Генрик Сенкевич
«Письма из Африки (Listy z Afryki). 4 часть.»

"Письма из Африки (Listy z Afryki). 4 часть."

Вообще деревня, несмотря на следы опустошения, производила впечатление зажиточности и порядка. У-Доэ гораздо богаче своих соседей. Хлебопашеством они занимаются мало, - чтобы только собрать достаточное количество сорго для "помбы". Зато у них множество скота. После Багамойо мы в первый раз увидали здесь стадо горбатых, тяжёлых зебу. Должно быть, в этих местах мух цеце не так много как в других.

В Муэне-Пира мы пробыли до трёх часов пополудни. Нашим ужасно хотелось остаться ещё на один ночлег, потому что во всех хатах остались ещё недопитые остатки "помбы". Бруно робко попытался было объяснить нам, что на дороге мы не найдём воды; но мы ответили ему, что воды и завтра не будет, коли нет сегодня, и приказали собираться.

Опять широкие, однообразные пространства, только пригорки становятся выше. Переходы похожи один на другой. Вся прелесть путешествия состоит в том, что идёшь в страны неизведанные, девственные, что более и более углубляешься в бесконечную пустыню и живёшь новою жизнью, не знающею тех перегородок, которые ограничивают твою свободу в городах.

Каждую минуту мне приходит на память отрывок из "Фариса" Мицкевича:

"Природу чары сна объемлют,

Здесь ни следа стопы людской,

Стихии безмятежно дремлют

Как звери в тишине лесной,

Что не боятся человека,

Его не видевши от века".(*)

(*) - Перевод Л. И. Пальмина. Прим. ред.

Когда с вершины пригорка смотришь в даль, то кажется, что перед тобою лежит лес и лес. Но нет. Деревья стоят редко, только мелкая заросль сплетается в густые куртины, разбросанные там и сям между большими деревьями. Долины, в которых скопляется влага, все поросли аиром, почти в два раза выше человеческого роста. Люди как муравьи, ползущие по тропинке, погружаются в эти зелёные волны точно в озеро, и только по колебанию тростников можно догадаться, что посреди них проходит караван.

По утрам на стеблях и листьях собирается обильная роса; платья наши промокают до нитки, а обнажённые плечи и руки негров светятся точно после купанья. И нам, и им это доставляет только удовольствие, потому что подует ветерок на мокрую одежду или влажное тело - и сделается прохладно, а в этом климате катар не угрожает человеку, если он находится в движении.

Идём мы так то долинками, то пригорками, и, наконец, доходим до деревушки Тебе, откуда только один день пути до Мандеры. Мы заранее составили план - захватить с собою короля Тебе, завзятого охотника, но в деревне нет никого. Переночевали; на рассвете отправляемся дальше и около восьми часов доходим до Вами. Это уже другая африканская река, через которую нам предстоит переправляться.

Берега Вами в этом месте покрыты не зарослями как берега Кингани, а настоящими девственными лесами. Река быстро бежит посредине своего русла, а ближе к берегам её течение задерживается огромными камнями, вследствие чего река разделяется и образует небольшие заливы с почти стоячею водою. Заливы эти кажутся бездонными, - так ясно отражают они и глубокое голубое небо, и высокие пирамиды стройных деревьев.

Гирлянды лиан перекидываются с дерева на дерево, свешиваются и там, и здесь, и над водой, и дальше, в самой глубине, точно занавеси над вратами мрачных лесных святилищ. Внутри этих святилищ свет такой торжественный и неясный, как будто он проходит сквозь готическое окно; стволы деревьев вырисовываются словно колонны у алтаря, а глубина почти совсем недоступна для глаза; повсюду покой, молчание, - странное, почти мистическое затишье.

Зайдёшь туда и кажется, что вторгнулся в какой-то храм, нарушил чью-то тайну, оскорбил кого-то. Всякая сверхъестественная сущность показалась бы здесь реальностью как на картинах Бёклина. Невольно прислушиваешься, не раздастся ли в лесных глубинах крик дриады. Кажется совершенно естественным, что здесь кто-то по временам смеётся, кричит, и когда никакое человеческое око не шпионит за лесом и за рекой, тогда из-под занавесок лиан выглядывают какие-то необыкновенные лица, прежде всего, зорко оглядываются вокруг, а потом сонм странных существ выскакивает из чащи и с наслаждением начинает плескаться в прозрачных струях заливов.

В иных местах с деревьев спускаются гирлянды цветов и застывают над водным зеркалом красными или розовыми пятнами. Там, где лес не опушён густыми кустами, видна чёрная и влажная земля, похожая на землю, употребляемую в теплицах; над нею висит лёгкая кружевная занавесь папоротников, ещё выше видны стволы, опутанные целою сетью лиан, и над всем расстилается один огромный купол листьев, зелёных, красноватых, больших и малых, то острых, то круглых, то вееровидных.

Лес как обыкновенно все экваториальные леса состоит из разных деревьев: тут растут и пальметты, и драцены, и каучуковые деревья, и сикоморы, и тамариксы, и мимозы, - одни приземистые и толстые, другие стройные, стремящиеся к небу. Порою нельзя отличить, какие листья принадлежат какому дереву, - всё это смешивается друг с другом и с листьями лиан, толкает одно другое, заглушает, соперничает, чтобы свободнее пробраться к свету.

Там, где лес окружён опушкой, вперёд ни на шаг ничего не видно. Человек в этих девственных затишьях, где всякий папоротник возвышается над ним как балдахин, мельчает в своих глазах и представляется себе ничтожным слизняком, который неизвестно зачем очутился здесь.

Стоим мы долго и молча наслаждаемся видом. Но пора и переправляться через реку. Эта минута уже менее привлекательна, потому что Вами славится своими крокодилами. На всякий случай я беру револьвер и стреляю в глубину реки, потом, без долгих размышлений, схожу в воду, в сопровождении нескольких негров.

Передо мною идут Киршали и Франсуа, за мной Сулимуэ, Симба и М'Камба. Я очень люблю негров, но должен сознаться, в эту минуту с некоторым облегчением вспоминаю, что и крокодилы любят их также и вообще предпочитают чёрное мясо белому.

Переправа поистине несносная. В прибрежных заливах вода почти стоячая, а посредине реки быстра до невозможности. До некоторой степени её быстрота гарантирует нас от крокодилов, но переход чрезвычайно затрудняет нас. Памятуя, что кого течение подхватит и унесёт в более глубокое и спокойное место, того крокодилы непременно отыщут, я изо всей мочи опираюсь на пику, которую взял у одного из "пагази", но, несмотря на то, подвигаюсь с великим трудом.

Наконец, пика ломается у меня в руках, я хватаюсь за шею Франсуа и иду дальше. Дно реки завалено подводными камнями. Я то освобождаюсь по колена, то снова погружаюсь по пояс. Приятное занятие - стоять на подводном камне и нащупывать ногою почву, с надеждой, что в расщелине сидит какой-нибудь чёрт, который того и гляди схватит тебя за икру!

Наконец, слава Богу, мы доходим до более спокойной воды, а потом и до скалы. Отсюда остаётся перейти только маленький и мелкий залив, примыкающий прямо к лесу. Смеюсь я теперь над всякими крокодилами, но переправу всё-таки проклинаю, потому что измучился страшно и ободрал ноги об острые подводные камни. Хочется мне видеть, как повезёт моему товарищу и остальным "пагази", и я выхожу на скалу, но тут меня ожидает новая приятная неожиданность. Скала так накалилась на солнце, что не успел я сесть, как вскочил, точно ужаленный, и побежал в лес под сень деревьев и папоротников.

У негров кожа, должно быть, не в пример толще: наш М'Са минуту спустя спокойно сидел на том же самом камне, и я не заметил, чтоб он обратился в сухарь.

Товарищ мой перебрался через реку с таким же успехом как и я. Теперь нам оставалось только смотреть, как переправляются наши люди.

А зрелище было занимательное. Негры идут один за другим, с тюками на головах. В местах, где вода глубже, они поднимают свою ношу кверху и с поднятыми руками, кажется, точно приносят в дар небу добычу, заключающуюся в тюках.

Взволнованная вода играет на солнце, чёрные, голые тела то почти совсем выходят из воды, то скрываются по шею, и над всем этим виден только ряд тюков, которые как будто сами собою переплывают через реку.

Те из негров, которые уже переправились, бродят в мелких заливах или группами располагаются в тени деревьев. Отовсюду доносится смех, оклики; пустыня оживает и наполняется шумом людских голосов; наконец, все собираются на этом берегу, зато другой пустеет; вода вновь разглаживается, огромные пятна света и тени вновь укладываются в старые границы, и великолепная картина принимает свой обычный девственный характер.

Мы одеваемся и идём далее. Едва заметная тропинка всё вьётся посредине леса, под глубокою тенью деревьев. Ветви и листья сверху образуют своды, через которые солнце проникнуть не может.

Лица наши кажутся зеленоватыми, а обнажённые тела негров оксидированною, почерневшею от времени бронзою. Справа и слева доносится шелест крыльев цесарок или другой какой-нибудь птицы, но какой - не разглядишь. Порою свистнет кто-то словно наш дрозд или заплачет как ребёнок; здесь зашелестит что-то в папоротниках, там кто-то всколыхнёт гирлянду лианы, но повсюду суровость, спокойствие и сумрак.

Вдруг лес обрывается, точно его кто ножом обрезал. Наши глаза поневоле смыкаются от обилия света. Перед нами картина ясная и весёлая: пологие пригорки купаются в солнечном блеске, вдали вырисовываются группы деревьев как возле наших деревень. На одном из пригорков, далеко-далеко, что-то белеется словно часовня.

Вдруг Бруно приближается ко мне, указывает на этот белеющийся предмет и возглашает:

- Мандера!

XVIII

Мандера - маленькая миссия на границе маленьких стран У-Доэ и У-Зигуа. Живут в ней только три монаха: настоятель Корман, отец Эндерлин и брат Александр. Дом у них низкий, построенный из тех же самых материалов как и негритянские хаты и отличающийся от них только своею величиною, с квадратными просветами, заменяющими окна, оштукатуренный только изнутри. Около дома - маленькая пристройка, где помещаются столовая и кухня, дальше - длинный сарай, - там живут, учатся и молятся дети. Конец двора примыкает к негритянской деревушке из нескольких хат. Видимо, сначала было намерение основать здесь большую миссию, в которой чёрное народонаселение могло бы находить защиту в случае опасности, потому что все постройки, двор и сад миссии окружены рвом, образующим квадрат. Посредине каждого бока квадрата возвышается каменная башня с амбразурами. Эти башни составляют ворота миссии. По обеим сторонам рва посажены агавы и кактусы. Они разрослись с тех пор и представляют целые валы твёрдых, мясистых листьев, вооружённых острыми шипами. Никакой зверь, ни человек не смогут продраться сквозь них. Кто сумел бы даже перескочить через первый вал, тот очутился бы в глубоком рву, перед другим валом, ещё более широким и высоким. Такая крепость, при самой слабой защите башен, являлась бы неприступною даже для регулярного войска, не говоря уже о нагих неграх или полунагих арабах.

Когда-то миссия, приютившаяся среди людоедов, почти подчинённая власти арабов, должна была часто охранять своих овец от волков различного сорта, теперь же неприступные валы охраняют только миссионерских коз от пантер, живущих вдоль лесистых берегов Вами.

После трудных переходов, после ночлегов в негритянских деревушках, культура, которую мы встретили здесь, производит глубокое и отрадное впечатление. Бедность видна повсюду, но повсюду виден и труд. Вот дома как-никак, а на европейский манер; вот аллеи тенистых манго, кокосовые пальмы, каких мы не видали после Багамойо, разные плодовые деревья, грядки с овощами и даже цветы.

Нужно испытать, что такое значит путешествие по Африке, чтобы понять, как может обрадовать такой вид, в особенности, когда путник встречает образованные лица таких же людей как и он сам. Нам улыбается мысль об отдыхе, о том, что мы в течение двух дней избавлены от своих хозяйственных обязанностей, что нам не нужно хлопотать об обедах, ужинах, что мы будем спать как следует, раздевшись, в настоящих кроватях.

Приняли нас здесь, как принимали повсюду - сердечно и радушно. Во время обеда мы ближе знакомимся с хозяевами. Настоятель, отец Корман, - человек лет сорока, русый, маленький, худенький, с измождённым лицом, на котором виднеются ясные следы лихорадки. Родом он как и отец Эндерлин и большинство миссионеров из Эльзаса. При первом взгляде видно, что климат оказал на него своё влияние, потому что, при всей своей подвижности, отец Корман смотрит человеком только что оставившим ложе после тяжкой болезни. Несмотря на то, он чувствует себя хорошо и ходит по горам (в чём я мог убедиться впоследствии на своём личном опыте) как антилопа.

Отца Эндерлина поддерживает молодость. Один он кажется таким здоровым, как будто бы жил в Европе, и не знаю, дошёл ли он до тридцатого года своей жизни. Самый старший в миссии - это брат Александр. Помню я его грустную улыбку, какою он отвечал на мой вопрос: не болен ли он? На самом деле, из последнего миссионерского путешествия он привёз лихорадку, которая не отпускает его ни на минуту, что не мешает ему исправлять свои обязанности при детях и работать над постройкой маленькой церкви, - её до сих пор нет в Мандере.

Несмотря на то, он чувствовал себя очень слабым, ожидал смерти и не мог освободиться от ностальгии. Я понимаю, что мысль о смерти ему, отдалённому от ближних и от родины, должна была наполнять сердце глубокою тоскою. И всё это было ясно написано на его лице, наряду с покорностью судьбе. Брат Александр был человек образованный, много занимался зоологией и ботаникой, доставлял в музей интересные образцы и умел их препарировать. Признаюсь, меня до некоторой степени удивляло его скромное положение в миссии, но о причинах этого я не хотел допытываться.

Когда мы покидали Мандеру, брат Александр чувствовал себя лучше. Потом я не имел о нём никаких сведений.

Первый день прошёл скоро. Мы вполне пользовались нашим досугом: то спали, то сидели на качалках под верандой и смотрели на залитый солнцем сад. Между обедом и ужином - разговор с миссионерами. Во время маленькой прогулки перед заходом солнца прибежали дети и сообщили нам, что между досками, приготовленными для постройки церкви, сидит "ньока". До сих пор я не видал змей в Африке и поэтому поспешил пойти за ружьём. Дети начали растаскивать доски с большою храбростью и, наконец, выгнали из-за них несчастную "ньоку". Я выстрелил, и дробь перебила змею пополам, так что другую половину я нашёл в нескольких шагах от первой. Не лишено интереса, что когда передняя часть перестала двигаться тотчас же после выстрела, задняя судорожно извивалась ещё с полчаса. Змея была около метра длиной, чёрная, с двумя продольными полосами от головы до хвоста. Цветом она напоминала пиявку. Брат Александр говорил мне, что эта змея принадлежит к очень ядовитому виду; к несчастью, я не мог сохранить её, так как шкура уже была совершенно попорчена.

Ночь принесла мне чудесный отдых: во-первых, я провёл её раздевшись, в постели; во-вторых, это была единственная прохладная ночь с самого Адена. Мандера лежит уже на значительной высоте над уровнем моря, - страна постепенно повышается от самого океана, а от берегов Вами до самой миссии идёт всё время в гору. Я чувствовал себя здоровым, готовым к дальнейшим трудностям, зато товарищ мой (он ночевал в одной из каменных башен) пришёл бледный, не выспавшийся и заявил, что всю ночь он провёл как король Попель в энергичной борьбе с огромными крысами, которые устроили себе гнездо в его кровати и, очевидно, приняли его за "ньяме", предназначенную к немедленному поглощению. Брат Александр объявил за это немедленно войну крысам и, несмотря на чудеса храбрости с их стороны, выгнал их и из кровати, и из самой башни.

Утром мы могли убедиться, какое великое влияние оказывают миссионеры на окрестное население. Около десяти часов пришла целая толпа негров судиться за женщину. Я догадывался, что это не христиане, потому что в среде христиан владельцем женщины считается тот, кто перевенчался с нею, но всё-таки думал, что эти люди из близкой местности. Куда там! Оказалось, что они живут в четырёх днях пути. Два молодых негра стали друг против друга как тяжущиеся стороны, - молодая и, говоря к слову, совсем недурная негритянка как предмет спора, её отец, обвиняемый в том, что получил задатки с обеих сторон, пять или шесть свидетелей - на втором плане.

Я смотрел на эту сцену суда с великим интересом. Отец Корман сел перед верандой, и чёрные начали давать показания по очереди. Конечно, я не понимал ни слова, за исключением восклицания: "О, М'буанам Куба!", которым неизменно начиналась каждая речь, но удивлялся лёгкости, с которою выражался каждый, обилию слов и силе акцентов. Не случилось ни разу, чтоб один перебил другого, но когда одна сторона говорила, другая поднимала глаза и руки кверху, точно взывая ко всемогущему небу об отмщении за столь гнусную ложь. Девица тоже говорила долго и широковещательно, от времени до времени зажмуривая глаза, как бы желая насладиться собственным красноречием.

Отец Корман молча выслушал всех, задал несколько вопросов и потом присудил чёрную красавицу одному из претендентов. Тот, не тратя времени, обнял её за шею, и вся толпа удалилась под тень амбара отдохнуть после длинной дороги. Я не слыхал ни малейшего ропота, не видал никаких проявлений неудовольствия со стороны проигравших. Дело после немногих слов отца Кормана окончилось, как будто его кто ножом обрезал, и это меня удивляло, тем более, что миссионеры не облечены никакою решающею властью. Это просто доказательство слепой веры чёрных в высшую мудрость и высшую справедливость миссионеров. Отец Корман говорил мне, что такую роль мирового судьи ему приходится играть очень часто, и что никогда ещё не случалось, чтоб его решение не считалось окончательным.

Это был день торжественных приёмов, потому что через час и ко мне пришла депутация от наших людей, с просьбой, чтоб я выплатил им по "пезас" (су) на прожитие. Франсуа не оказывалось на месте, поэтому я, узнав от брата Александра, в чём дело, ответил, что мне всё равно - дать ли деньги теперь или в Багамойо, но что я жалею, что не нанял в носильщики занзибарцев, - те, как бы то ни было, - мужчины, а теперь я вижу, что мне приходится иметь дело с детьми, которые не знают даже того, что в Мандере ничего нельзя достать за деньги. Упоминание о занзибарцах, очевидно, было очень оскорбительно для самолюбия наших людей, потому что, когда брат перевёл им мою речь, они устыдились и тотчас же ушли, и потом, во время остальной дороги, никто и не заикался о деньгах. Бруно пришёл ко мне через час и объявил, что он лично ничего не хотел, ни к какому заговору не принадлежал и вообще не так глуп как другие.

Принимая в соображение все условия путешествия, которые делали его для наших негров исключительно лёгким, я не могу представить себе, чтобы где-нибудь на свете можно было найти людей более податливых, более восприимчивых к каждому слову, более усердных. Я уверен, что путешественник, который составил бы свой караван, например, из египетских арабов, должен был бы каждый день прибегать к помощи палки, а - кто знает? - может быть, и к револьверу. А с нашими людьми почти не было надобности возвышать голос. Очевидно, что такие отношения наполовину уменьшают трудности и неприятности путешествия.

Весь первый день пребывания в Мандере наши носильщики, сидя под верандою сарая, шили себе рубахи из белого коленкора, который получили в виде платы. На следующее утро они нарядились в новые одежды и ходили по Мандере точно павлины, с важными минами, с гордостью посматривая на местное население как люди "большего света". Вообще в Мандере им было хорошо: кассавы сколько угодно, есть они могли её с солью, а соль они любят страстно и считают её таким предметом роскоши, которую не всякий негр может позволять себе каждый день.

Чтоб отдохнуть как следует, мы провели в Мандере два дня. Прошли они очень быстро то в разговоре с монахами, то в изучении миссии. Отец Корман подтвердил нам то, что мы слышали от брата Оскара в Багамойо, - именно, что теперь самая неудачная пора для охоты. Стоял март, соответствующий концу лета на северном полушарии, время самых сильных жаров и высыхания луж, когда зверь отступает в горы, чтобы в тенистых ущельях найти защиту от зноя. В особенности зебры, антилопы и буйволы, которые живут не в чаще, а на открытых лугах, ищут в это время уголков менее жарких, а за ними тянется стадо хищников. Поблизости рек ещё можно найти маленькие стада, и отец Корман уверял нас, что, идя по направлению к горе М'Понгве, которая и была последнею целью нашей экспедиции, мы наверное встретим антилоп.

Здоровье нам до сих пор не изменяло, и нас разбирала большая охота дойти, по крайней мере, до гор У-Загара, в восьми или десяти днях пути от Мандеры, но поздняя пора заставила нас отказаться от этой мысли. "Массика" могла начаться каждый день, а во время "массики" зверь прячется в чащу, человек - под кровлю хаты, караваны останавливаются, весь край заливается дождём и обращается в сплошное болото, издающее смертоносные испарения, вдыхать которые отваживается только тот, кто предпринял огромное путешествие и не может его окончить в сухую пору. Единственный способ - это переждать в какой-нибудь миссии дождливую пору и потом пускаться дальше, но это могут сделать или путешественники по профессии, или люди, которые никого не оставили дома. Притом охоту мы могли найти на обратном пути в Гугуруму, в стране совершенно необитаемой, на север от Кингани, недалеко от её устья. Там находится лужа с пресною водою, а так как на несколько миль вокруг другой нет, вода же в Кингани, поблизости моря, солёная, то всякий крупный зверь, живущий поблизости, должен приходить к этой луже как к единственному водопою. Корман сильно убеждал нас разбить на несколько дней нашу палатку в Гугуруму или в соседней Карабаке, и мы, конечно, решили последовать этому совету.

Тем временем нас ожидало ещё путешествие к верховьям реки Вами, к подножию М'Понгве, из которой вытекает маленькая речка М'Суа, впадающая в Лунгеренгере, один из притоков Кингани. Мы с удовольствием услыхали, что отец Корман тоже намеревается принять участие в этом путешествии.

И действительно, на следующий день, после обеда, мы двинулись втроём, в сопровождении наших людей и одного царька соседней деревушки, который был известен отцу Корману как опытный охотник. Перед выходом послали приказ Тебе, чтоб он пришёл в Мандеру и ждал нашего возвращения, а потом проводил бы нас до Вианци и Брагиму, прелестных деревушек, расположенных на Вами по дороге к Гугуруму.

XIX

Во второй раз мы перешли Вами в другом месте, но также лесистом и одинаково красивом. Приближалась ночь, и поэтому мы разбили нашу палатку тут же у берега, на маленькой полянке, окружённой деревьями. В траве гнездились скорпионы, - мы приказали вырвать траву с корнем на пространстве нескольких квадратных метров и таким образом застраховали себя от посещения неприятных гостей. Ночь прошла у нас спокойно; гиппопотамов мы не слыхали вовсе, потому что в быстрой Вами их вообще меньше, чем в Кингани. Идя по берегу, мы иногда встречали следы гиппопотамов, - может быть, там, где Вами разливается ниже и течёт спокойнее, их и больше. В окрестности Мандеры эти огромные животные стали редкостью ещё и оттого, что миссия часто устраивала на них охоты, свидетельством чему служит множество черепов в складе брата Александра. Ловили их по большей части в ямы, - это почти единственный способ заполучить зверя, потому что подстреленный он исчезает неизвестно куда.

На рассвете мы покинули Вами. Главною целью мы поставили охоту, и потому, оставив все проторенные тропинки, пошли напрямик через горы по направлению к М'Понгве. Нас сопровождал отец Корман и царёк, который вчера прибыл в Мандеру. Этот последний представлял великолепный тип негра-охотника. Сухой, небольшого роста, с выдающимися мускулами и дикими глазами, он напоминал отчасти рысь, отчасти пантеру. В окрестности он считался неутомимым охотником и, что очень редко среди негров, хорошим стрелком. И действительно, должно быть, хорошо стрелял он, если попадал в цель из своего карабина, которому насчитывалось, по крайней мере, пятьдесят лет.

В шесть часов, едва солнце взошло, наступила страшная жара. Чтоб охватить большее пространство, мы растянулись как можно шире, один от другого метров на двести. Долго буду помнить я этот переход, потому что во всю свою жизнь не видал человека, который ходил бы так же, как отец Корман. Мне казалось, что у него выросли крылья за плечами. Едва увидишь его у подножия пригорка, как он очутится на вершине. Дикий царёк летел также, точно гонимый ветром. Отчасти из самолюбия, отчасти для того, чтобы не порывать цепи, мы старались идти на одной линии с ними, но это удавалось нам с большим трудом. Поступательное движение представляло огромные трудности. По временам дорогу преграждали ущелья, правда, неглубокие, но с отвесными стенами, на которые нужно было вскарабкиваться, или долины, заросшие аиром в несколько метров вышиной, - на вершинах за ноги хватались цепкие травы или, что ещё хуже, колючие мимозы. А бежать всё-таки было нужно.

Пришла мне в голову мысль утомить отца Кормана и его дикого друга, и я помчался вперёд ещё быстрее их. Когда прошёл час, потом другой, и мои усилия, казалось, только подбодряли их, я счёл себя побеждённым и, сойдясь с ними на открытом месте, категорически заявил, что, не обладая ни их филигранной корпуленцией, ни крыльями, я не могу дальше идти таким аллюром.

Наконец, такой головоломный поход был прямо неудобен для охоты, потому что человек, еле переводящий дух от усталости, неминуемо промахнётся по всякой дичине, хотя бы стрелял на небольшом расстоянии. И сам отец Корман убедился в этом, пропуделяв по чудесной антилопе-скакунье. Положим, он утверждал, что подстрелил её, но крови не было видно. Вскоре я увидал, как мой товарищ поднимает свой тяжёлый карабин. Раздался выстрел как из пушки, - мимо меня промелькнула полным бегом огромная антилопа куду и тотчас же скрылась в мимозах. Стоя в каких-нибудь трёхстах метрах, я видел всё как на ладони, а так как выстрел был сделан на небольшом расстоянии, то я был уверен, что он не миновал цели. И действительно, приблизившись, я сам видел капли крови на траве и на листьях мимоз. Мы послали наших людей по следу, а сами бросились вперёд - на дальних пригорках появилось целое стадо антилоп, штук пять.

Но вскоре мы убедились, что без облавы охотиться совсем невозможно, в особенности, если чутьё животного насторожено. Входим мы на какой-нибудь пригорок и видим за триста или четыреста метров, что наши антилопы, которые до сих пор паслись как будто спокойно, поднимают головы, прядут ушами, точно поясняют, что видят и чуют нас, потом всё стадо лёгкими прыжками удаляется вперёд и опять останавливается в двух или трёх выстрелах от нас. Вид этих великолепных животных на фоне гор, покрытых зеленью и деревьями, был очарователен. Палевые спины и белые брюшки их то ярко светились на солнце, то угасали в тени. Мне всё казалось, что я вижу стадо оленей в каком-нибудь роскошном английском парке.

Старый самец всегда останавливался первый, обращал к нам голову, вооружённую могучими, винтообразными рогами, смотрел с минуту, словно хотел убедиться, разделяет ли нас приличное пространство, и потом спокойно принимался щипать траву. Слух у антилоп должен быть превосходный, потому что нас не раз укрывали от них то кусты, то неровности почвы, а стадо всегда успевало уйти вовремя. Пробовали мы обойти его, но и это не помогало. Не знаю, долго ли бы продолжалось это неудачное преследование, если б антилопам, наконец, не надоела эта забава, и если б они вскоре не исчезли совсем из вида.

А солнце тем временем взобралось ещё выше, и жара стала уже совсем невыносимою. Нужно было как можно скорее укрыться в палатку, чтоб избежать солнечного удара: с ним в Африке нельзя шутить. Мы вошли в ближайший лес, а вскоре подоспели и наши носильщики с палаткой и багажом.

К счастью, тут же, в лесном ущелье, оказалась вода, значит, можно было остановиться. Из охоты нынешнего дня мы извлекли только ту выгоду, что видели антилоп, без которых африканский пейзаж не может представиться в надлежащем виде, а во-вторых, идя напрямик к М'Понгве, да ещё таким сумасшедшим шагом, мы сделали огромный переход, равняющийся, по крайней мере, двум обыкновенным переходам.

Хорошо бы теперь отдохнуть, но, увы, нужно было вспомнить о наших хозяйственных обязанностях! Людям, не испытавшим этого, такое слово может показаться пустым, но хозяйство составляет самую скверную часть путешествия. Иные сундуки заперты, - изволь-ка, подбирай к ним ключи. Консервы, правда, зашиты в рогоже, но ярлыки от влажности и от жара отклеились от жестяных коробок, - поди, угадывай, что в какой коробке. Открывать коробки нужно самому, потому что если это доверить негру, то он вывалит наземь всё содержимое, вместе с соусом. Переводчика чёрт унёс в лес, повар не понимает тебя, а ты - повара, и если хочешь есть что-нибудь хоть немного сносное, если не желаешь, чтоб он всыпал чаю в зелень, сахару в сардельки, соли в кофе, то должен наблюдать за всем сам и сидеть при огне, когда температура и без того перешла 40R. Во время нашего послеобеденного сна возвратились люди, ходившие за антилопой, подстреленной моим товарищем. Нашли они её в луже крови; но при виде их антилопа вскочила и убежала, несмотря на то, что один негр выстрелил в неё из карабина. Дальнейшие поиски не привели ни к чему. Рассчитывая, что далеко она уйти не могла ни в каком случае, я решил послать за нею ещё раз перед рассветом. Если пантеры и придушат её, то нам всё-таки останется кусок хорошего мяса. Утром царёк-охотник пошёл с несколькими нашими "пагази" и снова повторилась вчерашняя история: антилопу опять нашли в луже крови, и опять она поднялась с места и ушла. Это даёт охотникам надлежащее понятие о необыкновенной живучести больших африканских животных. Антилопа могла получить слабую рану, но в ней всё-таки сидела пуля из штуцера крупного калибра; я видел сам, как сильно текла из неё кровь, и всё-таки через сутки она не только не ослабела, но могла даже спастись бегством.

В лесу, на опушке которого мы разбили палатку, а в особенности на полянке перед палаткой, было множество цесарок. Поохотились мы за ними, улеглись спать, и наутро под проливным дождём добрались до М'Понгве. Формой она напоминает лежащий на земле выпуклый щит. Непрерывная цепь таких гор, но только различной величины, тянется в западном направлении до гор У-Загара. Чудный край, волнистый, покрытый группами деревьев, иногда доходящих до огромных размеров, но однообразный на своём необъятном пространстве.

Деревень в этой стороне почти нет. Пустыня здесь совершенная; тишина такая, что, когда ветер не колышет трав, можно слышать дыхание собственной измученной груди. В этом кроется какое-то особое очарование. Земля, деревья, пространство, воздух, солнечный свет, - словом, все стихии сливаются в одно однообразное, но великое и словно погружённое в сон. Те, которые хоть раз в жизни испытали тоску по бесконечности и бесстрастному покою, могут в этой стране найти то, чего напрасно искали в других странах.

Нужно было проводить отца Кормана в Мандеру. Мы простояли ещё ночь на берегу Вами, переправились через неё в третий раз и пришли в Мандеру в два часа дня. Жара стояла такая, какую я и не запомню. В наших широтах трудно и вообразить, до какой степени доходит зной на этих пригорках, открытых для вертикальных лучей солнца. Грудь наша вдыхала положительно какой-то банный воздух. Пока мы шли лесом, ещё можно было кое-как терпеть, но когда достигли возвышенностей, на которых негры имеют обычай выжигать траву перед наступлением "массики", мне казалось, что вот-вот кто-нибудь из нас свалится. Стекловидная, чёрная земля была раскалена как под печки. В добавок ко всему, как обыкновенно в полуденное время, в воздухе не было ни малейшего движения; листья на деревьях висели неподвижно, эвфорбии, казалось, освобождались от своего оцепенения и таяли под палящими лучами солнца. Если бы не влажность воздуха, то никакое растение не вынесло бы этой страшной температуры, но для человека эта влажность делает зной ещё более невыносимым.

Зол я был и на себя, и на отца Кормана, потому что, в сущности, ни мне, ни ему не было ни малейшей надобности спешить. Но в дороге часто случается так, что идёшь, хотя бы даже под страхом смерти, только потому, что раз двинулся с места, или просто из самолюбия никто первый не хочет сказать: "Я не пойду дальше!" - а между тем ещё шаг - и человек может упасть, как поражённый громом.

Напрягая остаток сил, мы добрались до Мандеры. Конец дороги, когда миссия была видна как на ладони, был ужасен. Товарищ мой пришёл с сильною головною болью, которая, впрочем, скоро прошла в закрытых и сквозных помещениях миссии. Только к 4 часам, после хорошего отдыха и обеда, к нам вернулась прежняя бодрость. Под вечер на небо нашли тучи и закрыли солнце, - подул ветерок, и жара спала.

Брат Александр говорит, что такие дождливые вечера и утра при необыкновенно жарких днях - предвестники "массики". Она должна была придти со дня на день, а с её приходом неизбежно кончалось и наше путешествие. До сих пор ни один из нас, несмотря на утомление и отсутствие предосторожностей, не хворал серьёзно, и мы даже начали хвастаться друг перед другом и считать себя одарёнными исключительною способностью к африканским путешествиям.

Мандеру мы оставили на другой день после полудня, при чём добрые миссионеры надарили нам бесчисленное количество птичьих чучел. Забрать их с собою для нас не представляло ни малейшей трудности, потому что наши запасы значительно уменьшились. Вино и содовую воду мы выпили почти до капли, так что многим носильщикам нечего было нести. Теперь мы наметили себе добраться большими и спешными переходами к северной части течения Кингани, к Гугуруму, лежащему в одном дне пути до Багамойо, и добраться туда до тех пор, пока проливные дожди не сделают нашего пребывания под кровом палатки невозможным.

XX

Несколько маленьких деревушек, имена которых я не упомню или совсем безымянных, а потом Дигвасу, Тебе, Вианци, Брагиму, - вот главные пункты нашей дороги, не считая остановок в местностях необитаемых, но поблизости воды. Прежде всего мы перешли через маленький рукав Вами, обрамлённый великолепным девственным лесом, и заночевали в небольшой, совершенно пустой деревушке. Короля Тебе, который пришёл в назначенное время в Мандеру, мы отправили ещё раньше в Брагиму с приказанием, чтоб он ждал нас там и приготовил бы себе всё, что нужно для похода в Гугуруму. До Дигвасу мы добрались на второй день. Дорога наша почти всё время шла вдоль Вами, по лесистой и чрезвычайно красивой местности. Это был переход трудный и даже небезопасный. По целым часам мы подвигались по глинистой тропинке, не шире фута, с одной стороны которой возвышалась отвесная стена берега, с другой - прямо под ногами - протекала глубокая, спокойная в этих местах Вами. Там, где тропинка искривлялась, там, где её заграждали выдающиеся корни деревьев, нужно было употреблять все усилия, чтобы не поскользнуться и не упасть в воду. А упадёшь - спасения нет: здесь такая масса крокодилов. То и дело я видел, как по спокойной поверхности воды проносились три точки, и это не что иное как оконечность пасти и возвышения над глазами крокодила. Это зрелище придавало нам необыкновенную охоту держаться руками и ногами за нашу закраину, а когда в некоторых местах глина осыпалась под нашими ногами, мы подвигались с лёгкостью зефира. При таких условиях каждый откроет в себе небывалые эквилибристические таланты.

Не с особенным удовольствием я думал, что, в конце концов, нам ещё придётся перейти через эту живописную реку, и, признаюсь, в глубине души желал, чтоб она была менее живописна, но зато не так богата крокодилами. На счастье, в деревне Дигвасу нашлась пирога, на которой мы перебрались на другой берег без всяких приключений, даже не видали и зловещих чёрных точек.

Деревня лежит на поляне, посреди зарослей, в нескольких десятках шагов от реки. Круглые хижины окружают площадку, на которой когда-то совершались "палаверы" (советы - суахили) под тенью великолепной мимозы. Это было если не самое толстое, то, по крайней мере, самое развесистое дерево, которое я видел в Африке. Может быть, я ошибаюсь, называя его мимозой, но, во всяком случае, его тонкие, перистые листья очень походили на листья мимозы. Огромная его крона осеняла пространство на несколько метров вокруг. Наша палатка, стоящая тут же около ствола, казалась лепестком белого цветка. Под тенью дерева поместились не только наши люди, но и все местные жители, которые, по обыкновению, пришли поглазеть на нас.

После полудня я захватил ружьё и пошёл на реку, в надежде, не удастся ли мне подстрелить крокодила.

Мне посчастливилось: не успел я пройти полкилометра, как увидал знакомые мне три точки, медленно подвигающиеся над водою. Я хорошенько нацелился в пространство между двумя верхними и потянул за курок. Стрелял я на близком расстоянии, при обстоятельствах самых благоприятных, поэтому и был уверен, что не промахнулся, но после выстрела голова исчезла под водой, оставив меня в жертву терзаниям любопытства. Понятно, что охота такого рода представляет мало прелести. Я хотел было уже возвратиться назад, переменить штуцер на обыкновенное ружьё и отправиться пострелять цесарок, как вдруг прибежали наши люди с Франсуа во главе и дали мне знать, что два крокодила вылезли на песчаную отмель, почти напротив деревушки.

Они говорили правду. Очевидно, в Дигвасу никто не охотится на крокодилов, поэтому на песчаной отмели лежали два отвратительных пресмыкающихся, лежали совершенно спокойно, не обращая внимания на крики и болтовню наших людей, столпившихся у берега. Оба крокодила ещё не достигли настоящего роста. Выбрав того, который побольше, я послал ему под лопатку пулю со стальным наконечником. Чудовище подскочило на целый метр кверху и бросилось в воду, но через несколько минут появилось вновь на мели, за несколько десятков шагов. Симба вызвался тотчас же идти за ним; но я не позволил ему двинуться с места, до тех пор, пока не увидал в бинокль, что крокодил, который до сих пор открывал конвульсивно пасть, не перестал зевать и не повернулся кверху брюхом. Тогда Симба отправился за ним с несколькими другими неграми, но их и меня ожидал ещё сюрприз. Крокодил снова повернулся, направился к берегу и ни за что не хотел сдаваться. Чёрные начали танцевать вокруг него, тщательно оберегая свои икры; продолжалось это с полчаса. Наконец, удалось накинуть на него петлю и притащить на берег. Делалось это с такою стремительностью, что вода так и кипела вокруг.

Когда крокодила подтащили ко мне, он был уже мёртв. Осмотрев его, я понял, что пуля со стальным наконечником не только пробила чешую, но и вышла навылет, и, несмотря на то, пресмыкающееся всё-таки прожило полчаса. Вообще крокодила, подстреленного в воде или около воды, не достанешь, также как и гиппопотама, а свою добычу мы извлекли только благодаря тому, что она зашла на мель.

На закате солнца мы с товарищем отправились охотиться на птиц. Я, между прочим, убил двух попугаев, но нашёл только одного, и голубя, должно быть, самой маленькой породы на всём свете. Эта прелестная птичка с белым и кирпично-красным оперением не больше нашего жаворонка. Хотелось мне, во что бы то ни стало, сохранить её шкурку, но, к сожалению, у меня не было никаких инструментов и никаких противогнилостных снадобий.

Удачный исход дела с крокодилом, казалось, сулил мне удачу и в Гугуруму, поэтому я отправился спать в самом хорошем расположении духа. Но уснуть, несмотря на все усилия, я не мог, потому что наши негры опять всю ночь толкли кассаву, а М'Са, усевшись на корточках перед огнём, распевал в нос своё вечное: "М'буанам Куба, Багамойо, венги рупиа", и т. д.

Утром пришёл Брагиму, царь деревни Брагиму, очень странная фигура, вечно разговаривающая сама с собой или разражающаяся смехом без всякого повода. На меня он произвёл впечатление сумасшедшего. Я сейчас же отправил его домой, чтоб он задержал Тебе, а мы сами на ночь отправились в Вианци, при чём по дороге несколько раз пропуделяли по цесаркам. К вечеру снова собрались тучи, но ветер тотчас же разогнал их.

Мы торопились в Гугуруму и поэтому не щадили ног, тем более, что здоровье не изменяло нам. Термометр для измерения температуры тела, - а им должен быть снабжён каждый человек, едущий в Африку, - показывал 36° с чем-то, - температуру, характеризующую признак слабости и анемии в Европе, но вполне нормальную и желательную в Африке. При таких условиях нас разбирала охота остаться в Гугуруму подольше, чтобы захватить "массику" и посмотреть, что она из себя представляет.

Ночлеги в зарослях теперь нас освежали меньше, потому что мы вновь спускались в низкое поморье, где ночи бывают душные и жаркие. Впрочем, во время переходов тучи от времени до времени заслоняли солнце, что доставляло нам необыкновенное облегчение.

Царя Брагиму мы нагнали в Вианци. На следующий день он служил нам проводником к своей резиденции. Идя быстро вперёд, он всю дорогу разговаривал сам с собою, размахивал руками и от времени до времени разражался смехом. То был огромный переход, потому что мы вышли ещё на рассвете и до Брагиму добрались только к часу дня. В конце концов, я чувствовал себя так же утомлённым, как после погони за антилопами у М'Понгве. При каждой деревушке мы думали, что наше путешествие кончилось, но на вопрос: "Брагиму карибу?" (Брагиму близко? - суахили) - наши негры постоянно отвечали нам: "Бали!" (Далеко! - суахили).

Я обратил внимание на одну вещь. Когда мы проходили мимо женщин, занимающихся в поле, вдали от деревни, то все они, при виде чужих людей, в испуге бросали свои орудия и спасались бегством. Это остаток от старых времён, когда ещё охотились на невольников, и когда женщина являлась самою желательною добычею.

В Брагиму, за всё время нашего путешествия, я видел негритянку, которая могла считаться красивою. Это была девочка, лет пятнадцати. Тебе принёс её к нам на плечах, - до сих пор она не видала белых и страшно боялась их. Прильнув к здоровому негру и охватив его руками и ногами, она казалась любопытным и, вместе с тем, испуганным зверком. Формы её были почти ещё детские, волосы, не уложенные в искусную африканскую причёску, торчали во все стороны, что очень мало украшало её. Однако, дикая красавица очень скоро освоилась с нами.

Брагиму положительно бесил меня. Если он вслух не разговаривал с самим собою, то обращался к нам с одним и тем же словом: "Диваи!" (Вина! - суахили), протягивал вперёд руки и размахивал ими как капризный ребёнок. Мы сами уже пили воду с коньяком, потому что у нас оставалась только одна бутылка невыносимо горького хинного вина. Чтобы наказать нахала, я налил ему полстакана этого нектара. Брагиму выпил, облизался, сказал: "Мсури" (Хорошо - суахили) и попросил ещё. Я прогнал его прочь.

Аптека моя в этот день была в полном ходу, потому что, кроме хинного вина, из неё пришлось отпустить и ещё кое-что. Вечером пришёл ко мне наш носильщик М'Камба. Лицо его всё посерело, - он поминутно со страдальческим видом хватался за живот. Из этого жеста я понял, в чём дело, и дал ему три огромных капсюли. М'Камба сгрыз капсюли как чернослив и заявил, что лекарство "мсури", а на другой день был здоров как лев и нёс свой тюк с самою бодрою миною. Ещё по дороге в Занзибар я слышал, что под этими широтами рициновое масло почти отрава, но миссионеры уверили меня в противном, и теперь на примере М'Камба я убедился, что они были правы.

Из Брагиму мы пошли дальше, по более или менее пустынному краю. Ещё два перехода отделяли нас от Гугуруму, но мы решили сделать их в один день. Первый постой выпал нам в страшно густых кустах, у лужи с вонючею водою, цвета кофе с молоком. Так как мы должны были идти дальше, то я и не приказал разбивать палатку, и мы с товарищем оба легли в тени кустов. В большой дорожной шляпе спать невозможно - нельзя преклонить голову, - я надел лёгкую полотняную фуражку и уснул как убитый, а тем временем солнце обошло длинную дугу, так что лучи его пробрались сбоку сквозь листья и упали мне на лоб. Я проснулся тотчас же с головною болью, которая с каждой минутой всё увеличивалась. Я намочил платок и положил его на лоб под шляпу, - это принесло мне значительное облегчение. Около двух часов, значит раньше обычного времени, когда начинается послеобеденный поход, наши негры сами стали собираться, потому что до Гугуруму было ещё далеко, а нам необходимо дойти туда до захода солнца. Прошли мы несколько километров, и моя головная боль исчезла без следа, хотя я всё-таки чувствовал какую-то необыкновенную тяжесть во всём теле. С трудом я мог удерживаться во главе каравана. Впереди меня шёл только Тебе и как назло всё ускорял шаги, поминутно поглядывая на солнце.

Уровень земли понижался всё более и более, террасами. На одной из них Тебе остановился и, указывая в пространство, залитое ослепительным блеском, произнёс:

- Багари! (Море!- суахили)

Слово это облетело весь караван и возбудило всеобщую радость. Путешествие наше не было ни чересчур долго, ни чересчур утомительно, но не только негры, не умеющие скрывать своих чувств, но и мы с волнением смотрели в даль, на сверкающую полосу моря. Мне казалось, что кто-то отворил передо мною ворота, ведущие домой, а за этими воротами всё, что я видел - горы, реки, леса, негритянские деревушки, ночлеги в палатке - всё покроется голубою дымкою дали и отойдёт в область воспоминаний.

С каждой минутой мне становилось как-то всё больше и больше не по себе. Мы ещё более ускорили шаг и бежали точно на приступ. Солнце заходило за нашей спиною всё ниже, а наши тени становились всё длиннее. Дело клонилось уже почти совсем к вечеру, как вдруг в совершенно пустом поле Тебе остановился, люди наши последовали его примеру и начали сбрасывать с себя ношу.

- Что это значит? - спросил я у Франсуа.

- Гугуруму! - ответил переводчик.

Ага! Так это Гугуруму? Я думал, что название это что-нибудь обозначает, - ну, какую-нибудь деревушку, какое-нибудь поселение, хотя бы из нескольких хат, - оказалось, что вокруг не видно никакого следа человека, - степь и степь, куда ни глянь, и лишь кое-где группы деревьев, - настоящая пустыня.

Оказалось, что в траве есть яма, а на её дне вода, вернее сказать - суп какой-то, густой, жёлтый, грязный. Наши негры с жадностью набросились на него. Я хотел было удержать их, но Бруно успокоил меня, утверждая, что вычерпанная вода тотчас же прибывает снова из-под земли. Это была правда. Очевидно, здесь подземный источник. Эта особенность обращает Гугуруму и его окрестности в один из самых лучших охотничьих уголков, потому что все ближайшие воды, не исключая и близкой отсюда Кингани, - солёные. Всякий зверь волей-неволей должен приходить к единственной яме с пресною водою, а так как вокруг нет никакого жилья, то, очевидно, зверей должно быть много. В особенности кабаны, так называемые ндири, водятся здесь в великом изобилии.

В траве так и кишат скорпионы, которые могли бы сделать честь своему роду, - огромные как креветки. Палатку нашу установили; я выдал провизию на ужин, но чувствовал себя всё хуже и хуже. Головная боль возвратилась, а в костях, в особенности в коленях, я чувствовал страшную ломоту. Тем временем спустилась ночь, и на небо выплыла полная луна. Сбросив с себя шляпу, сумку, манерку и бинокль, я начал ходить вокруг палатки, чтобы на ночном воздухе освежить пылающую голову и унять боль в костях, которая, несмотря на два перехода, не позволяла мне сидеть на месте.

Но едва я отдалился на несколько шагов от костра, как Тебе и Франсуа точно тени выросли передо мною.

- М'буанам Куба, здесь нельзя удаляться от огня.

Я вернулся назад. Мне было всё хуже и хуже. Ни сидеть, ни лежать, ни стоять, - хоть из шкуры вон вылезай. М'Са подал ужин, но я вдруг почувствовал непреодолимое отвращение к пище. Поставил я термометр и увидал, что температура моего тела равняется 39,5°, - температура огромная в Африке, где и 37° считаются уже признаком ненормального состояния.

Я взял записную книжку, которая не покидала меня никогда, и при свете огня написал крупными буквами над датой дня: "Лихорадка". Через какой-нибудь час в моей голове началась борьба между сознанием и горячкой. Колебалось это то на ту, то на другую сторону. Однако, я не поддался и, несмотря на мимолётные галлюцинации, вообще отдавал себе отчёт во всём как человек здоровый. Помню, что я нарочно не ставил во второй раз термометр: мне пришло в голову, что если я увижу 40° или больше, то пойму, что спасения уже нет, и неминуемо поддамся болезни, а я хотел побороть её и возвратиться домой.

Я сознавал также, что лихорадка в Гугуруму меня пересилит, но если я окажусь в Багамойо, под опекою миссионеров, то не отдамся в её власть. При этой мысли я сейчас же позвал Бруно и приказал, чтобы к утру была готова половина наших людей. Палатки не нужно, - взять только мою походную кровать, на которой меня и понесут в случае нужды.

Товарищ мой во что бы то ни стало хотел идти вместе со мной, но я представил ему резон, что в дороге он всё равно помочь мне ничем не может, а я в течение дня добреду кое-как в Багамойо под крыло отца Стефана. После долгих переговоров дело покончилось на том, что если завтра я буду чувствовать себя лучше, то останусь охотиться в Гугуруму, если нет, то уйду.

Огромная доза хинина подрезала мою лихорадку. Явились только слабость и полнейшее равнодушие ко всему, - равнодушие, доходящее до такой степени, что когда я, сидя у палатки на полотняном охотничьем стуле, услыхал рычание льва, то оно не произвело на меня никакого впечатления, не пробудило ни моих охотничьих инстинктов, ни чувства самосохранения. Просто-напросто, я принадлежал как будто к другому миру. Я даже допускал предположение, что это рычание было не что иное как галлюцинация моего слуха; но нет - оно было чересчур ясно, чересчур слышно, - наконец, и другие также слышали его. Очевидно, зверь приближался к воде, но, завидев огонь и силуэты человеческих фигур, громовым рычанием заявил своё неудовольствие по поводу появления незваных пришлецов. В Гугуруму львы появляются не случайно как в Багамойо, а живут постоянно. Доказательством этому служит самое название местности: Гугуруму на языке суахили значит - рычание льва.

К утру припадок прошёл, осталась только ужасная слабость. Для меня теперь стало ясно, что я схватил ту злую лихорадку, два приступа которой можно пережить, но третий всегда кончается смертью. Я твёрдо решил допустить самое большее - второй припадок, но от третьего отказаться, а чтобы легче сдержать свой обет, наутро двинулся в Багамойо, хотя ноги почти подламывались подо мной.

XXI

После часовой ходьбы мы добрались до Карабаки. Это название скорее обозначает местность, чем какое-нибудь селение, потому что здесь я нашёл только одну заброшенную и разрушенную негритянскую хижину. Очень может быть, что негры приходят сюда и поселяются на известное время, раз в течение года, - по крайней мере, я видел пригорки с выжженною травою. Хотя и страшно утомлённый, я не захотел останавливаться в этой хижине из опасения, чтоб окончательно не расхвораться. За Карабакой нам пришлось перебираться через рвы, шириною в несколько шагов, наполненные вязкою солёною грязью. Люди глубоко увязали в ней. Мне было невозможно раздеваться и одеваться при каждом переходе, - я приказал переносить себя. Симба, который принял на себя эту обязанность, погружался в грязь ещё больше, сгибался и положительно стонал подо мною, но, выкарабкавшись на другой берег, начинал смеяться от радости, что не уронил своего "М'буанам Куба" в грязь. Всякий другой на его месте, только не негр, проклинал бы меня на чём свет стоит.

На одном из холмов, недалеко от Кингани, я встретил самый большой баобаб, какой мне пришлось видеть во время всего путешествия. Ствол его был в несколько десятков футов в окружности. Издали мне показалось, что я вижу леопарда, притаившегося между ветвями, - я было взял уже штуцер и прицелился, но потом оказалось, что меня смутил кусок пёстрой отставшей коры.

Потом потянулись на несколько километров огромные болота, вплоть до самой Кингани, которая отделяется от них поясом низких кустов. На моё горе день был безоблачный: около 7Ґ часов солнце начало сильно припекать. Кроме того, меня мучило невыносимо-яркое отражение света от стекловидной поверхности болота. Я приказал было нести себя на своей походной кровати, но вскоре отказался от этого намерения. Испарения негритянских тел душили меня, а солнце пекло ещё немилосерднее. Я снова решился идти пешком.

Покуда глаз хватит, всё болото и болото, частью залитое неглубоко солёною водою, частью открытое, но пропитанное влагой и блестящее. Идти по открытому месту гораздо труднее: на каждом шагу к моим ботинкам приставали огромные куски ила в несколько фунтов весом. Это окончательно обессиливало меня; в конце концов, я решил снять ботинки и идти босиком. Долго тащился я, измученный лихорадкой, трудной ходьбой и жаждой. И моя манерка, и бутылки моих негров истощились совершенно. Жажда томила меня тем больше, что вокруг повсюду была вода. Кое-где виднелись, наподобие островов, более высокие и сухие места, покрытые непроницаемыми зарослями, и тянулись иногда на целый километр. На минуту я искал там отдыха, но минута эта проходила, и снова нужно было идти по болоту, где ни один листок не защищал от солнца. По дороге, на гладкой поверхности ила, я видел множество совершенно ясных следов больших животных, - были там отпечатки ног гиппопотамов, кабанов-ндири, антилоп, зебр, жирафов и леопардов, - все они направлялись к этим островкам, покрытым зарослями. Я был болен, совершенно обессилел, но, тем не менее, мне жаль было покинуть эти места, и с завистью я думал о своём товарище, который остался в Гугуруму, около единственного водопоя во всей окрестности. Я дал себе клятву, что если в миссии поправлюсь совершенно, то вернусь сюда, хотя бы на несколько дней. Меня злило, что я не начал дороги с Гугуруму, а сделать это было очень легко.

Жара становилась сильнее. Я шёл всё с большим трудом и думал, что болота никогда не кончатся. Не знаю их ширины, но думаю, что они занимают очень большое пространство. Наконец, мы добрались до кустов, которыми поросли берега реки. Дорога и здесь была грязная, но тут, по крайней мере, можно было идти в тени.

И вдруг пред нами предстала река. В этом месте она была вдвое шире, чем у лежащего выше М'Тони. На противоположном берегу виднелась хата, а на этом мои негры нашли пирогу, длинную, но необыкновенно узкую, вдобавок ещё и дырявую. Когда я вошёл в неё, вода фонтанами брызнула во все стороны. Несмотря на то, мои люди нагрузились в эту пирогу все вместе. Я их выгнал и позволил остаться только трём гребцам. Дыры мы кое-как заткнули и отчалили от берега. Во время переправы я держал ружьё наготове: может быть, какому-нибудь гиппопотаму или крокодилу придёт охота ткнуться носом в нашу пирогу и перевернуть её вверх дном. Гиппопотамы, правда, не любят солёной воды; я сам видел в М'Тони, как они бегут от морской волны вверх по реке, но в солёном болоте я видел их следы; кто знает, может быть несколько штук и обретаются в этом месте реки.

Однако перебрались мы благополучно. На берег я вышел совсем больной, с удручающею мыслью, что до Багамойо ещё два часа ходьбы, а дорогу эту требовалось пройти во время самого сильного зноя. Я послал лодку за оставшимися на том берегу, а сам поспешил в хижину спастись от солнца. В хижине не было ни души, но по обстановке я заключил, что в ней жил белый или цивилизованный негр. Между прочим, я нашёл две больших жестянки, в каких у нас обыкновенно держат керосин, а в этих жестянках - о радость! - пресную воду. Не знаю, долго ли она стояла, - достаточно, что она показалось мне божественным нектаром.

К довершению счастья, отыскивая стакан в дорожной сумке, я нашёл на дне её несколько небольших зелёных лимонов, которыми меня снабдил в Мандере брат Александр. Лимонный сок, прибавленный к воде, освежил меня и придал сил к дальнейшему путешествию.

Мы переправились ещё через несколько рвов, наполненных грязью, и вышли на более высокое место. Теперь нас окружала жёлтая степь, на которой одинокие приземистые деревья, казалось, дремали под зноем солнечных лучей. С восточной стороны, где земля твёрдой линией отделялась от лазури неба, доходило от времени до времени дуновение моря. Окрестность напоминала мне что-то знакомое. Наконец, через час я увидал вдали что-то вроде тёмной ленты. Негры заговорили ещё громче и оживлённее, чем обыкновенно, а у меня сердце забилось сильнее, - я узнал лес миссии и Багамойо.

По мере того, как мы подвигались вперёд, над этою тёмною лентою всё яснее и яснее начинали вырисовываться богатые султаны пальм. Отрадное зрелище, в особенности для больного человека! Расстояние было ещё велико, но мы пробежали его почти бессознательно. Тропинка сменилась настоящею дорогою. Вместо жёлтой степи нас окружали зелёные плантации кассавы и бананов, - совсем другой мир, гостеприимный, принаряженный, носящий на себе следы труда человека. А вот и необозримые ряды колонн пальм; вверху над ними шум огромных листьев, внизу игра света и теней. Я дошёл до места, но ценою последних усилий. Несмотря на всё напряжение энергии, я почувствовал, что дальше не двинусь ни на шаг, если только не прикажу нести себя, а мне стыдно было показаться в миссию на носилках. К счастью, один из моих людей знал, что тут же, у дороги, есть колодец. У колодца оказалась скорлупа кокосового ореха, насаженная на длинной жерди. Принесли мне воды, чистой и холодной, и это снова поставило меня на ноги.

Лес тянется ещё на два или на три километра. Помню, что он показался мне необыкновенно большим. Наконец, я увидал белые стены миссии и чрез минуту очутился, вместе с моими неграми, перед верандой.

Миссионеры все вышли навстречу, осыпая меня приветствиями и с беспокойством допытываясь о судьбе моего товарища, который остался в Гугуруму. Я притворился более здоровым, чем был на самом деле, и действительно почувствовал, что осилю свою лихорадку. Как хорошо сидеть на кресле под тенистою верандою, отдыхать, потягивать вино и смотреть на знакомые лица и знакомый сад! Миссионерские собаки тоже пришли повидаться со мною и положили мне на колени свои огромные головы. Я испытывал почти такое же впечатление, как будто родился и воспитался в Багамойо. Расположение духа у меня было отличное, - я и не думал ложиться в постель.

Отец Стефан тотчас же пригласил меня в свой домик обедать. Перед тем, как садиться за стол, я принял огромную порцию хинина, вследствие чего в течение обеда не ощущал слабости. Только когда пришлось вставать, я почувствовал, что бледнею, и силы покидают меня. У меня явилось более чем чувство, почти уверенность, что если я не перемогусь и опять сяду, то больше уже не встану. Понятно, я перемогся и вместе с отцом Стефаном вышел в сад, а через час пошёл спать и заснул мёртвым сном.

Долго спустя после полуночи меня охватил второй припадок лихорадки. Я проснулся в ужасном жару, но не мог его измерить, потому что термометр выскользнул из моих рук и разбился в мелкие куски. К счастью, на столе я нашёл приготовленный приём хинина и настойку на каких-то травах, которую отец Стефан даёт для уменьшения жара. Настойка эта мне так понравилась, что мне казалось, будто я пью здоровье.

До утра я всё-таки немного бредил. То я испытывал впечатление, будто вместе с кроватью проваливаюсь куда-то в пропасть, то казалось, что моя комната - это огромная походная палатка, величиною в целый мир. Только лай собак на веранде приводил меня в память. Тогда я припоминал, что нахожусь в миссии, узнавал свою комнату и лампу, горящую на столе.

К утру я пришёл в себя совершенно и решил не только встать, но и одеться, как приличествует цивилизованному человеку. В чемодане, который я оставил в миссии, всё страшно заплесневело от сырости. Несмотря на то, одевшись, я показался себе образцом моды. Богу одному ведомо, сколько мне потребовалось усилий, чтобы преобразиться во франта, но я превозмог всё, в уверенности, что таким образом борюсь с болезнью. Вообще я выказал много силы сопротивления. Я знал, что от третьего припадка люди обыкновенно умирают, и не дозволял себе даже допускать мысль, что этот третий припадок когда-нибудь наступит. Может быть, поэтому он и не пришёл ко мне.

Днём вернулся мой товарищ с остальными людьми. Он сам тоже был нездоров и, кроме того, беспокоился обо мне. В Гугуруму он подстрелил кабана-ндири, которого сначала принял было за льва.

После обеда у отца Стефана я опять почувствовал, что если не встану со своего стула, то умру. Я весь обливался холодным потом. Около четырёх часов нас пришёл навестить Виссман. У меня не было силы не только встать, но даже и придти в себя, поэтому я Виссмана видел как сквозь жалюзи окна. Его бодрая фигура, добродушное, здоровое лицо преисполнили меня удивлением, тем более, что он только что возвратился из далёкой экспедиции против племени масаи. Отрывки из его рассказов об этой экспедиции доходили с веранды до моих ушей. Виссман произвёл на меня впечатление человека необыкновенной силы и энергии. Вообще-то его здоровье было не особенно крепко. Вскоре после моего отъезда и он схватил сильную лихорадку и должен был искать спасения в сухом и укрепляющем климате Египта.

А пока он принёс нам добрую весть, что пароход его имени отходит завтра утром из Багамойо в Занзибар. Я решил непременно воспользоваться этим обстоятельством, - всё, что ускоряло моё возвращение, тем самым отдаляло возможность третьего пароксизма. Багамойо не так здорово как Занзибар, - там всё-таки приморский климат. Кроме того, там я мог найти убежище в больнице французских сестёр. В больнице окна выходят прямо на океан, - значит, там и днём, и ночью можно дышать свежим и солоноватым воздухом моря. Кроме того, больница устроена с большим комфортом, чем все занзибарские отели; люди, прибывающие с материка, часто притворяются больными, чтобы попасть туда под благодетельное попечение сестёр и пользоваться пищей, в состав которой входит всё лучшее, что только можно найти в Занзибаре.

На четвёртый день, в полдень, простившись с миссионерами и покончив счёты с нашими людьми, мы перешли на палубу парохода "Виссман". Какое счастье, что мне опять пришлось ехать не на арабской дау! Я был очень слаб, но, тем не менее, вполне чувствовал разницу, которая представляется каждому, пришедшему на берег моря после путешествия по материку. Там зелёные и жёлтые краски поглощают солнечный свет; здесь - один блеск, одна бесконечность лазури вверху и внизу, ясно, просторно, дышится легко. Человек с радостью распрямляет свои утомлённые ноги и радуется своему отдыху и жизни.

Четыре часа пути, одна бутылка шампанского - и над ясно-голубою поверхностью начинают подниматься сначала башня с маяком, потом дворец султана, дом английского консульства и, наконец, весь ряд домов, смотрящих окнами на море. Занзибар! Мы останавливаемся и бросаем якорь. Через несколько минут целая процессия чёрных несёт мои вещи в больницу. Меня охватывает запах гвоздики, сандала и сушёной акулы, которым пропитан весь Занзибар. Ещё недавно и этот город, и этот остров, покрытый манговыми деревьями, казался мне каким-то необыкновенным тропическим садом, теперь я гляжу на всё как на что-то очень знакомое, не имеющее для меня интереса новизны. В больнице уже ждут меня, потому что отец Рюби предупредил о моём приезде. Двери отворяются, и я вижу бледные кроткие лица сестёр, обрамлённые крыльями белых чепцов. При блеске солнца, позлащающего эти чепцы своими прощальными лучами, лица сестёр кажутся только что сошедшими с картин Фра Анджелико. Чувствую я, что мне будет хорошо, что я отдохну телом и душою. Солнце спускается всё ниже, небо всё больше обливается пурпуром, - начинают звонить к Angelus.

XXII

В Занзибаре во время нашего отсутствия произошли значительные перемены. Генеральный консул вместе с женою выехал на постоянное пребывание в Марокко и переименован в полномочного посланника; прелестная миссис Джемсон, поручив брату своего покойного мужа собирать улики против Стэнли, вернулась в Европу; восемь человек, более или менее знакомых нам, умерло. Когда мой товарищ пошёл разменять деньги в английский банк, то узнал, что в доме свирепствует эпидемическая лихорадка, и что уже три банковых человека успели переселиться на ближайший островок, то есть на кладбище. На меня, у которого было уже два пароксизма лихорадки, это известие не произвело приятного впечатления. Только тогда я понял ясно, что с этим климатом нельзя шутить, и решил бежать без оглядки в Европу с первым отходящим пароходом.

Все эти вести доходили до меня через моего товарища, который приходил ко мне ежедневно из нашего прежнего отеля. Узнал я от него, что "биби Клара" ещё похорошела, что пани Лазаревич, по-прежнему, под горячую руку, делает своему супругу чисто-американские признания, а пан Лазаревич утверждает ещё с большею решительностью, чем прежде, что знает только то, что ест и пьёт, а кроме того ничего не знает и знать не хочет.

Из миссионеров ни один не убыл, и ни один не захворал. И они, и другие знакомые наши часто навещали меня в больнице, а на меня напала такая слабость, что я лишь только на несколько часов мог подниматься с постели. Единовременно я выдыхал из себя и лихорадку, и утомление. Мне дали чудесную угольную комнату, в которой во время болезни проживает монсеньор де Курмон. Одно из моих окон выходило на пальмы, растущие в саду и за оградой, другое на океан, так близко примыкающий к больнице, что во время прилива его волны бились о коралловые больничные стены. У этого окна я просиживал долго, - вид моря обыкновенно укреплял меня и бодрил мой дух. Мне казалось, что я вижу открытую дорогу домой. Море всегда производит такое впечатление на людей, которые после долгой разлуки с ним вновь возвращаются к его берегам.

Из моего окна виднелись суда с белеющими на солнце парусами или лодки туземцев. С жадностью я вдыхал в себя чистый воздух. Всё это, вместе с удобствами и необыкновенною заботливостью, вызывало настроение нервов, самое соответствующее для борьбы с болезнью. Я отдыхал так, как никогда, и через несколько дней начал жить почти растительною жизнью, в которой животные процессы играют более видную роль, чем сознание окружающего.

Подойдя поближе к окну, я мог охватывать глазами огромное пространство океана, а на нём и тот маленький островок, где погребают белых. В полуденные часы, когда пески горели на солнце сильнее, чем обыкновенно, этот островок, казалось, приближался, сулил отдых, ещё более совершенный, манил как сирена. Смерть шла от этого острова умерших через море и появлялась не в трауре как в иных местах, а в ослепительном блеске, поэтому в ней было более сладкой грусти, чем угрозы.

Я долго спал днём, но вставал до света и каждый день видел восход солнца на океане. Рассвета, как я упоминал уже, здесь вовсе нет, - ночь бледнеет сразу. Стекловидные гребни волн раза два или три озарит что-то вроде молнии, как будто воду освещают из-под низу, и солнце выскакивает из глубины моря сразу, прекрасное, свежее, точно после доброго отдыха. Весь мир озаряется как бы по мановению волшебного жезла. Краски выступают сразу. За минуту ещё царил бесформенный мрак, а тут мгновенно открывается морская даль: видишь и корабли, и лодки, и людей, и чаек, залитых волнами света. Не раз я испытывал впечатление, что это поднялся ветер и смёл ночь своим дуновением. Здесь нет тех золотых, зелёных и пурпуровых полос, которыми у нас так ласкает глаза утренняя заря, но в этом быстром переходе от мрака к свету чувствуется огромная сила. День приходит как сказочный богатырь и сокрушает ночь в одно мгновение ока.

Меня забавляло утреннее движение перед окнами больницы. Во время прилива приходили сюда магометане-негры и негритянки творить намаз по предписанию Корана. Потом целые полчища пирог выезжали ловить рыбу. По временам море бывало совершенно гладкое; люди и лодки отражались в его поверхности точно в зеркале, - настоящие светлые венецианские акварели, изображающие окрестности Киоджи или Лидо. Вся флотилия густою массою отчаливает от берега, но потом рассыпается на просторе, лодки мало-помалу уменьшаются в своих размерах и, наконец, растопляются в дали и прозрачной лазури.

С каждым днём я чувствовал себя всё лучше. Сёстры кормили меня хинином даже при 37° температуры, но, главным образом, на поправление моего здоровья влияло то, что я и день, и ночь вдыхал в себя морской воздух. В комнате, расположенной так, как была расположена моя, трудно было не поправиться. Правда, и в ней были ящерицы на карнизе, потому что в Занзибаре избежать этого невозможно; воевал я и с муравьями, потому что с ними воюют во всей Африке, но вообще, после трудной экспедиции, эта чистенькая комната, белая, мягкая постель с пологом от москитов, качальное кресло, - словом, всё, вместе взятое, казалось мне верхом удобств. При этом я ел как Лукулл, - не консервы, а чудеснейшее свежее мясо, рыбу и овощи, о каких раньше и не слыхал.

Когда в больнице умирал кто-нибудь, то я догадывался об этом только тогда, когда замечал на румяном зеркале вод одинокую ладью, медленно скользящую по направлению к острову Мёртвых. В больнице было несколько очень тяжёлых больных, между прочим, один немец, которому раненый кабан-ндири одним взмахом клыков распорол живот сверху донизу. В саду я встретился и с другими товарищами по больнице, бледными, худыми, истощёнными анемией. Одни с тоской и тревогой ожидали кораблей, возвращающихся в Европу, а другие ожидали только смерти.

Что касается меня, то мной всецело овладело беспокойство, чтобы французский пароход "Пеи-Хо" не отошёл по какому-нибудь странному стечению обстоятельств без меня. Я вполне уверен, что если б так случилось, то я не нашёл бы уже у себя той воли, которая помогала мне сопротивляться болезни, и неминуемо подвергся бы третьему пароксизму. Ещё за неделю до срока я просил товарища купить билеты; невольно в голове моей составилось предположение, что лихорадка не может привязаться к человеку, который уже заплатил за обратную дорогу. Конечно, это причуда нервов, но впоследствии я убедился, что подобные причуды играют огромную роль в развитии болезни, и что от них часто зависит вопрос о жизни или смерти больного.

Я чувствовал себя всё лучше и через неделю начал выходить. В первый день я как пьяный шатался по Мназимое, на другой дело шло лучше, а потом я мог каждый день навещать индийские лавки. По городу разнёсся слух, что в больнице лежит белый, который скупает звериные шкуры и оружие, и негры повалили ко мне со всякими вещами. Приходили преимущественно сомали с великолепными ножами, луками и щитами из шкуры гиппопотама. Во время торга я всё ещё чувствовал приступы болезненной раздражительности, в особенности, когда меня хотели обманывать чересчур уж нахально. Тогда я спускал с лестницы и продавца, и его товары.

"Массика" давала о себе знать каждый день. По временам находили круглые, белые, тяжёлые облака, разражались над городом и заливали его потоками дождя. Однажды ливень захватил меня на рынке, около таможни, куда я шёл осмотреть новый транспорт слоновых клыков. В одно мгновение рынок обратился в озеро, а все узенькие переулки, выходящие к морю - в ревущие потоки. Промок я до нитки и возвратился в больницу со страхом, что подвергнусь третьему пароксизму. К счастью, дело кончилось ничем. Только вечером я испытывал сильную головную боль, но и она, после хорошей дозы хинина, сейчас же прошла.

Багаж мой увеличивался с каждой минутой. Купил я несколько дюжин великолепных мадагаскарских циновок, леопардовую шкуру, огромный рог носорога и массу других вещей. Слоновые клыки оказались настолько дорогими, что я должен был отказаться от них.

За пять дней до прибытия "Пеи-Хо" я вдруг почувствовал себя хуже. И голова у меня болела, и все кости, а ночью появлялся жар. И снова я вступил в единоборство с болезнью, тем более, что это был уже пятнадцатый день от её начала, то есть день, когда больные чаще всего подвергаются третьему припадку. Позже он редко приходит, но если человек заболевает вновь после двадцати дней, то припадки считаются сначала.

На шестнадцатый день я проснулся с некоторой надеждой, почти здоровым, только с сильно расстроенными нервами. Белые братья, миссия которых находится по соседству с больницей, только что окончили павильон на самом берегу моря. Негры со времени моего приезда убивали трамбовками крышу этого павильона и пели при этом какую-то песню, необыкновенно дикую, но подходящую своим ритмом к ударам трамбовками. Негры и не работают иначе. Сначала эта песня не только не раздражала меня, но даже усыпляла своею монотонностью, а теперь стала для меня истинною мукою. Пришлось бежать из больницы, чтобы не слышать этого вытья.

Я начинал страшно тосковать по пароходу. С утра до вечера я только и делал, что высчитывал дни и часы, и, чтобы быть готовым во всякое время, занялся упаковкой своих вещей. Работа была нешуточная, в особенности при занзибарской температуре. Дожди не смягчали жара и только увеличивали влажность воздуха. Иногда в течение целого дня было положительно нечем вздохнуть. В полдень больница погружалась в мёртвую тишину и уныние. Испытывалось странное чувство, что над городом висит какая-то катастрофа, и когда часы среди всеобщего молчания били двенадцать, то казалось, что скоро произойдёт что-то особенно зловещее. Около трёх часов пополудни становилось сноснее, но ночи были ещё душнее, чем дни. Вместо того, чтобы спать, приходилось ворочаться с боку на бок вплоть до рассвета. Часто я вставал с постели и смотрел, как лунный свет играет на гребнях вод прилива.

Теперь самая нездоровая пора года. В городе царила лихорадка. Странное дело, англичане заболевали гораздо чаще, чем немцы. Мне говорили, что смерть трёх чиновников восточного банка так повлияла на них, что они легче отдавались во власть болезни. Иные, после одного или двух припадков, как спасения ждали прибытия "Пеи-Хо" и готовы были бросить всё, чтоб вернуться домой.

Простудиться в Занзибаре - вещь очень нелёгкая, но я ухитрился проделать и это. Измучившись неимоверно при укладке вещей, я стал на сквозном ветру в коридоре и тотчас же почувствовал дрожь во всём теле. Ночью у меня открылся сильнейший насморк и прошёл только на море.

В этот же день я с великою радостью узнал, что наш добрый отец Стефан не только прибыл из Багамойо, но и едет в Европу с нашим пароходом. Вскоре он и сам пришёл навестить меня. Я заметил, что за несколько дней он сильно пожелтел и похудел. В бархатной шапочке, несмотря на свою худобу, теперь он казался живым портретом Леонардо да Винчи.

Надежда увидать Францию наполняла его радостью; он говорил, что надеется возвратить себе полное здоровье, а потом приедет назад в миссию и останется до конца дней своих. Ему ещё раз хотелось увидать родимую страну, и разрешение на выезд он считал великою наградою и милостью монсеньора де Курмона. Правда, награду он заслужил вполне: никто не работал так, как он, никто столько лет не провёл на своём посту, никто не пережил столько лихорадок и не завоевал себе такого уважения у людей всякого цвета. В Занзибаре отца Стефана знали решительно все. Англичане, немцы, арабы, индусы, малагасийцы и суахили, - все преклоняли перед ним голову. Я радовался и за него, и за себя, - трудно где-нибудь на свете отыскать товарища, полного такой кротости и простоты и знающего столько любопытных вещей.

Брат Оскар приехал с ним, чтобы проводить его в путь. Этот железный труженик был здоров как прежде, но я подметил у него оттенок грусти. Верно, у него проснулась тоска по родине при виде отъезжающего отца Стефана. Но его черёд ещё не пришёл, и Бог весть, когда придёт.

Несколько дней уже дует южный муссон, во время которого в Занзибар приезжают мадагаскарские малагасийцы, а сомали возвращаются в свои негостеприимные камыши. Для нас это был ветер попутный, - мы ехали на север.

В конце дня, когда ожидали "Пеи-Хо", я был весь в жару, но это происходило скорее от нетерпеливого ожидания, чем от лихорадки. Не спал я всю ночь. Ещё серебристые отблески от звёзд играли на волнах, когда я уселся у окна с биноклем следить за появлением "Пеи-Хо", который должен был войти в канал ранним утром. И вот, едва ночь утонула в море, и первые лучи солнца осветили воду, как вдали показалось сероватое пятно. Пятно это росло мало-помалу и, наконец, обратилось в огромный султан дыма. Почти не было сомнения, что приближается большой пароход, я только не был уверен, действительно ли это так желанный мною "Пеи-Хо". Вот, мало-помалу начали вырисовываться мачты и реи, а наконец, и чёрный корпус парохода стал выдвигаться из воды. Не доходя до острова, выкинули флаг, но что это за флаг, я не мог разобрать от ослепительного блеска солнца. Через полчаса пароход, великолепный и огромный как Левиафан, прошёл мимо моего окна. Не скрою, что когда на носу его я прочёл "Пеи-Хо", то на моём лбу выступил холодный пот, и мне чуть не сделалось дурно. Я был всё ещё болен и, кроме того, страшно стосковался по своим.

Мне хотелось тотчас же проститься с добрыми сёстрами и ехать, но пришёл мой товарищ и сообщил, что пароход будет принимать пассажиров только завтра, то есть, в день отбытия. Несмотря на то, в десять часов мы поехали оба осмотреть каюты и занять себе места получше. После долгого пребывания в Занзибаре и на материке, европейский комфорт, зеркала, позолота, бархат, бритая прислуга во фраках и белых галстуках почти приводили нас в робость. Мы так уже отвыкли от цивилизации, так привыкли к обнажённым неграм и полудикой жизни. Зато суетня на палубе, вид мостика, мачт, рей, верёвок и лестниц наполняли нас радостью. Возвращение перестаёт быть только мечтой, - становится чем-то реальным. Странно и подумать, что через каких-нибудь двенадцать дней мы будем в Суэце. В первую минуту почти и верить этому не хочется.

В самый полдень мы возвратились в город. Обыкновенно в это время канал бывает пустым, но теперь прибытие парохода изменило всё. Вода так и кишела лодками, чёрными гребцами и белыми шляпами европейцев. Даже те, которые остаются, которым некого провожать, - и те едут на пароход, чтобы хоть минуту подышать воздухом Европы.

На набережной я нанял лодку и нескольких чёрных разбойников, которые должны были перенести мои вещи. Остальной день ушёл на визиты. После полудня я простился с сёстрами, - простился не без угрызения совести, что с такою радостью уезжаю от кротких и любвеобильных существ, которые окружали меня такими заботами и попечениями, и которым если и можно куда отъехать, то разве только на островок Мёртвых. Был у монсеньора де Курмона и у отца Леруа, а вечером пошёл на Мназимою, чтобы в последний раз окинуть глазом богатый тропический пейзаж, с которым завтра я должен проститься и, по всей вероятности, навсегда. Солнце заходило ясно. В спокойных лагунах, до краёв наполненных приливом, отражались пальмы и манговые деревья, весь остров представлялся великолепным букетом, вырисовывающимся на багряном небе. Я уже освоился с этим видом, но теперь он и меня поразил своею роскошью и причудливою фантастичностью, составляющею достояние скорее сонных видений, чем действительности.

Возвратившись в больницу, я узнал, что на нашем "Пеи-Хо" умер один из пассажиров. Это был англичанин, представитель одного крупного торгового дома. Страшно больной, он ожидал парохода как спасения, и вследствие усиленных ходатайств консульства, выхлопотал себе право перейти на палубу в самый день прибытия парохода. Бедняга думал, что таким образом избавится от лихорадки, но третий припадок нашёл его и в каюте покончил с ним. Впоследствии мне говорили, что англичанин необыкновенно боялся этого припадка, поэтому и подвергся ему.

Ночь я провёл без сна, а наутро, в семь часов, был уже на пароходе вместе со своими пожитками. Немного спустя прибыл и мой товарищ. Разместившись кое-как в каюте, мы снова вышли на палубу, на которой царствовал хаос, обыкновенно предшествующий отбытию. Мне казалось, что весь Занзибар назначил себе rendez-vous (свидание - фр.) на палубе "Пеи-Хо". Европейцы, как мужчины, так и женщины, арабы, индусы, негры, которые притащили сюда чьи-нибудь вещи, - всё это толкалось в неописуемом беспорядке, посреди кучи сундуков, чемоданов, пароходных стульев, бочек, бочонков и т. п. Целые шеренги нагих суахили таскают каменный уголь, лёд, запасы мяса, зелени и овощей. Пароход так обложен фелуками, шлюпками, лодками и лодочками, что вокруг его корпуса образовался как будто бы подвижной остров. Из лодок, которые только что причалили, доносился отчаянный вопль с мольбою о доступе; прибывшие раньше не изъявляют желания уступать, - отсюда шум, проклятия, крики и бестолочь как на ярмарке. Для меня это уже не представляло новости; но кто видит это в первый раз в жизни, тот подумает, что люди окончательно ошалели, и единственными разумными существами являются чайки, которые, не обращая внимания на всеобщую сутолоку, плавают в воздухе на своих распластанных крыльях и следят, не появится ли на волнах что-нибудь пригодное в пищу.

На палубе нет недостатка в объятиях, слезах и прощаниях. Каждого отъезжающего сопровождают почти все знакомые. Теснота такая, что повернуться нет возможности. В толпе я вижу отца Стефана, которого провожают монсеньор де Курмон, брат Оскар и почти все миссионеры, не исключая настоятеля Белых братьев и отца Рюби. С кем только я ни познакомился, в городе ли или в больнице, - все здесь или как пассажиры, или как провожатые.

Между прочим, здесь и сын Муэне-Пира, маленький Тома, которого мой товарищ взял в Занзибар в качестве слуги. Теперь Тома приехал на пароход с вещами. Я пробираюсь к нему через толпу, с намерением оставить после себя воспоминание в виде новенькой, блестящей рупии, а Тома так изумлён размерами и великолепием судна, что мою рупию принимает почти механически, и вместо благодарности шепчет с вытаращенными глазами: "О, М'буанам Куба! Мсури! Мсури!" Во всю свою жизнь Тома видел только немецкий пароход "Виссман", и, конечно, в его голове до сих пор не являлось мысли, чтобы такие чудовищные пироги могли плавать по морю.

Но вот и первый свисток. Подвижной остров лодок, окружающих пароход, ломается на куски и расходится на все стороны. Прежде всего удаляются угольные лодки и, продираясь между другими, оставляют после себя широкий след, в который потом попадают частные шлюпки и ялики. На палубе говор усиливается, потому что времени остаётся немного. Другой свисток. Река людей, белых и чёрных, сплывает вниз по трапам. Между лодочниками крик поднимается ещё больше, чуть не драка за то, чтобы первому добраться до трапа. Река течёт и течёт; море платков махает снизу, такое же море отвечает им с палубы. Всюду глаза полные слёз, печальные лица. Тем, которые прощаются теперь, осталась не особенно большая надежда свидеться ещё когда-нибудь.

Расходившаяся волна по временам высоко поднимает лодки, как будто хочет ещё раз сблизить людей. Белые платки всё так же мелькают в воздухе, но вокруг парохода образовывается всё большее и большее пустое пространство. Третий свисток. Слышится глухой шум воды под медленными ударами винта, и всё - лодки, фигуры людей, дома и пальмы - начинает мало-помалу отдаляться.

Странное чувство овладевает человеком, который никого не оставил и возвращается к близким. В состав этого чувства входит и радость, и удовольствие, что все мытарства кончились, и тебе удалось уйти целым из этого убийственного края, и удивление, как быстро одна действительность сменяется другою. Мы только что двинулись, ещё хорошо можно видеть город, султанский дворец, кисти пальм и тёмную листву манго, ветер ещё доносит до нас запах сандала и гвоздики, а нам это кажется чуть ли не иллюзией. Вот море, пароход - это действительность, а то - мираж, сон.

Картина уменьшается с каждой минутой; дома и пальмы прячутся в воду, только султанская башня ещё долго стоит на фоне бездонной лазури.

На пароходе начинается обыкновенная жизнь. Множество людей рассаживаются или, вернее сказать, ложатся в кресла под тенью парусинного тента. Винт бьёт воду всё более учащённым темпом. Земля обращается в тучку и, наконец, совсем исчезает из глаз, - остаются только две бездны: вода и воздух.

XXIII

Первый день мы держимся в открытом море. "Массика", которая на материке, по уверениям отца Стефана, началась уже с неделю, здесь не оказывает на нас никакого влияния. Небо безоблачное; погода всё время стоит превосходная, только ночью падает обильная роса. Пароход наш великолепный. Если все французские пароходы компании "Messageries Maritimes" такие же, то ни английские, ни немецкие не могут сравняться с ними. Пассажиров множество, - в первом классе нет ни одной свободной каюты. Едут французы, англичане, немцы и целые тучи детей. Нужно знать, что детей, рождённых в тропических поясах Индийского океана, должно на некоторое время увозить в Европу, между четвёртым и десятым годом жизни, иначе они умирают. Легко понять, что каждый пароход забирает их из тех краёв, в которых давно поселились белые. "Пеи-Хо" как французский пароход набрал их штук шестьдесят, сначала с острова Реюньон, потом с Маврикия, который, несмотря на свою принадлежность к Англии, населён французами, с Мадагаскара, с Комор и, наконец, с Занзибара, где немало больших торговых французских домов. Дети всех возрастов - подростки и малолетние - просиживают весь день на палубе, потому что в каютах и в салоне так жарко, что туда сходят только обедать. Что за ярмарка образуется при таких условиях, поймёт и почувствует только тот, кто пробыл в таком положении дней двенадцать. Дети повсюду, путаются под ногами, залезают под стулья, взлезают на колени к тем, кто хотел бы почитать или поговорить, кружатся, вертятся, плачут, смеются, кричат, - одним словом, безбожно и безмилосердно властвуют над всем. Хочешь ты пройтись по палубе, - нет никакой возможности, потому что соплякам пришла мысль взяться за руки, занять всю ширину прохода и орать хором; вздумаешь продраться, - поднимается такое вытьё, как будто бы на пароход напала целая орда людоедов. А со стульями чистое отчаяние! Выбрал ты себе место тенистое, отличное, прилепил свою карточку на стуле и думаешь, что его никто не займёт, - не тут-то было. Едва двинешься с места, как не найдёшь не только карточки, но и самого стула или, вернее, найдёшь где-нибудь в углу, в ста шагах, на другом конце парохода. Кроме того, толкотня на палубе постоянная, потому что вслед детям ходят полчища нянюшек и мамушек, чёрных, шоколадных, жёлтых, родом с островом Реюньон, с Сент-Морис, с Мадагаскара, с Сейшельских и Коморских. Окликают они детей на всевозможных негритянских языках. Чистое вавилонское столпотворение, от которого голова чуть не лопается.

Я не верю в людей, которые совсем не любят детей; у кого есть свои, тот всегда готов восхищаться чужими, но что эти ангельчики, в особенности, если их много набьют в тесное помещение, бывают порою невыносимы, - с этим спорить нельзя. Человека с увеличенною селезёнкою они могут привести в дикую ярость, и, вероятно, не одному приходило в голову, что царь Ирод, как хотите, был великий царь, великий исторический образ, несправедливо оклеветанный историей.

Несмотря на всё это, путешествие наше шло как нельзя лучше. На французских пароходах царствует веселье, люди скоро знакомятся и отлично проводят время вместе. Настроение духа у всех во время хорошей погоды отличное. Женщин едет много; иные на первый же обед явились в щёгольских туалетах. Общество интересно в высшей степени, потому что, кроме чужеземцев, состоит преимущественно из жителей колониальной Франции, совсем непохожей на теперешнюю Францию декадентов и оппортунистов. Эти креолки со смуглыми лицами, роскошными волосами и глазами с поволокой, - это мир Бернардена де Сент-Пьера, Шатобриана, Ламартина, может быть, Бальзака, но никак уж не Бурже или Мопассана. Эта волна ещё не дошла до них или, может быть, не успела переделать их душ, так что они в Париже будут играть наивную или сентиментальную роль. Мужчины со своею младенческою верою в те идеалы, которые в департаменте Сены и Уазы давно уже свалены на чердак вместе со всякою рухлядью, тоже будут анахронизмом. Нетрудно предвидеть, что как эти дамы, так и эти господа не сумеют ужиться с людьми метрополии, что их ждёт множество разочарований, а может быть, и горести, и что через какой-нибудь год они без оглядки помчатся назад, на свои острова, омываемые волнами океана, где дышится свободней и лучше.

Как бы то ни было, креолы на пароходе составляют очень милое и непринуждённое общество. В первый же день состоялись танцы и концерт; пианино стоит тут же на палубе. Вот уж можно сказать, что танцуют если не на вулкане, то хоть над бездной. Мы в открытом море; глубина под нами доходит до нескольких десятков тысяч футов. Странною представляется эта кучка людей, ярко освещённая электрическим светом и весело пляшущая на пароходе, затерявшемся среди мрака и пустоты. Ночь погожая; поверхность моря спокойная, её только мерно вздымает ночной прилив; слышится шум, тихий, но могучий, как будто доходящий из невидимой дали. На фоне этих широких вздохов моря и ритмических ударов винта выделяется какой-то старинный ланнеровский вальс. Звукам его не о что отразиться, и они кажутся такими бедными, дрожащими и заглушёнными, как будто кто играет на допотопном клавесине. Есть что-то и грустное, и комическое, вместе с тем, в сопоставлении этого крохотного мирка с величием и силою океана; но ведь и то сказать, так же представляется и вся наша земля в сравнении с неизмеримыми космическими пространствами, посреди которых она несётся в даль ещё более глухую, ещё менее изведанную.

А веселье всё идёт своим порядком. Танцующие пары то выходят на электрический свет, который отражается в глубоких глазах креолок и озаряет их смуглые лица, то отступают к бортам, тонущим во мраке. На барынях платья не от Ворта, не от m-me Лаферрьер, - большая часть из них не знает того правила, что хороший корсет стоит дороже хорошего природного бюста, но некоторые из них всё-таки прехорошенькие, соединяющие в себе тропическую негу с гибкостью лианы, и все, очевидно, ужасно любят веселиться. Одиннадцать часов, но звуки оффенбаховской кадрили всё ещё доходят до ушей удивлённых акул, а если и не доходят, то только потому, что у акул нет ушей. Только в полночь толпа на палубе редеет, и дамы спускаются в каюты.

Но вполне палуба всё-таки не пустеет, - несколько человек предпочитают ночевать на свежем воздухе, чем лезть вниз. Правда, и на палубе термометр показывает 32°, но здесь, по крайней мере, нет-нет, да и подует ветерок. Дурную сторону такого ночлега представляет только сырость, настолько пропитывающая воздух, что платье скоро становится совершенно мокрым, а борта, до которых не доходит парусинный тент, точно облиты водой.

Около часа электрические лампы угасают, - палуба погружается во мрак, среди которого неясно виднеются фигуры людей, растянувшихся в креслах. Море за кормою слегка светится фосфорическим светом, шумит сильнее, но качки нет ни малейшей. В тёмных безднах неба горит Южный Крест, с восточной стороны месяц стелет на поверхности воды широкую, золотистую дорожку. Приблизившись к носу, я вижу между чёрными очертаниями верёвок наполовину погружённую в океан Большую Медведицу и кланяюсь ей как старой знакомой.

Такие ночные шатания по палубе имеют для меня особую прелесть. Прислушиваешься часов до трёх к сонному шуму моря, блуждаешь взором по небесному пространству, затканному звёздами, но и на палубе замечаешь много явлений чисто-земного свойства. Едет с нами какая-то пара, очевидно, недавно обвенчанная. Он кажется крепким, смуглым цыганёнком; её глаза напоминают глаза антилопы. Живут они оба как пустынники, не знаются ни с кем, не пристают к общему веселью и, видимо, по уши влюблены друг в друга. Вот и теперь они сидят возле руля, смотрят то на золотистый путь судна, то в глаза друг другу и молчат, а если разговаривают, то вполголоса и несомненно об "ангельских вещах". Наконец, когда становится уж очень поздно, она просто кладёт к нему голову на грудь и засыпает как ребёнок. Даже смотреть досадно!.. Но делать нечего. Море, тропические ночи, незнакомые хороводы звёзд - во всём этом кроются чары, перед которыми и настоящий пустынник признает себя бессильным.

Утром, в девять часов, первая волна детей наводняет палубу и оглашает её радостным шумом. Когда детей видишь днём, при ясном свете утра, тебя охватывает жалость, и ты готов позволить им что угодно. Климат наложил свою ужасную печать и на эти маленькие существа. Личики их бледны и морщинисты, белки глаз желтоватые, губы бесцветные. Всё это смеётся и прыгает, но так и кажется, что смерть ходит за ними как нянька. Того и гляди, протянет за кем-нибудь свою костлявую руку. Поэтому детей и вывозят из этих убийственных стран. Уже один морской воздух действует на них как бальзам.

Погода чудная. Море - как лазурная скатерть, без малейшей складки. Хорошо знакомые мне стаи летучих рыб поднимаются из воды и то серебрятся на солнце, то отливают голубым цветом в лазури воздуха. Знакомлюсь я и с пассажирами второго и третьего класса, с арабами, индусами и даже сомали из Обока. С последней мачты начинается истый Ноев ковчег. У бортов, в клетках, едут корабельные быки и коровы, которые протягивают к проходящим свои влажные морды; в других отделениях толпятся овцы и услаждают уши пассажиров своим меланхолическим блеянием. Средина занята клетками с курами, фазанами и цесарками, - мы всех их съедим прежде, чем доедем до Суэца. На тюках, у бортов, сидит целая нация обезьян, рисуясь своими почти чёрными силуэтами на голубом фоне моря. Вот это так хаос! Одни гимнастируют, другие тянут соседок за хвосты, третьи угощают друг друга пощёчинами, при чём, в знак особого гнева, высовывают языки. Между ними кое-где сидят солидные лемуры из Мадагаскара. Те держатся вдали от беспорядка и кажутся обиженными, что их заставляют ехать в таком неблаговоспитанном обществе. Попугаев и всякой другой мелкой птицы пропасть. Глазам здесь хорошо, зато уши терпят немало.

Перед отходом парохода я покупаю красивого лемура, но до Суэца оставляю его под временным надзором продавца. Это милое существо (кстати, дало мне себя знать в Египте и в дальнейшей дороге) до сих пор пользуется добрым здоровьем, перед зимою обрастает густою шерстью, а зимою нализывается всем, до чего только дорвётся. И одеколон, и спирт для кофе, и вино - лемуру всё равно. Как только он доберётся до бутылки, сейчас же её ко рту и вытянет всю. А если вздумаешь отнимать, лемур начинает драться и отпустит обидчику такое количество оплеух, какое стоит в прямом соответствии с выпитою жидкостью.

"Пеи-Хо" - добрый пароход - куда как быстрее английских и немецких. Тем на дорогу от Суэца до Занзибара нужно четырнадцать дней, а этому только одиннадцать, и лишь при противных ветрах тоже четырнадцать. Кто не лишён свободы выбора, тому я рекомендую французские суда, потому что они гораздо лучше всех других и по своим порядкам, и по кухне, и по всем удобствам. Только гигантские пароходы, совершающие рейсы между Европой и Соединёнными Штатами, устроены ещё роскошнее. На "Пеи-Хо", прежде всего, палуба в длину всего парохода, что дозволяет пассажирам совершать более длинные прогулки. Под навесом днём можно устраивать разные игры для сокращения времени. Офицеры, команда и прислуга всегда веселы и любезны, а это много значит. Вообще, здесь живётся так, как в первоклассном парижском отеле, с тою разницею, что здесь заботятся не только об удовлетворении потребностей, но и об удовольствии пассажира. В большом салоне на столах целый день стоят потные графины с ледяною водою, рядом с ними красное и белое вино, ром, мелкий сахар, груды лимонов, апельсинов и мандаринов. Каждый, кто хочет, может устроить себе лимонад. Легко понять, какая это роскошь в таком климате, где вечно хочется пить. Приплаты за это не требуется никакой, - всё это включается в цену билета, не исключая и вина за обедом. На других пароходах за него платят отдельно.

За обедом прислуга постоянно наполняет стаканы пассажиров льдом. На место опорожнённых бутылок сейчас же являются другие; после обеда разносят вино и коньяк. Плодов - сколько угодно, за исключением манго: они больше двух дней не держатся. Над столами не только в первом, но и во втором классе висят индийские пункгасы - огромные квадратные веера, которые во время обеда постоянно раскачивает чёрная прислуга.

К удовольствиям путешествия надо прибавить и то, что в глубине салона находится библиотека, набитая не одними только Библиями как на некоторых английских пароходах, но книгами разнообразного содержания.

На другой день по выходу из Занзибара нам объявляют, что около полуночи мы перейдём экватор. Торжества никакого не будет, - его устраивают только суда, идущие с северного полушария. При заходе солнца на небе скопляются тучи, которые, по мере того как темнеет, переходят во все тона расплавленного золота и меди прежде, чем совсем не почернеют. Качки ни малейшей, только море смотрит угрюмее, чем обыкновенно.

Приходит ночь. На небе зажигаются звёзды, на палубе - электрические лампы. После обеда танцую, как и вчера, даже с большим рвением, потому что термометр показывает только 30°, - разница с температурой дня значительная.

Я ночую на палубе, вернее сказать - лежу на холщовом кресле, то дремлю, то думаю. Вдруг, около двух часов ночи, на средине палубы раздаётся пронзительный крик. Я подбегаю и вижу кучку людей, которая увеличивается с каждой минутой, слышу голоса, взывающие о помощи. Подробностей сразу не могу разузнать, и только кто-то из экипажа объясняет мне что случилось. Один из пассажиров второго класса, немец из Занзибара, под влиянием третьего пароксизма лихорадки, бросился в море. Пароход останавливается, но, раньше чем его успели остановить, человек, если его не размозжил винт, остался в нескольких сотнях метров от нас. Я бегу на корму, оттуда всё можно видеть. Прежде, чем пароход остановился, капитан приказал кинуть в море спасательный круг, освещённый внутри. Круг несётся по волнам как огненный венок и освещает вокруг себя довольно большое пространство. Спускают также и шлюпку. Пассажиры просыпаются от внезапной тишины и остановки и выходят на палубу. Всё это теснится около рулевого колеса и с тревогой смотрит на воду.

Море теперь цвета олова с совершенно чёрными полосами. Кое-где тучи бросают на волны большие тёмные пятна, кое-где сквозь щель в облаке пробирается печальный зодиакальный свет и серебрит верхушки волн. Мысль, что там, в этих чёрных бороздах, остался человек, с бездною под ногами и ночью над головой, всех наполняет страхом и поселяет в душе гнетущее чувство. Огненный венок еле светится во мраке и отдалении, - кажется, кто-то там ходит с фонарём в руке и отыскивает несчастного человека. Но кто его найдёт!? А, может быть, акулы уже и нашли. На палубе воцаряется такая тишина, что слышно, как вода плещется вокруг неподвижного парохода.

Все глаза устремились в темноту, все уши слушают, не послышится ли издали какой-нибудь голос. С сильно бьющимся сердцем мы ждём лодку, которая давно скрылась из нашего вида. Странное дело! Этого человека никто не знал, никто не видел, - эти два дня он провёл в своей каюте; но если бы лодка привезла его, то каким радостным криком встретили бы его, как щедро мы одарили бы экипаж шлюпки! На море в такие минуты сердце человека легко раскрывается и становится доступным для великодушия.

Ждём мы почти полчаса; наконец, вдали слышится плеск вёсел. Становится ещё тише. Во мраке вырисовывается силуэт лодки. Капитан наклоняется через борт и спрашивает:

- Нашли?

- Нет! - отвечают с лодки.

Люди начинают расходиться. Лодку подвешивают на крючки, а через минуту винт уже начинает свою работу, и мы едем дальше. Только за рулевым колесом я вижу на тёмном фоне ночи высокую фигуру отца Стефана. Он стоит у самой балюстрады и осеняет крестным знамением страшную бездну, где теперь волны играют трупом бедного утопленника.

Следующий день погожий, дивный, море точно улыбается. Вечером - танцы и музыка.

Лёгкий южный муссон подгонял нас во время всего пути. Мы подвигались быстро и спокойно. Через два дня "Пеи-Хо" приблизился к берегу, так что мы почти не теряли из вида берега с левой стороны. Впрочем, зрелище было малопривлекательно. Побережье Галла низкою, песчаною отмелью далеко заходит в море. Выше на север, на Сомалийском берегу, кое-где поднимаются горы - Гайараб и ещё более высокая - Барр-эль-Касаин. Пароход идёт не так близко, чтобы невооружённым глазом можно было рассмотреть что-нибудь, но и в морскую подзорную трубку край кажется бесплодным и унылым как смерть. Только обходя мыс Гвардафуй, мы проскользнули так недалеко от берега, что можно было видеть каждый уступ скалы. Я уже раньше описывал этот мыс с его мрачными, чёрными скалами, о которые день и ночь бьётся и рассыпается в прах разъярённая морская волна. Теперь день был прелестный, тихий, но, несмотря на то, у скал Гвардафуй всё-таки белелась пена прибоя. На следующий день, вечером, мы увидали Аден.

Странное дело, до какой степени всё в мире условно! Когда я ехал на юг, то выжженный солнцем Аден представлялся мне каким-то тридевятым царством, тридесятым государством, где небо с землёй сходятся, и откуда возвращается только один из десяти. А теперь он мне кажется концом тропического путешествия, преддверием Европы. Океан мы уже проехали, остаётся только пять дней пути по Красному морю - сущие пустяки. Суэц, Каир, Александрия и Бриндизи - это почти прямая линия на Варшаву и Закопане!

Пароход наш стоял у Адена пять или шесть часов, забирая уголь и лёд. Времени для осмотра цистерн было достаточно, но я не мог им воспользоваться, потому что лихорадка снова захватила меня в свои когти. Я знал, что это не припадок предшествующей лихорадки, а какое-то новое жалкое её издание, но, тем не менее, ноги подкашивались подо мной, голова кружилась - войти в лодку не хватало сил. Молодые пассажиры поехали почти все, - правда, не на цистерны, а в город, откуда возвратились поздно с целым архивом воспоминаний о чёрных как уголь абиссинских красавицах.

Пароход вышел глубокою ночью. Между Аденом и Обоком мы испытали странную бурю. Ветра не было ни малейшего, но дождь лил такой ужасающий, что подобного я никогда в жизни не видал. Не полосы воды, а целые реки соединяли небо с морем. Казалось, что после такого потока залив должен выйти из берегов и затопить все прибрежные страны. Небо, притом, выгружало весь запас электричества, какой накопился у него с прошлой весны. Белые, зелёные и красные молнии ежеминутно прорезывали густой мрак ночи. Гром не умолкал и перекатывался как залпы тысячи орудий между Азией и Африкой. По временам мне казалось, что небесный свод готов лопнуть и обрушиться.

"Пеи-Хо" остановился. Единственная опасность, которая ему представлялась - это возможность столкнуться с каким-нибудь другим пароходом. Аденский залив так и кишит ими. Чтоб оградить себя от случайности, пароход ежеминутно давал тревожные свистки и, кроме того, пустил в ход и сирену. Несмотря на раскаты грома и шум дождя, мы ясно слышали такие же голоса, доходящие с других судов. Всё это сливалось в один концерт, угрюмый как ночь, но такой дикий и могучий, что он мог бы вполне служить аккомпанементом к Страшному суду.

Простояли мы несколько часов. В Обок пароход наш пришёл только в полдень на следующий день. Что за проклятая Богом страна, и чего тут искал кипучий Ашинов!? Берег бесплодный, низкий, нигде ни зелени, ни деревца. Только кое-где виднеются точно пятна грязной плесени островки сальсолацеи. Дома стоят в голой пустыне, на солнечном жару, печальные, производящие впечатление какой-то временной стоянки. Единственная вещь, на которой можно остановить взгляд, это - трёхцветный флаг на доме коменданта.

Сомали точно стая дельфинов окружают пароход и ныряют за деньгами, которые пассажиры бросают в воду. Зрелище это повторяется в каждом африканском городе и, в конце концов, становится скучным. Но в этих отдалённых странах путешественника иногда может встретить сюрприз, и именно в ту минуту, когда он меньше всего ожидает этого. Я уже хотел было взять книжку и повернуться спиной к неинтересному берегу, как вдруг моим глазам представилось зрелище, чуть ли не самое интересное из всего моего путешествия.

От берега отделяется большая лодка и плывёт к "Пеи-Хо". На носу сидят сомали; их чёрные спины то сгибаются, то разгибаются, сообразно движению вёсел, а позади, около руля, стоит ни более, ни менее как белая статуя Афины-Паллады.

Дело идёт к вечеру, и солнце становится всё более и более красноватым. В его блеске ясно видны и шлем богини, и белые складки одежды, мягко спадающие к её ногам. В руке дщери Зевса, собственно говоря, не колчан с "медными остриями", а просто сложенный зонтик, на который она опирается как на трость. Все бинокли и все глаза устремляются на неё; она приближается, стройная, тонкая, улыбающаяся, и своим взором отыскивает среди пассажиров счастливого Одиссея.

Лодка останавливается около трапа, богиня вступает на палубу и... о, чудо! - не рассыпается как лёгкое видение. Шлем богини, собственно говоря, не греческий, а английский, складки одежды не мраморные, а фланелевые, сама же богиня оказывается "смертною обитательницею юдоли слёз", но, вместе с тем, парижанкой чистой крови, такою изящною и полною обаяния, что к чёрту весь Олимп! Мы узнаём, что прелестная дама - жена одного из французских офицеров, живущего в Обоке, приехала она повидаться со знакомыми и в Европу с ними не возвратится. Тем хуже для "Пеи-Хо"! Может быть, наши черноволосые, смуглые креолки рады, что их мужья не будут иметь возможности долго любоваться этими глазами цвета южного моря, этими каштановыми волосами, отливающими золотом, - но мы, мужчины, впадаем в отчаяние. Остаётся утешиться тем, что чем меньше длится зрелище, тем дольше оно остаётся в памяти.

Через два часа мы отчаливаем, и на следующее утро просыпаемся уже далеко за Вратами слёз, на волнах Красного моря. Путешествие начинает надоедать. Хотелось бы скинуться чайкой, обогнать пароход и лететь как ветер... Через пять дней мы видели прямо перед носом маленькое туманное пятно, которое мало-помалу обращается в облако, в тучу и, наконец, принимает очертание гористого берега. Это Синай! Мы входим в Суэцкий залив. Землю теперь видно хорошо и с обеих сторон. По левой стороне на солнце мелькают жёлтые пески египетской пустыни. Ещё два часа - и Суэц покажется из воды...

Здесь обрываются мои заметки.

Генрик Сенкевич - Письма из Африки (Listy z Afryki). 4 часть., читать текст

См. также Генрик Сенкевич (Henryk Sienkiewicz) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Письмо из Венеции (List z Wenecji).
Перевод Вукола Лаврова Может быть, неблагоразумно описывать первые впе...

Письмо из Рима (List z Rzymu).
Перевод Вукола Лаврова В Риме, собственно говоря, три города: новый, с...