя язык отсох, чертов сын! Над болезнью смеешься?! От которой я чуть не умер? Чтоб и тебя так околдовали!

- Какое там колдовство! Иной раз как посмотришь, как все просто на свете, так поневоле подумаешь, что чары - глупость!

- Сам ты глуп! Молчи! Не накликай беды. Ты мне все противнее становишься!

- Как бы я не оказался последним поляком, который был верен вашему сиятельству, ибо за мою верность мне платят черной неблагодарностью. Лучше поеду к себе домой и буду там сидеть спокойно и ждать конца войны.

- Ну перестань! Ты ведь знаешь, что я тебя люблю!

- Трудновато мне это понять! И какой только черт привил мне эту любовь к вашему сиятельству? Если и есть чары, то они именно здесь.

Сакович говорил правду: он действительно любил Богуслава. Князь знал это и платил ему если не привязанностью, то благодарностью, которую питают тщеславные люди к тем, кто их обожает.

Он охотно разрешил Саковичу осуществить его планы и даже обещал ему помочь.

Около полудня, когда он почувствовал себя несколько лучше, он оделся и пошел к Анусе.

- Я прихожу к вам, как старый знакомый, узнать о вашем здоровье, ваць-панна, и спросить, довольны ли вы своим пребыванием в Таурогах?

- Кто в плену, тот всем должен довольствоваться, - ответила со вздохом Ануся.

Князь рассмеялся:

- Вы не в плену. Правда, вас захватили вместе с отрядом Сапеги, и я велел вас отвезти сюда, но только ради вашей же безопасности. Волос не спадет здесь с вашей головы. Знайте и то, ваць-панна, что я глубоко уважаю княгиню Гризельду, которой вы так близки. И Вишневенские и Замойский мои родственники. Вы найдете здесь и свободу и покровительство, а я прихожу к вам, как настоящий друг, и говорю вам: если вам угодно ехать, то поезжайте хоть сейчас, я дам вам конвой, хотя у меня у самого мало солдат. Насколько я слышал, вас отправили из Замостья для того, чтобы вы вступили во владение вашим наследством. Но знайте, что теперь не время думать о наследствах. Да и в мирное время протекция пана Сапеги вам не пригодится: он только в Витебском воеводстве может что-нибудь сделать, но не здесь. Впрочем, он сам стал бы вести это дело через комиссаров... Вам нужен человек преданный и ловкий, который пользовался бы почетом и уважением в стране. Такой уж, наверно, не попадется впросак.

- Где мне, сироте, найти такого опекуна?! - воскликнула Ануся.

- Именно в Таурогах!

- Неужели вы сами, ваше сиятельство?..

Тут Ануся сложила руки и так трогательно посмотрела Богуславу в глаза, что, если бы князь не был до такой степени измучен и расстроен, он, наверно, не стал бы так ревностно блюсти интересы Саковича; но теперь ему было не до ухаживания, и он ответил:

- Если бы я только мог, я никому не поручил бы этого приятного дела, но мне необходимо ехать. Комендантом Таурог останется пан староста ошмянский, Сакович, славный кавалер и такой ловкий человек, что другого такого не найти во всей Литве. И вот, повторяю, останьтесь в Таурогах, потому что теперь всюду пошаливают разбойники и все дороги заняты мятежниками. Сакович о вас позаботится и защитит вас. Он посмотрит, что можно предпринять для получения этих имений; а уж если только он за это возьмется, то я могу поручиться, что никто лучше его не сумеет довести это дело до конца. Он мой друг, я его знаю и скажу вам лишь то, что если б я сам захватил ваши имения и потом узнал, что Сакович поднял против меня дело, то я бы предпочел уступить их ему добровольно, так как с ним шутки плохи.

- Только бы пан Сакович согласился помочь сироте.

- Будьте только с ним поласковее, и он все для вас сделает, ибо ваша красота запала ему в самое сердце. Он только и делает, что ходит и вздыхает...

- Разве могу я кому-нибудь запасть в сердце?

"Шельма девчонка!" - подумал князь. И громко прибавил:

- Пусть сам Сакович объяснит вам, как это случилось. А вы будьте только с ним поласковее; он хороший человек и знатного рода, таким пренебрегать не советую!

XXII

На следующий день князь получил письмо от прусского курфюрста с просьбой поспешить в Кролевец и принять начальство над вновь набранными войсками, которые должны были идти на Мальборг и Гданьск. В письме сообщалось и о смелом походе Карла^Густава на юг Речи Посполитой. Курфюрст предвидел неудачу этого похода и потому старался собрать как можно больше войска, чтобы, в случае нужды, стать необходимым для той или для другой стороны и продать подороже свою помощь и повлиять на ход войны. А потому он торопил молодого князя и вслед за первым гонцом послал второго, который прибыл в Тауроги на двенадцать часов позднее.

Князю нельзя было терять ни минуты, нельзя было даже отдохнуть, несмотря на то что лихорадка вернулась с прежнею силой. Надо было ехать. Он позвал Саковича и сказал ему:

- Быть может, придется девушку и мечника перевезти в Кролевец. Там мне легче будет справиться с этим ненавистным мне человеком; а ее, если я буду здоров, я возьму с собой в лагерь - довольно этих церемоний!

- Это хорошо; численность вашего войска может увеличиться! - ответил, прощаясь с князем, Сакович.

Спустя час князь уехал, и в Таурогах остался полным хозяином пан Сакович, который признавал над собой только одну власть - Ануси Божобогатой. И он стал сдувать каждую пылинку у ее ног, как это делал раньше князь перед Оленькой. Сдерживая свою дикую натуру, он был с ней необычайно вежлив, предупреждал все ее желания, угадывал все ее мысли и вместе с тем держался вдалеке, как подобало светскому кавалеру, который добивался руки и сердца панны.

А ей, надо признаться, нравилось царствовать в Таурогах; ей приятно было думать, что, как только наступал вечер, в залах нижнего этажа, в коридорах, в цейхгаузе, в саду, еще покрытом снежным инеем, раздаются вздохи старых и молодых офицеров; нравилось, что даже астролог вздыхает, глядя на звезды со своей одинокой башни, что даже мечник вздохами прерывает молитву.

Несмотря на свою прекрасную натуру, она все же была рада, что вздохи эти относятся не к Оленьке, а к ней; это радовало ее даже тогда, когда она думала о Бабиниче; она чувствовала свою силу, чувствовала, что если никто не мог устоять перед чарами ее глаз, то и в его душе они должны были оставить неизгладимый след.

"Ту он забудет, иначе быть не может! Там ему платят неблагодарностью! А когда это случится, он знает, где меня искать, и поищет... разбойник этакий!"

И она грозилась в душе: "Подожди! Уж я тебе отплачу, прежде чем обрадую!"

Хотя она и недолюбливала Саковича, но ей было приятно его видеть. Правда, он оправдался перед нею в измене так же, как Богуслав перед мечником. Он говорил, что мир со шведами был уже заключен, Речь Посполитая должна была уже отдохнуть и расцвести, но пан Сапега все испортил, сводя личные счеты.

Ануся, не слишком разбираясь во всех этих делах, слушала только одним ухом. Зато ее поразило нечто другое в словах ошмянского старосты.

- Биллевичи, - говорил он, - кричат благим матом и жалуются на какие-то обиды и неволю, хотя здесь с ними ничего дурного не случилось. Князь не отпускал их из Таурог, заботясь о них же, так как в версте от ворот им грозила гибель от бродяг и разбойников. Не отпускал он их и потому, что полюбил панну Биллевич. Но разве можно упрекать его за это? Кто на его месте, терзаясь муками любви, поступил бы иначе? Как столь могущественный пан, он мог бы дать себе волю, но он хотел жениться, возвысить ее до своего княжеского достоинства, осчастливить и возложить на ее голову корону Радзивиллов. И за это они, неблагодарные, возводят на него всякие обвинения, пятная этим его славу и честь...

Ануся, не слишком ему веря, в тот же день спросила у Оленьки, правда ли то, что князь хотел на ней жениться? Оленька этого не отрицала и объяснила причины, почему она отказала. Ануся согласилась с ней, но подумала, что Биллевичам было вовсе не так тяжело в Таурогах и что князь и Сакович вовсе не такие изверги, как рисовал их мечник.

И когда пришли известия, что пан Сапега и Бабинич не только не идут к Таурогам, но двинулись ко Львову за шведским королем, Ануся сначала рассердилась, но потом решила, что раз их нет, то ей незачем бежать из Таурог, так как она рискует жизнью, а в лучшем случае, вместо спокойного пребывания здесь, ее ждет полная опасностей неволя.

По этому поводу между нею, мечником и Оленькой происходили постоянные споры; но и они должны были признать, что уход пана Сапеги очень затрудняет бегство, если не делает его совершенно невозможным; в стране все росло волнение, и никто не мог быть уверен в завтрашнем дне. Впрочем, если бы они и не согласились с Анусей, то бегство без ее помощи, при бдительности Саковича и других офицеров, было бы невозможно. Один Кетлинг был им предан, но его нельзя было уговорить ни на что, не согласное с долгом службы; кроме того, он часто уезжал, так как Сакович высылал его, как опытного и способного офицера, против вооруженных отрядов конфедератов и разбойников.

А Ануся чувствовала себя все лучше.

Спустя месяц после отъезда князя Сакович сделал ей предложение, но хитрая девушка ответила, что она его не знает, что о нем говорят разное, что она не успела еще полюбить его, что без разрешения княгини Гризельды она замуж выйти не может, и, наконец, что хочет испытать его и потому просит подождать год.

Староста подавил свой гнев, но велел в тот же день дать одному из рейтар тысячу розог за какую-то пустячную провинность... Несчастный умер... Но все же Сакович должен был согласиться на условия Ануси. А она предупредила молодого старосту, что если он будет служить ей еще вернее и покорнее, то через год она, может быть, согласится, а может быть, и нет.

Так играла она с медведем, но уже настолько приручила его, что он даже не ворчал и лишь сказал однажды:

- За исключением того, чтобы я изменил князю, вы можете требовать от меня всего, даже того, чтобы я ползал на коленях!

Если бы Ануся знала, как страшно отражается его нетерпение на всей округе, она, быть может, не смела бы его дразнить. Солдаты и мещане в Тауро-гах дрожали перед ним, так как он наказывал их страшно за малейший пустяк. Пленники умирали в цепях от голода или пыток.

Не раз казалось, что этот бешеный человек, чтобы унять жар своей воспаленной любовью души, купал ее в крови... Иной раз он сам отправлялся в поход. Он побеждал всюду. Вырезал шайки мятежников, взятым в плен мужикам велел отрубать правые руки и отпускал их домой.

Тауроги, точно стеной, были окружены тем ужасом, который наводило на всех его имя. Даже более значительные отряды конфедератов не смели заходить дальше Россией.

Могильная тишина была кругом, а он из немецких бродяг и местных мужиков формировал все новые полки, которые содержал на деньги, выжатые из мещан. Силы его росли на тот случай, если бы пришлось идти на помощь князю в решительную минуту.

Более верного и страшного слуги Богуслав не мог бы найти.

Но зато на Анусю Сакович смотрел своими страшными бледноголубыми глазами все нежнее и играл ей на лютне.

Жизнь в Таурогах текла для Ануси весело, а для Оленьки тяжело и однообразно. Одна сияла лучами веселья, как светлячок ночью; другая становилась все бледнее, серьезнее, строже, черные брови ее все чаще хмурились, и, наконец, ее прозвали монашкой. И действительно, в ней было что-то, напоминавшее монахиню.

Она стала осваиваться с мыслью, что пойдет в монастырь, что сам Господь ведет ее стезею страдания и разочарований в монастырскую келью.

Это была уже не та девушка с прелестным румянцем на лице и счастьем в глазах, не та Оленька, которая когда-то в санях со своим женихом, Андреем Кмицицем, кричала: "Гей! Гей!"

Наступила весна. Воды Балтийского моря, освободившись от ледяных оков, вздымались под легким, теплым ветром; зацвели деревья, запестрели цветы, солнце стало пригревать сильнее, а бедная девушка все еще тщетно дожидалась конца своего плена. Ануся не желала бежать: в стране было страшное волнение.

Огонь и меч поразили страну от края до края. Кто зимой не взялся за оружие, тот брался за него теперь: весеннее тепло делало войну более легкой.

Известия, как ласточки, залетали в Тауроги - иногда грозные, иногда утешительные. И те и другие девушка встречала с молитвой, со слезами радости или грусти.

Прежде всего заговорили о поголовном восстании всего народа. Сколько деревьев было в лесах Речи Посполитой, сколько колосьев колыхалось на ее полях, сколько звезд светило по ночам между Татрами и Балтийским морем - столько воинов восстало теперь против шведов. Была здесь и шляхта, рожденная для меча и войны, были здесь и пахари, вздымавшие землю плугами и засевавшие ее зерном; были здесь торговцы и ремесленники городские, были здесь и пчеловоды лесные, были смолокуры, были дровосеки, были степные скотоводы - все они схватились за оружие, чтобы прогнать из родимой земли насильника.

И шведы тонули в этом море...

К изумлению всего мира, недавно бессильная еще Речь Посполитая нашла в свою защиту больше сабель, чем мог ей дать император австрийский или король французский.

Потом пришли известия о Карле-Густаве, о том, что он шел в глубь Речи Посполитой, проливая реки крови и все вокруг застилая дымом пожаров. С минуты на минуту ожидали известий о его смерти или о гибели всего шведского войска.

Имя Чарнецкого звучало все громче от края до края - сердца неприятелей оно наполняло ужасом, сердца поляков надеждой.

"Разбил под Козеницами!" - говорили сегодня; "Разбил под Ярославом!" - повторяли неделю спустя; "Разбил под Сандомиром!" - повторяло далекое эхо. Все только удивлялись, откуда он берет еще шведов после таких разгромов.

Наконец прилетели новые стаи ласточек, а с ними молва принесла слух о том, что король и вся шведская армия окружены поляками между Саном и Вислой.

Сам Сакович перестал ездить в экспедиции, он лишь писал письма по ночам и рассылал их во все стороны.

Мечник точно с ума сходил. Каждый день вечером он вбегал к Оленьке с новыми известиями. Порой он кусал пальцы от досады, что ему приходится сидеть в Таурогах. Тосковала по войне душа старого солдата... Наконец старик стал запираться в своей комнате и думать о чем-то по целым часам. Однажды он схватил Оленьку в объятия, разрыдался и сказал:

- Мила ты мне, дочурка моя, но отчизна милее!

И на следующий день, на рассвете, он исчез, точно сквозь землю провалился.

Оленька нашла только его письмо и прочла в нем:

"Благослови тебя Бог, дитя дорогое! Я понимал прекрасно, что они стерегут тебя, а не меня и что самому мне легче будет бежать. Пусть Господь меня осудить, если я сделал это, сиротка, из недостатка отеческих чувств к тебе. Но мука моя была сильнее моего терпения, и, клянусь Господом Богом, я не мог дольше высидеть. Когда я думал, что там льется польская кровь за отчизну и свободу и в потоках ее нет ни единой капли моей крови, - мне казалось, что ангелы Господни за это осудят меня. Не родись я на нашей Жмуди святой, где живы любовь к отчизне и мужество, не родись я шляхтичем и Биллевичем - я бы остался с тобою и берег бы тебя. Но ты, будь ты мужчиной, сделала бы то же самое, а потому простишь меня, что я оставил тебя во львиной пасти, как Даниила. Но Господь спас его по милосердию Своему, а потому и я теперь полагаю, что защита Пресвятой Девы, Царицы нашей, будет для тебя надежнее моей".

Оленька залила письмо слезами, но полюбила дядю за этот поступок еще больше, ибо ее сердце наполнилось гордостью. Между тем в Таурогах поднялся немалый переполох. Сам Сакович, взбешенный, ворвался в комнату девушки и, не снимая шапки с головы, спросил:

- Где ваш дядя, ваць-панна?

- Где все, кроме изменников, - на бранном поле!

- Вы знали об этом! - крикнул староста.

А она, вместо того чтобы смутиться, сделала по направлению к нему несколько шагов и, смерив его с ног до головы, с невыразимым презрением ответила:

- Знала! Ну и что же?

- Ваць-панна... Эх, если бы не князь... Вы ответите перед князем!

- Ни перед князем, ни перед его холопом! А теперь - прошу! И она указала рукой на дверь.

Сакович заскрежетал зубами и вышел.

В тот же день в Таурогах грянула весть о варецкой победе, и такая тревога охватила всех шведских сторонников, что сам Сакович не посмел наказать ксендзов, которые открыто служили благодарственные молебны.

Зато огромная тяжесть свалилась у него с сердца, когда через несколько недель из Мальборга пришло письмо от князя Богуслава с сообщением, что король ускользнул из ловушки между рек. Но другие известия были очень неутешительны. Князь требовал подкреплений и велел оставить в Таурогах лишь столько войска, сколько нужно было для их защиты.

Рейтары выступили на следующий день, с ними ушли Кетлинг, Эттинген, Фитц-Грегори, словом, все лучшие офицеры, кроме Брауна, который был необходим Саковичу.

Тауроги опустели еще больше, чем после отъезда князя.

Ануся стала скучать и еще больше донимать Саковича. А он подумывал, не лучше ли перебраться в Пруссию, так как ободренные уходом войска "партии" конфедератов снова стали кружить около Таурог. Одни Биллевичи собрали отряд в пятьсот человек из местных помещиков, мелкой шляхты и мужиков. Они сильно потрепали полковника Бюцова, который выступил против них, и беспощадно разоряли радзивилловские имения.

Местные жители охотно присоединялись к ним, так как ни один род не пользовался таким уважением и влиянием среди простого народа, как Биллевичи. Саковичу трудно было оставлять Тауроги, зная, что они попадут в руки неприятеля, тем более что в Пруссии ему очень трудно было бы доставать деньги, но все же с каждым днем он все больше терял надежду удержаться в Таурогах.

Разбитый Бюцов вернулся в Тауроги, и известия, которые он привез, о мощи и росте восстания, окончательно убедили Саковича в необходимости перебраться в Пруссию.

Как человек решительный и любивший быстро приводить в исполнение свои намерения, он через десять дней закончил все приготовления, отдал нужные приказания и хотел тронуться.

Но вдруг он встретил неожиданное сопротивление, и именно с той стороны, откуда менее всего его ожидал, - со стороны Ануси Божобогатой.

Ануся и не думала ехать в Пруссию. В Таурогах ей было хорошо. Успехи конфедератских "партий" не пугали ее нисколько, и если бы Биллевичи напали на самые Тауроги, она была бы даже рада. Кроме того, она понимала, что на чужбине, среди немцев, она стала бы в полную зависимость от Саковича, что там он мог бы принудить ее к каким-нибудь обязательствам, которые были ей нежелательны, а потому она решила настоять на том, чтобы остаться в Таурогах. Оленька, которой она привела свои доводы, не только согласилась с ними, но даже стала умолять ее со слезами на глазах, чтобы она всячески противилась отъезду.

- Тут мы не сегодня завтра можем ждать спасения, а там мы обе погибнем, - говорила она.

Ануся ответила:

- Вот видишь! А ты еще упрекала меня за то, что я влюбила в себя пана старосту. Разве он стал бы обращать внимание на мое сопротивление, если бы не был влюблен? Ну?

- Правда, Ануся, правда! - ответила Оленька.

- Не печалься, моя радость! Мы из Таурог шагу не сделаем, а я еще насолю Саковичу сколько душе угодно.

- Дай бог, чтобы из этого что-нибудь вышло!

- Да как же может не выйти? Выйдет, потому что он только обо мне и думает, да вдобавок о моем наследстве. Поссориться со мной ему легко, даже саблей меня ранить, но в таком случае он бы сразу всего лишился.

И оказалось, что она была права. Сакович пришел к ней веселый и самоуверенный, а она встретила его с презрительной гримасой.

- Вы, кажется, - сказала она, - из страха перед Биллевичами хотите бежать в Пруссию?

- Не из страха перед Биллевичами, - ответил он, наморщив брови, - а для того, чтобы собрать свежие силы и расправиться с этими разбойниками!

- Счастливого пути!

- Как? Неужели вы думаете, что я поеду без вас, моя радость и надежда?

- Кто трусит, пусть ищет надежды в бегстве, а не во мне.

Сакович побледнел от гнева. Показал бы он ей, не будь она Анусей Божобогатой! Но, помня, перед кем он стоит, он справился с собой, лицо его искривилось усмешкой, и он ответил как бы шутя:

- Ну вот еще! Я спрашивать не буду! Посажу в карету и повезу!

- Вот как? - сказала девушка. - Вы, я вижу, вопреки распоряжениям князя, держите меня в плену? Ну так знайте, что если вы это сделаете, то вы больше слова от меня не услышите, Богом вам клянусь! Я воспитывалась в Лубнах и никого так не презираю, как трусов! Лучше бы мне не попадаться в такие руки! Лучше бы меня пан Бабинич до Судного дня на Литву вез, уж он-то никого не боялся!

- Боже мой! - крикнул Сакович. - Да скажите же, почему вы не хотите ехать в Пруссию?

Но Ануся сделала вид, что плачет.

- Взяли меня в плен, как татары, хоть я воспитанница княгини Гризельды и никто не имеет на меня никакого права! Взяли и держат, за море насильно увозят, того и гляди, начнут пытать раскаленными щипцами! О Боже, Боже!

- Да побойтесь вы Бога, к Коему взываете! - воскликнул пан староста. - Кто вас будет щипцами пытать?!

- Святые угодники, спасите меня! - повторяла, рыдая, Ануся.

Сакович сам не знал, что ему делать; его душило бешенство, гнев, минутами ему казалось, что он сойдет с ума или что с ума сошла Ануся. Наконец, он бросился к ее ногам и поклялся ей, что они останутся в Таурогах. Тогда она начала его просить, чтобы он уезжал, если ему страшно, и этим довела его до последней степени отчаяния, так что он вскочил и сказал, уходя:

- Хорошо! Мы останемся в Таурогах, а боюсь ли я Биллевичей, это вы скоро увидите!

И в тот же день, собрав остатки войска Бюцова и своих собственных солдат, он пошел, но не в Пруссию, а к Россиенам на отряд пана Биллевича, который стоял лагерем в лесу. Отряд не ожидал нападения, так как известие о выступлении последних войск из Таурог распространилось по всей окрестности. Староста, напав на отряд внезапно, разбил его в пух и прах. Сам мечник, который командовал этим отрядом, уцелел, но двое Биллевичей, его родственников, были убиты; с ними полегла на месте третья часть солдат; остальные разбежались на все четыре стороны. Староста привел в Тауроги несколько десятков пленных и повесил их, прежде чем Ануся успела за них заступиться.

Об отъезде из Таурог уже не говорили. Впрочем, сам староста уже об этом не думал, так как после этой новой победы "партии" не решались подвигаться дальше реки Дубисы.

Сакович стал хвастаться, что если бы Левенгаупт прислал ему два полка хорошей конницы, то он подавил бы восстание во всей Жмуди. Но Левенгаупта уже не было в этих краях, а Анусе не понравилось хвастовство старосты.

- Это вы с паном мечником так легко справились! - сказала она. - Но если бы здесь был тот, от которого вы оба с князем улепетывали, вы бы уж, наверное, были в Пруссии, без меня.

Старосту эти слова задели за живое:

- От кого это мы с князем улепетывали?

- От пана Бабинича! - ответила она, делая почтительный реверанс.

- Дал бы Бог встретить его в двух шагах!

- Вы бы тогда лежали на глубине двух шагов под землей! Уж лучше не накликайте беду на свою голову!

И Сакович не очень искренне желал этой встречи с Бабиничем, так как хотя он был человеком необыкновенной храбрости, но перед Бабиничем он чувствовал какой-то почти суеверный страх - такие ужасные воспоминания о нем остались у него после последнего похода. Кроме того, он не знал, скоро ли ему придется услышать это грозное имя.

Но прежде чем оно прогремело по всей Жмуди, грянула весть - для одних радостная, для Саковича страшная, - и все уста в Речи Посполитой повторяли ее в двух словах:

- Варшава взята!

Казалось, что земля расступается под ногами изменников, что вся Валгалла рушится на голову шведов со всеми героями, которые сияли в ней некогда, как солнце. Ушам не верилось, что канцлер Оксенстьерн в плену, Эрскин в плену, Левенгаупт в плену, Врангель в плену, Виттенберг, - сам великий Виттенберг, который кровью залил всю Речь Посполитую, который покорил половину ее еще до прихода короля, - в плену! Что король Ян Казимир торжествует и скоро начнет судить виновных.

Весть эта летела, как на крыльях, гудела, как граната, над Речью Посполитой. Летела по деревням, и мужик повторял ее мужику; летела по полям, и повторяли ее колосья; летела по лесам, и сосна повторяла ее сосне, орлы клекотали о ней в воздухе - и все живое хваталось за оружие.

В окрестностях Таурог мигом забыли о недавнем поражении мечниковского отряда. Страшный прежде Сакович стал карликом даже в собственных глазах; "партии" снова стали нападать на шведские отряды; Биллевичи, опомнившись от недавнего разгрома, снова перешли Дубису во главе своих крепостных и остатков ляуданской шляхты.

Сакович сам не знал, что делать, куда обратиться, откуда ждать спасения. Он давно уже не имел известий от князя Богуслава и тщетно ломал себе голову, где он и в каких войсках его искать. И минутами его охватывала смертельная тревога: не попал ли князь в плен?

Он с ужасом вспоминал, как князь говорил ему, что обоз он отправит в Варшаву, и если его назначат комендантом гарнизона в столице, то он там останется, так как оттуда ему легче всего будет наблюдать за всем, что происходит в стране.

Многие утверждали наверное, что князь попал в руки Яна Казимира.

- Если бы князя не было в Варшаве, - говорили они, - то почему же наш всемилостивейший государь исключил его одного из-под действия амнистии, которая распространяется на всех поляков, служивших в шведском гарнизоне? Он, несомненно, в руках короля, а раз князь Януш был заочно приговорен к плахе, то та же участь ждет и Богуслава.

После долгих размышлений Сакович пришел к тому же убеждению и боролся с отчаянием; во-первых, он любил князя, а во-вторых, знал, что в случае смерти его могущественного покровителя ему, который был правой рукой изменника, труднее будет унести свою голову из Речи Посполитой, чем дикому зверю, окруженному охотниками.

Ему казалось, что остается только одно: не обращать внимания на сопротивление Ануси и бежать в Пруссию, искать службы и хлеба.

"Но что будет, - спрашивал он не раз себя, - если и курфюрст испугается гнева Речи Посполитой и выдаст всех беглецов?"

Выхода не было, спастись можно было разве лишь за морем, в Швеции.

К счастью, после нескольких дней тревог и мучений от князя Богуслава примчался гонец с длинным собственноручным его письмом:

"Варшава отнята у шведов, - писал князь. - Обоз и вещи мои пропали. Идти на попятный уже поздно, все там восстановлены против меня, и я изъят из амнистии. Людей моих у самых ворот столицы потрепал Бабинич. Кетлинг в плену. Король шведский, курфюрст и я, вместе со Стенбоком, со всеми силами идем к столице, где вскоре произойдет генеральное сражение. Карл клянется и божится, что выиграет его, хотя та умелость, с которою Казимир ведет войну, смущает его немало. Кто мог ожидать, что в бывшем иезуите сидит такой великий стратег? Но я угадал это еще под Берестечком, ибо там все вершили он и Вишневецкий. Мы надеемся также, что ополченцы, которых у Казимира несколько десятков тысяч, расползутся по домам, или, когда жар их поостынет, они не будут так яростно драться. Дал бы Бог какой-нибудь бунт среди этого сброда, тогда Карл может нанести им значительное поражение. Все же каковы будут его последствия, неизвестно, ибо генералы шепчут друг другу на ухо, что восстание - это гидра, у которой вырастают все новые головы. Говорят: "Сначала надо опять отнять Варшаву". Когда я услышал это из уст Карла, я спросил: "Что же потом?" Он ничего не ответил. Силы наши тают, а их растут. Новую войну начинать не с чем. Нет прежнего воодушевления, и никто из наших с такой легкостью, как прежде, не пристанет к шведам. Дядя курфюрст молчит, как всегда, но я прекрасно вижу, что, если мы проиграем сражение, он завтра же начнет бить шведов, чтобы снискать милость Яна Казимира. Тяжело кланяться, да ничего не поделаешь. Дай бог самому выйти целым и не потерять всего состояния! В Боге надежда, но трудно избавиться от тревог: надо предвидеть все худшее. А потому все, что можно будет из моего состояния продать или заложить, - ты это сделай, хотя бы для этого тебе пришлось войти в тайные сношения с конфедератами. Сам же вместе с обозом поезжай в Биржи - оттуда ближе в Курляндию. Я советовал бы тебе ехать в Пруссию, но там скоро все будет в огне: сейчас же после взятия Варшавы Бабиничу поручили идти через Пруссию на Литву, поднимать там восстание, а по дороге резать и жечь. А ты знаешь, что он это умеет! Мы хотели его поймать у Буга и послали против него значительный отряд, но ни один человек из него не вернулся. Уж ты лучше не меряйся с Бабиничем, а поезжай-ка в Биржи.

Лихорадка меня оставила совершенно - здесь везде сухая и высокая местность, не то что на Жмуди. Господу Богу тебя поручаю и т. д.".

Поскольку пан староста обрадовался, что князь жив и здоров, постольку сообщаемые им новости его опечалили. Ведь если князь предвидел, что успех решительного сражения не сможет улучшить положение шведов, то чего же можно было ожидать в будущем? Быть может, князю удастся спастись под крылышком хитрого курфюрста, а ему, Саковичу, под крылышком князя. Но что же делать пока? Идти в Пруссию?

Сакович не нуждался в княжеских советах - не становиться поперек дороги Бабиничу. У него для этого было слишком мало сил, да он и не хотел. Оставались Биржи, но и туда было слишком поздно. На дороге в Биржи стояла "партия" Биллевичей и много других "партий" - шляхетских и крестьянских. При одном известии о том, что он идет, они соединятся и рассеют его отряд, как ветер развевает сухие листья. А если даже они не соединятся, если это удастся предупредить смелым и быстрым движением, то по дороге в каждой деревне, на каждом болоте, в каждом поле, в каждом лесу придется иметь столкновения. Какие же силы нужны были для того, чтобы до Бирж дошло хотя бы тридцать человек? Оставаться в Таурогах? И это плохо - тем временем может прийти страшный Бабинич во главе огромного татарского чамбула. Все "партии" сбегутся к нему, и он зальет Тауроги, как наводнение, и придумает такую месть, о какой люди еще и не слыхивали.

Первый раз в жизни самонадеянный староста почувствовал, что он не может найти никакого выхода, не может придумать никакого способа избавиться от опасности.

На следующий день он созвал на совет Бюцова, Брауна и несколько других офицеров.

Было решено оставаться в Таурогах и ждать известий из-под Варшавы.

Но Браун после этого совета отправился на другой совет - к Анусе Божобогатой.

Совещались они долго, наконец Браун вышел с взволнованным лицом, а Ануся, как буря, влетела в комнату Оленьки.

- Оленька, теперь время! - крикнула она еще с порога. - Мы должны бежать.

- Когда? - спросила девушка, немного побледнев, но вставая с места в знак того, что готова хоть сейчас.

- Завтра, завтра! Начальство будет передано Брауну, Сакович будет спать в городе: пан Дешук пригласит его ужинать. С паном Дешуком мы уже давно сговорились, и он подмешает ему чего-нибудь в вино. Браун говорит, что пойдет с нами сам и возьмет пятьдесят солдат. Ах, Оленька, Оленька! Как я счастлива, как я счастлива!

Ануся бросилась на шею Оленьке и стала целовать ее с такой радостью, что та с удивлением спросила:

- Что с тобой, Ануся? Ведь ты давно могла уговорить на это Брауна?

- Могла уговорить? Могла! Ах, ведь я тебе еще ничего не сказала. Боже, боже! Ты ничего не знаешь? Пан Бабинич сюда идет, Сакович умирает от страха, как и все они. Пан Бабинич идет, жжет, режет! Один разъезд он разбил наголову, самого Стенбока разнес и идет сюда, точно спешит ко мне. К кому же он может сюда спешить? Ну скажи, разве я не дура? Тут слезы блеснули в глазах Ануси.

Оленька сложила руки, точно для молитвы, и подняла глаза к небу: - К кому бы ни спешил, да ведет его Господь, да благословит и сохранит!

XXIII

Перед паном Кмицицем, который хотел пробраться из Варшавы в Пруссию и на Литву, была нелегкая задача. Не дальше как в Сероцке стояли большие силы шведов. Карл-Густав нарочно оставил их там, чтобы они могли мешать осаде Варшавы, но так как Варшава была уже взята, то у армии этой была теперь одна цель: не пропускать тех войск, которые Ян Казимир захотел бы отправить в Пруссию или на Литву. Во главе ее стоял генерал Дуглас, один из самых опытных шведских генералов, а с ним два польских изменника: Радзейовский и Радзивилл. У них было две тысячи отборной пехоты и столько же конницы и артиллерии. Услышав об экспедиции Кмицица, они, так как им самим нужно было подвигаться к Литве и спасать Тыкошш, снова осажденный мазурами, широко расставили сети на пана Андрея над Бугом в треугольнике, основанием которого была линия между Злоторией и Остроленкой, а вершиной Сероцк.

Кмицицу нужно было пройти через этот треугольник, так как он торопился, а этот путь был кратчайший. Он скоро сообразил, что попал в сеть, но так как привык к такому способу ведения войны, то нисколько не смутился. Он рассчитывал на то, что эта сеть слишком растянута и что петли в ней настолько велики, что он, в случае нужды, сможет через них проскользнуть. Даже больше: хотя на него охотились со всех сторон, но он не только вывертывался и ускользал, но даже охотился сам. Прежде всего он перешел Буг за Сероцком, вдоль берега реки дошел до Вышкова, в Бранчике разбил наголову разъезд из трехсот человек, так что, как писал князь, из них не уцелел ни один. Сам Дуглас настиг его в Длугоседле, но он, разбив конницу, прорвался через нее и, вместо того чтобы бежать как можно скорее, шел на глазах у шведов до самого Нарева, через который перебрался вплавь. Дуглас остался на берегу, ожидая паромов, но, прежде чем их привели, Кмициц глухою ночью опять переплыл реку, вернулся на прежний берег и, напав на передовую стражу шведов, произвел панику во всей дивизии Дугласа.

Генерал изумился этому смелому поступку, но на следующий день ему пришлось изумиться еще больше: Кмициц обошел армию и, вернувшись на то же самое место, откуда его спугнули, как дикого зверя, захватил в Бранчике шведские возы с провиантом, добычей и деньгами, которые поспешали за армией, и вырезал при этом конвой из пятидесяти пехотинцев.

Проходили иногда целые дни, а шведы все видели его татар невооруженным глазом на горизонте, но настигнуть их не могли. Зато пан Андрей то и дело что-нибудь у них урывал. Шведские солдаты утомлялись, а польские полки, которые оставались еще на стороне Радзейовского, служили неохотно... Зато местное население изо всех сил помогало знаменитому партизану. Он знал о каждом движении неприятеля, о каждом разъезде, о каждой телеге, которая отправлялась вперед или оставалась позади. Порою казалось, что он шалит со шведами, но это были шалости тигра. Пленников он не оставлял в живых, а поручал их вешать татарам, ибо так поступали и шведы во всей Речи Посполитой. Иногда казалось, что им овладевает какое-то бешенство, потому что он с каким-то слепым безрассудством бросался на большие силы.

- Сумасшедший командует этим отрядом! - говорил о нем Дуглас.

- Или бешеный пес! - отвечал Радзейовский.

Богуслав соглашался, что и то и другое, но во всяком случае прекрасный солдат. Он с гордостью рассказывал генералам, что он дважды собственной рукой свалил на землю этого кавалера.

На него-то и нападал с особенной яростью пан Бабинич. Он, видимо, искал его; преследуемый, он сам преследовал.

Дуглас угадал, что здесь должна скрываться какая-то личная ненависть.

Князь не отрицал, хотя не давал никаких объяснений. Он платил Бабиничу той же монетой. По примеру Хованского, он назначил награду за его голову, а когда это ни к чему не привело, он решил воспользоваться его же ненавистью к себе и тем самым заставить его попасться в ловушку.

- Стыдно нам так долго возиться с этим разбойником, - сказал он Дугласу и Радзейовскому, - он рыскает вокруг нас, как волк вокруг овчарни, и ускользает между пальцами. Я выступлю против него с небольшим отрядом для приманки, а когда он на меня нападет, я задержу его до тех пор, пока вы, господа, не подойдете. Тогда уж он от нас не уйдет.

Дуглас, которому уже давно надоела эта погоня, сопротивлялся очень слабо. Он говорил только, что не может и не должен подвергать риску жизнь столь знаменитого сановника и родственника королей для поимки одного разбойника. Но князь настаивал, и он согласился.

Было решено, что князь пойдет с отрядом из пятисот рейтар, но у каждого рейтара за спиной будет сидеть пехотинец с мушкетом. Этот фортель и должен был ввести в заблуждение Бабинича.

- Он не выдержит, когда услышит, что со мной только пятьсот рейтар, и ударит на меня, несомненно, - говорил князь, - а когда пехота плюнет ему в глаза, его татары рассеются как дым, и сам он либо будет убит, либо попадет в плен.

План этот привели в исполнение очень быстро и точно. Прежде всего распустили слух о том, что вскоре должен отправиться в экспедицию отряд из пятисот человек под командой Богуслава. Генералы рассчитывали наверняка, что местное население уведомит об этом Бабинича. Так и случилось.

Князь отправился в глухую, темную ночь и пошел к Вонсову и Елионке, перешел через реку и, оставив конницу в поле, пехоту спрятал в ближайшей роще, чтобы она могла выйти оттуда неожиданно. Между тем Дуглас должен был подвигаться по берегу Нарева, якобы к Остроленке; Радзейовский с полками легкой кавалерии должен был идти от Ксенжополя.

Никто из трех вождей не знал наверное, где в настоящую минуту Бабинич, узнать это от мужиков было невозможно, ловить же татар рейтары не умели. Все же Дуглас предполагал, что главные силы Бабинича стоят в Снядове, и хотел окружить их так, чтобы, если Бабинич нападет на князя Богуслава, отрезать ему отступление со стороны литовской границы.

Все, казалось, благоприятствовало осуществлению этого плана. Кмициц действительно был в Снядове, и лишь только до него дошли слухи об экспедиции Богуслава, как он тотчас же ушел в лес, чтобы выйти из него неожиданно под Черевином.

Дуглас, повернув в сторону от Нарева, через несколько дней наткнулся на следы татар и пошел по этим следам в тылу Бабинича. Жара страшно мучила лошадей и людей, одетых в железные доспехи, но генерал шел вперед, не обращая на это внимания. Он был совершенно уверен, что нападет на отряд Бабинича с тылу, как раз в минуту битвы.

Наконец, после двухдневного пути, он подошел к Черевину так близко, что виднелись даже крыши домов. Тогда он остановился и, заняв все проходы и тропинки, стал ждать.

Некоторые офицеры вызвались пойти вперед и ударить на Бабинича сейчас же, но он их удерживал и говорил:

- Бабинич, напав на князя и увидев, что имеет дело не только с конницей, но и с пехотой, должен будет отступать, а отступать он может только по прежней дороге. Тогда он и попадет нам прямо в руки.

Оставалось только следить за тем, скоро ли послышится вой татар и раздадутся выстрелы мушкетов.

Между тем прошел целый день, а в черевинских лесах было так тихо, точно там не было ни одной живой души.

Дуглас стал терять терпение и ночью выслал в поле маленький разъезд, приказав соблюдать величайшую осторожность.

Разъезд вернулся глубокой ночью, но он ничего не видел и ничего не узнал. На рассвете Дуглас сам выступил вперед со своим войском.

После нескольких часов пути он дошел до места, где многочисленные следы указывали на то, что здесь стояло войско. Нашли остатки сухарей, разбитые бутылки и пороховницу шведского пехотинца; следовательно, здесь, несомненно, стояла пехота Богуслава, но ее нигде не было видно. Далее, на мокром лугу, передовая стража Дугласа заметила множество следов тяжелых рейтарских лошадей, а на берегу следы татарских скакунов; еще дальше лежал труп лошади, из которой волки только что вырвали внутренности, Еще через версту нашли татарскую стрелу без острия, но с хвостом из перьев; по-видимому, Богуслав отступал, а Бабинич шел за ним.

Дуглас понял, что случилось что-то необыкновенное.

Но что? На это не было ответа. Дуглас задумался. Вдруг его раздумье прервал офицер из передового отряда.

- Генерал, - сказал он, - сквозь заросли неподалеку видна какая-то кучка людей. Они неподвижны, точно стоят на страже. Я задержал свой отряд, чтобы сообщить вам об этом.

- Конница или пехота? - спросил Дуглас.

- Пехотинцы, их четверо или пятеро, сосчитать было нельзя: заросли мешают. На них, кажется, желтые мундиры, как у наших мушкетеров.

Дуглас пришпорил коня, подъехал к передовому отряду и двинулся с ним вперед. Сквозь редеющие заросли в лесу виднелась совершенно неподвижная группа солдат, стоявших под деревом.

- Наши! - сказал Дуглас. - Князь должен быть поблизости!

- Странно! - сказал после минутного молчания офицер. - Они стоят на страже, а никто из них не окликает нас, хотя мы идем шумно.

Заросли кончились, и начался лес. Тогда всадники увидели четырех людей, стоявших рядом и как будто смотревших в землю.

- Генерал, - сказал вдруг офицер, - эти люди висят!

- Да! - ответил Дуглас.

Они пришпорили лошадей и подъехали к трупам. Четыре пехотинца висели на веревках, но так, что ноги их были всего лишь на несколько вершков от земли - они висели на низком суку.

Дуглас осмотрел их довольно равнодушно и потом сказал как бы про себя:

- Теперь мы знаем, что здесь проходили и князь и Бабинич.

И он опять задумался, так как не знал, идти ли ему дальше по этой лесной дороге или свернуть на большой тракт, ведущий в Остроленку.

Через полчаса наткнулись еще на два трупа. По-видимому, это были отставшие или больные, которых поймали татары Бабинича, шедшие за князем.

Но почему же князь отступает?

Дуглас знал его слишком хорошо, то есть знал, какой он храбрец и какой опытный солдат, и потому ни на минуту не допускал, чтобы князь стал отступать без крайней необходимости в этом. Там, несомненно, что-то произошло.

Все это выяснилось только на другой день. С отрядом в тридцать человек приехал пан Бес с известием от князя Богуслава, что король Ян Казимир отправил против Дугласа по ту сторону Буга польного гетмана Госевского с шестью тысячами конных литвин и татар.

- Мы узнали об этом, - говорил пан Бес, - раньше, чем подошел Бабинич; он шел очень осторожно и медленно. Пан Госевский отсюда в четырех или пяти милях. Князь, получив это известие, должен был поспешно отступить, чтобы соединиться с паном Радзейовским, которого без труда могли разбить. Мы шли быстро, и нам удалось соединиться. Князь сейчас же разослал несколько разъездов во все стороны, чтобы сообщить это вам, генерал. Многие из них попадут в руки татар или мужиков, но иначе сделать было нельзя.

- Где князь и Радзейовский?

- В двух милях отсюда, у берега.

- Князь увел все силы?

- Пехоту он должен был оставить, и она пробирается лесом, чтобы скрыться от татар.

- Такая конница, как татарская, может идти и самым густым лесом. Мы этой пехоты больше не увидим! Но в этом никто не виноват, и князь поступил, как опытный вождь.

- Князь отправил большой разъезд к Остроленке, чтобы ввести в заблуждение пана подскарбия литовского. Они пойдут туда немедля, думая, что все наше войско отправилось к Остроленке.

- Это хорошо! - сказал обрадованный Дуглас. - С паном подскарбием мы справимся!

И, не теряя ни минуты, он тронулся вперед, чтобы соединиться с Богуславом и Радзейовским. Это произошло в тот же день, к великой радости пана Радзейовского, который плена боялся пуще смерти, так как знал, что, как изменник и виновник всех несчастий Речи Посполитой, он должен будет ответить за все.

Но теперь, после соединения с Дугласом, шведская армия состояла из четырех с лишним тысяч человек, а потому могла помериться с силами гетмана польного. Правда, у него было шесть тысяч конницы, но татары, кроме татар Кмицица, прекрасно обученных, не годились для битвы в открытом доле. Да и сам пан Госевский хотя и был сведущий и опытный воин, но не умел так воодушевлять людей, как пан Чарнецкий.

А Дуглас ломал себе голову, с какой целью Ян Казимир отправил гетмана польного за Буг. Король шведский вместе с курфюрстом шел к Варшаве, рано или поздно должно было произойти решительное сражение. Хотя у Яна Казимира войска было больше, чем у шведов, но шесть тысяч регулярных солдат - это была слишком большая сила, и король вряд ли бы захотел лишаться ее добровольно.

Правда, пан Госевский спас Бабинича от неминуемой гибели, но чтобы спасти Бабинича, королю нечего было посылать целую дивизию. Значит, в этом походе была какая-то скрытая цель, но шведский генерал не умел угадать ее, несмотря на всю свою проницательность.

В письме шведского короля, полученном через неделю, ясно чувствовалось беспокойство и даже что-то похожее на ужас перед этой экспедицией. Король в нескольких словах объяснял ее причины. По мнению Карла-Густава, гетман был послан не затем, чтобы напасть на армию Дугласа, не затем, чтобы идти на Литву поддержать там восстание, так как это было излишне, а затем, чтобы угрожать Пруссии и именно ее восточной части, где совершенно не было войска.

"Рассчитывают на то, - писал король, - что курфюрста можно поколебать в верности Мальборгскому трактату и нам, - и это легко может случиться, ибо он всегда готов заключить союз с Христом против дьявола и с дьяволом против Христа, чтобы из обоих извлечь выгоду".

Письмо кончалось поручением, чтобы Дуглас старался изо всех сил не пустить гетмана в Пруссию, так как он, если ему не удастся пробраться туда в течение нескольких недель, должен будет вернуться под Варшаву.

Дуглас решил, что эта задача вполне в его силах. Еще недавно он успешно сражался с самим Чарнецким, и Госевский не был ему страшен. Он не рассчитывал уничтожить его дивизию, но был вполне уверен, что сможет ее задержать и парализовать ее движения.

С этой минуты начались очень искусные маневры двух армий, которые, избегая решительного сражения, старались обойти одна другую. Оба вождя достойно соперничали друг с другом, но опытность Дугласа взяла верх, и дальше Остроленки он Госевского не пустил.

А Бабинич, уцелевший от той ловушки, которую готовил ему Богуслав, не спешил соединяться с литовской дивизией, так как он занялся той пехотой, которую Богуслав должен был оставить по дороге, когда ему пришлось поспешно соединиться с Радзейовским. Его татары, которых вели местные лесники, шли за нею день и ночь, хватая неосторожных или тех, которые отставали. Недостаток провианта заставил шведов разделиться на маленькие отряды, которым легче было прокормиться, но этого только и ждал пан Бабинич.

Разделив свой чамбул на три отряда, которыми командовали - он сам, Акбах-Улан и Сорока, он через несколько дней перерезал большую часть этой пехоты. Это была какая-то облава на людей в лесной чаще.

Она широко прославила имя Бабинича среди Мазуров. Отряды соединились и пошли к гетману Госевскому и нашли его под самой Остроленкой, когда гетман польный, поход которого был только демонстрацией, получил от короля приказ возвращаться под Варшаву. Пану Бабиничу недолго пришлось тешиться обществом Заглобы и Володыевского, которые сопровождали гетмана во главе ляуданского полка. Они встретились очень сердечно, так как теперь уже были большими друзьями. Оба молодых полковника досадовали, что им ничего не удалось поделать с Богуславом, но пан Заглоба утешал их, то и дело подливая им в чарки, и говорил:

- Это ничего! Моя голова еще с мая месяца работает над фортелями, а я никогда еще не ломал себе голову зря. Я придумал несколько, и очень недурных, но рассказывать пока некогда, разве что под Варшавой, куда мы отсюда тронемся.

- Мне надо в Пруссию, - ответил Бабинич, - под Варшавой я не буду!

- А разве ты сумеешь пробраться в Пруссию? - спросил Володыевский.

- Видит Бог, проберусь и обещаюсь натворить там таких дел, что меня не скоро забудут. Я скажу своим татарам: "Гуляй вовсю!" Они бы и здесь рады людей резать, да я им пригрозил за это веревкой. Но в Пруссии я и сам погуляю! Как же мне не пробраться? Вы не могли, но это другое дело, большой силе легче преградить путь, чем такому отряду, как мой чамбул. С ним мне легко скрываться. Иной раз я в тростнике сижу, а Дуглас у меня под носом проходит, ничего не зная. Дуглас тоже, верно, за вами пойдет, и тогда дорога будет свободна.

- Но ты, я слышал, ему досадил, - сказал Володыевский, потирая руки.

- Ишь, шельма! - прибавил пан Заглоба. - Каждый день должен был рубашку переодевать - так потел! Вы и Хованского так не трепали, и должен сказать, что я сам не мог бы лучше, будь я на вашем месте, хотя еще пан Конецпольский говорил, что в партизанской войне никто не превзошел Заглобу.

- Сдается мне, - сказал Кмицицу Володыевский, - что если Дуглас вернется, то он оставит здесь Радзивилла, чтобы он преследовал тебя.

- Дай бог! Я сам на это надеюсь! - живо ответил Кмициц. - Если я стану искать его, а он меня, то мы встретимся! В третий раз он меня не свалит, а если и свалит, то сам не встанет. Твои приемы я помню хорошо, и все твои удары я знаю как "Отче наш"! Я каждый день упражняюсь с Сорокой, чтобы не позабыть.

- Фортели - ерунда! - воскликнул Володыевский. - Сабля - вот это дело!

Эта мысль кольнула пана Заглобу, и он сейчас же ответил:

- Каждая мельница думает, что главное дело крыльями махать, а знаешь почему, Михал? Потому что у нее солома под крышей, сиречь на голове! Военное искусство все построено на фортелях, иначе Рох Ковальский мог бы стать гетманом великим, а ты польным!

- А что пан Ковальский поделывает? - спросил Кмициц.

- Пан Ковальский? Он железный шлем на голове носит, и правильно - для капусты горшок нужен. Награбил он в Варшаве, просто сил нет, вошел в славу и поступил в гусары к князю Полубинскому, а все только затем, чтобы проткнуть Карла-Густава гусарским копьем. Приходит он к нам каждый день и только глазами и рыщет, не выглядывает ли где-нибудь горлышко бутылки из-под соломы. Не могу я малого от пьянства отучить. Ему и мой пример не помогает! Но я ему предсказывал, что не к добру он бросил ляуданский полк. Шельма неблагодарная. Несмотря на все мои благодеяния, бросил меня, такой-сякой, и все из-за гусарского копья!

- Разве он ваш воспитанник?

- Ваць-пане, я не медвежатник. Когда меня об этом спросил пан Сапе-га, то я ему сказал, что у него с ним был один воспитатель, но только не я, ибо я смолоду знал бондарное ремесло и умел хорошо вставлять клепки!

- Во-первых, этого вы пану Сапеге сказать бы не посмели, - ответил Володыевский, - а во-вторых, вечно вы ворчите на Ковальского, а любите его, как родного сына!

- Я предпочитаю его тебе, пан Михал, потому что майских жуков я никогда не выносил, как не выносил и влюбленных кобелят, что в томных муках по земле кувыркаются.

- Или как тех обезьян у Казановского, с которыми вы воевали!

- Смейтесь, смейтесь, а уж в другой раз Варшаву вам придется самим брать!

- Да разве вы ее взяли, ваць-пане?

- А кто Краковские ворота взял? Кто придумал пленение генералов? Сидят они теперь на хлебе и на воде в Замостье, и чуть Виттенберг взглянет на Врангеля, так скажет: "Заглоба нас сюда засадил!" И оба ревут. Если бы пан Сапега не был болен и если бы он здесь присутствовал, он сказал бы вам, кто первый вырвал шведского клеща из варшавской кожи.

- Ради бога, - сказал Кмициц, - сделайте милость, пришлите мне известие о сражении, которое произойдет под Варшавой. Я часы считать буду и до тех пор не успокоюсь, пока не узнаю чего-нибудь наверное.

Заглоба приставил палец ко лбу.

- Послушайте, что я вам скажу, - проговорил он, - а что я скажу, то уж наверное сбудется... это так же верно, как то, что передо мной чарка стоит... Стоит или не стоит? Ну?

- Стоит, стоит! Говорите уж!

- Решительное сражение мы либо проиграем, либо выиграем!

- Это всякий знает! - заметил Володыевский.

- Молчал бы ты, пан Михал, и учился! Предположим, что мы сражение проиграем, - знаешь, что будет? Видишь, не знаешь! Потому что зашевелил уже усиками, как заяц... А я вам говорю, что ничего не будет...

Кмициц, всегда нетерпеливый, вскочил, стукнул чаркой по столу и сказал:

- Да не мямлите вы!

- Я говорю, что ничего не будет! - ответил Заглоба. - Молоды вы, а потому не понимаете, каково положение вещей. Наш король, наша отчизна милая, наши войска могут проиграть теперь пятьдесят сражений одно за другим... А война пойдет по-старому: шляхта будет собираться, а за нею и все низшие сословия... Не удастся раз, удастся другой, пока все силы неприятеля не растают. Но если шведы проиграют одно большое сражение, то их сразу черти возьмут... А с ними вместе и курфюрста!

Тут пан Заглоба оживился, выпил еще чарку, ударил ею по столу и продолжал:

- Слушайте в оба, ибо это вам не всякий дурак скажет! Не все, как я, умеют сразу все схватить! Многие думают: что нас ждет еще? Сколько битв, сколько поражений, сколько слез, сколько крови пролитой, сколько несчастий? И многие сомневаются, и многие ропщут на Господа Бога и Пресвятую Деву... А я вам говорю: знаете, что ждет наших неприятелей? Погибель! Знаете, что ждет нас? Победа! Нас побьют еще сто раз... Ладно, но мы побьем в сто первый - и будет конец!

Сказав это, пан Заглоба прикрыл глаза, но сейчас же открыл их, взглянул куда-то вперед и вдруг крикнул во всю мощь своей груди:

- Победа! Победа!

Кмициц даже покраснел от радости.

- Ведь он прав, ей-богу! Правильно говорит, иначе быть не может! Таков и будет конец!

- Уж надо признать, что у вас, ваць-пане, здесь все в порядке! - сказал

Володыевский, указывая на лоб. - Речь Посполитую можно занять, но удержаться в ней нельзя... В конце концов придется убираться восвояси!

- А? Что? Все в порядке? - сказал Заглоба, обрадованный похвалой. - Коли так, я вам еще буду пророчествовать. Бог за праведных! Вы, ваць-пане, - тут он обратился к Кмицицу, - изменника Радзивилла победите, в Тауроги поедете, девушку отнимете, на ней женитесь, потомства дождетесь... Типун мне на язык, коли не будет так, как я говорю... Ради бога! Только не задуши!

И пан Заглоба вовремя попросил его об этом - пан Кмициц схватил его в свои объятия, поднял вверх и стал так целовать и прижимать к груди, что у старика глаза на лоб вылезли. И только лишь он стал на землю, только лишь передохнул, как пан Володыевский схватил его за руку:

- Моя очередь! Говорите, что меня ждет!

- Благослови тебя Бог, пан Михал! Твоя курочка целое стадо выведет небось! Ух!

- Ура! - крикнул Володыевский.

- Но сначала мы со шведами покончим! - прибавил Заглоба.

- Покончим, покончим! - воскликнули, хватаясь за сабли, молодые полковники.

- Ура! Победа!

XXIV

Через неделю пан Кмициц перебрался уже через границу электорской Пруссии под Райгродом. Он сделал это без труда, так как еще перед уходом польного гетмана он скрылся в лесах, так что Дуглас был уверен, что его чамбул ушел вместе с татарско-литовской дивизией под Варшаву, и он оставил только небольшие гарнизоны для защиты этой провинции.

Дуглас пошел вслед за Госевским, с ним отправились Радзейовский и Радзивилл.

Кмициц узнал об этом раньше, чем перешел прусскую границу, и очень опечалился, что ему не удастся встретиться с глазу на глаз с его смертельным врагом и что кара может постигнуть Богуслава из других рук - из рук пана Володыевского, который тоже поклялся мстить ему.

Лишившись возможности мстить за обиды Речи Посполитой самому Радзивиллу, он стал страшно мстить за них во владениях курфюрста.

В ту же самую ночь, когда татары миновали первый пограничный столб, небо заалело заревом, раздались крики и плач людей, попираемых стопами войны. Кто просил пощады по-польски, того вождь щадил; но зато немецкие посады, колонии, деревни и города превращались в море огня, и обезумевшие жители погибали под ножом. И не разливается с такой быстротой масло по морским волнам, когда моряки хотят унять волнение, с какой разлился чамбул татар и волонтеров по этой спокойной и безопасной до сих пор стране. Казалось, что каждый татарин умеет разрываться на две или на три части и в двух или трех местах жечь, грабить и убивать. Не щадили даже хлебов в полях, даже деревьев в садах.

Ведь Кмициц столько времени обуздывал своих татар, что теперь, когда он дал им волю, они точно обезумели среди резни и разрушения. Они словно хотели перещеголять друг друга, и так как никого не могли брать в плен, то с утра до вечера купались в человеческой крови.

Сам пан Кмициц, в сердце которого было немало дикости, тоже гулял вовсю, и хотя он не пачкал своих рук в крови беззащитных, но все же с удовольствием смотрел на ее пролитие. Душа его была спокойна, совесть его не мучила: проливать кровь не поляков, да еще вдобавок еретиков, он считал делом, угодным Богу и особенно святым мученикам за веру.

Ведь курфюрст, ленник и слуга Речи Посполитой, живший ее благодеяниями, первый поднял святотатственную руку на свою повелительницу, - стало быть, он заслуживал кары, и пан Кмициц был только орудием Божьего гнева.

И по вечерам он спокойно читал молитвы при свете пылающих немецких селений, а когда крики и стоны избиваемых жителей сбивали его, он начинал молитву с начала, чтобы не отягощать свою душу грехом нерадения.

Но не одни только жестокие чувства жили в его сердце - порой его волновали воспоминания прежних лет. Часто вспоминались ему те времена, когда он так удачно воевал с Хованским, и как живые вставали перед его глазами его прежние товарищи: и Кокосинский, и огромный Кульвец-Гиппоцентавр, и рябой Раницкий, в жилах которого текла сенаторская кровь, и Углик, игравший на чекане, и Рекуц, который никогда не запятнал себя человеческой кровью, и Зенд, так искусно подражавший голосам птиц и зверей.

Все они, кроме одного разве Рекуца, жарятся на адском огне... Эх, погуляли бы они теперь, напились бы крови человеческой, во славу Господню и на благо Речи Посполитой!..

И вздыхал пан Андрей при мысли, как пагубно своеволие, если оно с юных лет преграждает дорогу к прекрасным поступкам на веки веков.

Но чаще всего вздыхал он по Оленьке. Чем дальше углублялся он в Пруссию, тем больнее горели раны его сердца. И каждый день почти он разговаривал в душе со своей девушкой: "Голубка моя, ты обо мне, быть может, уже забыла, а если и вспоминаешь, то с ненавистью... А я, далеко ли, близко ли, ночью и днем трудясь для отчизны, все о тебе думаю, и душа летит к тебе через леса и воды, чтобы лечь у твоих ног, как измученная птица. Речи Посполитой и тебе я отдам всю мою кровь, но горе мне, если ты навсегда будешь считать меня преступником!"

С такими чувствами и мыслями он подвигался все дальше на север вдоль границы, жег, резал, никого не щадил. И страшная тоска душила его. Он хотел бы быть уже в Таурогах, а между тем путь был еще так далек и так труден, ибо во всей прусской провинции поднялась тревога.

Все живое хваталось за оружие, чтобы дать отпор страшному гостю; стягивались гарнизоны даже из самых отдаленных городов, формировались полки, и, в конце концов, против каждого татарина пруссаки могли выставить двадцать человек.

Кмициц набрасывался на эти отряды, как коршун, громил, резал, вешал, а сам вывертывался, скрывался и снова выплывал на волнах огня. Он уже не мог подвигаться так быстро, как раньше. Не раз ему приходилось татарским манером уходить в леса, по целым неделям таиться в лесных чащах или в приозерных тростниках. Жители выходили против него все в большем количестве и травили его, как волка, а он кусался, как волк, который одной хваткой душит насмерть, и не только защищался, но и сам нападал.

Как добросовестный мастер своего дела, он, несмотря на то что его преследовали, порою оставался в какой-нибудь местности до тех пор, пока не истреблял огнем и мечом все вокруг на несколько миль.

Имя его, которое узнали каким-то непонятным образом, переходило из уст в уста и повторялось с ужасом до самых берегов Балтийского моря.

Хотя пан Бабинич и мог снова вернуться в пределы Речи Посполитой и, несмотря на присутствие шведских гарнизонов, быстро направиться в Тауроги, но он не захотел этого делать, так как хотел послужить не только себе, но и Речи Посполитой.

Между тем пришли известия, которые воодушевили местных жителей, наполнили сердца их жаждой обороны и мести и страшной болью отдались в душе пана Андрея. Грянула весть о великой битве под Варшавой, которую будто бы проиграл польский король. "Карл-Густав и курфюрст разбили все войска Казимира! - радостно повторяли во всей Пруссии. - Варшава снова взята! Это самая большая победа за всю войну, теперь конец Речи Посполитой!"

Все люди, которых хватали татары и пытали на угольях, повторяли то же самое; некоторые известия были преувеличены, как это всегда бывает в тревожное военное время. Судя по этим известиям, войска были разбиты наголову, гетманы пали, а Ян Казимир был в плену.

Значит, все кончилось? Значит, победоносное восстание Речи Посполитой было только пустым призраком? Столько сил, столько войск, столько великих людей и знаменитых воинов: гетманы, король, пан Чарнецкий со своей необыкновенной дивизией, пан маршал коронный и другие паны со своими отрядами - все это пропало, развеялось как дым? И в несчастной стране нет больше других защитников, кроме отдельных партизанских отрядов, которые, при известии о поражении, рассеются как туман?

Пан Кмициц рвал на себе волосы и прикладывал к пылающему лбу горсти холодной земли.

"Погибну и я! - думал он. - Но сначала затоплю эту землю кровью!"

И он стал воевать с каким-то отчаянием. Он больше не скрывался, не прятался в лесах и тростниках, он искал смерти. Как безумный, бросался он на отряды, которые были в три раза сильнее его, и разбивал их в пух и прах. В татарах его умерли последние остатки человеческих чувств - они превратились в стадо диких зверей. Эти хищники, не слишком пригодные в открытой битве, искони привыкшие действовать хитростью и коварством, теперь, благодаря постоянным битвам и постоянному военному опыту, превратились в отряд, который мог бы грудью встретить лучшую конницу в мире, мог бы разбивать даже колонны шведской далекарлийской гвардии. В стычках с вооруженными массами пруссаков сотня этих татар легко разбивала отряды из двухсот и трехсот мушкетеров.

Кмициц отучил своих татар от привычки таскать за собой всю свою добычу - они брали только деньги, и то лишь золото, которое зашивали в седла. И вот теперь, когда кто-нибудь из них погибал, остальные бешено дрались за его седло и коня. Богатея таким образом, они не потеряли ни одной из своих воинственных черт. Понимая, что ни один вождь на свете не доставил бы им такую массу добычи, они привязались к пану Бабиничу, как гончие к охотнику, и с истинно мусульманской честностью передавали в руки Сороки и Кемличей львиную часть добычи, причитавшуюся "багадырю".

"Алла! - говорил Акбах-Улан. - Не много их в Бахчисарай вернется, но те, что вернутся, мурзами все будут!"

Бабинич, который давно уже умел обогащаться за счет войны, собрал огромные богатства, но смерти, которой он искал больше золота, он не нашел.

Прошел еще месяц в битвах и трудах, поистине невероятных. Лошадям, хотя их кормили ячменем и прусской пшеницей, надо было обязательно дать хоть несколько дней отдыха, а потому молодой полковник, желая получить новые известия и пополнить свой отряд свежими волонтерами, повернул к границам Речи Посполитой.

Вскоре пришли и известия. Они были так радостны, что Кмициц чуть не сошел с ума. Оказалось, что действительно Ян Казимир проиграл трехдневную битву под Варшавой, но почему проиграл?

Потому, что большая часть ополчения разошлась по домам, а оставшиеся дрались уже без того пыла, с которым они брали Варшаву, - и на третий день польские войска были разбиты. Зато первые два дня победа клонилась на сторону поляков. Регулярные войска обнаружили такую опытность и стойкость, и уже не в партизанской войне, а в генеральном сражении с лучшими войсками Европы, что изумили шведских и бранденбургских генералов.

Король Ян Казимир стяжал бессмертную славу. Говорили, что он выказал себя вождем, равным Карлу-Густаву, и что если бы все его распоряжения были исполнены, то неприятель проиграл бы решительную битву и война была бы кончена.

У Кмицица были теперь сведения от очевидцев. Он встретил отряд шляхтичей-ополченцев, который принимал участие в битве. Один из шляхтичей рассказал ему о великолепной атаке гусар, во время которой чуть не погиб сам Карл-Густав, который, несмотря на мольбы генералов, ни за что не хотел отступить. Все подтвердили, что слух о разгроме войск ложен и что ни один из гетманов не убит. Наоборот, вся армия, кроме ополчения, в полном порядке отступила в глубь страны. На варшавском мосту, который провалился, были потеряны лишь пушки, но "пыл перевезли через Вислу"... Солдаты клялись, что под командой такого вождя, как Ян Казимир, они при следующей встрече разобьют Карла-Густава, курфюрста и кого угодно, что эта битва была лишь опытом, хотя и неудачным, но многообещающим.

Кмициц ломал себе голову, отчего первые известия были так страшны. Ему объяснили, что Карл-Густав нарочно разослал преувеличенные известия, хотя на самом деле сам не знал, что ему делать. Шведские офицеры, которых пан Андрей захватил неделю спустя, подтвердили это.

Он узнал от них, что особенно напуган был курфюрст, который подумывал уже о собственной шкуре: под Варшавой пало очень много его войска, а в оставшемся появилась какая-то страшная эпидемия, которая была грознее битвы. Между тем великополяне, желая отплатить за Устье и за все свои обиды, напали на бранденбургскую монархию, резали, жгли и ровняли все с землей. По словам офицеров, близок был час, когда курфюрст оставит шведов и перейдет на сторону более сильного.

"Надо будет его прижать, - подумал Кмициц, - чтобы он сделал это поскорее!"

И так как лошади уже отдохнули, а недостаток в людях был пополнен, то он снова вернулся в Пруссию и, как дух уничтожения, налетел на города и Деревни.

Всевозможные "партии" последовали его примеру. Население давало слабый отпор, и Кмициц свирепствовал еще больше. Приходили известия, и все они были настолько радостны, что даже верилось с трудом.

Прежде всего стали говорить о том, что Карл-Густав, который после варшавской битвы подвинулся к Радому, теперь сломя голову отступает к Пруссии. Что случилось? Почему он отступает? На это некоторое время не было ответа. Как вдруг по всей Речи Посполитой громом пронеслось имя пана Чарнецкого. Он разбил шведов под Липцом, разбил под Стшемешном, под Равой, поголовно вырезал арьергард отступавшего Карла, а затем, узнав, что две тысячи рейтар возвращаются из Кракова, окружил их и не выпустил живым ни одного человека. Полковник Форгелль, брат генерала, четыре других полковника, три майора, тринадцать ротмистров и двадцать три младших офицера попали в плен. Многие увеличивали вдвое это число, были даже такие, которые в своем восторженном состоянии говорили, что Ян Казимир под Варшавой одержал победу и что его поход на юг страны был только маневром, имевшим целью окончательно погубить неприятеля.

Пан Кмициц тоже так думал. Воюя с юношеских лет, он прекрасно знал войну и никогда еще не слыхал о такой победе, после которой положение победителя ухудшалось бы. А положение шведов было очень плохо, и именно после варшавской битвы.

Пан Андрей вспомнил, что говорил пан Заглоба при их последнем свидании: победы не могут улучшить положения шведов, а одна проигранная битва может их погубить.

"Канцлерский ум! - подумал Кмициц. - Он читает будущее, как по книге".

Тут ему вспомнились и дальнейшие пророчества пана Заглобы: он, Кмициц или Бабинич, приедет в Тауроги, найдет свою Оленьку, добьется ее прощения, женится на ней и воспитает ее потомство во славу отчизны. Когда он вспоминал об этом, огонь разливался по его жилам. Ему хотелось, не теряя ни минуты, бросить на время резню пруссаков и мчаться в Тауроги.

Вдруг накануне его отъезда к нему приехал ляуданский шляхтич из полка пана Володыевского с письмом от маленького рыцаря.

"Мы идем с гетманом польным литовским и князем-кравчим за Богуславом и Вальдеком, - писал пан Михал. - Соединись с нами - будет случай осуществить справедливую месть, да кстати отплатить пруссакам за несчастья Речи Посполитой".

Пан Андрей не верил собственным глазам и стал подозревать даже, не подослан ли шляхтич каким-нибудь прусским или шведским комендантом, чтобы заманить его вместе с чамбулом в ловушку. Неужели пан Госевский опять идет в Пруссию? Это было попросту невероятно. Но рука была Володыевского, печать Володыевского, да и шляхтича пан Андрей вспомнил. И он стал его допрашивать, где находится пан Госевский и куда он намеревается идти?

Шляхтич был глуповат. Не ему знать, куда хочет идти пан гетман; он знает только, что пан гетман со своей литовско-татарской дивизией стоит в двух днях пути и что с ним ляуданский полк. Пан Чарнецкий взял этот полк на время к себе, но давно уже отослал, и теперь они отправляются туда, куда поведет их гетман.

- Говорят, - закончил шляхтич, - что мы пойдем в Пруссию, и солдаты очень рады. Впрочем, наше дело драться и слушаться.

Кмициц выслушал его и, не задумываясь, повернул чамбул и поспешно направился к гетману. После двух дней пути, уже поздней ночью, он обнимал Володыевского, который, расцеловав его, сейчас же воскликнул:

- Граф Вальдек и князь Богуслав в Простках - окапываются, чтобы стать укрепленным лагерем. Мы идем на них!

- Сегодня? - спросил Кмициц.

- Завтра на рассвете, значит, через два или три часа. И они снова упали друг другу в объятия.

- Что-то мне подсказывает, что Господь отдаст его в наши руки! - воскликнул взволнованно Кмициц.

- И я так думаю!

- Я дал обет до самой смерти поститься в тот день, когда его встречу!

- А помолиться все же не мешает! - ответил пан Михал. - Зависть меня мучить не будет, если он в твои руки достанется! Твоя обида больше!

- Михал, не видывал я кавалера добрее тебя!

- Дай же, Ендрек, поглядеть на тебя! Почернел ты от ветра вконец. Но зато и отличился! Вся дивизия с гордостью смотрела на твою работу. Одни трупы и развалины! Ты солдат Божьей милостью! Самому пану Заглобе, будь он здесь, трудно было бы выдумать о себе что-нибудь лучшее.

- Боже мой! А где же пан Заглоба?

- С паном Сапегой остался. Он совсем распух от слез и отчаяния после смерти Роха Ковальского...

- Как?! Пан Ковальский погиб?!

Володыевский стиснул зубы:

- Знаешь, кто его убил?

- Почем мне знать? Говори!

- Князь Богуслав!

Кмициц отшатнулся, точно его ножом ударили, - он тяжело дышал, наконец заскрежетал зубами и, бросившись на скамью, молча подпер руками голову.

Пан Володыевский хлопнул в ладоши и велел слуге принести меду. Потом он сел около Кмицица, налил ему чарку и сказал:

- Рох Ковальский погиб такой рыцарской смертью, какую дай Боже каждому из нас. Довольно того, что сам Карл-Густав, выиграв битву, устроил ему похороны и отправил за гробом полк гвардии.

- Но если б хоть не от этих рук, не от этих дьявольских рук! - воскликнул Кмициц.

- Да, от рук Богуслава! Я знаю это от гусар, которые собственными глазами видели это скорбное зрелище!

- Разве тебя там не было?

- В битве места не выбираешь, а стоишь, где прикажут. Если бы я там был, то либо меня бы здесь не было, либо Богуслав не возводил бы окопов в Простках.

- Расскажи, как все это было? Это душу ободрит!

Пан Володыевский отпил из чарки, вытер свои рыжие усы и начал:

- У тебя, должно быть, были известия о варшавской битве, ибо все о ней говорят, и я не буду распространяться. Наш всемилостивейший государь... Дай Боже ему здоровья и долгой жизни, ибо, не будь его, погибла бы наша отчизна... оказался великим вождем. И если бы только его слушались, если бы мы все были его достойны, в книгу истории была бы вписана еще одна победа, равная победе под Грюнвальдом (Грюнвальдская битва (15 июля 1410 г.) предопределила падение Тевтонского ордена.) и Берестечком. Коротко говоря, в первый день мы били шведов. На другой день победа клонилась то в ту, то в Другую сторону, но все же мы брали верх. Тогда в атаку пошли литовские гусары, в которых служил и Рох Ковальский, под командой князя Полубинского, хорошего солдата. Я видел, как они шли, как тебя вижу - я стоял с ляуданцами на возвышении, под окопами. Их было тысяча двести человек. Таких лошадей мир не видывал! Полверсты они шли мимо нас, и, говорю тебе, земля стонала под ними! Видели мы бранденбургскую пехоту - она уставила пики в землю, чтобы устоять против первого натиска. Из мушкетов пальба была такая, что сквозь дым ничего не было видно. Смотрим: гусары пустили лошадей во весь опор. Боже, что за размах! Влетели в дым... исчезли... У меня солдаты закричали: "Сломят! Сломят!" С минуту ничего не было видно. Вдруг загремело что-то, точно в кузнице тысячи молотов застучали. Смотрим - Иезус, Мария! - пехота вся на земле лежит, как рожь после урагана, а они уже за нею, только значки мелькают. Идут на шведов! Столкнулись с рейтарами - нет рейтар! Столкнулись с другим полком - нет полка! А тут грохот, пушки ревут... Мы их видим, когда ветер дым развеет. Ломают шведскую пехоту! Все бежит, все валится, расступается - а они идут, точно улицей... чуть не через всю армию прошли... Столкнулись с полком конной гвардии, в котором сам Карл стоял, - гвардию точно ветром сдуло!

Тут Володыевский прервал рассказ, так как Кмициц закрыл руками глаза и стал кричать:

- Матерь Божья! Раз увидеть - и умереть!

- Такой атаки не видать больше глазам моим! - продолжал маленький рыцарь. - Нам приказали идти вперед. Больше я ничего не видел и расскажу тебе то, что я слышал из уст шведского офицера, который стоял рядом с Карлом и видел все собственными глазами. Когда гусары все уже сломали по пути, Форгелль, который потом под Равой попал в наши руки, бросился к Карлу: "Король, спасай Швецию, спасай себя, - крикнул он, - отступай! Их ничто не удержит!" А Карл ответил: "Отступать незачем, надо дать отпор или погибнуть!" Подлетели другие генералы, умоляют, просят - он не хочет. Тронулся вперед, столкнулись... и шведы были сломлены в одну минуту! И принялись их наши рубить. Король защищался сам-друг. Налетел на него Ковальский и узнал - он его два раза видел. Рейтар заслонил короля... Но те, что видели, говорили, что глазом моргнуть не успели, как Рох разрубил рейтара надвое. Тогда сам король бросился на него...

Володыевский снова прервал рассказ и глубоко вздохнул, а Кмициц воскликнул:

- Кончай, а то у меня сердце из груди выскочит!

- Они сцепились среди поля, так что лошади грудью столкнулись. "Гляжу, - рассказывал офицер, - а король вместе с конем уж на земле!" Поднялся, выхватил пистолет - промахнулся. Рох схватил его за волосы, потому что у короля шляпа свалилась. Он уже мечом замахнулся, шведы застыли от ужаса, как вдруг, откуда ни возьмись, точно он из-под земли вырос, налетел Богуслав и выстрелил Ковальскому прямо в ухо, так что ему голову вместе со шлемом разнесло.

- Господи боже, так и не успел меча опустить?! - вскрикнул пан Андрей, хватаясь за голову.

- Господь не оказал ему этой милости! - ответил пан Михал. - Поняли мы с Заглобой, что случилось. С детских лет служил он у Радзивиллов, считал их своими панами и, завидев Радзивилла, должно быть, смутился. Может быть, ему никогда и в голову не приходило, что на Радзивилла можно руку поднять... Бывает так, бывает! А за это жизнью поплатился! Странный человек пан Заглоба! Ведь никогда он ему дядей не был, а другой бы так родного сына не оплакивал... А уж если правду говорить, так и оплакивать нечего: такой славной смерти завидовать можно! Ведь шляхтич и солдат на то и родятся, чтобы не сегодня завтра голову сложить, а о Ковальском в истории писать будут, потомки будут прославлять его имя.

Замолк пан Володыевский, а минуту спустя перекрестился и сказал:

- Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, рабу твоему...

- Во веки веков, аминь! - закончил Кмициц.

Некоторое время оба они шептали молитвы, быть может, просили для себя такой же смерти, только не от рук Богуслава. Наконец пан Михал сказал:

- Ксендз Пекарский ручался нам, что он попадет прямо в рай.

- Ясное дело, что не иначе! Ему и молитвы наши не нужны!

- Молитвы всегда нужны, они другим зачтутся, а может, и нам самим! Кмициц вздохнул.

- Будем надеяться на милосердие Божье, - сказал он. - Я полагаю тоже, что за то, что я в Пруссии натворил, мне несколько лет чистилища сбавят!

- Там все записывают. Что человек саблей тут наработает, там небесные секретари записывают.

- Служил и я у Радзивилла, - сказал Кмициц, - но вид Богуслава меня не смутит! Боже, боже, ведь Простки недалеко! Помни, Господи, что он и твой враг, ибо он еретик, не раз поносивший истинную веру.

- И враг отчизны! - прибавил Володыевский. - Будем надеяться, что его час близок. Пан Заглоба предсказывал это сейчас же после гусарской атаки, а говорил он это в слезах скорби, точно вдохновленный свыше. И проклинал Богуслава так, что у нас волосы дыбом на голове вставали. Князь Михал-Казимир, который идет с нами против него, тоже видел во сне две золотые трубы, которые у Радзивиллов в гербе, - их изгрыз медведь. На другой же день он говорил: "Либо со мной, либо с кем-нибудь из Радзивиллов случится несчастье!"

- Медведь? - спросил, бледнея, Кмициц.

- Да!

Лицо пана Андрея просияло, точно его залили лучи утренней зари, он поднял глаза к небу, протянул руки и сказал торжественным голосом:

- В моем гербе есть медведь! Слава тебе, Господи! Слава тебе, Пресвятая Дева! Господи, Господи, недостоин я этой милости!

Услышав это, Володыевский страшно взволновался: он почувствовал в этом какое-то предзнаменование.

- Ендрек, - воскликнул он, - ты на всякий случай помолись хорошенько перед распятием, а я себе Саковича попрошу!

- Простки! Простки! - повторял, как в бреду, Кмициц. - Когда мы выступаем?

- На рассвете, а скоро уже начнет светать.

Кмициц подошел к окну, взглянул на небо и воскликнул:

- Бледнеют уж звезды, бледнеют! Ave, Maria!

Вдруг вдали запел петух и раздался тихий трубный сигнал.

Вскоре по всей деревне поднялось движение. Слышался лязг железа, Фырканье лошадей. Темные массы всадников показались на дороге. Воздух насыщался светом; чуть серебрились наконечники копий, тускло сверкали обнаженные сабли, из темноты выделялись усатые грозные лица, шлемы, колпаки, бараньи шапки татар, тулупы, халаты. Наконец войско во главе с передовым отрядом Кмицица двинулось к Просткам; длинной лентой растянулось оно по дороге и быстро подвигалось вперед.

Лошади в первых рядах зафыркали, фырканьем ответили им другие, и солдаты видели в этом хороший знак. Белый туман застилал еще поля и луга. Вокруг было тихо, только дергачи отзывались в росистой траве.

XXV

Шестого сентября польские войска пришли в Вонсошу и остановились, чтобы дать отдых солдатам и лошадям перед битвой. Подскарбий решил простоять здесь четыре или пять дней, но дальнейшие события расстроили его планы.

Пана Бабинича, как хорошо знавшего местность, отправили на разведки с двумя литовскими полками и свежим чамбулом орды, так как его татары были слишком утомлены.

Подскарбий, отправляя его, все просил не возвращаться с пустыми руками и раздобыть пленника. Бабинич только улыбнулся, подумав, что упрашивать его нечего - он и так привезет пленных, если даже ему придется искать их за окопами.

Через два часа он вернулся и привез с собой с десяток пруссаков и шведов. Среди них был один офицер из прусского полка князя Богуслава, капитан фон Рессель. Отряд Кмицица в лагере встретили с восторгом. Капитана даже не пришлось подвергать пытке, так как Бабинич еще по дороге приставил ему саблю к горлу и заставил его рассказать все.

Он сообщил, что в Простках кроме прусских полков графа Вальдека стоят еще шесть шведских полков под начальством генерал-майора Израеля: из них четырьмя конными полками командуют Петере, Фритьофсен, Таубен, Амерштейн и двумя пехотными братья Энгель. Из прекрасно вооруженных прусских полков кроме собственного полка графа Вальдека были еще полки графа Висмара, Брунцеля, Коннаберга, генерала Вальрата и четыре полка под командой Богуслава; два полка прусской шляхты и два его собственных.

Главнокомандующим был назначен граф Вальдек, но на самом деле он во всем слушался князя Богуслава, влиянию которого подчинился и шведский генерал Израель.

Но самым важным известием было то, что из Элька шли в Простки две тысячи отличной поморской пехоты и что граф Вальдек, опасаясь, как бы их не захватила орда, намеревался выйти из укрепленного лагеря и, только соединившись с ними, снова окружить себя окопами. Князь Богуслав, по словам Ресселя, был все время против выступления из Просток и только в последние дни согласился.

Госевский, услышав это, очень обрадовался, так как был уверен, что победа останется за ним. Неприятель мог долго защищаться в окопах, но в открытом поле ни шведская, ни прусская конница не могли устоять против литовской.

Князь Богуслав, очевидно, понимал это так же, как и подскарбий, и не очень одобрял планы Вальдека, но был слишком тщеславен, чтобы перенести упрек в излишней осторожности.

Впрочем, он не отличался излишком терпения. Можно было рассчитывать почти наверное, что ему наскучит сидеть в окопах и что он поишет славы и победы в открытом поле. Пану подскарбию оставалось только спешить, чтобы напасть на врага именно тогда, когда он будет выходить из окопов.

Таково же было мнение и других полковников - Гассан-бея, начальника орды, пана Войниловича, Корсака, Володыевского, Котвича и Бабинича. Все согласились, что отдыхать нельзя и надо ночью же двинуться дальше. Корсак тотчас отправил к Просткам своего хорунжего Беганского с предписанием следить за лагерем и каждый час сообщать сведения о том, что в нем происходит. Володыевский и Бабинич увели к себе Ресселя, чтобы узнать еще что-нибудь о Богуславе. Капитан сначала был очень напуган, так как чувствовал еще у горла конец Кмицицевой сабли, но вино вскоре развязало ему язык. Так как он раньше служил в Речи Посполитой, то знал немного польский язык и мог отвечать на вопросы маленького рыцаря, не говорившего по-немецки.

- Давно вы служите у князя Богуслава? - спросил маленький рыцарь.

- Я у князя не служу, - ответил он, - я в полку курфюрста, которым он теперь командует.

- Так, значит, вы не знаете Саковича?

- Я видывал его в Кролевце.

- Он здесь, с князем?

- Нет, остался в Таурогах.

Маленький рыцарь вздохнул и зашевелил усиками.

- Не везет мне, как всегда! - сказал он.

- Не горюй, Михал, - сказал Бабинич, - ты найдешь его, а если не ты, так я...

Потом он обратился к Ресселю:

- Вы старый воин, видели оба войска и знаете нашу конницу, как вы думаете, на чьей стороне будет победа?

- Если они примут сражение за окопами, то на вашей стороне, но без пехоты и артиллерии вам не взять окопов, тем более что там всем руководит князь Радзивилл.

- Разве вы считаете его таким великим вождем?

- Не только я, но и оба войска. Говорят, что под Варшавой августейший король Швеции во всем следовал его советам и потому одержал большую победу. Князь, как поляк, лучше знает ваш способ ведения войны и потому всегда может дать хороший совет. Я сам видел, как шведский король на третий день битвы обнимал и целовал князя перед фронтом. Правда, князь спас ему жизнь, и если бы не выстрел Богуслава... Страшно подумать даже... К тому же это несравненный рыцарь, с которым никто не может сравняться!

- Будто! - сказал Володыевский. - Может, такой и найдется!

При этих словах он грозно зашевелил усиками. Рессель взглянул на него и покраснел. Минуту казалось, что с ним либо случится удар от прилива крови, либо он разразится смехом. Но, вспомнив, что он в плену, он тотчас овладел собой.

Кмициц взглянул на него пристально своими стальными глазами и сквозь зубы пробормотал:

- Завтра видно будет...

- А здоров теперь Богуслав? - спросил Володыевский. - Ведь он долго болел лихорадкой и, говорят, ослабел?

- Здоров давно и не принимает никаких лекарств. Сначала медик стал давать ему какие-то снадобья, но после первого же приема с ним случился припадок. За это князь велел качать медика на простынях, и это ему помогло, а медик сам заболел лихорадкой от перепуга.

- Качать на простынях? - спросил Володыевский.

- Я сам видел! - ответил Рессель. - Разложили две простыни; на них положили медика, и четыре здоровенных солдата взяли простыни за углы и принялись так сильно подбрасывать беднягу, что он сажени на три взлетал кверху, падал и снова взлетал. Генерал Израель, Вальдек и князь надрывали животы со смеху. Многие из нас, офицеров, тоже смотрели на это зрелище, пока медик не лишился чувств. У князя лихорадку как рукой сняло!

Несмотря на всю свою ненависть к Богуславу, Володыевский и Бабинич не могли удержаться от смеха, узнав об его проделке. Пан Бабинич даже хлопнул себя по коленам:

- Вот шельма! Как помог себе!

- Надо об этом лекарстве рассказать пану Заглобе, - сказал маленький рыцарь.

- От лихорадки это помогло, но вряд ли князь доживет до старости: он не умеет обуздывать своих страстей! - сказал Рессель.

- И я так думаю, - пробормотал Бабинич сквозь зубы, - такие, как он, долго не живут.

- А разве он и в лагере позволяет себе грешить? - спросил Володыевский.

- Как же, - ответил Рессель, - граф Вальдек уже не раз подсмеивался над ним, говоря, что его сиятельство возит с собой целый штат фрейлин... Я сам видел двух очень красивых дам, которые, по словам его придворных, занимаются глаженьем его воротников... Хорошо глаженье!

Бабинич, услышав это, сначала вспыхнул, потом побледнел... Вдруг он вскочил с места и, схватив Ресселя за плечи, стал изо всех сил трясти его:

- Польки или немки?.. Отвечай!

- Не польки, - ответил испуганный Рессель, - одна прусская дворянка, а другая шведка, которая раньше служила у жены генерала Израеля.

Бабинич взглянул на Володыевского и глубоко вздохнул; маленький рыцарь тоже вздохнул и перестал шевелить усиками.

- Позвольте мне отдохнуть, господа, - сказал Рессель, - я очень устал. Ведь татарин две мили вел меня на аркане.

Бабинич позвал Сороку и сдал ему пленника, а потом быстро подошел к Володыевскому.

- Довольно! - сказал он. - Лучше сто раз погибнуть, чем жить в постоянной тревоге и беспокойстве. Вот теперь, когда Рессель рассказывал об этих девушках, мне показалось, будто меня обухом по голове хватили...

Пан Володыевский ударил рукой по сабле:

- Да, надо кончить!

У гетманской квартиры послышались трубные сигналы. Потом они раздались во всех литовских полках. Через час войско уже выступило в поход. По дороге их встретил посланный от хорунжего Беганского с известием, что удалось захватить несколько рейтар из большого отряда, который по эту сторону реки забирал у крестьян лошадей и телеги. Их опросили, и оказалось, что обоз и все войско на следующий день, в восемь часов утра, оставит Простки и что приказания уже отданы.

- Слава богу! Вперед! - сказал пан подскарбий. - К вечеру этих войск уже не будет!

Послана была орда с предписанием мчаться сломя голову и занять дорогу между войсками Вальдека и прусской пехотой, шедшей ему на помощь. За ордой двинулись рысью литовские полки, и они почти поспевали за ордой.

Кмициц пошел со своим чамбулом впереди и мчался с ним во весь опор. Дорогой он наклонялся в седле, бился головой о конскую шею и горячо молился:

- Не за мою обиду помоги мне, Господи, отомстить, но за обиды, причиненные отчизне! Я грешник, я не стою твоей милости, но сжалься надо мною и позволь мне пролить кровь этого еретика!.. А за это даю обет поститься и бичевать себя в этот день каждую неделю, до последнего дня моей жизни.

Затем он поручил себя покровительству Пресвятой Девы Ченстоховской, за которую проливал свою кровь, покровительству своего патрона и только тогда успокоился. Он почувствовал, что в него вступила какая-то великая надежда, что все члены его полны такой необычайной силы, перед которой все должно пасть во прах.

Ему казалось, что за спиной у него выросли крылья. Радость вихрем охватила его, и он мчался впереди своих татар, так что искры сыпались из-под копыт его коня. А за ним, пригнувшись к шеям лошадей, мчались тысячи диких воинов.

Волна остроконечных шапок колыхалась в такт лошадиному бегу, луки раскачивались за спинами...

Сзади до них долетал глухой шум литовских полков, подобный шуму бегущей реки.

И они летели в эту чудную звездную ночь, точно стая хищных птиц, которые издали почуяли кровь.

Они миновали поля, рощи, луга и, наконец, когда диск луны побледнел, замедлили ход и остановились для отдыха. Простки были в расстоянии немецкой полумили.

Татары стали кормить коней ячменем из рук, чтобы они набрались сил перед битвой.

Кмициц, пересев на запасного коня, поехал дальше осмотреть неприятельский лагерь.

Через полчаса он столкнулся с тем пятигорским отрядом, который пан Корсак послал на разведки.

- Ну что? - спросил Кмициц хорунжего. - Что слышно?

- Не спят и гудят, как пчелы в улье. Они бы уже выступили, но возов не было, - ответил хорунжий.

- А нельзя ли откуда-нибудь поближе увидеть лагерь?

- Можно, вон с того холма, прикрытого кустами. Лагерь там, внизу, у реки. Вам угодно посмотреть?

- Ведите!

Хорунжий пришпорил лошадь, и они поднялись на холм. Занималась заря, и воздух был насыщен золотистым светом, но по реке и противоположному низкому берегу расстилался еще густой туман. Закрытые кустарниками, они смотрели в этот туман, начинавший редеть.

Наконец в долине показался квадратный земляной окоп; Кмициц жадно впился в него глазами. Но сначала он увидел только туманные очертания палаток и возов, расставленных вдоль вала. Огня костров уже не было видно, и только дым тянулся к небу высокими столбами, предвещая хорошую погоду. Но по мере того как туман рассеивался, Бабиничу в подзорную трубу удалось разглядеть на валах голубые шведские и желтые прусские знамена, массу солдат, пушки и лошадей.

Вокруг царила тишина, которую изредка нарушал шелест листьев да веселое чириканье птиц. Из лагеря доносился неясный гул.

Там, по-видимому, никто уже не спал и все готовились к выступлению. В середине лагеря происходило сильное движение. Целые полки передвигались с места на место, некоторые выходили за окопы; около возов была суетня. С валов снимали пушки.

- Они готовятся в поход, не иначе! - заметил Кмициц.

- Все пленные это говорят, - сказал хорунжий. - Они хотят соединиться со своей пехотой и не ожидают, чтобы гетман мог напасть на них до вечера, во всяком случае, они предпочитают принять сражение в открытом поле, чем предоставить эту пехоту на убой.

- Пройдет часа два, пока они выступят, а тогда подскарбий будет здесь, - сказал Бабинич.

- Слава богу! - ответил хорунжий.

- Пошлите сказать, чтоб там не мешкали!

- Слушаюсь!

- Они не высылали разъездов на этот берег?

- Сюда ни один человек не выходил. Разъезды посланы только навстречу их пехоте.

- Хорошо, - сказал Кмициц.

Он съехал с холма и, велев отряду оставаться в зарослях, сам во весь опор поскакал к полкам.

Пан Госевский садился уже на коня, когда Бабинич вернулся. Он сообщил ему наскоро то, что видел, и описал местность и расположение войск. Гетман был очень доволен его сообщением, и полки тотчас же двинулись вперед.

На этот раз впереди пошел чамбул Бабинича, а за ним литовские полки: Войниловича, ляуданский, гетманский и другие. Орда осталась позади, так как об этом усиленно просил Гассан-бей, боясь, что его татары не выдержат первого натиска тяжелой кавалерии. У него был и другой расчет. Он хотел в тот момент, когда литвины ударят на неприятеля, захватить обоз, где рассчитывал найти богатую добычу. Гетман согласился, справедливо полагая, что ордынцы будут лениво сражаться с войском, но как бешеные нападут на обоз. Кроме того, они могли поднять в обозе панику, так как лошади не привыкли к их страшному вою.

Через два часа, как предсказывал Кмициц, они достигли того холма, с которого разъезд наблюдал за неприятелем и который прикрывал все движения войска. Хорунжий, заметив приближавшиеся войска, прискакал с известием, что неприятель, сняв стражу по той стороне реки, уже выступил и что обоз выходит уже из окопов.

Услышав это, Госевский вынул булаву из чехла и, обратившись к солдатам, воскликнул:

- Теперь им уже нельзя повернуть назад: обоз загораживает им дорогу. Во имя Отца и Сына и Святого Духа!.. Нечего дольше скрываться!

Он сделал знак бунчужному, тот поднял бунчук и стал размахивать им во все стороны. Закачались в ответ все другие бунчуки, раздались звуки труб, рожков и татарских пищалок; загремели литавры, сверкнуло шесть тысяч сабель, и шесть тысяч голосов грянули:

- Иезус, Мария!

- Алла! Алла!

Полки один за другим стали рысью выступать из-за холма.

В лагере Вальдека не были подготовлены к такому скорому приходу гостей, и началась суматоха. Барабаны загремели. Полки повернулись фронтом к реке. Невооруженным глазом можно было уже видеть генералов и полковников, которые мчались к своим полкам. Из центра начали вывозить пушки и наспех поворачивать их жерлами к реке.

Скоро оба войска были друг от друга не дальше чем на тысячу шагов. Их разделяло обширное поле, посредине которого протекала речка.

Еще минута, и со стороны пруссаков показался белый дымок.

Битва началась.

Гетман понесся к чамбулу Бабинича.

- Наступайте, пан Бабинич, наступайте! С Богом! Вон туда! На ту стену! И он указал булавой на сверкавший вдали полк рейтар.

- За мной! - скомандовал пан Андрей.

И, пришпорив коня, помчался к реке. Лошади вскоре летели уже во весь опор и неслись, вытянувшись, как борзые. Всадники, наклонившись к седлам, с воем подгоняли лошадей, которые и так, казалось, почти не касались ногами земли; не останавливаясь, они бросились в реку, которая их не задержала, так как они попали на широкий песчаный брод и помчались всей массой вперед.

Увидев это, полк панцирных рейтар двинулся к ним, сначала шагом, затем рысью, и лишь когда чамбул был на расстоянии двадцати шагов, раздалась команда: "Feuer!" - и тысячи пистолетов направились на нападавших. Белая лента дыма протянулась вдоль строя, и две массы всадников с шумом ударили друг на друга. Лошади при первом столкновении поднялись на дыбы, над головами сражавшихся сверкнули по всей линии сабли, точно молниеносный змей пролетел из конца в конец. Зловещий лязг железа о шлемы и панцири был слышен на другом берегу. Казалось, в кузницах молоты бьют по стали.

В одно мгновение линия изогнулась полумесяцем, так как центр рейтар отступил при первом натиске назад, а оба фланга удержались на местах. Но и в центре строй панцирных солдат не прорвался, и началась страшная резня. С одной стороны строй великанов в стальных доспехах, с другой - серая туча татар, которая напирала, рубила и колола с такой непостижимой быстротой, которую может дать лишь легкость вооружения и навык. Как бывает, когда толпа дровосеков набрасывается на лес мачтовых сосен, слышится только стук топоров и деревья падают одно за другим со страшным треском, так и в строю рейтар один за другим валились на землю блестящие шлемы...

Сабли Кмицицевых татар мелькали перед глазами и ослепляли их. Напрасно иной воин поднимал свой тяжелый меч: не успевал он нанести удар, как меч выскользал уже из его рук, и сам он падал с окровавленным лицом на шею своего коня. И как стадо ос нападает в саду на человека, который захотел стряхнуть с дерева плоды, так люди Кмицица, привыкшие к битвам, бросались очертя голову на неприятеля, рубили, кололи и сеяли кругом ужас и смерть. Они были настолько же искуснее своих противников, насколько опытный мастер искуснее самого сильного мужика, которому не хватает навыка.

Рейтары падали один за другим, и центр, где бился Кмициц, стал заметно редеть и с минуты на минуту мог прорваться.

Крики офицеров, сзывавших рейтар для подкрепления центра, терялись в общем шуме и диком вое, ряды уже недостаточно быстро смыкались, а Кмициц напирал все сильнее. Сам одетый в стальную кольчугу, которую он получил в подарок от Сапеги, он сражался, как простой солдат; за ним шли Кемличи и Сорока. Они охраняли его жизнь, и поминутно то тот, то другой из них поворачивался вправо или влево, нанося страшный удар. А он на своем гнедом коне врезался в самую гущу врагов и, усвоив все тайны искусства Володыевского и обладая гигантской силой, гасил человеческие жизни, как свечи. Иной раз он ударит всем лезвием, порою прикоснется лишь концом сабли, порою опишет быстрый как молния круг - и рейтар покачнется и свалится, точно пораженный громом. А другие отступают перед этим страшным всадником.

Наконец пан Андрей ударил хорунжего в висок; он вскрикнул дико, выпустил знамя из рук. В эту минуту центр прорвался, а фланги смешались в две беспорядочные массы и отступили к прусским войскам.

Кмициц взглянул через прорванный центр вдаль и вдруг заметил полк красных драгун, подобно вихрю, летевших на помощь рейтарам. "Это ничего! - подумал он. - Через минуту Володыевский придет ко мне на помощь!" Между тем загремели пушки, так что дрогнула земля, и затрещали мушкеты, направленные в сторону наиболее выдвинутых вперед рядов польских войск; поле заволоклось дымом, и в этом дыму волонтеры Кмицица, вместе с татарами, сцепились с драгунами.

Но со стороны реки никто не шел на помощь.

Оказалось, что неприятель нарочно пропустил чамбул Кмицица через брод, а потом стал обстреливать его таким страшным огнем из пушек и мушкетов, что на противоположный берег немыслимо было перебраться.

Первым отправился отряд Корсака, но вернулся в беспорядке; затем полк Войниловича, который дошел до середины брода и тоже отступил, хотя и медленно, потому что это был королевский полк, один из самых лучших во всем войске. Он потерял двадцать знатных шляхтичей и девяносто человек челяди.

Под градом пуль и ядер вода в реке шумела, как под проливным дождем. Ядра перелетали и на другую сторону, взрывая облака песку. Сам подскарбий подъехал к реке и убедился, что ни один живой человек не может перебраться на противоположный берег.

А от этого зависел исход сражения. Лицо гетмана омрачилось. Долгое время он смотрел в подзорную трубу на линию неприятельских войск и затем крикнул ординарцу:

- Скачи к Гассан-бею; пусть орда во что бы то ни стало переправится с высокого берега и нападет на обоз. Все, что найдут в повозках, - их! Пушек там нет, работать им придется только за рекой.

Офицер помчался во весь опор. Гетман тем временем поехал дальше к тому месту, где на лугу, под вербами, стоял ляуданский полк, и остановился перед ним.

Володыевский стоял впереди мрачный, но молчаливый; он посмотрел на гетмана и зашевелил усиками.

- Как вы полагаете, татары переправятся? - спросил гетман.

- Татары-то переправятся, но Кмициц погибнет! - сказал Володыевский.

- Клянусь Богом, - воскликнул гетман, - если бы Кмициц только догадался, он мог бы выиграть эту битву, а не погибнуть!

Володыевский ничего не ответил, но подумал про себя: "Надо было или совсем не посылать за реку ни одного полка, или если послать, то хотя бы пять!"

Гетман снова стал смотреть в подзорную трубу и следил за переполохом, который поднял Кмициц за рекой; вдруг маленький рыцарь, не будучи в силах долее ждать, подъехал к гетману и, отдав честь саблей, сказал:

- Ваша вельможность, прикажите, и я попробую перебраться через этот брод!

- Стоять на месте! - резко ответил гетман. - Довольно того, что те погибнут.

- Они уже гибнут! - воскликнул Володыевский.

Действительно, крик и шум становился все сильнее. Кмициц, по-видимому, отступал к реке.

- Клянусь Богом, этого я и хотел! - крикнул вдруг гетман и, как вихрь, понесся к полку Войниловича.

Кмициц действительно отступал. Сцепившись с красными драгунами, люди его рубились с ними, напрягая последние силы; им уже нечем было дышать, усталые руки слабели, трупы падали все чаще; и только надежда на то, что из-за реки пришлют помощь, прибавляла им бодрости.

Между тем прошло полчаса, а криков "бей!" все не было слышно; зато к красным драгунам подоспел на помощь тяжелоконный полк князя Богуслава.

"Смерть идет!" - подумал Кмициц, заметив, что они стали объезжать с фланга.

Но он был из тех солдат, которые до последней минуты не теряют надежды не только на спасение, но даже на победу.

Путем долгой и опасной практики Кмициц прекрасно изучил войну, и у него с быстротой молнии мелькнула мысль: "Видно, наши не могут перебраться к неприятелю через брод, а если не могут, то я им это облегчу!"

Когда полк Богуслава был уже всего на сто шагов от татар и, несясь во весь опор, мог через минуту разбить в пух и прах отряд Кмицица, пан Андрей приложил к губам пищалку и свистнул так пронзительно, что даже ближайшие драгунские лошади присели на задние ноги.

Пищалки старшин тотчас повторили свист Кмицица - и, точно вихрь, что кружится по полю, чамбул повернул и помчался назад.

Уцелевшие рейтары, красные драгуны и полк Богуслава погнались за ними.

Крики офицеров: "Вперед!" и "Gott mit uns!" ("С нами Бог!" (нем.).) - загремели как буря. И глазам поляков открылось необыкновенное зрелище.

По широкой равнине в беспорядке мчался чамбул к обстреливаемому броду; он несся, точно на крыльях. Каждый ордынец совсем пригнулся к гриве, так что, если бы не туча стрел, летевших в сторону рейтар, могло бы показаться, что лошади мчатся без седоков. За ними с шумом и криком мчались люди-великаны, сверкая поднятыми мечами.

Брод был все ближе; татарские лошади уже выбивались из сил, так что расстояние между ними и рейтарами все уменьшалось.

Несколько минут спустя первые ряды рейтар стали уже рубить отстававших татар, но те были уже у брода. Еще несколько скачков - и лошади достигли бы его.

Вдруг произошло что-то странное.

Когда орда доскакала до брода, на флангах чамбула опять послышались пронзительные свистки, и чамбул, вместо того чтобы броситься в реку и искать спасения на другом берегу, разделился на две части, и с быстротой ласточек одна из них помчалась направо, другая - налево, вдоль берега. Мчавшиеся за ними тяжелые полки не могли остановиться и со всего разбега ринулись в воду, и только в воде всадники стали сдерживать разгоряченных коней.

Артиллерия, которая до сих пор забрасывала брод снарядами, прекратила огонь, чтобы не стрелять в своих.

Но этой-то минуты и ждал как спасения гетман Госевский.

Рейтары не успели достигнуть воды, как навстречу им понесся, точно Ураган, страшный королевский полк Войниловича, за ним - ляуданский, потом полк Корсака, далее два гетманских полка, полк волонтеров, а за ними панцирный полк князя Михаила Радзивилла.

В воздухе загремели страшные крики: "Бей! Убей!" - и, прежде чем прусские полки успели осадить лошадей и схватиться за оружие, полк Войниловича рассеял их, как ураган рассеивает листья, смял красных драгун и, налетев на полк Богуслава, расколол его на две части и помчался в поле, к главной прусской армии. Река в одно мгновение обагрилась кровью, артиллерия снова открыла огонь, но слишком поздно, так как восемь полков литовской конницы с шумом и криком неслись уже по полю, и бой переместился на другую сторону реки.

Сам пан подскарбий несся во главе одного из своих полков с лицом, сияющим от счастья. Раз удалось переправить конницу через реку, он был уже уверен в победе.

Полки рубили, кололи и гнали перед собой остатки драгун и рейтар, которые гибли под ударами, так как их тяжелые лошади не могли бежать быстро и только закрывали преследующих от выстрелов.

Между тем Вальдек, Богуслав Радзивилл и Израель двинули всю свою конницу, чтобы сдержать натиск неприятеля, а сами стали поспешно выстраивать пехоту.

Полки один за другим выступили из-за обоза и укрепились в открытом поле. Солдаты вбивали в землю тяжелые копья и затем поворачивали их к неприятелю. Во втором ряду мушкетеры держали ружья наготове. Между колоннами пехоты поспешно устанавливали орудия.

Ни Богуслав, ни Вальдек, ни Израель не рассчитывали на то, что конница может долго выдержать натиск польских полков, и всю надежду возлагали на артиллерию и пехоту. Тем временем конные полки уже столкнулись грудью. Но тут произошло то, что и предвидели прусские вожди.

Натиск литовской конницы был так страшен, что целая лавина кавалерии не могла ее задержать, и первый же польский гусарский полк врезался в нее клином и понесся, даже не ломая копий, среди сплошной массы войска, как несется среди волн гонимое ветром судно. Все ближе и ближе были гусарские значки, и через минуту головы гусарских лошадей вынырнули из толпы пруссаков.

- Готовься! - крикнули офицеры, стоявшие во главе колонн пехоты.

В ответ на это прусские кнехты крепче уперлись ногой в землю и выставили копья. Сердца их сильно бились, так как страшные гусары летели прямо на них.

- Огня! - опять раздалась команда.

Во втором и третьем ряду затрещали мушкеты. Дым окутал людей. Еще минута, шум налетающего полка все ближе...

Вдруг среди дыма первый ряд пехотинцев увидел у себя над головами тысячи конских копыт, раздувающихся ноздрей, сверкающих глаз; раздался треск ломающихся копий, воздух огласился страшным криком: польским - "Бей!" и немецким "Gott, erbarme Dich meiner!" ("Боже, смилуйся надо мной!" (нем.).)

Колонна разбита и смята; но между другими колоннами загрохотали пушки. Налетают другие полки, вот-вот они набросятся на лес вбитых в землю копий. Крики растут по всему полю битвы.

Но вот из массы сражающихся выделяются кучки желтых пехотинцев, вероятно, остатки какого-нибудь другого разбитого полка.

Всадники в серых мундирах мчатся за ними, рубят, давят с криком: "Ляуда! Ляуда!"

Это пан Володыевский налетел на другую колонну. Но некоторые полки еще держатся, и победа может склониться на сторону немцев, тем более что у обоза стоят еще два нетронутых полка, которые можно сейчас же позвать на помощь, так как обоз поляки оставили в покое.

Вальдек, правда, совсем потерял голову; Израеля нет, потому что он послан с конницей, но Богуслав следит за всем и руководит ходом всего сражения. Видя опасность, он посылает пана Беса за нетронутыми полками. Пан Бес мчится во весь опор и через полчаса возвращается без шапки, с выражением ужаса и отчаяния на лице.

- Орда в таборе! - кричит он, примчавшись к Богуславу.

В ту же минуту на правом фланге раздается нечеловеческий вой. Показались толпы шведских кавалеристов; они мчатся в страшном смятении, за ними бегут пехотинцы без оружия и шапок, за ними мчатся обезумевшие обозные лошади с возами. Все это сломя голову мчится вперед на собственную пехоту. Через минуту все смешается, склубится; а между тем с фронта на пехоту мчится литовская конница.

- Гассан-бей ворвался в лагерь! - радостно восклицает пан Госевский и пускает последние два полка, точно двух соколов.

В ту минуту, когда эти полки ударяют на пехоту с фронта, собственный обоз налетает на нее с фланга. Последние колонны разваливаются, как под ударом молота.

От великолепной шведско-прусской армии остается одна громадная, беспорядочная толпа, в которой конница смешалась с пехотой. Люди давят друг друга, падают, бросают одежду и оружие. Это уже не проигранное сражение, это разгром, один из самых страшных за всю войну.

Но Богуслав, видя, что все погибло, решается спасти хоть себя и часть конницы.

С нечеловеческими усилиями он собирает вокруг себя несколько сот всадников и мчится вдоль левого крыла, по берегу реки.

Он вырвался уже из самого водоворота битвы, как вдруг сбоку на него налетает со своими гусарами другой Радзивилл, Михал-Казимир, и одним ударом рассеивает весь отряд.

Рассеянные всадники обращаются в бегство, поодиночке или небольшими кучками. Их может спасти лишь быстрота их лошадей. Но гусары их не преследуют, они уже ударили на главную массу пехоты, которую громят все другие полки. И пехота бежит, как испуганное и рассеянное стадо диких коз.

Богуслав, на вороном коне Кмицица, мчится как вихрь; напрасно пытается он криками собрать вокруг себя хоть несколько десятков людей. Никто его не слушает, каждый мчится, спасая себя и радуясь, что вырвался из резни и что впереди не видно неприятеля.

Напрасная радость! Едва промчались они с тысячу шагов, как вдруг впереди раздался страшный вой и серая туча татар показалась со стороны реки, где она скрывалась в засаде.

Это был Кмициц со своим чамбулом. Отступив с поля, когда неприятельская конница ринулась в воду, он вернулся теперь, чтобы преградить путь убегавшим.

Татары, видя, что всадники мчатся врассыпную, сами рассыпались, чтобы удобнее было их ловить. Началась убийственная погоня. По два, по три татарина набрасывались на одного рейтара, и рейтары почти не защищались, а чаще всего протягивали рапиры рукояткой вперед и молили о пощаде. Но ордынцы, видя, что увести всех пленных невозможно, брали только начальников, за которых надеялись получить выкуп; простым солдатам просто перерезывали горло, и они умирали, не успев даже крикнуть: "Gott!" Тех, которые продолжали бежать, кололи сзади ножами; тех, кого не могли догнать, ловили арканами.

Кмициц носился по полю и искал глазами Богуслава. Наконец он увидел его и тотчас узнал по своему коню, доспехам, голубой ленте и шляпе с черными страусовыми перьями. Князь был окутан лентой белого дыма: за минуту перед этим на него набросились два ногайца, но он одного убил выстрелом из пистолета, а другого пронзил рапирой; увидев большую кучку татар, которая мчалась на него с одной стороны, и Кмицица с другой, он пришпорил коня и понесся, как олень, за которым гонится стая гончих. За ним бросилось человек пятьдесят. Но не все лошади бежали одинаково быстро, и вскоре вся группа растянулась длинной змеей, голову которой составлял Богуслав, а шею Кмициц. Князь пригнулся к луке седла, и вороной конь, казалось, не касался земли и чернелся на зеленой траве, как летающая над землею ласточка.

Татары стали уже отставать. Кмициц бросил пистолеты, чтобы облегчить коня, а сам, не спуская глаз с Богуслава, стиснув зубы и почти лежа на шее скакуна, вонзил ему шпоры в бока, и вскоре пена, которая падала с коня на землю, стала розоватой. Но расстояние между ним и князем не только не уменьшилось, но стало даже увеличиваться.

"Эх, горе! - подумал Кмициц. - Этого коня ни один скакун не догонит!"

И когда он заметил, что расстояние увеличилось еще более, он привстал в седле, опустил саблю на темляк и, приложив руку ко рту, крикнул громовым голосом:

- Беги, изменник, от Кмицица! Не сегодня, так завтра я тебя все равно поймаю!

И только прозвучали в воздухе эти слова, как князь оглянулся и, увидев, что за ним гонится один только Кмициц, - вместо того чтобы скакать дальше, повернул лошадь, описав полукруг, и бросился на него с рапирою в руке.

Из груди пана Андрея вырвался радостный крик, и, не задерживая лошади, он поднял саблю.

- Труп! Труп! - крикнул князь.

И чтобы вернее нанести удар, начал сдерживать коня.

Кмициц подскочил и так сильно осадил своего коня, что он копытами врылся в землю.

Они скрестили сабли. Лошади их точно слились в одно целое. Раздался страшный лязг железа, быстрый как мысль. Ни один глаз на свете не мог бы проследить быстрые, как молнии, движения сабли и рапиры и отличить князя от Кмицица. То чернела шляпа Богуслава, то сверкал шлем Кмицица. Лошади кружились одна около другой. Звон оружия становился все страшнее.

Богуслав после нескольких ударов перестал пренебрежительно относиться к противнику. Он легко отражал все страшные удары, которым князь выучился у французских мастеров.

Пот лился по его лицу, смешиваясь с белилами и румянами. Правая рука его стала уставать. Сначала он изумлялся, затем им стало овладевать нетерпение и злость.

Он решил покончить сразу и нанес Кмицицу такой страшный удар, что даже шлем свалился с его головы. Но Кмициц отбил его с такой силою, что рапира князя отскочила в сторону, и, прежде чем он успел снова закрыться, Кмициц ударил его концом сабли по лбу.

- Christ!.. - вскрикнул князь по-немецки и свалился в траву.

Он упал навзничь. Пан Андрей стоял как ошеломленный; но скоро пришел в себя, опустил саблю, перекрестился, соскочил с лошади и, снова схватившись за рукоятку сабли, подошел к князю.

Кмициц был страшен: бледен от утомления, как полотно; зубы его были крепко стиснуты, лицо исказилось ненавистью. Врт его смертельный враг лежит теперь у его ног в крови, еще живой и в сознании, но побежденный.

Богуслав смотрел на него широко раскрытыми глазами, внимательно следя за каждым движением своего победителя, и, когда Кмициц подошел к нему, он быстро воскликнул:

- Не убивай!.. Выкуп!

Кмициц вместо ответа наступил ему на грудь ногой, а к горлу приставил острие сабли. Ему стоило только сделать одно движение, стоило только нажать рукой!.. Но он не убивал князя; он хотел насладиться этим зрелищем и сделать смерть для князя как можно более мучительной. Он впился в него глазами и стоял над ним, как лев над повергнутым буйволом.

Вдруг князь, у которого кровь ручьем текла из раны и голова лежала в луже крови, снова заговорил, но уже совсем сдавленным голосом, так как нога пана Андрея сильно придавливала ему грудь.

- Девушка... слушай!..

При этих словах пан Андрей снял ногу с его груди и отвел саблю от горла.

- Говори! - сказал он.

Но князь Богуслав некоторое время тяжело дышал и наконец проговорил уже более сильным голосом:

- Девушка погибнет, если убьешь... Отдан приказ...

- Что ты с нею сделал? - спросил Кмициц.

- Пусти меня, я тебе ее отдам... Клянусь Евангелием...

Пан Андрей провел рукой по лицу - он, по-видимому, боролся с собой... Наконец проговорил:

- Слушай, изменник! Я бы сто таких выродков, как ты, за один ее волос отдал... Но тебе я не верю, клятвопреступник!

- Клянусь Евангелием! - снова повторил князь. - Я дам тебе грамоту и письменный приказ.

- Пусть так и будет! Я пощажу твою жизнь, но не выпущу тебя из рук. Ты напишешь приказ... А пока я отдам тебя татарам, ты будешь у них в плену!

- Согласен, - ответил князь.

- Помни же, - сказал пан Андрей, - не спасет тебя от меня ни твое княжество, ни войска, ни фехтовальное искусство... И знай, что всякий раз, когда ты станешь на моем пути или не сдержишь слова, ничто тебя не спасет, хотя бы тебя избрали австрийским императором... Признай же мою силу! Раз ты уж был у меня в руках, а теперь лежишь у моих ног!

- Я теряю сознание, - сказал князь. - Пан Кмициц!.. Вода, верно, близко... Дай напиться и обмой рану!..

- Издохни, изменник! - сказал Кмициц.

Но князь, успокоившись за свою жизнь, произнес уверенным тоном:

- Глуп ты, пан Кмициц! Если я умру, то и она...

Вдруг губы его побелели.

Кмициц побежал искать, нет ли где-нибудь поблизости какого-нибудь рва или лужи. Князь лишился чувств, но, к счастью, ненадолго. В это самое время прискакал татарин Селим, сын Газы-аги, хорунжий из чамбула Кмицица, и, увидев плавающего в крови неприятеля, хотел пригвоздить его к земле острием древка, на котором развевалось знамя. Князь в эту страшную минуту нашел еще столько сил, чтобы схватиться за острие и, так как оно было слабо прикреплено, оторвать его.

Шум этой короткой борьбы привлек внимание пана Андрея.

- Стой, собачий сын! - крикнул он, подбегая.

При звуках знакомого голоса татарин даже припал к шее коня от страха. Кмициц послал его за водой, а сам остался с князем, потому что вдали показались Кемличи, Сорока и целый чамбул, который, переловив всех рейтар, отправился на поиски своего вождя.

Увидев пана Андрея, верные ногайцы с громким криком подбросили вверх свои шапки. Акбах-Улан соскочил с коня и начал ему низко кланяться, прикладывая руки ко лбу, к губам и груди. Другие, чмокая губами, с жадностью смотрели на лежавшего рыцаря и с удивлением - на победителя. Иные бросались ловить двух коней - князя и Кмицица, которые бегали по полю с развевающимися гривами.

- Акбах-Улан, - сказал Кмициц, - это вождь разбитых нами войск: князь Богуслав Радзивилл. Дарю его вам, а вы его берегите, за него, за живого или мертвого, вам дадут богатый выкуп! А теперь перевяжите ему рану, возьмите на аркан и ведите в лагерь.

- Алла! Алла! Спасибо, начальник! Спасибо, победитель! - крикнули в один голос татары. И снова зачмокали губами.

Кмициц велел привести себе лошадь и, захватив с собой часть татар, помчался к полю сражения.

Уже издали он увидел хорунжих, которые стояли со знаменами; но у каждого знамени стояло лишь по нескольку человек, так как остальные погнались за неприятелем.

Толпы челяди бродили по полю сражения, обшаривая и грабя трупы и вступая в драку с татарами, которые делали то же самое. Татары были прямо страшны: с ножами в руках, с испачканными кровью лицами. Точно стая воронов слетелась на место побоища. Дикий их смех и пронзительные крики слышались по всему полю.

Иные из них, держа в зубах еще дымящиеся ножи, обеими руками тащили убитых за ноги; другие в шутку перебрасывались отрубленными головами; иные прятали награбленную добычу; иные, точно на базаре, поднимали вверх окровавленную одежду, восхваляя ее качества, или занимались осмотром взятого оружия.

Кмициц прежде всего проехал через поле, где он первый ударил на рейтар. Всюду лежали конские и человеческие трупы, изрубленные мечами; там, где конница напала на пехоту, возвышались целые груды тел; лужи запекшейся крови разбрызгивались под копытами лошадей.

Трудно было даже проехать среди обломков копий, мушкетов, трупов, опрокинутых повозок и рыскавших всюду татар.

Пан Госевский стоял еще на насыпи, окружавшей лагерь, а возле него - князь-кравчий Михаил Радзивилл, Войнилович, Володыевский, Корсак и еще несколько десятков человек. С высоты вала они видели поле до самого края и могли оценить размеры своей победы и поражения неприятеля.

Увидев их, Кмициц пришпорил коня, а пан Госевский без тени зависти в душе воскликнул:

- Вот явился победитель. Благодаря ему мы одержали победу, и я первый объявляю это во всеуслышание. Мосци-панове, благодарите пана Бабинича: если б не он, мы не перешли бы через реку.

- Vivat Бабинич! - воскликнуло несколько десятков голосов.

- И где, солдат, ты так воевать научился? - с восторгом спросил гетман. - Как это ты сразу понял, что надо делать?

Кмициц ничего не отвечал от усталости и только кланялся на все стороны, проводя рукой по лицу, запачканному потом и дымом. Глаза его горели необыкновенным блеском; виваты не смолкали. Отряды проходили один за другим, возвращаясь с погони, и каждый из них присоединял свой голос к приветственным кличам в честь Бабинича. Взлетали вверх шапки; те, у кого были пистолеты, стреляли в воздух.

Вдруг пан Андрей привстал в седле и, подняв обе руки вверх, крикнул громовым голосом:

- Да здравствует Ян Казимир, наш государь и милостивый отец!

И поднялся такой крик, точно разгорелась новая битва. Всеми овладел невыразимый восторг.

Князь Михаил снял с себя саблю, осыпанную брильянтами, и отдал ее Кмицицу. Гетман накинул ему на плечи свой дорогой плащ, а Кмициц снова поднял обе руки вверх:

- Да здравствует наш гетман, вождь и победитель!

- Да здравствует! - хором грянули рыцари.

Затем начали приносить отнятые знамена и водружать их на валу. Неприятель не спас ни одного; тут были прусские, шведские знамена, знамена прусского ополчения и князя Богуслава. Радугой они сверкали на валу.

- Эта победа одна из самых больших в этой войне! - воскликнул гетман. - Израель и Вальдек в плену, полковники убиты или в неволе, а войско истреблено.

Тут он обратился к Кмицицу:

- Пане Бабинич! В той стороне вы должны были встретить Богуслава... Что с ним?

Пан Володыевский пристально посмотрел на Кмицица, а он быстро ответил:

- Князя Богуслава Бог покарал вот этой рукой!

И, сказав это, протянул правую руку. Маленький рыцарь бросился в его объятия.

- Ендрек, - воскликнул он, - благослови тебя Бог!

- Ведь ты же меня учил! - дружески ответил Кмициц.

Но излияния их дружеских чувств были прерваны князем Михаилом.

- Мой брат убит? - быстро спросил он.

- Нет, - ответил Кмициц, - я даровал ему жизнь, но он ранен и в плену. Да вот его ведут мои ногайцы.

На лице Володыевского отразилось изумление, а глаза всех рыцарей устремились туда, где показался отряд татар, медленно пробиравшийся среди остатков поломанных телег.

Когда отряд подошел ближе, все увидели, что один из татар шел впереди и вел пленника. В нем узнали князя Богуслава - но в каком виде!

Он, один из могущественнейших панов Речи Посполитой, он, еще вчера мечтавший о короне литовского князя, шел теперь с татарским арканом на шее, пешком, без шляпы, с окровавленной головой, перевязанной грязной тряпкой. Но все так ненавидели этого магната, что ни в ком не шевельнулось сострадание при виде его унижения, и почти все крикнули хором:

- Смерть изменнику! Изрубить его саблями!.. Смерть!!. Смерть!!

А князь Михаил закрыл лицо руками. Ведь это Радзивилла вели с таким позором! Вдруг он покраснел и крикнул:

- Мосци-панове! Это мой брат, моя кровь! Я не жалел для блага отчизны ни здоровья, ни имущества! И враг мой, кто поднимет руку на этого несчастного!!

Все замолчали.

Князя Михаила все любили за его храбрость, щедрость и искреннюю любовь к отчизне.

Ведь в то время, когда вся Литва попала в руки русских, один он защищался в Несвиже, потом с презрением отверг все предложения Януша в войне со шведами и один из первых примкнул к Тышовецкой конфедерации. Поэтому голос его был услышан всеми. Быть может, никто не хотел обидеть столь могущественного пана, но все тотчас спрятали сабли в ножны, и несколько офицеров крикнуло:

- Взять его у татар! Пусть Речь Посполитая его судит, мы не позволим татарам позорить шляхетскую кровь.

- Взять его у татар! - повторил князь. - Мы найдем заложника, а выкуп заплатит сам... Пане Войнилович, идите со своими людьми и отнимите его у татар силой, если нельзя будет иначе!

- Я пойду в заложники! - воскликнул пан Гноинский.

- Что ты наделал, Ендрек?! - сказал Володыевский, подскочив к Кмицицу. - Ведь он теперь уйдет невредимым!

- Позвольте, князь! - крикнул, как ужаленный, Кмицин. - Это мой пленник! Я пощадил его жизнь, но под известными условиями, исполнить которые он поклялся своим еретическим Евангелием! И я скорее умру, чем позволю его вырвать из тех рук, в которые я его отдал, прежде чем он всего не исполнит!

С этими словами он поднял лошадь на дыбы и загородил дорогу. Его охватила врожденная вспыльчивость: лицо исказилось, ноздри раздулись, а глаза метали молнии.

Но Войнилович стал напирать на него конем.

- С дороги, пане Бабинич! - крикнул он.

- С дороги, пане Войнилович! - заревел пан Андрей и рукояткой сабли так страшно ударил лошадь Войниловича, что она пошатнулась, как пораженная пулей, и уткнулась мордой в землю.

В толпе офицеров послышался ропот, но вдруг выступил вперед пан Госевский и сказал:

- Прошу молчать, Панове! Князь, моей гетманской властью объявляю, что пан Бабинич имеет право на пленника, и если кто хочет освободить его из рук татар, то он должен поручиться за него перед победителем.

Князь Михаил поборол свое волнение, успокоился и сказал, обратившись к пану Андрею:

- Говорите, чего вы хотите?

- Чтобы он сдержал свое слово, прежде чем освободится из плена!

- Он сдержит его и по выходе из плена.

- Этого быть не может! Не верю!

- В таком случае, клянусь Пресвятой Девой, в которую верую, и своим рыцарским словом, что все будет исполнено. В противном случае, можете требовать от меня какого угодно удовлетворения!

- Этого достаточно! - ответил Кмициц. - Пусть пан Гноинский останется у татар заложником, иначе татары окажут сопротивление. Я довольствуюсь вашим словом!

- Благодарю вас, пан кавалер! - ответил князь-кравчий.

- Не бойтесь, я его сразу не освобожу: я его отдам, согласно праву, гетману, и он будет пленником до королевского приговора.

- Так и будет! - сказал гетман. И, приказав Войниловичу взять свежую лошадь, отправил его с Гноинским за князем.

Но не так-то легко было это сделать. Пленного пришлось отнимать силой, потому что сам Гассан-бей оказал грозное сопротивление и успокоился только тогда, когда увидел пана Гноинского и когда ему обещали дать выкуп в сто тысяч талеров.

И вечером князь Богуслав находился уже в шатре Госевского. Два медика внимательно его осмотрели и поручились за его жизнь, так как рана, нанесенная ему острием сабли, не представляла никакой особенной опасности.

Пан Володыевский никак не мог простить Кмицицу, что он пощадил князя, и целый день избегал встречи с паном Андреем. Вечером Кмициц сам пошел к нему в его палатку.

- Побойся Бога! - воскликнул маленький рыцарь, увидев его. - Я никак не мог от тебя ожидать, что ты живым отпустишь этого изменника!

- Выслушай меня, пан Михал, и тогда осуждай! - мрачно ответил Кмициц. - Он лежал у моих ног, я приставил к его горлу саблю. И знаешь, что сказал мне этот изменник?.. Он сказал, что заранее отдал приказ, чтобы, в случае его гибели, Оленька была казнена... Что же мне было делать, несчастному?! Я купил ее жизнь ценой его жизни... Что же мне было делать?.. О господи, господи!.. Что мне было делать?..

Он схватился за голову и в отчаянии рвал на себе волосы. А пан Володыевский задумался на минуту и потом сказал:

- Я понимаю твое отчаяние... Но все-таки... ты выпустил из рук изменника, который в будущем может навлечь на нашу Речь Посполитую тяжкие бедствия... Конечно, Ендрек, ты сегодня отличался, как никогда, но все же ради личного счастья ты пожертвовал общим благом!

- А ты сам, ты сам как бы поступил, если бы тебе сказали, что к горлу панны Анны Божобогатой приставили нож?

Володыевский сильно зашевелил усиками:

- Я себя и не ставлю в пример... Гм, как бы я поступил?.. Но Скшетуский, у которого душа римлянина, наверно, не выпустил бы его живым. И я Уверен, что Бог никогда не допустил бы, чтобы пролилась невинная кровь!

- Пусть же я и каюсь! Покарай меня, Боже, не по тяжкой вине моей, но по беспредельной благости Твоей!.. Но чтобы подписать смертный приговор этой голубке...

Кмициц закрыл руками глаза.

- Спасите меня, святые угодники! Никогда! Никогда!! - воскликнул он.

- Свершилось, - сказал Володыевский. Пан Андрей достал из-за пазухи бумаги:

- Посмотри, Михал, вот что у меня есть! Это приказ Саковичу, всем офицерам и шведским комендантам. Он подписал, хотя едва владеет рукой. Сам князь-кравчий настоял на этом. Вот ее свобода и безопасность! Клянусь Богом, что я целый год каждый день ничком лежать буду, прикажу бичевать себя, построю новую церковь, но жизнью ее не пожертвую. У меня душа не римлянина... хорошо! Я не Катон, как Скшетуский... хорошо! Но я не пожертвую ее жизнью! Не пожертвую!! Пусть меня черти в аду на рожне...

Он не докончил, так как Володыевский зажал ему рот рукой и громко воскликнул:

- Не кощунствуй, не то и на нее навлечешь гнев Божий! Бей себя в грудь! Скорей! Скорей!

И Кмициц стал ударять себя в грудь, повторяя:

- Меа culpa! Mea culpa! Mea maxima culpa!

Наконец зарыдал страшно, ибо сам не знал, что ему делать. Володыевский дал ему выплакаться и, когда он успокоился, спросил:

- Что же ты намерен теперь предпринять?

- Пойду далеко, к Биржам, куда меня посылают с чамбулом. Пусть только люди и лошади отдохнут. По дороге, если можно будет, пролью еще крови еретиков во славу Божью.

- И это зачтется тебе! Не падай духом, Ендрек, Бог милостив!

- Пойду прямо. Теперь дорога в Пруссию - настежь. Кое-где лишь попадутся небольшие гарнизоны.

Пан Михал вздохнул:

- Эх, пошел бы и я с тобой, но здесь оставаться надо! Счастлив ты, что командуешь волонтерами... Слушай, Ендрек, брат милый! Если их обеих найдешь, позаботься и о той, чтобы с ней ничего дурного не случилось... Бог весть, может, она - моя суженая...

И с этими словами маленький рыцарь бросился в объятия пана Кмицица.

XXVI

Оленька и Ануся, выбравшись из Таурог под охраной Брауна, благополучно добрались до "партии" мечника, который стоял в это время под Ольшей, не очень далеко от Таурог.

Увидев их здравыми и невредимыми, старый шляхтич сперва не верил своим глазам, потом заплакал от радости, наконец, пришел в такое воинственное настроение, что никаких опасностей для него уже не существовало. Напади на него не только Богуслав, но и сам шведский король - мечник и тогда стал бы защищать обеих девушек против всякого врага.

- Скорее погибну, - говорил он, - чем один волос упадет у вас с головы! Я уже не тот, каким вы знали меня в Таурогах, и полагаю, что шведы долго будут помнить Гирляколы, Ясвойну и то поражение, какое я нанес им под самыми Россиенами. Правда, этот изменник Сакович неожиданно напал на нас и рассеял, но вот к моим услугам опять несколько сот сабель!

Пан мечник не очень преувеличивал: действительно, в нем трудно было узнать прежнего, павшего духом, таурогского пленника. Теперь он был другой; ожила его энергия; в поле, на коне, он был в своей стихии и действительно несколько раз сильно потрепал шведов. А так как он пользовался уважением во всей округе, то к нему охотно шли шляхта и крестьяне, а из более отдаленных поветов то и дело кто-нибудь из Биллевичей приводил ему своих - человек по пятьдесят.

Отряд мечника состоял из трехсот человек пехоты, из крестьян, и пятисот всадников. В пехоте лишь у немногих были ружья, большинство было вооружено вилами да косами, конницу составляла зажиточная шляхта, которая ушла в леса со своей челядью. Она была вооружена лучше пехоты, хотя крайне разнообразно. У иных простые колья заменяли пики, у некоторых было богатое фамильное вооружение, но только прошлого века; лошади разных пород и разной выносливости были мало пригодны для правильного строя.

С таким отрядом мечник мог преграждать путь шведским патрулям, разбивать небольшие отряды конницы и очищать леса от разбойничьих шаек, состоявших из беглых шведских и прусских солдат и местных бродяг. Но напасть на какой-либо город мечник не мог.

Но и шведы уже поумнели. В начале восстания во всей Литве и Жмуди перерезаны были все мелкие шведские отряды, разбросанные по отдельным квартирам или стоявшие по деревням. Те, что уцелели, наскоро укрепились в городах и выходили оттуда лишь в экспедиции. Таким образом, поля, леса, деревни и маленькие местечки были в руках поляков, но все большие города были заняты шведами, и выгнать их оттуда было невозможно.

Отряд мечника был одним из лучших; другие могли сделать еще меньше. На границе Инфляндии мятежники, правда, так осмелели, что два раза осаждали Биржи, которым во второй раз пришлось сдаться. Но эта удача объяснялась тем, что Понтус де ла Гарди отозвал из соседних с Инфляндией поветов все войска для защиты Риги против царских войск.

Но его блестящие и редкие в истории победы заставляли думать, что эта война скоро кончится и что Жмудь снова займут упоенные победой шведские войска. Но пока в лесах было довольно безопасно, и многочисленные "партии" повстанцев могли быть спокойны, что неприятель не будет искать их в лесных чащах.

Поэтому мечник бросил мысль искать убежища в Беловежской пуще, тем более что она была далеко, а по дороге лежало много городов с сильными гарнизонами.

- Господь послал нам сухую осень, - говорил он девушкам, - я прикажу устроить для вас шатер, дам бабу для услуг, и вы останетесь в лагере. Теперь в лесах самое надежное убежище. Мои Биллевичи сожжены дотла; на усадьбы нападают бродяги, а порой и шведские отряды. Где же вам преклонить голову, как не у меня? В моем распоряжении несколько сот сабель. А когда настанет слякоть, я подыщу для вас какую-нибудь избенку в лесной чаще.

Этот план очень понравился панне Божобогатой, так как в "партии" мечника было несколько молодых Биллевичей, учтивых кавалеров, и, кроме того, ходили слухи, что Бабинич идет в эти края.

Ануся надеялась, что, как только Бабинич явится, он вмиг разобьет шведов, а потом... потом будет, что Бог даст. Оленька тоже думала, что в лесу безопаснее всего, и хотела лишь быть как можно дальше от Таурог, опасаясь преследований Саковича.

- Пойдемте к Водоктам, - сказала она, - там мы будем среди своих. Если даже Водокты сожжены, то есть еще Митруны и все окрестные "застенки". Не может быть, чтобы весь край превратился в пустыню. В случае опасности ляуданцы нас защитят.

- Да ведь все ляуданцы ушли с Володыевским, - возразил молодой Юрий Биллевич.

- Остались старики и подростки; впрочем, и женщины тамошние умеют защищаться, если понадобится. Леса там больше здешних. Домашевичи-охотники или Госцевичи-смолокуры проведут нас в Роговскую пущу, где ни один неприятель нас не найдет.

- А я укреплю лагерь и, поместив вас в безопасном месте, буду на шведов нападать и истреблять тех, которые осмелятся подойти к окраинам пущи, - сказал мечник. - Это великолепная мысль, там можно поработать на славу!

Кто знает, быть может, мечник ухватился за мысль Оленьки, потому что сам он немного побаивался Саковича, который, будучи доведен до отчаяния, мог быть страшен.

Но совет действительно был хорош и потому всем пришелся по душе; мечник еще в тот же день отправил пехоту под начальством Юрия Биллевича, поручив ей пробраться через леса к Кракинову; а сам он с конницей выступил дня через два, собрав предварительно точные сведения, не вышли ли из Кейдан или из Россией, мимо которых ему надо было проходить, какие-нибудь значительные шведские отряды.

Отряд мечника подвигался медленно и осторожно. Девушки ехали в крестьянской телеге, а по временам верхом на лошадях, которых достал для них мечник.

Юрий подарил Анусе легкую сабельку, она повесила ее на шелковой перевязи через плечо и в ухарски надетой на голову шапочке гарцевала перед отрядом, точно ротмистр. Ее забавляли и поход, и сверкавшие на солнце сабли, и пылавшие ночью костры.

Молодые офицеры и солдаты восхищались ею, а она стреляла глазками во все стороны и по три раза в день распускала свои косы, чтобы потом заплетать их у светлых ручьев, заменявших ей зеркало. Она часто говорила, что хотела бы видеть битву, чтобы дать пример мужества, но на самом деле она хотела лишь покорять сердца молодых воинов и покорила их немало.

Оленька тоже точно ожила, выехав из Таурог. Там ее мучила неуверенность и постоянный страх; здесь, в чаще лесов, она чувствовала себя в безопасности. Здоровый воздух вернул ей силы. Вид войска, оружия, движение и говор успокаивали ее, как бальзам. Поход этот и ей доставлял удовольствие, а опасности, которые могли встретиться в пути, нисколько ее не страшили: ведь в жилах ее текла рыцарская кровь. Она реже показывалась на глаза, реже гарцевала верхом перед строем, и на нее меньше обращали внимания, зато все окружали ее уважением.

Улыбались усатые лица солдат при виде Ануси, при приближении же Оленьки к кострам все снимали шапки. Это уважение превратилось потом в обожание. Не обошлось и без того, чтоб кое-кто из офицеров не влюбился в нее, но никто не смел ей так прямо смотреть в глаза, как той чернушке-украинке.

Они шли через леса и заросли, часто высылая солдат на разведки, и только на седьмой день поздно ночью добрались до Любича, который лежал на краю ляуданской земли и служил для нее как бы воротами. Лошади уже так утомились, что, несмотря на настояния Оленьки, нельзя было продолжать путь. Мечник разместил солдат на ночлег. Сам он с девушками остановился в усадьбе, так как было холодно.

Благодаря какой-то счастливой случайности усадьба уцелела. Неприятель пощадил ее, вероятно, по распоряжению князя Януша Радзивилла, так как она принадлежала Кмицицу, и хотя впоследствии князь узнал об измене пана Андрея, но, вероятно, забыл о своем распоряжении или не успел отменить его. Повстанцы считали это имение собственностью Биллевичей, а разбойничьи шайки не решались грабить по соседству с Ляудой. Ничто здесь не изменилось. Оленька переступила порог этого дома с чувством боли и горечи. Она знала здесь каждый уголок, но зато почти каждый уголок был связан с воспоминаниями о каком-нибудь преступлении Кмицица. Вот столовая, украшенная портретами предков Биллевичей и головами убитых на охоте зверей. Разбитые пулями черепа еще висели на гвоздях, изрубленные саблями портреты сурово смотрели со стен, точно говорили: "Посмотри, девушка, посмотри, внучка, это он святотатственной рукой изрубил изображения твоих предков, давно почиющих в гробах..."

Оленька чувствовала, что не сомкнет глаз в этом поруганном доме. Ей казалось, что по темным углам снуют еще тени страшных компаньонов пана Андрея и что из их ноздрей пышет пламя.

И как быстро переходил этот человек, которого она некогда так любила, от шалостей к проступкам, от проступков к тяжким преступлениям: от надругательства над портретами - к распутству, к сожжению Упиты и Волмонтовичей, к похищению ее самой, далее к службе у Радзивилла, затем к измене, увенчанной обещанием посягнуть на жизнь короля, отца всей Речи Посполитой.

Ночь проходила, а сон не смыкал ее глаз. Все раны ее души снова раскрылись, и ее жгла нестерпимая боль. Лицо ее снова горело от стыда, она не плакала, но сердце ее наполнилось такой безмерной скорбью, что едва могло вместить ее.

О чем она тосковала? О том, что могло бы быть, если бы он был другим, если бы, при всей его разнузданности и дикости, у него было бы хоть благородное сердце, если бы был какой-нибудь предел, которого он не мог перейти в своих преступлениях... Ведь ее сердце простило бы многое...

Ануся заметила страдания подруги и угадала причину, так как мечник давно рассказал ей всю эту историю. Она подошла к Оленьке и, обняв ее за шею, сказала:

- Оленька, в этом доме ты корчишься от боли!..

Оленька сначала не хотела отвечать и только задрожала всем телом и залилась горьким, отчаянным плачем. Схватив руку Ануси, она прислонилась головкой к плечу подруги и вся тряслась от рыданий.

Анусе пришлось долго ждать, пока Оленька успокоилась немного, и она сказала тихим голосом:

- Оленька, помолимся за него...

Но Оленька обеими руками закрыла глаза.

- Нет... не могу... - произнесла она с усилием.

И, лихорадочным движением откидывая волосы, которые упали ей на виски, она заговорила задыхающимся голосом:

- Видишь ли... не могу... Ты счастлива! Твой Бабинич честен, славен... перед Богом... и отчизной... Ты счастлива... А мне нельзя даже молиться за него... Тут везде кровь человеческая... пепелище. Если бы он хоть... отчизне не изменял! Если бы не посягал на жизнь короля! Я уже раньше все простила ему... в Кейданах... потому что думала... потому что любила его всей душой... Но теперь не могу... О Боже милосердный... Не могу... Мне самой хочется умереть... И хочу, чтобы он умер...

- За всякого можно молиться! - возразила Ануся. - Бог милосерднее людей и знает то, чего люди часто не знают!

Сказав это, она опустилась на колени и начала молиться, а Оленька пала ниц на землю и пролежала так до утра.

На следующий день по всей окрестности разнеслась весть, что пан мечник Биллевич прибыл на Ляуду. Все вышли его встречать. Из соседних лесов выходили дряхлые старцы и женщины с детьми. Два года уже никто не пахал и не сеял в "застенках". Сами "застенки" большей частью были сожжены и опустошены. Население жило в лесах. Все мужчины ушли с паном Володыевским или разбрелись по разным "партиям", остались только подростки - стеречь и защищать остатки имущества, и они защищали его, но лишь в глубине пущ.

Мечника встретили как спасителя, со слезами радости. Этим простым людям казалось, что раз мечник с "панной" возвращаются в свое старинное гнездо, то, значит, войне и всем бедствиям - конец. И они сейчас же стали возвращаться в свои деревни, сгоняя из лесов одичавший скот.

Шведы, правда, были недалеко, в Поневеже, но на них уже обращали меньше внимания, так как отряд мечника и другие отряды могли защищать их в случае нужды.

Пан Томаш намеревался даже ударить на Поневеж, чтобы совсем очистить повет от шведов; он ждал лишь, чтобы под его знамена собралось побольше людей, а главным образом, чтобы пехоту снабдили ружьями, которых немало было припрятано Домашевичами в лесах; а пока он осматривал местность, переезжая из деревни в деревню.

Но это был печальный осмотр. В Водоктах была сожжена усадьба и половина деревни; в Митрунах тоже; только Волмонтовичи Бутрымов, некогда сожженные Кмицицем, успели отстроиться после пожара и уцелели. Дрожейканы и Домашевичи были сожжены дотла, Пацунели - наполовину. Мрозы - дотла, а Гощуны поплатились больше всех: всем мужикам, от мала до велика, были отрублены правые руки, по приказанию полковника Роса. Так разорила эту местность война, таковы были последствия измены князя Януша Радзивилла!

Пока мечник окончил осмотр местности и разместил отряды пехоты, снова получены были известия. Они были радостны и страшны в то же время. Юрий Биллевич с несколькими десятками всадников отправился к Поневежу и дорогой, захватив нескольких шведов, узнал от них о битве под Простками. И с каждым днем приходили все новые подробности, и они были так удивительны, что походили на сказку.

- Госевский, - говорили, - разбил графа Вальдека, Израеля и князя Богуслава. Войско истреблено, вожди в плену. Вся Пруссия в огне!

Несколько недель спустя прогремело еще одно грозное имя: Бабинича.

- Бабинич - главный виновник победы под Простками, - говорили по всей Жмуди, - Бабинич собственной рукой ранил князя Богуслава и захватил его в плен!

А потом:

- Бабинич жжет Пруссию и идет, как смерть, к Жмуди, оставляя лишь небо да землю!

- Бабинич сжег Тауроги, Сакович бежал от него в леса.

Последнее произошло слишком близко, и долго сомневаться не пришлось. Известие вскоре вполне подтвердилось.

Ануся Божобогатая все это время, пока приходили эти известия, жила в каком-то чаду, то смеялась, то плакала, топала ногами, когда кто-нибудь не верил, и повторяла всем, хотели ли ее слушать или нет:

- Я знаю пана Бабинича... Он меня из Замостья к пану Сапеге вез! Это самый великий воин в мире. Не знаю, сравнится ли с ним даже пан Чарнецкий. Это он, под командой пана Сапеги, разбил войско Богуслава во время первого похода... Он, а не кто другой, я уверена, ранил его под Простками. Бабинич справится с Саковичем, даже десятью такими, как Сакович. А шведов в месяц выгонит из Жмуди!

И ее уверения вскоре оправдались. Не было уже ни малейшего сомнения, что грозный воин, именуемый Бабиничем, двинулся от Таурог в глубину страны, на север.

Под Колтынями он наголову разбил полковника Бальдона и уничтожил весь его отряд; при Ворнях перерубил шведскую пехоту, отступавшую к Тель-шам, а под Тельшами разбил полковника Нормана и Гуденскиольда; Гуден-скиольд погиб, а Норман с остатками войска отступил к Загорам, к самой жмудской границе.

Из Тельш Бабинич двинулся к Куршанам, прогоняя мелкие отряды шведов, которые сломя голову бежали от него и соединялись с более сильными гарнизонами.

От Таурог и Полонги до Бирж и Вилькомира гремело имя победителя. Рассказывали о его жестокостях со шведами. Рассказывали, что отряд его, состоявший первоначально из небольшого чамбула татар и полка волонтеров, с каждым днем растет, так как все живое стекается к нему; с ним соединяются все "партии", а он держит их в железных руках и ведет на неприятеля.

Все были так заняты Бабиничем, что известие о поражении, которое Госевский потерпел от Штейнбока под Филипповом, не произвело никакого впечатления. Бабинич был ближе, и им интересовались больше.

Ануся каждый день умоляла мечника соединиться со знаменитым воином. Оленька ее поддерживала. Офицеры и шляхта, сгоравшие от любопытства, тоже торопили мечника.

Это было дело не легкое. Бабинич был в другой стороне и часто совсем исчезал, так что о нем не было ни слуху ни духу; потом он снова показывался где-нибудь, и снова доходили слухи о новой победе. Все отряды и гарнизоны из городов и местечек, спасаясь от Бабинича, отрезали дороги. Наконец за Россиенами появился сильный отряд Саковича, о котором говорили, что он истребляет все на своем пути и, подвергая пленных страшным пыткам, расспрашивает их об отряде Биллевича.

Мечник не только не мог идти к Бабиничу, но боялся даже, не станет ли ему скоро слишком тесно в окрестностях Ляуды.

Не зная, на что решиться, он открыл Юрию Биллевичу, что намерен отступить на восток, к Роговской пуще. Юрий тотчас проболтался Анусе, которая сейчас же побежала к мечнику.

- Дорогой дядя, - сказала она (она всегда называла его так, когда хотела что-нибудь выпросить), - я слышала, что вы собираетесь бежать... Разве не стыдно такому знаменитому воину бежать при одном известии о неприятеле?!

- Вечно вы во все свой носик суете! - в смущении ответил мечник. - Это вас не касается!

- Хорошо, тогда бегите, а я останусь здесь.

- Чтобы вас захватил Сакович? Вот увидите!

- Сакович не захватит, потому что меня Бабинич защитит!

- Как же! Так он и будет знать, где вы! Я уже говорил, что мы не сможем пробраться к нему.

- Но он сможет прийти к нам. Я с ним знакома; если бы мне удалось только переслать ему письмо, то я уверена, что он пришел бы сюда, разбив сначала Саковича. Он меня немного любил и, наверно, не отказал бы в помощи.

- А кто же возьмется отнести письмо?

- Можно будет послать первого попавшегося мужика.

- Не помешает, никак не помешает! Уж на что Оленька умна, а видно, и у вас ума немало. Если даже нам придется отступить в леса от неприятеля, все же лучше, чтобы Бабинич пришел в наши края - этак мы скорее с ним соединимся. Попробуйте, ваць-панна! Нарочного мы найдем, и человека верного.

Ануся так ревностно принялась за дело, что в тот же день нашла двух, желающих доставить письмо: Юрия Биллевича и Брауна. Оба должны были взять по письму одинакового содержания, чтобы не тот, так другой доставил его Бабиничу. С самым письмом у Ануси было гораздо больше хлопот; наконец она написала следующее:

"Пишу ваць-пану в отчаянии; если вы только помните меня (хотя сомневаюсь, ибо о чем же вам было бы помнить?), то умоляю вас поспешить мне на помощь. Судя по заботливости вашей, которой вы окружили меня по дороге из Замостья, смею надеяться, что вы не оставите меня в несчастии. Я нахожусь в "партии" пана Биллевича, мечника россиенского, который приютил меня, ибо я родственницу его, панну Биллевич, освободила из таурогской неволи. И его и нас со всех сторон окружает неприятель. С одной стороны - шведы, с другой - пан Сакович, от грешной назойливости которого мне пришлось бежать и искать спасения в отряде. Знаю, что вы меня не любили, хотя, видит Бог, ничего дурного я вам не сделала и всей душой была к вам расположена. Но хотя вы и не любите меня, спасите бедную сироту от рук неприятеля, Бог вознаградит вас за это, а я буду молиться за вас, ваць-пане, которого теперь уже называю добрым опекуном, а тогда буду до самой смерти называть своим избавителем..."

Когда посланцы покидали лагерь, Ануся, сознавая, каким опасностям они подвергаются, испугалась за них и хотела их удержать.

Со слезами на глазах она стала умолять мечника, чтобы он запретил им ехать и отдал письма крестьянам, которым легче будет пробраться.

Но Браун и Юрий Биллевич упорствовали и не слушали никаких доводов. Оба они хотели перещеголять друг друга в готовности к услугам, и ни тот ни другой не предвидели того, что их ожидало.

Неделю спустя Браун попал в руки Саковича, который приказал содрать с него кожу, а бедный Юрий Биллевич был застрелен за Поневежем, когда убегал от шведского разъезда.

Оба письма попали в руки неприятеля.

XXVII

Сакович после поимки и казни Брауна сейчас же снесся с полковником Гамильтоном, англичанином, который служил шведам и был комендантом Поневежа, чтобы сообща с ним напасть на "партию" мечника Биллевича.

Бабинич в это время пропал где-то в лесах, и вот уже много дней о нем не было слуху. Впрочем, Сакович теперь не испугался бы уже его приближения. Правда, несмотря на свою храбрость, он ощущал какой-то инстинктивный страх перед Бабиничем, но теперь он сам готов был погибнуть, лишь бы отомстить. Со времени бегства Ануси бешенство ни на минуту не покидало его. Неосуществившиеся планы и оскорбленное самолюбие приводили его в ярость, и, кроме того, страдало его сердце. Сначала он хотел жениться на Анусе из-за поместий, оставленных ей в наследство ее первым женихом, паном Подбипентой, но потом он влюбился в нее без ума, насколько способен был вообще любить такой человек. И дошло до того, что он, который прежде, кроме князя Богуслава, не боялся никого на свете, он, при одном виде которого люди бледнели, смотрел в глаза этой девушке как пес, подчинялся ее воле, терпел ее прихоти, исполнял все ее желания и старался угадывать каждую ее мысль.

Она пользовалась и даже злоупотребляла своим влиянием, обнадеживая его словами и взглядами, командовала им как невольником и, наконец, изменила!

Сакович принадлежал к таким людям, которые считают хорошим и честным только то, что для них полезно, а дурным и преступным все то, что приносит им вред. И в его глазах Ануся совершила величайшее преступление, для которого трудно было подыскать достойное наказание. Если бы это случилось с кем-нибудь другим, пан староста шутил бы да посмеивался, но так как здесь задели его лично, он заметался, точно раненый зверь, и думал только о мести. Он хотел во что бы то ни стало схватить виновную живой или мертвой. Предпочитал бы живой, тогда он мог бы отомстить, как лихой кавалер. Но и если бы она погибла во время нападения, то это было бы для него неважно - только бы она не досталась кому-нибудь другому.

Чтобы действовать наверняка, он подослал одного человека, который был им подкуплен, к мечнику с письмом, якобы от Бабинича, в котором извещал от его имени, что прибудет в Волмонтовичи не позже чем через неделю.

Мечник поверил и, надеясь на непобедимую силу Бабинича, не только сам окончательно расположился в Волмонтовичах, но и, распространив это известие по всей округе, поднял на ноги всю Ляуду. Осень кончалась, настали холода, и остатки ляуданского населения стали собираться из лесов, чтобы увидеть прославленного воина.

Между тем со стороны Поневежа к Волмонтовичам подвигался шведский отряд Гамильтона, а со стороны Кейдан по-волчьи подкрадывался Сакович.

Увы! - он и не подозревал, что за ним, тоже по-волчьи, шаг за шагом, идет кто-то третий, который хотя и не получил приглашений, но всегда появлялся там, где его менее всего ожидали.

Кмициц не знал, что Оленька находится в отряде Биллевича. В Таурогах, которые он уничтожил огнем и мечом, он узнал, что она бежала вместе с панной Божобогатой, но предполагал, что они бежали в Беловежскую пушу, где укрывалась и пани Скшетуская, и много других шляхтянок. Это предположение казалось ему тем основательнее, что он знал о намерении старого мечника увезти племянницу в эти непроходимые леса.

Он сильно опечалился, не найдя ее в Таурогах, но, с другой стороны, его радовала мысль, что она вырвалась из рук Саковича и что до окончания войны она будет в безопасности.

Так как ему нельзя было идти сейчас же в Беловежскую пущу, то он решил до тех пор преследовать неприятеля на Жмуди, пока совершенно его не уничтожит. И счастье шло за ним следом. В течение полутора месяца он одерживал победу за победой; вооруженные люди стекались к нему со всех сторон, и вскоре татары составляли едва лишь четвертую часть его отряда. Наконец он прогнал неприятеля из всей западной Жмуди, а когда до него дошли сведения о Саковиче, то он, чтобы свести с ним старые счеты, отправился в Давно знакомые места и шел за ним по пятам.

Так и подошли они оба к Волмонтовичам.

Мечник стоял там уже более недели, и ему и в голову не могло прийти, какие страшные гости вскоре к нему пожалуют.

И вот однажды вечером подростки Бутрымы, пасшие за Волмонтовичами лошадей, дали знать, что какое-то войско вышло из леса и идет к Волмонтовичам с южной стороны. Мечник был старый и опытный воин и потому заранее принял все меры предосторожности. Свою пехоту, которую Домашевичи снабдили ружьями, он поместил во вновь отстроенных домах, а часть ее разместил у ворот; сам же он с конницей расположился позади, за заборами, на широком пастбище, выходившем к речке. Мечник сделал это, главным образом, для того, чтобы Бабинич, который, наверно, умел ценить дельные распоряжения, похвалил его. И позиция его действительно была сильная.

"Застенок" с того времени, как его сжег Кмициц, мстя за смерть товарищей, отстраивался очень медленно; война со шведами заставила приостановить работы, и главная улица была загромождена массой бревен и досок. У ворот возвышались целые горы их, и пехота, даже и не очень хорошо обученная, могла из-за них защищаться долго.

Во всяком случае, она прикрывала конницу от первого натиска. Мечнику так хотелось блеснуть своим знанием военного дела перед Бабиничем, что он даже выслал разъезд на разведки.

И каково было его изумление, даже ужас, когда вдали, из-за леса, послышались отголоски выстрелов, затем на дороге показался его разъезд, который мчался во весь опор, преследуемый целой тучей неприятелей.

Мечник тотчас бросился к пехоте, чтобы сделать последние распоряжения. Между тем из лесу показался неприятель и, как саранча, двинулся к Волмонтовичам, сверкая саблями.

Лесок был недалеко, и конница пустила лошадей вскачь, чтобы одним натиском прорваться сквозь ворота, но неожиданный залп пехоты мечника осадил ее на месте. Первые ряды даже отступили в беспорядке, и только человек пятнадцать приблизились к воротам.

Мечник успел уже прийти в себя и, подъехав к коннице, приказал всем, у кого были пистолеты и ружья, идти на подкрепление пехоте.

У неприятеля тоже, по-видимому, были мушкеты, так как после первого натиска он открыл учащенную, хотя и беспорядочную стрельбу.

Между обеими сторонами завязалась перестрелка; пули со свистом долетали даже до конницы, ударялись в стены домов, в заборы, в груды балок; дым окутал Волмонтовичи, запах пороха наполнил улицу.

Желание Ануси сбылось: она увидала битву.

Обе девушки с самого начала, по приказанию мечника, сели на лошадей, чтобы, в случае, если силы неприятеля будут очень велики, спасаться бегством вместе с "партией". Им приказано было стоять в задних рядах конницы.

Но Ануся, несмотря на то что у нее была сабля, сразу струсила. Она, которая так легко справлялась с офицерами в мирное время, не нашла в себе ни капли энергии теперь, когда пришлось стать лицом к лицу с сыном БеЛ-лоны. Свист и стук пуль пугал ее; смятение, беготня ординарцев, грохот мушкетов, стоны раненых доводили ее чуть не до обморока, а запах пороха затруднял дыхание. Она почувствовала тошноту и слабость, лицо у нее побледнело как полотно, и она стала кричать, как ребенок. Один из офицеров, молодой пан Олеша из Кемнар, должен был поддерживать ее на руках. Держал он ее крепко, даже крепче, чем нужно было, и готов был держать ее так хоть до скончания веков.

Но солдаты кругом стали подсмеиваться.

- Рыцарь в юбке! - раздались голоса. - Кур щипать, а не воевать!

- Пане Олеша, - кричали другие, - щит тебе как раз по плечу пришелся, но через него Купидону легче будет пронзить тебя стрелой...

И солдаты развеселились.

Другие предпочитали любоваться Оленькой, которая держалась совсем иначе. Вначале, когда мимо нее пролетело несколько пуль, она тоже побледнела и не могла удержаться от того, чтобы не наклонять головы и не закрывать глаз. Но вскоре в ней заиграла рыцарская кровь; лицо вспыхнуло румянцем, как роза; она подняла голову и смело глядела вперед, ноздри ее раздулись.

Дым у ворот все сгущался и застилал вид на поле, и храбрая панна, видя, что офицеры выехали вперед, чтобы следить за ходом сражения, тоже подвинулась вперед, не думая о том, что делает.

Среди всадников раздался ропот одобрения:

- Вот это кровь! Вот это жена для солдата! Вот молодец-волонтер!

- Vivat панна Биллевич!

- Не ударим лицом в грязь, мосци-панове! Перед такими глазами стоит отличиться.

- И амазонки смелее под выстрелами не стояли! - крикнул один из молодых солдат, забывая в пылу увлечения, что амазонки жили еще до изобретения пороха.

- Пора бы уж кончить! Пехота справляется прекрасно и причинила неприятелю большие потери.

Действительно, неприятель ничего не мог сделать со своей конницей. Он ежеминутно пускал вскачь лошадей и бросался к воротам, но, встреченный залпом, отступал в беспорядке. И как волна после отлива оставляет на берегу раковины, камешки и мертвую рыбу, так и теперь после каждой атаки на дороге перед воротами оставалось десятка два лошадиных и человеческих трупов.

Наконец атаки прекратились. Подъезжали только охотники и стреляли в сторону деревни из пистолетов и мушкетов, чтобы отвлечь внимание биллевичевского отряда. Но мечник, взобравшись на стену, заметил движение в задних рядах неприятеля по направлению к полю и кустарникам, тянувшимся с левой стороны Волмонтовичей.

- Вот откуда будет нападение! - крикнул он и тотчас послал часть конницы стать между избами, чтобы дать неприятелю отпор со стороны садов.

Через полчаса началась новая перестрелка на левом фланге отряда.

Обнесенные заборами сады затрудняли рукопашную атаку, но затрудняли для обеих сторон. К тому же неприятель, растянувшийся длинной линией, был в большей безопасности от выстрелов.

Битва разгоралась с двух сторон; атаки у ворот продолжались.

Мечник стал беспокоиться. Только с правой стороны у него оставалось еще не занятое неприятелем поле, кончавшееся не особенно широкой, но довольно глубокой речкой с топким дном, через которую переправляться наспех было довольно трудно. В одном месте только была протоптанная дорога к отлогому берегу, по которой обыкновенно гнали скот в лес.

Пан Томаш все чаще стал посматривать в ту сторону.

Вдруг вдали, между вербами, он при блеске вечерней зари увидел толпу Каких-то солдат.

"Бабинич идет!" - подумал он.

Но в ту же минуту к ним прискакал пан Хшонстовский, который командовал эскадроном конницы.

- Со стороны реки видна шведская пехота! - воскликнул он в ужасе.

- Это ловушка! - крикнул пан Томаш. - Ради бога, ударьте со своим эскадроном на эту пехоту, иначе она ударит на нас с фланга.

- Их слишком много! - ответил Хшонстовский.

- Задержите их хоть на час, а мы тем временем начнем отступать по направлению к лесу.

Пан Хшонстовский ускакал и вскоре помчался через луга с двумястами всадников; увидев это, неприятельская пехота поспешно выстроилась в лесу, чтобы встретить неприятеля. Через минуту эскадрон пустил лошадей вскачь, а из чаши раздался залп из мушкетов.

Мечник уже сомневался не только в победе, но и в спасении своей пехоты.

Он мог еще отступить с частью конницы и с девушками к лесу и там искать спасения. Но такое спасение равнялось жестокому поражению: оно отдавало в руки неприятеля большую часть "партии" и остатки ляуданского населения, собравшегося в Волмонтовичах, чтобы увидеть Бабинича. Самые Волмонтовичи были бы, конечно, сровнены с землей.

Оставалась одна надежда на то, что Хшонстовский сломит шведскую пехоту.

Между тем небо уже темнело, а в деревне было светло: загорелись стружки, щепки и доски, валявшиеся у ворот. От них загорелся дом, и кровавое зарево осветило деревню.

При его блеске мечник увидел конницу Хшонстовского, которая отступала в беспорядке, преследуемая шведской пехотой, шедшей в атаку со стороны леса.

Тогда он понял, что остается лишь отступление по единственной свободной дороге.

Он подскакал к оставшейся коннице и, подняв саблю, скомандовал: "Назад, мосци-панове, в порядке!.. В порядке!" - как вдруг и сзади раздались выстрелы и крики солдат.

Мечник убедился, что он окружен со всех сторон и попал в западню, из которой не было ни выхода, ни спасения.

Оставалось только умереть с честью; он бросился к первым рядам конницы и крикнул:

- Сложим здесь головы! Не пожалеем крови за веру и отчизну!

Между тем залпы его пехоты, защищавшей ворота и левую часть "застенка", все слабели, а крики неприятеля все росли и говорили о том, что он торжествует.

Но что значат эти хриплые звуки рогов в отряде Саковича и барабанный бой в шведской пехоте?

Действительно, слышатся пронзительные крики, но какие-то странные: в них слышится не ликование, а ужас.

Пальба у ворот вдруг сразу прекратилась. Кучки конницы Саковича мчатся с левой стороны к главной дороге. С правой стороны пехота останавливается и вдруг начинает отступать к зарослям.

- Что это? Ради бога! Что это значит?.. - кричит мечник.

Но в ответ из лесу, откуда вышел отряд Саковича, теперь лавиной хлынули люди, лошади, знамена, бунчуки, сабли, и не идут, а несутся, как вихрь или ураган. В кровавом блеске пожара их видно как на ладони. Их целые тысячи. Земля, чудится, убегает у них под ногами, а они несутся сплоченной массой, точно какое-то чудовище вырвалось вдруг из леса и несется к деревне, чтобы ее поглотить... А перед ними летит страх и гибель! Вот-вот они налетят! Сметут Саковича, как ветер!

- Боже, великий Боже, - кричит мечник, точно обезумев, - это наши! Это, верно, Бабинич!

- Бабинич! - кричат за ним все в один голос.

- Бабинич! - слышатся испуганные голоса в отряде Саковича.

И весь отряд поворачивает направо, чтобы соединиться с пехотой.

Забор с треском рушится под напором лошадей; луг наполняется убегающими, но те уже сидят у них на шее - рубят, режут, колют без пощады, без милосердия.

Крики, стоны, лязг сабель... И те и другие налетают на пехоту, опрокидывая, давя и уничтожая ее. Наконец вся масса бросается к реке и скрывается в зарослях на противоположном берегу. Их еще видно. Они гонятся и рубят, рубят!.. Сверкнули в последний раз саблями и исчезли в кустах, в темноте...

Пехота мечника стала возвращаться от ворот и тех домов, которые более не нуждались в защите; конница все еще стояла в каком-то оцепенении, ряды ее глухо молчали, только когда с треском рухнул горящий дом, чей-то голос произнес:

- Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Да это буря пронеслась!..

- Ни одна живая душа не уйдет от такой погони! - прибавил кто-то.

- Мосци-панове, - воскликнул вдруг мечник, - да неужели мы не бросимся преследовать тех, которые обошли нас с тылу? Они отступают, но мы их догоним!

- Бей! Убей! - крикнули все хором.

И вся конница погналась за отрядом неприятеля. В Волмонтовичах остались одни старики, женщины, дети и панна с подругой.

Пожар тотчас же потушили; всех охватила безумная радость. Женщины со слезами и рыданиями поднимали руки к небу и смотрели в ту сторону, куда погнался Бабинич.

- Да благословит тебя Господь Бог, воин непобедимый! Спаситель наш, спасший нас, наших детей и наши жилища от гибели!

Дряхлые Бутрымы повторяли хором:

- Да благословит тебя Бог! Да ведет тебя Бог! Если бы не ты, не было бы уж Волмонтовичей!

Ах, если бы в этой толпе знали, что деревню от огня и меча спасла та самая рука, которая два года тому назад предала ее огню и мечу...

Потушив пожар, все занялись ранеными. Подростки бегали по месту побоища с дубинами в руках и добивали шведов и солдат Саковича.

Оленька тотчас же стала распоряжаться осмотром раненых. Никогда не терявшая присутствия духа, всегда полная энергии и сил, она успокоилась только тогда, когда все раненые были разнесены по избам, с перевязанными ранами.

Затем все население последовало за нею к кресту, чтобы помолиться за павших, всю ночь никто не смыкал глаз, все ожидали возвращения мечника и Бабинича и хлопотали, чтобы подобающим образом принять победителя. Зарезали несколько волов и баранов; костры горели до утра.

Одна Ануся не могла ничего делать. Сначала страх отнял у нее силы, а потом она чуть с ума не сошла от радости. Оленьке пришлось позаботиться и о ней; а она то смеялась, то плакала, то бросалась в объятия подруги и повторяла бессвязно:

- А что? Кто спас и нас всех, и мечника, и Волмонтовичи? Кто обратил в бегство Саковича? Кто разбил его и шведов? Пан Бабинич! Я знала, знала, что так будет! Ведь это я его сюда вызвала. Оленька! Оленька! Как я счастлива! Не говорила ли я тебе? Его никто не может победить. С ним не сравнится и пан Чарнецкий... О боже, боже! Правда, ведь он вернется? Еще сегодня? Если бы он не думал вернуться, так зачем же было сюда приходить? Правда? Слышишь, Оленька? Лошади ржут вдали.

Но вдали ничто не ржало. Только под утро раздался лошадиный топот, крики и песни. Это вернулся пан мечник. Конница на взмыленных лошадях заполнила всю деревню. Пенью, крикам и рассказам не было конца.

Мечник приехал весь в крови, запыхавшийся, но радостный и до утра рассказывал, как он разбил отряд рейтар и как преследовал его на протяжении двух миль и всех перебил.

Он, как и все войско, был уверен, что Бабинич вернется с минуты на минуту.

Но настал полдень, затем солнце, совершив вторую половину пути, стало склоняться к закату, а Бабинич все не возвращался.

У Ануси вечером ярко разгорелись щеки.

"Неужели он только о шведах думал, а не обо мне? - думала она. - Ведь получил же он письмо, раз пришел сюда".

Бедная, она не знала, что души Брауна и Юрия Биллевича давно уже на том свете и что Бабинич никакого письма не получал!

Если бы он только получил его, он с быстротой молнии вернулся бы в Волмонтовичи, но только... не для тебя, Ануся...

Прошел еще день; мечник все еще не терял надежды и поэтому не уходил из "застенка".

Ануся упорно молчала.

"Он оскорбил меня страшно! Так мне и надо за мое легкомыслие, за мои грехи!" - говорила она себе.

На третий день пан Томаш послал несколько человек на разведки. Они вернулись на четвертый день и сообщили, что пан Бабинич взял Поневеж, перерубил всех шведов, а сам ушел неизвестно куда, так как слухов о нем нет.

- Теперь мы его не найдем, пока сам он не вынырнет! - сказал мечник. Ануся превратилась в какую-то крапиву: кто из офицеров ни прикасался

к ней - отскакивал как ошпаренный. На пятый день она сказала Оленьке:

- Пан Володыевский такой же прекрасный солдат, как и Бабинич, но не так груб!

- А может быть, - задумчиво ответила Оленька, - пан Бабинич верен той, о которой говорил тебе по дороге из Замостья?

- Ладно! Мне все равно! - ответила Ануся.

Но она сказала неправду: ей было далеко не все равно.

XXVIII

Отряд Саковича был так разгромлен, что сам он лишь с четырьмя солдатами успел скрыться в лесах недалеко от Поневежа... Он скитался в них, переодетый мужиком, в течение нескольких месяцев, не смея никуда выглянуть.

А Бабинич ударил на Поневеж, вырезал там шведский гарнизон и погнался за Гамильтоном, который, не имея возможности уйти в Инфляндию, так как на пути, в Шавлях и далее - под Биржами, стояли значительные польские отряды, повернул на восток, в надежде прорваться к Вилькомиру.

Он отчаялся уже спасти свой полк и не хотел только попасть в руки Бабиниа, так как всем было известно, что этот жестокий воин, чтобы не обременять себя пленными, предпочитал их вешать.

И вот несчастный англичанин бежал, как олень, преследуемый стаей волков, а Бабинич упорно гнался за ним; оттого он и не вернулся в Волмонтовичи и даже никого и не расспрашивал, какой именно отряд ему удалось спасти.

Настали первые заморозки, и бегство становилось все труднее: на лесной дороге оставались следы копыт. На полях уже не было травы, и лошади голодали.

Рейтары не смели подолгу задерживаться в городах из опасения попасть в руки преследующего их по пятам неприятеля.

Наконец положение их стало ужасно: они питались только листьями, корой и собственными лошадьми, которые падали от усталости.

Спустя неделю солдаты сами стали просить своего полковника вступить в сражение с Бабиничем, так как они предпочитали скорее погибнуть в бою, чем от голода.

Гамильтон послушался и, остановившись возле Андронишек, стал готовиться к битве. Силы шведов были гораздо слабее, и англичанин не мог даже мечтать о победе, особенно над таким противником. Но он был уже так измучен, что хотел погибнуть...

Битва, начатая под Андронишками, кончилась в окрестностях Троупей, где пали остатки шведского войска.

Гамильтон погиб геройской смертью, защищаясь у придорожного креста, один против нескольких ордынцев, которые сначала хотели взять его живым, но, разъяренные сопротивлением, в конце концов изрубили его саблями.

Люди Бабинича так уже устали, что не имели ни сил, ни желания идти в Троупи. И, не сходя с тех мест, где они стояли во время битвы, они расположились на ночлег и развели костры среди неприятельских трупов.

Поужинав, все уснули крепким сном.

Даже татары отложили обыскивание трупов на завтрашний день.

Кмициц, который главным образом заботился о лошадях, не противился этому отдыху.

На следующий день он встал очень рано, чтобы подсчитать потери после ожесточенного боя и справедливо разделить добычу. Тотчас после завтрака он стал на возвышении у подножия того креста, где погиб полковник Гамильтон, а польские и татарские старшины по очереди подходили к нему и докладывали о количестве выбывших из строя. Он слушал, как сельский хозяин слушает летом отчеты своих экономов, и радовался победе...

Но вот к нему подошел Акбах-Улан, более похожий на какое-то страшилище, чем на человека, так как в битве под Волмонтовичами ему разбили нос рукояткой сабли. Поклонившись, он подал Кмицицу запачканные кровью бумаги и сказал:

- Эффенди, у шведского вождя нашли какие-то бумаги, которые я тебе вручаю, согласно приказанию!

Действительно, Кмициц раз навсегда отдал приказ, чтобы все бумаги, найденные при трупах, отдавать ему сейчас же после битвы; часто он узнавал из них о намерениях неприятеля и принимал соответственные решения.

Но в эту минуту спешить было нечего, а потому, кивнув Акбаху, он спрятал бумагу за пазуху. Акбаха он отослал к чамбулу и велел сейчас же отправляться в Троупи, где предстоял более продолжительный отдых.

Перед Кмицицем прошли его отряды, один за другим. Впереди шел чамбул, который насчитывал уже не более пятисот человек: остальные погибли в сражениях. Зато теперь у каждого татарина было зашито в седле, в тулупе и в шапке столько шведских риксдалеров, прусских талеров и дукатов, что каждого из них можно было ценить на вес серебра. Притом эти татары совсем не походили на обыкновенных татар: все, кто был послабее, погибли от трудов и лишений, остались только отборнейшие, рослые воины, обладавшие железной выносливостью и железными руками. Благодаря постоянной практике они были теперь так обучены, что даже в открытой битве могли помериться с легкой польской кавалерией, а на шведских рейтар и прусских драгун они ходили, как волки на овец. В битвах они с особенной яростью защищали тела павших товарищей, чтобы потом поделиться их деньгами.

Теперь они молодецки проходили перед паном Кмицицем, ударяя в литавры, свистя на дудках и потрясая бунчуком, и шли так стройно, что не уступали регулярным войскам. За ними прошел отряд драгун, с большим трудом сформированный Кмицицем из добровольцев, - вооруженный рапирами и мушкетами. Командовал ими бывший вахмистр Сорока, теперь уже произведенный в ротмистры. Отряд этот, одетый в однообразные мундиры, снятые с прусских драгун, состоял по большей части из людей низшего сословия, но Кмициц и любил таких людей, так как они слепо повиновались и безропотно переносили всякие лишения.

В двух отрядах, которые шли за драгунами, служила исключительно шляхта. Это были люди буйные и неспокойные, которые под командой другого вождя превратились бы в шайку грабителей и только в железных руках Кмицица стали похожи на регулярное войско. В бою они были не так стойки, как драгуны, зато были страшнее их в первом натиске, а в рукопашной схватке превосходили все войско, ибо каждый из них знал фехтовальное искусство.

За ними прошло около тысячи новобранцев-волонтеров, лихих молодцов, но над ними надо было еще много поработать, чтобы сделать их похожими на настоящих солдат.

Каждый из этих отрядов, проходя мимо креста, где стоял Кмициц, криками приветствовал вождя и отдавал ему честь саблями. А он радовался все больше. Теперь у него немалая сила! С нею он многое уже сделал, пролил много неприятельской крови и, Бог даст, сделает еще больше.

Велики были его прежние грехи, но немалы и недавние заслуги. Он восстал из бездны греховной и пошел каяться, но не в церковь, а на бранное поле. Защищал Пресвятую Деву, защищал отчизну, короля и теперь чувствовал, как легко у него на душе, как весело. Даже гордости было полно сердце рыцаря: не каждый мог бы сделать то, что он.

Ведь в Речи Посполитой столько лихой шляхты, столько рыцарей и кавалеров, но почему же ни один из них не стоит во главе такого отряда, ни Володыевский, даже ни Скшетуский? Кто оборонял Ченстохов? Кто защищал короля в ущелье? Кто сразил Богуслава? Кто первый с мечом и огнем обрушился на Пруссию? А теперь уже и на Жмуди почти нет неприятеля!

В эту минуту пан Андрей чувствовал то, что чувствует сокол, когда, широко расправив крылья, он поднимается все выше и выше. Проходившие мимо него отряды приветствовали его громкими криками, а он поднял голову и спрашивал самого себя: "Куда я вознесусь?" И лицо его горело, ибо в эту минуту ему казалось, что в нем сидит прирожденный гетман. Но гетманская булава, если он дослужится до нее, достанется ему за раны, за заслуги, за славу! Не соблазнит его больше ею ни один изменник, как некогда соблазнял Радзивилл, - теперь благодарная отчизна может вручить ему ее с согласия короля. Ему нечего заботиться о том, когда это будет, а только бить и бить, бить завтра, как он бил вчера!

Но вот его воображение вернулось к действительности. Куда ему отправиться из Троупей, где опять напасть на шведов?

Вдруг он вспомнил про письма, отданные ему Акбах-Уланом и найденные у убитого Гамильтона; он вынул их из-за пазухи, взглянул, и изумление отразилось на его лице.

На конверте было написано женской рукой:

"Вельможному пану Бабиничу, полковнику татарских и волонтерских войск".

- Мне! - проговорил пан Андрей.

Печать была сломана, а потому он быстро вынул письмо, расправил его и стал читать.

Но не успел он кончить, как руки его задрожали, он изменился в лице и воскликнул:

- Да славится имя Господне! Боже милостивый! Вот и награда из рук Твоих!

Тут он обхватил обеими руками подножие креста и стал биться головой о дерево. Иначе благодарить Бога в эту минуту он не мог, его охватила радость, подобная вихрю, и унесла его на небо: слов молитвы он произнести не мог.

Это было письмо от Анны Божобогатой. Шведы нашли его у Юрия Биллевича, а теперь оно попало в его руки от убитого Гамильтона. В голове пана Андрея мелькали, с быстротой татарских стрел, тысячи мыслей.

Значит, Оленька была не в пуще, а в "партии" Биллевича? И он спас ее, а вместе с нею те самые Волмонтовичи, которые некогда сжег, мстя за товарищей! Видно, само Провидение вело его, чтобы он сразу вознаградил Оленьку и Ляуду за все обиды, причиненные им. И вот он искупил свою вину. Может ли теперь не простить его она или братья ляуданцы? Могут ли они не благословлять его? Что скажет любимая девушка, которая считала его изменником, когда узнает, что тот Бабинич, который сразил Радзивилла, который бродил по пояс в крови немцев и шведов, который прогнал неприятеля из Жмуди, заставил его бежать в Пруссию и Инфляндию, - это он, Кмициц, но уже не забияка, не преступник, не изменник, а защитник веры, короля и отчизны...

А ведь пан Андрей, только что вступив в пределы Жмуди, мог повсюду объявить, кто такой этот славный Бабинич, и если он этого не сделал, то лишь потому, что боялся, как бы, услышав его настоящее имя, все не отвернулись от него и не отказали бы ему в помощи и доверии. Ведь прошло только два года с тех пор, как, обманутый Радзивиллом, он истреблял полки, которые не захотели восстать вместе с князем против государя и отчизны. Два года тому назад он был еще правой рукой великого изменника.

Но теперь все изменилось. Теперь, после стольких побед, стяжав такую славу, он имеет право прийти к любимой девушке и сказать ей: "Я - Кми-Чиц, но твой спаситель!" Он имеет право крикнуть всей Жмуди: "Я - Кмициц, но твой спаситель!"

Волмонтовичи недалеко. Бабинич неделю преследовал Гамильтона, но не пройдет недели, как Кмициц будет у ног Оленьки.

Пан Андрей встал, бледный от волнения, с горящими глазами, с пылающим лицом, и позвал слугу:

- Оседлать коня! Живо, живо!

Слуга подвел вороного жеребца и, уже подавая стремя, сказал:

- Ваша милость, какие-то неизвестные люди едут к нам от Троупей с паном Сорокой!

- Пусть себе едут! - ответил пан Андрей.

Тем временем всадники приблизились на несколько шагов. Один из ехавших в сопровождении Сороки выехал вперед и, подъехав к Кмицицу, снял рысий колпак, обнажая рыжую голову.

- Я имею честь видеть пана Бабинича? - сказал он. - Рад, что нашел вас, ваць-пане!

- С кем имею честь? - нетерпеливо проговорил Кмициц.

- Я - Вершул, бывший ротмистр татарского полка князя Еремии Вишневецкого. Я приехал в родные края, чтобы набирать солдат на новую войну. Кроме того, я привез вам, ваць-пане, письмо от великого гетмана, пана Сапеги.

- На новую войну? - спросил Кмициц, нахмурив брови. - Что вы говорите?

- Это письмо объяснит вам лучше, чем я! - сказал Вершул, подавая письмо гетмана.

Кмициц лихорадочно сорвал печать. В письме было следующее: "Любезнейший пане Бабинич! Новый потоп угрожает отчизне. Союз шведов с Ракочи заключен, и раздел Речи Посполитой решен. Восемьдесят тысяч венгерцев, семиградцев, валахов и казаков с минуты на минуту перейдут нашу южную границу. В столь бедственную годину надлежит нам напрячь все наши силы, чтобы народ наш оставил грядущим векам хоть славное имя. А потому посылаю вам приказ, не теряя ни минуты, идти на юг форсированным маршем и соединиться с нами. Вы застанете нас в Бресте, откуда, не мешкая, мы пошлем вас дальше. Князь Богуслав освободился из неволи, но пан Госевский будет наблюдать за Пруссией и Жмудью. Еще раз прошу вас поспешить и надеюсь, что вас к тому побудит любовь к погибающей отчизне".

Кмициц, прочитав, уронил письмо на землю, провел рукой по влажному лицу и, окинув Вершула блуждающими глазами, спросил тихим, сдавленным голосом:

- Отчего же пан Госевский останется на Жмуди, а я должен идти на юг? Вершул пожал плечами.

- Спросите об этом пана гетмана в Бресте. Я ничего вам сказать не могу! - ответил он.

Вдруг страшный гнев охватил пана Андрея, глаза его засверкали, лицо посинело, и он крикнул пронзительным голосом:

- А я отсюда не уйду! Понимаете?!

- Вот как? - проговорил Вершул. - Мое дело отдать вам приказ, а вы делайте как знаете! Челом! Мне хотелось побыть в вашем обществе часик-другой, но после того, что я услышал, я предпочитаю поискать другого!

Сказав это, он повернул коня и уехал.

Пан Андрей опять сел у креста и стал бессмысленно посматривать на небо, точно хотел узнать, какова будет погода. Слуга отошел с лошадьми в сторону, и кругом воцарилась тишина.

Утро было погожее, бледное, полуосеннее-полузимнее. Ветра не было, с берез, возле креста, без шелеста осыпались пожелтевшие и свернувшиеся от холода листья. Над лесами пролетали бесчисленные стаи ворон и галок; иные из них опускались с громким карканьем тут же возле креста, так как на поле и на дороге лежало еще много непохороненных трупов. Пан Андрей смотрел, моргая глазами, на этих черных птиц и, казалось, хотел их сосчитать. Потом закрыл глаза, наморщил брови... Но вот лицо его стало осмысленным - и он заговорил сам с собою:

- Иначе быть не может! Пойду через две недели, но не теперь. Пусть будет что будет! Не я привел Ракочи! Не могу! Что слишком, то слишком... Мало ли я натерпелся, намаялся, мало ли бессонных ночей провел на седле, мало ли пролил своей и чужой крови? И вот награда за это! Не будь еще этого письма, я пошел бы; но оба они, как нарочно, в одно время: точно для того, чтоб причинить мне большую скорбь. Пусть мир рушится, а я не пойду! Отчизна не погибнет в эти две недели, и, видно, Божий гнев над нею - помочь ей выше сил человеческих! Боже! Боже! Русские, шведы, пруссаки, венгерцы, семиградцы, валахи, казаки - все зараз! Кто даст им отпор? О Господи! В чем провинилась пред Тобой наша отчизна и благочестивый король, что Ты отвратил от них лик свой и не знаешь милосердия над ними - посылаешь все новые бедствия? Разве мало еще крови? Мало слез? Ведь люди уже веселиться забыли, ведь вихри здесь не дуют, а стонут... Здесь дожди не падают, а плачут, а Ты бичуешь и бичуешь. Милосердия, Господи! Мы грешили, Отче, но ведь уже исправились! Мы оставили дома наши, сели на коней и все деремся и деремся. Мы оставили своеволие наше, оставили личные дела... Так почему же Ты не прощаешь нас? Почему не утешишь?

Вдруг совесть схватила его за волосы, и он задрожал всем телом: показалось ему, будто он слышит какой-то плывущий с самого свода небесного великий голос, который говорит:

- Вы оставили личные дела? А ты, несчастный, что делаешь в эту минуту? Ты превозносишь свои заслуги, а когда пришла первая минута испытания, ты, как норовистый конь, становишься на дыбы и кричишь: "Не пойду!" Гибнет родина-мать, новые мечи пронзают ее грудь, а ты отворачиваешься от нее, не хочешь поддержать ее, гонишься за собственным счастьем и кричишь: "Не пойду!" Она простирает окровавленные руки, она уже падает, лишается чувств, уже умирает и в последний раз зовет: "Дети! Спасайте!" А ты ей отвечаешь: "Не пойду!" Горе вам! Горе такому народу, горе Речи Посполитой!

Волосы дыбом стали на голове пана Андрея от страха, и все его тело стало дрожать, точно в лихорадке... Вдруг он пал ниц на землю и не говорил, а кричал в ужасе:

- Господи, не карай! Господи, помилуй нас! Да будет воля Твоя! Я пойду, пойду!

Потом некоторое время он лежал молча на земле и рыдал, а когда поднялся наконец, лицо его было полно безропотной покорности и спокойствия...

- Господи, не удивляйся, что скорблю я душой, ибо был я на пороге счастья. Но да будет так, как Ты повелеваешь! Теперь я понимаю, что Ты желал испытать меня и потому поставил меня как бы на распутье. Еще раз да будет воля Твоя! Я уже не оглянусь назад! Тебе, Господи, я приношу в жертву мою великую скорбь, мою тоску, мое страшное горе... Да зачтется мне это за то, что я пощадил Богуслава, о чем скорбела отчизна... Это было последним моим личным делом... Больше не буду, Отче милостивый! Еще раз целую эту милую землю... Еще раз целую твои пригвожденные ноги... и иду. Господи!.. Иду!..

И он пошел.

А в книге небесной, в коей записываются дурные и хорошие дела людей, в эту минуту вычеркнуты были все его прегрешения, ибо это был уже человек совершенно исправившийся...

XXIX

Ни в одной книге не описано, сколько раз сражались еще польские войска, шляхта и крестьяне Речи Посполитой с врагами. Бились на полях, в лесах, в деревнях, в местечках, в городах; бились в Пруссии, в Мазовии, в Великопольше, в Малопольше, на Руси, на Литве, на Жмуди. Бились без отдыха и днем и ночью.

Каждый клочок земли был насыщен кровью. Имена рыцарей, их блестящие подвиги, их самоотвержение исчезли из памяти людей, ибо их не описал ни один летописец, не воспели песни...

И как бывает, когда великолепный лев, бесчисленными стрелами сваленный на землю, вскакивает вдруг, встряхнувши царственной гривой, и рычит - и охотников охватывает бледный страх и ноги их устремляются к бегству, так восстала и Речь Посполитая, грозная, полная царственного гнева, готовая сразиться со всем миром, - и врагами ее овладел страх, и бессилие сковало их члены... Они думали уже не о добыче, а о том, как бы из пасти львиной унести целыми свои головы.

Не помогли и новые союзники, полчища венгерцев, семиградцев, казаков и валахов. Правда, еще раз пронеслась буря между Краковом, Варшавой и Брестом, но и она разбилась о груди поляков и вскоре рассеялась, как туман.

Король шведский первый потерял надежду на успех дела и уехал на войну с Данией. Коварный курфюрст, покорный перед сильным, дерзкий перед слабым, бил теперь челом Речи Посполитой и обратил оружие против шведов. Разбойничьи полчища "резунов" Ракочи ударились сломя голову в свои семиградские камыши, которые Любомирский опустошил огнем и мечом.

Но легче им было вторгнуться в пределы Речи Посполитой, чем выбраться из них безнаказанно. Когда на них напали при переправе, семиградские вельможи на коленях умоляли пана Потоцкого, Любомирского и Чарнецкого о пощаде.

- Мы отдадим оружие, отдадим миллионы, - восклицали они, - только позвольте нам уйти!

И гетманы, взяв выкуп, пощадили войско; но татарская орда разгромила их у самого порога их жилищ.

В Польше постепенно воцарялось спокойствие. Король еще отнимал у пруссаков крепости, пан Чарнецкий должен был с огнем и мечом идти в Данию, ибо Речь Посполитая не довольствовалась уже одним изгнанием неприятеля.

Города и деревни восставали из пепла и праха, население выходило из лесов, на полях показались пахари.

Осенью 1657 года, тотчас по окончании венгерской войны, в большей части поветов и земель было спокойно, особенно на Жмуди.

Ляуданцы, которые ушли с паном Володыевским, были еще далеко в поле, но со дня на день ждали их возвращения.

Тем временем в Мрозах, в Волмонтовичах, в Дрожейканах, Мозгах, Гощунах и Пацунелях женщины, подростки и старики пахали, сеяли озимь, отстраивали общими силами уничтоженные пожаром избы, чтобы воины, вернувшись домой, нашли пристанище и не голодали.

Оленька вместе с Анусей Божобогатой и мечником жила теперь в Водоктах. Пан Томаш не спешил возвращаться в свои Биллевичи, во-первых, потому, что они были сожжены, во-вторых, ему было веселее с девушками, чем одному. А пока с помощью Оленьки он хозяйничал в Водоктах. А панна хотела привести их в порядок, так как они вместе с Митрунами составляли ее приданое и должны были вскоре перейти в собственность монастыря бенедиктинок, в который она намеревалась постричься в день будущего Нового года.

После всего, что она перенесла, после стольких превратностей судьбы, после стольких несчастий и скорбей она пришла к заключению, что такова воля Божья. Ей казалось, что какая-то всемогущая рука толкает ее в келью, и какой-то голос говорит ей: "Там ты обретешь покой и конец всем горестям земным!"

И она решила послушаться этого голоса; но, чувствуя, что душа ее еще не совсем оторвалась от земли, она хотела подготовить себя к поступлению в монастырь добрыми делами, трудом и молитвой. Часто этим усилиям ее мешали отголоски, доносившиеся из мира.

Вот, например, люди стали поговаривать, что знаменитый Бабинич - это Кмициц. Одни горячо спорили, другие упорно повторяли эту весть.

Оленька не верила. Слишком хорошо помнила она все поступки Кмицица и его службу у Радзивилла и не могла даже на одну минуту допустить, что это он разбил Богуслава, что это он был верным слугой короля и горячим патриотом. Но спокойствие ее было нарушено; боль и скорбь снова шевельнулись в ее душе.

Можно было, правда, ради душевного спокойствия поскорее поступить в монастырь, но все монастыри опустели; те из монахинь, которые не погибли от руки солдат, только начали собираться в свои обители.

Повсюду была страшная нищета, и каждый, кто хотел найти приют в монастыре, должен был заботиться о пропитании всей братии. Оленька поэтому хотела помочь монастырю и стать не только монахиней, но и благодетельницей монастыря.

Мечник, зная, что он трудится во славу Господню, трудился усердно. Они вместе объезжали поля, наблюдали за осенними посевами; иногда в этих объездах их сопровождала Ануся; оскорбленная невниманием Бабинича, она тоже грозилась поступить в монастырь и ждала только возвращения пана Володыевского, чтобы проститься со своим старым другом. Но чаще Оленька ездила вдвоем с мечником, так как Ануся не любила хозяйства.

Однажды они поехали верхом в Митруны, где отстраивали сгоревшие во время войны амбары и овины. По дороге они хотели заехать в костел. Была как раз годовщина битвы под Волмонтовичами, когда Бабинич спас всех от гибели. Целый день они были заняты и только вечером отправились из Митрунов. Возвращаться им пришлось через Любич и Волмонтовичи. Панна, завидев лишь крыши любичских домов, отвернулась и стала быстро читать молитвы, чтобы отогнать мучительные воспоминания; мечник ехал молча, внимательно оглядываясь по сторонам; миновав ворота, он сказал:

- Это настоящая панская усадьба! Любич - это два таких поместья, как Митруны.

Оленька продолжала шептать молитву.

Но в мечнике, по-видимому, проснулся прежний страстный хозяин, а быть может, и свойственная шляхте любовь к тяжбам; вскоре он проговорил как бы про себя:

- А ведь это наше по праву!.. Биллевичи это потом и кровью купили. Тот несчастный, должно быть, погиб уже, раз не заявлял претензии, а если и заявит, то закон на нашей стороне.

И он обратился к Оленьке:

- А ты как полагаешь?

- Проклято место это! Пусть с ним будет что будет.

- Но, видишь ли, закон на нашей стороне! Место это проклято, ибо было в дурных руках, а в хороших на него снизойдет благословение Божье... Закон на нашей стороне!..

- Никогда! Я ничего знать не хочу! Так завещано дедушкой, и пусть его родственники берут!

Сказав это, она погнала свою лошадь; мечник тоже пришпорил свою, и они замедлили ход только на лугу. Тем временем настала ночь, но было совершенно светло, так как из-за волмонтовичского леса выплыла огромная, красная луна и залила золотистым светом всю окрестность.

- Бог дал чудную ночь, - сказал мечник, поглядывая на луну.

- Как Волмонтовичи блестят издали! - заметила Оленька.

- Бревна новых домов еще не почернели.

Дальнейший их разговор прервал скрип телеги, которой они разглядеть не могли, так как в этом месте дорога шла холмами; но вскоре они увидели четверку лошадей, запряженных попарно, и большую телегу, которую окружала группа всадников.

- Кто бы это мог быть? - произнес мечник. И остановил лошадь. Оленька остановилась вместе с ним.

Телега все приближалась и наконец поравнялась с Биллевичами.

- Стой! - окликнул мечник. - Кого вы там везете?

- Пана Кмицица! - сказал один из всадников. - Он ранен венгерцами под Магеровом.

- С нами крестная сила! - воскликнул мечник.

У Оленьки все заплясало перед глазами; сердце замерло, в груди захватило дыхание. Какой-то голос кричал в ее душе: "Господи боже! Это он!" Она почти потеряла сознание и не знала, где она и что с нею.

Но не упала с коня на землю, так как инстинктивно ухватилась за край телеги. И когда она наконец пришла в себя, взгляд ее упал на неподвижное тело, лежавшее в телеге.

Да, это был он, Андрей Кмициц, хорунжий оршанский. Он лежал навзничь; голова его была перевязана, но при ярком свете луны можно было прекрасно разглядеть его бледное, спокойное лицо, точно высеченное из мрамора или застывшее под ледяным дыханием смерти... Глаза глубоко впаяли и были закрыты; он не подавал никаких признаков жизни.

- С Богом! - сказал, снимая шапку, мечник.

- Стой! - воскликнула Оленька. И тихим, торопливым, лихорадочным голосом стала спрашивать: - Жив он еще? Или умер?

- Жив, но смерть близка.

Мечник, взглянув в лицо Кмицицу, произнес:

- Не довезти вам его до Любича!

- Приказал непременно везти, хочет там умереть.

- С Богом! Торопитесь!

- Бьем челом!

Телега тронулась дальше, Оленька и мечник во весь опор помчались в противоположную сторону. Точно два ночных призрака, пронеслись они через Волмонтовичи и примчались в Водокты, не сказав дорогой ни слова друг другу. Только, слезая с коня, Оленька обратилась к дяде:

- Надо послать ему ксендза. Пусть кто-нибудь сейчас же едет в Упиту.

Мечник пошел исполнить ее поручение, а она побежала в свою комнату и опустилась на колени перед образом Пресвятой Девы.

Часа два спустя, уже ночью, у ворот усадьбы раздался звук колокольчика. Это ксендз проезжал мимо со Святыми Дарами, направляясь в Любич.

Панна Александра все еще стояла на коленях. Уста ее шептали молитву, которую читают за умирающих. Когда она кончила ее, она сделала три земных поклона, повторяя:

- Господи, да зачтется ему, что он погибает от руки неприятеля! Да зачтется ему, что он погибает от руки неприятеля!.. Прости прегрешения его! Помилуй его!

Так прошла для нее вся ночь. Ксендз пробыл в Любиче до утра и, возвращаясь, заехал в Водокты. Она выбежала к нему навстречу.

- Уже? - спросила она.

- Жив еще! - ответил ксендз.

В течение следующих дней из Водокт в Любич ежедневно скакали гонцы и каждый раз возвращались с одинаковым ответом: "Жив еще!" Наконец один из них привез известие, полученное от цирюльника, что Кмициц не только жив, но даже выздоровеет, так как раны заживают и силы рыцаря возвращаются.

Панна Александра пожертвовала щедрые дары в упитскую церковь, но с этого дня гонцов уже не посылали, и - странное дело! - в сердце девушки ожила прежняя обида на пана Андрея.

Ежеминутно приходили ей на память его преступления, которые она не могла ни забыть, ни простить. Одна смерть могла их предать забвению. Но раз он выздоравливает, они опять будут тяготеть над ним. А все-таки все, что можно было сказать в оправдание этого человека, она твердила каждый день...

Она так измучилась за эти дни, пережила такую страшную внутреннюю борьбу, что это даже отразилось на ее здоровье.

Пан Томаш встревожился этим и однажды вечером, когда они остались одни, спросил ее:

- Оленька, скажи мне откровенно, что ты думаешь о хорунжем оршанском?..

- Богу известно, что я не хочу о нем думать! - ответила она.

- Видишь ли... Ты исхудала... Гм... Может быть, ты еще... Я не настаиваю нисколько, но мне хотелось бы знать, что у тебя в душе... Не полагаешь ли ты, что воля твоего покойного дедушки должна быть исполнена?

- Никогда! - ответила она. - Дедушка оставил мне еще один выход... И в день Нового года я исполню его волю.

- Не верилось и мне, - ответил мечник, - когда тут прошли слухи, что Бабинич и Кмициц - одно лицо. Но ведь под Магеровом он сражался за отчизну против неприятеля и пролил кровь. Хоть и поздно он исправился, а все же исправился...

- Но ведь и князь Богуслав теперь уже служит королю и отчизне, - возразила с грустью девушка. - Да простит их обоих Бог, а особенно того, кто пролил кровь. Люди всегда будут вправе сказать, что в минуту несчастий и бедствий, в минуту упадка отчизны оба они были ее врагами и перешли на ее сторону только тогда, когда у врагов поскользнулась нога и когда им стало выгодно перейти На сторону победителей. Вот в чем их вина! Теперь уже нет изменников, ибо измена не приносит никакой выгоды. Какая же это заслуга? Разве это не новое Доказательство, что такие люди всегда готовы служить тому, у кого сила? Дал оы Бог, чтобы было иначе, но таких преступлений Магеровом не искупить.

- Правда! Не спорю... Печальная истина, но истина! Все прежние изменники перешли на службу к королю.

- Над хорунжим оршанским, - продолжала Оленька, - тяготеет преступление более страшное, чем над князем Богуславом: он дерзнул посягнуть на жизнь короля, чего испугался сам князь... Разве случайная рана может искупить такую вину? Я бы дала на отсечение вот эту руку, если бы этого не было... Но это было, и этого не вернешь! Бог, видно, сохранил ему жизнь, чтобы дать возможность покаяться... Дядя, дядя, ведь мы бы обманывали друг друга, если бы стали друг друга уверять, что он чист! И какая польза от этого? Разве совесть можно обмануть? Да будет воля Господня! Что разорвано, того не связать больше... Я счастлива, что пан хорунжий жив... Значит, Бог еще не отвернулся от него... Но вот и все! Я буду еще счастливее, если узнаю, что он искупил свои грехи! Большего я не хочу! Помоги ему Бог!

Больше Оленька не могла говорить; она разрыдалась; но это были ее последние слезы. Она высказала все, что было у нее на душе, и к ней снова вернулось спокойствие.

XXX

Молодецкая душа рыцаря ни за что не хотела расставаться с своей телесной оболочкой и не рассталась.

Через месяц после возвращения в Любич раны пана Андрея стали заживать, и скоро к нему вернулось сознание. Когда он в первый раз осмотрелся кругом, он сразу понял, что он в Любиче.

Затем он позвал к себе верного Сороку.

- Сорока, - сказал он, - Господь милосерд ко мне! Чувствую, что не умру!

- Слушаюсь, - ответил старый солдат, вытирая кулаком слезу. А Кмициц продолжал как бы про себя:

- Кончены мои испытания! Ясно вижу... Господь милосерд ко мне... Он с минуту молчал, и только губы его шептали молитву.

- Сорока! - сказал он снова.

- Чего изволите, пан полковник?

- А кто там в Водоктах?

- Панна и пан мечник россиенский.

- Слава тебе, Боже! Узнавали обо мне?

- Присылали каждый день, пока не узнали, что ваша милость выздоровеет.

- А потом перестали присылать?

- Потом перестали.

- Они еще ничего не знают, но узнают от меня самого. Ты никому не говорил, что я воевал здесь под именем Бабинича?

- Не было приказа! - ответил солдат.

- Ляуданцы с паном Володыевским еще не вернулись?

- Никак нет, но их ждут со дня на день. Этим и кончился первый разговор.

Две недели спустя Кмициц встал с постели и начал ходить на костылях, а в следующее воскресенье решил во что бы то ни стало отправиться в костел.

- Поедем в Упиту, - сказал он Сороке. - С Бога надо начать, а после обедни в Водокты!

Сорока не посмел прекословить и велел выложить сеном повозку. Пан Андрей оделся по-праздничному, и они поехали.

Приехали они довольно рано; костел был почти пуст. Пан Андрей, опираясь на плечо Сороки, прошел прямо к главному алтарю, занял место на скамье и опустился на колени. Никто не узнал его - так он изменился.

Лицо его было бледно, исхудало и обросло за время войны и болезни длинной бородой. Все думали, что это какой-нибудь проезжий сановник заехал помолиться. Всюду было много проезжей шляхты, которая возвращалась теперь с войны.

Костел стал понемногу наполняться народом; стали съезжаться и помещики даже из отдаленных местностей, ибо во многих местах костелы сгорели и обедню можно было слушать только в Упите.

Кмициц, погруженный в молитву, не видел никого; только скрип скамьи, на которой сел кто-то рядом, прервал его благочестивое раздумье.

Он поднял голову и увидел рядом с собой нежное и печальное лицо Оленьки...

Она также узнала его, так как вдруг посторонилась, словно в испуге. Лицо ее сначала вспыхнуло, потом вдруг побледнело, но страшным усилием воли она овладела собой и опустилась на колени возле него; третье место занял мечник.

И Кмициц, и она склонили головы и, закрыв лицо руками, стояли рядом на коленях. У обоих сердце билось так, что они слышали его биение...

Наконец пан Андрей первый сказал:

- Да славится имя Господне!

- Во веки веков! - вполголоса ответила Оленька.

И больше они не говорили. Тем временем ксендз вышел говорить проповедь. Кмициц слушал его, но, несмотря на все усилия, не слышал и не понимал.

Так вот она, его желанная, по которой он тосковал целые годы, которая всегда была в его мыслях и сердце! Она была теперь тут, подле него...

И он чувствовал ее рядом и не смел повернуть в ее сторону глаза, ибо был в костеле, и только, закрыв глаза, прислушивался к ее дыханию.

- Оленька, Оленька со мной, - говорил он себе. - Бог повелел нам встретиться в костеле после разлуки. - И мысли его беспрестанно повторяли это имя: "Оленька, Оленька!.." То ему хотелось плакать от радости, то охватывало его лихорадочное желание благодарить Бога молитвой, наконец, он перестал сознавать, что с ним и где он.

А она по-прежнему стояла на коленях, закрыв лицо руками.

Ксендз кончил проповедь и сошел с амвона.

Вдруг перед костелом послышалось бряцание оружия и конский топот. Кто-то крикнул на паперти: "Ляуда возвращается!" - и в храме поднялся шум, шепот, наконец, громкие восклицания:

- Ляуда, Ляуда!

Толпа всколыхнулась, глаза всех устремились к входным дверям.

В этих дверях показались вооруженные ляуданцы и вошли в костел. Впереди их, звеня шпорами, шли пан Володыевский и пан Заглоба. Толпа расступилась перед ними, а они, пройдя через весь костел, опустились на колени перед алтарем, помолились и вошли прямо в ризницу. Ляуданцы остановились посреди костела, ни с кем не здороваясь ввиду святости места.

Ах, что за вид! Грозные лица, загоревшие от ветра, исхудалые от военных трудов, изрубленные саблями шведов, немцев, венгерцев, валахов. Вся история войны, вся слава христолюбивой Ляуды была написана на этих лицах. Вот угрюмые Бутрымы, вот Стакьяны, Домашевичи, Госцевичи, но всех понемногу. Едва лишь четвертая часть вернулась из тех, что ушли под командой Володыевского...

Сколько женщин тщетно искали своих мужей, сколько старцев своих сыновей. В толпе раздался плач: ибо плакали от радости и те, что увидели своих близких. Во всем костеле слышались рыдания. Временами чей-нибудь голос громко выкрикивал дорогое имя, но тотчас же смолкал; они стояли, покрытые славой, опираясь на свои мечи, но и по их глубоким рубцам скатывались на усы слезы.

В это время у дверей ризницы раздался звон колокольчика; шум утих. Все опустились на колени. Вышел ксендз служить обедню, за ним вышли в стихарях пан Володыевский и пан Заглоба.

Началась обедня.

Но ксендз, видимо, тоже был взволнован, и, когда повернулся в первый раз, чтобы провозгласить "Dominus vobiscum" (Господь с вами (лат.).), голос его дрожал; когда он стал читать Евангелие и воины вынули сабли из ножен в знак того, что Ляуда всегда готова защищать веру, в костеле стало светло от блеска стали, - он с трудом дочитал Евангелие.

При всеобщем воодушевлении была пропета благодарственная молитва. Обедня кончилась. Но ксендз, спрятав Дары в дарохранительницу, повернулся к народу, собираясь что-то сказать:

В костеле стало тихо. Ксендз в задушевных словах приветствовал сначала вернувшихся солдат, потом объявил, что сейчас прочтет во всеуслышание королевскую грамоту, привезенную полковником ляуданского полка.

Стало еще тише. И вот в костеле раздался громкий голос:

- "Мы, Ян Казимир, Божьей милостью король Польский, великий князь Литовский, Мазовецкий, Прусский и пр., и пр., и пр. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь!

Как бесчестные злых людей проступки против престола и отчизны, прежде чем быть судимы на небесах, достойны возмездия и в сей жизни, так равно справедливо, чтобы добродетель не оставалась без награды, ибо, украшенная ею, подаст она потомству пример, подражания достойный.

А потому объявляем всему сословию рыцарскому, всем военным и гражданским чинам, людям всякого звания и достоинства, а также всем жителям Великого княжества Литовского и нашего староства Жмудского, что, какие бы преступления ни тяготели над весьма нам любезным паном Андреем Кмицицем, хорунжим оршанским, - все преступления сии, ради его великих заслуг и славы, должны из памяти людей исчезнуть, нимало не умаляя ни славы, ни чести помянутого хорунжего оршанского".

Тут ксендз перестал читать и взглянул на скамью, где сидел пан Андрей; тот привстал на минуту, но затем снова сел, опустил на край скамьи свою измученную голову и закрыл глаза, точно от слабости.

Все стали смотреть на него, все уста шептали:

- Пан Кмициц! Кмициц! Там, возле Биллевичей!

Ксендз сделал знак рукой и продолжал среди глухой тишины:

- "Сей хорунжий оршанский в начале несчастной войны со шведами хотя на сторону князя-воеводы виленского и стал, но не из личных целей, а из искренней любви к отчизне, в заблуждение внушениями сего князя введенный, что-де к спасению отчизны есть одна дорога, по коей-де он, князь, и идет.

Прибыв к князю Богуславу, который, изменником его считая, все свои преступные против отчизны замыслы ему открыл, он, хорунжий оршанский, на особу нашу руки поднять не только не обещал, но самого князя с оружием в руках схватил, чтобы отомстить за нас и за обиженную отчизну".

- Боже, милостив буди мне, грешной! - воскликнул женский голос тут же возле пана Андрея. В костеле послышался шепот изумления.

Ксендз продолжал читать:

- "Князем Богуславом раненный, от болезни оправившийся, поехал в Ченстохов и там собственной грудью святое место защищал, всем пример мужества и стойкости подавая. Там же, с опасностью для жизни, самое большое осадное орудие неприятеля взорвал, при совершении коего опасного дела был схвачен и жестоким врагом к смерти приговорен, а перед тем огнем пытаем..."

То тут, то там в костеле послышались женские рыдания. Оленька тряслась, как в лихорадке.

- "Но и из сей бездны изволением Царицы Небесной спасенный, к нам в Силезию направился и во время возвращения нашего в любезную нам отчизну, когда коварный враг засаду нам готовил, упомянутый хорунжий оршанский сам-четверт на всю вражескую силу бросился, особу нашу спасая. Изрубленный и рапирами исколотый, в собственной своей рыцарской крови плавая, поднят был замертво с побоища..."

Оленька схватилась обеими руками за голову и, закинув ее назад, стала жадно втягивать воздух ссохшимися губами, а из груди ее вырывались стоны:

- Боже! Боже! Боже!

Но снова раздался голос ксендза, который все сильнее дрожал от волнения:

- "Когда же заботами нашими выздоровел, то отдыхать не стал, но дальнейшее участие в войне принял, со славой отличался, служа примером рыцарству обоих народов. После же благополучного взятия Варшавы был отправлен в Пруссию под вымышленным именем Бабинича..."

Когда в костеле прозвучало это имя, шум толпы превратился в гул волн...

- Значит, Бабинич - это он! Гроза шведов, спаситель Волмонтовичей, победитель в стольких битвах - это Кмициц.

Шум все усиливался, толпа стала тесниться к алтарю, чтобы получше разглядеть Кмицица.

- Боже, благослови его! Боже, благослови! - раздались сотни голосов.

Ксендз повернулся к скамье и перекрестил пана Андрея, который, прислонившись головой к краю скамьи, напоминал скорее мертвеца, чем живого человека, ибо душа его от счастья улетела к небесам.

Ксендз продолжал:

- "Там неприятельскую страну огнем и мечом опустошил, победе под Простками главным образом способствовал, князя Богуслава собственной рукой сразил и в плен захватил. Затем, вызванный в наше староство Жмудское, и там оказал огромные услуги, а сколько городов, местечек и деревень от неприятеля спас, про то тамошние жители лучше всех ведают".

- Знаем! Знаем! Знаем! - загремело в костеле...

- Утихните! - сказал ксендз, поднимая вверх королевское письмо.

"Посему мы, - продолжал он читать, - помня все его заслуги перед троном и отчизной, кои столь велики, что больших не мог бы сын оказать отцу и матери, порешили мы объявить этой нашей грамотой, чтобы столь великого кавалера, веры, престола и Речи Посполитой защитника, людская злоба не преследовала и чтобы заслуженная слава и всеобщая любовь его окружала. Пока же воля наша предстоящим сеймом подтверждена будет и все обвинения с него снимет, пока сможем наградить его свободным ныне староством Упитским, просим любезных нам обывателей староства нашего Жмудского удержать в памяти и в сердцах сии наши слова, кои повелевает нам сказать сама справедливость, всякой власти основание".

Ксендз кончил и, повернувшись к алтарю, стал молиться; пан Андрей почувствовал вдруг прикосновение чьей-то мягкой руки: взглянул - это была рука Оленьки... И не успел он опомниться и вырвать свою руку, как панна поднесла ее к губам и поцеловала в присутствии всего народа.

- Оленька! - воскликнул изумленный Кмициц.

Но она встала, закрыла рукой лицо и сказала мечнику:

- Дядя, пойдемте скорее!

И они ушли через дверь ризницы.

Пан Андрей попробовал встать и идти за ними, но не мог... Силы совершенно оставили его.

Зато через четверть часа он очутился перед костелом - его вели под руки пан Володыевский и пан Заглоба.

Толпы шляхты и крестьян теснились вокруг него; женщины с любопытством, свойственным их полу, спешили взглянуть на этого страшного некогда Кмицица, теперь спасителя Ляуды и будущего старосту. Круг смыкался все теснее, и ляуданцам пришлось окружить Кмицица и защитить его от натиска толпы.

- Пан Андрей, - проговорил пан Заглоба, - вот какой гостинец мы тебе привезли... Ты, полагаю, не ждал такого?.. А теперь в Водокты, в Водок-ты, на обручение и свадьбу!

Дальнейшие слова Заглобы затерялись в громких криках ляуданцев, повторявших за Юзвой Безногим:

- Да здравствует пан Кмициц!

- Да здравствует пан староста упитский!

- Да здравствует! - подхватила толпа.

- В Водокты! Все! - грянул пан Заглоба.

- В Водокты! В Водокты! Сватать пана Кмицица, нашего спасителя! В Водокты! К панне!

Все засуетились. Ляуданцы садились на лошадей, другие бежали к возам, к бричкам, к телегам. Пешие побежали напрямик через поля и леса. Крики: "В Водокты!" - гремели по всему местечку. Дорога запестрела разноцветными группами людей.

Пан Кмициц ехал на возке вместе с Володыевским и Заглобой и поминутно обнимал то того, то другого. От волнения говорить он не мог... К тому же они мчались так, точно на Упиту напали татары. За ними мчались все брички и возы.

Они были уже далеко за городом, когда вдруг пан Володыевский наклонился к уху Кмицица.

- Ендрек, - спросил он, - не знаешь ли, где та, другая?

- В Водоктах! - ответил рыцарь.

И тогда, ветер ли шевельнул усиками Володыевского или волнение, неизвестно, - но всю дорогу они торчали вперед, как у майского жука.

Пан Заглоба от радости пел таким страшным басом, что даже лошади пугались:

Двое нас было, Оленька, двое на свете -

Только, сдается мне что-то, - будет и третий!..

Ануси в это воскресенье не было в костеле - она должна была ухаживать за больной панной Кульвец. И была так занята, что только теперь могла помолиться.

Но не успела она произнести последнего "Аминь!", как послышался стук колес у ворот, и Оленька вихрем влетела в комнату.

- Ануся! Знаешь, кто этот Бабинич?! Это пан Кмициц!

- Кто тебе сказал?

- В костеле читали королевскую грамоту... Пан Володыевский привез!

- Так пан Володыевский вернулся? - воскликнула Ануся.

И вдруг бросилась Оленьке на шею. Оленька сочла это движение нежности доказательством Анусиной любви к ней, притом она была как в лихорадке... Лицо ее пылало, а грудь высоко поднималась, точно от большой усталости.

Она стала бессвязно рассказывать все, что слышала в костеле, бегала по комнате, как безумная, и повторяла:

- Не стою я его, не стою! - упрекала себя вслух за то, что она больше всех обижала его, даже не хотела за него молиться, в то время как он проливал свою кровь за Пресвятую Деву, отчизну и короля.

Напрасно Ануся, бегая следом за ней, пыталась ее утешать. Она повторяла все одно и то же, что она его не стоит, что она не осмелится взглянуть ему в глаза. То вдруг начинала рассказывать о его подвигах, о том, как он похитил Богуслава, как тот отомстил ему, о спасении короля, о Простках, о Волмонтовичах, о Ченстохове - и опять твердила о своей вине перед ним, которую она должна замолить в монастыре.

Дальнейшие ее сетования прервал пан Томаш, который, влетев в комнату, как бомба, крикнул:

- Боже! Вся Упита валит к нам! Они уже в деревне! И Бабинич, верно, с ними!

И действительно, громкие крики вскоре возвестили о приближении гостей.

Мечник схватил Оленьку за руку и вывел ее на крыльцо, за ними выбежала и Ануся.

Толпа людей, пеших и конных, зачернела вдали - вся дорога была заполнена ими. Вот они въехали во двор. Пешие приступом брали рвы и заборы - возы стали тесниться в воротах, - и все кричали и бросали вверх шапки.

Наконец показался отряд вооруженных ляуданцев, окружавших возок, в котором сидели Кмициц, Володыевский и Заглоба. Возок остановился немного поодаль, гак как к крыльцу, где толпилась масса народу, нельзя было подъехать.

Заглоба с Володыевским выскочили первыми, помогли Кмицицу слезть и взяли его под руки.

- Дорогу! - крикнул Заглоба.

- Дорогу! - повторили ляуданцы.

Толпа расступилась и пропустила их, и два рыцаря повели Кмицица к крыльцу. Он шатался и был очень бледен, но шел, подняв голову, смущенный и счастливый.

Оленька прислонилась головой к косяку и бессильно опустила руки; когда он приблизился к ней и она взглянула в лицо этого бедняги, который после стольких лет разлуки опять подходил к ней, как воскресший Лазарь, без кровинки в лице, рыдания потрясли ее грудь...

А он от слабости и счастья не знал, что сказать... Поднимаясь по ступенькам лестницы на крыльцо, он повторял только прерывающимся голосом:

- Ну что, Оленька?.. Ну что?

А она опустилась перед ним на колени:

- Ендрусь! Я недостойна целовать твои раны!

Но в эту минуту силы вернулись к рыцарю, и он поднял ее с земли, как перышко, и крепко прижал к груди.

Радостный крик, от которого дрогнули стены дома и стали осыпаться последние листья, оглушил всех...

Ляуданцы начали стрелять из самопалов и подбрасывать шапки вверх. Кругом виднелись только сияющие радостью лица, горящие глаза и раскрытые рты, которые кричали:

- Vivat Кмициц! Vivat панна Биллевич! Vivat молодая пара!

- Vivat две пары! - крикнул Заглоба. Но его голос затерялся в общем шуме.

Водокты превратились в лагерь. Весь день по приказанию мечника резали баранов и волов, вырывали из земли бочки старого меда и пива. Вечером начался пир. Старые и знатные пировали в покоях, молодежь - в людской, а простой народ веселился вокруг костров на дворе.

За главным столом кружили чарки за здоровье двух пар, и, когда все уже были навеселе, Заглоба произнес следующий тост:

- К тебе обращаюсь, досточтимый пан Андрей, и к тебе, старый друг Ми-хал! Недостаточно жертвовать жизнью, проливать кровь и рубить врагов. Ваш труд еще не окончен. В этой войне пало много народу - и вы должны создать теперь для нашей дорогой отчизны новых граждан, новых защитников Речи Посполитой, на что, надеюсь, у вас хватит мужества и охоты! Мосци-панове, здоровье этих будущих поколений! Да благословит их Бог и да даст им сберечь то наследство, которое мы оставляем им, восстановленное нашим потом, нашим трудом, нашей кровью. Пусть, когда настанут тяжелые времена, они вспоминают о нас и никогда не отчаиваются, памятуя, что нет таких тяжких испытаний, коих соединенными усилиями и с Божьею помощью перенести невозможно!

* * *

Пан Андрей вскоре после свадьбы ушел на новую войну, которая вспыхнула на востоке. Но молниеносные победы Чарнецкого и Сапеги над Хованским и Долгоруким, победы гетманов коронных над Шереметевым вскоре прекратили ее. Кмициц, покрытый новой славой, вернулся домой и поселился в Водоктах.

Сан хорунжего оршанского перешел к его двоюродному брату, Якову, который впоследствии принял участие в несчастной военной конфедерации. Пан Андрей, душой и сердцем оставшийся верным королю и награжденный Упитским староством, жил долго в примерном согласии и любви с Ляудой, окруженный всеобщим уважением. Правда, недоброжелатели (а у кого их нет?) говорили, будто он во всем слишком слушается жены, но он этого не стыдился, наоборот, сам сознавался, что во всех важных делах он с нею советуется.

Генрик Сенкевич - Потоп. 9 часть., читать текст

См. также Генрик Сенкевич (Henryk Sienkiewicz) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :