Генрик Сенкевич
«Письма из Африки (Listy z Afryki). 3 часть.»

"Письма из Африки (Listy z Afryki). 3 часть."

Не развратит ли их цивилизация, не вселит ли в их души более страстей, чем нравственных оснований, на это трудно ответить. Зависит это от того, с какою цивилизацией столкнутся негры. Не один раз я слышал мнение, что цивилизованный негр утрачивает свои природные особенности и становится существом в конец развращённым. Может быть; но нужно, во всяком случае, принять во внимание, что государства, которые захватывали в свои руки обладание берегами Африки, до последнего времени ни на каплю не старались подготовить негра к цивилизации, что он сталкивался с цивилизациею, так сказать, портовою, заражённою горячкою наживы, развратом, пьянством и бессовестностью. Негр, попросту, становился жертвой той цивилизации, которая, прежде всего, награждала его водкой и известною болезнью, но о нём самом не заботилась и ничему его не учила.

Негр и брал зло из этой цивилизации, потому что не мог взять ничего другого. Но кто подумает, что негры-магометане сильнее сопротивляются этим разлагающим влияниям, чем христиане, тот впадёт в глубокую ошибку. Где новые страсти, порождённые портовым развратом, присоединяются к старым страстям и страстности, воспитанной на исламе, там чёрный падает до последней ступени скотства. Ислам даже не застраховывает его от пьянства, потому что Коран не предвидел водки. Христиане вообще сопротивляются больше, но если и они портятся, то потому, что эта цивилизация приносит им вместе с водкой ещё и скептицизм.

Первый вечер в Багамойо я провёл в беседе об этих делах с миссионерами. Сидя на веранде и разговаривая, мы поджидали наших товарищей с обеда, который давал им заместитель Виссмана. Когда они вернулись, монахи ушли спать, железную решётку веранды заперли наглухо, и я остался один. Можно себе представить, насколько дик и первобытен этот край, если здесь после захода солнца небезопасно выходить даже в сад миссии. Ночь была звёздная, но тёмная, духота стояла страшная. Ближайшая к веранде часть сада казалась фантастическим девственным лесом, а вдали всё сливалось в чёрную массу. Вокруг раздавались голоса лягушек, странные, похожие скорее на щебетание птиц. Два огромных датских пса то подходили ко мне ласкаться, то, выставив головы в отверстие между прутьями решётки, лаяли густым басом, вероятно, чуя врага, притаившегося во мраке. И действительно, из глубины сада доносились какие-то подозрительные голоса, очень похожие на голос леопарда.

На дворе ни малейшего движения воздуха, поэтому и жара не уменьшалась нисколько, хотя падала обильная роса. Здесь дышишь воздухом ещё более тяжким и нездоровым, чем на Занзибаре. На мне было платье из самой тонкой фланели, но лоб мой был мокр, и я не чувствовал ни малейшей охоты идти спать. Несмотря на то, мысль, что я уже на континенте и через несколько дней пущусь в глубь материка, наполняла моё сердце такою радостью, что эту ночь я могу считать одною из самых приятных бессонных ночей, которые мне когда-либо приходилось проводить.

XII

Наступили дни суетни, предвещающей выступление из миссии. "Frere Oscar" запирался в своей комнате со всеми нашими пожитками, то есть с запасами пищи и товарами, и разделял их на тюки, по 30 килограммов. Столько всякий "пагази" несёт на голове во время похода. Вьючных животных в этой части Африки не употребляют, да и вообще их здесь почти нет. Во время экспедиции их заменяют негры. В самом Багамойо нашлось бы, может быть, две дюжины ослов, которых употребляют при работах на плантациях; лошадей, насколько я знаю, пара у Сева-Гаджи; верблюдов здесь совсем не знают; рогатый скот держат горбатый, индийской разновидности, так называемый зебу. Быки, пожалуй, были бы способны перевозить тяжести, но по своей медленности страшно замедляли бы поход, привлекали бы львов и, в конце концов, неизбежно погибли бы от укуса мухи цеце, которая в изобилии водится при всяких источниках.

Два или три осла были бы нелишними в караване, - в случае утомления, кто-нибудь мог бы присесть на них. Но, прежде всего, они здесь очень дороги. В Египте цена осла несколько десятков франков, а в Багамойо она доходит до пятисот. Дальше, муха цеце для ослов почти так же опасна, как и для волов, по ночам также нужно сторожить их, а при переправах хлопот с ними и не оберёшься. Мостов, понятно, нигде нет, через реки переезжают в пиро
гах или переправляются вброд, нарочно выискивая места мелкие, но с быстрым течением, - во всех других крокодилы так и кишат. И вот, где человек проходит с большею или меньшею лёгкостью, осла, который подставляет течению свои бока, вода обыкновенно сносит, и в таком случае он становится добычей крокодилов. Значит, нужно несчастных вислоухих переправлять при помощи верёвок, а это занимает немало времени, если принять в соображение ослиное упрямство.

Итак, мы решили последовать совету брата Оскара и не брать ослов. С чёрными носильщиками хлопоты были тоже немалые. Офицер, который во время обеда в миссии говорил, что ему приказано отправиться в страну У-Загара, действительно вышел на другой день во главе двухсот солдат, при чём под свои вещи забрал всех негров, которых мог найти в окрестностях, - остальные убежали в лес. Я видел этот караван на городской площади возле немецкого форта. Солдаты стояли в рядах под оружием, а "пагази" лежали живописными группами на выжженной траве и ожидали выступления. Сначала я пожалел, что не присоединился к этой экспедиции, потому что если неграм, которых немецкий офицер не мог забрать с собою, вздумается, ради безопасности, просидеть в лесу две или три недели, то нашим неприятностям и хлопотам конца не будет. И действительно, если б не миссионеры и не авторитет, которым в глазах чёрных пользуется брат Оскар, то мы сели бы как рак на мели. Брат Оскар знал секрет, как пробраться к беглецам и объяснить, что тут дело идёт об экспедиции с друзьями отца Стефана, которые идут не на войну и, кроме того, хорошо заплатят. Благодаря этому объяснению, на другой же день в миссии начали появляться чёрные фигуры сначала поодиночке, потом целыми кучками. Кто взял задаток, насколько я помню, полторы рупии, то есть около трёх франков, тот и считался поступившим в наш караван. Нам не грозило разочарование, которому подвергается всякий путешественник, нанимающий людей в Занзибаре, где негры берут задаток и больше уже не показываются.

Брат Оскар знал людей и поэтому выбирал самых лучших, да, наконец, негры, любящие миссионеров и всегда нуждающиеся в их покровительстве, редко позволяют себе нарушать свои обязательства по отношению к ним. Я то и дело заходил в келью брата Оскара присмотреться к лицам будущих своих товарищей, чтобы потом различать их от других чёрных. Негры, для непривычного глаза, все похожи друг на друга, точно так же, как и мы для них кажемся похожими друг на друга. Я, впрочем, скоро научился различать их. То были люди из страны М'Гуру и У-Зарамо, в том числе несколько христиан как Бруно, проводник каравана, маленький Тома
из племени людоедов У-Доэ, сын короля Муэне-Пира, о котором я говорил раньше, и Франсуа, переводчик.

Этих последних легко было отличить по крестикам, красующимся на их груди, а у маленького Тома
, кроме того, передние зубы были искусственно заострены подпилком: эту особенность, распространённую у людоедов, он вынес из дома. Брату Оскару работы было по горло. Одни закупки припасов и разных вещей: походных кроватей, палаток, ружей, коленкору и разделение их на пачки одинакового веса заняли немало времени. Притом, с каждым негром нужно было толковать порознь, уломать его, вручить задаток, каждому назначить, что именно ему придётся нести. Казалось бы, что если каждый тюк весит ровно тридцать кило, то всё равно - какой кому ни нести, а на самом деле нет! Негр выбирает себе тюк, ставит на нём отметку в знак того, что обязан нести именно этот тюк, а не другой, и ему кажется, что он унизит своё достоинство, если прикоснётся к другому. К этому присоединяется и самолюбие, и наивное тщеславие: несущие, например, ружья белого человека, его постель, дорожную сумку или какие-нибудь необходимые вещи считают себя более важными персонами, чем те, кто несёт коленкор или муку. Переводчик - это сановник, который если и понесёт что-нибудь, так уж не меньше ружья или фонаря.

Присматриваясь к подобному переливанию из пустого в порожнее, приобретаешь необходимую для путешественника опытность и терпение, узнаёшь чёрных ближе. Негры болтливы не менее египетских арабов и при своём детском развитии спорят изо всякого пустяка, ссорятся, смеются или кричат; легко вообразить, какая из всего выходит путаница, в особенности в первое время, при организации каравана. Нужно очень хорошо знать этих людей, чтобы суметь удержать дисциплину и, вместе с тем, не прибегать к тиранству.

Много я удивлялся, глядя на брата Оскара. В его обращении с чёрными не было ни сентиментального пересаливания, ни свирепости. Обращался он с ними весело, фамильярно, раздавал от времени до времени шлепки и сопровождал их шутками, от которых чёрные покатывались со смеху и повторяли: "О м'буанам, м'буанам!" Добродушная улыбка не сходила с лица брата Оскара, но порядок он поддерживал, одним взглядом прекращал споры или излишнюю болтовню. Кто умеет быть весёлым, не теряя притом достоинства, тот смехом и шуткою может всего добиться от негров, привести их к чему угодно. Но, очевидно, этот способ хорош только для тех, кто отлично знает местный язык. Кто его не знает, тот не может отваживаться на остроты, а людей своих всё-таки нужно держать в руках, потому что, несмотря на все хорошие стороны негров, плохо пришлось бы тому путешественнику, к которому они не будут питать уважения. Приходится выбирать что-нибудь одно: или водворить слепую дисциплину, или сделаться жертвой расходившегося буйства. А так как и брат Оскар советовал нам держать своих людей покороче, то при встрече с ними мы принимали такой олимпийский вид, что нам самим хотелось смеяться. А негры с любопытством, а вместе с тем и со страхом глядели на своих будущих "м'буанам Куба" и "м'буанам Ндого", с которыми должны не расставаться целые недели, и которые могли оказаться по отношению к ним или очень добрыми, или очень злыми. Белый человек, который идёт с караваном в глубь страны, в силу необходимости становится неограниченным повелителем своих людей, а у каждого негра в душе коренится убеждение, что во время существования договора найма он - раб своего хозяина.

Работа шла быстро, число "пагази" достигло двадцати, и мы могли выступить, когда угодно, но тут начали вырастать преграды с другой стороны. Опасения войны увеличивались; от Виссмана по-старому не было никаких известий, вследствие чего заместитель его в Багамойо начал колебаться - можно ли пустить наш караван в глубину края. Для путешественника же разрешение прибрежных властей положительно необходимо, если не для него самого лично, то, по крайней мере, для чёрных, идущих с ним. Пришлось опять ходить, условливаться, объяснять. Если б не имеющиеся у меня письма из Берлина, не знаю, привели ли бы мои объяснения к желанному результату, потому что заместитель боялся брать дело на свою ответственность. Но письма, вероятно, превозмогли опасения, и, в конце концов, мы получили желанное согласие. С нас только взяли слово, что мы не пойдём в страны, объятые войной; да, впрочем, с двадцатью носильщиками мы ни в каком случае не могли бы сделать этого.

В немецких владениях оружие подлежит сильному контролю; власть заботится о том, чтобы оно не переходило в руки туземцев. Ружья клеймятся правительственным штемпелем, а кто хочет избежать этого, тот платит десять рупий налогу и сто залогу, - последняя сумма возвращается обратно. Штемпелевание портит стволы, - мы на него не соглашались, и от залога нас освободили, может быть, по любезности, а, может быть, вследствие берлинских писем.

Все эти формальности были очень скучны; они имели только ту хорошую сторону, что, благодаря долгому пребыванию, мы могли лучше присмотреться к городу и по столкновению с людьми точнее понять местные условия. А интересного здесь много. Например, я думал, что в Багамойо, также как и во всей Германии, на страже немецких интересов стоят белые солдаты, родом с берегов Эльбы, Шпрее или Рейна, а теперь убедился, что их вовсе нет. Может быть, тех, которые были, Виссман забрал с собою, - я, по крайней мере, не видал в городе ни одного немца, кроме унтер-офицеров и офицеров. Рядовые - зулусы и суданцы. Последние, скованные цепями железной европейской дисциплины, скоро преобразовываются в настоящих хороших солдат. Местное население (суахили и У-Зарамо) как менее надёжный элемент, не призывается на службу. Очевидно, жители Зулуленда и Судана не признают своего родства с местными жителями, а сделавшись "аскарисами", то есть солдатами, считают себя за существа бесконечно-высшие, имеющие право презирать бедных полунагих негров окрестностей Багамойо.

Таким-то образом белые люди захватывают Чёрный материк и удерживают его чёрными руками. Иначе, впрочем, и не могло бы быть, потому что под этой широтой белый человек не может вынести тяжести ранца и карабина.

Другая вещь, более важная, которая бросилась мне в глаза при самом приезде сюда, это - ничтожность средств, при помощи которых удерживается африканское приобретение. Например, немецкие владения в этой стороне Африки значительно превышают размеры всей Германии, и всё это стережёт несколько сотен чёрных солдат и несколько десятков белых офицеров. Выйдя за пределы Багамойо, можно пройти сотни миль и не встретить ни одного немецкого солдата. Кое-где, в стоянках, разбросанных на громадном пространстве, стоят малые гарнизоны. Страна в действительности не занята, а немецкою называется только потому, что её так признали, в силу договоров, европейские державы. Что касается чёрных, то они, за исключением живущих в непосредственном соседстве с городом, немецкую власть признают постольку, поскольку боятся, что, в случае непослушания, придёт военная экспедиция и накажет их. Отсюда является необходимость в периодических военных экспедициях, которые, однако, не всегда утверждают власть белых. Легко понять, что при таких условиях многое зависит от личности человека, который управляет краем, и от репутации, которою он пользуется среди негров. Виссман, несомненно, соответствовал этим условиям не только потому, что умел бить чёрных в случае необходимости, но и потому, что сумел привязать их к себе. "Виссман любит чёрных, - говорил мне отец Стефан, - и они это понимают". Благодаря этому, его правление, при всей энергии и даже суровости, не было бездушным. Чёрные, правда, боялись его, но так, как дети боятся отца, вследствие чего, по крайней мере, в тех племенах, которые чаще сталкивались с ним, вырабатывалось понятие, что власть его вполне естественна и законна. Очевидно, что такое сознание сильнее страха перед штыками.

Но в минуту, когда я пишу это, Виссман перестал уже быть главным начальником края, а средства остались такими же скудными, как и были, поэтому будущему начальнику предстоит трудная задача. Правда, немцы настолько сильны, что при первой надобности могут прислать сюда войска сколько нужно, и страны, по всей вероятности, из рук не выпустят, но теперешняя скудость средств едва ли окажет благоприятное влияние на их дела. Эта экономия очень убыточна, потому что она ведёт за собою беспрестанные военные экспедиции, питает стремление к сопротивлению, длит время чисто-военного управления и отдаляет ту минуту, когда край начал бы вознаграждать за пожертвования, т. е. открылся бы для торговли, промышленности и земледелия.

Для тех немецких владений, о которых я пишу, время это, вероятно, наступит ещё нескоро. Для немецкой торговли и промышленности страна будет представлять интерес лишь тогда, когда чёрные цивилизуются и потребности их возрастут. Что касается земледелия, то надежда, что со временем избыток немецкого народонаселения будет направляться в эту страну, что немецкие крестьяне начнут здесь строить дома и взрывать плугом землю, - чистейшее заблуждение. Если это и может быть где-нибудь, то исключительно в местах, близких к горам, с более холодным климатом. Вообще, белый человек здесь не может работать, а о колонизации, в общем значении этого слова, не может быть и речи. Если земледелие и разовьётся когда-нибудь в этой стране, то непременно в форме больших компаний, вроде существующего уже Ost-Afrikanische Gesellschaft (Восточно-Африканское общество - нем.), а на плантациях кофе, сахарного тростника, хлопка и т. д. работа будет производиться руками чёрных. Но времена невольничества миновали, значит, земледельческие предприятия должны искать наёмных рабочих, а это обстоятельство долго ещё будет служить немаловажным тормозом, потому что чёрные не любят труда и не хотят трудиться больше, чем это нужно для их собственных потребностей. Негр-магометанин думает, что труд просто-напросто унижает его. Одни только христиане работают охотнее, значит, будущее развитие страны стоит в прямой зависимости от развития деятельности миссионеров. Поэтому немцы и не ставят никаких преград миссиям, несмотря на то, что они почти исключительно все французские.

Ещё до своего прибытия в эти страны я не раз слышал и читал о жестоком обращении немцев с чёрными. В этом много преувеличения, - нужно принять во внимание, что страна находится под чисто-военным управлением. Управление суровое, потому что это свойственно немецкому характеру, но вовсе не ставящее себе целью истребление местной национальности. Это было бы даже противно немецким интересам, потому что, как я говорил раньше, будущее развитие края должно основываться на труде чёрных, - значит, этих чёрных надо жалеть. Среди немецких офицеров, конечно, найдётся много людей, не достигших развития Виссмана, не оживлённых духом филантропии, идущих вперёд без твёрдо определённой цели и не умеющих понять, что к чёрному человеку нельзя предъявлять таких требований как к европейцу.

Так как краем управляют военные люди с развитыми кулаками, то здесь негров бьют иногда без крайней необходимости, иногда чересчур сильно, но всегда лишь в случае сопротивления. Зато невольничество здесь уничтожено, и торговля людьми преследуется с большею энергиею, чем в Занзибаре, находящемся под английским протекторатом. Здесь какой-нибудь араб не может уже гарцевать по стране во главе отряда кровожадных оборванцев, жечь, грабить, уводить детей и женщин в неволю. А ведь прежде это было нормальным порядком вещей, и ни один негр не знал, когда наступят его час и минута. Точно также прекратились войны разных маленьких народцев, которые в прежнее время взаимно уничтожали друг друга. Если какое-нибудь дикое племя как, например, масаи, и нападёт на соседей, то сейчас же является экспедиция и жестоко наказывает за разбой. Вообще безопасность, и личная, и имущественная, теперь гораздо больше обеспечена, чем во времена владычества арабов.

Конечно, положение, при котором каждый оставался бы при своём, более приближалось бы к идеалу, но несомненно, что если б европейские государства не забрали и не поделили между собою Африку, то это сделали бы арабы, и сделали бы с гораздо большею жестокостью. Немцы взяли свою часть на основании ни большего, ни меньшего права, чем права других, и управляют ею не хуже других. Несомненно, они делают много ошибок, потому что на этом поприще не обладают практикою англичан; но нужно признать, что правление их, в сравнении с арабскими временами, более благоприятно, если не для теперешних, то для будущих поколений.

И, однако, несмотря на то, что во главе правления стоял человек, который сам любил чёрных и умел их привязывать к себе, - негры всё-таки сожалеют об арабах. Во время восстания Бушири почти все негры перешли на его сторону, и теперь, если б им предоставить право выбора, они голосовали бы за арабов. Чтобы понять это, нужно знать психологию дикого человека. Бесправие, рабство, жестокость, хотя бы доведённую до крайности, он сносит, потому что должен, когда придётся страдать - страдает; но зато при арабах он отдавал себе ясный отчёт в условиях своей жизни: знал что ему угрожает, и что не угрожает, за что он будет наказан и что может делать безнаказанно. При столкновении с цивилизацией дикий человек утрачивает эту уверенность. Является право, которого он не знает, законы которых он не понимает, предостережения, к которым не привык, условия жизни, в которых он запутывается. Всё это тяготеет над ним как туча. Он знает, что ему грозит что-то, но не знает, что именно; знает, что за известные деяния он будет наказан, но не знает за какие именно. В конце концов он теряет голову, ошалевает. В нём зарождается непрестанное беспокойство, под влиянием которого его жизнь становится поистине тяжкою, и от которого он, в конце концов, чахнет, как чахнет дикая птица, запертая в клетку.

Англичане, которые колонизуют давно, считаются с этою психологиею и умеют считаться; но, однако, и под их властью разные дикие народы вымерли совершенно, не вследствие преследования, не по милости виски и заразительных болезней, но, главное, потому, что цивилизация оказалась для них чересчур трудною, и цивилизованная жизнь - чересчур сложною. Тасманцы вымерли, кажется, просто от нервного расстройства. Негры легче осваиваются с цивилизацией, чем другие племена, но и они, столкнувшись с нею в первый раз, также утрачивают внутреннее равновесие и испытывают такие страдания, что предпочитают прежние времена рабства и жестокости.

Немцы в обращении с чёрными, вероятно, впадают в бо
льшие ошибки, чем англичане. Я слышал, например, что в Багамойо вышел закон, в силу которого негр, обладающий землёю, должен записать её в канцелярии. Миссионеры уверяли меня, что чёрные абсолютно не понимают, чего от них хотят. Там столько пустой земли, и собственность так неопределённа, что переписка эта являлась неосуществимою. Я думаю, что сотни подобных преждевременных законов только затемняют головы чёрных и обременяют их жизнь.

Недовольство немцами здесь очень сильно, хотя миссионеры и стараются смягчить его. В самом Багамойо негры демонстративно отвешивали арабам поклоны в пояс и с презрением отворачивались от европейцев. Делали это они до тех пор, пока не вышел приказ, чтобы всякий цветной человек, не исключая арабов, становился во фрунт перед белым, хотя бы то был простой матрос. С той поры трудно ходить по Багамойо, потому что всё население - арабское, негритянское и индийское - встаёт при виде тебя и отдаёт честь, а когда человек не привык к этому, то ему становится невыносимо. Впрочем, это не немецкое изобретение. В Адене я видел то же самое. Таким способом приучают людей цветных рас считать белых за высшие существа.

Город Багамойо не отличается ничем, даже положением, потому что не имеет порта и самой маленькой лодки не может подпустить к берегу. Я думаю, что столицею края скоро сделается Дар-эс-Салам, лежащий южнее. Багамойо вдвое меньше Занзибара. Дома такие же как в Занзибаре, коралловые, в конце города негритянская часть с круглыми хижинами, крытыми тростником. Находящаяся в расстоянии километра миссия - это один огромный сад, а в самом городе деревьев нет, вследствие чего жара такая страшная, что днём трудно ходить по улицам. Единственная достопримечательность - дом, из которого вылетел Эмин-Паша по возвращении Стэнли из Ваделаи. Деревянный дом Виссмана лежит у самого моря. Столбы, на которые опирается постройка, помещены во что-то вроде железных ваз, вышиною в несколько футов, наполненных водою. Благодаря такому приёму, муравьи и термиты не могут точить стены. Здесь несколько разновидностей муравьёв; самая опасная для деревянных построек - это белые, мелкие муравьи, они выедают дерево изнутри, оставляя снаружи пластинку, не толще облатки. Дом, выточенный таким образом, может каждую минуту обрушиться на голову жильцов. До сих пор не придумано никакого средства против этих разбойников, которые забираются и в каменные дома и портят разные вещи. Один из сомалийских луков, который я купил в Занзибаре, муравьи весь выточили в течение суток.

Вообще, насекомые делают жизнь в Багамойо совершенно невыносимою. Спустя несколько дней после нашего прибытия местные офицеры пригласили меня и моего товарища обедать в свой клуб. Я готов поклясться, что ни одному из нас во всю жизнь не пришлось съесть столько мух, москитов и тому подобных тварей. Рюмка должна быть закрыта, но в то время, когда её подносишь ко рту, в неё ввалятся десятки больших и меньших существ. Над столом носились целые рои ночных бабочек. Длинные, в несколько дюймов, насекомые, похожие на колосья жёлтой соломы, ходили по нашим плечам и головам; жуки различных размеров, иногда весьма внушительных, били нас по лицу и по глазам. В Африке нужно привыкать к таким мелким неудобствам, и мы привыкли так скоро и хорошо, что позже, когда в глубине края пришлось спать в палатке, вовсе не обращали внимания, ползёт по тебе что-нибудь или нет. Только бы не скорпион, и то ладно.

Один из немецких офицеров, поручик фон Бронзарт, очень любезный и образованный молодой человек, обещал сопровождать нас до реки Кингани, на один переход от Багамойо. Служебные обязанности удержали его на следующий день, но он всё-таки прислал нам двух "аскарисов", т. е. солдат, с вёслами и уключинами от казённой лодки, находящейся в М'Тони у переправы.

Брат Оскар окончил все свои действия, и мы могли выступить сейчас же.

XIII

По милости войны в стране Масаи, волнений в У-Загара и неопределённости положения во всех отдалённых местах, экспедиция наша в глубину края должна была быть сильно ограничена. Но мы сказали себе: "Пойдём, куда можно идти", и когда все приготовления были окончены, пустились в путь, не теряя времени. Для нас это был радостный день. Встали мы очень рано и отправились в столовую, где отец Стефан, брат Оскар и другие миссионеры сошлись, чтоб позавтракать с нами в последний раз. Наши негры тем временем ожидали нас на веранде, каждый возле своих пачек. Одни привязывали к ним толстые бамбуковые палки, другие ещё спорили, кому что нести, и болтали так, что хоть уши зажимай. Зато миссионеры - такие гостеприимные и сердечные люди, что когда приходится прощаться с ними, да ещё собираясь идти в дикие страны, к нецивилизованным людям, то чувствуешь, как будто покидаешь родной дом и близких. К этому присоединяется и доля беспокойства, через которое, мне кажется, должен пройти в последнюю минуту расставания всякий, кто в первый раз предпринимает такое путешествие и не знает, как ему управляться со своим караваном, с людьми, которых ему придётся встретить, с климатом и утомлением. Даже у нас, в Европе, кто в первый раз в жизни выезжает заграницу, и тот не свободен от такого беспокойства, а каково же, если дело идёт о Чёрном материке, полном неведомых вещей, где нечего рассчитывать ни на чью помощь и покровительство, а надо полагаться только на свои руки и на свою голову.

К счастью, существует одна, как прежде говорили, потешная поговорка. Поговорка эта чисто наша, местная: "Как-нибудь устроится". В жизни обыкновенной, обыденной, она вытекает из легкомыслия и прямо к нему же приводит, но в исключительных случаях может хорошо пригодиться.

Что же после этого сказать о мужицкой поговорке: "Двум смертям не бывать", - о той поговорке, которая в нашей общей психологии играет роль более значительную, чем кто-нибудь может предполагать? Раз вспомнишь её - и дух начинает расти как на дрожжах. Вырос и наш дух, когда подошла последняя минута.

Наконец, мы прощаемся с миссионерами и выходим на веранду. Бруно, надсмотрщик каравана, начинает кричать: "Айа! Айа!" (Живей - суахили). При этом крике негры поднимают пачки на головы, и мы выступаем - мы вперёд, чёрные за нами. Вскоре караван растягивается наподобие змеи и погружается в пальмовый лес.

Оба мы в прекраснейшем расположении духа. Каждый говорит самому себе:

- Наконец, путешествие началось взаправду, наконец мы увидим Чёрный материк и узна
ем на деле, как путешествуют по Африке; увидим степи, девственные леса, негритянские деревушки, скрытые в зарослях, насмотримся на незнакомых людей и незнакомую жизнь!

Для людей, у которых есть жилка бродяжничества, в этом кроется много соблазна. К этому ещё присоединяется чувство неограниченной свободы. А миновавши Багамойо, мы будем только на Божьей да своей воле, почувствуем сознание собственной власти. Удовольствие, которое проистекало из этого сознания, было для нас чем-то до такой степени неожиданным, что мы сразу не могли уяснить его себе. А на самом деле это так и было! Цивилизованная жизнь поглощает и необычайно утончает это стремление к власти, но оно только дремлет в душе и пробуждается при первой возможности, а когда проснётся, то человек самый благовоспитаннейший, самый отъявленный скептик и пессимист чувствует, что предпочитает повелевать хотя бы под экватором, хотя бы в какой-нибудь скверной негритянской деревушке, чем подчиняться чьим-нибудь повелениям в самом великолепном из всех городов Европы. Такова уж натура человека.

Через полчаса мы миновали последние дома Багамойо. Теперь восемь часов утра. Встали мы очень рано, но долго возились за завтраком и ожидали молодого поручика, который хотел сопровождать нас до Кингани. Только в последнюю минуту он прислал нам двух чёрных солдат и письмо, в котором писал, что по делам службы должен остаться в Багамойо. Жара страшная, на небе ни облачка, только по земле кое-где стелется туман. Мы выходим на дорогу, шириною в метр, протоптанную на красноватом грунте и обросшую с обеих сторон высокими кустарниками точно тенистыми искусственными шпалерами. Но вскоре кончаются и дорога, и шпалеры, вместе с ними исчезают последние следы культуры, и начинается царство пустыни.

Такие резкие переходы от цивилизации к пустынной глуши я видел когда-то в южной Калифорнии, но там пустыня покрыта кактусами, а здесь только трава, тростник и кустарники. Мы идём дальше тропинкой, не шире пяди, протоптанной неграми. Сетью таких тропинок покрыта вся Африка, даже в самых глухих своих частях. Проторили их караваны, в которых люди обыкновенно идут один за другим. Травы вокруг нас так густы, что порою превышают наш рост и закрывают нам кругозор. В иных местах они сменяются ещё более высоким тростником или мимозой, которая хватается своими шипами за наше платье. Я оглядываюсь назад и вижу, прежде всего, колеблющуюся линию тюков на головах чёрных, за нею придорожный кустарник, мимо которого мы уже прошли, и далеко-далеко, покрытые мглою дали, султаны пальм миссии, а рядом с ними какие-то светлые, дрожащие пятна, - отражения солнечных лучей от белых домов города. Но вскоре всё это исчезает из глаз, и, куда ни посмотришь, повсюду одно и то же: кустарники и трава, трава и кустарники, а надо всем этим небесный свод, неимоверно глубокий и, благодаря низкому горизонту, гораздо более широкий, чем где бы то ни было. Кое-где на возвышении появится одинокое большое дерево, точно наша полевая груша, и опять пустыня. Нигде не видно широколистных растений, то есть пальм, бамбуков и арум, - местность теряет свой тропический характер и напоминает какое-то дикое пастбище. Тщетно высматриваешь, не покажется ли где-нибудь голова антилопы, или движение травы не выдаст ли бегства какого-нибудь большего зверя. Нигде и ничего. Только стаи мелких птиц волнообразным лётом пролетят над полем; повеет ветерок, наклонит верхушки трав, и они начнут отливать серебристыми и палевыми отблесками, - повсюду простор, масса воздуха; колорит местности более холодный, чем в Занзибаре, потому что слагается преимущественно из двух колеров - зелёного и голубого. Солнце всплыло уже высоко и палит немилосердно. На нас, поверх сетчатых фуфаек, только лёгкая полотняная одежда; мы не несём ничего, кроме манерок с водой, театральных биноклей и зонтиков, - ружья несут за нами негры, - и всё-таки мы все облиты по?том.

Тени мало. Постепенно спускаемся вниз, потому что приближаемся к реке Кингани. Букеты тростника попадаются всё чаще, земля начинает издавать запах горячего болота; наконец, мы останавливаемся у большой лужи, в которой теряется наша тропинка.

Несколько минут отдыха. Лужу мы переходим в самом широком, открытом месте, потому что вправо и влево она тянется далеко и образует непроходимое, заросшее тростником болото. С берега, на котором мы остановились, лужа кажется маленьким озером. Стоячая вода местами покрыта ряской, местами растением, похожим на нашу кувшинку, с плоскими щитообразными листьями и прелестными лиловыми цветами, которые отражаются в неподвижной поверхности как в зеркале. По берегам стоит стена тростника, между которым шмыгают птицы, величиною с воробья, с красными и фиолетовыми перьями. Усядется птичка на стройном стебле тростника и качается, а пёрышки её отливают металлическим цветом и горят на солнце как драгоценные каменья.

Мы усаживаемся на плечи "аскарисов" и переправляемся на другую сторону. Вода доходит "аскарисам" до пояса, но дно, очевидно, твёрдое, потому что они идут легко. На другой стороне та же самая картина - трава и тростники. Мы уже недалеко от Кингани и высматриваем её с нетерпением: это первая большая африканская река, после Нила, которую мы увидим.

Трава здесь ещё выше, совсем заслоняет свет. Меня удивляет отсутствие всякого зверя, но потом я узнал, что днём, даже в глубоких африканских лесах, всегда царит такое же молчание. Зато ночью небезопасно прогуливаться по этим тропинкам, хотя бы в сопровождении многих людей и с огнём. Но вот нам попадаются и живые существа, - навстречу нам идёт караван. Зрелище странное и оригинальное. В караване только одни чёрные. Впереди идёт негр, точно нарочно нарядившийся в огромный серый парик: это передняя часть пушистой и гривастой шкуры павиана. Негры часто носят такие шкуры как украшение, - это очень живописно, но дико. Передний негр в обеих руках держит палку с расщеплённым концом, а в расщепе - лист какого-то дерева. Палку он держит на уровне лица и так торжественно, как будто идёт во главе процессии. Несомненно, он делает это только от страха при виде белых людей, при чём лист служит чем-то вроде паспорта, а в случае ненастной погоды прячется в безопасное место. За первым негром тянется целая процессия человек в восемьдесят, и все несут слоновые клыки. Иные из них так велики, что нести их приходится двоим. Караван, вероятно, идёт издалека, может быть, от Великих озёр, потому что люди не похожи на наших: кажутся гораздо более дикими. При крике "пуита!" (стой! - суахили) весь караван не только останавливается, но и сходит с узкой тропинки в траву. На лицах негров видно выражение страха и почтения. Быть может, если б наша встреча произошла позже, например, на месяц пути от Багамойо, то они не выказали бы такой предупредительности.

Мы проходим медленно, с любопытством оглядывая встретившихся нам людей. Иные щеголяют в таких же великолепных шкурах павиана как и проводник, другие почти голые, с кусочками дерева или слоновой кости в ноздрях и ушах. Нас разбирает охота купить пару таких обезьяньих париков, но это невозможно: распаковывать коленкор не сто
ит, денег с нами нет, а если бы мы взяли шкуры под квитанцию миссионеров, у которых остались наши капиталы, то чёрные сочли бы себя просто-напросто ограбленными. Мы потеряли превосходный случай: таких павиановых шкур мы не могли найти нигде, ни в караванах, которые попадались нам впоследствии, ни у индусов в Багамойо и в Занзибаре.

Когда я видел этих людей, мне пришло в голову, что африканские негры представляют удобный элемент для цивилизации. Доказательством может служить не только возникновение таких великих государств как Уганда и Унгоро, не только земледелие, которым от века веков занималась большая часть негритянских племён, но также и их высоко развитая склонность к торговле.

Всю Африку искрещивают караваны чёрных, несущих к берегам слоновую кость, каучук, золотой песок и всё прочее, что только даёт континент. Негры не только торгуют, но понимают торговые интересы. Если они защищают проходы чрез свою территорию, то, главным образом, из опасения, чтобы торговля и выгода, которая вытекает из неё, не выскользнули из их рук. Подобных способностей напрасно вы искали бы у других нецивилизованных народов. На обыденном языке мы называем негров дикими как, например, обитателей островов Тихого океана, Австралии или краснокожих индейцев Америки. А на самом деле между ними огромная разница. В то время, как последние народы живут скотоводством и охотой, негры образуют повсюду более или менее организованные товарищества - земледельческие, пастушеские или торговые. Те избегают цивилизации, скрываясь в глубине лесов и степей; эти ищут её, принося к берегу моря плоды своей земли. Те гибнут от неё; эти, попавши в условия чересчур трудные и сложные, может быть, страдают в первых поколениях, но, в конце концов, приспособляются к этой цивилизации и с помощью её научаются улучшать свой быт. Раньше я уже сказал, что нет никаких оснований предполагать, чтобы европейские народы, которые теперь делят Африку, могли бы колонизировать её и создать новые государства на манер Соединённых Штатов Северной Америки. Но кто знает, не сумеют ли они сделать это в союзе с чёрными? Климат, который не дозволяет работать белым людям, будет более сносен для помеси, - может быть, когда-нибудь, по прошествии многих веков, здесь возникнут государства мулатов французских, немецких и итальянских, - государства, связанные с метрополией, приспособившие нашу цивилизацию к местным условиям. В тропической Америке климат для белых не менее неблагоприятен, чем и африканский, а там всё-таки возникли цивилизованные государства, жители которых сумели акклиматизироваться потому, что в их жилах течёт часть индейской крови. Может быть, такая же участь предстоит колониям английской, французской, итальянской и немецкой в Африке. Конечно, метрополии сумеют отказаться от жестокой эксплуатации колоний и выработают такой способ отношений, чтоб обе стороны находили его выгодным для себя.

Но это - дело отдалённого будущего. Возвратимся на тропинку, ведущую к Кингани. Два или три часа пешей ходьбы отделяют Багамойо от М'Тони, то есть места переправы. За всё это время мы не встретили ни одной негритянской хижины. Вправо и влево, куда ни кинь глазом, ни малейшего следа человеческой оседлости. Не знаю, чему приписать это запустение, - нездоровой ли местности или недавнему владычеству арабов и постоянной охоте за невольниками, - край здесь повсюду плодородный. Деревьев мало, кое-где только гигантские баобабы смотрят сверху, как волнуется море трав и кустарников, зато более густой травы я не видал даже в Небраске. Часто приходится идти словно по коридору, ничего не видя перед собою; чем ближе к реке, тем кустарники становятся выше и гуще.

Во что бы то ни стало, нам нужно было укрыться где-нибудь в тени, потому что солнце начинало метать почти отвесные лучи. Около одиннадцати часов мы прибыли, наконец, к М'Тони. Навстречу нам вышел белый человек, сборщик у переправы. Живёт он здесь же, вблизи нескольких негритянских хижин, и по целым неделям не видит европейцев. У него был припадок лихорадки, о чём легко можно догадаться по его разгоревшемуся лицу и блестящим глазам. Однако, прибытие наше, очевидно, было ему приятно. Он сейчас же пригласил нас к себе на веранду и стал угощать варёною курицей, которую вынул из котелка, висящего над огнём. Мы в свою очередь угостили его вином, и немец поглощал его, как будто внутри у него всё горело.

Жара становилась всё сильнее. Веранда состояла из четырёх столбов, на которых покоилась тростниковая кровля, метра в два длиною. Хотя это представляло плохую защиту от солнца; но немец проводил на своей веранде целые дни, так как в его клеёнчатой палатке стоял такой жар, что в ней и минуты пробыть было невозможно. Палатка стояла около самого берега, не очень высокого, но крутого, - это затрудняло доступ крокодилам. Очевидно, здесь их пропасть, потому что когда кто-то из нас спросил, нельзя ли выкупаться в реке, то немец схватился за голову и провозгласил, что купаться не позволит, хотя бы ему пришлось прибегнуть к насилию. Положим, сила была не на его стороне, потому что в нашем караване было больше людей, чем их нашлось бы во всей М'Тони. Тем временем разбили и нашу палатку и начали складывать около неё тюки. Палатку я купил ещё в Египте; она была полотняная, значит, более доступная воздуху, но клеёнчатая всё-таки практичнее, - она не промокает и после дождя не делается более тяжёлою. Впрочем, в полуденные часы и под полотном бывает так жарко, что лучше спать под открытым небом, в кустах или под тенью деревьев.

После завтрака я приказал маленькому Тома
фильтровать воду. У нас был фильтр Пастера, состоящий из трёх белых глиняных трубок, закрытых каучуковыми пистонами и соединённых при помощи меньших каучуковых трубок с одной стороны с бутылкой, с другой - с помпой. Трубки эти (с весьма пористыми стенками) погружаются в ведро с водою, потом воздух из них выкачивается помпою, тогда вода проникает сквозь незаметные поры в середину трубок, очищается и каплями стекает в бутылку. Когда маленький Тома
потянул за ручку помпы, наши люди окружили его, дивясь невиданному снаряду и теряясь в догадках, на что он именно нужен. А когда белая и грязная вода появлялась в бутылке в совершенно чистом виде, удивлению не было конца. Тома
скалил свои заострённые зубы, а негры стояли наклонившись, с вытаращенными глазами, и следили за течением воды. Удивление росло с каждой минутой. Одни хлопали себя по бёдрам; другие не могли воздержаться от весёлого смеха. Я не сомневаюсь, все были убеждены, что это мы изобрели такой чудный снаряд, и мы в их глазах получили репутацию чуть ли не волшебников. Такое мнение увеличивало наше значение и могло сослужить добрую службу в будущем, при сношении с нашими людьми.

Тем временем немец рассказывал нам свою историю. Как и другие, он искал себе хлеба в Африке. Много он испытал и много видел, служил под начальством Гордона, потом два года провёл в Конго. Лихорадкою хворал неисчислимое количество раз. М'Тони он называл подлою и самою лихорадочною дырою во всём свете и вообще был недоволен теперешним своим положением. О реке Кингани он отзывался с презрением, но уверял нас, что гиппопотамов в ней мы увидим, сколько сами захотим; пусть только стемнеет, мы услышим, как они, спасаясь от солёной волны, прибывающей из океана во время прилива, потянут к верховью реки.

В М'Тони есть железная шлюпка, в которой переправляются караваны, идущие в глубину страны или возвращающиеся в Багамойо. Переправа сто?ит один "пезо", около французского су. Караваны, идущие изнутри страны и не имеющие денег, платят на обратном пути. Через реку протянут канат, вдоль этого каната и двигается лодка без вёсел, да их и нет в М'Тони. Так как мы имели разрешение устроить прогулку в этой шлюпке, то "аскарисы", которых нам дал поручик фон Бронзарт, принесли с собой вёсла и уключины. В полуденные часы пускаться по реке невозможно, и мы решили отправиться на охоту в три часа. А в три часа оказалось, что "аскарисам" надоело ждать, и они, не говоря никому ни слова, возвратились в Багамойо вместе со всеми принадлежностями. Сборщик тотчас же написал обширный доклад и отправил его к поручику с одним из наших людей. Бедные "аскарисы" возвратились на рассвете следующего дня с весьма кислыми минами. Сборщик утверждал, что обоим сильно досталось в Багамойо.

Так на первый день наша охота и пропала даром. Позже я убедился, что желающим охотиться на "кибоко" (гиппопотам) вовсе не нужны лодки. Довольно идти по берегу, против течения или по течению - всё равно, чтоб видеть выдающиеся из воды неуклюжие головы. Это даже лучший способ, потому что гиппопотамы пугаются и прячутся при виде лодки, так что стрелять в них приходится на расстоянии ста метров, тогда как, идя берегом и скрываясь в кустах, можно подойти ближе и лучше видеть, что сталось со зверем. Правда, болотистый берег тоже представляет немало затруднений.

В первый день я всё смотрел на Кингани. В М'Тони она шириною с Сену. Белые воды её лениво подвигаются вперёд. Как вся окрестность, так и река не носят тропического характера. Я воображал, что увижу воды, замкнутые в рамке девственных лесов, пальмы, глядящиеся в зеркальную поверхность, лианы, цветистыми фестонами свесившиеся над струями, огромные листья, пёстрых птиц, перепархивающих с ветки на ветку, - одним словом, всё яркое, могучее, роскошное. А на самом деле ничего подобного. Река течёт меж пустых зарослей, в низких, хотя и крутых берегах, покрытых кустарниками бледно-зелёного цвета. Во всём мало африканского колорита, хотя солнце палит немилосердно, нет того могущества тропической растительности, без которой мы не сумеем представить себе берег реки жарких стран. Кусты, правда, высоки и очень густы, кое-где спутаны, но ведь это заросли, а не деревья, а так как вокруг не видно ничего другого, то местность производит впечатление убожества, соединённого с глушью и запустением.

Чувствуется какое-то странное противоречие между тем страшным зноем, что царит здесь целый день, и бледным колоритом края. Кажется, будто они не пришли ещё в равновесие, и будто эта первобытная земля так недавно освободилась из лона болотистых вод, что ещё не успела украситься деревьями и цветами.

Зато в Кингани есть какое-то обаяние таинственности. Когда смотришь вверх по реке, то испытываешь впечатление, что эта ленивая вода приходит из какого-то мрачного края, лежащего за границей изведанного мира. В более низких местах вода заливает заросли, образуя под их сводами совершенно недоступные болота и дремлющие озёра, настоящие рассадники всякого рода гадов с бессмысленными черепами, мутными глазами и страшными пастями, - рассадники крокодилов, черепах и питонов, которые там, среди смертоносных испарений, лежат, греются, дремлют и пожирают друг друга. В особенности другой, северный берег Кингани так низок, что во время дождливой поры сливается в одно огромное озеро, и только бывалые люди сумеют переправиться через эту трясину.

Солнце медленно спускалось к зарослям; река приняла оттенки светящейся меди. Наши люди стояли вдоль берега, разделившись на маленькие группы, и громко разговаривали, как обыкновенно разговаривают негры. Так как горизонт здесь необыкновенно низок, то почти все фигуры негров рисовались на фоне неба. Я пошёл в палатку выдать провизию на ужин, в котором наш повар М'Са в первый раз должен был показать своё искусство, но сейчас же вернулся назад, потому что в одной из групп послышалось: "Мамба, Мамба!" (крокодил). При вечернем свете я ничего не мог увидать, хотя негры пальцами указывали мне место, где должен был обретаться крокодил. Я видел только какое-то тёмное пятно у берега, а так как солнце уже заходило, и прибрежные кусты бросали длинные тени, то вся поверхность реки была испещрена полосами, тёмными, золотистыми и медно-красными. Меня разбирала страшная охота выстрелить в первый раз в жизни в крокодила, но солнце зашло, река угасла, мрак сгустился так быстро, как обыкновенно сгущается только под тропиками.

Сборщик чувствовал себя хуже и пошёл в свою палатку. Мы с товарищем вдвоём сели за ужин, состоящий из консервов и чая, как вдруг со стороны реки послышался плеск воды и храпение. То гиппопотамы подвигались вверх по течению, спасаясь от солёной волны океана. Схватив ружья, мы побежали к мешкам с солью, лежавшим у самого берега, уселись на них и старались разглядеть что-нибудь в темноте. С минуту царствовала полная тишина, потом снова раздались хрипение и тяжёлое, похожее на стон, дыхание. Казалось, это очень близко, в нескольких шагах; но ночь стояла безлунная - всё сливалось в большие тёмные массы, и никаких определённых очертаний различить было невозможно. На берегу было темно как в погребе, на поверхности реки лежали большие пятна железного цвета, по которым от времени до времени пробегали более светлые струйки, - то вода волновалась от неуклюжих движений гиппопотамов. Плеск и тяжёлое дыхание всё яснее и яснее слышались в глубокой тишине. Чувствовалось, что это движется огромная, ленивая громада мяса; казалось, что гигантские звери стонут от напряжённого усилия, что трудно им идти вверх по течению. Сначала шум мы слышали только в двух местах, потом, очевидно, пожаловало ещё несколько гиппопотамов, потому что ворчание и стоны раздавались со всех сторон и без малейшего перерыва, точно всё стадо решило, что дальше подвигаться не сто
ит. Сидя на мешках с солью и задерживая дыхание, мы жадно всматривались в темноту, чтоб различить хоть что-нибудь. В болоте, по другую сторону реки, запели хоры лягушек каким-то странным кваканьем, похожим на человеческий голос. Казалось, что собралась какая-то сходка в деревне, в которой что-то случилось, но что именно, никто не знает и торопливо, с жаром допытывается у соседа. По временам разговор смолкал, - точно все прислушивались к чему-то, - водворялась тишина, только могучие груди гиппопотамов, по-прежнему, испускали тяжёлые вздохи.

Во всём этом крылось что-то необыкновенное, выходящее за пределы, в которых вращается человеческая жизнь. Точно тебя перенесли в какой-то допотопный край, не приготовленный ещё для людей, в котором всё странно и уродливо.

Мне пришло в голову, нельзя ли стрелять, осветив реку при помощи магниевой проволоки? Проволоки мы захватили с собой большую связку; а гиппопотамы, говорят, не боятся света. Но выдумка моя не привела ни к чему. Проволока, правда, на минуту вспыхивала ослепительным светом, но сейчас же надламывалась, падала на землю и гасла, а после этого становилось ещё темнее. Пролежав часа два, мы возвратились, наконец, в палатку, которая издали казалась освещённым бумажным китайским фонарём. На моём дорожном мешке сидела огромная жаба и посмотрела на меня своими осовелыми глазами так, как будто была очень недовольна моим появлением. Жабу я выбросил вон, но в палатке было невыносимо душно. Мы подняли по
лы, дали доступ свежему воздуху и легли спать, но комары, которым ещё над рекою, очевидно, очень понравилась наша кровь, не дали нам и глаз сомкнуть. Погасили фонарь, - не помогло и это, и я вышел наружу, - там, нет-нет, да и подует ветерок. Несколько раз я подходил к реке послушать гиппопотамов, потом сел на охотничий стул у входа в палатку, с намерением провести всю ночь таким манером.

Во всём М'Тони не было ни одного огня, за исключением светящихся мух, которые во множестве появились над берегом и порхали как блуждающие огоньки. Разговор лягушек продолжался по-прежнему. Люди наши спали вповалку, подложив тюки под головы. Несмотря на жару, в воздухе была такая влажность, что моё платье сейчас же стало мокрым. В этой влажности чувствуется тошнотворный запах грязи, отдающей ночью всю теплоту, которую она поглотила днём. Дышится здесь с трудом, пульс бьётся тяжко; как-то невольно кажется, что лихорадка вьётся над человеком, как во
рон над трупом.

Около полуночи река и болота начали дымиться, поднялся туман и окутал всё кругом. Я закурил трубку, чтобы хоть сколько-нибудь отогнать комаров, и начал приводить в порядок свои впечатления. А набралось их немало: прощание с миссионерами, поход во главе каравана через эту дикую местность, прибытие в М'Тони, потом Кингани, ночь, гиппопотамы и картина, напоминающая что-то допотопное. Я ни в каком случае уж не мог бы сказать: "Diem perdidi!" ("Погиб мой день" - лат.) Я думал: "Какая это оживляющая вещь - путешествие, не потому только, что в жизненную чашу, по большей части наполненную жёлчью и уксусом, оно вносит новый, более приятный вкус, но и потому, что приводит человека к равновесию его физических и умственных сил. В наших городах мы живём преимущественно умственною жизнью, то есть жизнью чересчур одностороннею: книги, впечатления от произведений искусства, критика и рефлексия - вот заколдованный круг, в котором вращается наш мир. При таких условиях наша внешняя деятельность сводится почти к автоматизму. Мы встаём утром, одеваемся, завтракаем и обедаем, совершенно не думая о том как автоматы, и всё это делается вечно на один и тот же манер. От этого страдает наше здоровье, жизненность и даже сила ума. В особенности художникам всякого рода такая односторонность приносит серьёзный вред: питаясь только книгами и рефлексией, они доходят до того, что, в конце концов, не получают никаких непосредственных впечатлений. Я мог бы назвать целые дюжины поэм и романов, в которых и природа, и страсти поняты и перечувствованы только через книги. Какова цена такому искусству - не сто?ит говорить. Трудно прописывать кому-нибудь путешествие как средство против анемии таланта; я не думаю делать этого, но думаю, что путешествие предотвращает от физического и умственного автоматизма, потому что каждый день ставит человека в новые условия, побуждает к энергии, сталкивает непосредственно с природой и первобытными людьми, страсти которых не скручены пелёнками условности.

И, в конце концов, человек отдыхает. В городах он противопоставляется окружающему, на морях и в лесах - объединяется с ним. В словах, что шум деревьев и волн убаюкивает и успокаивает, меньше риторики, чем это могло бы казаться. Леса, степи и океан для человеческой души - нечто вроде нирваны"...

В таких мыслях, прерываемых мимолётною дремотою, я провёл большую часть ночи. Наконец, утомление взяло своё, я дотащился до палатки, бросился на кровать и уснул назло всем москитам, - уснул крепко и сладко, хотя и ненадолго, потому что на рассвете мы должны были отправиться на реку. В лодку мы сели, едва только солнце выступило на горизонт со стороны Багамойо.

День начинался погожий, мгла исчезла без следа, зеркало вод отливало стальными и розовыми отблесками точно перламутровая раковина. Потом лучи солнца, ясные, точно омытые, заиграли в каждой капле росы и позолотили реку. Край, в свежем свете утра, смотрел веселее, чем вчера. По берегам и там, где вода была мелка и не бурлила, прогуливались цапли и какие-то другие птицы, может быть, колпики, совершенно белые, - прогуливались важно и гляделись в тихую воду как в зеркало. С кустов, наклонившихся над водою, свешивались целые гроздья гнёзд ткачей, - их здесь столько же, сколько у нас воробьёв. Ткачи стаями перелетали с берега на берег, блестя на солнце жёлтыми перьями.

Тяжёлая железная шлюпка медленно подвигалась вперёд, хотя мы плыли по течению. Сначала мы не видали ничего, кроме птиц, но вдруг, в каких-нибудь ста метрах от лодки, с гладкой поверхности реки сначала поднялся столб воды, а потом показалась чёрная, огромная словно сундук голова. После моего выстрела, по всей вероятности неудачного, голова эта исчезла под водою, но через несколько минут снова появилась над поверхностью. Мы приветствовали её новыми выстрелами, и едва успели вновь зарядить ружья, как показались уже две головы, но в более значительном расстоянии. Мы приказали нашим гребцам идти ещё медленнее, производить меньше шума, а то вёсла на железной лодке ужасно скрипели.

Река расширялась всё больше и, наконец, образовала что-то вроде озера. Тут мы в первый раз увидели целое стадо гиппопотамов. Расстояние между нами было так незначительно, что я мог долго любоваться в бинокль невиданным зрелищем.

Головы лежали плоско, одни профилем, другие были обращены прямо к нам. В ясном свете дня они были отлично видны. Если бы не громовое дыхание, - а шум его достигал даже до нас, - и не фонтаны воды, ежеминутно выходящие из широких ноздрей гиппопотамов, то, смотря невооружённым глазом на эти чёрные головы, их можно было счесть за обломки чёрных скал, торчащие из воды. Мы подошли ещё ближе. Звери, наконец, обратили на нас внимание, в стаде началось движение. Иные головы тихо погрузились в воду; другие обратились к нашей лодке, храпя и поводя ушами. Теперь мы подвигались очень медленно, чтобы колебание лодки не мешало стрелять. Со мной был шпрингеровский штуцер, калибр 12, левый ствол которого я зарядил экспансивным зарядом, на случай, если где-нибудь на берегу или на мели увижу всего зверя, чтобы стрелять ему под лопатку, а правый - пулей со стальным наконечником. В голову можно было стрелять только такою, потому что экспансивная распластывается на шкуре, не пробивая кости.

Улучив удобную минуту, я выстрелил в ближайшую голову из правого ствола, на этот раз с лучшим успехом, потому что зверь тотчас же после моего выстрела начал волновать воду. Немного наклонившись через борт, я следил за результатом моего выстрела. Тут произошёл эпизод, который мог окончиться для нас очень плохо.

Из-под воды, как раз около борта, высунулась отвратительная голова с раскрытою пастью и поднялась так, как будто бы хотела схватиться зубами за борт. Продолжалось это одно мгновение, так что у меня едва хватило времени прицелиться. К несчастью, занятый мыслью, что в голову можно стрелять только стальною пулею, я потянул за курок незаряженного ствола, - Тышкевичу, сидящему по другую сторону, не дозволяла стрелять ширина лодки, - поэтому проклятый крокодил ушёл безнаказанно. Мы почувствовали только сильное сотрясение лодки, которую чудовище толкнуло снизу, очевидно, с намерением опрокинуть. Крокодил вынырнул за несколько десятков шагов. Я послал ему вдогонку пулю, и после этого он исчез совершенно.

Если бы мы сидели не в тяжёлой железной шлюпке, а в какой-нибудь лёгкой и валкой пиро
ге, то, наверное, наше путешествие кончилось бы в Кингани, потому что до берегов и направо, и налево было далеко, а крокодилы здесь так и кишат. Правда, раньше мы не видали ни одного, но сборщик-немец уверял, что без встречи с ними нельзя было бы доплыть до берега.

Выстрелили мы ещё два раза по "кибоко" и собрались ехать назад, ввиду новой угрожающей нам опасности. Когда солнце поднимется высоко, лучи его так палят, так ужасно отражаются от воды, что нетрудно схватить солнечный удар. Было десять часов, а в это время в Африке надо сидеть или дома, или под тенью деревьев. Во время похода самым удобным временем считается время от пяти до десяти часов, остаток же дня нужно просидеть где-нибудь в тени и прятаться от солнца. В случае необходимости, можно совершить другой переход от четырёх до шести часов.

На обратном пути сборщик рассказывал нам, что знал о гиппопотамах. Стрелять в этого зверя как будто бы нетрудно, а на самом деле нелегко, потому что, во-первых, на воде расстояние обманывает глаз, а во-вторых, голова гиппопотама всегда лежит плоско и не представляет большой поверхности для выстрела. Также необыкновенно трудно вытащить гиппопотама после выстрела из воды.

Живучесть этого могучего животного невероятна, и зверь, хотя бы и опасно раненый, всегда найдёт достаточно силы, чтобы нырнуть в воду и потом вынырнуть в каком-нибудь тинистом месте, недоступном для людей, посреди железных зарослей, где и издыхает через несколько часов.

Зато очень легко всякому завладеть им во время лунной ночи, когда он выходит пастись на берег. Правда, он атакует охотника, в особенности, если находится далеко от берега, но движения его так медленны, что эта атака не представляется чересчур грозною. Негры убивают гиппопотамов гарпунами, но чаще загоняют их в яму.

На обратном пути солнце жарило нам в голову, а перед нами было только залитое светом водное пространство и заросли. В местах, где проглядывало красноватое дно, вода плыла точно расплавленный хризолит. Я не мог надивиться прозрачности воздуха над Кингани. Зрение у меня не особенно сильное, но и я на огромном расстоянии мог различить каждый листок на кусте, каждый оттенок перьев на груди водяных птиц. Отдалённые предметы не казались меньшими, чем более близкие. Перспектива здесь совсем не такая как у нас. Эта прозрачность воздуха объясняется, как мне кажется, его влажностью. Впоследствии я убедился, что, например, мокрое платье, развешенное на солнце, высыхает гораздо медленнее, чем в нашем климате.

Возвратившись, мы позавтракали, выспались и около четырёх часов опять отправились охотиться на гиппопотамов, но на этот раз уже вверх по течению. Неуклюжие головы опять показывались довольно часто, а на одной мели мы увидели и всего зверя.

Стрелять было далеко, но товарищ мой фотографировал зверя, хотя и безуспешно. Мне надоела охота с лодки, - звери пугаются её, и, кроме того, стрелять неудобно. Мы решили выйти на сухое место и идти пешком. Этот способ оказался хорошим.

Вскоре на завороте реки нам представились две головы, обращённые друг к другу ноздрями. Они то погружались в воду, то вновь показывались из неё, точно играли в какую-то игру. Я стал на одно колено, прицелился хорошенько и потянул за курок. На этот раз я был уверен в своём выстреле, хотя сразу и не мог оценить его результата.

Только спустя полтора часа, когда мы возвратились в М'Тони, наши негры, блуждающие по берегу, увидели, как течение сносит гиппопотама вниз. Перевозчик Франсуа закричал:

- Blesse! Blesse! (Ранен! Ранен! - фр.)

И действительно, зверь, вероятно, был тяжко ранен, потому что добровольно не стал бы спускаться вдоль реки, в особенности в то время, когда другие, убегая от солёной воды, стремятся в противоположную сторону.

Негры следили за ним, идя вдоль берега, пока, наконец, мрак не окутал своею пеленою и сушу, и воду.

Вечером брат Оскар прислал нам из Багамойо ещё пять "пагази" и несколько прощальных слов. На следующее утро до рассвета мы решили идти дальше. Местность М'Тони крайне нездорова, и если бы кто-нибудь из нас схватил лихорадку, то дальнейшее путешествие было бы крайне затруднительно, если не вовсе невозможно.

Наконец, М'Тони и его гиппопотамов мы легко могли навестить ещё раз по возвращении в Багамойо. Расстояние здесь всего несколько часов, - для этого и каравана нанимать не нужно. А теперь нам предстояло идти в более высокие и здоровые края, где течёт быстрая Вами.

После бессонной, благодаря москитам, ночи, мы распрощались со сборщиком, переправились на другой берег на той же железной шлюпке и длинною шеренгою двинулись дальше, через болота, тростники и заросли.

XIV

До сих пор я так мало обременял свои рассказы географией, что теперь позволю себе сказать несколько слов об интересующей нас части Африки, хотя бы для того, чтобы читателям был понятен дальнейший ход моей экспедиции.

Восточно-Африканские владения Германии занимают значительную часть берега от 4 до 6 градусов южной широты. В глубине страны они граничат с большими озёрами - Ньяссой, Танганьикой и Укереве или Виктория-Ньянза. Край мало возвышается над уровнем моря у берегов, но чем дальше идти в глубь материка, тем почва поднимается всё больше, попадаются холмы, сначала незначительные, потом всё более заметные, наконец, появляются горные хребты, за которыми вплоть до озёр тянется огромная плоская возвышенность. Горные хребты идут по большей части с севера на юг и составляют водораздел. Реки, берущие начало на западных склонах, направляются преимущественно к Великим озёрам, начинающиеся же на восточной стороне обильно орошают низкое поморье и впадают в океан. Река Ро-Воума отделяет на юге немецкие владения от португальского Мозамбика. Идя к северу и минуя меньшие реки, мы достигнем под восьмым градусом южной широты величайшей из всех африканско-немецких рек - Руфиджи. Она образуется из слияния двух других рек - Уланги и Руахи. В этом междуречье и живут те Вагеле, которые в последнее время уничтожили немецкую экспедицию, высланную под предводительством Желевского. Руфиджи - великолепная река, шириною в несколько тысяч метров. При устье её большая болотистая дельта, не уступающая Нильской по своему плодородию; Кингани и Вами, на которых я пробыл несколько недель, значительно меньше Руфиджи. Их можно назвать сёстрами, - обе они берут начало на восточных склонах гор Усагара и, всё более приближаясь друг к другу, впадают в океан против Занзибара. Ещё севернее их протекает река Пангани, берущая начало в горах Килиманджаро и верхним своим течением отделяющая немецкие владения от английских.

Вот и конец географии. Горы, из которых вытекают все поименованные реки, задерживают ветры, дующие с океана и пресыщенные влагой. Поэтому их вершины почти всегда покрыты мглой и облаками, поэтому является внезапная и огромная разница между плоскогорьем с его сухим климатом и поморьем, где падают такие обильные дожди, что осадки, по Реклю, равняются почти трём метрам. Так как ветры, дующие на поморье, приходят преимущественно с нагретых солнцем пространств океана, то климат восточного побережья очень жаркий: он на четыре градуса выше климата стран, лежащих под тою же широтою атлантического побережья. В этой жаре и влаге растительная жизнь достигает необыкновенного развития. Страна принадлежит к числу самых плодородных во всём свете. На Занзибаре маниок даёт четыре сбора в год, а на материке кофейные, хлопчатные, хинные и разные другие плантации приносят огромные доходы. Устья рек по большей части покрыты девственными лесами, изобилующими каучуковыми деревьями. Сикоморы, тамариксы, огромные эвфорбии, акации, мимозы и баобабы попадаются повсюду. Нижняя часть течения Руфиджи заросла сплошным лесом, через который не проложишь себе дорогу и топором, потому что деревья и кусты сплетены друг с другом лианами, достигающими иногда толщины человеческого бедра. Иные деревушки, через которые мне случилось проходить, так затонули в зелени деревьев и кустов, что за несколько шагов и не догадаешься о близости человеческого жилья, разве только потянет дымом, или явится толпа негров поглазеть на белого гостя. В некоторых местах джунгли положительно непроходимы. Травы достигают до четырёх метров вышины и совсем заслоняют свет.

Берега Кингани, в особенности в том месте, где мы перешли через неё в первый раз, носят исключительно печальный отпечаток, но вообще вид края весёлый, в особенности, когда дойдёшь до первых возвышенностей, с которых можно окинуть глазом широкое пространство. Тогда видишь перед собою только море деревьев, трав и цветом. Одни деревья осыпаны красными цветами, другие - белыми, а на фоне тёмной зелени, в контрасте с чёрными тенями, которые падают от широких стволов, каждая краска кажется ещё более живой и блестящей. Над деревьями стаи разноцветных птиц с перьями то матовыми как бархат, то блестящими как металл. Повсюду странные крики, похожие то на человеческий голос, то на кошачье мяуканье. Воздух напитан гаммою упоительных ароматов, которые плывут как река по общему фону, - запаху сочной травы, пригретой солнцем. Отдалённые предметы здесь мало прикрыты мглою, в которую они у нас закутываются точно в тонкую голубоватую дымку. Здесь, как я говорил уже при описании Кингани, всё более резко, а дали горизонта гораздо глубже, вероятно, благодаря атомам влаги, носящимся в воздухе.

В этих краях бывают две дождливых поры. Одна - "массика" - предупреждает о своём приходе редкими дождями ещё в феврале, а начинается как следует в первых днях апреля и продолжается два месяца; другая - "воули" - царит с октября до конца года. Но и тогда небо не заволакивается совсем серою пеленою; скорее, это ветер нагоняет тяжёлые облака, которые сталкиваются друг с другом как бочки, полные воды, и заливают землю. Но в промежутках между двумя дождями проглянет солнце, озарит орошённое влагой пространство и заиграет в каплях росы. Это пора самого могучего роста трав, тростников и джунглей. Лужи появляются на каждом шагу, реки переполняются водой, болота, такие, например, которые мы переходили у Кингани, обращаются в непроходимые озёра. Движение караванов приостанавливается, потому что дороги никакой нет, - все тропинки размякли. Чёрные запираются в хатах; на полях водворяется тишина, прерываемая только шумом дождя. Весь край становится добычей туч, воды и лихорадки.

И только тогда, когда дожди прекратятся, всё вновь пробуждается к жизни. Женщины выходят с мотыгами в поле, мужчины выгоняют стада на более возвышенные места; на тропинках так и кишат караваны со слоновою костью, коленкором, бусами, звериными шкурами, - одним словом, со всем, что составляет предмет торговли Чёрного материка.

Очевидно, что такой плодородный край должен обладать и соответственной фауной. В горячем и влажном воздухе, прежде всего, царит и процветает мир насекомых. Я описывал уже обед в Багамойо, во время которого бабочки и жуки всяких форм и величин бились о наши лица, а мухи и комары дюжинами падали в наши рюмки. Что касается москитов, то хотя они и сильно надоедают в Занзибаре и на поморье, но не являются таким бичом как, например, в некоторых краях Южной Америки.

Мы провели несколько недель под кровом палатки; часто нам приходилось ночевать на берегу рек, по соседству с болотами и лужами; терпели мы порядочно, но не доходили до отчаяния, не страдали "комариною горячкою", которая нападает на всякого в Панаме, на берегах Ориноко и других американских рек. Плывя по рекам Африки, скорее нужно остерегаться ос, которые развешивают свои гнёзда над водою, наподобие больших роз. Кто не хочет в одно мгновение быть страшно искусанным, тот должен старательно обходить такую розу, у которой шипов больше, чем у натуральной.

Скорпионов мы встречали много. Не раз на биваках мне и моему товарищу приходилось вдавливать в землю каблуками сапог весьма внушительные экземпляры, раза в два больше креветок. Вообще здесь небезопасно садиться на траву, на древесный пень или на камень, не осмотрев предварительно места. Кто садится чересчур скоро, тот может и вскочить, но ещё скорее. Со всем тем, не случилось ни разу, чтобы кто-нибудь из нас или из наших людей, - а они спали прямо на траве, - был бы укушен скорпионом. Этой опасности очень легко избежать.

Истинный бич Африки - это муравьи и термиты. В глубине страны мы каждую минуту встречали кочки термитов, вышиною в несколько метров. По временам на тропинках, посреди трав, мы проходили через целые войска муравьёв, которым торная дорога тоже приятнее, чем не протоптанная. Для нас, обутых в сапоги и ботинки с набедренниками, это не представляло больших трудностей, но наши босоногие негры откалывали такие прыжки, что любой шимпанзе мог бы позавидовать. Муравьи здесь везде, повсюду проникают, грызут людей, деревья, травы, объедают мясо убитых или издохших зверей, воюют с каждым живым существом и уничтожают друг друга. Маленький, белый муравей точит стены; большой, красный, кусается как собака и оставляет после укуса долго незаживающие пузыри; большой, чёрный, соперничает с ним в кусании. Оба последних сорта взлезают на деревья и, если верить тому, что я слышал и читал, огненным дождём спадают на проходящих людей. К счастью, в данном случае я могу сослаться не на свой личный опыт, а на свидетельства других путешественников, главным образом - Стэнли.

Для всякого рода пищевых запасов более всех опасны маленькие чёрные муравьи. Проснёшься утром в палатке и видишь, что шейки наших бутылок и манерок буквально облеплены крохотными чёрными существами. Мелкий сахар, как тщательно мы ни хранили его в жестяной банке, в конце концов, half and half, как говорят англичане, сделался добычей муравьёв. Сначала мы старались выгнать муравьёв, падающих в кофе или сахар, потом это сделалось совершенно невозможным. Злодеи грызли наши сухари, но с особенным ожесточением набрасывались на мясной экстракт Либиха. Мы должны были переливать его в бутылки и тщательно закупоривать их, но всё-таки на каждой пробке собирались массы муравьёв.

Купаясь в лужах около негритянских деревень, я часто замечал на листьях водяных растений что-то вроде гусениц, длиною в указательный палец, сверху совершенно чёрных, с огромным количеством жёлтых ног на брюшке. Они вселяли в меня отвращение и страх, - я принимал их за стоножек, о ядовитости которых мне столько раз рассказывали в миссиях. Позже я видел, как наши люди сбрасывали рукой этих насекомых со своей спины и кидали их в воду безо всякого вреда для себя.

Что касается мухи цеце, то она опасна только для животных. Мне говорили, что волы, заслышав её жужжание, впадают в панику. Людям укус цеце не опаснее укуса комара. За рекой Вами количество её увеличивается. Часто я видал цеце, сидящих на наших шляпах, когда мы бросали их наземь, расположившись под тенью какого-нибудь дерева. Несколько штук я убил и старался сохранить их в целости, но в дороге они все искрошились. Говорят, цеце не может водиться в цивилизованном краю. Зато бабочки составляют истинное украшение этой части Африки. Товарищ мой собирал их и привёз в Европу большую коллекцию. Над травами, в лесах, в негритянских деревушках, при воде и на пригорках, поросших мимозами - всюду бабочки. Одни доходят до значительных размеров, другие так малы, что когда они поднимаются над травами, то вполне понимаешь смысл выражения: "ясная мгла мотыльков". Цвета: жёлтый, сапфировый, фиолетовый и пурпуровый меняются на их крыльях, затканных белыми, золотистыми или жемчужными арабесками. Часто, когда они сидят на стебельках или между листьями, их можно счесть за цветы, но протянешь руку - и цветок вдруг поднимается в воздух, как будто он легче самого воздуха.

В царстве пресмыкающихся первенствующее место занимает крокодил. Живёт он в большей части рек и сильно затрудняет переправу. Во время моего пребывания я не слыхал ни о каких случаях с людьми, но они должны часто представляться при неосторожности негров. В спокойных водах на крокодилов можно насмотреться вволю. Достаточно несколько минут тихо постоять у берега, чтоб увидеть над гладкою поверхностью воды три точки, медленно подвигающиеся вперёд. Эти три точки - возвышения над глазами и на оконечности пасти крокодила. В реке Кингани мне не удалось их видеть, но на Вами я довольно налюбовался ими. Часто они вылезают из воды и по целым дням лежат на песчаных отмелях или в грязи, сами запачканные грязью, похожие на гнилой пень дерева. Можно простоять целый день, прежде чем заметишь какой-нибудь признак жизни: ленивое движение головы, лап или хвоста. В этой лени кроется что-то зловещее, в особенности потому, что она может смениться молниеносною быстротою, когда чудовище увидит добычу или чего-нибудь испугается. Элементарные формы этих пресмыкающихся, как будто принадлежащие к какой-нибудь допотопной эпохе, олицетворяют собою подлую и слепую жестокость. На самом деле, бессмысленность крокодилов только внешняя; часто они устраивают на других животных облавы, доказывающие, что в этих сплюснутых черепах рядом с жестокостью уживаются хитрость и расчёт.

Змей в Африке меньше, чем в Новом Свете. Собственно говоря, за всё время я встретил только одну, хотя на охоте мы часто уклонялись от вытоптанных тропинок и продирались сквозь высокие травы и заросли. В зарослях, говорят, попадаются питоны, часто доходящие до таких размеров, что рассказы о них, хотя они и происходят из достоверных источников, всегда казались мне фантастическими.

О больших ящерицах, довольно обыкновенных в Европе, здесь я не слыхал ничего. Маленькие ящерицы, саламандры, хамелеоны и тому подобная мелюзга держатся около человеческих жилищ. Их множество на Занзибаре, в Багамойо, во всех миссиях и не только во внешних стенах, но и в комнатах. Говорят, что они приносят пользу, уничтожая насекомых. Может быть; я знаю только одно, что вреда они не причиняют никакого и свою фамильярность с людьми не доводят до посещения их кроватей.

В тёплой грязи, в тростниках, в лужах и озёрах благоденствуют миллионы лягушек. Квакают они не так как у нас, не соединяются в большие хоры, точно возносящие громкую молитву к месяцу, но отзываются в одиночку и без ритма. Многие породы живут на деревьях и монотонными звуками отмеривают часы ночи. В палатке часто мы находили неповоротливых жаб, полных меланхолии, точно подавленных собственным безобразием. На Кингани одна жаба так настойчиво навещала нашу палатку, точно хотела ночною порою поведать нам мрачную тайну или рассказать свою грустную историю, что когда-то она была богиней этих вод, но потом за разные грехи и проступки была превращена в такое отвратительное существо. Но безобразие не может возбуждать сочувствия, и потому мы прогоняли жабу без церемонии и сожаления.

Птиц здесь видимо-невидимо. Республика эта шумная, беспокойная, но самая милая для глаза. Чтобы воздать каждому по делам его, я должен начать со страуса. На поморье он отличается тем же, чем польские мосты, то есть тем, что его нет на данном месте. Когда-то было иначе, но в недавнее время неразумным птицам, очевидно, не понравилась торговля их перьями, вследствие чего они перекочевали на более сухие и просторные возвышенности, тянущиеся по ту сторону гор Усагара. Может быть, самое побережье было для них чересчур сыро. Кажется, на север от реки Вами можно ещё иногда встретить маленькие стада; но и там мы не встречали не только стад, но даже и их следов.

Болотные птицы составляют истинное украшение рек Восточной Африки. В мелких местах, по берегам, под аркадами зелёных ветвей деревьев прохаживаются кулики, кулоны, цапли, журавли, колпики, выпи и ещё какие-то птицы, назвать которых я не сумею, - одни с белоснежным оперением, другие розовые, пёстрые или чёрные. Живые колера их перьев чудесно отражаются в зеркальной воде и придают всему пейзажу характер девственного тропического леса.

Собственно водяных птиц, то есть уток, гусей и нырков, здесь меньше, чем ходячих. Из зерноядных в лесах и в кустах часто можно встретить цесарку, которая ничем не отличается от наших домашних. Но в Африке этих птиц я нигде не встречал в приручённом виде, хотя негры держат много всякой домашней птицы, в особенности кур. Кроме цесарок, мы по дороге стреляли по птицам величиною с индейку, только более высокого роста. Перед взлётом, который для них как и для дрофы, представляет немалое затруднение, они старались спастись бегством. Бульон из них гораздо вкуснее, чем из цесарок.

На отдельных больших деревьях мы видели туканов, или, по крайней мере, птиц очень похожих на туканов, с огромнейшими клювами. Это они-то кричат по ночам голосами, напоминающими кошачье мяуканье. Птицы были крайне осторожны и подпускали с большим трудом. Приходилось стрелять издалека, а это вело за собой частые промахи.

Негры, - стрельба до крайности забавляет их, а зрение у них необыкновенно острое, - каждую минуту показывали нам новых птиц и кричали: "Ндеге, ндеге!" Кажется, этим именем они обозначают всякое крылатое существо, а отдельные названия в их языке не существуют, - по крайней мере, я не мог добиться толку.

К числу самых прелестных птиц этой части Африки принадлежат "вдовы", как их называют миссионеры. Их небольшое тельце покрыто чёрными блестящими перьями, зато головка, горлышко, спинка и длинные пёрышки хвоста отливают всеми цветами драгоценных каменьев, и птица меняется постоянно, сообразно с тем, откуда на неё падает освещение. Зелёные попугаи, так называемые inseparables (неразлучники -фр.), явление очень обыкновенное; серых с красными головами я видел только в приручённом виде, - они происходят из местности, близкой к Великим озёрам. Заросли кишат птицами, похожими на наших соек и сивоворонок, с перьями преимущественно синего цвета; около деревень мне пришлось стрелять светло-кирпичных голубей, но маленьких, величиною с наших жаворонков. Неизвестных в науке видов здесь множество: из коллекции, привезённой моим товарищем, осталось неопределёнными много экземпляров, а сколько же должно быть таких, о которых никто и не слыхал, между мелюзгой, порхающей в травах, тростниках и глубоких зарослях! Есть чудные края, которые, если проживёшь там долго, производят унылое впечатление, благодаря полному отсутствию птиц, - например, итальянская Ривьера. На Африку, - по крайней мере, на ту часть, о которой я говорю, - пожаловаться нельзя. Её леса, рощи и степи живут полною жизнью; глаза путника повсюду встречают движение и краски; уши хоть зажимай от щебета и свиста, которыми вся страна гремит с утра до вечера.

Перехожу к млекопитающим. Во время пути их мало видно. Негры тянутся гуськом, то песни распевают, то окрикивают друг друга и пугают всё, что попадается им на дороге. Кроме того, всякий зверь и без того бежит от тропинок, по которым проходят караваны. Если захочешь охотиться, то нужно разбить палатку где-нибудь у воды, вдали от дороги и деревни, в местности пустой, лесистой, и стоять на месте несколько недель. Только тогда придёшь к убеждению, что весь этот край есть не что иное, как гигантский зоологический сад. И всё-таки некоторые виды, чересчур преследуемые человеком, отступили от побережья в недоступные глубины центральных лесов. Слонов, которые живут ещё целыми стадами у начала Килиманджаро, совсем нет в местностях, прилегающих к океану. Буйвола мы не встретили ни одного, может быть, потому, что в это время их почти совсем уничтожила эпидемия, а вообще это животное здесь редкостью не считается. Только гиппопотамов здесь сколько угодно: они сотнями водятся во всякой реке, купаются и играют целый день, а ночью выходят на пастбище. Негры мало охотятся на них. Правда, из шкуры гиппопотама в Занзибаре делают трости; их клыки до некоторой степени заменяют слоновую кость, но товар этот в торговле не ходкий, и поэтому зверь, мало преследуемый, живёт и множится на покое. От времени до времени, в минуту дурного расположения духа, он перевернёт какую-нибудь негритянскую пиро
гу, растерзает клыками нескольких чёрных, но чаще всего, скрытый под водою, пускает себе весело носом пузыри и фонтаны и весьма доволен своею судьбою.

В степях и в предгорье живут многочисленные породы антилоп. Антилопа-корова своею величиною превосходит нашего лося. Вооружена она могучими рогами, которые у самого лба скручены винтом, а дальше идут по прямой линии. На охоте она может быть опасной, потому что раненая бросается на выстрелившего. К несчастью для себя, она останавливается перед ним в пяти или шести шагах, чтобы придти в изумление, - от своей отваги, по всей вероятности. Тогда нужно стрелять ей прямо в лоб, иначе она бросится во второй раз и насадит охотника на рога.

Но самым опасным, не считая слона, является африканский буйвол (Bos cafer); он бросается часто на человека, когда его не пугают, иногда нападает на целые караваны и производит в них страшное замешательство. Серпа Пинту пишет, что в некоторых частях Африки тропинки усеяны могилами людей, убитых буйволами.

Носорог - тоже своего рода забияка, хотя в конце концов, несмотря на свои размеры и силу, это фигура в высшей степени юмористическая, в своём халате, который давно уже ему не по росту, и в своих до половины обтрёпанных панталонах. Эта последняя особенность сдерживает его движения. После первого выстрела он спасается бегством, потом бросается сразу и энергично на нападающих, но, по милости врождённой глупости, атакует первый попавшийся предмет. Камень, термитьера, куст, дерево - ему всё равно: что на поле битвы, то и неприятель. Носороги всегда держатся далеко от тропинок, у поморья вообще очень редки, а если и попадаются какие, то только старые самцы, которые, в силу домашних недоразумений, принуждены искать спокойствия по ту сторону гор.

Возвратимся к антилопам. Кроме помянутой мною выше, здесь ещё живёт антилопа, доходящая до размеров нашего оленя. Прыгающие антилопы пробегают степи стадами по несколько штук. Названием своим они обязаны тому, что во время пастьбы они постоянно подпрыгивают, точно их подбрасывает какая-нибудь пружина. Самая обыкновенная антилопа - это "гну", с туловищем лошади и головою быка, животное на вид довольно страшное, с дикими глазами и страшным лбом, но на самом деле смирное и пугливое. Существует порода антилоп, которые проводят бо
льшую часть жизни в воде. Наконец, в лесах, лежащих поблизости озёр, живёт карликовая антилопа (nanstragus), миниатюра в роду антилоп, стройная, щёголеватая, величиною с комнатную собачку. Когда-то она не считалась редкостью и на Занзибаре.

На север от реки Кингани, недалеко от её устья, на болотах, через которые мне приходилось перебираться, я видел следы целых стад зебр. Иногда на дороге негры показывают на отдалённых пригорках что-то такое, что издали, на солнце, кажется сухими, обнажёнными деревьями. Но когда караван приближается на версту, эти мнимые деревья начинают колыхаться, двигаться и вскоре исчезают в рощах акаций. Это жирафы. В одиночку они попадаются редко, чаще стадами по несколько штук. Чутьё у них удивительное, поэтому охотиться на них очень трудно.

Грызунами эта часть Африки очень бедна. Мы почти совсем не видали зайцев, но я слышал, что их много в стране Сомали; кролики также не представляют такого бича как в Австралии и в некоторых местностях Америки.

На Занзибаре, в Багамойо и в миссиях мы видели повсюду приручённых обезьян, поэтому я думал, что их здесь множество, но в течение всей нашей экспедиции (а она продолжалась всё-таки две недели) мы не встретили ни одной. Зато когда по ночам я сидел, по обыкновению, у входа в палатку, вслушиваясь в окрестные голоса, то до моего слуха из зарослей доходило что-то вроде отдалённого лая. Негры, на вопрос, что это за существо отзывается таким голосом, обыкновенно отвечали: "Кима". Миссионеры в Мандере также утверждали, что в здешних странах живёт порода лающих обезьян, но кроется в глубоких зарослях, ни для кого недоступных, вследствие чего здесь можно пробыть сколько угодно и не увидать ни одного экземпляра. Со своей стороны, я думаю, что это, должно быть, ночные животные как, например, лемуры.

Очень вероятно, что и другие виды укрываются в зарослях, спасаясь от жары и от людей, но вообще обезьян на поморье немного. Мы не видели ни одной даже тогда, когда, ради охоты, сходили с проторенных тропинок и на несколько дней углублялись в заросли и совершенно дикую степь. Может быть, прелестная обезьянка Colobus kirkii, которая совсем перевелась в Занзибаре, находится ещё на противоположном берегу твёрдого материка, но настоящие обезьяньи палестины начинаются только за горами, на высотах и вблизи Великих озёр.

Лев когда-то бывал таким обыкновенным явлением на всём побережье, что, по словам Реклю, целые деревушки должны были переселяться на другое место, чтоб избегнуть чересчур многочисленного и опасного соседства. Теперь львы попадаются, но не часто. Об одном, который задрал несколько ослов в Багамойо, я уже упоминал выше. Отец Стефан рассказывал мне, какой случай произошёл с одним ботаником в самом саду миссии. Этот ботаник подстрелил кукушку и полез в кусты, чтоб отыскать свою добычу, как вдруг увидел огромную гривастую голову льва, который, видимо, только что пробудился от полуденной дремоты. Ботаник окаменел от ужаса, лев тоже. Но владыке зверей, очевидно, пришло на мысль, что существо, которое вползает на четвереньках в его камыши, должно быть твёрдо уверено в своей силе, - он отскочил назад и удрал; таким способом первая встреча не привела к дальнейшему знакомству.

Вообще, однако, встреча со львом или с другим каким-нибудь хищником при свете солнца принадлежит к числу исключительных случаев. В Африке дело стоит так: днём можно ходить всюду, - ночью никуда, даже в свой собственный сад, раз он не обнесён высокою оградою. Я и мой товарищ слышали рычание леопарда в большом кокосовом саду миссии в Багамойо, а через несколько дней после нашего отъезда там же пантера загрызла собаку в нескольких шагах от дома. Зато во всё время нашего путешествия один раз только, на ночлеге в Гугуруму, я слышал голос льва. Все хищные: львы, пантеры, леопарды, шакалы, гиены и т. п. во время дня кроются в чащах, через которые только они одни умеют продираться сквозь лианы, кусты, заросли, низкими проходами, напоминающими тёмные коридоры. Ночью всё это выходит на добычу. Негры говорят, что огонь не очень пугает их. Может быть, только по этой причине караваны не идут ночью, - иначе, при свете луны, нетрудно было бы держаться тропинки, а идти в темноте куда как приятней, чем под солнечным зноем.

Наконец, несколько слов о людях. Жители здешних стран все принадлежат к огромному роду банту, населяющему Африку чуть не от экватора до крайних южных пределов. В одних немецких владениях они делятся на множество народов и народцев, весьма разнящихся друг от друга своими обычаями и языком. Я полагаю, что все их наречия происходят от прежнего общего языка банту, потому что во всех теперешних наречиях наряду с отличиями, замечаются и общие черты, которые подтверждают это предположение. Почти повсюду гласная У означает страну, Ма или Ва - множественное число, а отсюда и народ данного края. Поэтому говорится: У-Хехе и Вахехе, У-Сагара и Васагара, У-Хенде и Вахенде. В языке суахили, на котором говорят на Занзибаре, те же самые формы. Очевидно, это правило не без исключений: часто название народа обозначает, вместе с тем, и край, и наоборот. Более всех распространён язык суахили. Куда только ни заходят караванные пути, на нём можно разговаривать всюду. Говорят на нём и за озёрами, и вдоль течения реки Конго, почти до Атлантического океана.

Жители поморья, вплоть до самых гор, составляющих водораздел между озёрами и океаном, занимаются преимущественно земледелием. Обрабатывают они, главным образом, маниок, коренья которого дают отличную муку, - рис и сорго. По другую сторону гор, на степной плоской возвышенности, живут пастушеские племена, между которыми самое могучее - масаи. Население самого побережья, суахили, с незапамятных времён занимается торговлей. Они то одни, то под предводительством арабов достигали до Великих озёр, - они заселили острова Мафия, Занзибар и Пемба. В Занзибаре они, вероятно, смешались с аборигенами, которые потом растворились в них без следа, потом с жителями островов Коморских и Сейшельских и с арабами. Язык их, под влиянием этих чуждых элементов, несколько изменился, принял множество арабских выражений, но не только не уступил арабскому языку, но, напротив, подчинил его себе до такой степени, что сами арабы, при сношениях с индусами, малганами, сомали и даже европейцами употребляют только язык суахили.

Те же самые суахили, приняв от арабов магометанство, распространили его в побережных странах У-Зарамо, У-Сигуа и У-Самбара. Дальше живут фетишисты. Обычаи их зависят от того - ближе или дальше они сидят не от прибрежья, а от караванных дорог. Есть местности очень отдалённые, в которых жители носят европейские ткани, живут в приличных деревушках и не приходят в изумление при виде белых; а с другой стороны попадаются деревушки недалеко от берега, но в стороне, посреди лесов, - здесь негры ходят голыми или прикрывают наготу при помощи трав, носят "пелеле", т. е. кусочки дерева в губах, живут в шалашах и бегут как дикие звери в чащу при вести о приближении чужих.

Подобная разница может замечаться в одном и том же народе. Например, негры в У-Зарамо, живущие в непосредственном соседстве с Багамойо и Дар-эс-Салам, - люди такие же цивилизованные, как занзибарцы, дальнейшие же, сидящие в разных медвежьих углах, между меньшими притоками Кингани, живут первобытною жизнью. Кто вспомнит, что и у нас, в Беловежской пуще, например, можно найти людей, которые никогда не выглядывали из лесов и, кроме своего прихода, не видали другого города, тот легко поймёт, что подобные явления тем более могут попадаться в Африке.

Деревни, которые я видел, построены так, что хижины окружают обширную площадку, очищенную от травы и хорошо утоптанную. Королевская хижина, больше других, стоит часто посередине площадки, под большим деревом, где, кроме того, совершаются и "пааляверы", то есть советы старших. В немецких владениях обычай этот исчез в силу вещей, но прежде в каждом селении нужно было терять целые часы в переговорах о разрешении пройти по территории и о выкупе (хонго), который царьки налагали на караваны.

Хижины слеплены из глины и хвороста, всегда круглой формы, с конусообразною тростниковою кровлею, которая спускается низко для того, чтоб давать охрану от солнца. В хижинах нет ничего, кроме глиняных сосудов для воды и кроватей. Кровать (кифанда) состоит из деревянной рамы, переплетённой наискось узкими ремешками и утверждённой на четырёх столбиках. Когда приходишь в селение, негры сейчас выносят эти "кифанды", усаживают на них белых путешественников, затем подносят им в дар яйца, иногда кур или козу. Понятно, за эти подарки необходимо отблагодарить, вследствие чего запасы "американи" (ситца) и "индустани" (индийских платков) уменьшаются с поразительной быстротой.

Глиняные сосуды, там, где мне приходилось их видеть, не носят на себе никаких рисунков или орнаментов, - словом, не отличаются ничем. В деревушках, погрязших в фетишизме, меня удивляет также отсутствие божков из дерева, глины или слоновой кости. Амулеты носят почти все, а амулетом служит что угодно: зуб крокодила, коготь леопарда, деревянная пластинка, часто крестик. Когда негр носит крест на груди, то это не всегда значит, чтоб он был христианином: он просто считает крестик могучим амулетом белых, которым можно застраховать себя от чар и злых воздействий со стороны. Оружие состоит из луков, дротиков и ножей. Формы их чрезвычайно разнообразны; так, например, луки народа мафити в рост человека, а щиты из львиной шкуры в метр длиною. Дротики чаще кончаются небольшим и узким остриём, но у масаи острия огромные. Вообще оружие у всех народов из племени банту не может идти в сравнение с великолепными изделиями сомали. Сомалийские копья, щиты из шкуры гиппопотама, а в особенности ножи могут служить украшением любого музея.

И, вместе с тем, народы, находящиеся ныне под немецким владычеством, отличались когда-то воинственностью, а некоторые, как, например, Ма-Конди и Вахете, живущие на юге, отличаются ею и до сих пор, - я не говорю уже о жителях страны Угого, лежащей по ту сторону гор Узагара, и самого воинственного северного племени - масаи. Немцам и до сих пор приходится укрощать расходившийся дух разных племён, что приносит большую пользу менее многочисленным и более спокойным народам, которых грозные соседи когда-то тиранили без милосердия.

Формы правления разнообразны до крайности. Для всех народов ясно только одно, что белый "М'буанам Куба" из Багамойо - владыка, его боятся и уважают сообразно его личным достоинствам. Но для отдалённых племён покуда он является существом фантастическим, вследствие чего между тамошними царьками от времени до времени вспыхивают распри. Царьки эти властвуют иногда неограниченно, иногда с участием старшин. Есть народы, которые не знают монархической власти, и к числу таких принадлежат могучие масаи. Живут они жизнью клана и только во время войны выбирают вождя, который и облекается диктаторскою властью. У других народцев в каждой деревушке свой король, который по отношению к немецкой власти играет такую же роль, как у нас староста по отношению к администрации.

Всё это, однако, со времени нашествия немцев расползается, изменяется и перерабатывается в другую форму. Миссии в одинаковой степени помогают этим переменам, которые вообще идут чёрным в пользу. Прежде их давили собственные царьки, вырезывали более сильные соседи, забирали в неволю арабы. Вся эта страна была одною сплошною геенной страданий, крови и слёз человеческих. Человек был буквально волком человеку, потому что пожирал его. Теперь это прекратилось повсюду, куда только достигают рука и энергия немцев. Теперь такой гастроном как наш друг Муэне-Пира, если когда-нибудь и кушает человеческий бифштекс, то, во-первых, делает это тихо, под покровом величайшей тайны; во-вторых, мучимый беспокойством, посылает на всякий случай в подарок в Багамойо корову. Несколько лет тому назад, принимая у себя безоружного отца Стефана, он дико ворочал глазами и приставлял копьё к его груди, - теперь старичок, при виде двух белых, переступает с ноги на ногу, хихикает, приносит "помбу", лесной мёд, и только убедившись, что это не немцы пришли к нему в гости, отваживается сказать с таинственным видом: "Даки акуна мсуви, акуна мсуви!". Он, очевидно, не принимает в расчёт того, что если бы не соседство немцев, то, может быть, гиены давным-давно разнесли бы по полям его косточки, потому что и сам он, и его верные подданные - последние остатки когда-то многочисленного народа У-Доэ, который, немного лет тому назад, разбитый на поле битвы, был почти весь уничтожен, перебит, продан в рабство или съеден.

День ясный и погожий. Со стороны океана - стадо растрёпанных, зубчатых облачков, как будто бы кто-нибудь по чистой и глубокой лазури разбросал перистые листья пальмы. Мы отослали двух "аскарисов", переправились через Кингани и углубились в лес тростников и кустарников. Тропинка узкая, местами грязная. Рядом, и тут, и там, лужи и ямы, выбитые ногами гиппопотамов.

Идём мы в следующем порядке: впереди маленький Тома
с двумя фотографическими аппаратами на голове, за ним мы, потом негры с нашими ружьями, остальные "пагази", по обыкновению, растянулись длинной линией. Часто над тростником видны только одни тюки; по временам кусты совсем заслоняют караван, который, благодаря трудной дороге, растягивается всё более и более, так что последний "пагази" находится в нескольких сотнях шагов за нами. На окрик "айа!", который передние негры издают поминутно, как будто присваивая себе право распоряжаться отставшими, те прибавляют шагу и цепь стягивается. Первые полчаса дороги нас окружает густейшая чаща, перепутанная лианами, которые, перекидываясь с одного куста на другой, точно связывают их сетью тонких и толстых верёвок. Болото мало-помалу становится суше. Очевидно, мы выходим из области, которую Кингани заливает во время "массики" и "воули". Кое-где попадаются уже деревья, которых мы не видали поблизости русла реки, с некоторых кустов свешиваются плоды, величиною и формою похожие на наши дыни. Чаща редеет и редеет, наконец, начинается степь, сухая, широкая, а на ней редкие мимозы, местами группы кустарников, осыпанных красными как кровь цветами, и трава по пояс.

Кругом не видно ни зверей, ни больших птиц. Солнце начинает уже припекать, но по степи от времени до времени проносится дуновение ветра. Через час мы доходим до деревушки Кикока и занимаем её тем с большею лёгкостью, что в ней нет ни души. Такого убожества и вообразить себе невозможно. Всего-навсего здесь восемь шалашей, сплетённых из травы и хвороста, и таких низких, что они едва доходят нам до пояса. Посередине стоит одинокое, низенькое манговое дерево, - вот и всё. Если б не это дерево и не стебли ананасов, несомненно, посаженных рукою человека, то можно бы подумать, что это временная стоянка, но вдали видно несколько банановых кустов, - очевидно, здесь живёт какая-нибудь африканская беднота, которая, при вести о приближении белых, удрала в соседние заросли. Переводчик Франсуа объясняет мне, наконец, что эти люди бежали, очевидно, не от нас, а от той экспедиции, которая раньше пошла в страну У-Загара, и убежали от страха, чтобы их не взяли как носильщиков. Немцы делают это часто, потому что другого способа нет, и хотя платят неграм добросовестно, но эти последние боятся и дальних путешествий, и главное, - войны, а потому при первой вести об экспедиции утекают в непролазную чащу, где и просиживают по несколько недель. На вопрос, отчего хижины в Кикоке такие убогие, переводчик отвечает мне, что здесь живёт le petit monde ("маленький мир", маленький народец - фр.). Я и сам понимал, что не grand monde (большой мир - фр.), но больше ни до чего не мог добиться, хотя со временем убедился, что эта нужда исключительная, и что в других деревнях замечается гораздо больший достаток.

Лужа с водой для питья имеется и в Кикоке, но вода её на вид шоколадного цвета, а на вкус отдаёт дохлой кошкой. Вот тут-то я и благословил себя за мысль о приобретении содовой воды в Багамойо. Правда, она была тепла, но, по крайней мере, не имела ничего общего ни с шоколадом, ни с кошкой. Наши негры с благодарностью принимали пустые бутылки, а самый процесс откупоривания приводил их в восторг. Они даже окрестили эту воду особым названием - "мади-бундуки".

Но так как на содовой воде кушанья готовить невозможно, то мы ели обед, приготовленный на воде местной, да и то не фильтрованной. Для того, чтобы профильтровать необходимое количество, нужно было несколько часов, а человеку дорожному, пришедшему на постой, прежде всего, хочется есть, а потом завалиться и проспать самое жаркое время. В кушанье такая вода до некоторой степени обезвреживается, хотя почти не теряет своего противного вкуса и влечёт за собой дизентерию. Не нравилась она нам даже и в кофе, который был чёрен как дёготь, сколько мы ни подбавляли в него сгущённого молока.

Одиннадцать часов. Подходит та пора невыносимого блеска и молчания, когда всё, кажется, раскаляется добела. После завтрака мы идём спать под тень мангового дерева, - его густая листва не пропускает ни одного луча света. Просыпаемся мы около трёх часов, свежие, бодрые, и решаем идти дальше, потому что в Кикоке делать нечего, да, кроме того, нам говорят, что через несколько часов мы дойдём до более зажиточной деревни, а в этой деревне не одна, а целых две лужи хорошей воды. Я с удовольствием замечаю, что люди наши веселы, очень заботятся о нас и готовы исполнять всякое наше желание. После завтрака они наперерыв устраивали нам постель из сухих трав под манго, а теперь, едва раздалась команда: "Айа!" - палатка сейчас же была свёрнута, тюки вмиг перевязаны пальмовыми верёвками, - хоть сейчас в путь.

Мы идём степью. Жарко ужасно, но свет не такой уже смертельно-белый как в часы полудня. Солнце само принимает золотистый оттенок и насыщает золотом воздух; трава, кусты, деревья и повсюду торчащие кочки термитов точно затянуты прозрачной янтарной дымкой, отчего небо кажется ещё более голубым, а окрестность - более весёлой. Совсем-совсем наш горячий летний день! В иных местах высокая, жёлтая трава так похожа на стену созревшей ржи, что думаешь, вот-вот покажется наша деревня. Кажется, что сейчас раздастся протяжная песня, застучат серпы, или запестреют красные платки жниц. Мы дышим сухим и здоровым воздухом, потому что болота Кингани остались далеко за нами. Всё это приводит нас в отличное расположение духа. Нам приходится по вкусу и наше путешествие, и самая страна. Действительно, она становится всё прекраснее. Степь почти незаметно повышается, кругом видны повсюду весёлые, не особенно густые рощицы, с необыкновенною ясностью вырисовывающиеся на небесной лазури. Вблизи страна эта кажется роскошным парком, издали - сплошным огромным лесом; но по мере того, как мы подвигаемся, деревья расступаются и открывают свободные пространства; мы видим сикоморы гигантских размеров, под которыми несколько десятков людей легко могли бы найти убежище. Между группами деревьев перепархивают стаи туканов. Влетят они в тень, и в ветвях начинается шумная беседа, точно открыла своё заседание какая-то комиссия, ревизующая состояние африканского лесного хозяйства. После исследования одной группы туканы перелетают на другую, и беседа начинается снова. На тропинке мы убиваем двух птиц с серым оперением и очень высокими ногами. Повар М'Са с величайшим удовольствием нагружает их на себя и уверяет нас, что это "ньяма мсури".

XV

Идя дальше, мы всё чаще встречаем драцены и эвфорбии. Эти последние напоминают паникадила с несколькими десятками подсвечников. Неподвижность и суровость их желобоватых ветвей странно отделяется от фантастической путаницы лиан. Я заметил, что здесь повсюду царствует необыкновенное разнообразие деревьев. Почти нигде нельзя встретить, чтобы несколько штук одного сорта стояли рядом. То же самое и с кустами: почти у каждого иная форма, иная кора, иные листья и плоды.

Солнце склоняется к западным горам. Янтарный отблеск тает на выпуклостях пней, на краях листьев и сменяется золотисто-красным. Верхушки ветвей эвфорбии загораются как свечи; в воздухе пурпурная прозрачность и вечерняя благость. Часто это можно видеть и у нас, когда летом после ясного дня настаёт погожий вечер, предвестник звёздной ночи. Тогда вся природа точно приходит в хорошее расположение духа, повсюду разливаются радость жизни и надежда на будущее. Кусты, деревья и птицы точно говорят: "День наш прошёл хорошо, скажем-ка себе: "Всё наше" и уснём себе на здоровье".

Вот такой-то вечер, мягкий и сверкающий, догорал и теперь над нами. Солнце сделалось огромным как колесо, нижняя часть его уже касалась гребня гор, - вот-вот оно скроется за ними.

Несколько времени мы шли кустами, в которых утопала наша тропинка. Вдруг в самой чаще, под сетью лиан, замечаем мы частокол и нечто вроде ворот, сколоченных из толстых пней. Это уж деревня. Военная экспедиция, вероятно, сюда не заглядывала, потому что население на месте. Входим. Наши люди занимают центральную площадку, снимают ношу с голов и складывают наземь. Женщины и дети окружают нас с любопытством, но вместе с тем и с некоторым страхом. Мужчины выносят нам из хижин свои кровати, переплетённые ремешками; мы садимся в ожидании, пока не разобьют нашу палатку и не сложат наши походные кровати.

Долгий переход порядочно утомил нас. Хотелось бы вытянуться и отдохнуть, но путешественнику, пришедшему на ночлег, предстоит ещё много дела. Нужно указать место для палатки, присмотреть за людьми, которые разбивают её, раскрыть тюки, выдать кофе, чай, муку и консервы; затем, принимая в соображение слабость натуры человеческой вообще, а негритянской в особенности, запереть сундуки, заключающие в себе такие вещи как сахар, соль, вино или коньяк. Всё это длится довольно долго и утомляет не менее похода. Натурально, глаза местных жителей следят за каждым движением белого, - это сначала забавляет, а потом злит и бесит.

Настала ночь, и наши люди развели огонь. Яркое пламя осветило низкие кровли окружающих хижин, у которых стоят или сидят группы негров, мужчин и женщин. Люди эти высоки и сильны. В красноватом освещении, которое чудесно выделяет твёрдые мускулы их рук и груди, наши новые знакомцы кажутся статуями, иссеченными из чёрного мрамора. Мужчины и женщины только опоясаны узкою полосою ткани вокруг бёдер, - значит, все формы их видны отлично.

В это время прибегает царёк деревни, который до сих пор, несмотря на тёмную ночь, был в поле, и прибегает с очевидным страхом, потому что, остановившись перед нами, сейчас же срывает с головы повязку и вытягивается в струнку как солдат в ожидании приказа. По всему видно, что отсюда до Багамойо только два дня пути. Мы приветливо говорим ему: "Йямбо!" и его опасения рассеиваются, тем более, что среди наших людей он не видит "аскарисов", вооружённых карабинами. Кажется, это последнее обстоятельство, не уменьшая его услужливости, приводит его в хорошее расположение духа, потому что, скрывшись на минуту, он присылает нам в подарок козу, а немного погодя сам приносит несколько яиц.

Конечно, уходя, мы отблагодарим его несколькими аршинами цветного ситца, но пока даём ему бутылку вина. Царёк выпивает её одним духом и поднимает глаза к небу, в знак полного блаженства. Попросить ещё он не смеет, но смотрит на бутылку с такою любовью, как жених смотрит на невесту. Но вина с нами вообще мало, наконец после нашего ухода жизнь могла бы ему казаться чересчур серою, - поэтому мы, в видах филантропии, не хотим догадываться, что ему нужно.

Мы садимся за обед, в котором главным блюдом является птица, застреленная нами по дороге. Большой ящик с консервами служит нам столом, два других, меньших, стульями. Не умаляя славы "365 обедов", позволительно выразить очень большое сомнение, читал ли наш М'Са вышеупомянутое произведение, потому что кулинарное искусство его состоит в том, что он бросает в воду всё, что ему дадут, затем мешает эту смесь первым попавшимся прутом, и дело с концом. Он с большим трудом различает топлёное сало от сгущённого молока Либиха и иногда угощает нас кофе с очень оригинальною приправою.

Несмотря на это, он, видимо, очень доволен собой и улыбается, глядя, как мы едим птицу, которую он растерзал на мелкие кусочки и подал нам под каким-то тягучим соусом. А для нас, действительно, что на поле битвы - всё неприятель. Долгий переход, новизна путешествия, новые виды и отличное расположение духа - всё это придаёт нам огромный аппетит. В особенности приходится нам по вкусу зелень в консервах - зелёный горох, спаржа, морковь. Будущим путешественникам я в особенности рекомендую запасы такого рода, потому что в жарких странах чувствуешь отвращение к мясу, тогда как на зелень набрасываешься с жадностью.

Час уже поздний. Костры мало-помалу гаснут, и негры, которые до сих пор глазели на нас и разевали рты при виде белых людей и их диковинных снарядов, прячутся под навесы хижин. Мы идём спать по их примеру, но в Африке в негритянской деревушке легче лечь, чем заснуть. Во-первых, спишь много днём, в самое жаркое время, значит, мы уже выспались; во-вторых, нас грызут комары; в-третьих, коза, привязанная вблизи нашей палатки, даёт знать товаркам о своём безотрадном положении таким пронзительным блеянием, что в ушах звенит. Я лежу, отдыхаю и думаю.

Наши люди выспались так же как и мы, а так как они гораздо больше нас привыкли к пешему путешествию, то даже и не думают об отдыхе. Я слышу бесконечные рассуждения и споры, оканчивающиеся всегда протяжным "а-а!", полным удивления и как будто негодования. Я уверен, что они болтают обо всяких пустяках, только чтобы болтать, но их болтовня сливается с блеянием козы в совершенно невыносимый шум. От времени до времени я приподнимаю полу палатки и приказываю им уняться, тогда каждый повторяет поспешно: "Тсс! Тсс! М'буанам Куба!" - каждый награждает соседа толчком в брюхо, и на время наступает молчание; но через несколько минут начинается шёпот, потом разговор вполголоса; не прошло четверти часа, негры забыли уже обо всём и снова загалдели как ученики в школе.

Это меня больше забавляет, чем злит, потому что я люблю наших людей. В первый день они казались мне так похожими друг на друга, что я не мог различать их, теперь, после пребывания на берегах Кингани, я узнаю каждого без труда и по большей части знаю, как кто называется. В дороге скоро обозначается разница в характерах и темпераментах.

Бруно, христианин, начальник каравана, человек солидный, но болтает всё-таки много. Переводчик Франсуа мне не так нравится. Он считает себя за сановника, потому что несёт фонарь, не считая ружей моего товарища. Положим, его французский язык так суахилизирован, что мы почти его не понимаем. Кроме того, он никогда не оказывается на своём месте.

Мои любимцы - это повар М'Са и Симба. М'Са пользуется уважением у негров по милости остатков, которые съедает после нас и которыми одаряет своих почитателей. Смеётся он постоянно, а по ночам просиживает у костра Бог весть до какой поры, раскачиваясь из стороны в сторону и напевая под нос одно и то же: "М'буанам Куба, М'буанам Ндого, Багамойо, венги рупиа" и т. д., что, в переводе Франсуа, обозначает следующее: "Господин старший и господин младший дадут нам в Багамойо много рупий". Эта поэтическая надежда основывается, впрочем, на факте: все наши люди получили в Багамойо только задатки, в дороге берут только известную меру ситца, а окончательная расплата произойдёт только по возвращении.

Симба несёт часть палатки. Негры всегда и повсюду веселы, а этот превосходит всех. Имя его значит: "лев", но, на самом деле, он скорее шут каравана. Он что-то вечно рассказывает, и люди, идущие около него, вечно хохочут. Я его лечу свинцовою водою от воспаления глаз, за что он питает ко мне признательность. Вообще, это кроткий и услужливый малый.

Сулимуэ, который несёт мои ружья, обладает тем недостатком, что боится нас. В особенности сначала, когда я требовал ружьё, он подлетал ко мне с очевидным опасением. Я стараюсь ласкою разогнать эту несмелость. Должно быть, в детстве он был невольником у какого-нибудь араба, и начало его робости относится к этим временам. Вообще, брат Оскар набрал нам хороших людей.

В Каире я встретил одного знакомого, который возвращался из Мозамбика, с реки Замбези. Внутрь страны он углублялся не больше нашего, но, несмотря на это, люди его разбегались, так что он принуждён был наблюдать за ними даже в то время, когда наблюдение представляет очень мало привлекательного. У нас, за всё время нашей экспедиции, не было ни одного дезертира. Конечно, если б мы шли, например, в страну Масаи, тогда дело было бы иначе. Почти все путешественники жалуются на необходимость сторожить носильщиков ночью и днём, иначе они разбегутся кто куда может.

Объясняется это тем, что чёрные по большей части и легковерны, и трусливы. Когда они идут далеко, то рассказывают друг другу неслыханные вещи о жестокости и воинственности племён, живущих в глубине материка, и настраиваются, в конце концов, так, что готовы бежать по любому поводу. Положим, обыкновенные африканские путешественники - это или купцы, или географы, которые путешествуют не так как мы, не для артистических впечатлений, а для торговли или открытий. Те, действительно, идут в отдалённые края, в которых множество "пагази" гибнет только от одного утомления и лишений.

Утро. Царёк приходит предложить нам свои услуги и, прежде всего, разгоняет толпу детей, которые уже собрались около палатки. Но помогает это ненадолго, потому что через минуту детки вновь окружают нас кольцом. Куда ни посмотришь, всюду круглые, курчавые головки, вытаращенные глазки, пальчики, засунутые в рот, и толстенькие брюшки на тонких ножках.

Во всех деревушках бывает так: мужчины по большей части видели белых и поэтому оказываются менее назойливыми; женщины уже любопытнее, а для детей прибытие белого - диковина из диковин. Сначала от страха они прячутся... я хотел было сказать: за юбку, но для точности скажу: за спину матерей; потом присматриваются издалека, наконец, приближаются всё больше и больше, а через несколько часов вздохнуть не дадут спокойно. Наша палатка, оружие, вещи, мы сами и все наши действия - это один ряд великолепных бесплатных зрелищ. Несчастному человеку хочется обозреть хижины - толпа идёт за тобой; приближаешься к выходу - толпа идёт за тобой; остановишься - и детки остановятся; пойдёшь дальше - и детки за тобою вслед... Ах, чёрные ангельчики, да убирайтесь же вы, в конце концов, к дьяволу!

Бывает в жизни если не целых народов, то, по крайней мере, отдельных людей, когда этим людям хочется остаться одним. А тут ни на минуту покоя! Оборачиваешься, наконец, нахмуриваешь брови и кричишь самым грозным голосом. После этого все рассыпаются, но сколько глаз смотрит на тебя из зарослей, из-за лиан, это только лианам и зарослям известно.

День начинался не очень погожий. По небу ползли молочные облака, похожие на вздутые паруса, именно такие, которые в этих краях орошают землю коротким, но обильным ливнем. В Занзибаре их считают предвестниками "массики".

Встали мы довольно поздно и потому решили идти только после полудня, а пока осмотреть деревушку. Деревушка оказалась больше, чем мы думали вчера, потому что, кроме хижин, окружающих выбитую площадку, ещё и другие кроются в чаще. Всё это окружено частоколом, который в давние времена, вероятно, охранял деревню от нападения людей, а теперь охраняет коз от нападения львов и леопардов. Хижины довольно большие, сплетённые из хвороста с глиной, круглые, с тростниковою, зонтикообразною крышею, спускающеюся очень низко и образующею широкий навес. Внутри вещей немного: "кифанды", мотыги для маниока, большие глиняные сосуды, кое-где пара дротиков у стены - вот и всё.

Теперь стоит самая сухая пора; работы на полях кончены, значит, всё население деревни находится дома. Мужчины и женщины сидят в глубокой тени под навесами и плетут циновки. Бёдра у всех опоясаны полосками ситца, иногда очень яркого, поэтому из тени выделяется множество цветных пятен. В отдельных группах, в позах и движениях много живописного. Целое, на фоне огромных деревьев и густых зарослей, представляет что-то вроде негритянской идиллии и могло бы служить мотивом к очень любопытной картине, если б кто-нибудь мог схватить и изобразить её.

На полях и дома работают преимущественно женщины. Мужчины делают только то, что им нравится, а так как по большей части им нравится ничего не делать, то они ведут довольно беспечальную жизнь. Кажется, они немного занимаются кузнечным ремеслом, потому что возле хат повсюду валяются кузнечные принадлежности. Может быть, в минуту хорошего расположения духа, они принимают иногда участие в пастьбе коз или в полевых работах, например, выпалывают сорго или кассаву. Как бы то ни было, в здешних странах не только не берут приданого за женой, но даже ещё и платят за неё, - значит, молодые люди должны как-нибудь выработать на этот выкуп.

В деревне нет ни одной коровы; всё богатство состоит из коз и кур. Должно быть, муха цеце мешает разведению рогатого скота, а то негры охотно занимаются им, да и самый край как будто нарочно сотворён для этого. Тысячи быков могли бы пастись на этих степях, не занятых никем и поросших джунглями. Наши носильщики говорят, что первое стадо коров мы увидим только в Муэне-Пира, у царя людоедов У-Доэ, отца нашего маленького Тома
.

Нашли мы здесь два пруда: в одном вода белая, негодная для питья, в другом - отличная. Вкус её слегка отзывается бананом, цвет янтарный, как будто бы кто-нибудь прибавил в неё несколько капель чёрного кофе. Цвет этот остаётся и после кипячения. Оба пруда прячутся в глубокой тени деревьев и зарослей, так что в обоих вода холодная. Купанье отлично освежило нас, хотя раздеваться нам приходилось при очень неприятных условиях: на ветвях деревьев, свешивающихся над водой, было множество тех длинных, чёрных червей, которых я принимал за стоножек. Бруно, однако, безнаказанно брал их в руки.

Дождя всё не было; очевидно, "массика" нам ещё не угрожала. Тучи то сходились, заслоняя солнце, то расходились, и тогда яркие лучи горячим потоком лились на землю. Степь то гасла, то загоралась вновь точно море, в котором отражаются все перемены на небесном своде.

Возвращаясь с купанья, мы видели могилу бывшего вождя деревни. Могила была осенена грибообразною крышею из сухих трав. Внизу, на самом кургане, едва-едва поднимающемся над уровнем земли, стояли посудины с остатками маниоковой муки. Негры - народ очень практический, и я думаю, что жертвы на могилах умерших они оставляют не ради благоговейной памяти, а на основании того правила, что кто наестся, тому захочется спать. Иначе говоря - они боятся, как бы покойник не выходил по ночам из могилы и не вредил бы живым. Во всяком случае, это доказательство веры в загробную жизнь.

Около трёх часов я дал сигнал свёртывать палатку и запаковывать сундуки. Оставалось только оказать местной власти нашу ситцевую благодарность, что мы и учинили, к великому её удовольствию. Напоследок я удивил не только детей, но и всё население деревни: закурил трубку при помощи зажигательного стекла.

Очевидно, немного белых проходило через эту деревню. Царь, по африканскому обычаю, проводил нас до границы своих владений.

XVI

Я не стану описывать все переходы, тем более, что они иногда ничем не отличаются один от другого. Встаём мы обыкновенно в 5 часов утра и выходим до восхода солнца. По дороге - стрельба по птицам и короткие отдыхи в тени деревьев. В десять часов палатка должна быть уже разбита, и люди - оставаться на месте до следующего рассвета. Это называется день каравана. Пятичасовой переход изнуряет страшно, но кто путешествует таким образом, тот может долго сопротивляться лихорадке и даже совсем избежать её. К несчастью, идти приходится не вдоль реки, а потому не всегда и возможно соблюдать эти правила. Стоянка должна быть непременно у воды, иначе не на чем готовить пищу, поэтому и нужно идти, пока не нападёшь на ручей или лужу. Ручьёв здесь вообще очень мало, - у африканских рек почти совсем нет притоков, лужи высыхают от жары, и в таком случае нет другого исхода, как идти после полудня дальше, пока не нападёшь на воду.

Мы путешествовали в самую сухую часть года, поэтому подобные приключения с нами случались часто. Не один раз мы высылали вперёд людей с палаткой, чтоб они разбили её на том месте, где должна находиться лужа, и приготовили бы всё необходимое. И что же? - Приходишь на место стоянки и видишь, как чёрные выползают из ближайших зарослей и объявляют, с вытянутыми лицами, что "мади апана!" (воды нет! - суахили) Легко понять, в какое состояние приходит от этого известия человек, облитый по
том, задыхающийся, наполовину изжаренный, - человек, у которого дрожат ноги, кровь приливает к вискам, и язык не поворачивается в иссохшем рту. Но делать нечего, нужно переспать самое жаркое время, раскрыть зонтик, истерзанный мимозами, и тащиться дальше. Хорошо, когда есть запас в манерке, а содовая вода в сундуке, но когда и это выйдет, дорога становится несносною. Не радуют и новые виды, тем более, что они меняются редко, - на больших пространствах край всё-таки однообразен. Повсюду та же самая степь, чаща, фантастические узоры лиан, рощи или отдельные деревья, которые издали кажутся сплошным лесом, а на самом деле стоят в нескольких шагах одно от другого как яблони на нормандских лугах.

Недалеко от Муэне-Пира люди наши в первый раз попробовали поступить самовольно. Случилось так, что я и мой товарищ остались охотиться с несколькими неграми, а остальных послали вперёд с приказом не останавливаться нигде до селения людоедов, где мы рассчитывали провести ночь. Всё это было объяснено как следует; но, дойдя до деревушки, лежащей около Муэне-Пира, мы с удивлением узнали, что наши негры разбили уже в ней палатку и приготовили всё для стоянки.

Что случилось? Бруно, вызванный вперёд, скоро объясняет всё дело. В деревне происходит торжество "помбы", а "помба" - это пиво из сорго. Негры делают этого напитка столько, что ни одна деревня не в состоянии истребить своего запаса, потому что "помба" прокисает через два дня. Нужно, значит, призывать на помощь соседей, которые, конечно, не отказывают в своей услуге и, собравшись целою толпою, пьют до бесчувствия, бьют в бубны тоже до бесчувствия и пляшут до тех пор, пока не поглотят всей "помбы" до последней капли.

Мы как раз попали на такое торжество. Навстречу нам вышли почти триста негров, вышли и стали стеной, точно хотели загородить нам дорогу. Было около пяти часов пополудни; солнце спустилось уже низко и обливало толпу чёрных красноватым светом. Чисто африканская картина! Племена, населяющие побережье, отличаются сильной корпуленцией; я видел мускулы груди и рук положительно музейные. Большая часть негров щеголяли в ситцевых поясах, но у некоторых бёдра были опоясаны гирляндами из сухой травы. У многих в губах виднелись "пелеле"; моё внимание обратили также рогообразные причёски по обычаю племени У-Зарамо. Оружия, за исключением нескольких дротиков, не было заметно.

Вся толпа находилась в возбуждённом состоянии под влиянием "помбы". Издалека заслышали мы говор, крики и смех, но всё это утихло при нашем приближении. Наши люди с беспокойством выглядывали из-за плеч жителей деревни, не зная, позволим ли мы им остаться и пользоваться даровым угощением или прикажем идти дальше.

Мы чувствовали страшное утомление; это был уже второй переход в один и тот же день, и, кроме того, солнце почти уже заходило. Нас разбирала охота остаться, хотя бы для того, чтобы посмотреть на пляску чёрных, но это было невозможно. Необходимо показать людям при первой возможности, что они должны согласоваться с нашей волей и точно исполнять наши приказания. К тому же, если они останутся, то, наверное, перепьются "помбы", а из этого может выйти ссора или драка с местными жителями, - поди потом, вместо отдыха, разбирай и наказывай их.

Утомление и так привело нас в скверное расположение духа. Гнев, с которым мы отдавали распоряжения, правда, был притворный, но, наверное, сменился бы настоящим и весьма чувствительным для наших "пагази", если б они вздумали оказать хотя малейшее сопротивление. Но у негра понятие службы до сих пор ещё соединяется с понятием неволи, поэтому он никогда не осмелится ослушаться приказания. Нужно было видеть лихорадочную поспешность, с какою тюки были подняты на головы, и весь караван двинулся вперёд в степь. Несомненно, беднягам было жалко оставить вкусную "помбу", но они утешались мыслью, что дело кончилось только словами, а не палочными ударами, - а "помбы"-то всё-таки кое-кому удалось хватить.

Между собравшимися на празднество "помбы", вероятно, было немало обитателей Муэне-Пира: обе деревушки лежат в пределах У-Доэ и населены одним и тем же племенем. Наш Тома
, может быть, уже и забыл дорогу к родимому гнезду, - нас вёл другой, какой-то подросток, который пристал к нам. Дорога была дальняя, и в глубине души мы немного жалели, что нам не пришлось остаться в последней деревушке. В Муэне-Пира мы пришли почти совсем ночью и ночью же познакомились со старым царём, который носит то же самое имя, что и деревня.

Наконец-то мы очутились у людоедов. Но времена переменились даже и для них. Старый король уже не угрожал нам копьём, но принял нас с очевидным страхом. В темноте я не мог рассмотреть его лица, но видел, как его высокая фигура постоянно наклоняется и приседает, слышал его любезное хихиканье, которое должно было обозначать радость по случаю прибытия гостей, а на самом деле выдавало беспокойство. Я упоминал уже, что почтенный старец, снисходя к старым привычкам, покупает иногда, под величайшим секретом, какого-нибудь невольника и делает из него филе, sauce naturelle, поэтому совесть его никогда не бывает чистою, и во всяком белом он видит судью, который прибыл из Багамойо для того, чтобы свести с ним последние счёты.

Говоря к случаю, во всякой деревушке, когда нам приходилось заглядывать, первым чувством, с которым нас встречали, был страх. Может быть, это чувство осталось от прежних времён арабского владычества, когда ещё охотились на рабов; может быть, его породила суровость каких-нибудь мелких немецких комендантов, а в особенности злоупотребления чёрных "аскарисов" во время военных экспедиций, - как бы то ни было, под теперешним правлением негр должен менее бояться за свою шкуру, и страх, который возбуждает повсюду белый человек, не может быть объяснён только этими причинами.

Лично я твёрдо убеждён, что страх этот - лучшая иллюстрация к тому, о чём я упоминал выше, говоря о психологии чёрных и об их отношении к условиям жизни, которые приносит с собой цивилизация. Её права и предписания, хотя бы и самые простые, для чёрного всегда будут чересчур сложными, вследствие чего он никогда не уверен, не напроказил ли он чего-нибудь, и не падёт ли на него какая-нибудь кара. Только минимальное число бюрократических распоряжений, частые сношения с белыми и работа миссионеров могут положить конец этому психическому беспокойству, в котором живут первые, сталкивающиеся с цивилизацией, поколения негров.

С Муэне-Пира прежде нужно было по целым часам торговаться о "хонго" (плата за проход через его территорию), устраивать церемонию смешивания крови и т. п. Теперь старый царёк не смеет даже садиться в нашем присутствии. Только когда маленький Тома
успокоил его, что мы пришли вовсе не за тем, чтобы творить суд и расправу, Муэне-Пира стал относиться к нам с бо
льшим доверием, но и тогда его гостеприимство не перестало сильно граничить с униженностью.

Я думал, что буду свидетелем трогательной сцены между отцом и сыном, а оказалось, что Тома
и старик еле-еле посмотрели друг на друга. Я даже не уверен, обменялись ли они дружеским "йямбо" или только кивнули друг другу головой.

Миссионеры впоследствии объяснили мне, что негр вообще чтит мать гораздо больше отца. О нём он говорит просто: "Муж моей матери".

Очевидно, это - последствие многожёнства. Мать осыпает ребёнка любовью, окружает всеми заботами, а отец, - в особенности ещё если он глава деревушки и обладает пятью или шестью жёнами, - конечно, не всегда сумеет отличить один плод своей любви от других, снующих около хат, ребятишек, которым в сердитую минуту раздаёт толчки ногою в место, более всего застрахованное от перелома кости.

Тома
ждал только нашего позволения, чтобы лететь повидаться с матерью, а на следующее утро был почти наверху блаженства, когда мы подарили старой негритянке красивый индийский ситцевый платок с красными павлинами по тёмному фону.

Ещё нашу палатку не успели разбить, костры не успели разгореться, как папа
Муэне собственноручно принёс нам пить. Зная от миссионеров, что некогда их угощали из человеческого черепа, я тщательно ощупал предложенный мне сосуд и, только убедившись, что это тыква, поднёс его к губам. В тыкве был лесной мёд, очень холодный, но с таким количеством гусениц, что я с отвращением оттолкнул его от себя и знаками дал хозяину понять, чтоб он оставил для себя такую прелесть. Зато "помба" показалась мне очаровательным напитком. Теперь я понял, почему наши люди рисковали из-за неё своей шкурой.

После двух, вернее сказать - трёх переходов я до такой степени истомился от жажды, что долгое время не мог оторвать губ от сосуда. В одно и то же время, я утолял и голод, и жажду, потому что "помба" была не только холодна и кисловата как ржаное тесто, но и вкусом напоминала хлеб, которым питается наш народ в Мазовии. Цвета помбы в темноте я не мог разобрать, но относился к нему в эту минуту совершенно равнодушно как и к тому, что по временам в моё горло проскальзывали кусочки более твёрдые, неизвестного происхождения.

Товарищ мой относился к "помбе" с не меньшим благоволением, и Муэне, довольный, что угодил нам, начал подпрыгивать как Давид перед Скинией и повторять: "Помбе мсури! Помбе мсури!"

Никогда в жизни никакой напиток не освежал нас так быстро. Мы не могли только понять, каким манером негры могут напиваться "помбою", которая, в сущности, есть не что иное, как только слегка перебродившее тесто из крупно-раздробленных зёрен. Это можно объяснить разве тем, что у чёрных, живущих подальше от побережья и не привыкших к нашим спиртным напиткам, шумит в голове от всякого пустяка.

Мы сели обедать, потом Муэне-Пира пришёл в нашу палатку с визитом с двумя сыновьями, из которых старший, двадцатилетний молодой человек, отличался необыкновенно красивым и умным лицом. К нему, по всей вероятности, должен перейти престол отца, а наш Тома
оказывался Бог весть каким по порядку. Как нашему слуге ему даже и не пришло в голову войти в палатку; впрочем, в ней и без того было тесно, потому что, кроме наших гостей, мы должны были пригласить и Франсуа как переводчика. Два сына Муэне-Пира уселись на земле около Франсуа, сам отец - на мою походную кровать; началась беседа, поминутно прерываемая возгласами удивления при виде европейских вещей. Старик держал себя менее сдержанно, чем дети, схватывался за голову, трепал себя по бёдрам, пищал или хохотал во всё горло над каждым пустяком.

Только теперь я мог хорошо рассмотреть его. Это был человек лет шестидесяти или семидесяти, высокий, плечистый. Носил он маленькую седоватую бородку; волосы его, немного поредевшие на макушке, лежали круглым шерстяным валиком вокруг всей головы. Лицо, беспокойное и, вместе с тем, вечно смеющееся, не производило приятного впечатления. В носу и ушах у него никаких украшений. Сыновья Муэне-Пира были только опоясаны вокруг бёдер, а сам царёк нарядился во что-то вроде длинной рубахи из жёлтой дымки, из которой английские солдаты шьют себе мундиры в жарких странах.

Угостил я его вином, потом налил другой стакан и подал предполагаемому наследнику; но старик вырвал стакан из рук сына и выпил вино сам, вероятно, выходя из правила, что ничто так не облагораживает души юноши как воздержание от наслаждений.

Мы, однако, воспротивились такому проявлению отцовской любви. Два стакана и так привели Муэне-Пира в превосходное настроение. Он сделался необыкновенно болтливым и склонным к политическим признаниям, о которых я говорил раньше. Меня разбирала охота спросить, давно ли он ел человеческое мясо, и это могло бы возбудить в нём опасение и недоверчивость, поэтому я воздержался и слушал его рассказы из истории народа У-Доэ. По совести говоря, в переводе Франсуа немногое можно было понять из этого, однако, кое-что я понял, а остальное пояснили мне миссионеры.

XVII

У-Доэ когда-то были народом многочисленным и воинственным, но погибли почти все от руки ещё более могучего племени У-Замбара и от междоусобных войн. Когда-то они жили значительно выше, на северном берегу Пангани. Сюда, где они живут теперь, их привёл Муэне-Пира и этим спас остатки своего народа от окончательной гибели. У-Доэ осталось так немного, что они все могли уместиться в нескольких деревушках. Местное население У-Зигуа и У-Зарамо очень неблагосклонно смотрело на эту иммиграцию. Начались волнения и охватили всё междуречье, которое образуют Кингани и Вами.

Арабы, которым якобы принадлежала эта страна, не хотели положить конца этим волнениям, по той простой причине, что это не только не мешало им, а даже приносило значительные выгоды: цены на невольников в Занзибаре тотчас же понизились. Но старик Муэне-Пира, со своими людьми, закалёнными в прежних войнах, с бо
льшим или меньшим успехом отражал все нападения и не уступал занятого места. У-Доэ превышали своих противников ещё и тем, что интендантский вопрос, над которым вся Европа ломает голову, для них вовсе не существовал: они просто поедали убитых и пленников. Наконец, подданных Муэне-Пира оставили в покое, тем более, что земли, которые они заняли, стояли до сих пор пустыми. С той поры для Муэне-Пира начались лучшие времена. У-Доэ, привыкшие к пастушеству, привели с собой большие стада и занимаются скотоводством до сего дня. Стада умножались, несмотря на муху цеце, и, таким образом, Муэне-Пира столица и Муэне-Пира царь начали мало-помалу снова обрастать пухом. Но успех портит человека. Не знаю, в силу ли традиции или в силу требований гигиены, как известно, предписывающей разнообразие в пище, Муэне теперь первый начал задирать соседей и учинять экспедиции за человеческим мясом, которое и ему, и его воинам нравилось больше, чем говядина. Это вызвало новую бурю, и чем бы она кончилась для несчастного племени У-Доэ - неизвестно. Но явились немцы, наложили свою руку на всё и внушили доблестному старцу, что если ему не нравится говядина, то пусть он сделается вегетарианцем. Inde irae.

Достойно внимания, что У-Доэ будто бы никогда не ели белых. Брат Оскар говорил мне, что между ними существует убеждение, что если они съедят белого, то все погибнут. По моему мнению, это убеждение должно основываться на каком-нибудь грустном опыте. Может быть, они когда-нибудь съели, например, газетного репортёра, который засел у них костью в горле, или учёного, после приёма которого все местные средства оказались бессильными, или поэта, вызвавшего целую эпидемию бессилия.

Одним словом, "здесь что-то должно быть", - как говорила одна почтенная матрона при виде молодой барыньки, разговаривающей со знакомым мужчиной. Для путешественников это останется навсегда тайной, а, вместе с тем, и гарантией, в особенности, если этот путешественник также принадлежит к пишущей братии.

Визиты в стране У-Доэ, очевидно, длятся неимоверно долго. Час уплывал за часом; спать нам хотелось всё больше и больше, а Муэне всё торчал в нашей палатке. Сыновья его также сидели, точно вросли в землю. Наконец, я зажёг проволоку магния, думая, что такой фейерверк, с одной стороны, блестяще закончит наше гостеприимство; с другой - послужит гостям сигналом убираться домой. О, как я ошибался! Проволока, действительно, вспыхнула как солнце и спадала бриллиантовыми слезами наземь. Старик моментально подвернул под себя ноги и начал кричат голосом испуганного попугая: "Ака! Ака! Ака!" - но восхитился до такой степени, что совсем забыл о своём доме. Что тут делать? Мы не были уверены, насколько будет согласно с этикетом этой страны потрепать её славного представителя по спине и указать ему дверь палатки, но пришлось, наконец, обратиться и к этому радикальному средству. Ночь мы проспали крепко, благодаря сильному утомлению. Утро принесло нам доказательство, что Муэне-Пира нисколько не обиделся за наше вчерашнее замечание, потому что мы увидали у дверей палатки большую глиняную посудину, доверху наполненную "помбой". Чья-то благодетельная рука поставила её ещё в то время, когда мы спали. Но наш восторг перед "помбой" успел уже остыть за ночь. Может быть, нас поразил грязно-серый цвет напитка; может быть, вид нескольких больших и малых насекомых, которые нашли в нём преждевременную смерть, - как бы то ни было, мы позвали Бруно и отдали всю "помбу" нашим людям. Нечего добавлять, что посудина была принята и опорожнена с величайшим наслаждением.

Только при свете дня мы заметили, что деревня Муэне-Пира по большей части лежала в развалинах. То не могли быть результаты старых войн, - следы пожара были совершенно свежи. Даже большие деревья, стоящие на площади, носили на своих ветвях следы огня. Пожар этот начался вследствие урагана, который разметал костры и разбросал головни по соломенным крышам. Все хижины погорели, но для чёрного это - небольшое несчастье: глины здесь сколько угодно, хворосту тоже. И действительно, между деревьями уже возвышались новые хаты.

Муэне-Пира - большая деревня, с населением в несколько сот человек. У-Доэ отличаются от соседей заострёнными передними зубами. Зубы эти посажены несколько наискось, но меньше, чем у соседних У-Зарамо и У-Зигуа, вследствие чего их лицевой угол более приближается к прямому. Таких прелестных детей я не видал нигде. Здесь они смелее, чем в других деревнях, и охотно приближались на наш зов. В особенности понравился нам мальчуган лет двух, который с полным доверием ковылял к нам на своих ещё нетвёрдых ножонках и обхватил лапками наши ноги, очевидно, считая их за подпорки, созданные нарочно для того, чтобы чёрному джентльмену было за что ухватиться. С не меньшим доверием он засовывал в рот всё, что мы ему давали. Мать этого мальчика ходила за нами и улыбалась с такою же нежностью, как могла бы улыбаться самая рафинированная белая женщина. В этой улыбке виднелась и гордость матери, радующейся храбрости своего ребёнка, и опасение, чтобы его не обидели. Другие дети чёрною гирляндою разместились вокруг нашей палатки и просиживали по целым часам в молчании, к нашему великому удивлению.

Генрик Сенкевич - Письма из Африки (Listy z Afryki). 3 часть., читать текст

См. также Генрик Сенкевич (Henryk Sienkiewicz) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :