Генрик Сенкевич
«Огнем и мечом. 8 часть.»

"Огнем и мечом. 8 часть."

А вот и чисто казацкий край, где не осталось ни одного ляха; тех, которые не спаслись бегством, перебили. Кончился май, и наступил знойный июнь, а они одолели только третью часть пути. На счастье, со стороны казаков не грозило никакой опасности. Холопских шаек нечего было бояться; те их и так принимали за старшин. Впрочем, время от времени их расспрашивали, кто они такие, и тогда пан Заглоба, если спрашивающий был низовец из Сечи, показывал пернач Богуна, а простого "резуна" молча толкал ногою в грудь и сваливал наземь. Другие, видя это, тотчас же уступали дорогу, думая, что это не только свой едет, но и кто-нибудь важный, если дерется. "Может быть, Кривонос, Бурлай, а может, и сам батько Хмельницкий".

Пан Заглоба был очень недоволен популярностью Богуна; низовцы сильно надоедали ему расспросами об атамане, и расспросам этим конца не было: здоров ли он, жив ли, потому что весть о его смерти дошла до Егорлыка и порогов. А когда путники объясняли, что Богун здоров, на свободе, а они его посланцы, казаки не знали, как и угодить, открывали перед ними не только сердца, но и кошельки, чем ловкий паж пана Скшетуского не преминул пользоваться.

В Ямполе их встретил старый славный полковник Бурлай, который ждал здесь татар с запорожцами и чернью. Он когда-то учил Богуна военному ремеслу, ходил с ним на Черное море (в одну из таких экспедиций они разграбили Синоп), любил его, как сына, и потому ласково принял его посланцев, в которых не усомнился ни на минуту, тем более, что Жендаяна видел при атамане еще в прошлом году. Более того: узнав, что Богун жив и идет на Волынь, он закатил пир, и на радостях сам напился с посланцами.

Пан Заглоба боялся, как бы Жендзян, подвыпивши, не проболтался, но опасения его оказались напрасными. Ловкий паж врал, не краснея, приправляя, где нужно, ложь правдой, отчего вся история получала уже совершенно правдивый вид. Нашим рыцарям все-таки странно было слышать речи, где имена их со страшною откровенностью повторялись чуть не на каждом шагу.

- Слышали мы, - сказал Бурлай, - что Богун ранен на поединке. Вы не знаете, кто его ранил?

- Володыевский, офицер князя Еремии, - спокойно отвечал Жендзян.

- Эх, попался бы он в мои руки, заплатил бы я ему за нашего сокола. Шкуру с него содрал бы!

Пан Володыевский повел своими белобрысыми усиками и посмотрел на Бурлая таким взглядом, каким охотничья собака смотрит на волка, не имея возможности схватить его за горло, а Жендзян как на зло еще и прибавил:

- Поэтому-то я и назвал вам, пан полковник, его имя.

"Из этого мальчика со временем выйдет прок", - подумал Заглоба.

- Но тот не так уж и виноват; его сам Богун вызвал на поединок, не зная, с кем имеет дело. Там был и другой шляхтич, злейший враг Богуна, который уже однажды увел княжну у него из-под носа.

- Кто такой?

- Так, старый пьянчуга, который прихлебательствовал у нашего атамана в Чигирине, юлил перед ним и выдавал себя за его доброго друга.

- Уж висеть ему! - крикнул Бурлай.

- Гореть мне в огне, если не обрублю уши этому поросенку, - проворчал тихонько Заглоба.

- И так его изрубил, что другого давно бы вороны клевали, но в нашем атамане душа засела крепко; вот он и выкарабкался, и сумел дотащиться до Владавы, и неизвестно, чем бы дело кончилось, если б не мы. Мы его на Волынь отправили, где наши взяли верх, а самих нас он сюда выслал за девушкой.

- Уж погубят его эти чернобровые, - проворчал Бурлай, - я ему давно это предсказывал. А не лучше ли было ему поиграть с девушкой по-казацки, а потом камень на шею - да и в воду, как это мы делывали на Черном море?

Пан Володыевский едва усидел: так он был уязвлен в своих же чувствах к прекрасному полу. Заглоба расхохотался и сказал:

- Конечно, так было бы лучше!

- Но вы - хорошие люди, - продолжал Бурлай, - вы его не покинули во время нужды, а ты, мальчик (он кивнул головою Жендзяну), ты лучше всех; я видел еще в Чигирине, как ты ухаживал за нашим голубем. Ну, значит, и я вам друг... говорите, что вам нужно, казаков или лошадей? Я дам вам все, чтобы вы в дороге ни в чем нужды не имели.

- Казаков нам не нужно, пан полковник, - ответил Заглоба, - мы тут свои люди и едем по своей земле, а в случае дурной встречи, нам, втроем, легче будет управиться, чем целой ватагой. Вот лошадей, если есть получше... они бы нам пригодились.

- Я вам дам таких, которых никакие гонцы не догонят.

Тут заговорил и Жендзян, не желая упускать удобного случая:

- И денег нам, атаман, дал мало. У него самого не было, а за Брацлавом мера овса - талер.

- Что ж ты молчал? Иди за мной! - скомандовал Бурлай.

Жендзян не заставил повторять два раза это приказание и исчез вместе со старым полковником за дверями, а когда вернулся, румяное лицо его светилось радостью, а карманы синего жупана изрядно оттопыривались.

- Ну, поезжайте с Богом, - сказал старый казак, - а как возьмете девушку, то заезжайте ко мне, и мне хочется посмотреть на Богунову невесту.

- Нельзя, пан полковник, - смело ответил паж, - эта полька очень боязлива, и уж однажды поранила себя ножом. Мы боимся, как бы с ней чего дурного не случилось. Лучше уж пусть сам атаман ладит с нею.

- Он сладит, она станет его бояться. Полька - белоручка! Ишь ты, казаком брезгует! Ну, поезжайте с Богом, теперь уж вам недалеко!

От Ямполя до Валадинки рукой подать, но ехать пришлось бездорожьем, потому что в то время этот край был почти совершенной пустыней, кое-где заселенной. Уже загоралась заря, когда кончился пир у Бурлая, а пан Заглоба рассчитал, что раньше вечера они не дойдут до яра. Это было ему на руку; ему хотелось похитить Елену именно ночью. До сих пор им везло, и пан Заглоба, вспоминая по дороге пирушку у Бурлая, рассуждал так:

- Присмотритесь, в какой дружбе живут казаки, как помогают друг другу. Они готовы один за другого броситься в огонь, не так, как наша шляхта.

- Я долго прожил между ними и видел, - ответил Жендзян, - что Бурлай пользуется среди них большим уважением, и сам Хмельницкий его отмечает.

- А ты, небось, его тоже зауважал, потому что ограбил его совершенно. Эх, Жендзян, Жендзян! Не умрешь ты своей смертью!

- Кому что на роду написано. А обмануть неприятеля не грех, а заслуга в глазах Божьих.

- Я тебя не за то браню - за жадность твою. Скверное чувство, недостойное шляхтича. Уж гляди, попадешь ты за это в ад.

- Я не пожалею денег на свечи, если мне удастся заработать, чтобы и Богу что-нибудь досталось. Он за это благословит меня, а родители добром помянут.

- Вот шельмец! - воскликнул пан Заглоба. - Я думал, что вместе со мной сойдет в могилу вся моя изобретательность, но вижу, что этот проныра и меня перещеголяет. Итак, благодаря хитрости этого мальчишки мы освободим нашу княжну от Богунова плена по Богунову же приказу на Бурлаевых конях. Видел ли кто-нибудь подобную вещь? А на вид за него никто бы и трех грошей не дал.

Жендзян самодовольно улыбнулся.

- А разве это дурно, пан Заглоба?

- Мне это нравится, и, если б не твоя жадность, я бы взял тебя к себе в услужение... Ну, да ладно: за то, что провел за нос Бурлая, я тебе прощаю, что ты назвал меня пьяницей.

Прошла ночь; вот и солнце высоко взошло над землею, теперь недалеко и Валадинка. Рыцари были у самой цели, но тревога помимо воли закрадывалось в их сердца. Жива ли Елена, и если жива, найдут ли они ее в яру? Горпина могла увезти ее, спрятать в глухом углу, наконец, просто умертвить ее. Препятствия еще не преодолены, опасности еще грозят на каждом шагу. У них были все знаки, по которым Горпина признает в них посланцев Богуна, исполняющих его волю, ну, а как нечистая сила заранее предуведомит ее? Больше всего опасался Жендзян, да и пан Заглоба, хотя и опытный в черной магии, не мог об этом думать без тревоги. Вот из-за поворота оврага блеснула светлая лента ручья, и румяное лицо Жендзяна сразу побледнело.

- Валадинка! - прошептал он.

- Уже? - так же тихо проговорил Заглоба. - Как близко!.,

- Сохрани нас Бог! Пан Заглоба, вы бы начали свои заклинания, а то я страшно боюсь.

- Вздор! Перекрестим реку и вход в овраг, это поможет.

Пан Володыевский был спокойней всех; он внимательно оглядел пистолеты, подсыпал пороху и попробовал, свободно ли выходит сабля из ножен.

- Вот в этом пистолете освященная пуля, - проговорил Жендзян. - Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Вперед!

- Вперед! Вперед!

Еще несколько десятков шагов, и они оказались на берегу речки, вдоль которой и поехали. Пан Володыевский на минуту задержал своих товарищей:

- Пусть Жендзян возьмет пернач и толкует с колдуньей. Она его знает, а нас, пожалуй, испугается и убежит невесть куда вместе с княжной.

- Я первый не поеду, что хотите делайте, - воспротивился Жендзян.

- О, трусишка! Ну, езжай позади.

Пан Володыевский поехал вперед, за ним Заглоба, а Жендзян за ними с запасными лошадьми. Конские копыта звонко цокали по каменным плитам, вокруг царила глухая тишина, только кузнечики, скрытые в расщелинах, стрекотали вовсю. Стояла жара, хотя солнце начинало клониться к западу. Всадники приблизились к круглому пригорку, где скалы и каменья, наваленные в кучу, напоминали развалины домов и церковных башен: словно еще вчера здесь стоял город, ныне разрушенный. Жендзян тронул рукою пана Заглобу.

- Это чертово урочище, - сказал он. - Я узнаю его по рассказам Богуна. Здесь ночью никто пройти не может.

- Если не пройти, то хоть проехать, - ответил Заглоба. - Тьфу! Что за проклятый край. Зато мы, по крайней мере, на верной дороге.

- Теперь уже недалеко.

- Слава Богу, - сказал пан Заглоба, и мысль его унеслась к княжне.

На душе у него было как-то странно. Вглядываясь в дикие берега Валадинки, в эту пустыню и глушь, он почти не верил, чтобы княжна, для которой он не жалел ни себя, ни своей жизни, которую полюбил всею дунюю, могла быть так близко. Когда пришло известие о ее смерти, пан Заглоба почувствовал, что жизнь его потеряла всякий смысл. С другой стороны, человек примиряется со всем, даже со своим несчастьем, а пан Заглоба давно сжился с мыслью, что Елена похищена, и теперь не смел сказать себе: близок конец горю, конец поискам, приближается желанное время покоя и радости. В то же время и другие вопросы теснились в его голове: что она скажет, когда увидит его, вероятно, зальется слезами, потому что спасение явится ей так неожиданно, так чудесно? "Пути Божьи неисповедимы, - думал Заглоба. - Господь свяжет все звенья событий так, что добродетель восторжествует, а порок будет наказан. Сам Бог отдал Жендзяна в руки Богуна, а потом сделал их друзьями. Бог сделал так, чтобы война призвала атамана из пустыни, куда он, словно дикий волк, унес свою добычу. Бог впоследствии послал на него Володыевского, а потом вновь столкнул с Жендзяном, и все сложилось так, что теперь, когда Елена утратила последнюю надежду, и не ждет уже ниоткуда помощи, - помощь здесь, скоро! Кончатся твои слезы, дочка моя милая, - продолжал думать пан Заглоба, - и скоро ждет тебя безмерная радость. О, как она будет благодарить, как сложит ручки!"

Елена, как живая, встала в глазах пана Заглобы, шляхтич умилился и совершенно погрузился в свои мечтания.

Вдруг он почувствовал, как Жендзян дернул его за рукав.

- Пан Заглоба!

- Что тебе? - спросил шляхтич недовольно.

- Вы видели, сейчас волк перебежал дорогу?

- Так что же?

- А это был волк, вы точно знаете?

Тут и Володыевский остановил своего коня.

- Мы не заблудились? - спросил он. - Давно пора бы уж быть на месте.

- Нет, - ответил Жендзян, - мы едем так, как говорил Богун. A я еще вот что хотел сказать вам: обратите особое внимание на Черемиса. Этот мошенник без промаху стреляет из ружья.

Не успели наши всадники проехать несколько шагов, как кони начали прясть ушами и храпеть. Зубы Жендзяна стучали, как в лихорадке; вот-вот за поворотом скалы раздастся вой упыря или выскочит какая-нибудь тварь, но дело объяснилось гораздо проще: лошади проходили мимо логовища волка, который так напугал пажа. Вокруг было тихо, даже кузнечики унялись; солнце опустилось еще ниже; Жендзян перекрестился и успокоился.

Вдруг Володыевский опять остановился.

- Я вижу яр, - сказал он, - и вход, заваленный скалой, и отверстие в скале.

- Во имя Отца и Сына и Святого Духа, - шепнул Жендзян. - Здесь!

- За мной! - скомандовал пан Михал и повернул коня.

Через несколько минут они проехали темным каменным коридором, и перед ними открылся яр, густо заросший по краям деревьями, образующий подковообразную равнину.

Жендзян закричал что было мочи:

- Богун! Богун! Эй, ведьма, сюда! Сюда! Богун, Богун!

Только одно молчание в ответ. Паж завопил вновь:

- Богун! Богун!

Издали послышался лай собак

- Богун! Богун!

На левом склоне яра, освещенном красноватыми лучами заходящего солнца, зашелестели ветви диких слив, и на самой вершине вскоре появилась какая-то фигура и, прикрыв глаза рукою, внимательно начала рассматривать прибывших.

- Это Горпина! - сказал Жендзян и, приставив руки ко рту, закричал в третий раз:

- Богун! Богун!

Горпина начала спускаться вниз, откидываясь назад для равновесия. Она шла быстро, а за ней катился какой-то маленький человечек, с длинным турецким ружьем в руках. Под огромными ногами ведьмы ломались ветви, на дно яра с грохотом падал град камней, а она, озаренная красным светом солнца, казалась действительно каким-то гигантским фантастическим существом.

- Кто вы? - спросила она зычным голосом, остановившись внизу.

- Как поживаешь? - спросил Жендзян, к которому при виде людей вернулось обычно хладнокровие.

- Ты слуга Богунов? Узнаю тебя, мальчик!.. А те, кто за тобой едет?

- Друзья Богуна.

- А красивая ведьма, - тихонько заметил пан Володыевский.

- Зачем вы приехали сюда?

- Вот тебе пернач, нож и перстень... Знаешь, что это обозначает? Великанша взяла все вещи в руки и внимательно осмотрела их.

- Они самые! Так вы за княжной?

- Да. А здорова она?

- Здорова. Отчего Богун сам не приехал?

- Он ранен.

- Ранен? Я это видела в мельничном колесе.

- А коли ты ведьма, то зачем расспрашиваешь? Врешь ты, кажется.

Ведьма засмеялась, сверкнув белыми волчьими зубами, и шутя толкнула Жендзяна в бок кулаком.

- А когда вы возьмете княжну?

- Сейчас, только дадим отдохнуть лошадям.

- Ну, берите, и я с вами поеду.

- А ты зачем?

- Моему брату суждена смерть. Его ляхи на кол посадят. И я поеду с вами.

Жендзян наклонился на седле, как бы для того, чтобы удобнее разговаривать с колдуньей, и рука его незаметно легла на рукоять пистолета.

- Черемис! Черемис! - крикнул он, чтобы обратить внимание товарищей на уродца.

- Зачем ты зовешь его? У него язык отрезан.

- Я не зову его, я только дивлюсь его красоте. Ты от него не уедешь, он твой муж.

- Он моя собака.

- И вас только двое в яре?

- Двое, княжна третья.

- Хорошо. Так ты его не оставишь?

- Я говорю, что поеду с вами.

- А я говорю тебе, что останешься.

В голосе пажа было что-то такое, заставившее колдунью повернуться к нему с беспокойством; в ее душу закрадывалось подозрение.

- Что ты? - спросила она.

- А вот, что я, - ответил Жендзян и выпалил ей в грудь в упор из пистолета.

Горпина попятилась назад; глаза ее широко раскрылись, из груди вырвался нечеловеческий вопль. Она заметалась и грянулась оземь.

В то же самое мгновение пан Заглоба ударил Черемиса саблей по голове так, что кость хрястнула под металлом. Отвратительный карлик не издал ни стона, только свернулся в клубок, как червяк, извивающийся в пыли. Пальцы его рук попеременно то сжимались, то разжимались, словно когти умирающей рыси.

Заглоба обтер полою жупана дымящуюся саблю, а Жендзян слез с лошади, бросил камень на широкую грудь Горпины и принялся искать что-то у себя за пазухой.

Тело великанши еще вздрагивало, конвульсии страшно искажали ее лицо, на оскаленных зубах осела кровавая пена, а из горла вырывалось глухое хрипение.

Жендзян вытащил, наконец, кусочек освященного мела, начертил им крест на камне и сказал:

- Теперь не встанет.

Он вскочил в седло.

- Вперед! - скомандовал пан Володыевский.

Они вихрем помчались вдоль ручья, бегущего посередине яра, миновали несколько групп деревьев, и глазам их открылась хата. За нею виднелась высокая мельница, влажное колесо которой сверкало, словно пурпурная звезда, в лучах заходящего солнца. У хаты два огромных черных пса с бешеным лаем рвались со своих цепей. Володыевский подъехал первым, соскочил с коня и, торопясь, бряцая саблей, вбежал в сени.

В сенях было две двери: одна, направо, вела в комнату, наполненную ворохом дров и щепок, с очагом, устроенным посередине, дверь налево была прикрыта.

"Она должна быть здесь", - подумал пан Володыевский, толкнул дверь и, как вкопанный, остановился на пороге.

В глубине комнаты, опершись одною рукою о спинку кровати, стояла Елена Курцевич, бледная, с распущенными волосами, а ее испуганные глаза как бы спрашивали у Володыевского: "Кто ты? Чего ты хочешь?". Она никогда раньше не видала маленького рыцаря; он же, в свою очередь, стоял, пораженный ее красотой и роскошным убранством ее комнаты. Наконец, он пришел в себя и поспешно проговорил:

- Не бойтесь, панна. Мы друзья Скшетуского!

Княжна упала перед ним на колени.

- Спасите меня! - умоляла она, складывая руки.

Но в эту самую минуту в комнату ворвался и Заглоба, дрожащий, красный, задыхающийся.

- Это мы! Мы с помощью!

Княжна увидела знакомое лицо, побледнела, руки ее опустились, глаза закрылись длинными ресницами. Она лишилась чувств.

Часть 4

Глава I

Ясный месяц еще только начинал свой путь, а наши друзья были уже в окрестностях Студенки за Валадинкой. Впереди ехал пан Володыевский, внимательно поглядывающий по сторонам, за ним Заглоба с Еленой. Шествие замыкалось Жендзяном, который вел вьючных лошадей и двух верховых, которых не преминул увести из конюшни Горпины. Заглоба не закрывал рта: так много нужно было рассказать княжне, которая, сидя в своем заточении, не знала, чтя творится на белом свете. Он рассказывал, как разыскивали ее, как Скшетуский ходил в Переяславль, не зная о болезни Богуна, как, наконец, Жендзян выпытал у атамана тайну ее заточения и привез добытые сведения в Збараж.

- Боже милосердный, - сказала Елена, поднимая к небу свое прелестное бледное лицо, - значит, пан Скшетуский ходил за Днепр ради меня?

- В Переяславль, я вам повторяю. Он непременно явился бы сюда вместе с нами, если бы мы имели время известить его. Он ничего еще не знает о вашем спасении и каждый день молится за вашу душу, но вы его не особенно жалейте. Пусть еще погорюет, зато какая отрада ожидает его!

- А я думала, что обо мне все забыли, и только просила у Бога смерти.

- Забыли! Мы только и думали, как бы освободить вас. Странное дело! Если я и Скшетуский ломали себе голову над этим, то здесь нет ничего удивительного, но тот рыцарь, который едет впереди, наравне с нами не щадил ни времени, ни сил.

- Да вознаградит его Бог! Мне пан Скшетуский еще в Розлогах много говорил о пане Володыевском как о лучшем друге.

- Он прав. Это великая душа в малом теле. Теперь он как-то поглупел, вероятно, при виде вашей красоты, но подождите, скоро освоится и придет в себя. Чего мы только с ним не вытворяли на выборах в Варшаве!

- У нас новый король?

- Вы и об этом не слышали в проклятой этой глухомани? Как же! Яна Казимира выбрали еще прошлой осенью; он царствует восьмой месяц. Теперь предстоит большая война с бунтовщиками... Дай Бог, чтобы она окончилась счастливо, потому что князя Еремию устранили, а назначили других, которые так же пригодны к войне, как я к женитьбе.

- А пан Скшетуский пойдет на войну?

- Едва ли вы его удержите. Мы с ним одного поля ягода. Как только запахнет порохом, никакая сила нас не удержит. О, и дали же мы себя знать смутьянам в прошлом году! Ночи не хватило бы, если бы я начал вам рассказывать все по порядку. Конечно, мы пойдем, но с легким сердцем, потому что отыскали, наконец, ту, без которой нам жизнь была не в радость.

Княжна повернула к Заглобе свое милое лицо.

- Не знаю, за что вы полюбили меня, но думаю, что едва ли любите меня больше, чем я вас.

Заглоба улыбнулся с довольным видом.

- Так вы меня тоже любите?

- Клянусь вам!

- Бог заплатит вам за это. С вами и старость покажется мне легче. Пора уже мне унять жар своей крови и удовольствоваться отцовскими чувствами.

Стояла ясная ночь. Месяц взбирался все выше на небо, усеянное мерцающими звездами. Утомленные лошади мало-помалу уменьшали ход. Володыевский придержал своего коня.

- Пора бы отдохнуть, - сказал он. - До рассвета уже недалеко.

- Пора, - повторил Заглоба, - а то у меня в глазах все начинает двоиться.

Жендзян все же начал хлопотать об ужине, развел огонь и начал вынимать из вьюков различные припасы, которыми запасся еще в Ямполе: хлеб из кукурузы, холодное мясо, валашское вино. Увидев два объемистых бурдюка, пан Заглоба забыл о сне. Остальные тоже присели к разложенным яствам. Наконец, шляхтич утолил голод и обтер полою губы.

- До конца жизни не перестану повторять: чудны дела Божьи! - сказал он. - Вот вы теперь, панна, свободны, а мы сидим и спокойно попиваем винцо Бурлая. Не скажу, чтоб венгерское было хуже, это кожей попахивает, но в дороге и оно сгодится.

- Я одного только не могу понять, - проговорила Елена, - как Горпина так легко согласилась отдать меня.

Пан Заглоба многозначительно переглянулся с Володыевским и Жендзяном.

- Согласилась поневоле. Да нечего скрывать от вас: мы их обоих, с Черемисом вместе, на тот свет спровадили...

- Как так? - со страхом спросила княжна.

- Разве вы не слышали выстрелов?

- Слышала, но я думала, что это Черемис стреляет.

- Не Черемис, это Жендзян навылет прострелил колдунью. Скверно это, согласен я, но иначе он поступить не мог. пронюхала ли что колдунья, или просто без всякой причины, но собиралась ехать с нами. Трудно было согласиться на это; она тотчас же увидела бы, что мы едем не в Киев. Вот он и пристрелил ее, а я с Черемисом разделался. Перед самым отъездом я оттащил тела с дороги, чтобы вы их не испугались или не сочли это за дурное предзнаменование.

Княжна грустно покачала головой.

- За последнее ужасное время мне столько пришлось видеть кошмаров, что вид убитых не устрашил бы меня, но я все-таки предпочитала бы не оставлять за собою крови. Как бы Бог не покарал нас за нее.

- То был не рыцарский поступок, - резко сказал Володыевский, - и я не принимал в нем участия.

- Что тут жалеть, - вмешался Жендзян, - когда иначе быть не могло? Если б мы убили какого-нибудь хорошего человека, тогда все верно, а врагов Бога можно. Я сам видел, как эта колдунья вступала в сговор с дьяволом. Мне не того жаль.

- А о чем вы жалеете, пан Жендзян? - спросила княжна.

- Там, Богун говорил, деньги зарыты, а вы так спешили, что мне не хватило времени отыскать их, хотя я отлично помню, где он... возле мельницы. У меня сердце разрывалось, что нужно оставить на месте все добро в комнате, где вы жили.

- Посмотрите, каков у вас будет слуга, - обратился к княжне Заглоба. - За исключением своего пана, он с самого черта готов содрать кожу, чтоб сшить из нее кошелек.

Володыевский почти все время молчал, на что обратил внимание Заглоба.

- Что-то у нас пан Михал и слова не промолвит. Не говорил ли я вам, княжна, что это ваша красота совершенно помутила его разум и сковала язык?

Старый шляхтич был прав. Княжна произвела на Володыевского чарующее впечатление. Он смотрел на нее, смотрел и спрашивал самого себя: не обманывают ли его глаза? Немало красавиц он видел на своем веку: красивы были сестры Збаражские, очаровательны, спору нет, Анна Божобогатая и Скоропадская, но ни одна из них не могла сравниться с этим чудесным степным цветком. В присутствии тех речь пана Володыевского лилась живым потоком, а теперь, когда он глядел в эти бархатные, сверкающие очи, на эти шелковые ресницы, на эти пышные волосы, рассыпавшиеся по плечам, на стройный стан, на яркие, правильной формы губы, речь замирала на устах маленького рыцаря, и, что хуже всего, он казался самому себе неуклюжим, глупым, маленьким, до обидного маленьким. Ему хотелось, чтобы случилось что-нибудь необычайное, чтобы из мрака появился какой-нибудь великан... тогда бедный пан Михал показал бы, что он вовсе не так мал, как это кажется. А тут, как на зло, пан Заглоба подмигивает глазом и нет-нет, да и отпустит какую-нибудь остроту.

- Признайтесь, пан Михал, - сказал старый шляхтич, когда они проснулись на следующее утро, - такой красавицы не отыщешь во всей республике. Если вы мне покажете другую такую же, я позволю себя назвать старой бабой.

- Я не спорю с вами. Да, она хороша, дивно хороша. Что в сравнении с ней мраморные богини, которых мы видели во дворце Казановских! Неудивительно, что лучшие люди насмерть дерутся из-за нее, - она того стоит.

- А я что говорю? То-то... И я когда-то был очень красив, но и тогда должен был бы красотою уступить ей, хотя многие утверждают, что она, как две капли воды, похожа на меня.

- Убирайтесь вы к черту! - рассердился Володыевский.

- Не гневайтесь, пан Михал; вы и так что-то не в духе в последнее время. Поглядываете на нее, как козел на капусту, и все брови морщите; кто-нибудь подумает, что вас обуревают дурные помыслы, да не про вас этот кусочек.

- Тьфу! Как вам, старому человеку, не стыдно говорить такие глупости?

- А чего вы хмуритесь?

- Вы думаете, что все опасности уже миновали и нам теперь нечего бояться? Нет, нам еще много трудов предстоит - то обойти, этого избежать... Впереди длинная дорога, и Бог весть, что мы можем встретить, потому что край, куда мы едем, весь объят восстанием.

- Когда я увез ее от Богуна из Розлог, еще хуже было: за нами гнались, а впереди был бунт; однако я прошел через всю Украину и благополучно довел ее до Бара. А почему? Потому что у меня голова на плечах! В крайнем случае, и до Каменца недалеко.

- Что вы мне толкуете!

- Толкую дело, и над этим-то делом на мешает подумать.

- Нам лучше миновать Каменец и идти на Бар, потому что казаки уважают пернач, с чернью мы как-нибудь управимся, а как только нас хоть один татарин увидит, тогда пиши пропало! Я давно знаю их, могу лететь перед чамбулом вместе с птицами и волками, но если мы нос к носу столкнемся, тогда и я ничего сделать не могу.

- На Бар так на Бар; пусть черти передушат всю татарву. Вы еще не знаете, что Жендзян взял и у Бурлая пернач. Теперь мы свободно можем идти к казакам. Самую глухомань мы проехали, теперь войдем в населенный край. По вечерам нам нужно останавливаться на хуторах; для княжны это и пристойнее, и удобнее. Но мне кажется, пан Михал, что вы все видите в чересчур черном свете. Черта с два! Чтобы мы да пропали в этих степях! Соединим нашу ловкость с вашей саблей - и марш! Лучшего нам не дано. У Жендзяна Бурлаев пернач, и это главное, потому что Бурлай управляет всею Подолией, а как только за Бар выйдем, там Лянцкоронский со своими хоругвями. Итак, вперед, пан Михал, не будем терять времени.

Наши друзья и так не теряли времени и скакали степью на запад, насколько позволяли силы коней. Вот и более заселенный край, где вечером нетрудно было отыскать ночлег на хуторе или в деревне. К счастью, лето стояло сухое, дни знойные, ночи росистые; ветер высушил степь, реки обмелели и не затрудняли переправы. Таким образом маленький отряд добрался до Шаргорода, где стоял полк, подчиненный Бурлаю. Там же находился и сотник Куня, которого пан Заглоба видел в Ямполе, на пиру у Бурлая. Сотник подивился, что они идут на Киев не через Брацлав, Райгород и Сквиру, но старый шляхтич объяснил ему, что они не пошли тою дорогою из опасения повстречаться с татарами, которые должны были явиться со стороны Днепра. Куня сообщил, что Бурлай прислал его в полк с приказом приготовиться к походу, а сам со всеми ямпольскими войсками и буджакскими татарами не сегодня завтра тоже прибудет в Шаргород, откуда двинется дальше.

К Бурлаю пришли гонцы от Хмельницкого с вестью, что война началась, и приказом двинуть войска на Волынь. Бурлай сам давно уже хотел идти к>Бару, но ждал татарского подкрепления: в последнее время под Баром удача начала изменять казакам. Так, пан Лянцкоронский разбил несколько значительных ватаг, взял город и усилил крепость гарнизоном. Несколько тысяч казаков остались на поле битвы, за них-то и собирался мстить старый Бурлай или, по крайней мере, взять крепость. Куня прибавил, впрочем, что последние приказы Хмельницкого расстроили эти планы, и Бар теперь осаждать не станут, разве только татары уж сильно будут настаивать на этом.

- А что, пан Михал, - сказал на другой день пан Заглоба, - Бар перед нами, и я мог бы еще раз оставить там княжну, да теперь не верю ни Бару, ни другой крепости, с тех пор, как у бунтовщиков появилось огромное количество пушек. Меня что-то начинает тревожить, словно какие-то тучи собираются вокруг нас.

- Не тучи, - ответил рыцарь, - а целая буря, то есть татары и Бурлай, который очень удивится, узнав, что мы едем в сторону, противоположную Киеву.

- И покажет нам дорогу. Ну, пусть сперва ему черт покажет, какая дорога прямее ведет в преисподнюю. Заключим союз, пан Михал: с казаками и чернью я буду ладить, а о татарах вы позаботьтесь.

- Вам будет легче, - сказал Володыевский, - казаки нас за своих принимают. Что касается татар, то нам остается одно: бежать сломя голову, пока ноги несут. Если эти лошади устанут, по дороге будем покупать новых.

- Вот кошелек пана Лонгинуса и пригодится, а опустеет он, возьмем у Жендзяна Бурлаев. А теперь вперед!

И они помчались вперед, нахлестывая лошадей. Так проехали Дерлу и Лядаву. В Борке пан Володыевский купил новых лошадей, не бросая старых; подарок Бурлая приберегался на крайний случай. Все путники были в отличной форме, и даже Елена, хоть и измученная дорогой, чувствовала, как силы ее прибывают с каждым днем. Румянец вновь показался на ее щеках, лицо покрылось загаром, глаза понемногу приобретали прежний блеск, а когда ветер развевал ее волосы, всякий подумал бы: вот едет цыганка, волшебница, цыганская царица, едет степью широкою, перед нею цветы, за нею рыцари.

Пан Володыевский постепенно привыкал к ее необычайной красоте. К нему вновь возвратились веселость и разговорчивость, и часто, следуя рядом с нею, он рассказывал о Лубнах, а больше о своей дружбе с Скшетуским, потому что заметил, что княжне приятно это слушать. Случалось, он поддразнивал ее:

- Я друг Богуна и везу вас к нему.

Тогда она складывала руки и говорила умоляющим голосом:

- О, жестокий рыцарь, лучше убейте меня сразу.

- Нельзя, нельзя! Я должен отвезти вас к нему, - настаивал "жестокий" рыцарь.

- Убейте! - повторяла княжна, закрывая свои чудные очи и склоняя головку.

Тогда по телу маленького рыцаря начинали пробегать мурашки. "Кружит голову эта девушка, словно крепкое вино, - думал он, - но я-то не прикоснусь к нему, чужое оно", и благородный пан Михал встряхивался и пускал коня вперед. Тогда мурашки исчезали, и все внимание рыцаря устремлялось на дорогу: безопасна ли она, так ли они едут, не грозит ли им что? Он привставал на стременах, принюхивался и прислушивался, как татарин, рыскающий посреди бурьяна в Диких Полях.

Пан Заглоба тоже находился в отличном расположении духа.

- Теперь нам легче бежать, - утверждал он, - чем тогда, когда мы должны были, как собаки, с высунутыми языками, удирать на своих двоих. Язык мой тогда так высох, что я мог бы им запросто тесать бревна, а нынче, слава Богу, и отдохнуть ночью можно, и горло смочить есть чем время от времени.

- А помните, как вы меня через воду переносили? - вспоминала Елена.

В подобных разговорах и воспоминаниях проходил целый день. Наконец, за Борком начинался край, где отчетливо были видны страшные приметы войны. Здесь бесчинствовали вооруженные толпы казаков и черни, пан Лянцкоронский жег и резал все вокруг и только несколько дней тому назад отступил к Збаражу. Пан Заглоба узнал от местных жителей, что Хмельницкий с ханом выступили со всеми силами против ляхов, вернее сказать, против гетманов, у которых войска бунтуют, желая служить только под булавой Вишневецкого. Все были едины во мнении, что теперь кому-то должен прийти конец: или ляхам, или казакам, - когда батька Хмельницкий встретился с Еремой. Весь край был в огне. Все брались за оружие и устремлялись на север, чтобы соединиться с Хмельницким. С юга, с Низов, шел Бурлай со всею своею силой, снимая по дороге с зимовников все полки и гарнизоны. Сотни, полки, хоругви шли одни за другими, а около них плыла волна черни, вооруженная цепами, вилами, ножами, кольями. Чабаны бросали на произвол судьбы свои стада, пасечники - пасеки, дикие рыбаки - свои наддне-стровские камыши, охотники - леса. Деревни, местечки и города пустели. В трех воеводствах остались только бабы да дети; молодицы, и те шли с казаками на ляхов. А одновременно с этим с востока приближался с главными силами сам Хмельницкий, как зловещая буря сокрушая по дороге замки и крепости и Добивая оставшихся в живых после прошлых погромов.

Миновав Бар, полный грустных воспоминаний для княжны, наши путники вышли на старую дорогу, ведущую через Латичев и Плоскиров до Тарнополя и далее, до самого Львова. Тут на каждом шагу им попадались то вооруженные таборы, то отряды казацкой пехоты и кавалерии, то ватаги черни, то неисчислимые стада волов, предназначенных для прокормления казацких и татарских войск. Тут было совсем не безопасно; постоянно приходилось отвечать на вопросы: кто такие, откуда и куда идете? Казацким сотням пан Заглоба показывал пернач Бурлая и объяснял, что они везут невесту Богуна.

При виде пернача грозного полковника казаки расступались и давали дорогу, но с полудикою чернью, с пьяными чабанами ладить было гораздо труднее. Об охранной грамоте они имели весьма слабое представление. Заглобу, Володыевского и Жендзяна они еще могли бы счесть за своих, если бы не княжна, но Елена обращала на себя всеобщее внимание своей принадлежностью к прекрасному полу и красотою. Это могло стать причиной множества столкновений и опасностей.

Не раз и не два пан Заглоба показывал свой пернач, а пан Володыевский свои зубы - не один покойник остался лежать на обочине. Сколько раз наших путников спасала только быстрота чудесных коней Бурлая, и путешествие, начавшееся при таких благоприятных условиях, с каждой минутой становилось все тяжелее. Елена несмотря на свое природное мужество начинала терять силы и здоровье от постоянной тревоги и бессонницы и в конце концов действительно стала походить на пленницу, помимо воли увлекаемую в неприятельский лагерь. Пан Заглоба каждую минуту изобретал что-нибудь новое, маленький рыцарь немедленно осуществлял это, и каждый, по мере сил, старался ободрить княжну.

- Только бы нам благополучно пробраться через этот муравейник и добраться до Збаража, прежде чем казаки и татары заполнят его окрестности, - повторял Володыевский.

Он узнал по дороге, что гетманы собрали свои войска в Збараже и там намереваются обороняться, рассчитывая, что к ним примкнет и князь Еремия со своими силами, тем более, что значительная часть его войска и без того стоит в Збараже. На дороге действительно кишел муравейник: через десять миль начинался край, занятый королевскими войсками, и казацкие ватаги не смели проникать далее, предпочитая выжидать на почтительном отдалении прибытия Бурлая с одной стороны, Хмельницкого - с другой.

- Только десять миль, только десять миль! - воскликнул, потирая руки, пан Заглоба. - Нам бы только до первой хоругви дойти, а там и опасаться нечего.

Пан Володыевский, однако, счел необходимым запастись новыми конями в Плоскирове: те, что были куплены в Борке, уже никуда не годились, а лошадей Бурлая нужно беречь на черный день - предосторожность тем более необходимая, что, по слухам, Хмельницкий находился уже под Константиновом, а хан идет от Пилавца.

- Мы с княжной останемся здесь, нам лучше не показываться на рынке, а вы ступайте, разведайте, не продаст ли кто лошадей, - сказал пан Михал пану Заглобе, когда они остановились в заброшенном доме, саженях в трехстах от города. - Теперь уже вечер, но мы выедем на ночь.

- Я мигом все обделаю, - сказал Заглоба и поехал в город, а Володыевский, отдав приказание Жендзяну ослабить подпруги у лошадей, провел княжну в комнату.

- Хотелось бы мне проехать эти десять миль до рассвета, - сказал он, - выспаться успеем после.

Едва он успел принести баклагу с вином, как снаружи раздался конский топот.

Володыевский выглянул в окно.

- Пан Заглоба уже вернулся, - сказал он, - видно, не нашел лошадей.

В эту минуту двери комнаты распахнулись, и на пороге появился Заглоба, бледный и запыхавшийся.

- На коней! - закричал он.

Пан Михал был достаточно опытным солдатом, чтобы при подобных обстоятельствах не терять времени на расспросы. Он даже забыл о баклаге (которую, впрочем, пан Заглоба все-таки захватил), быстро вывел княжну на двор и помог ей сесть на коня.

Застучали копыта, и всадники и кони исчезли во мраке, как ночные видения.

Долго скакали они без отдыха, и только когда отъехали от Плоскирова на целую милю и темнота еще более сгустилась, пан Володыевский приблизился к Заглобе и спросил:

- Что же случилось?

- Подождите... пан Михал, подождите! Я страшно запыхался, едва ноги не отнялись... уф!

- Да что случилось-то?

- Дьявол в собственном своем образе, говорю вам, дьявол или змей, у которого вырастает другая голова, если срубишь первую.

- Да говорите вы ясней.

- Богуна видел на рынке.

- Да вы не в горячке ли?

- На рынке видел, вот как вас вижу, и при нем пять или шесть человек. Понять не могу, как у меня ноги не отнялись... Факелы несли за ним... Я думаю, что бес стоит нам поперек дороги, я совсем потерял надежду в счастливый исход нашего дела. Бессмертный, что ли, этот висельник? Не будем говорить о нем Елене... Это чертовщина какая-то! Вы его искромсали, Жендзян его выдал, так нет: он жив, свободен и опять пакости нам учиняет. Уф! О, Боже, Боже! Говорю вам, что я предпочел бы видеть мертвеца на погосте, только бы не этого злодея. И что за дьявольское мое счастье, что я всегда первый встречаю его! Собаке бы подавиться таким счастьем. Будто нет других людей на свете? Пусть бы другие встречались с ним. Нет, одному мне везет!

- А он вас видел?

- Если б он меня видел, тогда уж вам, пан Михал, меня не видать. Только этого и недоставало!

- Очень важно было бы узнать, гонится ли он за нами, или едет на Валадинку, к Горпине, в надежде, что по дороге сцапает нас?

- Мне кажется, что на Валадинку.

- Так оно, видно, и есть. Теперь мы едем в одну сторону, он в другую; теперь между нами миля или две; а через час будет пять. Прежде чем он узнает о нас по дороге и повернет назад, мы будем в Жолкве, если только не в Збараже.

- Вы так думаете, пан Михал? Слава Богу! Вы пролили бальзам на мое сердце. Но, скажите мне, как могло случиться, что он на свободе, когда его Жендзян сдал в руки владавского коменданта?

- Просто убежал.

- Тогда голову долой с такого коменданта. Жендзян! Эй, Жендзян!

- Что прикажете? - спросил Жендзян, придерживая коня.

- Кому ты выдал Богуна?

- Пану Реговскому.

- А кто это такой - пан Реговский?

- Важный человек, панцирный поручик его величества короля.

Володыевский щелкнул пальцами.

- Помните, что пан Лонгинус рассказывал о вражде Скшетуского с Реговским? Он родственник пана Лаща и, вследствие этого, враг Скшетуского.

- Понимаю, понимаю! - воскликнул пан Заглоба. - Значит, он сразу выпустил Богуна. Да, ведь такое преступление пахнет колом. Я первый донесу.

- Только бы встретиться с ним, - шепнул Володыевский, - а там уж в суд не надо ходить.

Жендзян не слышал, о чем речь. Он сразу возвратился на свое место, рядом с княжной.

Теперь наши путники ехали вольным шагом. Вышел месяц и озарил спящую землю. Володыевский погрузился в глубокую задумчивость, пан Заглоба старался прийти в себя от давешнего испуга и, наконец, сказал:

- Задал бы Богун и Жендзяну, если бы тот попался ему в руки.

- Расскажите ему новость, пусть и он обрадуется, а я поеду возле княжны, - сказал маленький рыцарь.

- Хорошо. Эй, Жендзян!

Паж опять вернулся назад.

Пан Заглоба поравнялся с ним и пождал, пока Володыевский с княжной удалятся на достаточное расстояние.

- Ты ничего не знаешь? - спросил он спустя несколько минут.

- Ничего.

- Пан Реговский выпустил Богуна на свободу. Я его видел в Плоскирове.

- В Плоскирове? Сегодня? - переспросил Жендзян.

- Сейчас! Ну что, не слетел с седла?

Лучи месяца падали прямо на румяное лицо пажа, и пан Заглоба, к своему великому изумлению, увидел на нем не страх, не ужас, а выражение почти звериной свирепости, какая была на нем, когда Жендзян убивал Горпину.

- Разве ты не боишься Богуна? - спросил старый шляхтич.

- Если пан Реговский выпустил его на свободу, то я теперь должен сам отплатить ему за позор и оскорбления. Я не прощу ему этого, я поклялся, и если б не панна, то сейчас же поехал бы по его следам... за мной не пропадет!

"Тьфу ты! - подумал Заглоба. - Не хотел бы я обидеть этого мальчишку".

Он стегнул коня и поравнялся с княжной и Володыевским. Через час они переправились через Медведовку и въехали в лес, чернеющий двумя стенами по обеим сторонам дороги.

- Эти места мне уже знакомы, - сказал Заглоба. - Бор скоро кончится, затем будет небольшое поле, по которому идет дорога от Черного Острова, потом опять лес до самого Матчина. Даст Бог, в Матчине найдем польские хоругви.

- Два волка перебежали дорогу! - вдруг воскликнула Елена.

- Вижу, - сказал пан Володыевский, - а вот и третий.

В сотне шагов от путников, действительно, промелькнула какая-то серая тень.

- И четвертый!

- Нет, это косуля; посмотрите, панна, две, три!

- Что за чертовщина! - закричал пан Заглоба. - Косули гонятся за волками! Свет, кажется, перевернулся кверху ногами.

- Поедем поскорей, - сказал с беспокойством в голосе пан Володыевский. - Жендзян! Сюда! И с панной вперед!

Они помчались, но Заглоба наклонился к уху Володыевского.

- Пан Михал, что это значит?

- Плохо! Видели вы: зверь выходит из логовищ, оставляет сон и бежит ночью?

- Ой! А что это значит?

- Это значит, что его полошат.

- Кто?

- Войска, казаки или татары; они идут справа от нас.

- А может, это наши хоругви?

- Не может быть; зверь бежит с востока, от Пилавца, значит, татары идут широким фронтом.

- Так бежим, пан Михал, ради Бога!

- Больше делать нечего. Эх, если б не было княжны, подошли бы мы к самому чамбулу, подстрелили бы кого-нибудь, но с ней...

- Бойтесь Бога, пан Михал! Повернем мы в лес за теми волками или что?

- Her, в этом случае, если они и не поймают нас, то заполонят весь край. Как же мы тогда выберемся?

- Ах, чтоб их гром поразил! Только этого недоставало... А вы не ошибаетесь? Волки за войсками тянутся, а не убегают от них.

- Те, что по краям, идут за войсками, но эти передовые - их явно вспугнули. Видите там, направо, между деревьями, зарево?

- Иисус Назарянин, царь иудейский!

- Тише! Долго еще тянется этот лес?

- Сейчас кончится.

- А потом поле?

- Да. О, Господи!

- Да тише же! За полем другой лес?

- Да, до Матчина.

- Хорошо! Только бы они не настигли нас в поле. Если благополучно доберемся до другого леса, тогда все в порядке. Теперь поедем вместе. Счастье еще, что княжна и Жендзян на Бурлаевых конях.

Они пришпорили коней и поравнялись с едущими впереди.

- Что это за зарево направо? - спросила Елена.

- Княжна! - ответил Володыевский. - Здесь нечего скрывать. То могут быть татары.

- Иисус, Мария!

- Не тревожьтесь! Ручаюсь вам головой, что мы убежим, а в Матчине наши хоругви.

- Ради Бога, поскачем! - сказал Жендзян.

Они замолчали и понеслись стрелой. Деревья начинали редеть, лес кончился, но вместе с тем и зарево уменьшилось. Вдруг Елена обратилась к маленькому рыцарю.

- Пан Володыевский, - сказала она, - поклянитесь мне, что я живая не достанусь им.

- Клянусь! - ответил Володыевский.

Они выехали в поле, вернее, в степь, протянувшуюся на четверть мили до нового леса. Открытая со всех сторон прогалина лежала перед ними вся залитая ярким серебристым светом месяца. На ней было светло, как днем.

- Самое опасное место, - шепнул Заглобе Володыевский. - Если они в Черном Острове, то пойдут между лесами.

Заглоба ничего не ответил, только стиснул ногами бока лошади. Лес становился все ближе, виднее, как вдруг маленький рыцарь вытянул руку по направлению к востоку.

- Посмотрите... видите?

- Какие-то пни и заросли в отдалении.

- Эти пни шевелятся! Ну, пришпорим коней; теперь они нас заметят непременно!

Ветер засвистел в ушах беглецов. Желанный лес приближался.

Вдруг с правой стороны поля долетел сначала гул, похожий на рокот морских волн, и спустя минуту один громовой возглас потряс воздух.

- Видят нас! - прорычал Заглоба. - Псы, мерзавцы, дьяволы!

Лес был так близко, что беглецы, казалось, чувствовали его свежее, холодное дыхание.

Но, с другой стороны, и туча татар все подвигалась; от темного ее тела начали отделяться длинные полосы, точно щупальца морского чудовища. Они с ужасающей быстротой приближались к беглецам. Чуткое ухо Володыевского начинало различать отдельные возгласы: "Алла! Алла!".

- Конь мой споткнулся! - крикнул Заглоба.

- Ничего! - ответил Володыевский.

Но в голове у него один за другим мелькали быстрые, как молнии, вопросы: что будет, если кони не выдержат, что будет, если один из них упадет? У них были великолепные татарские бахматы, необычайно выносливые, но они шли уже от Плоскирова, почти не отдыхая. Можно было бы пересесть на запасных, но и запасные были утомлены. "Что будет?" - думал Володыевский, и сердце его, может быть, в первый раз в жизни забилось тревогой не за себя, а за Елену, которую он за время путешествия полюбил, как родную сестру. Он хорошо знал, что татары, погнавшись, уже не скоро оставят свое преследование:

- Пусть гонятся, но ее не видать! - сказал он сам себе, стискивая зубы.

- Конь мой споткнулся! - закричал во второй раз пан Заглоба.

- Ничего! - повторил Володыевский.

А вот и лес. Всадников поглотил мрак, но и татары были близко, в нескольких сотнях шагов.

Но маленький рыцарь уже знал, как ему поступить.

- Жендзян! - крикнул он. - Сворачивай с панной на первую же тропинку с дороги.

- Хорошо! - ответил паж.

Володыевский обратился к Заглобе:

- Пистолеты в руки!

И вместе с этим он ухватил поводья его лошади.

- Что вы делаете? - крикнул шляхтич.

- Ничего, придержите вашего коня.

Расстояние между ними и Жендзяном, который мчался с Еленой, все увеличивалось. Наконец они прискакали к месту, где дорога круто поворачивала на Збараж, а прямо шла узкая лесная дорожка, полузакрытая ветвями. Жендзян и Елена поехали прямо и скоро скрылись во мраке леса.

Володыевский остановил свою лошадь и лошадь пана Заглобы.

- Ради Бога! Что вы делаете? - рычал шляхтич.

- Мы задерживаем погоню. Для княжны нет другого спасения.

- Погибнем!

- Ну, и погибнем! Становитесь здесь, на обочине! Здесь! Здесь!

Они притаились во тьме под деревьями; бешеный топот татарских бахматов все приближался.

- Вот и конец пришел! - сказал Заглоба и поднес к губам баклагу с вином.

Он долго пил, но наконец встрепенулся.

- Во имя Отца и Сына и Святого Духа! - крикнул он. - Я готов идти на смерть!

- Сейчас, сейчас! - сказал Володыевский. - Трое скачут впереди; я того и хотел.

Действительно, на светлой полосе дороги показались трое всадников, сидящих, очевидно, на самых резвых бахматах, прозванных на Украине волкогонами, потому что на них можно было преследовать волка; за ними, в двухстах или трехстах шагах, неслись еще несколько всадников, а за ними густая, сплошная масса ордынцев. Лишь только трое татар поравнялись с засадой - грянули два выстрела, Володыевский, как рысь, кинулся на середину дороги, и прежде чем пан Заглоба успел опомниться, третий татарин упал, как подкошенный.

- Вперед! - крикнул маленький рыцарь.

Пан Заглоба не заставил повторять команду еще раз, и они помчались по тракту, как два волка, преследуемые стаей охотничьих собак. В это время другие татары подъехали к своим поверженным товарищам и остановились в ожидании остальных. Они убедились, что эти волки умеют кусаться насмерть.

- Видите! - сказал Володыевский. - Я знал, что они остановятся.

Но наши друзья выиграли только несколько сот шагов; остановка в преследовании длилась недолго, теперь татары гнались уже большим отрядом и поодиночке не высовывались вперед.

Кони Володыевского и Заглобы были изнурены долгой и бешеной скачкой и мало-помалу замедляли ход. Особенно тяжело приходилось коню старого шляхтича: под бременем его веса он споткнулся еще раз, другой, и остатки волос пана Заглобы встали дыбом при мысли, что он вот-вот упадет.

- Пан Михал, дорогой пан Михал, не оставляйте меня! - отчаянно кричал он.

- Не беспокойтесь! - отвечал Володыевский.

- О, чтоб эту лошаденку волки...

Он недоговорил; около его уха просвистела первая стрела, за нею, словно пчелы, начали жужжать другие. Одна пролетела так близко, что едва не задела лица пана Заглобы.

Володыевский обернулся и два раза выстрелил по татарам.

Конь пана Заглобы споткнулся еще раз и так сильно, что чуть не упал совсем.

- Ради Бога! Конь мой падает! - в отчаянии крикнул шляхтич.

- С седла и в лес! - загремел Володыевский.

Он осадил коня, соскочил с него, и оба они с паном Заглобою исчезли в темноте.

Но маневр этот не укрылся от внимания косых глаз татар. Несколько десятков басурман тоже спешились и пустились в погоню.

Ветки сорвали шапку с головы пана Заглобы, били его по лицу, рвали его жупан, но шляхтич несмотря на это бежал пока, словно ему было тридцать лет отроду. Он падал, поднимался вновь и мчался еще быстрее, сопя, как кузнечный мех, пока, наконец, не свалился в какую-то глубокую яму. Силы окончательно покинули его. Он понял, что уже никогда не выберется отсюда.

- Где вы? - тихо спросил Володыевский.

- Здесь, внизу. Я пропал, окончательно пропал, обо мне нечего заботиться! Спасайтесь сами!

Но пан Михал без колебаний прыгнул в яму и зажал рукою рот пана Заглобы.

- Тише! Может быть, они пройдут мимо! В конце концов мы можем защищаться.

Едва он успел проговорить эти слова, как появились татары. Одни, действительно, миновали яму, полагая, что беглецы ушли вглубь леса, другие шли шумно, ощупывая деревья и оглядываясь по сторонам.

Рыцари затаили дыхание.

"Пусть кто-нибудь пожалует сюда, - в отчаянии подумал Заглоба, - угощу же я его!"

Вдруг посыпались искры: татары начали высекать огонь.

При слабых вспышках можно было разглядеть их дикие лица с выступающими скулами и толстые губы, дующие в тлеющий трут. Несколько минут они прохаживались вокруг ямы, похожие на лесных чудовищ, все более и более внимательно выслеживая добычу.

Прошла еще минута, минута тяжелого, тревожного ожидания. Вдруг со стороны дороги донеслись какие-то неясные звуки и нарушили покой лесной чащи.

Татары остановились как вкопанные: пальцы Володыевского впились в плечо пана Заглобы.

Крики становились все слышней, вот блеснул красноватый огонь, а вслед за ним раздался залп мушкетов - один, другой, третий, возгласы: "Алла!". Стук сабель, ржание коней, топот... На дороге кипела битва.

- Наши! Наши! - крикнул Володыевский.

- Бей, режь! Бей, секи, убивай! - рычал пан Заглоба. Мимо ямы быстро промелькнули татары, которые что было

мочи бежали к своим. Володыевский не выдержал, выскочил из ямы и не разбирая дороги погнался за ними.

Заглоба остался на дне ямы один.

Он попытался выбраться, но не смог. У него болели все кости, и он еле держался на ногах.

- А, мерзавцы! - сказал он, оглядываясь по сторонам. - Бежите? Хоть бы один остался. Я бы ему показал на дне этой ямы, что значит польский рыцарь. И перебьют же вас там! Что это? Выстрелы все чаще! Хотел бы я, чтобы это был сам князь Еремия... Алла! Алла! Погодите, скоро над вами юлки завоют: алла! Но пан Михал, как он меня одного оставил? Впрочем, что ж тут странного? Молод, подраться хочется. Эх, хорошо бы баклага была со мной, да ее, должно быть, черти взяли или лошади растоптали. Как бы еще меня какая-нибудь гадина не укусила. А это что?

Крики и залпы мушкетов начали удаляться в сторону поля.

- Ага! Преследуют вас! Не выдержали, собачьи дети! Хвала Всевышнему!

Шум почти затих в отдалении.

- Ловко бегут! - ворчал старый шляхтич. - Однако я вижу, что мне придется посидеть в этой яме. Пожалуй, еще волки съедят. Сначала Богун, потом татары, а в конце волки. Пошли, Господи, Богуну кол, волкам бешенство, а с татарами наши молодцы справятся. Пан Михал! Эй, пан Михал!

Тишина была ответом пану Заглобе, только бор шумел, да издали еле долетали звуки битвы.

- Спать что ли мне здесь ложиться, или еще что делать? О, черти бы все это побрали! Эй! Пан Михал!

Терпению пана Заглобы предстояло еще долгое испытание. Уже рассветало, когда на дороге послышался топот, и в глубине леса мелькнули огоньки.

- Пан Михал! Я здесь! - закричал шляхтич.

- Так вылезайте.

- Не могу.

Пан Михал, зажав зажженную ветку в одной руке, протянул другую Заглобе.

- Ну! Татар больше нет. Мы проехались на их спине за тот лес.

- Кто это были из наших?

- Кушель и Розтворовский, с двумя тысячами всадников, и мои драгуны.

- А язычников много было?

- Нет! Всего тысячи две.

- Слава Богу! Дайте мне чего-нибудь выпить - не то помру.

Два часа спустя пан Заглоба, напоенный и накормленный, сидел уже в седле и ехал среди драгунов Володыевского, рядом с паном Михалом.

- Вы не огорчайтесь, - успокаивал его маленький рыцарь, - что мы не приедем в Збараж вместе с княжной. Хуже было бы, если бы она попала к татарам.

- A может, Жендзян сумеет пробраться в Збараж?

- Этого он не сделает, потому что дорога будет занята. Чамбул, разбитый нами, скоро вновь соберется и пойдет по нашим следам. Наконец, и Бурлай может подойти каждую минуту и встанет под Збаражем раньше, чем Жендзян сможет попасть туда. С другой стороны, от Константинова идут Хмельницкий и хан.

- Великий Боже, тогда они с княжной попадут, словно в ловушку.

- Все зависит от смекалки Жендзяна. Может быть, он успеет вовремя проскочить между Збаражем и Константиновом и не попадется в руки Хмельницкого или татар. И, знаете, я почти уверен в этом.

- Хорошо, если будет так.

- Он хитер, как лисица. У вас изобретательности много, а у него еще больше. Сколько мы ломали голову, чтобы спасти девушку, а в конце концов руки наши опустились, и только благодаря ему все опять пошло на лад. Теперь он будет извиваться змеею, тем более, что и его жизнь зависит от этого.

Заглоба несколько успокоился.

- Пан Михал, - спросил он немного погодя, - а вы не спрашивали у Кушеля, что со Скшетуским?

- Он в Збараже и, слава Богу, здоров. Приехал с Зацвилиховским от князя Корецкого.

- А что мы ему скажем?

- Вот то-то и оно! Что мы ему сказать можем?

- Ведь он думает, что княжна убита в Киеве?

- Да.

- А вы никому не говорили, откуда мы едем?

- Нет; я думал, что надо мне посоветоваться с вами.

- Лучше нам молчать обо всем этом. Сохрани Бог, если девушка вновь попадет в татарские или казацкие руки, тогда Скшетускому новое горе.

- Я головой ручаюсь, что Жендзян ее вызволит.

- И я охотно отдал бы свою, да беда теперь, словно чума, ходит по белу свету. Лучше будем молчать и надеяться на Бога.

Глава II

Пан Володыевский и Заглоба застали в Збараже все коронные войска, готовые ударить по неприятелю. Там был и подчаший коронный, который пришел сюда из-под Константинова, и Лянцкоронский, каштелян каменецкий, и третий полководец, пан Фирлей из Домбровицы, каштелян белзкий, и пан Андрей Сераковский, писарь коронный, и пан Конецпольский, хорунжий, и пан Пшеимский, артиллерийский генерал, старый, опытный воин. С ними было десять тысяч квартового войска, не считая уже ранее прибывших в Збараж хоругвий князя Еремии.

Пан Пшеимский на южной окраине города, за речкой Гнезной и двумя прудами устроил сильное укрепление иноземного образца - укрепление почти неприступное, потому что взять его можно было только спереди, так как тыл защищался прудами, замком и речкой. В этом-то укреплении вожди и рассчитывали дать отпор Хмельницкому и задержать врага до тех пор, пока не подоспеет король с остальными силами и шляхетским ополчением. Но осуществим ли этот замысел, если принять во внимание военную мощь Хмельницкого? Многие сомневались и подкрепляли свои соображения вескими доводами, ссылаясь главным образом на положение дел в самом лагере. Прежде всего, между военачальниками существовала скрытая вражда. Все они не по своей воле пришли под Збараж, а лишь уступая требованию князя Еремии. Сначала они хотели держать оборону под Константиновой, но когда разошлась весть, что Еремия явится лично лишь в том случае, когда местом обороны будет избран Збараж, солдаты тотчас же заявили королевским полководцам, что хотят идти на Збараж и в другом месте драться не станут. Ни уговоры, ни устрашения - ничто не помогало, и вожди вскоре поняли, что в случае дальнейшего давления все войска, начиная с лучших гусарских хоругвий до последнего солдата иноземных рот, оставят их и убегут под знамена Вишневецкого. Это было одним из многочисленных проявлений упадка военной дисциплины, явлением, порожденным бездарностью полководцев, несогласием их между собою, беспримерным страхом перед силою Хмельницкого и небывалыми дотоле поражениями, в особенности пилавецким.

И вожди должны были двинуться под Збараж, где власть вопреки королевским указам волей-неволей должна была перейти из их рук в руки Вишневецкого, потому что войска желали повиноваться только ему одному, биться и умирать только под его командованием. Но вождя еще не было в Збараже, и беспокойство в войске все более возрастало, беспорядок увеличивался наравне с возникновением безотчетного страха. Уже всем было известно, что Хмельницкий и хан близко, и ведут они такую силу, равной которой люди не видели со времен Тамерлана. В лагерь, что ни день, слетались все более зловещие вести и лишали солдат мужества. Существовали опасения, как бы сразу все они не поддались панике вроде пилавецкой, что могло бы рассеять войска, которые заграждали Хмельницкому дорогу к сердцу республики. Вожди сами теряли голову.

Их противоречивые распоряжения или вовсе не выполнялись, или выполнялись с неохотою. Несомненно, один только Еремия мог предотвратить погибель, висящую над лагерем, войском и страной.

Пан Заглоба и Володыевский, прибывшие вместе с хоругвями Кушеля, сразу оказались в водовороте лагерной жизни. Едва они появились на площади, как были окружены любопытными товарищами. При виде пленных татар все как-то приободрились. "Татар побили! Татарские пленники! Бог даровал победу!" - повторяли одни. - "Татары близко и Бурлай с ними!" - кричали другие. - "К оружию! На валы!" Размеры победы Кушеля возрастали с каждой минутой. Кушель, не отвечая на сотни вопросов, пошел с реляцией на квартиру каштеляна бельского; Володыевский и Заглоба тоже всеми способами старались отвертеться от приветствий товарищей из русских хоругвий - им не терпелось поскорее разыскать Скшетуского.

Они нашли его в замке. С ним был старик Зацвилиховский, два ксендза-бернардина и пан Лонгинус Подбипента. Скшетуский, увидев друзей, слегка побледнел и опустил глаза: так много тяжелых воспоминаний всколыхнулось в нем при их появлении. Но все-таки он спокойно, даже радостно приветствовал их, расспрашивал, где были, и удовлетворился первым же более-менее правдоподобным ответом. Вместе с исчезновением княжны у него пропал всякий интерес к жизни, всякая надежда. Друзья, в свою очередь, ни словом не обмолвились о цели их поездки, хотя пан Лонгинус пытливо посматривал то на одного, то на другого, вздыхал и ерзал, желая обнаружить на их лицах хотя бы тень надежды. Пан Михал почти не выпускал Скшетуского из объятий; сердце его смягчалась при виде старого товарища, который пережил столько испытаний и утрат, что и жизнь ему опротивела.

- Вот и опять мы все вместе, - сказал он. - Тебе хорошо будет с нами. Война, по всем приметам, предстоит такая, какой еще не бывало, а вместе с нею и потеха сердцу солдатскому. Только бы Бог дал тебе здоровья, и ты еще не раз поведешь в бой гусаров.

- Бог возвратил мне здоровье, - ответил Скшетуский, - а сам я более ничего не хочу, кроме как служить отечеству.

Он, и правда, был здоров, молодость и сила победили болезнь. Скорбь выжгла его душу, но тела осилить не могла. Он лишь сильно похудел, и лицо его приобрело желтовато-восковой цвет. На нем покоился прежний отпечаток суровости и сдержанного спокойствия, в черной бороде прибавилось серебряных нитей, но во всем остальном он ничем не отличался от иных людей, разве только тем, что вопреки солдатским обычаям избегал бесед, попоек и пиршеств, предпочитал общество монахов и разговоры о монастырской жизни. Впрочем, это нисколько не мешало ему деятельно заниматься службой.

Разговор, между тем, перешел на самый жгучий вопрос - на войну. Зацвилиховский расспрашивал о татарах и Бурлае, своем старом знакомом.

- Это великий воин, - сказал он, - и жаль, что теперь идет вместе с другими против отчизны. Мы с ним вместе служили под Хотином; мальчик он был еще, но уже и тогда подавал большие надежды.

- Ведь он из Заднепровья и начальствует над заднепровцами, - сказал Скшетуский, - как же случилось, что теперь он идет со стороны Каменца?

- Должно быть, Хмельницкий специально назначил ему зимовать там. Тугай-бей остался возле Днепра, а Тугай-бей с давних пор питает злобу к Бурлаю. Никто не мял так бока татарам, как Бурлай.

- А теперь он их соратник!

- Да, - вздохнул Зацвилиховский, - такие уж времена! Хмельницкий будет приглядывать, как бы они не погрызлись.

- А Хмельницкого вы когда ожидаете? - спросил Володыевский.

- Со дня на день, а впрочем, кто его знает! Гетманы должны каждый день высылать разведочные отряды, но они этого не делают. Я едва упросил, чтобы Кушеля выслали на юг, а панов Пигловских на Чолганский Камень. Я и сам хотел идти, но тут все советы да советы... Говорят, отправят пана коронного писаря с несколькими хоругвями. Пусть спешат, а то будет поздно. Дай Бог, чтобы поскорей наш князь приехал, иначе такая же напасть стрясется, как под Пилавцем.

- Видел я этих солдат, когда мы через площадь проезжали, - сказал Заглоба, - и думаю, что среди них больше дряни, чем добрых молодцов. Шалопаи они, не годятся в товарищи нам. Мы-то всегда ценили славу выше жизни.

- Что вы толкуете? - немного обиделся Зацвилиховский. - Я не умаляю вашего мужества, хотя раньше был другого мнения, но и все собравшееся здесь рыцарство - лучшие солдаты, каких когда-либо видела республика. Нужно только настоящего вождя! Пан Лянцкоронский - хороший наездник, но какой же он вождь? Пан Фирлей стар, а что касается коронного подчашего, то этот вместе с князем Домиником Заславским составил себе репутацию под Пилавцем. Поэтому ничего удивительного нет в том, что их не хотят слушать. Солдат охотно прольет кровь, если уверен, что его без надобности не станут губить. Вот и теперь. Вместо того, чтобы думать об осаде, они препираются о том, кто где стоять будет.

- Провиант заготовлен в достаточной ли степени? - беспокойно спросил Заглоба.

- Да маловато, но с сеном и овсом еще хуже. Если осада протянется месяц, то лошадей придется кормить камнями.

- Время еще есть, - сказал Володыевский.

- Так подите, скажите им. Повторяю: поскорей бы Бог послал князя!

- Не вы один вздыхаете о нем, - перебил пан Лонгинус.

- Я знаю. Посмотрите на площадь. Все сидят на валах и с грустью поглядывают в сторону Старого Збаража, иной даже на колокольню влезет, а если кто крикнет: "Едет!", то все чуть с ума не сходят от радости. Не так жаждущий олень desiderat aquas (Жаждет воды (лат.)), как мы его появления.

Молитвы и желания всего рыцарства должны были скоро исполниться, хотя следующий день принес еще более тревожные известия. Восьмого июля, в четверг, над городом и вновь возведенными валами лагеря разразилась страшная гроза. Дождь лил как из ведра, часть земляных укреплений была уничтожена, Гнезна и оба пруда вышли из берегов. Вечером молния ударила в знамя пехотной хоругви Фирлея, несколько человек погибло, а древко знамени разнесло в щепы. Это сочли за злое предвестие, за проявление гнева Господня, тем более, что пан Фирлей был кальвинистом. Заглоба предложил выслать к нему депутацию с просьбой обратиться в лоно католической церкви, "ибо не может быть благословения Божия на войске, вождь которого пребывает в грехах, противных небу". Многие разделяли мнение шляхтича, и только уважение к особе каштеляна и булаве помешало отправить депутацию. Но боевой дух тем не менее упал еще больше. Буря бесилась без перерыва; валы, несмотря на свою каменную облицовку, размокли так, что пушки начинали тонуть в грязи. Пришлось подкладывать доски. В глубоких рвах вода поднялась выше человеческого роста. Ветер гнал на восток новые громады туч, которые, клубясь и со страшным грохотом сталкиваясь друг с другом, извергали на Збараж все свои запасы дождя, грома и молний. В лагере осталась только прислуга; все офицеры, начальники, гетманы, за исключением пана Лянцкоронского, укрылись в городе. Приди Хмельницкий вместе с бурей, он взял бы лагерь без боя.

Наутро погода улучшилась, хотя дождь все еще шел. Только около шести часов пополудни ветер разогнал тучи, над лагерем засинело небо, а в стороне Старого Збаража загорелась яркая радуга, опираясь одним концом на Старый Збараж, другим на Черный лес; она играла и переливалась яркими цветами на фоне убегающих туч.

И вновь надежда проснулась в людских сердцах. Рыцарство возвратилось в лагерь и карабкалось на раскисшие валы, чтобы полюбоваться на радугу. Начались толки, предположения, что предвещает эта радуга, как вдруг пан Володыевский, стоящий вместе со всеми над самым рвом, прикрыл свои рысьи глаза рукою и воскликнул:

- Войско выходит из-под радуги! Войско!

Все двинулось, всколыхнулось... Слова: "Войско идет!" стрелою пролетели из одного конца лагеря в другой. Солдаты начали тесниться, толкать друг друга. Шум то усиливался, то затихал; все глаза с ожиданием устремились вдаль, все сердца забились тревогой и надеждой.

А там, под семицветной аркой, что-то росло, выходило из туманной дали, приближалось, становилось видней... Вот показались знамена, значки, бунчуки... Глаза уже не могли ошибаться: то было войско.

И вдруг один громовой крик вырвался из всех глоток, крик неописуемой радости:

- Еремия! Еремия! Еремия!

Старыми солдатами овладело какое-то исступление. Одни бросились с валов, перебрались через ров и побежали по залитой водою равнине навстречу приближающимся полкам; иные смеялись, иные плакали и простирали к небу руки. Могло показаться, что осада уже снята, а Хмельницкий разбит наголову. Княжеские полки продвигались все ближе; теперь можно было уже рассмотреть цвет знамен и значков. Впереди, по заведенному порядку, шли легкие полки татар и валахов, за ними чужеземная пехота Махницкого, дальше артиллерия, драгуны и гусары. Лучи солнца играли на их доспехах, на концах поднятых копий. Скшетуский, стоящий на валу рядом с паном Лонгинусом, издали узнал свою хоругвь, и пожелтевшие его щеки покрылись легким румянцем; он глубоко вздохнул, как человек, сбросивший страшную тяжесть; ему вроде и полегчало. Приближалось время нечеловеческих испытаний, время сражений - они-то лучше всего врачуют сердце и заставляют хоть на время забывать скорбь. Войска еще больше приблизились; теперь не более тысячи шагов отделяло их от лагеря. На валы вышли, и начальники - пан Пшеимский, пан коронный хорунжий, пан староста красноставский, пан Корф и многие другие. Они также разделяли всеобщую радость, в особенности пан Лянцкоронский; более солдат; чем командир, но все же со страстью отдающийся драке, он указывал булавою в сторону Еремии и громко повторял:

- Вот наш истинный вождь, и я первый передаю ему свою власть.

Княжеские солдаты начали вступать в лагерь. Их было всего только три тысячи человек, но зато это были победители под Погребищами, Немировом, Махновкой и Константиновом. За легкими полками с трудом въехала и артиллерия Вурцеля с двенадцатью орудиями. Князь приехал позже, после захода солнца. Все сбежались его встречать - ни одной живой души в городе не осталось. Солдаты зажгли факелы и пучки лучин, теснились вокруг княжеского коня, хватали его за поводья, чтобы вдоволь наглядеться на героя. Восторг дошел до такой степени, что не только польские солдаты, но даже и чужеземные заявили, что будут бесплатно служить четверть года. Князя чуть не смяли, он не мог тронуть с места своего белого жеребца, а вокруг него раздавались неистовые приветствия.

Вечер был тихий, погожий. На темном небе загорелись тысячи звезд. Когда к князю приблизился Лянцкоронский, чтоб вручить ему булаву, одна из звезд, сорвавшись с небесного свода и оставив после себя яркий след, скатилась в сторону Константинова, откуда должен был прийти Хмельницкий. "Это звезда Хмельницкого! - кричали солдаты. - Чудо! Чудо! Видимое предвестие!" - "Виват Еремия - победитель!" - повторяли тысячи голосов. Каштелян каменецкий сделал знак, что хочет говорить, и все затихло.

- Король вручил мне булаву, - сказал он, - но я ее отдаю в более достойные руки, и первый готов подчиниться вашим приказам.

- И мы тоже! - повторили два других вождя.

Три булавы протянулись к князю, но он отдернул руку.

- Не я вручил вам эти булавы, и не мне забирать их обратно.

- Будьте же над тремя четвертым! - сказал Фирлей.

- Виват Вишневецкий! Виват гетманы! - кричало рыцарство. - Умереть за них!

В эту минуту княжеский конь поднял голову, встряхнул выкрашенной в пурпурный цвет гривою и громко заржал. Кони всего лагеря ответили ему ржанием.

И это тоже было сочтено доброй приметой. Глаза солдат горели, сердца бились жаждой битвы, даже начальники разделяли всеобщий энтузиазм. Подчаший плакал и молился, каштелян и староста бряцали саблями.

Никто не спал эту ночь в лагере, возгласы и крики продолжались до утра.

На рассвете прибыл с рекогносцировки пан коронный писарь Сераковский и принес известие, что неприятель находится в пяти милях от лагеря. Его отряд имел столкновение с превосходящими силами татар; в схватке погибло несколько офицеров. Привезенные "языки" утверждали, что вскоре прибудут Хмельницкий и хан со всеми силами. День прошел в ожидании и приготовлениях к обороне. Князь, принявший без дальнейших колебаний командование на себя, осматривал войско, назначал каждому, где стоять, как защищаться и как приходить на помощь другим. В лагере воцарился превосходный дух; дисциплина вновь укрепилась, беспорядков как не бывало. К полудню все уже были на своих позициях. Стражи, расставленные перед лагерем, каждую минуту доносили, что делается вокруг. В окрестные деревушки были высланы люди забрать всю провизию, какая только отыщется. Солдаты на валах весело разговаривали и распевали песни, а ночь проводили у костров, с саблями в руках, как будто в ожидании неожиданного штурма.

Действительно, на рассвете со стороны Вишневца что-то зачернело. Городские колокола забили тревогу, а в обозе протяжные голоса труб объявили, что неприятель близко. Пешие полки вышли на валы, кавалерия стояла готовой при первом знаке броситься в атаку, у пушек зажгли фитили.

В эту самую минуту появился князь на своем белом коне. Он был в серебряных латах, но без шлема. На лице его не было и следа тревоги; напротив, глаза его смотрели бодро и весело.

- А вот и наши гости, господа! Вот и гости! - повторял он, проезжая вдоль валов.

Наступила тишина; слышно было, как ветер шелестит знаменами, обвивая их вокруг древков. Неприятель подошел так близко, что его уже можно было хорошо разглядеть.

То была первая волна, но не сам Хмельницкий с ханом, передовой отряд из тридцати тысяч ордынцев, вооруженных луками, самопалами и саблями. Захватив полторы тысячи человек, высланных за провизией, они шли густой толпой от Вишневца, потом, вытянувшись в полумесяц, начали заходить с противоположной стороны, к Старому Збаражу.

Князь, убедившись, что это был лишь отряд, приказал кавалерии выйти из окопов. Раздались голоса команды, и полки начали вылетать из-за валов, как пчелы из улья.

Равнина наполнилась людьми и лошадьми. Издали можно было разглядеть с буздыганами в руках ротмистров, осматривающих хоругви и строящих их в боевом порядке; лошади весело фыркали. Наконец из общего строя выехали две хоругви княжеских татар и медленным шагом двинулись вперед. Первым скакал рыжий Вершул, с трудом сдерживая коня, который, как шальной, рвался навстречу врагу.

Лазурь небес не омрачала ни одна тучка. День был на диво солнечный, светлый.

В это же время со стороны Старого Збаража показался княжеский обоз, который не поспел прийти вовремя со всем войском и теперь опасался, как бы ордынцы не окружили его сразу. Так и случилось: полумесяц стремительно двинулся ему навстречу. Крики "Алла!" долетели до ушей стоящей на валах пехоты; хоругви Вершула также ринулись на помощь.

Но полумесяц достиг обоза раньше и опоясал его, словно черной лентой, а одновременно с этим несколько тысяч татар с диким воем кинулись к Вершулу, стараясь окружить и его. Вот тут и можно было увидеть, сколь опытен Вершул и ловки его солдаты. Заметив, что его обходят справа и слева, он разделил свой отряд на три части. Неприятель вынужден был всею своею массою разворачиваться сообразно его маневрам, не имея возможности напасть сразу. Наконец, враги столкнулись грудь в грудь, но Вершул ударил в самое слабое место, разорвал линию татар и сразу оказался у них в тылу, но, не обратив внимания на это, вихрем помчался к обозу.

Старые стратеги, глядя с валов, восклицали:

- Только княжеские офицеры могут так сражаться!

Тем временем Вершул ударил острым клином в кольцо, окружающее обоз, пробил его, как стрела пробивает тело солдата, и в мгновение ока оказался в самой его середине. Теперь закипела отчаянная битва. Чудное зрелище! Обоз, точно подвижная крепость, выбрасывал длинные ленты дыма, изрыгал огонь, а вокруг роился человеческий муравейник, по краям которого носились кони без седоков: в середине - шум, треск, грохот ружей. Как и кабан обороняется белыми зубами и не дается наседающим на него псам, так и обоз среди тучи татар оборонялся с отчаянием и надеждой на помощь, более значительную, чем отряд Вершула.

Но вот на равнине запестрели красные колеты драгунов Кушеля и Володыевского, словно лепестки красных цветов, гонимые ветром. Вот и они доскакали до массы татар и погрузились в нее совсем... вот и ничего не видно, только свалка сделалась еще сильней. Солдаты на валах удивлялись, отчего князь не пошлет сразу большую помощь, но у князя были на это свои соображения. Он хотел всем показать, с какими людьми пришел он, закалить примером сердца солдат и подготовить их к еще большим опасностям.

Огонь из табора ослабевал, значит, не было времени заряжать, или, может быть, ружейные стволы чересчур накалились, зато крики татар становились все сильней. Князь дал знак, и три хоругви - одна его собственная под началом Скшетуского, другая старосты красноставского, третья королевская - двинулись к обозу. Они ударили, сразу разорвали татарское кольцо, потом оттеснили его на равнину, погнали к лесу, разбили еще раз, и обоз, среди радостных криков и пушечных выстрелов, благополучно въехал в свои окопы.

Однако татары, зная, что за ними идут Хмельницкий и хан, не исчезли из вида, напротив, вскоре появились опять, окружили весь лагерь, занимая дороги и ближайшие деревушки, из которых тотчас же поднялись к небу столбы черного дыма. Множество татарских всадников приблизилось к самым окопам, а навстречу им из крепости высыпали княжеские и коронные солдаты.

Вершул уже не мог принимать участия в обороне; раненный в голову при защите обоза, он лежал без движения в своей палатке, зато пан Володыевский, хотя весь и окровавленный, чувствовал себя неудовлетворенным и выскочил в числе первых. Схватки длились до вечера. Рыцари с валов смотрели на бой, как на красочное зрелище. Мундир пана Володыевского мелькал по всему полю. Скшетуский обратил на него внимание пана Лянцкоронского, а Заглоба, хотя пан Михал и не мог его слышать, поощрял его криками и только изредка обращался к стоящим поблизости солдатам:

- Посмотрите, господа! Это я его выучил действовать саблей. Хорошо! Отлично! Ей-Богу, он скоро со мной сравняется!

Но солнце зашло, и бой подходил к концу. На поле остались лишь бездыханные тела людей и трупы лошадей. В городе зазвонили к вечерне.

Ночь надвигалась медленно, но мрак разгоняло зарево пожаров вокруг. Горели Залостицы, Люблянки, Кретовицы, Вахловка - вся окрестность пылала. Ночью дым казался красным, звезды бледно светились на розовом фоне неба. Стаи птиц из лесов, зарослей, с прудов с громкими криками поднимались и кружились в воздухе, освещенные пожаром, словно летучие огоньки. В лагере скот, пораженный невиданным зрелищем, издавал жалобное мычание.

- Не может быть, - говорили между собою старые солдаты, - чтобы один татарский отряд мог учинить столько пожаров; наверное, это приближается Хмельницкий с казаками и всею ордой.

Гетмана ждали в эту ночь. Солдаты все до единого были на конях, народ усыпал крыши и башни. Все сердца бились неспокойно. Женщины рыдали в костелах, простирая руки к Святым Дарам. Тревожное ожидание тяготело над всем городом, крепостью и лагерем.

Но ждать пришлось недолго. Ночь еще не наступила, как на горизонте показались первые шеренги татар и казаков, за ними другие, третьи, десятые, сотые, тысячные. Можно было подумать, что это все леса сорвались со своих корней и идут на Збараж. Напрасно глаза человека искали границы этих полчищ далеко, необозримо далеко чернели массы людей и лошадей, теряясь в дымке и зареве пожарищ Они шли, словно саранча, которая покрывает всю землю своим страшным, подвижным покровом. Наконец, за четверть мили от крепости, казаки остановились и начали разжигать костры.

- Видите костры? - шептали солдаты. - Они тянутся дальше, чем конь может проскакать без остановок.

- Иисус, Мария! - сказал Заглоба Скшетускому. - Вы знаете, что у меня сердце льва, что я не ведаю страха, но все-таки желал бы, чтоб их до утра черти прибрали. Ей-Богу, их уж чересчур много. И в долине Иосафата, пожалуй, такой толкотни не было. Скажите, пожалуйста, чего нужно этим злодеям? Чего всякий дурак не сидит дома, не справляет спокойно барщины? Чем мы виноваты, что нас Господь Бог сотворил панами, а их мужиками и приказал повиноваться нам? Тьфу! Меня злоба разбирает! Кроткий я человек, на все уступки согласный, но для них было бы лучше не доводить меня до каленья. Слишком много дали им воли, слишком много хлеба, вот они и расплодились, как мыши на гумне, а теперь аж на котов кидаются. Погодите ужо! Тут есть один коток, который прозывается князем Еремией, и другой, которого зовут Заглоба! Как вы думаете, пойдут они на переговоры? Если бы они изъявили покорность, то ведь можно было бы даровать им жизнь, а? Одно меня лишает покоя: достаточно ли в лагере провианта? А, черт возьми! Посмотрите: одни огни за теми огнями и дальше... все огни! Ах, чума бы на вас напала!

- Что вы тут толкуете о переговорах, - сказал Скшетуский, - если они думают, что мы находимся в их руках и завтра они возьмут нас?

- Но ведь не возьмут? Нет?

- Все в Божией власти. Во всяком случае, если здесь князь, им недешево это достанется.

- Как вы меня утешили. Мне вовсе нет дела, дешево или дорого, мне нужно, чтобы мы им совсем не доставались.

- Для настоящего солдата большая честь - сознание, что он не зря отдает свою жизнь.

- Верно, верно... Провалиться бы им всем вместе с вашим утешением!

К беседующим подошли пан Подбипента и Володыевский.

- Говорят, ордынцев и казаков полмиллиона, - сказал литвин.

- Чтоб язык у вас отсох! - воскликнул Заглоба. - Хороша новость!

- При штурмах их легче бить, чем в поле, - кротко заметил пан Лонгинус.

- Коль скоро наш князь и Хмельницкий столкнулись, - сказал пан Михал, - то и говорить нечего о мирных переговорах. Или пан, или пропал! Завтра будет решительный день!

И он весело потер руки.

Маленький рыцарь был прав. За время этой долгой войны два льва еще не становились друг против друга. Один громил гетманов и вождей, другой - атаманов казацких, за тем и за другим следом шла победа, тот и другой были грозою неприятелю, но только теперь должно было решиться, на чью сторону при прямом столкновении склонится победа. Вишневецкий смотрел с окопов на сонмища татар и казаков, тщетно стараясь объять их взглядом, Хмельницкий поглядывал на замок и лагерь и думал про себя: "Там самый страшный враг мой; если одолею его, кто станет сопротивляться мне?".

Легко было догадаться, что битва меж двумя этими полководцами будет долгая и ожесточенная, но исход ее едва ли подлежал сомнению. Князь Лубен и Вишневца стоял во главе пятнадцати тысяч человек, включая в это число и прислугу, за народным вождем шел весь люд степей от Азовского моря и Дона до устья Дуная. С ними шел хан во главе Крымской, Белгородской, Ногайской и Добруджской орд, шли низовцы и неисчислимые толпы черни, из степей, яров, городов, городков, деревень и хуторов и все те, что когда-то служили в панских или коронных полках; шли черкесы, валахи, силистрийские и румелийские турки, шли даже ватаги сербов и болгар. Казалось, это было новое переселение народов, которые бросили свои степные поселения и потянулись на запад, чтобы занять новые земли, создать новое государство.

Таково было соотношение борющихся сил... горсть против тысяч, островок в сравнении с морем! Неудивительно, что не одно сердце билось тревогой и что не только этот город, но и вся республика смотрели на одинокий лагерь, окруженный тучами диких воинов, как на могилу рыцарей и великого их вождя.

Так же думал и Хмельницкий, потому что, едва костры хорошенько разгорелись в его обозе, перед крепостью появился парламентер-казак с белым знаменем.

Стража вышла и тотчас схватила его.

- От гетмана к князю Ереме, - сказал он.

Князь еще не слезал с коня и со спокойным лицом стоял на валу. Зарево отражалось в его глазах и розовыми бликами освещало его ввалившиеся щеки. Казак почувствовал некоторую робость несмотря на то, что был старым степным волком.

- Кто ты? - спросил князь-воевода, вперившись в него своим спокойным взором.

- Я сотник Сокол... от гетмана.

- С чем ты пришел?

Сотник начал отвешивать поклоны.

- Смилуйся, владыка! Что мне приказали, то я и должен сказать; я не виноват!

- Говори смело.

- Гетман приказал мне сказать, что прибыл в гости и завтра навестит вас в замке в Збараже.

- Скажи ему, что не завтра, а сегодня я даю пир в замке! - ответил князь.

Спустя час раздались салютные выстрелы пушек, радостные крики, и все окна замка осветились.

Хан, услыхав пиршественные звуки, вышел из палатки в сопровождении брата Нуреддина, султана Галги, Тугай-бея и множества мурз, а потом послал за Хмельницким.

Гетман, слегка подвыпивший, явился тотчас же и, отвешивая поклоны и прикладывая руку ко лбу, бороде и груди, ожидал вопроса.

Хан долгое время глядел на замок, издали похожий на гигантский фонарь, и слегка покачивал головой, наконец, пригладив рукою редкую бороду, спросил, указывая на светящиеся окна:

- Гетман запорожский, что там такое?

- Могущественнейший царь! - ответил Хмельницкий. - То князь Еремия пирует.

Хан задумался.

- Пирует?

- То завтрашние покойники веселятся сегодня, - ответил Хмельницкий.

С валов послышались новые выстрелы, загремели трубы, и разноголосые восклицания дошли до священных ушей хана.

- Нет Бога, кроме Аллаха, - пробормотал он, - львиное сердце в груди у этого гяура.

И, помолчав немного, прибавил:

- Я бы предпочел быть с ним, а не с тобою. Хмельницкий задрожал. Дорого оплачивал он дружбу татар и

до сих пор еще не был уверен в своем страшном союзнике. Один жест хана - и все орды могли обратиться против казачества, которое тогда неминуемо бы погибло. Хмельницкий знал еще и то, что хан помогал ему единственно из-за добычи, даров, пленников и, почитая себя за настоящего монарха, в глубине души стыдился помогать бунтовщикам против короля, становиться на стороне какого-то "Хмеля" против Вишневецкого.

Казацкий гетман часто напивался не только по привычке, но и от отчаяния.

- Великий государь, - сказал он, - Еремия твой враг. Это он отнял у татар Заднепровье, он убитых мурз, как волков, развешивал на деревьях для устрашения, он хотел идти на Крым с огнем и мечом...

- А разве вы не творили бед в улусах?

- Я твой раб.

Синие губы Тугай-бея начали дрожать; у него среди казаков находился смертельный враг, который когда-то вырезал поголовно его чамбул и чуть не схватил его самого. Имя его срывалось с языка Тугай-бея с неумолимою силою мстительных воспоминаний. Он не выдержал:

- Бурлай! Бурлай!

- Тугай-бей, - поспешил Хмельницкий, - вы с Бурлаем по мудрому приказу хана в прошлом году лили воду на мечи.

Новый залп в замке прервал дальнейший разговор. Хан вытянул руки, как бы желая охватить ими Збараж, крепость и лагерь.

- Завтра это будет моим? - спросил он у Хмельницкого.

- Завтра они умрут...

И Хмельницкий вновь начал кланяться, считая разговор законченным. Хан плотнее закутался в своей меховой халат, потому что ночь стояла довольно прохладная, и пошел к своей палатке, повторяя:

- Нет Бога, кроме Аллаха!..

Хмельницкий удалился тогда к своим и все ворчал дорогого:

- Я отдам тебе и замок, и город, и добычу, и пленников, только Ерема будет мой, а не твой, даже если бы мне пришлось заплатить за него жизнью.

Костры мало-помалу начали гаснуть, понемногу умолкали голоса сотен тысяч людей, только кое-где раздастся звук пищалки или крик татарина, выгоняющего коней на ночное пастбище; но вскоре и эти звуки стихли, и глубокий сон объял несметные полчища татар и казаков.

Только замок шумел и гремел, точно в нем справляли свадьбу.

В польском лагере ожидали, что штурм начнется завтра. Действительно, с рассветом к окопам потянулись толпы черни, казаков, татар, точно темные тучи, ползущие по склону горы. Поляки, которые вчера напрасно старались сосчитать число неприятельских костров, теперь окаменели при виде этого моря голов. То еще не был настоящий штурм - лишь осмотр поля, укреплений и всего польского лагеря. И как вспучившаяся морская волна, гонимая ветром, подойдет, поднимется, ударит с шумом о берег и отхлынет назад, так и казаки то набегали, то отступали и ударяли вновь, как бы испытывая силу отпора, как бы желая убедиться, не уничтожат ли они одним своим видом всякое присутствие духа в неприятеле, прежде чем разгромить эти стены.

Пушки палили, ядра градом сыпались в польский лагерь, откуда отвечали тем же. На валах появилась процессия со Святыми Дарами, чтобы поднять упавший было дух войска. Ксендз Муховецкий нес на уровне глаз золотой сосуд, иногда поднимая его кверху; он шел под балдахином с закрытыми глазами, со спокойным аскетическим лицом. Его сопровождали два ксендза, а палки балдахина несли четверо шляхтичей, среди которых был и Заглоба, перед процессией девочка разбрасывала цветы. Процессия продвигалась вдоль валов; за нею следовали военачальники, и в солдатских сердцах вновь вселялась отвага. Ветер разносил запах курений, все головы благоговейно склонялись.

Густой бас пушек вторил напевам священного гимна, время от времени над балдахином и ксендзами с ревом пролетит неприятельское ядро или, ударившись ниже, в вал, засыплет их землею, так что пан Заглоба съежится и прижмется к палке. В особенности им овладевал страх, когда процессия останавливалась. Тогда кругом воцаряется молчание, тогда слышно, как летят ядра, точно гигантские птицы; Заглоба все более и более краснеет, а ксендз Яскульский, старый солдат, не может сдержать себя, смотрит в поле и ворчит: "Капусту им сажать, а не из пушек стрелять!". Пушкари казаков, действительно, были очень плохи, и он не мог спокойно смотреть на такую неловкость и непроизводительную затрату пороха. Процессия дошла до другого конца валов, куда неприятель еще не нападал. Попробовав там и здесь, не удастся ли вызвать паники, татары и казаки вернулись к своим стоянкам и засели в них, не высылая наездников даже на турнир. Процессия Муховецкого укрепила-таки дух осажденных.

Теперь стало ясно, что Хмельницкий ожидает лишь прибытия своего обоза. Его уверенность, что он возьмет крепость первым штурмом, была настолько велика, что он почти не предпринимал никаких осадных земляных работ. Обоз пришел на другой день и был расставлен телега к телеге в несколько десятков в ряд, в целую милю длиною, от Верняков до Дембины; с обозом пришли новые силы - великолепная запорожская пехота, почти равная турецким янычарам.

Достопамятный день, вторник 13 июля, прошел в лихорадочных приготовлениях с обеих сторон; теперь уже не было сомнения, что штурм неминуем: трубы, котлы и литавры с утра играли тревогу в казацком лагере, а среди татар гудел, как гром, большой священный бубен, так называемый балт... Спустился вечер, тихий, погожий; только с обоих прудов и Гнезны поднимался легкий туман, наконец, и первая звезда замигала на небе.

В эту минуту шестьдесят казацких пушек заговорили в один голос, неисчислимые полки татар и казаков с криком бросились к валам, и штурм начался.

Войска стояли на валах, и им казалось, что земля дрожит у них под ногами; самые старые солдаты не могли припомнить ничего подобного.

- Иисус, Мария! Что это? - спросил Заглоба Скшетуского, стоящего с гусарами между двумя валами. - Это не люди идут на нас.

- Точно вы не знаете: неприятель гонит перед собою волов, чтобы мы истратили на них первые выстрелы.

Старый шляхтич покраснел, как бурак, глаза его чуть не выскочили из орбит, а из уст вырвалось одно слово, в котором заключались и гнев, и страх, и все, что в данную минуту могло волновать его душу:

- Негодяи!

Волы, как бешеные, гонимые дикими полунагими чабанами, подпаливаемые факелами, обезумевшие со страху, опрометью бежали вперед с ужасающим ревом, то сбиваясь в кучу, то врассыпную, и приближались к окопам. Но Вурцель выпустил залп из пушек, дым затмил небо, напуганный скот совсем рассеялся, точно пораженный громом. Половина его пала, но неприятель по тушам убитых волов шел далее.

Впереди, подгоняемые ударами копий и огнем из самопалов, бежали пленники с мешками песка, чтобы засыпать рвы. То были крестьяне из окрестностей Збаража, которые не успели укрыться в крепости, молодые, старые, женщины. Они бежали с криком, плачем, простирая руки к небу и умоляя о пощаде. От этого воя волосы вставали дыбом, но сострадание исчезло в это время с лица земли: с одной стороны, казацкие копья кололи их спины, с другой - ядра Вурцеля били несчастных, картечь рвала их на куски и пробивала глубокие борозды в их рядах, а они все бежали, скользили в крови, падали, поднимались и вновь бежали, потому что их гнала волна казацкая, казацкую - турецкая, татарская.

Ров в одну минуту наполнился телами, кровью, мешками с песком, и когда заполнился до краев, казаки с воем бросились через него. Полки шли один за другим; при вспышках выстрелов видно было старшин, загоняющих буздыганами на окопы новые отряды. Самое отборное воинство бросилось на войска Еремии; Хмельницкий знал, что именно там встретит наибольшее сопротивление. За куренями Сечи шли страшные переяславцы с Лободой, за ними Вороченко вел черкасский полк, Кулак-карвовский, Нечай-брацлавский, Степка-уманский, Мрозовецкий-корсунский, шли и кальничане, и могучий белоцерковский полк, численностью в пятнадцать тысяч, а с ним и сам Хмельницкий мчался в огонь, как огненный дьявол, подставляя широкую грудь пулям, с лицом льва, с глазами орла, в хаосе, дыме, среди резни и переполоха, все видящий, всем предводительствующий.

За ними шли дикие донские казаки; далее черкесы со своими ножами; тут же Тугай-бей вел отборных ногайцев, за ним Субагази аккерманских татар, Курдлук смуглых астраханцев, вооруженных огромными луками и стрелами; они шли одни за другими так густо, что горячее дыхание идущих сзади обжигало спины передних.

Сколько их пало, прежде чем они достигли рва, засыпанного телами пленников, кто расскажет, кто воспоет это? Но они дошли и перешли ров и начали карабкаться на валы. Казалось, что эта звездная ночь - ночь светопреставления. Пушки, будучи не в состоянии разить тех, кто подошел уже совсем близко, изрыгали свой неустанный огонь на дальние шеренги. Гранаты, описывая огненные дуги, пролетали с адским хохотом, обращая ночь в ясный день. Немецкая и польская полевые пехоты, наравне со спешившимися княжескими драгунами, чуть не в упор косили запорожцев огнем и свинцом.

Первые ряды казаков попытались было отступить, но, подпираемые с тылу, не смогли - и умирали на месте. Ноги наступающих утопали в крови. Валы стали скользкими, осыпались под ногами, но казаки все карабкались по ним, падали и вновь лезли, окутанные дымом, черные от копоти, исколотые, изрубленные, но гордящиеся своими ранами и смертью. Местами дело дошло до холодного оружия. Некоторые так и пали с оскаленными зубами, с залитыми кровью лицами... Живые исступленно дрались на содрогающейся массе убитых и умирающих. Команд никто не слушал, стоял только общий страшный крик, который заглушал все: и выстрелы, и хрипенье раненых, и стоны, и шипенье гранат.

И длилась эта гигантская беспощадная бойня уже много часов. Около вала вырос другой - из тел и сдерживал натиск наступающих.

Сечевых перебили почти всех; переяславский полк вповалку лежал возле вала; карвовский, брацлавский и уманский полки заметно поредели, но казаки все лезли, подпираемые сзади гетманской гвардией, румелийскими турками и урумбейскими татарами. Однако в рядах нападающих уже началось замешательство, тогда как польская полевая пехота, немцы и драгуны до сих пор не отступили ни на пядь. Разъяренные, покрытые кровью, объятые опьянением боя, они рвались навстречу неприятелю, как кровожадные волки рвутся к стаду овец. И тогда Хмельницкий ударил вторично с остатками разбитых полков и со всею, еще не тронутою силою белоцерквян, татар, турок и черкесов.

Пушки с окопов перестали греметь, гранаты не озаряли темноты, только ножи и сабли работали на всем протяжении вала. Наконец, и ружейная пальба смолкла. Мрак покрыл сражающихся.

Ни один самый зоркий глаз не мог рассмотреть, что там творится, - что-то копошилось в темноте, как огромное тело чудовища в предсмертных конвульсиях. Даже по возгласам нельзя было определить, что звучит в них - торжество или отчаяние. По временам и они смолкали, и тогда слышался один ужасающий стон. Раздающийся словно бы отовсюду, он слышался из-под земли и с неба, разносился в воздухе, выше и выше, как будто души с этим стоном улетали с поля битвы.

Но это были лишь краткие перерывы; после недолгого затишья шум и вой возобновлялись с удвоенной силой, вой становился еще более хриплым, еще более нечеловеческим.

Вдруг раздались ружейные выстрелы. То Махницкий с остатками пехоты приходил на помощь утомленным войскам. В задних рядах запорожцев трубы заиграли отступление.

Наступил перерыв, казацкие полки удалились от окопов и остановились под защитой собственных пушек; но не прошло и получаса, как Хмельницкий снова погнал их на штурм.

Но в это время на валах показался на коне сам князь Еремия. Его нетрудно было узнать по знамени и гетманскому бунчуку, развевающимся над его головой, а перед ним несли несколько факелов, разгоняющих мрак своим кровавым светом. В него выстрелили несколько раз из пушек, но неопытные пушкари посылали ядра чересчур далеко, и он стоял спокойно и смотрел на приближающиеся тучи.

Казаки замедлили шаг, точно очарованные этим зрелищем.

- Ерема! Ерема! - тихим шепотом пролетело по рядам.

Стоящий на валу в красных отсветах факелов грозный князь казался им каким-то сказочным великаном. Дрожь поневоле пробегала по утомленному телу, рука творила крестное знамение. А он все стоял.

Вот он взмахнул золотой булавой, и зловещая стая гранат прошумела по воздуху и обрушилась в наступающие шеренги; полки свернулись, словно смертельно раненный змей; крик ужаса пролетел с одного конца колонны на другой.

- Вперед! Бегом! - раздались голоса казацких полковников.

Черная волна стремительно хлынула к валам, под которыми могла найти укрытие от гранат, но не успела преодолеть половины пути, как князь повернулся к западу и вновь махнул золотою булавой.

По его знаку из просвета между прудом и валом показалась конница и в мгновение ока разлилась по краю рва; не только Хмельницкий, но и последний казак понял сразу, что дерзкий вождь решил бросить всю свою конницу во фланг неприятелю.

В рядах казаков сигнальная труба заиграла отступление. "Лицом к коннице! Лицом к коннице!" - раздались встревоженные команды. Одновременно с этим Хмельницкий пытался переменить строй своих войск и конницей же заслониться от конницы. Но было уже поздно. Прежде чем он успел установить свои ряды, княжеские хоругви сорвались с места и летели как на крыльях с криками "Бей, убивай!", с шелестом знамен, с бряцаньем металлического вооружения. Гусары устремили копья в неприятельскую стену и навалились на нее, как ураган, сметая и сокрушая все, что попадалось по пути. Никакая сила, никакие приказы, никакой вождь не могли уже удержать пешие полки, подвергшиеся такому натиску. Дикая паника охватила отборную гетманскую гвардию. Белоцерквяне бросали самопалы, пищали, копья, сабли, косы, кистени и, прикрывая голову руками, бежали в страхе со звериным рычанием на стоящие в тылу отряды татар. Но татары встретили их дождем стрел, они бросились в сторону и бежали вдоль лагеря под огнем пехоты и пушек Вурцеля, устилая землю плотным слоем тел.

А в это время дикий Тугай-бей, поддерживаемый Субагази и Урум-пашой, остервенело ударил по княжеским гусарам. Он и не рассчитывал сломить их, лишь хотел выиграть хоть немного времени, чтобы дать возможность силистрийцам и румелийским янычарам сформироваться в каре, а белоцерквянам опомниться от страха. Он кинулся в самую середину свалки и скакал сам в первом ряду не как полководец, а как простой солдат, наравне с другими. Кривые сабли ногайцев зазвенели по панцирям рыцарей, а их крики заглушили все остальные голоса. Но и татары не смогли выдержать. Сбитые с места, теснимые страшною тяжестью железных всадников к янычарам, они, однако, дрались с такою яростью, что движение гусаров, действительно, приостановилось. Тугай-бей поспевал повсюду, и ногайцы шли за ним, как волчата идут за волчицей.

Уже крики "Алла!", доносящиеся с поля, показывали, что янычары построились в боевые порядки, когда на дикого Тугай-бея налетел Скшетуский и ударил его кончаром в лоб. Но, вероятно, к рыцарю не вернулись еще все силы после тяжкой болезни, или дамасский шлем ослабил удар - кончар скользнул по голове и, ударившись плашмя, разлетелся в куски. Несмотря на это в глазах Тугай-бея потемнело, он покачнулся и упал на руки ногайцев, которые, подхватив своего вождя, стремительно отступили назад - так густой туман исчезает от дуновения ветра. Теперь конница князя стояла лицом к лицу с янычарами и ватагами отуреченных сербов, которые вместе с янычарами образовывали могучий четырехугольник и медленно отступали к своему лагерю, обратившись к неприятелю фронтом, вооруженным стволами мушкетов, остриями копий и дротиков.

На них, как вихрь, неслись панцирные драгунские хоругви, а впереди с шумом и посвистом летела гусарская хоругвь Скшетуского. Сам он мчался очертя голову в первой шеренге, а рядом с ним пан Лонгинус на своей лифляндской кобыле с кошмарным сорвиглавцем в руках.

От одного конца четырехугольника до другого словно пробежала огненная лента, - пули засвистали в ушах всадников, - там раздался стон, тут лошадь свалилась наземь, линия всадников сгибается, но они летят вперед; вот они уже близко, вот янычары слышат тяжелое дыхание скачущих во весь опор коней... четырехугольник смыкается еще тесней и устремляет лес луков навстречу неприятелю. Сколько стрел в этой туче, столько рыцарей унесет смерть!

Вдруг какой-то гусар-великан подскакивает вплотную к строю янычар... вот мелькают в воздухе поднятые копыта огромного, под стать наезднику коня, потом рыцарь и лошадь врезаются в самую гущу, сея вокруг себя смерть и опустошение.

Как орел падает камнем на стаю белых лебедей, и те, сбившись боязливо в кучу, становятся добычею хищника, рвущего их когтями и клювом, так пан Лонгинус Подбипента, вломившись в среду неприятеля, свирепствовал со своим сорвиглавцем. Никакой ураган не делает таких опустошений в молодом и густом лесу, какие произвел этот рыцарь в рядах янычар. Он был страшен; фигура его приняла нечеловеческие размеры, кобыла превратилась в какого-то змия, изрыгающего пламя из ноздрей, а сорвиглавец троился в руках рыцаря. Кизляр-Бак, рослый ага, кинулся ему навстречу и пал, рассеченный пополам. Напрасно татарские витязи пытаются преградить ему дорогу, он мнет их, кидается туда, где толпа гуще, взмахивает мечом - и все валится вокруг, словно колосья под серпом, слышны только стоны, гром ударов да храп адской кобылы.

В это время железная конница со Скшетуским во главе хлынула через брешь, пробитую литвином; стороны четырехугольника треснули, как стены падающего дома, и массы янычар бросились врассыпную.

Приспело время, чтобы ногайцы, как голодные юлки, снова вступили в битву, а с другой стороны Хмельницкий, собравший остатки белоцерковцев, поспешил на помощь янычарам, но момент был уже упущен. Казаки, татары, янычары бежали в величайшем беспорядке и панике к своему лагерю, не оказывая никакого сопротивления. Конница преследовала их. Кто не погиб в бою, погибал теперь. Погоня оставила позади последние ряды убегающих, руки солдат онемели от ударов. Татары бросали оружие, знамена, шапки, даже одежду. Белые чалмы янычар, словно снежные хлопья, покрыли все поле. Вся гвардия Хмельницкого - пехота, конница, артиллерия, вспомогательные татарские и турецкие отряды слились в одну бесформенную массу, потерявшуюся, ослепленную ужасом. Гусары, разбив пехоту и татар, сделали свое дело, теперь драгуны и легкая кавалерия соперничали друг с другом. Кушель и Володыевский творили чудеса храбрости. Кровь сплошь залила все поле битвы и брызгала во все стороны из-под конских копыт.

Отступающие смогли перевести дух только среди телег своего обоза, когда трубы отозвали назад княжескую конницу.

Рыцари возвращались с песнями и криками радости, считая по дороге трупы неприятелей. Но кто мог одним взглядом определить размеры поражения, кто мог сосчитать всех павших, когда у самых окопов тела лежали одно на другом "в человеческий рост вышиною"? Солдаты чуть не задыхались от смрада, идущего с поля боя. К счастью, со стороны прудов налетел сильный ветер и очистил воздух.

Так закончилась первая встреча страшного "Еремы" с Хмельницким.

Но штурм еще не был окончен. В то время, когда Вишневецкий отражал атаку на правом крыле, Бурлай на левом чуть не завладел окопами. Он во главе заднепровских воинов тихо обошел город и замок, добрался до восточного пруда и ударил по Фирлею. Венгерская пехота не устояла против натиска (около пруда валы еще не были насыпаны), и хорунжий отступил первым, а за ним и весь полк. Бурлай ворвался в середину обороны, и заднепровцы залили все неудержимым потоком. Крики победы достигли противоположного конца лагеря. Казаки, преследуя убегающих венгерцев, разбили небольшой отряд конницы, взяли несколько пушек и добирались уже до позиций каштеляна бельского, когда пан Пшеимский во главе нескольких немецких рот подоспел с помощью. Подхватив знамя, он бросился на неприятеля, немцы столкнулись с казаками. Закипела страшная рукопашная свалка, в которой бешеный натиск и численное превосходство полков Бурлая спорили с мужеством ветеранов тридцатилетней войны. Напрасно Бурлай, словно раненый кабан, бросался в самую гущу неприятеля. Ни презрение к смерти, с каким сражались казаки, ни их стойкость не могли удержать немцев, которые после получасовой борьбы вытеснили неприятеля за валы. Пан Пшеимский, весь залитый кровью, водрузил свое знамя на недоконченной насыпи.

Положение Бурлая стало теперь отчаянным. Он должен был отступать тем же путем, каким пришел раньше, а Еремия, управившись на правом фланге, легко мог отрезать Бурлаю отступление.

Правда, к Бурлаю пришел на помощь Мрозовецкий с корсунскими конными казаками, но одновременно показались гусары пана Конецпольского и возвращающийся после разгрома янычар Скшетуский.

Одним ударом они разбили Бурлая, вот тогда-то и загорелась страшная резня. Казакам была отрезана дорога к обозу, оставалась одна свободная - дорога к смерти. Некоторые, не прося о пощаде, собравшись кучками, отчаянно сопротивлялись, другие напрасно простирали руки к гусарам.

Прискакал им на помощь Субагази, проявивший в тот день чудеса храбрости, но славный Марк Собский, староста красноставский, осадил его на месте, как лев осаживает дикого буйвола. Бурлай увидел, что ему неоткуда ждать помощи, но старый полковник дорожил своей славой больше, чем жизнью, и потому не искал спасения. Другие скрывались во мраке, таились в неровностях почвы, проскальзывали меж конских копыт, он же сам искал врагов. От его руки пали пан Домбек, пан Русецкий, молодой львенок Аксак, прославившийся под Константиновом, и пан Савицкий, затем чуть ли не одним ударом Бурлай поверг на землю двух гусаров и, наконец, завидев какого-то пузатого шляхтича, перебегающего поле битвы с диким ревом, бросился на него.

Пан Заглоба - а это был он - заревел от страха еще сильней и поворотил коня назад. Остаток волос на его голове встал дыбом, но все-таки он не потерял присутствия духа. Напротив, разные планы так и мелькали в его голове; он орал что было силы: "Господа! Кто в Бога верует!.." и вихрем мчался к более многочисленной группе гусар. Бурлай, в свою очередь, скакал ему наперерез. Пан Заглоба закрыл глаза и мысленно предавал душу свою Богу; он слышал за собою тяжелое дыхание вражеского коня, видел, что никто не бросается ему на помощь и никакая рука, за исключением его собственной, не вырвет его из пасти Бурлая.

Но в последнюю минуту отчаяние и страх его вдруг сменились яростью; он зарычал так страшно, как никогда не рычал еще ни один тур, и, повернув коня на месте, набросился на своего противника.

- С Заглобой имеешь дело! - крикнул он, нападая на него с поднятой саблей.

Бурлай взглянул на него и опешил.

Не имя поразило его, - он никогда и не слышал его, - но он узнал человека, которого как друга Богуна угощал недавно в Ямполе.

Эта роковая минута изумления и сгубила мужественного вождя запорожцев; едва он успел опомниться, как Заглоба взмахнул саблей и одним ударом свалил его с коня.

Происходило это на глазах всего войска. Радостным крикам гусаров отозвался вопль ужаса запорожцев, которые, увидев гибель старого черноморского льва, окончательно утратили остатки присутствия духа и погибали уже без сопротивления. Кого не успел спасти Субагази, те погибли все до одного, потому что в эту страшную ночь совсем не брали пленников.

Субагази отступил к лагерю, преследуемый старостой красноставским и легкой кавалерией. Штурм был отбит по всей линии окопов, только под самым казацким лагерем еще свирепствовала посланная в погоню кавалерия.

Крики радости и триумфа потрясли весь польский лагерь. Солдаты, покрытые кровью, пылью, черные от порохового дыма, с неуспокоившимися еще лицами, с горящими глазами, стояли, опершись на оружие, готовые вновь броситься в бой, если это потребуется. Но конница уже начинала возвращаться после своей кровавой жатвы; на поле битвы выехал сам князь, а с ним вожди - пан Марк Собский, пан Пшеимский. Еремия медленно проезжал вдоль окопов.

- Да здравствует Еремия! - кричало войско - Да здравствует наш отец!

Князь, без шлема, кланялся и поводил булавою на все стороны.

- Благодарствую! - повторял он звучным, громким голосом. А за княжеской свитой восторженные солдаты с громкими

возгласами несли на руках в лагерь пана Заглобу как величайшего триумфатора сегодняшнего дня. Двадцать крепких рук высоко подняли величественную фигуру героя, а герой, весь красный, взволнованный, размахивая руками для равновесия, кричал во всю глотку:

- А! Задал я ему перцу!.. Нарочно сделал вид, что бегу от него, чтобы приманить его поближе. Господа, ведь нужно же было дать пример младшим! Ради Бога, осторожней, вы меня уроните и разобьете. Держите крепче, тут есть что держать! Да и была же мне с ним работа! О, шельмы! Каждый мужик теперь со шляхтичем лезет равняться! Вот и досталось ему за это. Осторожней! Пустите, ну вас к черту!

В это же время гетман запорожский, вернувшись в свой лагерь, рычал, как дикий раненый зверь, рвал свою одежду, царапал лицо. Атаманы и полковники, уцелевшие от погрома, в угрюмом молчании окружали его, не проронив ни слова утешения. А он совсем терял рассудок. Губы его покрылись пеной, он топал ногами и рвал на себе волосы.

- Где мои полки? Где казаки? - повторял он хриплым голосом. - Что скажет хан, что скажет Тугай-бей! Выдайте меня Еремии. Пусть он наденет на кол мою голову!

Старшины молчали.

- Почему колдуньи предвещали мне победу? - продолжал бушевать гетман. - Перерезать горло ведьмам! Зачем они пророчили мне, что я возьму Ерему?

Обычно, когда рыкание льва потрясало воздух, полковники молчали, но теперь, когда лев был повержен, и удача, казалось, совсем оставила его, - это придало храбрости старшинам.

- С Еремией не совладаешь! - угрюмо промолвил Степка.

- Сгубишь и нас, и себя! - прибавил Мрозовецкий. Гетман, как тигр, подскочил к ним.

- А кто был под Желтыми Водами, кто под Корсунем, кто под Пилавцем?

- Ты! - грубо сказал Воронченко. - Но там Вишневецкого не было.

Хмельницкий вновь схватился за чуб.

- Я обещал хану ночевать нынче в замке! - выл он в отчаянии, но Кулак перебил его:

- Что ты обещал хану, за это ты отвечаешь головой! Смотри, как бы она с плеч не слетела... но нас-то на штурм не води, не губи рабов Божьих! Окружи ляхов валами, под пушки прикажи насыпать шанцы, иначе горе тебе.

- Горе тебе! - повторило несколько голосов.

- Горе вам! - ответил Хмельницкий.

Так и толковали они. Кончилось тем, что Хмельницкий зашатался и упал на кучу овечьих шкур, покрытых коврами. Полковники стояли возле него с опущенными головами, и долго длилось молчание, наконец, гетман поднял голову и хрипло вскричал:

- Горилки!

- Ты не будешь пить! - рявкнул Выховский. - Хан пришлет за тобою.

Хан сидел за милю от поля сражения, не ведая, что там делается. Ночь была тихая и теплая. Он сидел под навесом, окруженный муллами и агами, и в ожидании известий поглядывал на искрящееся звездами небо.

Вдруг на взмыленном коне прискакал задыхающийся, весь забрызганный кровью Субагази; он соскочил с седла и, приблизившись к хану, начал бить поклоны, ожидая расспросов.

- Говори! - сказал хан.

Слова жгли огнем уста Субагази, но он не смел обойтись без обычных титулов.

- Могущественный хан всех орд, внук Магомета, самодержавный монарх, государь мудрый, государь счастливый, владыка древа, раскинувшегося от восхода до заката...

Хан прервал его движением руки. Он видел кровь на лице Субагази, отчаяние и боль в его глазах и сказал:

- Говори скорей, Субагази: взят ли лагерь неверных?

- Бог не дал.

- Ляхи?

- Победили.

- Хмельницкий?

- Побит.

- Тугай-бей?

- Ранен.

- Нет Бога, кроме Аллаха! - сказал хан. - Сколько правоверных пошли в рай?

Субагази поднял глаза кверху и указал окровавленной рукой на звездное небо.

- Сколько тех светил у стоп Аллаха, - торжественно сказал он.

Теперь лицо хана побагровело: гнев начинал завладевать им.

- Где тот пес, - спросил он, - который обещал мне, что мы будем ночевать в замке? Где та ядовитая змея, которую Аллах истопчет моею ногою? Пусть встанет здесь и отдаст отчет в своих лживых обещаниях.

Несколько мурз тотчас же бросились за Хмельницким. Хан понемногу начинал успокаиваться.

- Субагази, на лице твоем кровь!

- То кровь неверных, - ответил воин.

- Говори, как ты пролил ее, и услади наши уши мужеством сыновей Аллаха.

Субагази начал подробно рассказывать о битве, прославляя мужество Тугай-бея, Галги и Нуреддина; он не промолчал и о Хмельницком, отдавая ему честь наравне с первыми, и приписывал поражение только воле Аллаха да ярости неверных.

Одна подробность особенно поразила хана: это то, что в татар не стреляли в начале битвы, и княжеская конница ударила в них лишь тогда, когда они загородили дорогу.

- Аллах! Они не хотели войны со мною, - сказал хан, - но теперь уже поздно...

Он был прав. Князь Еремия с начала битвы запретил стрелять в татар, желая вселить в солдат убеждение, что переговоры с ханом уже начаты и что орды толы" для видимости стоят на стороне казаков. Позже волей-неволей пришлось столкнуться и с татарами.

Хан кивал головою, обдумывая, не лучше ли будет теперь обратить оружие против Хмельницкого, как вдруг сам гетман предстал перед ним. Хмельницкий был уже спокоен и подошел с поднятой головою, смело глядя в глаза хана.

- Приблизься, изменник, - сказал хан.

- Приближается гетман казацкий и не изменник, а верный союзник, которому ты не только в случае удачи обещал помощь, - ответил Хмельницкий.

- Иди, ночуй в замке, иди, вытащи за чуб ляхов из окопов, как ты обещал мне!

- Великий хан крымских орд! - уверенно заговорил Хмельницкий. - Ты могуч, и после султана сильней тебя нет на свете; ты мудр и силен, но можешь ли ты послать из лука стрелу под самые звезды или измерить глубину моря?

Хан с удивлением посмотрел на него.

- Не можешь, - все усиливая голос, продолжал Хмельницкий. - Так и я не могу измерить всей гордости и самонадеянности Еремы! Мог ли я подумать, что он не испугается тебя, хан, что не смирится при виде тебя, что не ударит челом перед тобою, что он поднимет святотатственную руку на самого тебя, прольет кровь твоих воинов и будет издеваться над тобою, могучий монарх, как над последним из твоих мурз? Если б я смел так думать, я оскорбил бы тебя - тебя, которого я так чту и люблю.

- Аллах! - сказал хан, приходя все в большее изумление.

- Я тебе скажу только одно, - продолжал уже с большей уверенностью в фигуре и голосе Хмельницкий, - ты велик и могуч; от восхода до заката народы и монархи бьют тебе челом и называют львом. Один Ерема не падает ниц пред твоею брадою; если ты не сотрешь его в прах, если не согнешь его дугою и не будешь по его спине взбираться на коня, то что же значат твоя слава, твое могущество? Все скажут, что один ляшский князь опозорил крымского царя и не получил возмездия, что он сильнее, могущественнее тебя...

Наступило глухое молчание; мурзы, аги и муллы не спускали глаз с лица хана, удерживая дыхание, а он закрыл глаза и думал.

Хмельницкий оперся на булаву и смело ждал.

- Ты сказал, - наконец, промолвил хан. - Я согну хребет Еремы, я по его спине буду садиться на коня, никто не скажет от восхода до заката, что один неверный пес опозорил меня.

- Аллах велик! - в один голос закричали мурзы.

Глаза Хмельницкого осветились радостью: одним махом он отвратил гибель, висевшую над его головою, и превратил сомнительного союзника в вернейшего друга.

Этот лев умел в один миг обращаться в лисицу.

Оба лагеря гудели до поздней ночи, как гудят выроившиеся пчелы, пригретые весенним солнцем, а на месте битвы спали непробудным мертвым сном рыцари, пронзенные стрелами, проколотые копьями, изрубленные мечами. Взошел месяц и пошел обходом по этому полю смерти: там отразится в луже застывшей крови, здесь вырвет из мрака новые груды убитых, тихо сойдет с них и взберется на другие, заглянет в открытые мертвые глаза, осветит синие лица, обломки оружия, и лучи его станут бледней, точно от ужаса всего виденного. По полю мечутся в одиночку и небольшими группами какие-то зловещие фигуры - то прислуга пришла обирать погибших: так шакалы приходят после львиной битвы. Но и их неведомый страх торопит и гонит прочь. Что-то жуткое, что-то таинственное было на этом поле, покрытом трупами, в этом покое и неподвижности недавно еще живых людей, в тихом согласии, в каком лежали рядом поляки, турки, татары и казаки. Иногда в зарослях зашумит ветер, а солдатам, стоящим на страже, кажется, что то людские души кружатся над телами. Говорили, что когда в Збараже пробило полночь, со всего поля, от валов до казацкого лагеря, будто бы с шумом поднялись в небо стаи каких-то птиц. Будто бы слышались неясные голоса, какие-то вздохи, стоны, от которых волосы на голове вставали дыбом. Те, которым суждено было лечь на поле брани, слуху которых были доступны неземные призывы, ясно слышали, как польские души взывали, отлетая: "Пред Тобою, Господь, слагаем наши прегрешения", а казацкие стонали: "Христос, Христос, помилуй!", ибо, полегшие в братоубийственной войне, они не могли прямо вознестись к престолу вечной славы; им суждено было лететь в земную даль, вместе с вихрем кружиться над обителью слез, и плакать, и стенать по ночам, покуда не вымолят у Христовых ног отпущения обоюдных грехов и забвения...

Но человеческие сердца ожесточились еще сильнее, и ни один ангел примирения не пролетел над побоищем.

Глава III

Наутро, прежде чем солнце разлило свой золотистый свет, в польском обозе вырос уже новый оборонительный вал. Старые валы окружали чересчур большое пространство, и князь с паном Пшеимским решили заключить войска в более тесное кольцо. Гусары всю ночь работали не покладая рук, наравне с прочими солдатами и прислугой. Все, кроме стражи, наконец, заснули беспробудным сном; неприятель также работал всю ночь и не спешил что-то предпринять после вчерашнего поражения. Рассчитывали, что штурма в этот день и вовсе не будет.

Скшетуский, пан Лонгинус и Заглоба сидели в палатке за пивной похлебкой и беседовали о трудах прошлой ночи с тем удовольствием, с каким солдаты разговаривают о недавней победе.

- Мой обычай ложиться с курами, а вставать с петухами, - сказал пан Заглоба, - но на войне это трудно! Спишь, когда можешь, встаешь, когда тебя будят. Меня бесит только одно, что мы должны из-за такой дряни извращать порядки своей жизни. А что делать, времена теперь такие! Но заплатили же мы им за это вчера! Если бы еще раза два устроить им такое угощение, то это отбило бы у них охоту будить нас.

- Вы не знаете, сколько полегло наших? - спросил Подбипента.

- Э! Немного; всегда так бывает, что осаждающих погибает больше, чем осажденных. Вам это дело не так знакомо, но мы, старые вояки, не имеем надобности считать трупы: все и так ясно по ходу битвы.

- И я кое-чему научусь около вас, - кротко заметил пан Лонгинус.

- Несомненно, если на это у вас ума хватит, на что я не особенно рассчитываю.

- Оставьте вы его в покое, - отозвался Скшетуский. - Во всяком случае, это не первая битва для пана Подбипенты, и дай Бог лучшим рыцарям драться так, как он дрался вчера.

- Я сделал, что мог, но не столько, сколько хотелось бы.

- Напротив! Напротив! Вы вчера действовали вовсе неплохо, - покровительственно заметил Заглоба, - а если другие все же вас перещеголяли вас (тут он закрутил усы кверху), то здесь нет вашей вины.

Литвин слушал, потупив очи, и вздохнул, вспомнив про предка Стовейку и три головы.

Полы палатки приподнялись, и пан Михал, веселый, как погожее утро, появился на пороге.

- Ну, вот мы теперь все в сборе! - крикнул пан Заглоба. - Дайте ему пива!

Маленький рыцарь пожал руки товарищам.

- Если б вы знали, сколько ядер лежит на майдане! - сказал он. - Просто вообразить трудно. Пройти нельзя, чтобы не споткнуться.

- Видели, - ответил Заглоба. - Вставши поутру, я прошелся по лагерю. За два года куры всего львовского повета не нанесут столько яиц. Эх, если б это были, действительно, яйца, то мы бы состряпали себе отличную яичницу. А надо вам сказать, что за сковороду яичницы я все готов отдать. Солдатские у меня привычки, так же, как и у вас. Я охотно буду есть все, только было бы много. Поэтому я и на поле битвы действую не так, как нынешняя молодежь.

- Ну, и отделали же вы вчера Бурлая, - сказал маленький рыцарь, - не ожидал я от вас такой прыти. Ведь это был рыцарь, прославленный на всей Украине и Туретчине.

- Каково? А? - самодовольно проговорил Заглоба. - Не впервой мне это, не впервой, милый пан Михал. Да, можно сказать, что такой четверки, как мы, во всей республике не отыщешь. Ей-Богу, с вами и с нашим князем во главе я пошел бы охотно хоть на Стамбул. Заметьте только: пан Скшетуский убил Бурдабута, а вчера - Тугай-бея.

- Тугай-бей не убит, - прервал поручик. - Я сам почувствовал, что сабля только скользнула по нему, и сразу нас разделили.

- Все равно, не перебивайте меня, пан Ян. Пан Михал проколол в Варшаве Богуна, как мы вам говорили...

- Лучше бы не вспоминали! - сказал литвин.

- Сказанного не воротишь, - ответил Заглоба, - пойдем далее: итак, пан Подбипента из Мышьих Кишок прикончил этого Пулуяна, а я Бурлая. Не могу утаить от вас, что я отдал бы всех ваших за одного моего Бурлая и что самая тяжелая работа выпала на мою долю. Дьявол это был - не казак, неправда ли? Если б я имел законных сыновей, я оставил бы им хорошее имя. Интересно, как отнесется к этому король и сейм, как наградят нас - нас, которые больше питаются серою и селитрою, чем другою какою-либо пищей.

- Был рыцарь, еще более знаменитый, - сказал пан Лонгинус, - но имени его никто не знает и не помнит.

- Любопытно знать, кто такой? В древности, может быть? - спросил задетый за живое Заглоба.

- Не в древности, братец. Тот самый, который короля Густава-Адольфа под Тшцяной повалил вместе с конем наземь и взял в плен, - ответил литвин.

- А я слышал, что это было под Пупком, - вставил пан Михал.

- Однако король вырвался от него и убежал, - сказал Скшетуский.

- Да! Я знаю кое-что об этом, - заговорил, прищуривая один глаз, пан Заглоба. - Тогда я служил под командой пана Конецпольского, отца нашего хорунжего... знаю кое-что! Но скромность Не позволяет этому рыцарю объявить свое имя, и поэтому его никто не знает. Хотя, поверьте мне, Густав-Адольф был великий воин, почти равный пану Конецпольскому, но в поединке с Бурлаем было потяжелее. Уж я говорю вам!

- Неужели это вы свалили Густава-Адольфа? - спросил Володыевский.

- Разве я вам говорил это, пан Михал? Пускай былое остается покрытым мраком неизвестности, мне и теперь есть чем похвалиться! Однако эта пивная похлебка довольно порядочная гадость, я предпочел бы винную, хотя и за эту нужно благодарить Бога. Вон ксендз Жабковский говорит, что провианту осталось немного. Он очень тревожится; брюхо-то у него - целое гумно. Славный бернардин, очень я полюбил его. В нем больше солдатского, чем монашеского. Кого съездит по роже, так хоть сейчас гроб готовь.

- А я вам не рассказывал, что делал в ту ночь ксендз Яскульский? - воскликнул маленький рыцарь. - Залез он в башню, на правой стороне замка, и смотрит на битву (надо вам сказать, что он отлично стреляет из ружья), а потом говорит Жабковскому: "В казаков я не буду стрелять; они все-таки христиане, хотя и творят дела, противные Богу, а в татар не выдержу!", и как начал палить, так чуть ли не тридцать человек за время битвы.

- Если бы все духовенство было таково! - вздохнул Заглоба, - но наш Муховецкий только руки к небу воздевает да плачется, что столько крови христианской льется.

- Оставьте его, - серьезно сказал Скшетуский. - Ксендз Муховецкий святой человек, и лучшее этому доказательство, что те два ксендза почтительно склоняют перед ним головы, хотя он и не старше их.

- Я нисколько не сомневаюсь в его святости, - сказал Заглоба, - напротив, думаю, что он мог бы самого хана обратить в христианскую веру. Нет, вы подумайте, каково теперь хану! Сидит в палатке и чуть не лопается от злости. Если вступят с ним в переговоры, то и я поеду с комиссарами. Мы старые знакомые, и когда-то он очень любил меня. Может быть, и теперь вспомнит.

- Для переговоров, вероятно, выберут Яницкого, - сказал Скшетуский, - он по-татарски говорит, как по-польски.

- И я тоже, а с мурзами мы приятели. Они все хотели в Крыму оженить меня на своих дочках, чтоб дождаться достойного потомства, а так как я тогда был молод и с невинностью своею, подобно пану Подбипенте из Мышьих Кишок, не заключал pacta conventa (Сделок (лат.).), то и натворил там немало дел.

- Слушать гадко! - сказал пан Лонгинус, опуская глаза.

- А вы, как ученый скворец, заладили одно и то же. Видно, ботвинников не скоро выучишь говорить по-человечески.

За палаткой послышался какой-то говор, и рыцари вышли посмотреть, в чем дело. На окопах кучками стояли солдаты, осматривая окрестности, значительно изменившиеся за прошедшую ночь. Казаки тоже не теряли времени даром; они насыпали шанцы, поднимали на них пушки, такие длинные и дальнестрельные, каких не было в польском лагере, начинали рыть извилистые рвы, апроши; издали сеть этих насыпей казалась проходами кротов. Вся пологая равнина была покрыта ими, свежевскопанная земля чернела на зеленом фоне поля. Всюду, точно муравьи, копошились люди. На первых валах уже замелькали красные шапки запорожцев.

Князь стоял на валу рядом со старостой красноставским и паном Пшеимским. Чуть ниже каштелян бельский внимательно осматривал казацкую работу и объяснял коронному подчашему:

- Неприятель начинает правильную осаду. Я вижу, что нам придется оставить лагерь и перейти в замок.

Князь услышал эти слова и наклонился вниз к каштеляну.

- Сохрани Бог! Это значит добровольно лезть в ловушку. Здесь нам или жить, или умирать!

- И я так думаю, - вставил Заглоба, - даже если мне придется каждый день убивать по Бурлаю. От имени всего войска протестую против предложения пана капггеляна.

- Это не вам решать! - сказал князь.

- Молчи! - шепнул Володыевский и потянул шляхтича за рукав.

- Мы перебьем их, как кротов в их коридорах, - продолжал Заглоба. - А я, ваше сиятельство, прошу у вас дозволения идти с первой вылазкой. Знают они меня хорошо, теперь еще лучше узнают.

- С вылазкой... - медленно проговорил князь и сдвинул брови, - подождите - ночи с вечера бывают темны...

Он повернулся к старосте, пану Пшеимскому и гетманам и пригласил их на совет.

- Ради Христа, что вы делаете?! - воскликнул Володыевский, когда военачальники ушли с валов. - Что это такое? Вы не знаете дисциплины, вероятно, если вмешиваетесь в разговор старших. Князь - вельможа снисходительный, но во время войны с ним шутки плохи.

- Ничего, пан Михал! Пан Конецпольский-отец был великий человек, но и он полагался на мои советы, и пусть съедят меня волки, если только не благодаря им он дважды разбил Густава-Адольфа. Я умею говорить с вельможами! Вот и теперь: заметили, как князь obstupuit (Был поражен (лат.).), когда я намекнул о вылазке? Если Бог пошлет победу, кому припишут заслугу? Вам, что ли?

В это время к разговаривающим подошел Зацвилиховский.

- Что, все роют? - сказал он, указывая рукою на поле.

- Да, роют, - ответил Володыевский, - и у нас солдаты сегодня должны были рыть колодцы на позициях пана Фирлея, потому что воду из восточного пруда пить нельзя. Придет пятница, от рыбы придется отказаться - мясом кормлена.

- Правда, - согласился Зацвилиховский, - я старый солдат, но столько убитых давно не видал, разве что под Хотином, после штурма нашего обоза янычарами.

- Теперь увидите еще больше, я вам ручаюсь!

- Кажется, сегодня вечером они опять будут атаковать нас.

- А я думаю, что до утра оставят в покое.

Едва пан Заглоба кончил эту фразу, как на шанцах показался белый дымок, и ядро со свистом пролетело над окопом.

Зацвилиховский был прав. Хмельницкий начал правильную осаду, перерезал все дороги и тропинки, сыпал апроши и шанцы, подкапывался под лагерь, но не пренебрегал и штурмами. Он решил не давать покоя осажденным, изнурять их, устрашать до тех пор, пока оружие само не выпадет из усталых рук. И вот вечером он вновь ударил по отрядам Володыевского, но без успеха, потому что казаки неохотно шли в бой. На следующий день огонь не прекращался ни на минуту. Казацкие земляные укрепления были подведены еще ближе и осыпали польский лагерь непрерывным градом пуль и ядер. Осажденные время от времени выходили из-за валов, и тогда дело доходило до сабель, цепов и кос. Но только поляки выбьют одних казаков из укрепления, на их место тотчас же являются другие. Солдаты целый день не знали покоя, а когда наступил желанный вечер, начался новый генеральный штурм, о вылазке и думать было нечего.

Ночью 16 июля два храбрых полковника, Гладкий и Небаба, напали на позиции князя и потерпели сокрушительное поражение. Три тысячи лучших запорожцев легли на месте, остальные, гонимые старостою красноставским, в великом смятении бежали в свой лагерь, бросая по дороге оружие и рога с порохом. Такая же печальная участь постигла и Федоренку, который, воспользовавшись густым туманом, чуть не взял город на рассвете. Пан Корф с немцами отразил его атаку, а староста красноставский и пан хорунжий Конецпольский перебили чуть не всех его казаков.

Но все это было ничто в сравнении с небывалой грозой, какая разразилась над польским лагерем 19 июля. За ночь казаки насыпали напротив позиций Вишневецкого высокий вал и открыли неустанную канонаду из пушек большого калибра, а когда день кончился и первые звезды засветились на небе, десятки тысяч людей были брошены на приступ. Одновременно вдали показалось несколько страшных осадных машин, похожих на башни, которые медленно катились к окопам. По бокам их раскачивались, как крылья, мостки, которые должны были перекинуться через валы, а верхушки дымились и гремели выстрелами легких пушек, ружей и самопалов. Башни двигались среди моря человеческих голов, как гиганты-полководцы, то изрыгающие огонь, то снова прячущиеся в дыму выстрелов.

Княжеские пушкари посылали ядро за ядром, гранату за гранатой навстречу страшным машинам, но выстрелы почти не попадали в цель.

А густая масса казаков подходила все ближе, словно черная волна, набегающая ночью из морской дали.

- Уф! - сказал Заглоба, стоя вместе с кавалерией рядом со Скшетуским. - Мне жарко как никогда в жизни! Что за душная ночь! А тут еще черти принесли эти машины! Дай Бог, чтобы земля под ними расступилась, потому что эти негодяи и так стоят У меня костью в горле... аминь! Ни поесть, ни выпить... Собаки, и те лучше нас живут! Уф! Как душно!

Действительно, влажный воздух был наполнен удушливой вонью от трупов, гниющих на поле битвы. На небе клубились низко нависшие тучи; над Збаражем собиралась гроза.

В темноте послышался звук бубнов.

- Сейчас нападут! - сказал Скшетуский. - Вы слышите?

- Слышу, подохнуть бы им! Беда да и только!

- Коли! Коли! - завыли казаки, бросаясь к окопам.

Битва закипела по всей линии укреплений. Казаки одновременно напали на позиции Вишневецкого, Лянцкоронского, Фирлея и Остророга, чтобы помешать одному приходить на помощь другому; упившиеся горилкою, они шли с большим ожесточением, чем во время предшествующих штурмов, но зато встречали и более энергичный отпор. Героический дух вождя воодушевлял солдат, грозная коронная пехота, состоящая из мазурских крестьян, так, крепко столкнулась с казаками, что сразу с ними перемешалась Под ударами Мазуров полегло несколько сотен казацких пехотив-цев, но все новые толпы окончательно захлестнули их. Бит становилась все более ожесточенной. Стволы мушкетов жгли руки солдат, командиры охрипли от криков. Староста красноставский и Скшетуский вышли с конницей и заходили казакам во фланг, разбивая целые полки и проливая море крови.

Час проходил за часом, но штурм не прекращался; зияющую пустоту в своих рядах Хмельницкий в мгновение ока заполняя новыми полками. Татары деятельно помогали им, выпуская тучи стрел в обороняющихся поляков; некоторые, стоя позади черни, гнали ее в бой бичами из воловьих шкур. Ярости противостояла ярость, грудь сталкивалась с грудью, человек в смертельных объятиях сжимал другого человека.

Так разъяренные волны штурмуют скалистый остров.

Вдруг земля задрожала под ногами воинов, и все небо вспыхнуло синим огнем, словно сам Бог уже не мог долее смотреть m человеческое неистовство. Страшный грохот заглушил людские крики и залпы пушек. То небесная артиллерия начала свою канонаду. Раскаты грома покатились с востока на запад; казалось, небо вместе с тучами треснуло и падает на головы сражающихся.

Временами ослепительный свет сменялся непроглядною тьмой, но пройдет мгновение, и вновь кровавые зигзаги молнии прорезают черное небо. Шквальный порыв ветра сорвал тысячи шапок, значков, знамен и в мгновение ока разметал их по полю. Молния вспыхивали одна за другой, потом наступал какой-то хаос громовых ударов, вихря, огня и мрака... Небо взъярилось, как и люди.

Гроза, подобной которой никто и не помнил, разбушевалась над городом, замком, окопами и лагерем. Битва прекратилась. Наконец, небесные хляби разверзлись, и не ручьи, а целые потоки полились на землю. Трупы во рвах начинали всплывать. Казацкие полки, оставив штурм, один за другим бежали к своему табору, бежали вслепую, сталкивались друг с другом и думая, что то неприятель преследует их, спасались врассыпную; за ними, утопая в грязи, катились пушки и телеги. Вода разрушила казацкие земляные укрепления, бурлила во рвах и траншеях и с шумом неслась по равнине, словно преследуя убегающих.

Дождь все усиливался. В польском лагере пехота ушла с валов, ища укрытия в палатках, только конница старосты красноставского и Скшетуского не получила приказа отступать. Наконец, буря начала стихать, к полуночи дождь совсем прекратился. Из-за туч начали выглядывать звезды. Прошел еще час, и вода немного спала. Тогда перед хоругвью Скшетуского неожиданно появился сам князь.

- Господа, - спросил он, - лядунки ваши не подмокли?

- Сухи, ваше сиятельство! - ответил Скшетуский.

- Это хорошо! Слезьте с коней, проберитесь к этим машинам, подложите под них порох и подожгите. Да идти тихо! Пан староста красноставский пойдет с вами.

- Слушаюсь! - ответил Скшетуский.

Тут на глаза князю попался мокрый пан Заглоба.

- Вы просились на вылазку, можете отправляться, - сказал он. "Вот тебе на! - подумал пан Заглоба. - Этого еще недоставало!"

Спустя полчаса два отряда рыцарей по двести пятьдесят человек каждый по пояс в воде пробирались к казацким "гуляй-городинам", стоящим невдалеке от окопов. Один отряд вел "лев изо львов", пан староста красноставский Марек Собский, который не хотел и слышать об отдыхе, другой - Скшетуский. Прислуга несла за рыцарями мазницы со смолой, сухие факелы и порох; все шли тихо, как волки, пробирающиеся ночью к овчарне.

Маленький рыцарь в качестве добровольца, присоединился к Скшетускому. Пан Михал больше всего в жизни любил опасные предприятия и теперь шлепал по воде с радостной улыбкой на лице. Рядом с ним шел пан Подбипента с обнаженным сорвиглавцем в руках и недовольный, сердитый пан Заглоба.

- Вам хотелось вылазки - отправляйтесь! - передразнивал он князя. - Хорошо! Псу на свадьбу, и тому не захотелось бы идти по такой воде. Если я посоветовал вылазку в такое время, то не пить мне всю жизнь ничего, кроме воды. Я не утка, а мое брюхо не челнок. Я всегда имел отвращение к воде, даже к чистой, а уж к такой, в которой мокнут мужичьи трупы...

- Тише! - перебил пан Михал.

- Сами вы тише! Вы не крупнее пескаря и умеете плавать, вам хорошо. Я скажу даже, что со стороны князя невеликодушно после поражения Бурлая не дать мне отдыха. Заглоба довольно уже сделал, пусть каждый столько же сделает, а Заглобе дайте покой... напляшетесь вы, когда его не будет! Ей-Богу! Если я попаду в какую-нибудь яму, вытащите меня за уши, а то я сразу захлебнусь.

- Тише, пан Заглоба! - сказал Скшетуский. - Казаки сидят в земляных переходах, еще услышат.

- Где? Что вы толкуете?

- Вон там, в этих землянках.

- Этого еще недоставало. О, чтоб их гром небесный поразил!

Пан Михал зажал рукою рот пана Заглобы. Казацкие землянки были всего на расстоянии каких-нибудь пятидесяти шагов. Рыцари шли тихо, но вода все-таки хлюпала под их ногами; и счастью, вновь пошел дождь и заглушил все звуки. Стражи при машинах не было. Да и кто стал бы ожидать вылазки после штурма и такой грозы?

Пан Михал с паном Лонгинусом поспешили вперед и первые приблизились к землянке. Маленький рыцарь приложил руку к губам и начал кричать:

- Эй, люди!

- Что? - отозвались голоса казаков, очевидно, уверенных, что их окликает кто-нибудь из своих.

- Слава Богу! - ответил Володыевский. - Пустите!

- А сам не знаешь, как войти?

- Теперь знаю, - сказал Володыевский и, нащупав вход, кинулся внутрь землянки.

Пан Лонгинус и несколько человек последовали за ним.

Внутренность землянки огласилась пронзительным воем, рыцари тоже издали свой клич и бросились к другим землянкам. Во мраке послышались стоны, лязг железа, замелькали темные фигуры, время от времени раздавались выстрелы, но все это длилось не более четверти часа.

Казаки, застигнутые врасплох, даже не защищались и погибли все, прежде чем схватились за оружие.

- К башням! - раздалась команда старосты красноставского.

Рыцари бросились к башням.

- Поджигать изнутри, сверху мокро! - крикнул Скшетуский.

Но исполнить такой приказ было вовсе не легко. В башнях, сколоченных из сосновых бревен, не было ни дверей, ни каких-либо других отверстий. Казаки взбирались на них по лестницам, а пушки втягивали на веревках. Рыцари напрасно рыскали вокруг башен, сердито тыкая в них саблями.

К счастью, у прислуги были топоры; теперь они пригодились.

Староста приказал зарядить пушки порохом, зажечь мазницы со смолою, факелы, и пламя начало лизать мокрые бревна.

Прежде чем все разгорелось, пан Лонгинус нагнулся и поднял огромный камень, вырытый казаками из земли.

Четверо самых сильных людей не сдвинули бы его с места, но литвин удерживал его в своих могучих руках и только покраснел от натуги. Рыцари онемели от восхищения.

Между тем пан Лонгинус приблизился к еще не подожженной башне, откинулся назад и оросил камень в самую середину стены. Камень просвистел в воздухе, башня зашаталась и с грохотом рухнула на землю.

Кучу обломков прислуга тотчас же полила смолою и подпалила.

Немного погодя несколько гигантских факелов осветили всю равнину. Дождь еще шел, но огонь победил его.

Из казацкого лагеря прибежали Степка, Кулак и Мрозовецкий во главе нескольких тысяч молодцов, попробовали было тушить - куда там! Столбы огня и красного от пламени дыма все выше поднимались к небу, отражаясь в озерах и лужах дождевой воды.

Рыцари в строгом порядке возвращались к окопам, откуда навстречу им неслись радостные приветствия.

Вдруг Скшетуский огляделся по сторонам и крикнул громовым голосом:

- Стой!

Пана Лонгинуса и маленького рыцаря не было среди них.

Вероятно, увлекшись, они чересчур замешкались при поджоге последней башни, может быть, обнаружили еще где-нибудь спрятавшихся казаков и потому совершенно не заметили отступления товарищей.

- Вперед! - скомандовал Скшетуский.

Староста красноставский, шедший на другом конце шеренги, не понимал, в чем дело, и побежал было расспрашивать, как в ту же минуту пропавшие рыцари словно из-под земли обнаружились на половине дороги меж казацкими башнями и отрядом.

Пан Лонгинус со сверкающим сорвиглавцем в руках ступал огромными шагами, а рядом с ним трусцой бежал пан Михал. Головы обоих были обращены назад, к преследующим их казакам. При красноватых отсветах пожара вся погоня была видна, как на ладони. Казалось, огромный лось со своим детенышем уходил от охотников, готовый каждую минуту броситься на преследователей.

- Они погибнут! Ради Бога, скорей! - закричал душераздирающим голосом пан Заглоба. - Их подстрелят из лука или из пищали! Ради Бога, скорей!

Несмотря на явную опасность он мчался вперед с обнаженной саблей в руках рядом со Скшетуский, бежал, падал, поднимался, кричал и вновь бежал из последних сил.

Но казаки не стреляли, их самопалы подмокли, а тетивы луков размякли, тем не менее они с каждой минутой приближались к рыцарям. Несколько казаков вырвались вперед, еще немного - и они достигнут цели, но в это время рыцари раз: вернулись к ним и с устрашающим воплем взметнули сабли. Казаки остановились.

Пан Лонгинус со своим огромным мечом казался им каким-то фантастическим существом.

И как волки, преследуемые охотничьими псами, оборачиваются и скалят ослепительно белые клыки, а собаки, визжа, не смеют броситься на них, так и рыцари оборачивались назад и, угрожая, останавливали своих преследователей. Только один казак, посмелей прочих, бросился было вперед с косою в руках, но пан Михал, как дикая кошка, прыгнул к нему навстречу и уложил на месте. Остальные же поджидали товарищей, которые приближались густою толпою.

Но и отряд был уже недалеко, а пан Заглоба летел впереди всех, размахивая саблей и вопя нечеловеческим голосом:

- Бей! Режь!

Вот с окопов что-то блеснуло, граната, ухая, очертила огненный круг и упала в середину казацкой толпы, за нею другая, третья, десятая. Казалось, битва начинается сызнова.

Казакам до осады Збаража были не знакомы разрывные снаряды, и они более всего боялись их, видя здесь чары "Еремы"; толпа остановилась на мгновение, потом разделилась на две части, и тут начали рваться гранаты, сея страх и смерть.

- Спасайтесь! Спасайтесь! - раздались испуганные голоса.

Казаки бросились врассыпную, а пан Лонгинус и маленький рыцарь наконец присоединились к товарищам. Заглоба по очереди кидался на шею то одному, то другому, целовал их в губы, в щеки. Его душила радость, но он не хотел обнаруживать своей слабости и извергал ругательства:

- Ах, мерзавцы! Вы думаете, что уж я так люблю вас или боюсь за вашу шкуру? Как же! Изруби вас казаки - мне все равно! Так-то вы службу знаете, что позади плететесь? Хорошо! Я первый скажу князю, чтобы он наказал вас. А теперь идем спать. Слава Богу и на том! Повезло этому мужичью, что испугалось гранат, а то я бы всех их перекрошил. Лучше уж бить их, чем смотреть на гибель своих учеников. Слава Богу и на том! Я уж думал, что завтра нам придется петь requiem (Отходную (лат.)). Жаль только, что все же не пришлось проучить их.

Глава IV

Поляки вновь должны были сократить линию своих валов и уменьшить обоз, чтобы облегчить оборону поредевшим рядам защитников. Вся ночь после штурма прошла в труде. Но и казаки не сидели сложа руки. В ночь со вторника на среду под покровом темноты они окружили польский обоз другим валом, более высоким; на заре началась пальба и продолжалась четыре дня и четыре ночи. Пострадали одинаково обе стороны, потому что в стрельбе принимали участие лучшие стрелки.

Время от времени полчища казаков и черни бросались на штурм, но не достигали валов, только стрельба еще более усиливалась. Осаждающие, обладая большими силами, сменяли полки, отправляя одни на отдых, другие вводя в бой. Но в польском лагере сменять и сменяться было некому; одни и те же солдаты должны были и стрелять, и отбивать атаки, и хоронить убитых, и подсыпать повыше валы. Истомившиеся люди просто засыпали на своих позициях под градом пуль. В течение четырех дней никто не сбросил с себя одежды, которая мокла на дожде и сушилась на солнце, четыре дня никто не ел горячей пищи. Солдаты пили горилку, для большей крепости примешивая к ней порох, грызли сухари, рвали зубами твердое вяленое мясо, и все это среди дыма, выстрелов, свиста пуль и грохота пушек.

И ни минуты покоя... Солдат обматывал грязной тряпицей окровавленную голову и бился дальше. Странные были это люди: в порванных колетах и заржавевших панцирях, с глазами красными от бессонницы, но все время начеку, все время в трудах, день ли стоит, ночь ли, дождь или ведро, всегда готовые идти в бой.

Солдаты полюбили своего вождя, презрев опасности, атаку, раны и смерть. Какой-то героический дух овладел всеми, сердца окрепли, умы утвердились. В кошмаре происходящего для многих обнаружилось упоение. Одна хоругвь спорила с другою в выносливости, мужестве и храбрости. В конце концов солдат стало трудно удержать на валах: они так и рвались навстречу неприятелю, словно голодные волки в овчарню. Везде царило какое-то бесшабашное веселье. Если бы кто-то заикнулся о капитуляции, того толпа разорвала бы в клочья. Или победить, или умереть!

Каждый приказ вождя исполнялся с быстротою молнии. Однажды случилось, что князь при вечернем объезде валов услышал, что огонь хоругви Лещинских слабеет, подъехал к солдатам и спросил:

- Отчего вы не стреляете?

- Порох весь вышел, послали в замок за новым.

- До них-то ближе! - сказал князь, указав на неприятельские шанцы.

Едва он это договорил, как вся хоругвь бросилась бегом на неприятеля и, как ураган, обрушилась на шанцы. Казаков перебили прикладами мушкетов, заклепали четыре казацкие пушки, и через полчаса солдаты, заплатившие за свой триумф высокую цену, возвратились со значительным запасом пороха.

Но день проходил за днем. Казацкие апроши все более тесным кольцом охватывали польские укрепления, врезаясь в них, как клин в дерево. Казаки стреляли теперь с такой близкой дистанции, что ежедневно в каждом полку недосчитывались до десяти человек, и это не считая погибших во время штурмов; ксендзы не успевали причащать умирающих. Осажденные загораживались возами, палатками, бычьими шкурами; убитых хоронили ночью там, где их настигла смерть, но оставшиеся в живых еще яростнее дрались на могилах своих товарищей. Хмельницкий не жалел крови своих людей, но всякий новый штурм приводил только к новым разочарованиям. Его поражало упорное сопротивление врага; он рассчитывал, что быстро сломит дух осажденных, но время шло, а они выказывали все большее презрение к смерти.

Полководцы подавали пример своим солдатам. Князь Еремияз спал на голой земле возле вала, пил горилку и ел вяленое конском мясо, перенося труды и перемены погоды, "несмотря на свое высокое звание". Коронный хорунжий Конецпольский и староста красноставский лично вели свои полки на вылазки и во время штурмов шли в бой без панцирей.

Даже те командиры, которым, как Остророгу, недоставало военного опыта и на которых солдаты не особенно полагались, и те под рукою Еремии, казалось, превращались в других людей. Старый Фирлей и Лянцкоронский тоже спали у валов, пава Пшеимский днем командовал пушкарями, а ночью, как крот рылся под землею, прокладывая подкопы под казацкими ходами, и прокапывая подземные лазы, посредством которых польские солдаты, как духи смерти, неожиданно появлялись среди уснувших казаков.

Наконец Хмельницкий решил прибегнуть к переговорам. Под вечер 24 июля казаки начали кричать с шанцев, чтобы прекратили огонь. Запорожец, высланный вперед, сообщил, что гетман желает встретиться с Зацвилиховским. После недолгого совета поляки согласились на предложение, и старик выехал из окопов.

Рыцари видели издали, как казаки поснимали шапки при появлении Зацвилиховского: во время своего недолгого комиссарства он сумел приобрести уважение всего дикого Запорожья; сам Хмельницкий почитал его. Выстрелы смолкли. Казаки траншеями приблизились к самому валу; рыцари тоже спустились вниз. Обе стороны держались начеку, но без неприязни. Шляхта всегда отдавала преимущество казакам перед чернью, а теперь, видя их мужество и упорство в бою, разговаривала с ними, как с равными, как рыцарь с рыцарем; казаки с удивлением рассматривали это близкое, но неприступное львиное логово, которое смогло выдержать весь напор казацких и татарских сил. Сойдясь и затеяв разговор меж собою, солдаты начали сетовать, что проливается столько христианской крови, затем принялись угощать друг друга табаком и горилкой.

- Эх, паны рыцари! - сказал старый запорожец. - Если б вы всегда были такими, не было бы и Желтых Вод, и Корсуня, и Пилавца. Словно черти вы, не люди. Таких молодцов мы и не видывали.

- Приходите завтра и послезавтра и всегда увидите нас такими же.

- Ну, и придем, а пока, слава Богу, передышка. Сколько крови христианской пролилось! Да вас и так голод одолеет.

- Король придет раньше, чем голод; пока у нас всего довольно.

- А не хватит, мы поищем в вашем обозе, - сказал Заглоба и подбоченился.

- Дай Бог, чтоб батька Зацвилиховский поладил с нашим гетманом, а не поладит, вечером опять на штурм пойдем.

- Лучше бы вам с нашим князем ударить по басурманам, чем бунтовать против республики.

- С вашим князем... Гм, хорошо было бы.

- А вы зачем бунтуете? Придет король - вот кого надо бояться. Князь Ерема тоже был вам отцом...

- Он такой же отец нам, как смерть - мать. Чума столько добрых молодцев не побила.

- Дальше хуже будет, вы еще его не знаете.

- Мы и не хотим его знать. Старики у нас говорят, что если казак его увидит, то умрет.

- Так и с Хмельницким будет.

- Бог знает, что будет. Верно одно: не жить им двоим на свете белом. А наш батька говорит, что если бы вы ему Ерему выдали, так он бы вас на волю пустил и королю бы со всеми нами поклонился.

Польские солдаты начинали хмуриться и хвататься за сабли. Так и разговаривали враждующие стороны - временами приятельски, временами недружелюбно; угрозы, помимо воли, срывались с их уст. После полудня в лагерь возвратился пан Зацвилиховский. Мирных переговоров не получилось, и перемирие не было заключено. Хмельницкий ставил жесткие требования: чтобы ему выдали князя и хорунжего Конецпольского. Напоследок он перечислил обиды запорожцев и уговаривал пана Завцвилиховского остаться у него навсегда. Старый рыцарь вспыхнул, вскочил с места и уехал. Вечером начался штурм, успешно, впрочем, отраженный. Весь лагерь в течение двух часов был в огне.

Казаков не только отбросили от валов: польская пехота взяла ближние шанцы, разворотила земляные укрепления и вновь спалила четырнадцать "гуляй-городов". Хмельницкий в эту ночь поклялся хану, что не отступит, пока в окопах останется хоть один живой человек.

На следующее утро новая канонада, новая атака на валы, битва в течение всего дня, битва жестокая, немилосердная. Вчерашние добрые чувства и сожаления над пролитою христианской кровью уступили место еще большей жестокости. С самого утра накрапывал дождь. В этот день солдатам выдали только половину пайка; пан Заглоба долго ворчал по этому поводу, но пустой желудок только прибавил храбрости рыцарям. Все поклялись пасть в битве, но не сдаваться. Вечер ознаменовался новыми штурмами казаков, переодетых турками, потом наступила ночь,: страшная, тревожная ночь. Стрельба не умолкала ни на минуту. Бились отрядами и поодиночке. Выходил на турнир и пан Лонгинус, но с ним никто не хотел драться, в него стреляли только издали, зато Володыевский прибавил еще один листок к своему) лавровому венку, поразив в одиночном поединке знаменитого Дударя. Выходил, наконец, и сам пан Заглоба, но только для словесного поединка. "После Бурлая не стоит марать рук от первого встречного", - утверждал он. Зато в словесной схватке он не находил себе равного среди казаков и приводил их в совершенное отчаяние, когда прикрытый земляным укреплением кричал громким голосом:

- Сидите, хамы, тут под Збаражем, а тем временем литовское войско идет вдоль Днепра. К весне в каждой избе найдете по маленькому литвиненку, если, конечно, еще и хаты найдете!

Литовское войско, действительно, шло под начальством Радзивилла вниз по Днепру, предавая огню и мечу все, что встречалось на пути. Казаки хорошо знали это и осыпали пана Заглобу градом пуль, но старый шляхтич тщательно прятал свою голову за укреплением и продолжал:

- Промахнулись, собачьи дети, а я в Бурлая не промахнулся. Я здесь! Ну, кто на поединок со мною? Вы знаете меня! Стреляйте, пока вам дают отсрочку: все равно вам скоро придется татарчат нянчить в Крыму или плотины на Днепр насыпать. Ну, давайте! Грош за голову вашего Хмеля! Чума вам кланяется! Шли бы лучше назад, к своим плугам и волам, негодяи! Вишню и соль возить вам, а не тягаться с нами.

Казаки, в свою очередь, издевались над "панами, которых дают по три штуки за один сухарь"; спрашивали, почему паны не прикажут своим подданным платить чинш и десятины, но в спорах пан Заглоба все-таки одерживал верх. И продолжались эти споры, сопровождаемые дикими взрывами смеха, целыми ночами, в перерывах между атаками и перестрелками. Пан Яницкий выезжал на переговоры с татарами; хан объявил ему, что уничтожит всех поляков, на что выведенный из терпения посол ответил: "Нам уж давно обещают это, но от слов ничего не меняется! Кто придет за нашими головами, тот потеряет свою!". Хан требовал, чтобы князь Еремия съехался с его визирем в поле, но это оказалось простой ловушкой, и переговоры были прерваны. А битва ни на минуту не прекращалась. Вечером штурмы, днем пальба из пушек, вылазки, бешеные атаки конницы и кровь, повсюду кровь".

Поляков поддерживала какая-то дикая жажда борьбы, крови и опасностей. На битву они шли с песнями, точно на свадьбу. Все так уже освоились с выстрелами и криками, что отряды, отправленные на отдых, спали среди огня и града пуль непробудным сном. Запасы продовольствия уменьшались с каждым днем: вожди не позаботились об этом заранее, до прибытия князя. Цены взлетели до небес, но кто обладал средствами, чтоб купить хлеба или горилки, тот весело делился с неимущими. Никто не заботился о завтрашнем дне - все равно что-нибудь да будет: или помощь со стороны короля, или смерть. Солдаты были готовы к тому и другому, но более всего готовы к битве. Пример небывалый в истории: десятки сопротивлялись против тысяч с таким упорством, с таким ожесточением, что каждый новый штурм кончался новым поражением осаждающих. Кроме того, не проходило дня, чтобы осажденные не делали вылазок и не нападали на неприятеля в его собственных укреплениях. По вечерам, когда Хмельницкий думал, что усталость должна была уже сломить самых сильных, и тихо готовился к нападению, до его ушей долетали веселые песни. Тогда он в гневе ударял себя по бедрам и начинал верить, что Еремия, действительно, колдун более могущественный, чем все бывшие в казацком лагере.

Генрик Сенкевич - Огнем и мечом. 8 часть., читать текст

См. также Генрик Сенкевич (Henryk Sienkiewicz) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :