Генрик Сенкевич
«Пан Володыевский (Pan Wolodyjowski). 3 часть.»

"Пан Володыевский (Pan Wolodyjowski). 3 часть."

- Могу ли я надеяться? Михал мне брат, и ему будет обидно, если этот дом опустеет.

- Мое желание ничего не значит, - сказала Кшися, несколько придя в себя, - за ваше я вам должна быть благодарна!

- Спасибо, - ответил Кетлинг, прижимая к губам ее руку.

- На дворе мороз, а купидон голенький... Но думаю, что если только он сюда попадет, то в этом доме не замерзнет! - воскликнул Заглоба. - От одних только вздохов оттепель будет. Ей-богу, только от вздохов!

- Перестаньте, - сказала Кшися.

- Слава богу, что вы не утратили вашего веселого расположения духа! - сказал Кетлинг. - Веселость признак здоровья!

- И чистой совести, чистой совести! - ответил Заглоба. - В Писании сказано: "У кого зудит, тот и чешется!", а у меня ничто не зудит, и потому я и весел. О, сто тысяч басурманов, что я вижу? Ведь я тебя видел одетым по-польски, в рысьем колпаке и при сабле, а теперь ты опять превратился в какого-то англичанина и ходишь на тонких ногах, как журавль?

- Я долго жил в Курляндии, где не принято одеваться по-польски, а последние два дня я провел у английского посла в Варшаве.

- Ты из Курляндии возвращаешься?

- Да. Мой приемный отец умер и оставил мне там другое имение.

- Царство ему небесное! Он был католик?

- Да.

- Тогда ты должен радоваться! А ты нас не покинешь ради этого курляндского имения?

- Здесь мне жить и умереть! - ответил Кетлинг, взглянув на Кшисю. А она тотчас опустила свои длинные ресницы.

Пани Маковецкая приехала уже в сумерки. Кетлинг вышел встречать ее к воротам и ввел ее в дом с такой почтительностью, точно она была владетельная княгиня. Она хотела на другой же день приискать себе квартиру в городе, но это ни к чему не повело. Молодой рыцарь умолял ее, ссылаясь на свою дружбу с Володыевским, и до тех пор стоял на коленях, пока она не согласилась остаться у него. Было решено, что и пан Заглоба останется у Кетлинга на некоторое время, ибо его годы и его значение могли защитить женщин от сплетен. Он согласился на это тем охотнее, что ужасно привязался к гайдучку, а кроме того, в голове у него возникли новые планы, которые требовали его присутствия. Обе девушки были очень рады, и Бася сразу стала на сторону Кетлинга.

- Сегодня мы и так уже не уедем, - сказала она пани Маковецкой, которая все еще колебалась, - а потом, уедем ли мы одним днем или двадцатью днями позже, это все равно!

Кетлинг понравился ей так же, как и Кшисе, - он нравился всем женщинам. Бася до сих пор еще никогда не видала заграничных кавалеров, если не считать офицеров иностранной пехоты, людей довольно простых; и она ходила кругом него, потрясая своими волосами, раздувая ноздри и присматриваясь к нему с детским, почти назойливым любопытством, за что получила даже выговор от пани Маковецкой. Но, несмотря на это, она не переставала смотреть на Кетлинга, словно желая оценить его военные способности, и, наконец, начала расспрашивать про него пана Заглобу.

- Он хороший воин? - спросила она потихоньку у старого шляхтича.

- Знаменитее и быть не может! Видишь ли, у него опытность в этом деле огромная: он четырнадцати лет сражался уже с английскими бунтовщиками, держа сторону истинной веры... Он шляхтич знатного рода, о чем ты можешь судить по его обращению.

- Вы его видели в огне?

- Тысячу раз! Стоит и не поморщится; гладит лошадь по шее, а сам хоть о любви может говорить...

- Разве принято говорить о любви?

- Принято говорить все, что подтверждает равнодушие к опасности.

- Ну а в поединке он тоже мастер?

- Одно слово - шершень!

- А с паном Михалом справится?

- С паном Михалом не справится.

- Ага! - воскликнула с гордостью Бася. - Я знала, что не справится! Я сейчас же подумала, что не справится!

И она захлопала в ладоши.

- А, так ты стоишь за Михала? - спросил Заглоба.

- Э, что тут! Рада, потому что он наш!

Бася встряхнула волосами и умолкла. Из ее груди вырвался тихий вздох.

- Но только заметь и запомни, гайдучок, - сказал пан Заглоба, - что если на поле битвы трудно найти воина лучше пана Кетлинга, то для женщин он еще опаснее; они в него без ума влюбляются из-за его красоты. Он и в любви опытен на редкость!

- Скажите об этом Кшисе, у меня не любовь в голове, - отвечала Бася и, повернувшись к Дрогоевской, начала звать ее: - Кшися, Кшися, подойди-ка сюда на одно слово.

- Я здесь! - сказала Дрогоевская.

- Пан Заглоба говорит, что ни одна панна, увидав Кетлинга, не может в него не влюбиться. Я уже его осмотрела со всех сторон, и ничего, Бог миловал! Ну а ты как? Чувствуешь уже что-нибудь?

- Баська, Баська! - сказала убеждающим тоном Кшися.

- Он тебе понравился?

- Оставь это! Будь благоразумнее. Милая Бася, не говори вздора - вот пан Кетлинг сюда идет!

И Кшися не успела еще сесть, как Кетлинг подошел и спросил:

- Можно присоединиться к обществу?

- Милости просим, - ответила Езерковская.

- Если так, то я осмелюсь спросить, о чем был разговор?

- О любви, - не задумываясь, ответила Езерковская.

Кетлинг сел возле Кшиси. С минуту они молчали, потому что Кшися, всегда спокойная и владевшая собой, робела в присутствии этого кавалера. Наконец он первый спросил:

- Вы действительно говорили о столь приятном предмете?

- Да, - ответила вполголоса панна Дрогоевская.

- Мне приятно было бы узнать ваше мнение.

- Простите меня, но у меня ни смелости не хватит, ни остроумия, и я полагаю, что скорее от вас услышу что-нибудь новое.

- Кшися права, - вставил свое слово Заглоба. - Мы слушаем!

- Спрашивайте, панна! - сказал Кетлинг.

И, подняв глаза кверху, он задумался; потом, хотя ему и не предлагали вопросов, он заговорил, как бы про себя:

- Любовь - тяжелое несчастье: свободного человека она делает рабом. Как птица, пораженная стрелой, падает к ногам охотника, так и человек, пораженный любовью, навсегда остается у ног любимого человека...

Любовь делает человека калекой, - влюбленный похож на слепого: вне своей любви он ничего не видит. Любовь - печаль: кто проливает более слез, кто более испускает вздохов, как не влюбленный? Кто полюбил, тот уже не думает ни о нарядах, ни об охоте; он готов сидеть по целым дням, обняв свои колени, бесконечно тоскуя, как тот, кто потерял близкого человека.

Любовь - болезнь: у влюбленного, как и у больного, лицо бледнеет, глаза впадают, трясутся руки, худеет тело, и человек начинает думать о смерти, или, как помешанный, ходит с взъерошенными волосами, беседует с луной, чертит на песке любимое имя, а если ветер снесет написанное, он говорит: "Несчастье"... и готов зарыдать.

Кетлинг умолк на минуту, казалось, он погрузился в воспоминания. Кшися внимала его словам, как звукам песни, всей душой. Губы ее полуоткрылись, глаза не отрывались от белоснежного лица рыцаря. У Баси волосы совсем упали на глаза, так что нельзя было узнать, о чем она думала, но она тоже сидела тихо.

Пан Заглоба громко зевнул, откашлялся, вытянул ноги и сказал:

- Такая игра свеч не стоит!

- А между тем, - начал опять рыцарь, - если тяжело любить, то не любить еще тяжелее. Ибо кого же без любви удовлетворит наслаждение, слава, богатство, драгоценные камни... Кто же не скажет любимому человеку: "Ты мне дороже целого королевства, скипетра, здоровья, многолетней жизни?.." И если каждый за любовь охотно отдаст жизнь, то любовь ценнее жизни...

Кетлинг умолк.

Девушки сидели, прижавшись друг к другу, удивляясь нежности его слов и его взглядам на любовь, столь чуждым польским рыцарям; но пан Заглоба, который уже немного вздремнул, вдруг проснулся и стал, моргая глазами, смотреть на каждого поочередно и, наконец, очнувшись совершенно, громко спросил:

- Что вы говорите?

- Мы говорим вам: спокойной ночи! - ответила Бася.

- Ах да, знаю: вы говорили о любви! Каков же был конец?

- Подкладка оказалась лучше, чем самый плащ!

- Что и говорить! Меня разморило. И то сказать: страданье, рыданье, воздыханье. А я еще одну рифму нашел: "дреманье", и она особенно удачна, ибо уже поздно. Спокойной ночи всей компании и оставьте любовь в покое!.. И я в свое время был похож на Кетлинга, как две капли воды, и был я так влюблен, что баран мог бы бодать меня сзади хоть целый час, я бы ничего не заметил. Но на старости лет я предпочитаю хорошо выспаться, особенно если любезный хозяин не только проводит меня, но и выпьет со мной на сон грядущий.

- Я к вашим услугам! - сказал Кетлинг.

- Пойдем, пойдем! Смотри, как луна высоко! Завтра будет хорошая погода: прояснилось, - светло как днем! Кетлинг готов до утра говорить вам о любви, но помните, козочки, что он устал с дороги.

- Я не устал, я два дня отдыхал в городе. Но я боюсь, что вы не привыкли ложиться поздно, ваць-панны!

- Слушая вас, не заметишь, как пройдет ночь! - сказала Кшися.

- Нет ночи там, где светит солнце! - ответил Кетлинг.

После этого они разошлись, потому что было действительно поздно. Девушки спали вместе и обыкновенно долго разговаривали перед сном, но в этот вечер Бася никак не могла добиться ни одного слова от Кшиси; насколько Басе хотелось говорить, настолько Кшися была молчалива и отвечала ей только полусловами. И несколько раз, когда Бася говорила о Кетлинге, начинала острить, подшучивая над ним и слегка его передразнивая, Кшися нежно обнимала ее за шею и просила оставить эти шалости.

- Ведь он здесь хозяин, Бася, - говорила она, - мы живем под его кровом... И я заметила, что он сразу полюбил тебя.

- Откуда ты знаешь? - спросила Бася.

- Да кто же не полюбит тебя? Тебя все любят... и я... очень!..

Сказав это, приблизила свое прекрасное лицо к лицу Баси, прижалась к ней и целовала ее глаза.

Наконец они улеглись, но Кшися долго не могла заснуть. Ее охватило беспокойство. Минутами сердце билось так сильно, что она клала руку на грудь, чтобы сдержать его биение. Минутами, когда она пробовала закрыть глаза, ей казалось, что чья-то прекрасная, как мечта, голова склоняется над нею, а тихий голос шепчет ей на ухо:

- Ты мне дороже королевства, скипетра, здоровья, многолетней жизни...

XII

Несколько дней спустя пан Заглоба написал Скшетускому письмо; оно начиналось так:

"Если я не вернусь до выборов, не удивляйтесь! Это произойдет не от недостатка расположения к вам; дьявол не дремлет, а я не хочу, чтобы у меня вместо синицы в руке осталось что-нибудь не весьма приличное. Плохо будет, если, когда Михал вернется, мне не придется сразу сказать ему: "Та сосватана, а гайдучок свободен!" Все в руках Божьих, но думаю, что тогда пана Михала не нужно будет подталкивать и делать длинные приготовления, и что к вашему приезду он уже сделает предложение. Между тем (по примеру Одиссея) мне придется хитрить и кое-что прикрашивать, а это мне нелегко, ибо я всю жизнь ценил правду больше всего и только ею и жил. Но для пана Михала и для гайдучка я готов и на это, ибо оба они - чистое золото. Засим обнимаю вас и вместе с детьми прижимаю к сердцу и поручаю всех вас Господу Богу!"

Окончив письмо, пан Заглоба посыпал его песком; хлопнул по письму рукой, прочел его еще раз, держа далеко от глаз, потом сложил лист, снял с пальца перстень, послюнил его и собрался запечатывать письмо, как вдруг вошел Кетлинг.

- Здравствуйте, ваша милость.

- Здравствуй, здравствуй! - ответил пан Заглоба. - Погода, слава богу, прекрасная, я хочу послать нарочного к Скшетуским.

- Кланяйтесь от меня.

- Я уже это сделал. Я сейчас же подумал, надо послать поклон и от Кетлинга. Оба они обрадуются, получив хорошие вести. А я поклонился им и от тебя еще потому, что все мое письмо написано им о тебе и о паннах.

- Как так? - спросил Кетлинг.

Заглоба положил обе руки на колени и начал перебирать пальцами. Потом наклонил голову и, взглянув исподлобья на Кетлинга, сказал:

- Милый Кетлинг, не надо быть пророком, чтобы угадать, что там, где есть кремень и огниво, рано или поздно посыплются и искры. Ты красавец из красавцев, а девушек сам видел!..

Кетлинг сильно смутился.

- Надо иметь бельма на глазах или быть диким варваром, - ответил он, - чтобы не видеть их красоты и не преклониться перед нею!

- Ну, вот видишь! - сказал Заглоба, с улыбкой глядя на вспыхнувшее лицо Кетлинга. - Но только, если ты не варвар, то не гонись за обеими: так делают только турки!

- Как вы можете предполагать?!

- Я ничего не предполагаю, я просто говорю... Ах, предатель! Ты им так напел про любовь, что Кшися третий день ходит бледная, точно после болезни. Да и не диво! Сам я, когда был молод, простаивал на морозе с лютней под окнами одной чернушки (на Дрогоевскую была похожа!) и, помнится, пел:

Ты, ваць-панна, спишь давно,

Я ж смотрю в твое окно,

Млею и бледнею...

Если хочешь, то я научу тебя этой песенке или сочиню другую, новую - у меня на это талант есть! Ты заметил, что Дрогоевская напоминает прежнюю панну Биллевич, только у той волосы как лен и нет пушка над губой; но многие находят в этом особенную красоту и считают за редкость! Она смотрит на тебя очень благосклонно. Я об этом и писал к Скшетуским. Не правда ли, она похожа на Биллевич?

- В первую минуту я не заметил этого сходства, но возможно... Ростом и фигурой напоминает.

- А теперь слушай, что я скажу: я тебе открою семейные тайны, и так как ты друг, то ты должен все знать. Смотри, не отплати Володыевскому неблагодарностью - мы оба с пани Маковецкой предназначаем для него одну из этих девушек.

Тут пан Заглоба стал пристально, в упор смотреть Кетлингу в глаза; тот побледнел и спросил:

- Которую?

- Дрогоевскую, - медленно ответил Заглоба.

И, оттопырив нижнюю губу и насупив брови, он начал моргать своим здоровым глазом.

Кетлинг молчал до тех пор, пока пан Заглоба не спросил:

- Ну, что ты на это скажешь, а?

Кетлинг ответил изменившимся голосом, но твердо:

- Будьте уверены, что я сумею справиться со своим сердцем, чтобы не вредить Михалу!

- Ты уверен в этом?

- Я много выстрадал в жизни, - ответил рыцарь, - но, даю рыцарское слово, я сумею справиться.

Тут пан Заглоба раскрыл свои объятия.

- Кетлинг! Нечего справляться с сердцем - дай ему волю, сколько хочешь, я только хотел испытать тебя! Не Дрогоевскую, а гайдучка мы предназначили Михалу.

Лицо Кетлинга просияло искренней и глубокой радостью; он схватил пана Заглобу в объятия и потом спросил:

- Они впрямь любят друг друга?

- А кто может не любить моего гайдучка? Кто? - возразил Заглоба.

- Значит, и обручение уже было?

- Обручения еще не было, потому что Михал только что оправился от своего горя, но непременно будет... Положись на меня! Девушка хоть вывертывается, как змейка, но она к нему очень расположена: сабля у нее - первое дело!

- Я это заметил, ей-богу! - перебил его просиявший Кетлинг.

- Ага, заметил! Михал еще ту оплакивает, но если уж кого-нибудь полюбит, то, конечно, гайдучка, она на ту похожа, только не так глазами стреляет, потому что моложе. Ну что, не правда ли, все хорошо устраивается? Головой ручаюсь, что во время выборов у нас две свадьбы будет.

Кетлинг, не говоря ни слова, опять обнял пана Заглобу и так долго прижимал свое прекрасное лицо к его красным щекам, что тот начал сопеть и спросил:

- Неужели Дрогоевская так сильно запала тебе в сердце?

- Не знаю, не знаю! - ответил Кетлинг. - Знаю только то, что лишь ее небесные черты пленили мои глаза, я тотчас же сказал себе, что только ее одну могло бы еще полюбить мое истерзанное сердце, - и в эту ночь, спугнув сон воздыханиями, я предался сладостной тоске. С тех пор она овладела моим существом, как владеет царица верным и преданным народом. Любовь ли это или что-нибудь другое, не знаю!

- Но знаешь, что это не шапка, не три аршина сукна на штаны, не подпруга, не чересседельник, не яичница с колбасой, не фляга с водкой. Если ты в этом уверен, то об остальном спроси Клшсю, а если хочешь, то я спрошу!

- Не делайте этого! - сказал с улыбкой Кетлинг. - Если мне суждено Утонуть, то пусть хоть несколько дней еще мне будет казаться, что я плыву!

- Вижу, что шотландцы молодцы на войне, но в любви никуда не годятся. Женщину, как врага, натиском брать надо. Veni, vidi, vici! (Пришел, увидел, победил (лат.).) - вот было мое правило.

- Со временем, если самые пламенные желания мои исполнятся, я, может быть, попрошу у вас вашей дружеской помощи. Хотя я и приобрел права гражданства, хотя в жилах моих и течет благородная кровь, но имя мое здесь неизвестно, и я не знаю, согласится ли пани Маковецкая...

- Пани Маковецкая? - перебил Заглоба. - Ну, ее ты не бойся) Она настоящая табакерка с музыкой. Как я ее заведу, так она и заиграет. Я сейчас к ней пойду. Надо ее предупредить, чтобы она не косилась на твои ухаживания за Кшисей, а то вы, шотландцы, больно уж чудно ухаживаете; конечно, я сейчас не сделаю предложения от твоего имени, но только намекну, что девушка тебе по сердцу и что стоит заварить кашу. Ей-богу, сейчас пойду, а ты уж не бойся. Я ведь могу говорить, что мне угодно.

И несмотря на то, что Кетлинг все еще удерживал его, он встал и ушел. По дороге он натолкнулся на бежавшую куда-то Басю и сказал ей:

- Знаешь, Кшися совсем с ума свела Кетлинга!

- Не его одного, - ответила Бася.

- А ты на это не злишься?

- Кетлинг кукла! Учтивый кавалер, но кукла!.. Я ушибла колено о дышло, вот в чем дело!

Тут Бася нагнулась и стала растирать колено, не сводя в то же время глаз с пана Заглобы, а он сказал ей:

- Ради бога, будь осторожнее. Куда ты теперь бежишь?

- К Кшисе.

- А что она делает?

- Она? Вот уже несколько дней, как целует меня с утра до вечера и ласкается, как кошечка.

- Не говори же ей, что она Кетлинга с ума свела.

- Ну да! Уж будто я выдержу!

Пан Заглоба отлично знал, что Бася не выдержит, и только потому и запретил ей говорить.

Он пошел дальше, довольный своей хитростью, а Бася, как бомба, влетела к Дрогоевской.

- Я ушибла себе колено, а Кетлинг от тебя без ума! - воскликнула она еще с порога. - Я не заметила, что из каретного сарая дышло торчит, и бац! У меня из глаз искры посыпались, но это ничего! Пан Заглоба просил тебе не говорить. Разве я тебе не говорила, что так будет? Я тебе давно предсказывала, а ты говорила, что он на меня заглядывается. Не бойся, я тебя знаю! А все-таки болит! Я не говорила, что пан Нововейский на тебя заглядывается, но Кетлинг, ого! Он теперь ходит по всему дому, держится за голову и сам с собой разговаривает. Ну и Кшися!

- Бася! - воскликнула Дрогоевская.

- А Кетлинг - как кот в сапогах!

- Какая я несчастная! - вдруг воскликнула Кшися и залилась слезами. Бася сейчас же принялась утешать ее, но это ей не удалось, и девушка

разрыдалась, как никогда еще в жизни не рыдала. И, действительно, никто в доме не знал, как она была несчастна. Уже несколько дней она была в лихорадке, побледнела; глаза впали, грудь вздымалась прерывистым дыханием, с ней произошло что-то странное; ею овладела какая-то немочь, и не постепенно, а сразу: подхватила, как вихрь, как буря распалила ее кровь огнем, ослепила, как молния. Она ни на минуту не могла противиться этой силе, столь беспощадной и внезапной. Спокойствие покинуло ее. Воля ее была, как птица с надломленными крыльями...

Она сама не знала, любит ли она Кетлинга или ненавидит. И ужас наполнял ее сердце, когда она задавала себе этот вопрос, но она чувствовала, что ее сердце билось сильнее только из-за него, что все беспорядочные мысли ее - о нем; что он всюду - в ней и вне ее. И не было никакой возможности спастись от этого. Легче было его не любить, чем не думать о нем; глаза упились его красотой, уши заслушались его словами - вся душа была пропитана им... Даже сон не освобождал ее от этого преследователя; чуть, бывало, она закрывала глаза, тотчас к ней наклонялся он и шептал: "Ты мне дороже королевства, скипетра, славы, богатства". И лицо его было так близко, так близко, что даже в темноте щеки ее пылали ярким румянцем. Дрогоевская была русинка с горячей кровью, какой-то неведомый ей доселе огонь горел в ее груди, огонь, о существовании которого она и не подозревала; ею овладевал и страх, и стыд, и какая-то истома, мучительная и вместе с тем сладкая. И даже ночью она не знала отдыха. Она чувствовала все большее утомление, точно после тяжелого труда.

- Кшися, Кшися, что с тобой творится? - спрашивала она себя. Но она была в каком-то оцепенении, в каком-то дурмане...

Ничего еще не случилось, ничего не произошло, с Кетлингом они до сих пор не обменялись ни одним словом наедине, и хотя он всецело овладел ее мыслями, но какой-то инстинкт подсказывал ей: "Избегай его, остерегайся!", и она избегала.

О том, что она обручена с Володыевским, она не думала, и это было ее счастье; она не думала, потому что еще ничего не случилось, и она ни о ком, кроме Кетлинга, - ни о себе, ни о других, - не думала.

Она все это скрывала в глубине души, а мысль, что никто не догадывается о том, что происходит с ней, что ее отношением к Кетлингу не интересуются, доставляла ей немалое облегчение. Вдруг слова Баси убедили ее, что дело обстоит иначе, что люди на них смотрят, мысленно их соединяют, догадываются. И боль, и стыд, и горе сломили ее волю, и она расплакалась, как дитя.

Но слова Баси были только началом тех намеков, многозначительных взглядов, подмигиваний, покачиваний головою и всего подобного, что ей предстояло еще перенести. Началось это за обедом. Пани Маковецкая стала поглядывать то на нее, то на Кетлинга, чего раньше никогда не делала. Заглоба многозначительно покашливал. По временам разговор обрывался ни с того ни с сего, и наступало тяжелое молчание, а во время одного из таких перерывов шалунья Бася вдруг закричала во весь голос:

- А я что-то знаю, да не скажу!

Кшися тотчас вспыхнула, потом побледнела, точно какая-то страшная опасность повисла над нею. Кетлинг тоже опустил голову. Оба прекрасно чувствовали, что это относится к ним, хотя и избегали говорить друг с другом, хотя она и остерегалась даже смотреть на него; для обоих было ясно, что между ними что-то завязывается, возникает какая-то неопределенная общность смущения, которая их и сближает, и отдаляет, лишая их свободы в обращении друг с другом и возможности быть друзьями. К их счастью, на слова Баси никто не обратил особенного внимания, так как пан Заглоба собирался в город и должен был вернуться с большой компанией рыцарей, и все были этим заняты.

Вечером дом Кетлинга был ярко освещен; приехало много военных, а гостеприимный хозяин нанял музыкантов для увеселения дам. Великий пост и траур Кетлинга не позволили устроить танцы, а потому все только разговаривали и слушали музыку. Дамы оделись по-праздничному: пани Маковецкая надела платье из восточного шелка, гайдучок нарядился во что-то пестрое и приковывал глаза воинов своим розовым личиком и светлыми волосами, которые по-прежнему все спадали на глаза. Он смешил всех решительностью своих ответов и своими манерами, в которых казацкая смелость соединялась с непринужденной грацией.

Кшися, траур которой по отцу кончался, была одета в белое платье, шитое серебром. Рыцари сравнивали ее - одни с Юноной, другие с Дианой, но никто не подходил к ней близко, никто, глядя на нее, не покручивал усов, не шаркал ногами, не отбрасывал откидных рукавов кунтуша, никто не бросал на нее страстных взглядов и не говорил с ней о чувстве. Зато она заметила, что те, кто глядел на нее с восхищением и удивлением, сейчас же переводили глаза на Кетлинга. Некоторые из них подходили к нему, пожимали ему руку, точно с чем-то поздравляя его; Кетлинг только пожимал плечами, разводил руками и как будто от чего-то отказывался. Кшися, от природы впечатлительная и догадливая, была почти уверена, что речь идет о ней, что ее считают его невестой. А так как она не знала, что пан Заглоба уже успел кое-что шепнуть каждому из них, то она ломала себе голову, откуда могло явиться подобное предположение.

"Неужели у меня что-нибудь на лбу написано?" - с беспокойством думала она, смущенная и огорченная.

А тут до нее стали долетать слова, как будто и не относившиеся к ней, но произносимые громко: "Счастливец Кетлинг... В сорочке родился... И неудивительно... Ведь и красавец же!.."

Иные учтивые кавалеры, желая занять ее и сказать что-нибудь приятное, говорили ей о Кетлинге, восхваляли его, превозносили его храбрость, деловитость, светскость и знатное происхождение. А Кшися волей-неволей должна была все это слушать, и ее глаза невольно искали того, о ком шла речь, и иной раз их глаза встречались. И тогда очарование охватывало ее с новой силой, и, сама того не сознавая, она упивалась его видом. О, насколько отличался Кетлинг от всех этих грубых солдат! "Это королевич среди своих придворных", - думала Кшися, глядя на его благородную, аристократическую голову, на его гордые глаза, полные какой-то врожденной меланхолии, на его белый лоб, оттененный светлыми волосами. И сердце ее млело и замирало, точно эта голова была для нее дороже всего на свете. Он это видел и, не желая увеличивать ее смущения, подходил к ней лишь тогда, когда кто-нибудь другой сидел возле нее. Если бы она была королевой, то и тогда он не мог бы выказывать ей большего уважения и большего внимания. Говоря с ней, он наклонял голову и отодвигал одну ногу, желая дать ей понять, что готов преклонить перед нею колено. Он говорил с нею серьезно, не позволяя себе ни малейшей шутки, хотя с Басей, например, он рад был пошутить. В его обращении с нею было и величайшее уважение, и оттенок какой-то нежной грусти; и благодаря такому обращению никто не позволил себе никакой смелой шутки, никакого намека, как будто у всех было убеждение, что эта панна по своим достоинствам и по своему происхождению стоит выше всех и что в обращении с нею нужна особенная учтивость.

За все это Кшися была ему от души благодарна. И вообще, этот вечер прошел для нее хотя и тревожно, но и сладостно. Когда наступила полночь и музыка перестала играть, дамы простились с обществом, а в компании воинов стали кружить чарки и началось шумное веселье, - пан Заглоба занял председательское место. Бася вернулась наверх веселая, как птичка. Она много веселилась в этот вечер, и прежде чем начать молиться, стала шалить, болтать, передразнивать гостей, наконец сказала Кшисе, захлопав при этом в ладоши:

- Как хорошо, что твой Кетлинг приехал. По крайней мере, в рыцарях у нас недостатка не будет. О, пусть только кончится пост, мы натанцуемся до упаду! Вот повеселимся!.. А на твоем обручении с Кетлингом, на твоей свадьбе! Если я не переверну дома вверх дном, то пусть меня татары в плен возьмут! Вот бы хорошо было, если бы нас в самом деле взяли! Что бы тогда было, а? Добрый Кетлинг! Для тебя он музыкантов зовет, но этим и я пользуюсь. Еще много чудес натворит он для тебя, пока, наконец, не сделает так...

Сказав это, Бася вдруг бросилась на колени перед Кшисей и, обняв ее, стала говорить, подражая низкому голосу Кетлинга:

- Ваць-панна, я люблю вас так, что дышать не могу... Я вас люблю и пешком, и на коне, и натощак, и поевши, и на веки, и по-шотландски... Хочешь ли быть моей?

- Бася, я рассержусь! - восклицала Кшися.

Но вместо того чтобы рассердиться, она схватила ее в объятия и, делая вид, что старается поднять ее, стала целовать ее глаза.

XIII

Пан Заглоба прекрасно знал, что маленького рыцаря больше тянуло к Кшисе, чем к Басе, но потому-то он и решил отстранить от него Кшисю. Зная Володыевского, он был уверен, что, когда у него не будет выхода, он непременно обратится к Басе, которой старый шляхтич был так очарован, что не мог допустить и мысли, чтобы кто-либо предпочел ей другую. Он полагал, что не может оказать Володыевскому большей услуги, как сосватав ему своего гайдучка, и он приходил в восторг при мысли об этой паре. На Володыевского он был зол так же, как и на Кшисю. Конечно, он предпочитал, чтобы пан Михал женился хоть на Кшисе, чем если бы совсем не захотел жениться; но он решил употребить все усилия, чтобы женить его на гайдучке.

И именно потому, что он знал влечение маленького рыцаря к Дрогоевской, он решил как можно скорее сделать ее женой Кетлинга.

Но ответ, который он несколько дней спустя получил от Скшетуского, отчасти поколебал его решимость. Скшетуский советовал ему ни во что не вмешиваться. Он боялся, как бы между друзьями не вышло ссоры; этого, конечно, не желал и сам пан Заглоба. И тут-то его стали мучить упреки совести, но он успокаивал себя следующими словами:

- Если бы Михал с Кшисей были уже помолвлены и я бы клином вставил между ними Кетлинга, то и говорить нечего! Соломон сказал: "Не суй носа, куда не надо", и он прав. Но ведь желать добра каждому можно. Да и говоря правду, что же я сделал такого? Пусть мне скажут, что я сделал?

Сказав это, пан Заглоба подбоченился, оттопырил губу и стал вызывающе глядеть на стены своей комнаты, точно ждал от них упреков, но так как стены ничего не ответили, то он продолжал:

- Я сказал Кетлингу, что гайдучка предназначаю Михалу. Разве мне этого нельзя? Может быть, это неправда? Если я Михалу желаю кого-нибудь другого, то пусть меня подагра мучит!

Стены своим молчанием выразили полное согласие с паном Заглобой. А он продолжал:

- Я сказал гайдучку, что Дрогоевская очаровала Кетлинга, разве это неправда? Разве он в этом не признался? Разве он не вздыхал, сидя у печки, так, что оттуда даже пепел вылетал в комнату. Что я сам видел, то и другим сказал. Скшетуский - человек практичный, но ведь и у меня ума хватит. Я сам знаю, что можно сказать и о чем лучше умолчать... Гм... пишет, чтобы я ни во что не вмешивался. Пусть будет так. Я не буду слишком вмешиваться в это дело, но если мы когда-нибудь с Кшисей и Кетлингом останемся в комнате, то я уйду и оставлю их наедине. Пусть справляются сами. И я думаю, что они справятся! Им ничьей помощи не нужно. И так, как только они друг друга увидят, у них глаза закатываются. Вдобавок весна идет, а в это время не только солнце начинает припекать, но и страсти. Хорошо, я оставлю, а потом увидим, каков будет результат.

И результат должен был вскоре наступить. На Страстной неделе все общество из дома Кетлинга переехало в Варшаву, остановилось в гостинице на Длугой улице, чтобы быть поближе к костелам, вволю помолиться и в то же время посмотреть на праздничную жизнь города. Кетлинг и здесь продолжал играть роль хозяина; хотя по происхождению он был иностранец, но столицу он знал лучше всех, и всюду у него было много знакомых, при помощи которых он все мог уладить. Он был необычайно предупредителен и почти угадывал мысли дам, в особенности Кшиси. И все они искренне его любили. Пани Маковецкая, уже раньше предупрежденная паном Заглобой, все благосклоннее смотрела на него и на Кшисю, и если она ничего до сих пор не говорила девушке, то только потому, что Кетлинг все еще молчал. Доброй тетушке казалось весьма естественным и приличным, что молодой кавалер ухаживает за девушкой, тем более что это был блестящий кавалер, который не только со стороны низших, но и со стороны высших всюду встречал уважение и дружбу: так он умел привлекать к себе всех своей необыкновенной наружностью и обхождением, серьезностью, щедростью, кротостью в мирное время и храбростью во время войны.

"Будет, как Богу угодно и как муж решит, - думала пани Маковецкая, - но я им мешать не буду".

И благодаря этому решению Кетлинг теперь чаще оставался с Кшисей, чем в собственном доме. Впрочем, все общество проводило время вместе.

Заглоба обыкновенно предлагал руку пани Маковецкой, Кетлинг - Кшисе, а Бася, как самая младшая, бежала одна, то опережая всех, то останавливаясь перед лавками, чтобы поглядеть на товары и на всякие заморские чудеса, которых до сих пор никогда не видала. Кшися мало-помалу освоилась с Кетлингом; теперь, когда она опиралась на его руку, слушала его разговор и смотрела на его благородное лицо, сердце ее уже не билось с прежней тревогой, она не лишалась самообладания, не терялась, но ощущала какое-то сладостное упоение. Они постоянно были вместе: в церкви они рядом становились на колени, голоса их сливались в молитве и благочестивом пении.

Кетлинг прекрасно знал состояние своего сердца; Кшися, по недостатку ли храбрости или, быть может, желая себя обмануть, ни разу не сказала себе: "Я люблю его", но оба они полюбили друг друга крепко.

Кроме того, между ними завязалась и сильная дружба, о любви они никогда не говорили друг с другом, и время у них проходило, как чудный сон, как безоблачный день.

Вскоре для Кшиси его должны были заслонить темные тучи упреков совести, но пока еще она была спокойна. Благодаря тому, что она освоилась с ним, благодаря той дружбе, которая расцвела из их любви, тревоги Кшиси кончились, впечатления были уже не так сильны, улеглись порывы крови и воображения. Они были неразлучны, им было хорошо вместе, и Кшися, отдавшись всей душой настоящему, не хотела думать о том, что когда-нибудь все это кончится и что достаточно одного слова Кетлинга "люблю", чтобы навсегда рассеять эти иллюзии.

Слово это вскоре было произнесено. Однажды, когда пани Маковецкая с Басей поехали к больной родственнице, Кетлинг уговорил Кшисю и пана Заглобу отправиться осмотреть королевский замок, который Кшися еще не видала и про который во всей стране рассказывали так много чудес.

Они отправились втроем. Щедрость Кетлинга открыла им все двери, слуги встречали Кшисю с такими низкими поклонами, точно она была королевой и входила в свой собственный замок; Кетлинг, хорошо знавший замок, водил ее по великолепным залам и покоям. Они осматривали театр, королевские бани, останавливались перед картинами, изображавшими сражения и победы Си-гизмунда и Владислава над восточными дикарями. Выходили на террасы, откуда открывался далекий вид. Кшися приходила все в больший восторг, а он объяснял ей каждую вещь, и лишь порой умолкал и смотрел в ее темно-синие глаза; казалось, взгляд его говорил: "Что значат эти сокровища в сравнении с тобою". Девушка понимала его немую речь. Потом он ввел ее в одну из королевских комнат и, остановившись перед потайной дверью в стене, сказал:

- Через эту дверь можно дойти до собора. Это длинный коридор, который кончается галереей недалеко от главного алтаря. С этой галереи их величества обыкновенно слушают обедню.

- Я прекрасно знаю эту дорогу, - ответил Заглоба, - я был хорош с Яном Казимиром, и Мария Людвика меня также очень любила, и оба они часто приглашали меня к обедне, чтобы потом проводить время в моем обществе.

- Не хотите ли войти? - спросил Кетлинг Кшисю, в то же время дав знать слуге, чтобы тот открыл дверь.

- Войдемте, - сказала Кшися.

- Идите одни, - отозвался пан Заглоба, - вы молоды, у вас ноги здоровые, а я довольно уже находился. Идите, идите, я останусь здесь со сторожем. Если вы там и помолитесь, я сердиться не буду, - отдохну за это время.

Они пошли. Он взял ее под руку и повел по длинному коридору. Он не прижимал ее руки к сердцу, шел спокойный и сосредоточенный. Временами сквозь боковые окна пробивался слабый свет, временами они тонули в полном мраке. Сердце Кшиси билось слегка: в первый раз они остались наедине. Но его спокойствие и нежность успокаивали ее. Наконец, они вошли в галерею, находившуюся с правой стороны костела, за решеткой, недалеко от главного алтаря. Преклонив колени, они стали молиться. В костеле было пусто и тихо. Две свечи горели у главного алтаря, но глубина костела была погружена в торжественный полумрак. И только свет, проникавший сквозь разноцветные стекла окон, падал на два прекрасных лица, погруженных в молитву, спокойные, похожие на лица херувимов.

Кетлинг встал первый и, не смея возвышать голоса в церкви, заговорил шепотом:

- Посмотрите на бархатные спинки сидений, на них следы, где опирались головы короля и королевы. Королева садилась с этой стороны, поближе к алтарю. Отдохните на ее месте.

- Правда ли, что она всю жизнь была несчастна? - прошептала Кшися, садясь.

- Историю ее я слышал еще ребенком, ее рассказывали во всех рыцарских замках. Может быть, она действительно была несчастна, ибо не могла выйти за того, кого любила.

Кшися прислонила голову к тому самому месту, спинка которого была слегка вдавлена головой Марии Людвики, и закрыла глаза; какое-то тяжелое чувство стеснило ей грудь; из пустынной глубины костела пахнуло холодом, и это смутило покой, которым до тех пор было проникнуто все ее существо.

Кетлинг смотрел на нее молча; в костеле было необыкновенно тихо... этом он медленно опустился к ногам Кшиси и стал говорить взволнованным, хотя и спокойным голосом.

- Это не грех, что в этом святом месте я стал перед вами на колени, ибо куда как не в церковь приходит чистая любовь за благословением... Я люблю вас больше жизни, больше всех благ земных, люблю всем сердцем, всей душой и здесь перед этим алтарем я открываю вам мою любовь...

Кшися побелела как полотно. Она сидела, прислонив голову к бархатной спинке кресла, и не могла шевельнуться.

- Я обнимаю твои колени и умоляю решить мою участь: уйти ли мне с неземной радостью или с бесконечной скорбью, коей перенести я не буду в силах.

Тут он с минуту ждал ответа, но ответа не было. И он склонил голову так низко, что она почти касалась Кшисиных ног, его волнение все возрастало, голос его дрожал, точно он задыхался.

- В руки твои я предаю свое счастье и свою жизнь... Я жду от тебя сострадания, ибо мне тяжело...

- Будем молиться о милосердии Божьем! - воскликнула вдруг Кшися, опускаясь на колени.

Кетлинг не понял, но он не смел противиться ее желанию и, полный тревоги, стал около нее на колени, и они начали молиться.

В пустом костеле послышались возгласы, которым эхо придавало какой-то странный и скорбный оттенок.

- Боже, будь милостив к нам! - воскликнула Кшися.

- Боже, будь милостив к нам! - повторил Кетлинг.

- Господи, помилуй нас!

- Господи, помилуй нас!

Потом она молилась про себя, но Кетлинг видел, что она вся трясется от рыданий. Долго она не могла успокоиться, а когда пришла в себя, то еще долго и неподвижно стояла на коленях. Наконец, встав, она сказала:

- Пойдемте.

Они опять вошли в длинный коридор. Кетлинг ожидал, что по дороге она даст ему какой-нибудь ответ, и смотрел ей в глаза, но напрасно. Она шла очень быстро; казалось, она спешила очутиться в той комнате, где их ждал пан Заглоба.

Когда дверь была уже в нескольких шагах, Кетлинг схватил ее за край платья.

- Панна Кристина, - сказал он, - заклинаю вас всем святым...

Тогда Кшися повернулась и, схватив его руку так быстро, что он не успел отдернуть, прижала ее к своим губам:

- Я люблю тебя всею душой, но твоей никогда не буду!

И прежде чем ошеломленный Кетлинг успел опомниться, она прибавила:

- Забудь обо всем, что было!

И они вошли в комнату. Привратник спал в одном кресле, а пан Заглоба а другом. Но при их появлении они проснулись. Заглоба открыл глаза и стал моргать, так как еще не совсем пришел в себя. Но мало-помалу он окончательно очнулся.

- А, это вы! - сказал он, опуская пояс. - Снилось мне, что выбрали нового короля, но это был Пяст. Вы были в галерее?

- Да.

- А душа Марии Людвики вам не являлась?

- О нет! - ответила Кшися глухим голосом.

XIV

Кетлинг был так изумлен поведением Кшиси, что ему необходимо было собраться с мыслями, а потому у ворот он простился с нею и с Заглобой, и те вдвоем отправились в гостиницу. Бася с Маковецкой уже вернулись от больной, и пани Маковецкая встретила Заглобу следующими словами:

- Я получила письмо от мужа; он до сих пор в станице у пана Михала. Оба здоровы и скоро будут здесь. Михал прислал и вам письмо, а мне только приписку в письме мужа. Муж пишет, что недоразумения с Шубрами, из-за одного из имений Баси, кончились благополучно. Теперь там уже скоро соберутся сеймики. Он говорит, что там имя пана Собеского имеет огромное значение, а потому и решение сеймика будет согласно с его желанием. Все съезжаются, но наши края будут стоять за маршала коронного... Там уже тепло и дожди пошли... У нас в Верхутце сгорели постройки... Парень с огнем был неосторожен, а было ветрено...

- Где письмо Михала ко мне? - спросил Заглоба, прерывая этот поток новостей, которые пани Маковецкая выложила, не переводя дух.

- Вот оно! - отвечала она, подавая ему письмо. - А было ветрено, и люди были на ярмарке...

- Как же сюда дошли эти письма? - снова спросил Заглоба.

- Присланы были в дом Кетлинга, а оттуда принес их слуга. И вот, говорю, было ветрено...

- Не хотите ли послушать письмо?

- С удовольствием, пожалуйста...

Пан Заглоба сломал печать и стал читать сначала про себя, а потом уже громко, для всех: "Посылаю вам первое письмо и полагаю, что второго не будет; почта здесь ненадежна, да и сам я, собственной персоной, скоро предстану перед вами. Хорошо здесь, в поле, но сердце мое рвется к вам; нет конца воспоминаниям и размышлениям, благодаря коим мне более приятно уединение, чем общество. Дела мы так и не начинали, орда сидит тихо, только небольшие шайки бушуют в степи, и мы их дважды так ловко прижали, что не выпустили ни одного свидетеля поражения".

- Вот как их вздули! - радостно воскликнула Бася. - Нет ничего лучше военного дела!

"Люди из шайки Дорошенки, - читал дальше Заглоба, - рады бы с нами пошалить, но без орды им никак нельзя. Пленники же говорят, что ни один большой чамбул не тронется, да и я сам думаю, что если бы они что-либо затевали, то это обнаружилось бы уже на деле; травы уже с неделю зеленеют и есть чем кормить лошадей. По оврагам кой-где еще лежит снег, но степь вся зазеленела, дует теплый ветер, от которого лошади начинают линять, а это первый признак весны. Я уже послал за отпуском, жду его со дня на день; как только получу, сейчас же в путь... На сторожевом посту, где и так нечего делать, меня заменит пан Нововейский. Мы с паном Маковецким по целым дням травим лисиц, и то лишь от безделья, ведь весной мех не нужен. И дроф здесь много, слуга мой застрелил из самопала пеликана. Обнимаю вас от всего сердца, сестре целую ручки, а также и панне Клшсе, расположению коей я себя особливо поручаю, и только о том молю Бога, чтобы застать ее такой, как оставил, и чтобы по-прежнему мог я найти в ней утешение. Поклонитесь от меня панне Басе. Нововейский вымещает свою злость за отказ в Мокотове на спинах здешних разбойников: видно, он еще не совсем успокоился. Поручаю вас Богу и его милосердию.

Я купил у проезжавших армян отменный горностаевый мех, этот подарок я привезу панне Кшисе, а для нашего гайдучка найдутся турецкие лакомства".

- Пусть пан Михал сам их съест, я не ребенок! - отозвалась Бася, щеки которой вспыхнули от внезапной досады.

- Так ты не рада увидеть его? Ты сердишься на него? - спросил Заглоба. Но она что-то тихонько проворчала и погрузилась в гневные мысли о

том, как пренебрежительно относится к ней пан Михал. Но потом она вспомнила о дрофах и о пеликане, который сильно ее заинтересовал.

Во время чтения Кшися сидела с закрытыми глазами. К счастью, она отвернулась от света, и присутствующие не могли видеть ее лица, иначе они сейчас бы догадались, что с ней происходит что-то необыкновенное. То, что произошло в костеле, а потом письмо пана Володыевского было для нее как два удара обухом. Чудный сон рассеялся, и с этой минуты девушка стала лицом к лицу с действительностью, тяжелой как само несчастье. Она не могла сразу собраться с мыслями, и лишь неясные, смутные чувства теснились в ее сердце. Володыевский вместе с его письмом, с его уведомлением о приезде, с его горностаевым мехом казался ей пошлым, почти отвратительным. Но зато никогда еще Кетлинг не был ей так дорог. Дорога была даже самая мысль о нем. Дороги были и его слова, и его милое лицо, дорога была его печаль. И вот придется оторваться от любви, от поклонения, от того, к кому рвется сердце и тянутся руки; оставить любимого человека в отчаянии, в вечной печали и в горе и отдаться душой и телом другому, который уже от одного того, что он другой, становится ей теперь почти ненавистным.

- Я не могу! Я не могу! - повторяла в душе Кшися. И чувствовала то, что чувствует пленница, когда ей связывают руки. Но ведь она сама себя связала, ведь могла же она раньше сказать Володыевскому, что будет ему сестрой, но не больше. Тут ей вспомнился тот поцелуй, на который она ответила. И ее охватил стыд и презрение к самой себе. Разве она тогда любила Володыевского? Нет, в ее сердце не было любви - было только сочувствие, любопытство, кокетство под личиной родственного чувства. Теперь только она узнала, что между поцелуем по любви и поцелуем от волнения крови такая разница, как между ангелом и дьяволом. Вслед за презрением к себе ее охватил гнев, и гордость ее восстала против Володыевского. И он тоже был виноват, почему же страдать должна только одна она? Почему и ему не отведать этого горького хлеба? Разве она не вправе сказать ему, когда он вернется:

- Я ошиблась... Сострадание к вам я приняла за любовь. Ошиблись и вы! Теперь оставьте меня, как я вас оставляю...

Но вдруг, от страха перед местью грозного рыцаря, волосы встали дыбом. Страх не за себя, а за жизнь того, на кого должна была обрушиться эта месть. В воображении ее встал Кетлинг, который выходит биться с этим рубакой из рубак...

Вот он падает, как падает подкошенный косою цветок; она видит его кровь, его бледное лицо, его навеки закрытые глаза. И ее страдания стали невыносимы. Она поспешно встала и ушла в свою комнату, чтобы избежать чужих взглядов, чтобы не слышать разговоров о Володыевском и о его скором приезде. В ее сердце все сильнее закипала злоба на маленького рыцаря. Но скорбь и раскаяние пошли вслед за нею; они не оставляли ее даже во время молитвы; они не оставляли и в постели, когда она легла в нее усталая и измученная.

- Где-то он теперь? - говорила скорбь. - Вот видишь, он до сих пор не вернулся домой. Он бродит в ночи, заламывает руки. Ты бы готова дать ему рай, пролить за него всю кровь свою, а вместо этого ты напоила его ядом, вонзила нож в его сердце...

- Если бы не твое легкомыслие, не желание завлекать первого встречного, - говорило раскаяние, - все могло бы быть иначе, а теперь тебе осталось только отчаяние. Твоя вина, твоя великая вина! Для тебя уже нет спасения, только стыд, боль и слезы!

А скорбь говорила:

- Как он стоял перед тобою на коленях... Странно, что не разорвалось твое сердце... Он смотрел тебе в глаза, умоляя о жалости. Если ты пожалела того, чужого, как же ты могла не пожалеть его, любимого! Боже, благослови его! Боже, утешь его!

- Если бы не твое легкомыслие, он ушел бы теперь радостный, счастливый, - повторяло раскаяние, - и ты могла бы броситься в его объятия и пойти за ним, как избранная жена.

- И вечно быть с ним! - прибавила скорбь.

А раскаяние:

- Твоя вина. А скорбь:

- Плачь, Кшися, плачь!

- Этим вины не загладишь, - убеждало раскаяние.

И снова скорбь:

- Делай что хочешь, но утешь его!

- Володыевский убьет его! - ответило тотчас раскаяние.

Кшисю бросило в холодный пот, и она села на кровать.

Яркий свет луны вливался в комнату, и она в этом свете казалась какой-то странной и страшной.

"Что это? - думала Кшися. - Вон там спит Бася, луна освещает ее лицо, я вижу ее, а я и не знаю, когда она пришла, когда разделась и легла. Ведь я ни минуты не спала. Видно, моя бедная голова уже ни на что не годна..."

Так раздумывая, она опять легла, но скорбь и раскаяние уселись на краю ее постели, точно два призрака, которые то сливались со светом луны, то опять выплывали из серебристых волн...

- Сегодня я совсем не усну, - сказала про себя Кшися.

И она стала думать о Кетлинге и страдала все больше. Среди ночной тишины вдруг раздался жалобный голос Баси:

- Кшися!

- Не спишь?

- Мне приснилось, что какой-то турок пронзил стрелой пана Михала. Господи боже! Это, конечно, сон! Но я вся дрожу как в лихорадке. Помолимся, чтобы Бог отвратил от него несчастье.

У Кшиси молнией мелькнула в голове мысль: "Хоть бы кто-нибудь застрелил его..." Но она тотчас же ужаснулась своей злобы, и хотя ей нужно было употребить сверхъестественные усилия, чтобы в эту минуту молиться о счастливом возвращении Володыевского, она сказала:

- Хорошо, Бася.

Потом они обе поднялись с постелей, голыми коленами стали на пол, залитый лунным светом, и начали молиться. Голоса их то повышались, то понижались. Чудилось, будто комната превратилась в монастырскую келью, в которой две белые монахини творят ночные молитвы...

XV

На другой день Кшися была уже спокойнее, потому что среди сбивчивых тропинок и дорог она выбрала себе путь хотя и тяжелый, но верный. Вступив на него, она знала, по крайней мере, куда она идет. Прежде всего она решила повидаться с Кетлингом и в последний раз переговорить с ним, чтобы оградить его от всяких случайностей. Ей это удалось нелегко, так как Кетлинг несколько дней не показывался и даже не возвращался на ночь.

Кшися начала вставать до рассвета и ходить в ближайший доминиканский костел, в надежде встретить там Кетлинга и поговорить с ним без свидетелей.

И действительно, несколько дней спустя она встретила его в воротах.

Заметив ее, он снял шляпу и, молча наклонив голову, стоял без движения. Лицо его было измучено бессонницей и страданиями; глаза впали; на висках появились желтые пятна; нежная кожа его стала прозрачна, как воск, и лицо походило на прекрасный увядающий цветок. При виде его у Кшиси сжалось сердце. И хотя каждый решительный шаг стоил ей многого, ибо от природы она была робка, но все же она первая протянула ему руку и сказала:

- Да утешит вас Господь и да пошлет вам забвение!

Кетлинг взял ее руку, прижал ее к воспаленному лбу, потом к губам, и прижимал ее долго, долго, изо всей силы. Наконец, голосом, в котором слышалась безнадежная грусть, он сказал:

- Для меня нет ни утешения, ни забвения.

Была минута, когда Кшисе нужна была вся сила воли, чтобы от горя не броситься к нему на шею и не воскликнуть: "Я люблю тебя больше всего на свете! Возьми меня!" Долго стояла она молча перед ним, удерживая слезы. Она чувствовала, что если даст волю слезам, то не справится с собой. Но, наконец, поборов себя, она начала говорить спокойно, хотя и очень быстро, так как совсем задыхалась:

- Может быть, это принесет вам хоть какое-нибудь облегчение, если я скажу, что не буду ничьей. Я иду в монастырь. Не судите обо мне дурно, ибо я и так несчастна. Обещайте мне, дайте слово, что про вашу любовь ко мне вы не скажете никому, не признаетесь... не откроете того, что было между нами, ни другу, ни родственнику. Это моя последняя просьба. Придет время, когда вы узнаете, почему я так делаю... Но и тогда будьте снисходительны. Сегодня я более ничего не скажу, - мне так тяжело, что не могу... Обещайте мне все это, и это меня утешит, а иначе мне останется только умереть.

- Я обещаю и даю слово, - ответил Кетлинг.

- От всего сердца благодарю вас. Но и при людях старайтесь быть спокойны, чтобы никто ни о чем не догадался. Мне идти пора. Вы так добры, что у меня слов не хватает. Наедине больше не будем видеться, только при людях. Скажите же мне, что вы на меня не сердитесь... Страдание - одно, а гнев - другое... Вы меня уступаете Богу, и никому другому. Помните это.

Кетлинг хотел что-то сказать, но он так страдал, что из груди его вырвался только какой-то неясный звук, похожий на стон; потом он прикоснулся руками к вискам Кшиси и держал так руки несколько минут в знак того, что он ее прощает и благословляет.

Потом они расстались; она пошла в церковь, а он опять на улицу, чтобы не встретиться с кем-нибудь из знакомых.

Кшися вернулась домой только к полудню и, вернувшись, застала там именитого гостя - ксендза подканцлера Ольшовского. Он приехал нежданно-негаданно с визитом к пану Заглобе, желая, как он сам говорил, познакомиться с столь великим рыцарем, "чьи военные доблести служат примером, а ум - руководителем всему рыцарству сей великолепной Речи Посполитой". Пан Заглоба был изумлен, но в то же время и очень доволен, что удостоился такой чести в присутствии дам; он принял гордый вид, краснел, пыхтел, стараясь в то же время показать пани Маковецкой, что он привык к подобным посещениям со стороны самых сановных людей и не придает этому никакого значения.

Когда Кшисю представили прелату, она благоговейно поцеловала его руку и села возле Баси, радуясь при мысли, что никто не прочтет на ее лице следов недавнего волнения.

Между тем ксендз подканцлер так щедро осыпал похвалами пана Заглобу, что казалось, будто он достает их из своих фиолетовых, обшитых кружевами, рукавов.

- Не думайте, ваша милость, - говорил он, - что меня привело сюда лишь любопытство и желание познакомиться с первым среди рыцарей, ибо хотя преклонение перед героями есть лишь справедливая дань, но к тем, кто наряду с мужеством вмещает в себе опытность и быстрый ум, люди стремятся и ради своей собственной пользы.

- Опытность, - скромно заметил пан Заглоба, - особенно в военном деле, должна была прийти с летами, и, быть может, потому покойный пан Конецпольский, отец хорунжего, иной раз и обращался ко мне за советом, как и пан Миколай Потоцкий, и князь Еремия Вишневецкий, и пан Сапега, и пан Чарнецкий; что же касается до прозвища Улисс, то я из скромности никогда не соглашался его принять.

- А между тем оно с вами связано нераздельно: иной раз вместо настоящего имени кто-нибудь скажет "наш Улисс", и все сразу знают, о ком идет речь. И вот потому в теперешние столь тяжелые и превратные времена, когда многие не знают, куда обратиться и за кого стоять, я сказал себе: "Пойду узнаю его мысли, отрешусь от сомнений, выслушаю его просвещенный совет..." Вы понимаете, ваша милость, что я говорю о предстоящих выборах, во время которых оценка кандидатов может быть очень полезна, особенно если она исходит из уст такого человека, как вы. Я слышал, что среди рыцарства с восторгом повторяют ваше мнение о нежелательности кандидатуры иностранцев, заявляющих свои притязания на наш великолепный престол. В жилах Ваз (говорили вы будто) текла кровь Ягеллонов, и их нельзя было считать чужими, но эти иностранцы (говорили вы будто) не знают наших старопольских обычаев, и не сумеют они уважать нашу свободу, а это легко может привести к неограниченности монаршей власти. Признаюсь, слова эти очень глубоки, но простите, если я спрошу вас: действительно ли вы их произносили или же общественное мнение по привычке уже приписывает самые глубокие мысли именно вам?

- Свидетельницами - эти дамы, - ответил Заглоба, - и хотя материя эта для них не совсем по плечу, все же раз Провидение, непостижимое в своем предопределении, наделило их даром слова наравне с нами, то пусть они выскажутся.

Ксендз подканцлер невольно взглянул на пани Маковецкую, потом на двух прижавшихся друг к другу девушек.

Настало молчание. Вдруг раздался серебристый голос Баси:

- Я не слыхала.

Потом Бася страшно смутилась и покраснела до ушей, тем более что пан Заглоба сейчас же сказал:

- Простите, ваше преподобие! Молода она еще и легкомысленна. Но что касается иностранных кандидатов, то я не раз говорил, что от них много пострадает наша польская свобода.

- И я этого боюсь, - ответил ксендз Олыдовский, - но если бы мы и захотели избрать одного из Пястов, кровь от крови, плоть от плоти наших, то скажите, в какую сторону должно устремиться наше сердце? Ваша мысль о Пясте - великая мысль, и она, как пламя, разливается по всей стране. Ибо везде, где только депутаты не подкуплены на сеймиках, везде кричат: "Пяста! Пяста!"

- Справедливо! Справедливо! - сказал Заглоба.

- Но все же, - продолжал подканцлер, - легче требовать Пяста, чем найти его, а потому не удивляйтесь, если я спрошу вас, кого именно вы имели в виду?

- Кого я имел в виду? - повторил несколько смущенный Заглоба.

И, оттопырив нижнюю губу, он нахмурил брови. Трудно ему было найти ответ: он не только никого не имел в виду, но у него вообще не было тех мыслей, которые навязал ему ловкий подканцлер. Впрочем, он знал и понимал, что подканцлер хочет его склонить на чью-то сторону, и он умышленно стал медлить с ответом, тем более что это льстило его самолюбию.

- Я только принципиально говорил, что нам нужен Пяст, но, по правде говоря, я никого не имел в виду.

- Слыхал я и о честолюбивых замыслах князя Богуслава Радзивилла, - пробормотал, как бы про себя, ксендз Ольшовский.

- Пока я жив и дышу, пока есть хоть капля крови в моей груди, этому не бывать! - воскликнул с глубоким убеждением Заглоба. - Я предпочел бы умереть, чем жить среди народа, который может избрать себе в короли предателя и Иуду.

- Это голос не только ума, но и гражданской доблести, - сказал подканцлер.

- Ага, - подумал Заглоба, - ты хочешь меня провести, проведу и я тебя. А Ольшовский продолжал:

- Куда-то приплывешь ты, разбитый корабль отчизны моей? Какие бури, какие скалы ожидают тебя? Плохо нам будет, если иностранец будет твоим рулевым, но, видно, иначе быть не может, если между нами нет более достойного.

Тут он развел свои белые руки, сверкавшие перстнями, и, склонив голову, сказал с покорностью:

- Итак, Конде, герцог лотарингский или нейбургский... Другого выхода нет...

- Этого быть не может. Пяст! - ответил Заглоба.

- Кто же именно? - спросил ксендз. Наступило молчание.

Затем подканцлер заговорил снова:

- Найдется ли хоть один, на избрание которого все согласятся? Где человек, который сразу пришелся бы рыцарству по сердцу и против избрания которого никто не смел бы роптать? Был у нас великий, заслуженный воин, ваш друг, достойный рыцарь, окруженный славой, как солнечным сиянием... Был такой...

- Князь Еремия Вишневецкий! - перебил его Заглоба.

- Да, но он в гробу...

- Но жив его сын! - ответил Заглоба.

Подканцлер закрыл глаза и некоторое время сидел в молчании; вдруг он поднял голову, посмотрел на Заглобу и медленно заговорил:

- Я благодарю Бога, что он вдохновил меня мыслью познакомиться с вами. Да, жив сын великого Еремии, молодой и полный надежд князь; по отношению к нему Речь Посполитая в неоплатном долгу. Но из его громадного состояния ничего не осталось, кроме славы - его единственного наследства. И в наши испорченные времена, когда глаза всех обращены только туда, где золото, у кого хватит смелости выставить его кандидатуру. Вы? Да! Но много ли найдется таких? Неудивительно, если тот, кто всю жизнь свою был героем всех войн, не устрашится и на сейме взяться за правое дело... Но разве другие последуют его примеру?

Тут подканцлер задумался, поднял глаза и продолжал:

- Бог всемогущ! Кому ведомы его пути? Когда я подумаю, как все рыцарство верит вам, я, к моему изумлению, замечаю, что и в мое сердце вступает надежда. Скажите мне откровенно, ваць-пане, существовало ли для вас когда-нибудь что-нибудь невозможное?

- Никогда! - убежденно ответил Заглоба.

- Но не следует сразу и резко ставить эту кандидатуру. Пусть сначала люди привыкнут к звуку этого имени, пусть оно не явится грозным для противников, пусть лучше над ним посмеются, тогда никто не станет ставить сильных препятствий... Когда противные партии истощат свои силы, пусть эта кандидатура всплывет вдруг наружу... Прокладывайте ей дорогу медленно и не оставляйте этого дела. Это ваш кандидат, достойный вашего ума и вашей опытности... Благослови вас Бог в ваших замыслах!

- Должен ли я предполагать - спросил Заглоба, - что и вы, ваше преподобие, хлопочете о князе Михале?

Ксендз подканцлер вынул из-за обшлага маленькую книжечку, на которой крупными буквами чернела надпись: "Censura candidatorum", и сказал:

- Читайте, ваша милость, пусть то, что здесь написано, ответит за меня. Сказав это, ксендз подканцлер начал собираться домой, но Заглоба удержал его:

- Позвольте, ваше преподобие, ответить вам еще одно: прежде всего я благодарю Бога, что малая печать находится в таких руках, которые умеют заставлять сердца людей таять, как воск...

- Как так? - спросил удивленный подканцлер.

- Во-вторых, я заранее говорю вашему преподобию, что кандидатура князя Михала мне очень по сердцу: я знал и любил его отца, и под его началом дрался вместе с моими друзьями, которые тоже очень обрадуются при мысли, что они и сыну будут в состоянии выказать ту же любовь, какую питали к его великому отцу. А потому я обеими руками хватаюсь за эту кандидатуру и еще сегодня поговорю с паном подкоморием Кшицким, человеком весьма знатного рода и моим хорошим знакомым, который пользуется немалой любовью у шляхты, ибо трудно его не любить. Мы оба будем хлопотать по мере сил наших и, даст Бог, чего-нибудь достигнем...

- Да ведут вас ангелы Господни! - ответил ксендз. - Если так, то дело уже сделано.

- Позвольте, ваше преподобие. Я должен сказать еще одно. Я не хочу, чтобы вы думали так: "Свои собственные мысли я вложил ему в рот, вбил ему в голову, - будто он собственным умом дошел до мысли о кандидатуре князя Михала. Короче сказать, я его, простака, за нос провел". Ваше преподобие! Я буду способствовать кандидатуре князя Михала, потому что он мне по сердцу, - вот что. Буду способствовать ради княгини вдовы, ради моих друзей, ради доверия и уважения, которое я питаю к тому уму (тут пан Заглоба поклонился), из которого вышла Минерва, но не потому, что я позволил вбить себе в голову, как маленькому ребенку, будто это мое изобретение, и не потому, что я глуп, а потому, что если умный человек говорит что-нибудь умное, то старый Заглоба скажет: я согласен...

Тут шляхтич еще раз поклонился и замолчал.

Ксендз подканнлер сначала сильно смутился, но, видя добродушное настроение шляхтича, а также и то, что дело принимает желательный оборот, рассмеялся от всей души и, схватившись за голову, стал повторять:

- Улисс, ей-богу, настоящий Улисс! Пане-брат, кто хочет чего-нибудь добиться, должен непременно хитрить с людьми, но с вами, я вижу, надо действовать напрямик. Вы мне ужасно пришлись по сердцу.

- Как мне князь Михал!

- Да пошлет вам Бог здоровья! Ха! Вы меня разбили, но я рад! А этот перстень, если бы он мог пригодиться на память о нашем сегодняшнем разговоре...

Заглоба ответил:

- А этот перстень пусть остается на своем месте.

- Сделайте это для меня...

- Ни в коем случае. Разве в другой раз... когда-нибудь потом... после выборов...

Ксендз подканцлер понял и больше не настаивал. Все же он ушел с сияющим лицом.

Пан Заглоба проводил его даже за ворота и, возвращаясь, бормотал:

- Гм! Проучил я его. Нашла коса на камень!.. А все же честь немалая. Сюда теперь, к этим воротам, сановники толпами будут съезжаться. Любопытно знать, что думают об этом дамы?

Дамы, действительно, не помнили себя от удивления, и пан Заглоба вырос, особенно в глазах пани Маковецкой, до потолка. Едва он показался, она крикнула восторженно:

- Мудростью вы Соломона превзошли, ваць-пане!

Заглоба очень обрадовался.

- Кого превзошел, вы говорите? Погодите, вы здесь увидите и гетманов, и епископов, и сенаторов. Отбою от них не будет, прятаться придется!

Дальнейший разговор был прерван появлением Кетлинга.

- Кетлинг, хочешь повышения?! - воскликнул пан Заглоба, упоенный своим собственным значением.

- Нет, - ответил с грустью рыцарь, - мне снова придется надолго уехать. Заглоба посмотрел на него пристально.

- Что это ты точно с креста снятый?

- Именно потому, что уезжаю.

- Куда?

- Я получил письма из Шотландии от старых друзей моего отца и моих. Дела требуют моего присутствия, быть может, надолго... Жаль мне расстаться с вами, но я должен.

Заглоба вышел на средину комнаты, посмотрел сначала на пани Маковецкую, потом на девушек и спросил:

- Вы слышали? Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь!

XVI

Хотя пан Заглоба был очень изумлен известием об отъезде Кетлинга, но никаких подозрений у него не было. Легко можно было допустить, что Карл II, вспомнив услуги, оказанные родом Кетлингов престолу в прежнее время, пожелал теперь отблагодарить последнего потомка этого рода. Было бы даже странно, если бы было иначе. Наконец, Кетлинг показал пану Заглобе какие-то заморские письма.

Но в то же время отъезд Кетлинга расстраивал все планы старого шляхтича, и он с тревогой думал: что же будет дальше? Володыевский, судя по его письму, мог вернуться с часу на час.

"А ветры степные, вероятно, развеяли остаток его скорби, - думал Заглоба. - Он сейчас же наберется смелости и сделает Кшисе предложение. А потом... Потом Кшися согласится, ибо как же отказать такому рыцарю, как он, да еще брату Маковецкой? И бедный, милый гайдучок останется ни при чем..."

Пан Заглоба с упрямством, свойственным старым людям, решил во что бы то ни стало соединить Басю с маленьким рыцарем.

Не помогли ни доводы Скшетуского, ни его собственное решение не вмешиваться в это дело. По временам он действительно обещал себе не вмешиваться, но затем невольно с еще большим упорством возвращался к своей прежней мысли соединить эту пару. Он целыми днями думал, как лучше приняться за это, строил планы, придумывал хитрости. И когда ему казалось, что он нашел верный путь, он воскликнул вслух, точно дело уже было слажено:

- Да благословит вас Бог!

Но теперь он увидел, что все его планы вдруг рухнули. Осталось только одно: отказаться от всех усилий и предоставить будущее на волю Божью, ибо даже эта маленькая надежда, что Кетлинг перед отъездом предпримет какой-нибудь решительный шаг по отношению к Кшисе, недолго оставалась в голове Заглобы; и только из сожаления и любопытства он решился выведать у молодого рыцаря о дне его отъезда и о том, что он намерен делать прежде, чем покинуть Речь Посполитую.

Позвав его, Заглоба спросил его с опечаленным лицом:

- Делать нечего! Каждый лучше знает, что ему надо делать, и я не буду тебя уговаривать остаться здесь, но мне хочется знать, когда ты вернешься...

- Разве я могу отгадать, что меня ждет там, куда я еду, - отвечал Кетлинг, - какие дела, какие случайности? Вернусь, если смогу, останусь навсегда, если буду вынужден.

- Вот увидишь, тебя сердце будет тянуть к нам.

- Дал бы Бог, чтобы могила моя была на этой земле, которая дала мне все, что могла дать.

- Вот видишь! В других странах чужеземец до самой смерти остается пасынком, а наша мать сразу раскрыла тебе объятия, как родному сыну.

- Правда, святая правда! Эх, если бы только я мог... Со мной все может случиться в старой отчизне, только счастья не случится.

- Ха! Я говорил тебе: устройся, женись, ты не хотел меня слушать. А будучи женатым, если бы даже ты и уехал, то должен был бы вернуться. Ведь не стал бы ты, полагаю, жену увозить за море. Я тебя уговаривал, да что же, ты не хотел меня слушать.

Тут пан Заглоба стал внимательно смотреть в лицо Кетлингу, ожидая от него каких-нибудь объяснений, но Кетлинг молчал, опустив голову, и уставился глазами в пол.

- Что ты на это скажешь? Хе? - говорил минуту спустя Заглоба.

- Это было невозможно! - ответил медленно молодой рыцарь.

Заглоба начал ходить взад и вперед по комнате, потом остановился перед Кетлингом, заложил руки назад и сказал:

- А я тебе говорю, что возможно. Если это неверно, то пусть мне никогда больше не придется опоясываться вот этим поясом. Кшися - твой друг.

- Даст Бог, что и всегда будет другом, хотя нас и разделит море.

- Ну так что же?

- Ничего больше! Ничего больше!

- Ты с ней объяснился?

- Оставьте меня в покое. Мне уж и так грустно, что я уезжаю.

- Кетлинг, хочешь, я спрошу ее, пока время?

Кетлинг подумал, что если Кшися так желала, чтобы их чувства остались тайной, то, может быть, она будет рада опровергнуть их открыто, а потому он сказал:

- Я вас уверяю, что это ни к чему не поведет, и я так в этом уверен, что сделал все, чтобы заглушить в себе это чувство, но если вы надеетесь на чудо, то спрашивайте.

- Гм! Если ты заглушишь свое чувство к ней, - сказал с горечью пан Заглоба, - то мне уж действительно делать нечего. Только позволь тебе сказать, что я считал тебя человеком более степенным.

Кетлинг встал и, с жаром подняв обе руки кверху, ответил с несвойственной ему поспешностью:

- Какой смысл желать одну из этих звезд на небе? Ни я к ней взлететь не могу, ни она ко мне не сойдет. Горе тому, кто мечтает о серебряной луне!

Пан Заглоба так рассердился, что даже начал сопеть. С минуту он не мог даже говорить, потом, поборов свою досаду, он начал прерывистым голосом:

- Мой милый, не дурачь меня, и если у тебя есть какие-нибудь доводы, то говори со мной, как с человеком, который ест хлеб и мясо, а не белену... Ведь если бы я вдруг сошел с ума и стал думать, что вот эта моя шапка - луна, которой рука моя достать не может, я так и ходил бы по городу с открытой плешью, а мороз, как собака, кусал бы мне уши. Я не умею бороться с такими доводами... Знаю я одно, что эта девушка сидит там, в третьей комнате; что она ест и пьет, что когда она ходит, то должна перебирать ногами; что на морозе у нее краснеет нос, а в жару ей жарко, что когда ее комар укусит, то она чешется, и что она на луну похожа разве лишь тем, что у нее нет бороды. Но если рассуждать так, как ты, тогда можно сказать, что и репа - астролог. Что же касается Кшиси, то если ты не пробовал, не спрашивал, это - твое дело, но если ты девушку влюбил в себя, а теперь уезжаешь, сказав себе, что она "луна", то благородства у тебя не больше, чем ума, вот и все!

А Кетлинг на это:

- Не сладко мне, а горько во рту от той пиши, которой я питаюсь. Я уезжаю, потому что должен; я не спрошу, потому что не о чем. Но я скажу вам, что вы судите меня несправедливо... Видит бог, несправедливо!

- Кетлинг, ведь я знаю, что ты порядочный человек, я только этих ваших манер не могу понять. В мое время шел человек к панне и говорил ей так: "Коли любишь, будем вместе, коль не любишь, будем врозь". И каждый знал, что ему делать... А кто был робок и сам говорить не умел, тот посылал кого-нибудь поречистее. Я уж предлагал тебе это и еще раз предлагаю. Пойду переговорю, ответ дам, а ты, смотря по ее ответу, поедешь или останешься.

- Поеду, не может быть иначе и не будет!

- Не вернешься?

- Нет! Сделайте мне такое одолжение, не будемте говорить об этом. Если вы так любопытны, то спрашивайте, но только не от моего имени...

- Ей-богу! Уж не спрашивал ли ты?

- Оставим это. Сделайте мне такое одолжение!

- Хорошо, будем говорить о погоде... Черт бы вас побрал со всеми вашими манерами! Нам остается одно - тебе ехать, а мне ругаться.

- Прощайте!

- Постой! Постой! Я сейчас успокоюсь. Кетлинг, милый, погоди, я хотел с тобой поговорить. Когда едешь?

- Как только устрою дела. Я хотел бы дождаться из Курляндии арендной платы, а этот домик я охотно продам.

- Пусть Маковецкий покупает или Михал. Ради бога! Ведь ты не уедешь, не простившись с Михалом.

- Я хотел бы с ним проститься.

- Его можно ждать каждую минуту, каждую минуту. Может быть, и ваше дело с Кшисей он уладит.

Тут Заглоба замолчал. Его охватило какое-то беспокойство. "Я хотел оказать Михалу услугу из любви к нему, - подумал он, - но понравится ли это Михалу? Если между Михалом и Кетлингом возникнет вражда, то пусть уж лучше Кетлинг уезжает..." Тут пан Заглоба начал потирать рукой лысину и сказал:

- Все, что тебе говорил, я говорил из искреннего расположения к тебе. Я так тебя полюбил, что хотел во что бы то ни стало тебя удержать, вот почему я в виде приманки подставил тебе Кшисю... Но все это из-за расположения... Какое мне, старику, дело до этого... Я сватовством не занимаюсь: если бы я хотел сватать, то сосватал бы себя... Ну, поцелуй меня... не сердись!..

Кетлинг обнял пана Заглобу, который совсем расчувствовался и, велев подать вина, сказал:

- По случаю твоего отъезда мы каждый день будем выпивать по ковшику с горя.

И они выпили. Потом Кетлинг простился и ушел. Между тем вино ободрило пана Заглобу; он начал раздумывать о Володыевском, о Кетлинге, о Басе, о Кшисе, мысленно соединять их, благословлять, наконец, соскучившись по девушкам, сказал себе:

- Ну, пойду поглядеть на этих коз...

Девушки сидели в комнате, по другую сторону сеней, и шили. Пан Заглоба, поздоровавшись с ними, начал ходить по комнате, немного волоча ноги, которые отказывались уже служить ему по-прежнему, особенно после вина.

Прохаживаясь, он поглядывал на девушек, которые сидели так близко Друг к другу, что белокурая головка Баси почти касалась темной головки Кшиси. Бася следила за ним глазами, а Кшися так усердно вышивала, что едва можно было разглядеть мелькание иглы.

- Гм! - сказал Заглоба.

- Гм! - повторила Бася.

- Не передразнивай меня, я зол!

- Пожалуй, голову отрежет! - сказала Бася, делая вид, что испугалась.

- Трещи, трещотка! Язык тебе надо отрезать, вот что!

Сказав это, пан Заглоба подошел к девушкам и вдруг, подбоченившись, спросил без всякого предисловия:

- Хочешь идти за Кетлинга?

- Хоть за пятерых! - тотчас же ответила Бася.

- Молчи, муха, не с тобой говорю. Кшися, я тебя спрашиваю. Хочешь идти за Кетлинга?

Кшися побледнела, хотя сначала подумала, что пан Заглоба обращается не к ней, а к Басе; потом подняла свои прекрасные темно-синие глаза на старого шляхтича и спокойно сказала:

- Нет!

- Вот как! Скажите, пожалуйста... нет! По крайней мере, коротко! Скажите, пожалуйста... Но почему это вы не изволите хотеть?

- Потому что никого не хочу!

- Кшися, говори это кому-нибудь другому! - вставила Бася.

- Откуда же такое отвращение к браку? - продолжал допрашивать пан Заглоба.

- Это не отвращение, я чувствую влечение к монастырю, - ответила Кшися.

Она сказала это так серьезно и так грустно, что Бася и пан Заглоба ни на минуту не подумали, что она шутит. Они были так поражены ее словами, что растерянно стали смотреть то друг на друга, то на Кшисю.

- Что?.. - переспросил Заглоба.

- Я в монастырь пойду, - повторила кротко Кшися.

Бася взглянула на нее несколько раз и, вдруг бросившись к ней на шею, прижалась своими алыми губами к ее щеке и заговорила скороговоркой:

- Кшися, я разревусь. Скажи сейчас, что ты пошутила, а то я разревусь, как Бог свят, разревусь!

XVII

После свидания с Заглобой Кетлинг побывал еще у пани Маковецкой, которой объявил, что по неотложным делам он должен остаться в городе и что, прежде чем отправиться в далекое путешествие, ему, быть может, придется съездить на несколько недель в Курляндию, и он лишен будет возможности принимать их лично в своем доме; но он умолял ее не уезжать из этого дома, считать его своим и хоть на время выборов поселиться в нем вместе с мужем и паном Михалом.

Пани Маковецкая согласилась, так как домик Кетлинга иначе оставался бы пустым и никому не приносил бы никакой пользы.

После этого разговора Кетлинг исчез и уже не показывался ни в гостинице, ни в окрестностях Мокотова, куда возвратилась пани Маковецкая вместе с девушками. Но отсутствие его замечала одна лишь Кшися; пан Заглоба был всецело поглощен предстоящими выборами, Бася же и пани Маковецкая так близко приняли к сердцу внезапное решение Кшиси, что не могли ни о чем другом думать.

Все же пани Маковецкая не пыталась отговаривать Кшисю от этого шага и сомневалась, станет ли ее отговаривать муж: в те времена сопротивление подобным намерениям считалось оскорблением Бога. Один пан Заглоба, несмотря на свою набожность, мог бы решиться на протест, но он этим делом нисколько не интересовался и, пожалуй, даже радовался, что Кшися не будет стоять между Володыевским и Басей. Теперь пан Заглоба был уверен, что исполнятся все его заветные желания, и отдался всецело работе по выборам: он объезжал шляхту, прибывшую в столицу, или же проводил время в беседе с ксендзом Ольшовским, которого он, в конце концов, очень полюбил и с которым очень сдружился.

После каждой такой беседы Заглоба возвращался домой все более ретивым сторонником Пяста и все более ярым противником иностранцев. Согласно наставлениям ксендза подканцлера, он не выступал еще открыто с этой кандидатурой, но не проходило ни одного дня, чтобы он не привлек кого-нибудь на свою сторону. И случилось то, что обыкновенно бывает в подобных случаях: эта кандидатура так увлекла его, что, как сватовство и Володыевского, и Баси, сделалась целью его жизни. Между тем выборы были все ближе.

Зима уже сняла с рек свои ледяные оковы, подул теплый ветер, и под его дыханием деревья покрывались почками; появились вереницы ласточек, а вместе с ласточками и другими перелетными птицами стали съезжаться и гости на выборы.

Прежде всего приехали купцы, которые рассчитывали на богатую наживу там, где должно было собраться более полумиллиона людей, считая вельмож, их свиту, шляхту, слуг и войска. Съезжались англичане, голландцы, немцы, русские; съезжались армяне, турки, татары и даже персы с сукнами, полотнами, шелковыми материями, мехами, драгоценностями, духами и лакомствами. На улицах и за городом были расставлены палатки, а в них всякие товары. Некоторые базары расположились даже в подгородных деревнях: всем известно было, что гостиницы столицы не вместят и десятой части депутатов и что большая часть их расположится лагерем за чертой города, как и всегда бывало во время выборов.

Наконец стала съезжаться шляхта, и в таком количестве, что если бы столько ее собралось на границах Речи Посполитой, которым грозила опасность, то нога неприятеля никогда не переступила бы их.

Говорили, что выборы будут бурные, ибо вся страна разделилась на три партии, поддерживавшие трех главных кандидатов: Конде, герцога лотарингского и нейбургского. Ходили слухи, что каждая партия будет стараться, хотя бы даже силой, провести своего кандидата.

Всеми овладевала тревога; во всех партиях разгорелись страсти. Некоторые предсказывали междоусобную войну; слухи эти казались тем более правдоподобными, что магнаты приезжали в сопровождении огромных военных дружин. Съезжались они раньше срока, чтобы иметь время вести свои интриги. Когда Речь Посполитая нуждалась в защите, когда неприятель стоял с ножом у ее горла, король и гетманы могли собрать лишь ничтожную горсть войска, а теперь только одни Радзивиллы, вопреки закону и постановлениям, привели с собой армию больше чем в десять тысяч человек. Паны прибыли с неменьшей силой; Потоцкие с такой же, как и другие "королевичи" польские, литовские, русские. "Куда приплывешь ты, разбитый корабль отчизны моей?" - все чаще и чаще повторял ксендз Ольшовский, но и он преследовал свои личные цели. Высшее сословие, за небольшими исключениями, испорченное до мозга костей, заботилось лишь о себе и о могуществе своего Рода, и каждую минуту готов был вспыхнуть пожар междоусобной войны.

Толпы шляхты росли с каждым днем, и видно было, что, когда после сейма начнутся выборы, численность ее превзойдет силы магнатов. Но и эти толпы не были способны вывести корабль Речи Посполитой на тихие воды, ибо сердца шляхты были большею частью испорчены, а умы погружены в мрак и невежество.

Казалось, выборы будут чудовищны, и никто не мог предвидеть, что конец их будет только жалким, ибо никто, кроме пана Заглобы, не питал особенной надежды на возможность провести такого кандидата, как князь Михал, никто не мог догадаться, насколько этому делу поможет безмозглость шляхты и интриги магнатов. Но пан Заглоба плавал в этом море как рыба в воде. С самого начала сейма он переселился в город и в доме Кетлинга бывал только тогда, когда начинал тосковать о своем гайдучке. Но так как и Бася ввиду решения Кшиси очень приуныла, то, чтобы ее развлечь, старый шляхтич брал ее иной раз с собой в город поглядеть на базары.

Они уезжали обыкновенно утром, и он привозил ее обратно только поздним вечером. По дороге и в самом городе девушка радовалась видом людей, незнакомых предметов, пестрой толпы, великолепных войск. Тогда глаза ее блестели как два горящих уголька, а головка вертелась как на винте; она не могла вдоволь насмотреться и засыпала пана Заглобу вопросами. Он отвечал на них с удовольствием, так как мог при этом выказать свою опытность и свою ученость. Нередко их возок окружала целая компания военных: они удивлялись красоте Баси, ее находчивости, остроумию и смелости, а пан Заглоба всегда рассказывал им историю татарина, застреленного утиной дробью, и этот рассказ приводил их еще в больший восторг и изумление.

Однажды они возвращались очень поздно, так как весь день они осматривали свиту и войска пана Феликса Потоцкого. Ночь была теплая; над лугами висел белый туман. Хотя пан Заглоба и предостерегал, что при таком скоплении челяди и солдат надо остерегаться громил, все же он заснул крепким сном; дремал и кучер, не спала только одна Бася: в ее голове мелькали тысячи образов и мыслей.

Вдруг она услыхала лошадиный топот.

Она потянула пана Заглобу за рукав и сказала:

- Какие-то всадники гонятся за нами.

- Что? Как? Кто? - спросил спросонья пан Заглоба.

- Какие-то всадники гонятся за нами.

Пан Заглоба совершенно очнулся.

- Ну, сейчас уж и гонятся! Слышится топот; может быть, кто-нибудь едет той же дорогой...

- Я уверена, что это разбойники!

Бася была так уверена потому, что в душе очень хотела каких-нибудь приключений с разбойниками, чтобы показать свою храбрость; и когда пан Заглоба, сопя и ворча, стал вынимать из-под сиденья пистолеты, которые он всегда возил с собой на всякий случай, она сейчас же стала упрашивать его дать ей один из них.

- Уж я в первого, который к нам приблизится, не промахнусь. Тетя хорошо стреляет, но она ночью плохо видит. Вот, ей-богу, разбойники! Ах, господи! Хоть бы они на нас напали. Давайте скорей пистолет!

- Хорошо, - ответил Заглоба, - но ты должна мне обещать, что пока я не скажу: "Пли!", ты стрелять не будешь. Если тебе дать оружие, ты, пожалуй, в первого встречного шляхтича выпалишь, даже не спросив: "Кто идет", а потом и заварится каша.

- Ну, так я раньше спрошу: "Кто идет?"

- Ба, а если проедут какие-нибудь пьяные и, услышав женский голос, скажут что-нибудь неприличное?

- Тогда я выпалю из пистолета. Хорошо?

- Ну вот и бери в город такого сорванца; я тебе говорю, что нельзя стрелять, пока я не скажу.

- Я спрошу: "Кто идет?", но таким грубым голосом, что они не узнают.

- Ну, ладно. Они уже близко. Будь уверена, что это какие-нибудь порядочные люди: бродяги бросились бы на нас, выскочив изо рва.

Но так как бродяги действительно шатались по дорогам и было немало слухов о различных приключениях, то пан Заглоба приказал кучеру не въезжать между деревьями, которые чернелись тут же на повороте, а остановиться на хорошо освещенном месте.

Между тем четыре всадника приблизились к ним на расстояние нескольких шагов. Тогда Бася, - как ей казалось, голосом лихого драгуна, - крикнула:

- Кто идет?

- А чего вы стоите на дороге? - отвечал один из всадников, которому, очевидно, пришло в голову, что у них, должно быть, сломался экипаж.

Но, услыхав этот голос, Бася опустила пистолет и быстро сказала пану Заглобе:

- Да ведь это дядя... Ей-богу, дядя!

- Какой дядя?

- Маковецкий!

- Гей, вы! - крикнул Заглоба. - Уж не пан ли Маковецкий с паном Володыевским?

- Пан Заглоба! - отозвался маленький рыцарь.

- Михал!

Тут пан Заглоба стал торопливо вытаскивать ноги из повозки, но прежде, чем он высвободил одну, Володыевский соскочил с лошади и подбежал к экипажу. Узнав при свете луны Басю, он схватил ее за обе руки и воскликнул:

- От всего сердца приветствую вас, ваць-панна! А где панна Кшися? Сестра? Все ли здоровы?

- Здоровы! Славу богу! Наконец-то вы приехали, ваць-пане, - ответила Бася, сердце которой сильно билось. - Дядя тоже приехал? Дядя!

Сказав это, Бася бросилась на шею пану Маковецкому, который в это время тоже подошел к экипажу. Пан Заглоба тем временем обнимал Володыевского. После долгих приветствий и объятий пан Маковецкий был представлен Заглобе, затем приезжие рыцари, отдав лошадей слугам, пересели в повозку. Пан Маковецкий с Заглобой заняли почетные места, а Бася с Володыевским уселись на передке. Начались быстрые расспросы и быстрые ответы, как это обыкновенно бывает после долгой разлуки.

Пан Маковецкий расспрашивал про жену, а Володыевский еще раз спросил о здоровье панны Кшиси; он очень удивился внезапному отъезду Кетлинга, но не стал над этим задумываться, так как должен был рассказывать о том, что он делал в порубежной станице, как нападал на ордынцев, как он там тосковал, хотя и отведал здоровой степной жизни.

- Мне казалось, - говорил он, - что не прошли лубенские времена, что по-прежнему со мной Скшетуский. Кушель, Вершул... И только по утрам, когда мне приносили ведро воды для умывания и я в ней видел мои седые волосы на висках, тогда я вспоминал, что я уже не тот, что был прежде, хотя, с другой стороны, мне опять приходило в голову, что, пока дух бодр, человек не состарился.

- Вот это верно, - ответил Заглоба, - видно, что там, на свежих травах, ты и остроумие свое откормил: ты отсюда не таким уехал. Бодрость всего важнее - это лучшее средство против меланхолии.

- Что правда, то правда! - прибавил пан Маковецкий. - В Михаловой станице колодцев много - проточной воды там совсем нет. И скажу вам, когда на рассвете солдаты начнут скрипеть журавлями, то просыпаешься таким бодрым, что невольно хочется благодарить Бога только за то, что живешь.

- Ах, если бы я могла быть там хоть один день! - воскликнула Бася.

- Так за чем же дело стало? - сказал Заглоба. - Выходи замуж за станичного ротмистра.

- Пан Нововейский рано или поздно будет ротмистром, - вставил маленький рыцарь.

- Ну вот! - сердито воскликнула Бася. - Я вас не просила вместо гостинца привезти мне пана Нововейского.

- Я и кое-что другое привез - славные гостинцы! Панне Басе будет так же сладко, как тому бедняге горько.

- Так надо было ему отдать гостинцы, пусть бы он их ел, пока усы не вырастут.

- Вот так-то они всегда между собою, - сказал пан Заглоба Маковецкому. - К счастью, пословица говорит: милые бранятся, только тешатся...

Бася ничего не ответила, а Володыевский, как бы ожидая ответа, смотрел на ее маленькое, освещенное луной личико, которое показалось ему таким красивым, что он невольно подумал:

"А ведь и эта шельмочка так хороша, что глаз не оторвешь!" Но, видно, ему сейчас же пришло в голову и что-то другое, потому что он повернулся к кучеру и сказал:

- А ну-ка, хлестни лошадей кнутом и поезжай поживее!

Повозка быстро покатилась; некоторое время все ехали молча, и, только выехав на пески, Володыевский опять заговорил:

- Но этот отъезд Кетлинга у меня не выходит из головы. Что это ему вздумалось уезжать перед самым моим приездом и перед выборами?

- Англичанам столько же дела до наших выборов, сколько до твоего приезда, - ответил Заглоба. - Кетлинг сам ходит, как с креста снятый, так ему не хочется уезжать и оставлять нас...

У Баси уже вертелось на языке: "а в особенности Кшисю" - но что-то подсказало ей не говорить об этом, как и о недавнем решении Кшиси. Женским чутьем она отгадала, что и то и другое может неприятно подействовать на пана Михала. Ей самой почему-то стало больно, и она замолчала, несмотря на свою всегдашнюю живость.

"О решении Кшиси он и так узнает, - подумала она, - но, видно, лучше теперь об этом не говорить, если и пан Заглоба ни одним словечком не обмолвился".

Между тем Володыевский опять обратился к кучеру:

- Поезжай-ка живее!

- Лошадей и вещи мы оставили на Праге, и сами двинулись вчетвером, хотя была уже ночь. И мне, и Михалу было невтерпеж, - сказал Маковецкий, обращаясь к Заглобе.

- Верю! - ответил Заглоба. - А видели ли вы, какая масса народу съехалась в столицу? За заставой стоят обозы, базары, так что и проехать трудно. Удивительные вещи рассказывают про будущие выборы; дома при случае я вам все расскажу.

Тут они начали разговаривать о политике. Пан Заглоба старался слегка выведать убеждения стольника, наконец, обратился к Володыевскому и прямо, без предисловия, спросил его:

- А ты, Михал, за кого подашь голос?

Но Володыевский вместо ответа вздрогнул, точно проснувшись от сна, и сказал:

- Интересно, спят они или мы их еще сегодня увидим?

- Верно, спят, - ответила нежным и как будто сонным голосом Бася, - но они проснутся и непременно придут поздороваться с вами.

- Вы так думаете? - радостно спросил маленький рыцарь. И он опять посмотрел на Басю и опять невольно подумал: "Но и эта шельмочка хороша при лунном свете..."

До домика Кетлинга было уже недалеко, и скоро они подъехали. Пани Маковецкая и Кшися уже спали; бодрствовала только прислуга: она ждала Басю и пана Заглобу с ужином. В доме тотчас поднялось движение. Заглоба велел разбудить и других слуг; надо было приготовить и подать гостям горячий ужин.

Пан стольник хотел было сейчас же идти к жене, но она, услыхав в доме необычайный шум, догадалась, кто приехал, и минуту спустя бежала вниз в наскоро накинутом платье, запыхавшись, со слезами радости на глазах, с улыбкой на устах; начались приветствия, объятия, бессвязный разговор, поминутно прерываемый восклицаниями.

Пан Володыевский постоянно поглядывал на дверь, в которой скрылась Бася: он все ждал, что увидит Кшисю, сияющую от радости, с блестящими глазами и с распущенной впопыхах косой; между тем стоявшие в столовой данцигские часы тикали и тикали, время шло, подали ужин, а дорогая и милая для Михала девушка все не появлялась.

Вошла, наконец, Бася, но какая-то серьезная, огорченная, приблизилась к столу и, заслоняя рукой свечку, обратилась к пану Маковецкому.

- Дядя, - сказала она, - Кшися немного нездорова и не придет; она хочет с вами поздороваться и просит, чтобы вы подошли к ее двери.

Пан Маковецкий встал и вышел из комнаты, Бася пошла за ним. Маленький рыцарь сильно омрачился и сказал:

- Я никак не ожидал, что сегодня не увижу панну Кшисю. Разве она действительно больна?

- Э, здорова, - ответила пани Маковецкая, - но теперь ей не до общества.

- Почему это?

- Разве пан Заглоба тебе не упоминал о ее намерении?

- О каком намерении? Ради бога!

- Она идет в монастырь...

Пан Михал заморгал глазами, как человек, который не расслышал, что ему сказали; потом он изменился в лице, встал и снова сел; холодный пот мгновенно покрыл его лоб, и рыцарь принялся вытирать его рукой. В комнате наступило тяжелое молчание.

- Михал! - окликнула его пани Маковецкая.

А он, блуждающими глазами глядя то на сестру, то на Заглобу, наконец сказал страшным голосом:

- Да что же это? Проклятие, что ли, тяготеет надо мной?!

- Побойся Бога! - воскликнул Заглоба.

XVIII

По этому восклицанию пани Маковеикая и Заглоба отгадали тайну сердца маленького рыцаря, и когда он, сорвавшись вдруг с места, вышел из комнаты, они некоторое время беспомощно и тревожно поглядывали друг на друга. Наконец пани Маковецкая сказала:

- Ради бога, идите за ним, убеждайте, утешьте, а если нет, так я сама пойду!

- Не делайте этого! - ответил Заглоба. - Из нас там никто не нужен, нужна Кшися, если же это невозможно, то лучше оставить его в одиночестве, ибо несвоевременное утешение может довести до еще большего отчаяния...

- Теперь я вижу как на ладони, что он любил Кшисю. Я знала, что она ему нравится, что он ищет ее общества, но что он так в нее влюбился, это мне и в голову не приходило.

- Он, верно, ехал сюда с готовым уже решением, в котором видел свое счастье, а тут его вдруг как громом поразило...

- Почему же он никому об этом не говорил: ни мне, ни вам, ни самой Кшисе? Может быть, девушка не дала бы обета...

- Странное дело! - сказал Заглоба. - Со мной он всегда откровенен и уму моему доверяет больше, чем своему собственному, а тут он не только ничего не говорил мне о своем чувстве, но даже сказал мне однажды, что это дружба и больше ничего.

- Он всегда был скрытным.

- Хотя вы и сестра, ваць-пани, но, видно, вы его не знаете. Сердце у него, как глаза у карася, на самом виду... Я не встречал человека более откровенного. Но признаюсь, что тут он поступил иначе. А вы разве уверены, что он ничего не говорил с Кшисей?

- Великий Боже! Кшися вольна распоряжаться собой, мой муж - ее опекун, и он так ей сказал: "Только бы человек был достойный и хорошего рода, а на состояние можешь не обращать внимания". Если бы Михал переговорил с ней перед отъездом, она бы ответила ему: да или нет, и он знал бы, чего ему ждать...

- Правда, это было для него неожиданным ударом. Ваши женские замечания, ваць-пани, как раз к делу.

- Что там замечания! Тут нужен совет!

- Пусть берет Басю!

- Но ведь он ту предпочитает... Ах, если бы мне это хоть в голову пришло!

- Жаль, что вам не пришло в голову!

- Да откуда же могло прийти, если это не пришло в голову даже такому Соломону, как вы?

- Почему же вы это знаете?

- Потому что вы Кетлинга сватали.

Генрик Сенкевич - Пан Володыевский (Pan Wolodyjowski). 3 часть., читать текст

См. также Генрик Сенкевич (Henryk Sienkiewicz) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :