Генрик Сенкевич
«Пан Володыевский (Pan Wolodyjowski). 5 часть.»

"Пан Володыевский (Pan Wolodyjowski). 5 часть."

- Мать моя, умирая, поручила мне опеку над сестрой моей. Ее звали Гальшка. У меня не было ни жены, ни детей, и я любил эту девочку и берег ее как зеницу ока. Она была на двадцать лет моложе меня, и я носил ее на руках. Словом, я считал ее своим собственным ребенком. Потом я отправился в поход, а ее захватила орда. Вернувшись, я в отчаянии бился головой о стену. Состояние мое пропало во время похода, но я продал все, что осталось, сел на коня и отправился в орду выкупать ее. Я нашел ее в Бахчисарае. Она была при гареме, но не в самом гареме, так как ей было только двенадцать лет. Никогда я не забуду, Гальшка моя, того, как целовала ты меня, когда я тебя нашел... Но что же? Оказалось, что выкупа, который я привез, было недостаточно. Девочка была красавица. Иегу-ага, который ее похитил, требовал втрое больше. Я предлагал себя вдобавок, не помогло и это. На моих глазах купил ее на базаре Тугай-бей, тот знаменитый враг наш; он хотел продержать ее три года при гареме, а потом взять ее себе в жены. Я вернулся домой и с отчаяния рвал на себе волосы.

По дороге я узнал, что в одном из приморских улусов живет одна из жен Тугай-бея с его любимейшим сыном Азыей. Тугай-бей во всех городах и во многих селах держал жен, чтобы везде иметь пристанище под собственным кровом.

Узнав об этом его сыне, я тотчас же подумал, что Господь Бог указывает мне этот единственный путь к спасению Гальшки, и я решил похитить Азыю, чтобы потом обменять его на мою девочку. Но один я этого сделать не мог. Нужно было набрать людей на Украине или в Диких Полях, а это было не легко, во-первых, потому, что имя Тугай-бея было страшно для всей Руси, а во-вторых, потому, что он помогал казачеству против нас. Но в степях бродит немало молодцов, которые ради добычи готовы идти куда угодно. Их-то я и собрал немалое число. Чего только нам не пришлось вынести, прежде чем чайки выплыли в море, этого и не перескажешь: нам приходилось скрываться и перед казацкими старшинами. Но Бог благословил меня. Азыю я похитил, а вместе с ним и много богатой добычи. Непогода нас не догнала, и мы счастливо прибыли в Дикие Поля, откуда я хотел добраться до Каменца, чтобы тотчас начать переговоры через тамошних купцов.

Я разделил свою добычу между молодцами, себе же оставил только Тугаева щенка. Я поступил с этими людьми искренне и щедро, пережил с ними много приключений, вместе с ними умирал с голода, рисковал за них жизнью, а потому мог быть уверен, что каждый из них готов за меня в огонь и воду; я думал, что навсегда покорил их сердца.

И вскоре я горько поплатился за это.

Мне не пришло в голову, что они собственных атаманов разрывают на части, чтобы после них поделиться добычей; я забыл, что у них нет ни веры, ни благодарности, ни добродетели, ни совести... Недалеко от Каменца они соблазнились надеждой на богатый выкуп за Азыю. Ночью они напали на меня, как волки, душили меня веревкой, изранили ножом и, наконец, считая меня уже мертвым, бросили в пустыне, а сами ушли с ребенком.

Господь Бог спас меня, и я выздоровел, но моя Гальшка пропала навеки. Быть может, она еще жива; быть может, после смерти Тугая другой поганец взял ее себе в жены; быть может, она приняла магометанство; быть может, совсем забыла брата; быть может, сын ее когда-нибудь прольет кровь мою... Вот моя история.

Тут пан Ненашинец смолк и мрачно стал смотреть в землю.

- Сколько нашей крови и слез пролито за эту страну! - сказал пан Мушальский.

- И все же, возлюби врагов своих! - сказал ксендз Каминский.

- А когда вы выздоровели, вы не искали этого татарского щенка? - спросил пан Заглоба.

- Как я потом узнал, - ответил пан Ненашинец, - на моих разбойников напали другие и перерезали их всех до одного человека; они, должно быть, похитили и ребенка. Я везде искал его, но он как в воду канул.

- Может быть, вы его где-нибудь и встречали потом, но узнать не могли! - заметила пани Бася.

- Не знаю, было ли тогда ребенку хоть три года. Он еле сумел сказать, что его зовут Азыей. Но все-таки я узнал бы его, потому что у него на груди были вырезаны две рыбы, окрашенные в синюю краску.

Вдруг Меллехович, который до сих пор сидел спокойно, отозвался странным голосом из угла комнаты:

- По рыбам вы бы не могли его узнать, ибо этот знак носят многие татары, особенно те, которые живут у моря.

- Неправда, - ответил престарелый пан Громыка, - после Берестецкого сражения, когда пал Тугай-бей, я осматривал на поле битвы его падаль; я знаю, что на груди у него были рыбы, а у остальных убитых были другие знаки.

- А я вам говорю, что знаки эти бывают у многих.

- Да, но только у вражьего Тугай-беева рода!

Дальнейший разговор был прерван приходом пана Лельчица, который был выслан Володыевским еще утром на разведку, и только теперь возвращался.

- Пане комендант, - сказал он, входя в дверь, - у Сиротского Брода, на молдавской стороне, в траве залегла какая-то шайка и что-то замышляет против нас.

- Что это за люди? - спросил пан Михал.

- Бродяги. Есть несколько валахов, несколько венгерцев, но главным образом ордынцы, всего человек двести.

- Это те самые, о которых мне уже донесли, что они бродят по валахской стороне, - сказал Володыевский. - Перкулаб, должно быть, их там поприжал, вот они и бегут к нам; но там одних ордынцев будет человек двести. Ночью они переправятся, а на рассвете мы им пересечем дорогу. Пан Мотовило и пан Меллехович, будьте в полночь готовы. На приманку подогнать стадо волов, а теперь по домам.

Солдаты стали расходиться, но не все еще вышли из комнаты, когда Бася подбежала к мужу, обняла его за шею и начала что-то шептать на ухо. Он улыбался и отрицательно качал головой, а она, по-видимому, настаивала, все сильнее и сильнее обнимая его за шею. Видя это, пан Заглоба сказал:

- Сделай же ей хоть раз удовольствие, тогда и я, старый, поплетусь с вами!

VI

Вольные ватаги, занимавшиеся разбоями по обеим сторонам Днестра, состояли из людей разных народностей, которые жили по соседним странам. Все же в них преобладали беглые татары из Добруджской и Белгородской орды, еще более дикие и храбрые, чем их крымские братья; но было среди них немало валахов, венгров, казаков, а также и польских дворовых людей, которые бежали из станиц, лежавших на берегу Днестра. Разбойничали они то на польской, то на валахской стороне, каждый раз переходя пограничную реку, смотря по тому, кто теснил их: перкулабы или коменданты Речи Посполитой. В ярах, лесах и пещерах у них были недоступные убежища. Главной целью их нападений были стада волов и лошадей, которые даже зимой не уходили из степей, ища корма под снегом.

Но, кроме того, они нападали на деревни, местечки, усадьбы, на маленькие команды, на польских и даже на турецких купцов, на посредников, едущих с выкупом в Крым. У этих шаек были свои порядки и свои вожди; соединялись они редко. Не раз случалось, что менее многочисленные шайки вырезались более сильными. Они размножались повсюду в русской земле, особенно со времени казацко-польских войн, когда исчезла всякая безопасность в этих краях. Особенно грозны были приднестровские ватаги, подкрепляемые татарскими беглецами. Некоторые из них насчитывали до пятисот душ. Предводители назывались беями. Они опустошали страну совсем по-татарски, и нередко сами коменданты не знали, имеют ли они дело с разбойниками или с передовыми чамбулами татарской орды. В открытой битве они не могли устоять против регулярного войска, особенно против конницы Речи Посполитой; попав в засаду, шайки эти дрались отчаянно, прекрасно зная, что всех взятых в плен ждет веревка. Вооружение их было очень разнообразно. Луков и ружей у них было мало, впрочем, это оружие было мало пригодно для ночных нападений. Большей частью они были вооружены турецкими кинжалами и ятаганами, кистенями, татарскими саблями и конскими челюстями, насаженными на толстые дубовые палки и прикрепленными бечевкой; это оружие, особенно в сильной руке, оказывало страшные услуги, ибо ломало каждую саблю. У некоторых были длинные, острые вилы, окованные железом, у иных рогатины. Последние были надежной защитой против конницы.

Ватага, остановившаяся у Сиротского Брода, должно быть, была очень многочисленной; какая-нибудь крайность заставила ее уйти с молдавского берега, если она отважилась подойти к хрептиевской команде, несмотря на страх, какой внушало разбойникам одно имя Володыевского.

Второй разведочный отряд принес известие, что она состояла из четырехсот человек под предводительством Азбы-бея, известного разбойника, который в продолжение нескольких лет наводил ужас на подольский и молдавский край.

Узнав, с кем придется иметь дело, пан Володыевский очень обрадовался и тотчас отдал соответственные распоряжения. Кроме Меллеховича и пана Мотовилы отправился отряд пана генерала подольского и пана подстольника пшемысльского. Они пошли еще ночью и будто бы в разные стороны. Но как рыбаки, широко закидывающие невод, сходятся потом все при одной проруби, так и эти отряды, идя на большом расстоянии друг от друга, должны были на рассвете сойтись у Сиротского Брода. Бася с бьющимся сердцем смотрела на выступление войск, так как это был первый поход; сердце ее радовалось при виде стройности движений этих старых степных волков. Они выходили так тихо, что их почти не было слышно; ни разу не лязгнула уздечка, не зазвенело стремя, ударившись о стремя, сабля о саблю, не заржала ни одна лошадь. Ночь была погожая и необыкновенно светлая. Луна ярко освещала станичные холмы и слегка отлогую степь; и только лишь какой-нибудь отряд выходил за частокол, только лишь успевали сверкнуть сабли при лунном свете, как все уже скрывалось из глаз, точно стадо куропаток, ныряющих в волнах травы.

Что-то таинственное было в этом походе. Басе казалось, что это охотники выезжают на рассвете на охоту и едут так тихо и осторожно, чтобы не спугнуть зверя раньше времени. И сердце Баси загорелось страстным желанием принять в этой охоте участие.

Пан Володыевский не противился этому, так как его уговорил Заглоба. Впрочем, он и так знал, что рано или поздно придется исполнить желание Баси, и он предпочел сделать это сейчас, тем более что бродяги не имели обыкновения пользоваться луками и самопалами.

Они отправились спустя три часа после выхода передовых отрядов, ибо так решил пан Михал. С ними пошел и пан Мушальский, и двадцать драгун Линкгауза с вахмистром; все это были мазуры, люди как на подбор, и за их саблями прелестная жена коменданта могла чувствовать себя не в меньшей безопасности, чем в своей спальне.

Она ехала на мужском седле и была одета по-мужски: в бархатных перламутрового цвета шароварах, очень широких, в виде юбки, заправленных в желтые сафьянные сапожки; в сером тулупчике, подбитом белым крымским барашком, изящно вышитом по швам. У нее был серебряный, прекрасной работы патронташ, легкая турецкая сабля на шелковой перевязи и пистолеты в чехлах. На голове у нее была шапочка из венецианского бархата, украшенная пером цапли и отороченная куньим мехом; из-под шапочки выглядывало светлое, розовое, почти детское личико и пара блестящих, как угольки, любопытных глаз.

В такой одежде, сидя на темно-гнедом жеребце, быстроногом и стройном, как серна, она была похожа на гетманского сына, который под охраной старых воинов едет в свой первый учебный поход. И все глядели на нее с восторгом, а пан Заглоба и пан Мушальский толкали друг друга локтями и время от времени целовали кончики пальцев в знак преклонения перед Басей; оба они с Володыевским старались успокоить ее опасения относительно их позднего выезда.

- Ты ничего не понимаешь в военном деле, - говорил маленький рыцарь, - и потому подозреваешь, что мы хотим привезти тебя на место, когда все уже будет кончено. Одни отряды идут прямо, другие же должны делать круг, чтобы отрезать дорогу, и потом уже они будут потихоньку сходиться, чтобы завести неприятеля в ловушку. Мы приедем вовремя, - без нас ничто начаться не может, потому что там каждый час рассчитан.

- А если неприятель спохватится и проскользнет между отрядами?

- Он хитер и осторожен, но и для нас такая война не новость!

- Михалу можешь верить, - сказал Заглоба, - нет солдата опытнее его! Злая судьба загнала сюда этих песьих детей!

- Когда я был еще совсем юношей, - ответил пан Михал, - то и тогда в Лубнах мне уже доверяли подобные поручения. А теперь, чтобы доставить тебе приятное зрелище, я все обдумал еще старательнее. Отряды разом покажутся ввиду неприятеля, разом налетят, и все произойдет мгновенно, как удар бича.

- И-и! - радостно запищала Бася и, став на стремена, обняла маленького рыцаря за шею. - А мне можно будет налететь на них, а? Михалок, а? - спрашивала она с горящими глазами.

- В толпу броситься я тебе не позволю, потому что в толпе мало ли что приключиться может, лошадь может споткнуться даже; но я отдам приказ, чтобы, когда шайка будет разбита, на нас погнали несколько десятков человек; тогда мы поскачем, и ты можешь двух или трех зарубить, но подъезжай всегда с левой стороны - преследуемому неловко будет достать до тебя, и ты бей его наотмашь!

А Бася на это:

- Ого! Я не боюсь! Ты сам говорил, что я саблей владею гораздо лучше Дяди Маковецкого, - никто со мной не сладит.

- Смотри, поводья держи покрепче, - вставил пан Заглоба. - У них свои приемы, и может случиться так: ты за ним гонишься, а он вдруг повернет, осадит коня, и, прежде чем ты пролетишь, он тебя ударит. Опытный солдат никогда не распускает поводья и только по мере надобности выпускает коня.

- И сабли никогда не надо поднимать слишком высоко, тогда легче нанести удар, - сказал пан Мушальский.

- Я буду при ней на всякий случай, - ответил маленький рыцарь. - Видишь ли, в битве вся трудность в том, что надо обо всем помнить: и о коне, и о неприятеле, и о поводьях, и о сабле, и об ударе - обо всем сразу. Кто привыкнет, у того все уже делается само собой, но сначала самые знаменитые рубаки бывают неловки, и тогда любой заморыш, если только он поопытнее, может выбить из седла. Вот почему я буду возле тебя.

- Но только не выручай меня и людям прикажи не выручать без нужды.

- Ну, ну, мы еще посмотрим, хватит ли у тебя храбрости, когда дело до битвы дойдет, - сказал, улыбаясь, маленький рыцарь.

- И не схватишь ли ты кого-нибудь из нас за полу, - закончил пан Заглоба.

- Увидим! - сказала Бася с негодованием.

Разговаривая так, они въехали на урочище, местами покрытое зарослями. До рассвета было уже недалеко, но стало темнее - зашла луна. От земли стал подниматься легкий туман и заслонять отдаленные предметы. В этом тумане и мраке маячившие вдали заросли принимали в возбужденном воображении Баси образы живых существ. Не раз казалось ей, что она ясно видит лошадей и людей.

- Михал, что это такое? - спросила она шепотом, указывая на что-то темневшее вдали.

- Ничего, кусты.

- Я думала, всадники. Мы скоро доедем?

- Через какие-нибудь полтора часа начнется.

- Ха!

- Ты боишься?

- Нет, но у меня сердце бьется от нетерпения. Чего же мне бояться? Нисколько! Посмотри, какой иней... Видно, хоть и темно.

Они подъехали к той части степи, где длинные сухие стебли бурьяна были покрыты инеем. Пан Володыевский поглядел на них и сказал:

- Здесь Мотовило проходил. Не далее как в полумиле он должен лежать в засаде. Уже светает!

И действительно, стало светать. Мгла редела. Небо и земля серели, воздух бледнел, верхушки деревьев и зарослей подернулись серебром. Кочки вдали стали явственнее, точно кто-то снимал с них завесу.

Вдруг из-за ближайшего куста выехал всадник.

- Пана Мотовилы? - спросил Володыевский, когда казак осадил перед ним коня.

- Точно так, ваша милость.

- Что слышно?

- Перешли Сиротский Брод, потом пошли на рев волов к Калусику. Волов захватили и стоят на Юровом поле.

- Где пан Мотовило?

- Залег под холмом, а пан Меллехович со стороны Калусика. Где другие отряды, - не знаю.

- Хорошо, - сказал Володыевский, - я знаю. Трогай к пану Мотовиле и вели замыкать круг. Пусть он пошлет несколько человек поодиночке на полдороги от пана Меллеховича. Трогай.

Казак приник к седлу, помчался и скоро скрылся из глаз. А они поехали дальше еще тише, еще осторожнее... Между тем совсем уже рассвело. Туман, который на рассвете поднялся над землей, теперь уже совсем спустился книзу, а на восточной стороне неба появилась длинная, блестящая полоса, которая стала окрашивать своим розоватым цветом воздушные выси, склоны далеких оврагов и верхушки деревьев.

Вдруг до слуха всадников со стороны Днестра долетело беспорядочное карканье, и вскоре над их головами появилась огромная стая воронов, летевших навстречу заре. Отдельные птицы отрывались от стаи и, вместо того, чтобы лететь вперед, начинали кружить над степью, как делают коршуны и ястребы, когда завидят добычу. Пан Заглоба поднял саблю кверху и, острием указав на воронов, сказал Басе:

- Подивись смышлености этих птиц. Чуть где-нибудь быть битве, они слетаются со всех сторон, точно кто-нибудь из мешка их высыпал. Когда идет одно войско или встречаются два союзных, этого никогда не бывает. Так эти птицы умеют отгадывать намерения людей, хотя никто им этого не объявляет. Одним нюхом этого объяснить нельзя, а потому ты можешь удивляться.

Между тем птицы, каркая все громче, значительно приблизились; тогда пан Мушальский обратился к маленькому рыцарю и сказал, ударяя ладонью по луку:

- Пан комендант, не разрешите ли снять одного из них на забаву пани комендантше? Шума ведь не будет.

- Снимайте хоть двух, - ответил Володыевский, зная, что у старого солдата есть слабость хвастать своей меткой стрельбой.

И вот несравненный лучник протянул руку за спину, достал стрелу, положил ее на тетиву и, подняв голову и лук кверху, стал выжидать. Стая была все ближе. Все остановили лошадей и с любопытством смотрели вверх. Вдруг раздался жалобный стон тетивы, похожий на крик ласточки, и взвившаяся стрела исчезла над стаей.

С минуту можно было думать, что пан Мушальский промахнулся, но вот одна птица, перекувыркнувшись в воздухе, стала опускаться прямо над головами всадников, потом, продолжая кувыркаться, стала падать все быстрее и быстрее, с распростертыми крыльями, как лист, сопротивляющийся воздуху.

Минуту спустя она упала в нескольких шагах от лошади Баси. Стрела пронзила ее и вышла наружу.

- На счастье, - сказал пан Мушальский, отвесив Басе поклон. - Я издали буду наблюдать за вами, благодетельница, и в случае надобности опять пущу стрелу, даст Бог, счастливо! Хоть она и прозвенит у вашего уха, но ручаюсь, что не ранит.

- Не хотела бы я быть татарином, в которого вы будете целиться! - заметила Бася.

Дальнейший разговор прервал Володыевский; он указал на большой холм, находившийся в нескольких саженях от них, и сказал:

- Мы там остановимся...

Они тронулись рысью; доехав до середины холма, маленький рыцарь приказал убавить шагу, наконец, недалеко от вершины он остановил лошадей.

- Мы не поднимемся на самую вершину, - сказал он, - в такое ясное утро нас могут увидеть; мы спешимся и подойдем к краю так, чтобы наши головы не очень выставлялись.

Сказав это, он соскочил с лошади, а за ним Бася, пан Мушальский и другие. Драгуны, держа лошадей в поводу, остались внизу, а Володыевский с остальными подошел к месту, где холм почти отвесной стеной спускался вниз. У подножия этой стены вышиной в несколько десятков аршин росли густой, узкой полосой кустарники, далее тянулась низкая степь, которая с возвышенности открывалась на огромное расстояние.

Равнина эта, перерезанная небольшим ручьем, стремившимся в сторону Калусика, была, как и подножие скалы, покрыта зарослями. Над самой густой чащей зарослей поднимались к небу струйки дыма.

- Видишь, - сказал Басе Володыевский, - это неприятель там притаился.

- Вижу дым, но не вижу ни людей, ни лошадей, - отвечала Бася с бьющимся сердцем.

- Потому что их закрывают заросли, но опытный глаз их разглядит. Вот там, смотри: две, три, четыре, целая кучка лошадей; одна пегая, другая совсем белая, а отсюда она кажется голубой.

- Мы к ним скоро подъедем?

- Их погонят сюда на нас, но времени еще много: до тех кустарников будет с четверть мили.

- Где же наши?

- Видишь, там край леса? Отряд пана подкомория должен быть совсем близко оттуда. Меллехович, того и гляди, выйдет с той стороны. Другой отряд зайдет со стороны того камня. Заметив людей, они сами двинутся к нам, потому что здесь можно легко подъехать к реке, а с той стороны - глубокий овраг, через который никто не проберется.

- Значит, они в ловушке?

- Как видишь.

- Господи! Я просто устоять не могу! - крикнула Бася. И сейчас же прибавила: - Михалок, а если бы они были умны, что бы они должны были сделать?

- Должны были бы пробиваться сквозь отряд подкомория. Тогда они спаслись бы, но этого они не сделают, во-первых, потому, что не любят иметь дело с регулярной конницей, а во-вторых, побоятся, как бы в лесу не оказалось еще больших отрядов, и они бросятся в нашу сторону.

- Да, но мы их не остановим, у нас только двадцать человек.

- А Мотовило?

- Правда, а где же он?

Володыевский вместо ответа запищал вдруг, как пищит ястреб или сокол.

И тотчас с подножия холма ему ответили таким же писком.

Это были казаки Мотовилы, которые так спрятались в кустах, что Бася, стоя над ними, совсем их не видела. С минуту она с удивлением глядела то вниз, то на маленького рыцаря; вдруг щеки ее вспыхнули, и она обняла его за шею.

- Михалок, ты величайший вождь в мире!

- У меня есть некоторая опытность, - ответил, улыбаясь, Володыевский. - Но ты не ерзай от радости! Помни, что настоящий воин должен быть спокоен.

Но это предостережение ни к чему не повело. Бася была как в лихорадке. Ей хотелось сейчас же сесть на коня, спуститься с холма и присоединиться к отряду Мотовилы. Но Володыевский остановил ее: он хотел показать ей начало битвы. Между тем солнце поднялось над степью и осветило своими бледно-золотистыми лучами всю равнину. Ближайшие заросли засверкали весело, отдаленные и менее ясные стали яснее; лежащий местами внизу иней заискрился; воздух стал так прозрачен, что глаз охватывал почти безграничное пространство...

- Отряд подкомория выходит из лесу, - сказал Володыевский, - я вижу людей и лошадей.

И действительно, из-за опушки леса показались всадники и длинной лентой зачернели на покрытой инеем поляне. Белое пространство между ними и лесом постепенно увеличивалось. По-видимому, они не очень спешили, чтобы дать время подойти и другим отрядам.

Володыевский посмотрел на другую сторону.

- Вот и Меллехович, - сказал он. И минуту спустя прибавил:

- Выезжает и отряд пана ловчего пшемысльского. Никто ни на минуту не опоздал!

И усики Володыевского быстро зашевелились.

- Ни один человек не должен уйти. На коней!

Они быстро вернулись к драгунам, вскочили на коней и стали опускаться по левой стороне холма, к растущим внизу кустарникам, где и соединились с казаками пана Мотовилы.

Затем уже все вместе приблизились к окраине зарослей и остановились, продолжая глядеть вперед.

Неприятель, по-видимому, заметил приближение отряда подкомория, так как в ту же минуту из чащи, среди равнины высыпали всадники, как испуганное стадо серн. С каждой минутой их высыпало все больше. Солдаты сомкнутой цепью подвигались вперед шагом, по краю зарослей, а всадники, выскочившие из зарослей, припав к лошадиным шеям, мчались вдоль чащи длинной вереницей. По-видимому, они не были еще уверены, идет ли этот отряд на них или же это отряд, осматривающий окрестности. В последнем случае они могли еще надеяться, что кусты скроют их от глаз приближавшихся всадников.

С того места, где стоял Володыевский во главе отряда Мотовилы, прекрасно можно было видеть неуверенные, колеблющиеся движения чамбула, похожие на движения диких зверей, почуявших опасность. Доехав до середины зарослей, они пошли легкой рысью. Вдруг, когда первые ряды выехали в открытую степь, они остановили лошадей, а за ними остановилась и вся ватага.

Они увидали надвигавшийся с другой стороны отряд Меллеховича.

Тогда, описав полукруг, они повернули в сторону от зарослей, и глазам их предстал, по всей его ширине, пшемысльский отряд, который шел на них рысью. Теперь им стало ясно, что все эти отряды знают о них и идут на них. В толпе их раздались дикие крики и поднялось всеобщее замешательство. Перекликнувшись между собою, отряды пустились вскачь, так что равнина загремела от конского топота.

Увидав это, чамбул в одно мгновение растянулся лентой и помчался во весь дух прямо к холму, под которым стоял маленький рыцарь с паном Мотовилой и его людьми.

Пространство, разделявшее одних от других, стало уменьшаться с неимоверной быстротой.

Бася сначала побледнела от волнения, и сердце ее билось все сильнее. Но, увидав, что все на нее смотрят и что никто не обнаруживает ни малейшего беспокойства, она быстро оправилась. Затем приближавшаяся, как вихрь, тУча приковала все ее внимание. Она подтянула поводья, крепче стиснула саблю, и кровь от сердца отхлынула к лицу.

- Хорошо! - сказал маленький рыцарь.

Она только взглянула на него, пошевелила ноздрями и шепнула:

- Скоро мы бросимся?

- Еще не время, - ответил пан Михал.

А те мчались и мчались, как зайцы, которые чуют за собой собак. От кустов, где стоял Володыевский, их отделяло не более нескольких саженей; вот уже виднеются конские вытянутые морды с прижатыми ушами, а над ними татарские лица, точно приросшие к шеям лошадей. Вот они все ближе и ближе... Слышен храп лошадей, по оскаленным зубам и вытаращенным их глазам видно, что они несутся с такой быстротой, что у них захватывает дыхание.

Володыевский дает знак, и целая стена казацких пищалей склоняется по направлению к бегущим.

- Огня!

Грохот, дым - и точно ветер дунул в кучу отрубей. Вся ватага с воем и криком разлетается в разные стороны. Вдруг из-за кустов выезжает маленький рыцарь, отряды подкомория и липков замыкают кольцо и сгоняют разбежавшихся в одну кучу. Тщетно ордынцы ищут выхода поодиночке, тщетно они кружатся, мечутся то вправо, то влево, вперед, назад; они окружены, и ватага волей-неволей сбивается в кучу; появляются еще отряды, и начинается страшная резня.

Бродяги поняли, что только тот останется в живых, кто пробьется сквозь ряды неприятеля. И хоть и беспорядочно, каждый спасая собственную шкуру, но они стали отбиваться с бешенством и отчаянием. И тотчас поле было усеяно павшими - так велика была сила натиска. Солдаты, тесня их со всех сторон и, несмотря на давку, напирая на них конями, рубили их с той неумолимой и страшной ловкостью, какая бывает только у солдат по ремеслу. Отзвуки ударов походили на стук цепов на гумне. Рубили татар, били по лбам, по шеям, по спинам, по рукам, которыми они заслоняли головы, били их со всех сторон без отдыха, без пощады, без милосердия. Они тоже рубились чем кто мог: кинжалами, саблями, кистенями, конскими челюстями. Лошади их, оттесненные в середину, становились на дыбы или падали навзничь. Иные грызлись, визжали и лягались в этой давке, вызывая этим неописуемое смятение. После короткой, молчаливой борьбы из груди татар вырвался страшный крик: они поняли, что их теснила большая сила с лучшим оружием и более искусная. Они поняли, что для них нет спасения, что не уйти никому, не только с добычей, но и просто живым. Солдаты все более воодушевлялись, рубили все сильнее. Некоторые из бродяг соскакивали с седел, стараясь проскользнуть между ног лошадей. Их топтали лошади; порой солдаты, наклонившись с седла, пронзали их сверху насквозь; другие падали на землю в надежде, что, когда отряды подвинутся в середину, они, оставшись вне круга, будут иметь возможность спастись бегством.

Толпа все редела, и с каждой минутой убывали и люди, и лошади. Видя это, Азба-бей построил оставшихся людей клином и со всего размаху бросился на казаков Мотовилы, желая во что бы то ни стало разорвать кольцо.

Но казаки осадили его на месте, и тут же началась страшная резня.

В это же самое время Меллехович с яростью пламени ворвался в толпу, разорвал ее на две части, половину предоставил двум другим отрядам, а сам насел на ту, которая билась с казаками.

Правда, благодаря этому движению часть бродяг ускользнула в поле и рассыпалась по равнине, подобно куче листьев, но солдаты из задних рядов, которые вследствие тесноты не могли принять участия в битве, пустились за ними в погоню. Тем, кому не удалось вырваться, пришлось идти на убой, и, несмотря на отчаянную борьбу, они ложились рядами, как рожь на ниве, которую жнецы жнут с двух концов.

Бася бросилась вместе с казаками, запищав тонким голосом, чтобы приободрить себя; в первую минуту у нее потемнело в глазах от бешеной скачки и от сильного волнения. Когда она подскакала к неприятельским рядам, она в первую минуту видела перед собой только темную массу, подвижную, колеблющуюся. У нее явилось непреодолимое желание совсем закрыть глаза. Она, правда, поборола это желание, но все же саблей она махала, не глядя куда. Но это продолжалось недолго. Храбрость одержала победу над страхом, и в глазах все прояснилось. Прежде всего она увидела лошадиные морды, потом разгоряченные, дикие лица; одно из них мелькнуло прямо перед ней. Бася рубанула наотмашь, и лицо исчезло, точно это был призрак.

И тогда она услыхала спокойный голос мужа:

- Хорошо!

Этот голос необычайно ее ободрил, она тихо запищала и стала наносить удары, но уже вполне сознательно. Вот опять скалит перед ней зубы какая-то страшная голова с приплюснутым носом и выдающимися скулами. Бася - раз по ней! Там рука поднимается с кистенем. Бася - раз по ней! Бася видит чью-то спину в тулупе и колет ее. Потом она уже рубит направо, налево, вперед, и, куда ни ударит - человек валится на землю, сдергивая узду с лошади. И Бася удивляется, почему драться так легко. Но легко потому, что с одной стороны, стремя к стремени, возле нее едет маленький рыцарь, с другой - пан Мотовило. Первый внимательно следит за своим сокровищем, и то смахнет человека, как ветер пылинку, то отрубит руку вместе с оружием, то пропустит острие сабли между неприятелем и Басей, и вражья сабля летит вверх, словно крылатая птица.

Пан Мотовило, воин спокойный, следил с другой стороны за храброй полковницей. И как трудолюбивый садовник, обходя деревья, срезает или ломает сухие ветки, так и он сбрасывал людей на окровавленную землю, сражаясь с таким хладнокровием и спокойствием, точно думал о чем-нибудь другом. Оба они знали, когда можно позволить Басе самой нанести удар, когда предупредить ее или заступить.

Следил за нею еще и третий несравненный лучник, который нарочно, стоя вдали, то и дело натягивал стрелу и пускал верного гонца смерти в толпу врагов.

Но давка была такая, что Володыевский приказал Басе вместе с несколькими людьми вернуться назад, тем более что полудикие лошади ордынцев начали кусаться и лягаться. Бася тотчас повиновалась: хотя битва и увлекала ее храброе сердце и побуждала сражаться еще, но все же сказалась и ее женская природа, и она стала содрогаться при виде этой резни, при виде крови, среди этого воя, стона и хрипов умирающих, в этом воздухе, пропитанном запахом крови и пота.

Медленно повернув коня, она вскоре очутилась вне круга сражающихся, а пан Михал и пан Мотовило, освобожденные от наблюдения за Басей, могли дать волю своей солдатской удали.

Между тем пан Мушальский, стоявший до сих пор поодаль, приблизился к Басе.

- Вы, ваць-пани, изволили драться, как настоящий рыцарь, - сказал он ей. - Кто-нибудь, не зная, мог подумать, что Архангел Михаил сошел с неба в ряды казаков и громил таких-сяких сынов. Какая честь для них погибнуть от столь прекрасной ручки, которую при этом случае позвольте мне поцеловать!

И с этими словами пан Мушальский схватил руку Баси и прижал к своим усищам.

- Вы видели? Я в самом деле хорошо сражалась? - спросила Бася, вдыхая полной грудью воздух.

- И кот с мышами лучше не сражается! Ей-богу, сердце радовалось! Но вы хорошо сделали, удалившись с поля сражения, ибо под конец не обходится без приключений.

- Мне муж велел, а я перед походом обещала ему повиноваться.

- Не оставить ли лук? Нет, он теперь ни к чему, и я пойду с саблей. Вот три солдата к нам едут, их, должно быть, пан полковник прислал для охраны достойной особы вашей. Если бы не он, то я бы прислал; но имею честь откланяться, надо спешить, скоро там все уже будет кончено!

Действительно, три драгуна подъехали охранять Басю; увидав это, пан Мушальский пришпорил лошадь и поскакал. Бася с минуту колебалась, не зная, остаться ли на месте или, объехав отвесную стену, взобраться на холм, откуда они перед битвой смотрели на равнину. Но, чувствуя страшную усталость, она решила остаться.

Женская природа сказывалась в ней все сильнее. На расстоянии каких-нибудь двухсот шагов добивали без пощады остаток бродяг, и черная толпа сражающихся металась все яростнее в кровавом побоище. Крики отчаяния потрясали воздух, и Басе, еще недавно полной воодушевления, стало вдруг дурно. Она боялась, как бы ей не упасть в обморок, и только стыд перед драгунами удержал ее в седле. Она старательно отворачивала от них лицо, чтобы скрыть свою бледность. Свежий воздух мало-помалу возвращал ей силы и мужество, но не настолько, чтобы у нее явилось желание снова броситься к сражавшимся. Она сделала бы это разве лишь для того, чтобы просить мужа пощадить остальных ордынцев. Но, зная, что это ни к чему не приведет, она с нетерпением ждала конца битвы. А там все бились и бились. Отголоски резни и крики не умолкали ни на минуту. Прошло еще полчаса, отряды сходились все теснее. Вдруг кучка бродяг человек в двадцать вырвалась из этого убийственного кольца и, как вихрь, помчалась к холму.

Убегая вдоль холма, они, действительно, могли добраться до места, где холм сливался с равниной, и найти в широкой степи спасение. Но на их пути стояла с драгунами Бася. Близость опасности мгновенно придала ей силы и вернула полное сознание. Она поняла, что оставаться на месте - это погубить себя, так как толпа одной своей тяжестью свалит ее и растопчет, не говоря уже о том, что ей не уцелеть от сабель. Старый драгунский вахмистр, очевидно, был того же мнения; он схватил за поводья Басину лошадь, повернул ее и почти отчаянным голосом крикнул:

- Скачите, ясная пани!

Бася понеслась, как вихрь, но одна; верные драгуны стеной стали на месте, чтобы хоть на минуту удержать неприятеля и дать любимой пани возможность ускакать подальше.

Между тем за толпой бродяг тотчас бросились в погоню солдаты; но тесное кольцо, которое до сих пор окружало бродяг, уже прорвалось, и они стали ускользать по одному, по двое, по трое, а потом и более многочисленными группами. Большинство из них лежали уже мертвыми, но несколько десятков вместе с Азба-беем успели бежать. Вся эта толпа во весь дух мчалась к холму.

Три драгуна не смогли удержать беглецов, и после короткой борьбы они свалились с седел; туча понеслась вслед за Басей, повернула на склоне холма и вырвалась в степь. Польские отряды с липками во главе неслись во весь дух на расстоянии нескольких десятков шагов за ними.

На высокой равнине, перерезанной частыми предательскими оврагами, из всадников образовался какой-то гигантский змей; во главе была Бася, середину образовали беглецы, а хвост - Меллехович с липками и драгуны, во главе которых летел Володыевский, вонзив шпоры в бока коня и с ужасом в душе. В ту минуту, когда горсть разбойников вырвалась из круга, Володыевский был занят в другом конце, и потому Меллехович опередил его. Теперь же волосы становились дыбом у маленького рыцаря при мысли, что Басю могут захватить разбойники, что, растерявшись, она может помчаться прямо к Днестру, что кто-нибудь из разбойников может ударить ее саблей, кинжалом или кистенем. И сердце у него замирало от страха за жизнь боготворимого существа.

Почти лежа на шее своей лошади, бледный, со стиснутыми зубами, с вихрем ужасных мыслей в голове, он то и дело пришпоривал лошадь и мчался как дрофа, порывающаяся взлететь. Перед ним мелькали бараньи тулупы липков.

- Дай Бог, чтобы Меллехович поспел! Он на хорошем коне. Дай Бог! - повторял он с отчаянием в душе.

Но страх его был напрасен, а опасность не так уж велика, как казалось влюбленному рыцарю. Татары слишком заботились о своей собственной шкуре, слишком чуяли за плечами погоню липков, чтобы гнаться за одним всадником, будь он даже прекраснейшей гурией Магометова рая, будь он даже в плаще, унизанном драгоценными камнями. Басе стоило только повернуть в сторону Хрептиева, чтобы избавиться от погони; беглецы, у которых впереди была река с ее камышами, где они могли укрыться, конечно, не повернули бы за нею, прямо в пасть льву. Липки, у которых лошади были лучше, приближались к ним все ближе. Жеребец Баси был несравненно быстрее мохнатых татарских лошадей, очень выносливых, но не таких резвых, как лошади благородных кровей. Наконец она не только не растерялась, но с новой силой сказалась в ней ее удалая натура, и рыцарская кровь заиграла в ее жилах.

Жеребец вытянулся, как серна, ветер свистел у нее в ушах, и вместо страха она была полна какого-то упоения.

"Целый год могут гнаться за мной и все-таки не догонят, - думала она. - Поскачу еще, а потом поверну и либо их вперед пропущу, либо, если они будут продолжать меня преследовать, встречу их с саблей в руках".

У нее мелькнула мысль, что если скачущие за ней бродяги рассеются по степи, то, может быть, ей придется наткнуться на какого-нибудь отдельного всадника и вступить с ним в единоборство.

"Ну и что ж! - подумала она в душе. - Михал так меня выучил, что я смело могу на это решиться, а иначе могут подумать, что я убегаю из страха, и меня не возьмут в другой поход; вдобавок и пан Заглоба будет надо мной смеяться..."

Сказав это, она обернулась в сторону разбойников, но они бежали толпой. Вступать в единоборство не было никакой возможности, но Басе во что бы то ни стало захотелось доказать всему войску, что если она и бежит, то не из страха и не оттого, что потеряла голову.

Тут, вспомнив, что у нее в чехлах лежат два прекрасных пистолета, перед отъездом старательно заряженных самим Михалом, Бася стала сдерживать коня, или, вернее, поворачивать его в сторону Хрептиева.

Но, - о чудо! - увидав это, вся толпа бродяг изменила направление, взяв влево, к подножию холма.

Бася, подпустив их на расстояние нескольких десятков шагов, выстрелила два раза в ближайших всадников и, повернувшись кругом, поскакала в сторону Хрептиева.

Но едва жеребец проскакал несколько шагов, как вдруг перед ним зачернела степная расщелина. Бася, недолго думая, пришпорила лошадь, и благородное животное не отказалось от прыжка, но только передние копыта его захватили противоположный край. С минуту лошадь искала опоры задними ногами на почти отвесной скале, но недостаточно замерзшая земля осыпалась у нее под ногами, и она повалилась в расщелину вместе с Басей.

К счастью, конь не придавил ее, - она успела вынуть ноги из стремян и изо всей силы перегнуться в сторону. Она упала на толстый слой мха, который устилал дно расщелины, но сотрясение было так сильно, что она потеряла сознание.

Володыевский не видел этого происшествия, так как Басю от него заслоняли липки, но Меллехович крикнул страшным голосом своим людям, чтобы они, не останавливаясь, преследовали беглецов, а сам, доехав до яра, сломя голову бросился вниз.

В одно мгновение он соскочил с лошади и схватил Басю на руки; окинув ее своими соколиными глазами, он искал, не увидит ли на ней следов крови, потом взгляд его остановился на мхе, и тут только он понял, что мох спас от смерти и ее, и лошадь.

Из уст молодого татарина вырвался глухой крик радости.

Но Бася всей тяжестью повисла у него на руках, - и он, изо всей силы прижав ее к своей груди, стал побелевшими губами целовать ее глаза; потом весь мир закружился перед ним в бешеном вихре. Страсть, затаенная на дне его души, как зверь в пещере, охватила его, как буря.

Но в эту минуту со стороны степи донесся топот копыт, который стал быстро приближаться.

Раздались голоса: "Здесь, в этом овраге! Здесь!"

Меллехович положил Басю на мох и крикнул подъезжающим:

- Сюда, сюда!

Минуту спустя Володыевский соскочил на дно оврага, за ним пан Заглоба, Мушальский, Ненашинец и несколько других офицеров.

- С ней ничего не случилось! - закричал татарин. - Мох спас ее!

Володыевский схватил жену на руки; другие бросились за водой, которой поблизости не было. Заглоба, охватив голову Баси, начал звать ее:

- Баська! Баська! Баська, дорогая!

- С ней ничего! - твердил бледный, как мертвец, Меллехович.

Между тем Заглоба пошарил за пазухой и, вынув фляжку, налил водки на ладонь и стал растирать виски Баси, потом поднес фляжку к ее рту, что, очевидно, подействовало, так как, прежде чем принесли воды, Бася открыла глаза, начала жадно вдыхать воздух и закашлялась: водка жгла ей горло и рот. Через несколько минут она совершенно пришла в себя.

Володыевский, не обращая внимания на присутствие офицеров и солдат, то прижимал ее к груди, то покрывал поцелуями ее руки, повторяя:

- Любовь ты моя! Я чуть не умер от тревоги! Все прошло? У тебя нигде не болит?

- Нигде! - ответила Бася. - Ага! Теперь я вижу, что лишилась чувств, лошадь свалилась вместе со мной... Разве битва уже кончилась?

- Кончилась! Азба-бей убит! Ну, едем скорее домой: я боюсь, как бы ты не заболела от утомления.

- Я никакого утомления не чувствую! - ответила Бася.

Потом, быстро взглянув на присутствующих, она пошевелила ноздрями и сказала:

- Только, пожалуйста, не думайте, панове, что я убегала от страха! Ого! И не думала! Как люблю Михала. Уверяю вас, я скакала впереди них для собственного удовольствия, а потом из пистолетов выстрелила!

- Этими выстрелами подстрелена лошадь, а разбойника мы взяли живым, - вставил Михал.

- Ну и что? - ответила Бася. - Это ведь со всяким может случиться, правда? Никакая опытность не поможет, чтобы лошадь случайно не оступилась. Хорошо еще, что вы меня заметили, а то я могла бы долго здесь пролежать.

- Первый увидал тебя Меллехович, и он первый спас тебя, - мы тогда были сзади! - сказал Володыевский.

Услыхав это, Бася обратилась к молодому липку и протянула ему руку.

- Благодарю вас за вашу помощь!

Он ничего не ответил и только прижал к губам ее руку, потом наклонился низко и, с покорностью холопа, обнял ее ноги.

Между тем у оврага собиралось все больше солдат, битва уже кончилась, а потому Володыевский отдал приказ устроить облаву на тех нескольких ордынцев, которые успели бежать от погони, и все тотчас отправились в Хрептиев. По дороге Бася еще раз увидела место побоища с холма.

Трупы людей и лошадей лежали местами целыми грудами, местами поодиночке. По небесной лазури к ним плыли с громким карканьем стаи ворон и садились поодаль, выжидая, пока не уедет челядь, которая все еще суетилась на равнине.

- Вот солдатские могильщики! - сказал, указывая на них острием сабли, Заглоба. - Дайте нам только отъехать, сюда прибегут и волки с своей музыкой и будут позванивать зубами за упокой их душ. Славная победа, хотя и одержана она над таким никчемным неприятелем. Этот Азба уже несколько лет грабил по всей округе, охотились на него коменданты, как на волка, но всегда напрасно, пока, наконец, он не наскочил на Михала. Вот и пришла его черная година!

- Азба-бей убит?

- Меллехович первый наскочил на него и, говорю тебе, так хватил его саблей, что рассек голову до самых зубов.

- Меллехович прекрасный воин! - сказала Бася.

Затем обратилась к пану Заглобе:

- А вы чем-нибудь отличились?

- Я не пищал, как сверчок, не прыгал, как блоха, не юлил, как юла, ибо это удовольствие я оставляю насекомым, но зато меня никто во мху не искал, как ищут грибы, за нос меня никто не таскал и в рот мне никто не дул...

- Не люблю я вас, - прервала его Бася, надув губы и невольно дотрагиваясь до кончика своего розового носика.

А он, глядя на нее, улыбался и ворчал, продолжая подшучивать:

- Ты дралась храбро, - говорил он, - ударила храбро, перекувыркнулась храбро, а теперь от боли в костях будешь припарки из каши прикладывать, тоже храбро, а нам придется наблюдать за тобою, чтобы тебя вместе с твоею храбростью воробьи не заклевали: они большие охотники до каши.

- Я знаю, куда вы метите: вы хотите, чтобы Михал не брал меня в другой поход... Я прекрасно знаю!

- Нисколько, нисколько, я буду всегда его просить, чтобы он брал тебя в лес по орехи, ты такая легкая, что под тобою и ветка не переломится. Вот и благодарность! Кто же уговаривал Михала, чтобы он взял тебя с собою? Я очень в этом раскаиваюсь, особенно теперь, когда ты мне так платишь за мое доброжелательство. Подожди же! Будешь ты теперь деревянной саблей лопухи рубить на хрептиевском дворе. Вот для тебя поход! Другая бы на твоем месте обняла старика, а эта ядовитая муха сначала напугала меня, а теперь кусать собирается.

Бася, недолго думая, обняла пана Заглобу, и он этому очень обрадовался и сказал:

- Ну, ну! Должен признаться, что ты даже немного способствовала сегодняшней победе: солдаты, желая перед тобой отличиться, дрались бешено!

- Правда истинная! - воскликнул пан Мушальский. - Не жаль человеку и погибнуть, когда на него смотрят такие очи.

- Виват наша пани! - воскликнул пан Ненашинец.

- Виват! - повторили сотни голосов.

- Дай ей Бог здоровья!

А пан Заглоба нагнулся к ней и пробормотал:

- После родов!

И они весело ехали домой, радостно покрикивая, уверенные, что их ждет пир. Погода была чудесная. Трубачи затрубили в отрядах, барабанщики ударили в литавры, и они шумно въехали в Хрептиев.

VII

В Хрептиеве, сверх всякого ожидания, Володыевские застали гостей. Приехал пан Богуш, который решил обосноваться здесь на несколько месяцев, чтобы при посредстве Меллеховича вести переговоры с татарскими ротмистрами: Александровичем, Моравским, Творовским, Крычинским и другими, - с липками и черемисами, перешедшими на султанскую службу. К пану Богушу присоединился старый пан Нововейский с дочерью Эвой и пани Боская, особа пожилая, тоже с дочерью, молоденькой и очень красивой, панной Зосей.

Появление женщин в пустынном и диком Хрептиеве очень обрадовало, но еще больше удивило солдат. Они тоже были очень удивлены при виде пана коменданта и его супруги. Коменданта, судя по его громкой и страшной славе, они воображали себе каким-то великаном, который наводил ужас на людей одним своим взглядом, а ее - великаншей, с вечно нахмуренными бровями и грубым голосом. Между тем они увидели перед собой маленького рыцаря с веселым и радушным лицом и тоже маленькую, розовенькую, как кукла, женщину, которая в своих широких шароварах и при сабле была похожа скорее на красивого мальчика, чем на взрослую женщину. Хозяева приняли гостей с распростертыми объятиями: Бася сердечно расцеловалась со всеми тремя женщинами, еще не будучи им представлена, а затем, когда они назвали себя и сказали, откуда едут, она воскликнула:

- Я все для вас готова сделать! Я вам страшно рада! Хорошо, что с вами в дороге ничего не приключилось: в нашей пустыне это не редкость, но как раз сегодня мы окончательно перебили бродяг!

Видя, что пани Боская смотрит на нее с возрастающим изумлением, Бася ударила рукой по сабле и хвастливо добавила:

- И я была в битве! А то как же! Вот как у нас! Но, ради бога, позвольте мне уйти к себе, надеть более приличную для моего пола одежду и отмыть кровь на руках, - мы возвращаемся с кровавой битвы. Ого! Если бы Азба не был убит, вы, пожалуй, не доехали бы благополучно до Хрептиева. Я сейчас вернусь, а пока к вашим услугам Михал.

Сказав это, она исчезла за дверью, а маленький рыцарь, который уже успел поздороваться с паном Богушем и паном Нововейским, подошел к пани Боской.

- Бог послал мне такую жену, - сказал он, - которая дома умеет быть нежной подругой, а в поле храбрым товарищем. Теперь, согласно ее приказанию, прошу мной располагать, как будет угодно.

А пани Боская ответила:

- Да благословит ее Бог во всем, как благословил красотою! Я жена Антония Боского, и не затем приехала сюда, чтобы требовать от вас услуг, но чтобы умолять вас на коленях о помощи и спасении в несчастье. Зоська, становись на колени перед этим рыцарем, ибо если он не поможет, то никто не поможет!

Сказав это, пани Боская действительно упала на колени, а красавица Зося последовала ее примеру, и обе, заливаясь горькими слезами, воскликнули:

- Спаси, рыцарь! Сжалься над сиротами!

Увидав женщин на коленях, офицеры толпой подошли к ним; их особенно привлекала красавица Зося, а маленький рыцарь, необычайно смущенный, стал поднимать и усаживать на скамью пани Боскую.

- Ради бога! - говорил он. - Что вы делаете? Я скорее должен стоять на коленях перед столь почтенной женщиной! Говорите же, чем я могу вам помочь, и, - видит бог! - я медлить не буду!

- Он все сделает, и я, с своей стороны, постараюсь! Заглоба sum! С вас этого довольно! - воскликнул старый воин, растроганный слезами женщин.

Тогда пани Боская сделала знак Зосе, панна вынула из-за корсажа письмо и подала его маленькому рыцарю. Он взглянул на письмо и сказал:

- От пана гетмана!

Затем сломал печать и начал читать:

"Милейший и дорогой мой Володыевский! С паном Богушем я послал тебе с дороги мой сердечный привет и инструкции, которые он тебе передаст лично. Не успел я еще отдохнуть от трудов в Яворове, как подоспело другое дело; оно камнем лежит у меня на сердце, ибо касается воинов, которых я забыть не могу, иначе Бог меня забыл. Пана Боского, кавалера весьма достойного и лучшего нашего товарища, несколько лет тому назад под Каценцем захватила орда. Его жену и дочь я приютил в Яворове, но у обеих бердца разрываются в тоске - у одной по мужу, у другой по отцу. Я писал через Петровича пану Злотницкому в Крым, чтобы там всюду искали Боского. Есть слух, что его нашли, но прячут, а потому его не могли выдать с другими пленниками, и он, верно, до сих пор гребет на галерах. Женщины в отчаянии, - потеряв всякую надежду, они даже перестали просить у меня помощи, - но, вернувшись недавно и увидев их неутешную скорбь, я не мог более этого терпеть и решил оказать им хоть какую-нибудь помощь. Ты находишься поблизости границы, и, как я знаю, у тебя среди мурз есть побратимы. Вот я и посылаю к тебе женщин, а ты им помоги. Петрович вскоре туда поедет. Дай ему письма к мурзам побратимам. Я не могу писать ни визирю, ни хану, ибо они ко мне недоброжелательны, к тому же я боюсь, как бы, благодаря моим письмам, они не стали считать Боского каким-нибудь особенно знаменитым человеком и как бы в силу этого не назначили слишком большой выкуп. Дело это особливо поручи Петровичу и скажи, чтобы он без Боского не возвращался, а мурз своих подними на ноги. Хоть они и язычники, но слово держать умеют, а к тебе они должны питать большое уважение. Впрочем, делай как знаешь; поезжай в Рашков, обещай взамен трех знатнейших пленников, только бы нам вернули Боского, если он жив. Никто лучше тебя не знает, как надо действовать, ибо, как я слышал, ты уже своих родственников выкупал. Бог да благословит тебя в этом деле, а я еще больше буду любить тебя, ибо сердце мое успокоится. Про твое хозяйство в Хрептиеве я уже слышал - там теперь все спокойно. Этого я и ждал. Обрати особенное внимание на Азбу. Что касается общественных дел, пан Богуш тебе все расскажет. Ради бога, следите за всем, что делается со стороны Валахии: говорят, быть оттуда грозе. Поручая твоему сердцу и твоим стараниям пани Боскую, остаюсь..." и т. д.

Во время чтения письма пани Боская продолжала плакать, а Зося ей вторила, вознесши к небу свои голубые глаза.

Между тем, прежде чем пан Михал кончил читать, вбежала Бася, одетая уже в женское платье, и, увидав, что дамы в слезах, стала заботливо расспрашивать их, в чем дело. Пан Михал еще раз прочел ей письмо гетмана, а она внимательно выслушала его и стала горячо поддерживать просьбы гетмана и пани Боской.

- Золотое сердце у пана гетмана, - воскликнула она, обнимая мужа, - но и мы постараемся быть не хуже его! Правда, Михалок? Пани Боская погостит у нас до возвращения мужа, а ты его месяца через три освободишь из Крыма. Через три или через два, правда?

- Завтра, через час! - ответил он, передразнивая ее.

Тут он обратился к пани Боской:

- Видите, как жена моя скора на решения!

- Да благословит ее Бог за это! - сказала пани Боская. - Зося, поцелуй ручки пани полковницы.

Но пани полковница и не думала давать целовать свои руки, а просто еще раз расцеловалась с Зосей, - они сразу понравились друг другу.

- На совет, мосци-панове! - кричала она. - На совет! Скорее!

- Скорей - голова загорелась! - пробормотал Заглоба. А Бася встряхнула своими светлыми волосами:

- Не у меня голова горит, а у этих дам сердца горят от скорби!

- Никто не противится твоим добрым намерениям, - сказал Володыевский, - но сначала нужно от пани Боской узнать все подробно.

- Зося, говори все, как было, я не могу от слез...

Зося опустила глаза в землю, и они совсем накрылись длинными ресницами, потом зарделась, как вишня; она не знала, с чего начать, и стояла смущенная, что ей приходится говорить перед таким многочисленным обществом.

Но пани Володыевская пришла ей на помощь.

- Зоська, когда Боского взяли в плен?

- Пять лет тому назад, в шестьдесят седьмом году, - ответила тоненьким голоском Зося, не поднимая своих длинных ресниц.

И потом заговорила, почти не переводя дыхания:

- В то время не слышно было о набегах; полк папаши стоял под Паневцами. Папаша с паном Булаевским наблюдали за челядью, которая на лугах стерегла стада, а тут пришли татары с валахской стороны и взяли и папашу, и пана Булаевского, но пан Булаевский уже два года как вернулся, а папаша не вернулся.

И две маленькие слезинки скатились по щекам Зоей. Растрогало это пана Заглобу, и он сказал:

- Бедная девочка... Не бойся, дитятко, папаша вернется и еще попляшет на твоей свадьбе!

- А гетман писал пану Злотницкому через Петровича? - спросил Володыевский.

- Пан гетман писал про папашу пану мечнику познанскому через Петровича. Пан мечник и пан Петрович нашли папашу у аги Мурзы-бея, - быстро проговорила Зося.

- Ей-богу, я этого Мурзу-бея знаю! С его братом я когда-то побратался, - воскликнул Володыевский. - Он не хотел отпустить пана Боского?

- Был приказ от хана выдать папашу, но Мурза-бей человек жестокий и спрятал папашу, а пану Петровичу сказал, что уже раньше продал его в Азию. Но другие пленники говорили пану Петровичу, что это неправда, что Мурза нарочно так говорит, чтобы дольше измываться над папашей, ибо он изо всех татар самый жестокий. Может быть, тогда папаши не было в Крыму - у Мурзы есть свои галеры, и ему нужны гребцы, но папаша не был продан; все говорили, что Мурза этот предпочтет скорее убить пленника, чем его продать.

- Святая истина! - сказал пан Мушальский. - Этого Мурзу-бея весь Крым знает, это очень богатый татарин, но страшный враг нашего народа: четверо его братьев погибли в битвах против нас.

- А нет ли у него побратимов среди наших? - спросил Володыевский.

- Сомнительно! - послышался ответ со всех сторон.

- Объясните мне наконец, что значит побратимство? - спросила Бася.

- Видишь ли, - сказал Заглоба, - когда после войны начинаются какие-либо переговоры, то войска навещают друг друга и находятся в дружеских отношениях. Случается порой, что кому-нибудь из наших понравится какой-нибудь мурза, а он мурзе, тогда они клянутся в вечной дружбе, которая и называется побратимством. Чем кто славнее, как, например, Михал, я или пан Рущиц, который командует теперь в Рашкове, тем более желательно его побратимство. Конечно, такой человек не будет брататься с кем попало, а выберет себе наиболее славного мурзу. Обычай этот состоит в том, что льют воду на сабли и при этом клянутся друг другу в дружбе. Понимаешь?

- А если потом опять придется воевать?

- В генеральном сражении они могут драться, но если встретятся один на один, тогда поклонятся друг другу и разойдутся с миром. Если один попадет в плен, то другой должен по возможности облегчить ему неволю, а то заплатить за него и выкуп; бывали случаи, что побратимы и имуществом делились. Если приходится отыскать или помочь какому-нибудь приятелю или знакомому, то побратимы обращаются к побратимам, и надо отдать справедливость, что ни один народ не исполняет своих клятв так честно, как татары. Слово для них все! И на такого друга можно смело рассчитывать.

- А у Михала таких много?

- У меня трое богатых мурз, - отвечал Володыевский, - а один еще с лубенских времен. Я выпросил его однажды у князя Еремии. Его зовут Ага-бей, он, если придется, готов голову за меня сложить. Те двое - тоже надежные люди..

- А, - сказала Бася, - хотела бы я побрататься с самим ханом и освободить всех пленников!

- Он бы тоже не прочь, - сказал Заглоба, - но только неизвестно, чего бы он взамен потребовал от тебя!

- Позвольте, - сказал Володыевский, - посоветуемся, что нам делать. Вот слушайте! У меня есть известия из Каменца, что самое большее через две недели сюда приедет Петрович с большой партией. Он едет в Крым с выкупом за нескольких армянских купцов из Каменца, которые были ограблены при перемене хана и взяты в плен. То же случилось и с Сеферовичем, братом претора. Все это люди богатые, денег не пожалеют, и Петрович повезет большие деньги. Ему никакая опасность не грозит, потому что, во-первых, скоро зима и не время для набегов, а во-вторых, с ним едет Навираг, делегат эчмиадзинского (Эчмиадзинский патриарх - т.е. католикос, глава армяно-грегорианской церкви.) патриарха, и еще двое анардратов из Кафы, у которых есть охранные грамоты от молодого хана. Я дам письма Петровичу и к резидентам Речи Посполитой, и к моим побратимам. Кроме того, вам известно, что у пана Рушица, рашковского коменданта, есть родственники в орде, которые, будучи похищены еще детьми, совсем отатарились и достигли высоких должностей. Эти готовы будут все перевернуть вверх дном, испробуют сначала переговоры, в случае упорства мурзы восстановят против него самого хана, а при случае так даже потихоньку свернут мурзе шею. Вот почему я надеюсь, что если пан Боский жив, то через несколько месяцев я его выручу, как мне это приказывает пан гетман и мой ближайший здесь начальник (тут Володыевский поклонился жене).

А ближайший начальник бросился тотчас обнимать маленького рыцаря. Пани Боская и ее дочь только складывали руки и благодарили Бога, что он послал их к таким сердечным людям. Обе они заметно повеселели.

- Если бы старый хан был жив, - сказал пан Ненашинец, - все уладилось бы еще легче, так как он был к нам очень расположен, а о молодом говорят совсем другое. Вот и эти армянские купцы, за которыми должен ехать пан Захарий Петрович, взяты в плен в самом Бахчисарае, уже в царствование молодого хана, и по его повелению.

- Изменится молодой, как изменился старый, который, прежде чем убедился в благородстве нашего народа, был злейшим врагом польского имени! - сказал Заглоба. - Я это лучше всех знаю, так как семь лет просидел у него в неволе.

Сказав это, Заглоба подсел к пани Боской.

- Пусть одно мое присутствие ободрит вас. Семь лет! Это не шутка, а все же я возвратился и столько этих собачьих сынов нарубил, что за каждый день неволи я по крайней мере двоих отправлял в ад, а на воскресенья и праздники, пожалуй, по три и по четыре придется! Вот как!

- Семь лет! - повторила со вздохом пани Боская.

- Умереть мне на этом месте, если я хоть один день прибавил. Семь лет я в самом ханском дворце просидел, - подтвердил Заглоба, таинственно подмигивая своим глазом. - И надо сказать вам, что этот молодой хан - это мой... Тут Заглоба стал шептать что-то на ухо пани Боской и вдруг разразился громким: "Ха, ха, ха!" и начал хлопать себя по коленам; наконец, увлекшись, он похлопал и пани Боскую и сказал:

- Хорошее было время! В молодости чуть выйдешь на площадь - вот и неприятель, и каждый день новая шалость! Ха, ха!

Степенная матрона очень смешалась и слегка отодвинулась от веселого рыцаря; молодые женщины потупили глаза, догадавшись сразу, что шалости, о которых говорит пан Заглоба, не совсем отвечают их врожденной скромности, тем более что офицеры громко расхохотались.

- Надо поскорее послать к пану Рущицу, - сказала Бася, - чтобы Петрович застал в Рашкове наши письма.

А пан Богуш ответил:

- Спешите с этим делом, пока зима: во-первых, зимой чамбулы не выходят, и дороги безопасны, а во-вторых, одному Богу известно, что может случиться весной.

- Были у пана гетмана какие-нибудь известия из Царьграда? - спросил Володыевский.

- Да, но об этом нам надо поговорить наедине. Верно одно, что с теми ротмистрами надо кончать поскорей! Когда вернется Меллехович? Многое зависит от него...

- Ему надо только перерезать остальных разбойников, а потом похоронить павших. Он должен вернуться еще сегодня или завтра утром. Я велел ему хоронить только наших, а людей Азбы оставить так - идет зима и заразы бояться нечего. Наконец волки их приберут.

- Пан гетман просит, - сказал пан Богуш, - чтобы Меллеховичу не ставили никаких препятствий в его работе; каждый раз, когда он захочет поехать в Рашков, пусть едет. Пан гетман просит также доверять ему во всем, ибо уверен в его чувствах к нам. Он великий воин и может сделать много хорошего.

- Пусть себе едет в Рашков или куда ему угодно, - ответил маленький рыцарь. - Раз Азба уже разбит, Меллехович нам не очень-то и нужен. Теперь уже до весенней травы шайки нас тревожить не будут.

- Значит, Азба разбит? - спросил Нововейский.

- Да, и я даже не знаю, удалось ли бежать хоть двадцати пяти людям из его шайки, а их мы переловим поодиночке, если Меллехович их уже не переловил.

- Я очень этому рад, - сказал Нововейский, - теперь, по крайней мере, можно будет безопасно ехать в Рашков.

Тут он обратился к Басе.

- Письма, про которые вы изволили говорить, мы можем отвезти пану Рущицу.

- Благодарю вас, - ответила Бася, - но у вас всегда бывает оказия, мы и нарочных посылаем.

- Все команды должны находиться между собой в постоянных сношениях! - пояснил пан Михал. - Но позвольте, следовательно, вы едете в Рашков с этой прекрасной панной?

- Ну уж и нашли красавицу! - ответил пан Нововейский. - А в Рашков мы едем, потому что там сын мой, негодный, служит в отряде пана Рущица. Вот уже десять лет, как он бежал из дому и только в письмах своих молил меня о прощении.

Володыевский даже руками всплеснул.

- Я сейчас же догадался, что вы отец пана Нововейского, все хотел спросить, да только мы все время были заняты горем пани Боской! Я сейчас же догадался, потому что и сходство есть. Скажите, пожалуйста, так он ваш сын?

- Так, по крайней мере, меня уверяла его мать, покойница, а так как она была женщина добродетельная, то сомневаться в этом нет причины.

- Такому гостю я вдвойне рад! Только, ради бога, не называйте вашего сына негодным: это знаменитый воин и достойный кавалер, которым вы можете гордиться. После пана Рущица это первый загонщик в полку; вы, должно быть, не знаете, что он любимец гетмана? Уж и теперь ему поручают целые отряды. И из каждого дела он всегда выходит с честью!

Пан Нововейский покраснел от удовольствия.

- Мосци-полковник, - сказал он, - не раз отец бранит сына только для того, чтобы кто-нибудь с ним заспорил, и полагаю, что ничем так нельзя порадовать родительское сердце, как отрицая порицание. До меня уже доходили слухи о славной службе Адама, и то, что я слышу подтверждение этих слухов из уст столь славного рыцаря, несказанно меня радует. Говорят, что он не только храбрый солдат, но и степенный человек, чему я даже удивляюсь, ибо он всегда был ветер. С детства у него, у шельмы, была наклонность к военной жизни, а лучшее доказательство - то, что он еще почти ребенком убежал из дому. Признаюсь, что если бы я тогда поймал его, я бы задал ему pro memoria (Для памяти (лат.).), но теперь надо это оставить, а то он, пожалуй, опять спрячется от меня лет на десять, а мне, старику, скучно без него.

- Неужели он столько лет не заглянул домой?

- Потому что я ему запретил. Но теперь уж с меня довольно, и я сам еду к нему, так как он, будучи на службе, не может. Я хотел просить ваши милости приютить на это время мою девку, а сам хотел ехать в Рашков, но раз вы говорите, что везде безопасно, то я возьму ее с собою. Сороке этой очень любопытно мир повидать, - ну, и пусть повидает.

- И люди пусть на нее поглядят! - заметил Заглоба.

- И глядеть нечего, - ответила девушка, между тем как ее черные смелые глаза и ее губы, сложенные как для поцелуя, говорили нечто совсем другое.

- Так, мордочка! - сказал Нововейский. - Но чуть красивого офицера увидит, ее так и подбрасывает. Вот почему я ее и взял с собой, тем более что молодой девке оставаться одной дома небезопасно. Но если мне придется без нее ехать в Рашков, так я буду просить вас, мосци-пани, держать ее на веревке, а то сбежать может.

- Я сама была не лучше, - ответила Бася.

- Ее прясть заставляли, а она, если не с кем было, с веретеном танцевала! - сказал Заглоба. - А вы, пан Нововейский, веселый человек! Баська, я бы хотел с паном Нововейским чокнуться, люблю я побалагурить.

Но прежде чем подали ужин, дверь отворилась и вошел Меллехович: пан Нововейский не сразу заметил его, он был занят разговором с паном Заглобой, но Эвка тотчас его увидала и вспыхнула сначала, а потом побледнела.

- Пан комендант! - сказал Меллехович Володыевскому. - Согласно приказанию, беглецы пойманы.

- Хорошо. Где они?

- Согласно приказанию, я велел их повесить.

- Хорошо. А твои люди вернулись?

- Часть их осталась хоронить убитых, остальные со мной.

В эту минуту пан Нововейский поднял голову, и на лице его отразилось необычайное изумление.

- Ради бога, что я вижу?! - воскликнул он.

Потом встал, направился прямо к Меллеховичу и сказал:

- Азыя, а что ты тут делаешь, бездельник?!

И поднял руку, чтобы схватить липка за ворот, но он вспыхнул в одну минуту, как порох, брошенный в пламя, потом побледнел, как смерть, и, схватив своей железной рукой руку Нововейского, сказал:

- Я вас не знаю! Кто вы такой?

И оттолкнул пана Нововейского с такой силой, что тот отшатнулся на середину комнаты. Некоторое время от бешенства он не мог произнести ни слова, наконец перевел дыхание и стал кричать:

- Пан комендант! Это мой человек, и притом беглый! Он жил в моем доме с детства!.. Бездельник! Отпирается! Это мой слуга! Эва, кто это такой? Говори!

- Азыя! - сказала, дрожа всем телом, Эва.

Меллехович даже не взглянул на нее. Он впился глазами в пана Нововейского и, раздувая ноздри, с невыразимой ненавистью смотрел на старого шляхтича и сжимал рукоятку ножа.

От движения ноздрей усы его начали дрожать, а из-под усов сверкали белые зубы, точно клыки у разъяренного зверя.

Офицеры окружили их. Бася выскочила на середину комнаты между Меллеховичем и Нововейским.

- Что это значит? - спросила она, морща брови. Вид ее несколько успокоил противников.

- Пан комендант, - сказал Нововейский, - это значит, что он мой человек, его зовут Азыей - он беглый. Смолоду, служа в войске на Украине, я нашел его полуживого в степи и приютил. Он татарчонок. Двадцать лет он воспитывался в моем доме и учился вместе с моим сыном. Когда сын бежал, он выручал меня по хозяйству, пока ему не вздумалось амурничать с Эвкой; заметив это, я приказал его выпороть, и он бежал. Под каким именем он здесь?

- Меллехович.

- Это вымышленное имя. Он - Азыя, и только! Он говорит, что меня не знает, но я его знаю, и Эва знает.

- Господи! - сказала Бася. - Да ведь сын ваш много раз его видел, как же он его не узнал.

- Сын мой мог не узнать: когда он убежал из дому, обоим им было по пятнадцати лет, а Меллехович еще шесть лет жил у меня; за это время он очень изменился, вырос, усы вот есть. Но Эва сейчас же его узнала. Уж вы, Панове, скорее должны верить мне, гражданину, чем этому крымскому бродяге!

- Пан Меллехович - гетманский офицер, - сказала Бася, - это нас не касается.

- Позвольте мне расспросить его. Audiatur et altera pars (Следует выслушать и другую сторону (лат.).), - сказал маленький рыцарь.

Но пан Нововейский разозлился.

- Пан Меллехович! Какой он пан! Мой слуга, который здесь живет под чужим именем! Завтра же я этого пана своим псарем сделаю, а послезавтра велю выпороть этого пана, и в этом препятствовать мне сам гетман не может - я шляхтич, и свои права знаю!

На это пан Михал повел усами и уже несколько резче сказал:

- А я не только шляхтич, но и полковник, и тоже знаю свои права! Своего человека вы можете искать по закону, можете даже обратиться к гетманскому суду, но здесь могу приказывать только я, и никто другой!

Пан Нововейский сразу опомнился, сообразив, что он говорит не только с комендантом, но и с начальником своего сына, и притом с самым славным рыцарем Речи Посполитой.

- Пан полковник! - сказал он уже более мягким тоном. - Ведь я его вопреки вашей воле не возьму, я только заявляю мои права, которым прошу верить!

- Меллехович, что ты скажешь на это? - спросил Володыевский.

Татарин уставился глазами в землю и молчал.

- Что тебя зовут Азыя, мы все знаем! - прибавил Володыевский.

- Что тут искать других доказательств, - сказал Нововейский. - Если он мой человек, то у него на груди наколоты синей краской рыбы.

Услыхав это, пан Ненашинен широко открыл рот и глаза и, схватившись за голову, воскликнул:

- Азыя Тугай-беевич!..

Все оглянулись на него, а он дрожал весь, точно у него открылись все его прежние раны.

- Это мой пленник! Он Тугай-беевич! Боже! Это он!..

А молодой липок гордо поднял голову, обвел всех присутствующих своими соколиными глазами и, разорвав жупан на своей широкой груди, сказал:

- Вот рыбы... Я сын Тугай-бея!

VIII

Все умолкли: так велико было впечатление, произведенное именем страшного воина. Ведь это он вместе с грозным Хмельницким потрясал всей Речью Посполитой; он пролил море польской крови; он истоптал копытами своих лошадей всю Украину, Волынь, Подолию и галицкие земли, разрушал замки и города, сжигал деревни, десятки тысяч людей брал в плен. Сын этого человека стоял теперь перед ними в Хрептиевской станице и сказал всем прямо в глаза: "Вот у меня на груди синие рыбы... Я, Азыя, - плоть от плоти Тугаевой!" Но люди того времени так преклонялись перед людьми высокой крови, что, несмотря на весь ужас, какой внушало им имя славного мурзы, Меллехович вырос в их глазах, точно все величие отца перешло на него.

Все смотрели на него с изумлением, особенно женщины, для которых всякая тайна имеет особую прелесть; он же стоял гордо, не опуская головы, как будто после этого признания вырос в собственных глазах; наконец он сказал:

- Этот шляхтич (тут он указал на Нововейского) говорит, что я его слуга, а я ему скажу на это, что отец мой на коня садился со спин людей познатнее его! Впрочем, он правду говорит, что я у него жил; да, я у него жил и под его плетью моя спина обливалась кровью, чего я ему не забуду, помоги мне бог! Я назвался Меллеховичем, чтобы избежать его преследования. Я мог бы бежать в Крым, но так как я кровью и жизнью служу этой отчизне моей, то теперь я ничей, как только гетмана. Мой отец - родственник ханов, и в Крыму меня ожидали богатство и роскошь, но я остался здесь в унижении, ибо люблю эту мою отчизну, люблю и пана гетмана, люблю и тех, кто никогда ничем меня не оскорбил.

Сказав это, он поклонился Володыевскому, а перед Басей склонился так низко, что чуть не коснулся головой ее колен; затем, взяв саблю под мышку, он вышел из комнаты, ни на кого не взглянув.

С минуту продолжалось молчание; первым заговорил пан Заглоба:

- Ха! Где пан Снитко? Я говорил, что этот Азыя волком смотрит, а оказывается, он волчий сын...

- Львиный сын! - ответил Володыевский. - И кто знает, не пошел ли он в отца?!

- Панове! Ведь вы заметили, как у него зубы засверкали, - точь-в-точь, как у старого Тугая, когда он гневался, - сказал пан Мушальский. - Уже по этому одному я узнал бы его: я часто видел Тугай-бея!

- Но не так часто, как я! - сказал Заглоба.

- Теперь я понимаю, - вставил пан Богуш, - почему он пользуется таким влиянием у липков и черемисов. Они чтут имя Тугая как святыню. Как Бог свят, если бы этот человек захотел, он мог бы всех их переманить на службу султану и причинить нам много вреда.

- Этого он не сделает, - ответил Володыевский, - потому что любит нашу страну и гетмана, - и это правда. Иначе он не служил бы нам, ведь он мог бы уйти в Крым и пользоваться там всеми земными благами. Здесь его не очень-то баловали!

- Конечно, не сделает! - повторил пан Богуш. - Если бы он хотел, он давно бы это сделал, ему никто не мешал.

- Напротив, - прибавил пан Ненашинец, - я теперь верю, что он вернет Речи Посполитой тех изменников - ротмистров!

- Пан Нововейский, - сказал вдруг Заглоба. - Если бы вы знали, что он сын Тугай-бея, может быть, вы того... может быть, вы так... э?

- Я велел бы ему дать вместо трехсот тысячу триста плетей! Разрази меня гром, если бы я этого не сделал! Мне странно, что он, щенок Тугай-бея, не убежал в Крым. Скорее всего, он недавно об этом узнал, - когда он жил у меня, он не знал ничего. Мне это странно, но Богом вас заклинаю, не доверяйте ему! Ведь я его знаю лучше вас, и скажу вам только одно: дьявол не столь коварен, бешеная собака не столь яростна, волк не столь жесток и злобен, как этот человек... Он еще всем здесь насолит!

- Что вы говорите! - сказал Мушальский. - Мы его видели в деле при Кальнике, Умани, Брацлаве и в сотне других сражений!

- Он никогда не простит обиды... Всегда отомстит!

- А сегодня как он брил азбовых бродяг! Что вы говорите!

Между тем лицо Баси так и горело: до того заинтересовала ее история Меллеховича; но Басе хотелось, чтобы и конец был достоин начала, а потому, толкнув Эву Нововейскую, она шептала ей на ухо:

- Эвка, ведь ты его любила? Признайся! Не отпирайся! Любила, да? И теперь любишь? А! Я уверена! Будь со мной откровенна. Кому же тебе довериться, как не мне, женщине? Он почти царской крови. Пан гетман выхлопочет ему не одну, а десять шляхетских грамот. Пан Нововейский противиться не будет. Азыя, наверное, любит тебя еще. Уж я знаю, уж я знаю, знаю! Не бойся! Он мне доверяет. Я сейчас его пытать начну. Да он и без пытки скажет. Ведь ты его ужасно любила? И теперь еще любишь?

Эва была словно в каком-то дурмане. Когда Азыя в первый раз объяснился ей в любви, она была еще почти ребенком, потом она не видела его много лет и перестала о нем думать. У нее осталось о нем воспоминание как о вспыльчивом подростке, который был наполовину товарищем ее брата, наполовину слугой. Но когда она теперь увидала его снова, перед ней стоял юноша, прекрасный и грозный, как сокол, к тому же офицер и славный загонщик, потомок хоть и чужого, но все же княжеского рода. Молодой Азыя стал теперь для нее совсем другим человеком: его вид ошеломил ее, но вместе с тем ослепил и опьянил. Снова проснулись прежние воспоминания. Сердце ее не умело полюбить юношу в одну минуту, но в одну минуту почувствовала она, что оно готово полюбить.

Бася никак не могла допытаться и увела Эву вместе с Зосей Боской в свою спальню и там снова настаивала:

- Эвка! Говори скорее! Скорей, скорей, скорей! Ты его любишь?

Лицо панны Эвы пылало. Это была черноволосая и черноокая девушка с горячей кровью, и кровь эта при каждом упоминании о любви волной приливала к ее щекам.

- Эвка, - говорила уже в десятый раз Бася, - ты его любишь?

- Не знаю, - отвечала панна Нововейская после минутного колебания.

- Но ты не отрицаешь? Ого! Уж я знаю! Ты не дрожи... Я сама сказала Михалу, что люблю его, и ничего... и хорошо... Вы, должно быть, прежде ужасно любили друг друга. А, теперь я понимаю! Это он с тоски по тебе всегда такой угрюмый, как волк. Чуть не иссох бедняга! Что произошло между вами? Говори!

- В кладовой он мне сказал, что любит меня, - шепнула панна Нововейская.

- В кладовой? Вот как! А потом что?

- Потом схватил меня и начал целовать! - продолжала еще тише панна.

- А чтоб его! А ты что же?

- А я боялась закричать.

- Боялась закричать! Слышишь, Зоська... Когда же открылась ваша любовь?

- Отец вдруг вошел, ударил его обухом, избил и меня, а его велел высечь так, что он пролежал две недели.

Тут панна Нововейская расплакалась, отчасти от обиды, отчасти от стыда. При виде ее слез растрогалась и добрая Зося, и ее голубые глаза наполнились слезами. Бася начала утешать Эву.

- Все это кончится хорошо, я беру это на себя. И Михала впрягу в это дело, и пана Заглобу. Не бойся, я их уговорю. Никто не устоит перед остроумием пана Заглобы. Ты его не знаешь! Не плачь, Эвка! Сейчас подадут ужинать...

Меллеховича за ужином не было. Он сидел в своей комнате и грел на огне водку с медом, которую потом переливал в маленькую жестяную кружку и попивал, закусывая сухарем. Пан Богуш пришел к нему поздно ночью, чтобы переговорить с ним относительно новостей.

Татарин посадил его на скамью, обитую овечьей шкурой, и, поставив перед ним полную кружку горячего напитка, спросил:

- А пан Нововейский все еще хочет сделать из меня своего слугу?

- Об этом уже и речи быть не может, - ответил пан Богуш. - Скорее уж пан Ненашинец мог бы заявить на тебя свои права, да и ему ты не нужен - сестра его или умерла уже, или, может, не захочет изменить свою судьбу. Пан Нововейский не знал, кто ты был, когда наказывал тебя за любовь к его дочери. А теперь он точно оглушен, ибо, хотя отец твой сделал много зла нашей отчизне, все же он был великий воин. Ей-богу, тебя пальцем никто не тронет до тех пор, пока ты верен нашей отчизне, тем более что у тебя везде есть друзья.

- Почему бы мне не служить верно? - ответил Азыя. - Мой отец вас бил, но он был язычник; я же верую во Христа.

- В том-то и дело! В том-то и дело! Ты в Крым уже вернуться не можешь, разве что изменив веру, что связано с потерей блаженства, а этого никакие блага земные заменить тебе не могут. Правду сказать, ты должен благодарить и пана Ненашинца, и пана Нововейского, ибо первый из них вырвал тебя из среды язычников, а второй воспитал тебя в истинной вере.

Азыя ответил на это:

- Я знаю, что я должен им быть благодарен, и постараюсь отплатить. Вы изволили заметить верно, что я здесь нашел много благодетелей!

- Ты говоришь точно с горечью, - сосчитай сам, сколько у тебя здесь друзей.

- Его милость пан гетман и ваша милость на первом плане; это я буду повторять до самой смерти. А кто еще, не знаю...

- А здешний комендант? Неужели ты думаешь, что он выдал бы тебя кому-нибудь, если бы ты даже не был сыном Тугай-бея? А она? А пани Володыевская? Ведь я слышал, что она про тебя говорила за ужином. И еще раньше, когда тебя узнал пан Нововейский. Она сразу стала на твою сторону. Пан Володыевский все бы для нее сделал, ибо он души в ней не чает, а сестра не может больше любить брата, чем она тебя! Во все время ужина ты не сходил у нее с языка.

Молодой татарин нагнулся и стал усиленно дуть на горячий напиток; а когда он при этом оттопырил свои слегка синеватые губы, в лице его было столько татарского, что пан Богуш даже сказал:

- Но боже мой, как ты сейчас похож на старого Тугай-бея, - это даже трудно себе представить. Я его прекрасно знал. Видал его и в ханском дворце, и на поле битвы, и около двадцати раз ездил в его сихень.

- Да благословит Бог праведных, и да истребит зараза обидчиков! - ответил Азыя. - Здоровье гетмана!

Пан Богуш выпил и сказал:

- Здоровье и многая лета! Правда, у него нас немного, но зато мы все настоящие солдаты. Даст Бог, мы не поддадимся этим дармоедам, что только сеймовать умеют и обвинять пана гетмана в измене перед королем. Шельмы! Мы день и ночь стоим лицом к лицу с врагом, а они только ложками с кашей воевать умеют. Вот их дело! Пан гетман шлет посла за послом, взывая о помощи для Каменца, и как Кассандра предсказывает падение Илиона и народа Приамова, а они ни о чем не думают и только доискиваются, кто провинился перед королем...

- О чем вы говорите, ваша милость?

- Так просто. Я сделал сравнение между нашим Каменцем и Троей, но ты, верно, про Трою и не слышал. Пусть только немного успокоится, и пан гетман непременно выхлопочет тебе шляхетство, даю тебе голову на отсечение! Времена теперь такие, что случай всегда найдется, если только ты захочешь прославиться!

- Или имя мое покроется славой, или я покроюсь землей! Вы услышите еще обо мне, как Бог свят!

- Ну а что те? Вернутся? Не вернутся? Что они теперь делают?

- Сидят в сихенях: одни в Ужийской степи, другие дальше. Трудно им сноситься, - расстояние велико. Отдан приказ всем им весной явиться в Адрианополь, захватив с собой возможно больше припасов.

- Господи! Это очень важно, ибо если весной в Адрианополе будет воинский сбор, то война с нами неминуема. Надо сейчас же известить об этом пана гетмана. Он тоже думает, что война будет; а это уж верный признак!

- Галим говорил мне, что там у них поговаривают, будто и сам султан приедет в Адрианополь.

- Да славится имя Господне! А у нас войска только горсточка! Вся надежда на Каменецкую крепость. Разве Крычинский ставит новые условия?

- Они больше жалуются, чем ставят условия: общее помилование, возвращение всех прав и привилегий шляхетских, какими они пользовались в былые времена, кроме того, возвращение прежних чинов ротмистрам - вот чего они хотят. Но так как султан обещал им больше, то они колеблются.

- Что ты говоришь? Как же султан может дать им больше, чем Речь Посполитая? В Турции абсолютная монархия, и все права зависят от фантазии султана. Если бы даже тот, который теперь царствует, сдержал все свои обещания, то наследник его, если захочет, может все нарушить. Между тем у нас привилегия - святая вещь, и кто получит шляхетство, у того и сам король ничего не может отнять.

- Они говорят, что они были шляхтичи, однако с ними обращались не лучше, чем с простыми драгунами; старосты приказывали им отбывать различные повинности, от которых освобождена не только шляхта, но и мещане.

- Но если гетман им обещает...

- Никто из них не сомневается в великодушии гетмана, и все они в душе его любят; но они думают так: шляхта самого гетмана называет изменником; при дворе короля его ненавидят; конфедерация грозит ему судом - что же он может поделать?

Пан Богуш почесал затылок.

- Ну так что же?

- Они сами не знают, что им делать!

- И останутся у султана?

- Нет.

- Кто же им велит вернуться в Речь Посполитую?

- Я.

- Как так?

- Я - сын Тугай-бея!

- Милый Азыя! - сказал, помолчав, пан Богуш. - Я не отрицаю, что они могут любить в тебе славу Тугай-бея, хотя они наши татары, а Тугай-бей был нашим врагом. Все это я понимаю, ибо и у нас есть шляхта, которая с гордостью говорит о том, что Хмельницкий был шляхтич и что он не казацкого, а польского рода. Ведь это была такая шельма, какой и в аду не найти, но так как он был знаменитый воин, то все рады признать его своим! Такова уж натура человеческая. Но для того, чтобы Тугаева кровь в тебе давала тебе право повелевать всеми татарами, я не вижу оснований.

Азыя некоторое время молчал, потом, опустив руки на колени, сказал:

- Я вам скажу, пан подстолий, почему меня слушается Крычинский и слушаются другие. Потому что, кроме того, что они простые татары, а я князь, во мне есть сила и мощь... Об этом не знаете ни вы, ни пан гетман...

- Какая сила? Какая мощь?

- Я того сказаты не умею, - ответил Азыя по-русински. - А почему я готов на то, на что другой не отважится? Почему я придумал то, чего не придумали другие?

- О чем ты говоришь? Что ты задумал?

- А вот что задумал: если бы пан гетман дал мне волю и право, я бы предоставил не только тех ротмистров, но и половину орды к его услугам! Мало ли пустой земли на Украине и в Диких Полях. Пусть пан гетман только объявит, что татары, перешедшие в Речь Посполитую, получат шляхетство, не будут знать притеснений в вере, что они будут служить в своих собственных полках, что у них будет свой собственный гетман, как у казаков, - и даю свою голову на отсечение, что вся Украина тотчас закишит народом. Придут липки и черемисы, придут татары от Добрыча и Белгорода, придут из Крыма и пригонят стада, и жен, и детей привезут на арбах... Вы, ваша милость, не качайте головой: придут! Как пришли те, которые целые века верно служили Речи Посполитой. В Крыму и всюду - хан и мурзы их притесняют, а здесь они будут шляхтой, и сабли у них будут, и на войну они будут ходить со своим собственным гетманом. Я вам клянусь, что придут, ибо они там часто от голода умирают. А когда в аулах станет известно, что я зову их с дозволения пана гетмана, я, сын Тугай-бея, тогда тысячи сюда придут!

Пан Богуш схватился за голову:

- О, ради бога, Азыя, откуда у тебя такие мысли? Что бы было тогда!

- Был бы на Украине народ татарский, как есть казацкий. За казаками вы признали привилегии и дали им своего гетмана, почему бы вам не признать этих привилегий и за нами? Вы спрашиваете, ваша милость, что было бы тогда? Не было бы второго Хмельницкого, ибо мы тотчас придушили бы казаков; мужицких восстаний тоже не было бы, ни резни, ни опустошений; не было бы и Дорошенки, ибо, если бы он только восстал, я первый привел бы его на веревке к ногам гетмана. А если бы турецкие силы захотели идти на вас, мы били бы султана; захотел бы хан набеги делать, - били бы хана. Не так ли прежде делали липки и черемисы, хотя они и пребывали в магометанской вере?! Почему бы нам поступать иначе, нам, татарам Речи Посполитой, нам, шляхте? Теперь считайте: Украина спокойна, казачество в железных руках, против турок - защита, войско увеличилось на несколько десятков тысяч, - вот о чем я думал, вот что мне пришло в голову... Вот почему меня Крычинский, Адурович, Моравский и Творковский слушаются; вот почему, когда я клич кликну, половина Крыма привалит в эту степь!

Пан Богуш был так изумлен и подавлен словами Азыи, как будто вдруг расступились стены комнаты, в которой они сидели, и перед ним предстали новые неведомые страны. Долгое время он не мог вымолвить ни слова и только смотрел на молодого татарина, а тот начал ходить большими шагами по комнате и, наконец, сказал:

- Без меня это не могло бы случиться, ибо я - сын Тугай-бея, а от Днепра до Дуная нет между татарами более славного имени.

Минуту спустя он добавил:

- Что мне Крычинский, Творковский и другие? Дело не в них. Дело не в нескольких тысячах липков и черемисов, дело во всей Речи Посполитой! Говорят, что весной будет великая война с султанским могуществом, дайте мне только возможность, и я среди татар заварю такую кашу, что и сам султан подавится!

- Ради бога! Кто же ты, Азыя? - вскричал пан Богуш.

Азыя поднял голову.

- Будущий гетман татарский!

Блеск пламени освещал в эту минуту лицо Азыи, ужасное и вместе с тем прекрасное. А пану Богушу казалось, что перед ним стоит какой-то другой человек, так много величия и гордости было в фигуре молодого татарина. Пан Богуш чувствовал, что Азыя говорит правду. Если бы подобное воззвание гетмана было обнародовано, липки и черемисы вернулись бы все, а за ними пошло бы множество диких татар. Старый шляхтич прекрасно знал Крым; он был там дважды невольником, а потом, выкупленный гетманом, был послом; знал бахчисарайский двор, знал орды, от Дуная до Добруджи; знал, что зимой многие улусы умирают от голода; знал, что мурзам надоели деспотизм и алчность ханских баскаков, что в самом Крыму часто дело доходит до бунтов, а потому понял сразу, что плодородная земля и привилегии непременно привлекли бы тех, кому на старых местах жить было плохо, тесно или опасно.

И это привлекло бы татар, тем более что их призывал сын Тугай-бея. Сделать это мог он один, и никто другой. Славой своего отца он мог бы взбунтовать улусы, вооружить одну половину Крыма против другой, привлечь дикие белгородские орды и потрясти все ханское, даже султанское могущество.

Если бы гетман захотел воспользоваться этим случаем, то сына Тугай-бея он мог бы считать ниспосланным самим Провидением.

Пан Богуш стал смотреть на Азыю другими глазами и все более и более изумляться, откуда такие мысли могли зародиться в голове Азыи. И даже пот выступил на челе рыцаря: такими огромными казались ему эти мысли. Но все же в душе его оставалось много сомнений, а потому минуту спустя он сказал:

- А знаешь ли ты, что из-за этого должна быть война с турками!

- Война и так будет! Зачем велели бы ордам идти на Адрианополь? Войны не будет только тогда, когда в Турецком государстве начнутся раздоры, но если дело дойдет до войны, половина орды будет на нашей стороне.

"На все, шельма, умеет возразить", - подумал пан Богуш.

- Голова кругом идет! - сказал он вслух. - Видишь ли, Азыя, во всяком случае, это дело нелегкое. Что скажут король, канцлер и сословия?1 А вся шляхта, которая, в большинстве, не любит гетмана?

- Мне только нужно письменное разрешение гетмана; а уж если мы здесь засядем, пусть нас тогда выживают. Кто будет выживать и как? Вы бы рады запорожцев выжить из Сечи, да не можете...

- Пан гетман испугается ответственности!

- За пана гетмана поднимется 50 тысяч татарских сабель, кроме того, войско, которое у него сейчас в руках.

- А казаки? А казаков ты забыл, они сейчас же восстанут...

- Затем-то мы здесь и нужны, чтоб над головой казачества всегда висел меч. Кем держится Дорош? Татарами! Пусть только я возьму татар в свои руки, тогда Дорош должен будет бить челом гетману.

Сословия - в Речи Посполитой тремя сословиями, составляющими сейм, считали короля и обе палаты: сенат и посольскую избу.

Тут Азыя вытянул руки и сложил пальцы в виде орлиных когтей, потом хватился за рукоятку сабли и сказал:

- Мы покажем казакам права! Мы из них невольников сделаем, а сами будем держать в руках Украину! Слушайте, пан Богуш, вы думаете, что я маленький человек, а я не такой уж маленький, как это кажется пану Нововейскому, здешнему коменданту, офицерам и вам, пан Богуш. Вот над этим я день и ночь думал, даже похудел весь, даже лицо почернело. Но что я придумал, я придумал хорошо, и потому сказал вам, что у меня есть сила и мощь. Вы сами видите, что это огромное дело; поезжайте к пану гетману, и поскорее! Изложите ему все, и пусть он меня уполномочит письменно, а о сословиях я уж заботиться не буду. У гетмана великая душа; гетман поймет, что здесь и сила, и мощь. Скажите гетману, что я - сын Тугай-бея, что я один могу это сделать; изложите ему все, и пусть он согласится. Ради бога, только бы не опоздать, только бы пока снег лежит в степи, только бы до весны, а то весной война будет... Поезжайте и тотчас возвращайтесь, мне надо поскорее знать, что мне делать.

Пан Богуш не заметил даже, что Азыя говорил повелительным тоном, как будто он уже был гетманом и отдавал приказания своему офицеру.

- Завтра я еще отдохну, - сказал он, - а послезавтра отправлюсь в путь. Дай Бог, чтобы я застал гетмана в Яворове! Он решает быстро, и ответ ты получишь немедленно.

- Как вы думаете, ваша милость, пан гетман согласится?

- Возможно, что он прикажет тебе приехать к нему, а потому пока не уезжай в Рашков. Отсюда ты скорей доедешь до Яворова. Согласится ли он, - не знаю, но он отнесется к этому делу очень внимательно, ибо ты приводишь сильные доводы. Ей-богу, я никогда не ожидал от тебя ничего подобного, но теперь вижу, что ты человек необыкновенный и что ты создан для великих дел. Ну, Азыя, Азыя! Наместник Липковского полка, и ничего более, а в голове у тебя такие мысли, от которых страшно становится! Теперь я уже не удивлюсь, если увижу на твоей шапке перо цапли, а над тобой бунчук... Верю и тому, что ты говоришь, что тебя эти мысли по ночам жгли. Послезавтра непременно поеду, только отдохну немного, а теперь пойду, - поздно и в голове у меня шумит, как на мельнице. Оставайся с Богом, Азыя! В висках у меня стучит, точно я пьян... Оставайся с Богом, Азыя, сын Тугай-бея!

Тут пан Богуш крепко пожал исхудалую руку татарина и повернулся к двери, но на пороге остановился и сказал:

- Как это? Новые войска для Речи Посполитой... Готовый меч над головами казаков... Дорош покорен... Смуты в Крыму... Турецкое могущество ослаблено... Конец набегам на Русь... Ей-богу!..

Сказав это, он вышел, а Азыя с минуту поглядел ему вслед и прошептал:

- А для меня бунчук и булава... И по воле или против воли - она! Иначе горе вам!

Потом он допил из жестяной кружки водку и бросился на постель, покрытую шкурами, в углу комнаты. Огонь в камине погас, зато в окно ворвались потоки лунного света с холодного зимнего неба. Азыя лежал некоторое время спокойно, но заснуть не мог. Наконец встал, подошел к окну и стал глядеть на луну, которая плыла, как одинокий корабль, по безмерной небесной пустыне.

Молодой татарин смотрел на нее долго, потом сложил руки на груди, поднял оба больших пальца кверху, и из его уст, которые еще час тому назад исповедовали Христа, вырвалось что-то вроде печального напева:

- Лаха и Лаллах, Лаха и Лаллах... Магомет россулах...

IX

А на другой день Бася с утра советовалась с мужем и паном Заглобой, как бы соединить два любящих сердца. Оба они смеялись над ее горячностью, не переставая дразнить ее; все же, уступая ей, как всегда и во всем, точно избалованному ребенку, они обещались помочь ей.

- Самое лучшее, - сказал Заглоба, - уговорить старика Нововейского не брать с собой девушку в Рашков, - теперь уж и холодно, и дороги не совсем безопасны, а за это время молодые люди часто будут видеться и окончательно влюбятся друг в друга.

- Это превосходная мысль! - воскликнула Бася.

- Превосходная или нет, - ответил пан Заглоба, - но ты все-таки с них глаз не спускай. Ты баба, и думаю, что, в конце концов, ты их сосватаешь, ибо баба всегда сделает по-своему; но только следи, как бы дьявол по-своему не сделал. Тебе будет стыдно, раз это выйдет твоих рук дело.

Бася начала фыркать на пана Заглобу, точно кошечка, потом сказала:

- Вы хвастали, что смолоду были турком, и думаете, что все турки... Азыя совсем не такой!

- Он не турок, но татарин! Тоже нашлась! Она будет за татарские чувства ручаться...

- У них у обоих больше слезы на уме, от горя... Эва притом прекрасная девушка!

- Но только у нее такой вид, точно у нее на лбу написано: "На, целуй!" Ого, тоже птичка! Вчера я заметил, что когда она за столом сидела против красивого парня, то она так сильно дышала, что тарелка от нее отъезжала, и она должна была придвигать ее к себе! Птичка, говорю тебе...

- Вы хотите, чтобы я ушла...

- Не уйдешь, когда дело касается сватовства. Знаю я тебя, не уйдешь! Но не рано ли тебе сватать - это дело пожилых людей. Пани Боская говорила мне вчера, что когда увидела тебя в шароварах, то приняла за сына пани Володыевской, который учится верхом ездить вокруг забора. Ты не любишь степенности, и степенность тебя не любит, это уж по твоей фигуре видно. Ей-богу! Настоящий школьник! Теперь на свете женщины совсем другие стали! В мое время, когда женщина сядет, бывало, на скамью, под ней скамья трещала и скрипела, точно кто собаке на хвост наступил, а ты могла бы и на коте верхом ездить, и он, пожалуй, не чувствовал бы... Говорят также, что женщины, которые начинают сватать, никогда уже не будут иметь потомства.

- Неужели так говорят? - спросил с тревогой маленький рыцарь.

Но пан Заглоба расхохотался, а Бася, прижавшись своим розовым личиком к лицу мужа, сказала ему вполголоса:

- Ну, Михалок! Будет время, мы поедем на богомолье в Ченстохов, - Матерь Божья, может быть, все переменит!

- Это, действительно, самое лучшее средство! - ответил Заглоба.

- А теперь давайте говорить об Азые и Эвуне! - сказала Бася. - Как им помочь? Нам хорошо, пусть и им будет хорошо!

- Когда Нововейский уедет, им будет лучше, - сказал маленький рыцарь, - при нем они никак не могут видеться, тем более что Азыя ненавидит старика. Но если бы старик отдал ему Эву, то, может, простив прежние обиды, они полюбили бы друг друга, как родственники. По-моему, дело не в том, чтобы сближать молодых, они и без того любят друг друга, а в том, чтобы старика уломать.

- Нововейский человек суровый, - сказала Бася.

А Заглоба возразил:

- Баська, вообрази себе, что у тебя есть дочь и что тебе приходится выдать ее за какого-нибудь татарина?

- Азыя - князь! - сказала Бася.

- Я не отрицаю, что Тугай-бей был знатной крови, но ведь и Гасслинг был шляхтич, а ведь Кшися Дрогоевская не пошла бы за него, если б он не получил прав гражданства.

- Тогда выхлопочите и для Азыи права гражданства!

- Легкое дело! Если бы даже кто-нибудь захотел причислить его к своему гербу, это должен будет утвердить сейм, нужно время и протекция.

- Вот, что время нужно, это нехорошо, а протекция найдется. Пан гетман не откажет в ней Азые, он любит хороших солдат. Михал! Напиши гетману! Хочешь, я дам тебе чернил, перо, бумагу. Пиши сейчас! Вот я тебе все принесу: и свечу, и печать, а ты сядешь и немедленно напишешь.

Володыевский стал смеяться.

- Боже всемогущий! - воскликнул он. - Я молил тебя дать мне степенную жену, а ты мне сорванца дал.

- Если будешь говорить так, я умру.

- Тьфу, еще беду накличешь! - вскричал маленький рыцарь.

И обратился к пану Заглобе:

- Вы не знаете какого-нибудь заговора против сглазу?

- Знаю, и уже сказал его! - ответил Заглоба.

- Пиши, - воскликнула Бася, - пиши сейчас, а то я не выдержу!

- Я бы и двадцать писем написал, только бы тебе угодить, но не знаю, какая будет от этого польза; тут сам гетман ничего не может сделать; оказать ему протекцию он сможет только тогда, когда придет время. Милая Бася, панна Нововейская открыла тебе свою тайну - прекрасно. Но с Азыей ты еще ничего не говорила и даже не знаешь, питает ли он такое же чувство к Нововейской.

- Как же ему не питать, если он в кладовой ее целовал!

- Золотое сердце! - сказал, смеясь, Заглоба. - Словно новорожденный ребенок, только лучше языком ворочает... Милая моя, если бы мы с Михалом вздумали жениться на всех, кого нам целовать случалось, тогда нам пришлось бы сейчас же принять магометанскую веру, и мне сделаться падишахом, а ему крымским ханом. Не так ли, Михал? Э?

- На Михала у меня было подозрение, - еще когда я не была его женой! - сказала Бася. И, закрыв ему глаза рукой, она начала поддразнивать его: - Шевели, шевели усиками! Ведь отпираться не будешь? Знаю, знаю. И ты знаешь... У Кетлинга...

Маленький рыцарь действительно зашевелил усиками, чтобы скрыть свое смущение и придать себе смелости, и сказал, желая переменить разговор:

- А ты так и не знаешь, влюблен ли Азыя в Нововейскую?

- Постойте, я переговорю с ним с глазу на глаз и все у него выпытаю. Конечно, влюблен. Он должен быть влюблен, иначе я его знать не хочу!

- Ей-богу, она готова вбить ему это в голову.

- И вобью, хоть бы пришлось каждый день с ним запираться!

- Ты сначала расспроси его, - сказал маленький рыцарь. - Быть может, он сразу не сознается, он ведь дикарь. Но это ничего. Понемногу ты добьешься его доверия, узнаешь его лучше и тогда будешь знать, что делать. Тут маленький рыцарь обратился к пану Заглобе:

- Она кажется легкомысленной, а она смышленая.

- И козы бывают смышленые! - отвечал серьезно пан Заглоба.

Дальнейший разговор прервал пан Богуш. Он влетел, как бомба, и, едва успев поцеловать руку у Баси, начал кричать:

- Черт побери этого Азыю, я целую ночь не мог глаз сомкнуть, чтоб ему ни дна, ни покрышки!

- В чем провинился перед вами Азыя? - спросила Бася.

- Знаете ли вы, Панове, что мы вчера делали?

Пан Богуш, вытаращив глаза, обвел всех троих взором.

- Что же?

- Творили историю! Ей-богу, не лгу! Историю!

- Какую историю?

- Историю Речи Посполитой! Это попросту великий человек! Сам пан Собеский изумится, когда я ему изложу замыслы Азыи. Великий человек, повторяю, и сожалею, что не могу сказать больше, я уверен, что вы изумились бы, как изумился и я. Могу вам только сказать, что, если удастся то, что он задумал, тогда он далеко уйдет!

- Например? - сказал Заглоба. - Гетманом будет? А пан Богуш подбоченился.

- Да! Гетманом будет! Жаль, что я не могу сказать более... Но быть ему гетманом, и баста!

- Разве что собачьим! Впрочем, у чабанов тоже есть свои гетманы... Тьфу! Что это вы, пан подстолий, говорите? Что он - сын Тугай-бея, все это прекрасно. Но если он будет гетманом, то кем же буду я, кем будет Михал? Кем должны быть вы сами? Меня уже однажды шляхта назначила региментарем, и я только из дружбы к пану Павлу (Речь идет о Павле Сапеге, воеводе виленском и великом гетмане литовском. - Примеч. перев.) уступил ему это звание, но вашего предсказания я решительно не понимаю.

- А я вам говорю, что Азыя великий человек!

- А разве я не говорила?! - сказала Бася, повернувшись к дверям, в которые стали входить другие станичные гости.

Прежде всего вошла пани Боская с синеокой Зосей и пан Нововейский с Эвкой, которая после плохо проведенной ночи казалась еще привлекательнее, чем всегда. Она плохо спала, потому что ее тревожили странные сны; ей снился Азыя, только еще более красивый и более настойчивый, чем прежде. Кровь бросалась в лицо Эве при одном воспоминании об этом сне; ей казалось, что этот сон можно отгадать по ее лицу.

Но на нее никто не обращал внимания, все стали здороваться с хозяйкой. Потом пан Богуш стал снова рассказывать о великом предназначении Азыи; Бася радовалась, что это услышат пан Нововейский и Эва. После первой встречи с татарином старый шляхтич уже успокоился, он уже не заявлял на него своих прав как на своего слугу. Правду говоря, открытие, что Азыя - татарский князь и сын Тугай-бея, импонировало ему необычайно. Он с удивлением слушал о его небывалой храбрости и о том, что сам гетман поручил ему такое важное дело, как возвращение в Речь Посполитую всех липков и черемисов. По временам пану Нововейскому казалось, что речь идет о ком-то другом, так вырос в глазах его Азыя.

А пан Богуш все повторял с таинственным видом:

- Это еще ничто в сравнении с тем, что его ожидает; но только говорить об этом нельзя.

Когда другие недоверчиво закачали головами, он воскликнул:

- Два великих человека только и есть в Речи Посполитой: пан Собеский и Тугай-беевич!

- Ради бога! - воскликнул, наконец, выходя из себя, пан Нововейский. - Если он и князь, то все же кем он может быть в Речи Посполитой, не будучи шляхтичем? Ведь прав гражданства у него еще нет?

- Пан гетман выхлопочет ему десять таких грамот! - сказала Бася.

Панна Эва слушала все эти похвалы с полузакрытыми глазами и бьющимся сердцем. Трудно сказать, так же ли горячо билось бы оно при виде бедного и неизвестного Азыи, как билось теперь при виде Азыи, рыцаря и человека с великим будущим. Но его блеск покорил ее, а воспоминания о давнишних поцелуях и свежие впечатления сна наполняли ее девственное тело дрожью наслаждения.

- Столь велик и столь знаменит! - думала Эва. - Что ж удивительного, что он горяч, как огонь!

Генрик Сенкевич - Пан Володыевский (Pan Wolodyjowski). 5 часть., читать текст

См. также Генрик Сенкевич (Henryk Sienkiewicz) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Пан Володыевский (Pan Wolodyjowski). 6 часть.
X В этот же самый день Бася принялась пытать татарина, но, следуя сове...

Пан Володыевский (Pan Wolodyjowski). 7 часть.
- Только бы не сегодня. А до Рашкова еще далеко? Тугай-беевич поглядел...