Генрик Сенкевич
«Пан Володыевский (Pan Wolodyjowski). 9 часть.»

"Пан Володыевский (Pan Wolodyjowski). 9 часть."

- Янычары или конница?

- Конница, пан! Все чернокожие. Наши их крестным знамением разгоняют; кто их знает, не черти ли они!

- Черти или не черти, а нам надо к ним ехать! - ответил маленький рыцарь. - Ты пойдешь к пани и скажешь ей, что я в поле. Если она захочет прийти в крепость посмотреть, то пусть идет, но только с паном Заглобой, ибо на его благоразумие я особенно полагаюсь!

Полчаса спустя пан Володыевский во главе своих драгун и волонтеров из шляхты, которые рассчитывали отличиться в стычке, отправился за стены. Из старого замка можно было прекрасно рассмотреть всю неприятельскую конницу, числом около двух тысяч, состоявшую отчасти из спагов, но главным образом из египетской султанской гвардии. В гвардии этой служили богатые и храбрые мамелюки с берегов Нила. Их блестящие доспехи, пестрые, тканные золотом головные уборы, белые бурнусы и оружие, осыпанное драгоценными каменьями, делали из них самую блестящую конницу в мире. Они вооружены были только копьями из коленчатого тростника, кривыми кинжалами и ножами. Сидя на лошадях, легких, как ветер, они с криком носились по полю, словно радужное облако. Осаждаемые не могли ими вдоволь налюбоваться.

Пан Володыевский двинулся к ним во главе своей конницы. Но и тем и другим трудно было вступить в рукопашный бой: турок удерживали крепостные пушки, а маленький рыцарь не мог выйти из-за линии пушечного огня - их было слишком много. А потому и те и другие некоторое время держались вдалеке друг от друга, потрясая оружием и издавая громкие крики. Наконец пылким сынам пустыни, очевидно, надоели эти пустые угрозы, всадники один за другим начали отделяться от общей массы и, приблизившись, стали вызывать противников на единоборство. Они тотчас рассеялись по полю и мелькали на нем, подобно цветам, колеблемым ветром. Володыевский смотрел на своих.

- Мосци-панове! Нас вызывают! Кому угодно?

Первым кинулся огненный рыцарь, пан Васильковский, за ним пан Мушальский, несравненный стрелок из лука и превосходный фехтовальщик, за ними двинулся пан Мязга, герба Прус, который на всем скаку умел нанизывать перстень на копье, за ним пан Теодор Падаревский, пан Озевич и пан Шмлуд-Плоцкий, князь Овсяный и пан Мурос Шелюта и еще несколько прекрасных кавалеров; отправилась и кучка драгун в надежде захватить хорошую добычу, особенно бесценных арабских коней. Во главе драгун ехал суровый Люсня и, покусывая свой светлый ус, уже заранее высматривал кого-нибудь побогаче.

День был прекрасный, и все было отлично видно. Пушки на валах понемногу умолкали: пушкари боялись стрелять, чтобы не подстрелить кого-нибудь из своих; к тому же они предпочитали смотреть на битву, чем стрелять по рассеянным всадникам. А те ехали друг другу навстречу сначала шагом, потом рысью и не в ряд, а как кому было удобнее. Подъехав близко друт к другу, они удержали лошадей и начали переругиваться, чтобы разъярить противника и подбодрить себя.

- Не разжиреете вы от нас, псы басурманские! Не спасет вас ваш пророк нечестивый! - кричали поляки.

А турки кричали что-то по-турецки и по-арабски. Среди поляков многие знали оба языка, ибо многие, подобно несравненному лучнику, пережили тяжкую неволю.

А так как язычники особенно поносили Пресвятую Деву, у верных слуг Марии волосы встали дыбом от негодования, и они пришпорили лошадей, чтобы отомстить за оскорбление ее имени.

Кто из них первым напал на врага и лишил его жизни? Пан Мушальский прежде всего поразил стрелой молодого бея в пурпурной чалме и в серебряных, блестящих, как лунный свет, доспехах. Стрела вонзилась ему под левый глаз и до половины ушла в голову, а он, откинув назад свое красивое лицо, распростер руки и упал с лошади. Стрелок спрятал лук, подскочил к нему и пронзил его саблей, потом взял его превосходное оружие, погнал его лошадь в сторону своих и крикнул по-арабски:

- Дай-то Бог, чтобы это был сын султана! Он тут сгниет, прежде чем вы отступать станете!

Услыхав это, турки и египтяне смутились, и тотчас к пану Мушальскому кинулись два бея, но им загородил дорогу Люсня, своей свирепостью напоминавший волка, и в одно мгновение укусил одного из них насмерть. Сначала ранил его в руку, и когда тот наклонился, чтобы поднять выскользнувшую саблю, он страшным ударом по шее почти отсек ему голову. Другой, видя это, быстро повернул коня назад; но пан Мушальский опять вынул лук и пустил ему вдогонку смертоносную стрелу; стрела догнала его во время бегства и вонзилась между лопатками.

Третьим поразил своего противника пан Шмулд-Плоцкий, который разрубил ему шлем. Не выдержало страшного удара серебро шлема: конец сабли застрял в костях черепа, и Шмулд-Плоцкий некоторое время не мог его вытащить. Другие сражались с переменным успехом, но в большинстве случаев победа оставалась за опытной в фехтовальном деле шляхтой. От руки великана Гамди-бея пало двое драгун, он же ударил потом по лицу князя Овсяного кривым булатом и свалил его на землю.

Князь обагрил родную землю своей княжеской кровью, а Гамди повернул коня к пану Шелюте, лошадь которого, споткнувшись, попала ногой в яму. Пан Шелюта, видя, что смерть неизбежна, спрыгнул с коня, чтобы хоть с земли сразиться со страшным всадником. Но Гамди опрокинул его своим конем и концом сабли рассек ему плечо. У Шелюты рука тотчас повисла, а бей бросился дальше в поле, ища себе противников. Но у многих не хватило мужества сразиться с ним, так явно превосходил он всех своей силой. Ветер развевал его белый бурнус наподобие крыльев хищной птицы, золоченые доспехи бросали зловещий отблеск на его лицо, почти черное, с дикими, сверкающими глазами; кривая сабля блестела над головой, как в ясную ночь блестит серп месяца.

Знаменитый лучник выпустил в него уже две стрелы, но обе только жалобно зазвенели, ударившись о кольчугу, и упали в траву; пан Мушальский стал раздумывать, пустить ли ему третью стрелу в шею коня или с саблей броситься на бея. Но пока он раздумывал, бей заметил его первый и погнал к нему своего жеребца.

Оба они столкнулись посредине поля. Пан Мушальский хотел похвастаться своей страшной силой и взять Гамди живым; сильным ударом снизу он выбил у него саблю из рук, схватил его одной рукой за горло, другой за гребень шлема и с силой потянул его к себе. Вдруг у его седла лопнула подпруга, и несравненный стрелок перевернулся вместе с седлом и свалился на землю. Гамди рукояткой сабли ударил его по голове и оглушил. Раздались радостные крики спагов и мамелюков, которые уже испугались, было, за Гамди. Огорчились поляки, и враги кучками бросились друг к другу, одни, чтобы схватить лучника, другие, чтобы отстоять хотя бы его тело.

Маленький рыцарь до сих пор не принимал участия в этом бою: ему не позволяло его достоинство полковника. Но, увидав падение Мушальского и перевес Гамди-бея, он решил отомстить за лучника и вместе с тем ободрить других. Воодушевленный этой мыслью, он пришпорил свою лошадь и помчался в поле наискось с быстротой ястреба, налетающего на стаю ржанок. Бася, стоявшая с Заглобой у бойницы старого замка, заметила его в подзорную трубу и тотчас крикнула пану Заглобе:

- Михал скачет! Михал скачет!

- Вот тут ты и узнаешь его! - воскликнул старый воин. - Смотри внимательно, смотри, на кого он прежде всего бросится! Не тревожься!

Подзорная труба дрожала в руках Баси. Так как в поле уже не стреляли ни из луков, ни из янычарок, то она не очень тревожилась за жизнь мужа. Ее охватило волнение, нетерпение и любопытство, душа в эту минуту полетела за мужем. Она перегнулась через стену так, что пан Заглоба, боясь, чтобы она не свалилась в ров, должен был схватить ее за талию.

- Двое скачут на Михала! - крикнула она.

- Двумя будет меньше! - ответил пан Заглоба.

И действительно, два рослых спага выехали навстречу маленькому рыцарю. Судя по его одежде, они догадались, что это кто-нибудь из офицеров, и, видя маленький рост всадника, полагали, что он легко достанется им в руки. Глупцы! Они летели на верную смерть! Как только они отделились от остальных всадников, маленький рыцарь, не сдерживая даже своей лошади, мимоходом дал им по удару. Удары эти с виду были так легки, словно шлепки матери, а спаги свалились на землю и, впившись в нее пальцами, стали корчиться, как две рыси, одновременно пораженные смертоносными стрелами.

Маленький рыцарь поскакал дальше к всадникам, носившимся по полю, всюду сея гибель. Как после окончания обедни мальчик с жестянкой, насаженной на длинную палку, обходит церковь и гасит одну за другой свечи, горящие перед алтарем, и алтарь мало-помалу погружается во мрак, так и Володыевский гасил направо и налево жизнь блестящих турецких и египетских воинов, погружая их в мрак смерти. Поняли язычники, что перед ними мастер из мастеров, и ужаснулись. Один за другим сдерживали они лошадей, чтобы не встретиться со страшным воителем, но маленький рыцарь бросался за беглецами и, как злой шершень, жалил своим жалом всадника за всадником.

Видя все это, артиллеристы, стоявшие у крепостной пушки, радостно закричали. Некоторые подбегали к Басе и в порыве восторга целовали край ее одежды, другие ругали турок.

- Бася, сдержи себя! - ежеминутно восклицал пан Заглоба, не выпуская ее из объятий, а пани Володыевской хотелось и плакать, и смеяться, и хлопать в ладоши, и кричать, и смотреть, и лететь за мужем на поле сражения. А он все мчался и мчался, и продолжал раздавать смертельные удары спагам и египетским беям.

Наконец по всему полю раздались крики: "Гамди! Гамди!" Исповедники пророка громко призывали самого сильного из своих воинов вступить в бой с этим страшным маленьким всадником, который им казался воплощением смерти.

Гамди давно уже заметил маленького рыцаря, но, увидав его подвиги, попросту испугался в первую минуту. Ему было страшно подвергать опасности свою великую славу и молодую жизнь при встрече с этим зловещим противником, и он притворился, что не видит его, и помчался на другой конец поля. Там он только что поразил пана Ялмбжика и пана Коса, как вдруг отчаянные крики: "Гамди! Гамди!" - донеслись до его ушей. Тогда он понял, что дальше прятаться невозможно и что надо либо стяжать великую славу, либо сложить голову. И он издал такой пронзительный крик, что эхо отдалось в скалах, и вихрем понесся навстречу маленькому рыцарю.

Володыевский издали заметил его и тоже сжал ногами гнедого валахского коня. Все остальные прекратили битву. Бася, которая со стены уже раньше видела все подвиги грозного Гамди-бея, несмотря на свою слепую веру в непобедимость маленького рыцаря, слегка побледнела, но пан Заглоба был совсем спокоен.

- Я предпочел бы быть наследником этого нехристя, чем быть теперь на его месте! - решительным тоном сказал он.

Пентка, хладнокровный жмудин, так был уверен в своем господине, что на лице его не отразилось ни малейшей тревоги; наоборот, увидав летевшего Гамди, он стал напевать народную песенку:

Наскочил на волка пес, -

Видно, черт его понес!

А противники съезжались посреди поля между двумя рядами войск, издали смотревшими на поединок. На минуту у всех замерли сердца. Вдруг какая-то змеевидная молния сверкнула над головами сражающихся, это из рук Гамди вылетела кривая сабля, словно стрела, выпушенная из лука. Гамди согнулся в седле, точно он уже был заколот саблей, и закрыл глаза, но пан Володыевский схватил его левой рукой за шею и, приставив ему острие рапиры под мышку, помчался с ним в сторону своих. Гамди не сопротивлялся, напротив, сам пришпоривал коня; он чувствовал острие рапиры у тела и ехал, как оглушенный, только руки его бессильно повисли, а из глаз потекли слезы. Володыевский передал его Люсне, а сам вернулся на поле битвы.

Но в турецких дружинах послышались звуки труб и дудок; это был сигнал выстраиваться - и все помчались к своим, унося с собой стыд, тревогу и воспоминание о страшном всаднике.

- Это был шайтан, - говорили между собой спаги и мамелюки. - Кто с ним столкнется, тому не миновать смерти. Шайтан, не иначе!

Поляки еще оставались на месте, чтобы доказать, что поле за ними, и с громким криком победы отступили под защиту своих орудий, из которых пан Потоцкий опять велел стрелять.

Но турки стали отступать. Их бурнусы, разноцветные тюрбаны и блестящие шлемы некоторое время сверкали еще на солнце, потом скрылись в лазури.

На месте битвы остались только убитые турки и поляки. Из замка вышла челядь, чтобы подобрать и похоронить своих. Затем прилетели вороны, чтобы заняться уборкой тел язычников, но пир их продолжался недолго: уже вечером их спугнули новые полчиша слуг пророка.

XVII

На следующий день к Каменцу подъехал сам визирь во главе огромного войска спагов, янычар и ополченцев из Азии. Судя по большому количеству войск, полагали, что он сейчас же начнет штурм, но оказалось, что ему нужно было только осмотреть стены. Прибывшие с ним инженеры осматривали крепость и земляные насыпи. Навстречу визирю вышел на этот раз пан Мыслишевский с пехотой и отрядом конных волонтеров. Снова начались рукопашные схватки, но уже не столь удачные, как вчера. Наконец визирь приказал янычарам подойти к стенам. Гром орудий тотчас потряс город и замки. Подойдя к месту стоянки пана Подчаского, янычары дали залп, но так как пан Подчаский ответил сверху меткими выстрелами и можно было опасаться, что польская конница наскочит с боку на янычар, они немедленно двинулись по Жванецкой дороге и вернулись к главному войску.

Вечером в город пробрался некий чех, который был пажом у Янчар-аги, и после того, как его избили палками по пяткам, бежал от них. От него узнали, что неприятель уже укрепился в Жванце и занял обширные поля около деревни Длужка. Беглеца старательно расспрашивали, какого мнения турки о Каменце: овладеют ли они им или нет?

Он ответил, что настроение в войске бодрое и что предзнаменования были благоприятны. Два дня тому назад перед султанской палаткой поднялся из земли столб дыма, тонкий снизу и расширяющийся кверху огромной кистью. Муфти объяснили, что это явление означает, что слава падишаха достигнет небес и что именно он будет тем властелином, который сокрушит неприступную до сих пор Каменецкую твердыню. Это воодушевило войско. Турки, говорил беглец, боятся пана гетмана Собеского; они прекрасно помнят, как опасно сражаться с войсками Речи Посполитой в открытом поле. Они предпочитают сражаться с венецианцами, венгерцами или каким-либо другим народом. Но так как им известно, что у Речи Посполитой войска нет, то они и надеются завладеть Каменцем, хоть и не без труда. Черный Мустафа, каймакан, советовал взять город штурмом, но более благоразумный великий визирь предпочитает окружить город окопами и начать бомбардировку. Султан согласился с мнением визиря, а потому надо ожидать правильной осады.

Так говорил беглец. Услыхав это, пан Потоцкий, ксендз епископ, пан подкоморий подольский, пан Володыевский и все старшие офицеры сильно огорчились: они рассчитывали на штурмы и надеялись, что хорошо укрепленное место даст им возможность отразить неприятеля с большим уроном для него. Они по опыту знали, что во время штурма осаждающие терпят огромные потери, что каждая отраженная атака подрывает в них уверенность в себе и, наоборот, придает мужества осажденным. Подобно тому, как збаражские рыцари, наконец, влюбились в свою оборону, в битвы, в вылазки, так и каменецкие мещане могли бы полюбить войну, особенно если бы каждая попытка турок взять крепость оканчивалась бы их поражением и победой каменчан. А правильная осада, где все сводится к траншеям, минам и установке пушек на позиции, только измучит осажденных, лишит их бодрости и склонит к переговорам. Трудно было рассчитывать на вылазки, крепостные стены не могли оставаться без войска, а челядь и мещане за стенами не выдержали бы натиска янычар.

Сообразив все это, старшие офицеры очень опечалились и были уже не так уверены в благополучном исходе осады. И исход этот был сомнителен не только благодаря численности турецких сил, но и благодаря их личному составу. Пан Володыевский был несравненный и знаменитый воин, но в нем не было ореола величия. Кто носит в себе солнце, тот сразу согревает всех, но пламя, хотя бы и самое горячее, может согреть только тех, кто вблизи. Так было и с маленьким рыцарем. Он не умел и не мог передать другим свой пыл и воодушевление, как не мог передать своего фехтовального искусства. Пан Потоцкий, главный вождь, не был воином, кроме того, у него не было веры в себя, в других и в Речь Посполитую; ксендз епископ рассчитывал главным образом на переговоры; у его брата была тяжелая рука, но и ум не легче. Рассчитывать на помощь было немыслимо - гетман Собеский был великий человек, но в то время бессильный гетман. Бессилен был и король, и вся Речь Посполитая.

16 августа к Каменцу подошел хан с ордой и Дорошенко со своими казаками. Они заняли огромное пространство на полях от Орынина. Суфанказ-ага в тот же день вызвал пана Мыслишевского для переговоров; он советовал городу сдаться и говорил, что если он сделает это немедленно, то жителям будут предложены такие мягкие условия, о каких еще не слыхивали в истории осад. Епископ заинтересовался, в чем они будут заключаться, но на военном совете на него только прикрикнули, и туркам был послан отказ. 18 августа стали подходить турки, а вместе с ними и сам султан.

Они двигались как необозримое море - поляшская пехота, янычары, спаги. Каждый паша вел войска своего пашалыка: здесь были жители Европы, Азии, Африки. За ними тянулся огромный обоз с возами, запряженными мулами и быками; этот бесчисленный муравейник людей, одетых в пестрые одежды, тянулся без конца. От рассвета до самой ночи шли они без устали, переходили с места на место, размещались по отрядам, проходили по полям, разбивали палатки, которые заняли такое огромное пространство, что с башен и самых высоких пунктов Каменца нельзя было разглядеть клочка земли, не занятого палатками. Казалось, что снег выпал и покрыл всю окрестность. Татары располагались лагерем при несмолкаемом грохоте выстрелов, ибо заслонявший эту работу отряд янычар не переставал стрелять в крепость, а осажденные отвечали пушечным огнем. Гремело эхо в скалах, дым поднимался кверху и застилал небесную лазурь. К вечеру Каменец был окружен такой сплошной массой, что разве что голуби могли ускользнуть из крепости. Перестрелка замолкла лишь с появлением первых звезд на вечернем небосклоне. В продолжение нескольких следующих дней с обеих сторон не прекращалась перестрелка, причинившая много вреда осаждающим. Стоило только янычарам собраться толпой на расстоянии выстрела, тотчас над стенами крепости взвивалось облако белого дыма, ядра попадали в янычар, и они рассеивались, как стая воробьев, когда в них выстрелят из ружья. Турки, должно быть, не знали, что в обоих замках и в самом городе были дальнобойные орудия, и слишком близко разбили свои палатки. По совету маленького рыцаря им не мешали это сделать; только когда во время отдыха солдаты, спасаясь от жары, попрятались по палаткам, со стен загрохотали неумолкаемые выстрелы. Наступал переполох: ядра разрывали полотнища, убивали солдат и отбивали обломки скал. Янычары в замешательстве отступали и во время бегства опрокидывали палатки, разнося всюду тревогу и страх. В минуту этой паники на них напал Володыевский со своей конницей и рубил их до тех пор, пока им не пришли на помощь значительные отряды конницы. Канонадой распоряжался Кетлинг, а находившийся с ним ляшский войт Киприян причинил неприятелю огромный урон. Он сам наклонялся над каждым орудием, сам прикладывал фитиль; потом, защищая глаза рукой, смотрел на последствия выстрела и радовался, что его работа так полезна. Но и турки копали апроши, возводили окопы и размешали на них тяжелые пушки. Но прежде чем они начали из них стрелять, приехал турецкий посол и, прикрепив к длинной тростниковой палке письмо султана, показал его осажденным. Высланные из замка драгуны схватили его и повезли в крепость. Султан предлагал городу сдаться, превознося до небес свое могущество и великодушие. "Войско мое, - писал он, - может быть с листьями древесными и песком морским сравнимо. Взгляните на небо и, когда увидите бесчисленное множество звезд, тогда устрашитесь и скажете один другому: такова сила правоверных. Понеже я выше всех иных царей и внук истинного Бога, то во имя его и начинаю все свои дела. Знайте, что гордых я ненавижу, а потому, не сопротивляясь моей воле, сдайте город. Если вы будете сопротивляться, все погибнете от меча, а против меня ни один голос человеческий не смеет подняться". Долго обдумывали, какой ответ дать на это письмо, и отвергли неприличный совет пана Заглобы: отрубить собаке хвост и послать его вместо ответа.

Послали, наконец, ловкого человека - Юрипу, хорошо говорившего по-турецки, с письмом следующего содержания: "Мы не хотим прогневать султана, но и не обязаны ему повиноваться, ибо присягали нашему королю, а не ему. Каменца не отдадим, мы клялись до смерти защищать крепость и церковь". После этого ответа офицеры разошлись по стенам. Воспользовавшись этим, епископ Ланцкоронский и генерал подольский отправили другое письмо султану, прося у него перемирия на четыре недели. Когда слух об этом разнесся по крепости, поднялся шум и звон сабель. "Так вот как, - говорили воины, - мы здесь стоим у пушек, а там у нас за спиной посылают письма без нашего ведома, хотя мы имеем право голоса". И как только протрубили вечернюю зарю, офицеры толпой отправились к генералу, во главе с маленьким рыцарем и паном Маковецким; оба они были огорчены тем, что случилось.

- Как же это так! - воскликнул стольник латычевский. - Ужель вы уже думаете о сдаче, раз отправили посла со вторым письмом? Почему же это случилось без нашего ведома?

- Конечно, - сказал маленький рыцарь, - если мы были вызваны на военный совет, то без нас письма посылать не годилось. О сдаче города мы здесь говорить не позволим; кто желает этого, пусть сложит с себя власть.

Сказав это, он грозно зашевелил усиками; это был солдат, необыкновенно почитавший дисциплину, и ему было очень тяжело противоречить начальству. Но ввиду того, что он поклялся защищать замок до последней капли крови, он полагал, что говорить иначе он не может.

Генерал подольский смутился и ответил:

- Я думал, что это было с общего согласия.

- Нет нашего согласия. Мы хотим здесь погибнуть! - воскликнуло несколько голосов.

Генерал ответил:

- Я очень рад это слышать, ибо и мне вера милее жизни. Я никогда не был трусом и не буду. Останьтесь, мосци-панове, ужинать, и мы легче столкуемся.

Но они не захотели оставаться.

- Наше место в крепости, а не за столом, - ответил маленький рыцарь. Тем временем подъехал епископ и, узнав, в чем дело, обратился к маленькому рыцарю и к пану Маковецкому:

- Благородные люди! У каждого из нас в душе то же, что и у вас, и никто не упоминал о сдаче города. Я послал просить о перемирии на четыре недели. Я написал так: за это время мы пошлем гонца к королю и попросим у него инструкции, а затем будет, что Богу угодно.

Услыхав это, маленький рыцарь опять зашевелил усиками, но на этот раз потому, что его разбирала и злость и смеяться хотелось над таким пониманием военного дела. Он, солдат с детских лет, привыкший к войне, не верил собственным ушам, чтобы можно было просить врага о перемирии для того, чтобы выгадать время и послать за подкреплением. Тут маленький рыцарь стал поглядывать на пана Маковецкого и на других офицеров, а они поглядывали на него. "Шутка это или нет?" - спросили несколько голосов. Потом все смолкли.

- Ваше преподобие, - сказал наконец Володыевский. - Я участвовал в войне с татарами, казаками, русскими и шведами и о таких мотивах еще не слыхивал. Султан пришел сюда не затем, чтобы доставить удовольствие нам, а затем, чтобы доставить выгоду себе. Как же он может согласиться на перемирие, если ему пишут, что за это время мы будем ждать себе подкрепления?

- Если он не согласится, то все останется по-прежнему, - ответил епископ.

- Кто умоляет о перемирии, тот доказывает свой страх и свое бессилие, а кто рассчитывает на подкрепление, тот не доверяет своим собственным силам. Обо всем этом узнал теперь пес басурманский из письма - это непоправимая ошибка!

Услыхав это, епископ опечалился.

- Я мог бы быть в другом месте, и за то, что я не хотел бросить своей паствы в минуту опасности, мне приходится выслушивать упреки.

Маленькому рыцарю стало жаль почтенного прелата, он обнял его колени и, приложившись к его руке, ответил:

- Боже меня упаси делать вам упреки, но так как у нас здесь военный совет, то я говорю то, что мне подсказывает моя опытность.

- Что теперь делать? Как исправить зло? - спрашивал епископ.

- Как исправить зло? - повторил пан Володыевский.

Он с минуту задумался, потом весело поднял голову.

- Что ж, это можно. Мосци-панове, за мной.

И он ушел, а за ним все офицеры. Через четверть часа весь Каменец задрожал от грома орудий. Пан Володыевский с охотниками сделал вылазку и, напав на спящих в апрошах янычар, рубил их до тех пор, пока не отогнал обратно в лагерь. Потом вернулся к генералу, где он застал и епископа Ланцкоронского.

- Ваше преподобие, - сказал он весело, - ошибка исправлена!

XVIII

После этой вылазки вся ночь прошла в перестрелке, но стреляли вразброд. На рассвете дали знать, что несколько человек турок стоят у ворот замка и хотят переговоров. Как бы там ни было, надо было узнать, чего они хотят, и на военном совете было решено послать для переговоров пана Маковецкого и пана Мыслишевского.

Минуту спустя к ним присоединился пан Казимир Гумецкий, и они отправились. Турок было тоже трое: Мухтар-бей, Саломи, паша рушукский, и третий - Козра, толмач. Встреча произошла под открытым небом, за городскими воротами. Турки, завидев послов, стали кланяться, прикладывая кончики пальцев к губам, к сердцу и ко лбу. Поляки любезно их приветствовали, спрашивая, по какому делу они пришли.

- Милые мои! - сказал Саломи. - Нашему властелину нанесли оскорбление, о коем сокрушаются все те, кто любит справедливость; за эту обиду вас покарает сам предвечный, если только вы не исправите дела. Вы сами прислали к нам Юрицу; он бил челом визирю и просил о перемирии, а когда мы, поверив вашей честности, вышли из-за окопов, вы начали стрелять в нас из пушек, сделали вылазку и усеяли трупами всю дорогу до самого шатра падишаха. Этот поступок не останется без наказания и простится только тогда, когда вы немедленно сдадите город и крепость. Маковецкий ответил:

- Юрипа - пес, который превысил свои полномочия и приказал вывесить белое знамя, за что его будут судить. Епископ спрашивал частным образом, лично от себя, нельзя ли будет заключить перемирия, а так как и вы не перестали стрелять даже в то время, когда к вам был отправлен посол с письмами, - чему я сам могу быть свидетелем, ибо у меня осколком камня рассекло губу, - то и вы не имели права требовать от нас прекращения стрельбы. Если вы теперь приходите с предложением перемирия, - это хорошо, если же нет, то скажите вашему властелину, что мы по-прежнему будем защищать и стены и город до тех пор, пока не погибнем, или, что вернее, пока вы не погибнете среди этих скал. Больше нам нечего вам сказать, милые, кроме того, лишь, как пожелать, чтобы Господь Бог продлил ваши дни и дал вам дожить до глубокой старости!

После этих переговоров послы тотчас разъехались. Турки вернулись к визирю, а Маковецкий, Гумецкий и Мыслишевский в замок, где их забросали тысячей вопросов относительно того, с чем они отправили послов. Они передали предложение турок.

- Вы, верно, не примете его, братья дорогие, - сказал Казимир Гумецкий. - Короче говоря, эти псы требуют, чтобы мы к вечеру передали им ключи от города.

На это многие повторили свою любимую поговорку: "Не разжиреет от нас басурманский пес. Не сдадимся мы и со стыдом прогоним! Не хотим!"

После такого решения все разошлись, и пальба возобновилась.

Между тем турки успели втащить на окопы несколько больших орудий, и ядра, минуя брустверы, стали попадать в город.

Пушкари в городе и крепости работали в поте лица весь день и всю ночь. Если кто из них погибал, заменить его было некому. Некому было и разносить порох и ядра.

Только на рассвете грохот утих. Но едва лишь занялся день и на востоке появилась розовая, с золотистыми краями полоска зари, как в обоих замках забили тревогу. В городе все проснулись. Полусонные толпы появились на улицах и внимательно прислушивались. "Готовится штурм", - говорили горожане друг другу, указывая в сторону замков. "А пан Володыевский там?" - слышались тревожные голоса. "Там, там!" - отвечали другие.

В обоих замках звонили во все колокола, и со всех сторон раздавался бой барабанов. В полумраке занимавшегося дня, когда в городе было сравнительно тихо, звон этот раздавался таинственно и торжественно.

В эту минуту в разных концах лагеря турки заиграли зарю и эхо отдалось по всему необозримому пространству. Языческий муравейник зашевелился около палаток.

На рассвете из мрака стали выступать шанцы и апроши, длинной цепью тянувшиеся вдоль замка. Вдруг на всем их протяжении загремели турецкие пушки; скалы Смотрича откликнулись им громким эхом; поднялся такой страшный грохот, словно в небесном арсенале вспыхнули вдруг все запасные молнии и вместе с небосводом рушились на землю... Не было видно ни турецких укреплений, ни Каменца, виднелась только огромная серая туча, в которой раздавался гром и грохот. Но турецкие пушки были дальнобойнее польских. Вскоре в городе смерть стала собирать свою жатву. Несколько пушек было разбито. Прислуга выходила из строя по нескольку человек сразу. Отцу францисканцу, который обходил шанцы и благословлял пушки, осколком ядра оторвало нос и часть губы; тут же были убиты два храбреца еврея, помогавшие наводить орудия.

Огонь неприятельских пушек был направлен главным образом против городских укреплений. Пан Казимир Гумецкий сидел там, как саламандра, среди дыма и огня. Половина людей его погибла, а остальные почти все были ранены. Он сам онемел и оглох, но с помощью ляшского войта все же заставил замолчать неприятельскую батарею, по крайней мере, до тех пор, пока на место поврежденных пушек не поставили новые.

Прошел день, другой, третий, а этот страшный "разговор" ни на минуту не умолкал. У турок пушкари сменялись четыре раза в день, а в городе бессменно оставались одни и те же, без отдыха, без сна, без пищи, задыхаясь от порохового дыма; многие из них были ранены осколками камней и обломками лафетов.

Солдаты были спокойны, но мещане пали духом. Их приходилось подгонять палками к орудиям, где многие из них погибали. К счастью, на третий день вечером и всю ночь, с четверга на пятницу, главный огонь неприятеля был обращен на замки.

На них, особенно на старый, посыпались ядра и гранаты; но они не причинили большого вреда, ибо в темноте каждая граната была заметна и почти всегда можно было от нее спрятаться. И только под утро, когда людьми овладела такая усталость, что они валились с ног, многие из них стали погибать. Маленький рыцарь, Кетлинг, Мыслишевский и Квасибродский отвечали из замков на турецкий огонь. Генерал подольский то и дело заглядывал к ним и ходил под градом пуль озабоченный, но не обращал внимания на опасность. К вечеру, когда огонь еще усилился, генерал Потоцкий подошел к пану Володыевскому.

- Мосци-полковник, нам здесь не удержаться!

- Мы удержимся, пока они будут довольствоваться пальбой, - но они нас взорвут - уже подводят мины, - ответил маленький рыцарь.

- Неужели подводят? - тревожно спросил генерал.

- Семьдесят орудий гремят, и грохот почти не умолкает, но бывают минуты затишья. В такую минуту прислушайтесь, ваша вельможность, и вы услышите.

Им не пришлось долго ждать - помог случай. Разорвалось одно из турецких осадных орудий. Это вызвало некоторое замешательство; со всех шанцев посылали гонцов узнать, что случилось, и наступил перерыв в стрельбе.

Тогда Потоцкий и Володыевский подошли к самому краю стены и стали внимательно прислушиваться; через некоторое время они уловили отчетливые удары ломов, которыми долбили скалистую стену.

- Долбят, - сказал пан Потоцкий.

- Долбят, - ответил маленький рыцарь.

Потом они оба умолкли. В лице генерала появилось сильное беспокойство; он схватился за голову. Увидав это, Володыевский сказал:

- Это вещь обыкновенная при всякой осаде. Под Збаражем мины подводили день и ночь.

Генерал поднял голову.

- Что в таком случае делал Вишневецкий?

- Мы переходили из более широких окопов в более узкие.

- А что следует делать нам?

- Нам следует забрать пушки и все, что возможно, и перейти в старый замок: он построен на таких скалах, что его не взорвут и мины. Я всегда полагал, что новый послужит нам только для того, чтобы дать первый отпор неприятелю, потом нам придется самим взорвать его на воздух, а настоящая оборона начнется в старом замке.

Настала минута молчания, и генерал понурил озабоченную голову.

- А если нам придется уйти и из старого замка, куда мы уйдем? - спросил он дрогнувшим голосом.

Маленький рыцарь выпрямился, шевельнул усиками и указал пальцем на землю.

- Я - только туда!

В эту минуту опять взревели пушки и целые тучи гранат посыпались на замок, но так как было уже темно, то гранаты были видны прекрасно. Володыевский, простившись с генералом, пошел вдоль стен и, переходя от одной батареи к другой, всех ободрял, давал советы; наконец, встретившись с Кетлингом, он сказал:

- Ну что?

Тот нежно улыбнулся.

- От гранат светло, как днем, - сказал он, пожимая руку маленького рыцаря, - для нас не жалеют огня.

- У них взорвано большое орудие. Ты взорвал?

- Я.

- Мне страшно хочется спать.

- И мне, но теперь не время.

- Да, - сказал Володыевский, - и наши жены, должно быть, беспокоятся. При этой мысли сон пропадает.

- Они за нас молятся, - сказал Кетлинг, поднимая глаза к пролетавшим гранатам.

- Дай бог здоровья твоей и моей.

- Между земными женщинами, - начал Кетлинг, - нет...

Он не закончил, так как маленький рыцарь обернулся и громко крикнул:

- Господи боже! Что я вижу!

И бросился вперед. Кетлинг обернулся с удивлением: в нескольких шагах он увидал Басю в сопровождении пана Заглобы и жмудина Пентки.

- К стене, к стене! - кричал маленький рыцарь, поспешно увлекая их за прикрытие. - Ради бога!

- Ну что поделаешь с такой, как она? - говорил, громко сопя, пан Заглоба. - Я просил, убеждал: "Ты погубишь и себя и меня!" Что ж мне было делать - одну ее пускать, что ли? Пойду да пойду. Вот тебе она!

На лице Баси был испуг, губы ее дрожали, точно от плача. Ни гранат, ни пушечного грохота, ни обломков камней она не боялась, боялась она только гнева мужа. Она сложила руки, как ребенок, который боится наказания, и говорила голосом, дрожащим от слез:

- Я не могла, Михалок, клянусь любовью к тебе, не могла. Не сердись, Михалок, не сердись. Я не могу там усидеть, когда ты в огне, не могу, не могу!

Он, действительно, начал было сердиться и даже крикнул:

- Баська! Побойся ты Бога!

Но вдруг его охватила жалость к ней, голос его дрогнул, и, только когда эта милая светлая головка была уже у него на груди, он сказал:

- Друг ты мой верный, верный до смерти! Мой... И он обнял ее.

А Заглоба между тем, укрывшись в нишу стены, поспешно говорил Кетлингу:

- И твоя тоже хотела идти, но мы ее обманули, сказав, что не пойдем. На мост из города в замок гранаты летят, как груши. Я думал, что умру, - не от страха, конечно, а от злости. Я упал на острые осколки и так оцарапал себе кожу, что целую неделю сесть не смогу. Уф, а эти шельмы все стреляют, чтоб их громом перебило. Пан Потоцкий хочет мне передать команду. Дайте пить солдатам, иначе не выдержат. Смотрите на эту гранату. Ей-богу, она упадет здесь, где-нибудь близко... Заслоните Басю. Ей-богу, близко.

Но граната упала далеко - на крышу лютеранской часовни в старом замке. Рассчитывая на прочность сводов, осажденные поместили там пороховые запасы, но граната пробила свод, и произошел взрыв. Страшный грохот, сильнее пушечных громов, потряс основания обоих замков. Со стен послышались крики ужаса, польские и турецкие пушки замолкли. Кетлинг бросил Заглобу, Володыевский Басю, и оба бросились на крепостные стены. С минуту было слышно, как они оба, запыхавшись, отдавали приказания, но их голоса были заглушены боем барабанов в турецких шанцах.

- Будут атаковать! - прошептал Заглоба.

И действительно, турки, услыхав взрыв, предположили, что оба замка разрушены, а защитники частью погребены под их развалинами, частью в панике. Рассчитывая на это, они готовились к штурму. Глупцы! Они не знали, что одна только лютеранская часовня взлетела на воздух, взрыв же, кроме потрясения, не причинил никакого вреда; в новом замке ни одна пушка не сошла с лафета. Но в шанцах бой барабанов был все громче. Толпы янычар сошли с шанцев и побежали к замку. Огни были погашены и в замке, и в турецких окопах, но ночь была ясная, и при свете луны легко можно было разглядеть массу белых янычарских шапок, колеблемых во время бега наподобие волны, колыхаемой ветром. Несколько тысяч янычар и несколько сотен "джамаков". Некоторым из них никогда уже не пришлось увидать константинопольских минаретов, светлых вод Босфора и темных кипарисов, но они бежали с яростью, рассчитывая на победу.

Володыевский побежал во весь дух вдоль крепостных стен.

- Не стрелять, ждать команды! - кричал он у каждого орудия. Драгуны с мушкетами легли на стенах.

Воцарилась тишина, слышен был только отголосок быстрых шагов янычар, точно отдаленный гром. Чем ближе они были, тем были увереннее, что сразу овладеют обоими замками. Многие полагали, что остатки защитников отступили к городу и что на крепостных стенах никого нет. Добежав до рва, они стали засыпать его мешками с соломой и засыпали в одно мгновение.

На крепостных стенах все было тихо.

Но когда первые ряды вошли в засыпанный мешками ров, в одном месте бастиона раздался выстрел из пистолета, и пронзительный голос скомандовал:

- Огонь!

И тотчас оба бастиона и соединяющая их стена засветились длинной лентой огня; раздался грохот орудий, треск мушкетных выстрелов, крики нападающих. И как копье, брошенное сильной рукой охотника, до половины вонзается в брюхо медведя, и тот свертывается в клубок, рычит, бросается в разные стороны, мечется и опять свертывается, так и толпы янычар сбились в одну кучу. Ни один выстрел поляков не пропал даром. Орудия, заряженные картечью, валили на землю людей целыми десятками, как ветер одним порывом клонит к земле целое хлебное поле. Та часть янычар, которая бросилась на стену, соединяющую бастионы, очутилась среди трех огней и, охваченная ужасом, столпилась в беспорядочную кучу. Кетлинг из двух орудий засыпал эту кучу картечью, и когда наконец она бросилась бежать, он отрезал ей путь к спасению, залив узкий проход между бастионами дождем свинца и железа.

Штурм был отбит по всей линии. Когда янычары, отступив от рва, обратились в паническое бегство, в турецких шанцах зажгли смоляные бочки и факелы, пускали ракеты, превращая ночь в день, чтобы осветить дорогу бегущим и помешать вероятной вылазке осажденных. Между тем пан Володыевский, заметив янычар в узком проходе между бастионами, крикнул драгунам и бросился к ним; несчастные еще раз пробовали проскочить в узкий проход, но Кетлинг направил туда такой страшный огонь, что проход тотчас покрылся грудой трупов, образовавших высокий вал. Оставшимся в живых оставалось только погибнуть, так как осажденные не хотели никого брать в плен и янычары стали бешено защищаться. Эти сильные люди, сбиваясь в маленькие группы по два, по три, по пять человек, вооруженные копьями, бердышами, ятаганами и саблями, рубили с каким-то остервенением. Страх, ужас, неминуемость смерти, отчаяние уступили место одному чувству - бешенству. Ими овладела горячка боя. Некоторые из них в одиночку бросались на драгун. Их в одно мгновение рубили саблями. Это была борьба двух стихий, ибо и драгуны, доведенные усталостью, бессонницей и голодом до зверского бешенства, беспощадно рубили неприятеля. Кетлинг, желая осветить поле сражения, тоже приказал зажечь смоляные бочки, и при их свете видны были толпы Мазуров, которые рубили янычар, таскали их за волосы и за бороды. Особенно бесновался свирепый Люсня; он походил на разъяренного быка. В конце другого крыла сражался сам Володыевский; зная, что Бася смотрит на него с крепостной стены, он превзошел самого себя. Как злая ласка, забравшись в амбар, где завелись мыши, нападает на них, так и маленький рыцарь бросался на неприятеля, как дух истребитель. Имя его было уже известно туркам по прежним битвам и по рассказам хотимских татар - и уже сложилось общее мнение, что, кто бы ни столкнулся с ним, тому не миновать смерти. А потому многие из янычар, попавших в западню между бастионами, увидав перед собой маленького рыцаря, не сопротивляясь, даже закрывали глаза и со словом "кисмет" (Провидение, судьба (тур).) на устах погибали под ударом его сабли. Наконец сопротивление янычар ослабело, остальные бросились ко рву - и там их добивали. Углубление ниши было залито светом, и на лицах Баси и маленького рыцаря играли лунные лучи. Внизу на дворе замка видны были группы спяших солдат и трупы убитых во время бомбардировки, которых еще не успели похоронить. Тихий свет луны скользил по этим группам, точно этот странник небесный хотел проверить, кто здесь спит от усталости, а кто заснул вечным сном. Далее обрисовывалась стена главного замка, от которого ложилась тень до середины двора. Из-за крепостных стен, где между бастионами лежали трупы убитых янычар, до них доходили мужские голоса. Это те из солдат, которым добыча была милее сна, грабили убитых. Их фонари мелькали точно светляки. Некоторые из них перекликались друг с другом, а один из них даже напевал вполголоса песенку, которая так не подходила к его занятию:

Серебра мне и золота не надо,

Только б быть мне с тобой, моя отрада.

Немного погодя движение прекратилось, и наступила тишина, нарушаемая лишь глухим звуком ломов, долбящих стену, и перекличкой часовых. Эта тишина и прекрасная летняя ночь опьянили Басю и маленького рыцаря. Неизвестно почему им стало и грустно, и тоскливо, и в то же время сладостно. Бася первая подняла глаза на мужа и, видя, что у него глаза открыты, спросила:

- Ты не спишь, Михалок?

- Странно, но мне спать не хочется.

- А хорошо тебе здесь?

- Хорошо, а тебе? Баська кивнула головой.

- Ах, Михалок, так хорошо, так хорошо. Слышал ты, что там сейчас пели?

Тут она повторила слова песенки:

Серебра мне и золота не надо,

Только б быть мне с тобой, моя отрада.

Они замолчали на минуту; молчание это прервал маленький рыцарь.

- Баська, - сказал он. - Слушай, Баська!

- Что, Михалок?

- По правде сказать, нам ужасно хорошо с тобой, и я так полагаю, что если б кто-нибудь из нас погиб, то другой страшно бы тосковал.

Бася прекрасно понимала, что если маленький рыцарь говорил, "если б кто-нибудь из нас погиб", то он просто не хотел сказать "умер"" и подразумевал только себя. Ей пришло в голову, что он, быть может, не надеется выйти живым из этой осады и хочет подготовить ее к этому несчастью. Странное предчувствие сжало ей сердце, и, сложив руки, она сказала:

- Михал, пожалей ты и себя и меня!

Голос маленького рыцаря был несколько взволнован, хотя и спокоен.

- Видишь ли, Баська, ты не права, - сказал он, - ибо если рассудить, то что такое наша жизнь? Кого может удовлетворить здесь счастье и любовь, когда все это здесь так непрочно, как засохшая ветка, ведь правда?

Бася затряслась от рыданий и принялась повторять:

- Не хочу! Не хочу! Не хочу!

- Клянусь Богом, ты не права, - повторил маленький рыцарь. - Вот видишь, там вверху, за ясной луной страна вечного блаженства. Вот о каком счастье ты мне говори. Только тот, кто попадет туда, отдохнет по-настоящему, словно после долгой дороги, и не будет знать забот. Когда придет мой черед (а для солдата ведь это дело обыкновенное), ты сейчас должна сказать сама себе: "Михал уехал, правда, далеко, гораздо дальше, чем отсюда до Литвы, да это ничего, я за ним поеду!" Баська, ну тише, не плачь! Кто из нас первый уедет, тот другому квартиру приготовит, вот и все!

Тут перед ним, как перед ясновидящим, открылась завеса будущего, он поднял глаза к лунному сиянию и продолжал:

- Что есть жизнь земная? Допустим, что я уже там, и вдруг кто-то стучит в небесные врата. Святой Петр отворяет, я гляжу: кто же это? Моя Баська! Господи! Вот я брошусь к ней, вот крикну!.. Слов не хватит! И не будет там слез, только вечное веселье, и не будет ни язычников, ни пушек, ни мин под стенами, только счастье и спокойствие. Баська, помни: это ничего!

- Михал, Михал! - повторяла Бася.

И снова наступила тишина, нарушаемая только отдаленным, однообразным звуком ломов.

Наконец Володыевский сказал:

- Баська! Будем молиться!

И эти две души, чистые, как слеза, стали читать молитву. По мере того, как они молились, на них нисходило спокойствие, потом их стало клонить ко сну, и они проспали до рассвета.

Пан Володыевский еще до утренней зари проводил жену до моста, соединявшего старый замок с городом, и сказал на прощание:

- Помни, Баська: это ничего!

XIX

Тотчас после утренней зари оба замка и город дрогнули от грохота выстрелов. Турки уже вырыли ров вдоль замка длиной в полтораста саженей, а в одном месте они уже подошли к самой стене. Обстрел стен с окопов не прекращался. Осажденные делали прикрытия из кожаных мешков, набитых шерстью, но так как с шанцев летели фанаты, то около пушек погибало много народу. У одного орудия сразу было убито шесть человек из пехоты Володыевского, у других орудий то и дело падали пушкари; к вечеру все убедились, что держаться дольше невозможно, тем более что каждую минуту могли взорваться мины. Поэтому ночью, при неумолкающей пальбе, перенесли пушки, порох и съестные припасы в старый замок. Он был построен на скале и мог дольше выдержать осаду, к тому же под него труднее было подкопаться. Когда на военном совете спросили мнения Володыевского, он сказал, что если только никто не будет начинать переговоров, то он готов защищаться в замке хоть целый год. Слова его разошлись по всему городу, и горожане ободрились: все знали, что маленький рыцарь сдержит свое слово, даже если бы ему пришлось поплатиться жизнью. Покидая новый замок, подвели мину под оба бастиона и переднюю часть замка. Мины взорвались около полудня, но они не причинили большого урона туркам: они помнили вчерашний урок и не решались занять оставленное поляками место. Зато фасад замка и оба бастиона представляли гигантский вал развалин. Эти развалины, правда, затрудняли доступ к старому замку, но зато лазали превосходное прикрытие для стрелков и особенно для рудокопов, которые, не испугавшись вида каменного утеса, принялись подводить новую мину. За этой работой следили искусные инженеры, валахские и венгерские, состоявшие на службе у султана, и дело пошло быстро.

Осажденные не могли стрелять в неприятеля ни из пушек, ни из мушкетов, так как не видели его. Пан Володыевский подумывал о вылазке, но ее нельзя было осуществить - солдаты были слишком утомлены. От постоянного прикладывания ружей у драгун образовались на правом плече синие нарывы величиной с каравай. Некоторые из них совсем не владели правой рукой. Между тем было очевидно, что если неприятелю не помешают подводить мину, то главные ворота будут взорваны. Предвидя это, пан Володыевский приказал возвести за этими воротами высокий вал и, не теряя бодрости, говорил:

- Не беда! Взорвут ворота, мы будем защищаться за валом, взорвут вал, мы заранее возведем другой, и так далее - пока у нас будет под ногами хоть аршин земли.

Но генерал подольский, потеряв всякую надежду, спросил его:

- А когда не будет и аршина?

- Тогда не будет и нас! - ответил маленький рыцарь.

Между тем он велел кидать в неприятеля ручные гранаты, которые причиняли ему много вреда. Искуснее всех в этом деле оказался поручик Дембинский, который перебил бессчетное количество турок, пока, наконец, слишком рано зажженная граната не лопнула у него в руке и не оторвала ее. Так же погиб и капитан Шмидт. Многие погибали от пушечных выстрелов, многие - от ручных орудий, из которых стреляли янычары, укрывшись за развалинами нового замка. В это время поляки в замке мало стреляли из пушек, что смущало жителей города.

"Не стреляют, значит, и сам Володыевский усомнился в возможности обороны", - таково было общее мнение. Из военных никто не решался высказать вслух, что остается только выхлопотать самые выгодные условия сдачи; но епископ, в котором совершенно не было воинского самолюбия, громко высказал это.

Еще раньше к генералу подольскому был послан пан Васильковский за известиями о положении дел в замке.

Он ответил: "По моему мнению, крепость не выдержит и до вечера, но здесь думают иначе".

Когда был прочитан этот ответ, даже военные заговорили: "Мы делали все, что могли, никто из нас не щадил себя, но что невозможно, то невозможно. Надо вступить с неприятелем в переговоры".

Слова эти распространились по городу и собрали огромную толпу. Она стояла перед ратушей встревоженная, молчаливая и, по-видимому, совсем не склонная вступать в переговоры. Некоторые богатые армянские купцы радовались в душе, что осада кончится и что опять начнется торговля; но другие армяне, издавна поселившиеся в Речи Посполитой и очень ей преданные, а также ляхи и русины хотели защищаться. "Если уж сдаваться, то надо было делать это в самом начале; тогда можно было бы добиться хороших условий сдачи, - говорили то тут, то там, - а теперь условия будут тяжелы, и потому лучше похоронить себя под развалинами".

И ропот недовольства раздавался все громче. Как вдруг совершенно неожиданно он сменился криками восторга и виватами. Что случилось? На площади появился пан Володыевский в сопровождении пана Гумецкого; генерал нарочно послал их, чтобы они сами дали отчет о том, что делается в замке. Толпа встретила их радостными криками. Некоторые кричали так громко, что казалось, будто это турки уже ворвались в город, у других глаза наполнялись слезами при виде обожаемого рыцаря, на лице которого видны были следы страшных трудов. Его лицо похудело и почернело от порохового дыма, глаза были красны и ввалились, но он был весел. Когда они оба с Гумецким пробрались сквозь толпу и вошли в залу совета, их радостно приветствовали и там, а епископ сказал:

- Дорогие братья! Nee Hercules contra plures! Генерал нам уже писал, что вам придется сдаться.

Гумецкий, человек очень горячий и к тому же с большими связями, не очень считавшийся с людьми, резко ответил:

- Генерал потерял голову; но, к чести его будь сказано, он этой головой не побоится пожертвовать, если нужно будет; что же касается обороны, то я передаю слово пану Володыевскому, он лучше меня сумеет рассказать об этом.

Глаза всех остановились на маленьком рыцаре, а он шевельнул своими светлыми усиками и ответил:

- Ради бога, кто здесь говорит о сдаче? Разве мы не поклялись Господу Богу, что готовы погибнуть все до одного?

- Мы поклялись сделать все, что в нашей власти, и мы все сделали, - ответил епископ.

- Кто что обещал, пусть за то и отвечает. Мы с Кетлингом присягали, что, пока живы, крепости не отдадим, - и не отдадим. Ибо если я должен сдержать рыцарское слово, данное человеку, то что же говорить о слове, данном Господу Богу, который превосходит всех своим величием!

- Ну а как замок? Говорят, что под ворота подведена мина. Долго ли вы выдержите? - спрашивали многочисленные голоса.

- Мина либо подведена, либо будет подведена, но перед воротами устроен вал, и я приказал туда втащить орудия. Братья дорогие, побойтесь Бога и подумайте, что, сдаваясь, придется предать храмы Божьи в руки неверных, они превратят их в свои мечети, чтобы совершать в них нечестивые службы свои. Как же вы можете так легко говорить о сдаче, как можете вы открыть ворота и впустить неприятеля в самое сердце отчизны? Я сижу в замке и не боюсь мин, а вы боитесь, находясь в городе, вдали от них. Ради бога, не сдавайтесь, пока живы! Пусть воспоминание о нашей обороне перейдет к потомству, как перешла Збаражская осада.

- Турки превратят крепость в груду развалин! - сказал кто-то.

- Пускай превращают. И за развалинами можно защищаться.

Тут маленький рыцарь потерял терпение.

- И я буду защищаться за грудами развалин, в том да поможет мне Бог! Наконец я вот что скажу: я не отдам туркам замка. Слышите?

- И погубишь город? - спросил епископ.

- Пусть лучше он погибнет, чем перейдет в руки турок. Я поклялся. Я больше даром слов тратить не стану и ухожу к моим пушкам. Ибо пушки защищают Речь Посполитую, а не предают ее.

Сказав это, он ушел, а за ним вышел Гумецкий, хлопнув дверью. Они оба очень спешили. Они, действительно, чувствовали себя лучше среди развалин, трупов, ядер, чем среди людей, слабых духом.

По дороге их нагнал пан Маковецкий.

- Михал, - спросил он, - скажи правду, говорил ли ты об обороне, чтобы ободрить других, или ты действительно сможешь удержаться в замке?

Маленький рыцарь пожал плечами:

- Клянусь Богом! Пусть только не сдают города, а я целый год буду защищаться.

- Почему вы не стреляете? Это всех пугает, оттого и о сдаче заговорили.

- Мы не стреляем, потому что занялись бросанием ручных гранат, которые причиняют много вреда рудокопам.

- Слушай, Михал, есть ли у вас в крепости орудия, из которых вы могли бы обстреливать неприятеля за Русскими воротами. Иначе турки (сохрани бог) ворвутся в ворота. Я всеми силами охраняю их, но с одними мещанами, без солдат, я ничего не поделаю.

На это маленький рыцарь ответил:

- Не беспокойся, милый брат. Я уже в ту сторону направил пятнадцать орудий. Насчет замка тоже будьте покойны. Мы не только защитимся, но, если надо будет, даже вам к воротам пошлем подкрепление.

Услыхав это, пан Маковецкий сильно обрадовался и хотел уже удалиться, но маленький рыцарь удержал его и спросил:

- Скажи мне - ты чаще бываешь на этих советах, - хотят ли они нас испытать или действительно хотят отдать город в руки мусульман?

Маковецкий опустил голову.

- Михал, скажи и ты откровенно, разве этим дело не должно кончиться? Некоторое время вы будете сопротивляться, ну, неделю, две недели, месяц, два месяца, а в конце концов придется сдаться.

Володыевский взглянул на него мрачно и, наконец, подняв руки кверху, воскликнул:

- И ты, Брут, против меня? Что ж, сами будете расхлебывать ваш позор, а я к этому не привык...

И они расстались с горечью в душе.

Вскоре после возращения Володыевского главные ворота старого замка были взорваны. Летели камни, кирпичи, поднялись столбы пыли и дыма. На минуту ужас охватил канониров. Турки мгновенно бросились в пролом, как стадо овец бросается в открытые двери овчарни, когда пастухи гонят их туда бичами... Но Кетлинг засыпал эту толпу картечью из шести орудий, заранее поставленных на валу, - засыпал раз, другой, третий и прогнал. Володыевский, Гумецкий, Мыслишевский подоспели с пехотой и драгунами, которые покрыли вал так густо, как мухи в летний жаркий день покрывают падаль. Теперь началась ружейная пальба. Пули падали на вал, как капли дождя, как хлебные зерна, которые сильный парень подбрасывает лопатой кверху. Турки роились в развалинах нового замка, как пчелы; в каждом углублении, за каждым обломком, за каждым камнем, в каждой расщелине развалин сидело их по двое, по трое, по пяти, десяти и стреляли без устали. Со стороны Хотима наплывали все новые и новые подкрепления. Полки шли за полками и, дойдя до развалин, немедленно открывали огонь. Весь новый замок был точно вымощен тюрбанами. То и дело эти массы тюрбанов вдруг срывались с криком и бежали к пролому, но тогда начинал действовать Кетлинг. Глухой бас орудий заглушал трескотню ружей, и целый рой картечи с пронзительным свистом попадал в толпу, валил ее на землю и заполнял пролом вздрагивающими кучами человеческого мяса. Четыре раза бросались янычары, четыре раза отражал и рассеивал их Кетлинг, как буря рассеивает кучи листьев. Сам он стоял среди огня и дыма, разрывающихся гранат, похожий на ангела. Глазами он впился в пролом, на ясном челе не было ни одной тучки беспокойства. Иной раз он брал из рук пушкаря фитиль, сам подносил его к орудию, потом, защищая глаза рукой, смотрел на результаты выстрела. Порой он с улыбкой обращался к польским офицерам и говорил им:

- Не войдут!

Никогда еще ярость атаки не разбивалась о такое бешенство обороны. Офицеры и солдаты состязались друг с другом. Казалось, будто внимание этих людей обращено на все, кроме смерти. А смерть косила вовсю: погиб пан Гумецкий, пан Макошипкий, начальник киян. Вот со стоном схватился за грудь седовласый пан Калушовский, старый друг Володыевского, - воин кроткий, как ягненок, и страшный, как лев. Володыевский поддержал его, когда он падал, а он сказал ему: "Дай руку, дай скорее руку!" Потом прибавил: "Слава богу!" И лицо его стало так же бело, как усы и борода. Это было перед четвертой атакой.

Ватага янычар ворвалась в то время в пролом или, вернее, не могла вернуться обратно благодаря сильному огню. Володыевский во главе своей пехоты бросился на них и в одно мгновение перебил их штыками и прикладами.

Проходили часы за часами, а огонь все не ослабевал. Между тем по городу разнесся слух о геройской защите, который ободрил и воодушевил всех. Польские мещане, особенно молодежь, стали сзывать друг друга криком: "Пойдем на помощь в замок! Пойдем! Пойдем! Не дадим братьям погибнуть! Вперед, хлопцы!" Крики эти раздавались на рынке, около ворот и по всему городу, и вскоре несколько сот людей, вооруженных чем попало, но с мужеством в сердце, двинулись к мосту. Турки тотчас направили на них такой убийственный огонь, что весь мост покрылся трупами. Но все-таки часть их перебралась через мост и с большим усердием принялась обстреливать турок. Наконец была отбита и четвертая атака, с такой страшной потерей для турок, что казалось, должны бы наступить минуты отдыха. Напрасная надежда! Гром янычарок не прекращался до вечера. И только когда заиграли вечернюю зорю, пушки смолкли, и турки покинули развалины нового замка. Оставшиеся офицеры сошли тогда с вала и перешли на другую сторону.

Маленький рыцарь, не теряя времени, велел заделать пролом чем только можно было: бревнами, песком, мусором и землей. Пехота, драгуны, солдаты и офицеры работали взапуски, без различия чинов.

Они каждую минуту ожидали, что опять загрохочут турецкие орудия; все же этот день был днем значительной победы, так что все лица сияли радостью, все души горели надеждой и желанием дальнейших побед.

Когда работа была кончена, Кетлинг и Володыевский, взявшись под руки, стали обходить майдан, стены, и с бойниц осматривали двор нового замка, и радовались обильной жатве.

- Там труп на трупе, - сказал маленький рыцарь, указывая на развалины. - А около пролома такие груды, что хоть лестницу приставляй. Кетлинг, это твоя работа?

- Лучше всего то, что мы так заделали пролом, что туркам доступ опять закрыт, и им придется подводить новую мину. Их силы безмерны, как море, но такая осада через какой-нибудь месяц или два должна же им надоесть.

- А за это время подоспеет гетман с подкреплением. Впрочем, что бы ни случилось, мы связаны присягой, - прибавил маленький рыцарь.

В эту минуту они взглянули друг другу в глаза и Володыевский, понизив голос, спросил:

- Ты сделал то, о чем я тебе говорил?

- Все готово, - шепотом ответил Кетлинг, - но я думаю, что до этого Дело не дойдет. Мы действительно можем здесь продержаться очень долго, и впереди у нас будет много таких дней, как сегодня.

- Послал бы нам Господь Бог такой день и завтра!

- Аминь! - ответил Кетлинг, возводя глаза к небу.

Дальнейший разговор прервал грохот орудий. Гранаты опять посыпались на замок. Некоторые из них разрывались в воздухе и гасли, как зарницы.

Кетлинг глядел на них глазом знатока.

- На том шанце, откуда стреляют, - сказал он, - фитили гранат сильно пропитаны серой.

- Дымятся и другие шанцы! - ответил Володыевский.

И действительно так было. Как среди ночной тиши, когда раздастся лай одной собаки, ей тотчас же ответят другие, и, наконец, вся деревня оглашается громким лаем, - так и на турецких шанцах выстрел одной пушки разбудил все соседние, и осажденный город был окружен целым венком гранат. На этот раз обстреливали главным образом не замок, а самый город. Зато с трех сторон начали подводить новые мины. Очевидно, несмотря на то, что крепкая скала сводила на нет всю работу рудокопов, турки все же решились взорвать на воздух это скалистое гнездо.

Кетлинг и Володыевский отдали приказ метать ручные гранаты в ту сторону, откуда слышались удары ломов. Но ночью нельзя было проверить, причиняет ли этот способ обороны какой-нибудь вред неприятелю. К тому же внимание всех было обращено на город, куда летели целые стаи огненных птиц. Некоторые снаряды разрывались в воздухе, другие, описав огненную кривую, падали на крыши домов. Сразу в нескольких местах появилось кровавое зарево, осветив ночную темноту. Загорелся костел Св. Екатерины, церковь Св. Георгия в русском квартале; пламенем был охвачен армянский собор, который, впрочем, загорелся еще днем, а теперь снова вспыхнул от гранат. Пожар рос с каждой минутой, и пламя озаряло окрестность. Крики из города доходили до старого замка. Можно было думать, что весь город в огне.

- Скверно! - говорил Кетлинг. - Мещане падут духом.

- Пусть все сгорит, - ответил маленький рыцарь, - лишь бы уцелела скала, с которой можно защищаться.

Между тем крики все усиливались. С собора пожар перекинулся на склады дорогих армянских товаров, построенные на рынке. Горели изделия из золота и серебра, ковры, кожи и дорогие ткани. Минуту спустя огненные языки появились кое-где и над домами.

Володыевский страшно встревожился.

- Кетлинг, - сказал он, - следи за метанием ручных гранат и, насколько можешь, помешай подкопам, а я поеду в город: сердце у меня замирает при мысли о доминиканском монастыре. Слава богу, что они оставили замок в покое и я могу отлучиться.

В замке действительно было не много дела, и маленький рыцарь вскочил на лошадь и уехал. Он вернулся спустя два часа в сопровождении пана Мушальского, который уже оправился после удара, полученного им от Гамди, и теперь ехал в замок, надеясь, что во время штурмов он своей стрельбой из лука может причинить немалый вред язычникам и тем прославиться.

- Здравствуйте! - сказал Кетлинг. - Я уже тревожился за доминиканок.

- Все хорошо! - ответил маленький рыцарь. - Ни одна граната там не разорвалась. Место укромное и безопасное.

- Слава богу! А Кшися не беспокоится?

- Она спокойна, как у себя дома. Обе с Баськой сидят в одной келье, а с ними и пан Заглоба. Там и Нововейский, к которому уже вернулось сознание. Он просил меня взять его с собой в замок, но он на ногах устоять не может. Кетлинг, теперь поезжай ты, а я тебя заменю.

Кетлинг обнял Володыевского, уж очень его тянуло к Кшисе, и тотчас приказал подать себе лошадь. Но, пока ее подали, он стал расспрашивать маленького рыцаря, что слышно в городе.

- Мещане очень храбро тушат огонь, - ответил маленький рыцарь, - но богатые армянские купцы, видя, что у них горят склады, послали депутацию к ксендзу епископу с настоятельным требованием сдать город. Узнав об этом, я, хотя и дал себе слово не ходить больше на эти советы, все же пошел. Там я ударил по лицу одного из них, который больше всех настаивал на сдаче города, и епископ за это на меня надулся. Скверно, брат. Люди все меньше ценят нашу готовность защищаться. Там нас порицают, а не хвалят и говорят, что мы напрасно подвергаем опасности город. Я слышал тоже, как нападали на Маковецкого за то, что он был против переговоров. Сам епископ сказал ему: "Мы не отступимся ни от веры нашей, ни от короля, но к чему приведет дальнейшее сопротивление? Ты увидишь, - говорит, - здесь оскверненные святыни, опозоренных девушек и взятых в плен невинных детей. А заключив мирный договор, - говорит, - мы можем обеспечить их судьбу и выговорить себе свободный пропуск. Так говорил епископ, а генерал качал головой и повторял: "Лучше бы мне погибнуть, но это правда!"

- Да будет воля Божья, - ответил Кетлинг.

Володыевский заломил руки.

- И если бы это была правда! - воскликнул он. - Но Бог свидетель, что мы еще можем защищаться.

Между тем Кетлингу привели лошадь. Он быстро вскочил на нее; Володыевский сказал ему на прощание:

- Через мост поезжай поосторожнее: туда то и дело падают гранаты.

- Через час я вернусь, - сказал Кетлинг. И уехал.

Володыевский вместе с Мушальским стали обходить стены. В трех местах слышались удары в скалу и в трех местах осажденные кидали ручные гранаты. С левой стороны замка руководил этой работой Люсня.

- Ну, как дела? - спросил Володыевский.

- Плохо, пан комендант, - ответил вахмистр, - эти черти уже в скале сидят и только у входов в подкоп иной раз кого-нибудь из них заденет осколком. Немногого мы добились.

В других местах дело было еще хуже, тем более что небо нахмурилось, пошел дождь и отсырели фитили в фанатах. Темнота мешала работе.

Володыевский отвел Мушальского в сторону и, вдруг остановившись перед ним, сказал:

- Слушайте, ваць-пане, а что, если мы попробуем передушить этих кротов в их норе?

- По мне, это верная смерть, их охраняют целые полки янычар. Ну что ж, попробуем!

- Полки их охраняют, это правда, но ночь темна, и мы вызовем среди них переполох. Подумайте только, - в городе поговаривают о сдаче. А почему? Потому что говорят: "Под вами мины, и вы не сможете защищаться". Вот мы бы им и зажали рты, если бы, к примеру, сегодня ночью еще послали к ним с вестью: "Нет более мин". Разве ради этого не стоит рискнуть жизнью?

- Стоит, ей-богу, стоит!

- В одном месте только недавно начали подкоп, - сказал Володыевский, - этих мы оставим в покое, но вот с этой и с той стороны они подкопались уж очень глубоко. Вы возьмете с собой пятьдесят драгун, я возьму столько же, и мы попытаемся передушить тех. Хотите?

- Хочу. Возьму с собой десятка два гвоздей, чтобы заклепать ими какую-нибудь пушку, может, по дороге мы на нее наткнемся.

- Ну, сомневаюсь, хотя несколько пушек и стоит недалеко. Все же захватите гвозди. Мы только подождем Кетлинга, он лучше других будет знать, как нам помочь в нужную минуту.

Кетлинг вернулся, как обещал, не опоздав ни на одну минуту, а через полчаса два отряда драгун, по пятидесяти человек каждый, подошли к пролому и начали осторожно пробираться на другую сторону. Скоро они скрылись в темноте. В продолжение некоторого времени Кетлинг приказал бросать гранаты, но недолго, наконец он прекратил свою работу и стал ждать. Сердце его тревожно билось: он прекрасно понимал, как безрассудно было это предприятие. Прошло четверть часа, полчаса, час, казалось, что они уже должны были дойти до места, между тем, приложив ухо к земле, можно было превосходно слышать удары ломов.

Вдруг у подножия крепости, с левой стороны, раздался выстрел из пистолета, который, благодаря влажности воздуха и непрекращающейся пальбе на шанцах, был плохо слышен и, может быть, даже совсем не был бы замечен, если бы не страшный шум, поднявшийся тотчас же вслед за выстрелом. "Дошли, - подумал Кетлинг, - но вернутся ли?" А там раздались крики, треск барабанов, свист дудок, наконец, торопливый, беспорядочный грохот ружей. Стреляли со всех сторон и целой толпой; очевидно, целые отряды прибежали на помощь рудокопам. Но, как и предполагал Володыевский, среди янычар произошел страшный переполох; боясь нападать на своих, они громко перекликались, стреляя наобум и по большей части вверх. Крик и пальба с каждой минутой усиливались. Как в сонном курятнике, когда в него среди ночи ворвется вдруг хищная куница, сразу поднимается страшный шум, кудахтанье и переполох, - так поднялась суматоха и вокруг замка. С шанцев начали бросать гранаты, чтобы рсветить местность. Кетлинг направил несколько пушек в ту сторону, где стояли турецкие сторожевые войска, и стал засыпать их градом картечи. Осветились турецкие укрепления, осветились стены крепости. В городе ударили в набат. Там думали, что турки уже ворвались в крепость. А в турецком городе думали обратное: что осажденные сделали вылазку и сразу атаковали все места минных работ, и поднялась всеобщая тревога.

Темнота ночи благоприятствовала смелому предприятию Володыевского и Мушальского. Пушечные выстрелы и гранаты прорезали темноту только на одно мгновение, и потом становилось еще темнее. Наконец, пошел проливной дождь. Удары грома заглушили стрельбу, раскатываясь по всему небу, они отдавались эхом в скалах. Кетлинг соскочил с вала и подбежал к пролому во главе нескольких десятков людей и стал ждать. Но ждать пришлось недолго.

Вскоре какие-то темные фигуры замаячили между бревнами, которыми был завален пролом.

- Кто идет? - крикнул Кетлинг.

- Володыевский, - раздался ответ.

И минуту спустя оба рыцаря бросились друг другу в объятия.

- Ну что? Как там? - спрашивали офицеры, которые толпой сбежались к пролому.

- Слава богу! Рудокопы перебиты все до одного, инструменты переломаны и разбросаны. Вся их работа пропала даром.

- Слава богу! Слава богу!

- А Мушальский вернулся со своими?

- Нет еще!

- Не пойти ли им на помощь? Мосци-панове, кто из вас пойдет?

Но в ту же минуту у пролома опять замелькали темные фигуры. Это люди Мушальского возвращались поспешно и в значительно меньшем числе: многие из них погибли от неприятельских пуль. Все же они возвращались радостно, так как и их предприятие увенчалось успехом. Некоторые из них принесли с собой ломы, буравы и инструменты в доказательство того, что они были в подкопе.

- А где пан Мушальский? - спросил Володыевский.

- Правда, где же пан Мушальский? - спросили несколько голосов.

Люди из отряда Мушальского переглядывались друг с другом, вдруг один тяжело раненный драгун сказал тихим голосом:

- Пан Мушальский погиб. Я видел, как он упал, я также упал рядом с ним, но я поднялся, а он остался...

Рыцари страшно огорчились, услыхав о смерти знаменитого лучника, ведь это был один из первых кавалеров Речи Посполитой. Стали расспрашивать драгуна, как все это случилось, но он уже не мог отвечать, так как истекал кровью и, наконец, как сноп повалился на землю. Рыцари стали горевать о Мушальском.

- Память о нем навсегда сохранится, - говорил пан Квасибродский, - а кто из нас переживет эту осаду, тот будет прославлять его имя.

- Такого стрелка, как он, никогда уже не будет! - сказал кто-то из воинов.

- В Хрептиеве это был самый сильный человек, - сказал маленький рыцарь. - Нажав талер одним пальцем, он мог вдавить его в свежую доску. Один только пан Подбипента, литвин, превосходил его силой, но он убит под Збаражем, а из живых с ним сравнится разве лишь один Нововейский...

- Да, страшная потеря! - говорили рыцари. - Только в старину рождались такие кавалеры.

Почтив такими словами память лучника, офицеры отправились на вал. Володыевский тотчас же отправил гонца к генералу подольскому и к ксендзу епископу с извещением, что мины уничтожены и рудокопы перебиты. Это известие было принято с огромным изумлением, но, сверх всякого ожидания, с тайным недоброжелательством. И пан генерал, и ксендз епископ были того мнения, что эти минуты победы города не спасут, а лишь раздражат жестокого неприятеля. Победы эти могли бы принести пользу только в том случае, если бы воюющие стороны вошли в переговоры. Вот почему оба начальника решили продолжать переговоры с турками.

Но ни Володыевский, ни Кетлинг не предполагали ни на минуту, чтобы эти счастливые вести могли произвести такое впечатление. Наоборот, они были уверены, что даже самые слабые духом люди теперь ободрятся и захотят оказать неприятелю упорное сопротивление.

Нельзя было взять город, не овладев сначала замком, а так как замок не только сопротивлялся, но еще громил неприятеля, то осажденным не было никакой необходимости прибегать к переговорам. Съестных припасов было достаточно, пороху также, а потому нужно было только охранять ворота и тушить пожар в городе. За все время осады для Володыевского и для Кетлинга это была самая радостная ночь. Никогда еще они не надеялись так крепко, что останутся целы и спасут дорогих им женщин.

- Еще два-три штурма, - говорил маленький рыцарь - и, как Бог свят, туркам надоест штурмовать, и они начнут нас морить голодом. А съестных припасов у нас достаточно. Сентябрь уже не за горами, через два месяца начнется ненастье и холод, а войско у них не очень выносливо; стоит им раз хорошенько промерзнуть, и они непременно отступят.

- Многие из них родом из Эфиопии и из других жарких стран, где растет перец, и их сразу мороз проймет. В худшем случае два месяца осады мы еще выдержим. Невозможно допустить, чтобы нам не прислали подкрепления. Очнется, наконец, Речь Посполитая, если даже пан гетман и не соберет большого войска, он все же будет докучать туркам набегами.

- Кетлинг! Мне кажется, что еще не пробил наш час.

- Все в воле Божьей, но и мне кажется, что до этого не дойдет.

- Разве, если бы кто из нас погиб, как пан Мушальский, тогда, конечно, ничего не поделаешь. Страшно мне жаль пана Мушальского, хотя он и умер геройской смертью.

- Дал бы Бог и нам такую смерть, но только не теперь, скажу тебе, Михал, мне ужасно жаль было бы... Кшиси.

- А мне Баси... Ну! Мы трудимся на совесть, и Господь Бог будет к нам милостив. Ужасно у меня радостно на душе. Надо будет и завтра совершить какой-нибудь подвиг!

- Турки на шанцах устроили деревянные щиты из бревен, и я хочу прибегнуть к способу, к которому прибегают при сжигании кораблей: тряпки уже мокнут в смоле, и я надеюсь, что завтра до полудня я сожгу всю их работу.

- Хе! - сказал маленький рыцарь. - Тогда я устрою вылазку. Во время пожара у них начнется переполох, уж не говоря о том, что им и в голову не придет, что мы сделаем вылазку днем. Завтрашний день может быть лучше сегодняшнего, Кетлинг.

На сердце у них было легко, и они поговорили еще некоторое время. Наконец, отправились спать, потому что были очень утомлены. Но маленькому рыцарю не пришлось проспать и трех часов, как вдруг его разбудил вахмистр Люсня.

- Пан комендант! Есть новости! - сказал он.

- Что такое?! - воскликнул Володыевский, сразу вскочив на ноги.

- Пан Мушальский вернулся.

- Господи, что ты говоришь?!

- Вернулся! Я стоял у пролома, вдруг слышу, кто-то кричит по-польски с противоположной стороны: "Не стрелять, это я". Гляжу и вижу - идет пан Мушальский, переодетый янычаром.

- Слава богу! - сказал маленький рыцарь.

И он бросился приветствовать знаменитого стрелка. Уже светало. Пан Мушальский стоял по эту сторону вала в белой шапке и парацине и так был похож на настоящего янычара, что глазам не верилось, что это был не турок. Увидав маленького рыцаря, он бросился к нему навстречу, и они радостно поздоровались.

- Мы уже оплакивали вас! - воскликнул Володыевский.

Подошли и другие офицеры, а с ними и Кетлинг; все были поражены и, перебивая друг друга, стали расспрашивать стрелка, почему он в одежде янычара, а Мушальский сказал:

- Возвращаясь, я споткнулся о труп янычара и, падая, ударился головой об ядро; хотя шапка моя была подшита проволочной сеткой, я потерял сознание, ибо от удара, нанесенного мне Гамди, не совсем еще оправился, и всякое потрясение очень чувствительно для головы. Очнувшись, я увидал, что лежу на мертвом янычаре, как на постели. Ощупал голову, было немного больно, но даже раны не оказалось. Я снял шапку, дождь освежил мою голову, и я подумал: чего лучше! И пришло мне в голову раздеть янычара, переодеться в его одежду и идти к туркам.

Ведь я по-турецки говорю, как по-польски, и лицом тоже на янычара похож. Узнать меня трудно. Пойду послушаю, что там говорят. По временам мне страшно становилось, вспоминалась моя прежняя неволя у турок. Но я пошел. Ночь была темная. Кое-где только был свет, и, скажу вам, я ходил среди них, как у себя дома. Многие из них лежали во рвах, под прикрытием, и я пошел туда. Кто-то меня спросил: "Чего шляешься?" А я говорю: "Спать не хочется". Другие из них, собравшись в кружок, толковали об осаде. Они очень смущены. Я собственными ушами слышал, как они бранили присутствующего здесь нашего хрептиевского коменданта (тут пан Мушальский поклонился Володыевскому). Я повторю их собственные слова, ибо брань врагов лучше всяких похвал! "Пока, - говорили они, - этот маленький пес (так они, собаки, вашу милость называли) защищает крепость, мы ею не овладеем". Другие говорили: "Его ни пуля не берет, ни железо, а от него, как от чумы, веет смертью!" Тут они все стали роптать. "Мы одни сражаемся, а другие войска ничего не делают. Джамаки лежат себе на спине, татары занимаются грабежом, шаги шляются по базарам. Падишах говорит нам: "Милые мои овечки". Но, видно, не очень-то мы ему милы, если нас привели на убой. Мы выдержим здесь недолго, потом вернемся в Хотим, а если нам не позволят, то слетят головы и знаменитейших наших пашей".

- Вы слышите, панове, - крикнул Володыевский, - когда янычары взбунтуются, султан сейчас испугается и снимет осаду.

- Как Бог свят, я говорю сущую правду, - продолжал Мушальский. - Янычарам недолго до бунта, а им уже очень не по себе. Я так полагаю, что они попытаются еще раз-другой бомбардировать, а потом и оскалят зубы на янычар-агу, каймакана и, пожалуй, даже на самого султана.

- И так и будет! - воскликнули офицеры.

- Мы выдержим еще и двадцать штурмов, - говорили офицеры.

Зазвенели сабли, и пылающие взоры поляков устремились в сторону шанцев, лица всех вспыхнули воодушевлением. Слыша это, маленький рыцарь в восторге прошептал Кетлингу:

- Новый Збараж! Новый Збараж!

Пан Мушальский продолжал:

- Вот все, что я слышал. Мне жаль было уходить, потому что я мог бы еще кое-что услышать, но я боялся, что скоро начнет рассветать; я пошел в сторону шанцев, где не стреляли, чтобы оттуда в темноте пробраться в крепость. Гляжу, а там и часовых нет, и только целыми толпами слоняются янычары. Подхожу к большой пушке, меня даже не окликнули. А вы, пан комендант, уже знаете, что я взял с собой гвозди для заклепки пушек. Всунул я гвоздь в запал - не входит, его бы надо молотком вколотить. Но ведь Господь Бог дал мне кое-какую силу в руках (вы не раз видели, панове, ее доказательства), вот я и ударил ладонью, больно было, но гвоздь вошел по самую шляпку... Я ужасно обрадовался!

- Господи, неужели вы это сделали? Заклепали большое орудие?! - раздались со всех сторон вопросы.

- Я сделал и еще кое-что; коли сразу все пошло так хорошо, мне жаль было уходить, и я подошел к другой пушке. Рука немножко болит, но зато гвозди влезли.

- Мосци-панове! - воскликнул Володыевский. - Никто из нас не совершил такого подвига, никто не заслужил такой славы. Виват пан Мушальский!

- Виват! Виват! - повторили офицеры. За офицерами закричали "виват" и солдаты. А стрелок, сияя от радости, поклонился офицерам и показал им свою могучую руку, похожую на лапу; на ней были два кровоподтека, и он сказал:

- Ей-богу, правда. Вот вам и доказательство.

- Верим! - крикнули все в один голос. - Слава богу, что вы благополучно вернулись!

- Я пробрался меж бревен, - ответил Мушальский. - Мне хотелось поджечь эти работы, но нечем было.

- Знаешь что, Михал, - воскликнул Кетлинг, - мои тряпки готовы. Надо мне заняться этим делом. Пусть они знают, что мы задеваем их первые.

- Начинай! Начинай! - воскликнул Володыевский.

А сам он бросился в цейхгауз и отправил в город новую весть:

"Пан Мушальский не убит во время вылазки; он вернулся, заклепав два больших орудия. Он был среди янычар, которые замышляют бунт. Через час мы сожжем у турок деревянные щиты, и если можно будет сделать вылазку, то непременно сделаю".

Не успел еще гонец перейти через мост, как стены дрогнули от грохота орудий.

На этот раз замок вступил в бой. В бледной мути рассвета полетели пылающие тряпки и падали на бревна в виде пылающих знамен. И хотя после ночного дождя дерево сильно отсырело, бревна вскоре загорелись. Вслед за тряпками Кетлинг стал осыпать сооружения гранатами. Измученные янычары ушли с окопов. Не заиграли даже зори. Приехал сам визирь во главе нового войска, но, очевидно, сомнение охватило и его, ибо паши слышали, как он бормотал:

- Им приятнее битва, чем отдых. Что за люди сидят в этой крепости!

В турецких войсках со всех сторон слышались тревожные восклицания: "Маленький пес начинает кусаться", "Маленький пес начинает кусаться".

XX

А когда прошла эта счастливая ночь, полная предзнаменований победы, наступил день 26 августа, которому суждено было стать знаменательным в истории этой войны. В крепости ожидали, что турки напрягут свои последние силы. И действительно, с восходом солнца с левой стороны замка опять раздались подземные удары, такие сильные, громкие, как никогда. Очевидно, турки поспешно подводили новую мину, еще более опасную, чем предыдущая.

Эту работу охраняли большие отряды войска, которое стояло вдали. Шанцы зашевелились, словно муравейник. По множеству разноцветных уборов, которыми, как цветами, покрывалось все поле со стороны Длужка, можно было видеть, что подъезжает сам визирь, чтобы лично руководить штурмом.

Турки втаскивали на шанцы новые орудия, кроме того, бесчисленные толпы их расположились в новом замке, скрываясь во рвах и среди развалин, чтобы быть наготове к рукопашной атаке.

Как уже было сказано, крепость начала канонаду так успешно, что произошел полный переполох в турецких шанцах.

Но бимбаши (Бимбаши - офицерский чин.) тотчас снова выстроили янычар; в то же время загремели и турецкие орудия. На головы осажденных полетели ядра, гранаты, картечь, осколки камней, штукатурка, кирпич... Дым смешивался с пылью, жар пламени с солнечным зноем. Нечем было дышать, ничего нельзя было разглядеть. Гром пушек, треск гранат, скрежет пуль о камни, крики турок, крики защитников слились в один страшный хор, который эхом отдавался в скалах. Ядра засыпали замок, засыпали город, все ворота, все башни. Но замок отчаянно защищался: на пушечные залпы отвечал залпами; дрожал, сверкал огнем, тонул в облаках дыма, гремел, дышал смертью и уничтожением, как будто охваченный гневом, как будто поклявшийся заглушить турецкие залпы, провалиться сквозь землю или победить.

Внутри замка, под градом пуль, среди огня, пыли и дыма, метался маленький рыцарь, бросаясь от орудия к орудию, от одной стены к другой, от одного угла к другому, подобно всеуничтожаюшему пламени. Казалось, он двоился, троился; был везде, кричал, ободрял, воодушевлял. Где погибал канонир, там он заменял его и, приободрив одних, бежал к другим. Его увлечение передавалось солдатам. Они поверили, что это последний штурм, после которого наступит мир. Вера в победу придавала им мужество и стойкость, боевой пыл охватил их. То и дело из их груди вырывались крики и вызовы неприятелю. Некоторые приходили в такую ярость, что бросались за стены крепости, чтобы столкнуться с янычарами в рукопашном бою.

Под покровом порохового дыма янычары дважды толпой бросались к пролому и оба раза отступали в полном замешательстве, оставляя за собой целые груды трупов. В полдень им было прислано большое подкрепление из ополченцев и джамаков, но это было плохо обученное войско; джамаки выли диким голосом и не хотели идти на приступ, несмотря на то, что их сзади подгоняли копьями. Приехал каймакан, но ничто не помогло. Каждую минуту мог наступить всеобщий переполох, граничащий с безумием, а потому приказано было отступить, и только пушки по-прежнему работали без отдыха и метали громы и молнии.

Так проходили целые часы. Солнце уже перешло зенит и смотрело на эту битву бессветное, багровое, дымное, точно заслоненное заревом. Около трех часов пополудни грохот пушек был так ужасен, что в крепости невозможно было расслышать даже громкого крика. Воздух в замке накалился, как в печке. Вода, которой поливали пушки, моментально испарялась, и пар этот, смешиваясь с дымом, заслонял солнечный свет. А пушки все гремели.

В четвертом часу у турок были разбиты три больших орудия. Несколько минут спустя была разбита и мортира, которая стояла недалеко от пушек. Канониры гибли, как мухи. С каждой минутой становилось очевидным, что этот неприступный замок берет верх в борьбе, что он заглушит гром турецких орудий и скажет последнее слово победы.

Турецкий огонь стал понемногу ослабевать.

- Скоро конец! - крикнул изо всех сил своей груди Володыевский на ухо Кетлингу, желая, чтобы он расслышал его среди пушечных залпов.

- Я тоже думаю. Завтра или дольше!

- Может быть, дольше. Но сегодня победа за нами!

- И благодаря нам!

- Нам надо подумать об этой новой мине.

Турецкий огонь все ослабевал.

- Стреляй из пушек! - крикнул Володыевский.

И бросился к канонирам.

- Огня, ребята, - крикнул он, - пока не затихнет последнее турецкое орудие. Во славу Пречистой Девы! Во славу Речи Посполитой!

Солдаты, видя, что штурм близится к концу, ответили громким радостным криком и с еще большим жаром начали стрелять в сторону турецких шанцев.

- Вечернюю зорю, собаки, зорю вечернюю вам сыграем! - воскликнули солдаты.

Вдруг случилось что-то странное. Все турецкие пушки сразу умолкли, словно по чьему-то мановению. Утихли и янычарки в новом замке. Старая крепость гремела еще некоторое время, но, наконец, офицеры стали переглядываться друг с другом и спрашивать в недоумении:

- Что такое? Что случилось?

Кетлинг, несколько встревоженный, тоже прекратил стрельбу. Один из офицеров сказал вслух:

- Под нас мину подвели и хотят взорвать, что ли?

Володыевский, окинув офицера грозным взором, сказал ему:

- Подкоп еще не окончен, а если и кончен, то от взрыва пострадает только левая сторона замка. Но даже в развалинах мы будем защищаться до последнего издыхания. Вы поняли?

После этого наступила тишина, которую не нарушил ни один выстрел ни в городе, ни в турецких шанцах. После грохота, от которого дрожали стены и земля, в этой тишине было нечто торжественное и вместе с тем зловещее. Все с напряжением смотрели в ту сторону, где находились турецкие окопы, но за облаками дыма ничего нельзя было разглядеть. Вдруг с левой стороны крепости послышались равномерные удары ломов.

- Я говорил, что мину только подводят! - заметил Володыевский.

И он обратился к Люсне:

- Вахмистр! Возьми двадцать человек и осмотри тотчас же новый замок.

Опять наступила тишина, нарушаемая лишь предсмертными хрипами, икотой умирающих и ударами под землею.

Они ждали довольно долго; наконец вернулся вахмистр.

- Пан комендант, - сказал он, - в новом замке нет ни души.

Володыевский с удивлением взглянул на Кетлинга.

- Уж не сняли ли они осаду? Сквозь дым ничего нельзя разглядеть.

Наконец дым развеяло порывом ветра, и из его облаков показался город.

Вдруг с башни кто-то крикнул ужасным, испуганным голосом:

- На воротах белое знамя! Мы сдаемся!

Услыхав это, офицеры и солдаты оглянулись на город. Недоумение и изумление отразилось на их лицах, слова замерли на устах, и сквозь облака дыма они продолжали смотреть на город.

В городе на Русских и Ляшских воротах действительно развевались белые знамена, виднелось и еще одно знамя на башне Батория.

Лицо маленького рыцаря вдруг побледнело и стало таким же белым, как те развевающиеся знамена.

- Ты видишь, Кетлинг, - прошептал он, обращаясь к товарищу.

- Вижу! - ответил Кетлинг.

Несколько минут они безмолвно смотрели друг другу в глаза и сказали ими все, что могли сказать такие два рыцаря без страха и упрека, которые никогда в жизни не нарушали своего слова и которые поклялись перед алтарем скорее погибнуть, чем сдать замок неприятелю. И вот теперь после такой обороны, после такой борьбы, напоминающей осаду Збаража, теперь, когда штурм был отбит и победа была за ними, им приказывают нарушить клятву, сдать крепость и жить.

Как незадолго перед тем над замком носились зловещие ядра, так теперь в их голове пронеслись зловещие мысли. Сердца их сжимались от безумной безмерной скорби - скорби о двух дорогих существах, скорби о жизни, скорби о счастье, и как безумные, как мертвецы, они глядели друг на друга; порой они устремляли полные отчаяния взгляды на город, словно желая убедиться, не обман ли это зрения, действительно ли пробил их последний час.

Между тем со стороны города послышался конский топот, и минуту спустя прискакал к крепости юный Гораим, ординарец генерала подольского.

- Приказ коменданту! - крикнул он, осадив коня.

Володыевский взял приказ, прочел его молча и спустя минуту, среди гробовой тишины, сказал офицерам:

- Мосци-панове! Комиссары уже переправились через реку в Длужек для подписания договора. Через минуту они вернутся... Мы должны до вечера удалить из крепости войско и вывесить белое знамя немедля.

Никто не произнес ни слова. Слышно было лишь учащенное дыхание. Наконец, Квасибродский нарушил молчание:

- Надо вывесить знамя. Я сейчас соберу людей!

Тотчас в нескольких местах послышалась команда. Солдаты начали строиться в ряды и вскинули ружья на плечи. Лязг мушкетов и мерный топот отдались эхом в безмолвии крепости.

Кетлинг подошел к Володыевскому.

- Пора? - спросил он.

- Подожди комиссаров, надо узнать условия. А главное - я сам сойду туда.

- Нет. Я сойду! Я лучше тебя знаю погреба, знаю, где что лежит. Дальнейший разговор был прерван криками:

- Комиссары возвращаются! Комиссары возвращаются!

И, действительно, спустя некоторое время в замке показались три несчастных посла. Это были: судья подольский, Грушецкий, стольник Жевуский и хорунжий черниговский, пан Мыслишевский. Они шли понурив головы, на плечах у них были затканные золотом кафтаны, полученные ими в подарок от визиря.

Володыевский ждал их, опершись на теплое и еще дымящееся орудие, обращенное к Длужку.

Все трое молча поздоровались с ним, и он спросил:

- Какие условия?

- Город будет не тронут. Жителям обеспечены и жизнь, и имущество. Каждый, кто не пожелает остаться, имеет право отправиться, куда ему угодно.

- А Каменец?

Комиссары опустили головы.

- Султану... во веки веков.

Потом комиссары ушли, но не через мост, где уже собрались толпы народа, а в сторону, через южные ворота. Спустившись вниз к реке, они сели в челн, чтобы отправиться к Ляшским воротам. В низине между скалами, вдоль реки, начали уже показываться янычары. Из города стекались все новые толпы народа и заняли площадь против старого замка. Многие хотели бежать в замок, но, по приказанию маленького рыцаря, их удерживало войско.

А он, отправив войска, позвал пана Мушальского и сказал ему:

- Старый товарищ, окажи мне одну услугу, пойди сейчас к моей жене и скажи ей от меня...

Тут слова застряли в горле маленького рыцаря.

- И скажи ей от меня: это ничего! - прибавил он быстро.

Лучник ушел. За ним медленно выходило войско. Володыевский сел на коня и следил за выступлением войска. Замок пустел мало-помалу, но медленно: развалины и обломки мешали выступлению.

Кетлинг подошел к маленькому рыцарю.

- Я иду, - сказал он, стиснув зубы.

- Иди, но повремени немного, пока войско не уйдет... Иди...

Тут они обнялись и замерли в объятиях на некоторое время. Глаза у обоих блестели необыкновенным светом... Кетлинг бросился по направлению к пороховым погребам...

Володыевский снял с головы шлем, с минуту поглядывал на развалины, на то место, где имя его покрылось такой славой, на груды камней, на трупы, на обломки стен, на вал, на орудия, затем поднял глаза к небу и стал молиться.

Его последние слова были:

- Дай ей, Господи, силу перенести и это, дай ей спокойствие.

Увы! Кетлинг слишком поторопился, не дождавшись даже выхода войск.

Заколебались бастионы, страшный гром потряс воздух: стены, башни, лошади, пушки, люди, живые и умершие, глыбы земли, все это, подхваченное взрывом, перемешалось, сбилось, словно в один страшный заряд, и взлетело на воздух.

* * *

Так погиб Володыевский - Гектор каменецкий, первый рыцарь Речи Посполитой.

* * *

В Станиславове, посередине костела, стоял высокий катафалк, окруженный множеством свечей, а на катафалке в двух гробах, оловянном и деревянном, лежал пан Володыевский. Гроб уже был заколочен, близился момент погребения. По желанию вдовы его должны были похоронить в Хреп-тиеве, но так как вся Подолия была теперь во власти турок, то временно приходилось похоронить его в Станиславове, ибо в этот город были отосланы под турецким конвоем все каменецкие "выходцы" и переданы в распоряжение гетманского войска.

Звонили во все колокола. Костел был переполнен народом, шляхтой и воинами, которые в последний раз хотели взглянуть на гроб "Каменецкого Гектора", первого кавалера Речи Посполитой. Были слухи, что сам гетман должен приехать на похороны, но так как его все еще не было, и каждую минуту могли подойти татарские чамбулы, то было решено не откладывать печальной церемонии.

Старые солдаты, друзья и подчиненные покойного окружили катафалк. Были здесь пан Мушальский, пан Мотовило, пан Снитко, пан Громыка, пан Ненашинец, пан Нововейский и многие другие, прежние офицеры станицы.

По странной случайности здесь были все те, которые когда-то проводили вместе вечера в Хрептиеве; все они остались живы в этой войне и только тот, кто был их вождем, кто служил им примером, этот рыцарь добрый и справедливый, страшный для врагов и кроткий со своими, только он, фехтовальщик из фехтовальщиков, человек голубиной кротости, лежал здесь высоко, окруженный свечами, лежал под крыльями славы, но в тишине смерти.

Закаленные в долгих войнах сердца солдат сжимались от жалости при виде этого зрелища; желтое пламя свечей, отражаясь в слезах, плывших из глаз воинов, освещало их строгие, скорбные лица. Посреди них, ничком на каменном полу церкви лежала Бася и рядом с нею старый, одряхлевший, убитый горем, трясущийся пан Заглоба. Она пришла сюда пешком из Каменца, следуя за дрогами, на которых везли дорогой гроб.

Теперь настала минута предать этот гроб земле. Всю дорогу она шла, ничего не сознавая, как будто не от мира сего, и теперь у этого катафалка она бессмысленно повторяла: "Это ничего", повторяла потому, что это ей велел передать любимый ею человек, потому что это были его последние слова; но эти слова были только пустым звуком, лишенным всякого содержания и правды. Нет, это было не "ничего" - это было горе, мрак, отчаяние, смерть, это было непоправимое несчастье, разбитая жизнь и страшное сознание, что для нее нет уже милосердия, нет надежды, а есть только пустота, всегда пустота, которую сможет заполнить один лишь Бог, когда ниспошлет ей смерть.

Колокола звонили. У главного алтаря кончилась обедня. Наконец раздался высокий голос ксендза: "В блаженном Успении вечный покой". Бася вздрогнула, и в ее голове, лишенной всякого сознания, вдруг промелькнула мысль: "Уже, уже! Сейчас его отнимут у меня!"

Но это не был еще конец церемонии. Рыцари приготовились к речам, которые должны были быть произнесены во время опускания гроба в могилу. Между тем на амвон взошел ксендз Каминский, тот самый, который раньше часто бывал в Хрептиеве и который во время болезни Баси приготовлял ее к смерти.

В костеле народ стал откашливаться, как это всегда бывает перед началом проповеди, потом все утихли, и глаза всех устремились на амвон.

Вдруг с амвона раздался барабанный бой.

Слушатели изумились. Ксендз Каминский забил тревогу; вдруг оборвал, и водворилась тишина. Опять раздался треск барабана, и вдруг ксендз Каминский швырнул палочки на пол, поднял обе руки вверх и воскликнул:

- Пан полковник Володыевский!

Ему ответил сдавленный крик Баси. В костеле стало просто страшно.

Пан Заглоба встал и с помощью пана Мушальского вынес бесчувственную Басю из костела. А ксендз продолжал:

- Ради бога, пан Володыевский! Бьют тревогу, война, неприятель на границе! А ты не вскакиваешь? Не хватаешься за саблю, не садишься на коня? Что сделалось с тобой, солдат? Разве ты забыл свою прежнюю доблесть, что оставляешь нас одних в горе и тревоге?

Переполнились горем сердца рыцарей, и в церкви послышались громкие рыдания и стоны, и повторялись они каждый раз, когда ксендз начинал прославлять Володыевского, его доблести, его любовь к отечеству, его мужество. И проповедник увлекся собственными словами. Он побледнел, чело его покрылось потом, голос дрожал. Его охватила жалость к маленькому рыцарю, ему стало жаль Каменца, жаль погубленной исповедниками полумесяца Речи Посполитой, и он закончил свое слово такой молитвой:

- Твои храмы, Господи, будут обращены в мечети, и там, где мы читали твое святое Евангелие, будут звучать слова Корана. Ты поверг нас в бездну горя, отвратил лицо свое от нас и предал нас во власть нечестивых турок. Неисповедимы пути твои, но кто теперь, о, Господи, окажет врагу сопротивление? Какие войска защитят границы? Ты, перед коим ничто не сокрыто, ты знаешь, что лучше нашей конницы нет в мире войска. И вот ты, о, Господи, отнимаешь у нас таких защитников, которые могли бы защитить все христианство, прославляющее твое имя! Отче, Всеблагий! Не покидай нас! Окажи милосердие. Пошли нам защитника, пошли того, кто поразит нас, пусть ободрит нас, павших духом. Пошли его, о, Господи!

В эту минуту у входа в костел поднялся шум, и вошел пан гетман Собеский. Глаза всех устремились на него, а он, звеня шпорами, шел к катафалку, великолепный, величественный, с лицом римского Цезаря...

Его сопровождала толпа закованных в сталь рыцарей.

- Salvator! (Избавитель, спаситель (лат.).) - воскликнул в пророческом увлечении ксендз.

А он, преклонив колени перед катафалком, начал молиться за упокой души Володыевского.

Эпилог

Год спустя после падения Каменца, когда утихли на время несогласия партий, Речь Посполитая выступила, наконец, на защиту своих границ на востоке.

Она выступила активно. Великий гетман Собеский пошел с тридцать одной тысячей войска, конницы и пехоты, в султанскую землю, под Хотим, чтобы напасть на несравненно более многочисленное войско Гуссейна-паши, стоявшего под хотимским замком.

Имя пана Собеского было уже грозным для неприятеля. В течение одного года, после падения Каменца, он, имея в своем распоряжении только несколько тысяч войска, так потрепал бесчисленную партию падишаха, уничтожил столько чамбулов, столько народу освободил из плена, что старый Гуссейн - хотя у него было больше войска, хотя он стоял во главе превосходных полков и получил подкрепление от Каплана-паши - не решился сражаться с Собеским в открытом поле и предпочел защищаться в укрепленном лагере.

Гетман окружил лагерь со всех сторон войском, и всем уже было известно, что он хочет взять его приступом. Некоторые, правда, считали неслыханным в истории войн, чтобы можно было с меньшими силами идти против больших, да еще вдобавок защищенных валами и рвами. У Гуссейна было сто двадцать орудий, а у поляков всего пятьдесят. Турецкая пехота численностью своей в три раза превосходила польскую пехоту; одних янычар, столь страшных в рукопашном бою, в стенах крепости было более восемнадцати тысяч.

Но гетман верил в свою звезду, в чары своего имени и в войско, которым он командовал. С ним были опытные и закаленные в бою полки, люди, привыкшие с детских лет к войне, совершившие много походов. Многие из них помнили еще страшные времена Хмельницкого, Збараж и Берестечко; многие из них участвовали в войнах со шведами, пруссаками, русскими, вели междоусобные войны, участвовали в войне с венграми. Были здесь отряды, состоявшие из одних ветеранов, были и солдаты из станиц, для которых война стала тем, чем для других бывает мир: привычным порядком и образом жизни. Под началом воеводы русского было пятнадцать гусарских полков; с конницей этой, по мнению иностранцев, не могла равняться ни одна конница в мире, были тут и полки легкой кавалерии, те самые, во главе которых, после падения Каменца, гетман нанес столько поражений рассеянным татарским чамбулам; была здесь и полевая пехота, которая бросалась на янычар, зачастую даже не стреляя и пуская в дело только ружейные приклады.

Этих людей воспитывала война, как воспитала она в Речи Посполитой целые поколения; но до сих пор они были всюду рассеяны или находились на службе у враждующих партий. Теперь, когда внутри государства водворилось спокойствие, все они соединились под одним знаменем, и гетман надеялся с ними победить могущественного Гуссейна и не менее могущественного Каплана. Эти люди шли под командой опытных полководцев, имена которых неоднократно упоминались в истории тогдашних войн, с их переменчивой судьбой - победами и поражениями.

Сам гетман, как солнце, стоял во главе всех и своей волей направлял эти тысячи. Но кто были другие начальники, которые должны были под Хотимским лагерем покрыть свое имя бессмертной славой? Тут были два литовских гетмана: великий гетман Паи и польный - Михаил Казимир Радзивилл.

Эти последние за несколько дней перед битвой соединились с коронным войском, а теперь по приказанию Собеского расположились на холмах, соединявших Хотим с Жванцем. Они имели в своем распоряжении двенадцать тысяч войска, в том числе две тысячи отборной пехоты. К югу от Днестра стояли союзные валахские полки, которые накануне битвы ушли из турецкого лагеря, чтобы соединиться с христианским войском. Рядом с валахами расположился со своей артиллерией Контский, который не знал соперников в искусстве осаждать крепости, вести земляные работы и направлять артиллерийский огонь. Этому искусству он научился за границей и вскоре превзошел в нем самих иностранцев. За Контским стояла русская и мазурская пехота Корицкого; дальше - гетман польный Дмитрий Вишневецкий, двоюродный брат больного короля. Он командовал легкой конницей. Рядом с ним расположился с собственным войском пехоты и конницы пан Андрей Потоцкий, бывший противник гетмана, теперь преклонявшийся перед ним. За ним и за Корыцким расположились, под началом Яна Яблоновского, воеводы русского, пятнадцать полков гусар, в блестящих панцирях, в шлемах, бросающих грозные тени на лица, с крыльями за спиной. Целый лес копий поднимался над ними, но сами они стояли спокойно, уверенные в своей несокрушимой силе и в том, что они решат участь сражения. Из менее известных, хотя и храбрых воинов, был пан каштелян подлясский Лужецкий, брат которого был убит турками в Бодзанове, за что он поклялся им в вечной мести; был пан Стефан Чарнецкий, племянник великого Стефана, писарь польный коронный. Будучи сторонником короля, он стоял во время осады Каменца во главе шляхты под Голембем и чуть, было, не возбудил междоусобной войны; теперь он хотел отличиться на поле сражения. Был пан Габриель Сильницкий, вся жизнь которого прошла в войнах и который теперь был стар и сед; были тут воеводы и каштеляны, славные участники предыдущих войн, которые и теперь еще жаждали славы. А из рыцарей, не носивших высокого звания сенатора, выделялся пан Скшетуский, знаменитый збаражец, воин, который служил примером для всех рыцарей; он принимал участие во всех войнах, какие только вела Речь Посполитая за последние тридцать лет. Седина покрывала уже его голову, но зато его окружали шесть сыновей, которые силой своей могли тягаться с медведем. Из них старшие были уже знакомы с войной, а двое младших шли в первый поход и потому так жаждати войны, что отцу приходилось неоднократно сдерживать их пыл.

С большим уважением смотрели рыцари на отца и сыновей, но еще большее удивление вызывал пан Яроцкий, который, будучи слепым на оба глаза, по примеру короля чешского Яна, все же отправился в поход.

Ни детей, ни родственников у него не было, слуги вели его под руки с обеих сторон, - и у него была одна только надежда: сражаясь, сложить голову, принести пользу отчизне и прославить свое имя.

Там же был пан Ржечицкий, отец и брат которого погибли в этом году. Там же был пан Мотовило, который, только что освободившись из татарской неволи, отправился в поход вместе с паном Мыслишевским. Первый хотел отомстить за неволю, а второй за оскорбление, нанесенное ему в Каменце, когда, вопреки договору, невзирая на его шляхетское достоинство, янычары избили его палками. Были и давнишние рыцари из днепровских станиц, - одичавший пан Рущиц и несравненный стрелок из лука пан Мушальский. Он уцелел под Каменцем благодаря тому, что маленький рыцарь послал его к своей жене с поручением; были и пан Снитко, и пан Ненашинец, и пан Громыка, и самый несчастный из всех, молодой пан Нововейский. Даже друзья и родственники желали ему смерти, так как для него уже не было утешения. После своего выздоровления он целый год уничтожал чамбулы, особенно яростно преследуя липков.

После того как пан Мотовило был разбит Крычинским, он в погоне за Крычинским изъездил всю Подолию, не давая ему ни минуты отдыха, всюду его преследуя. В это время в его руки попал Адурович, - он велел содрать с него кожу; для пленных не знал пощады, но в горе не нашел утешения. За месяц перед этой битвой он поступил в гусарский полк воеводы русского.

Во главе таких рыцарей подошел пан Собеский к Хотиму. Все солдаты жаждали отомстить врагам не только за обиды Речи Посполитой, но и за свои личные обиды: почти каждый из них в этих постоянных стычках с язычниками лишился кого-нибудь из близких и носил в своем сердце воспоминание о страшных несчастьях, постигших его на этой земле, пропитанной кровью. Великий гетман, видя, что ярость в сердцах его солдат не уступает ярости львицы, у которой охотники отняли львят, спешил вступить в бой.

Война началась 29 ноября 1674 года. Полчища турок с утра выступили из-за вала; польские рыцари кинулись к ним навстречу. Люди погибали с обеих сторон, но потери турок были значительнее. Все же как у поляков, так и у турок погибло сравнительно немного знатных воинов. В самом начале сражения турецкий спаг пронзил кривой саблей пана Мая, но за то младший Скшетуский одним взмахом почти отрубил голову этому спагу, за что заслужил похвалу отца и стяжал себе славу.

Вначале сражались только кучками или поодиночке, вступая в рукопашный бой друг с другом, и все с большим воодушевлением. Между тем отряды войска расположились вокруг турецкого лагеря, кому где назначил гетман. Сам он, стоя за пехотой Корыцкого, на старой Ясской дороге, мог объять взором весь огромный лагерь Гуссейна, и на лице его было то невозмутимое спокойствие, какое бывает у знатоков своего дела, перед тем как они приступают к работе. Время от времени посылал он ординарцев с приказаниями и задумчивыми глазами смотрел, как сражались наездники. Под вечер приехал к нему воевода русский.

- Окопы так растянуты, - сказал он, - что невозможно наступать сразу со всех сторон.

- Завтра будем на окопах, а послезавтра в три четверти часа перережем этих людей, - ответил спокойно Собеский.

Между тем наступила ночь. Наездники оставили поле битвы. Гетман приказал всем отрядам в темноте подойти к валам, чему Гуссейн сопротивлялся, как только мог, обстреливая поляков из пушек большого калибра, но все было напрасно. Под утро польские отряды опять двинулись немного вперед. Пехота насыпала небольшие шанцы. Некоторые полки приблизились к лагерю на ружейный выстрел. Тогда янычары усилили стрельбу из ружей. По приказу гетмана из польского лагеря на эти выстрелы почти не отвечали, зато пехота приготовлялась к ручной атаке. Солдаты ожидали только приказания, чтобы ринуться вперед. Над их растянувшейся линией со свистом и шумом, как стая птиц, пролетали ядра и картечь. Артиллерия пана Контского, начав битву на рассвете, не замолкала уже ни на одну минуту. Только после сражения обнаружилось, какие страшные опустошения она произвела своими выстрелами, направленными туда, где стояли шатры спагов и янычар.

Так прошло время до полудня, но ввиду того, что ноябрьские дни коротки, им приходилось торопиться. Все барабаны, литавры и трубы сразу загремели. Несколько десятков тысяч голосов слились в одном крике, и пехота, подкрепляемая легкой конницей, всей массой двинулась в атаку.

Гетман атаковал турок сразу в пяти местах. Ян Деннемарк и Христофор де Боган, опытные воины, вели чужеземные полки. Первый, пылкий по природе, гнал своих так стремительно, что раньше других достигнул окопов и чуть, было, не погубил свой полк. Он был встречен несколькими десятками тысяч выстрелов.

Сам он был убит; его солдаты пришли в замешательство, но именно в эту минуту на помощь им пришел де Боган и прекратил замешательство. Он спокойным шагом, в такт музыки, как будто это происходило на маневрах, прошел со своим полком все пространство до самого турецкого лагеря, на выстрелы отвечая выстрелами; а когда ров был уже завален фашинами, он первый перешел через него; под градом пуль, спокойно сняв шляпу, он поклонился янычарам и первый пронзил насквозь хорунжего. Солдаты, следуя примеру полковника, кинулись на турок, и началась страшная резня, в которой опытность и стойкость иностранцев соперничала с безумной храбростью янычар. Тетвин и Денгоф вели спешившихся драгун от деревни Тарабанов; другой полк вели Асвер Гребен и Гайдеполь; все они были превосходные солдаты, и все, за исключением Гайдеполя, сражались еще под началом пана Чарнецкого в Дании и стяжали себе бессмертную славу. Народ это был рослый и сильный, набранный из подданных королевских имений, пригодный и для пехоты, и для конницы.

Ворота защищали джамаки, то есть иррегулярное войско из янычар, и оттого, хотя их было много, они сейчас же смешались и начали пятиться. А когда дело дошло до рукопашного боя, они защищались единственно для того, чтобы иметь возможность отступать. Эти ворота раньше других были взяты, и через них конница могла проникнуть внутрь окопов. Во главе польской пехоты напали на окопы в трех других местах пан Кобылецкий, Михаил Жебровский, Петрокович и Галецкий.

Самый горячий бой закипел у главных ворот, ведущих на ясскую дорогу, где мазуры сцепились с гвардией Гуссейна-паши. Гуссейн старался во что бы то ни стало отстоять эти ворота, ибо через них в лагерь могла ворваться польская конница, и потому он решил упорно защищать их и то и дело посылал туда новые отряды янычар.

Польская пехота, сразу овладев воротами, тоже напрягала все свои силы, чтобы удержать их за собой. Ее засыпали ядрами и градом ружейных пуль, из облаков порохового дыма то и дело появлялись все новые и новые толпы воинов, шедших в атаку. Тогда пан Кобылецкий, не дожидаясь, пока они дойдут, кинулся на них, словно разъяренный медведь. Две живые стены напирали друг на друга, сталкивались вихрем и топтались на месте в потоках человеческой крови, на грудах человеческих тел. В ход было пущено всякое оружие: сабли, ножи, ружейные приклады, лопаты, колья, камни; порою люди, сцепляясь друг с другом, дрались кулаками и кусались зубами. Гуссейн дважды пробовал натиском конницы сломить пехоту, но пехота каждый раз бросалась на нее с такой необыкновенной решительностью, что конница должна была отступить.

Сжалился, наконец, над ними гетман и послал в подкрепление всю обозную челядь.

Во главе ее стоял пан Мотовило. Обозная челядь, обычно не принимавшая участия в сражениях и вооруженная чем попало, бросилась в бой так лихо, что это удивило даже самого гетмана. Быть может, ее воодушевила жажда добычи, быть может, ее охватил тот пыл, который в этот день сообщился всем войскам, - как бы то ни было, они ударили на янычар так стремительно, что первым же натиском принудили их отступить от ворот на расстояние ружейного выстрела. Гуссейн бросил в этот водоворот новые полки, и битва возобновилась снова и продолжалась несколько часов. А в это время Корицкий с отборными полками осадил ворота; вдали задвигались гусары, подобно огромной птице, лениво готовящейся к полету, и двинулись к воротам.

В то же время, с восточной стороны лагеря, к гетману прискакал ординарец.

- Пан воевода бельский на валах! - крикнул он, задыхаясь.

И тотчас прискакал другой.

- Литовские гетманы на валах!

Вслед за ними прискакали и другие все с той же вестью. Наступали сумерки, но лицо гетмана сияло светом. Он обратился к пану Бидзинскому, стоявшему в эту минуту рядом с ним, и сказал:

- Теперь очередь конницы, но она пойдет только завтра!

Никто, однако, ни в польском, ни в турецком лагере не знал и не предполагал, что гетман отложит решительный штурм до утра. Наоборот, - ординарцы поскакали с приказом к ротмистрам - быть каждую минуту наготове. Пехота стояла в боевом порядке, конница не выпускала из рук сабель и копий. Все с нетерпением ожидали приказа, так как все были голодны и иззябли.

Но проходили часы, а приказа все не было. Наступила темная ночь. Еще днем начался дождь; в полночь же поднялся ветер с ледяным дождем и снегом. Порывы ветра морозили кровь, лошади еле могли устоять на месте, люди коченели. Самый сильный мороз не мог бы так истощить людей, как этот ветер, снег и дождь, который хлестал по лицу, как бичом. В постоянном ожидании приказа нельзя было даже думать о еде, питье или разведении костра. Погода с каждым часом становилась все хуже и хуже. Это была памятная ночь, "ночь мучений и скрежета зубовного". Голоса ротмистров: "Смирно! Смирно!", раздавались ежеминутно, и, привыкший к дисциплине, солдат стоял терпеливо, не двигаясь, в ожидании битвы. А напротив, под дождем, на ветру, в ночной темноте стояли в той же боевой готовности окоченевшие турецкие войска. И среди них тоже никто не разводил костров, никто не ел, не пил. Атаку всех польских войск можно было ожидать с минуты на минуту, а потому спаги не выпускали сабель из рук, а янычары стояли стеной с мушкетами наготове.

Выносливый польский солдат, привыкший к суровой зиме, мог перенести такую ночь, но эти люди, выросшие в нежном климате Румелии или среди пальм Малой Азии, страдали свыше сил. Гуссейну стало, наконец, ясно, почему Собеский не начинает атаки: этот ледяной дождь был лучшим союзником ляхов. Было очевидно, что если спаги и янычары простоят так двенадцать часов, то на другой день они будут падать, как снопы, не пробуя даже сопротивляться, по крайней мере, до тех пор, пока их не согреет жар самой битвы.

Поняли это и поляки, и турки. В четвертом часу ночи к Гуссейну пришли два паши: Яниш-паша и Киая, начальник янычар, старый воин, опытный и знаменитый. Лица их были печальны и озабочены.

- Господин, - сказал Киая, - если "овечки" мои простоят так до рассвета, они падут без пуль и мечей.

- Господин, - сказал Яниш-паша, - спаги замерзнут и завтра биться не будут!

Гуссейн рванул себя за бороду, предвидя поражение и собственную гибель. Но что ему оставалось делать? Если бы он хоть на минуту позволил людям выйти из строя, развести костры, согреться теплой пищей, - неприятель тотчас же перешел бы в атаку. И так уже время от времени со стороны окопов раздавался звук труб, точно конница готовилась к наступлению.

Киая и Яниш-паша видели только один выход: не ждать атаки неприятеля, а самим ударить со всеми силами. Это ничего, что он стоит наготове, он не ожидает атаки, так как намерен атаковать сам. Может быть, удастся прогнать его с валов; во всяком случае, если ночью поражение вероятно, то завтра утром оно неизбежно.

Но Гуссейн не решался последовать совету опытных воинов.

- Как же так, - говорил он, - вы изрезали весь лагерь рвами, видя в них единственное спасение от этой адской конницы. А теперь мы должны сами переходить через эти рвы и подвергаться очевидной гибели. Это был ваш совет и ваши предосторожности, а теперь вы другое говорите!

И приказа он не отдал.

Он только разрешил стрелять из пушек по направлению к валам, на что пан Контский тотчас стал успешно отвечать. Между тем дождь становился все холоднее; ветер шумел, выл, пронизывал насквозь и замораживал кровь в жилах. Так прошла эта долгая ноябрьская ночь, во время которой уменьшились силы воинов ислама; сердца их охватило отчаяние и предчувствие гибели.

На самом рассвете Яниш-паша еще раз отправился к Гуссейну с советом отступить в боевом порядке к самому мосту через Днепр и там осторожно начать сражение.

"Ибо, - говорил он, - если наше войско не устоит против конницы, то мы перейдем через мосты на другую сторону, и река будет нам зашитой от неприятеля".

Но Киая, начальник янычар, был другого мнения. Он полагал, что совет Яниша уже запоздал, и притом боялся, что приказ об отступлении вызовет панику в войске. "Спаги при помощи джамаков должны выдержать первый Натиск конницы неверных, хотя бы им пришлось погибнуть до одного человека. В это время янычары придут им на помощь, а когда первый натиск неверных будет отражен, быть может, Бог пошлет нам победу".

Так советовал Киая, и Гуссейн последовал его совету. Отряды турецкой конницы выдвинулись вперед, а янычары и джамаки стали за ними, возле палаток Гуссейна. Ряды их представляли великолепное и грозное зрелище. Белобородый Киая, "лев божий", который до сих пор вел солдат лишь к победам, объезжал их сомкнутые ряды, ободрял их напоминаниями о былых подвигах. Солдаты тоже предпочитали начать битву, чем стоять в бездействии под дождем и ветром, пронизывающим насквозь; и хотя их окоченевшие руки едва могли держать ружья и пики, они радовались, что согреются в битве.

С гораздо меньшим мужеством ожидали атаки спаги: во-первых, потому, что среди них было много жителей Малой Азии и Египта, и они, не привыкшие к холоду, были еле живы после этой страшной ночи. Немало страдали и лошади; несмотря на попоны, они стояли, понурив головы и выпуская из ноздрей клубы пара. Солдаты, с посиневшими лицами, с потухшими взорами, и не думали о победе. Они думали только, что смерть лучше такой муки, а самое лучшее - это бегство туда, в родные края, под палящие лучи южного солнца.

В польском войске несколько десятков человек, у которых не было теплой одежды, замерзли под утро на валах, но в общем пехота и конница перенесли холод гораздо легче, чем турки, так как их поддерживала надежда на победу и слепая вера, что раз гетман решил, чтобы они коченели от холода, то, наверно, им это мучение пойдет на пользу, а туркам на погибель.

Но и они с радостью приветствовали первые лучи солнца. В это самое время пан Собеский появился на валах. В тот день утренней зари не было, но она была в лице гетмана: когда он понял, что неприятель решил принять сражение в окопах, он был уже уверен, что этот день будет для турок днем страшного поражения.

И он объезжал полки и повторял: "За осквернение храмов! За хулы Пресвятой Девы в Каменце! За обиды христиан и Речи Посполитой! За Каменец!"

Солдаты поглядывали грозно, будто желая сказать: "Мы едва стоим! Пусти нас, великий гетман, и ты увидишь!"

Серое утро с каждой минутой прояснялось; из-за тумана все отчетливее выступали ряды лошадиных голов, человеческие фигуры, копья, знамена, наконец, полки пехоты. Они первые двинулись вперед и поплыли в тумане, по обеим сторонам конницы, словно две реки, прямо к неприятелю; потом двинулась легкая конница, оставляя только посредине широкое пространство, куда в нужную минуту должны были броситься гусары. Каждому полковнику пехоты, каждому ротмистру были даны нужные инструкции, и каждый знал, что ему делать. Артиллерия пана Контского начала усиленный обстрел, вызывая со стороны турок не менее энергичный ответ. Вдруг послышалась ружейная пальба, страшный крик поднялся в лагере - атака началась.

Все было подернуто пеленой тумана, но отголоски битвы доносились до места, где стояли гусары. Слышен был лязг оружия, крики людей. Гетман, который до этого времени оставался с гусарами и разговаривал с воеводой русским, вдруг умолк и начал прислушиваться, а потом сказал воеводе:

- Пехота бьется с джамаками, которые стоят впереди шанцев.

Спустя немного времени отголоски выстрелов стали постепенно утихать, но вдруг совершенно неожиданно грянул сильный залп и тотчас за ним другой. Было очевидно, что легкая кавалерия опрокинула спагов и встретилась с янычарами.

Великий гетман, пришпорив коня, молнией помчался к месту битвы с группой приближенных; воевода русский остался один с пятнадцатью полками гусар, которые стояли в боевом порядке, готовые по первому знаку броситься в бой и решить исход битвы. Ждать им пришлось довольно долго, а между тем в глубине лагеря шум все усиливался. Битва, казалось, перемещалась то вправо, то влево, то в сторону литовских войск, то в сторону воеводы бельского. Артиллерийский огонь турок становился все беспорядочнее, зато артиллерия пана Контского стреляла с удвоенной силой. По прошествии часа воеводе русскому показалось, что центр сражения перешел опять в середину лагеря, прямо против его гусар.

В это время во главе своих людей прискакал великий гетман.

В глазах его горел огонь. Осадив коня, рядом с воеводой русским, он крикнул:

- Вперед, с Богом!

- Вперед! - закричал воевода русский.

И за ним команду повторили ротмистры. С страшным шумом склонился к конским шеям целый лес копий, и пятнадцать полков конницы, которая привыкла ломать все на пути, двинулись, подобно громадной туче, вперед.

Со времени трехдневной битвы под Варшавой, когда литовские гусары, под командой Полубинского, врезавшись клином во всю шведскую армию, пробили ее насквозь, никто не помнил такой стремительной атаки. Рысью двинулись с места эти эскадроны, но, сделав двести шагов, ротмистры скомандовали: "Вскачь!", а солдаты ответили криком: "Бей! Руби!" и наклонились к седлам; лошади помчались во весь дух. Эта лавина вихрем мчащихся коней, железных рыцарей, склоненных копий была как необузданная стихия. И она неслась, как ураган, как бешеная волна, с грохотом, шумом. Земля стонала под ее тяжестью, и было очевидно, что если бы даже никто из гусар не ударил копьем, никто не вынул сабли, то одним своим натиском и тяжестью они должны свалить с ног, растоптать, уничтожить все перед собою, как буря ломает и опрокидывает деревья.

Так доскакали они до устланного трупами и залитого потоками крови поля, где кипела битва. Легкие отряды конницы сражались еще с турецкой кавалерией и оттеснили ее назад, но в середине стояли еще густые ряды янычар, как непоколебимая стена. Несколько раз уже разбивались о них легкоконные полки, как разбивается волна во время прилива о скалистый берег.

Их сломить и уничтожить было теперь задачей гусар. Несколько тысяч янычарок грянуло разом, словно стрелял один человек. Еще минута - янычары стараются крепче упереться ногами в землю; некоторые из них при виде этого страшного наводнения закрывают глаза, у некоторых дрожат руки, у всех бьются сердца, все дышат учащенно и сжимают зубы. А те уже мчатся все ближе и ближе, слышится храп лошадей, вот она - гибель, смерть, уничтожение...

"Аллах... Иисус, Мария!" - два ужасных, словно и нечеловеческих вопля слились воедино. Живая стена колеблется, гнется, распадается; глухой треск ломающихся копий заглушает на мгновение все другие звуки, затем раздается лязг железа и удары, - словно это тысячи молотов ударяют о наковальню, - и стук, - словно это тысячи цепов молотят на гумне, - крики, стоны, отдельные выстрелы из мушкетов и пистолетов, вой ужаса.

Турки и поляки смешались, клубятся в каком-то вихре; наступает резня, струится кровь, теплая, дымящаяся, наполняющая воздух сырым запахом.

Первый, второй, третий и десятый ряды янычар уже превращены в груды тел, истоптанных копытами, исколотых копьями, изрубленных мечами. Но белобородый Киая, "лев божий", бросает в бой все остальные ряды.

Не важно, что они стелются, как колосья в бурю, - они еще сражаются. Бешенство овладевает ими, смертью дышат и смерти жаждут. Лавина коней грудью напирает на янычар, опрокидывает их, топчет, но они колют лошадей ножами в брюхо, тысячи сабель рубят их без передышки, лезвия поднимаются с быстротой молнии и падают на головы, плечи, руки, а янычары рубят всадников по ногам, по коленям, извиваются и кусают, как ядовитые змеи, и мстят, и погибают.

Киая, "лев божий", бросает новые ряды в пасть смерти; он криком поощряет их к бою и с кривой саблей сам бросается в водоворот. Вдруг великан-гусар, истребляющий все по пути, как пламя, настигает белобородого старика, привстает на стременах, чтобы нанести страшный удар, и, взмахнув, опускает лезвие сабли на его седую голову. Не выдержал удара сабли кованный в Дамаске шлем, и Киая, разрубленный почти пополам, падает на землю, как пораженный громом.

Пан Нововейский (это был он) уже и раньше производил страшное опустошение в рядах турок, и никто не мог устоять перед его силой и мрачной яростью. Но теперь он оказал величайшую услугу в этой битве, убив старика, который один и поддерживал ужасный бой. Янычары, увидав своего полководца убитым, крикнули страшным голосом, и несколько десятков ружей нацелились в грудь молодого рыцаря; он повернулся к ним лицом, мрачный, как ночь. И прежде чем другие рыцари подоспели к нему на помощь, грянули выстрелы, и пан Нововейский бессильно перегнулся в седле. Два товарища подхватили его под руки; тогда давно невиданный гость - улыбка - озарила его мрачное лицо, глаза закатились, а побледневшие губы шептали какие-то слова, которых нельзя было расслышать в шуме битвы. Между тем заколебались последние ряды янычар. Храбрый Яниш-паша хотел еще возобновить битву, но солдатами уже овладел безумный страх, и не помогли никакие усилия; ряды смешались и склубились, поляки напирали на них, топтали, рубили, и турки не могли уже выстроиться снова. Наконец последние ряды разорвались, как разрывается слишком натянутая цепь, и люди, как отдельные звенья, рассыпались во все стороны с воем, криком, бросая оружие и закрывая головы руками.

Конница гналась за ними, а они, не находя места для свободного бегства, сбивались по временам в одну сплошную массу, за которой по пятам мчалась конница, оставляя за собой потоки крови. Храброго Яниша-пашу грозный стрелок пан Мушальский так страшно ударил саблей по спине, что у него брызнул, спинной мозг из разрубленного хребта и запачкал шелковый кафтан и серебряный карацин.

Янычары и джамаки, разбитые польской пехотой, и часть конницы, рассеянной еще в самом начале битвы, словом, все турецкое войско спасалось теперь бегством в противоположную сторону лагеря, где над глубокой пропастью находится крутой обрыв в несколько десятков футов высоты. Туда страх гнал безумцев. Многие бросались в пропасть не для того, чтобы спастись от смерти, но чтобы не погибнуть от руки поляков. Этой обезумевшей толпе преградил дорогу пан Бидзинский, стражник коронный, но волна народу унесла его вместе с людьми и столкнула на дно пропасти, которая вскоре наполнилась до краев грудами убитых, раненых и задавленных.

Со дна доносились страшные стоны, тела судорожно метались, толкая друг друга ногами или царапая друг друга ногтями в предсмертных конвульсиях. До вечера раздавались эти стоны и до вечера копошилась масса тел, но все тише, все незаметнее; наконец, с наступлением сумерек, все стихло.

Страшны были результаты атаки гусар. Восемь тысяч янычар, изрубленных мечами, лежали у рва, окружающего палатки Гуссейна-паши, не считая тех, которые погибли во время бегства или на дне пропасти. Польская конница овладела шатрами, пан Собеский торжествовал. Трубы хриплыми звуками возвестили победу, как вдруг совершенно неожиданно битва разгорелась опять.

Великий гетман турецкий, Гуссейн-паша, во главе своей конной гвардии и уцелевшей кавалерии бежал после поражения янычар через ворота, ведущие в Яссы, но, наткнувшись там на полки Димитрия Вишневецкого, гетман вернулся обратно в лагерь, искать другого выхода, точь-в-точь как зверь, окруженный в логове, ищет, как ускользнуть от охотника. Он вернулся так стремительно, что в одно мгновение разбил наголову легкоконный полк казаков и привел в замешательство пехоту, которая занялась грабежом в лагере, и подошел к гетману на половину пистолетного выстрела.

"Будучи уж в самом лагере, мы чуть не проиграли битвы, - писал впоследствии Собеский, - и если этого не случилось, то только благодаря исключительной стойкости гусар". И в самом деле, атака турок, совершенная в порыве крайнего отчаяния, была тем ужаснее, что произошла неожиданно. Но гусары, еще не остывшие от боевого пылу, помчались к ним с места во весь опор. Первым ринулся полк Скшетуского, а затем вся конница, пехота и обозная челядь; как кто стоял, где кто был, - все с яростью бросились на неприятеля, и завязалась битва, хотя и несколько беспорядочная, но по своей ярости не уступающая атаке гусар на янычар.

С удивлением вспоминали рыцари после битвы храбрость турок: когда Вишневецкий и гетман литовский окружили их со всех сторон, они защищались так отчаянно, что - хотя гетман и разрешил брать турок живыми - пленить удалось только несколько человек. Когда наконец полки тяжелой конницы разбили их после получасового боя, небольшие кучки и даже отдельные всадники, призывая Аллаха, сражались до последнего издыхания.

В этой битве было совершено много блестящих подвигов, память о которых не исчезла. Гетман польный литовский собственноручно зарубил могущественного пашу; этот паша еще раньше взял в плен пана Рудомину, пана Кимбара и пана Рдултовского. Но гетман, наехав на него вплотную, одним ударом отрубил ему голову. Пан Собеский на глазах у всего войска зарубил спага, который выстрелил в него из пистолета; пан Бидзинский, стражник коронный, который каким-то чудом выбрался из пропасти, хотя и был побит и ранен, тотчас бросился в самую гущу битвы и сражался до тех пор, пока не лишился чувств от утомления. Он долго хворал потом, но через несколько месяцев, выздоровев, снова пошел на войну и стяжал себе великую славу.

Среди офицеров особенно яростно сражался пан Рущиц, вырывая стражников из строя, как волк вырывает из стада овцу. Отличался и пан Скшетуский, возле которого, как разъяренные львята, сражались его сыновья. С грустью и скорбью вспоминали потом рыцари, какие подвиги мог бы совершить в этой битве великий мастер фехтовального дела пан Володыевский, если бы не то, что вот год уже, как почил он в бозе. Но все же другие, которые вышли из его школы, стяжали довольно славы и для себя, и для него на этом кровавом поле.

В возобновившейся битве из прежних хрептиевских рыцарей, кроме пана Нововейского, пало еще двое: пан Мотовило и грозный лучник пан Мущальский. Несколько пуль сразу пронзило грудь пана Мотовило, и он повалился, как вековой дуб. Очевидцы говорили, что он погиб от руки тех братьев-казаков, которые под предводительством Гоголя до конца сражались на стороне Гуссейна против матери-отчизны и христианства. Пан Мушальский - странная вещь! - погиб от стрелы, которую в него выпустил, спасаясь бегством, какой-то турок. Она пронзила его горло как раз в ту минуту, когда после окончательного разгрома язычников он засунул руку в колчан, чтобы послать вдогонку убегавшим еще несколько гонцов неминуемой смерти. Его душа, должно быть, соединилась с душой Дыдюка, чтобы скрепить дружбу, завязавшуюся на турецких галерах, узами вечности. Прежние хрептиевские товарищи нашли на поле битвы их тела и простились с ними горькими слезами, хотя и завидуя столь славной смерти. У пана Нововейского была улыбка на губах и тихое спокойствие в лице; пан Мотовило, казалось, мирно спал, а у пана Мушальского глаза были устремлены к небу, словно он молился. Их похоронили вместе на славном хотимском поле, под скалой, на которой на вечную память велели вырезать их имена под крестом.

Вождь всей турецкой армии, Гуссейн-паша, спасся бегством на быстроногом анатолийском коне, но лишь затем, чтобы в Стамбуле получить из рук султана шелковую веревку. Из блестящей турецкой армии от погрома уцелели только незначительные отряды. Остатки конницы Гуссейна войска Речи Посполитой передавали друг другу из рук в руки: гетман польный гнал ее к гетману великому, а тот к гетману литовскому, гетман литовский - опять к польному, - и это продолжалось до тех пор, пока почти все конники не погибли. Из янычар не уцелел почти никто. Весь огромный лагерь был залит кровью, смешанной с дождем и снегом, по всему полю лежала такая масса трупов, что только морозы, вороны и волки были причиной того, что не было чумы, которая всегда идет из местности, зараженной гниющими трупами. Польские войска, воодушевленные победой, не отдохнув еще хорошенько после битвы, взяли Хотим. В самом лагере была захвачена несметная добыча. Сто двадцать пушек, а с ними триста знамен и значков переслал великий гетман с этого поля, на котором уже второй раз в столетие польские войска одержали блестящую победу.

Сам пан Собеский расположился в шатре Гуссейна-паши, расшитом золотом и бисером, и рассылал оттуда во все стороны гонцов с известиями о победе. Потом все войско - конница и пехота, все польские, литовские и казацкие полки - выстроилось в боевом порядке. Отслужили благодарственный молебен - и на том самом поле, где еще вчера муэдзины выкрикивали: "Лаха иль Аллах!", загремела песнь: "Тебе, Боже, хвалим!"

Гетман слушал обедню и молебен, распростершись ниц на земле; когда он встал, слезы радости текли по его величественному лицу. Увидев это, толпы рыцарей, с рук которых не сошла еще неприятельская кровь и которые дрожали еще от усталости после битвы, трижды огласили воздух громким криком:

- Vivat Ioannes victor!!! (Да здравствует Иоанн победитель! (лат.))

А десять лет спустя, когда его величество король Ян III разбил в прах турецкое могущество под Веной, - крик этот повторялся от морей до морей, от гор до гор, по всему миру, где только колокола сзывали верующих на молитву...

Генрик Сенкевич - Пан Володыевский (Pan Wolodyjowski). 9 часть., читать текст

См. также Генрик Сенкевич (Henryk Sienkiewicz) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Письма из Африки (Listy z Afryki). 1 часть.
Перевод Вукола Лаврова I. В Неаполе. - Ожидание. - Канун Рождества. - ...

Письма из Африки (Listy z Afryki). 2 часть.
Тем временем дамы занимают две противоположные каюты, запираются наглу...