Генрик Сенкевич
«На поле славы (Na polu chwaly). 1 часть.»

"На поле славы (Na polu chwaly). 1 часть."

Историческая повесть из времен короля Яна Собеского

Перевод Э. В. Пушинской

I

Зима с 1682 на 1683 год была такая холодная, что даже старожилы не помнили ничего подобного. Осенью шли постоянные дожди, а в середине ноября ударил первый мороз, который сковал реки и деревья покрыл точно стеклянной скорлупой. В лесах изморозь облепила сосны и начала ломать ветки. В первых числах декабря, после усилившихся морозов, птицы начали слетаться по деревням и городкам, и даже лесной зверь выползал из чащи и приближался к человеческим жилищам. Однако накануне дня святого Дамазия небо начало затягиваться тучами, а затем снег валил десять дней подряд. Он покрыл землю толстым полуторааршинным слоем, позасыпал лесные дороги и плетни и даже окна в избах. Люди разгребали лопатами снежные заносы, чтобы из дома пробраться в конюшню или на скотный двор. Когда же, наконец, снег перестал, снова ударил трескучий мороз, от которого деревья стреляли в лесу, словно ружья.

В то время мужики, когда им нужно было ехать в лес за дровами, ездили для безопасности не иначе как гуртом, да и то стараясь, чтобы ночь не застала их вдали от деревни. После захода солнца ни один из них не решался выйти на собственный двор без вил или топора, а собаки до самого утра лаяли коротким, испуганным лаем на волков.

Однако в такую-то ночь и в страшный мороз по лесной дороге подвигалась огромная карета на санях, запряженная четверкой лошадей и окруженная всадниками. Впереди ехал на коренастой лошаденке передовой с кафарком, то есть с железной плошкой, прикрепленной к длинному шесту, в которой пылала смоляная лучина - не для освещения дороги, потому что было светло от луны, но для острастки волков. На козлах сидел кучер, на пристяжной - форейтор, а по бокам кареты подпрыгивали на худых клячонках два работника, вооруженные кистенями.

Вся эта процессия подвигалась очень медленно по причине непроторенной дороги и снежных заносов, которые то тут, то там, и в особенности на поворотах, точно гигантские валы возвышались посреди дороги.

Эта медленность выводила из терпения и в то же время беспокоила пана Гедеона Понговского, который, рассчитывая на количество и прекрасное вооружение своих слуг, решил пуститься в путь несмотря на то, что в Радоме его предупреждали об опасности, тем более что до Белчончки нужно было ехать через Козенецкую пущу.

Эти огромные леса начинались когда-то еще задолго до Едлинки и простирались далеко за Козенины до самой Вислы, в сторону, лежащую на другом берегу Стежницы и на север до Рычилова.

Пану Гедеону казалось, что, выехав перед полуднем из Радома, он как ни в чем не бывало к заходу солнца уже будет дома. Между тем в нескольких местах приходилось раскапывать засыпанную дорогу, на что уходило несколько часов, так что Едлинку они проехали уже почти вечером. Там их предупреждали еще раз, что лучше остаться переночевать, но так как у кузнеца нашлась лучина, которой можно было освешать себе путь, то пан Пон-говский приказал ехать дальше.

И вот ночь застала их в лесу.

Трудно было ехать быстрее из-за все увеличивавшихся снежных засыпей, и пан Гедеон начинал все сильнее беспокоиться. В конце концов он принялся проклинать свое путешествие, но по-латыни, чтобы не испугать свою родственницу, пани Винницкую, и свою приемную дочь, панну Сенинскую, которые ехали вместе с ним.

Панна Сенинская была молода и беззаботна, и потому не очень боялась. Наоборот, отодвинув кожаную занавеску у окна кареты и приказав ехавшему рядом работнику не заслонять собой вида, она весело смотрела на сугробы и стволы сосен, покрытые длинными полосами снега, по которым ползали красные огоньки лучины, образуя вместе с зеленоватым светом луны приятное для глаз развлечение. Потом, сложив губки воронкой, она начала дуть, и ее забавляло то, что дыхание было видно и стало розоватым от огня.

Но трусливая и почти столетняя пани Винницкая начала ворчать:

- И зачем было выезжать из Радома или, по крайней мере, не заночевать в Едльне, где нас предупреждали об опасности? И все из-за чьего-то упрямства. До Белчончки еще далеко, и дорога идет все время лесом... Волки, наверное, нападут на нас... Разве только архангел Рафаил, покровитель путешественников, смилуется над заблудившимися, чего они, к несчастью, совсем недостойны...

Услышав это, пан Понговский окончательно вышел из себя.

Только этого недоставало, чтобы еще заблудиться.

Но ведь дорога идет прямо, как стрела, а что касается волков, то они, может быть, нападут, а может быть, и нет. Людей у них достаточно, а кроме того, волк неохотно нападает на солдата не только потому, что боится его больше, чем обыкновенного смертного, но и прямо под влиянием какого-то пристрастия и как умное, смышленое животное.

Волк прекрасно понимает, что ни мещанин, ни мужик ничего не дадут ему даром, и только солдат позволяет ему иногда поживиться, так как не напрасно люди называют войну волчьей жатвой. Однако, размышляя так и слегка льстя самолюбию волков, пан Понговский вовсе не был уверен в их благосклонности. Поэтому ему пришло в голову, не приказать ли одному из людей слезть с лошади и сесть возле барышни. В таком случае он сам защищал бы одну дверку кареты, а тот - другую, не говоря уже о том, что оставленная лошадь бросилась бы, вероятно, вперед или назад и могла бы отвлечь за собой волков.

Но пану Гедеону казалось, что для этого еще есть время впереди. Пока что он положил на переднем сиденье, возле панны Сенинской, два пистолета и нож, чтобы иметь их под рукой. Так как у него не было левой руки, то он мог пользоваться только правой.

Они спокойно проехали несколько верст.

Дорога начала расширяться.

Понговский, прекрасно знавший эту дорогу, облегченно вздохнул и сказал:

- Недалеко уже Маликова поляна.

Он надеялся, что на открытом месте во всяком случае безопаснее, чем в лесу.

Но в эту самую минуту ехавший впереди с кафарком человек внезапно повернул лошадь, подскочил к карете и начал что-то быстро говорить вознице и челяди, которые отрывисто отвечали ему, как обычно говорят в минуту опасности, когда нельзя терять времени.

- Что там такое? - спросил пан Понговский.

- Что-то слышно на поляне.

- Волки?!

- Какой-то шум! Бог знает что!

Пан Понговский уже собирался приказать едущему с кафарком человеку поехать вперед, посмотреть, что там происходит, но подумал, что в таких случаях лучше не оставаться без огня и держаться всем вместе, а кроме того, что на светлой поляне обороняться легче, чем среди леса, и потому приказал ехать дальше.

Но через минуту передовой снова появился у окна кареты.

- Кабаны, - проговорил он.

- Кабаны?

- Слышно громкое хрюканье с правой стороны дороги.

- Ну, так слава Богу!

- Но, может быть, на них напали волки?

- Тогда тоже слава Богу! Проедем мимо без задержки. Ну, трогай. Действительно, предположение передового оказалось правильным. Выехав на поляну, они увидели на расстоянии двух или трех выстрелов

из лука, направо от дороги, сбившееся в кучу стадо кабанов, которых окружало подвижное кольцо волков. Страшное хрюканье, в котором слышалась не тревога, а бешенство, становилось все сильнее. Когда карета приблизилась к середине поляны, челядь, посматривая с лошадей, заметила, что волки не осмеливаются еще броситься на стадо, а только наступают на него все сильнее.

Кабаны образовали круг, в середине которого стояли кабанихи, а по краям самые сильные вепри, образуя как бы движущуюся крепость, грозную, сверкающую белыми клыками, непобедимую и бесстрашную.

А между кольцом волков и этой стеной клыков и тупых рыл виднелся белоснежный круг, освещенный, как и вся поляна, ярким светом луны.

Только иногда какой-нибудь волк подскакивал к стаду, но сейчас же пятился назад, словно испуганный щелканием клыков и еще более грозным хрюканьем.

Если бы волки уже вступили в борьбу со стадом, они были бы совершенно поглощены ею, и карета могла бы проехать незатронутой; но раз этого еще не было, то оставалось опасение, что они откажутся от этой атаки и попробуют другую.

Действительно, вскоре некоторые из волков начали отделяться от стаи и направляться к карете. За ними последовали и другие. Но вид вооруженных людей испугал их.

Одни из них начали собираться позади процессии, другие отступали на несколько шагов, тогда как третьи с бешеной быстротой обегали вокруг кареты, точно желая таким образом разжечь самих себя.

Челядь хотела уже стрелять, но пан Понговский запретил им, опасаясь, чтобы выстрелы не привлекли всю стаю.

Между тем, хотя и привыкшие к волкам, лошади начали тереться друг о друга и, громко храпя, поворачивать набок головы, а затем произошел еще более неприятный случай, который во сто крат увеличил опасность.

Дело в том, что молодая лошаденка, на которой сидел передовой с ка-фарком, внезапно взвилась на дыбы, а потом метнулась в сторону.

Работник, понимая, что если он упадет, то будет сейчас же разорван волками, ухватился поспешно за седло, но в тот же момент выронил из рук шест с кафарком, который и погрузился глубоко в снег.

Лучина заискрилась, потом погасла, и только лунный свет заливал теперь поляну.

Возница, родом русин из-под поморянского замка, начал молиться, работники-мазуры - проклинать.

Ободренные темнотой, волки начали наступать смелее, а со стороны первой схватки прибегали все новые. Некоторые подступали совсем близко, щелкая зубами и ощетинившись. Зрачки их сверкали кровавым и зеленым светом.

Наступил страшный момент.

- Стрелять? - спросил один из работников.

- Пугать криком! - отвечал пан Понговский.

Сейчас же раздались пронзительные: "Ату его! Ату!" Лошади приободрились, а волки, на которых человеческий голос производит большое впечатление, отступили на несколько шагов.

Но тут произошло нечто еще более поразительное.

Лесное эхо повторило вдруг позади кареты крики челяди, но еще громче и сильнее; при этом послышались как бы взрывы дикого хохота, а еще через минуту по обеим сторонам кареты зачернела группа всадников и во всю лошадиную прыть подскочила к стаду кабанов и окружающим их волкам.

В одно мгновение как те, так и другие покинули поле битвы и, словно разогнанные вихрем, рассеялись по всей поляне. Раздались выстрелы, крики и опять те же странные взрывы смеха. Работники пана Понговского тоже помчались за всадниками, так что возле кареты остались возница и форейтор, сидевший на пристяжной.

Сидевшие в карете были так сильно изумлены, что некоторое время ни один из них не смел открыть рта.

- И слово превратилось в дело! - воскликнула, наконец, пани Винницкая. - Это, видно, с неба пришла к нам помощь.

- Слава богу, откуда бы она ни была, - отвечал пан Понговский. - А наше дело было совсем плохо.

А панна Сенинская, желая тоже вставить свое словечко, добавила:

- Бог послал нам этих молодых рыцарей.

Из чего она могла заключить, что это были рыцари, да к тому же еще и молодые, трудно было угадать, так как всадники, словно вихрь, промчались мимо саней. Но никто не спросил ее об этом, так как старшие были слишком потрясены случившимся.

Между тем на поляне еще некоторое время раздавались отголоски погони, а недалеко от кареты сидел на задних лапах волк и выл таким страшным голосом, что у всех мурашки пробегали по коже: у него был, по-видимому, переломлен хребет ударом кистеня.

Форейтор спрыгнул на землю и пошел добить его, потому что лошади начали так бросаться, что надломили дышло.

Но вскоре группа всадников снова зачернела на снежной поляне.

Они ехали в беспорядке в каком-то тумане. Хотя ночь была ясная и светлая, но усталые лошади дымились на морозе, словно трубы каминов.

Всадники приближались со смехом и песнями, а когда они были уже близко, один из них подскочил к карете и спросил звучным веселым голосом:

- Кто едет?

- Понговский из Белчончки. Кому я обязан своим спасением?

- Циприанович из Едлинки.

- Букоемские.

- От души благодарю вас! Вовремя послал вас Господь! Благодарю вас!

- Благодарю вас! - повторил молодой женский голосок.

- Слава Богу, что вовремя! - отвечал Циприанович, приподнимая меховую шапку.

- Откуда же вы узнали о нас?

- Нам никто не говорил о вас, но так как волки сбились в кучу, мы и поехали спасать людей, между которыми оказался такой знаменитый человек, как вы. Тем сильнее наша радость и тем больше заслуга наша перед Богом! - вежливо отвечал Циприанович.

А один из панов Букоемских прибавил:

- Не считая шкур.

- Истинно рыцарское это дело, - отвечал пан Гедеон, - и прекрасный поступок, за который дай Бог поскорее отблагодарить вас. Я думаю, что теперь у волков отпала охота на человеческое мясо, и мы благополучно доедем до дому.

- Ну, этого нельзя сказать наверняка. Волки могут снова собраться и напасть.

- С этим уже ничего не поделаешь. Авось не поддадимся!

- Почему же ничего не поделаешь, ведь мы можем проводить вас до дому. Может быть, нам удастся и еще кого-нибудь спасти по дороге.

- Я не смел просить вас об этом, но если уж вы так любезны, то пусть будет по-вашему. Мои дамы тоже будут меньше бояться.

- Я и так не боюсь, но от всей души благодарна вам! - отозвалась панна Сенинская.

Пан Понговский дал приказ, и все двинулись в путь. Но едва они проехали несколько шагов, как треснувшее дышло окончательно сломалось, и карета остановилась.

Появилась новая задержка.

У работников, правда, оказались веревки, и они немедленно начали связывать поломанное место, но при такой торопливой работе дышло могло снова сломаться после нескольких верст езды.

Молодой Циприанович задумался, потом, приподняв шапку, произнес:

- До Едлинки вдвое ближе, чем до Белчончки. Окажите же честь нашему дому и заезжайте переночевать к нам. Не знаю, что еще может встретить нас на большой дороге. Как бы не оказалось всех нас слишком мало против этих зверей, которые наверняка сбегутся на дорогу изо всей пуши. Карету мы уж как-нибудь дотащим, а чем будет ближе, тем легче. Откровенно говоря, честь будет нам не по заслугам, но так как это будет dura necessitat (По необходимости (лат).), то мы ничего не возомним о себе...

Пан Понговский не сразу ответил на эти слова, ибо он почувствовал в них упрек.

Он вспомнил, что когда старый Циприанович два года тому назад приехал к нему в Белчончку с визитом, он принял его, правда, вежливо, но не без гордости, и визита ему совсем не отдал, по той причине, что это был homo novus (Человек новый (лат).) - из недавнего дворянского рода, второго поколения, - и по происхождению армянин, дед которого еще торговал в Каменце шелковыми товарами.

Сын этого шелковшика, Яков, служил уже под знаменем великого Ходкевича в артиллерии и под Хотином оказал такие услуги, что по протекции Станислава Любомирского был награжден дворянством и пожизненным владением королевским имением, Едлинкой. Это пожизненное владение перешло затем в залог его наследнику, Серафиму, за одолжение, сделанное после шведской интервенции казне Речи Посполитой.

Молодой человек, оказавший такую важную помощь путешественникам, был именно сыном Серафима.

Пан Понговский почувствовал упрек тем сильнее, что молодой Циприанович произнес слова: "Ничего не возомним о себе", несколько гордо и с умышленным ударением.

Но именно эта манера понравилась старому шляхтичу, а так как ему было трудно отказать своему спасителю, а до Белчончки дорога была действительно далека и опасна, то он, не колеблясь уже больше, сказал:

- Если бы не вы, волки, быть может, давно уже грызлись бы теперь из-за наших костей. Так позвольте уж мне отплатить вам по доброй воле... Едемте!

Циприанович приказал перевязать карету.

Дышло было сломано, словно его кто перерубил топором. Работники привязали веревки одними концами к полозьям, а другими к хомутам и бодро тронулись в путь, сопровождаемые веселыми возгласами всадников и песнями панов Букоемских.

До Едлинки, бывшей скорее лесным поселком, чем усадьбой, было недалеко. Вскоре перед глазами путешественников открылась громадная, в несколько верст, поляна, или, вернее, окруженное со всех сторон сосновым бором поле, а на нем десятка полтора домов, засыпанные снегом крыши которых блестели и искрились в лунном свете.

Несколько дальше, за крестьянскими хатами, виднелись усадебные постройки, стоявшие полукругом вокруг двора, а в глубине его - весьма безобразный дом, перестроенный Циприановичами из прежнего помещения королевских лесничих, но просторный и даже слишком просторный для такой маленькой усадьбы.

В окнах дома виднелся яркий свет, бросавший розоватые отблески на снег, на кусты перед домом и на колодезный журавль, торчавший с правой стороны от входа.

По-видимому, старый Циприанович поджидал сына, а может быть, и гостей с большой дороги, которые могли приехать вместе с ним, так как едва карета успела приблизиться к воротам, навстречу ей выбежало несколько работников с фонарями, а вслед за ними и сам хозяин в куньем тулупе и норковой шапке, которую он поспешил снять при виде кареты.

- Каких же милых гостей послал нам Господь в нашу лесную глушь? - спросил он, спускаясь по ступенькам крыльца.

Молодой Циприанович, поцеловав руку отца, сказал ему, кого он привез, а пан Понговский, выйдя из кареты, произнес:

- Я давно уже собирался сделать то, к чему меня вынудили в данную минуту обстоятельства. Тем более благословляю я эту неволю, которая так удивительно совпала с моими желаниями.

- Разные приключения случаются с людьми, но для меня это приключение счастливое и потому я с радостью приглашаю вас войти в комнаты. - С этими словами пан Серафим снова поклонился и подал руку Винницкой, за которой и все остальные вошли в дом.

При входе гостей охватило то чувство удовольствия, которое постоянно охватывает путников, из мрака и холода входящих в теплую и светлую комнату. В передней и других комнатах пылал в больших кафельных печах огонь, а кроме того, слуги начали повсюду зажигать восковые свечи.

Пан Понговский с удивлением озирался вокруг, так как обыкновенным шляхетским домам было далеко до того достатка, который бросался в глаза в доме Циприановича.

При блеске огня и свечей во всех комнатах видны были вещи, какие не всегда найдешь даже и в замке; сундуки и итальянские кресла резного дерева, то тут, то там часы и венецианский хрусталь, бронзовые подсвечники, восточное оружие, выложенное бирюзой и развешанное на тканых коврах. На полу мягкие крымские ковры, а на двух продольных стенах две картины, которые могли бы послужить украшением комнаты любого магната.

"Это они все добыли торговлей, - с досадой подумал пан Понговский, - а теперь они могут задирать нос перед шляхтой и кичиться своим богатством, добытым не оружием".

Но любезность и искреннее гостеприимство Циприановичей обезоружили старого шляхтича, а когда минуту спустя он услышал звон посуды в прилегающей столовой, он совсем пришел в хорошее настроение.

Чтобы обогреть приехавших с мороза гостей, прежде всего подали горячее вино с разными специями. Завязался разговор о минувшей опасности. Пан Понговский хвалил молодого Циприановича за то, что тот, вместо того чтобы сидеть в теплой хате, спасал людей на большой дороге, не обращая внимания на страшный мороз, на труд и опасности.

- Право же! - говорил он. - В былое время так поступали те славные рыцари, которые, разъезжая по белу свету, защищали людей от драконов, злых фурий и разных других чудовищ.

- А если кому-нибудь из них удавалось спасти прекрасную царевну, - отвечал молодой Циприанович, - то он был так же счастлив, как мы в данную минуту.

- Правда! Никто еще не спас более прекрасной царевны, чем мы! Клянусь Богом! Правильно сказано! - с жаром воскликнули четыре брата Букоемские.

А панна Сенинская мило улыбнулась, так что на ее щечках образовались две прелестные ямочки, и опустила глаза.

Но пану Понговскому комплимент показался чересчур фамильярным, ибо панна Сенинская, хотя и была сиротой и бесприданницей, происходила из рода магнатов. Он поспешил переменить разговор и спросил:

- И давно вы так разъезжаете по большим дорогам?

- С самого начала метелей, и будем ездить, пока не прекратятся морозы! - отвечал молодой Циприанович.

- И много вы уже перебили волков?

- Всем хватит на шубы.

Тут братья Букоемские захохотали так громко, словно заржали четыре лошади, а когда они несколько успокоились, старший, Ян, проговорил:

- Его величество король будет доволен своими лесниками.

- Правда, - отвечал пан Понговский. - Я слышал, что вы состоите главными лесничими в здешней королевской пуще. Но ведь Букоемские происходят из Украины?

- Так точно.

- Постойте!.. Постойте!.. Хороший род, Ело-Букоемские!.. Они в родстве даже со старинными домами!..

- И со святым Петром! - воскликнул Лука Букоемский.

- Да ну? - спросил пан Понговский.

И он сурово взглянул на братьев, как бы желая убедиться, уж не позволяют ли они себе смеяться над ним.

Но у них были добродушные, открытые лица, и братья с глубоким убеждением кивали головами, подтверждая таким образом слова брата. Пан Понговский изумленно повторил:

- Родственники святого Петра? Как же это?

- Через Пржегоновских.

- Постойте! А Пржегоновские?

- Через Усвятов.

- А Усвяты, в свою очередь, опять через кого-нибудь, - уже с улыбкой отвечал старый шляхтич, - и так далее вплоть до Рождества Христова!.. Да... Хорошо и в земном сенате иметь родственников, а что уж и говорить о небесном... Тем вернее протекция!.. Но каким же образом попали вы из Украины в нашу Козенецкую пушу? Я слышал, вы уже здесь несколько лет?

- Три сода. Все наши украинские владения мятеж давно уже сровнял с землей, а потом и граница там изменилась. Мы не пожелали служить в чамбулах татарам, поэтому сначала мы поступили в польские войска, потом были арендаторами, пока, наконец, родственник наш, пан Мальчинский, не сделал нас главными лесничими.

- Да, - проговорил старый Циприанович. - Удивительно, как мы очутились здесь все вместе в этой пуще. Ведь и все мы не здешние, а судьба привела нас сюда. Ваши владения, - тут он обратился к пану Понговскому, - тоже, насколько мне известно, находятся на Руси, неподалеку от поморянского замка?

Пан Понговский вздрогнул, точно кто-нибудь прикоснулся к незажившей еще ране.

- Да, у меня были там и теперь есть владения, - ответил он, - но мне опротивел весь тот край, потому что там несчастья преследовали меня одно за другим, точно молнии.

- Божья воля! - ответил Циприанович.

- Конечно... протестовать против нее нельзя, но и жить тяжело...

- Вы, насколько мне известно, долго изволили служить в войсках?

- Да, пока не потерял руку. Я мстил за обиды своего отечества и свои собственные. Если Господь отпустит мне хоть по одному греху за каждую языческую голову, то я надеюсь, что никогда не увижу ада.

- Разумеется!.. Разумеется!.. И служба - заслуга, и страдания - заслуга. Лучше всего отгонять от себя грустные мысли.

- Я бы и рад отгонять их, да они-то не хотят оставить меня. Но довольно об этом! Оставшись калекой и в то же время став опекуном вот этой девушки, я переселился на старости лет в эти спокойные края, куда не доходят чамбулы, и живу, как видите, в Белчончке.

- Правильно! И я то же самое! - отвечал старый Циприанович. - Хотя там теперь и спокойно, но молодежь все рвется туда в надежде на приключения. А ведь это такие печальные края, где каждый кого-нибудь оплакивает!

Пан Понговский приложил руку ко лбу и долго держал ее так, потом печально заговорил:

- В сущности, в тех краях только и может оставаться либо мужик, либо магнат. Мужик - потому, что, когда придет нечестивая орда, он уходит в лес и, точно дикий зверь, живет там в течение многих месяцев, а магнат - потому, что у него есть укрепленные замки и собственные войска, которые защитят его... Да и то не всегда!.. Были Жолкевские - и погибли, были Даниловичи - и тоже погибли... У Собеских погиб брат ныне милостиво царствующего над нами короля Яна... И сколько еще других... Один из Вишневецких болтался на веревке в Стамбуле... Корецкий убит железными шестами... Погибли Калиновские, а перед тем поплатились жизнью Гербурты и Язловецкие. В разное время полегло несколько Сенинских, которые издревле владели почти всеми краями... Что за кладбище! Я бы и до утра не кончил, если бы вздумал всех перечислить!.. А если бы не одних магнатов, но переименовать и шляхту, то не хватило бы и месяца.

- Правда! Правда! Да уж и так удивительно, как это Господь Бог так размножил эту турецкую и татарскую погань. А ведь и их там много полегло! Когда мужик весной пашет землю, то, что ни шаг, поганские черепа хрустят под сохой... О Господи! Сколько их там перебил хотя бы наш нынешний король!.. Одной крови хватило бы на добрую реку, а они все лежат и лежат.

И это была правда.

Речь Посполитая, снедаемая бесправием и своеволием, не могла собрать могущественной армии, которая раз навсегда покончила бы с турецко-татарским нашествием.

Впрочем, такой армии не могла выставить даже и вся Европа.

Но зато в Речи Посполитой жил такой храбрый народ, который ни за что не соглашался добровольно подставить свою шею под нож восточных неприятелей. Наоборот, на эти ужасные, усеянные могилами и орошенные кровью границы, то есть на Подолию, Украину и Червонную Русь, наплывали все новые волны польских поселенцев, которых привлекала сюда не только плодородная земля, но именно жажда постоянных войн, битв и приключений.

"Поляки, - писал старинный историк, - идут на Русь воевать с татарами" (Кромер.).

И тянулись туда мужики из Мазовии, тянулась и столбовая шляхта, которой стыдно было "умирать в постели обыкновенной смертью", вырастали, наконец, на этих обагренных кровью землях могучие магнаты, которые, не довольствуясь обороной у себя дома, шли часто в Крым и Валахию, искать там власти, побед, смерти, спасения и славы.

Говорили даже, что поляки не хотят одной большой войны, но хотят находиться в постоянной борьбе. Но хотя это было и не совсем так, однако постоянные смуты были приятны гордому племени, и нередко смельчак платился собственной кровью за свою храбрость.

Ни добруджские, ни белогродские, ни тем более бесплодные крымские земли не могли прокормить своих диких обитателей, и потому голод гнал их на пограничные земли, где их ожидала крупная добыча, но так же часто и смерть.

Зарева пожаров освещали там небывалые в истории погромы. Одинокие полки в пух и прах разбивали саблями и топтали копытами в десять раз большие отряды чамбулов. Только невероятная быстрота движения спасала всадников, ибо каждый чамбул, настигнутый регулярными войсками Речи Посполитой, мог считаться погибшим безвозвратно.

Бывали набеги, в особенности более мелкие, из которых ни один не возвращался в Крым. В свое время имена Претвица и Хмелецкого были страшны для татар и турок. Из менее известных рыцарей в их памяти кроваво запечатлелись: Володыевский, Пелка и старший Рушиц, которые уже многие годы мирно почивали в могилах, осененные славой. Но ни один из них не пролил столько крови последователей ислама, как король того времени Ян III Собеский.

Под Подгайцами, Хотином и Львовом до сих пор лежат непогребенные груды вражеских костей, от которых точно от снега белеют обширные поля.

Наконец страх охватил все орды.

Вздохнули свободно пограничные жители, а когда ненасытные турецкие полчища начали искать более легкой добычи, облегченно вздохнула и вся измученная Речь Посполитая.

Остались только тяжелые воспоминания.

Далеко от нынешней усадьбы Циприановичей, близ поморянского замка, стоял на взгорье высокий крест с двумя копьями, двадцать с лишком лет тому назад водруженный паном Понговским на месте сожженного дома. И каждый раз, когда он вспоминал об этом кресте и о всех этих дорогих головах, утраченных им в этом месте, еще и теперь ныло от боли его старое сердце.

Но этот человек был строг, как к себе самому, так и к другим, и кроме того, он стыдился слез при посторонних, а дешевой жалости не выносил, а потому он не хотел больше говорить о своих несчастьях и начал расспрашивать хозяина, как ему живется в этом лесном имении.

А тот отвечал:

- Тихо у нас, тихо. Когда бор не шумит и волки не воют, то почти что слышно, как идет снег. Когда есть покой, когда есть огонь в печи и кувшин горячего вина вечером, то старости больше ничего и не нужно.

- Правильно! Но сыну?

- Молодой сокол рано или поздно все равно улетит из гнезда. А деревья шумят уже о большой войне с неверными.

- На эту войну полетят и седые соколы. И я бы полетел вместе с другими, кабы вот не это...

Тут пан Понговский тряхнул пустым рукавом, в котором остался только кусок предплечья.

А Циприанович налил ему вина:

- За успехи христианского оружия!

- Дай-то Господи! До дна!

Между тем молодой Циприанович угощал из дымящегося кувшина пани Винницкую, панну Сенинскую и четырех братьев Букоемских. Дамы едва прикасались губами к краям стаканов, но зато братья Букоемские не заставляли себя просить, вследствие чего жизнь казалась им все милее, а панна Сенинская все прекраснее. Но, не находя соответствующих слов для выражения своего восторга, они начали удивленно посматривать на нее, сопеть и подталкивать друг друга локтями.

Наконец старший из них, Ян, произнес:

- Неудивительно, что волкам захотелось попробовать вашего мясца и косточек, ведь и дикие звери знают, что такое лакомый кусочек.

А трое остальных: Матвей, Марк и Лука начали бить себя по коленям.

- Попал! Ловко попал!

- Лакомый кусочек! Право слово!

- Марципан!

Услышав это, панна Сенинская сложила руки и, притворяясь испуганной, обратилась к молодому Циприановичу:

- Спасите же меня! Я вижу, что эти господа спасли меня от волков только для того, чтобы самим меня съесть.

- Сударыня, - весело отвечал Циприанович, - пан Ян говорил, что он не удивляется волкам, а я скажу: что я не удивляюсь панам Букоемским.

- Тогда мне остается только сотворить молитву Богородице...

- Только не шути, пожалуйста, святыми словами! - воскликнула пани Винницкая.

- Э! Да эти рыцари готовы съесть и тетушку вместе со мной! Не правда ли?

Но вопрос этот остался некоторое время без ответа. Напротив, по лицам панов Букоемских легко было заметить, что они не очень-то жаждут этого. Однако Лука, более сообразительный, чем остальные братья, ответил:

- Пусть говорит Ян: он старший брат.

А Ян немного смутился и произнес:

- Кто знает, что ему предстоит завтра.

- Правильно сказано! - заметил Циприанович. - Но к чему это замечание?

- А что?

- Да ничего! Я только спрашиваю, почему вы упоминаете о завтрашнем дне?

- А разве вы не знаете, что чувство хуже волка, потому что волка можно убить, а чувства не убьешь.

- Знаю, но это опять-таки другая материя.

- Лишь бы было остроумно, а о материи не толк.

- Ага! Коли так, то помогай Бог!

Панна Сенинская начала смеяться, закрываясь ладонью, за нею - Циприанович, а в конце концов и братья Букоемские. Но дальнейший разговор был прерван служанкой, пригласившей их ужинать.

Старый Циприанович подал руку пани Винницкой, за ним шел пан Понговский, а молодой Циприанович вел панну Сенинскую.

- Трудно спорить с паном Букоемским, - проговорила развеселившаяся девушка.

- Потому что его доводы так же своенравны, как лошади, из которых каждая тянет в свою сторону. Но, во всяком случае, он сказал две истины, которых нельзя отрицать.

- Какая же первая?

- Что никто не знает, что ожидает его завтра, как и я, например, не знал, что глаза мои увидят сегодня вас.

- А другая?

- Что легче убить волка, чем любовь... Великая это истина!

Проговорив это, молодой Циприанович вздохнул, а девушка опустила на глаза свои густые ресницы и смолкла.

И только, когда уж садились за стол, она произнесла:

- Вы, господа, поскорее приезжайте к нам в Белчончку, чтобы опекун мог отблагодарить вас за спасение и гостеприимство.

Мрачное настроение пана Понговского за ужином значительно поправилось, а когда хозяин произнес красноречивый тост, сначала за здоровье дам, а затем - почтенного гостя, старый шляхтич отвечал весьма любезно, благодаря за спасение от тяжкой опасности и уверяя в своей вечной благодарности.

Затем говорили о политике, о короле, о его победах, о сейме, который должен был собраться в апреле, о войне, грозившей немецкому государству со стороны турецкого султана и для которой уже набирал в Польше охотников пан Иероним Любомирский.

Братья Букоемские с любопытством слушали, как в Германии принимали с распростертыми объятиями каждого поляка, ибо турки игнорировали немецкую кавалерию, тогда как польская возбуждала в них немалый ужас.

Пан Понговский несколько порицал заносчивость кавалера Любомирского, который говаривал о немецких графах: "Десяток таких влезет в мою рукавицу", но зато хвалил его рыцарские преимущества, неизмеримую отвагу и прекрасное знание военного искусства.

Услышав это, Лука Букоемский заявил от своего и своих братьев имени, что пусть только наступит весна, и они не выдержат, отправятся к пану Лю-бомирскому. Но пока морозы еще сильны, они будут бить волков, чтобы как следует отомстить им за панну Сенинскую. Хотя и сказал Ян, что нельзя удивляться волкам, но стоит только подумать, что такая невинная голубка могла сделаться их добычей, как сердце начинает подступать к горлу от бешенства и трудно удержать слезы.

- Жаль, - говорил он, - что волчьи шкуры такие дешевые и что жиды едва дают талер за три штуки, но трудно удержать слезы и даже лучше дать им волю, ибо тот, кто не пожалел бы угнетенной невинности и добродетели, оказался бы варваром, не достойным рыцарского шляхетского имени!

Сказав это, он действительно расплакался, а его примеру последовали сейчас же и другие братья. Хотя волки в самом худшем случае могли угрожать жизни, но никак не добродетели панны Сенинской, но их так растрогала речь брата, что сердца их размягчились, как растопленный воск.

Они вздумали даже после ужина стрелять из пистолетов в честь девушки, но этому воспротивился сам хозяин, говоря, что у него в доме лежит больной лесник, человек очень почтенный, которому нужен покой.

Пан Понговский подумал, что это какой-нибудь обедневший родственник хозяина, или, по крайней мере, шляхтич и начал из вежливости расспрашивать о нем; но, узнав, что это был попросту служащий мужик, он пожал плечами и, взглянув недовольным и удивленным взглядом на старого Циприановича, произнес:

- Ах да! Я и забыл, что люди рассказывают о вашем добром сердце.

- Дай Бог, - отвечал пан Серафим, - чтобы не рассказывали ничего худого!.. Я многим обязан этому человеку, а болезнь ведь может случиться с каждым, он же прекрасно понимает в травах и умеет помочь от всяких болезней.

- Тогда удивительно, почему же он не может вылечить самого себя, коли так хорошо помогает другим. Пришлите его когда-нибудь к моей родственнице, пани Винницкой, которая приготовляет из трав различные экстракты и морит ими людей. А пока что разрешите нам подумать об отдыхе, ибо дорога меня страшно утомила, а вино слегка разобрало, так же, как и панов Букоемских.

У Букоемских действительно кружились головы, а глаза заволоклись дымкой и казались растроганными. Когда молодой Циприанович повел их во флигель, где он должен был ночевать вместе с ними, они шли за ним неуверенным шагом по скрипящему снегу, удивляясь, что луна улыбается им и сидит на крыше амбара, вместо того, чтобы светить на небе.

Но панна Сенинская так глубоко запала им в сердце, что братьям хотелось еще поговорить о ней.

Молодой Циприанович тоже не чувствовал желания спать и потому приказал принести кувшин с медом. Усевшись около большой печи, они начали молча попивать мед, прислушиваясь к щелканию сверчков в комнате.

Наконец самый старший из братьев, Ян, набрал в грудь воздуха, потом с такой силой выдохнул его прямо в печь, что пламя заколебалось, и сказал:

- О Господи! Братья мои милые! Плачьте надо мной, ибо пришли для меня тяжелые времена.

- Какие времена? Говори, не скрывай!

- А вот влюбился я так, что прямо ноги подкашиваются.

- А я, ты думаешь, не влюбился? - воскликнул Лука.

- А я? - подхватил Матвей.

- А я? - кончил Марк.

Ян хотел им что-то ответить, но сразу не мог, потому что у него началась икота. Он изумленно вытаращил глаза и уставился на них так, точно видел их в первый раз в жизни.

Наконец гнев выразился на его лице.

- Как, собачьи сыны! - воскликнул он. - Вы хотите встать поперек дороги старшему брату и лишить его счастья?!

- Ой, батюшки! - отвечал Лука. - Так что же из этого? Разве панна Сенинская - майорат, который должен принадлежать только старшему брату. Мы все дети одного отца и одной матери, и если ты нас так обзываешь, то оскорбляешь этим своих же родителей в гробу. Каждый волен любить!

- Каждый, но не вы, потому что вы должны уважать старшего!

- Что же, нам всю жизнь слушаться лошадиного ума? А?

- Брешешь, нечестивый, точно пес!

- Ты сам брешешь. Ибо Иаков был моложе Элиазара, а Иосиф, самый младший из братьев, значит, ты порицаешь Святое Писание и идешь против веры.

Прижатый к стене этими аргументами, Ян не сразу нашелся, что ответить, а когда Матвей упомянул еще о Каине, как о старшем брате, он совершенно потерял голову.

Гнев все более овладевал им. Наконец он начал искать правой рукой саблю, которой, впрочем, не было у его бока.

И неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы Марк, сидевший все время, приложив пальцы ко лбу, словно выкапывая оттуда какую-то мысль, не воскликнул вдруг громким голосом:

- Я самый младший из братьев, я - Иосиф, значит, мне и принадлежит панна Сенинская!

Все остальные моментально повернулись к нему со сверкающими от возбуждения глазами:

- Что? Тебе? Тебе? Ах ты, гусиное яйцо, ах ты, соломенная кукла, лошадиная болячка, пьяница, пропойца... Тебе?!

- Заткните глотки, раз так стоит в Писании?!

- В каком Писании, пентюх ты этакий?!

- Все равно в каком, когда так написано! Сами вы перепились, а не я! Но тут вмешался в спор Станислав Циприанович.

- И не стыдно ли вам, шляхтичам и братьям, затевать такие ссоры? - проговорил он. - Так-то вы соблюдаете братскую любовь? И из-за чего вы ссоритесь? Ведь панна Сенинская не гриб, который тот и положит в корзинку, кто первый найдет его в лесу. Знаете ли вы, какой обычай существует у пеликанов? Не будучи ни шляхтой, ни даже просто людьми, пеликаны из родственной любви во всем уступают друг другу, и когда не наловят рыб, то кормят друг друга собственной кровью. Вы вспоминаете покойных родителей ваших, но они ведь там заливаются слезами, видя несогласие сыновей своих, которым они, верно, совсем другое завещали при своем предсмертном благословении. Уж им там и радость небесная не в радость и глаз не смеют поднять они на четырех евангелистов, именами которых назвали вас при крещении.

Так говорил Стах Циприанович и, хотя вначале ему было немного смешно, но по мере того, как он говорил, он все больше сам проникался своей речью, ибо и сам за компанию был немного навеселе. В конце концов, братья, растроганные его речью, все четверо расплакались, а старший, Ян, воскликнул:

- Ох, убейте меня, ради Бога, но не называйте Каином!

Тогда Матвей, упомянувший прежде о Каине, бросился ему в объятия.

- Братец, палачу меня за это отдать надо!

- Проети, а не то я лопну от горя! - вопил Лука.

А Марк вставил:

- Я брехал, точно пес, против заповедей.

И братья начали обниматься. Но Ян, вырвавшись, наконец, из объятий братьев, сел вдруг на лавку, расстегнул жупан, разорвал рубаху и, обнажив грудь, заговорил прерывающимся голосом:

- Вот вам! Как пеликан!.. Сосите мою кровь! А остальные еще сильнее зарыдали:

- Пеликан! Настоящий пеликан!.. Клянусь Богом! Пеликан!..

- Берите панну Сенинскую!

- Твоя она, ты ее и бери!

- Пусть берут младшие!..

- Никогда! Этого не может быть!

- К черту!

- К черту ее!

- Не хотим ее!

И вдруг Лука хлопнул себя по бедрам так сильно, что отдалось во всей избе.

- Я знаю! - воскликнул он.

- Что ты знаешь? Говори, не скрывай!

- Пусть ее берет Циприанович!

Услышав это, остальные братья вскочили со своих мест, - так им пришлась по сердцу эта мысль, и окружили Циприановича.

- Бери ее, Сташка!

- Этим ты примиришь нас!

- Бери, если ты нас любишь!

- Сделай это для нас!

- Да благословит тебя Господь! - кричал Ян, вознося глаза к небу и протягивая руки над его головой.

А Циприанович покраснел и стоял, с удивлением повторяя:

- Побойтесь вы Бога!..

Но сердце его затрепетало в груди при одной этой мысли. Живя уже два года возле отца среди непроходимых лесов и мало видя людей, он уже давно не встречал такой прекрасной девушки.

Правда, он видел подобных когда-то в Бржезанах, когда отец отдал его к тамошнему двору, чтобы приобрести воспитание и знакомство с общественными делами. Но тогда он был еще совсем мальчиком, и время стерло все прежние воспоминания.

Но вот теперь, когда среди лесов он встретил вдруг такой прекрасный цветок - люди говорят ему: бери его!..

Молодой человек страшно смутился и еще раз повторил:

- Побойтесь вы Бога! Куда вам или мне до нее!

Но они, как обычно пьяные, не видя никаких препятствий, начали настаивать.

- Ни один из нас не будет завидовать другому, - говорил Лука, - а ты бери ее! Мы все равно собирались идти на войну. Довольно с нас этой лесной сторожевки! Тридцать талеров за целый год!.. На выпивку не хватит, а не то что на наряды! Лошадей мы продали и на твоих ездим теперь на волков, и сбрую тоже... Известное дело, тяжко жить сиротам! Лучше уж на войне погибнуть, а ты ее бери, если нас любишь!

- Бери ее! - вопил Ян. - Мы в Ракузы, к кавалеру Любомирскому отправимся, помогать немцам лупить язычников!

- Бери ее сейчас же!..

- Завтра! В костел!

Но Циприанович уже пришел в себя от удивления и сразу отрезвел так, точно с утра ничего не имел во рту.

- Ребята, подумайте, что вы говорите! Разве дело здесь только в вашей или в моей воле? А что скажет она сама, а что скажет пан Понговский, человек гордый и несговорчивый? Если бы даже девушка стала со временем моей приятельницей, может быть, он предпочел бы, чтобы она работала в огороде, чем стала женой такого бедняка, как я или кто-либо из вас.

- Ого! - воскликнул Ян. - А кто он такой сам, этот пан Понговский, - каштелян Краковский или великий гетман? Если ты хорош для нас, то и ему не след носом крутить! Плохие для него сваты братья Букоемские? Ах чтоб ему! Стар уж он, и недалеко ему до смерти, так пусть же он остерегается, чтобы святой Петр не прищемил ему пальцев в небесных вратах. Вступись же ты за нас, святой Петр, и скажи ему так: "Не сумел ты, такой-сякой, уважать моей крови при жизни, так поцелуй же пса в нос". Так и скажи ему после смерти. Но мы и при жизни не позволим над собой смеяться. Как? Из-за того, что мы потеряли богатство, нас будут оскорблять и обращаться с нами, как с холопами!.. Такая-то благодарность за нашу службу отчизне, за нашу кровь, за наши раны! О, братья мои, сироты вы Божьи!.. Немало обид перенесли мы в жизни, но такой тяжкой никто еще не наносил нам!

- Правда! Правда! - жалобно кричали Лука, Марк и Матвей.

И слезы снова обильно потекли по их щекам, но, наплакавшись, они снова начали волноваться, так как им казалось, что благородные люди не должны забывать подобных оскорблений. Марк, самый порывистый из всех братьев, первый вспомнил об этом.

- Нельзя его вызвать на сабли, - проговорил он, - потому что он стар и не имеет руки, но если бы он оказал нам какое-нибудь пренебрежение, то нужно ему отомстить. Что же нам делать? Подумайте!..

- На морозе у меня замерзли ноги, а теперь страшно горят, - отвечал Лука. - Если бы не это, я давно бы уж придумал что-нибудь.

- А у меня голова горит, а не ноги!

- Из пустого все равно не нальешь...

- Пеняет горшок на чугун! - вставил Ян.

- Ну вот, опять будете ссоры затевать, вместо того, чтобы обдумывать ответ! - гневно воскликнул Марк.

Но тут вмешался Циприанович.

- Ответ? - спросил он. - Кому же это?

- Понговскому.

- А на что вы хотите отвечать ему?

- На что?.. Как это на что?

И братья начали изумленно переглядываться, а затем обратились к Марку:

- Чего ты от нас хочешь?

- А чего вы хотите?..

- Ну, это, видно, затянется до утра! - воскликнул Циприанович. - Вот уж и огонь в печи гаснет, и полночь давно уже прошла. Постели там у стены готовы, и отдохнуть нам всем пора, а то мы наработались на морозе...

Огонь, действительно, погас, в комнате потемнело, и потому хозяйский совет пришелся по сердцу братьям Букоемским.

Еще немного продолжался разговор, но он становился все менее оживленным, а потом в комнате послышался шепот молитв, произносимых то тише, то громче и прерываемых глубокими вздохами.

Головешки в печи начали покрываться пеплом и чернеть; только изредка что-то потрескивало в догорающем огне и сверчки жалобно застрекотали по углам, точно тоскуя по свету.

В темноте послышался еще стук сапог, сбрасываемых с ног на пол, потом настала непродолжительная тишина, и, наконец, раздалось громкое храпение четырех уснувших братьев.

Но молодой Циприанович не мог уснуть, ибо все его мысли вращались вокруг панны Сенинской, точно пчелы вокруг цветка.

Как же можно уснуть с таким роем в голове?

Правда, он попробовал закрыть глаза, но, видя, что это не помогает, подумал:

"Пойду посмотрю, не горит ли еще у нее огонь".

И он вышел.

В окне панны Сенинской не было света, только отблеск луны дрожал на неровных стеклах, точно зыбь на воде.

Кругом было тихо, и все спало так глубоко, что даже снег, казалось, дремал в зеленоватой тени лунного света.

- Знаешь ли ты, что тебя сватают мне? - прошептал молодой Циприанович, глядя на серебристое окно девушки.

Старый Циприанович по врожденному ему гостеприимству и по обычаю не скупился на просьбы и клятвы, чтобы только гости остались подольше в Едлинке. Он встал даже на колени перед пани Винницкой, что обошлось ему не легко, так как он страдал легкой, но довольно уже докучливой подагрой. Однако все это ни к чему не привело. Пан Понговский хотел непременно уехать еще перед полуднем домой. В конце концов пришлось этому подчиниться, ибо ничего нельзя было возразить на его заявление, что он ожидает гостей.

Итак, они отправились перед полуднем. День был ясный, морозный и погода прекрасная. Иней на деревьях и снег на полях были точно обсыпаны тысячами искр, которые гак сверкали на солнце, что глазам больно было смотреть на весь этот блеск, исходящий с неба и с земли. Лошади бежали крупной рысью; полозья скрипели по твердому снегу; занавески на окнах кареты были откинуты, и то и дело то в одном, то в другом окне показывалось розовое личико панны Сенинской с веселыми глазками и покрасневшим от мороза носиком, совсем как прелестная картина в раме.

Она ехала точно принцесса, ибо карету окружала "почетная гвардия", состоящая из панов Букоемских и молодого Циприановича. Сидя на ретивых конях из едлинских конюшен (своих лошадей паны Букоемские продали или позаложили вместе со своими лучшими саблями), братья пришпоривали лошадей, то заставляя их взвиваться на дыбы, то пуская их вперед с такой быстротой, что снежные комья, вырываемые копытами из замерзшей земли, свистели в воздухе, точно камни.

Пан Понговский не особенно был доволен этой новой стражей и в момент отъезда просил даже их не трудиться, потому что днем дорога совершенно безопасна, а о разбойниках в пуще совсем не было слышно. Но когда они настояли на том, что поедут проводить дам, ему не оставалось ничего иного, как, платя любезностью за любезность, пригласить их к себе в Бел-чончку. Он получил также обещание и от старика Циприановича, что тот навестит его через несколько дней, ибо старому человеку трудно было так сразу вырваться из дома.

Путешествие проходило очень быстро, у молодых людей в конных соревнованиях, а у панны Сенинской в постоянном выглядывании из окон кареты. Остановились только на половине дороги, чтобы дать отдохнуть лошадям, возле лесной корчмы, носящей зловещее название "Разбой", рядом с которой помещались кузница и сарай. Кузнец подковывал лошадь на дворе перед кузницей, а перед корчмою стояло несколько крестьянских саней, запряженных худыми, ощетинившимися клячонками, с поджатыми между задних ног хвостами и пустыми торбами на головах.

Люди вышли из корчмы посмотреть на карету, окруженную всадниками, и остановились вдали. Это были не крестьяне, а мещане - гончары из Козениц, которые летом обжигали горшки, а зимой, пользуясь санным путем, развозили их по деревням, а главным образом, по окрестным ярмаркам. Им казалось, что это какой-то важный сановник едет в карете, окруженной такой родовитой шляхтой, и потому, несмотря на мороз, они поснимали шапки и с любопытством смотрели на приезжих.

Между тем приезжие, одетые очень тепло, не выходили из кареты, всадники тоже остались на лошадях. Только слуга пана Понговского направился в корчму с баклагой вина, чтобы согреть там его у огня. Тем временем пан Понговский приказал беднякам приблизиться и начал расспрашивать их: откуда они, куда едут и не грозила ли им где-нибудь "опасность от зверя".

- Как не грозила, ваша милость, - отвечал старик-мещанин, - только мы ездим гуртом и днем. Мы поджидаем тут наших из Притыка и других мест. Крестьяне, может быть, тоже понаедут, и коли соберется возов пятнадцать или двадцать, то поедем ночью, а нет так нет, хотя мы без дубинок не ездим.

- А с людьми не случалось никаких происшествий?

- Волки загрызли жида среди бела дня. Ехал он, видно, с гусями, потому что перья остались на дороге, а от человека и лошади - одни кости. Только по ермолке люди узнали, что это был жид. А сегодня утром пришел сюда пешком шляхтич, который целую ночь просидел на дереве. Он рассказывал, что лошадь у него пала и волки загрызли ее у него на глазах, он так закостенел на дереве, что едва мог говорить, а теперь спит.

- Как его зовут? Не говорил он - откуда?

- Нет. Только выпил разогретого пива и сейчас же повалился как мертвый на лавку.

Пан Понговский обратился к молодым людям:

- Слышите, господа?

- Слышим.

- Надо его, пожалуй, разбудить и расспросить. Он остался без лошади, как же можно его так покинуть. Мой слуга может сесть на вторую пристяжную, рядом с форейтором, а ему отдать свою. Говорят, шляхтич... Может быть, дальний?

- Видно, важное у него было дело, - сказал Станислав Циприанович, - коли он ночью ехал, да еще и один-одинешенек. Пойду разбужу его и спрошу.

Но это намерение оказалось излишним, ибо в этот самый момент из корчмы вышел слуга пана Понговского. Он нес в руках поднос, а на нем кубки с пенящимся вином и, подойдя к карете, сказал:

- Ваша милость, пан Тачевский находится здесь.

- Пан Тачевский? А он что тут делает?

- Пан Тачевский? - повторила панна Сенинская.

- Он одевается и сейчас выйдет, - отвечал слуга. - Чуть у меня поднос из рук не выронил, когда узнал, что вы здесь.

- А кто тебя спрашивает о подносе?..

Слуга замолчал, словно сразу потерял голос, а пан Понговский взял кубок с вином, отпил из него немного, затем с видимым неудовольствием обратился к Циприановичу:

- Это наш знакомый и как будто бы сосед... из-под Черной... Так себе... немного сумасброд и сорвиголова. Из тех, здешних Тачевских, которые раньше во всем воеводстве...

Дальнейшие объяснения были прерваны появлением пана Тачевского, который, выбежав поспешно из корчмы, направлялся к карете размашистым шагом, но с некоторым смущением в лице. Это был молодой шляхтич, среднего роста, с прекрасными черными глазами, но худой, как щепка. На голове у него была надета шапка, помнившая, вероятно, времена Батория, и одет он был в серый бараний кафтан и желтые, шведские сапоги с высокими, почти до бедер голенищами. Никто уже не носил в Польше таких голенищ и потому ясно было, что это какая-нибудь военная добыча из времен Яна Казимира, вынутая по необходимости из арсенала. Приближаясь, он смотрел то на пана Понговского, то на панну Сенинскую, и улыбался, показывая при этом здоровые белые зубы, но улыбка у него выходила грустная, и лицо казалось смущенным и даже пристыженным.

- Я очень рад, - проговорил он, останавливаясь возле кареты и вежливо снимая шапку, - что вижу вас, сударыни, и вас, милостивый государь, мой благодетель, в добром здоровье. Ведь дорога не безопасна, в чем я сам имел случай убедиться.

- Накрой-ка голову, а то уши замерзнут, - сурово произнес пан Понговский. - Спасибо за заботливость. А зачем это ты шатаешься по пуще?

Тачевский быстро взглянул на девушку, как бы желая спросить ее: "Может быть, ты знаешь зачем?" - но видя, что та сидит с потупленными глазами и забавляется ленточками от своего капота, он довольно твердо ответил:

- Так, пришла мне фантазия посмотреть на луну над бором.

- Недурна фантазия! А лошадь у тебя волки зарезали?

- Только дорезали, потому что я сам вытряс из нее душу...

- Знаем. И просидел ночь на сосне, как ворона.

Тут Букоемские разразились таким громким смехом, что лошади их присели на зады, а Тачевский обернулся и обвел их поочередно глазами, холодными, как лед, и в то же время острыми, как лезвие ножа.

Потом он снова обратился к Понговскому:

- Не как ворона, а как шляхтич без лошади, над которым вы, благодетель, можете смеяться, а кому другому, пожалуй, и не поздоровится.

- Ого! Ого! Ого! - воскликнули братья Букоемские, напирая на него лошадьми. Лица их моментально нахмурились и усы зашевелились, а он снова окинул их взглядом, гордо подняв кверху голову.

Но тут пан Понговский заговорил суровым и повелительным голосом, точно он имел право командовать всеми ими:

- Пожалуйста, не затевать мне тут ссор!.. Это пан Тачевский, - добавил он уже мягче, обращаясь к молодым людям, - а это пан Циприанович и братья Букоемские, которым я, можно сказать, обязан жизнью, ибо и на нас вчера напали волки. Они случайно пришли нам на помощь, но как раз вовремя.

- Вовремя, - с ударением повторила панна Сенинская, слегка отдувая губки и с благодарностью поглядывая на Циприановича.

Щеки Тачевского покраснели, на лице отразилось смущение, глаза затуманились, и он ответил с глубокой горечью в голосе:

- Вовремя! Еще бы когда они целой компанией и на добрых конях, а по моем Волошине теперь волки зубами звонят: и я лишился последнего друга. Но, - тут он более дружелюбно взглянул на Букоемских, - пусть Господь пошлет вам здоровья. Вы сделали то, к чему я и сам стремился всей душой, но Бог не допустил меня...

Панна Сенинская была, по-видимому, изменчива, как и каждая женщина, а может быть, ей просто жаль стало пана Тачевского, но глазки ее вдруг стали нежными, ресницы задрожали, и уже совсем другим голосом девушка спросила:

- Старый Волошин?.. Боже мой, я так любила его, и как он меня знал! Ах, Боже мой!..

Тачевский с благодарностью взглянул на нее.

- Знал, очень хорошо знал...

- Ну, не огорчайтесь же так сильно, пан Яцек.

- Я огорчался уж и раньше, но на лошади, а теперь буду огорчаться пешком. Господь вознаградит вас за доброе слово...

- Ну, а пока садись на Мышатого, - вмешался пан Понговский. - Слуга сядет рядом с форейтором или сзади кареты. Там есть и запасная бурка, - возьми погрейся. Ведь ты целую ночь мерз, а теперь опять начинает мороз крепчать.

- Нет, - отвечал тот. - Я нарочно не взял с собой шубы, мне тепло.

- Ну, тогда в путь!

И через минуту они тронулись. Яцек Тачевский занял место возле одного окна кареты, Станислав Циприанович - возле другого, так что сидящая на передней скамейке девушка могла, не поворачивая головы, свободно смотреть на обоих.

Но Букоемские были недовольны Тачевским: их злило, что тот занял место возле кареты. И вот, собравшись в кучу, так что лошади едва не стукались друг о друга лбами, они начали совещаться между собой.

- Гордо он на нас глядел, - говорил Матвей. - Как Бог свят, он хотел оскорбить нас!

- А теперь повернул лошадь к нам задом. Что же вы скажете на это?

- Но не может же он повернуть ее лбом, ведь лошадь не пятится назад, как рак. Но что он увивается за этой девушкой, так это верно, - заметил Марк.

- Это ты хорошо заметил. Смотрите, как любезничает и наклоняется к ней. Вот кабы оборвался ремень, он бы живо слетел.

- Не слетит, такой-сякой сын, больно сидит хорошо, да и ремень здоровый.

- Нагибайся, нагибайся, пока мы тебя не нагнули!

- Смотрите-ка! Опять улыбается ей.

- Что же, родимые мои братья? Неужто мы допустим это?

- Никогда, пока мы живы! Не для нас девка - хорошо! Но помните, что мы вчера решили?

- Как же! Он, должно быть, догадался об этом. Видно, что хитрая штука! И теперь сам назло ухаживает за ней!

- И назло нашему сиротству и бедности.

- Подумаешь, какой магнат на чужой кляче.

- Ба! Да ведь и мы не на своих.

- Но одна-то кляча у нас осталась, и когда трое сидят дома, то четвертый может ехать хоть на войну. А у этого и седла даже своего нет, волки его зубами разорвали.

- А еще нос задирает! И что он имеет против нас? Скажите!

- Это надо его самого спросить.

- Сейчас?

- Сейчас, но это надо сделать дипломатично, чтобы не обидеть старого Понговского. И только разобравшись в его ответе - вызвать. И тогда уже он будет наш!

- Который же из нас должен это сделать?

- Конечно, я, как старший... Вот только сосульки обломлю и айда!

- Да запомни, смотри, хорошенько, что он скажет.

- Как молитву повторю вам слово в слово. - С этими словами старший из панов Букоемских начал обрывать рукавицей сосульки с усов, а затем, подвинув свою лошадь к клячонке Тачевского, проговорил: - Сударь.

- Что? - спросил Тачевский, неохотно поворачивая к нему голову от кареты.

- Что вы имеете против нас?

Тачевский с удивлением взглянул на него и ответил:

- Ничего.

И, пожав плечами, он снова повернулся к карете.

Букоемский ехал некоторое время молча, размышляя, вернуться ли ему и отдать братьям отчет или продолжать разговор. Однако эта последняя мысль показалась ему более целесообразной, и потому он заговорил снова:

- Если вы думаете, что чего-нибудь добьетесь, то и я скажу вам, как вы мне: ничего!

На лице Тачевского отразилась скука и принужденность. Он понял, что Букоемские хотят придраться к нему, а он нисколько не был расположен к этому в данный момент. Однако нужно было что-нибудь ответить, и ответить так, чтобы окончить разговор.

- И те братья тоже?.. - спросил он.

- А как же! Но что тоже?

- Это вы, сударь, догадайтесь сами, а теперь не перебивайте мне более приятный разговор.

Букоемский проехал еще шагов десять - пятнадцать возле него и, наконец, осадил коня.

- Ну, что он тебе сказал? Говори прямо! - спрашивали братья. Старший повторил весь разговор. Братья были недовольны.

- Ты не сумел его поддеть, - сказал Лука. - Нужно было пощекотать его коня стременем по брюху, или, - ведь ты знал, что его зовут Яцек! - сказать: съешь плацек! (Игра слов: съешь блин, не хочешь ли пощечину и т. д. - Примеч. перев.)

- Или сказать еще так: съели у тебя волки коня, купи себе козу в Притыке.

- Это еще успеется! Но что значат его слова "и те братья тоже"?

- Может быть, он хотел спросить, такие же ли они дураки?

- Наверное! Клянусь Богом! - воскликнул Марк. - Ничего иного он не мог подумать. А что будет теперь?

- Его смерть или наша. О Господи, да ведь это явное издевательство, о котором необходимо рассказать Стаху.

- Не говори ему ничего. Ведь, если мы отдаем девушку Стаху, он и должен бы его вызвать, а надо, чтобы мы это, сделали первые.

- Когда же?

- У Понговского неудобно. А вот уж и Белчончка.

Действительно, Белчончка была уже недалеко. У опушки леса стоял принадлежащий Понговскому крест с металлическим распятием между двух копий. Направо, куда сворачивала дорога из леса, виднелись большие луга, окаймленные цепью ольх, растущих вдоль речки; а за ольхами, на другом, более высоком берегу, виднелись безлистные маковки высоких деревьев и дым, поднимающийся над избами.

Вскоре кортеж очутился среди изб, а когда он миновал плетни и фольварочные строения, перед глазами всадников оказался дом пана Понговского.

Громадный двор был окружен старым, полусгнившим, а местами вывороченным частоколом. С давних времен в эти края не заглядывал ни один неприятель, и потому никто не заботился о должном укреплении имения. На большом дворе было две голубятни. С одной стороны стоял флигель для слуг, с другой - кладовая, амбар и просторная сушилка для сыра, сколоченная в виде решетки из тонких бревен и досок. Перед домом и вокруг двора стояли столбики с железными кольцами для привязывания лошадей; на каждом столбике красовалась шапка замерзшего снега. Дом был старый, большой, с низкой соломенной крышей. По двору бродили гончие псы, а среди них спокойно расхаживал ручной аист со сломанным крылом, который, по-видимому, только что вышел из теплой избы, чтобы прогуляться на морозе и подышать свежим воздухом.

Дома их уже ждали, так как пан Понговский отправил вперед слугу с извещением. Тот же самый слуга вышел теперь им навстречу и, поклонившись, сказал:

- Райгародский староста, пан Грот, изволили приехать.

- Ах, Господи! - воскликнул пан Понговский. - И давно уже ждет?

- Еще нет и часу. Они хотели уже уезжать, но я им сказал, что ваша милость с минуты на минуту должны быть дома.

- И хорошо сделал.

Потом он обратился к гостям:

- Пожалуйте, господа. Пан Грот - мой родственник со стороны жены. Вероятно, он возвращается этим путем в Варшаву от брата, потому что он депутат сейма. Прошу покорно! Прошу!

Через минуту они очутились в столовой, лицом к липу с райгородским старостой, который едва не упирался головой в потолок, ибо ростом он был даже выше братьев Букоемских, а комнаты во всем доме были необычайно низкие. Это был видный шляхтич, с умным взглядом, с лицом и лысиной сановника и с шрамом на лбу между бровями. Этот шрам, похожий на морщину, придавал ему суровый и сердитый вид. Однако он любезно улыбнулся пану Понговскому и, раскрыв объятия, произнес:

- Так-то, я, гость, встречаю хозяина в его собственном доме.

А пан Понговский обнял его за шею своей единственной рукой и проговорил:

- Вот так гость, вот так милый гость. Дай Бог здоровья, что вы посетили меня! Ну что там слышно?

- De privatis (Частным образом (лат.).) - хорошо, a de publicis (Публично (лат.).) - тоже хорошо, потому что война.

- Война? Как? Уже? Мы воюем?

- Мы еще нет, но договор с его королевским величеством будет подписан в марте, а тогда война неизбежна.

Хотя слухи о предстоящей войне с турками носились еще перед Новым годом и были даже такие люди, которые считали ее неизбежной, но подтверждение этих слухов из уст такого знаменитого лица, как пан Грот, близко знакомого с общественными делами, произвело большое впечатление на пана Понговского и его молодых гостей. И потому, едва хозяин представил их старосте, как сейчас же начался разговор о войне, о Текели и о кровавых стычках в Венгрии, от которых, как от большого пожара, зарево было видно уже и в Австрии и в Польше. Предстояла страшная война, перед которой дрожали как римский император, так и все земли немецкие. Сведущий в политике пан Грот говорил, что Порта поднимает на ноги половину Азии и всю Африку, чтобы выступить с такой силой, какой мир еще не видал до сих пор. Но эти предсказания никому не испортили настроения, наоборот, молодежь с радостью выслушала их: ей надоело сидеть сложа руки дома, а война открывала им путь к славе, заслугам и даже к богатству.

Выслушав слова райгородского старосты, Матвей Букоемский ударил себя ладонью по колену так, что эхо раздалось по всей комнате, и сказал:

- Половину Азии и еще кого-то? Ого! Будто нам в первый раз!

- Конечно, не в первый, правильно говорите! - отвечал хозяин, обыкновенно угрюмое лицо которого озарилось мимолетной радостью. - Если это уже решенный вопрос, то, верно, скоро последует и письменное распоряжение и начнут стягивать войска. Дай-то Бог! Дай Бог, как можно скорее! Старый Девенткевич сражался под Хотином хоть он и слеп на оба глаза. Сыновья направляли ему копье на врага, и он бил янычаров не хуже других. Но у меня нет сына!

- Да, брат! Уж если кто имеет право оставаться дома, так это вы, - отвечал староста. - Плохо не иметь сына на войне, хуже не иметь глаз, но еще хуже быть безруким.

- Я обе руки приучил к сабле, - ответил пан Гедеон, - а поводья можно держать и в зубах. Наконец... мне хотелось бы умереть в битве с язычниками... на поле брани... И не потому, что они разрушили счастье моей жизни... Не из личной мести... нет!.. Но вот, откровенно скажу: стар уж я, много видел, много передумал и столько насмотрелся на людскую злобу и корыстолюбие, на неурядицу в нашей Речи Посполитой, на нашу необузданность, на срывание сеймов, на непослушание и всякие бесправия, что не раз с отчаянием спрашивал Господа Бога: зачем, о Господи, Ты сотворил эту нашу Речь Посполитую и народ наш? Но теперь, когда это языческое море поднимается, когда этот скверный дракон открывает пасть, чтобы поглотить весь мир и христианство, когда, как вы говорите, император римский и все земли немецкие дрожат перед этим нашествием, - теперь лишь я понимаю, для чего нас Бог создал и какой долг возложил он на нас. Сами турки говорят об этом. Так пусть же дрожат другие, мы не задрожим, как не дрожали и раньше; пусть льется наша кровь, хоть бы до последней капли и пусть моя соединится с нею. Аминь!

Глаза пана Понговского засверкали. Он сильно взволновался, но слезам не дал скатиться по щекам, может быть, потому, что уже раньше все выплакал, а может быть, и потому, что это был человек твердый, как по отношению к другим, так и к себе самому. Пан Грот обнял его за шею поцеловал в обе щеки и сказал:

- Правда, правда! Много среди нас зла, и только кровью можно искупить его пред лицом Господа. Это служба, это охрана, которую поручил нам Бог, это предназначение нашего народа. И приближается уже время, когда мы представим доказательства этой службы... Да, есть уже известия от турок, что вся их сила обрушится на Вену. Тогда мы пойдем туда и перед лицом всего мира покажем, что мы воины Христовы, созданные для защиты веры и святого креста. Все народы, до сих пор жившие спокойно за нашей спиной, в один прекрасный день увидят, как мы исполняем свою службу, и даст Бог, слава наша и заслуга будут жить до тех пор, пока будет существовать земля.

Слова эти привели молодежь в восторг. Братья Букоемские вскочили со своих мест, громко восклицая:

- Дай Бог! Когда же набор? Дай-то Бог!

А Циприанович сказал:

- Прямо душа рвется! Мы готовы хоть сейчас!

Один только Тачевский молчал, и лицо его не прояснилось. Все эти вести, такой радостью переполнившие сердца всех присутствующих, были для него только источником страдания и горечи. Его мысли и глаза были устремлены на панну Сенинскую, весело хлопотавшую у стола, и говорили ей с упреком и скорбью:

"Если бы не ты, я давно бы пристроился к какому-нибудь двору, и если бы даже не разбогател там, то во всяком случае приобрел бы приличный наряд и коня и теперь мог бы встать под знамена, чтобы добиваться смерти или славы. Твоя красота, твои взгляды, твои добрые слова, которые ты иногда, словно милостыню, бросала мне, заставили меня сидеть на этих нескольких акрах земли и чуть не умирать с голоду. И света я не узнал из-за тебя и образования не получил. Чем я провинился перед тобой, что ты заполонила меня всего, с душой и телом?.. Теперь я предпочел бы умереть, чем не видеть тебя целый год. Я лишился последнего коня, торопясь тебе на помощь, а ты только смеешься и ласково глядишь на другого... Что ж мне теперь делать? Начинается война. Неужели мне поступить в услужение или унизиться до пехоты? Что я тебе сделал, что ты никогда не имела жалости ко мне?"

Так размышлял Яцек Тачевский, который сильнее чувствовал свое несчастье потому, что происходил от знатного рыцарского рода, но был очень беден. И хотя это было неверно, что панна Сенинская безжалостна к нему, но зато верно было, что из-за нее он не трогался с места и сидел, словно на выгоне, с двумя крестьянами, не имея часто возможности удовлетворить даже самые насущные потребности. Ему было семнадцать лет, а ей тринадцать, когда он без памяти влюбился в нее и продолжал любить уже пять лет, с каждым годом все сильнее и с каждым годом печальнее, ибо любовь его была безнадежна. Пан Понговский сначала охотно принимал его как потомка знатного рода, которому раньше принадлежали в той стороне целые уезды; но потом, поняв, в чем дело, стал строг, а иногда и просто жесток с ним. Правда, он не запирал перед ним дверей своего дома, но держал его подальше от девушки, лелея для нее совершенно другие надежды и виды.

А девушка испытывала на нем свою силу и играла его любовью, как девочка играет цветами на лугу. То наклонится над одним, то сорвет другой, то вплетет его в косу, то бросит и забудет, то снова вернется искать новых.

Тачевский никогда не говорил ей о своей любви, но она прекрасно знала о ней, хотя и притворялась, что не знает и вообще не хочет знать ни о чем, что с ним происходит. И издевалась над ним, как ей только нравилось. Однажды, когда на нее напал рой пчел, она спряталась под его кафтан и прижалась к его груди, но потом целых два дня не хотела простить ему этого. Моментами девушка обращалась с ним прямо презрительно, а когда ему казалось, что все уже потеряно, она умела одним нежным взглядом, одним теплым словом переполнить его сердце невыразимой радостью и надеждой. Когда из-за каких-нибудь празднеств, именин или охоты у соседей Тачевский несколько дней не появлялся в Белчончке, она сильно тосковала по нему, но когда он приходил, мстила ему за свою тоску и долго мучила его. Но самые ужасные минуты переживал он, когда в доме были гости, а между ними какой-нибудь молодой человек, красивый и знатный. Тогда Яцек Тачевский думал, что в ее сердце нет даже и простой жалости. Так думал он и теперь, глядя на Циприановича, а рассказы Грота о войне только подливали горечи в уже и так переполненный кубок его мыслей.

Тачевский привык уже владеть собой в доме Понговского, однако за ужином он едва мог усидеть, прислушиваясь к разговору девушки со Станиславом Циприановичем. Несчастный заметил, что тот ей действительно нравится, так как он был любезным, милым и далеко не глупым малым.

Разговор все время вращался вокруг будущего набора. Узнав от Грота, что он сам будет, вероятно, производить набор в этой местности, Циприанович повернулся вдруг к девушке и спросил:

- Вы какой полк предпочитаете?

А девушка искоса взглянула на него и ответила:

- Гусарский.

- Из-за крыльев?

- Да. Однажды я видела гусаров и подумала, что это какое-то небесное войско. Потом они снились мне две ночи подряд.

- Не знаю, приснюсь ли я вам, если стану гусаром, но что вы не раз приснитесь мне, в этом я уверен, - и тоже с крыльями.

- Почему так?

- Как ангел.

Панна Сенинская опустила глаза, и тень от ресниц упала на ее розовые щечки. Помолчав, она произнесла:

- Станьте гусаром.

Тачевский стиснул зубы и провел рукой по вспотевшему лбу, но за ужином он не дождался от нее ни одного слова, ни взгляда. Только когда все встали уже из-за стола и в комнате раздался шум передвигаемых стульев, над его ухом прозвучал любимый голосок:

- А вы тоже пойдете на войну?

- Только затем, чтобы умереть! - ответил пан Яцек.

И в этом ответе прозвучал такой искренний вопль и боль, что любимый голос отозвался снова, как бы с волнением:

- Зачем опечаливать людей?

- Все равно никто по мне не заплачет.

- Откуда вы знаете? - в третий раз прозвучал голос девушки.

Потом она быстро присоединилась к толпе гостей, точно видение промелькнув мимо него, и точно роза расцвела в другом конце комнаты.

Между тем старики уселись после ужина с кубками меда и, наговорившись вдоволь на общественные темы, повели беседу о частных делах. Пан Грот водил некоторое время глазами за панной Сенинской и, наконец, сказал:

- Это тебе не шутка! Посмотрите-ка, брат, на этих молодых людей, как они точно бабочки на огонь летят. Да и не удивительно! Я бы и сам полетел, кабы не года.

Но пан Понговский махнул недовольно рукой.

- Действительно бабочки, только серые.

- Как? Но ведь Тачевский же не серый.

- Но зато бедняк. Букоемские тоже не из простых. Они называют себя родственниками святого Петра, но это может послужить им протекцией на Небе, а пока на земле они все четверо служат в королевской сторожке, как простые лесничие.

Пан Грот удивился родству Букоемских не меньше, чем в свое время пан Понговский, и начал подробно расспрашивать о них, пока, наконец, не рассмеялся, говоря:

- Святой Петр - великий апостол и я не хочу непочтительно отзываться о нем, тем более, что, будучи стариком, я скоро буду нуждаться в его покровительстве. Но, говоря между нами, как происхождение... ну, одним словом, тут нечем особенно хвастаться... Он был рыбак и больше ничего... Святой Иосиф, который ведет свой род от Давида - да! Вот тут есть о чем поговорить.

- Я и говорю, что здесь нет никого достойного этой девушки, и не только среди тех, кого вы видите теперь под моей кровлей, но и во всей округе.

- А вон тот, что сидит возле пани Винницкой?.. Похоже, вежливый кавалер.

- Циприанович? Да! Вежливый-то он, вежливый, да только род их армянский, только в третьем или четвертом поколении ставший благородным.

- Так зачем же вы их приглашаете? Купидон хитер и не успеешь оглянуться, как они тут кашу заварят.

Пан Понговский, еще при представлении молодых людей упоминавший, чем он им обязан, еще раз подробно рассказал о нападении волков и об их помощи, благодаря которой он уж из одной благодарности должен был пригласить своих спасителей к себе в дом.

- Правда, правда, - подтвердил пан Грот, - но амур все-таки может наварить тут каши, ведь и в девушке кровь, а не вода.

- Это увертливая лисичка, - отвечал пан Понговский. - Укусить - это она, может, и любит, а сама проскользнет между пальцами, и не всякий ее поймает. Такая уж у нее врожденная добродетель благородной крови, что не поддаваться, а управлять и властвовать любит. Я не принадлежу к таким, которых легко водить за нос, а между тем и я ей не раз уступал. Правда, я многим обязан Сенинским, но если бы даже и не был обязан, то когда она станет передо мной, да начнет косу с плеча на плечо перекладывать, да головку склонит, да глазки состроит, так ей все сделаешь, что она хочет. Я даже часто думаю, какая это честь и какое благословение Божие, что последний ребенок, последний отпрыск такого знатного рода находится под моей кровлей... Ведь вы же знаете о Сенинских... Вся Подолия принадлежала им. Правду сказать, ведь и Даниловичи, и Жулкевские, и Собеские вышли из них... Его величество король должен помнить об этом, тем более что от всех этих неисчислимых владений почти ничего не осталось и, если девушка что-нибудь и получит, то только то, что останется после меня...

- А что скажут родственники?

- Есть у меня только очень дальние родственники, которые не сумеют доказать своего родства. Но все-таки меня часто беспокоит мысль, что после моей смерти, могут быть какие-нибудь затруднения, процессы, ссоры... Ведь у нас всегда так. Больше всего меня беспокоят родственники со стороны жены, после которой у меня осталась часть ее владений, в том числе и вот эта Белчончка.

- Я, во всяком случае, с процессом не выступлю, - улыбаясь, отвечал пан Грот, - но за остальных не ручаюсь.

- Вот в том-то и дело... Я думал даже съездить в Варшаву и попросить самого короля о покровительстве для сироты на будущее время, но у него голова теперь занята другими делами.

- Вот если бы у вас был сын, было бы очень просто: выдать за него девушку...

Но Понговский таким горестным взглядом окинул райгородского старосту, что тот на половине прервал свою речь. Долгое время оба молчали. Потом пан Гедеон заговорил прерывающимся от волнения голосом:

- Да... Это было бы очень хорошо... И скажу вам, что, если бы не эта простая вещь, меня, может быть, давно уже не было бы на свете. Мой сын еще ребенком был захвачен татарской ордой. Случалось иногда, что люди возвращались из языческого плена, когда о них уж и память пропала... Целые годы ждал я чуда, целые годы жил этой надеждой. Даже и теперь, когда выпью лишнее, думаю иногда: а вдруг - да? Бог выше наших человеческих ожиданий. Но эти моменты надежды коротки, а боль сердца продолжительна и непрерывна... Нет! Зачем мне обманывать самого себя? Не соединится моя кровь с кровью Сенинских, а если родственники мои растащат мое имущество, то и это последнее дитя того рода, которому я всем обязан, останется без куска хлеба.

Некоторое время оба пили молча. Пан Грот думал о том, как бы смягчить боль, которую он невольно причинил хозяину, и чем бы его утешить в его горе. Наконец ему пришла в голову мысль, которая показалась ему очень счастливой.

- Э, - проговорил он, - на все есть средство. И вы, братец, можете безо всяких препятствий предоставить девушке кусок хлеба.

- Какое же это средство? - с видимым беспокойством спросил пан Понговский.

- Разве не случается, что старые люди женятся даже на подростках. Примером из истории служит великий гетман Конештольский, который, будучи еще старше вас, женился на совсем молоденькой девушке. Правда, что он умер в первую же ночь после свадьбы, но не умерли же ни пан Маковский, ни пан ловчий Рудницкий, хотя обоим было по семидесяти лет... Вы тоже человек еще крепкий... Если бы Господь Бог еще благословил этот брак потомством, то тем лучше, если же нет, то вы оставите молодую вдову в полном покое и достатке, и она еще сможет выбрать себе мужа, какого захочет.

Трудно сказать, не приходили ли подобные мысли и раньше пану Понговскому в голову, но во всяком случае, выслушав слова райгородского старосты, он сильно смутился, налил слегка дрожащей рукой меду старосте, причем перелил через край, так что благородный напиток полился со стола на пол, и сказал:

- Выпьем!.. За успехи христианского оружия.

- Это само собой, - отвечал пан Грот, следуя за течением своих мыслей, - а вы в свою очередь подумайте о том, что я вам сказал, потому что мне кажется, что я попал верно.

- Ну что вы! Где там! Выпьемте-ка еще!

Дальнейший разговор был прерван передвиганием стульев у большого стола. Пани Винницкая и панна Сенинская пожелали отправиться на покой. Звучный, как серебряный колокольчик, голос девушки начал повторять: "Спокойной ночи, спокойной ночи"; потом она сделала изящный реверанс перед Гротом, поцеловала руку пана Понговского, словно котенок, потерлась лбом и носиком о его плечо и вышла. Циприанович, Букоемские и Тачевский вышли вслед за дамами. В комнате остались только два старика и беседовали долго, ибо пан Понговский приказал подать новую баклагу лучшего меда.

II

Была ли это простая случайность или проделка девушки, неизвестно, но только в большой комнате флигеля были помещены четыре брата Букоемские, а Циприанович вместе с Тачевским в другой, поменьше. Это обстоятельство сильно смутило обоих, и чтобы не нужно было разговаривать, они сейчас же начали читать молитвы и читали их дольше обыкновенного. Однако, когда молитвы были окончены, в комнате воцарилось неловкое молчание, которое тяготило обоих. Хотя они и не питали друг к другу дружеских чувств, оба понимали, что этого не нужно обнаруживать и что до поры до времени, особенно в доме пана Понговского, следует вести политику.

Тачевский отстегнул саблю, вынул ее из ножен, посмотрел на острие при свете камина и начал протирать ее платком.

- После мороза, - проговорил он не то самому себе, не то Циприановичу, - она запотеет в теплой комнате, ржавчина и готова.

- А в прошлую ночь она, должно быть, здорово промерзла, - ответил Циприанович.

Он сказал это безо всякой задней мысли, просто потому, что вспомнил, что Тачевский, действительно, провел предыдущую ночь на трескучем морозе. Но тот сейчас же уперся концом сабли в пол и быстро взглянул ему в глаза.

- Вы намекаете на то, что я сидел на сосне?

- Да, - просто отвечал Станислав, - ведь там у вас печки не было.

- А что бы вы сделали на моем месте?

Циприанович хотел уже ответить: "То же самое", но так как вопрос был задан резким тоном, то он возразил:

- К чему я стану ломать себе над этим голову, когда меня там не было.

Гнев мелькнул на лице пана Яцека. Чтобы сдержать себя, он начал дуть на саблю и протирать ее еще сильнее. Наконец, всунув ее обратное ножны, он произнес:

- Бог ниспосылает приключения и опасности.

И его заблестевшие было глаза снова подернулись обычной грустью, так как он вспомнил о своем единственном друге, лошади, которую зарезали волки.

Между тем двери открылись, и в комнату вошли с улицы четверо братьев Букоемских.

- Мороз полегчал, и снега задымились, - произнес Матвей.

- Будет туман, - прибавил Ян.

И вдруг братья увидели Тачевского, которого в первый момент не заметили.

- О! - воскликнул Лука, обращаясь к Циприановичу, - это ты в такой компании?

Все четверо уперлись руками в боки и вызывающе уставились на пана Яцека.

А тот схватил стул и, выдвинув его на средину избы, повернул его быстрым движением спинкой к Букоемским, потом уселся на него верхом, оперся локтями о спинку, поднял голову и ответил им тем же вызывающим взглядом.

Так смотрели они друг на друга: он, с широко расставленными ногами, в шведских сапогах, они, стоя плечом к плечу, огромные, грозные, вызывающие.

Циприанович видел, что затевается ссора, но в то же время ему хотелось смеяться. Надеясь, кроме того, что в любой момент он сумеет предотвратить столкновение, он позволил им смотреть так друг на друга.

"Э! Нахальная, однако, бестия! - подумал он о Тачевском. - Ни капельки даже не конфузится".

Между тем молчание продолжалось, одновременно смешное и невыносимое. Почувствовал это и пан Яцек, ибо прервал его первый.

- Садитесь, господа, - предложил он, - я не только позволяю вам, но и прошу.

Букоемские изумленно переглянулись, смущенные неожиданным оборотом.

- Как? Что же это? Что он о себе думает?..

- Пожалуйста, пожалуйста! - повторил Тачевский, указывая на скамейку.

- Мы стоим потому, что нам так нравится, понимаешь?

- Слишком много церемонии.

- Какой церемонии? - воскликнул Ян. - Ты что же это, епископа или сенатора какого изображаешь, ты... ты Помпеи этакий...

Тачевский не тронулся с места, только спина его затряслась, точно от внезапного смеха.

- А почему ты, сударь мой, называешь меня Помпеем? - спросил он.

- Потому что ты этого заслужил.

- А может быть, потому что ты дурак?

- Бей, кто в Бога верует! - завопил Ян.

Но пану Тачевскому тоже, по-видимому, надоел этот разговор. Словно что-то подняло его моментально с места, и он, точно кот, прыгнул к Букоемским.

- Слушайте вы, тунеядцы! - холодным, как сталь, голосом произнес он. - Чего вы хотите от меня?

- Крови! - воскликнул Матвей Букоемский.

- Не вывернешься! - подхватил Марк.

- Выходи сейчас же! - добавил Матвей, хватаясь за саблю.

Но Циприанович быстро встал между ними.

- Не позволю, - воскликнул он. - Это чужой дом!

- Да! - согласился Тачевский. - Это чужой дом, и я не причиню этой неприятности пану Понговскому и не уложу вас под его кровлей. Но завтра я отыщу вас!

- Это мы тебя завтра отыщем! - буркнул Матвей.

- Вы искали, к чему придраться, целый день задевали меня. Почему? Не знаю, ибо я вас не знал, так же, как и вы меня. Но вы заплатите мне за это, ибо за оскорбление я встану не только против четырех, но хоть против десяти.

- Ой-ой-ой. Довольно будет и одного! Сразу видно, что ты о Букоемских не слыхал, - воскликнул Ян.

Но Тачевский повернулся внезапно к Циприановичу.

- Я говорил о четырех, - сказал он, - но может быть и вы, сударь, присоединитесь к этим кавалерам?

Циприанович вежливо поклонился.

- Если вы об этом спрашиваете...

- Но мы первые и по старшинству. Мы от этого не отступимся. Мы обещали ее тебе и убьем каждого, кто встанет тебе поперек дороги.

Тачевский быстро взглянул на Букоемских, в один момент догадался, в чем дело, и побледнел.

- Ах, вот как, милостивый государь? - обратился он снова к Циприановичу. - Значит, у вас есть наемные лица, и вы прячетесь за их саблями? Недурно! Это, конечно, и вернее и безопаснее, но благородно ли и по-рыцарски ли, это другой вопрос! Тьфу! В какой же я очутился компании!

Хотя по природе Циприанович обладал мягким нравом, но, услышав столь оскорбительное обвинение, он густо покраснел, жилы выступили у него на лбу, глаза заметали молнии и, заскрежетав зубами, он схватился за рукоятку сабли.

- Выходи! Выходи сию же минуту! - воскликнул он сдавленным от гнева голосом.

Заблестели сабли, и в комнате стало светло от стали, на которую падал отблеск пылающей лучины. Но три брата Букоемские подскочили к противникам и стали стеной между ними, а четвертый схватил за плечи Циприановича и начал кричать:

- Сташка! Ради бога, успокойся! Мы сначала!

Генрик Сенкевич - На поле славы (Na polu chwaly). 1 часть., читать текст

См. также Генрик Сенкевич (Henryk Sienkiewicz) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

На поле славы (Na polu chwaly). 2 часть.
- Мы сначала! - повторили остальные. - Пусти! - сквозь зубы процедил Ц...

На поле славы (Na polu chwaly). 3 часть.
- Яцек! За одну сбрую ты можешь заплатить десять дукатов. Сто червонце...