Генрик Сенкевич
«Письма из Африки (Listy z Afryki). 1 часть.»

"Письма из Африки (Listy z Afryki). 1 часть."

Перевод Вукола Лаврова

I.

В Неаполе. - Ожидание. - Канун Рождества. - Шлиман. - "Равенна". - Море. - Мессинское ущелье. - Путешественники. - Два дня качки. - Утро. - Погода. - Дамиетта.

Я не имею ни малейшего намерения описывать Египет, - этих описаний так много, что из них можно составить другую Александрийскую библиотеку. Посылаю вам первую пачку моих писем и думаю, что ограничусь только своими впечатлениями. Рассчитываю, что так будет лучше и для вашего издания, и для меня.

Однако, мне трудно приняться теперь и за эту лёгкую работу. Я перенёс тяжёлую горловую болезнь, которая напала на меня за Каиром, за тридевять земель от всякой врачебной помощи. Поспешное возвращение назад, среди клубов пыли пустыни, ухудшило моё положение до такой степени, что решительный кризис миновал только несколько дней тому назад. Рука еле держит перо, мысли плохо вяжутся в голове. Но так как я обещал вам свои письма к первой четверти года, то пишу это письмо, чтобы положить начало. (После этого первого письма, помещённого в газете "Slowo" 31 января 1891 г., последовал значительный перерыв - до конца августа.)

Двинулся я из Неаполя на английском пароходе "Равенна" (Peninsular and Orient Company) в самый день Рождества Христова, но уже под вечер. Пароход этот останавливается только у берегов Египта и затем идёт в Индию. Меня сразу обвеяло дыхание экзотических путешествий. На палубе подобных пароходов прямо наталкиваешься на лица, которых не встречал во время поездок по Европе, слышишь не европейский говор. Экипаж "Равенны" состоит почти исключительно из индусов. Несколько английских офицеров, два-три матроса той же расы, остальное - темнокожие фигуры в белых одеждах, в тюрбанах, стройные, худые, с маленькими, почти детскими, руками и ногами, с обезьяньими движениями.

Погода хорошая, небо голубое, гладь моря загибается как полированная металлическая пластинка, но не волнуется. Вокруг раздаются монотонные голоса индусов, тянущих верёвки; пароход могучим рычанием даёт знать, что минута отъезда наступила, и содрогается всем корпусом. Поднимают помост, по которому входят на палубу; стоящие внизу лодки с различного рода продавцами тихо отплывают в сторону; пароход рычит во второй раз, наконец: "Go ahead!" (Вперёд! Прим. ред.) - мы двигаемся.

Во всяком случае, я предпочитаю ехать, чем ждать. Неаполь - это чудо мира, сон античного грека, но ждать везде скверно, даже в Неаполе. Наконец, мы хотели "vedere Napoli e poi... (Увидеть Неаполь, а затем... (итал.) - Прим. ред.) Египет", - значит, нам было скучно. Последний день тяжёл в особенности, потому что это был канун Рождества. Сидя в зале отеля на Piazza Umberto (Площадь короля Умберто. Прим. ред.), я мечтал о закопанском лесе, ясно освещённых окнах, о радостных криках детей при виде ёлки, и думал, что этого не заменит ни "Santa Lucia", ни великолепный султан Везувия, который от времени до времени вспыхивал на тёмном небе.

Такие мечтания о далёкой родине - словно туман. Они омрачают свет и делают угрюмым самый светлый день. А пока я сидел в этом тумане, подавленный унылыми думами, в гостиницу внесли умирающего человека. Тащили его четверо; руки его бессильно болтались, глаза были закрыты, лицо землисто-серого цвета. Эта печальная группа проскользнула как раз около меня, а через минуту к моему креслу подошёл распорядитель гостиницы и спросил:

- Вы знаете, кто этот больной?

- Нет.

- Это великий Шлиман.

Бедный "великий Шлиман"! Откопал Трою и Микены, завоевал себе бессмертие и теперь умирает... Уже в Каире газеты принесли мне известие о его смерти.

Из такого-то ряда впечатлений слагался мой канун Рождества, и вот почему не без радости я услышал на следующий день: "Go ahead!"

Залив был гладок, не такого немилосердно-лазурного цвета, как бывает по временам Средиземное море, скорее цвета незабудки с отблесками жемчуга, стали, меди, матового серебра. Отблески эти, сверкая, соединяясь и разбегаясь, сплетались в какую-то трепещущую сеть, ежеминутно меняющую свою окраску. Что было в особенности великолепно, так это изящество и мягкость общего тона, а это не часто увидишь в Средиземном море, которое вообще скорее отличается грубым тоном. Впрочем, Неаполитанский залив составляет исключение. Можно подумать, что греки, которые когда-то целым роем облепляли эти берега, принесли с собою в дар здешнему морю мягкую лучезарность Архипелага.

Солнце мало-помалу закатывается за Искию. "Равенна" не вздрагивает, только своим винтом разбивает вдребезги сапфиры, жемчуг, опалы и, слегка наклонившись на бок, летит как чайка. Мы минуем Сорренто, потом проскальзываем между возвышенностью Кампанелли и обрывистым берегом Капри, и в открытом море мало-помалу начинаем погружаться в ночной мрак.

Я решил не спать, чтоб увидать Липарские острова и вулкан Стромболи, который каждую ночь как гигантский фонарь освещает тёмную пустыню моря, и поэтому после позднего обеда вышел на палубу. Ветрено и холодно. Пароход начинает карабкаться на волны, но проделывает это свободно, без затруднения, как играющий дельфин. Сейчас видно доброе судно! Но до Липарских островов ещё далеко, вдали ни малейшего огонька. Тем временем тучи, которые днём укрывались точно сказочные змеи в ущельях гор, теперь, словно пользуясь мраком, выползают из своей засады и начинают ползти по небу. То и дело заслоняют они месяц и звёзды, а ветер в свою очередь сгоняет и разгоняет их как овчарка стадо. Тучи скопляются всё в новые и новые громады и, кажется, преследуют наше судно.

Проходит час, проходит другой. В гостиной, внизу, гаснут огни, электрические лампы на палубе гаснут тоже, остаётся только несколько цветных фонарей; люди все угомонились, только от времени до времени, через ровные промежутки, раздаётся звонок дежурного, на который иногда отзовётся голос с носовой части. И опять воцарится тишина.

Но тишина условная. Машина не спит никогда и своим мерным "гда, гда, гда" отмечает каждый пройденный шаг. Вокруг же шумит море тем странным ночным шумом, в котором как будто различаешь то голоса и призыв людей, то вздохи, а по временам и рыдания. В этом кроется что-то необычайно печальное, потому что с понятием о ночи в человеческом уме невольно соединяется понятие о сне и покое, тогда как это ночное движение, это колебание волн представляется мукой и, вместе с тем, жалобами существа, которому никогда и отдохнуть не дозволяется.

Проливной дождь согнал меня с палубы и не позволил увидать Стромболи. Утро застало нас уже в Мессинской теснине. День бледный и холодный. Сицилийские берега кажутся серыми и унылыми, потому что когда солнца нет - всё уныло, а в нынешнюю зиму солнца немного и в Египте. Один луч - и эта Сицилия заиграла бы сразу Бог весть сколькими красками. Туман понижает горизонт и приплющивает даже горы. Припомнился мне отрывок из "Ванды" Деотимы:

"Покуда сердце не любило,

Жизнь - это будто кругозор,

Где ни долин, ни высей гор

Сиянье дня не озарило,

И краски жизни мрак ночной

Могильной кроет пеленой.

Но только зорька золотая

Сверкнёт, порвавши свитки туч, -

Во всех извилинах блистая,

Бессмертной жизни вспыхнет луч.

Цветы в их пёстром хороводе

Из тени выступят светло.

Что совершилося в природе?

На небе солнышко взошло"...

Но солнце не всходит. Судно мчится вдоль сицилийского берега так быстро, как будто боится чего-то. И действительно, когда-то со страхом прокрадывались через эти воды, потому что тут было обиталище Сциллы и Харибды.

"После ты две повстречаешь скалы: до широкого неба

Острой вершиной восходит одна; облака окружают

Тёмно-сгущённые ту высоту, никогда не редея.

Там никогда не бывает ни летом, ни осенью светел

Воздух; туда не взойдёт и оттоль не сойдёт ни единый

Смертный, хотя б с двадцатью был руками и двадцать

Ног бы имел, - столь ужасно, как будто обтёсанный, гладок

Камень скалы; и на самой её середине пещера,

Тёмным жерлом обращаемая к мраку Эреба на запад;

Мимо неё ты пройдёшь с кораблём, Одиссей многославный;

Даже и сильный стрелок не достигнет направленной с моря

Быстролетящей стрелою до входа высокой пещеры;

Страшная Сцилла живёт искони там. Без умолку лая,

Визгом пронзительным, визгом щенка молодого подобным

Всю оглашает окрестность чудовище. К ней приближаться

Страшно не людям одним, но и самым бессмертным. Двенадцать

Движется спереди лап у неё; на плечах же косматых

Шесть поднимается длинных, изгибистых шей; а на каждой

Шее торчит голова, а на челюстях в три ряда зубы,

Частые, острые, полные чёрною смертью, сверкают;

Вдвинувшись задом в пещеру и выдвинув грудь из пещеры,

Всеми глядит головами из лога ужасная Сцилла.

Лапами шаря кругом по скале, обливаемой морем,

Ловит дельфинов она, тюленей и могучих подводных

Чудь, без числа населяющих хладную зыбь Амфитриты.

Мимо неё ни один мореходец не мог невредимо

С лёгким пройти кораблём: все зубастые пасти разинув,

Разом она по шести человек с корабля похищает.

Близко увидишь другую скалу, Одиссей многославный:

Ниже она; отстоит же от первой на выстрел из лука.

Дико растёт на скале той смоковница с тенью широкой.

Страшно всё море под тою скалою тревожит Харибда,

Три раза в день поглощая и три раза в день извергая

Чёрную влагу. Не смей приближаться, когда поглощает:

Сам Посидон от погибели верной тогда не избавит".(*)

(*) - Гомер "Одиссея" в переводе В. А. Жуковского. Прим. ред.

Теперь времена изменились: Харибда не поглощает уже чёрную влагу, а Сцилла потеряла зубы, - вероятно, от старости, - и не похищает моряков. Теперь тесина не считается в числе опасных морских проходов. Для нашей "Равенны", которая несколько раз в год пройдёт вечно грозное Красное море и ещё более грозный Баб-эль-Мандеб, это ничто иное как забава.

Наконец, перед прибытием в Неаполь, "Равенна" выдержала бурю и хоть бы что. Волны унесли лодку, пассажиры вылетали из своих коек, один молодой англичанин разбился даже порядочно. Но все об этом рассказывают спокойно, как о самом обыкновенном эпизоде путешествия. Все едут из Лондона, значит, уже привыкли к морю, никто не хворает. Большинство направляется в Калькутту, - значит, теперь не проехали и половины дороги.

Пассажиры - кроме нас и одного молодого индуса - все англичане. Есть несколько мисс; одна, молодая и хорошенькая, целый день прогуливается по палубе, придерживая, при помощи зонтика, своё платье, которое нескромный ветер теребит как ему угодно. Молодой индус целый Божий день сидит или, вернее сказать, лежит в кресле с задранными кверху ногами, проделывая, да и то с большой неохотой, только те движения, которые необходимы для закуривания трубки. Сойдёт вниз обедать или завтракать, а затем я не видал, чтоб он хоть рукой пошевелил. Вероятно, это какой-нибудь знатный индус, может быть, сын раджи, возвращающийся из Оксфорда или Кембриджа. Его золотисто-зелёный цвет лица и чёрные бархатные глаза, вероятно, много бы выиграли, если б он носил тюрбан, но в сером английском пиджаке и в серой фуражке о двух козырьках молодой раджа кажется приказчиком из магазина. Вообще он утомлён дорогой, наукой или жизнью и едва отвечает англичанам, когда те заговорят с ним.

На палубе полное отсутствие характеристичных фигур. Даже капитан похож не на морского волка, а на добродушного английского фермера. Но ремесло своё, видимо, он знает, и, глядя на него, всякий невольно проникается уверенностью, что этот человек ни сам не утонет, ни пассажиров своих не потопит.

Серое небо, серое расположение духа, - на лицах виден отпечаток скуки. Какой-то пятимесячный baby составляет great attraction (Большая достопримечательность. Прим. ред.), - и, нужно воздать ему справедливость, делает всё, от него зависящее, чтобы привлечь всеобщее внимание: кричит с утра до вечера благим матом, а по ночам не даёт нам спать. Молодой доктор, похожий на лорда Байрона и такой же красивый, заботливо ухаживает за baby, а также и за его матерью, правда, не похожею на лорда Байрона, но всё-таки красивою дамою.

Погода переменчивая. От времени до времени дождь так неожиданно брызнет на прогуливающихся по палубе, как будто бы хочет сделать это им назло, а себе на утеху. Большинство пассажиров предпочло бы, наверное, или хорошую погоду, или добрую бурю. По крайней мере хоть развлечение.

На третий день, казалось, это последнее желание готово было исполниться. С утра нас начинает сильно покачивать, к полудню качка усиливается, а вместе с этим является неизбежная апатия и головокружение. Море принимает тёмный цвет, потом темнеет ещё более, и на этом угрюмом фоне, куда ни погляди, белые барашки всё выше и выше вздымающихся волн. Пароход работает изо всех сил, - карабкается кверху, зарывается носом в волнах, опускается вниз, переваливается с боку на бок и скрипит. Верхушки волн переливаются через палубу. Мы находимся на высоте западной оконечности Кандии. Вечер не приносит успокоения, ночь также, а на другой день становится ещё хуже. Это не мешает воскресной молитве, но за стол, вместо сорока человек, садятся только пятнадцать. Стаканы, рюмки и тарелки в рамах. Теперь мы поравнялись с восточным берегом Кандии. Судно извивается и ворочается, точь-в-точь больной человек. Так проходят третий и четвёртый день.

На пятый всё изменяется. Пробудил нас луч солнца. Выходим на палубу: небо ясное, хотя и бледное, море тоже бледное, но спокойное. В воздухе разлита какая-то неописанная мягкость, ветра нет, тишина полнейшая, чувствуется дыхание весны. Туман скопляется на краю горизонта в какие-то фантастические, воздушные здания, которые мягко рассыпаются и тонут в глубине моря. Среди этой тишины и мягкости судно идёт спокойно вперёд, а за ним тянутся целые стада чаек, - в предыдущие дни их не было. Вдруг, раздаются голоса: "Look here! Look here!" (Смотрите сюда! Смотрите сюда! Прим. ред.) - и несколько рук протягиваются по направлению борта лодки. Смотрю и я и вижу маленькую серую птичку, совсем похожую на жаворонка. Сидит она на канате, как раз около борта, и с полнейшим доверием посматривает на людей своими маленькими как бисеринки глазками. Есть от чего придти в волнение: эта птичка - предвестник земли, знак, что длинный путь окончен. Вскоре прилетает целая масса таких птичек. Одни усаживаются, где кто может, другие летят над пароходом медленным полётом, - медленным, потому что мы и сами движемся вперёд.

Солнце поднимается всё выше и выше, становится всё теплей и теплей. То египетское солнце светит. А что за весна, как легко и широко можно дышать! Теперь и море, и воздух полны блеска. В этом блеске что-то начинает маячить, выходить из моря, белеть, становиться всё более и более ясным.

- Что это там видно? - спрашиваю я у своего соседа-офицера.

- Дамиетта, - отвечает англичанин.

Мы бежим в каюты за биноклем. В бинокль видны не только постройки Дамиетты, но и пальмы, и жёлтые пески, ярко светящиеся под лучами солнца. Мимо Александрии и Розетты мы прошли на таком расстоянии, что их не было видно. Остановимся только в Порт-Саиде, простоим несколько часов и отправимся через канал в Исмаилию.

Со странным впечатлением я всматриваюсь в тот яркий краешек земли, который не уходил из пределов нашего зрения. В первый раз в жизни я видел Египет и Африку.

II.

Порт-Саид. - Город. - Нил и море. - Приезд. - Арабы. - Излучины. - Канал. - Пустыня. - Характер её. - Ветхий Завет.

Доки, маяки, магазины, куча самых обыкновенных жёлтых и красных домов, возвышающихся на жёлтой отмели, это - Порт-Саид. Ещё пароход не остановился, ещё мы стоим на палубе, с биноклем в руках, но всем ясно, что город не заслуживает никакого внимания. И там, и здесь возвышаются башни церквей, и там, и здесь блестит на солнце стройный минарет словно свеча, освещающая город; но всё это новое, вчерашнее, не имеющее характера Востока. Да и город возник вчера, при постройке канала.

До этого здесь была куча песку, обиталище чаек, цапель, фламинго и пеликанов, которые жили здесь в ненарушимом покое, потому что даже рыбачьи ладьи не навещали эту песчаную отмель. Начали рыть канал, и город вырос сразу как гриб, а птичьи сеймы должны были выискивать для себя другие песчаные кучи, благо это нетрудно, - ими полон весь здешний лабиринт. Старый пелузийский рукав Нила положительно заткан этими песчаными кучами. Повсюду, куда глазом ни кинь, видны эти кучи, отмели, валы и искусственные плотины, которые возвела или укрепила рука человека. И всё это разделено излучистыми полосками воды, перепутанными так, что среди этого хаоса неопытный путешественник не знает, где кончается море, где начинаются воды озера Манзала, что принадлежит Африке, что Азии.

И в самом деле, ни одна из этих отмелей, - значит, и та, на которой возвышается Порт-Саид, - не принадлежит ни Азии, ни Африке, а морю. По всей ширине дельты Нил, через все рукава и все каналы, извергает в море чёрный ил, принесённый из Африки; а море, как бы разгневанное за то, что река грязнит прозрачность его вод, бросает в него песком и закупоривает её устье. Поэтому въезд во все египетские порты труден, и даже в Александрию сколько-нибудь большое судно не может войти без лоцмана.

Обходятся без лоцманов только австрийские суда, управляемые далматинцами. А с далматинцами в мореходном искусстве и знании Средиземного моря не сравняются даже англичане. Может быть, их уменьем и объясняется битва под Лиссой и победы Тегетгофа. Но возвратимся в Порт-Саид. Что, действительно, составляет всю его прелесть, так это необъятное пространство воды и земли, на которой стоит город. Вследствие этого город кажется крохотным светлым пятнышком, затерянным среди двух необъятных лазурных пространств. Скажешь: он существует только для того, чтобы солнечные лучи могли на чём-нибудь сосредоточиться и что-нибудь рассветить.

А судно наше всё приближается к пристани. Бурное движение винта смягчается, и мы входим в порт. Входим, и десятки больших и малых лодок окружают "Равенну". Город, как я говорил, не имеет никакого характера; но посмотрел я на эти лодки и сказал самому себе: "А ведь это Восток!" Ещё балюстрада парохода заперта, трап не спущен, а уж там, внизу, кипит как в котле. Что за шум, что за крик, что за ярмарка! Арабы, бедуины, суданцы, полуодетые, с голою грудью, в ярких фесках, кричат во всё горло и отпихивают друг у друга ладьи вёслами и баграми. Каждому хочется первому попасть на пароход и вырвать вещи пассажиров, высаживающихся в Порт-Саиде. При виде этих раскрасневшихся лиц, выпученных глаз, зубов, сверкающих из-за чёрных или синеватых губ, прислушиваясь к словам, которые непременно должны выражать высшую степень ярости, подумаешь, что эти люди вот-вот схватятся и начнут друг другу перегрызать горло. Ничуть не бывало. Они проделывают это несколько раз в день с прибытием каждого судна. Таков уж восточный способ добывания заработка. А когда они, наподобие кровожадных корсаров, явятся на палубе, - палка флегматичного англичанина сразу приводит их в порядок.

Балюстрада уже открыта, трап опускают вниз. Внизу соперничество лодочников принимает вид морского сражения; крик становится ещё более неистовым. Я высаживаюсь не в Порт-Саиде, - мне незачем оберегать свои чемоданы, - значит, это меня интересует в малой степени. Носы лодок облепили трап со всех сторон, - негде и булавки воткнуть. Со всех сторон к путешественникам протягиваются чёрные руки. Из нас сходят с парохода немногие, но многим хочется посмотреть город: пароход стоит три часа. Поеду и я, но сначала мне хочется присмотреться к этой суматохе, к этим экзотическим фигурам, освещённым африканским солнцем. Арабы, преимущественно торговцы, пробрались уже наверх, - палуба утрачивает свой холодный английский характер и обращается в живописный базар, на котором продают циновки, восточные ткани, кораллы, деревянные изделия и т. п.

В одном месте кучка англичан глазеет на арабского фокусника; другие, перегнувшись через перила, смотрят, как молодой бедуин, нагой до пояса и точно выкованный из бронзы, ныряет на дно за монетами, которые бросают ему сверху. После пятидневного морского плавания, однообразного и немного скучного, это движение и горячечная, не свойственная Европе жизнь не лишена своей прелести.

Мы садимся в лодку и едем в город. Кроме обитателей, в нём нет ничего интересного. Улицы перекрещиваются под прямыми углами, дома без всякого характера, на европейских стенах восточная грязь - вот и всё. Только на окраинах города несколько арабских домов, затерянных среди куч сора и песка, а возле них масса грязных детишек и вислоухих, безрогих коз. На главных улицах сутолока такая же как и у парохода. И думать нечего о спокойной прогулке или разговоре с товарищем. За каждым европейцем летят десять арабов, трещат по-английски, по-французски, по-итальянски или на том смешанном жаргоне, который на Востоке называется "Lingua franca". Одни напрашиваются быть драгоманами, другие тащат в лавки, третьи сами продают разные мелочи, и в течение часа сумеют оглушить и надоесть до последней степени. От арабской назойливости мы скрылись в какой-то кофейне, состоящей из двух залов: в одной комнате играл оркестр, состоящий из дюжины страшно набелённых немок, в другой трещала рулетка. Нужно было возвращаться домой, на пароход. "Равенна" нагрузилась углём, развела пары, и мы, миновавши длинный каменный мол, вступили в канал.

О канале можно сказать, что он как и всё великое с первого взгляда представляется скромным. Столько наслушаешься о его грандиозности, что поневоле ожидаешь чего-то необыкновенного и испытываешь разочарование. История его полна славы, о его значении можно было бы написать целые тома, но на вид он представляется лентой воды, заключённой в песчаные берега, не шире ста метров, - пространство, на котором с трудом разойдутся два больших судна. Всякий французский или бельгийский канал производит такое же впечатление. Разница в том, что Суэцкий канал разделяет две части света и соединяет их с третьей, то есть, открывает для Европы весь восток Африки и юг Азии.

С одной стороны низкая дамба охраняет канал от вод озера Манзала, с другой расстилается дикая пустыня.

Человек, который жаждал её видеть, прежде всего, задаёт вопрос: такова ли она, какою он воображал её себе?

Песок и небо, - в этих двух словах умещается пустыня, но не умещается её душа. Трудно определит её, также как трудно в первую минуту дать себе отчёт в первых впечатлениях, но пройдёт известное время - и почувствуешь отлично, что между песками и небом есть что-то такое третье, что составляет сущность всей вещи. Это - невыразимая мертвенность, такая страшная, что до сих пор ты не имел о ней никакого понятия. Песок, взволнованный так, как волнуется водяная поверхность от дуновения ветра, кажется окаменелым, над ним небо лоснится как глаза умершего человека, через которые уже не просвечивает душа. Здесь в первый раз понимаешь, что пустыня может быть живою или мёртвою... В открытом море, где глазу не на чем остановиться, кроме безбрежной водной равнины, и там чувствуется какое-то движение. А здесь - край оцепенения. Тишь на море - это отдых стихий. Спокойствие пустыни - оцепенение. Здесь живёт всё, что соединяется с понятием смерти: и необычайный ужас, и страшная тишь, и раздирающая тоска, которая налетает на человеческую душу откуда-то из глубин пустыни, охватывает её, сжимает и наполняет тревогой. Тревога эта возрастает до того, наконец, что человек не может бороться с нею и задаёт себе вопрос, откуда она происходит? Но ответить на это нетрудно. В пустыне поймёшь всё, из чего складывается смерть, не поймёшь только милосердия. В этих жёстких песчаных холмах, в этом жёстком небе заключается что-то неумолимое; попросту говоря, невыразимо гнетущее впечатление производит то, что с этого мёртвого неба никто не смотрит, в этих изжелта-белых песках никто не слышит, - в этой пустыне тщетно бы отчаяние взывало о помощи. Отсюда и угнетение, отсюда и тревога, отсюда и страх. Если б пустыня представлялась человеку враждебной, она была бы менее страшна: там, где есть враждебный элемент, там возможна борьба, например, во время бури на море; но пустыня только объективно-равнодушна, а такое мертвенное равнодушие заключает в себе нечто более поразительное, чем разнузданный гнев.

Я не видел урагана, волнующего пески пустыни; но в урагане есть, по крайней мере, движение и страсть, а вместе с тем и жизнь, в силу которой пустыня уподоблялась бы остальному миру, в тишине же и молчании она кажется уголком какой-то планеты-кладбища, где всё угасло, всё недвижимо.

Наступил вечер. Солнце погружалось в водах озера Манзала. Пески на арабской стороне принимали розовый оттенок, который постепенно переходил в лиловый тон, всё более и более нежный и бледный. Но и эти мягкие тона не отнимали у пустыни её сухости и библейской суровости. Трудно рассказать, до какой степени мне здесь на каждом шагу припоминалась Библия. Позже я видел возле Тель-эль-Кебира цепь верблюдов, идущих через пустыню. Тянутся они длинной линией, один за другим, качая своими вьюками, перед каждым из них человек в длинной одежде, с тюрбаном на голове. И фон, и картина - совсем страница из Ветхого Завета. Настолько же грустные, безыскусственные, полные важности и вековечной традиции, они скорее кажутся библейскими призраками, чем действительностью. Глядя на них, трудно поверить, что живёшь в настоящее время.

Такие картины составляют обаяние пустыни.

III.

Ночная поездка к пирамидам. - Восточные ночи. - Разница видов. - Пирамиды. - Сфинкс при свете луны. - Пустыня. - Симфония.

Вероятно, среди европейцев, живших в Каире, нет никого, кто бы несколько раз не навестил пирамид и Сфинкса, но ночною порою мало кто ездит смотреть на них. Мне, конечно, не пришла бы такая мысль в голову, если б один знакомый не сказал мне, какое впечатление производит Сфинкс ночью. Я решил нанять в Каире экипаж и ехать.

Поездка эта трудностей не представляет, но я должен был выждать несколько дней, потому что ночи были пасмурные. Наконец, наступила одна - если не ясная, то, во всяком случае, более светлая, чем предшествующие. Не откладывая поездки в дальний ящик, я с тремя товарищами двинулся, около полуночи, с площади Эзбекиех.

Уже одна дорога по уснувшей части города, по Нильскому мосту и тянущейся за ним аллее представляет особенный интерес. Главное впечатление, которое получаешь в Каире, таскаясь днём по улицам, мостам и площадям, это - впечатление сутолоки и суетни людской жизни. Город кажется таким оживлённым и шумным как нигде. Через этот же самый мост, через эту аллею днём трудно протискаться. На тротуарах толкутся арабы, бедуины, евреи, копты, негры, греки и англичане, по середине улицы тянутся вереницы верблюдов, телеги, запряжённые буйволами, и поезда пашей с бегущими саисами. Видишь все оттенки человеческой кожи и слышишь все языки. Движение и говор таковы, что в голове мутится. Под придорожными акациями и пальмами целые таборы: сотни лотков, цветные ткани, вороха бакалейных товаров, пуки сахарного тростника и опять верблюды, и опять стада ослов; кроме того, шумливая толпа проводников, - одним словом, целая картина из кричащих красок и чёрных теней, без общего фона. Вскоре эта картина утомляет глаз северного жителя и становится почти надоедливой.

Ночью - тишина и пустота. Освещение, затуманенное нильскими испарениями, затёртое и неясное. С понятием о Востоке так соединяется понятие о ясности контуров и яркости их, что с удивлением спрашиваешь себя, неужели эта река, окутанная мглой, Нил, а этот город - Каир? Может быть, летом бывает иначе, ночи смотрят более восточными, но зимою они переносят нас под северное небо и доставляют разочарование. Но зато воображение, утомлённое яркостью дневных впечатлений, теперь отдыхает вполне. Езды от Каира до пирамид полтора часа. Прежде дорога была длиннее: шла то через живописные арабские и бедуинские деревушки, то приближалась к реке, то отдалялась, прорезывала пальмовые леса и роскошные поля. Теперь инженеры провели неумолимую прямую линию, которая сокращает время пути, но зато минует всё, что достойно внимания. Даже и днём деревушки остаются вне поля зрения, а ночью не видно ничего, кроме придорожных акаций. Около пирамид кончается культурный край, и кончается, почти как всё в Египте, без всяких переходов. После зелёного ковра пашни, который ночью кажется чёрным, начинается огромное пространство песков. То пустыня. А на ней рисуются треугольные силуэты пирамид. Мы на месте. Заезжаем в "Мену": это - английский отель, в котором староегипетская и арабская орнаментика соединяется с современным комфортом. Живут здесь или больные, которым нужно вдыхать воздух пустыни, или те, кто хочет любоваться пирамидами с веранды, за чашкой утреннего кофе. Полночь давно уже пробила, когда наш экипаж остановился у ворот отеля. В "Мене" всё спит. Мы будим живущего у ворот шейха, который вместе с тем, вероятно, служит привратником в гостинице, но разоспавшийся бедуин не совсем понимает, чего от него требуют, и, после короткой беседы с нашим возницей, опять идёт спать.

Мы отправляемся одни, потому что пирамиды видны, - найти дорогу нетрудно. Луна уже взошла, но её закрывает широкий пояс туч. То не тяжёлые тучи, в которых, по словам Шекспира, заключаются "сосуды, полные воды, готовые лопнуть каждую минуту". Это - гряда лёгких облаков, которые днём кажутся стадом овец, пасущихся на воздушных пастбищах, а вечером после зари, озолотившей их шерсть, сбиваются в одну кучу и укладываются спать на горизонте. Свет луны не пробивается сквозь эту гряду, но она не особенно тёмная, - скорее серая.

Идём мы всё-таки ощупью. Пирамиды издали казались чёрными, а вблизи представляются серыми. Мы подходим к Хеопсу. Вершины не видно, и вся пирамида кажется овальным пригорком. Вдали вырисовывается Хефрен. В темноте глаз замечает и различает предметы, но формы неясны, - очертания их расползаются и сливаются с окружающим. Всё - бледно-серое: и песок пустыни, и пирамиды, и груды выпавших из них камней, - всё это как-то призрачно, неуловимо, точно не имеет ни объёма, ни веса.

Тишина... Даже в ушах звенит. Эту тишину можно назвать гробовою, да мы и сами среди гробов. Кругом царство смерти. Мы говорим тихо и мало. Взбираемся невысоко на Хеопс, молча усаживаемся, - каждому хочется отдать себе отчёт в своих впечатлениях. Всё, окружающее нас, так не похоже на то, что мы видели раньше, странно и как-то безучастно в своём величии, посреди ночи и тишины, что в голове только толпятся обрывки разных представлений; оробевшая мысль самой себе кажется так же ничтожной, как ничтожен человек в соседстве с этими великанами.

От раздумья меня пробудил жалобный вой шакала. Шакалов здесь много, и англичане, живущие в "Мене", устраивают на них засады лунною ночью, тут же, около пирамид. Мы спускаемся вниз, чтобы приблизиться к Сфинксу, - сквозь облака видно, что луна вскоре взойдёт над их грядою и выберется на чистое небо.

Путь лежит мимо маленьких пирамид. Это могилы тех фараонов, которые царствовали короткое время и не могли возвести себе таких же громадных мавзолеев, как Хеопс, Хефрен и Микерин. Из меньших пирамид с незапамятных времён выбирали камень, вследствие чего они разрушились раньше времени и кажутся, ночью в особенности, бесформенными грудами развалин.

Всюду разбросаны камни, крупные и мелкие; всюду следы разрушения; в песке вырыты какие-то ямы: дорога трудная и утомительная.

Но вот на фоне тёмного неба перед нами вырисовывается ещё более тёмное пятно: то - Сфинкс.

Мы подходим ближе. Сфинкс не так сер как пирамиды. Необъятная голова его, вытесанная из красного гранита, кажется совершенно чёрною, точно она втянула в себя весь ночной мрак. Черты лица не видны, туловище тоже, потому что оно покоится ниже уровня пустыни. Не так давно песок разгребли и разбросали по обе стороны, но и песок, и туловище Сфинкса одинакового цвета, различить их невозможно, - над пустыней возвышается только его голова, огромная и таинственная.

Решительно, Сфинкс производит большее впечатление, чем пирамиды. Пирамиды, как бы то ни было - только геометрические глыбы. Души в них нет, но зато есть что-то сухое как в математике. А Сфинкс - это гигантское существо. Ставши перед ним, поневоле допустишь, что среди глухого безмолвия пустыни он о чём-то размышляет, думает о вещах великих и таинственных. Наконец, луна выплыла из-за облаков. Едва ли когда-нибудь я переживал такую чудную ночь. Голова Сфинкса из чёрной стала тёмно-зелёной как старая бронза, лицо точно пробудилось от сна и улыбнулось луне. Чары творятся на наших глазах; в одну минуту образуется какая-то мистическая связь между Сфинксом и луною.

Я забываю о теперешней жизни, - мне кажется, что я живу в древнем Египте. Вот Изида на небе, вот Сфинкс что-то шепчет ей, вот скоро со стороны пирамид потянется процессия белых иеродулов, и начнётся какой-нибудь святой и торжественный обряд. То, что для меня являлось книжной теорией, теперь воплощается в такую реальность, что душу охватывает какой-то суеверный страх. Сфинкс становится до такой степени живым, что бесполезно твердить, что это только игра света. Нельзя глаз оторвать от этого лица, которое повернулось прямо к луне и улыбается ей. Видел я его впоследствии днём, но при свете солнца на нём видны трещины, следы безжалостного времени, а ночью это совсем-совсем человеческое лицо, которое вздрагивает, мыслит и чувствует.

Ночью кажется, что Сфинкс сам разгрёб, разметал засыпавшие его пески, вышел из-под земли, чтобы повидаться с луною и поговорить о старых делах, - старых настолько, что, кроме Сфинкса и луны, их никто не видал, не запомнил и не записал.

Да и чего не видал этот Сфинкс, - он, начало которого составляет таинственную загадку, - он, которого исправлял сам Хеопс? Сфинкс стоял уже, когда сооружали пирамиды, и Хеопс, вероятно, скрывался под его тенью от лучей палящего солнца. Потом он видел Моисея и Камбиза, Александра и Птоломеев, Цезаря и Марка Антония, Клеопатру и Пресвятую Деву, зарево пожара Александрии и дикого Омара, святого Людовика и Наполеона. Всё это он видел, а по ночам точно так же улыбался луне. Всё это прошло, - остался он один. Он так стар, что его почти никто не считает за дело рук человеческих, - всякий невольно видит в его массе что-то первобытное, чуть не космическое, точно он сотворён из той же сущности, из какой и луна, его собеседница в ясные ночи. Так они и смотрят друг на друга... Жёлтые пески пустыни становятся светло-зелёными, вдали блещут пирамиды, а за ними даль без предела, без конца. В отношениях вещей всегда бывает согласие или несогласие. Здесь всё гармонично. Громадность, таинственность, одиночество, величие гробниц, и вокруг них ничего, - никаких предметов, никакой возможности сравнения, только пустыня, - пустыня залитая торжественным и невыразимо-печальным светом.

Но в этой меланхолии нет ничего отталкивающего. Напротив, это - великая, в высшей степени совершенная симфония, где отдельными аккордами являются пирамиды, Сфинкс, луна и пустыня. Симфония эта берёт человеческую душу и убаюкивает её. Сто
ит нарочно приехать в Египет, чтоб хоть раз в жизни упиться этой симфонией.

Вокруг спокойствие. Только луна всплывает всё выше и выше. С раскалившейся за день земли поднимаются туманы и ползают по пустыне, хотя в воздухе нет ни малейшего движения. На минуту они заслонили было Сфинкса, но луна вновь высвободила его, - туманы пошли дальше и окутали пирамиду Микерина, которая, по какой-то необъяснимой причине, из серебряной стала розовой, потом погасла, а вскоре опять приобрела старую окраску.

До рассвета было далеко; ни месяц, ни звёзды не угасали, но ночь убегала. Из бедуинских палаток, из глубины пустыни доносилось пение петуха; за первым отозвался другой, третий, пятый, десятый. Вдруг послышались скрип песка и какие-то голоса: вероятно, кто-то приближался. И действительно, на песчаном пригорке, за Сфинксом, вырисовывался силуэт верблюда, и за его согнутой шеей два бедуина в длинных белых одеждах.

И этот верблюд, и эти два человека, скорее похожие на ночные привидения, были последним аккордом симфонии.

IV.

Разочарование. - Раздумье. - Суэц. - Город и порт. - Пейзажи. - "Bundesrath". - Отъезд.

Французское судно компании "Messageries Maritimes", на котором я должен был идти в Красное море и Индийский океан, сыграло со всеми ужасную шутку. В агентствах нас уверили, что пароход придёт в Суэц 19 января, а он себе и пришёл, и ушёл 18. Как поступили те, кто купил билет заранее и находился в Каире или его окрестностях, - не знаю. Я был настолько осторожен или, вернее, ленив, что билета заранее не покупал. Несмотря на то, известие об этой выходке компании или капитана привело меня в самое скверное расположение духа. Мне предстояло что-нибудь одно: или ждать целый месяц другого французского судна, или идти на каком-нибудь другом. А все другие, за исключением английских, идут медленнее и далеко не отличаются удобствами.

Но я подумал: "Очевидно, пароход - это не поезд, который приходит в строго определённое время; поеду в Суэц и осмотрюсь там на месте".

Суэц манил меня по разным причинам. Во-первых, как новость. Кто до некоторой степени обладает особенностями Вечного жида, тот на одном месте долго не засидится. Во-вторых, на одном месте я замёрз бы, потому что та самая небывалая зима, которая в этом году засыпала снегом французские полки в Алжире, дала себя знать и нам на Ниле. Говоря попросту, мы щёлкали зубами в своих спальнях, в которых со времён Хеопса никто и никогда не видал печей. По ночам бывало так холодно, что в Большом музее краснели носы у всех Рамзесов, Сетов и Тутмесов, чего не случалось ни разу за последние четыре тысячи лет. Вдобавок ко всему, у меня сильно болело горло, и я рассчитывал, что климат Суэца окажется для меня более благоприятным. Ведь там уже настоящая Африка, Красное море, - тамошняя зима должна же иметь хоть каплю совести.

Почти всякий человек, если его встречает что-нибудь необыкновенное и, вместе с тем, желанное, полон тревог и опасений, не минет ли его это. Со мной было то же самое. Я должен был увидать тропическую Африку, - давно желал её видеть, но всё думал: "Не поверю, что еду туда, пока не взойду на палубу". А Суэц именно и приближал меня к палубе. Кроме того, в портовом городе, где сталкиваются люди, возвращающиеся из всех уголков Индейского океана, легче добыть сведения о Массаве, Занзибаре и африканском материке. В Каире нам сообщали такие разноречивые сведения, что мы не знали, как отнестись к ним. Одни утверждали, что "массика", то есть дождливая пора, во время которой путешествовать нельзя и не сто
ит, начинается в январе, другие считали январь и следующие за ним месяцы самыми лучшими для путешествия; одни угрожали нам лихорадкой, другие уверяли, что мы попадём в самую лучшую пору. Мы советовались с людьми, которые несомненно были и в Занзибаре, и в глубине Африки. Но быть и жить - две вещи разные. Настоящих сведений можно добиться только от постоянных жителей края. Путешественник, который провёл в нём несколько месяцев, ничего не знает и, вместе с тем, в редких случаях воздерживается от высказывания общих мнений. Исключительно дождливое лето может быть везде, но менее внимательный путешественник готов вывести заключение, что в таких-то краях лето всегда бывает дождливое, туманное и холодное.

Из чересчур поспешных выводов вытекают целые реки ошибок и заблуждений и в жизни, и в путешествиях. Когда-то я читал анекдот об одном англичанине, который, спасаясь от преследования крокодила в Судане, взлез на пальму и начал махать пуком листьев, чтобы дать знать о своём отчаянном положении. Другой англичанин заметил это издалека и важно записал в своей книжке, что в Судане есть пальмы, которые даже в минуты полного безветрия махают листьями при приближении человека, точно хотят угостить его финиками.

Отчего самолюбие не позволяет человеку признаться, что он не знает чего-нибудь? Уже по приезду в Суэц я узнал о существовании некоего греческого купчика, который только что появился прямо из Занзибара и даже заходил, с торговыми целями, в глубь материка. Он был брат моего хозяина, - значит, мне легко можно было расспрашивать его. Уверяет, что был везде, но так как по временам его ответы кажутся мне подозрительными, то я и спрашиваю его на пробу:

- Что, Багамойо - большой город?

- Столько-то жителей, - отвечает.

- А Килиманджаро?

- Там столько-то.

А Килиманджаро - гора, не город. Конечно, после такого ответа я посоветовал своему купчику пойти прогуляться по Суэцу.

Ходить по агентствам я всё-таки не перестал, - не перестал и раздумывать, куда мне ехать. Я всё ещё колебался в выборе места. Благодаря любезности и римским связям Семирадского, у меня были письма и в Массаву. За Массаву говорило многое. Прежде всего, путь до неё значительно ближе и менее труден, чем куда-нибудь, а после болезни в Каире я не собрался ещё с силами и должен был считаться с этим. Потом, климат Массавы, несмотря на тамошние знаменитые жары, здоров; там нет болотных лихорадок потому, что нет болот; там абиссинцы попросту берут человека и свёртывают ему шею, что не должно быть вещью особенно неприятною: недаром же Абиссиния так нравится итальянцам, что они лезут туда, не жалея своей шеи. По берегам характер страны пустынный как у Аравии или Египта. Правда, воды там нет; но кто и станет там пить воду, когда на белом свете есть вещи получше? В глуби возвышаются горы, покрытые роскошною растительностью, леса полны диких зверей, обитатели тоже дикие, хотя и христиане.

Последнее не столь важно, но, вообще говоря, в Абиссинии много привлекательного. А каковы её теперешние отношения к Италии? Разузнать это было очень трудно. Вот что значит не получать варшавских газет! Если отношения натянуты, если дело пахнет войною, то самый нейтральнейший путешественник легко может быть повешен на собственной нейтральности. А это меня не так уже привлекало. Конечно, я мог бы сидеть на песчаном островке или одинаково песчаном прибрежье без возможности заглянуть в глубину края. Правда, мне обещали, что я во всяком случае могу добраться до Керена, но только с сильным конвоем, то есть с огромными издержками. Но самое главное - если я заберусь в Абиссинию, то уж не буду иметь возможности посетить Занзибар и ближайший к нему материк.

А Занзибар ближе к экватору... Такие поездки предпринимаются раз в жизни; чтобы получить охоту совершить её вторично, нужно забраться далеко и видеть вещи действительно любопытные. Кроме того, мне пришло в голову, что если хватит здоровья и денег, то Массава лежит на обратном пути из Занзибара. Итак, я решил ехать в Занзибар.

Потом как обыкновенно после всякого решения наступил конец раздумья, скуки, - явилось примирение с судьбою. Мы в стране, где верят в предопределение. Вероятно, мне суждено, чтоб я шёл не на французском судне "Amazone", а на немецком "Bundesrath", и под экватором ел бы Leberwurst, Sauerkraut и Kalbsbrust mit Kartoffeln-Salat (ливерную колбасу, кислую капусту и телячью грудинку с картофельным салатом - нем.). Пусть так и будет. Тем временем у меня в распоряжении пять дней, которые я могу провести если не приятно, то, во всяком случае, оригинально, то есть проклинать холод в Африке и ходить в тёплом пальто по берегу Красного моря. В этом мне позавидовал бы любой англичанин.

Красное море отличается, прежде всего, тем, что оно зелёное. В особенности по утрам вода принимает совершенно изумрудный цвет. В течение дня она синеет, но никогда не бывает такого лазурного цвета как вода Средиземного моря. Это тем более странно, что канал сохраняет свой цвет и кажется голубою лентою, брошенною на золотистые пески Аравии и Египта.

Суэц как город не представляет ничего интересного. Это кучи домов, лишённых всякой оригинальности и напоминающих каменные постройки наших второстепенных городов. Вокзалы железных дорог и отели мизерные. Европейцев мало. Большая часть их живёт в порту Ибрагим; собственно в городе существует европейская часть, но в ней попадаются чаще всего греки. Толпа арабов и негров ещё грязнее, крикливее и назойливее, чем в других египетских городах. Точно нарочно собрали их вместе. Арабы живописны даже в своих лохмотьях, но каждый из них смотрит так, как будто бы дня два ничего не ел. В их порывистых движениях и навязчивости, переходящей всякую меру, просвечивает какая-то голодная горячка. Сначала трудно отдать себе отчёт, почему это так. Город расположен, кажется, великолепно, при самом устье канала. Не сотни, а тысячи больших кораблей, идущих в ту и другую сторону, останавливаются в здешнем порту. Суэц - точно ворота, ведущие в великие морские пространства, в Индию, Африку, Абиссинию; железные дороги соединяют город с Исмаилией и Каиром, и, несмотря на это, на всём здесь лежит отпечаток застоя, убожества и нищеты.

Путешественник является добычей, на которую бросается местная толпа как стадо шакалов. Кто не умеет обороняться, того разрывают.

Но приезжающих сюда в общем немного. Те, которые собираются ехать из Египта в дальние страны, садятся на корабль в Порт-Саиде. Возвращающиеся также редко высаживаются здесь.

Пароходы, правда, останавливаются в Суэце тысячами, но только затем, чтобы визировать в портовой инспекции свои бумаги, и тотчас же идут далее. Если бы Суэц когда-нибудь стал срединным пунктом торговли между Египтом, с одной стороны, и прибрежьем Красного моря и Абиссинией - с другой, то, несомненно, богатство и народонаселение его тотчас же бы возросли. А теперь пока его положение напоминает положение Тантала. Неисчислимые богатства проходят мимо него, но только проходят, и ни руки, ни уста схватить их не могут. Порт-Саид отнял у Суэца всё, даже хлеб насущный.

Скучно было жить в этом египетском Голодае. Боль в горле мучила меня по-прежнему, и я не мог отважиться на поездку к источникам Моисея, лежащим по другую сторону залива. Холод стоял всё время, но иногда проглядывало и солнце, - тогда я ходил в порт Ибрагим по длинной плотине, прорезывающей весь залив. Во время отлива вода почти вся уходит, и только жёлтые пески блестят на солнце. Около города, под амфитеатром гор, находятся места более глубокие, откуда вода не уходит, - любимое местопребывание крабов, которые кишат здесь тысячами. Во время прилива зелёная волна заливает всё и мчится вперёд так быстро, что от неё не спасёшься даже верхом. Известно, что Наполеон едва не утонул во время одного из таких приливов.

Весь залив тогда кажется одним озером, замкнутым в оправе гор. Горы эти днём покрыты тёмно-голубою дымкою дали, но вечером выступают яснее, блещут на солнце золотом и пурпуром своих верхушек, пока не побледнеют и не погаснут в наступающем мраке.

На горах этих лежит печать особой торжественности, - они возвышаются как стены на границе жизни и смерти. Здесь, внизу, город, порт, дамба, движутся суда, поезда, лодки, - там - вечное молчание. Туда никто не ходит, потому что незачем ходить. Там начинается область скал и песчаных холмов. Кое-где попадается красный вереск, кое-где иерихонская роза продерётся из-за песка своими сухими ветвями - и только; кругом ни дерева, ни кустика, ни капли воды - открытое, мёртвое пространство. В этой пустыне кроется что-то угрожающее, тревожное, потому что в голове человека невольно нарождается вопрос: зачем существует эта пустыня, кому нужен этот простор? Здесь какая-то слепая бесцельность; здесь трудно отрешиться от мысли, что не мир существует для жизни, а жизнь сама цепляется только за то, за что может уцепиться как плесень.

Кто хоть один раз в жизни смотрел в телескоп на луну, тот легко припомнит, как угнетают человеческую мысль лунные поля, такие страшные, так дико безобразные, как будто бы они замерли в конвульсиях. Вот и суэцкие горы, в особенности ночью, в зеленоватом, холодном освещении совершенно напоминают лунные поля. Позже я убедился, что оба берега Красного моря, вплоть до мыса Гвардафуй, производят такое же впечатление мертвенности.

Днём, по крайней мере, у подножия гор слышен свист локомотивов, которым отвечают громовым рычанием пароходы из порта. Пески Синая весело светятся на солнце; по голубой ленте канала в ту и другую сторону мчатся лодки или арабские фелуки, похожие издали на стада диких уток. Иногда пройдёт пароход, огромный как кит. Круглые окна его светятся, как будто он везёт из-под экватора дюжину солнц на продажу, из трубы вырываются клубы чёрного дыма. Масса воздуха и света. Чайки то блестят на солнце своими белыми перьями, то почти тонут в синем небе. Кто хочет насмотреться на игру света, тот пусть смотрит на паруса фелук. В пасмурный день они однообразно-белые, но когда солнечные лучи ударяют на воду и песок, паруса светятся и золотистым, и розовым, и голубым цветом, изменяются как радуга, и тогда становится понятным, что яркость красок на картинах "пленеристов" вовсе не произвольная выдумка, как это представляется на первый взгляд.

Но пасмурных дней было большие, чем погожих. Наконец, пришёл и наш "Bundesrath". Вечером мы простились с городом и выехали ночевать в порт, чтобы на рассвете переселиться на пароход. Приятный ночлег! Скверная и грязная гостиница была набита битком, так что нам пришлось поместиться в ванной. Запах из металлических труб, клопы, прусаки и прочие меньшие, но ещё более кровожадные существа не дали нам сомкнуть глаз ни на минуту.

Ещё не рассветало, как нас подняли, и в сопровождении арабов, несущих наши вещи, мы направились к берегу канала, где у немецкого агентства стоял маленький пароходик, который должен был подвезти нас к "Bundesrath"'у. Кругом всё спало. Нагруженные разными свёртками и чемоданами, мы были похожи на разбойников, которые пользуются ночною порою, чтобы ускользнуть из города. Но вот у бульвара блеснул голубоватый огонь фонаря, - то наш пароходик. Мы садимся, берём наши вещи, платим арабам, - марш. Вместе с нами сидит грек, едущий тоже в Занзибар, и несколько арабов из местного гарнизона. Арабы при неверном свете мигающих фонариков кажутся какими-то фантастическими существами. Мы проходим мимо ряда домов с неосвещёнными окнами и вплываем в более широкое пространство. Наконец, начинает рассветать. Приближаемся к "Bundesrath"'у. Он невелик, не больше "Равенны", на которой я шёл от Неаполя до Порт-Саида. При боковой качке нас закачает не на шутку. Но это ничего. Пароходик наш подходит ближе. Через балюстраду высокой палубы к нам наклоняются головы немецких матросов. Мы входим на палубу, а оттуда спускаемся в салон. Пароход новый и приличный. Стены из полированного дерева, зеркала, красная бархатная мебель, - внешность если не роскошная, то, по крайней мере, удовлетворительная. У нас отбирают билеты и отводят в каюты, в которых придётся пробыть четырнадцать дней, - четырнадцать дней, конечно, если будет всё благополучно.

Первый туалет на пароходе всегда совершается с особою тщательностью, - некоторое кокетство в ожидании спутниц. Затем кофе и тихая, благочестивая молитва, чтобы первая немка, которая покажется нам, была бы хоть сколько-нибудь похожа на Гретхен.

В салоне ещё пусто, но это пустяки. Наш пароход - самый обыкновенный пароход, не какой-нибудь "Летучий голландец". Вот слышатся лёгкие шаги и входит... входит молодой человек с коротко остриженными волосами и очень длинными жёлтыми усами.

- Я такой-то, - рекомендуется он.

После обычного обмена любезностей, начинается беседа. Мы спрашиваем, много ли пассажиров в первом классе.

- Только я один, - отвечает молодой человек.

Отправляемся наверх, потому что, кажется, начинают вытягивать якорь. Утро ещё раннее и бледное, но туман ползёт кверху, - видно, что день будет погожий. От зеркальной поверхности воды веет утреннею свежестью. Вокруг слегка колышутся пустые бочки, пучки соломы, клочки бумаги, а между ними плавают чайки, внимательно присматриваясь на все стороны, точно им поручили надзирать за портом. В воздухе пахнет смолой и каменноугольным дымом. И здесь, и там стоят большие пароходы на якорях, отражаясь в гладкой воде, и, кажется, дремлют точно огромные животные, утомлённые дальнею дорогою, - обычная картина порта. Всё это мне не ново, потому что я видал разные моря, но близко сердцу.

Пароход вдруг зарычал, точно прощаясь с землёй, и дрогнул. За кормой вода начала бурлить и пениться. Портовый бульвар начал отодвигаться от нас всё дальше и дальше. В таких случаях никогда невозможно удержаться от волнения, в особенности, когда едешь далеко, в неизвестные края. Человеком вдруг овладевает такая тоска по своим, что, кажется, если б у тебя были крылья чайки, то сейчас же сорвался бы с палубы и возвратился назад.

Но свершилось! Суэц всё более и более прячется в воду, египетский берег уходит, и перед нами открывается пространство Красного моря.

V.

Суэцкий залив. - Температура. - Немцы. - Маленький пароход. - Закат солнца. - Ночь. - Синай. - Прибрежье. - Тропик. - Маяки. - Баб-эль-Мандеб. - Ветер. - Аденский залив. - Аден.

Вышли мы из Суэца 2 февраля и почти весь день и следующую ночь употребили на то, чтобы пройти Суэцкий залив. Красное море, как известно, на севере разделяется на два рукава, омывающие Синайский полуостров. Суэцкий залив хотя и шире другого, но всё-таки настолько узок, что путешественник не теряет из вида оба берега. День был погожий, ветер попутный, вследствие чего пароход распустил паруса. Чайки целыми стаями провожали нас и ныряли в воду, когда из окошек кухни выбрасывали какие-нибудь остатки. Пользуясь разрешением капитана, мы стали было охотиться на чаек, но достаточно подстрелить одну, видеть, как она затрепещет по волнам своими ослабевающими крыльями, - в другую стрелять не станешь. Когда одна чайка упадёт, другие слетаются и кружатся над нею целою толпою с неимоверно-жалобным писком, точно хотят спасти её, - и человеку невольно кажется, что он совершил дурной поступок, призвал несчастье на свою голову.

Становилось всё теплее. Толстые пальто, в которых мы выехали из Суэца, оказывались уже чересчур тяжёлыми. Солнце начинало сильно пригревать, хотя иногда и заходило за облака. Подъём температуры, хотя и постепенный, был так заметен, что я испытывал такое же впечатление, какое испытывает человек, входящий с холода в натопленную комнату. Но это был не зной, а скорее дыхание мягкой и тёплой весны. С полудня погода совсем установилась. На пароходе - ни малейшей качки, расположение духа у всех прекраснейшее.

За "lunch" село семь человек, включая сюда капитана, доктора, двух офицеров и молодого человека, с которым мы познакомились за утренним кофе, и который, как потом оказалось, ехал в Багамойо на какой-то судебный пост. После "lunch'а" мы пошли осматривать пароход. Во втором и третьем классе ехало больше пассажиров, в числе которых несколько будущих чиновников немецкой колонии в Багамойо и Дар-эс-Салам. Глядя на их здоровые фигуры, упитанные гамбургским пивом, я подумал: "Каковы-то они будут через год, и многим ли из них суждено вновь видеть Германию?" На передней части корабля запахло, если так можно выразиться, центральной Африкой. Оказалось, что, кроме двух шлюпок, составляющих непременную принадлежность судна, мы везём маленький пароходик, предназначенный для плавания по Виктории-Нианза. Пароходик был разобран на составные части, а собрать его должна была особая экспедиция уже на берегу африканского озера. Мне стало весело. Во-первых, у меня мелькнула мысль, нельзя ли присоединиться к этой экспедиции, а во-вторых, та отдалённая Африка, о которой я имел понятие только из книжек, теперь представлялась как нечто достижимое. Я не раз испытывал подобное чувство, в особенности при виде памятников старого мира в Риме, Афинах и Египте. Мы все знаем из книжек, что и Колизей, и Римский форум, и Афинский Парфенон, и Сфинкс, и пирамиды существуют, но, несмотря на это, они для нас только теория, только идеальное понятие, и лишь тогда становятся объективным и реальным, когда мы их окинем глазом, ощупаем руками. То же самое можно сказать и о заморских краях. Я писал уже раньше, что собственно эта замена идеи действительностью, это подтверждение книжной теории и составляет главную прелесть путешествия.

Берега были всё видны, но безлюдные, пустынные. Окраска их изменяется, но рисунок остаётся вечно таким же. Человек не чувствует того удовлетворения, которое испытывает в открытом море, когда и взор его, и мысли теряются в безбрежном пространстве, когда бесконечность охватывает его со всех сторон. Он утрачивает понятие о собственном "я", а в этом - великое успокоение. Здесь взор утомляется однообразием контуров, как-то тесно становится между этими берегами.

В этот день я увидел великолепный закат солнца. Оно золотило и море, и землю, и воздух, и весь горизонт точно горел багряным огнём. В этом огромном, необъятном потоке света кроется что-то грустное, может быть, потому, что он изливается на пустыню. Я сошёл зачем-то вниз, в салон, и испугался: "Не пожар ли?" Столько огня врывалось сквозь западные окна. Всё было красное, словно озарённое бенгальским огнём, и скатерть, и зеркала, и лица прислуги. Но продолжалось это недолго. Темнело так быстро, что, казалось, будто кто-то сеет мрак сквозь огромное сито с неба на землю. Потом небо погасло, море сделалось железного цвета; внутри судна вспыхнул электрический свет.

После обеда я вновь вышел на палубу. Ночь, звёзды... Млечный Путь очень ясен, но Большая Медведица стоит над горизонтом гораздо ниже, чем у нас. Тёплый ветер пропитан влажностью, больших волн нет, но море "разговаривает", как выражаются моряки. Я пошёл на самую корму, к рулю. Море было тёмное, но в белой, пенистой полосе, тянущейся за пароходом, по временам сверкали ярко-голубые звёзды, появляющиеся из глубины, то - красноватые искры. Это - фосфоресценция.

Воздух чист удивительно. Вдыхаешь здесь полною грудью. Однообразный голос неутомимого винта и шум моря убаюкивают. Как хорошо думается и вспоминается! Кто хочет вернуться мыслью в прошедшее, тот вернётся и увидит его как живое. Посреди этой ночи, посреди окружающего без ясных контуров, посреди неопределённой грусти, которою всегда пропитан мрак, человек перестаёт быть земною перстью и обращается в мысль, которая летит куда хочет и воскрешает что хочет: и дорогие минуты, и дорогие лица.

На следующее утро мы уже выходили из залива в открытое море. С левой стороны в свете утра ещё были видны очертания горы Синай. В этой стране что ни собственное имя, то воспоминание о прошлом, одно значительнее другого. Человек так привыкает к этому, что, наконец, начинает удивляться тому, что мало удивляется. Синай, казалось, выходил прямо из моря. Бока его ещё можно было различить, но вершина, к тому же и не особенно высокая, представлялась скорее розовым облаком, которое мало-помалу начало сливаться с другими облаками и таять в отдалении.

Я попробовал снять фотографию с Синайского мыса, но мы отошли уже чересчур далеко, и на фотографии трудно отличить гору от моря.

Около полудня мимо нас прошли два больших парохода, по дороге из Индии в Суэц, а под вечер на египетском берегу показались горы Береники. Новая перемена одежды, потому что сделалось ещё теплее, хотя небо заволокло тучами, а море окрасилось в оловянный цвет. В нём было что-то зловещее. По временам оно совсем стихало, как будто бы хотело сосредоточиться и выдумать что-нибудь скверное. Но то была только пустая угроза. Ночь наступила ясная; в тихой глубине вод длинными серебряными нитями отражались яркие звёзды. Всё море точно заткано ими.

4 февраля "Bundesrath" прошёл тропик Рака. Никогда в жизни я не бывал так далеко на юге. Завтра мы должны быть, по уверению капитана, в Баб-эль-Мандебе.

Красное море очень опасно по великому множеству подводных рифов. Каждый капитан, который проходит его благополучно, получает какую-то награду. Ночью дорогу облегчают маяки, поставленные на расстоянии нескольких миль на полуостровах или совсем безлюдных островах.

Но корабли всё-таки разбиваются, даже и днём, - для этого достаточно малейшей невнимательности капитана. Зато Баб-эль-Мандеб, или "Врата слёз", выжимает меньше слёз, чем прежде. Баб-эль-Мандеб и прежде был, и теперь опасен для мореходов, - здесь вихри пустыни и Красного моря вступают в драку с муссонами Индийского океана и страшно вспенивают воду, которая кипит и волнуется как в пасти Харибды; но сильный пароход обращает мало на это внимания. Он только напрягает свои силы, отвечает гневом на гнев и хлещет волну крыльями винта, как некогда Ксеркс хлестал её розгами.

Издержки войны несут только пассажиры, которые представляют такие явные доказательства своего миролюбия, что "лига мира" могла бы совершенно справедливо сделать их своими почётными членами.

Что касается меня, то я не оказался достойным звания "лиги мира", - я был здоров. Долго держался я на палубе, смотря, как волны с гулом и бешенством разбиваются о грозные скалы. Расходившаяся волна то ударит о бок парохода, то мелкими брызгами перекинется через балюстраду и зальёт всю палубу, точно хочет схватить кого-то и проглотить. Воздух весь пропитан солёною влагою. Серый покров туч низко спустился над землёю, и при этом угрюмом освещении отвесные дикие скалы кажутся совсем чёрными. За пароходом опять появились тучи чаек.

Я сошёл вниз, прозвонили к "lunch'у", но в салоне было хуже, чем на палубе. Вот так качка! Боковые стены танцуют так, что каждая, по очереди, становится то чуть ни потолком, то чуть ни полом. Вследствие этого салон поминутно изменяет свою физиономию. Сидя на зашвартованном стуле, сознаёшь себя то превознесённым безо всякой заслуги с твоей стороны, то пониженным безо всякой вины. По временам меня наклоняет чуть не навзничь, а стол становится надо мною в такое положение, что, кажется, кушанья сами будут валиться в рот. Проходит минута, я оказываюсь под столом, и тарелки выражают нескрываемое желание убежать в противную сторону и убежали бы, если б их не удерживала рамка. Связи скрипят, пароход дрожит от энергического движения винта. Чудесно!

На другой день мы просыпаемся в Аденском заливе. Море было взбудоражено весь день, палуба вся мокрая. Около часа дня на горизонте начали вырисовываться скалы ещё более высокие, дикие, ещё более осыпавшиеся, чем в Баб-эль-Мандебе. Это Аден.

В три часа мы вошли в порт.

* * *

Какое удовольствие испытываешь, когда движение пароходного винта ослабевает, пароход уменьшает ход, и ты видишь перед собою спокойную воду, на ней суда отдыхающие точно стадо за крепкою изгородью, разноцветные флаги разных держав, а вдали, на берегу, дома с блестящими на солнце окнами! Всякий порт кажется хорошим помещичьим домом и манит к себе своим гостеприимством. На этот раз впечатление моё испортил вид трёх мачт, торчащих из воды. Здесь два парохода компании "Messageries Maritimes" столкнулись друг с другом несколько месяцев тому назад. Людей спасли, но один из пароходов сейчас же пошёл на дно и служит теперь убежищем для крабов, омаров и прочей челяди Амфитриты.

Когда "Bundesrath" входил в порт, всё, что жило на нём, вышло на палубу, и удовольствие, о котором я говорил раньше, выражалось на всех лицах. Мы стали около большего английского парохода, который шёл, должно быть, из Австралии, и также как мы только что прибыл, потому что выбрасывал из себя клубы пара, будто хотел стряхнуть с себя все следы утомления. А вот издали, мерным движением вёсел, приближается к нам большая лодка, а в ней виднеются чалмы матросов-индусов и белые шлемы английских санитарных и портовых чиновников. За большою лодкою идёт масса других с неграми. Некоторые лодки так малы и узки, что по временам совсем исчезают в закруглениях волн, но через минуту появляются вновь. Шайка чёрных окружила нас со всех сторон, - крики, шум, приглашения поместиться именно в его лодку. При виде этих нагих фигур, опоясанных только лоскутом вокруг бёдер, этих чёрных рук, этих волнистых волос, покрытых скорлупою извёстки, я в первый раз почувствовал, что это совсем другой мир, - мир почти тропический. Оказалось, что маленькие лодки заняты подростками-неграми, которые специально занимаются ловлей денег, если кто-нибудь бросит монету с палубы. В каждой лодке два, три, четыре негритёнка, и я до сих пор не понимаю, каким образом эта скорлупа может удержать их всех на поверхности, как она каждую минуту не опрокинется. Всякая волна захлёстывает её, а негритята вычерпывают воду ногами. Но вот с палубы летит первая монета, и несколько чёрных тел стремглав бросаются в воду. Видно только дюжину чёрных ног, с огромными ступнями и белыми подошвами, - через минуту видно, как эти тела в глубине сплетаются, бьются точно карпы за кусок хлеба, потом не видно ничего. Наконец, на поверхности появляются курчавые головы. Счастливый победитель торжественно показывает монету и, за отсутствием кармана, прячет её в рот.

За это время лодки остаются на произвол судьбы, а негритята плавают как пробка на воде. Вещь невероятная, но они иногда плавают таким образом около парохода в течение половины дня. Фокусы с ловлею денег я видел и в Неаполе, и в Порт-Саиде, но таких пловцов как здесь и в Обоке, не видал нигде.

Кстати, в Аденском заливе как и вообще во всех индийских водах нет недостатка в акулах, но, очевидно, они считают чёрных пролетариев за какие-нибудь родственные существа.

Аден как и Суэц состоит из двух частей: одна (порт) называется Стимер-Пойнт, другая (собственно город) лежит на пять или на шесть километров дальше. Так как наш капитан объявил, что "Bundesrath" простоит только два часа, то ехать в город у нас времени не было. Я дал себе слово на обратном пути осмотреть и город, и гигантские цистерны, высеченные в скалах португальцами и ещё более расширенные англичанами. Им-то собственно обязаны жизнью и город, и порт, потому что в самом Адене нет ни капли пресной воды. Местности более бесплодной, более враждебной всякому существованию нет на свете. В городе, в порту и во всех окрестностях не встретишь не только дерева или травки, но даже и мха. Голые скалы, раскалившись днём на солнце, ночью испускают теплоту и поднимают температуру до степени неизвестной ни в Индии, ни в Занзибаре. Перед приходом человека здесь не было никакого живого существа, но человек пробился в эту обитель смерти, захотел в ней поселиться, - поселился и вызвал жизнь, даже шумную жизнь.

Иногда, весною преимущественно, над Аденом проносятся страшные бури. Тучи, гонимые противными вихрями, сталкиваются друг с другом и заливают скалы потоками проливного дождя. Тогда цистерны наполняются до краёв, - этого запаса хватает жителям на два года.

Цистерны находятся на расстоянии немецкой мили от города, и посмотреть на них не было никакой возможности, поэтому мы решили ехать в Стимер-Пойнт. Для этого нужно было сесть в первую попавшуюся лодку и приказать везти себя к берегу. Гребцы наши были сомали, с противоположного берега Африки, совершенно голые, если не считать куска материи, опоясывающего бёдра, с головою, покрытою скорлупою засохшей извёстки. Черты их лица почти не разнятся от европейских, - носы неширокие, губы не особенно толстые; прогнатизм между ними вещь редкая и замечается только в их помеси с галла. Общее строение тела тоже отличается от негритянского, - сомали стройны, плечи и руки их менее геркулесовские. Это могучее племя заселяет почти всё прибрежье от теснины Баб-эль-Мандеба и мыса Гвардафуй на севере вплоть до Момбасы на юге. Народ они очень подвижной, - их встретишь массами в Адене, в Массаве, во французском Обоке и в английском Бербере. С южным муссоном они спускаются до Занзибара, где я видел их сотнями. По большей части это - грабители и изменники, - бо
льших предателей, чем эти хамиты, кажется, нет во всей Африке. Путешественники, которые хотели навестить их край, пробовали неоднократно составлять караваны из цивилизованных сомали, набранных в Адене. Но караван, составленный таким образом, начинал с того, что перерезывал горло своему начальнику и грабил его товары. Мало путешественников посещало их поселения, потому что они убивают всякого без милосердия. Миссионеры тоже ничего с ними не могут поделать. Сомали - фанатические мусульмане, живущие в вечном опасении, что край их, рано или поздно, подпадёт под владычество какой-нибудь европейской державы. В этом намерении в особенности они заподазривают итальянцев и заподазривают не без основания, потому что побережье Сомали в бо
льшей части уже причислено к "сфере итальянских интересов".

Любопытный это народ. Более дикие и хищные, чем прочие негры, они значительно превышают их умом и промышленностью. Их оружие, в особенности луки и ножи, чрезвычайно красиво. По этому поводу я вступил с сомали, позже, в Занзибаре, в сношения и убедился, что, кроме вышеозначенных достоинств, они ещё мошенники и комедианты. Чрезвычайно интересно и полезно было бы исследование верховьев их главной реки Джуба. Это один из самых малоизвестных уголков Африки. Но путешественник, который предпринял бы такую экспедицию, должен нанять двенадцать вооружённых суданцев или занзибарцев, за исключением прислуги при багаже. Иначе его прогонят с верховьев реки или убьют, как это бывало со всеми его предшественниками.

Гребцы наши были молодые люди, от 18 до 20 лет. Один из них, как только мы сели в лодку, затянул песню с погребальным напевом. Песня эта, вместе с тем, оказалась и командой для других гребцов. Чёрные тени и белые головы наклонялись мерно под звуки напева до тех пор, пока, через полчаса, не прибыли в порт. И ещё раз я подумал: "Да, это совсем другой мир!" Солнце склонялось уже к Африке, и дома, и скалы, и воздух были залиты красноватым светом; жара стояла страшная, и в этом раскалённом воздухе мечутся сотни арабов, индусов, сомали, галла. Всё это голое или полуодетое, всё отчаянно ворочает белками глаз, смеётся, болтает, выпрашивает милостыню, размахивает руками, тащит в разные стороны; всё это кажется странным и слегка отдаёт чертовщиной. Едва мы высадились, как нас окружила кучка детей, совершенно голых, и начала выпрашивать подачку. Были тут и четырёх- и пятилетние смешные фигурки, точно искусственные, с круглыми, кудрявыми головками, с глазами, похожими на жемчужины, оправленные в чёрное дерево. Прыгают они на своих тоненьких ножках как блохи. Эти группы людей всех цветов кожи, эта нагота взрослых и детей, порывистые движения, говор многоязычной толпы напоминают какую-то тропическую оргию. Вновь приехавшему человеку кажется, что он спит, но этот сон, вместе с тем, и кошмар, - в нём кроется что-то горячечное и зловещее. Смотря на этот муравейник людей, испытываешь впечатление, будто смотришь на сплётшихся в клубок червей. Притом, здесь жизнь сосредоточивается и кипит только в отдельных точках, а вокруг огромные пространства, пустые и молчаливые, от которых на этот шумливый маскарад веет унынием и смертью.

Изредка в чёрной или оливкой толпе промелькнёт белый шлем европейца, преимущественно англичанина. Лицо его бледно, истощено, в глазах выражение тоски и изнурения. Англичане засели в Адене потому, что здесь средина пути до Индии, это раз; потом, завели огромную каменноугольную станцию (даже и укрепили её), что делает их хозяевами Индийского океана. Но, как бы то ни было, жизнь в Адене, это - изгнание.

Мы взяли экипаж и поехали на почту. Что это за великое и добродетельное учреждение "Poste restante"! Приезжаешь в первый раз в жизни в Аден и застаёшь ожидающие тебя письма, например... из Закопа
наго. Вам кажется, что с вершины этой вавилонской башни вы услыхали голос близкого и дорогого человека. И среди новых мест, новых людей идёшь с головою, поникшею над письмом, погрузишься в него всеми мыслями и не интересуешься тем, что делается вокруг.

Вдоль каменной портовой набережной тянется в Стимер-Пойнте ряд высоких домов, выстроенных европейцами и потому ничем друг от друга не отличающихся. Единственным украшением служат навесы, под которыми кроются агентства, кофейни и лавки. У этих лавок сто
ит остановиться, потому что в них продаётся всё, что характеризует экваториальный пояс. Здесь увидишь шкуры львиные, тигровые и леопардовые, индийское оружие, японскую бронзу и лакированные изделия, страусовые перья, великолепные медные вещи из Бомбея и Калькутты, материи, тканые в Мадрасе и Кашмире, веера из павлиньих перьев, кораллы, мешки рису, связки корицы и сахарного тростника, лошадиные хвосты, окрашенные в красную краску, слоновые клыки и тысячи других неизвестных предметов, которые блестят из мрака своими тёплыми красными и жёлтыми красками с металлическим отливом. Солнце здесь заходит быстро, и ночь подкрадывается нечаянно. Пора возвращаться, - пароход скоро должен идти. Мы с товарищами разбрелись по лавкам и должны разыскивать друг друга. У берега меня снова окружает толпа чёрных разбойников и маленьких негритянских блошек на тоненьких ножках. Одни чуть не силой зазывают меня в лодку, другие скачут и попрошайничают. С каждою минутою назойливость их возрастает, моё терпение, напротив, уменьшается, но вдруг всё рассыпалось в разные стороны. Что случилось? Приближается английский полицейский, индус. Он всегда готов унижаться перед белым как существом высшим, но для цветных палки не жалеет. В случае нужды, он действует ею и при чрезмерном возвышении цен в лавках.

Тем временем мои товарищи отыскиваются, к берегу причаливает тяжёлая арабская лодка, и мы садимся. Нас четверо, включая сюда пароходного эконома. Он делал разные закупки, а теперь за ним вносят в лодку говяжьи туши, белых баранов с чёрными головами, мешки картофеля и какие-то овощи, привезённые из Англии или из Индии, потому что здесь ничего не родится. Поднимают парус, и лодка начинает колыхаться на волнах. Нас окружает мрак, но вода великолепно светится по обеим сторонам фосфорическим светом. Теперь уже не отдельные голубые звёзды выскакивают из глубины, а целые снопы бриллиантов.

А, между прочим, где же "Bundesrath"? На огромном тёмном пространстве рейда светятся окна нескольких пароходов как окна деревенских лачуг; если бы среди ночи послышался лай собак, или раздалось бы пение петуха, иллюзия была бы полная. Но и без того по временам мне кажется, что мы приближаемся к деревне... Подошли, наконец, к чёрному боку какого-то парохода, - не "Bundesrath". Подошли к другому, - тоже не "Bundesrath". Начинаем спорить. Оказывается, что один из моих товарищей хорошо помнит, где стоит "Bundesrath", и указывает направление.

Подходим мы с трудом, потому что наш пароход окружён массою фелук, которые привезли каменный уголь. Переход с лодки на высокую палубу сопровождается гимнастическими упражнениями. Стоит пора полного прилива; вода в порту не волнуется, но то поднимется, то опустится, а вместе с нею и мы то почти на уровне парохода, то уйдём чуть не под его дно. Нужно уловить удобную минуту, схватиться за перила трапа, ощупать ступеньку ногами и жарить во всю мочь наверх, иначе лодка, если её поднимет опять, может прищемить руку, ногу, а то и всего измозжить. Сальто-мортале однако удаётся нам вполне, и вскоре мы оказываемся на палубе, и не только мы, но и бараны, говяжьи туши и мешки с картофелем. "Bundesrath" и не думает двигаться. Капитан или нарочно дал нам такой короткий отпуск или сам обсчитался. Пароходный кран с отменным рвением таскает уголь, а колёса и железные цепи грохочут так, что разговаривать и думать нечего. Мы помещаемся на палубе, потому что в каютах невыносимо душно. Около десяти часов вечера приходит маленький пароходик, везёт какие-то белые, фантастические фигуры, видные издали при свете его фонарей. Вдруг разносится весть, что это гарем, который поедет с нами до Занзибара. Караул! Гарем! Можно десять лет жить на Востоке и не видать гарема так близко. Воображение наше начинает работать, а дело идёт своим порядком. Пароходик уже причалил к нам. Перегнувшись через перила, мы жадно смотрим на перегрузку барынь, а перегрузка нелегка, потому что вода подбрасывает пароходик так же, как и нашу лодку. Дам четыре штуки, с ними один опекун без бороды и без усов. Лиц не видно: дамы обёрнуты белыми простынями с ног до головы; но ручки мы видим, потому что нужно же держаться за перила, и ножки тоже. Одна пара ручек чёрная, а одна пара ножек такая огромная, что могла бы удовлетворить хоть великого муфтия. Но a la mer comme a la guerre в море как на войне (фр.) - Прим. ред.). Мысль, что гарем пойдёт с нами до Занзибара, что если он и не будет садиться за стол, то с ним можно сталкиваться на палубе или в коридорах, утешает нас необыкновенно. Капитан, - он по поводу возни с углём пришёл в самое скверное настроение духа, - теперь начинает смотреть бодрее. Мы узнаём от него две вещи: первое, что гарем едет в первом классе; второе, что он едет в кредит.

- Что касается евнуха, то я этого франта упаковал во второй класс.

- Гм... Тем лучше.

- Ну, а если эти дамы не заплатят в Занзибаре? - спрашивает кто-то из нас.

Старый моряк прищуривает один глаз: нет, он в убытке не останется.

Генрик Сенкевич - Письма из Африки (Listy z Afryki). 1 часть., читать текст

См. также Генрик Сенкевич (Henryk Sienkiewicz) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :