Генрик Сенкевич
«Огнем и мечом. 9 часть.»

"Огнем и мечом. 9 часть."

Он разъярялся и вновь шел в бой, проливая море крови. Он. понимал, что его звезда начинает меркнуть перед звездою непостижимого князя.

В казацком лагере распевали песни о Ереме или тихим голосом рассказывали такие истории, от которых волосы на голове вставали дыбом. Говорили, что ночью он появляется на валах и растет на глазах у всех так, что головою превышает збаражские башни, что глаза его в это время сияют, как две луны, а меч в его руках блестит, как та зловещая звезда, которую Бог иногда высылает на небо на погибель людям. Говорили также, что когда он крикнет, рыцари, павшие в сражениях, встают, бряцая оружием, в строй вместе с живыми. Имя Еремии было у всех на устах: о нем распевали песни и старики-гусляры, толковали о нем и старые запорожцы, и темная чернь, и татары. А во всех этих толках, в той ненависти, в том необъяснимом страхе крылась странная любовь, которою дикий степной люд полюбил своего беспощадного истребителя. Да! Хмельницкий бледнел перед ним не только в глазах хана и татар, но даже и в глазах собственного народа, и видел, что непременно должен взять Збараж, иначе его авторитет рассеется, как сумрак перед утреннею зарей, видел, что должен уничтожить этого льва или погибнуть.

А лев не только защищался, но и каждый день выходил сам все более и более страшный из своего логова. Ничто не брало его: ни уловки, ни измена, ни численное превосходство. Казаки и чернь начинали роптать. И им тяжко было сидеть в дыму, огне, под градом пуль, под дождем и солнцем, лицом к лицу со смертью. Не трудов ратных страшились храбрые молодцы, не лишений, не штурмов, и огня, и крови, и смерти - они страшились Еремы.

Глава V

Множество простых рыцарей снискало бессмертную славу в достопамятном збаражском лагере, но лютня певца прежде всего должна прославить пана Лонгинуса Подбипенту за его великие заслуги, которые могли сравниться разве лишь с его скромностью.

Была угрюмая ночь, темная и сырая; солдаты, утомленные еще и ночными бдениями, дремали, опершись на мечи. После десяти дней пальбы и штурмов в первый раз установились тишина и покой. Из близких, отстоящих всего только за тридцать шагов казацких шанцев не доносилось ни криков, ни проклятий. Казалось, что казаки, желая измотать своих врагов, сами утомились быстрее. Кое-где мерцали бледные огоньки в землянках; откуда-то неслись тихие, сладостные звуки гусель; далеко-далеко, в татарском лагере, ржали кони, а на валах время от времени раздавались оклики стражи.

Княжеские коронные хоругви в ту ночь были на пешей службе в лагере. Пан Скшетуский, пан Подбипента, маленький рыцарь и Заглоба, сидя на валу, перешептывались друг с другом, прислушиваясь к шуму дождя, сбегающему струйками в ров.

- Меня тяготит эта тишина, - сказал Скшетуский. - Слух так привык к выстрелам и крикам, что тишина тревожит его. Как бы только in hoc silentio (В этом молчании (лат).) не скрывался какой-то подвох.

- С того времени, как нас посадили на половинный рацион, мне все едино! - уныло проворчал пан Заглоба. - Моя отвага требует трех вещей: доброй еды, хорошей выпивки и спокойного сна. Если не смазывать даже самый хороший ремень, так и тот высохнет и лопнет. А тут еще, словно конопля, мокнешь в воде. Дождь нас мочит, а казаки жарят. Как еще с нас кожа не слезла. Хорошенькое дело: булка стоит флорин, а кварта водки пять. А эту вонючую воду и собака пить не станет, колодцы, и те пропахли мертвечиной, а мне пить хочется так же, как и моим сапогам, которые разинули рты, словно рыбы.

- Да ваши сапоги и так пьют и ни на что не жалуются, - заметил Володыевский.

- Молчали бы вы лучше, пан Михал! Вы не крупней куренка, вам легко насытиться зернышком проса и напиться из наперстка. Но я благодарю Бога за то, что не такой мизерный и что меня не курица задней ногой из песка выгребла, а женщина родила, поэтому мне нужно есть и пить, а так как у меня во рту с полудня ничего не было, то я и не намерен искать остроумия в ваших шутках.

Пан Заглоба сердито засопел, а пан Михал что-то нащупывал У себя на поясе.

- Сегодня утром я отбил у одного казака манерку, - сказал он, - но коли меня курица из песка выгребла, то я думаю, что и горилка столь ничтожного существа придется вам не по вкусу. Угостись, Ян! - и он подал манерку Скшетускому.

- Давай, а то холодно! - сказал Скшетуский.

- Пей и передай пану Лонгинусу.

- Забияка вы, пан Михал, - смягчился Заглоба, - но человек хороший и имеете то неоспоримое достоинство, что сами откажетесь от чего-нибудь для того, чтобы отдать другому. И что бы это были за куры, если б они таких рыцарей, как вы, из песка, выгребали? Да, верно, нет таких на свете, и не о вас я думал.

- Так возьмите манерку от пана Лонгинуса; я не хочу и вас обижать, - сказал пан Михал.

- Что вы делаете? Оставьте и мне! - закричал со страхом Заглоба, глядя на пьющего литвина. - Что вы голову так запрокидываете? Чтоб она навсегда осталась в таком же положении) Кишки-то у вас длинны, скоро ли их заполнишь? Льет, словно в порожнюю бочку. О, чтоб вам провалиться!

- Я только чуть отхлебнул, - ответил пан Лонгинус, отдавая манерку.

Пан Заглоба запрокинул ее еще круче и выпил все до дна, плюнул в сторону и заговорил:

- Одно утешение, что как только кончатся наши несчастья и Бог вынесет нас живыми, то мы вознаградим себя во всем. Накормят же нас когда-нибудь. Вон, например, ксендз Жабковский: умеет хорошо поесть, а и его теперь в козий рог можно запрятать.

- Тише! - перебил Скшетуский. - Кто-то идет.

Они умолкли. Возле них остановилась какая-то темная фигура и спросила тихим шепотом:

- Не спите?

- Не спим, князь, - ответил, вставая, Скшетуский.

- Нужно смотреть в оба. Подозрительно это затишье.

И князь пошел далее проверять, не поддались ли где сну утомленные солдаты. Пан Лонгинус сложил руки.

- Что за вождь! Что за воин!

- Он меньше нас отдыхает, - сказал Скшетуский. - Весь вал обойдет ночью, вплоть до второго пруда.

- Дай Бог ему здоровья!

- Аминь!

Наступило молчание. Все смотрели в темноту, но все было спокойно. Последние огоньки в казацких шанцах погасли.

- Их можно перебить, как сусликов, во сне! - сказал Володыевский.

- Как знать! - ответил Скшетуский.

- Что-то на меня сон так накатил, - проворчал Заглоба, - что глаза сами собой закрываются, а спать нельзя. Интересно, когда же будет можно? Палят ли, не палят, а ты стой под ружьем и кивай носом от усталости, как жид на молитве. Собачья служба! Сам не знаю, горилка ли так меня разбирает, или последствия головомойки, которая нам с ксендзом Жабковским совершенно незаслуженно досталась сегодня утром.

- Как же это было? - спросил пан Лонгинус. - Вы начали было рассказывать, да не закончили.

- Теперь докончу, авось, сон разгоню. Пошли мы утром с ксендзом Жабковским в замок в надежде найти что-нибудь съестное. Ходим-ходим, заглядываем повсюду - ничего нет. Возвращаемся назад, злые. На дворе встречаем кальвинистского попа, который готовил в последний путь капитана Шемберга... Помните Шемберга? Его вчера подстрелили в хоругви пана Фирлея. Я и говорю ему: долго ты еще, греховодник, будешь повсюду таскаться и гневить Бога? Еще навлечешь на нас его гнев! А он, видимо, рассчитывая на покровительство пана воеводы бельского, отвечает: "Наша вера так же хороша, как и ваша, а может быть, и лучше!". Как он это сказал, мы так и окаменели от ужаса. Но я молчу. Думаю: рядом ксендз Жабковский, пусть ведет с ним спор. А мой ксендз Жабковский как фыркнул и такой аргумент закатил ему под ребро, что тот, ничего не ответив, отлетел к стене и остановился. А тут, как на грех, князь с ксендзом Муховецким, да и на нас! Что мы-де беспорядки и ссоры начинаем, что теперь не время и не место для подобной аргументации. И намылили нам голову, как мальчишкам... хорошо, если справедливо, ибо utinam sim fakus vates (Не хотелось бы быть лжепророком (лат.).), не то эти патеры пана Фирлея наведут на нас еще и не такую беду...

- А капитан Шемберг перед смертью не покаялся? - спросил пан Михал.

- Где там! Умер в грехе, как и жил.

- И что это за люди! Не хотят, ради вечного спасения, поступиться своим упорством! - вздохнул пан Лонгинус.

- Бог нас хранит от врагов и чар казацких, - продолжал Заглоба, - а они Его еще более гневят. Известно ли вам, что еще вчера казаки...

Вдруг Володыевский стиснул его руку и прошептал:

- Тише!

Он подскочил к самому краю окопа и начал прислушиваться.

- Ничего не слышу! - сказал Заглоба.

- Тс!.. Дождь заглушает! - ответил Скшетуский.

Пан Михал начал махать рукой, чтобы ему не мешали, простоял несколько минут в молчании и, наконец, приблизился к товарищам.

- Идут! - шепнул он.

- Дай знать князю! Они пошли к позициям Остророга, - шепотом сказал Скшетуский, - а мы побежим предупредить солдат.

И друзья бросились врассыпную, шепча стоящим на страже солдатам:

- Идут, идут!

Слова эти, словно птица, облетели весь лагерь. Через четверть часа приехал князь, уже верхом, и отдал офицерам распоряжения. Так как неприятель хотел застать лагерь во сне, то князь решил оставить его в этом заблуждении.

Солдаты должны были сохранять тишину и подпустить врага к самым валам и ударить по ним неожиданно лишь тогда, когда раздастся сигнальный выстрел пушки.

Солдаты стояли в готовности, только стволы мушкетов без шума опустились вниз. Глухое молчание воцарилось вновь.

Скшетуский, пан Лонгинус и пан Володыевский стояли рядом, пан Заглоба также остался с ними; он знал по опыту, что под прикрытием трех таких сабель безопасней.

Он разместился позади трех рыцарей, чтобы первый натиск был направлен не на него. Несколько в стороне стоял пан Подбипента с сорвиглавцем в руке, а Володыевский прильнул к уху Скшетуского.

- Идут, кажется, - прошептал он.

- Мерным шагом.

- То не чернь и не татары.

- Пехота запорожская.

- Или янычары; они отлично маршируют. Верхом их можно было бы больше нарубить!

- Теперь чересчур темно для конницы.

- Слышишь теперь?

- Тс! Тс!..

Лагерь казался погруженным в глубочайший сон. Нигде ни малейшего движения, ни огня - всюду мертвое молчание, нарушаемое только шумом дождя. Но к этому звуку мало-помалу начал присоединяться другой, тихий, но более доступный для слуха звук - мерный и все более приближающийся, все более ясный; наконец, в нескольких шагах от рва остановилась какая-то тесно сплоченная масса, различимая лишь потому, что была чернее мрака, появилась и вдруг застыла на месте.

Солдаты затаили дыхание, только маленький рыцарь щипнул Скшетуского, чтобы хоть этим показать ему свою радость.

Нападающие приблизились ко рву и начали спускать лестницы, наконец, спустились сами и прислонили лестницы к валу.

Кое-где несмотря на предосторожности раздался скрип перекладин.

"Зададут они нам!" - думал Заглоба.

Володыевский перестал щипать Скшетуского, а пан Лонгинус стиснул рукоять сорвиглавца и напряг зрение: он ближе всех находился к валу и рассчитывал нанести первый удар.

В это время за верхнюю перекладину лестницы ухватились три пары сильных рук, из-за вала начали медленно подниматься три шлема... все выше и выше...

"Это турки!" - подумал пан Лонгинус.

Еще мгновение, и раздался оглушительный залп нескольких тысяч мушкетов; на минуту стало светло, как днем. Прежде чем свет померк, пан Лонгинус размахнулся и нанес страшный удар, так что клинок даже свистнул в воздухе.

Три тела упали в ров, три головы в шлемах подкатились к ногам рыцаря.

И пусть вслед за этим на земле начался ад - все небо раскрылось перед паном Лонгинусом, за спиною его выросли крылья, в душе распевали хоры ангельских голосов. Он сражался, словно во сне, удары его меча были благодарственной молитвой.

И все давно опочившие Подбипенты, начиная с предка Стовейки, возрадовались в небе, взирая на последнего из сорвиглавцев - Подбипенту.

Этот штурм, в котором значительное участие принимали турки и ханская гвардия, был отбит жесточайшим образом и доставил много неприятностей Хмельницкому. Он ручался, что поляки будут менее ожесточенно драться с турками, и, если ему дадут их, он обязательно возьмет лагерь. Теперь ему пришлось успокаивать хана и рассвирепевших мурз, осыпать их подарками. Хану он поднес десять тысяч талеров, Тугай-бею, Корз-Аге, Субагази, Нуреддину и Галге - по две. А в польском лагере уже все спали; было очевидно, что штурм более не повторится. Все спали непробудным сном, за исключением сторожевых хоругвей и пана Лонгинуса Подбипенты, который целую ночь пролежал, распростершись крестом и благодаря Бога за то, что Он дозволил ему исполнить свой обет и покрыл его имя великою славой. Наутро его призвал к себе князь-воевода и осыпал похвалами, а солдаты целый день приходили поздравлять его и посмотреть на три головы, которые лежали возле его палатки. Немало было удивления, немало и зависти.

Все пожимали руку пана Лонгинуса, а он стоял с опущенными глазами, раскрасневшийся, сконфуженный, как невеста перед венцом, и говорил, точно оправдываясь:

- Очень уж удобно они расположились...

Некоторые пробовали было его меч, но никто не мог свободно обращаться с тяжелым канцером, не исключая и ксендза Жабковского, хотя он ломал подковы, словно тростинки.

Около палатки пана Лонгинуса становилось все шумней; пан Заглоба, Скшетуский и Володыевский принимали любопытствующих, угощая их рассказом о происшедшем, за неимением ничего лучшего, так как в обозе сухари почти все вышли, а о мясе, за исключением вяленой конины, давно и помину не было. Под конец, когда все начали расходиться, явился пан Марек Собеский со своим поручиком Стемповским; пан Лонгикус вышел ему навстречу:

- А у вас праздник! - сказал староста.

- Праздник и есть, - подтвердил Заглоба, - наш друг исполнил свой обет.

- Слава Богу; значит, скоро и на вашей свадьбе погуляем. А есть кто-нибудь на примете?

Пан Подоипента окончательно смутился, раскраснелся до ушей, а староста продолжал:

- По вашему смущению я вижу, что есть. Ваша святая обязанность заботиться о продолжении такого рода. Дай Бог, чтоб побольше рождалось таких рыцарей, как вы, господа.

Он начал пожимать руки пана Лонгинуса, Скшетуского, Заглобы и маленького рыцаря, чем привел их в совершенный восторк Пан староста красноставский представлял совершенный образец мужества, чести и всех рыцарских добродетелей. То было олицетворение Марса; Бог щедро наделил его своими дарами, богатствощ громким именем, а его военные способности сам князь Еремия превозносил до небес. Кто знает, каким ярким светом разгорелась бы эта звезда на горизонте республики, если б по воле Божьей весь этот блеск не перешел на младшего Собеского, Яна, ставшего впоследствии королем, звезда Марека преждевременно угасла в годину бедствий.

- Я много слышал о вас от самого князя-воеводы, - продолжал староста, - он отдает вам преимущество перед всеми. И меня вовсе не удивляет, что вы служите у него, тогда как в королевских хоругвиях скорее могли бы добиться и богатства и почестей.

- Собственно говоря, мы все записаны в королевской гусарской хоругви, - ответил Скшетуский, - за исключением пава Загдобы, который состоит в качестве волонтера. А если мы служим под начальством князя, то это, во-первых, потому, что безгранично преданы ему, а во-вторых, из желания принимать как можно более участия в войне.

- Если так, то вы правы. Едва ли при других условиях пан Подбилента мог бы найти свои три головы, - сказал староста. - Но что касается войны, то теперь у нас ее и так по горло.

- Больше, чем чего-нибудь иного, - прибавил Заглоба. - К нам приходили многие с поздравлениями, но если бы кто-нибудь пригласил на закуску и глоток горилки, тот более всех угодил бы нам.

Пан Заглоба пытливо посмотрел старосте прямо в глаза. Староста усмехнулся.

- И я со вчерашнего дня ничего ел, - сказал он, - но глоток горилки, может быть, у меня найдется. Готов служить вам.

Но пан Скшетуский, пан Лонгинус и маленький рыцарь вежливо отказались, негодуя на пана Заглобу, который вывертывался как мог и объяснял свое поведение как умел.

- Я не навязывался, - оправдывался он. - Мое правило - скорее отдать свое, чем дотронуться до чужого, но отказываться от приглашения столь уважаемой особы просто невежливо.

- Так пойдемте, - сказал староста. - И мне приятно посидеть в доброй компании, а время теперь есть. На обед я вас не приглашаю, теперь и конины достать трудно, а горилка у меня есть... две фляжки, и не стану же я беречь ее для одного себя.

Дальше противиться было неудобно. Рыцари пошли, а вперед побежал пан Стемповский и где-то ухитрился добыть несколько сухарей и кусок конины на закуску. Пан Заглоба тотчас же развеселился.

- Если Бог даст, что король освободит нас из осады, - сказал он, - то мы сразу же доберемся до ополченских возов. Они всегда везут с собою много вкусных вещей, и каждый о своем брюхе заботится более, чем о республике. Я предпочитаю с ними пировать, чем драться, хотя, может быть, здесь, на королевских глазах, они неплохо себя покажут.

Староста сразу сделался серьезным.

- Мы поклялись умереть все до одного, - сказал он, - так и будет. Мы должны быть готовы на все, на самое худшее. Провианта почти нет, а что хуже всего, порох на исходе. Другим бы я не сказал этого, но вам можно. Ненадолго мужество останется в наших сердцах, а сабли в руках... придется готовиться к смерти - ничего больше. Пошли, Боже, поскорее короля - это единственная наша надежда. Он храбрый государь! Наверное, он не пожалел бы ни трудов, ни здоровья, ни жизни, чтобы вызволить нас, но силы его незначительны, он должен ждать, а вы знаете, как медленно собирается всеобщее ополчение. И, наконец, откуда король может знать, в каких условиях мы защищаемся и что уже Доедаем последние крохи?

- Мы готовы умереть, - сказал Скшетуский.

- А если бы ему дать знать? - спросил Заглоба.

- Если бы нашелся человек, который попытался бы пробраться, тот покрыл бы свое имя бессмертною славою, тот спас бы целое войско и отвратил гибель от отечества. Пусть придет хоть не все ополчение, одно имя короля может погасить бунт. Да кто пойдет? Кто, если Хмельницкий так перекрыл все дороги и проходы, что мышь не проскользнет из лагеря? Это явная и очевидная смерть!

- А смекалка на что? - сказал Заглоба. - Мне в голову приходит один план.

- Какой? Какой? - встрепенулся староста.

- Мы каждый день берем пленных. Нельзя ли подкупить кого-то из них? Пусть сделает вид, что бежал от нас, а потом направился бы к королю.

- Я поговорю об этом с князем, - сказал староста.

Пан Лонгинус глубоко задумался, лоб его покрылся морщинами, наконец, после долгого молчания он поднял голову и несмело проговорил:

- Я берусь пробраться через казаков.

Рыцари в изумлении вскочили с мест, пан Заглоба разинул рот, усы Володыевского встопорщились в разные стороны, Скшетуский побледнел, а староста воскликнул:

- Вы беретесь сделать это?

- Вы думаете, что говорите? - спросил Скшетуский.

- Среди рыцарей давно поговаривают, что нужно дать знать королю о нашем положении. Вот я и решил: если Бог даст мне исполнить свой обет, я пошел бы. Я человек небольшой, что я значу? Что за беда, если меня убьют по дороге?

- Да вы слышали, что говорил пан староста? - крикнул Заглоба, - Что это верная смерть?

- Так что же, братец? Если Бог захочет, то проведет невредимо, а нет - наградит на небе.

- Да прежде вас схватят, подвергнут ужасным мукам и выдумают какую-нибудь страшную казнь. Да не повредились ли вы умом? - все не унимался пан Заглоба.

- А все-таки я пойду, братец, - невозмутимо проговорил литвин.

- Да там и птица не пролетит - подстрелят из лука. Нас обложили вокруг, как медведей в яме.

- А я пойду! - упрямо повторил литвин. - Я обязан Богу, что он дал мне возможность исполнить мой обет.

- Ну, вы только посмотрите на него? Посмотрите на него! - отчаянно кричал Заглоба. - Лучше прикажите отрубить себе голову и выстрелить ею в казаков, только таким способом вы можете пробраться через них.

- Уж вы мне дозвольте, милые мои! - взмолился литвин, сложив ладони.

- О, нет! Вы не пойдете один, я тоже пойду с вами, - сказал Скшетуский.

- И я тоже! - прибавил Володыевский, ударив по рукоятке сабли.

- А, черти бы вас побрали! - сказал Заглоба и схватился за голову. - Пусть они вас возьмут с вашими "и я, и я!>, с вашими жертвоприношениями. Мало вам здесь крови, мало смертей, мало ядер? Мало, видно... свою шею хотят сломать. Убирайтесь вы с глаз долой и оставьте меня в покое...

Заглоба, как сумасшедший, начал метаться из стороны в сторону.

- Это меня Бог карает за то, что я променял общество солидных людей на каких-то ветрогонов. Поделом мне!.. Да что, наконец, плохого я вам сделал, что вы меня сведете в могилу?

- Сохрани нас Бог! - ответил Скшетуский. - С чего вы взяли?

- Если пан Подбипента выдумывает такие глупости - я не удивляюсь! Его вообще природа особым разумом не наградила, а с тех пор, как он обезглавил трех дураков, сам сделался четвертым...

- Слушать гадко! - перебил литвин.

- И ему не удивляюсь, - продолжал Заглоба, указывая на Володыевского. - Он спрячется за казацкое голенище или, как репейник, прицепится к его штанам и вывернется скорее всех. Их обоих Святой Дух не просветил, но если вы, вместо того, чтоб удержать этих глупцов от безумного шага, еще и сами подстрекаете их своим намерением идти с ними и всех нас четверых подвергаете верной смерти и мукам, так это уж... последнее дело! Тьфу, черт возьми, не ожидал я этого от офицера, которого сам князь считает за положительного человека.

- Как четверых? - изумился Володыевский. - Значит, и вы?

- Ну да, ну да! - кричал, ударяя себя в грудь, Заглоба. - И я! Если кто-нибудь из вас пойдет или все трое - пойду и я. Пусть моя кровь будет на вашей совести. Урок мне впрок с кем связываться, с кем нет.

- А, чтоб вас! - сказал Скшетуский.

Рыцари начали обнимать Заглобу, но он сердился по-настоящему, сопел и отталкивал их локтями.

- Провалиться вам в болото! Не нужно мне ваших иудиных лобзаний!

Вдруг на валах раздались выстрелы.

- Вот вам! Вот вам! Идите! - сказал старый шляхтич.

- Это обычная перестрелка, - заметил Скшетуский.

- Обычная перестрелка! - передразнил Заглоба. - Ну, надо же! Мало им этого. Половина войска от этой обычной перестрелки растаяла, а они и ухом не ведут.

- Да не унывайте вы, - сказал пан Подбипента.

- Молчали бы вы... ботвинья целомудренная! - разразился Заглоба. - Это вы все придумали, вы всему злу корень.

- Я и один пойду, - ответил пан Лонгинус.

- Пойду, пойду! Я знаю, для чего! Вы себя за героя не выдавайте, вас и так все знают. Хотите сбыть свое целомудрие, вот и несет вас за окопы. Вы думаете, что вы лучший из всех рыцарей? Нет, худший; просто потаскуха, торгующая добродетелями! Тьфу! Безобразие! Ей-Богу! Не к королю вам нужно; вам хочется, как жеребцу, ржать в поле. Вот так рыцарь, смотрите, невинность продает! Мерзость, чистая мерзость, клянусь Христом!

- Слушать гадко! - крикнул, затыкая уши, пан Лонгинус.

- Оставьте ссоры! - важно сказал Скшетуский. - Лучше подумаем о деле.

- Позвольте! - сказал староста красноставский, который до тех пор с изумлением слушал пана Заглобу, - это не шуточное дело, но без князя мы ни на что решиться не можем. Тут не о чем пока пререкаться. Вы состоите на службе и обязаны слушаться начальства. Князь должен быть у себя. Пойдемте к нему, что он скажет?

- То же самое, что и я говорил! - сказал Заглоба и в глазах его блеснул огонек надежды. - Пойдемте поскорей!

Они вышли на площадь, куда уже сыпались пули из казацких шанцев. Войска стояли у валов, издали напоминавших ярмарочные балаганы - столько на них было поразвешено старой пестрой одежды, столько наставлено телег, разодранных палаток и всего, что могло бы служить защитой от пуль, целыми неделями свистящих и днем, и ночью. И сейчас над этими развевающимися лохмотьями тянулась длинная голубоватая лента дыма, а перед ними виднелись шеренги красных и желтых солдат, отвечающих выстрелами на казацкие выстрелы. Площадь являла собой лишь картину полного разрушения: взрытая ядрами, истоптанная конскими копытами, без малейшего следа какой-нибудь растительности. Кое-где возвышались кучи свежей земли возле могил и колодцев, кое-где валялись обломки разбитых телег, пушек, бочек или обгрызенные, побелевшие на солнце кости. Лошадиного трупа нигде не было видно: каждую павшую лошадь забирали тотчас же для прокормления солдат, зато повсюду валялись ядра, которыми ежедневно засыпали этот клочок земли. Тяжелые бои и голод давали себя знать на каждом шагу. Наши рыцари то и дело натыкались на кучки солдат, то несущих раненых и убитых, то спешащих на валы с подмогой к утомившимся товарищам-, лица у всех почернели, исхудали, заросли бородами, глаза воспалены, одежда полиняла, на головах вместо шапок и шлемов грязные тряпки, оружие поломано. И против воли в голову приходил вопрос: что станется с этой горсткой смельчаков, если пройдет еще неделя, две?

- Посмотрите, господа, - сказал староста, - пора, пора знать об этом королю.

- Голод, словно пес, уже скалит зубы, - ответил маленький рыцарь.

- А что будет, когда съедим и лошадей? - спросил Скшетуский.

Они подходили уже к княжеским палаткам, около которых стояло несколько всадников, готовых скакать в любое место с княжескими приказами. Лошади их, кормленные копченым конским же мясом, пугаемые постоянной пальбой, рвались с места, вздымаясь на дыбы. Так было с лошадьми всей конницы, а когда она шла на неприятеля, казалось, что это летит целое стадо кентавров.

- Князь в палатке? - спросил староста у одного из всадников.

- Он с паном Пшеимским.

Староста вошел первым, без доклада, рыцари остановились перед палаткой, но полотняный занавес скоро приподнялся, и пан Пшеимский выглянул наружу:

- Князь желает видеть вас тотчас же, - сказал он.

Пан Заглоба вошел в палатку довольно храбро; он надеялся, что князь не пошлет на верную гибель четырех своих лучших рыцарей, но, увы, не успели они ему поклониться, как он заговорил:

- Пан староста сообщил мне о вашем намерении выйти из лагеря, и я охотно принимаю это. Нет жертвы, которой нельзя было бы не принести отчизне.

- Мы пришли испросить вашего позволения, - сказал Скшетуский.

- Вы хотите идти вчетвером?

- Ваше сиятельство! - ответил Заглоба. - Это они хотят идти, а не я; Бог свидетель, я пришел сюда не за тем, чтобы хвалить самого себя, не вспоминать свои заслуги, и если напомню о них, то для того только, чтоб меня не обвинили в трусости. Пан Скшетуский, Володыевский и пан Подбипента из Мышьих Кишок великие рыцари, но и Бурлай, павший от моей руки (о прочих я уж не стану распространяться), также значил что-нибудь, стоил Бурдабута, Богуна и трех янычарских голов, поэтому мне позволительно думать, что и я не хуже других рыцарей. Но мужество - одно, а безумие - другое. Крыльев у нас нет, а под землей пробраться невозможно - это неоспоримо.

- Так вы не идете? - спросил князь.

- Я сказал, что не хочу идти, но не говорил, что не пойду. Коли меня Бог покарал такой компанией, то я уж до самой смерти должен пребывать в ней. Если нам придется туго, сабля Заглобы сгодится на что-нибудь... а вот на что наша смерть пригодится, этого я уж не знаю и думаю, что ваше сиятельство не захотите этого и не дадите разрешения на безумное дело.

- Вы добрый товарищ, - ответил князь, - и с вашей стороны очень хорошо, что вы не оставляете друзей, но во мне вы ошиблись: я принимаю вашу жертву.

- Вот те на! - проворчал Заглоба, и руки его опустились.

В эту минуту в палатку вошел пан Фирлей, каштелян бельский.

- Князь, - сказал он, - мои люди схватили казака, который говорит, что на нынешнюю ночь готовится штурм.

- Я знаю, - ответил князь. - Все готово, пусть только поспешат с насыпкой новых валов.

- Они уже почти насыпаны.

- Хорошо, - сказал князь и обратился к четырем рыцарям. - После штурма, если ночь будет темная, самое лучшее время для выхода.

- Как? - спросил каштелян. - Вы готовите вылазку?

- Вылазка сама по себе, я сам поведу ее, но теперь мы говорим о другом. Вот эти рыцари хотят пробраться через неприятеля и дать знать королю о нашем положении.

Каштелян изумился, широко открыл глаза и начал поочередно осматривать рыцарей.

Князь улыбнулся. Он любил, чтобы восхищались его солдатами.

- Боже мой! - воскликнул каштелян. - Есть же на свете такие люди! И я не стану отговаривать вас от рискованного, но доблестного предприятия.

Пан Заглоба побагровел от злости, но промолчал, сопя, как медведь. Князь на минуту задумался.

- Я все-таки не хочу зря подвергать вас опасности и не соглашусь, чтоб вы вышли все вместе, - сказал он. - Сначала пойдет один; если его убьют, мы об этом узнаем... о! Они не замедлят похвалиться этим, как хвалились смертью моего слуги, которого схватили под самым Львовом. Если первого убьют, пойдет другой, потом, в случае надобности, третий и четвертый. Может быть, и первый проберется благополучно, тогда остальным незачем будет идти.

- Ваше сиятельство... - перебил Скшетуский.

- Такова моя воля и приказ, - с ударением сказал Еремия. - Чтобы помирить вас, объявляю, что пойдет тот, кому первому пришла эта мысль в голову.

- Значит, я! - воскликнул, сияя от радости, пан Лонгинус.

- Сегодня вечером, после штурма, если ночь будет достаточно темна, - прибавил князь. - Писем к королю не будет; что видите, то и расскажете, только возьмете мою печать.

Подбипента взял печать и поклонился князю; тот взял его за уши, посмотрел прямо в глаза, потом поцеловал несколько раз в голову и сказал взволнованно:

- Теперь ты, словно брат, близок моему сердцу... Да сохранит тебя Бог и Пречистая Дева, Божий воин. Аминь!

- Аминь! - повторили остальные.

Глаза князя увлажнились, а пан Подбипента так и дрожал от нетерпения. Какое-то пламя разливалось по его жилам, и до самой глубины радовалась эта чистая, покорная, богатырская душа.

- История вспомнит ваше имя! - воскликнул каштелян. Рыцари вышли из палатки.

- Тьфу, что-то схватило меня за глотку и не отпускает, а во рту горечь, словно после полыни, - проговорил Заглоба. - А те все стреляют, да поразит их гром небесный! Ох, горько жить на свете. Пан Лонгинус... теперь уж, конечно, ничего не поделаешь... Да сохранят вас святые ангелы... Хоть бы мор напал на это мужичье.

- Я должен теперь проститься с вами, - сказал пан Лонгинус.

- Как? Куда же вы идете? - спросил Заглоба.

- К ксендзу Муховецкому. Исповедоваться надо, братец, грешную душу очистить.

Пан Лонгинус поспешно направился к замку, остальные рыцари вернулись к валам. Скшетуский и Володыевский молчали, как убитые, зато пан Заглоба не переставал говорить.

- Что-то стиснуло мне горло. Я не ожидал, что мне будет так жаль, но он самый лучший человек на всем свете, и попробуй кто-нибудь спорить со мною - побью. О, Боже! Боже! Я думал, что каштелян будет удерживать, а он еще начал поддакивать. И черт принес этого еретика! История, говорит, вспомнит о вас. Ну, и пусть история пишет о нем самом, но не на шкуре пана Лонгинуса. Отчего бы ему самому не отправиться? Я говорю вам, что на свете становится все хуже и хуже, и ксендз Жабковский прав, предсказывая близкий конец мира. Посидим немного на валах, а потом пойдем в замок - нужно же на прощанье побыть с нашим другом.

Но пан Подбипента после исповеди и причастия все время провел в молитвах и появился только вечером перед штурмом: Казацкая атака была ужасна, тем более потому, что она началась в ту минуту, когда войска перетаскивали пушки и телеги на новые валы. Поначалу казалось, что слабые польские силы уступят напору двухсоттысячного неприятеля. Польские хоругви так перемешались с неприятелем, что своих не узнавали. Хмельницкий напряг все силы: и хан, и собственные его полковники объявили ему, что это последний штурм и что дальше они будут морить осажденных лишь голодом. Но все атаки в продолжение трехчасовой битвы были отбиты, и так жестоко, что казаки, по слухам, потеряли сорок тысяч человек. Под ноги князю бросили целую охапку знамен, а потом, после этой последней битвы, наступили еще более тяжкие времена беспрерывных обстрелов, подкопов, мелких стычек, времена лишений и голода.

Неутомимый Еремия тотчас же после штурма повел падающих от усталости солдат на новую вылазку, которая закончилась еще одним поражением неприятеля. Наконец, глубокий сон сморил оба враждующих стана.

Ночь была теплая, но пасмурная. Четыре черные фигуры тихо и осторожно подвигались к восточной границе валов. То были пан Лонгинус, Заглоба, Скшетуский и Володыевский.

- Пистолеты укройте хорошенько, - шепнул Скшетуский, - чтобы порох не отсырел. Две хоругви будут наготове всю ночь. Если дадите сигнал, мы поспешим на помощь.

- Темно, хоть глаз выколи! - шепнул Заглоба.

- Тем лучше, - ответил пан Лонгинус.

- Тише! - прервал Володыевский. - Я что-то слышу.

- Какой-то умирающий хрипит, это ничего!..

- Только бы вам до леса добраться...

- О, Боже! Боже1 - вздохнул Заглоба, трясясь, как в лихорадке.

- Через три часа начнет рассветать.

- Пора! - сказал пан Лонгинус.

- Пора! Пора! - повторил Скшетуский глухим голосом. - Идите с Богом!

- С Богом! С Богом!

- Будьте здоровы, братья, и простите, если я провинился перед кем-нибудь.

- Провинился? О, Боже! - воскликнул Заглоба и бросился в его объятия.

Затем настала очередь Скшетуского и Володыевского. Рыдания так и рвались из рыцарских грудей, только пан Лонгинус был спокоен.

- Будьте здоровы! - повторил он еще раз.

И, приблизившись к гребню вала, он сполз в ров, потом показался на другой стороне, еще раз сделал рукою прощальный жест и слился с темнотой.

Меж двумя дорогами тянулась дубовая роща, перерезанная узкими, идущими поперек луговинами и соединяющаяся со старым, густым, огромным бором, туда-то и намеревался пробраться пан Подбипента.

Дорога эта была в высшей степени опасна: прежде чем добраться до рощи, нужно было пройти вдоль всего казацкого табора, но пан Лонгинус выбрал ее нарочно, потому что около табора всю ночь шаталось много всяческого люда, и стражи обращали на проходящих мало внимания. К тому же, все остальные дороги, овраги, заросли и тропинки были обставлены стражею, которую постоянно объезжали есаулы, сотники, полковники и даже сам Хмельницкий. О дороге через луга и вдоль Гнезны нечего было и думать - там татарские пастухи со своими лошадьми бодрствовали от сумерек до рассвета.

Ночь была так темна, что в десяти шагах нельзя было рассмотреть не только человека, но даже и дерева, - обстоятельство, весьма благоприятное для пана Лонгинуса, хотя, с другой стороны, он должен был продвигаться с величайшей осторожностью, чтоб не попасть в одну из траншей, выкопанных по всему полю казацкими или польскими солдатами.

Он достиг линии старых польских валов, перебрался через ров и пустился напрямик к казацким шанцам и апрошам. Шанцы были пусты, вылазка Еремии вытеснила оттуда казаков, которые или полегли, или искали спасения в обозе. Множество тел лежало по склонам насыпей. Пан Лонгинус поминутно натыкался на трупы, перешагивал через них и шел вперед. Время от времени слабый стон или вздох показывали, что кто-то из лежащих еще жив.

За валами обширное пространство, протянувшееся до другого ряда окопов, вырытых еще раньше польскими войсками, тоже было покрыто трупами. Здесь земля была взрыта еще больше, чуть не на каждом шагу возвышались землянки, в темноте похожие на стога сена. Но и землянки были пусты. Повсюду царило глубочайшее безмолвие, нигде ни огонька, ни человека, никого, кроме мертвых.

Пан Лонгинус, читая молитву за упокой душ павших, шел далее.

Шум польского лагеря, преследовавший его до других валов, понемногу стихал, таял в отдалении, наконец, совершенно затих.

Пан Лонгинус остановился и оглянулся в последний раз.

Он почти ничего не мог рассмотреть, в лагере не было огней, только одно окошко в замке слабо мерцало, точно звездочка из-за тучи или светляк в траве.

"Милые мои, увижу ли я вас когда-нибудь?" - подумал пан Лонгинус.

И на сердце его накатила тоска, словно тяжелый камень. Там, где дрожит этот слабый огонек, там свои, там стучат дружеские сердца, князь Еремия, Скшетуский, Володыевский, Заглоба, ксендз Муховецкий, там его любят и рады защитить его, а тут ночь, пустота, трупы под ногами, сонмы душ убитых, вдали же табор кровожадных, заклятых, немилосердных врагов.

Камень становился слишком тяжел даже для такого великана. Дух его поколебался.

Подступила к нему и бледная тревога и начала шептать ему в уши: "Ничего не выйдет, это безумие! Возвратись, еще есть время! Выстрели из пистолета, и целая хоругвь кинется спасать тебя. Через эти таборы, через эти толпы диких головорезов не пройдет никто".

И родной лагерь, голодающий, ежедневно засыпаемый ядрами, полный смерти и трупного запаха, показался теперь пану Лонгинусу безопасной пристанью.

Там друзья не поставили бы ему в вину его возвращение. Он скажет, что попытка превышает человеческие силы, и они сами уже не пойдут и никого не пошлют, и будут ждать только Божьей да королевской помощи.

А если Скшетуский все же пойдет и погибнет?

"Во имя Отца и Сына и Святого Духа! То сатанинское наваждение, - подумал пан Лонгинус. - К смерти я готов, а худшее меня встретить не может. Это сатана устрашает слабую душу неведением, трупами, мраком... ему все средства хороши".

Неужели он покроет свое имя позором, погубит свою славу? Не спасти войско, отречься от небесного венца? Никогда!

И он пошел дальше, вытянув перед собою руки.

Вот до его слуха донесся шум, но уже не из польского обоза, а с противной стороны - шум неясный, но какой-то глубокий и грозный, словно рычание медведя в темном лесу. Но тревога уже ушла из души пана Лонгинуса, перестала тяготить его, и сменилась отрадным воспоминанием о близких; наконец, точно в ответ на угрозу, долетающую со стороны табора, он повторил еще раз:

"А я все-таки пойду".

Но вот и поле, на котором в день первого штурма польская конница разбила казаков и янычар. Тут дорога была уже ровнее, рвов и ям меньше и почти совсем нет трупов, потому что казаки похоронили убитых раньше. Тут было немного светлее, ничто не заслоняло поля зрения. Поле полого спускалось к югу, но пан Лонгинус свернул в сторону, желая проскользнуть между западным прудом и табором. Теперь он шел быстро, без остановок, и ему уже казалось, что он достиг границы табора, как вдруг новые звуки привлекли его внимание.

Он остановился и, прислушавшись, услышал топот и фырканье приближающихся коней.

"Казацкая стража!"

До его ушей донеслись и человеческие голоса; он бросился в сторону, нащупал какой-то земельный холмик, упал возле него и вытянулся во весь рост, зажав в одной руке пистолет, в другой - меч.

- Им тяжело, да и нам нелегко, - сказал чей-то сонный голос. - Сколько добрых молодцов погибло!

- Господи! - ответил другой голос. - Говорят, король недалеко, что с нами будет?

- Хан разгневался на нашего батьку, а татары грозятся, что заберут нас в плен, если не будет иных пленных.

- Они и на пастбищах с нашими дерутся. Батька запретил ходить к ним; кто уходит - обратно не возвращается.

- Говорят, что среди торговцев много переодетых ляхов. Лучше бы не было этой войны!

- Теперь нам горше, чем прежде было.

- Король недалеко со всею польскою силою - вот что плохо.

- Эх, в Сечи теперь бы спал, а тут таскайся ночью, как волк.

- Должно быть, и волки тут ходят... вон лошади захрапели.

Голоса удалились и, наконец, стихли. Пан Лонгинус поднялся и пошел дальше.

Пошел мелкий дождь. Стало еще темнее.

Слева от пана Лонгинуса блеснул маленький огонек, потом другой, третий, десятый. Теперь он уже был уверен, что находится на границе табора.

Огоньки были маленькие и тусклые. Казаки, вероятно, уже все спали и только кое-где пили или готовили еду на завтра.

"Слава Богу, что мне пришлось идти после штурма и вылазки, - подумал пан Лонгинус. - Они, должно быть, намаялись в бою и уснули".

Едва он это подумал, как снова послышался конский топот: ехал второй дозор.

Но здесь земля была более изрыта, здесь спрятаться было легче. Стража проследовала так близко, что чуть не наехала на пана Лонгинуса. К счастью, лошади привыкли проходить мимо мертвых тел и не перепутались. Пан Лонгинус пошел далее.

На протяжении какой-нибудь тысячи шагов он наткнулся еще на два патруля. Очевидно, весь круг, занятый лагерем, стерегли как зеницу ока. Пан Лонгинус только радовался, что не нарывается на пешие патрули.

Но радость его была недолгой. Едва прошел он несколько сотен шагов, как какая-то неясная фигура обрисовалась перед ним совсем рядом. Пан Лонгинус, несмотря на свою неустрашимость, почувствовал дрожь. Отступать назад было поздно. Фигура, очевидно, заметила его и пошла навстречу.

Наступила минута растерянности, краткая, как мгновение ока. Наконец, раздался тихий оклик:

- Василий, это ты?

- Я, - так же тихо ответил пан Лонгинус.

- Горилки достал?

- Достал.

- Давай.

Пан Лонгинус приблизился.

- Что это ты стал такой высокий? - спросил тот же голос с оттенком беспокойства.

Что-то мелькнуло в темноте Короткий, сдавленный крик: "Госп...!" вырвался из уст часового, потом послышался треск ломающихся костей, тихий стон, и тело казака тяжело упало на землю.

Пан Лонгинус двинулся дальше.

Но он не пошел в том же направлении, - очевидно, это была линия дозоров, - а свернул еще ближе к табору, рассчитывая пройти незамеченным около самых возов. Если нет еще одного пояса стражи, пан Лонгинус мог бы встретить только тех, кто выходит из обоза для смены. Конным отрядам охранения здесь делать было нечего.

Через минуту оказалось, что другого ряда патрулей нет. Зато табор был не дальше, как на два выстрела из лука, и казался еще ближе, как ни старался пан Лонгинус идти на одинаковом расстоянии между ним и возами.

Оказалось, что в таборе еще не все спали. Возле догорающих костров виднелись сидящие фигуры. В одном месте костер был больше, такой большой, что пламя его почти освещало пана Лонгинуса, и рыцарь должен был снова взять в сторону, чтобы избегнуть освещенного места. Он издали разглядел бычьи туши, висящие на перекладинах. Резники сдирали с них шкуры, остальные внимательно наблюдали за их работой. Это была часть обоза, занимаемая чабанами. Остальные ряды возов тонули во мраке.

Но стена табора, освещенная слабыми огоньками костров, как будто снова приблизилась к пану Лонгинусу. Сначала она была у него с правой стороны. Вдруг он заметил, что и перед ним возвышается такая же стена.

Он остановился и начал обдумывать свое положение. Он был окружен. Табор, татарский кош и обоз черни кольцом окружали весь Збараж. В середине этого кольца стояли патрули и разъезжала стража, чтобы никто не мог выйти оттуда.

Положение пана Лонгинуса осложнилось. Теперь у него оставался выбор: или пробраться между возами, или искать другой выход, между казаками и кошем. Иначе ему придется блуждать до рассвета по этому кругу, если только не надумал бы вернуться в Збараж, но и в этом случае он мог бы попасть в руки стражи. Он сообразил, что неровности почвы не позволяют, чтобы телеги стояли вплотную друг к другу. Должны же между ними быть просветы, и значительные, для передвижения войск, для свободного прохода конницы. Пан Лонгинус решил искать подобного прохода и с этой целью еще ближе подошел к возам. Отблески костров могли выдать его, но, с другой стороны, оказывали ему услугу: без них он не мог бы видеть ни возов, ни просветов между ними.

После недолгих поисков он, наконец, отыскал дорогу, которая черной полосой пролегала между телегами. На ней не было огней, и казаков не должно было быть, по ней проходила только конница. Пан Лонгинус лег ничком и начал вползать в эту черную пасть, как змея в свою нору.

Прошло четверть часа, полчаса, он все полз, вручив свое тело и душу небесным силам. Может быть, судьба всего Збаража зависела в эту минуту от того, проберется ли он благополучно, и пан Лонгинус молился не только за себя, но и за тех, кто теперь молился за него.

По обеим сторонам все было спокойно. Ни один человек не пройдет, ни один конь не захрапит, ни один пес не залает. И пан Лонгинус прополз-таки опасное место. Впереди чернели кусты, за ними дубовая роща, за нею бор до самого Топорова, за бором король, спасение и слава, и заслуга перед Богом и людьми. Что такое три турецкие головы, срубленные им, в сравнении с этим подвигом, для которого нужно обладать чем-то иным, кроме железной руки?

Пан Лонгинус сам понимал эту разницу, но чистому его сердцу была чужда всякая гордыня.

Он поднялся и пошел дальше. Патрулей с этой стороны возов было меньше, избегнуть их было гораздо легче. Дождь усилился, зашумел по листьям деревьев и заглушил его шаг. Пан Лонгинус ускорил шаги. Возы становились все дальше, дубовая роща, а вместе с нею и спасение, ближе.

Вот и роща! В ней темно, как в подземелье, но это и лучше. Поднялся легкий ветер, дубы зашумели, словно зашептали молитву: "Боже великий, Боже всемилостивый, сохрани Твоего слугу, верного сына земли, на которой мы возросли на славу Тебе!".

Уже полторы мили отделяли пана Лонгинуса от польских окопов. Лоб рыцаря покрылся потом, в воздухе парило, словно перед грозою, а он все шел, не обращая внимания на грозу, потому что в душе его пели ангелы.

Роща редела. Вероятно, это первая поляна. Дубы зашумели еще сильнее, как будто хотели сказать: "Подожди здесь, под нашею сенью тебе безопаснее", но рыцарю некогда ждать, и он выходит на открытое поле. Посередине его стоит только один дуб, но он выше всех других. Пан Лонгинус направляется к этому дубу. Вдруг, когда он находится в нескольких шагах от него, из-под раскидистых ветвей гиганта появляется десяток черных фигур, которые волчьими прыжками приближаются к рыцарю.

- Кто ты? - спрашивают они.

Язык их непонятен ему, на головах какие-то остроконечные шапки - это татары, пастухи, которые спрятались тут от дождя. В эту минуту кровавая молния осветила луг, дуб, дикие фигуры татар и рыцаря. Страшный крик потряс воздух, схватка закипела в одно мгновение.

Татары бросились на пана Лонгинуса, как волки на оленя, схватили его железными руками, но он встряхнулся, и нападающие попадали, как падает созревший плод с дерева. Потом в воздухе свистнул страшный сорвиглавец, раздались стоны, вой, призыв о помощи, ржание перепуганных коней. Тихая поляна загремела такими жуткими голосами, какие только может издать человеческое горло.

Татары и раз и два бросались на рыцаря целою кучею, но он уже оперся спиною о дерево, а спереди защищался страшными размахами меча. К ногам его пало несколько человек, остальные татары попятились, объятые тревогой.

- Див! Див! - раздался их дикий вой.

Но голоса их породили эхо. Не прошло и получаса, как весь луг зароился конными и пешими. Прибежали казаки и татары с дубинами, с косами, с луками, с пучками горящей лучины. Вопросы так и сыпались с разных сторон: что это, что случилось?

- Див! - отвечали пастухи.

- Див! - повторяла толпа.

- Лях! Див! Бей! Бери живьем! Живьем!

Пан Лонгинус дважды выстрелил из пистолетов, но выстрелов этих не могли уже услышать в польском лагере.

Толпа приближалась к нему полукругом, а он все стоял в тени и ждал с мечом в руках.

Толпа подходила все ближе. Наконец, раздались слова команды:

- Бери его!

Все разом ринулись вперед. Крики умолкли. Те, которые не могли протолкаться вперед, светили нападающим. Под деревом клубился целый водоворот, откуда вылетали только стоны. Наконец, крик ужаса вырвался из глоток атакующих. Толпа рассыпалась в одно мгновение.

Под деревом остался пан Лонгинус, а у его ног куча тел, в судорожной, предсмертной агонии.

- Веревки! Веревки! - загремел чей-то голос.

Несколько человек бросились за веревками и принесли их тотчас. Десятка полтора дюжих казаков схватились за оба конца длинной веревки, стараясь привязать пана Лонгинуса к дереву. Но он взмахнул мечом, и казаки с обеих сторон повалились на землю. Такая же конфузия постигла потом и татар.

Видя, что большой толпой ничего не поделаешь, на рыцаря пошли несколько ногайцев, желая во что бы то ни стало взять живьем великана, но он отразил нападение. Дуб, сросшийся из двух деревьев, охранял тыл рыцаря, а спереди всякий, кто подходил к нему на расстояние меча, падал наземь. Нечеловеческая сила пана Подбипенты, казалось, росла с каждой минутой.

Видя это, взбешенная толпа оттеснила казаков. Раздались дикие крики:

- Гук! Гук!

И при виде луков и стрел, доставаемых из колчанов, пан Подбипента понял, что минута смерти приближается, и начал читать отходные молитвы.

Все стихло. Толпа затаила дух, ожидая, что будет.

Первая стрела свистнула, когда пан Лонгинус проговорил "Матерь Избавителя", и оцарапала ему висок.

Другая стрела свистнула, когда пан Лонгинус проговорил "Пречистая Дева", и вонзилась в его плечо.

Слова молитвы смешались со свистом стрел.

И когда пан Лонгинус произнес: "Звезда утренняя", стрелы уже торчали в его плечах, в боку, в ногах... Кровь со лба заливала его глаза. Словно сквозь мглу видел он луг, татар, уже не слыша свиста стрел. Он чувствовал, что слабеет, что ноги сгибаются под ним, голова падает на грудь... наконец, он опустился на колени.

Потом с тихим стоном пан Лонгинус прошептал: "Царица ангелов!", и то были последние его слова на земле.

И ангелы небесные взяли его душу и положили ее, как ясную жемчужину, у ног Владычицы мира.

Глава VI

Пан Володыевский и Заглоба утром следующего дня стояли на валах, внимательно поглядывая в сторону табора, откуда приближались массы черни. Скшетуский был на совете у князя, и они, пользуясь минутой покоя, разговаривали о вчерашнем дне и о движении в неприятельском лагере.

- Ничего доброго это нам не предвещает, - сказал Заглоба, указывая на черные массы, идущие подобно гигантской туче. - Должно быть, опять идут на штурм, а у нас руки уже не в силах держать оружия.

- Какой может быть штурм среди белого дня в эту пору? - ответил маленький рыцарь. - Займут только наш вчерашний вал, будут подкапываться под новый да стрелять с утра до ночи.

- Можно бы их и из пушек пугнуть. Володыевский понизил голос

- Пороху мало. При таком положении дел и на шесть дней не хватит. Но к этому времени король должен подоспеть.

- Будь что будет. Только бы наш пан Лонгинус, бедолага наш, прошел благополучно. Всю ночь я не мог заснуть, все только о нем и думал, а как заснешь, так его увидишь, и так жалко мне его было, так жалко. Это самый лучший человек, какого можно найти во всей республике, хоть отыскивай с фонарем три года и шесть недель.

- Почему же вы всегда насмехались над ним?

- Потому что у меня язык злее сердца. Да вы не грызите меня, я уж и так браню самого себя, и сохрани Бог, случится с ним что-нибудь, я до самой смерти не буду иметь покоя.

- Вы особенно не огорчайтесь. Он никогда не питал к вам злобы, и я сам слышал, как он говорил: "Язык дурной, а сердце золотое"...

- Дай ему Бог здоровья, моему великодушному другу! Положим, он никогда не умел говорить по-человечески, но искупал это сотнями достоинств. Как вы думаете, пан Михал, благополучно прошел он?

- Ночь была темная, а казаки после поражения страшно устали. У нас и то охраны почти не было, а у них-то уж и подавно.

- Дай-то Бог! Я поручил пану Лонгинусу хорошенько расспросить о нашей бедняжке-княжне, не видели ли ее где-нибудь. Я думаю, что Жендзян должен был добраться с нею до королевских войск. Пан Лонгинус, вероятно, не станет отдыхать и приедет сюда с королем. В таком случае мы скоро узнаем о ней.

- Я верю в изворотливость этого мальчика и думаю, что он каким бы то ни было образом убережет ее. Право, будь она моею сестрою, я не любил бы ее больше, чем люблю теперь.

- Вам она сестрой представляется, а мне дочерью. Ей-Богу, от этих треволнений борода моя окончательно поседеет, а сердце разорвется от горя. Только кого полюбишь - хлоп, и уже нет его, а ты сиди, тоскуй, переживай за него, думай... в особенности с пустым брюхом и дырой в шапке, сквозь которую, как через худую крышу, дождь так и льет на лысину. Собакам теперь в республике лучше, нежели шляхте, а нам, четверым, хуже всех. Как вы думаете, не пора ли нам отправляться в лучший мир? А?

- Я несколько раз думал, не рассказать ли нам обо всем Скшетускому, но меня удерживало одно: сам он никогда не говорит о ней, а если случайно что-нибудь услышит, то вздрогнет, словно его в сердце укололи.

- Говорите, говорите, растравливайте раны души, зажившие в огне войны, а ее там, может быть, какой-нибудь татарин через Перекоп за косу тащит. У меня просто в глазах темнеет, когда я представляю себе эту картину. Право, пора умирать, да иначе и быть не может, на свете одни только мучения и ничего больше. Только бы пан Лонгинус пробрался благополучно.

- Он более угоден Богу, потому что человек он доброй души. Но посмотрите-ка, что эти разбойники там делают?

- Солнце в глаза бьет, я ничего не вижу.

- Вчерашний вал наш раскапывают.

- Я же говорил вам, что будет штурм. Ну, пойдемте, однако, довольно постояли.

- Они роют не для того, чтобы идти на штурм, а для свободного пути к отступлению. Должно быть, по нему, кроме того, потащат и машины. Смотрите, лопаты так и сверкают! Уж шагов на сорок сравняли.

- Теперь вижу.

Пан Заглоба прикрыл рукою глаза и пригляделся. В эту минуту через расчищенный проход хлынула река черни и сразу залила пространство меж двумя валами. Одни тотчас же начали стрелять, Другие насыпали новые шанцы, которые должны были новым кольцом опоясать польский лагерь.

- Ого! - закричал Володыевский. - А вот и машины.

- Ну, значит, и штурм будет. Пойдемте отсюда.

- Нет, это другие, - сказал маленький рыцарь.

Действительно, машины, которые показались в проеме, были построены не так, как обыкновенные "гуляй-города"; стены их были решетчатые, покрытые одеждой и шкурами, и сидящие внутри стрелки, начиная с середины сооружения до его верхушки, могли почти безнаказанно поражать неприятеля.

- Пойдемте, пусть их там бешеные собаки загрызут, - повторил Заглоба.

- Подождите, - ответил Володыевский.

И он начал считать машины по мере их появления.

- Раз, два, три... У них, вероятно, порядочный запас... четыре, пять, шесть... идут все выше и выше... семь, восемь... всех собак на нашей площади перестреляют, потому что там должны быть стрелки exqulsitissimi... (Отборнейшие (лат.).) девять, десять... каждую видно как на ладони... одиннадцать...

Вдруг пан Михал прервал свой счет.

- Что это? - спросил он странным голосом.

- Где?

- Там, на самой большой... человек висит!

- Верно, - сказал Заглоба.

Вдруг Володыевский побледнел, как полотно, и пронзительно крикнул:

- Боже всемогущий, то Подбипента!

По валам пролетел глухой говор, словно порыв ветра пробежался по листьям дерев. Заглоба опустил голову, закрыл лицо руками и зашептал окаменелыми губами:

- Иисус, Мария! Иисус, Мария!

Говор все усиливался и перешел в грозный шум, похожий на шум набегающей волны. Все войско, стоявшее на валах, увидело, что на башне висит их товарищ по несчастью, рыцарь без страха и упрека, все увидели, что это пан Лонгинус Подбипента, и страшный гнев поднял дыбом волосы на головах солдат.

Заглоба, наконец, оторвал руки от лица. Страшно было смотреть на него: на губах его виднелась пена, лицо все посинело, глаза чуть не вылезли из орбит.

- Крови! Крови! - завыл он таким голосом, что все стоящие вблизи вздрогнули.

И шляхтич прыгнул в ров. За ним бросились все, кто был на валах. Никакая сила, даже приказ князя, не удержали бы этого взрыва гнева. Из рва они взбирались по спинам других, хватались руками и зубами за края вала, а кто выбрался, тот бежал вперед, не оглядываясь, бегут ли за ним прочие. Осадные машины окутались дымом и вздрогнули от грома выстрелов, но это не помогло. Заглоба летел впереди с саблей над головой, страшный, разъяренный, похожий на взбесившегося быка. И казаки, со своей стороны, пошли навстречу с цепами и косами, словно две стены столкнулись друг с другом. Но сытые собаки не могут долго сопротивляться голодным и бешеным волкам. Вытесненные из своих позиций, поражаемые саблями, казаки не выдержали напора, смешались и бросились назад к проходу. Пан Заглоба свирепствовал, как львица, у которой отобрали львенка, бросался в самую гущу схватки, резал, колол, топтал. Вокруг него образовалась пустота, а рядом с ним шел, как всепожирающий огонь, Володыевский.

Стрелки, сидящие в машинах, погибли все до одного, остальные казаки убежали назад. Солдаты осторожно сняли с башни пана Подбипенту и опустили его на землю.

Заглоба бросился на его тело.

Сердце Володыевского разрывалось на части при виде мертвого друга. Легко было понять, какою смертью погиб пан Лонгинус: все тело его было покрыто ранами от стрел. Только лицо оставалось нетронутым, за исключением одной раны на виске. Несколько капель крови запеклось на его щеке, глаза были закрыты, бледное лицо озарено улыбкой, и, если б не синеватая бледность, не холод смерти, сковавший его черты, можно было бы подумать, что пан Лонгинус спокойно спит. Товарищи взяли и понесли его на плечах в замковую часовню.

К вечеру сколотили гроб, а ночью совершен был весь похоронный обряд.

Собралось все духовенство из Збаража, за исключением смертельного раненного при последнем штурме ксендза Жабковского, пришел князь, поручив исполнение своих обязанностей старосте красноставскому, пришли и вожди, и пан коронный хорунжий, и пан Пшеимский, и Скшетуский, и Заглоба, и все офицеры хоругви, в которой служил покойный. Гроб поставили около свежевыкопанной могилы, и церемония началась.

Ночь была тихая, звездная, факелы горели ровным пламенем, бросая свет на желтые доски гроба, на фигуру князя и суровые лица рыцарей.

Дым из кадильниц спокойно возносился к небу, распространяя кругом благоухание мирры; тишину прерывали только сдавленные рыдания пана Заглобы, тяжелые вздохи рыцарей да далекий грохот выстрелов на валах

Ксендз Муховецкий поднял руку, рыцари задержали дыхание, a он, помолчав минуту, возвел глаза к звездной высоте и начал говорить:

- Что за стук слышится ночью там, в небесные врата? - спросил ключник Христа, пробуждаясь от сладкого сна. - Отвори, святой Петр, отвори, я - Подбипента.

- Но какие дела, какие заслуги дают смелость тебе, пан Подбипента, беспокоить святого привратника? По какому праву ты желаешь войти туда, куда самовольно не может войти ни вельможа, ни сенатор, ни владыка обширного царства, куда вступают не по широкому, гладкому пути, а по узкой, тернистой дороге добродетели?

- 01 Отвори, святой Петр, отвори скорей! Такою крутою тропинкой шел наш дорогой сотоварищ, пан Подбипента и, наконец, пришел к тебе, утомленный, как голубь после долгого полета, пришел нагой, как Лазарь, пришел, как святой Себастьян, пронзенный языческими стрелами, бедный, как Иов, чистый, как агнец, без греховной скверны, с жертвой крови, радостно пролитой для отчизны.

- Пусти его святой Петр... если ты не пустишь его, кого пустишь в это время греха и преступления?

- Пусти его, святой ключник, пусти этого агнца; да пасется он на райских пастбищах, ибо голодным прибыл он из Збаража.

Так начал свою речь ксендз Муховецкий и так красноречиво нарисовал образ пана Лонгинуса, что всякий почувствовал себя ничтожным перед этим скромным гробом. Рыцари начинали все яснее и яснее понимать, какую великую потерю понес Збараж. А ксендз все одушевлялся и когда начал описывать выход и смерть мученика, совсем забыл о цитатах и риторике, расплакался, как Заглоба: "Прощай, брат, прощай, товарищ! Не к земному царю, к небесному идешь ты и туда, к подножию Его престола, отнесешь ты наши стоны, наш голод, наше горе и отчаяние и, может быть, там вымолишь нам помощь, но, увы, сам не вернешься более... вот и мы плачем, орошаем слезами твой гроб, потому что сердца наши бились любовью к тебе, наш возлюбленный брат!".

За ксендзом плакали все, и князь, и вожди, и войско, и более всего друзья покойного. Но когда ксендз в первый раз запел "Requiem aeternam dona ei Domine!" ("Вечный покой даруй ему, Господи!" (лат.).), раздались общие рыдания, хотя все присутствующие каждый день, каждый час сталкивались со смертью.

Когда гроб стали опускать в могилу, пан Заглоба так прильнул к нему, как будто бы хоронили его отца или брата. Скшетуский с Володыевским еле оторвали его от гроба. Князь подошел к могиле и взял горсть земли; ксендз проговорил: "Anima ejus" ("Душа его..." (лат.).)... гроб опустился на дно могилы, и земля глухо застучала на его крышке. Сыпали горстями, шлемами, и вскоре над останками пана Лонгинуса Подбипенты вырос высокий холм, на который падал бледный, грустный свет луны.

* * *

Трое друзей возвращались из города на площадь, откуда долетал гром несмолкаемых выстрелов. Они шли в молчании, никто не хотел заговорить первым, но другие группы рыцарей говорили между собою о покойнике, единодушно восхваляя его.

- Похороны были такие торжественные, - сказал какой-то офицер, проходя мимо Скшетуского, - самого пана писаря Сераковского хоронили не с таким почетом.

- Да он и заслужил, - ответил второй офицер. - Кто решился бы пробраться к королю?

- А я слышал, - добавил третий, - что между вишневецкими было несколько охотников, но после такого страшного примера, вероятно, у всех отпадет охота.

- И правда. Уж не проползет.

Офицеры прошли мимо. Молчание воцарилось снова. Вдруг Володыевский сказал:

- Слышал, Ян?

- Слышал, - ответил Скшетуский. - Теперь моя очередь.

- Ян! - медленно сказал Володыевский. - Ты давно знаешь меня, знаешь, что я всегда охотно и с радостью иду на риск, но здесь не риск, а просто самоубийство.

- И это говоришь ты, Михал?

- Я, потому что я твой друг.

- И я твой друг. Так дай мне рыцарское слово, что не пойдешь третий, если я погибну.

- О, этому не бывать! - воскликнул Володыевский.

- А, вот видишь! Как же ты можешь требовать от меня того, чего сам не сделал бы? Да свершится воля Божия!

- Тогда позволь мне идти вместе с тобой.

- Князь запрещает, а ты солдат и должен повиноваться.

Пан Михал замолк, только начал поводить усами, но, наконец, заговорил:

- Ночь уж очень светла, не ходи сегодня.

- Желал бы я, чтоб она была темнее, но медлить нельзя. Погода, как видишь, установилась надолго, а тут порох кончается, провиант тоже. Солдаты уже изрыли всю площадь, ищут кореньев, начались болезни. Я пойду сегодня, сейчас, с князем уже простился.

- Ты совсем впал в отчаяние и ищешь смерти. Скшетуский грустно улыбнулся.

- Полно! Правда, я не купаюсь в счастье, но добровольно не буду искать смерти; во-первых, это грех, во-вторых, дело идет не о том, чтобы погибнуть, а чтобы спастись, дойти до короля и спасти лагерь.

Володыевский почувствовал непреодолимое желание рассказать Скшетускому все о княжне, слова чуть сами не срывались с его языка, но его остановило одно соображение: "От этой новости голова его пойдет кругом, и его тем быстрее схватят". И вместо этого маленький рыцарь спросил:

- В какую сторону ты пойдешь?

- Я говорил князю, что пойду через пруд, а потом рекою, пока не уйду далеко от табора. Князь сказал, что лучшего плана быть не может.

- Ну, делать нечего. Если человеку предначертана смерть, то лучше встретить ее на поле славы, нежели на перине. Да сохранит тебя Бог, да сохранит Бог, Ян! Если не встретимся на этом свете, то встретимся на том, а я сохраню в душе свое чувство к тебе.

- И я тоже. Да вознаградит тебя Бог за все. Слушай, Михал, если я погибну, пусть Зацвилиховский поедет к Хмельницкому за моим телом; я не хочу, чтоб собаки волочили его по их табору.

- Будь уверен.

Час спустя Скшетуский погрузился в воды западного пруда. Ночь была необыкновенно ясная; середина пруда сверкала, как серебряный щит, но Скшетуский тотчас же скрылся из глаз, потому что берега густо поросли тростником, камышом и осокою. Все эти широкие и узкие листья и Скользкие стебли, цепляясь за ноги и туловище, затрудняли движение вперед, но по крайней мере скрывали рыцаря от бдительного ока стражи. Переплыть через середину пруда и думать было нечего: каждый темный предмет был бы тотчас же замечен. Скшетуский решил пробраться вдоль берега через весь пруд до самого болотца, лежащего на другой его стороне, через которое протекала впадающая в пруд речка. Несомненно, там стояла казацкая или татарская стража, зато рос целый лес тростника. Добравшись до болотца, можно было подвигаться через тростники даже днем. Но и этот путь был чреват опасностями. Под спящею водою таился глубокий слой тины. С каждым шагом Скшетуского на поверхность воды поднималось множество пузырей, и бульканье далеко разносилось среди ночной тишины. Кроме того, несмотря на все его предосторожности на воде образовывались круги, которые шли волнами на самую середину пруда, переливаясь бликами под светом луны. Во время дождя Скшетуский попросту переплыл бы пруд и не более как через полчаса достиг бы болота, но на небе не было ни единой тучки. Целые потоки зеленоватого света лились на поверхность пруда, превращая листья кувшинок в серебряные тарелки, а перья тростника - в серебряные кисти. Ветер стих, к счастью, выстрелы заглушали весь шум от движений рыцаря. Заметив это, Скшетуский подвигался вперед только тогда, когда залпы становились сильнее. Но эта тихая, погожая ночь превратилась для него в настоящий ад. Из тростника поднялись тучи комаров, столпились над головой рыцаря, садились на его лицо, глаза, распевая над его ушами свои жалобные песни. Скшетуский, выбирая эту дорогу, знал, что его встретит, но не ожидал, что ему будет так страшно. Любой водоем, даже хорошо знакомый, ночью кажется таинственным и страшным, и невольно начинаешь думать: что таится там на дне? А этот збаражский пруд был просто ужасен. Вода его казалась гуще обыкновенной воды и издавала трупный дух. В ней гнили сотни казаков и татар. Несмотря на низкую температуру воды Скшетуского бросало в жар. Что будет, если чьи-нибудь скользкие руки неожиданно схватят его или зеленые глаза блеснут из-под листьев водяных лилий? Длинные стебли цеплялись за его ноги, а ему казалось, что это утопленник ухватился за него и не пускает далее. "Иисус, Мария! Иисус, Мария!" Временами он поднимал глаза к небу и при виде месяца, звезд и небесного покоя немного успокаивался; иногда его взгляд падал на берег... как там хорошо, сколь велик был контраст между берегом и этим гнилым, проклятым болотом! И им овладела такая тоска, что ему хотелось сейчас же выйти на берег.

Но он все шел вдоль берега. Польский обоз остался далеко лозади. Вон там, в нескольких шагах, виднеется фигура конного татарина, но Скшетуский вместо страха чувствует облегчение: в присутствии живого врага исчезали целые сонмы несравнимо более страшных призраков. Они улетели прочь, и к рыцарю вновь вернулось присутствие духа. Его теперь более интересовал вопрос: спит татарин или нет? Идти дальше или ждать?

Он пошел, соблюдая еще большую предосторожность. К счастью, поднялся легкий ветерок и зашелестел тростником. Теперь Скшетускому можно было идти смелее среди шумного говора тростника; все зашумело вокруг, даже вода начала бить о берег; теперь звуки его движений не привлекут ничьего внимания.

Но ветер разбудил не только прибрежные заросли. Вот навстречу Скшетускому плывет какой-то черный предмет, слегка колыхаясь на волнах, и рыцарь с трудом удержал крик, готовый вырваться из его груди. Страх и отвращение подняли дыбом его волосы, а удушливый запах сдавил его горло.

Но первая мысль, что утопленник нарочно загораживает ему дорогу, прошла, осталось только чувство отвращения, и рыцарь пошел дальше. Шум тростника все усиливался. Сквозь колеблющиеся заросли Скшетуский увидел второй и третий татарские патрули. "Должно быть, я обошел половину пруда", - подумал он и слегка приподнялся, чтоб рассмотреть, где находится, как вдруг что-то толкнуло его в колено. Он взглянул и увидел около своих ног человеческое лицо.

"Это уже второй", - подумал он, но теперь не испугался, только ускорил шага, чтоб избежать головокружения. Заросли становились все гуще. Прошло полчаса, час, он все шел, но чувствовал, что начинает уставать. Вода в некоторых местах не доходила ему до голени, зато в других была чуть не по пояс. Его страшно измотало попеременное вытягивание то одной, то другой ноги из вязкой тины, пот крупными каплями катился по его лбу, по телу пробегала холодная дрожь.

"Что это? - со страхом думал он. - Уж не лихорадка ли? А болота все нет... что, если я не отыщу его среди тростников?"

В этом таилась еще большая опасность. Он мог кружить всю ночь по берегу пруда, оказаться на том же самом месте, откуда вышел, или попасть в руки казаков.

Но он все-таки шел вперед. Конечно, двигаясь так медленно, останавливаясь на каждом шагу, он не мог еще дойти до болота. Мысль об отдыхе окончательно овладела им. Лечь где-нибудь... хоть здесь, в грязи, в тине, только бы отдохнуть! Дрожь все чаще пробегала по телу, ноги становились все слабее и слабее. Вид татарских патрулей немного отрезвлял его, но он чувствовал, что голова его начинает гореть, что лихорадка забирает его в свои когти.

Прошло еще полчаса, а болота все нет как нет.

Вместо этого трупы утопленников попадались все чаще. Ночь, страх, трупы, шум тростников, утомление помутили его разум. Ему начали являться видения. Вот Елена, она в Кудаке, а он плывет с Жендзяном вдоль по Днепру.- Ксендз Муховецкий... а пан Гродзицкий займет место посаженного отца... Девушка целый день смотрит на реку, того и гляди захлопает в ладоши и закричит: "Едет! Едет!".

- Пан! - говорит Жендзян, трогая его за рукав. - Панна ждет.

Скшетуский пробуждается. То спутавшийся тростник загородил ему дорогу. Видения улетают. Теперь он не чувствует утомления, лихорадка удваивает его силы. Что это, не болото ли?

Но кругом стоит все тот же тростник. Устье реки должно быть открыто... нет, это не болото.

Рыцарь идет далее, но мысли его настойчиво возвращаются к сладкому видению. Напрасно Скшетуский начинает читать молитву, напрасно старается сохранить ясность мыслей, снова появляется Днепр, чайки, Кудак, Сечь, только теперь видение не так правдоподобно. Здесь много разных лиц: около Елены и князь, и Хмельницкий, и кошевой атаман, и пан Лонгинус, и Заглоба, и Богун, и Володыевский - все в лучших нарядах собрались на его свадьбу... Но где же будет свадьба? В каком-то неизвестном городе - не Лубны, не Розлоги, не Сечь, не Кудак... Вода какая-то, трупы по ней плавают...

Скшетуский очнулся в третий раз, вернее, его разбудил какой-то звук; он останавливается и прислушивается. Звук приближается, слышен скрип весел, плеск воды - это челнок.

Вот уже его видно сквозь тростник В нем сидят двое казаков, один гребет веслом, другой держит в руках длинный шест и раздвигает им водяные заросли.

Скшетуский присел в воду по самую шею. Наверху осталась только одна голова.

"Если это обычная стража, так не останется ли она здесь?" - подумал он.

Впрочем, нет. Тогда было бы больше лодок, больше народу.

Они проехали мимо, шум тростника заглушал слова. Скшетускому удалось расслышать лишь одно восклицание:

- Черт бы их побрал, и эту вонючую воду стереги!

И челнок скрылся за островком тростника, только передний казак мерно ударял шестом по зарослям, точно хотел пугать рыбу.

Скшетуский пошел дальше.

Вот еще один татарский патруль, на самом берегу. Лунный свет падал прямо на лицо ногайца, но Скшетуский боялся врагов гораздо меньше, чем утраты сознания. Он напряг всю свою волю, чтоб отдавать себе ясный отчет в том, где он и куда идет. Но эта борьба с самим собой еще более увеличила его утомление; вдруг он заметил, что все двоится и троится в его глазах, что временами пруд представляется ему площадью в Збараже, а островки тростника палатками. Он хотел было крикнуть Володыевскому, чтобы тот шел с ним вместе, но вовремя опомнился.

"Не кричи! Не кричи! - повторял он себе. - Это гибель".

Но бороться с самим собой становилось все труднее. Он вышел из Збаража голодный, страшно истомленный бессонницей, от которой польские солдаты начинали уже умирать. Ночное путешествие, холодная вода, трупный запах, блуждание по зарослям ослабили его вконец. К этому присоединялись и безотчетный страх и боль от укусов комаров, которые в кровь изранили его лицо. Теперь он чувствовал, что если через несколько минут не доберется до реки, то или выйдет на берег... все равно, каков ни будет конец, только поскорей бы!., или упадет среди зарослей и утонет.

Болотце и устье реки казались ему концом мучений, хотя, собственно говоря, там начинались новые трудности и опасности. Он еще сопротивлялся лихорадке и шел вперед, все менее соблюдая меры предосторожности. В ушах его слышались людские голоса, ему казалось, что о нем-то и ведет беседу весь пруд. Дойдет ли он до болотца, или нет? Комары начинали выводить еще более тонкие, еще более жалобные нотки. Дно становилась все глубже, вода дошла ему до пояса, потом до груди. Если придется плыть, он запутается в цепких стеблях водорослей и утонет.

И вновь его охватило страстное, непреодолимое желание вызвать Володыевского; он приставил руку ко рту, чтобы крикнуть:

- Михал! Михал!

На счастье, какая-то милосердная тростина ударила его своею орошенной, мокрой кистью прямо по лицу. Он опомнился, вокруг него струился поток чистой воды. Это была река, а по берегам ее расстилалось болотце.

Рыцарь пошел вдоль ближнего берега. Вскоре, оглядевшись, он увидел, что находится на верном пути: пруд остался позади, а он шел по узкой ленте воды, которая не могла быть ничем иным, как рекою.

И вода здесь была холоднее.

Вскоре Скшетуским овладела страшная слабость. Ноги его тряслись, глаза заволакивало черным туманом. "Не могу, - подумал он, - не могу идти далее; дойду до берега и отдохну."

Он наткнулся на что-то и нащупал руками клочок сухой земли. Это был маленький островок посреди тростников.

Скшетуский сел и начал вытирать руками окровавленное лицо.

Вот потянуло откуда-то дымом. Скшетуский повернулся к берегу: на расстоянии сотни шагов от воды был разложен костер и вокруг кучка людей.

Он сидел как раз напротив этого костра, и когда ветер сгибал тростник, мог ясно различить все. То были татары - пастухи; они грелись возле огня и что-то ели.

Чувство голода проснулось в Скшетуском. Вчера утром он съел кусочек конины, которым бы не насытился и двухмесячный волчонок, и с тех пор ничего...

Он начал обрывать и грызть сочные, мясистые листья растений. Жажда мучила его наравне с голодом.

Огонек костра угасал. Между людьми, сидящими вокруг него, и Скшетуский поднялось странное мглистое облако, точно он уносился куда-то вдаль.

"Ах! Спать хочется! Здесь и усну, на этой кочке", - подумал рыцарь.

Вдруг у костра началась суматоха. Пастухи вскочили; до ушей Скшетуского донеслись крики: "Лось! Лось!". Все кинулись врассыпную. Еще минута, и рыцарь услышал свист и глухой топот копыт по влажной траве.

Скшетуский не мог понять, почему пастухи уезжают. Только теперь он заметил, что листья тростников побелели, вода светится иначе, не так, как под лунным лучом, над водою поднялся легкий туман.

Он оглянулся вокруг - рассветало.

Целую ночь он потратил на то, чтобы обойти пруд и достичь устья реки и болотца, а значит, был теперь в самом начале пути. Теперь ему придется идти через табор при свете дня.

Вокруг становилось все светлее. На востоке небо порозовело.

Скшетуский снова спустился в болото и, дойдя до берега, осторожно высунул голову из тростника.

С величайшими предосторожностями прополз он к погасшему костру. Не осталось ли там чего-нибудь съестного? Да, вот обгрызенная баранья кость с остатками жил и хрящей, несколько штук печеной репы, забытой в темной золе, и рыцарь с жадностью дикого зверя бросился на свою добычу.

Через несколько минут он был уже на своем старом месте и улегся спать. Он захватил с собою недоеденную кость и теперь изгрыз ее всю, без остатка. Давно уже не едал он такого в Збараже.

Теперь он чувствовал себя увереннее. Его подкрепили и пища, и начинающийся день. Становилось все светлее; утренний ветерок, правда, пробирал до костей измокшее тело рыцаря, но его утешала мысль, что скоро взойдет солнце и обогреет его. Он оглянулся: островок его имел круглую форму и был совершенно закрыт стеною тростника от людских взоров.

"Тут меня не найдут, - подумал Скшетуский, - если только не соберутся ловить рыбу в тростниках, а рыба вся от смрада подохла. Здесь можно выспаться и обдумать, что делать дальше". Идти ли ему далее рекою, или нет? Он решил идти, если будет ветреная погода, иначе шум, производимый им, выдаст его, тем более, что ему придется проходить возле самого табора.

"Слава Тебе, Боже, что. Ты сохранил меня до сих пор!" - прошептал он и поднял глаза к небу.

Мысль его унеслась в польский лагерь. Замок был виден отсюда, как на ладони. Может быть, там из башни кто-нибудь поглядывает на пруд и тростники, а Володыевский и Заглоба, наверно, будут целый день дежурить на валах, не появится ли его труп на каком-нибудь "гуляй-городе".

<Ну нет, не появится, - подумал Скшетуский, и грудь его наполнилась сладким чувством избавления от опасности. - Не появится, не появится! - повторил он несколько раз. - Я прошел немного, но и это нужно было пройти. Бог поможет мне и дальше".

Воображение унесло его далеко-далеко... Он за табором, в лесах, среди королевского войска... Всеобщее ополчение, гусары, пехота, иноземные полки... земля дрожит под тяжестью людей, лошадей и пушек, а там, дальше, сам король.

Потом он видит небывалую еще доселе битву, разбитый татарский лагерь, князя со всей конницей, мчащегося по спинам поверженных врагов, радостные клики войск

Больные, распухшие глаза сами собой смыкались от невыносимого сияния солнца, голова туманилась от череды мыслей. Скшетуским овладевала сладкая истома; он вытянулся во весь рост и уснул.

Тростник все шумел. Солнце взошло высоко и обогрело спящего рыцаря, высушило его платье, а он все крепко спал, без движений. Если б кто-нибудь увидел его, лежащего навзничь, с окровавленным лицом, то подумал бы, что лежит покойник, выкинутый волною. Проходили часы, он все спал. Разбудило его только ржание коней и громкие крики пастухов.

Скшетуский протер глаза, оглянулся вокруг и припомнил, где находится. На небе, озаренном кровавым пламенем заката, зажигались звезды. Он проспал целый день.

Рыцарь не чувствовал ни малейшего облегчения; напротив, у него болели все кости, каждый сустав был нестерпимою болью. Но он подумал, что новые испытания возвратят ему силы, спустил ноги в воду и двинулся в дальнейший путь.

Теперь ему пришлось идти чистой водой, около самых тростников, чтоб не обратить на себя внимания пастухов. Последние лучи зари угасли, стало темно. Луна еще не вышла из-за леса. Вода была так глубока, что местами Скшетуский терял дно под ногами и должен был плыть, что было вовсе не легко, потому что шел он против течения. Но зато самый острый татарский глаз не мог заметить головы, продвигающейся вдоль темной стены тростников. Наконец, то вплавь, то вброд он добрался до места, откуда глазам его предстали тысячи и тысячи огней по обоим берегам реки.

"Табор! - подумал он. - Теперь помогай Бог!"

Он начал прислушиваться.

До его слуха долетал шум неясных голосов. Да, это был табор. Справа стоял казацкий обоз с тысячами возов и палаток, налево татарский кош, оба полные шума, криков, рева быков и верблюдов. Река разделяла их, образуя преграду для ссор и убийств: татары не могли спокойно стоять рядом с казаками. С одной стороны телеги, с другой - тростниковые шалаши подходили почти к самому берегу, у самой же воды, по всей вероятности, стояла стража.

Тростник Делался все реже; очевидно, напротив обоза берег был каменистый. Скшетуский подвинулся на несколько шагов и остановился. Какою-то неясной, но грозной силой повеяло на него от этих людских муравейников. Ему почудилось, что вся ярость, все зверство этих тысяч человеческих существ обращены на него, и в их присутствии он чувствовал все свое бессилие, всю свою беззащитность. Он был один.

"Здесь никому не пройти!" - подумал он, но все-таки пошел вперед, гонимый каким-то неудержимым, болезненным любопытством. Ему хотелось поближе рассмотреть эту страшную силу.

Вдруг он остановился. Лес тростников кончился, точно его ножом обрезали. Дальше чистая вода отражала кровавые отблески огней.

Два огромных костра пылали над самыми берегами. У одного стоял конный татарин, у другого - казак с длинным копьем в руках. Оба смотрели друг на друга и в воду. Вдали виднелись точно такие же часовые.

Огонь костров словно пылающим мостом перекидывался через реку. У берегов виднелись ряды маленьких лодок.

"Это невозможно!" - прошептал Скшетуский.

И отчаяние овладело им. Ни вперед, ни назад! Прошли сутки, как он блуждает по болотам, вдыхает гнилые испарения, мокнет в воде для того только, чтобы, дойдя до таборов, через которые ему нужно пройти, понять, что это невозможно!

Но и возвращаться невозможно; рыцарь знал, что найдет в себе достаточно сил, чтобы идти вперед, но назад - нет. В отчаянии его крылось глухая ярость; в первую минуту он хотел выйти на берег, задушить первого попавшегося, потом броситься на толпу врагов и погибнуть.

Ветер снова зашумел в тростнике, донося слабый отзвук колоколов из Збаража. Скшетуский начал молиться; он бил себя в грудь и просил у неба помощи с силою и отчаянной верой погибающего; он молился, а кош и табор зловеще шумели, словно в ответ на его молитву, черные и красные фигуры сновали взад и вперед, словно силуэты чертей в аду; часовые стояли по-прежнему неподвижно, река по-прежнему струилась огненной полосою.

."Наступит ночь, и костры погаснут", - сказал себе Скшетуский.

Прошел час, другой. Шум утих, костры действительно начали затухать за исключением двух сторожевых. Те поддерживались с прежним усердием.

Стражи сменялись; видно, так будет до самого утра.

Скшетускому пришло в голову, что днем он может проще проскользнуть, но он тотчас же отбросил эту мысль. Днем берут воду, ноят скот, значит, берега реки никогда не остаются пустынными.

Вдруг взгляд рыцаря упал на лодки. По обоим берегам они стояли по нескольку десятков в ряд, а с татарской стороны стояли вплотную к зарослям.

Скшетуский погрузился в воду по шею и начал медленно подвигаться к ним, не спуская глаз с татарского часового.

Через полчаса он был уже около первой лодки. План его был очень прост. Кормы лодок возвышались над водою, образуя своеобразное укрытие, под которым легко могла пройти голова человека. Если все лодки стоят боком друг к другу, то татарский страж не сможет ничего заметить. Казак более опасен, но и тот не заметит, потому что под лодками царит полный мрак. Впрочем, иного пути не было.

Скшетуский не колебался больше и вскоре оказался под кормами лодок.

Он полз на четвереньках, потому что лодки стояли на мелководье. Татарин был уже так близко, что Скшетуский слышал фырканье его лошади. Скшетуский остановился на минуту и прислушался. Лодки, к счастью, были расставлены в удобном для него порядке. Теперь все внимание его было обращено на казака, но тот, в свою очередь, не переставал созерцать татарина. Рыцарь миновал десятка полтора лодок, как вдруг услышал на берегу шаги и людские голоса. Он притаился и прислушался. Во время поездки в Крым он научился говорить по-татарски, и теперь дрожь пробежала по его телу, когда он вдруг услыхал слова приказа:

- Садиться и отчаливать!

Скшетуского бросило в жар, хотя он сидел в холодной воде. Если татары сядут в лодку, под которой он скрывается теперь, он погиб; если сядут в одну из стоящих впереди, то погиб также, потому что после лодки останется пустое освещенное пространство.

Каждая секунда казалась ему часом. Вот доски заскрипели под тяжестью татар; они сели в четвертую или пятую лодку позади него, оттолкнули ее и поплыли по направлению к пруду. Но это движение привлекло внимание казацкого часового. Скшетуский с полчаса оставался в неподвижности. Наконец, стража сменили, и он двинулся дальше.

Так он добрался до конца причала. За последней лодкой вновь начинались тростники. До предела измученный, утомленный рыцарь прямо в воде опустился на колени и горячо возблагодарил Бога.

Дальше он подвигался уже смелее, пользуясь каждым порывом ветра, заставляющего шуметь речные заросли. Сторожевые огни начинали удаляться, мигать, слабеть. Тростник становился все гуще, дно более илистым. Тут охранение не могло стоять близко к воде, шум обоза постепенно слабел. Скшетуский почувствовал новый пролив сил. Он продирался сквозь тростник, попадал в тину, тонул, плыл и вновь становился на ноги. Он не смел еще выйти на берег, но уже чувствовал себя вне опасности. Оглянувшись, он увидел, что огни табора еле-еле виднеются; еще несколько шагов, и они исчезли совершенно. Луна ушла за тучу, вокруг было тихо. Вот послышался шум, более сильный и многообразный, чем шум тростников. Скшетуский чуть не вскрикнул от радости: по обоим берегам реки темнел лес.

Он направился к берегу и выбрался из реки. Сосновый бор начинался прямо от берега: запах смолы ударил ему в ноздри. Кое-где в черной глубине светились, как серебряные, листья папоротника.

Рыцарь во второй раз упал на колени и горячо поцеловал землю.

Он был спасен.

Потом он углубился в чащу леса, спрашивая самого себя: куда идти, куда ведет этот лес, где король и войска?

Путь его не был завершен, впереди еще было много опасностей, но когда он подумал, что выбрался из Збаража, что прокрался мимо стражи, через болота, через полумиллионный неприятельский лагерь, тогда ему показалось, что все опасности миновали, что лес - веселая дорога, которая приведет его прямо к королевскому трону.

И шел этот человек, голодный, иззябший, мокрый, перемазанный собственной кровью, покрытый грязью и ржавчиной болот, с радостью в сердце, с надеждой, что вскоре не таким слабым и жалким, а сильным, могучим вновь явится в Збараж.

"Теперь вы не останетесь без помощи, не будете голодать, - подумал он о своих друзьях в Збараже, - я приведу к вам короля!"

И рыцарское сердце радостно забилось при мысли о скором спасении князя, войска, Володыевского, Заглобы и всех героев, запертых в збаражском капкане.

Лесные глуби расступались перед ним и укрывали его своею сенью.

Глава VII

В гостиной топоровского дворца сидели трое мужчин. Несколько восковых свечей горели на столе, покрытом картами; возле карт лежала высокая шляпа с черным пером, шпага с перламутровой рукояткой, на которой покоился кружевной платок, и пара лосиных перчаток. За столом в кресле сидел человек лет сорока, небольшого роста, худощавый, но крепкого телосложения. Лицо его было бледно и утомлено, на голове черный шведский парик с длинными локонами, спадающими на плечи. Редкие черные усы, закрученные кверху, украшали его верхнюю губу, тогда как нижняя, вместе с бородой, сильно выступала вперед, придавая всей физиономии характерные черты львиной отваги, гордости и упрямства. Оно не было красивым, это лицо, но во всяком случае казалось весьма примечательным. Выражение склонности к наслаждениям странным образом сочеталось в нем с суровой холодностью. Черные глаза казались угасшими, ко легко можно было догадаться, что в минуты увлечения или гнева они могли метать молнии, которые не всякий взгляд мог выдержать. Вместе с тем, они не были лишены оттенка добродушия и кротости. Черная одежда, состоящая из атласного кафтана и кружевного воротника, лишь подчеркивала изящество этой фигуры. Вообще, несмотря на озабоченное выражение лица, в нем было что-то величественное. И не удивительно - это был сам король, Ян Казимир Ваза, преемник престола Владислава.

Поодаль, в полутьме, сидел Иероним Радзеевский, староста ломжинский, человек небольшого роста, толстый, румяный, с физиономией ловкого придворного, а напротив, за столом, третий мужчина, опершись на локоть, рассматривал карты, время от времени поднимая глаза на короля.

Лицо его было отмечено заботами и размышлениями - холодное лицо государственного человека. Суровость не вредила его необычайной красоте. Голубые глаза не утратили еще своего блеска, роскошная польская одежда и шведская подстриженная борода придавали его правильным, словно высеченным из мрамора чертам еще больше величия. Это был Юрий Оссолиньский, коронный канцлер, имперский князь, оратор и дипломат, удивлявший европейские дворы, знаменитый противник Еремии Вишневецкого.

Необычайные его способности обратили на него внимание ранее царствовавших королей, доставили ему высшие должности в государстве, которым он управлял почти бесконтрольно, - государстве, теперь так близком к падению.

Канцлер словно создан был для управления государственным кормилом. Трудолюбивый, опытный, умный, смотрящий в отдаленное будущее, князь привел бы всякое государство, за исключением республики, к тихой пристани, всякому другому обеспечил бы внешнее могущество и долгие лета внутреннего спокойствия, если бы только был самовластным министром такого монарха, как, например, король французский или испанский.

Выросший за границей, руководствующийся общими соображениями, несмотря на врожденный ум и проницательность, несмотря на долголетнюю практику, он никак не мог освоиться с бессилием правительства в республике, не научился ладить с ним, хотя об эту скалу разбивались все его планы, намерения, усилия, хотя теперь он видел в будущем одно лишь разрушение и разорение отечества.

Это был гениальный теоретик, который не умел быть гениальным практиком, словно бы попавший в заколдованный круг. Задавшись какой-нибудь идеей, способной дать благие результаты в будущем, он шел к своей цели с упорством фанатика, не обращая внимания, что при существующем порядке вещей он может прийти к совершенно противоположному результату.

Желая усилить правительство и государство, он ослабил вожжи, которыми сдерживалось казачество, и не предвидел, что буря разразится не только над шляхтой с ее насилиями и своеволием, но и над магнатскими латифундиями, и станет угрожать интересам самого государства.

Из степей появился Хмельницкий и вырос в исполина. Республика понесла сокрушительные поражения под Желтыми Водами, Корсунем, Пилавцем. С первых же шагов Хмельницкий соединился с врагом, татарами. Удар следовал за ударом, впереди предвиделась только война и война. Прежде всего нужно было подавить разбушевавшуюся казацкую стихию, чтобы использовать ее впоследствии, а канцлер, погруженный в свои соображения, все медлил и даже верил Хмельницкому.

Логика событий разрушила его теории; с каждым днем становилось ясней, что все усилия канцлера привели к прямо противоположным результатам. Наконец, началась осада Збаража. Дальше уже не было места сомнениям. Канцлер согнулся под бременем угрызений совести, горьких разочарований и всеобщей ненависти.

И он поступал так, как поступают люди с непоколебимой верой в себя: искал виноватых.

Виновна была вся республика, ее правительство, ее история, ее государственный строй, но если кто-нибудь из опасения, чтобы скала, лежащая на склоне горы, не рухнула в пропасть, захочет втащить ее на вершину, но не рассчитает своих сил, тот только ускорит ее падение. Канцлер сделал больше: он призвал на помощь ревущий, страшный казацкий поток, не обращая внимания на то, что его течение может только размыть фундамент, на котором покоится скала.

А когда он начинал искать виновных, на него самого устремлялись все взгляды, как на причину войны, поражений и несчастий.

Но король еще верил в него и верил тем более, что общественное мнение, не обращая внимания на его положение, обвиняло и его самого, наравне с канцлером.

Теперь они сидели в Топорове, удрученные, унылые, не зная, что им предпринять. У короля было всего только двадцать пять тысяч войска. Призыв был сделан поздно, и к этому времени собралась лишь часть всеобщего ополчения. Кто был причиною этой медлительности, не заключалась ли она прежде всего в негибкой политике канцлера, это - тайна, не раскрытая доселе; достаточно сказать, что в эту минуту они чувствовали себя бессильными перед мощью Хмельницкого.

Более того, они не имели о нем сколько-нибудь достоверных сведений. В королевском лагере еще до сих пор не знали, помогает ли сам хан Хмельницкому, или с ним только Тугай-бей с несколькими тысячами орды. От этого вопроса зависела жизнь или смерть. С самим Хмельницким, в случае необходимости, король мог бы попытать военной удачи, хотя взбунтовавшийся гетман был в десять раз сильнее его. Авторитет королевского имени был еще силен среди казаков, сильнее, может быть, чем толпы всеобщего ополчения буйной и неприученной к военному делу шляхты, но ежели с казаками и сам хан, то мериться с такой силой просто безрассудно.

Правда, какие-то слухи приходили, но все они не заслуживали доверия. Предусмотрительный Хмельницкий не выпускал из своего лагеря ни одного отряда казаков или татар, чтобы король не смог достать "языка". У гетмана были свои планы: подавить частью своих сил уже издыхающий Збараж, а самому неожиданно появиться перед королем, окружить его вместе с войском и выдать в руки хана.

Значит, не без причины туча покрывала теперь королевское чело, ибо для монарха нет большего позора, чем сознание собственного бессилия. Ян Казимир устало откинулся на спинку кресла, уронил руку на стол и проговорил, указывая на карты:

- Все это не имеет никакого смысла, никакого! "Языка" мне достаньте.

- Ничего большего и я не желаю, - ответил Оссолиньский.

- Разъезды возвратились?

- Возвратились, но ничего не привезли.

- Ни одного пленника?

- Только окрестных крестьян, но они ничего не знают.

- А пан Пелка возвратился? Это славный воин.

- Ваше величество! - отозвался из-за кресла староста ломжинский. - Пан Пелка не вернулся и не вернется: он убит.

Наступило молчание. Король устремил грустный взгляд на пламя свечи и начал барабанить пальцами по столу.

- Так что же нам делать? - спросил он наконец.

- Ждать! - важно сказал канцлер.

Лоб Яна Казимира покрылся морщинами.

- Ждать? - переспросил он. - А это время Вишневецкий и гетманы погибнут в Збараже.

- Продержатся еще немного, - небрежно заметил Радзеевский.

- Молчали бы вы лучше, пан староста, если не можете предложить ничего дельного.

- У меня как раз есть план, ваше величество.

- Какой?

- Послать кого-нибудь под предлогом переговоров с Хмельницким под Збараж. Посол узнает, там ли хан, и, возвратившись, расскажет обо всем.

- Этого делать нельзя, - сухо сказал король. - Теперь, когда мы объявили Хмельницкого бунтовщиком, назначили цену за его голову и булаву над Запорожьем отдали Забускому, нашему величию не подобает входить в переговоры с Хмельницким.

- Тогда послать к хану, - сказал староста.

Король вопросительно взглянул на канцлера, который поднял на него свои голубые глаза и после некоторого размышления проговорил:

- Совет хорош, но Хмельницкий без всякого сомнения задержит посла, и мы все равно ничего не узнаем.

Ян Казимир махнул рукою.

- Мы видим, - медленно сказал он, - что все ваши планы неосуществимы, тогда я предложу вам свой. Я прикажу трубить сбор и двинусь со всем войском под Збараж. Пусть свершится воля Божья! Мы сами увидим, стоит там хан или нет.

Канцлер знал об отчаянной отваге короля и не сомневался, что он готов осуществить на деле свои намерения. С другой стороны, ему слишком хорошо было известно, что если король задумает что-нибудь, то уже никакие советы не смогут изменить его решения. Поэтому он и не возражал, даже одобрил мысль короля, только зачем же непременно сейчас нужно ехать? Можно завтра или послезавтра, а тем временем могут подоспеть благоприятные новости. Молва о приближении короля с каждым днем все настойчивей будет распространяться среди черни, недовольной осадою Збаража. Бунт может растаять от блеска королевского величия, как снег от солнечных лучей, но на все нужно время.

Король же отвечает за спасение всей республики и перед лицом Бога и потомков не должен рисковать собою, тем более, что в случае неудачи збаражские войска должны будут неминуемо погибнуть.

- Делайте, что хотите, только добудьте мне завтра "языка" во что бы то ни стало.

Снова наступило молчание. В окно заглянула огромная золотая луна, но в комнате потемнело - свечи обросли нагаром.

- Который час? - спросил король.

- Полночь близко, - ответил Радзеевский.

- Я не буду ложиться сегодня, объеду обоз, и вы со мной. Где Убальд и Арцишевский?

- В обозе. Я пойду распоряжусь, чтобы подали лошадей, - сказал староста.

Он направился было к дверям, как вдруг в сенях послышался какой-то шум, оживленный разговор, торопливые шаги, наконец, двери настежь распахнулись, и в комнату вбежал запыхавшийся Тизенгаузен, королевский стремянный.

- Ваше величество! - воскликнул он. - Прибыл офицер из Збаража!

Король вскочил с кресла, канцлер также поднялся, и оба воскликнули разом:

- Не может быть!

- Это правда! Он в сенях;

- Давайте его сюда! - закричал король. - Давайте ради Бога!

Тизенгаузен скрылся за дверями, и через минуту на пороге показалась какая-то высокая, незнакомая фигура.

- Ближе! - сказал король. - Подойдите поближе! Мы рады видеть вас!

Офицер подошел к самому столу, и, разглядев его, король, канцлер и староста ломжинский попятились от изумления. Перед ними стояло какое-то фантастическое существо, скорее призрак;

лохмотья едва прикрывали его истощенное тело, посиневшее лицо покрыто грязью и кровью, глаза горели лихорадочным огнем, черная всклокоченная борода закрывала грудь, а ноги дрожали так, что он вынужден был опереться на стол.

Король и двое сановников смотрели на него широко открытыми глазами. Двери опять отворились, и вошла целая гурьба сановников: генералы Убальд и Арцишевский, литовский подканцлер Сапега, староста речицкий и другие. Все, встав за спиной короля, разглядывали пришельца.

- Кто вы? - спросил король.

Несчастный раскрыл было рот, намереваясь ответить, но судорога сжала его горло, борода затряслась, и он сумел лишь прошептать:

- Из... Збаража!

- Дайте ему вина! - сказал кто-то.

Пришельцу подали наполненный кубок. Он с трудом выпил его. В это время канцлер сбросил с себя накидку и прикрыл его плечи.

- Теперь вы можете говорить? - спустя минуту спросил король.

- Могу, - более твердым голосом ответил рыцарь.

- Кто вы?

- Ян Скшетуский... поручик гусарский...

- Чей?

- Воеводы русского.

По зале пробежал шепот.

- Ну, как там у вас? Что там? - нетерпеливо расспрашивал король.

- Нужда... голод... могилы... Король закрыл глаза рукой.

- Иисус Назарянин! Иисус Назарянин! - тихим голосом проговорил он.

- Долго можете еще продержаться?

- Пороху нет. Неприятель у самых валов...

- Много его?

- Хмельницкий... и хан со всеми ордами.

- И хан?

- Да.

Наступило глубокое молчание. Сановники вопросительно переглядывались друг с другом.

- Как же вы выстояли? - спросил канцлер с оттенком недоверия.

При этих словах Скшетуский поднял голову, как будто у него прибавилось сил, лицо его приняло гордое выражение, голос окреп:

Qzf

- Двадцать отбитых штурмов, шестнадцать битв, выигранных в поле, семьдесят пять вылазок...

И снова настало молчание.

Вдруг король выпрямился, тряхнул париком, как лев гривой, желтые щеки его покрылись румянцем, а глаза загорелись.

- Клянусь Богом! - воскликнул он. - Довольно мне этих советов, этих проволочек! Стоит ли хан, нет ли, пришло ли всеобщее ополчение, нет ли, клянусь Богом, довольно мне всего этого! Сегодня же мы идем на Збараж!

- На Збараж! На Збараж! - повторило несколько решительных голосов.

Лицо Скшетуского просияло радостью.

- О, милостивый король и государь! - сказал он. - С тобою и жить и умирать!..

Благородное сердце короля смягчилось, как воск, и несмотря на отталкивающий вид рыцаря он обнял его и проговорил:

- Вы милее мне в ваших лохмотьях, чем иные в шелках. Клянусь Пресвятой Девой, и не за такие заслуги награждают староствами... и вы не останетесь без награды... Не противоречьте мне! Я ваш должник!

Вельможи хором одобрили слова короля.

- Как же вы прошли через казацкий и татарский лагерь!

- В болотах скрывался, в тростниках, лесами шел... блуждал... не ел давно.

- Накормите его! - приказал король.

- Накормить! - повторили прочие.

- Одеть его!

- Пусть ему утром дадут коня и одежду, - продолжал король. - Вы ни в чем не будете иметь нужды.

По примеру короля все рассыпались в похвалах рыцарю. Его забросали вопросами, на которые он отвечал с превеликим трудом. Им все более овладевала страшная слабость, сознание почти покидало его. Принесли пищу, появился и ксендз Цецишовский, королевский проповедник.

Все сановники расступились. Ксендз был человек ученый, важный; король дорожил его мнением более, чем мнением канцлера, а с амвона он иногда затрагивал такие вещи, каких почти никто не мог коснуться и на сейме. Ксендзу тотчас же рассказали, что прибыл офицер из Збаража, где князь несмотря на голод и недостаток в порохе и снарядах громит и хана и Хмельницкого, который весь прошлый год не потерял столько людей, сколько под Збара-жем, что король намеревается идти на выручку, даже если ему придется погибнуть со всем войском.

Ксендз слушал молча и время от времени поглядывал на изможденного рыцаря. А тот с жадностью ел, не обращая внимания на короля, который время от времени отпивал глоток за здоровье офицера из маленького серебряного стаканчика.

- Как зовут этого рыцаря? - спросил ксендз.

- Скшетуский.

- Ян?

- Да, Ян.

- Поручик князя-воеводы русского?

- Да.

Ксендз поднял глаза кверху и начал молиться.

- Возблагодарим Бога! Неисповедимы пути, какими Он приводит человека к счастию и покою. Я знаю этого человека.

Скшетуский услышал это и поднял глаза на говорящего, но ни лицо, ни голос ксендза не были ему знакомы.

- Так это вы один из всего войска взялись пройти через неприятельский лагерь? - спросил его ксендз.

- Передо мною пошел мой товарищ, но погиб, - ответил Скшетуский.

- Тем больше ваша заслуга, что вы решились идти после него. По вашему виду я вижу, что дорога была нелегкой. Бог благосклонно принял вашу жертву, и вашу доблесть, и вашу молодость и благополучно провел вас.

И ксендз обратился к Яну Казимиру:

- Ваше величество, - сказал он, - вы твердо решили идти на помощь к князю-воеводе русскому?

- Вашим молитвам, святой отец, - ответил король, - я поручаю отечество, войска и самого себя, потому что понимаю всю опасность моего предприятия, но не могу допустить, чтобы князь-воевода погиб в Збараже с таким рыцарством, как вот этот офицер.

Ксендз вознес руки к небу. В зале воцарилась тишина.

- Benedico vos, in nomine Patris et Filii et Spiritus sancti. (Благословляю вас во имя Отца и Сына и Святого Духа (лат.).)

- Аминь! - сказал король.

- Аминь! - повторили все присутствующие.

По утомленному лицу Яна Казимира разлилось спокойствие, и только глаза его сверкали необычным блеском. Он взял со стола шпагу и сделал знак Тизенгаузену, чтобы тот помог прицепить ее.

- Когда ваше величество намерены выступить? - спросил канцлер.

- Бог дал нам погожую ночь, - сказал король. - Пан обозный стражник, прикажите трубить сбор и седлать коней.

Стражник тотчас же вышел. Канцлер тихо заметил королю, что еще не все готовы и что экипажи могут двинуться только утром, но Ян Казимир нетерпеливо перебил его:

- Кому экипажи дороже спасения отечества, тот может остаться.

Королевские покои начали пустеть. Каждый спешил к своей хоругви, чтобы привести ее в готовность и установить в походном порядке. В комнате остались только король, канцлер, ксендз и пан Скшетуский с Тизенгаузеном.

- Господа, - сказал ксендз, - все, что могло нас интересовать, мы узнали от этого рыцаря. Теперь нужно дать ему отдохнуть, потому что он едва держится на ногах. Позвольте мне, ваше величество, взять его к себе;

- О, конечно! Пусть его проводит Тизенгаузен и еще кто-нибудь, один он едва ли дойдет. Идите, идите, милый друг мой, никто больше вас не заслужил себе отдыха. Да помните, что я ваш должник. Скорее о себе забуду, чем о вас!

Тизенгаузен взял Скшетуского под руку и вышел из комнаты. В сенях им попался староста речицкий, который взял рыцаря под другую руку, впереди шли ксендз и мальчик с фонарем, который, впрочем, оказался не нужен: большая золотая луна тихо плыла над Топоровом. С лагерной стоянки долетали звуки людских голосов, скрип телег и рулады полковых труб. Поодаль, перед костелом, залитым светом луны, виднелись ряды пеших и конных солдат. К скрипу телег примешивался лязг цепей и глухое погромыхивание пушек.

- Двинулись уже! - сказал ксендз.

- Под Збараж... на помощь, - прошептал Скшетуский.

И неизвестно, от радости или утомления, а может быть, от того и другого, он ослабел так, что Тизенгаузен и староста почти тащили его на себе.

У самого костела стояли хоругви Сапеги и пехота Арцишевского. Солдаты группировались кучками и загораживали дорогу.

- С дороги, с дороги! - кричал ксендз.

- Кто идет?

- Офицер из Збаража!

Солдаты расступились и с изумлением смотрели на героя.

С величайшим трудом ксендз довел Скшетуского до дома местного священника. Там, приказав отмыть рыцаря от грязи и тины, ксендз уложил его в постель, а сам отправился к войскам.

Скшетуский был в полубеспамятстве, но лихорадка не давала ему уснуть сразу. Он не понимал, где он теперь и что делается вокруг него. Он слышал только говор, топот, крики солдат, голоса труб, и все это слилось в его сознании в тревожную какофонию. "Войско идет", - подумал он. Шум начинал удаляться, слабеть, рассеиваться, в Топоровевоцарилась тишина.

Скшетускому казалось, что он вместе с ложем летит в какую-то бездну.

Глава VIII

Скшетуский проспал несколько дней кряду, но и после пробуждения его несколько дней не оставляла жестокая лихорадка. Долго еще он бредил, поминая о Збараже, о князе, о старосте красноставском, вел беседы с паном Михалом и Заглобой, кричал пану Лонгинусу Подбипенте: "Не туда!" - лишь о княжне не упомянул ни разу. Иногда ему казалось, что над ним склоняется румяное лицо Жендзяна, точно так же, как тогда, когда князь после константиновской битвы отправил его под Заславль истреблять шайки грабителей, а Жендзян неожиданно появился на его привале. Видение это поднимало целую бурю в его душе; ему казалось, что время остановилось, и с той поры ничего не изменилось. Вот он снова под Хомором, а проснувшись, поедет будто бы в Тарнополь снаряжать хоругви. Кривонос, разбитый под Константиновом, бежал к Хмельницкому. Жендзян приехал из Гущи и сидит у его изголовья. Скшетуский хочет заговорить, пытается приказать пажу седлать коней, но не может. И вновь ему кажется, что он уже не под Хомором, что с тех пор прошло много времени... был взят Бар, и несчастная его голова снова погружается во мрак. Он уже ничего не видит, ни о чем не ведает, но мало-помалу из этого мрака, из этого хаоса появляется Збараж, осада. Так он не под Хомором? А как же Жендзян все сидит возле него, склоняется к нему? Через узоры в ставнях в комнату врывается луч яркого света и падает на лицо мальчика, полное озабоченности и сострадания.

- Жендзян! - кричит пан Скшетуский.

- О, пане, наконец-то вы узнали меня! - радостно отвечает паж и припадает к его ногам. - Я думал уже, что вы никогда не очнетесь.

Мальчик рыдал и обнимал ноги рыцаря.

- Где я? - спросил пан Скшетуский.

- В Топорове... Вы пришли к королю из Збаража... Слава Богу, слава Богу!

- A король где?

- Пошел с войском на помощь к князю-воеводе. Тут Жендзян встал и отворил окно.

В комнату ворвался свежий утренний ветерок, а вместе с ним к Скшетускому полностью возвратилось сознание. Жендзян уселся в ногах кровати.

- Так я из Збаража сумел-таки выйти? - спросил рыцарь.

- Так точно... Никто не мог сделать того, что сделали вы, и благодаря вам король пошел на помощь.

- Пан Подбипента пробовал раньше меня, но погиб...

- Что вы говорите? Пан Подбипента погиб? Такой щедрый и хороший пан!.. У меня даже дух стеснило... Как они могли сладить с таким силачом?

- Расстреляли его из луков.

- А пан Володыевский и пан Заглоба?

- Были здоровы, когда я выходил.

- Ну, и слава Богу. Они большие ваши друзья... ну, разве еще, ой... ксендз говорить мне запретил... Ну, а что будет с состоянием пана Подбипенты? Там ведь немало всякого добра... Неужели он ничего не завещал друзьям? Родственников у него, кажется, не было?

Скшетуский ничего не ответил. Жендзян понял, что его вопрос пришелся некстати, и переменил разговор.

- Хорошо, что пан Заглоба и пан Володыевский здоровы, а я уже было думал, что их татары одолели... Сколько нам пришлось пережить вместе!.. Вот жаль только, что ксендз запретил мне говорить... Я думал, что никогда их не увижу, потому что татары так прижали нас, что и выхода не было...

- Ты был с паном Володыевским и Заглобой? Они ничего мне не говорили.

- Они могли подумать, что я погиб...

- А где же вас так татары прижали?

- За Плоскировом, по дороге в Збараж. Мы ведь далеко ездили, за Ямполь... впрочем, ксендз Цецишовский запретил мне говорить.

- Да вознаградит вас Бог за ваши намерения, - сказал Скшетуский. - Я догадываюсь, зачем вы ездили. И я побывал там перед вами... только напрасно...

- Эх, пане, если б не ксендз... Он сказал: "Я должен ехать с королем в Збараж, а ты смотри за господином, но ничего не говори ему, а то он умрет".

Скшетуский так давно расстался со всякой надеждой, что даже эти слова Жендзяна нисколько не встревожили его.

- A ты-то каким образом попал к ксендзу Цецишовскому и к войску? - спросил он.

- Меня пани каштелянша сандомирская, пани Витовская, послала из Замостья уведомить пана каштеляна, что встретится с ним в Топорове... Храбрая она женщина и непременно хочет быть при войске, чтоб не разлучаться с паном каштеляном. Вот я и приехал в Топоров за день до вас. Пани Витовская, того гляди, подъедет...

- Не понимаю, как ты очутился в Замостье, когда с паном Володыевским и паном Заглобой ездил за Ямполь. Отчего же ты не приехал в Збараж вместе с ними?

- Видите ли, когда на нас напала орда, то уж никакого выхода не оставалось: они вдвоем встали против целого чамбула, а я ускакал и опомнился только в Замостье.

- Счастливо они отделались, - сказал Скшетуский, - но я думал, что ты более храбрый мальчик. Честно ли было покинуть их во время такой опасности?

- Эх, пан, если б мы были одни, втроем, то я, конечно, не оставил бы их... у меня и так сердце разрывалось на части... но нас было четверо... вот они и бросились на татар, а мне сами приказали... спасать... Если б я был уверен, что радость не убьет вас... ведь за Ямполем мы... нашли... Ах, этот ксендз!

Скшетуский посмотрел на него взглядом человека, пробуждающегося от сна, смертельно побледнел и крикнул громовым голосом:

- Кто был с тобою?

- Пане! О, пане! - умоляющим голосом проговорил паж, пораженный переменой рыцаря.

- Кто с тобой был? - продолжал Скшетуский и, схватив Жендзяна за плечи, начал трясти его и давить своими железными руками.

- Делать нечего, пусть ксендз обижается: панна была с нами, а теперь она у пани Витовской.

Скшетуский окаменел, закрыл глаза и тяжело упал на подушки.

- Помогите! - закричал Жендзян. - Помогите! Что я наделал! Лучше бы мне было молчать. О, ради Бога! Пане, милый, да скажите что-нибудь... Ради Бога!.. Правду ксендз говорил... пане, а пане!..

- Ничего! - отозвался наконец Скшетуский. - Где она?

- Слава Богу, что вы ожили!.. Лучше я ничего говорить не стану... Она с пани каштеляншей сандомирской... того и гляди, сюда приедут... Слава Богу! Вы теперь-то хоть не умирайте... они скоро приедут... мы бежали в Замостье... и там ксендз отдал панну

каштеляновой... для безопасности, а то в войске Бог знает что творится. Богун ее пощадил, но долго ли до греха... Сколько хлопот мне с нею было! Я все говорил солдатам, что она родственница князя Еремии... ну, они и уважили ее. И потратился я на дорогу немало...

Скшетуский лежал неподвижно, устремив глаза в потолок. Лицо его было строго и важно. Очевидно, он молился. Наконец, окончив молитву, он сел на край кровати и сказал:

- Дай мне платье и прикажи седлать лошадей!

- А куда вы хотите ехать?

- Дай платье, говорят тебе!

- Теперь у нас всякой одежды много; король перед отъездом дал и разные паны надавали. И три лошадки хорошие в конюшне" Если б мне хоть одну такую... Но вам лучше полежать и отдохнуть, а то в вас силы никакой нет.

- Ничего. На коня-то я смогу сесть. До поспеши же ты, ради Бога!

- Пусть будет так, только вы должны оберечь меня от ксендза Цецишовского... Вот вам и платье... Лучшего не найдете и у армянских купцов. Одевайтесь, а я прикажу подать винной похлебки.

Скшетуский торопливо начал одеваться, а Жендзян рассказывал ему все по порядку, как он встретил Богуна во Владаве, как разузнал от него о местопребывании княжны, как потом поехали они с паном Михалом и паном Заглобой на Валадинку и, убив колдунью и Черемиса, увезли княжну.

- Это еще все ничего, а вот было плохо, когда мы повстречались с ордой в лесу за Плоскировом. Пан Михал с паном Заглобой остались, чтоб отвлечь на себя внимание татар и задержать погоню, а я кинулся в другую сторону, к Константинову, минуя Збараж, потому что татары, по моим расчетам, убив пана Михала и пана Заглобу, пустятся за нами в погоню именно на Збараж. Не знаю, как Бог спас их... Я думал, им конец. Мы тем временем удирали между войском Хмельницкого, который шел от Константинова, и Збаражем, куда двинулись татары.

- Они не дошли туда; их пан Кушель разбил. Но рассказывай скорее.

- Если бы мне это было известно! Но дело-то в том, что я ничего этого не знал, вот мы и бежали с панной между татарами и казаками, как по ущелью. К счастью, весь край был пуст, мы не встретили ни одной живой души ни в деревнях, ни в городках - все убежали в страхе перед татарами. У меня душа была не на месте от тревоги, как бы нас не окружили... Так оно и вышло.

Скшетуский перестал одеваться.

- Как так?

- А вот как. Я наткнулся на казацкий отряд Донца, брата колдуньи Горпины. К счастью, он хорошо знал меня; я его видывал у Богуна. Передал я ему поклон от сестры, показал Богунов пернач и рассказал все: как меня Богун послал за панной и как ждет меня за Владавой. Он знал, что сестра его действительно стережет княжну, и поверил всему. Я думал, что он сразу отпустит меня и денег еще даст на дорогу, а он и говорит: "Там собирается всеобщее ополчение, ты еще попадешься в руки ляхам; оставайся, говорит, со мной, пойдем к Хмельницкому; девушке в обозе будет лучше; ее сам Хмельницкий будет беречь для Богуна". Как только он мне это сказал, я так и обомлел: что тут ответишь? Я ему говорю, что Богун меня ждет и я головой отвечаю, что доставлю ее, а он мне: "Мы дадим знать Богуну, а ты не езди, говорит, там ляхи". Мы заспорили, а он потом закричал на меня: "Странно, что ты боишься идти с казаками! Уж не изменник ли ты?". Тут я понял, что, кроме как удрать потихоньку, ничего не остается. Я уж начал было готовиться в дорогу, как вдруг на казаков напал пан Пелка.

- Пан Пелка? - спросил, сдерживая дыхание, Скшетуский.

- Так точно. Славный был воин, недавно его убили... Упокой Господь его душу! Не знаю, кто лучше его мог незаметно подкрасться к неприятелю, разве только пан Володыевский. Так вот, пришел пан Пелка, разбил отряд Донца, а самого полковника взял в плен. Две недели тому назад его посадили на кол, и поделом! Но и с паном Пелкой хлопот было тоже немало, очень он уж охоч до женщин... упокой душу его, Господи! Я уже боялся, как бы панна, уйдя от врагов, не увидала худого от своих... Тогда я сказал, что она родственница нашего князя. А он, надо вам сказать, очень уважал князя, тотчас переменил обращение с княжной и отправил нас к королю в Замостье. А там ксендз Цецишовский, святой, доложу я вам, человек, взял нас под покровительство и отдал панну пани каштелянше Витовской.

Скшетуский глубоко вздохнул, потом бросился на шею Жендзяну.

- Ты будешь моим другом, братом, но не слугою, - сказал он, - но теперь едем. Когда пани каштелянша должна была быть здесь?

- Через неделю после меня; уже прошло десять дней, а вы лежали без памяти восемь.

- Едем! Едем! - повторил Скшетуский. - Кажется, радость задушит меня.

Но не успел он договорить, как на дворе послышался топот, и перед окнами замелькали фигуры всадников. Сперва Скшетуский увидел старого ксендза Цецишовского, а рядом с ним похудевших донельзя Заглобу, Володыевского, Кушеля и других своих знакомых. Через минуту толпа рыцарей с ксендзом во главе вошла в комнату.

- Мир заключен под Збаражем, осада снята! - прокричал ксендз.

Скшетуский по очереди переходил из одних дружеских объятий в другие.

- Нам сказали, что вы живы, - кричал Заглоба, - но для нас еще больше радости, что мы видим вас здоровым! Мы намеренно сюда за вами приехали... Ян! Вы не знаете, какою славою покрылось ваше имя, какая награда ждет вас!

- Король наградил, но Царь царей его превзошел, - сказал ксендз.

- Я все знаю уже, - ответил Скшетуский. - Да наградит вас Бог! Жендзян мне все рассказал.

- И радость не убила вас? Тем лучше! Vivat Скшетуский, vivat княжна! - закричал Заглоба. - А что! Мы и не заикнулись о ней, потому что не знали, жива ли она. Но мальчик ловко увез ее. О, vulpes astuta! (Хитрая лиса (лат.).) Князь ждет вас обоих. Мы ведь под самый Егорлык ездили за ней. Я убил урода, который стерег ее. Теперь у меня будут внуки, господа! И много! Жендзян, рассказывай, трудно тебе пришлось? Представь себе: мы удержали вдвоем с паном Михалом огромную орду. Я первый бросился на целый чамбул! Они было и так, и сяк, - ничего не помогло! Пан Михал тоже храбро дрался... Где же дочка моя милая? Дайте мне мою дочку!

- Ну, дай тебе Бог всякого счастья, Ян! - повторял маленький рыцарь, снова и снова обнимая Скшетуского.

- Да воздаст вам Бог за все, что вы для меня сделали. Слов мне не хватает. Жизнью, кровью - и то я не могу расплатиться с вами! - ответил Скшетуский.

- Хорошо, хорошо, не в том дело, - кричал Заглоба. - Мир заключен, плохой мир, господа, но и за то слава Богу, что мы выбрались из этого проклятого Збаража. Итак, мир. Это наша заслуга и моя, потому что, останься в живых Бурлай, переговоры ни к чему бы не привели. Теперь на свадьбу поедем. Ну, Ян, держитесь теперь! Вы и представить себе не можете, какой свадебный подарок приготовил для вас князь! Я, может, и расскажу вам как-нибудь после, а теперь... где же моя дочка, черт возьми! Подайте мне мою дочку! Теперь ее Богун уже не похитит, пусть сам сначала вывернется. Где моя дочка?

- Я собирался было седлать коня, чтобы ехать навстречу пани каштелянше, - сказал Скшетуский. - Едемте, едемте, иначе я сойду с ума.

- Едемте, господа! Вместе с ним! Время не ждет!

- Пани каштелянша должна быть уже недалеко, - сказал ксендз.

Скшетуский был уже за дверями и вскочил на коня так легко, как будто давно уже выздоровел. Жендзян не отходил от него ни на шаг; ему не хотелось оставаться наедине с ксендзом. Пан Михал и Заглоба присоединились к ним.

- Вперед! - закричал Заглоба, пришпоривая коня.

И они галопом проскакали несколько миль. Вдруг на повороте дороги показалось несколько телег и колясок, окруженных гайдуками; несколько всадников, завидев вооруженных людей, поспешили навстречу с вопросом, кто они таковы.

- Свои, из королевского войска! - крикнул пан Заглоба. - А вы?

- Пани каштелянша сандомирская!

Страшное волнение овладело Скшетуским. Не отдавая себе отчета, он соскочил с коня и, пошатываясь, встал на краю дороги. Пан Михал тоже спешился и подхватил под руку ослабевшего рыцаря.

Поезд поравнялся с рыцарями. С пани Витовской ехали несколько дам, которые с удивлением смотрели на рыцарей, не понимая, в чем дело.

Наконец, показалась коляска, более роскошная, чем остальные. В приоткрытом окне ее показалось строгое лицо пожилой женщины, а рядом с ней прелестное личико княжны Курцевич.

- Дочка! - заорал Заглоба, бросаясь к экипажу. - Дочка! Скшетуский с нами!.. Дочка!

Кушель и Володыевский подвели к коляске совершенно ослабевшего Скшетуского. Силы оставили его, и он упал на колени у подножки коляски, но рука княжны поддержала склонившуюся голову рыцаря.

Заглоба, видя недоумение каштелянши, поспешил с объяснениями:

- То Скшетуский, збаражский герой. Это он прошел через неприятельский лагерь, он спас войска, князя, всю республику! Да благословит их Бог на многие лета!

- Vivant! Vivant! Да здравствуют! - закричала шляхта.

- Да здравствуют! - повторили княжеские драгуны.

- В Тарнополь! К князю! На свадьбу! - гремел Заглоба. - Ну, дочка, конец вашим бедам... а Богуну - палач и топор!

Скшетуского усадили в карете рядом с княжной, и поезд тронулся в путь. День был чудный, дубравы и поля были залиты веселым солнечным светом. Повсюду носились легкие серебряные нити паутины, предвещая теплую осень. Все было радостно и спокойно вокруг.

- Пан Михал! - сказал Заглоба, коснувшись своим стременем стремени Володыевского. - Что-то снова схватило меня за горло и держит, как тогда, когда пан Подбипента - упокой его душу, Господь! - выходил из Збаража, но когда я подумаю, что эти двое встретились-таки, то на душе становится так легко, как будто бы только что выпил кварту хорошего, старого меду. Если и вам не суждены узы Гименея, то под старость мы будем вместе нянчить их детей. У каждого свое назначение, свой путь, пан Михал, а мы, кажется, созданы больше для войны, чем для семейной жизни.

Маленький рыцарь ничего не ответил, только неопределенно повел усами.

Путь лежал на Топоров, оттуда на Тарнополь, где все должны были соединиться с князем и его хоругвями и ехать вместе в Львов на свадьбу. По пути Заглоба рассказывал пани каштелянше, что произошло за последнее время, как король после кровопролитной битвы под Збаражем заключил с ханом мир, не особенно благоприятный, но, по крайней мере, обещающий республике покой на некоторое время. По условиям мира, Хмельницкий по-прежнему оставался гетманом и получал право из неисчислимой толпы черни выбрать сорок тысяч реестровых казаков и за это присягнул на верность королю и правительству.

- Несомненно, - добавил Заглоба, - что с Хмельницким дело опять дойдет до войны, но если булава не минет нашего князя, все обернется иначе...

- Скажите же Скшетускому о самом главном, - сказал, подъезжая, Володыевский.

- Правда. Я давно ему хотел сообщить. Знаете, пан Скшетуский, что случилось после вашего ухода? Богун попал в плен к князю.

Скшетуский и княжна поразились до такой степени, что не могли и слова промолвить. Наконец Скшетуский пришел в себя.

- Как это случилось? Каким образом?

- Перст Божий, - ответил Заглоба, - не иначе, как перст Божий! Мир был уже заключен, и мы выходили из проклятого Збаража, а князь поехал с кавалерией на левое крыло понаблюдать, как бы орда не нарушила соглашения... они ведь часто ни на какие договоры не смотрят... Вдруг ватага из трехсот всадников бросается на княжескую конницу...

- Только один Богун мог отважиться на это, - сказал Скшетуский.

- Он и был. Но не на збаражских солдат нападать казакам. Пан Михал сразу окружил их и перебил всех до одного, а Богун, раненный им, попал в плен. Не везет ему с паном Михалом, и он смог бы убедиться в этом. Но он искал лишь смерти.

- Мне показалось, - прибавил пан Володыевский, - что Богун спешил из Валадинки в Збараж, но опоздал и, узнав о мире, окончательно потерял рассудок и уже ни на что не обращал внимания.

- Пришедший с мечом от меча и погибнет, такова уж ирония судьбы, - сказал Заглоба. - Это сумасшедший казак, и еще более обезумел он, когда им овладело отчаяние. По его милости такая каша заварилась между нами и чернью. Мы уж думали, что дело снова дойдет до большого сражения; князь уже объявил, что договор нарушен. Хмельницкий хотел было спасти Богуна, но хан взъярился: "Он, говорит, опозорил мою клятву и мое слово". Хан пригрозил войной самому Хмельницкому, а к князю прислал гонца с объяснением, что Богун обыкновенный разбойник, и с просьбой, чтобы князь забыл об этом недоразумении, а с Богуном поступил бы как с разбойником. Хану, кажется, прежде всего хотелось, чтобы татары спокойно могли увезти своих пленников, а набрали они их немало.

- Что же князь сделал с Богуном? - с тревогой спросил Скшетуский.

- Сначала было приготовил для него кол, а потом передумал и говорит: "Я его подарю Скшетускому, пуста делает с ним, что хочет". Теперь казак сидит в подземелье в Тарнополе; цирюльник ему раны перевязывает. Боже ты мой, сколько раз должна была из него выйти душа! Никакому волку собаки шкуру так не порвали, как мы ему. Один пан Михал три раза укусил его. Но это не простой человек, хотя, сказать по правде, несчастный. Впрочем, черт с ним совсем! Я никакой злобы против него не питаю, хотя он и преследовал меня понапрасну, потому что я и пил с ним, и обращался, как с равным, пока он на вас, княжна, не поднял руки. Я мог его прирезать в Розлогах... но, видно, нет на свете благодарности, и мало кто добром платит за добро... А, черт с ним!..

И пан Заглоба махнул рукой.

- А что вы сделаете с ним? Солдаты говорят, что определите его на должность форейтора, потому что он мужик видный, но мне не хотелось бы верить этому.

- Конечно, нет, - ответил Скшетуский. - Это славный воин, а если он несчастен, то я тем более не опозорю его мужицким занятием.

- Да простит ему Бог все, - сказала княжна.

- Аминь! - добавил Заглоба. - Он просит смерти, как избавления... и, наверное, нашел бы ее, если б не опоздал под Збараж.

Вдалеке показалось Грабово, первый привал. Там все было заполнено солдатами, возвращающимися из Збаража. Там находился и пан каштелян сандомирский, Витовский, поспешивший навстречу жене, и пан староста красноставский, и пан Пшеимский, и множество шляхты из ополчения. Усадьба в Грабове была сожжена, так же, как и другие постройки, но чудесная погода позволяла расположиться на воле, в дубовом лесу, под открытым небом. В провизии и напитках недостатка не было, и прислуга тотчас же принялась за приготовление ужина. Каштелян приказал разбить несколько палаток для дам и высшей шляхты. Рыцари толпились перед палатками в надежде увидеть княжну и Скшетуского. Одни толковали о минувшей войне, другие, побывавшие только под Зборовом, расспрашивали княжеских солдат о подробностях осады. Повсюду кипело веселье, благо Бог послал ясный день.

Среди шляхты больше всех ораторствовал пан Заглоба и в тысячный раз рассказывал, как он убил Бурлая; ту же самую роль играл Жендзян, окруженный толпою лиц, менее значительных. Впрочем, это не помешало хитрому пажу улучить свободную минуту и отозвать Скшетуского в сторонку.

- Пане! - сказал он, припадая к его коленям. - Я хотел бы просить вас о милости.

- Мне трудно было бы отказать тебе в чем-либо. Благодаря тебе все и устроилось благополучно. Говори, чего ты хочешь?

Румяное лицо Жендзяна потемнело, глаза загорелись злобой и ненавистью.

- Только одного, больше ничего мне не нужно: отдайте мне Богуна.

- Богуна? - изумился пан Скшетуский. - Что же ты с ним станешь делать?

- Я уж знаю... чтобы мое не пропадало и ему с лихвой заплатить за Чигирин. Я знаю, что вы его казните, так дайте же. мне сначала расквитаться с ним.

Брови Скшетуского нахмурились.

- Этому не бывать! - решительно сказал он.

- Боже мой! Лучше бы я погиб! - горестно воскликнул Жендзян. - Словно для того я и остался жив, чтобы нести бремя позора!

- Проси, чего хочешь, только не этого. Обдумай хорошенько, спроси своих стариков, какой грех больше: сдержать такую клятву или отступиться? Не прикладывай своей руки к карающему Божьему приговору, чтобы и тебя не постигла кара. Постыдись, Жендзян! Этот человек и так просит у Бога смерти... раненый, в неволе. Кем же ты-то хочешь быть? Палачом? Будешь поносить пленника, добивать раненого? Татарин ты, что ли? Пока я жив, я не соглашусь на это, лучше и не проси меня.

В голосе пана Яна было столько силы и воли, что паж сразу утратил всякую надежду убедить хозяина, но продолжал плакаться.

- Когда он здоров, то и с двумя такими, как я, управится, а когда болен, мне мстить не годится... Когда же я верну ему должок?

- Оставь Богу мщение, - сказал Скшетуский.

Жендзян раскрыл рот, чтобы сказать что-то, но пан Ян повернулся и пошел к палаткам, у которых собралось все общество. Посредине сидела пани Витовская, рядом с нею княжна, рыцари вокруг. Несколько поодаль пан Заглоба рассказывал об осаде Збаража. Слушатели с горячим интересом следили за рассказом шляхтича. Скшетуский сел возле княжны и прижал к губам ее руку. Солнце клонилось к западу; вечерело. Пан Ян тоже прислушивался к рассказу Заглобы, словно мог услышать что-то новое. Пан Заглоба поминутно вытирал лысину, и голос его гремел все сильнее. Недавние воспоминания и отчасти воображение воскрешали перед глазами рыцарей кровавые сцены: они видели перед собою и окопы, окруженные морем неприятеля, и бешеные штурмы, слышали шум, и вой, и грохот пушек и самопалов, видели князя в серебряном панцире на валах под градом пуль... Потом нужда, голод, эти багряные ночи, когда смерть, как зловещая птица, парила над окопами... выход пана Подбипенты, Скшетуского... И все слушали, временами поднимая глаза к небу или хватаясь за рукоятки сабель, а пан Заглоба закончил так:

- Теперь это одна могила, один громадный надгробный холм; если под ним не лежит слава республики и цвет рыцарства, и князь-воевода, и я, да и все мы, которых сами казаки называют збаражскими львами, то только благодаря одному ему!

И пан Заглоба указал на Скшетуского.

- Верно! - крикнули в один голос Марек Собеский и пан Пшеимский.

- Слава ему! Честь, хвала! - раздались сотни сильных рыцарских голосов. - Vivat Скшетуский! Vivat княжна! Да здравствует герой!

Всех присутствующих охватил восторг. Одни побежали за вином, другие бросали вверх шапки. Солдаты звенели саблями.

Скшетуский, как настоящий христианский рыцарь, покорно склонил голову, но княжна встала, откинула назад волосы и выпрямилась во весь рост. Лицо ее загорелось румянцем, глаза засветились... ведь этот рыцарь будет ее мужем, а слава мужа падает и на жену, как солнечный свет на землю.

* * *

Уже позднею ночью все разъехались в разные стороны. Пан Витовский, пан Пшеимский и староста красноставский пошли с полками в сторону Топорова, а Скшетуский с княжной и хоругвью Володыевского в Тарнополь. Ночь была такая же погожая, как и минувший день. Миллионы звезд сияли на темном небе. Вышел месяц и осветил поля, потом поднялись белые туманы и заволокли все вокруг. Вся земля казалась огромным озером, освещенным небесным светом...

В такую же ночь Скшетуский выходил когда-то из Збаража.

Эпилог

Но величайшая в истории трагедия не закончилась ни под Збаражем, ни под Зборовом; даже ее первый акт там не завершился. Спустя два года все казачество вновь ринулось в бой с республикой. Поднялся Хмельницкий, более сильный чем когда-либо, а с ним шел хан всех орд и те же самые полководцы, что были под Збаражем: и дикий Тугай-бей, и Урум-паша и Артим-Гирей, и Нуреддин, и Галга, и Амурат, и Субагази. Перед ними шли огненные столбы пожаров, стоны людей; тысячи воинов покрывали поля, наполняли леса, воинственные кличи вылетали из более чем полумиллиона уст, и людям казалось, что республике пришел конец.

Но и республика очнулась от своего оцепенения, отвергла прежнюю политику канцлера, отказалась от переговоров и перемирий. Стало ясно, что только мечом можно обеспечить дальнейшее спокойствие, и когда король выступил против неприятеля, с ним пошли сто тысяч войска и шляхты, не считая массы прислуги и челяди.

Были среди них и все герои нашего повествования. Был здесь князь Еремия Вишневецкий со всею своею дивизией, в которой по-прежнему служили Скшетуский и Володыевский с волонтером Заглобой; были оба гетмана, Потоцкий и Калиновский, выкупленные к тому времени из татарской неволи. Был и полковник Стефан Чарнецкий, победивший впоследствии шведского короля Карла Густава, и пан Пшеимский, главный начальник артиллерии, и генерал Убальд, и пан Арцишевский, и пан староста красноставский, и брат его, староста яворовский, впоследствии король Ян III, и Людвиг Вейхер, воевода поморский, и хорунжий Конецпольский, и князь Доминик Заславский, и епископы, и коронные сановники, и сенаторы - вся республика во главе со своим главнокомандующим, королем.

Эти многотысячные армии столкнулись наконец на полях под Берестечком - там-то и разыгралась одна из величайших битв в истории войн.

Длилась она три дня. Первые два дня победа клонилась то на одну, то на другую сторону, на третий - дело дошло до решительного сражения. Бой начал князь Еремия.

Все видели его во главе левого фланга, без панциря, с обнаженной головой, видели, как он, словно вихрь, летит на огромные отряды, состоящие из коронных казаков, из татар крымских, ногайских, аккерманских, из турок силистрийских и румелийских, янычар, сербов, валахов и других диких воинов, собранных от Урала и Каспийского моря до Дуная.

И как река исчезает в бурных морских волнах, так пропали из виду княжеские полки в этом море врагов. Только пыль поднялась на равнине и скрыла сражающихся.

На этот нечеловеческий бой взирали все войско и король, а подканцлер Лещинский поднял древо животворящего креста и осенил им умирающих.

А в это время королевское войско с другого фланга обходил огромный казацкий табор, двести тысяч человек, с мощной артиллерией, извивающийся, как фантастический змей, и медленно выползающий из леса.

Но прежде чем вся армада вышла из облака пыли, в котором скрылись полки Вишневецкого, начали появляться оттуда сначала одинокие всадники, потом десятки, сотни, тысячи... и все это устремилось к пригорку, где стоял хан, окруженный своею отборной гвардией.

Дикие толпы бежали в безумной панике и беспорядке, польские полки гнались за ними.

Тела тысяч татар и казаков устилали поле битвы, и среди них лежал надвое рассеченный канцером заклятый враг ляхов, верный союзник казаков, дикий и мужественный Тугай-бей.

Страшный князь торжествовал.

Но король, отметив оком опытного полководца успех князя, приказал уничтожить орду, прежде чем подоспеет казацкий табор.

На татар двинулись все войска, устремились все пушки, сея смерть и замешательство. Брат хана, великий Амурат, пал, смертельно раненный пулей в грудь. Орда издала горестный вопль. Обескураженный, раненный еще в самом начале битвы хан посмотрел на поле сражения. Издали, сквозь дым и огонь, шли пан Пшеимский и сам король с рейтерами, а окрест гудела земля под тяжестью скачущей в бой конницы.

Тогда дрогнул Ислам-Гирей, дрогнул и побежал, а за ним в беспорядке последовали все татары, и валахи, и конные запорожцы, и силистрийские турки, полетели, как тучи, гонимые шквальным ветром.

Убегающих догнал впавший в отчаяние Хмельницкий, начал было умолять хана вернуться, но хан при виде его зарычал от ярости, приказал татарам схватить его, привязать к лошади и увез за собою.

Теперь остался только один казацкий лагерь.

Начальник лагеря, крапивенский полковник Дзедзяла, не знал, что сталось с Хмельницким, но, видя поражение и постыдное бегство всех орд, отступил с табором и засел в болотах Плешовы.

На небе тоже разыгралась буря; хлынули потоки дождя. "Бог омывал землю после справедливой битвы".

Дождь лил несколько дней, несколько дней отдыхали королевские войска, измученные сражениями, а казацкий табор опоясывался валами и превращался в гигантскую подвижную крепость.

С установлением хорошей погоды началась осада, самая удивительная из всех, которые были когда-либо.

Сто тысяч королевского войска осадило двухсоттысячную армию Дзедзялы.

У короля была нехватка в пушках, провианте, аммуниции, а Дзедзяла обладал громадными запасами пороха, продовольствия и, кроме того, семьюдесятью тяжелыми и легкими пушками. Но во главе королевских войск стоял сам король, а казакам явно недоставало Хмельницкого.

Королевские войска были одушевлены недавней победой, казаки сомневались в себе.

Прошло несколько дней; надежда на возвращение Хмельницкого и хана исчезла.

Тогда начались переговоры.

Дзедзяла склонялся к миру, и сам хотел принести в жертву свою голову, только бы спасти этим войско.

Но в казацком лагере возникли разногласия. Одни хотели сдаться, другие защищаться до смерти, и все до одного придумывали, как бы убежать из лагеря. Но даже самому храброму это представлялось невозможным. Табор окружен был рукавами реки и непроходимыми болотами. Обороняться в нем можно было целые годы, но к отступлению вела только одна дорога - через королевские войска

Об этой дороге никто и не помышлял.

Переговоры, прерываемые битвами, велись лениво; ссоры среди казаков происходили все чаще. В один из таких моментов Дзедзяла был свергнут с своего места и заменен новым предводителем.

Его имя вселило новую отвагу в души казаков и, громким эхом огласив королевский лагерь, разбудило в памяти нескольких рыцарей полузабытые воспоминания пережитых горестей и несчастий.

Новый вождь звался Богун.

Уже и прежде он занимал высокое положение среди казаков в битвах и на советах. Все указывали на него, как на преемника Хмельницкого.

Богун первым из казацких полковников пришел под Берестечко вместе с татарами, во главе пятидесяти тысяч человек. Он принимал участие в трехдневной битве конницы и, разбитый вместе с ханом князем Еремиею, сумел спасти от разгрома большую часть своих людей и оказаться в таборе. Теперь, после Дзедзялы, партия непримиримых поручила ему главное предводительство, надеясь, что он один в состоянии спасти лагерь и войско.

Действительно, новый полководец и слышать не хотел о мире; он жаждал битвы и кровопролития, даже если бы ему пришлось самому утонуть в этой крови.

Но вскоре он убедился, что с этими полками ему не пройти по трупам королевского войска, и начал выискивать другие средства.

История сохранила память о беспримерных усилиях этого гиганта спасти войско и чернь.

Богун решил пройти через бездонные болота Плешовой или, лучше сказать, построить через эти болота такой мост, по которому могли бы пройти все осажденные.

И целые леса начали валиться под топорами казаков и падать в болото; туда бросали телеги, палатки, кожухи, свитки, и мост удлинялся с каждым днем.

Казалось, для этого вождя нет ничего невозможного.

Король медлил со штурмом, не желая кровопролития, но, видя эти титанические работы, убедился, что другого средства нет, и приказал войску готовиться к решительному делу.

Был понедельник, седьмое июня 1651 года. Утро этого дня встало бледное, словно испуганное чем-то, солнце взошло красное, бросая кровавый свет на воды и леса.

Из польского лагеря выгоняли коней на пастбище; казацкий шумел людскими голосами. Всюду горели костры, готовилась утренняя пища. Все видели объезд Богуна, его свиту и идущую за ними кавалерию, при помощи которой он хотел смять воеводу брацлавского, занимающего тылы лагеря и разрушающего ядрами казацкие труды.

Чернь смотрела на объезд спокойно, даже с некоторой надеждой в душе. Тысячи глаз провожали молодого воина, тысячи уст кричали ему вслед:

- Да благословит тебя Бог, сокол!

Вождь, свита и конница медленно отделились от табора, дошли до края леса, мелькнули еще раз в лучах утреннего солнца и вступили на гать.

И по всему табору пронесся какой-то страшный не то крик, не той вой:

- Люди, спасайтесь!

- Старшина бежит! - крикнуло несколько голосов.

- Старшина бежит! - повторили сотни и тысячи голосов.

Толпа зашумела, как сосновый бор, когда на него налетит ветер, и дикий, нечеловеческий крик вырвался из груди двухсот тысяч человек: "Спасайтесь! Спасайтесь! Ляхи! Старшина бежит!". Поднялся страшный беспорядок. В один миг огни были затоптаны, телеги и палатки опрокинуты, частокол повален. Страшная паника охватила всех. Горы тел загораживали дорогу, а толпа валила по трупам среди шума, крика и стонов и хлынула на плотину. Сметенные в холодную колышащуюся трясину люди взывали о милосердии и тонули. На плотине началась драка за место. Воды Плешовой переполнились телами. Немезида истории жестоко расплачивалась за Пилавец Берестечком.

Крики ужаса донеслись до ушей Богуна. Он сразу понял, в чем дело. Но напрасно он тотчас же повернул к лагерю, напрасно летел навстречу толпе с поднятыми к небу руками. Голос его терялся среди тысяч голосов, неудержимый поток бегущих подхватил его вместе с конем, свитой и конницей и понес навстречу гибели...

Коронные войска недоумевали при виде всей этой сумятицы, которая походила на какую-то отчаянную атаку, но недоумение скоро прошло, и все хоругви, не ожидая приказов, двинулись на неприятеля.

И настал день гнева, отмщения и суда. Кого не раздавили, кто не утонул, тот шел под меч. Реки покраснели от крови. Безумная толпа еще отчаяннее начала метаться и гроздьями тел падать в воду... Смерть поселилась в этих мрачных лесах, и была тем страшнее, чем отчаяннее сопротивлялись некоторые ватаги. Воевода брацлавский отрезал все пути к отступлению. Напрасно король удерживал солдат. Милосердие угасло в сердцах поляков, и резня длилась до самой ночи - резня, от которой становились волосы дыбом даже на головах старых, бывалых воинов.

Когда, наконец, мрак спустился на землю, сами победители были поражены результатами своих трудов. Не пели "Те Deum", и не слезы радости, а слезы печали текли по щекам короля.

Так был разыгран первый акт драмы, автором которой был Хмельницкий.

Но Богун не сложил головы вместе с другими в этот страшный день. Одни говорили, что, завидев поражение, он спасся бегством, другие, что его спас один знакомый рыцарь. Правды никто не мог дознаться.

Верно только одно, что имя его частенько всплывало в последующих казацких войнах. После смерти князя Вишневецкого, который умер от военных трудов, когда лубенское княжество отделилось от республики, Богун завладел большею частью его владений. Говорили, что он не признавал над собой и самого Хмельницкого. Сам же Хмельницкий, разбитый, искал покровительства, гордый же Богун отвергал всякую опеку и саблей оберегал свою казацкую свободу.

Говорили также, что улыбка никогда не появлялась на губах этого необыкновенного человека. Он жил не в Лубнах, а в деревушке, которую воздвиг на пепелище и назвал Розлогами. Там он и умер. Междоусобная война пережила его и долго еще продолжалась. Потом пришли мор и шведы. Татары почти постоянно гостили на Украине, забирая толпы народа в плен. Опустела республика, опустела Украина. Волки выли на развалинах городов, и когда-то цветущий край обратился в пустыню. Ненависть поселилась в сердцах людей и отравила братнюю кровь.

Генрик Сенкевич - Огнем и мечом. 9 часть., читать текст

См. также Генрик Сенкевич (Henryk Sienkiewicz) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Пан Володыевский (Pan Wolodyjowski). 1 часть.
Роман Перевод В. А. Высоцкого Вступление По окончании венгерской войны...

Пан Володыевский (Pan Wolodyjowski). 2 часть.
- Да что, - ничего! - отвечал маленький рыцарь. - Особенно мне понрави...