Генрик Сенкевич
«Огнем и мечом. 6 часть.»

"Огнем и мечом. 6 часть."

- Я не возьму много; с небольшой ватагой легче скрываться Дайте пятьсот человек, и я головой ручаюсь, что достану вам "языка".

- Так иди сейчас же. В Каменце из пушек стреляют от радости, на спасение ляхам и на погибель нам, невинным.

Богун ушел и тотчас же стал готовиться к дороге. Казаки его, по своему неизменному обычаю, пили вмертвую, "покуда смерть не угомонит"; он пил наравне со всеми, наконец, окончательно ошалел, приказал выкатить бочку дегтя и, как был, в бархате, атласе, так залез в нее, окунулся с головой раз, другой, третий и крикнул:

- Черен я теперь, как темная ночь! Не увидят меня ляшские очи.

Он вскочил на коня и помчался вперед, сопровождаемый своим отрядом.

* * *

А пан Скшетуский тем временем дошел до Ярмолинца и, встретив там отпор, немилосердно покарал несчастных горожан, пригрозил немедленным прибытием Еремии и остановился на ночлег.

Вечером он сказал своим товарищам:

- Покуда Бог помогает нам. Мне кажется, что нас действительно считают за авангард князя, но нам нужно подумать, как бы не разгадали нашу тайну.

- Долго еще мы будем так ходить? - спросил Заглоба.

- Пока не разузнаем намерений Кривоноса.

- Ведь так мы и битву прогуляем, не попадем к своим.

- Очень может быть.

- Это мне не нравится. Правда, досталось казакам под Константиновом, да мало. Руки так и чешутся...

- Может быть, вам придется здесь драться больше, чем вы рассчитываете.

- Как так? - не скрывая тревоги, спросил пан Заглоба.

- В любой момент мы можем наткнуться на неприятеля и хотя пришли сюда не за тем, чтобы оружием преграждать ему дорогу, в случае нападения должны будем обороняться. Но возвратимся к делу: нам нужно обойти побольше селений, чтобы о нас одновременно говорили в разных местах, бунтовщиков карать без пощады, навести побольше страху и повсюду распускать о себе молву. Поэтому, я думаю, нам надо разделиться.

- И мое мнение таково, - согласился Володыевский, - у страха глаза велики, и те, которые убегут к Кривоносу, будут говорить о сотнях тысяч.

- Вы здесь командир, - сказал Подбипента, - распоряжайтесь как знаете.

- Я пойду на Зинков, к Солодковцам, а если можно, то и дальше, вы пан наместник Подбипента, идите прямо на юг, ты, Володыевский, поедешь под Купин, а пан Заглоба в Збруч под Сагановом.

- Я? - переспросил пан Заглоба.

- Вы. Вы человек умный и изобретательный; я рассчитывал, что вы охотно возьметесь за это дело, в противном случае я поручу его вахмистру Космачу.

- О, нет, нет! - крикнул Заглоба, которого внезапно осенила мысль, что он будет начальником особого отряда. - Если я и спросил вас, то потому, что мне жаль было расставаться с вами.

- Да хорошо ли вы знакомы с военным делом? - спросил Володыевский.

- Хорошо ли знаком? Вы еще на свет не родились, а я уже водил отряды побольше этого. Целый век я прослужил в войне и до сих пор служил бы, если б не проклятый заплесневевший сухарь, который застрял у меня однажды в желудке да и просидел там три года. Пришлось за лекарством ехать в Галату... ну, об

этом путешествии я расскажу вам подробно как-нибудь, а теперь мне пора в дорогу.

- Поезжайте и распространяйте повсюду слух, что Хмельницкий побит, что князь недалеко. Разный сброд в плен не берите, но если встретите кого-нибудь из-под Каменца, то старайтесь захватить таких, что могли бы дать сведения о Кривоносе.

- Пусть хоть сам Кривонос выедет навстречу, достанется ему от меня на орехи! Не бойтесь, пан Скшетуский, я научу бунтовщиков плясать под мою дудку!

- Через три дня мы съедемся вновь в Ярмолинцах, а теперь - каждый в свою сторону. Людей своих берегите!

- Через три дня в Ярмолинцах! - повторили Заглоба, Володыевский и Подбипента.

Глава VI

Когда пан Заглоба остался один во главе своего отряда, он почувствовал себя как-то неловко; ему стало просто страшно. Дорого бы он дал, чтоб увидеть около себя Скшетуского, Володыевского, даже пана Лонгинуса, которыми он в глубине души восхищался и в присутствии которых чувствовал себя в полнейшей безопасности.

Шляхтич некоторое время ехал впереди в угрюмом молчании, боязливо осматриваясь по сторонам и мысленно перечисляя все опасности, которые могли встретиться на его пути.

- Все-таки веселей было бы, если б тут был кто-нибудь из них, - ворчал он. - Всякому человеку Бог дал свое, а эти трое, должно быть, родились пиявками: до того они охочи до человеческой крови. Они на войне себя чувствуют, как другой в хорошей компании за чаркой меда, как рыба в воде. Хлебом их не корми, только бы драться. Брюхо у них легкое, рука тяжелая. Видал я Скшетуского в работе... Господи, как он саблею машет!.. Да что и говорить, любимое занятие! А этот литвин, что за неимением своей головы ищет три чужие? Ему все нипочем, ничего в грош не ставит. Этого карлика Володыевского я меньше всех знаю, но думаю, что и он тоже птица не последняя... вот хоть бы под Константиновом, например. К счастью, он идет недалеко от меня. Не присоединиться ли мне к нему? Если я знаю, куда мне идти, пусть меня назовут татарином.

Пан Заглоба почувствовал себя таким одиноким, что чуть не заплакал.

- Да, да! У всякого есть кто-нибудь близкий, а у меня кто? Ни друга, ни отца, ни матери. Сирота я, вот и все!

В это время к нему приблизился Космач, вахмистр.

- Пан комендант, куда мы идем?

- Куда идем? - повторил пан Заглоба. - Что? Вдруг он выпрямился в седле и закрутил ус.

- В Каменец, если будет моя воля! Понимаешь, пан вахмистр?

Вахмистр поклонился и в молчании отъехал назад, недоумевая, почему рассердился пан комендант, а пан Заглоба бросил вокруг еще несколько грозных взглядов, потом успокоился и продолжал дальше:

- Если я пойду на Каменец, то позволю дать себе сто палок по пяткам по турецкой моде. Тьфу! Тьфу! Если б кто-нибудь из них был здесь, я чувствовал бы себя лучше. Что я буду делать со своими людьми? Ей-Богу, я предпочитал бы остаться в одиночестве, тогда по крайней мере, изобретательность является. А теперь нас слишком много для того, чтобы спрятаться, и слишком мало для обороны против врага. Очень глупая мысль пришла в голову Скшетускому - разделить отряд. Ну, куда я пойду? Что за мною - я знаю, а кто мне скажет, что впереди, и кто поручится, что там какой-нибудь черт не поставил ловушки? Кривонос и Богун! Хорошенькая парочка! Чтоб их черт ободрал! Сохрани меня, Боже, по крайней мере, от Богуна. Вон Скшетуский ищет встречи с ним - исполни лучше его молитву! Я желаю ему того, чего он сам себе желает, недаром мы друзья, аминь. Дотащусь как-нибудь до Збруча и назад в Ярмолинец, а "языков" приведу им больше, чем они сами желают.

Космач вновь подъехал к нему.

- Пан комендант, там за пригорком какие-то всадники.

- Пусть убираются к дьяволу!.. Где? Где?

- А вот там, за горою. Следы видны.

- Войско?

- Кажется, что войско.

- Пусть их волки съедят! А много их?

- Неизвестно, далеко. Если мы укроемся за скалами, то нападем на них врасплох; другой дороги им нет. Если их много, то пан Володыевский недалеко; он услышит выстрелы и прискачет на помощь.

Пана Заглобу охватила внезапная отвага. Может быть, это было проявлением отчаяния, может быть, надежда на помощь пана Володыевского. Шляхтич взмахнул обнаженной саблей, грозно оглянулся вокруг и воскликнул:

- Спрятаться за скалы! Мы нападем на них врасплох. Покажем этим негодяям!..

Опытные княжеские солдаты тотчас же повернули к скалам и в мгновение ока установились в боевом порядке, готовые к нападению.

Прошел час; наконец, издали послышался шум приближающихся людей; эхо доносило напевы веселых песен; еще немного, и послышались звуки скрипок, дудок и бубнов. Вахмистр приблизился к пану Заглобе.

- То не войско, пан комендант, не казаки. То свадьба.

- Свадьба? - спросил Заглоба. - А вот я им покажу свадьбу. Он пришпорил коня, солдаты выехали за ним и установились

в порядок на дороге.

- За мной! - громко крикнул Заглоба.

Солдаты помчались рысью, потом галопом, обогнули скалу и остановились перед кучкою людей, донельзя перепуганных их появлением.

- Стой! Стой! - раздалось с обеих сторон.

То была действительно свадьба. Впереди верхом ехали торбанист, скрипач, все немного пьяные, но тем не менее наигрывающие веселые танцы. За ними следовала новобрачная, красивая девушка, в темном жупане, с распущенными по плечам волосами. Ее окружали подруги, и все эти девушки верхом на лошадях, убранные полевыми цветами, издали походили на красивых казаков. В другом ряду на горячем коне ехал новобрачный, шествие замыкали родственники и гости, и все это верхом, только бочки с медом, горилкой и пивом следовали в легких тележках, подпрыгивая на неровной дороге.

- Стой! Стой!

Свадебная процессия смешалась. Девки подняли пронзительный крик, парни и старшие гости выдвинулись вперед, чтобы своей грудью охранить свадьбу от неожиданного нападения.

Пан Заглоба подскакал поближе и начал махать саблей перед глазами испуганных крестьян.

- А, разбойники, собаки, бунтовщики! Бунтовать захотелось?! С Кривоносом заодно, негодяи? Шпионить ездили? Дорогу войску загораживаете? На шляхту руку поднимаете? Задам я вам, собачьи Души! На дыбу вас, на кол прикажу посадить, нехристи вы подлые! За все измены вы мне заплатите!

Старый, седой, как лунь, дружка соскочил с коня, подошел к шляхтичу и покорно обнял его колено:

- Смилуйся, ясный рыцарь, не губи бедных людей. Бог свидетель, мы невинны, мы не бунтуем, идем из церкви; нашего родственника Дмитрия с дочерью бочара Ксенией венчали. Мы со свадьбы.

- Они невинные люди, пан комендант, - шепнул вахмистр.

- Прочь! Они мошенники! От Кривоноса на свадьбу пришли! - заорал Заглоба.

- Пропасть бы ему! Мы его в глаза не видели, мы люди бедные. Смилуйся, ясный пан, дай нам пройти, мы никому зла не делаем, мы сами по себе.

- В Ярмолинец всех вас на веревке поведу.

- Мы пойдем, куда прикажете, пане! Вам приказывать, нам слушать! Только вы уж смилуйтесь над нами, прикажите панам солдатам, чтоб они не обижали нас, а сами, - уж простите нам, дуракам, - просим вас покорно: откушайте за новобрачных. Выпейте, ваша милость, на радость бедным людям, как учит Бог и святое евангелие.

- Только не рассчитывайте, что я буду потворствовать вам, - гневно сказал пан Заглоба.

- О, пане, нет! - обрадовался старик, - так мы не думаем. Эй, музыканты, играйте для ясного рыцаря, ясный рыцарь добрый, а вы, молодцы, скорей меду, сладкого меду ясному рыцарю; он бедных людей не обидит. Скорее, парни, скорее! Спасибо, пане!

Парни во всю прыть пустились к бочкам, а тем временем бубны ударили, скрипки запищали, польские солдаты начинали подвигаться все ближе, крутить усы и заглядываться на молодиц. Раздались снова песни, и страха как не бывало.

Но пан Заглоба успокоился не сразу, даже когда ему подали кварту меда, он тихо ворчал еще: "А, мошенники, а, разбойники!"; Даже когда усы его погрузились в густой напиток, брови его еще не разгладились; он поднял голову и долго чмокал губами, наконец, удивление и вместе с тем негодование выразились на лице пана Заглобы.

- Что за времена! - проворчал он. - Мужичье, и пьет такой мед. Боже, Боже! Ты видишь и не покараешь!

Он вновь приложил к устам кварту и опорожнил ее до дна.

Осмелевшие гости пришли всей гурьбой просить его не делать им зла и отпустить с миром; вместе с ними пришла и новобрачная, несмелая, дрожащая, со слезами на глазах, раскрасневшаяся и свежая, как утренняя зорька. Она подошла, сложила руки: "Помилуйте, пане!" и поцеловала желтый сапог пана Заглобы. Сердце старого шляхтича тотчас растаяло.

Он порылся в кожаном поясе, вытащил оттуда несколько золотых (последние из княжеского подарка) и отдал их Ксении:

- На вот! Пусть благословит тебя Бог, как и всякую невинность.

Волнение не позволяло говорить ему дальше. Стройная, чернобровая Ксения напомнила пану Заглобе княжну, которую он так любил. "Где-то она теперь, бедняжка, охраняют ли ее святые ангелы?" - подумал он и настолько умилился, что готов был обниматься и брататься с каждым встречным.

Вся свадьба при виде богатого подарка чуть с ума не сошла от радости: "Добрый пан! Знатный лях! Червонцы дает!". Скрипач пилил с неимоверным усердием, дудка испускала какие-то отчаянные звуки. Старый бочар, очевидно, человек, не отличающийся храбростью, который доселе держался в стороне, тоже выступил вперед со старой кузнечихой, матерью новобрачного, и, низко кланяясь, начал умолять дорогого гостя пожаловать к нему на хутор - им будет такая радость, а иначе он всех обидит. За ними кланялись новобрачный и чернобровая Ксения, которая сразу сообразила, что ее просьба сильнее всех прочих. Дружки уверяли, что хутор недалеко, что рыцарь не сделает крюка по дороге, что старый бочар человек богатый и не такого еще меду выкатит.

Пан Заглоба оглянулся на своих солдат: все они, словно зайцы, поводили усами, предвкушая предстоящие удовольствия. Пан Заглоба сжалился над ними, и через минуту они дружно, молодицы и солдаты, в величайшем согласии двинулись на хутор.

Хутор, действительно, был недалеко; старый бочар вправду оказался человеком богатым. Все выпили наславу, а пан Заглоба так разохотился, что повсюду был первым. У новобрачного не было отца, пана Заглобу попросили заменить его, и старый шляхтич не отказался. Бочар выкатывал все новые бочки, наконец, зажгли костры из сухого бурьяна, и попойка начала принимать гомерические размеры.

Пан Заглоба, раскрасневшийся, шатающийся, забыл обо всем на свете; как сквозь туман, он видел лица пирующих, но, хоть убей, не мог бы ответить, если б его спросили, кто они, эти пирующие. Он помнил, что находится на свадьбе, но на чьей? А, верно пана Скшетуского с княжной? Эта мысль так понравилась ему, наполнила его такой радостью, что он начал орать, как сумасшедший: "Да здравствуют! Панове братья, обнимемся!" и поднимал все новые тосты: "Здоровье нашего князя! Дай Бог, чтобы поскорее миновали для Родины тяжелые времена!". Тут он залился слезами и споткнулся по пути к бочке, да и немудрено: на земле, как на поле битвы, валялось множество бесчувственных тел.

- Боже! - возопил пан Заглоба. - Нет более доблести во всей республике. Один только Лащ пить умеет, ну, да разве еще Заглоба, а остальные... Боже! Боже!

И он поднял горестные глаза к небу и только тут заметил, что небесные светила совершают свой путь не так, как следует, одни дрожат, словно хотят выскочить из своей оправы, другие описывают какие-то странные круги. Пан Заглоба смутился и вопросил свою душу:

- Неужели только я один не пьян in universo (Во Вселенной (лат.).)?

Но вдруг земля, подобно звездам, затряслась, закружилась, и пан Заглоба, как сноп, свалился наземь.

Ему снились страшные сны. Ему представлялось, что какие-то разбойники уселись к нему на грудь, что его сжимают, вяжут ему руки и ноги. Одновременно с этим до его ушей долетал шум и грохот, звуки выстрелов, какой-то кровавый свет проникал сквозь его сомкнутые веки и резал глаза невыносимым светом. Он хотел проснуться, открыть глаза и не мог. Он чувствовал, что с ним творится что-то необычайное, что голова его свешивается вниз, как будто его несут за руки и за ноги... Потом его охватил безотчетный страх; ему было плохо, очень плохо, очень тяжело. Сознание возвращалось к нему, но, странно, в сопровождении такого бессилия, с каким он никогда не был знаком. Он попробовал пошевельнуться, но ему это не удалось, тогда он проснулся окончательно и открыл глаза.

Прежде всего он увидел пару глаз, которые с жадностью впивались в него, и глаза эти были черные, как уголь, и такие злые, что проснувшийся пан Заглоба в первую минуту подумал, что это на него смотрит сам дьявол, и снова смежил очи, и снова быстро раскрыл их. А проклятые глаза все стояли перед ним, все светились... да и лицо казалось знакомым... Вдруг пан Заглоба содрогнулся всем телом, лоб его покрылся испариной, по коже пробежали мурашки.

Он узнал лицо Богуна.

Глава VII

Заглоба лежал связанный в той самой комнате, где происходил свадебный пир, а страшный атаман устроился поодаль на скамье и наслаждался ужасом своего пленника.

- Добрый вечер, пан Заглоба! - сказал он.

Пан Заглоба не ответил ничего, но в мгновение ока отрезвел так, как будто не подносил к устам сосуда с вином, только мурашки, дойдя до его пяток, возвращались назад, а костный мозг обратился в совершенный лед. Говорят, что тонущий в последнюю, предсмертную минуту отчетливо видит все прошедшее, ясно понимает, что с ним происходит; такое же ясновидение осенило теперь и пана Заглобу. Как в фокусе увеличительного стекла, все мысли его теперь соединились в одно: "Уж и задаст же он мне теперь!".

А атаман повторил спокойным голосом:

- Добрый вечер, пан Заглоба!

"Брр! - подумал Заглоба. - Лучше бы мне попасть в самый ад!"

- Не узнаете меня, пан шляхтич?

- Челом бью вам! Как ваше здоровье?

- Слава Богу. А вашим я уж сам займусь.

- Я не просил у Бога такого доктора и сомневаюсь, чтоб твои лекарства пошли мне впрок, но пусть все творится по воле Божьей.

- Ну, ты ухаживал за мной, теперь настала моя очередь. Мы старые друзья. Помнишь, как ты закутывал меня в Розлогах?.. А?

Глаза Богуна засверкали, как два карбункула, а губы сложились в кривую усмешку.

- Помню, что я мог пырнуть тебя ножом, и не пырнул.

- А я тебя разве пыряю или собираюсь пырнуть? Нет! Ты - мой милый, дорогой мой; я тебя буду хранить как зеницу ока.

- Я всегда говорил, что ты истинный рыцарь (Заглоба делал вид, что принимает слова Богуна за чистую монету, а в голове его вертелась неотвязная мысль: "Уж придумает он для меня что-нибудь особенное, просто так не умру").

- Ты хорошо говоришь; ты также истинный рыцарь. Мы разыскивали друг друга, вот и нашли.

- Сказать по правде, я тебя не искал, но все-таки благодарю за доброе слово.

- Ты скоро меня еще не так поблагодаришь, я и благодарю тебя за то, что ты мою девушку проводил от Розлог в Бар. Я ее и нашел там и теперь попросил бы тебя на свадьбу, да не время - воевать нужно, а ты человек старый, может быть, и не доживешь.

Заглоба несмотря на свое отчаянное положение насторожил уши.

- На свадьбу?

- А ты что думал? Разве я холоп, чтобы взять ее насилием, или у меня не хватит денег обвенчаться в Киеве? Не для холопа ты привел ее в Бар, а для атамана и гетмана.

"Хорошо", - подумал Заглоба и сказал вслух:

- Прикажи, пожалуйста, развязать меня.

- Полежи, полежи; ты в дальнюю дорогу собираешься, а ты человек старый, тебе покой нужен.

- Куда ты хочешь везти меня?

- Ты мой друг, так я тебя повезу к другому своему приятелю, к Кривоносу. Мы вдвоем и обдумаем, как бы тебя получше принять.

- Будет мне жарко! - пробормотал шляхтич, и мурашки вновь забегали по его телу.

Наконец, он заговорил:

- Я знаю, ты имеешь против меня что-то, но напрасно, напрасно, видит Бог. Мы жили вместе, в Чигирине не одну бутылку выпили, потому что я любил тебя, как сына, за твой рыцарский характер. И что же? Чем я провинился перед тобою? Если б я не ездил с тобой в Розлоги, мы до сих пор жили бы с тобой по-приятельски, а из-за чего я поехал, как не из-за искреннего расположения к тебе? И если б ты не взбесился, если бы не побил тех несчастных людей, клянусь Богом, я не стоял бы на твоей дороге. Что мне за охота вмешиваться в чужие дела? Я лично желал бы, чтоб девушка досталась тебе, чем кому-нибудь другому. Но после твоего татарского зверства во мне заговорила совесть... ведь то был шляхетский дом. Ты сам поступил бы не иначе. Я мог бы для своей безопасности, с большей пользой для себя отправить тебя на тот свет, но однако не сделал этого. А почему? Потому, что я шляхтич, и мне было бы стыдно. Постыдись же теперь и ты, потому что я знаю, что ты хочешь издеваться надо мной. Княжна и так теперь в твоих руках. Чего ты хочешь от меня? Или я не стерег ее, как правый глаз, не берег твоего сокровища? Если ты пощадил ее, значит, и в тебе живы рыцарская честь и совесть... Подумай, как ты подашь ей руку, коли она будет обагрена моей невинной кровью? Как ты скажешь ей: человека, который провел тебя через толпу татар и взбунтовавшихся мужиков, я обрек на муки? Устыдись же и освободи меня от оков и той неволи, в которую ты захватил меня вероломно. Ты молод и не знаешь, что встретишь, а за мою смерть тебя Бог покарает, лишит того, что более всего дорого тебе.

Богун встал со скамейки, бледный от ярости, и, приблизившись к Заглобе, заговорил тихим, шипящим голосом:

- Кабан поганый, я прикажу с тебя живого содрать кожу, сожгу на медленном огне, гвоздями накормлю, на клочки разорву!

И в припадке безумия он схватил нож, висящий у пояса, продержал его с минуту в судорожно сжатой руке... вот-вот... перед глазами пана Заглобы сверкнула холодная сталь, но атаман быстро опомнился, спрятал нож обратно в ножны и крикнул:

- Эй!

Шестеро запорожцев вбежали в комнату.

- Взять эту падаль и запереть в хлев. Да стеречь его, а не то...

Казаки схватили пана Заглобу, двое за руки и за ноги, один сзади за чуб, перенесли через весь двор и бросили на солому в отдельно стоящий хлев. Двери захлопнулись, и пленник оказался во мраке, только кое-где сквозь щели крыши просвечивало темное ночное небо. Вскоре, однако, глаза пана Заглобы освоились с темнотой. Он огляделся вокруг и понял, что в хлеву нет ни свиней, ни казаков. Тем не менее, голоса казаков явственно были слышны сквозь все четыре стены. Очевидно, вся постройка была окружена стражею, но несмотря на это Заглоба вздохнул свободнее. Прежде всего, он еще жив. Когда Богун занес над ним свой нож, он был уверен, что последний час его пробил, и вручал уже свою душу Богу, правда, с величайшим страхом. Но, очевидно, Богун готовил для него смерть несравненно более мучительную. Атаман жаждал не только отомстить, но и насытиться местью над тем, кто вырвал из его рук возлюбленную и жестоко насмеялся над ним и его рыцарской славой. Пану Заглобе представлялась печальная перспектива, но он утешал себя мыслью, что пока еще он жив, что его повезут, по всей вероятности, к Кривоносу, что у него в распоряжении несколько дней, а сейчас он лежит в хлеву, одинокий, и может на досуге придумать какой-нибудь ловкий фортель.

Это была единственная, сколько-нибудь сносная сторона дела. А сколько дурных, Боже!

- Да, поди-ка выдумай тут что-нибудь! Если б самого Соломона так спеленали, как меня, так и он едва ли бы придумал что-нибудь, - ворчал пан Заглоба. - О, Господи, за что ты так караешь меня? Из всех людей на свете я только и бегал, что от этого злодея, и вот - счастье-то мое - только его и не избежал. Выделает он мою шкуру на славу. Если б другой схватил меня, то я заявил бы, что присоединяюсь к бунту, а потом убежал бы. Да и другой не поверил бы (дураков теперь мало), а этот и подавно. Чувствую, что сердце мое останавливается. И черт меня сюда принес... Ох, Господи, ни рукой, ни ногой пошевельнуть не могу!

Потом пану Заглобе пришла мысль, что если б он высвободил Руки и ноги, то легче мог бы набрести на какой-нибудь план спасения. Разве попробовать? Только бы саблю достать, остальное все легко... да, поди-ка, черт ее достанет! На бок повернуться? Да и это без толку. Пан Заглоба глубоко задумался.

Наконец, он начал ерзать на собственной спине, все быстрей и быстрей, и при каждом таком движении подвигался на полтуловища вперед. Он весь измучился и поневоле должен был прерывать свои занятия, в особенности когда ему казалось, что к Дверям кто-то подходит. Наконец, после тяжелых усилий ему Удалось подползти к стене. Но как достать саблю? Она пропущена между его коленями и руками и так крепко привязана, что веревка почти врезалась в тело.

Пан Заглоба начал вновь раскачиваться, но теперь уж с боку на бок, так, что с каждым разом сабля слегка ударялась своим концом о стену и все более и более передвигалась внутрь, в сторону рукояти. Сердце пана Заглобы сильно забилось; он увидал, что таким манером он может высвободить саблю. Вот конец сабли приходится на одной линии с локтем, дальнейшие удары о стену бесполезны, зато рукоятка, часть более тяжелая, значительно передвинулась вперед.

На рукоятке был крест, на этот-то крест более всего и рассчитывал пан Заглоба. Он опять начал ползти вдоль стены. Сабля еще держалась, но рукоятка все чаще цеплялась за неровности почвы, наконец, зацепилась покрепче, пан Заглоба сделал последнее усилие, и сабля выпала на землю. Шляхтич высвободил руки, и, хотя ладони его были еще связаны, кое-как ухватил саблю и вытащил ее из ножен.

Рассечь веревку на ногах было делом одной минуты. С руками пришлось провозиться подольше, но наступила радостная минута, когда пан Заглоба увидал себя не только свободным от уз, но и вооруженным. Он глубоко вздохнул и перекрестился несколько раз. Но до освобождения от рук Богуна было еще далеко.

"Что дальше? - спрашивал самого себя пан Заглоба и не находил ответа. - Хлев окружен казаками; всех их, поди, будет около сотни; тут мышь не проскользнет незамеченной, а куда уж такому солидному человеку, как пан Заглоба!.. Кажется, я начинаю играть в прятки, - подумал он, - и весь мой ум годится разве только на то, чтоб им сапоги смазывать, хотя лучшую мазь можно купить у венгерца на ярмарке. Если мне Бог не пошлет какой-нибудь мысли, я пойду воронам на кушанье, а если пошлет, то я обещаю хранить целомудрие, как пан Лонгинус".

Громкий разговор казаков прервал его дальнейшие размышления. Он подскочил к стене и приложил ухо к щели между досками.

- Куда мы отсюда поедем? - спрашивал один голос.

- Не знаю, должно быть, в Каменец, - отвечал другой.

- Кони едва ноги волочат, не дойдут.

- Оттого-то мы и стоим; к утру отдохнут.

Наступило молчание, потом первый голос раздался вновь, только тише:

- А мне кажется, что атаман из-под Каменца на Ямполь пойдет.

Заглоба затаил дыхание.

- Молчи ты, если тебе голова дорога! - послышался ответ.

Опять воцарилось молчание, только с другой стороны долетал

- Повсюду разместились, стерегут! - проворчал Заглоба и пошел к другой стене.

Здесь стояли лошади, а казаки, вероятно, лежали на земле, потому что голоса слышались снизу.

- Мы сюда скакали сломя голову, - говорил один, - не спали, не ели, коней не кормили, чтоб не попасть в руки Еремы.

- Значит, правда, что он здесь?

- Люди, что убежали из Ярмолинца, видели его, как я тебя теперь вижу. Страх, что говорят: большой он, как сосна, во лбу у него две горящие головни, а конь под ним не конь, а змей.

- Господи, помилуй!

- Нам нужно этого ляха с солдатами забрать и бежать.

- Как бежать? Кони и так чуть не падают.

- Плохо, братцы родные. Если б я был атаманом, я бы отрубил ляху голову и в Каменец хоть бы пешком возвратился.

- Его в Каменец повезут. Там наши атаманы поиграют им.

- Прежде вами черти поиграют! - сказал тихо Заглоба.

Из страха перед Богуном, а может быть, вследствие этого страха, он поклялся, что живым не даст себя взять. Он свободен от уз, у него в руках сабля, он будет защищаться. Убьют его так убьют, только живым не возьмут.

Топот и фырканье лошадей заглушили дальнейший разговор и, вместе с тем, внушили пану Заглобе одну мысль.

"Если б я мог пробраться сквозь эту стену и незаметно вскочить на лошадь! - думал он. - Теперь ночь; прежде чем меня заметят, я ушел бы у них из виду. По этим оврагам и лощинам и днем-то гнаться трудно, а ночью... вот, если бы Бог послал!"

Но как это сделать? Нужно было или повалить стену, а у пана Заглобы не было силы Подбипенты, или подкопаться внизу. Но и в том и в другом случае услышат, увидят и схватят беглеца за шиворот, прежде чем он успеет поставить ногу в стремя.

В голове пана Заглобы теснились тысячи планов, одинаково неудобоисполнимых.

"Нет, придется, верно, заплатить собственной шкурой", - подумал он и пошел к третьей стене.

Вдруг он ударился головой обо что-то твердое и начал ощупывать: то была лестница. Хлев служил для содержания быков. Над половиною всего строения тянулся чердак, где были сложены сено и солома. Пан Заглоба без малейшего колебания полез наверх.

Там он сел, отдохнул и начал медленно тащить к себе лестницу.

"Ну, вот я и в крепости! Даже если и другую лестницу найдут, нескоро сюда доберутся. Если я не разобью голову первому, кто сюда полезет, то позволю прокоптить себя на ветчину. О, черт их возьми, именно, они меня могут не только прокоптить здесь, но и изжарить. Ну да пускай! Хотят хлев сжечь - хорошо; живьем меня тем более не возьмут, а мне все равно, сырого меня расклюют вороны, или жареного. Только бы мне уйти от разбойничьих рук, а о дальнейшем я не забочусь. Посмотрим еще, что будет".

Пан Заглоба легко переходил от полного отчаяния к надежде. И теперь он чувствовал себя, как в обозе князя Еремии, хотя его положение почти не улучшилось. Он сидел на чердаке и, держа в руках саблю, действительно, долго мог сопротивляться, вот и все. Но с чердака до свободы дорога длинная, тем более, что внизу его ждали сабли и копья казаков, стерегущих его.

"Посмотрим, что будет!" - повторил пан Заглоба и, подойдя к крыше, начал вытаскивать из нее солому, чтобы устроить себе окно на Божий свет.

Дело шло успешно; казаки все болтали под стеною, к тому же поднялся сильный ветер и заглушал шум соломы.

Скоро отверстие было готово; пан Заглоба просунул голову и начал оглядываться вокруг.

Ночь близилась к концу; на восточной стороне небосклона загоралась заря. При бледном ее свете пан Заглоба увидел, что весь двор полон лошадей, что перед хатой вповалку на земле спят сотни казаков и около колодца тоже валяются люди, а возле них, с саблями наголо, стоят несколько запорожцев.

- То мои люди... их всех перевязали, - сказал пан Заглоба. - Да! Хорошо, если б они были мои, а то княжеские. Хорошим я был начальником, нечего сказать! Завел их прямо в пасть к черту. И глаза стыдно будет показать, если Бог возвратит мне свободу. А все это отчего? Все шашни да пьянство. Что мне за дело, что крестьяне женятся? А тут еще этот проклятый мед, который больше действует на ноги, чем на голову. Все зло на свете от пьянства, потому что, если б на нас напали на трезвых, то я живо одержал бы победу и сам бы запер Богуна в хлев.

Тут взор пана Заглобы упал на хату, где спал атаман, И остановился на ее замкнутых дверях.

"О, спи, злодей, спи! Пусть тебе снится, что с тебя черти шкуру сдирают... авось, когда-нибудь это случится. Ты хотел из моей шкуры чепрак сделать; попробуй-ка влезть сюда ко мне, посмотришь, не продырявлю ли я твою так, что она собаке на обувь не пригодится? Если б мне только вырваться отсюда, если б только вырваться! Но как?"

Действительно, задача представлялась совершенно неразрешимой. Весь двор был так запружен людьми и лошадьми, что если б пану Заглобе удалось выйти из хлева, даже если бы он сумел прыгнуть прямо на одну из верховых лошадей, то и тогда ему не добраться до ворот.

Однако ему казалось, что он наполовину достиг своей цели: он был свободен, вооружен и сидел под крышей, как в крепости.

"Что за чертовщина! - думал он. - Разве я для того освободился от веревок, чтоб потом повеситься на них?"

И снова множество планов зароилось в его голове.

На дворе все более яснело. Окрестности хаты начали выступать из мрака; теперь пан Заглоба мог свободно различать группы людей на площадке: вот красные одежды его людей, вот бараньи тулупы, под которыми спят казаки около хаты.

Вдруг кто-то из спящих встал и медленным шагом пошел по направлению к хлеву. Сначала пан Заглоба подумал, что это Богун, потому что стража относилась к нему с великим почтением.

- Эх! - сказал он. - Будь у меня ружье, научил бы я тебя дрыгать ногами.

В это время идущий поднял голову; то был не Богун, а сотник Голода, которого пан Заглоба отлично знал в Чигирине.

- Молодцы, - сказал Голода, - не спите?

- Нет, батька, а спать смерть как хочется. Пора бы сменить нас.

- Сейчас вас сменят. А сучий сын не убежал?

- Разве душа из него убежала, а сам он не пошевельнулся.

- Хитрая лисица! Посмотрите, однако, что с ним делается, а то он сумеет и в землю спрятаться.

- Сейчас, - и несколько казаков приблизились к дверям хлева.

- Да, кстати, и сена возьмите с чердака. Как солнце взойдет, поедем.

- Хорошо, батька.

Пан Заглоба тотчас же оставил свой наблюдательный пост и перебрался ко входу на чердак. Вот скрипнули деревянные засовы, вот солома зашумела под ногами казаков. Сердце пана Заглобы тревожно забилось, он стиснул в руках саблю и повторил свою клятву, что скорее позволить сжечь себя вместе с хлевом, изрубить в куски, но живым не дастся. Он предполагал, что казаки вот-вот подымут своих, но ошибся. Одно время было слышно, как они расхаживали по хлеву, наконец, один из них заговорил:

- Куда девался этот черт? Никак его не найдешь! Мы его вот здесь бросили.

- Колдун он, что ли? Высеки огня, Василий, тут темно, как в лесу.

Настало молчание; Василий, очевидно, искал трут и огниво, а другой казак начал потихоньку вызывать пана Заглобу:

- Пан шляхтич, где вы тут?

- Как же, нашел дурака! - прошептал Заглоба.

Наконец, Василий разыскал свое огниво. Поток искр осветил темный хлев и головы казаков в шапках, затем все вновь потонуло во мраке.

- Нет его! Нет! - шептали тревожные голоса. Один из казаков подбежал к дверям.

- Батька Голода! Батька Голода!

- Что такое? - отозвался сотник.

- Ляха здесь нет!

- Как нет?

- Словно в землю провалился! Нет нигде. О, Господи, помилуй! Мы огонь высекали - нету!

- Не может быть! Ой, и достанется вам от атамана! Убежал, что ли? Вы заснули?

- Нет, батька, мы не спали. Из хлева он не мог уйти с нашей стороны. -

- Тише! Не будите атамана! Если лях не вышел, то, должно быть, где-нибудь прячется. А вы везде смотрели?

- Везде смотрели.

- А на чердаке?

- Куда ему было на чердак влезть, когда он связан?

- Дурак! Если б он не развязался, то был бы здесь. Искать его на сеновале! Зажечь огонь!

Искры посыпались снова. В хлев собралась вся стража. Поднялась страшная суматоха. Один советовал одно, другой другое.

- На чердак! На чердак!

- Смотри снаружи!

- Не будите атамана, а то беда!

- Лестницы нету!

- Принести другую!

- Нигде нету!

- Беги в хату, нет ли там.

- О, проклятый лях!

- Лезь по углу на крышу, через крышу можно войти.

- Не выйдет, карниз обит досками.

- Принести копья! - загремел голос Голоды.

Часть казаков побежала за копьями, остальные задрали головы и поглядывали на чердак. Через отворенные двери проникли лучи рассвета и озарили отверстие, ведущее на сеновал, черное и молчаливое.

Казаки снизу не переставали уговаривать пана Заглобу:

- Ну, пан шляхтич! Спусти лестницу и слезь. И так не уйдешь, зачем утруждать людей? Слезь, слезь!

Тишина.

- Ты умный человек! Если б тебе это помогло, так ты бы сидел, но так как это тебе не поможет, ты слезешь добровольно; ты же умный!

Тишина.

- Слезь, а то мы тебе шкуру с головы сдерем, а потом головой в навоз спустим!

Пан Заглоба оставался одинаково безучастным как к просьбам, так и к угрозам, и сидел в темноте, как барсук в своей норе, готовясь к отчаянной обороне. Только губы его шептали какую-то молитву, да рука все крепче сжимала саблю.

Казаки возвратились, связали копья по три вместе и поставили их остриями к отверстию. У пана Заглобы мелькнула было мысль втащить их к себе, но не стал этого делать: все равно принесут другие.

Понемногу весь хлев наполнился народом. Одни светили лучинами, другие понатаскали шестов и лестниц. Лестницы все оказались коротки. Решили связать их ремнями, потому что по копьям, действительно, трудно было взбираться. Однако и на это нашлись охотники.

- Я пойду! - разом крикнуло несколько голосов.

- Ждать лестницы! - скомандовал Голода.

- А что помешает, батька, попробовать по копьям?

- Василий влезет; он как кошка взбирается.

- Ну, пробуй.

Другие начали подшучивать:

- Эй, осторожней! У него сабля, голову раскроит, вот увидишь.

- Я сам его за чуб поймаю и стяну вниз.

Однако Василий не робел.

- Он знает, что если пальцем тронет меня, то атаман рассчитается с ним... и вы, братцы.

То было предостережение для пана Заглобы, который сидел, притаившись на своем месте.

Казаки начинали приходить в веселое расположение духа; эпизод с паном Заглобой забавлял их.

- Одним дураком будет меньше на белом свете.

- Он не увидит, как мы заплатим за твою голову.

- Он колдун. Черт его знает, во что он там оборотился. Кого ты там найдешь?

Василий, который уже было собрался лезть, вдруг остановился.

- На ляха я пойду, - сказал он, - ну, а на черта нет.

Впрочем, в это время лестница была уже связана и приставлена к чердаку. Взбираться по ней было плохо: тонкие перекладины так и трещали под тяжелыми ногами казаков. Первым полез сам Голода.

- Ты видишь, пан шляхтич, тут не шутки, - сказал он. - Хочешь сидеть наверху - сиди, но не обороняйся; мы тебя достанем, хоть бы для этого нам пришлось разобрать весь хлев. Сообрази-ка это!

Наконец, голова его поравнялась с отверстием; вдруг послышался свист сабли, казак страшно вскрикнул, зашатался и упал вниз с раскроенной пополам головой.

- Коли! Коли! - закричали казаки.

В хлеве поднялся страшный шум и беспорядок, но надо всем этим царил громовой голос пана Заглобы:

- А, злодеи, людоеды! А, негодяи! Всех вас до одного перекрошу, шельмы! Узнаете вы рыцарскую руку. На мирных людей нападать ночью, в хлеву запереть шляхтича... мерзавцы! Идите, идите сюда! Влезайте!

- Коли! Коли! - кричали казаки.

- Хлев спалим!

- Я и сам спалю, свиные вы хвосты, только с вами!

- А ну-ка разом! - крикнул старый казак. - Держать лестницу, подпирать копьями! Закройте головы снопами и вперед... Нужно взять его!

С этими словами он начал взбираться вверх, а за ним еще двое казаков. Перекладины начали трещать, лестница выгнулась еще более, но свыше двадцати сильных рук удерживало ее от падения.

Еще несколько минут, и три новых трупа свалились вниз.

Пан Заглоба, разгоряченный триумфом, рычал, как буйвол, и изрыгал такие проклятия, каких еще не слыхал свет и от которых замерла бы душа в казаках, если бы ими не начало овладевать бешенство. Некоторые из них тыкали копьями в чердак, другие карабкались на лестницу, хотя знали, что идут на верную смерть. Вдруг крики смолкли, и в дверях хлева показался сам Богун.

Он был без шапки, в одной рубашке и шароварах. Глаза его горели, в руках сверкала обнаженная сабля.

- Через крышу, собаки! - крикнул он. - Содрать солому, разобрать доски и брать живьем.

Пан Заглоба тоже увидал его.

- Подойди ты только сюда, хам! - зарычал он. - Нос и уши обрублю... шеи твоей не трону - она добыча палача. А, что? Струсил, боишься, мальчик? Связать этого негодяя!.. Слышите вы, дураки?.. Прощение получите. Что, висельник, что, кукла жидовская? Подойди, подойди! Выставь только голову на чердак. Что же ты! Я тебе буду рад, я тебя так угощу, что тебе припомнится и твой отец-дьявол, и мать-ведьма.

Доски на кровле начинали трещать. Вероятно, казаки взобрались и начали отдирать обшивку.

Заглоба слышал все это, но страх не лишал его сил. Он совершенно опьянел от битвы и крови.

"Уйду в угол, там и смерть моя", - подумал он. Но в эту самую минуту на дворе раздались выстрелы, и несколько казаков торопливо вбежали в хлев.

- Батька! Батька! - отчаянно кричали они. - Иди сюда!

Пан Заглоба в первую минуту не понял, что произошло, и удивился. Он приблизился к отверстию, заглянул туда - хлев пуст. Доски на крыше более не трещат.

- Что такое? Что такое? - громко спросил он. - А! Понимаю. Они хотят поджечь хлев и стреляют в крышу из пистолетов.

А на дворе шум становился все сильнее. Выстрелы, смешанные с криками, стук железа... "Боже, не битва ли это?" - подумал пан Заглоба и подскочил к проделанному им отверстию в крыше.

Один взгляд - и у него ноги подкосились от радости. На дворе кипела битва, вернее сказать, пан Заглоба увидел страшный погром богуновых казаков. Застигнутые врасплох, под беглым огнем из ружей и пистолетов, теснимые от плетня к плетню, от хаты к амбарам, казаки гибли почти без сопротивления. Солдаты в красной одежде, преследуя обезумевшую толпу, не дозволяли ей ни сформироваться, ни обнажить саблю, ни осмотреться, ни сесть на коней. Защищались только отдельные кучки, другие, побросав сабли и копья, старались проползти под плетень, застревали между жердями, перелезали поверху, выли нечеловеческими голосами. Несчастным казалось, что сам князь Еремия, как орел, неожиданно упал им на голову со всей своей силой. У них не было времени опамятоваться, оглядеться; крики неприятеля, свист сабель, ружейные залпы гнали их вперед, горячее конское дыхание обжигало им спины. "Люди, спасайтесь!" - неслось со всех сторон. "Бей, режь!" - кричал в свою очередь неприятель.

И увидел, наконец, пан Заглоба пана Володыевского, как тот, стоя у ворот во главе нескольких солдат, командовал боем и только изредка направлял своего гнедого коня в середину свалки, а где побывает пан Володыевский, там тотчас же падает человек, иногда без всякого крика. О, пан Володыевский - фехтмейстер из фехтмейстеров, солдат по призванию. Он в битве ничего не упускает из поля зрения, поправит, что нужно, и снова на место, словно опытный капельмейстер, который иногда возьмет скрипку в руки, а сам не спускает бдительного ока со своего оркестра.

Пан Заглоба начал неистово стучать ногами по настилу и хлопать в ладони:

- Бей их, бей, убивай! Ну, еще, всех их вырезать до единого!

Так кричал пан Заглоба, совершенно забыв о своем положении, но потом взору его представилось еще более приятное зрелище: вот, окруженный несколькими десятками казаков, вихрем летит Богун, а за ним гонится пан Володыевский со своими солдатами. "Бей! - крикнул было Заглоба, - это Богун", но голос его не был услышан, а тем временем Богун перескочил через плетень, пан Володыевский за ним. Некоторые остались на дворе, у других лошади не осилили преграды. Смотрит Заглоба: Богун на равнине, и пан Володыевский на равнине. Казаки рассыпались в разные стороны, преследование стало в одиночку. У Заглобы захватило дух, глаза чуть не вылезли из орбит... Что видит он? Вот Володыевский настигает Богуна, как охотничья собака кабана, атаман оборачивается, достает саблю... "Дерутся", - кричит Заглоба... еще минута, и Богун падает вместе с конем, а Володыевский перескакивает через него и гонится за другими.

Но Богун жив, он поднимается с земли и бежит к скалам, поросшим кустарником.

- Держи, держи, - рычит Заглоба, - то Богун!

А вот летит новая ватага казаков, которая пряталась за пригорком, а теперь, обнаруженная, ищет нового пути в бегстве. За ними, на расстоянии сотни сажен, видны польские солдаты. Ватага догоняет Богуна, подхватывает его и увозит с собой. Наконец, все исчезает за поворотом оврага.

На дворе - полнейшая тишина, потому что даже солдаты пана Заглобы, отбитые Володыевским, овладели казацкими конями и поскакали вместе со своими вдогонку за растерявшимся неприятелем.

Пан Заглоба спустил лестницу, вышел на двор и оглянулся вокруг.

- Я свободен...

На дворе полегло множество казацких и польских воинов. Шляхтич медленно проходил между ними, внимательно осматривая каждого, наконец, склонился над одним.

Через минуту он выпрямился с жестяной флягой в руке.

- Полная, - самодовольно сказал он.

Он приложил манерку к губам.

- Неплоха!

Тут он снова оглянулся по сторонам и вновь повторил, но уже более решительным голосом:

- Я свободен.

Пан Заглоба пошел в хату и споткнулся на пороге о тело старого бочара, убитого казаками. Когда он вышел, вокруг его бедер красовался пояс Богуна, сплошь расшитый золотом, а за поясом нож с крупным рубином в рукоятке.

- Бог награждает мужество, - сказал пан Заглоба, - вот и пояс... да полный, вдобавок. А, разбойник! Надеюсь, что теперь он не вывернется. Но этот Володыевский, вот так штучка! Я знал, что он добрый солдат, но чтобы сразиться с Богуном - этого я не ждал от него. Богун мог бы просто за пояс его заткнуть, как ножик. Эх да, мал, но удал.. Чтоб ему... впрочем, дай ему Бог всякого счастья! Вероятно, он не узнал Богуна, иначе прикончил бы его. Фу! Как тут порохом пахнет, не продохнешь! Ну и вывернулся же я из беды! Никогда не приходилось бывать в такой переделке. Слава Богу! А на Володыевского нужно обратить особое внимание.

Размышляя таким образом, Заглоба уселся на пороге хлева и стал ждать.

Вскоре на равнине показались солдаты, возвращающиеся из погони, а пан Володыевский во главе их. Увидев Заглобу, он прибавил шагу и, лихо соскочив с коня, пошел ему навстречу.

- Вас ли я вижу? - издали закричал он.

- Меня, меня, - отвечал Заглоба. - Дай вам Бог всего хорошего за то, что вы подоспели с помощью.

- Благодарите Его, что вовремя, - ответил рыцарь, радостно пожимая руку пана Заглобы.

- Откуда вы узнали о том, что я нахожусь в таком отчаянном положении?

- Крестьяне с этого хутора дали знать.

- О, а я думал, что они-то меня и предали.

- Что вы! Они добрые люди. Едва и сами живые ушли, т.е. новобрачные, а что с остальными сталось, не знаю.

- Если они не изменники, то побиты казаками. Здешний хозяин лежит возле хаты. Ну, да ладно. Скажите мне, Богун жив? Убежал?

- Разве это был Богун?

- Ну да, без шапки, в рубашке; которого вы свалили вместе с конем.

- Я его ранил в руку. Какая досада, что я не узнал его. Но вы, вы, пан Заглоба, что вы-то тут сделали?

- Что я сделал? - повторил пан Заглоба. - Подите сюда и посмотрите!

Он взял пана Володыевского за руку и повел в хлев.

- Посмотрите.

Пан Володыевский сначала ничего не увидел, но когда глаза его достаточно освоились с темнотой, когда он увидел казаков, неподвижно лежащих на земле, его взяло недоумение.

- Кто убил этих людей?

- Я! - скромно сказал Заглоба. - Вы спрашивали меня, что я сделал: вот!

Молодой офицер покачал головой.

- Каким же это образом?

- Я защищался там, наверху, а они штурмовали меня снизу и через крышу. Не знаю, как долго это длилось; в битве для воина время останавливается. Но ведь это был Богун, Богун со всей своей силой. Помнит он вас, помнит и меня! Как-нибудь на досуге я вам расскажу, как попал в плен, что вытерпел и как перехитрил Богуна, но теперь я так устал, что еле держусь на ногах.

- Ничего не скажешь, - проговорил Володыевский, - вы храбро сражались; я только замечу одно, что вы хороший рыцарь, но плохой командир.

- Пан Михал, - возразил шляхтич, - об этом не время толковать. Возблагодарим лучше Творца, что он даровал нам обоим такую победу, память о которой не умрет никогда.

Пан Володыевский с изумлением посмотрел на Заглобу. До сих пор ему казалось, что это он одержал победу, которую теперь пан Заглоба хочет разделить с ним.

Но он только посмотрел на шляхтича, покачал головой и сказал:

- Пусть так и будет.

Час спустя оба наши приятеля во главе соединенных отрядов выезжали на Ярмолинец.

Из людей Заглобы не погиб ни один. Застигнутые врасплох, они не сопротивлялись, а Богун, высланный главным образом за "языком", приказал всех брать в плен живыми.

Глава VIII

Несмотря на его мужество и опыт Богуну не повезло в столкновении с дивизией (как он предполагал) князя Еремии. Он еще более утвердился во мнении, что князь действительно вышел со всеми своими силами против Кривоноса. Так говорили взятые в плен солдаты пана Заглобы, которые сами свято верили, что князь идет за ними по пятам. Несчастному атаману не оставалось ничего другого, как спешить назад к Кривоносу, но это было не так-то легко. Только на третий день около него собралась ватага казаков из двухсот с небольшим человек; остальные или полегли на поле боя, или получили тяжелые раны, или скрывались в оврагах и лесах, не зная, что делать, куда идти. Да и собравшиеся являли печальное зрелище, все были деморализованы и готовы при первых признаках опасности разбежаться в разные стороны: настолько сильно повлиял на них налет Володыевского. А ведь это был цвет казачества, лучших во всей Сечи не отыщешь. Богун оказался в самом скверном положении: раненный в руку, разбитый, больной, он выпустил из рук заклятого врага и утратил значительную долю своего авторитета; казаки, которые накануне готовы были слепо идти за ним хоть в пекло, теперь только о том и думали, как бы унести ноги. А ведь Богун сделал все, что мог, ничего не упустил из виду, порасставил охрану и остановился на ночлег только потому, что утомленные кони не были способны идти далее. Но пан Володыевский, всю свою жизнь воевавший с татарами, подкрался ночью, как волк, и он, Богун, еле смог спастись в одной рубашке да шароварах. При одной мысли об этом в глазах его темнело, а в сердце закипала бессильная ярость. Он, кто на Черном море нападал на турецкие галеры; он, кто доходил до Перекопа; он, кто на глазах у князя, под самыми Лубнами, вырезал его гарнизон в Василевке, должен теперь бежать в одной рубашке, без шапки... даже без сабли - и ту он потерял в стычке с маленьким рыцарем. Когда он оставался один, то хватал себя за голову и кричал: "Где моя слава молодецкая, где моя подруга-сабля?". Им овладевало дикое отчаяние, он начинал пьянствовать, собирался идти на князя, ударить по всей его рати и погибнуть.

Он-то хотел, да казаки не хотели. "Хоть убей, батька, не пойдем!" - упорно отвечали они, и напрасно он, в припадке безумия, размахивал перед ними саблей, опаливал им лица выстрелами из пистолета - они не хотели и не пошли.

Земля словно уходила из-под ног атамана; но несчастья его на этом еще не кончились. Опасаясь идти прямо на юг, он кинулся на восток и наткнулся на отряд пана Подбипенты. Но чуткий, как журавль, пан Лонгинус не дал себя обойти, первый ударил по атаману и разбил его без труда, потому что казаки не хотели, драться. Затем злосчастный Богун повстречался с паном Скшетуским, который добил его окончательно, и, наконец, после долгого блуждания по степям, с ничтожными остатками своего отряда, без славы, без добычи и без "языка", он едва добрался до лагеря Кривоноса.

Но дикий Кривонос, столь страшный для подчиненных, на этот раз не разгневался. Он по собственному опыту знал, что значит иметь дело с Еремией, и поэтому ласково встретил Богуна и как мог утешал его, а когда атаман свалился в жестокой горячке, приказал ухаживать за ним и беречь его, как зеницу ока.

А княжеские рыцари, наведя страх на всю округу, благополучно возвратились в Ярмолинец, где и рассчитывали отдохнуть несколько дней. Каждый по очереди дал отчет пану Скшетускому, потом все собрались вместе за бутылкой меду, дабы излить душу в дружеской беседе. Впрочем, пан Заглоба почти никому не давал рта раскрыть. Он никого не хотел слушать и требовал, чтобы слушали только его, ведь в конце концов его приключения гораздо интереснее.

- Господа! - ораторствовал он. - Я попал в плен, это правда, но колесо фортуны ни на миг не останавливается. Богун всегда побеждал, а вот теперь мы его побили. Так и бывает на войне! Сегодня ты колотишь, завтра поколотят тебя. Но Богуна Бог покарал за то, что он на нас, сладко спящих сном праведным, напал и разбудил очень грубо. Ха-ха! Он думал, что устрашит меня своими глупыми угрозами, а на деле вышло иначе: я его так к стенке прижал, что он сразу растерялся и выболтал то, чего не хотел рассказывать. Что тут долго говорить! Если б я не попал в плен, мы с паном Михалом не нанесли бы неприятелю такого удара; я говорю: мы - потому, что здесь не обошлось и без моего участия; это я буду твердить до самой смерти. Слушайте дальше: если бы мы с паном Михалом не начали, то ему пан Подбипента не подбил бы пят, наконец, он не наткнулся бы на пана Скшетуского, или, вернее сказать, если б мы его не разгромили, он разгромил бы нас. Спрашивается, кому мы обязаны блестящим исходом дела?

- Вы словно лисица, - заметил пан Лонгинус, - тут махнете хвостом, там след запутаете и отовсюду целым выйдете.

- Глупа та собака, что догоняет собственный хвост - и не догонит, и ничего хорошего не вынюхает, и в конце концов нюх потеряет. Интересно: сколько человек вы-то потеряли?

- Всего-навсего двенадцать человек и несколько раненых. Там нас не особенно сильно били.

- А вы, пан Михал?

- Человек тридцать.

- А вы, пан поручик?

- Столько же, сколько пан Лонгинус.

- А я всего только двоих. Скажите сами, кто лучший полководец? Вот то-то и оно! Зачем мы были отправлены? По княжескому поручению, собрать побольше сведений о Кривоносе, и я теперь говорю вам, что первый узнал о его планах из самого достоверного источника, от Богуна. Я знаю, что Кривонос стоит под Каменцем, но хочет прекратить осаду, потому наложил полные портки. Это я знаю de publicis (О делах общественных (лат.).), но знаю и еще кое-что, отчего у вас сердце запрыгает от радости. Я не говорил об этом раньше, потому что был нездоров и измучен... Вы думаете, легко провести столько времени связанным самым варварским способом? Я думал, что умру.

- Да не тяните же вы, ради Христа! - воскликнул Володыевский. - О княжне слышали что-нибудь?

- Слышал, да благословит ее Бог! - ответил Заглоба.

Пан Скшетуский поднялся во весь свой рост, а потом опять опустился на скамью. В комнате наступила такая тишина, что было слышно, как за окном жужжат мухи. Пан Заглоба заговорил снова:

- Она жива, это я знаю наверняка, но сейчас во власти Богуна. Господа, это страшный человек, но Бог не допустит, чтобы она была обижена или опозорена. Это мне сказал сам Богун, а он не преминул бы похвастаться, если б было чем.

- Возможно ли это? Возможно ли это? - залихорадило пана Скшетуского.

- Если я вру, пусть меня поразит гром небесный, - важно сказал Заглоба, - это святое дело. Слушайте: Богун измывался надо мной, когда я, связанный, лежал у его ног. И говорил: "Ты думаешь, что я ее для холопа привез из Бара? Разве я холоп, чтобы насиловать ее? Разве у меня не хватит денег, чтобы нас обвенчали в Киеве, чтобы в церкви горело триста свечей, не хватит у меня, атамана, гетмана?". Тут он затопал ногами и нож к горлу приставил - все думал испугать меня, но я ему сказал, чтоб он собак пугал этим ножиком.

Скшетуский уже овладел собою, страдальческое лицо его вновь осветилось радостью и надеждой.

- Где же она теперь? Где она? - расспрашивал он. - Если вы и это узнали, то я не знаю, чем и отплатить вам.

- Этого он мне не говорил, но для умного человека достаточно одного намека. Заметьте господа, что он все продолжал издеваться надо мной. "Прежде всего, я отвезу тебя к Кривоносу, а потом просил бы тебя на свадьбу, да свадьба будет не скоро, теперь война". Заметьте: еще не скоро, значит, у нас есть время! Во-вторых, тоже обратите внимание: сначала к Кривоносу, потом на свадьбу, значит, ее уж точно нет у Кривоноса. Она далеко, куда война еще не дошла.

- Золотой вы человек! - воскликнул Володыевский.

- Я думал сначала (пан Заглоба самодовольно улыбнулся), что он ее отослал в Киев, но нет; он говорит, что поедет в Киев вместе с ней, значит, и в Киеве ее нет. Да он, кроме того, не так глуп, чтобы везти ее туда, потому что, если бы Хмельницкий пошел на Червонную Русь, Киев легко мог бы стать добычей литовских войск.

- Правда, правда! - восторженно сказал пан Лонгинус. - Клянусь Богом, не один человек с удовольствием поменялся бы с вами умом.

- Да я-то не со всяким буду меняться; боюсь, как бы вместо ума в обмен не получить ботвиньи. Между литвинами это часто бывает (Ботвинья - национальное литовское кушанье (примеч. перев.).).

- Опять принялись за свое, - слегка обиделся Лонгинус.

- Позвольте же мне закончить. Так если ее нет ни у Кривоноса, ни в Киеве, где же она, я вас спрашиваю?

- В том-то и вопрос!

- Если вы догадываетесь, то говорите скорей, я не могу больше ждать! - крикнул Скшетуский.

- За Ямполем! - проговорил Заглоба и обвел всех единственным, но торжествующим оком.

- Откуда вы это знаете?

- Откуда я знаю? А вот откуда: сижу я в хлеву (этот негодяй приказал меня запереть в хлев, чтоб его свиньи за это съели!), а вокруг казаки разговаривают. Я приложил ухо к стене и слышу, как один говорит: "Теперь атаман, должно быть, за Ямполь поедет", а другой: "Молчи, говорит, если тебе жизнь дорога". Я даю голову на отсечение, что она за Ямполем.

- И сомнений никаких быть не может! - вскричал Володыевский.

- В Дикие Поля он ее не увез, а по-моему разумению, спрятал где-нибудь между Ямполем и Егорлыком. Я бывал в тех краях. Там, над самым Днестром, много оврагов, укромных мест и камышей; там в хуторах живут люди, ни о чем не ведая. У таких-то диких отшельников он, вероятно, и спрятал ее; там и безопасней.

- Да, но как доберешься туда, когда Кривонос дорогу загораживает? - сказал пан Лонгинус. - А Ямполь, как я слышал, это просто разбойничье гнездо.

Скшетуский вскочил с места.

- Даже если бы мне грозило десять смертей, я попытаюсь спасти ее. Переоденусь и буду искать. Бог мне поможет, я найду ее.

- И я с тобой, Ян! - воскликнул Володыевский.

- И я, в нищенском платье, с торбаном. Доверьтесь мне, я более вас опытен в этом деле. А так как торбан мне окончательно опротивел, я возьму волынку.

- Может быть, и я на что-нибудь сгожусь тебе, Ян? - жалобно протянул пан Лонгинус.

- Наверняка, - подхватил Заглоба. - Когда придется нам перебираться через Днестр, вы будете переносить нас на плечах, как святой Христофор.

- От души благодарю вас, - сказал Скшетуский, - и принимаю вашу помощь. Дай мне, великий Боже, отплатить вам за все, что вы сделали для меня.

- Мы все как один человек! - крикнул Заглоба. - Бог любит согласие, и вы увидите, что мы скоро пожнем плоды трудов своих.

- Мне не остается ничего другого, - после минутного молчания сказал Скшетуский, - как отвести хоругвь к князю и немедленно отправляться на поиски. Мы пойдем Днестром, на Ямполь, до самого Егорлыка, и всюду будем искать. А если, как я надеюсь, Хмельницкий уже разбит или будет разбит, прежде чем мы дойдем до князя, то и наш долг по отношению к отечеству нам мешать не будет. Войска, вероятно, пойдут на Украину, чтобы погасить остатки бунта, но там и без нас обойдутся.

- А после Хмельницкого наступит очередь Кривоноса, тогда мы можем вместе с войсками идти на Ямполь, - сказал Володыевский.

- Нет, нам нужно там быть раньше, - воспротивился Заглоба, - но прежде всего отвести хоругви, чтоб иметь руки свободными. Я думаю, что князь останется доволен нами.

- В особенности вами.

- В особенности мной, потому что я привезу ему добрые вести. Знаете ли, я рассчитываю на награду?

- Так, значит, в путь?

- До утра нужно отдохнуть, - сказал Володыевский. - Впрочем, пусть распоряжается Скшетуский, он тут командир, но я предупреждаю, что если мы выйдем сегодня, все мои лошади попадают.

- Я знаю, что сегодня идти нельзя, но к завтрашнему дню они отдохнут.

На следующий день наши друзья двинулись в путь. Следуя княжескому приказу, они должны были возвратиться в Збараж и там ожидать дальнейших указаний. В Волочиске был назначен привал.

Но едва лишь рыцари, утомленные долгим переходом, заснули, как в лагере поднялся шум, и стража дала знать о приближении какого-то конного отряда. То были свои, татары пана Вершула. Заглоба, пан Лонгинус и Володыевский тотчас же собрались в хате Скшетуского, а вслед за ними в комнату стремительно влетел человек, задыхающийся, весь покрытый грязью, донельзя измученный. Скшетуский, как только увидел его, всплеснул руками:

- Вершул!?

- Да... я! - еле простонал вошедший.

- От князя?

- Да!.. Не могу говорить!

- Какие вести? Хмельницкого больше нет?

- Нет больше... республики!

- Ради Бога, что вы говорите! Поражение?

- Поражение, позор, срам... без битвы!.. Все погибло!.. О! О!

- Ушам не хочется верить. Говорите же, говорите, ради Христа!.. Гетманы?..

- Бежали...

- Где наш князь?

- Уходит... без войска... Я от князя... приказ... сейчас же во Львов... нас преследуют.

- Кто? Вершул! Вершул! Опомнитесь, рыцарь! Кто?

- Хмельницкий, татары!

- Боже праведный! - воскликнул Заглоба. - Земля разверзается.

Но Скшетуский понял, в чем дело.

- Оставим расспросы, - сказал он, - теперь на коней!

- На коней, на коней!

Татары Вершула еще не слезали с лошадей; жители проснулись и вышли из домов с фонарями и факелами в руках. Горестная весть молнией облетела весь город. Колокола забили тревогу, спокойный до того городок весь взволновался. Жители хотели уходить вслед за войском и торопливо укладывали на телеги более ценные пожитки; пришла депутация с бургомистром во главе просить пана Скшетуского, чтобы он не уезжал и проводил бы жителей хоть до Тарнополя, но пан Скшетуский и слышать об этом не хотел, имея перед собой четкий приказ идти на Львов.

По дороге Вершул немного отдохнул и начал рассказывать, как было дело.

- С тех пор, как существует республика, еще не было такого поражения. Что в сравнении с этим Цецора, Желтые Воды, Корсунь!

Скшетуский заломил в отчаянии руки.

- Невероятно! - сказал он. - Где же был князь?

- Оставленный, умышленно отстраненный от всего, он не мог распоряжаться даже своей дивизией.

- Кто же командовал?

- Все и никто. Я давно служу, зубы на войне съел, но таких войск и таких полководцев еще не видывал.

Заглоба, который мало знал и вообще недолюбливал Вершула, с сомнением покачал головой.

- Может быть, вы сразу были настолько ошеломлены, что приняли небольшую стычку за генеральное поражение, - сказал он. - То, что вы рассказываете, просто уму непостижимо.

- Я согласен, что это невероятно, и охотно пожертвовал бы своей головой, если мне докажут, что я ошибаюсь.

- Каким же образом вы раньше всех оказались в Волочиске? Не могу даже думать, что вы первым бежали с поля битвы. Где же тогда войска? Куда они пошли? Что с ними сталось? Почему они не опередили вас? На все эти вопросы я жду ответа!

В другое время Вершул не спустил бы такие вопросы, но теперь ответил только:

- Я первый оказался в Волочиске, тогда как другие уходят на Ожиговец потому, что меня князь специально послал в эту сторону, где я мог бы соединиться с вами, чтобы вас заранее уведомить. Наконец, ваш отряд из пятисот человек теперь для него много значит: его дивизия частью погибла, частью разбежалась.

- Странные вещи! - пробормотал Заглоба.

- Страшно подумать! Сердце разрывается, слезы сами текут из глаз! - простонал Володыевский. - Отечество погибло, обесславлено! Такие войска - и разбиты! Наступает конец света!

- Не перебивай его, - сказал Скшетуский, - дай ему все рассказать.

Вершул замолчал, словно собирался с силами. Крупные дождевые капли тяжело шлепались в придорожные лужи; лошади с трудом брели по размокшей дороге. Среди темной осенней ночи, под проливным дождем как-то особенно зловеще звучали слова Вершула, когда он начал свой рассказ.

- Если бы я не рассчитывал погибнуть в бою, то, наверное, сошел бы с ума. Вы говорите о конце света, и я тоже думаю, что он скоро наступит, потому что все рушится, все узы порваны, зло берет верх над добродетелью, и антихрист уже ходит по свету. Вы не видели того, что видел я, но если вы не можете равнодушно слушать мой рассказ, то каково же мне, свидетелю неслыханного поражения и позора! Бог помогал нам в начале войны. Наш князь переломил себя и помирился под Чолганским Камнем с князем Домиником. Мы все радовались этому согласию и благодарили Бога. Князь одержал новую победу под Константиновом и вновь взял город. Мы пошли на Пилавец, хотя князь не советовал идти туда. Тут-то по дороге и начались разные интриги и подкопы под князя. Его не слушали на советах, не обращали внимания на его слова, а прежде всего старались разъединить его дивизию, чтоб он не мог распоряжаться ею целиком. Если б он сопротивлялся, на него взвалили бы все грехи, но он молчал, страдал и все переносил. По приказу генерал-фельдмаршала легкие полки князя остались в Константинове, вместе с Вурцелем, с артиллерией и Махницким; пана обозного литовского Осиньского и полк Корыцкого тоже отделили от князя, так что при нем остались только гусары Зацвилиховского, два драгунских полка и я с частью моей хоругви - всего-навсего менее двух тысяч человек. С нами начали обращаться с нескрываемым презрением, я сам слышал, как говорили клевреты князя Доминика: "Теперь после победы уже не скажут, что это дело рук одного Вишневецкого". Говорилось вслух, что если князь еще прославится, то влияние его усилится настолько, что при выборах верх одержит королевич Карл, тогда как они хотят Казимира. Если б я вам рассказал о падении дисциплины, о безумных пирах, хвастливых тостах и еще более безумной роскоши, вы не поверили бы мне. Что были колонны Пирра в сравнении с этими войсками, сияющими золотом и драгоценными каменьями! Двести тысяч слуг, огромное количество телег шли за нами; кони падали под тяжестью парчовых и шелковых наметов, телеги трещали под тяжестью серебряной посуды. Со стороны казалось, что мы собираемся на завоевание всего света. Шляхта всеобщего ополчения с утра до ночи помахивала батогами: "Вот, мол, чем хамов успокоим, не вынимая сабли из ножен". А мы, старые солдаты, привыкшие бить, не рассуждая, мы уже при одном только виде этого самодовольного бахвальства предчувствовали что-то недоброе. Прежде всего, начались ссоры из-за пана Киселя; одни говорили, что он изменник, другие защищали его. Под пьяную руку пошли в ход сабли. Обозных стражников не было. Никто не смотрел за порядком, никто никого не слушался, всякий делал, что ему хотелось, шел куда угодно, челядь творила безобразия... о, Боже милосердный! То был пир, а не война, - пир, на котором славу республики проели, пропили и протанцевали без остатка.

- Но мы еще живы! - сказал Володыевский.

- И Бог на небе! - прибавил Скшетуский. Вершул продолжал:

- Мы все погибнем, если только Бог не смилуется, не перестанет казнить нас и дарует нам милость. Иногда я и сам не верю своим глазам и думаю, что меня мучит кошмар.

- Рассказывайте дальше, - понукал Заглоба. - Вы пришли под Пилавец и...

- И стали. О чем там советовались гетманы, я не знаю; они дадут за то ответ Богу, потому что, если б ударили сразу по Хмельницкому, победа осталась бы за нами несмотря на неурядицу и отсутствие полководца. Между казаками пошли распри, чернь уже хотела выдать старшин и Хмельницкого, а сам он собирался бежать. Наш князь разъезжал от намета к намету, просил, умолял, грозил: "Ударим, пока не подошли татары, ударим!", рвал волосы на голове, а они там только переглядывались - и ничего, и ничего! Пили, сеймы собирали... Прошли слухи, что идут татары, хан с двумястами тысячами конницы, а они советуются да советуются. Князь заперся у себя, потому что на него уже совсем никакого внимания не обращали. В войске начинали поговаривать, что канцлер запретил князю Доминику вступать в битву, что идут переговоры; беспорядок еще более усилился. Наконец, пришли татары, но Бог помог нам: в первый день татары наткнулись на князя, пана Осиньского и пана Лаща и потерпели поражение, а потом...

Голос Вершула дрогнул и прервался.

- А потом? - спросил пан Заглоба.

- Пришла страшная ночь. Помню, я стоял на страже со своими людьми возле реки. Вдруг слышу, в казацком лагере палят из пушек и кричат, точно приветствуют кого-то. Я вспомнил, что не все татары подошли, только Тугай-бей, и подумал: уж не самого хана ли это встречают? А тут и в нашем лагере шум начинается. Я поскорее туда, спрашиваю: что случилось? Мне говорят. "Гетманы ушли!". Я к князю Доминику - нет его, к подчашему - нет, к коронному хорунжему - нет! Господи Иисусе! Солдаты мечутся по площади, крик, шум, машут факелами, кричат "Где гетманы? Где гетманы?", другие: "Спасайтесь! Измена! Измена!". У всех лица, как у сумасшедших, глаза помутившиеся, все топчутся на одном месте, седлают лошадей и скачут, сами не зная куда. А тут идет князь с своими гусарами; на нем серебряные латы, около него несут шесть факелов, а он стоит в стременах и кричит: "Господа, я остался, сюда, ко мне!". Да где там! Его не слышат, не видят, летят на гусаров, смешивают их ряды, люди падают вместе с лошадьми, - едва самого князя спасли, - потом, по затоптанным кострам, в густом мраке, словно бешеный поток, словно река в половодье, все войско в диком беспорядке хлынуло из обоза, рассыпается в разные стороны, гибнет, бежит... Теперь уже нет более войска, нет вождей, нет республики, остался только один несмываемый позор...

Тут Вершул застонал. Отчаяние его передалось и слушателям. Долго длилось молчание. Первым заговорил Заглоба.

- Без битвы, о, шельмы! О, сучьи дети! Помните, как хорохорились они в Збараже, как собирались съесть Хмельницкого без соли и перца? О, шельмы!

- Как же! - крикнул Вершул. - Они бежали после первой победы над чернью и татарами, после битвы, где даже ополченцы дрались, как львы.

- Во всем этом виден перст Провидения, - сказал Скшетуский, - но вместе с тем и тайна, которая должна разъясниться.

- Если бы войско отступило, - заметил Володыевский, - то это еще ничего, на свете все случается, но тут предводители первыми оставили лагерь, как будто для того, чтобы облегчить неприятелю победу и отдать всю армию на гибель.

- Да, да! - согласился Вершул. - Говорят, что они с умыслом так сделали.

- Нарочно? Клянусь Богом, этого не может быть!

- Говорят, что нарочно, но для чего - кто узнает, кто догадается?

- Чтобы им и в сырой земле не видать покоя, чтобы бесславие навеки покрыло их род! - воскликнул Заглоба.

- Аминь! - сказал Скшетуский.

- Аминь! - повторил Володыевский.

- Аминь! - закончил пан Лонгинус.

- Есть один человек, который может спасти отчизну, если ему отдадут булаву и остаток сил республики, только один, потому что о другом ни войско, ни шляхта слышать не захочет.

- Князь! - сказал Скшетуский.

- Да.

- Около него будем стоять, около него погибнем. Да здравствует Еремия Вишневецкий! - крикнул Заглоба.

- Да здравствует! - ответило несколько неуверенных голосов, но крик тотчас же оборвался, потому что к такой минуте, когда земля расступается под ногами, а небесный свод обрушивается на голову, не подходят крики торжества и радости.

На востоке появился слабый отблеск зари. Вдали показались стены Тарнополя.

Глава IX

Первые остатки войска из-под Пилавца достигли Львова на рассвете 26 сентября. Страшная весть сразу разнеслась по городу, возбудив недоверие в одних, страх в других и страстную, отчаянную жажду отмщения в третьих. Пан Скшетуский со своим отрядом прибыл через два дня, когда весь город был наполнен дезертирами, шляхтой и вооруженными горожанами. Подумали об обороне (татары могли явиться сюда не сегодня так завтра), но кто станет во главе ее, как взяться за дело? Повсюду царили беспорядок и паника. Одни бежали с семействами и пожитками из города, другие, окрестные жители, искали в нем убежища; и те и другие запрудили улицы и чуть не дрались за свободный проезд; всюду телеги, тюки, узлы, лошади, солдаты самых разнообразных полков, на всех лицах выражение тревоги, лихорадочное ожидание или отчаяние. Что ни минута, то фальшивая тревога. Раздается крик "Едут! Едут!", и толпа волнуется, как море во время бури, бежит, сама не зная куда, объятая безотчетным страхом, пока не окажется, что приближается какой-нибудь новый отряд разбитых войск. Отрядов этих собиралось все больше и больше, но - Боже! - какое жалкое зрелище представляли собой эти солдаты, которые еще так недавно в золоте и страусовых перьях шли с песней и гордо поднятой головой на взбунтовавшееся мужичье! Теперь, оборванные, голодные, измученные, покрытые грязью, на истомленных лошадях, с печатью позора на лбах, более похожие на нищих, чем на рыцарей, они могли бы возбудить жалость к себе, если б жалости было место в городе, стены которого каждую минуту могли рассыпаться под напором могущественного врага. И каждый из этих опозоренных рыцарей мог утешать себя только тем, что видел вокруг себя такое множество, столько тысяч товарищей по бесславью. Сначала все как-то таились для того, чтобы потом, опомнившись немного, разразиться целою бурею проклятий и угроз, таскаться по улицам, пьянствовать в шинках и еще более увеличивать беспорядок и тревогу.

Каждый повторял: "Татары близко! Вот они!". Одни видели за собою зарево пожаров, другие клялись всеми святыми, что им пришлось отбиваться от запорожцев. Толпа, окружающая солдат, слушала с замиранием сердца. Крыши и башни костелов были усеяны тысячами любопытных; колокола били в набат, а женщины и дети теснились в костелах, где посреди ярко горящих свечей сверкали золотые сосуды со Святыми Дарами.

Пан Скшетуский с трудом протолкался со своим отрядом через Галицкие ворота сквозь плотную массу лошадей, телег, солдат, сквозь городские цехи, стоящие под своими значками, сквозь горожан, которые с удивлением смотрели на отряд, входящий в город не врассыпную, а чуть ли не в боевом порядке. Кто-то крикнул, что подходит помощь, и ни на чем не основанная радость охватила толпу, которая забурлила около стремян пана Скшетуского. Сбежались и солдаты с криками: "То вишневецкие! Да здравствует князь Еремия!". Толпа росла и росла, и полк Скшетуского с великим трудом мог продвигаться вперед.

Наконец, впереди показался отряд драгунов с офицером во главе. Солдаты разгоняли толпу, офицер кричал: "С дороги! С дороги!" и хлестал нагайкой тех, кто скоро не уступал ему пути.

Скшетуский узнал Кушеля.

Молодой офицер сердечно приветствовал знакомых.

- Что за времена! Что за времена! - сказал он.

- Где князь? - спросил Скшетуский.

- Он умер бы с горя, если б вы еще несколько дней не приехали: настолько дорожит он вами и вашими людьми. Теперь он у бернардинов; меня послал водворить порядок в городе, но я пойду с вами в костел. Там теперь идет совет.

- В костеле?

- Да. Князю предложат булаву; солдаты говорят, что под другим началом не станут защищать город.

- Поедем! Мне тоже нужно видеть князя.

Они поехали. Дорогой Скшетуский расспрашивал обо всем, что происходило во Львове, и решено ли защищаться.

- Теперь, собственно, об этом и идет речь, - сказал Кушель. - Горожане хотят обороняться. Что за времена! Люди низкого положения выказывают большее присутствие духа, чем шляхта и солдаты.

- А полководцы? Что с ними стало? В городе они? Будут сопротивляться выбору князя?

- Только бы он сам не отказался! Был более подходящий момент, когда ему могли бы вручить булаву, - теперь поздно. Полководцы глаз показать не смеют. Князь Доминик лишь отдохнул в архиепископском дворце, да и дальше, и хорошо сделал, потому что вы даже поверить не можете, как ненавидит его войско. Его давно уже нет, а они все кричат: "Давайте его сюда! В клочья его разорвем!". Наверное, ему и не миновать бы этого. Пан коронный подчаший первый прибыл сюда, мало того, начал было в чем-то обвинять князя, но теперь сидит смирно, потому что и против него все настроены. Ему все в глаза, не стесняясь, выставляют его вину, а он только слезы глотает. Вообще ужас, что творится... Вот какие времена подошли! Говорю вам: благодарите Бога, что вас не было под Пилавцем, потому что, если у нас, бежавших оттуда, не совсем помрачился ум, то одно это - чудо.

- А наша дивизия?

- Ее уже нет, остались только остатки. Вурцеля нет, Махницкого нет, Зацвилиховского нет. Первые два не были под Пилавцем; этот Вельзевул, князь Доминик, оставил их в Константинове, чтоб ослабить силу войск нашего князя. Ушли ли они, окружены ли неприятелем - неизвестно. Старый Зацвилиховский, как камень в воду, канул. Дай Бог, чтоб цел остался.

- А солдат много здесь собралось?

- Много, да что толку? Один князь сумел бы справиться с ними, если бы принял булаву, а другого они и слушать не хотят. Князь все тревожился о вас и ваших солдатах. Ведь это единственная уцелевшая хоругвь. Мы уже вас оплакивали.

- Теперь тот счастлив, кого оплакивают.

- А орда скоро сюда придет? - спросил Заглоба.

- Кто ее знает? Сегодня, может быть. Город не может долго защищаться, не выдержит. Хмельницкий идет с двумястами тысячами казаков, не считая татар.

- Конец! - сделал вывод шляхтич. - Лучше бы нам ехать прямо и сломать где-нибудь шею. Зачем мы столько побед одержали?

- Над кем?

- Над Кривоносом, над Богуном... один дьявол знает, над кем только мы этих побед не одерживали.

- Вот как! - Тут Кушель понизил голос: - А вам, пан Ян, Бог ни в чем не послал утешения? Не нашли того, что искали? По крайней мере, узнали что-нибудь?

- Об этом не время говорить! - чуть не с гневом крикнул Скшетуский. - Что значу я и мои тревоги в сравнении с тем, что случилось? Все суета сует, а впереди смерть.

- И мне кажется, что весь свет скоро погибнет, - согласился Кушель.

Они подъехали к костелу бернардинов, освещенному изнутри огнями. Перед дверями стояли неисчислимые толпы народа, но цепь алебардистов охраняла вход и допускала внутрь только более известных рыцарей.

Скшетуский приказал своим людям выстроиться во вторую линию.

- Войдемте, - сказал Кушель. - В этот костел теперь собралась половина республики.

Они вошли. Кушель был почти прав. Что было более значительного, заслуженного в войске и городе, все собрались сюда на совет. Здесь были и воеводы, и каштеляны, и полковники, и ротмистры, и офицеры иностранных войск, и духовенство, и шляхта, и городские советники с своим головою Грозвайером. Тут же присутствовал и князь, и пан коронный подчаший, один из полководцев разбитой армии, и воевода киевский, и староста стобницкий, и Весель, и Арцишевский, и пан обозный литовский Осиньский - эти сидели перед большим алтарем, так что публика могла их видеть. Дела решали поспешно, лихорадочно, как всегда в таких случаях: ораторы становились на скамьи и заклинали не отдавать город в неприятельские руки без обороны. Даже если бы пришлось погибать, город удержит неприятеля, а республика в это время соберется с силами. Чего не достает для обороны? Стены есть, войско есть, недостает только организатора. При этих словах присутствующие волновались и начинали кричать. Всех охватывал энтузиазм. "Погибнем! Погибнем с радостью! - слышалось из всех углов. - Загладим пилавецкий позор, заслоним своею грудью отчизну!" Обнаженные сабли сверкали при блеске тысяч свечей. Иные же призывали: "Тише! По порядку!" - "Обороняться или не обороняться?" - "Обороняться! Обороняться!", - отвечало большинство, так что даже эхо, отражаясь от церковных сводов, повторяло: "Обороняться!" - "Кто будет вождем?" - "Князь Еремия, он вождь! Он герой! Пусть защищает город, республику, пусть ему отдадут булаву! Да здравствует князь Еремия!"

Тут из тысячи уст вырвался крик, такой громкий, что стены задрожали и стекла зазвенели в рамах:

- Князь Еремия! Князь Еремия! Да здравствует и да побеждает!

Все глаза устремились на князя, а он встал, спокойный, с нахмуренными бровями. Все сразу замолкли. Воцарилась мертвая тишина.

- Господа! - сказал князь звучным, ясным голосом. - Когда кимвры и тевтоны напали на римскую республику, никто, кроме Мария, не хотел брать консульства. Но Марий имел право взять его при отсутствии вождей, назначенных сенатом... И я в эту черную годину, которую мы переживаем, не отказался бы от власти, и я хочу всю жизнь отдать отечеству, но булавы принять не могу, потому что нарушу этим решение сената, а самозваным вождем быть не хочу. Между нами находится тот, кому республика вручила булаву, то пан коронный подчаший...

Дальше князь говорит не мог. При первом намеке на пана подчашего поднялся страшный шум и бряцанье саблями; толпа всколыхнулась и вспыхнула, как порох от прикосновения искры. "Прочь! На погибель! Pereat! (Да погибнет (лат.).) - раздался тысячеголосый крик. - Pereat! Pereat!". Подчаший вскочил с места, бледный, с крупными каплями холодного пота на лбу, а тем временем крики становились все грозней, слышалось уже: "Давайте его!". И десятки разъяренных людей бросились к главному алтарю. Князь увидал это, встал и поднял правую руку. Толпа подумала, что он хочет говорить, и усмирилась сразу.

Но князь хотел только остановить готовящийся взрыв, не допустить пролития крови в храме. Но увидев, что опасный порыв угас, снова сел на свое место.

Через два кресла от него, подле киевского воеводы, сидел несчастный подчаший. Седая голова его опустилась, руки беспомощно повисли, а из груди вырывались глухие рыдания.

- Боже! За грехи мои с покорностью принимаю свой крест.

Старец мог возбудить жалость в самом безжалостном сердце, но толпа всегда безжалостна. Угрожающие крики опять было возобновились, как с места встал киевский воевода и сделал рукою знак, что хочет говорить.

То был товарищ князя Еремии по победам и триумфу. Его слушали охотно.

Он обратился к князю и начал заклинать его не отвергать булаву и не колебаться. Когда республика гибнет, пусть закон спит, пусть отечество защищает полководец, не назначенный правительством, а тот, кто может спасти его.

- Возьми же булаву ты, непобедимый вождь! Возьми, спаси... не город, но всю республику! Устами ее я, старец, умоляю тебя, а за мной все сословия общества, все мужи, женщины и дети... спаси нас, спаси!

В это время произошел случай, который растрогал всех присутствующих: женщина в глубоком трауре приблизилась к алтарю, бросила под ноги князю золотые украшения и драгоценные камни в оправе и с рыданием опустилась перед ним на колени.

- Мы приносим тебе наше достояние, мы отдаем свои жизни в твои руки, спаси нас, спаси! Мы погибнем!

Все сенаторы, рыцари, а за ними вся толпа, заплакали; все повторяли только одно:

- Спаси нас!

Князь закрыл глаза руками, а когда поднял голову, то было заметно, что и он плачет. Однако он все колебался. Что будет с достоинством республики, если он примет булаву?!

Наконец, встал и сам коронный подчаший.

- Я человек старый, несчастный и раздавленный стыдом и горем, - сказал он. - Я имею право сбросить тяжесть, превышающую мои силы, и возложить ее на более молодые плечи. В присутствии Распятья и всего рыцарства я вручаю булаву тебе... бери ее!

Он протянул булаву Вишневецкому. Наступила такая тишина, что слышно было, как трещат свечи. Но вот раздался торжественный голос Еремии:

- За грехи мои, принимаю.

Все присутствующие точно опьянели враз. Толпа сломала перегородки, теснилась у ног Вишневецкого, бросала ему деньги и драгоценности. Радостная весть с быстротою молнии разнеслась по всему городу. Солдаты чуть с ума не сошли от радости и кричали, что хотят идти на Хмельницкого, на татар, на султана. Горожане думали уже не о капитуляции, а об обороне до последней капли крови; армяне добровольно несли деньги в ратушу, евреи в синагоге читали благодарственные молитвы. С валов палили пушки, на улицах раздавались выстрелы из самопалов и пистолетов. Крики: "Да здравствует!" продолжались всю ночь. Можно было подумать, что город празднует победу.

А между тем каждую минуту трехсоттысячная неприятельская армия - армия, которую не могли бы поставить под ружье ни немецкий цезарь, ни французский король, - армия кровожаднее полчищ Тамерлана, должна была осадить стены этого города.

Глава X

Неделю спустя, утром 6 октября, во Львове разнеслась весть настолько же неожиданная, насколько и пугающая, что князь Еремия, забрав большую часть войска, тайно покинул город и выехал неизвестно куда.

Перед архиепископским дворцом собралась огромная толпа. Никто не хотел верить в это. Солдаты твердили, что если князь и выехал, то только для того, чтобы во главе сильного отряда осмотреть окрестности. Возможно, ему показалось, что беглецы дают неточные сведения, что, мол, Хмельницкий и татары появятся с минуты на минуту, между тем как с 26 сентября прошло десять дней, а неприятеля нет как нет. Князь будто бы хотел собственными глазами увидеть, верно ли это, и немедленно возвратиться назад. В конце концов он оставил несколько полков, и к обороне все было готово.

Так было и на самом деле. Приказы были все выданы, места всем определены, пушки выставлены на вал. Вечером прибыл ротмистр Цихоцкий с пятьюдесятью драгунами. Его окружили массы любопытных, но он поспешил к генералу Арцишевскому; они пригласили Грозвайера и после совещания направились в ратушу. Там Грозвайер объявил пораженным советникам, что князь не вернется.

В первую минуту руки у всех опустились; кто-то даже крикнул: "Изменник!", но в это время поднялся Арцишевский, старый военачальник, прославившийся на голландской службе, и обратился к рыцарям и советникам со следующей речью:

- Я слышал дерзкое, кощунственное слово и стыжусь за того, кто выкрикнул его. Князь выехал и не возвратится - это правда! Но имеете ли вы право требовать от вождя, на котором лежит спасение всей отчизны, защиты только одного вашего города? Что бы случилось, если б остаток сил всей республики был здесь окружен неприятелем? Ни запасов продовольствия, ни оружия, потребных для такого большого войска, здесь нет. Я утверждаю, - а вы можете верить моему опыту, - что чем большая армия была бы заперта здесь, тем меньше длилась бы оборона; голод победил бы нас быстрее неприятеля. Хмельницкий более озабочен намерениями князя, чем взятием вашего города. Когда он узнает, что князь собирает новые войска и в любой момент может прибыть на помощь, он быстрее вступит с вами в мирные переговоры. Вы теперь ропщете, а я говорю вам, что князь, оставив ваш город и угрожая Хмельницкому извне, тем самым спасет вас и ваших детей. Держитесь, защищайтесь, остановите неприятеля хоть ненадолго, и вы спасете город и заслужите вечную благодарность республики. Тем временем князь соберет новые силы, поставит гарнизоны в другие крепости, разбудит дремлющую республику и поспешит вам на помощь. Идите же на валы спасать себя, своих детей и всю республику.

- На валы! На валы! - повторило несколько более смелых голосов.

Грозвайер, человек смелый и энергичный, заявил, что будет стоять насмерть.

Надежда вновь ожила в сердцах граждан. А тут еще Цихоцкий в заключение прибавил:

- Князь присылает вам известие, что неприятель близко. Поручик Скшетуский встретился с двухтысячным чамбулом и разбил его. Пленники говорят, что за ними идет огромная сила.

- На валы! - скомандовал Грозвайер.

- На валы! На валы! - повторили офицеры и горожане.

За окнами послышался необычный шум. Тысячи людских голосов слились в один крик. Внезапно двери с грохотом распахнулись, и в комнату ворвались несколько горожан.

- Зарево на небе! Зарево! - объявили они, прежде чем Грозвайер успел спросить их, в чем дело.

- Свершилось! - молвил Грозвайер. - На валы!!!

Зал опустел. Вскоре пушечный залп объявил жителям самого города, предместий и ближайших деревушек, что неприятель приближается.

На востоке все небо было окрашено кровавым заревом, словно море огня подходило к обреченному городу.

* * *

А князь тем временем поспешил к Замостью и, разбив чамбул, о котором упоминал Цихоцкий, занялся укреплением и без того сильной крепости. Скшетуский вместе с паном Лонгинусом и частью своей хоругви остался в крепости при пане Вейгере, старосте валецком, а князь умчался в Варшаву, чтоб побудить сейм к сбору новых войск и вместе с тем принять участие в предстоящем избрании короля. От этого избрания зависела и судьба Вишневецкого да и всей республики, потому что, если будет избран королевич Карл, партия войны возьмет верх, князь получит власть над всеми силами республики и борьба с Хмельницким начнется не на живот, а на смерть. Королевич Казимир, тоже известный своим мужеством, считался сторонником канцлера Оссолиньского и политики уступок по отношению к казакам. Оба брата не скупились на обещания и делали все, что могли, для привлечения сторонников. Силы обеих сторон были равны. Кто одержит верх? Канцлер опасался, как бы князь Еремия при теперешних обстоятельствах не склонил чашу весов на свою сторону; князь, в свою очередь, в силу тех же соображений, спешил лично поддержать своего кандидата. Потому-то он так и стремился в Варшаву, уверенный, что Замостье в состоянии долго удержать всю силу Хмельницкого и татар. Львов, по всей вероятности, можно считать спасенным, ибо Хмельницкий не мог долго оставаться перед этою крепостью, имея впереди более сильную - Замостье, которая преграждала ему дорогу в сердце республики. Эти соображения укрепляли решимость князя и вселяли новую надежду в его сердце, терзаемое опасениями за судьбу республики. Пусть выберут даже Казимира, война все равно неизбежна, и бунт должен быть потоплен в потоках крови. Еремия надеялся, что республика еще раз выставит мощную армию, потому что и мирные переговоры возможны только при этом условии.

Князь ехал под прикрытием нескольких хоругвий, имея при себе пана Володыевского и Заглобу, который клялся всеми святыми, что привлечет сотни голосов на сторону королевича Карла, что он умеет ладить с братией-шляхтою и заставлять их плясать под свою дудку; Володыевский же командовал княжеским эскортом. В Сеннице, неподалеку от Минска, князя ожидала радостная, хотя и нежданная встреча с княгиней Гризельдой, которая для вящей безопасности ехала из Бресталитовского в Варшаву, рассчитывая встретить там мужа. Свидание супругов после долгой разлуки было самое трогательное. Княгиня, несмотря на всю свою твердость духа, с рыданиями бросилась в объятия мужа и несколько часов не могла успокоиться. Как часто она тревожилась о его судьбе, как мало надеялась вновь встретиться с ним, а теперь Бог смилостивился, и она видит мужа, осененного великою славою, более могущественного, чем когда-либо, первым вождем, единственной надеждой всей республики. Княгиня сквозь слезы с любовью смотрела на это дорогое, осунувшееся лицо, на это высокое чело, изрезанное морщинами, на эти глаза, воспаленные от бессонных ночей, и вновь заливалась слезами. Фрейлины, глядя на нее, тоже плакали. Наконец, княгиня успокоилась. Начались расспросы о друзьях, родственниках, знакомых. Князь рассказывал, как Скшетуский, падая под бременем своего горя, сам не захотел окунуться в шумную жизнь столицы и предпочел в суровой военной обстановке лечить раны своего сердца. Потом он представил жене пана Заглобу: "Это vir incomparabilis (Муж несравненный (лат.).), - сказал князь, - который не только вырвал бедную Елену из рук Богуна, но и провел ее через лагерь Хмельницкого, а потом вместе с нами доблестно дрался под Константиновом". Княгиня осыпала пана Заглобу любезностями, протянула ему руку, a "vir incomparabilis" не переставал отвешивать поклоны, рельефно оттеняя скромностью свое геройство. Впрочем, это не мешало ему исподтишка поглядывать на фрейлин. Пан Заглоба, хотя и потерял надежду одерживать победы над женскими сердцами, но все-таки ему было приятно, что столько хорошеньких женщин слушают повествование о его славных деяниях. Конечно, не обошлось тут и без горьких минут, сколько раз на вопросы княгини о том или другом рыцаре князю приходилось отвечать: "Убит, убит, погиб", сколько раз при таких ответах слышалось рыдание из толпы фрейлин!

Так радость мешалась с горем, слезы с улыбкою. Но больше всех был огорчен маленький Володыевский. Напрасно он оглядывался по сторонам - княжны Барбары нигде не было. Правда, среди лишений войны, среди постоянных сражений, стычек и походов, рыцарь немного позабыл о ней, но теперь любовь опять вступила в свои права. Бедный Володыевский уныло опустил голову на грудь; усики его, обыкновенно так тщательно и высоко закрученные кверху, также повисли вниз; лицо утратило обычную безмятежность. Он стоял молчаливый, не оживился даже и тогда, когда князь начал и его расхваливать перед женою. Что для него значили все похвалы, если она не могла их слышать?

К счастью, над ним сжалилась Анна Божобогатая и несмотря на старые ссоры решила утешить его. Незаметно, шаг за шагом, она двигалась к цели и, наконец, оказалась рядом с ним.

- Добрый день, - сказала она, - давно мы с вами не виделись.

- О, панна Анна, - меланхолически ответил пан Михал, - много воды утекло за это время... в тяжелую минуту приходится встречаться нам... скольких знакомых недосчитаешься!

- Да, да! Столько рыцарей погибло! Тут Анна вздохнула и продолжала:

- И наше число тоже поубавилось. Панна Сенютова вышла замуж, а княжна Барбара осталась у пани воеводши виленской.

- И тоже, вероятно, замуж собирается?

- Нет, она об этом мало думает. Почему вы спрашиваете? Анна прищурила черные глазки и искоса взглянула на рыцаря.

- Я так предан всей фамилии Вишневецких, - ответил пан Михал.

- О, это очень хорошо с вашей стороны! - подхватила Анна. - Вы можете видеть в княжне Барбаре большого друга. Она не раз спрашивала: где-то теперь мой рыцарь, который на турнире в Лубнах более всех прочих срубил в мою честь турецких голов, за что и получил мою награду? Что он поделывает теперь? Жив ли еще и помнит ли о нас?

Пан Михал с признательностью поднял глаза на Анну и заметил, что она необыкновенно похорошела.

- Неужели княжна Барбара действительно так говорила? - спросил он.

- Уверяю вас. Она еще, кроме того, вспоминала, как вы в ее честь прыгали через ров... помните, когда вы еще в воду свалились?

- А где теперь пани воеводша виленская?

- Была с нами в Бресте, но с неделю тому назад выехала в Бельск, оттуда - в Варшаву.

Пан Володыевский во второй раз посмотрел на Анну и уже не мог выдержать.

- А вы так похорошели, что глазам смотреть больно, - сказал он.

Девушка улыбнулась.

- Вы говорите так, чтобы вскружить мне голову.

Володыевский пожал плечами.

- В свое время я стремился к этому, видит Бог, стремился, но безуспешно, а теперь хотел бы, чтобы пан Подбипента был удачливей меня.

- A где пан Подбипента? - тихо спросила Анна и опустила глаза.

- В Замостье со Скшетуским; он там остался наместником в хоругви, но если б знал, кого здесь увидит, о, тогда, клянусь Богом, взял бы отпуск и поскакал бы, сломя голову, за нами. Он храбрый рыцарь и достоин любви и уважения.

- А на войне... как он там?

- Вы, вероятно, хотите спросить о трех головах, которые он намеревается срубить?

- Я не верю в серьезность этого намерения.

- А между тем, должны верить, без этого ничего не получится. Он усердно ищет такого случая. Под Махновкой мы ездили осматривать место, где он дрался, и сам князь с нами ездил, а вот что я скажу вам: много повидал я на войне, но подобного зрелища - никогда. Когда он перед битвой опояшется вашим шарфом, страх что вытворяет. Уж найдет он свои три головы, будьте уверены, найдет.

- Пусть каждый найдет то, что ищет, - со вздохом сказала Анна.

За нею вздохнул и Володыевский и поднял было глаза к небу, как вдруг внимание его обратилось в другую сторону. Из противоположного угла комнаты на него свирепо глядели глаза совершенно не известного ему человека, обладающего гигантским носом и таковыми же усищами.

Можно было испугаться этого носа, этих глаз и усов, но Володыевский был не робкого десятка. Он только изумился и спросил:

- Что это за фигура, вон в том углу? Смотрит на меня, точно съесть меня хочет, и усами шевелит, как кот на сметану.

- Этот? - спросила Анна и рассмеялась. - Это пан Харламп.

- Что это за язычник?

- Вовсе не язычник. Он из хоругви пана воеводы виленского, ротмистр легкой кавалерии, провожает нас до Варшавы и там будет ждать воеводу. Вы не ссорьтесь с ним, он людоед.

- Я вижу, вижу. Но если он людоед, то ведь здесь есть люди пожирней, меня, почему же он на меня зубы точит?

- Потому что... - Анна вновь рассмеялась.

- Потому что?..

- Он в меня влюблен, и сам мне сказал, что каждого, кто подойдет ко мне, разрубит на куски, и теперь (я не шучу) только присутствие князя удерживает его, иначе он искал бы случая поссориться с вами.

- Вот тебе на! - весело сказал Володыевский. - Так вот как, панна Анна? Ой, недаром певали мы: "Как татарская орда, берешь в плен сердца!". Помните, панна! Вы шагу не можете сделать без того, чтоб в вас кто-нибудь не влюбился!

- Таково мое несчастье! - сказала Анна и потупилась.

- А что скажет на это пан Лонгинус?

- Чем я виновата, что пан Харламп преследует меня? Я его не выношу и глядеть не хочу на него.

- Ну-ну, смотрите, как бы из-за вас не вышло кровопролития. Подбипента - воплощенная кротость, но в деле любви шутки с ним небезопасны.

- Пусть он ему уши отрежет, я буду очень рада.

Она повернулась, порхнула в сторону Карбони, доктора княгини, и что-то начала шептать ему на ухо.

На ее место к Володыевскому подошел Заглоба и таинственно подмигнул ему своим здоровым глазом.

- Пан Михал, - спросил он, - что это за штучка?

- Панна Анна Божобогатая, любимая фрейлина княгини.

- Красива, черт возьми! Глазки так и светятся, а шейка...

- Вы оставьте ее в покое. Она невеста пана Подбипенты.

- Пана Подбипенты? Побойтесь вы Бога! Да ведь он поклялся сохранять целомудрие. И кроме того, какая же из них выйдет пара? Ведь она на его усах, как муха, может усесться.

- Э! Посмотрите, она еще приберет его к рукам. Геркулес был сильней, да и то подпал под власть женщины.

- Только бы она ему рога не наставила. Я первый постараюсь украсить моего друга рогами.

- Охотников и без вас будет немало, хотя я не думаю, чтобы вы все в этом преуспели. Она девушка хорошая, из старинной фамилии, а если теперь дурачится, то только потому, что молода и красива.

- У вас доброе сердце, поэтому вы так ее и хвалите; но посмотрите, что это за рожа, с кем она теперь разговаривает?

- Итальянец Карбони, лекарь княгини.

- Заметьте, как у него глазищи разгорелись и бегают, словно в белой горячке. Эх, и несладко же придется бедному пану Лонгинусу! Я знаю это по опыту, смолоду сам прошел эту науку. Когда-нибудь я расскажу вам в подробностях, а теперь не время.

Действительно, наступило время отъезда. Князь с княгиней сели в карету, чтоб наговориться вволю после долгой разлуки, фрейлины заняли коляски, рыцари вскочили на своих коней - и все двинулось в путь. Дорога от Сенницы лежала на Минск, оттуда прямо на Варшаву. Благодаря огромному стечению народа ехать пришлось шагом. Все спешили на выборы из ближайших окрестностей и неблизкой Литвы. Навстречу попадались и панские поезда, целая цепь золоченых карет, окруженных гигантами-гайдуками в турецких костюмах, и отряды солдат в роскошных мундирах. Каждый вельможа старался изо всех сил пустить другим пыль в глаза. Рядом с ними двигались более скромные кавалькады земских и уездных представителей, а то и одиночные экипажи шляхты, запряженные парой или четверкой лошадей. Все до одного вооружены: с одной стороны сиденья мушкет, с другой - сабля, а у бывших военных еще и длинное копье. За экипажами бежали охотничьи или легавые собаки, но не для охоты, а лишь для панской забавы, за ними скрипучие телеги с багажом и запасами продовольствия. Когда порыв ветра разгонял тучи пыли, вся дорога казалась разноцветной лентой, вытканной золотом и шелком. Кое-где слышалась музыка, потому что некоторые паны тащили за собой целые оркестры, но и она то и дело заглушалась криками, говором и бранью, когда одни не хотели уступить другим дороги.

И к княжескому поезду не раз являлись конные солдаты с просьбой пропустить вперед того или иного сановника, но, узнав, с кем имеют дело, они быстро ретировались, и вельможи сами сворачивали с дороги. Во время остановок шляхта и войско толпились у дороги, чтобы увидать великого вождя республики. Не было недостатка и в приветственных криках, на которые князь отвечал вежливыми поклонами, отчасти благодаря свойственной ему любезности, отчасти для привлечения сторонников в партию королевича Карла.

С одинаковым любопытством толпа рассматривала и княжеские хоругви, этих "русинов", как их называли. Они уже не были так утомлены и оборваны, как после константиновской битвы, - в Замостье князь одел своих солдат в новое платье, - но все-таки вызывали интерес жителей окрестностей столицы, как люди, явившиеся с того света. Целые легенды ходили о безграничных степях и дремучих лесах, где родится такое рыцарство, с гордым взглядом и диким обликом, заимствованным от варваров.

Но после князя больше всех обращал на себя внимание пан Заглоба, который вскоре заметил это и начал бросать кругом такие презрительные взгляды, что в толпе шептали: "Должно быть, это самый первый рыцарь среди них!".

Иногда он вступал в разговор с окружающими, а по большей части подтрунивал над ними, в особенности над литовскими хоругвями. Иной литвин разозлится, схватится за саблю, но как сообразит, что дерзости исходят от рыцаря из хоругви русского воеводы, то плюнет и отойдет в сторону.

Около Варшавы дорога оказалась настолько забитой, что продвигаться вперед можно было только шагом. Выборы обещали быть более многолюдными, чем обычно. В Варшаву стекалась шляхта из самых отдаленных русских и литовских провинций, но главным образом для собственной безопасности. И хотя до выборов было еще время, и заседания сейма еще только начинались, шляхта спешила в столицу за месяц, за два, чтобы заранее снять квартиру получше, возобновить старые знакомства, повеселиться в панских дворцах и отдохнуть от однообразия сельской жизни.

Князь с грустью посматривал через окно кареты на толпы рыцарства, солдат и шляхты и думал, какое войско можно было бы создать из этих людей. Почему же эта республика, такая сильная, многолюдная и богатая храбрыми рыцарями, в то же время настолько бессильна, что не может сладить с каким-то Хмельницким и ордой диких татар? Почему? Против сотен тысяч Хмельницкого можно выставить тоже сотни тысяч, если б только эта шляхта, эти солдаты, это богатство и роскошь, эти полки и хоругви хотели бы так же ревностно служить общему делу, как и собственным интересам. "Доблесть умирает в республике, - думал князь, - и великое тело начинает разлагаться; мужество гибнет, и пиры да веселье шляхта предпочитает военным трудам и военной славе!" Князь был отчасти прав, но о недостатках республики рассуждал, как солдат: ему хотелось бы всех превратить в солдат и двинуть на неприятеля. Доблесть еще не умерла; она и обнаружилась, когда над республикой собрались еще более грозные тучи. Республике недоставало чего-то еще... Чего - князь-воин не знал, но это было хорошо известно его недругу, более проницательному политику, коронному канцлеру.

Но вот в туманной дали показались стрельчатые башни Варшавы, и князь вернулся к действительности. Он отдал приказ начальнику эскорта; Володыевский оставил свое место около коляски панны Анны и помчался наводить порядок в отряде. Но едва он проехал несколько шагов, как вдруг услыхал, что кто-то его преследует. Он оглянулся, за ним стоял пан Харламп, ротмистр легкой хоругви пана воеводы виленского, обожатель Анны.

Володыевский остановил коня. Он сразу понял, что тут дело без стычки не обойдется, а пан Михал в душе очень любил всякие приключения. Пан Харламп поравнялся с ним и сначала ничего не говорил, только сопел и сердито поводил усами, очевидно, не зная, с чего начать, но, наконец, промолвил:

- Челом бью, пан драгун!

- Бью челом, пан конвойный!

- Как вы смеете называть меня конвойным? - рассвирепел пан Харламп. - Меня, ротмистра?

Пан Володыевский начал подбрасывать свой чекан, обращая все внимание, казалось, лишь на то, чтобы каждый раз поймать его за рукоятку.

- По вашим цветам я не мог разобрать вашего звания, - небрежно проговорил он.

Пан Харламп рассвирепел еще более. Хладнокровие Володыевского окончательно выводило его из себя.

- Как вы смеете становиться на моей дороге?

- Вы, как я вижу, ищете повода к ссоре? - все так же спокойно спросил Володыевский.

- Может быть, и ищу и скажу вам (тут пан Харламп наклонился к уху Володыевского и закончил шепотом), что обрежу вам уши, если увижу вас когда-нибудь около панны Анны.

Пан Володыевский вновь занялся своим чеканом и притом с таким увлечением, как будто занимался самым серьезным делом.

- Эх, пан ротмистр, позвольте мне еще пожить, не обращайте на меня внимания! - почти просительным тоном сказал он.

- О нет! Вы не отвертитесь от меня! - воскликнул пан Харламп и схватил за рукав маленького рыцаря.

- Я и не отвертываюсь, - все так же спокойно продолжал Володыевский, - но теперь я на службе и еду по приказу князя, моего начальника. Пустите мой рукав, пустите, пан ротмистр, иначе мне, бедному, ничего не останется делать, как заехать обухом прямо вам в лоб.

Тут в кротком голосе Володыевского зазвучали такие угрожающие нотки, что пан Харламп с невольным удивлением посмотрел на маленького рыцаря и выпустил его рукав.

- О! Все равно! - сказал он. - Вы ответите мне в Варшаве. Уж я доберусь до вас!

- Я не буду скрываться, только как же нам драться в Варшаве? Уж вы будьте любезны, поучите меня! Я там еще ни разу в жизни не бывал, я простой солдат, но слышал о маршальских судах, которые за поединок в резиденции короля наказывают смертью.

- Это и видно, что вы не бывали в Варшаве и что вы, действительно, человек недалекий, коль скоро боитесь маршальских судов и не знаете, что во время безкоролевья судит другой суд, с которым иметь дело все-таки легче. Да и, наконец, за ваши уши меня не приговорят к смерти, в этом отношении можете быть покойны.

- Благодарю за науку и теперь всегда буду обращаться к вам за советами. Вы, я вижу, человек опытный и умный, а я едва прошел первый класс в школе и с грехом пополам сумею согласовать adjectivum cum substantivo (Прилагательное с существительным (лат.).), хотя, если б, сохрани Боже, захотел назвать вас дураком, то сказал бы: stultus (Глупый (лат.).), а не stulta или stultum (Глупая, глупое (лат.).). Пан Харламп сначала ошалел, потом сразу выхватил свою саблю, но и маленький рыцарь с поразительной быстротою сделал то же самое. С минуту они смотрели друг на друга, но пан Харламп все же сообразил, что ему придется иметь дело с самим князем, если он нападет на офицера, едущего с княжеским приказом, и первый спрятал саблю в ножны.

- Я уж найду тебя, сучий сын! - сказал он.

- Найдешь-найдешь, литва-ботва! - ответил Володыевский. И они разъехались в разные стороны. Пан Михал быстро

установил в надлежащем порядке пехоту и конницу и поехал впереди. Вскоре к нему присоединился пан Заглоба.

- Чего затребовало от вас это чудище морское? - спросил он.

- Пан Харламп? Ничего, на дуэль меня вызвал.

- Вот тебе на! Да он вас насквозь проткнет своим носом. Смотрите, пан Михал, когда будете драться, не отсеките самый большой нос во всей республике. Счастливец виленский воевода! Другие должны высылать разъезды во вражеские тылы, а ему ротмистр издалека пронюхает врага. Да за что же он вас вызвал?

- За то, что я ехал возле коляски панны Анны Божобогатой.

- Ба! Ему нужно было сказать, чтоб он отправился к пану Лонгинусу в Замостье. Тот бы его угостил перцем с имбирем. Эта ботвинья обратилась не по адресу. Счастье-то у него, видать, короче носа.

- Я ему ничего не говорил о пане Подбипенте, - сказал Володыевский, - а ну, как бы он меня оставил в покое? Я ему назло теперь буду ухаживать за Анной - все-таки развлечение, по крайней мере. А то чем еще заняться в этой Варшаве?

- Найдем занятие, найдем, пан Михал, - заверил, подмигивая, Заглоба. - Когда в молодых летах я был депутатом от хоругви, в которой служил, то разъезжал по всей стране, но такого житья, как в Варшаве, нигде не встречал.

- Вы говорите, что там веселее, чем у нас в Заднепровье?

- Э, да уж повеселей!

- Очень любопытно посмотреть, - сказал пан Михал и прибавил: - а этому дураку я все-таки усы укорочу, а то они у него длинноваты.

Глава XI

Прошло несколько недель. Шляхта все съезжалась на выборы. Население города увеличилось в десять раз; вместе со шляхтой прибывали тысячи торговцев со всех сторон света начиная от далекой Персии до заморской Англии. На Воле для сената была возведена деревянная постройка, вокруг нее белели тысячи палаток. Никто не мог сказать, который из двух кандидатов будет избран, - королевич ли Казимир, кардинал, или Карл-Фердинанд, епископ плоцкий. Обе стороны не оставались бездеятельными. Тысячи памфлетов и листков расписывали добродетели и пороки обоих кандидатов. На стороне Карла стоял, как нам известно, князь Еремия, поддерживаемый любовью и привязанностью шляхты, от которой в конце концов и зависело все, но и у Казимира не было недостатка в сторонниках. Его поддерживали высшие сановники, канцлер, примас, большинство магнатов и в числе последних князь Доминик Заславский, воевода сандомирский, самый могущественный человек не только во всей республике, но и в Европе, способный в любую минуту при помощи своих несметных богатств склонить решение на сторону своего кандидата.

Однако сторонникам Казимира приходилось нередко переживать горькие минуты сомнений. Шляхта все прибывала и прибывала и, подчиняясь авторитету имени Вишневецкого, почти вся стояла на стороне щедрого, патриотически настроенного королевича Карла, который еще так недавно без малейшего колебания пожертвовал значительные суммы на формирование новых войск. Казимир охотно последовал бы его примеру, но не скупость удерживала его, а скорее излишняя щедрость, благодаря которой он испытывал вечный недостаток в деньгах. Братья не переставали пререкаться друг с другом. Гонцы каждый день летали между Непорентом и Яблонной. Казимир во имя своего старшинства и братской любви заклинал Карла уступить; епископ стоял на своем, доказывая, что ему негоже отказываться от предстоящего ему жребия, а время все шло, шестинедельный срок приближался к концу, а вместе с ним надвигалась и казацкая гроза. Пришли вести, что Хмельницкий прекратил осаду Львова, стал под Замостьем и день и ночь штурмует последний оплот республики.

Говорили также, что кроме депутатов, которых Хмельницкий выслал в Варшаву с заявлением, что он как польский шляхтич подает голос за Казимира, в городе было немало переодетых казацких старшин. Они явились под видом шляхты и ничем, даже речью не отличались от прочих избирателей из русских земель. Одни приехали из праздного любопытства, другие с целями выведать намерения республики. Действительно, среди запорожских старшин было немало оказаченных шляхтичей, отчасти знакомых даже с латынью, тогда как наука вообще мало процветала в далеких окраинах, и такие князья, как Курцевичи, во многом уступали некоторым атаманам.

Подобные толки вместе с известиями о приближении Хмельницкого и татарско-казацких передовых отрядов, которые будто бы подошли уже к Висле, сильно тревожили общество и вызывали различные беспорядки. Достаточно было упасть на кого-нибудь подозрению в принадлежности к казацкому лагерю, чтоб несчастный в одну минуту, не успев оправдаться, был уже разорван в клочья. Так могли погибнуть и люди ни в чем не повинные; да и процедура проведения выборов постоянно нарушалась, в особенности при тогдашнем повальном пьянстве. И если лучшие люди, согретые любовью к отечеству, оплакивающие его падение, приходили в отчаяние от царящих вокруг беспорядка и безобразий, то гуляки и буяны тогдашнего времени чувствовали себя в своей стихии и ни перед чем не останавливались.

Нечего и говорить, что в этом буйном лагере не последнюю роль играл пан Заглоба, осиянный блестящею рыцарскою славою, неутолимою жаждою, уменьем врать, не краснея, и самоуверенностью, которую ничто не в состоянии было поколебать. Временами и на него нападали припадки "меланхолии"; тогда он запирался в комнате или палатке и никуда не выходил, а если и выходил, то в самом дурном и задиристом расположении духа. Тогда он допускал к себе только пана Михала, перед которым мог изливать свои чувства к пану Скшетускому и "бедняжке". "Покинули мы ее, - плакался пан Заглоба, - предали ее, как Иуда, в злодейские руки. Что-то теперь делается с нею, а?"

Напрасно пан Михал втолковывал, что если б не Пилавец, то они разыскивали бы "бедняжку", а теперь это невозможно, теперь они отрезаны от нее всей армией Хмельницкого. Шляхтич стоял на своем, не хотел утешиться и впадал в еще более скверное расположение духа.

Но такие моменты длились недолго. Зато потом пан Заглоба, как бы желая вознаградить себя за утраченное время, гулял и пил больше, чем прежде, время проводил в тавернах, в обществе самых отчаянных пьяниц, в чем пан Михал постоянно сопутствовал ему.

Володыевский, превосходный солдат и офицер, ни на йоту не обладал тем нравственным величием, каким осенили Скшетуского посланные ему испытания. Свои обязанности по отношению к республике Володыевский понимал очень просто - он бил, кого ему приказывали, об остальном не заботился, в политических делах ничего не понимал и готов был оплакивать всякое поражение, на ему и в голову не приходило, что буйство и раздоры шляхты гораздо опаснее военных неудач. Это был, попросту говоря, ветреный юноша, который, однажды попав в столичный водоворот, утонул в нем по уши и ни на шаг не отставал от Заглобы, человека незаменимого в этом случае. Володыевский толкался с ним и в обществе шляхты, которой пан Заглоба рассказывал за стаканом вина невероятные истории, вербуя, таким образом, сторонников для королевича Карла, и пил наравне с ним и за него при надобности заступался. Они побывали везде - и на выборном поле, и в городе, и в тавернах; не было угла, куда бы они ни забирались. Были в Непоренте и в Яблонной, на всех пирах и обедах, были всюду и участвовали во всем. У пана Михала чесались руки проявить себя хоть в чем-нибудь и тем доказать, что украинская шляхта лучше всякой иной, так же, как княжеские солдаты лучше прочих.

Так прошло почти шесть недель, и общественные дела значительно продвинулись. Борьба между братьями-кандидатами, маневры их сторонников, горячка и накал страстей - все прошло без малейшего следа. Всем стало известно, что непременно Ян Казимир будет избран, что королевич Карл уступил брату и добровольно отрекся от участия в выборах. Странное дело - голос Хмельницкого получил особое значение: рассчитывали, что он покорится королю, избранному по его желанию. Предположения эти в значительной степени оправдались. Зато для Вишневецкого, который, как Катон, не переставал настаивать, чтобы запорожский Карфаген был разрушен, такой поворот дела был новым ударом. Теперь восторжествует мирная политика, начнутся переговоры. Князь знал, что эти переговоры или ни к чему не приведут, или вскоре силою обстоятельств будут нарушены. Он видел впереди только войну, и тревога охватывала его при мысли об исходе этой войны. После мира Хмельницкий еще более укрепится, республика еще более ослабеет. И кто тогда поведет его войска против такого славного полководца, как Хмельницкий? А впереди новые поражения, новые погромы, которые до конца исчерпают силы республики. Князь не обольщался ложными надеждами; он знал, что ему, горячему стороннику Карла, не отдадут булавы. Казимир, правда, обещал брату, что осыплет милостями его сторонников. Казимир обладал широкой душой, но вместе с тем, он следовал политике канцлера. Кто-то другой - не князь - получит булаву, и горе республике, если этот новый вождь не будет опытнее Хмельницкого. При этой мысли сжималось сердце Еремии; тут было и опасение за будущность родины, и то горестное чувство, которое испытывает человек, когда его заслуги не оценены по достоинству. Князь Еремия не был бы Вишневецким, если б не был горд. Он чувствовал в себе достаточно сил, чтобы держать булаву, он заслужил ее и поэтому страдал вдвойне.

Среди офицеров ходил слух, что князь не будет ждать конца выборов и вот-вот выедет из Варшавы, но это было неверно. Князь не только не выехал, но и посетил королевича Казимира в Непоренте, был им принят с величайшей любезностью и затем вновь вернулся в город. Требовалось раздобыть денег на войско, и князь хлопотал об этом. К тому же, на средства Карла формировались новые полки драгунов и пехоты. Одни уже пошли в Русь, другие должны были скоро выйти. Князь повсюду разослал своих офицеров, сведущих в военном деле, чтобы все привести в надлежащий порядок. Сначала были командированы Кушель и Вершул, наконец, пришло время и Володыевского. Однажды его пригласили к князю.

- Вы поедете в Заборов, - сказал Еремия. - Там ждут лошади, предназначенные для нового полка. Осмотрите их, выберите, заплатите деньги и препроводите в полк.

Пан Володыевский рьяно принялся за дело, получил деньги по княжеской записке и в тот же день с паном Заглобой и десятью солдатами, конвоирующими телегу с деньгами, выехал в Заборов. Они ехали медленно, потому что все дороги были переполнены шляхтою и поляками, все дома в окрестных деревеньках заняты проезжающими. При такой толчее трудно было избежать какого-нибудь приключения, и наши друзья несмотря на все предосторожности вляпались-таки в историю.

Подъезжая к Бабице, Володыевский увидел у корчмы группу шляхтичей, уже готовящихся к отъезду. Один из них, не говоря ни слова, пришпорил своего коня и рысью подскакал к пану Михалу.

- А, это вы! - крикнул он. - Прятались от меня, да я нашел вас; теперь от меня не уйдете. Эй, товарищи, подождите минутку! Я хочу кое-что сказать этому офицерику и желал бы, чтобы вы были моими свидетелями.

Пан Володыевский довольно улыбнулся: он узнал пана Харлампа.

- Бог мне свидетель, что я не прятался, - сказал он. - Я сам искал вас, чтобы спросить, все ли вы продолжаете гневаться на меня, но, к несчастью, мы не сталкивались.

- Пан Михал, вы по службе едете! - шепнул Заглоба.

- Помню, - тоже шепотом ответил Володыевский.

- Ну, пожалуйте! - горячился Харламп. - Господа, я обещал этому мальчику обрезать уши и обрежу, не будь я Харламп! Оба, не будь я Харламп! Будьте свидетелями, господа, а вы... как вас там?. Пожалуйте!

- Я не могу сейчас, - ответил Володыевский, - подождите два дня.

- Как не можете? Трусишка этакий! Дерзости говорить умеет, а как дело дошло до сабли, так и назад.

- Я драться сейчас не могу, но даю вам слово, что через три или четыре дня, как только исполню данное мне поручение, явлюсь в назначенное вами место. Если же это обещание не удовлетворяет вас, я прикажу своим солдатам стрелять. Выбирайте сами и затем убирайтесь к черту, мне некогда разговаривать с вами!

Пан Харламп подумал с минуту.

- Ну, хорошо. Так через четыре дня, в субботу, в Липкове. Там вы найдете меня возле корчмы, а теперь с Богом!

Через четыре дня Володыевский вместе с Заглобой и Кушелем сидели в корчме в Липкове.

- А что, у тебя много народу? - расспрашивал у хозяина пан Заглоба.

- Нет. Один только пан. Сидит теперь в комнате. Богатый пан, прислуги много, коней.

- Откуда приехал, не знаешь?

- Не знаю, должно быть, издалека, из-за Вислы. Лошади все измучены.

- Может быть, это Харламп, - сказал Заглоба и подошел к дверям комнаты.

- Можно войти? - спросил он.

- Кто там? - отозвался голос из-за двери.

- Свои. - И пан Заглоба приоткрыл дверь. - С вашего позволения... может быть, не вовремя? - прибавил он, заглядывая в комнату, но вдруг отпрянул назад, точно увидел что-то страшное. На лице его одновременно отразились испуг и изумление, рот остался полуоткрытым, а глаза с недоумением смотрели на Кушеля и Володыевского.

- Что с вами? - спросил Володыевский.

- Ради Христа, тише! - задыхаясь, прошептал Заглоба. - Там... Богун!..

Оба офицера сразу вскочили на ноги.

- Вы с ума сошли! Опомнитесь! Кто, говорите вы?

- Богун! Богун!

- Не может быть!

- Клянусь Богом и всеми Его святыми!

- Чего же вы так перепугались? Если он действительно там, то Бог отдал его в ваши руки. Успокойтесь же. Да действительно ли вы уверены, что это он?

- Уверен ли! Я видел, как он переодевается.

У Володыевского глаза засверкали.

- Эй, хозяин! - тихо произнес он. - Из спальни есть другой выход?

- Нет, только через эту комнату.

- Кушель, под окно! - распорядился пан Михал. - О, теперь он уже не уйдет от нас!

Кушель, не говоря ни слова, выбежал вон.

- Придите же, наконец, в себя! - уговаривал Заглобу маленький рыцарь. - Не над вашей, над его головою висит погибель. Что он может сделать с вами? Ничего.

- Я только от изумления не могу в себя прийти, - поспешил оправдаться пан Заглоба, а сам подумал: "Правда, чего мне бояться? Пан Михал здесь, пусть Богун боится!".

И, нахмурив брови, он схватился за рукоять сабли.

- Пан Михал, он не должен уйти!

- Да он ли это? Мне что-то не верится. Что ему здесь делать?

- Хмельницкий послал его в качестве шпиона. Это ясно, как день! Подождите, пан Михал. Мы схватим его и поставим условие: или пусть отдает княжну, или мы его сами выдадим правосудию.

- Только бы княжну отдал, а так черт с ним.

- Только не мало ли нас: двое и Кушель третий? Он будет обороняться, как бешеный, да, кроме того, у него люди.

- Харламп подъедет с двумя товарищами, тогда нас будет шестеро! Достаточно!.. Шш...

Двери отворились, и в комнату вошел Богун.

Должно быть, раньше он не разглядел Заглобу, и теперь при его виде вздрогнул, лицо его вспыхнуло румянцем, руки судорожно ухватились за рукоять сабли. Но все это длилось одну минуту. Богун снова овладел собою.

Заглоба смотрел на него и не говорил ни слова; атаман тоже хранил молчание. Люди, которых судьба так часто сталкивала вместе, теперь делали вид, что не знают друг друга.

- Хозяин! - наконец, крикнул Богун. - Далеко отсюда до Заборова?

- Недалеко, - ответил корчмарь. - А вы сейчас изволите ехать?

- Да.

И Богун пошел к двери, ведущей в сени.

- Позвольте! - загремел голос Заглобы.

Атаман остановился как вкопанный и, обернувшись к Заглобе, впился в него своими черными, страшными глазами.

- Чего вы от меня хотите? - коротко спросил он.

- Мне кажется, мы когда-то были знакомы. Уж не с вами ли мы свадьбу гуляли на хуторе?

- А-а, помню! - презрительно протянул казак и снова положил руку на рукоять сабли.

- Ну, и как ваше здоровье? - продолжал расспрашивать Заглоба. - Вы тогда так поспешно уехали с хутора, что я и проститься с вами не успел.

- А вы очень жалели об этом?

- Конечно, жалел. Компания наша увеличилась. (Тут пан Заглоба показал на Володыевского.) Вот этот рыцарь тогда приехал. Он очень желал бы поближе познакомиться с вами.

- Довольно! - крикнул пан Михал, поднимаясь на ноги. - Изменник, я арестую тебя!

- По какому праву? - спросил атаман, гордо поднимая голову.

- Как бунтовщика, врага республики и шпиона.

- А вы кто такой?

- Мне нечего говорить тебе, кто я, но ты не отвертишься.

- Посмотрим, - сказал Богун. - И я ничего не сказал бы вам о том, кто я, если бы вы вызвали меня, как рыцарь рыцаря, на поединок, но коль скоро вы мне грозите арестом, то я откроюсь: вот письмо от гетмана запорожского к королевичу Казимиру. Арестуете ли вы меня теперь?

Богун с издевкой посмотрел на Володыевского. Тот смутился и вопросительно поглядывал на Заглобу. Настала минута тягостного молчания.

- Да, - сказал Заглоба, - трудно! Коль скоро вы посол, мы арестовать вас не можем, а драться с этим рыцарем я вам не посоветую: вы уже однажды убегали от него.

Лицо Богуна побагровело; он только сейчас узнал Володыевского. Стыд и оскорбленная гордость вновь всколыхнулись в душе неустрашимого атамана. Воспоминание о позорном бегстве жгло его, как огонь. Это было единственное пятно на его славе, которую он берег больше всего, больше жизни своей.

А неумолимый Заглоба продолжал с прежним хладнокровием.

- Вы и шапку, кажется, по дороге потеряли, хорошо, что этот рыцарь сжалился над вами и подарил вам жизнь. Тьфу! Пан казак, женское у вас личико, да и сердце тоже бабье. Вы были храбры со старой княгиней и ребенком-князьком, а перед настоящим рыцарем поджали хвост! Вам только письма возить, девушек похищать, а не на войну ходить. Вот и теперь вы о сабле что-то смело заговорили, а все потому, что письмо везете. Как же нам сражаться с вами, коли вы заслоняетесь этим письмом? Скажите, пан казак, а? Хмель добрый солдат, Кривонос тоже, но среди казаков немало и трусов.

Богун быстро кинулся на пана Заглобу, а пан Заглоба так же быстро спрятался за Володыевского, но так, чтобы рыцари оказались друг против друга.

- Я не от страха бежал тогда, - сказал Богун, - а чтобы спасти своих людей.

- Я не знаю причины вашего бегства, но видел, как вы бежали.

- Я всегда готов к вашим услугам.

- Вы вызываете меня? - переспросил, прищуривая глаза, Володыевский.

- Вы запятнали мою славу, вы опозорили меня - мне нужна ваша кровь.

- Согласен.

- Volenti non fit injuria (Согласившемуся не содеется дурного (лат.).), - прибавил Заглоба. - Но кто же доставит письмо королевичу?

- Пожалуйста, не тревожьтесь об этом, уж это мое дело.

- Ну, деритесь, Бог с вами, если нельзя иначе, - сказал Заглоба. - Если вам посчастливится, пан атаман, знайте, я займу место этого рыцаря. А теперь, пан Михал, подите сюда на минутку, мне надо сказать вам кое-что.

Друзья вышли вон и отозвали Кушеля с его поста.

- Вот что, - заговорил Заглоба, - дело наше плохо. У него действительно есть письмо к королевичу; убьем его - уголовное дело. Помните, что суд "propter securitatem loci" в двух милях от поля избрания судит, а ведь он quasi (Вроде бы (лат.).) посол! Скверное дело! Нам потом придется куда-нибудь прятаться, или князь защитит нас, иначе будет плохо. С другой стороны, отпустить его на свободу тоже нехорошо. Ведь это единственный способ освободить нашу бедняжку. Если его не будет на свете, ее легко будет отыскать. Очевидно, сам Бог хочет помочь Скшетускому. Подумайте, что нам делать.

- Вы не придумаете ли чего-нибудь? - спросил Кушель.

- Я и придумал, чтоб он сам нас вызвал. Но нам нужно свидетелей, посторонних людей. Мое предложение - подождать Харлампа. Я беру все на себя, он уступит свое право первенства и в случае нужды будет свидетельствовать, что мы были вызваны и поставлены перед необходимостью защищаться. Но и у Богуна нужно хорошенько разузнать, куда он спрятал девушку. Если же он подохнет, то ему все равно, авось, и скажет, если мы уговорим его. А не скажет, то и черт с ним. Нужно только все умно делать и не терять времени. Ох, у меня голова трещит!

- Кто же с ним будет драться? - спросил Кушель.

- Пан Михал первый, я второй.

- А я третий.

- Ну, нет, - прервал пан Михал, - я дерусь один, на том и конец. Убьет он меня - его счастье, пусть себе едет с Богом.

- О! Я уже вызвал его, - воскликнул пан Заглоба, - но если вы, господа, решите иначе, я должен буду уступить.

Богун сидел в корчме и попивал мед. Он был совершенно спокоен.

- Послушайте-ка, - обратился к нему входящий Заглоба, - у нас есть важное дело, о котором мы хотим поговорить с вами. Вы вызвали этого рыцаря - хорошо; но вам нужно знать, что если вы являетесь в качестве посла, то становитесь под защиту закона, потому что приехали не к дикарям, а в просвещенную страну. Мы можем принять ваш вызов при условии, что вы при посторонних свидетелях повторите, что хотите драться по своей воле. Сюда приедут несколько шляхтичей, с которыми мы тоже хотели драться; вот перед ними-то вы и засвидетельствуете, о чем мы вас просим, а мы, в свою очередь, даем вам рыцарское слово, что в случае благоприятного для вас исхода поединка с паном Володыевским, вы можете ехать беспрепятственно, если не захотите драться со мной.

- Согласен, - сказал Богун. - Я прикажу своим людям отвезти письмо, если сам погибну, и заявлю при ваших свидетелях, что вызов был сделан мною. А повезет мне с этим рыцарем, тогда я к вашим услугам.

Он посмотрел Заглобе прямо в глаза. Тот немного смутился и закашлялся.

- Познакомьтесь сначала с моим учеником, а потом уж и со мною. Ну да об этом рано говорить, перейдем к другому, более важному пункту. Мы обращаемся к вашей совести, не как казака, а как рыцаря. Вы похитили княжну Елену Курцевич, невесту нашего товарища, и держите ее где-то в плену. Теперь вы идете на смертный поединок и можете погибнуть; спросите самого себя, что в таком случае будет с несчастной девушкой? Неужели вы хотите погибели той, которую любите? Неужели обречете ее на позор и несчастье? Неужели будете преследовать ее и после своей смерти?

Голос пана Заглобы звучал с несвойственной ему торжественностью. Богун побледнел.

- Чего же вы от меня хотите? - спросил он.

- Укажите нам место ее заточения, чтобы мы в случае вашей смерти смогли ее найти и возвратить жениху. Бог за это смилуется над вашей душой.

Атаман опустил голову на руки и глубоко задумался.

Три товарища внимательно следили за его подвижным лицом, которое вдруг открыло такую бездну горестной печали и муки, - можно было подумать, что оно никогда не искажалось ни гневом, ни бешенством, как будто человек этот был создан только для одной любви и страдания. Молчание длилось долго, наконец, Заглоба заговорил дрогнувшим голосом:

- Если вы обесчестили ее, да накажет вас Бог, а она пусть найдет хоть в монастыре убежище...

Богун поднял свои влажные, грустные глаза.

- Если я ее обесчестил? Я не знаю, как любите вы, паны шляхта и рыцари, но я, казак, я пас ее в Баре, хранил ее как зеницу ока, пальцем до нее не дотронулся, падал перед ней на колени, как перед образом. Она приказала мне уйти, я ушел и не видел ее более.

- Бог зачтет вам это на страшном суде! - сказал, вздохнув полной грудью, Заглоба. - Но в безопасности ли она находится? Там Кривонос и татары!

- Кривонос стоит под Каменцем а меня послал к Хмельницкому спросить, идти ли ему на Кудак, и теперь, должно быть, уже пошел. А там, где живет она, нет ни казаков, ни ляхов, ни татар; она в безопасности.

- Так где же она?

- Слушайте, паны шляхтичи! Пусть будет по-вашему, я скажу вам, где она, и прикажу ее вернуть, но за это вы обяжетесь рыцарским словом, что в случае моей победы вы больше не будете ее разыскивать. Вы дадите слово за себя и за пана Скшетуского, а я тогда скажу.

Друзья переглянулись между собою.

- Мы не можем этого сделать! - сказал пан Заглоба.

- Конечно, не можем! - воскликнули вместе Кушель и Володыевский.

- Да? - спросил Богун, и брови его нахмурились, а глаза засветились недобро. - Почему же вы, паны ляхи, не можете этого сделать?

- Пана Скшетуского здесь нет, и, кроме того, знайте, ни один из нас не перестанет искать ее, хоть спрячьте ее под землю.

- Так вы бы так и торговались со мной: ты, казак, отдай душу, а мы тебя за это саблей! Ну нет, не дождетесь! А может, подумали, что моя казацкая сабля не из стали? Что надо мной уже, как над падалью, вороны каркают? Почему мне погибать, а не вам? Вам нужна моя кровь, а мне ваша! Посмотрим, чья прольется.

- Так вы не скажете?

- Как не сказать! На погибель вам всем!

- На погибель тебе! Ты стоишь того, чтобы тебя разрубили саблей на куски.

- Попробуйте, - сказал атаман и встал с места.

Кушель и Володыевский тоже вскочили на ноги. Враги обменивались грозными взглядами, и дело дошло бы до боя, если б не Заглоба, который в это время выглянул в окно и заявил, что Харламп и его свидетели приехали.

Действительно, минуту спустя в комнату вошел ротмистр в сопровождении двух товарищей, панов Селицких. После обычных приветствий Заглоба отвел их в сторону и начал объяснять им суть дела.

Он говорил так красноречиво, что вскоре убедил их, в особенности уверением, что пан Володыевский просит только небольшой отсрочки и после поединка с казаком готов драться с Харлампом. Литвин позволил себя уговорить и согласился отложить поединок.

Богун тем временем отправился к своим и возвратился с есаулом Ильяшенко, которому заявил, что вызвал сам на поединок двух шляхтичей, и потом повторил то же самое в присутствии пана Харлампа и Селицких.

- Мы, в свою очередь, ручаемся, - сказал Володыевский, - что если вы выйдете победителем из поединка со мной, то лишь от вашей воли будет зависеть, драться ли вам с паном Заглобой, или нет. Во всяком случае, вас никто другой вызывать не будет, никто не нападет на вас. В этом мы даем вам слово, и я прошу сделать то же и вновь прибывших панов.

- Клянемся, - торжественно произнес Харламп. Богун отдал Ильяшенке письмо к королевичу и сказал:

- Ты отдашь это письмо королевичу и, если я погибну, скажешь ему и Хмельницкому, что то была моя воля и измены здесь никакой не было.

Заглоба, не упускавший ничего из вида, заметил, что на угрюмом лице Ильяшенки не выразилось ни тени беспокойства, значит, он твердо был уверен в своем атамане.

После этого Богун надменно обратился к шляхте:

- Ну, кому смерть, кому жизнь, - сказал он. - Теперь мы можем идти.

- Пора, пора! - согласились присутствующие и потянулись за своими саблями.

Все вышли из корчмы и направились к речке, бежавшей среди густых зарослей. Стоял бледный осенний день, полный грустного очарованья. Солнце кротким, ласковым светом озаряло обнаженные ветви деревьев и желтые песчаные отмели вдоль правого берега реки. Противники и их товарищи и шли именно к этим отмелям.

- Там, - указал пальцем Заглоба. Все единодушно согласились.

Заглоба начинал все сильнее тревожиться, наконец, он будто невзначай приблизился к Володыевскому.

- Пан Михал, - шепнул он.

- Что?

- Ради Бога, пан Михал, старайтесь! Теперь в ваших руках судьба Скшетуского, свобода княжны, ваша собственная жизнь... и моя. Потому что, если, сохрани Бог, вас постигнет несчастье, что я буду делать с этим разбойником?

- Зачем же вы вызывали его?

- Да сорвалось. Я понадеялся на вас, пан Михал. Я человек старый и к тому же страдающий одышкой, быстро утомляюсь, а эта бестия может прыгать, сколько душе угодно. С ним шутки плохи.

- Постараюсь.

- Помоги вам Господь, не теряйте только присутствия духа.

- Хорошо, хорошо.

В это время к ним подошел один из панов Селицких.

- Что это за птица, ваш казак? - шепотом спросил он. - Обращается с нами не только как равный с равными, а даже свысока. Право! Должно быть, его мать когда-нибудь загляделась на шляхтича.

- Э! - возразил Заглоба. - Скорее какой-нибудь шляхтич загляделся на его мать.

- И мне так кажется, - сказал Володыевский.

- Стой! - вдруг крикнул Богун.

- Стой, стой!

Все остановились, Володыевский и Богун друг против друга, шляхта полукругом.

Володыевский, человек, не лишенный опыта в подобных делах, прежде всего попробовал ногою, достаточно ли тверд песчаный грунт, потом осмотрелся вокруг, желая отметить все неровности почвы. Видно было, что он серьезно относился к предстоящему поединку. Ведь ему приходилось иметь дело с рыцарем, известным по всей Украине, о котором повсюду распевались песни, имя которого гремело по всей Руси до самого Крыма. Пан Михал, простой драгунский поручик, знал, что его ожидает или славная победа, или не менее славная смерть, и старался быть равным своему сопернику. Может быть, поэтому лицо его стало необыкновенно серьезным, настолько, что пан Заглоба перепугался и подумал: "Теряет присутствие духа! Сначала его, а потом меня!". Наконец, Володыевский, окончательно исследовав отмель, начал расстегивать куртку.

- Холодно, - сказал он, - но все равно, согреемся.

Богун последовал его примеру. Противники остались в одних лишь шароварах и рубашках.

Каким ничтожно жалким казался маленький пан Михал в присутствии рослого и сильного атамана! Свидетели с беспокойством поглядывали на широкую грудь казака, на железные мускулы, видневшиеся из-под засученных рукавов рубахи. Им казалось, что это цыпленок выступает против могучего степного ястреба. Ноздри Богуна широко раздулись, точно почуяли близкую кровь, брови сдвинулись. Он остановил на противнике свой злобный взор в ожидании команды.

Пан Володыевский тщательно осмотрел клинок своей сабли, повел рыжеватыми усиками и стал в позицию.

- Достанется ему, - шепнул Харламп своему соседу.

Наконец, послышался нетвердый голос Заглобы:

- С Богом! Начинайте!

Глава XII

Сабли сверкнули, и сталь ударилась о сталь. Поле боя переместилось сразу, потому что Богун с таким напором напал на Володыевского, что тот отступил на несколько шагов назад, а за ним и свидетели. Движения сабли Богуна были так быстры, что свидетели не могли уследить за нею; пана Михала разве только один Бог мог вырвать из когтей неминуемой смерти. Удар следовал за ударом, сталь со свистом рассекала воздух. Неистовство атамана возрастало, им овладевало опьянение боя, и он, как ураган, гнал перед собою маленького рыцаря. Володыевский все пятился и только защищался: вытянутая правая рука его оставалась почти неподвижной, только кисть описывала небольшие, но быстрые, едва заметные полукруги, отражая мощные удары Богуна. Пан Михал не спускал глаз с лица казака и среди ожесточенного боя оставался спокойным; только на щеках его выступил яркий румянец.

Пан Заглоба сомкнул очи и слышал только, как сабля ударяется о саблю.

"Еще защищается!" - думал он.

- Еще защищается! - прошептал Харламп.

- Еще шаг, и он увязнет в песке, - также тихо прибавил Кушель.

Заглоба вновь открыл глаза.

Володыевский, действительно, находился в нескольких шагах от отмели, но по всей вероятности до сих пор не был ранен, только румянец его еще более сгустился, а на лбу выступило несколько капель пота.

Сердце Заглобы забилось надеждой.

"Ведь и пан Михал умеет владеть саблей, - подумал он. - Богун тоже, должно быть, утомился".

Лицо Богуна стало еще бледнее, мокрые черные пряди волос прилипли к влажному лбу, но сопротивление Володыевского только еще более усиливало его неистовство. Белые зубы казака сверкали из-под усов, а из груди вырывалось тяжелое дыхание.

Володыевский не спускал с него глаз и все защищался.

Вдруг на самой границе отмели он сжался, точно кошка (присутствующие подумали, что он падает), наклонился, присел и сразу сделал огромный прыжок вперед, прямо на казака.

- Атакует! - воскликнул пан Заглоба.

Так и было на самом деле: теперь отступал атаман, а маленький рыцарь, определив всю силу своего противника, наступал так энергично, что у свидетелей сердце замирало в груди. Володыевский, очевидно, разгорячился, маленькие глазки его так и сыпали искры; он то приседал, то вновь вскакивал, каждую минуту менял свою позицию, описывал круги около Богуна и заставлял его поворачиваться на месте.

- О, фехтмейстер! - кричал Заглоба.

- Погибнешь! - вдруг выдохнул Богун.

- Погибнешь! - как эхо, отозвался Володыевский.

Тут атаман движением, известным только знатокам фехтовального искусства, перебросил саблю из правой руки в левую и нанес ею такой страшный удар, что пан Михал, словно пораженный громом, пал наземь.

- Иисус, Мария! - вырвалось у Заглобы.

Но пан Михал упал намеренно, чтобы сабля Богуна рассекла только воздух. Тогда маленький рыцарь вскочил, точно дикий кот, и почти на всю длину сабли поразил казака в открытую грудь.

Богун зашатался, сделал шаг вперед, собрал последние силы и нанес последний удар. Пан Володыевский без труда отбил его, ранил казака в голову, и сабля выпала из ослабевших рук казака. Богун упал лицом на песок, который тотчас же окрасился его кровью.

Ильяшенко с громким криком бросился к атаману. Свидетели несколько минут не могли промолвить ни слова; пан Михал молчал тоже. Он обеими руками оперся на саблю и еле переводил дыхание.

Заглоба первый прервал молчание.

- Пан Михал, идите в мои объятия, - изрек он растроганным голосом.

Тогда, словно по сигналу, заговорили и все прочие. В особенности пришел в восторг пан Харламп.

- Вот уж я не ожидал! - воскликнул он. - Теперь моя очередь, чтоб не обвиняли меня в трусости. Хотя я знаю, что вы и меня так же изрубите, тем не менее, поздравляю вас, поздравляю!

- Оставили бы его лучше в покое, - вмешался Заглоба, - тем более, что вам и драться-то не из-за чего.

- Нельзя, нельзя! Тут дело идет о моей чести, а она мне всегда была дороже, дороже жизни.

- Ничто вашей жизни не угрожает, - сказал Володыевский, - оставим лучше этот разговор. Сказать по правде, мне и во сне не снилось быть вашим соперником.

- Это правда?

- Даю вам слово.

- Если так... - и пан Харламп раскрыл объятия.

Недавние враги дружески расцеловались.

Тем временем Ильяшенко перевернул тело атамана лицом кверху и с рыданиями отыскивал в нем хоть искру жизни. Богун был весь покрыт запекшейся кровью, но все-таки слабо дышал. Ноги его слегка вздрагивали в предсмертной конвульсии, а скорченные пальцы судорожно царапали по песку. Заглоба посмотрел на него и махнул рукою.

- Кончено, - сказал он, - прощается с белым светом.

- А хороший был рыцарь, - пробормотал, кивая головой, Володыевский.

- Да, я знаю о нем кое-что, - промолвил Заглоба.

Ильяшенко хотел было унести несчастного атамана, но должен был отказаться от этого; слабому старику не под силу было тащить павшего гиганта. До корчмы было не близко, а Богун мог умереть каждую минуту. Есаулу ничего не оставалось делать, как обратиться к шляхте.

- Паны, - умоляющим голосом сказал он, складывая руки, - во имя Спаса и Пречистой Девы, помогите! Не дайте ему умереть здесь, как собаке. Я - старик, не осилю, а люди наши далеко...

Шляхтичи переглянулись друг с другом. Ненависть к Богуну как рукой сняло.

- Конечно, нельзя его тут оставить, как собаку, - первый сказал Заглоба. - Коль скоро мы дрались с ним, так он уже не мужик, а воин, которому необходимо помочь. Господа, кто понесет его со мной?

- Я, - сказал Володыевский.

- Так понесем его на моей бурке, - добавил Харламп. Через минуту Богун лежал уже на бурке, концы которой взяли

Заглоба, Володыевский, Кушель и Ильяшенко, и вся процессия, в сопровождении Харлампа и Селицких, вольным шагом направилась к корчме.

- Жизни в нем много, - рассуждал дорогой Заглоба, - еще дышит. Господи ты Боже мой! Если б кто-нибудь сказал мне, что я буду за ним ухаживать, я принял бы это за неприличную шутку. Сердце у меня мягкое, сам знаю об этом, но поверить не поверил бы! Еще и раны ему перевяжу. Надеюсь, что на этом свете мы не встретимся, так пусть по крайней мере он с благодарностью вспомнит обо мне на том.

- Вы думаете, что он ни за что не выкарабкается? - спросил Харламп.

- Он? Я за его жизнь не дал бы старого сапога. Так уж у него, верно, на роду было написано; если б ему и повезло с паном Володыевский, то все равно не миновал бы моих рук. Но я рад, что дело обошлось без меня; уж мне и так надоели упреки, что я без жалости убиваю всех, кто выйдет со мной на поединок. А что же мне прикажете делать, если меня оскорбят?.. Но посмотрите-ка... у него опять раны раскрылись. Бегите поскорее в корчму, пан Харламп, скажите, чтобы корчмарь приготовил хлеба с паутиной. Не поможет это бедняге, но христианин обязан перевязать раны христианину. Живей, пан Харламп!

Пан Харламп побежал вперед, а когда, наконец, атамана внесли в комнату, Заглоба тотчас же мог приняться за свое дело. Он остановил кровь, перевязал раны и потом обратился к Ильяшенке:

- Ты, старик, здесь не нужен, - сказал он. - Поезжай поскорей в Заборов, проси, чтоб тебя допустили пред лицо королевича, отдай ему письмо и расскажи все, что ты видел. Да смотри, не ври, а если соврешь, я тотчас узнаю, я приближенный королевича, и велю тебе отрубить голову. Хмельницкому тоже от меня кланяйся; он меня знает, мы приятели с ним. Атамана твоего мы похороним как следует, а ты делай свое дело, по корчмам не шатайся, потому что тебя убьют, прежде чем скажешь, кто ты такой. Ну, с Богом! Поезжай!

Генрик Сенкевич - Огнем и мечом. 6 часть., читать текст

См. также Генрик Сенкевич (Henryk Sienkiewicz) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :