Гюстав Флобер
«Искушение святого Антония (La Tentation de Saint Antoine). 2 часть.»

"Искушение святого Антония (La Tentation de Saint Antoine). 2 часть."

Когда я собрался в дальнейший путь, царь дал мне зонт и сказал: "У меня есть на Инде табун белых верблюдов. Когда они больше тебе не понадобятся, подуй им в уши. Они возвратятся".

Мы спустились вдоль реки, идучи ночью при свете светляков, сверкавших в бамбуках. Раб насвистывал песню, чтобы отгонять змей, и наши верблюды приседали, проходя под деревьями, как в слишком низкие двери.

Однажды черный ребенок с золотым кадуцеем в руке привел нас в школу мудрецов. Их глава, Ярхас, рассказал мне о моих предках, обо всех моих мыслях, обо всех моих поступках, обо всех моих существованиях. Он был некогда рекою Индом и напомнил мне, что я водил барки по Нилу во времена царя Сезостриса.

Дамис

А мне ничего не говорят, так я и не знаю, кем я был.

Антоний

У них вид смутный, как у теней.

Аполлоний

Мы встретили на морском побережье упившихся молоком кинокефалов, которые возвращались из похода на остров Тапробан. Теплые волны выплескивали к нам желтый жемчуг. Амбра хрустела у нас под ногами. Китовые скелеты белели в расщелинах береговых скал. Суша в конце концов стала уже сандалий, и, брызнув к солнцу водой океана, мы повернули вправо, в обратный путь.

Мы возвращались Областью Ароматов, страной Гангаридов, мысом Комарийским, землей Сахалитов, Адрамитов и Гомеритов, затем через Кассанийские горы, Красное море и остров Топазос мы проникли в Эфиопию по царству Пигмеев.

Антоний

в сторону.

Как велика земля!

Дамис

И когда мы пришли домой, все те, кого мы знали некогда, уже умерли.

Антоний опускает голову. Молчание.

Аполлоний

продолжает:

Тогда в народе пошел говор обо мне.

Чума опустошала Эфес; я приказал побить камнями старика-нищего.

Дамис

И чума прекратилась!

Антоний

Как! он пресекает болезни?

Аполлоний

В Книде я излечил влюбленного в Венеру.

Дамис

Да, безумца, который даже обещал жениться на ней. Любить женщину еще туда-сюда, но изваяние - какая глупость! Учитель положил ему руку на сердце, и любовь тотчас угасла.

Антоний

Что? он освобождает от бесов?

Аполлоний

В Таренте несли на костер мертвую девушку.

Дамис

Учитель коснулся ее губ - и она поднялась, призывая мать.

Антоний

Как! он воскрешает мертвых?

Аполлоний

Я предсказал власть Веспасиану.

Антоний

Что! он отгадывает будущее?

Дамис

В Коринфе был...

Аполлоний

Возлежа за столом с ним, на водах Байских...

Антоний

Простите меня, чужеземцы, уже поздно!

Дамис

Юноша по имени Менипп.

Антоний

Нет! нет! ступайте прочь!

Аполлоний

Вошла собака, держа в пасти отрубленную руку.

Дамис

Раз вечером, в предместье, он повстречал женщину.

Антоний

Слышите вы меня? уходите!

Аполлоний

Она стала бродить вокруг стола, неопределенно поглядывая на нас.

Антоний

Довольно!

Аполлоний

Ее хотели прогнать.

Дамис

Ну, Менипп и пошел к ней; они предались любви.

Аполлоний

Постукивая хвостом по мозаике, она положила эту руку на колени Флавия.

Дамис

Но утром, на уроках в школе, Менипп был бледен.

Антоний,

вскакивая.

Еще! А! пусть продолжают, раз нет...

Дамис

Учитель сказал ему: "О прекрасный юноша, ты ласкаешь змею; змея ласкает тебя! Когда же свадьба?" Мы все пошли на свадьбу.

Антоний

Глупо, право, что я слушаю это!

Дамис

Уже в вестибюле бегали слуги, отворялись и затворялись двери; однако не было слышно ни шума шагов, ни шума дверей. Учитель поместился возле Мениппа. Тотчас же невеста разразилась гневом на философов. Но золотая посуда, виночерпии, повара, хлебодары исчезли, крыша улетела, стены рухнули - и Аполлоний остался один; он стоял, а у его ног лежала эта женщина, вся в слезах. То был вампир, удовлетворявший красивых юношей, чтобы пожирать их плоть, ибо нет ничего приятнее для этого рода призраков, чем кровь влюбленных.

Аполлоний

Ежели ты хочешь знать искусство...

Антоний

Я ничего не хочу знать!

Аполлоний

В вечер, когда мы прибыли к воротам Рима...

Антоний

О! да, расскажи мне о папском городе!

Аполлоний

К нам подошел пьяный человек, певший приятным голосом. То была эпиталама Нерона, и он имел право умертвить всякого, кто слушал его невнимательно. Он носил за спиной в ящичке струну с кифары императора. Я пожал плечами. Он бросил нам грязью в лицо. Тогда я развязал пояс и вручил его ему.

Дамис

Прости меня, но ты поступил ошибочно!

Аполлоний

Ночью император призвал меня во дворец. Он играл в кости со Спором, облокотившись левой рукой на агатовый столик. Он обернулся и, насупив свои русые брови, спросил: "Почему ты не боишься меня?" - "Потому что бог, который сделал тебя грозным, сделал меня бесстрашным", отвечал я,

Антоний

в сторону.

Что-то необъяснимое наводит на меня ужас.

Молчание.

Дамис

продолжает пронзительным голосом:

Да и вся Азия может рассказать тебе...

Антоний

порывисто.

Я болен! Оставьте меня!

Дамис

Послушай же. Он видел из Эфеса, как убили Домициана, который был в Риме.

Антоний,

пытаясь смеяться.

Может ли это быть!

Дамис

Да, в театре, среди бела дня, в четырнадцатую календу октября, внезапно он вскричал: "Кесаря убивают!" и продолжал вешать время от времени: "Он падает на землю; О, как он отбивается! Он опять поднялся; пытается убежать; двери заперты; а! все кончено! вот он мертв!" И в этот день, действительно, Тит Флавий Домициан был убит, как тебе известно.

Антоний

Без помощи дьявола... разумеется...

Аполлоний

Он, Домициан, хотел умертвить меня! Дамис бежал по моему приказу, а я остался один в темнице.

Дамис

То была ужасная смелость, надо признаться!

Аполлоний

В пятом часу солдаты привели меня к трибуналу. Речь моя была готова, и я держал ее под плащом.

Дамис

Мы же все были на Пуццолийском побережье! Мы думали; что ты уже мертв; мы плакали. И вот, в шестом часу, внезапно ты появился и сказал: "Вот я!".

Антоний

в сторону.

Как Он!

Дамис

очень громко.

Безусловно!

Антоний

О, нет! вы лжете ведь? право же вы лжете!

Аполлоний

Он сошел с Неба. Я же восхожу туда, - по моей добродетели, вознесшей меня до высоты Начала!

Дамис

Тиана, его родной город, посвятила ему храм со жрецами!

Аполлоний

приближается к Антонию и кричит ему в уши:

Ибо я знаю всех богов, все обряды, все молитвы, все оракулы! Я проник в пещеру Трофония, Аполлонова сына! Я месил для сиракузянок пироги, которые они носят в горы! Я выдержал восемьдесят испытаний Мифры! Я прижимал к сердцу змею Сабазия! Я получил повязку Кабиров! Я омывал Кибелу в волнах кампанских заливов, и я провел три луны в пещерах Самофракийских!

Дамис

с глупым смехом.

А! ха, ха! на таинствах Благой Богини!

Аполлоний

И ныне мы возобновляем паломничество!

Мы держим путь на север, в край лебедей и снегов. На белой равнине слепые гиппоподы топчут копытами заморские травы.

Дамис

Идем! уже заря. Петух пропел, конь проржал, парус натянут.

Антоний

Петух не пел! Я слышу кузнечика в песках и вижу луну, не двинувшуюся с места.

Аполлоний

Мы идем на юг, по ту сторону гор и великих вод, искать в ароматах смысла любви. Ты вдохнешь запах мирродиона, от которого умирают слабые. Ты искупаешь тело в озере розового масла на острове Юноние. Ты увидишь спящую на примулах ящерицу, что пробуждается каждое столетие, когда в пору ее зрелости карбункул падает с ее лба. Звезды трепещут, как очи, каскады поют, как лиры, опьянение источают распустившиеся цветы; твой дух расправит крылья, и вольность озарит и твое сердце и твой лик.

Дамис

Учитель! пора! Ветер подымается, проснулись ласточки, миртовый лепесток улетел!

Аполлоний

Да, в путь!

Антоний

Нет, я остаюсь!

Аполлоний

Хочешь, я расскажу тебе, где растет трава Балис, что воскрешает мертвых?

Дамис

Проси у него лучше андродамант, что притягивает серебро, железо и бронзу!

Антоний

О, какие страдания! какие страдания!

Дамис

Ты будешь понимать голоса всех тварей, рычание, воркование!

Аполлоний

Ты будешь ездить верхом на единорогах, на драконах, на гиппокентаврах и на дельфинах!

Антоний

плачет.

О! о! о!

Аполлоний

Ты познаешь демонов, что живут в пещерах, тех, что говорят в лесу, тех, что движут волны, тех, что толкают облака.

Дамис

Стяни свой пояс! повяжи сандалии!

Аполлоний

Я разъясню тебе смысл изображений богов: почему Аполлон стоит, Юпитер восседает, Венера черна в Коринфе, четырехугольна в Афинах, конусообразна в Пафосе.

Антоний,

складывая руки.

Ушли бы они только! ушли бы они только!

Аполлоний

Я сорву пред тобой доспехи с богов, мы взломаем святилища, я дам тебе изнасиловать Пифию!

Антоний

Помоги, господи!

Он бросается к кресту.

Аполлоний

Чего ты желаешь? о чем мечтаешь? Стоит тебе лишь подумать...

Антоний

Иисус, Иисус, помоги!

Аполлоний

Хочешь, я вызову - и явится Иисус?

Антоний

Что? как?

Аполлоний

То будет он! никто иной! Он сбросит свой венец, и мы поговорим лицом к лицу!

Дамис

тихо:

Скажи, что очень хочешь! Скажи, что очень хочешь!

Антоний у подножия креста шепчет молитвы.

Дамис ходит вокруг него с вкрадчивыми жестами.

Ну, добрый отшельник, милый святой Антоний! человек чистый, человек знаменитый! человек достохвальный! Не пугайся: это просто прием словесных преувеличений, взятый с Востока. Это ничуть не мешает...

Аполоний

Оставь его, Дамис!

Он верит, как невежда, в реальность вещей. Ужас перед богами мешает ему их понять, и он снижает своего бога до уровня ревнивого царя!

Ты же, сын мой, не покидай меня!

Он, пятясь, приближается к краю утеса, переступает его и остается в воздухе.

Превыше всех форм, далее земли, за небесами, пребывает мир Идей, преисполненный Слова! Одним взлетом преодолеем мы другое пространство, и ты постигнешь в его бесконечности Вечное, Совершенное, Сущее! Идем! дай мне руку! в путь!

Оба, рука об руку, плавно подымаются в воздух. Антоний, обнимая крест, смотрит на них. Они исчезают.

V

Антоний,

медленно прохаживаясь.

Это стоит целого ада!

Навуходоносор ослепил меня меньше. Царица Савская столь глубоко не очаровала меня.

Он говорит о богах так, что внушает желание узнать их.

Помню, я сотнями видел их на Элефантинском острове во времена Диоклетиана. Император уступил номадам большую область под условием охраны границ, и договор был заключен во имя "Сил незримых". Ибо боги каждого народа были неведомы другим народам.

Варвары привезли своих богов. Они заняли песчаные холмы по берегу реки. Было видно, как они держат на руках своих идолов, словно больших параличных детей; или же, плывя среди порогов на пальмовых стволах, они показывали издали амулеты у себя на шее, татуировку на груди, - и это не более преступно, чем религия греков, азиатов и римлян!

Когда я жил в Гелиопольском храме, я часто рассматривал изображения на стенах: ястребов со скипетрами, крокодилов, играющих на лире, лица мужчин с телами змей, женщин с коровьей головой, простирающихся перед итифаллическими богами, и их сверхъестественные формы влекли меня в иные миры. Мне хотелось бы знать, что видят эти спокойные глаза.

Материя, чтобы обладать такой силой, должна содержать в себе дух. Душа богов связана с их образами...

Те, чей внешний вид красив, могут соблазнять. Но другие... мерзкие или страшные... как верить в них?..

Мимо него по самой земле движутся листья, камни, раковины, древесные ветви, смутные изображения животных, затем разные карлики, разбухшие от водянки; это - боги. Он разражается смехом.

Другой смех раздается позади него, и появляется Иларион в одежде пустынника, гораздо выше ростом, чем раньше, колоссальный.

Антоний

не удивлен, видя его опять.

Ну, и глупцом нужно быть, чтобы поклоняться этому!

Иларион

О, да! необычайным глупцом!

Теперь перед ними проходят идолы всех народов и времен из дерева, из металла, из гранита, из перьев, из сшитых шкур.

Самые древние, допотопной эпохи, совершенно скрыты водорослями, свисающими, как гривы. Некоторые, несоразмерно вытянувшиеся, трещат в суставах и, ступая, ломают себе поясницы. У других песок сыплется сквозь дыры животов.

Антоний и Иларион потешаются беспредельно. Они хватаются за бока от хохота.

Вслед за тем проходят идолы с бараньим профилем. Они пошатываются на кривых ногах, приподымают веки и бормочут как немые: "Ба! ба! ба!"

По мере того как облик их приближается к человеческому, они все больше раздражают Антония. Он бьет их кулаками, ногами, остервенело бросается на них.

Они становятся страшны - у них высокие перья на головах, выпученные глаза, руки оканчиваются когтями, челюсти, как у акулы.

Перед лицом этих богов людей закалывают на каменных жертвенниках; других толкут в ступах, давят колесницами, пригвождают к деревьям. Один из богов - весь из раскаленного докрасна железа и с бычьими рогами; он пожирает детей.

Антоний

Ужас!

Иларион

Но ведь боги всегда требуют мук. Даже твой захотел...

Антоний,

плача.

О! не договаривай, замолчи!

Ограда скал превращается в долину. Стадо быков пасется на скошенной траве.

Пастух смотрит на облако и резким голосом выкрикивает в пространство повелительные слова.

Иларион

Нуждаясь в дожде, он старается песнями принудить небесного царя разверзнуть плодоносную тучу.

Антоний,

смеясь.

Ну, и дурацкая гордость!

Иларион

Зачем же ты произносишь заклинания?

Долина становится молочным морем, неподвижным и беспредельным

Посреди плавает продолговатая колыбель, составленная из колец змея, все головы которого, одновременно склоняясь, затеняют бога, заснувшего на его теле.

Он молод, безбород, прекраснее девушки и покрыт прозрачными пеленами. Жемчуга его тиары сияют нежно, как луны, четки из звезд в несколько оборотов обвивают его грудь, - и, подложив одну руку пол голову, а другую вытянув, он покоится задумчиво и упоенно.

Женщина, присев на корточки у его ног, ожидает его пробуждения.

Иларион

Вот изначальная двойственность Браминов, - Абсолют не выражается ведь ни в какой форме.

Из пупка бога вырос стебель лотоса, и в его чашечке появляется другой бог, трехликий.

Антоний

Что за диковинка!

Иларион

Отец, сын и дух святой так же ведь образуют одно существо.

Три главы разъединяются, и появляются три больших бога.

Первый - розовый - кусает кончик большого пальца своей ноги.

Второй - синий - двигает четырьмя руками.

У третьего - зеленого - ожерелье из людских черепов.

Перед ними непосредственно возникают три богини - одна завернута в сетку, другая предлагает чашу, третья потрясает луком.

И эти боги, эти богини удесятеряются, размножаются. Из их плеч вырастают руки, на концах рук - ладони и пальцы, держащие знамена, топоры, щиты, мечи, зонты и барабаны. Фонтаны бьют из их голов, травы ползут из их ноздрей.

Верхом на птицах, укачиваемые в паланкинах, восседая на золотых тронах, стоя в нишах, они предаются думам, путешествуют, повелевают, пьют вино, вдыхают запах цветов. Танцовщицы кружатся, гиганты преследуют чудовищ; у входов в пещеры размышляют пустынники. Не отличить зрачков от звезд, облаков от флагов: павлины пьют из золотоносных ручьев, шитье шатров смешивается с пятнами леопардов, цветные лучи перекрещиваются в голубом воздухе с летящими стрелами и раскачиваемыми кадильницами.

И все это развертывается как высокий фриз, основанием своим опираясь на скалы и вздымаясь до самых небес.

Антоний,

ослепленный:

Сколько их! чего они хотят?

Иларион

Тот, что почесывает себе брюхо своим слоновым хоботом, - солнечный бог, вдохновитель мудрости.

А этот, о шести головах с башней на каждой и с дротиком в каждой из четырнадцати рук, - князь войск, всепожирающий Огонь.

Старик верхом на крокодиле едет омыть на берегу души умерших. Их будет мучить эта черная женщина с гнилыми зубами, властительница преисподней.

Колесница с рыжими кобылицами, которою правит безногий возничий, везет по лазури владыку солнца. Бог луны сопровождает его в носилках, запряженных тремя газелями.

Коленопреклоненная на спине попугая богиня Красоты протягивает своему сыну Амуру свою круглую грудь. Вот она дальше скачет от радости по лугам. Смотри! смотри! В ослепительной митре она несется по нивам, по волнам, взлетает на воздух, распространяется всюду!

Среди этих богов восседают Гении ветров, планет, месяцев, дней, сто тысяч всяких других! облики их многообразны, превращения их быстры. Вот один из рыбы становится черепахой; голова у него кабанья, туловище карлика.

Антоний

Но зачем?

Иларион

Чтобы восстановить равновесие, чтобы побороть зло. Ведь жизнь иссякает, формы изнашиваются, и они должны совершенствоваться в метаморфозах.

Вдруг появляется

Нагой человек,

сидящий на песке, скрестив ноги.

Широкое сияние трепещет позади него. Мелкие локоны его иссиня-черных волос симметрически окружают выпуклость на его темени. Очень длинные его руки опущены прямо по бокам. Открытые ладони плашмя лежат на бедрах. На подошвах его ног изображены два солнца; и он пребывает в полной неподвижности перед Антонием и Иларионом в окружении всех богов, расположенных по скалам, как на ступенях цирка.

Его уста приоткрываются, и он изрекает низким голосом:

Я - учитель великой милостыни, помощь тварям, и верующих, как и непросвещенных, я наставляю в законе.

Дабы освободить мир, я восхотел родиться среди людей. Боги плакали, когда я покинул их.

Сначала я стал искать подобающую женщину: воинского рода, супругу царя, преисполненную добродетели, чрезвычайно красивую, с глубоким пупком, с телом крепким как алмаз; и во время полнолуния, без посредства самца, я проник в ее утробу.

Я вышел из нее через правый бок. Звезды остановились.

Иларион

бормочет сквозь зубы:

"И узрев звезду остановившеюся, они возрадовались великой радостью!"

Антоний внимательно смотрит на

Будду,

который продолжает:

Из недр Гималаев столетний праведник пришел взглянуть на меня.

Иларион

"Человек именем Симеон, коему не дано было умереть, пока не узрит Христа!"

Будда

Меня приводили в школы, и я превосходил знанием учителей.

Иларион

"...посреди учителей; и все слушавшие его дивились мудрости его".

Антоний делает знак Илариону замолчать.

Будда

Я предавался постоянно размышлениям в садах. Тени дерев передвигались; но тень того, что укрывало меня, не передвигалась.

Никто не мог сравниться со мной в знании Писания, в исчислении атомов, в управлении слонами, в восковых работах, в астрономии, в поэзии, в кулачном бою, во всех упражнениях и во всех искусствах!

Дабы не отступать от обычая, я взял себе супругу; и я проводил дни в своем царском дворце, одетый в жемчуга, под дождем ароматов, овеваемый опахалами тридцати трех тысяч женщин, взирая на мои народы с высоты террас, украшенных звенящими колокольчиками.

Но вид несчастий мира отвращал меня от наслаждений. Я бежал.

Я нищенствовал по дорогам, покрытый лохмотьями, подобранными в гробницах, и, встретив весьма мудрого отшельника, я захотел стать его рабом; я стерег его дверь, я омывал ему ноги.

Исчезли все ощущения, всякая радость, всякое томление.

Затем, сосредоточив мысль на более обширном размышлении, я познал сущность вещей, обманчивость форм.

Я быстро исчерпал науку Браминов. Они снедаемы желаниями под внешней своей суровостью, натираются нечистотами, спят на шипах, думая достигнуть блаженства путем смерти.

Иларион

"Фарисеи, лицемеры, гробы повапленные, порождение ехидны!"

Будда

Я также творил удивительные вещи - съедая за день всего только одно рисовое зерно, а рисовые зерна в то время были не крупнее, чем ныне; мои волосы выпали, тело мое почернело, глаза, вдавившиеся в орбиты, казались звездами на дне колодца.

Шесть лет я оставался неподвижным, беззащитный от мух, львов и змей; и я подвергался великому зною, великим ливням, снегу, молнии, граду и буре, не прикрываясь от них даже рукой.

Путники, шедшие мимо, полагая меня мертвым, швыряли в меня издали комками земли.

Недоставало мне искушения Дьявола.

Я призвал его.

Сыны его пришли, - мерзостные, покрытые чешуей, смердящие, как кладовые для мяса, с ревом, свистом, мычанием, бряцая доспехами и костями скелета. Одни изрыгают пламя из ноздрей, другие наводят тьму крыльями, третьи носят четки из отрубленных пальцев, четвертые пьют с ладони змеиный яд; головы у них свиные, носорожьи, жабьи, - каких только нет у них морд, и все вызывают ужас и отвращение.

Антоний

в сторону.

Я испытал это когда-то!

Будда

Затем он послал мне своих дочерей - красивых, нарумяненных, в золотых поясах, с зубами белыми, как жасмин, с бедрами круглыми, как хобот слона. Одни, позевывая, вытягивают руки, чтобы показать ямочки на локтях; другие подмигивают, третьи заливаются смехом, четвертые приоткрывают одежды. Есть среди них зардевшиеся от стыда девушки, горделивые матроны, царицы с длинной вереницей рабов и поклажи.

Антоний

в сторону.

А! и он тоже?

Будда

Победив демона, я провел двенадцать лет, питаясь лишь одними благовониями; и так как я достиг обладания пятью добродетелями, пятью способностями, десятью силами, восемнадцатью субстанциями и проник в четыре сферы незримого мира, я овладел Умом! Я стал Буддой!

Все боги склоняются; те, у кого несколько голов, нагибают их все сразу.

Он воздевает ввысь свою руку и продолжает:

Дабы освободить твари, я принес сотни тысяч жертв! Я роздал бедным шелковые одежды, постели, колесницы, дома, груды золота и алмазов. Я отдал свои руки безруким, ноги хромым, глаза слепым; я снес себе голову для обезглавленных. В бытность мою царем я раздавал области; в бытность мою брамином я не презирал никого. Когда я был отшельником, я говорил ласковые слова грабителю, убивавшему меня. Когда я был тигром, я уморил себя голодом.

И в своем последнем существовании, провозвестив закон, я ныне свободен от дел. Великий срок свершился! Люди, животные, боги, бамбуки, океаны, горы, крупинки гангских песков и мириады мириад звезд - все умрет: и вплоть до новых рождений пламя будет плясать на развалинах разрушенных миров!

Тогда безумие овладевает богами. Они шатаются, падают в судорогах и изрыгают свои жизни. Их венцы распадаются, их знамена улетают. Они срывают свои атрибуты, выдирают половые части, бросают через плечо чаши, из которых вкушали бессмертие, душат себя змеями, задыхаются в дыме. И когда все исчезло...

Иларион

медленно:

Ты только что видел верование многих сотен миллионов людей!

Антоний лежит на земле, закрыв лицо руками. Стоя рядом с ним и повернувшись спиной ко кресту, Иларион глядит на него.

Проходит довольно долгое время.

Затем появляется странное существо с человеческой головой на рыбьем туловище. Оно подвигается, выпрямившись, и бьет хвостом по песку: и эта фигура патриарха с маленькими ручками вызывает смех Антония.

Оаннес

жалобным голосом:

Почитай меня! Я - современник начала вселенной.

Я жил в бесформенном мире, где под тяжестью густой атмосферы дремали двуполые твари, в пучине темных волн, когда пальцы, плавники и крылья были нераздельны и глаза без голов плавали как моллюски среди быков с человечьим лицом и змей с собачьими лапами.

Над всей совокупностью этих существ Оморока, согнувшись как обруч, простирала свое тело женщины. Но Бел рассек ее на две части - из одной сотворил землю, из другой - небо; и два взаимно подобных мира созерцают друг друга.

Я, первое сознание Хаоса, восстал из бездны, чтобы уплотнить материю, чтобы упорядочить формы; и я научил людей рыболовству, севу, письму и истории богов.

С тех пор я живу в прудах, оставшихся от Потопа. Но пустыня растет вокруг них, ветер засыпает их песком, солнце пожирает их, и я умираю на своем илистом ложе, глядя на звезды сквозь воду. Я возвращаюсь туда.

Он прыгает и исчезает в Ниле.

Иларион

Это - древний Халдейский бог!

Антоний

иронически:

А каковы же были Вавилонские?

Иларион

Ты можешь их увидеть!

И вот они на площадке четырехугольной башни, возвышающейся над шестью другими башнями, которые, суживаясь кверху, образуют громадную пирамиду. Внизу виднеется большая черная масса, несомненно город, расположенный в равнине. Холодно. Небо темно-синее; трепещет множество звезд.

Посреди площадки возвышается белокаменная колонна. Жрецы в льняных одеждах ходят вокруг, описывая своими движениями как бы крутящееся кольцо, и, подняв головы, они созерцают светила.

Иларион

указывает святому Антонию некоторые из них.

Существует тридцать главных. Пятнадцать смотрят на верх земли, пятнадцать - на низ. Через определенные промежутки одно из них устремляется из верхних областей в нижние, в то время как другое покидает нижние, чтобы подняться к высшим.

Из семи планет две благотворны, две враждебны, три двоякосмысленны; все в мире зависит от этих вечных огней. По их положению и их движению можно предсказать будущее, - и ты попираешь место, священнейшее на земле. Пифагор и Зороастр встретились здесь. Уже двенадцать тысяч лет эти люди наблюдают небо, чтобы лучше познать богов.

Антоний

Светила - не боги.

Иларион

Боги! говорят они; ибо все вокруг нас прейдет, - небо же, как вечность, остается недвижимым.

Антоний

У него есть владыка однако.

Иларион,

указывая на колонну.

Это вот Бел, первый луч, Солнце, Самец!

Другая, которую он оплодотворяет, - под ним!

Антоний видит сад, освещенный светильником. Он - среди толпы, в кипарисовой аллее. Справа и слева дорожки ведут к хижинам в гранатовой роще, защищенной камышовым плетнем.

На большинстве мужчин - остроконечные шапки и одежды, пестрые, как павлинье оперение. Видны северяне в медвежьих шкурах, номады в плащах бурой шерсти, бледные Гангариды с длинными серьгами; и все сословия и народности перемешаны друг с другом, ибо матросы и каменотесы расхаживают бок о бок с князьями в рубиновых тиарах, опирающимися на высокие посохи с чеканными набалдашниками. У всех раздуваются ноздри от одного и того же желания.

Время от времени толпа расступается, давая дорогу длинной красной повозке, запряженной быками, или ослу, на спине которого покачивается женщина, закутанная в покрывала; и она тоже скрывается, направляясь к хижинам.

Антонию страшно, он хотел бы вернуться назад. Но необъяснимое любопытство влечет его.

У подножия кипарисов женщины присели на корточки, на оленьих шкурах, у всех них вместо диадем - веревочные тесьмы. Некоторые, великолепно разодетые, громким голосом подзывают прохожих. Более робкие уткнулись лицом в рукав, а стоящая позади них матрона, очевидно их мать, увещевает их. Другие, с головой, закутанной черной шалью, и совершенно нагим телом, кажутся издали воплощенными статуями. Как только какой-нибудь мужчина бросит денег им на колени, они встают.

И под листвой слышатся поцелуи, - иногда громкий, пронзительней крик.

Иларион

Это вавилонские девушки продаются, служа богине.

Антоний

Какой богине?

Иларион

Вот она!

И он показывает ему в глубине аллеи, на пороге освещенного грота, глыбу камня, изображающую половой орган женщины.

Антоний

Срам! что за мерзость приписывать пол божеству!

Иларион

Ты же ведь представляешь его себе живым лицом!

Антония вновь окружает мрак. Он видит в воздухе светящийся круг, лежащий на горизонтальных крыльях.

Это подобие кольца окружает, как слишком просторный пояс, стан маленького человека в митре, с венцом в руке; нижняя часть его тела теряется в больших перьях, образующих как бы юбку.

Это

Ормузд,

бог персов.

Он порхает, крича:

Мне страшно! Я уже вижу его пасть.

Я победил тебя, Ариман! Но ты начинаешь сызнова!

Вначале, восставая на меня, ты погубил старшего из созданий, Кайоморца, Человека-быка. Затем ты соблазнил первую чету людей - Месхиа и Месхианэ; и ты распространил мрак в сердцах, ты двинул на небо свои полки.

У меня были свои войска, сонмы звезд; и я созерцал внизу под моим престолом отряды светил.

Мой сын, Мифра, жил в неприступном месте. Он принимал в свою обитель души, отпускал их и подымался каждое утро расточать свое богатство.

Блеск тверди небесной отражался землей. Огонь сверкал на горах, - образ другого огня, которым я создал все существа. Дабы охранить его от скверны, мертвецов не сожигали - клюв птиц относил их на небо.

Я установил сроки пастьбы, пахоты, жертвенный лес, форму чаш, слова, произносимые при бессоннице, и мои жрецы пребывали в непрестанных молитвах, дабы благоговение было вечным как бог. Люди очищались водой, возлагали хлебы на алтари, громогласно исповедовались в грехах.

Хома давалось в питье людям, чтобы сообщать им силу.

Покуда духи небес сражались с демонами, дети Ирана преследовали змей. Царь, которому служил на коленях бесчисленный двор, олицетворял мою особу, носил мой головной убор. Его сады обладали великолепием земли небесной, а надгробие изображало его убивающим чудовище, - эмблема Добра, уничтожающего Зло.

Ибо некогда в будущем, благодаря безграничности времени, я должен был окончательно победить Аримана.

Но расстояние меж нами исчезает; ночь надвигается! Ко мне, Амшаспанды, Изеды, Феруеры! На помощь, Мифра! Берись за меч! Каосиак, ты, который должен придти для всеобщего освобождения, защищай меня! Как?.. Никого!

А! я умираю! Ариман, ты - владыка!

Иларион, позади Антония, сдерживает крик радости - и Ормузд погружается во мрак.

Тогда появляется

Великая Диана Эфесская,

черная, с эмалевыми глазами, прижав локти к бокам, раздвинув руки, раскрыв ладони.

Львы ползают у нее по плечам; плоды, цветы и звезды перекрещиваются у нее на груди; ниже идут три ряда сосцов, и от чрева до конца ног она повита тесной пеленой, из которой высовываются до половины тела быки, олени, грифы и пчелы. Она видна в белом сиянии, которое исходит от круглого, как полная луна, серебряного диска, помешенного позади ее головы.

Где храм мой?

Где амазонки мои?

Что же со мной... меня, нетленную, охватывает вдруг такая слабость!

Ее цветы увядают. Перезрелые плоды падают. Львы, быки поникают головами; олени пускают слюну в изнеможении; пчелы, жужжа, мрут на земле.

Она сжимает один за другим свои сосцы. Все они пусты, но от отчаянного усилия разрывается ее пелена. Она подхватывает ее снизу, как полу платья, бросает туда животных, цветы - затем исчезает во тьме.

А вдали голоса бормочут, ропщут, воют, ревут и мычат. Ночная мгла еще больше сгустилась от испарений. Падают капли теплого дождя.

Антоний

Как хорошо! запах пальм, трепетание зеленой листвы, прозрачность ручьев! Как хотел бы я лечь ничком на землю, чтобы чувствовать ее у своего сердца; и тогда моя жизнь окунулась бы вновь в ее вечную юность!

Он слышит шум кастаньет и кимвалов, - и в кругу деревенской толпы мужчины в белых туниках с красной каймой ведут осла в богатой сбруе, с убранным лентами хвостом и с накрашенными копытами.

Ящик, покрытый желтым холщовым чехлом, покачивается у него на спине между двух корзин; одна служит для приношений; в ней: яйца, виноград, груши и сыр, птица, мелкие деньги; другая же полна роз, и ведущие осла обрывают их на ходу, посыпая лепестками дорогу перед ним.

У них - серьги в ушах, длинные плащи, волосы заплетены в косы, щеки нарумянены; венки из слив скреплены на лбу медальоном с фигуркой; кинжалы заткнуты у них за пояс, и они потрясают бичами с эбеновой рукояткой о трех ремнях, с вдавленными в них, косточками.

Замыкающие процессию ставят на землю прямую, как свечу, высокую сосну, с горящей верхушкой, а нижние ветви ее прикрывают барашка.

Осел останавливается. Стаскивают чехол. Под ним - вторая покрышка из черного войлока. Тогда один из мужчин в белой тунике пускается в пляс, потрясая кроталами; другой, стоя на коленях перед ящиком, бьет в бубен, и

Старейший из процессии

начинает:

Вот Благая Богиня, жительница горы Иды, прародительница Сирии! Приблизьтесь, добрые люди!

Она дарует радость, исцеляет больных, посылает наследства и удовлетворяет влюбленных.

Мы возим ее по полям в погоду и в ненастье.

Часто мы спим под открытым небом, и не каждый день у нас сытный стол. В лесах водятся разбойники. Звери выбегают из берлог. Скользкие дороги ведут по краям пропастей. Вот она! вот она!

Они снимают покрышку: под ней виден ящик, выложенный камешками.

Превыше кедров, она царит в голубом эфире. Шире ветра, она объемлет мир. Она дышит ноздрями тигров; голос ее грохочет в вулканах, гнев ее - буря; бледность ее лица побелила луну. От нее зреет жатва, набухает кора, растет борода. Подайте ей что-нибудь, ибо она ненавидит скупцов!

Ящик приоткрывается - и под синим шелковым балдахином виднеется маленькое изображение Кибелы - сверкающей блестящими, в венце из башен; она сидит в колеснице из красного камня, везомой двумя львами с поднятой лапой.

Толпа толкается, стремясь взглянуть.

Архигалл

продолжает:

Она любит звучание тимпанов, топанье ног, завыванье волков, гулкие горы и глубокие ущелья, цвет миндаля, гранаты и зеленые фиги, вихрь пляски, рокот флейт, сладкий сок, соленую слезу, кровь! Тебе! тебе, мать гор!

Они бичуют себя плетьми, и удары отдаются у них в груди; кожа бубнов чуть не лопается. Они хватаются за ножи, кромсают себе руки.

Она печальна; будем и мы печальны! В угоду ей надо страдать! Тем снимутся с вас грехи. Кровь омывает все; разбрасывайте ее капли как цветы! Она требует крови другого - чистого!

Архигалл заносит нож над ягненком.

Антоний

в ужасе:

Не закалывайте агнца!

Брызжет багряная струя.

Жрец кропит ею толпу, и все, - включая Антония и Илариона, - стоят вокруг горящего дерева и наблюдают в молчании последние трепетания жертвы.

Из среды жрецов выступает Женщина, - точное подобие изображения, заключенного в ящике.

Она останавливается, увидав юношу во фригийской шапке.

Его бедра обтянуты узкими панталонами, с отверстиями в виде правильных ромбов, завязанными цветными бантами. Он томно облокотился на одну из ветвей дерева, держа в руке флейту.

Кибела,

обнимая его обеими руками.

Чтобы вновь встретиться с тобой, я обошла все страны - и голод опустошал поля. Ты обманул меня! Нужды нет, я люблю тебя! Согрей мне тело! соединимся!

Атис

Весна уже не вернется, о вечная Мать! При всей моей любви для меня невозможно проникнуть в твою сущность. Я хотел бы облечься в цветную одежду, как у тебя. Я завидую твоим грудям, полным молока, длине твоих волос, твоему обширному лону, откуда исходят твари. Отчего я - не ты! Отчего я - не женщина! - Нет, никогда! уйди! Мой пол ужасает меня!

Острым камнем он оскопляет себя, затем в исступлении принимается бегать, держа в вытянутой кверху руке свой отрезанный член.

Жрецы подражают богу, верные - жрецам. Мужчины и женщины обмениваются одеждами, обнимаются, - и этот вихрь окровавленных тел удаляется, а несмолкающие голоса кричат все пронзительнее, как те, что слышатся на похоронах.

Вверху большого катафалка, обтянутого пурпуром, стоит ложе черного дерева, окруженное факелами и филигранными серебряными корзинами, в которых зеленеет латук, мальвы и укроп. По ступеням сверху донизу сидят женщины, одетые в черное, с распущенными поясами, босые, меланхолически держа в руках большие букеты цветов.

На земле, по углам помоста, медленно курятся алебастровые урны, наполненные миррой.

На ложе виден труп мужчины. Кровь течет из его бедра. Рука его свесилась, и собака с воем лижет его ногти.

Слишком тесный ряд факелов мешает разглядеть его лицо, и Антоний охвачен тоской: он боится узнать лежащего.

Рыдания женщин прерываются, и после некоторого молчания

Все

зараз начинают голосить:

Прекрасный! прекрасный! как он прекрасен! Довольно ты спал, подыми голову! Восстань!

Вдохни наших цветов! это нарциссы и анемоны, сорванные в твоих садах в угоду тебе. Очнись, ты пугаешь нас!

Говори же! Что тебе нужно? Хочешь вина? хочешь спать в наших постелях? хочешь медовых хлебцев в виде маленьких птичек?

Прильнем к его бедрам, облобызаем его грудь! Вот! вот! чувствуешь ты, как наши пальцы в перстнях бегают по твоему телу, и наши губы ищут твоих уст, и наши волосы отирают твои ноги, бог в мертвом сне, глухой к нашим мольбам!

Они испускают крики, раздирая себе лица ногтями, затем замолкают, - и все время слышен вой собаки.

Увы! увы! Черная кровь течет по его белоснежному телу! Уже колени его кривятся, бока проваливаются. Цветы его лица омочили пурпур. Он умер! Восплачем! Возрыдаем!

Они подходят, одна за другой, сложить меж факелов свои длинные косы, похожие издали на черных или золотистых змей, и катафалк тихо опускается до уровня пещеры, темной гробницы, зияющей позади.

Тогда

Женщина

склоняется над трупом.

Волосы, которые она не обрезала, окутывают ее с головы до пят. Она проливает столько слез, что ее скорбь не может быть такова, как у других, но превыше всякой человеческой скорби и беспредельна.

Антоний думает с матери Иисуса.

Она говорит:

Ты ускользнул с Востока, - и ты взял меня в свои объятия, всю трепещущую от росы, о солнечный бог! Голуби порхали в лазури твоей мантии, наши поцелуи рождали ветерки в листве, и я отдавалась твоей любви, испытывая удовольствие от своей слабости.

Увы! увы! Зачем пошел ты рыскать по горам? В осеннее равноденствие вепрь ранил тебя!

Ты умер - и источники плачут, деревья никнут, зимний ветер свистит в оголенных кустах.

Мои очи готовы уже сомкнуться, ибо мрак покрывает тебя. Ныне ты обитаешь по другую сторону света, подле моей более могущественной соперницы

О Персефона! все, что прекрасно, нисходит к тебе и не возвращается!

Покуда она говорила, ее подруги подняли мертвеца, чтобы опустить его в гробницу.

Он остается у них в руках. То был всего только восковой труп.

Антоний испытывает облегчение.

Все расплывается, и вновь появляются хижина, скалы, крест.

Однако по другую сторону Нила он различает женщину, стоящую среди пустыни.

Она держит в руке конец длинного черного покрывала, скрывающего ее лицо, а на левой ее руке покоится младенец, которого она кормит грудью. Возле нее на песке сидит на корточках большая обезьяна.

Женщина поднимает голову к небу, - и, несмотря на расстояние, слышится ее голос.

Исида

О Нейт, начало вещей! Аммон, владыка вечности, Фта, демиург, Тот, его ум, боги Аменти, особые триады Номов, ястребы в лазури, сфинксы у храмов, ибисы, стоящие между бычьих рогов, планеты, созвездия, морские берега, шептания ветра, отблески света! поведайте мне, где Осирис!

Я искала его по всем каналам и по всем озерам, и еще дальше, до Финикийского Библоса. Прямоухий Анубис прыгал вокруг меня, тявкая и обшаривая мордой заросли тамариндов. Благодарю, милый кинокефал! благодарю!

Она похлопывает дружески обезьяну по голове.

Мерзкий рыжеволосый Тифон убил его, разорвал на клочки! Мы подобрали все члены его тела. Но мне не хватает того, что оплодотворяло меня!

Она испускает пронзительные стоны.

Антоний

охвачен яростью. Он швыряет в нее камнями, осыпая ругательствами:

Бесстыжая! иди прочь! иди прочь!

Иларион

Уважай ее! Такова была религия твоих предков! ты в колыбели носил ее амулеты.

Исида

В былые времена, когда возвращалось лето, наводнение гнало в пустыню нечистых животных. Плотины отворялись, барки толкались друг о друга, задыхающаяся земля в опьянении пила реку, а ты, бог с бычьими рогами, простирался на грудь мою - и слышалось мычание вечной коровы!

Посевы, жатвы, молотьба и сбор винограда чередовались правильно, следуя смене времен года. Ночами, всегда ясными, светили крупные звезды. Дни были напоены неизменным блеском. По обе стороны горизонта, как царственная пара, видны были Солнце и Луна.

Мы оба парили в мире более высоком, монархи-близнецы, супруги от лона вечности, - он, держа скипетр с головою кукуфы, я - скипетр с цветком лотоса, стоя, и он и я, соединив руки, - и крушения империи не изменяли нашего положения.

Египет простирался под нами, величавый и строгий, длинный, как коридор храма, с обелисками направо, с пирамидами налево, с лабиринтом посредине, - и повсюду аллеи чудовищ, леса колонн, тяжелые пилоны по бокам дверей, вверху которых - земной шар между двух крыльев.

Животные зодиака паслись на его пастбищах, заполняли своими очертаниями и красками его таинственные письмена. Разделенные на двенадцать частей, как год разделен на двенадцать месяцев, - так что у каждого месяца, у каждого дня свой бог, - они воспроизводили непреложный порядок неба; и человек, умирая, не терял своего образа; но, насыщенный ароматами, становившийся нетленным, он засыпал на три тысячи лет в молчащем Египте.

Этот последний, более обширный, чем тот, другой Египет, простирается под землей.

Туда спускались по лестницам, ведущим в залы, где были воспроизведены радости праведных, мучения злых - все, что имеет место в третьем, незримом мире. Расположенные вдоль стен, мертвецы в раскрашенных гробах ожидали своей очереди; и душа, освобожденная от скитаний, продолжала дремать до пробуждения в новой жизни.

Осирис, между тем, по временам посещал меня. Его тень сделала меня матерью Гарпократа.

Она созерцает дитя.

Это он! Это его глаза! это его волосы, завитые как рога барана! Ты возобновишь его деяния. Мы снова зацветем, как лотосы. Я все та же великая Исида! никто еще не поднял моего покрывала! Мой плод - солнце!

Солнце весны, облака затемняют твой лик! Дыхание Тифона пожирает пирамиды. Я видела только что, как убегал сфинкс. Он упрыгивал как шакал.

Я жду моих жрецов, - моих жрецов в льняных мантиях, с большими арфами, носивших мистический челн, украшенный серебряными патерами. Нет более празднеств на озерах! нет праздничных огней в моей дельте! нет чаш с молоком на Филах! Апис уже давно не появлялся.

Египет! Египет! у твоих великих недвижимых богов плечи побелели от птичьего помета, и ветер, проносящийся по пустыне, гонит прах твоих мертвецов! - Анубис, страж теней, не покидай меня!

Кинокефал упал замертво.

Она трясет свое дитя.

Но... что с тобой?.. твои руки - холодны, твоя голова никнет!

Гарпократ испустил дух

Тогда она оглашает воздух таким пронзительным, скорбным и раздирающим криком, что Антоний вторит ей своим криком, открывая объятия, чтобы поддержать ее.

Ее уже нет. Он опускает голову, подавленный стыдом.

Все, что он только что видел, путается у него в уме. Он словно истомлен путешествием, ему не по себе, как от пьянства. Он готов ненавидеть; и, однако, смутная жалость размягчает его сердце. Он разражается слезами.

Иларион

Но по ком ты печалишься?

Антоний,

медленно разбираясь в своих мыслях.

Я думаю о всех душах, загубленных этими лживыми богами!

Иларион

Не находишь ли ты, что у них... иногда... есть какое-то сходство с истинным?

Антоний

Это - козни Дьявола для вящего соблазна верных. Сильных он искушает духовными средствами, других же - плотью.

Иларион

Но сладострастию в его безумствах свойственно бескорыстие покаяния. Неистовая плотская любовь ускоряет разрушение тела и его слабостью провозглашает безмерность невозможного.

Антоний

Что мне за дело до этого! Сердце мое исполняется отвращением пред этими скотскими богами, вечно занятыми убийствами и кровосмешением!

Иларион

Вспомни в Писании все то, что тебя оскорбляет, потому что ты не умеешь понять этого. Так же и в этих богах: под преступными их формами может содержаться истина.

Есть еще что посмотреть. Отвернись!

Антоний

Нет, нет! это погибель!

Иларион

Ты только что хотел познакомиться с ними. Разве вера твоя поколеблется от лжи? Чего ты боишься?

Скалы перед Антонием превратились в гору.

Чреда облаков прорезает ее посредине, а выше нее появляется другая гора, огромная, вся зеленая, неравномерно изборожденная долинами, и на вершине ее, в лавровом лесу, - бронзовый дворец, крытый золотом, с капителями из слоновой кости.

Посреди перистиля, на троне, колоссальный Юпитер с обнаженным торсом держит в одной руке победу, в другой - молнию, и в ногах его орел подымает голову.

Юнона, подле него, поводит большими очами, а из-под диадемы над ними, как пар, вьется по ветру легкое покрывало.

Позади Минерва, стоя на пьедестале, опирается на копье. Кожа Горгоны покрывает ей грудь, и льняной пеплос спускается правильными складками до пальцев ног ее. Ясные очи, сверкающие под забралом, внимательно смотрят вдаль.

В правой стороне дворца старик Нептун сидит верхом на дельфине, который бьет плавниками великую лазурь неба или моря, ибо даль океана переходит в голубой эфир, обе стихии сливаются.

По другую сторону свирепый Плутон в мантии цвета ночи, с алмазной тиарой и скипетром черного дерева, восседает посреди острова, окруженного излучистым Стиксом; и эта река теней стремится во мрак, зияющий под утесом черной дырой, бесформенной бездной.

Марс, в бронзовых доспехах, яростно потрясает широким щитом и мечом.

Ниже Геракл взирает на него, опершись на палицу.

Аполлон с лучезарным лицом правит, вытянув правую руку, четверкой белых коней, которые скачут; а Церера в повозке, запряженной быками, направляется к нему с серпом в руке.

За нею - Вакх на очень низкой колеснице, которую лениво везут рыси. Жирный, безбородый, с виноградными ветвями на челе, он движется, держа чашу, из которой вино льется через край.

Силен рядом с ним покачивается на осле.

Пан с заостренными ушами дует в свирель, Мималлонеиды бьют в барабаны, Менады бросают цветы, Вакханки кружатся с закинутой головой, с распущенными волосами.

Диана в подобранной тунике выходит из лесу со своими нимфами.

В глубине пещеры Вулкан кует железо среди Кабиров; тут и там старые Реки, облокотившись на зеленые камни, льют воду из своих урн; Музы поют, стоя в долинах.

Оры, все одинакового роста, держатся за руки; и Меркурий, со своим кадуцеем и крылышками, в круглой шапке, склонился на радуге.

Вверху же лестницы богов, среди нежных, как пух облаков, завитки которых, вращаясь, роняют розы, Венера-Анадиомена смотрится в зеркало, ее зрачки томно скользят под тяжеловатыми веками.

У нее - длинные белокурые волосы, вьющиеся по плечам, маленькие груди, тонкая талия, бедра выпуклые, как выгиб лиры, округлые ляжки, ямочки у колен и изящные ступни; около ее рта порхает бабочка. Блеск ее тела образует вокруг нее перламутровый ореол; и весь остальной Олимп купается в алой заре, незаметно достигающей высот голубого неба.

Антоний

Ах! грудь моя расширяется. Неведомая прежде радость нисходит в глубину души! Какая красота! какая красота!

Иларион

Они склонились с высоты облаков, чтобы направлять мечи: их встречали у дорог, их держали у себя дома, - и эта близость обожествляла жизнь.

Ее целью была только свобода и красота. Просторные одежды способствовали благородству движений. Голос оратора, изощренный морем, звучными волнами оглашал мраморные портики. Эфеб, натертый маслом, боролся голый под лучами солнца. Высшим религиозным действием считалось выставлять напоказ безупречные формы.

И эти люди почитали супруг, старцев, нищих. Позади храма Геракла находился алтарь Милосердия.

Заклание жертв совершалось пальцами, обвитыми лентами. Даже воспоминание было свободно от трупного тления: от мертвых оставалась лишь горсть пепла. Душа, слившись с беспредельным эфиром, восходила к богам!

Наклоняясь к уху Антония:

И они все еще живут! Константин император поклоняется Аполлону. Ты найдешь Троицу в Самофракийских мистериях, крещение у Исиды, искупление у Мифры, мучения бога на праздниках Вакха. Прозерпина - Дева!.. Аристей - Иисус.

Антоний

не подымает глаз; потом вдруг повторяет Иерусалимский символ веры, - как он ему припоминается, - испуская при каждом члене его долгий вздох:

Верую во единого бога отца, - и во единого господа Иисуса Христа, сына божия, первородного, воплотившегося и вочеловечившегося, распятого и погребенного, - и вошедшего на небеса, и грядущего судить живых и мертвых, - его же царствию не будет конца; и в единого духа святого, и во едино крещение, и во едину святую вселенскую церковь, - чаю воскресения мертвых, - и жизни будущего века!

Тотчас крест вырастает и, пронизывая облака, бросает тень на небо богов.

Они бледнеют. Олимп зашатался.

Антоний различает у его подножия огромные, закованные в цепи тела, наполовину скрытые в пещерах или подпирающие плечами камни. То Титаны, Гиганты, Гекатонхейры, Циклопы.

Голос

вздымается неясный и грозный, как рокот волн, как шум лесов в бурю, как рев ветра в бездне.

Мы-то ведали это! наступит конец богам! Урана искалечил Сатурн, Сатурна - Юпитер. И сам он также будет уничтожен. Каждому свой черед: таков уж рок!

и мало-помалу они погружаются в гору, исчезают.

Между тем золотая кровля дворца слетает.

Юпитер

сошел со своего трона. Молния у его ног дымится, как тлеющая головешка, а орел, вытягивая шею, подбирает клювом падающие свои перья.

Итак, я уже не владыка всего, всеблагой, всевеликий, бог греческих фратрий и племен, прародитель всех царей, Агамемнон небес!

Орел апофеозов, какое дуновение Эреба принесло тебя ко мне? или, улетая с Марсова поля, несешь ты мне душу последнего императора?

Души людей не нужны мне больше! Пусть хранит их Земля, пусть не возносятся они над ее низким уровнем. Нынче у них сердца рабов, они забывают обиды, предков, клятву; и всюду торжествует глупость толпы, посредственность человека, уродство рас!

Грудь его чуть не разрывается от тяжкого дыхания, и он сжимает кулаки. Геба в слезах подает ему чашу. Он берет ее.

Нет! нет! Пока останется где-либо хоть одна мыслящая голова, ненавидящая беспорядок и понимающая Закон, дух Юпитера будет жить!

Но чаша пуста.

Он медленно наклоняет ее к ногтю пальца.

Ни капли! Когда амброзия иссякает, Бессмертные удаляются!

Чаша выскальзывает у него из рук, и он прислоняется к колонне, чувствуя приближение смерти.

Юнона

Не надо было таких излишеств в любви! Орел, бык, лебедь, золотой дождь, облако и огонь - ты принимал всякие облики, помрачал свой свет во всех стихиях, терял волосы на всех постелях!

Развод неминуем на этот раз, - и наша власть, наше существование распались!

Она исчезает в воздухе.

Минерва

уже без копья; и вороны, гнездившиеся в скульптурах фриза, кружатся около нее, клюют ее шлем.

Дайте взглянуть, не вернулись ли мои корабли, бороздя сверкающее море, в мои три гавани; дайте взглянуть, почему поля пустынны и что делают ныне девы Афин.

В месяц Гекатолебайон весь мой народ направлялся ко мне, ведомый начальниками и жрецами. Потом двигались длинными рядами, в белых одеждах, в золотых хитонах, девы с чашами, с корзинами, с зонтами; за ними - триста жертвенных быков, старцы, махая зелеными ветвями, воины, бряцая доспехами, эфебы с пением гимнов, флейтисты, лирники, рапсоды, танцовщицы; наконец на мачте триремы, поставленной на колеса, - большое мое покрывало, вышитое девами, вкушавшими особую пищу в течение года; и, показавши его на всех улицах, на всех площадях, и пред всеми храмами, при несмолкаемом пении процессии, его подымали шаг за шагом на холм Акрополя и через Пропилеи ввозили в Парфенон.

Но тревога охватывает меня, искусную! Как! как! ни одной мысли! Я трепещу сильнее женщины.

Она видит позади себя развалины, испускает крик и, пораженная в лоб, падает навзничь.

Геракл

отбросил свою львиную шкуру, и, упираясь ногами, выгнув спину, кусая губы, он делает непомерные усилия, чтобы поддержать рушащийся Олимп.

Я победил Кекропов, Амазонок и Кентавров. Я убил многих царей. Я переломил рог Ахелоя, великой реки. Я рассек горы. Я соединил океаны. Страны рабов я освободил; страны пустые я населил. Я прошел Галлию. Я преодолел безводную пустыню. Я защитил богов, и я отделался от Омфалы. Но Олимп слишком тяжел. Мои руки слабеют. Умираю!

Он раздавлен обломками.

Плутон

Это твоя вина, Амфитрионид! Зачем сошел ты в мое царство?

Коршун, поедающий внутренности Тития, поднял голову, Тантал омочил губы, колесо Иксиона остановилось.

А ведь Керы простирали когти, чтобы удержать души: Фурии в отчаянии крутили змей на своих головах, и Цербер, посаженный тобою на цепь, хрипел, пуская слюну из своих трех пастей.

Ты оставил дверь приоткрытой. Другие пришли за тобой. Людской день проник в Тартар!

Он погружается во мрак.

Нептун

Мой трезубец уже не поднимает бурь. Чудища, нагонявшие страх, сгнили на дне вод.

Амфитрита, белыми ногами бегавшая по пене, зеленые Нереиды, видневшиеся на горизонте, чешуйчатые Сирены, останавливавшие корабли, чтобы рассказывать сказки, и старые Тритоны, дувшие в раковины, - все умерло! Веселье моря исчезло!

Мне не пережить этого! Широкий Океан, покрой меня!

Он поникает в лазури.

Диана,

одетая в черное и окруженная своими псами, превратившимися в волков.

Приволье великих лесов опьянило меня запахом красного зверя и испареньем болот. Я покровительствовала беременности, и вот женщины рождают мертвых детей. Луна дрожит под чарами колдуний. Я жажду насилия и простора. Хочу испить ядов, потонуть в туманах, в мечтах!..

И мимолетное облако уносит ее.

Марс

с обнаженной головой, окровавленный.

Вначале я сражался один, вызывая бранными словами целое войско, равнодушный к отечеству, наслаждаясь лишь боем.

Потом у меня оказались соратники. Они шли под звуки флейт, в строю, ровным шагом, дыша из-за щитов, с высокими гребнями на шлемах, копья наперевес. В битву бросались с орлиными криками. Война веселила как пир. Три сотни людей противостояли всей Азии.

Но варвары вновь наступают, и мириадами, миллионами! Раз сила за числом, за машинами и за хитростью, то лучше окончить жизнь смертью храброго!

Убивает себя.

Вулкан,

отирая губкой потное тело.

Мир холодеет. Нужно согреть источники, вулканы и реки, катящие металлы под землей! - Бейте крепче! наотмашь! изо всей силы!

Кабиры ранят себя молотами, ослепляют себя искрами и, ступая ощупью, пропадают во тьме.

Церера,

стоя в колеснице, влекомой колесами с крыльями в ступицах.

Стой! стой!

Правы были, удаляя чужеземцев, безбожников, эпикурейцев и христиан! Тайна корзины раскрыта, святилище осквернено, все погибло!

Она спускается по крутому скату, в полном отчаянии; кричит, рвет на себе волосы.

О! обман! Дайра не возвращена мне! Медь зовет меня к мертвым. Это - другой Тартар! Оттуда возврата нет. Ужас!

Бездна поглощает ее.

Вакх

со смехом, В неистовстве:

Не все ли равно! жена Архонта - моя супруга! Сам закон опьянел. Моя - новая песнь и размноженные формы!

Огонь, пожравший мою мать, течет в моих жилах. Пылай сильнее, пусть даже я и погибну!

Самец и самка, благой для всех, отдаюсь вам, Вакханки! отдаюсь вам, Вакханты! и лоза обовьет ствол деревьев! Войте, пляшите, кружитесь! Волю тигру и рабу! оскалив зубы, кусайте тело!

И Пан, Силен, Сатиры, Вакханки, Мималлонеиды и Менады, со змеями, с факелами, в черных масках, швыряются цветами, видят фаллус, целуют его, бьют в тимпаны, потрясают тирсами, бросают друг в друга раковинами, жуют виноград, душат козла и раздирают Вакха на части.

Аполлон,

погоняя бичом коней, поседевшие гривы которых развеваются.

Я оставил за собой каменистый Делос, столь чистый, что все ныне словно вымерло там; и я спешу достичь Дельф, пока не иссяк вдохновляющий их пар. Мулы щиплют их лавр. Пропавшая Пифия не находится.

Глубже сосредоточившись, я создам возвышенные поэмы, вечные памятники - и вся материя проникнется трепетом моей кифары!

Он касается струн. Они рвутся, хлестнув его по лицу. Он отбрасывает кифару и в ярости бичует четверку своих коней.

Нет! довольно форм! Дальше, все дальше! К самой вершине! К чистой идее!

Но лошади, пятясь, встают на дыбы, ломают колесницу, и, запутавшись в упряжи, в обломках дышла, он падает в пропасть вниз головой.

Небо померкло.

Венера,

полиловевшая от холода, дрожит.

Я своим поясом охватывала весь горизонт Эллады.

Ее поля блистали розами моих ланит, ее берега были вырезаны по форме моих губ, и ее горы, белее моих голубиц, трепетали под рукою ваятелей. Моя душа присутствовала в распорядке празднеств, в форме причесок, в беседе философов, в устройстве государств. Но я слишком нежно любила мужчин! И Амур обесчестил меня!

Плача, падает навзничь

Ужасен мир. Мне не хватает воздуха!

О Меркурий, изобретатель лиры и проводник душ, возьми меня!

Она прикладывает палец к губам и, описав огромную параболу, падает в пропасть.

Уже ничего не видно. Полная тьма.

Между тем очи Илариона мечут словно огненные стрелы.

Антоний

наконец, обращает внимание на его высокий рост.

Не раз уже, пока ты говорил, мне казалось, что ты растешь, - и то не было обманом зрения. Почему? Объясни мне... Ты вызываешь во мне ужас!

Приближаются чьи-то шаги.

Что такое?

Иларион

протягивает руку.

Смотри!

Тогда, в бледном луче луны, Антоний различает бесконечный караван, который тянется по гребню скал, - и каждый путник, один за другим, падает с крайнего утеса в бездну.

Прежде всего видны три великих бога Самофракийских - Аксиер, Аксиокер, Аксиокерса, связанные в пук, наряженные в пурпур, с воздетыми руками.

Эскулап подвигается с меланхолическим видом, даже не глядя на Самоса и Телесфора, с тоской вопрошающих его. Созиполь элейский, в виде пифона, ползет, выгибаясь кольцами, к бездне. Дэспэнея, потеряв голову, сама бросается в нее. Бритомарта, воя от страха, цепляется за петли своей сети. Кентавры мчатся вскачь и, сбивая друг друга, валятся в черную яму.

Позади них, хромая, бредет жалкая толпа нимф. Полевые покрыты пылью; лесные стонут и истекают кровью, раненные топором дровосеков.

Геллуды, Стриги, Эмпусы, все адские богини, из своих крюков, факелов, ехидн составляют пирамиду, а на вершине ее, на коже коршуна, Эрвином, синеватый, как мясные мухи, пожирает руки свои.

Затем в вихре одновременно исчезают: Ортия кровожадная, Римния Орхоменская, Лафрия Патрасцев, Афия Эгинская, Вендида Фракийская, Стимфалия на птичьих ногах. У Триопа вместо трех глаз только три впадины. Эрихтоний, с расслабленными ногами, ползет на руках как калека.

Иларион

Какое счастье видеть их всех в уничижении и агонии, не правда ли! Подымись со мной на этот камень - и ты будешь как Ксеркс, делающий смотр войскам.

Там внизу, далеко, различаешь ли ты в туманах русобородого гиганта, у которого окровавленный меч выпадает из рук? Это - скиф Залмоксис между двух планет: Артимпазы-Венеры и Орсилохии-Луны.

Далее возникают из бледных облаков боги, почитавшиеся у киммерийцев, даже за Туле!

Их просторные залы были теплы, и при блеске обнаженных мечей, висящих на сводах, они пили мед из рогов слоновой кости. Они ели китовую печенку на медных блюдах, чеканенных демонами, или же слушали пленных колдунов, заставляя их играть на каменных арфах.

Они устали! им холодно! Снег тяжелит их медвежьи шкуры, и ноги их видны сквозь дыры в сандалиях.

Они плачут о степях, где на травянистых холмах переводили дух во время битвы, о больших кораблях, рассекавших носом ледяные горы, и о коньках, на которых они скользили по полярному кругу, держа на воздетых руках небесную твердь, вращавшуюся вместе с ними.

Порыв метели закрывает их.

Антоний смотрит вниз в другую сторону.

И он видит - чернеющие на красном фоне - странные фигуры в подбородниках и наручнях, которые перекидываются мячами, прыгают друг через друга, гримасничают, исступленно пляшут.

Иларион

Это боги Этрурии, бесчисленные Эсары.

Вот Тагет, изобретатель авгуров. Одной рукой он пытается умножить деления неба, а другой - упирается в землю. Пусть вернется в нее!

Нортия рассматривает стену, куда забивала гвозди, отмечая число годов. Вся поверхность ими покрыта, и последний круг времени завершен.

Как два путника, застигнутые грозой, Кастур и Пулутук, дрожа, укрываются под одним плащом.

Антоний

закрывает глаза.

Довольно! довольно!

Но тут по воздуху проносятся, громко шумя крыльями, все капитолийские Победы, закрывая лицо руками и роняя трофеи, которыми они увешаны.

Янус - владыка сумерек - уносится на черном козле; из двух его ликов один уже истлел, другой засыпает от усталости.

Сумман - бог ночного неба - обезглавленный, прижимает к сердцу черствый пирог в форме колеса.

Веста под развалившимся куполом старается оживить свой угасший светильник.

Беллона изрезала себе щеки, но не брызжет кровь, очищавшая поклонявшихся ей.

Антоний

Пощади! они утомляют меня!

Иларион

Было время - они забавляли!

И он показывает ему в боярышниковой роще совершенно нагую женщину - на четвереньках, как животное, с которой совокупляется черный человек, держащий в каждой руке по факелу.

Это - богиня Ариция с демоном Вирбием. Ее жрец, царь леса, должен был быть убийцей; и для беглых рабов, гробокопателей, разбойников с Саларийской дороги, калек с моста Сублиция, для всего сброда из лачуг Субурских не было милее религии!

Патрицианки времен Марка-Антония предпочитали Либитину.

И он показывает ему под кипарисами и розовыми кустами другую женщину - одетую в газ. Она улыбается, а вокруг нее - заступы, носилки, черная материя - все принадлежности похорон. Ее алмазы сверкают издали под паутиной. Ларвы, как скелеты, показывают из-за ветвей свои кости, а Лемуры, призраки, расправляют свои крылья летучей мыши.

У края поля бог Терм вырван из земли и пошатнулся, весь покрытый нечистотами.

Посреди борозды рыжие псы пожирают огромный труп Вертумна.

Плача, удаляются от него сельские боги - Сартор, Сарратор, Вервактор, Коллина, Валлона, Гостилин, - все в плащиках с капюшонами, и каждый несет что-нибудь - мотыгу, вилы, решето, рогатину.

Иларион

Их-то души и благословляют виллы с голубятнями, с питомниками и садками, с птичниками, огороженными сетками, с теплыми конюшнями, пахнущими кедром.

Они покровительствовали беднякам, волочившим кандалы по камням Сабинским, сзывавшим рожком свиней, собиравшим гроздья с верхушек вязов, погонявшим по тропинкам ослов, нагруженных навозом. Земледелец, еле переводя дух за сохой, молил их укрепить его мышцы; и пастухи в тени лип, около тыкв с молоком, вторили песням в их честь на флейтах из тростника.

Антоний вздыхает.

И вот посреди комнаты, на возвышении, появляется ложе из слоновой кости, окруженное людьми, держащими в руках еловые факелы.

Это - брачные боги. Они ждут молодую супругу!

Домидука должна была ее привести, Вирго - распоясать ее, Субиго - уложить ее на постель, а Прэма - раздвинуть ей руки, шепча на ухо нежные слова.

Но она не придет! и они отпускают других: Нону и Дециму, ходивших за больными, трех Никсиев-повивальщиков, двух кормилиц - Эдуку и Потину, - и Карну-няньку, чей букет из боярышника отгоняет от ребенка дурные сны.

Позднее Оссипаго укрепила бы ему колена, Барбат дал бы бороду, Стимула - первые желания, Волупия - первое наслаждение, Фабулин научил бы говорить, Нумера - считать, Камена - петь, Коне - размышлять.

Комната опустела, и у постели остается Нения, - столетняя старица, - бормочущая сама для себя причитания, которые она выла над трупами стариков

Но вскоре голос ее заглушается резкими криками. То:

Домашние лары

на корточках в глубине атрия, одетые в собачьи шкуры, с телом, обвитым цветами, прижавшие руки к щекам и плачущие навзрыд.

Где пища, что уделяли нам за каждой едой, заботы служанки, улыбка хозяйки и веселье ребят, играющих в кости на мозаиках двора? Потом, ставши взрослыми, они вешали нам на грудь свои золотые или кожаные печати.

Что за радость была, когда в вечер триумфа хозяин, входя, обращал к нам влажные глаза! Он рассказывал о битвах, - и тесный дом был горделивее дворца и священен как храм.

Как уютно сидела семья за столом, особенно на другой день после фералии! Нежное чувство к покойникам утишало все ссоры, и, обнимаясь, пили во славу прошлого и за надежды на грядущее.

Но предки из раскрашенного воска, хранящиеся позади нас, медленно покрываются плесенью. Новые поколения, вымещая на нас свои разочарования, разбили нам челюсти; под зубами крыс искрошились наши деревянные тела.

И бесчисленные боги, охранявшие двери, кухню, погреб, бани, рассеиваются во все стороны под видом огромных ползающих муравьев или больших улетающих бабочек.

Тогда говорит

Крепитус

Меня тоже некогда чтили. Совершали мне возлияния. Я был божеством!

Афинянин приветствовал меня как предзнаменование счастья, тогда как набожный римлянин меня проклинал, подняв кулаки, а египетский жрец, воздерживаясь от бобов, трепетал при моем голосе и бледнел от моего запаха.

Когда походный уксус стекал по небритым бородам, когда угощались сырыми желудями, горохом и луком, и куски козлятины жарились в прогорклом масле пастухов, тогда никто не стеснялся, не заботясь о соседе. От крепкой пищи в животах бурчало. Под деревенским солнцем люди облегчались не спеша.

Так я и не вызывал стыда, подобно другим нуждам житейским, как Мена, мучение дев, и нежная Румина, покровительница кормящей груди, набухшей голубоватыми венами. Я был весел. Я возбуждал смех. И распираясь от удовольствия, благодаря мне, гость давал выход всей своей радости через отверстия тела.

У меня были дни гордости: добряк Аристофан вывел меня на сцену, а император Клавдий Друз посадил за свой стол. Я величественно разгуливал под латиклавами патрициев. Золотые сосуды звучали подо мной как тимпаны, и когда кишечник владыки, набитый муренами, трюфелями и паштетами, с треском освобождался, насторожившийся мир узнавал, что Цезарь пообедал!

Но ныне я сослан в народ, и даже имя мое вызывает крик возмущения!

И Крепитус удаляется, испуская стон.

Удар грома.

Голос

Я был богом войск, господом, господом богом!

Я раскинул шатры Иакова на холмах и напитал в песках мой бежавший народ.

Я - тот, кто спалил Содом! Я - тот, кто поглотил землю потопом! Я - тот, кто утопил фараона с князьями царской крови, с колесницами и возничими его.

Бог ревнивый, я ненавидел других богов. Я стер нечистых; ч низложил надменных, и я опустошал направо и налево, как верблюд, пушенный в маисовое поле.

Чтобы освободить Израиль, я избрал простых душою. Ангелы с пламенными крыльями говорили им из кустарников.

Умащенные нардом, киннамоном и миррою, в прозрачных одеждах и в обуви на высоких каблуках, жены с бестрепетным сердцем шли убивать военачальников. Дуновение ветра вдохновляло пророков.

Я начертал мой закон на каменных скрижалях. Он заключил мой народ как в крепость. То был мой народ. Я был его бог! Земля была моя, люди мои - с их помыслами, деяниями, земледельческими орудиями и потомством.

Мой ковчег стоял в тройном святилище, за порфировыми завесами и зажженными светильниками. Служило мне целое колено кадивших кадилами и первосвященник в гиацинтовой мантии, с драгоценными камнями на груди, симметрически расположенными.

Горе! горе! Святая-святых отверсто, завеса разодрана, ароматы заклания развеяны ветрами. Шакал визжит в гробницах; храм мой разрушен, народ мой рассеян!

Священников удавили шнурами одежд их. Жены пленены, все сосуды расплавлены!

Голос удаляется:

Я был богом войск, господом, господом богом!

Наступает великое молчание, глубокая ночь.

Антоний

Все прошли.

Остаюсь я!

Говорит

Некто

И Иларион стоит пред ним, но - преображенный, прекрасный, как архангел, сияющий, как солнце, и столь высокий, что, чтобы видеть его,

Антоний

запрокидывает голову.

Кто же ты?

Иларион

Царство мое размера вселенной, и желание мое не имеет пределов. Я вечно иду вперед, освобождая дух и взвешивая миры, без ненависти, без страха, без жалости, без любви и без бога. Меня зовут Знание.

Антоний

откидывается назад.

Скорее ты... Дьявол!

Иларион,

вперяя в него очи.

Хочешь ты видеть его?

Антоний

уже не может оторваться от этого взгляда: он охвачен любопытством к Дьяволу. Его ужас возрастает, желание становится чрезмерным.

Если бы мне увидеть его однако... если бы мне увидеть его!

Затем в порыве гнева:

Отвращение к нему навсегда избавит меня от него. - Да!

Показывается раздвоенное копыто

Антоний раскаивается.

Но Дьявол вскинул его на рога и уносит.

VI

Он летит под ним, распростершись, как пловец; два широко раскрытых крыла, целиком закрывая его, кажутся облаком.

Антоний

Куда лечу я?

Только сейчас я видел неясно образ Проклятого. Нет! туча меня уносит. Быть может, я умер и восхожу к богу?..

Ах! как вольно дышится! Чистый воздух полнит мне душу. Никакой тяжести! никакого страдания!

Внизу, подо мной, гроза разражается, ширится горизонт, перекрещиваются реки. Это желтоватое пятно - пустыня, эта лужа воды - океан.

И новые океаны появляются, огромные области, неведомые мне. Вот страны черные, дымящиеся как жаровни, зона снегов, всегда затемненных туманами. Стараюсь отыскать горы, куда каждый вечер заходит солнце.

Дьявол

Солнце никогда не заходит!

Антония не удивляет этот голос. Он кажется ему отзвуком его собственной мысли, - ответом его памяти.

Между тем земля принимает форму шара, и он видит, как она вращается в лазури на своих полюсах, вращаясь и вокруг солнца

Дьявол

Итак, она - не центр мира? Людская гордость, смирись!

Антоний

Теперь я едва различаю ее. Она сливается с другими огнями.

Небесная твердь - только звездная ткань.

Они все подымаются.

Ни звука! даже орлиного клекота не доносится! Ничего!.. и я склоняюсь, чтобы слышать гармонию планет.

Дьявол

Ты не услышишь их! Ты не увидишь также ни Платонова противоземья, ни Филолаева очага вселенной, ни сфер Аристотеля, ни семи небес Иудеев с великими водами над кристальным сводом!

Антоний

Снизу казался он плотным, как стена.

А между тем я проникаю, я погружаюсь в него!

Перед ним - луна, похожая на круглый кусок льда, наполненный неподвижным светом.

Дьявол

Она была некогда обиталищем душ. Добряк Пифагор снабдил ее даже птицами и великолепными цветами.

Антоний

Я вижу лишь пустынные равнины, с потухшими кратерами, под черным-черным небом.

Направимся к светилам, - чье сияние мягче, - взглянуть на ангелов, держащих их в руках как факелы!

Дьявол

уносит его к звездам

Они и притягивают и отталкивают друг друга одновременно. Действие каждой исходит от других и способствует им без чужого посредства, силой закона - единственной основы порядка.

Антоний

Да... да! мой ум постигает это! Такая радость выше наслаждений любви! Я задыхаюсь, ошеломленный громадностью бега.

Дьявол

Как твердь небесная, уходящая ввысь по мере твоего подъема, он будет расти с вознесением твоей мысли, - и ты будешь ощущать все большую радость от этого открытия мира, в этом расширении бесконечного.

Антоний

О! выше! выше! еще и еще!

Светила множатся, сверкают. Млечный путь развертывается в зените, как огромный пояс с зияющими дырами; в этих разрывах его блеска простираются дали мрака. Видны звездные дожди, потоки золотой пыли, сияющие шары, плавающие и растворяющиеся.

Иногда вдруг проносится комета; затем покой бесчисленных светочей возобновляется.

Антоний, раздвинув руки, опирается на оба рога дьявола, занимая таким образом всю ширину его крыл.

С презрением он вспоминает о невежестве былых дней, о мелочности своих грез. Ведь вот они рядом с ним, эти сияющие шары, которые он созерцал снизу. Он различает скрещение их путей, сложность их направлений, Он видит, как они проносятся издалека и, словно камни пращи, описывают свои орбиты, чертят свои гиперболы.

Одним взглядом он видит Южный Крест и Большую Медведицу, Рысь и Кентавра, туманность Дорады, шесть солнц в созвездии Ориона, Юпитера с четырьмя его спутниками и тройное кольцо чудовищного Сатурна. Все планеты, все звезды, которые люди позднее откроют. Его глаза наполняются их светом, его мысль переобременена вычислением их расстояний; затем голова его снова никнет.

Какая цель всего этого?

Дьявол

Цели нет!

Как мог бы бог иметь цель? Какой опыт мог его научить, какое размышление определить ее?

До начала он не мог бы действовать, а теперь она была бы не нужна.

Антоний

Он создал мир, однако, сразу, словом своим!

Дьявол

Но существа, населяющие землю, являются на ней последовательно. Так же и на небе возникают новые светила, различные следствия разнообразных причин.

Антоний

Разнообразие причин есть воля божия!

Дьявол

Но допустить у бога многие волевые акты - значит допустить многие причины и разрушить его единство!

Его воля неотделима от его сущности. Он не мор иметь другой воли, как не мог иметь другой сущности; и так как он существует вечно, то и действие вечно.

Взгляни на солнце! С его краев вырываются высокие пламена, разбрасывая искры, которые рассеиваются, чтобы стать мирами; по ту сторону тех глубин, где ты видишь лишь ночь, другие солнца вращаются, за ними другие, и еще другие, - до бесконечности...

Антоний

Довольно! довольно! Мне страшно! я падаю в бездну.

Дьявол

останавливается и мягко покачивает его.

Небытия нет! пустоты нет! Всюду тела, которые движутся на неподвижной основе Пространства; и так как, если бы оно было ограничено чем-либо, оно было бы уже не пространством, а телом, то у него нет пределов.

Антоний

в полном недоумении.

Нет пределов!

Дьявол

Поднимайся в небо все выше и выше, - ты никогда не достигнешь вершины! Спускайся под землю миллиарды миллиардов веков - ты никогда не дойдешь до дна, ибо нет ни дна, ни вершины, ни верха, ни низа, никакого конца, и Протяженность заключена в боге, который есть вовсе не кусок пространства той или иной величины, но сама безмерность!

Антоний

медленно.

Материя... тогда... составляла бы часть бога?

Дьявол

Почему нет? Можешь ли ты знать, где он кончается?

Антоний

Напротив, я падаю ниц, обращаюсь во прах пред его могуществом!

Дьявол

И ты мнишь его умилостивить! Ты говоришь с ним, ты украшаешь его даже добродетелью, благостью, справедливостью, милосердием, вместо того, чтобы признать, что он обладает всеми совершенствами!

Мыслить что-нибудь вне этого - значит мыслить бога вне бога, бытие над бытием. Итак, он единственное Бытие, единственная Субстанция.

Если бы Субстанция могла делиться, она лишилась бы своей природы, не была бы собой, бог не существовал бы более. Итак, он неделим, как бесконечность. И если бы он обладал телом, он состоял бы из частей, он не был бы уже единым, не был бы бесконечным. Итак, он не личность!

Антоний

Как? мои молитвы, мои рыдания, страдания моей плоти, мои пламенные восторги - все это направлено было ко лжи... в пространство... бесцельно, - как крик птицы, как вихрь сухих листьев!

Он плачет.

О, нет! Есть надо всем кто-то, какая-то великая душа, господь отец, обожаемый моим сердцем и любящий меня!

Дьявол

Ты желаешь, чтобы бог не был богом, ибо, если бы он испытывал любовь, гнев или жалость, он перешел бы от своего совершенства к совершенству большему или меньшему. Он не может снизойти до чувства, не может и вместиться в какую-нибудь форму.

Антоний

Когда-нибудь, однако, я увижу его!

Дьявол

С блаженными, - не так ли? - когда конечное будет наслаждаться бесконечным, в ограниченном месте содержащем абсолютное!

Антоний

Все равно, должен быть рай для добра, как и ад - для зла!

Дьявол

Разве требование твоего ума устанавливает закон вещей? Несомненно, зло безразлично для бога, раз земля вся покрыта им!

По бессилию, что ли, он терпит его или по жестокосердию сохраняет?

Думаешь ты, что он постоянно исправляет мир как несовершенное творение и надзирает за всеми движениями всех существ - от полета бабочки до человеческой мысли?

Если он сотворил вселенную, провидение его излишне. Если Провидение существует, творение несовершенно.

Но зло и добро касаются только тебя, - как день и ночь, удовольствие и мука, смерть и рождение, которые имеют отношение к одному уголку пространства, к особой среде, к частному интересу. Так как одно лишь бесконечное вечно, то существует Бесконечность, - вот и все!

Дьявол постепенно вытягивает все больше и больше свои длинные крылья; теперь они покрывают все пространство.

Антоний

Больше ничего не видит. Силы его падают.

Ужасный холод леденит меня до глубины души. Это превосходит меру страдания! Это - как смерть, которая глубже самой смерти. Я падаю в бездонный мрак. Он входит в меня. Сознание мое разрывается от этого растяжения небытия!

Дьявол

Но вещи доходят до тебя только чрез посредство твоего духа. Как вогнутое зеркало он искажает предметы, и у тебя нет никакого мерила проверить его точность.

Никогда не узнать тебе вселенной в полной ее величине; следовательно, ты не можешь составить себе представления о ее причине, возыметь правильное понятие о боге, ни даже сказать, что вселенная бесконечна, ибо сначала нужно познать Бесконечное!

Форма, быть может, - заблуждение твоих чувств, Субстанция - воображение твоей мысли.

Если только, коль скоро мир есть вечное течение вещей, видимость не есть, напротив, самое истинное, что существует, иллюзия - единственная реальность.

Но уверен ли ты, что видишь? уверен ли ты даже в том, что живешь? Может быть, ничего нет!

Дьявол схватил Антония и, держа его перед собой, смотрит на него, разинув пасть, готовый его пожрать.

Поклонись же мне и прокляни призрак, который ты называешь богом!

Антоний подымает глаза в последнем порыве надежды.

Дьявол покидает его.

VII

Антоний

приходит в себя, лежа навзничь на краю утеса. Небо начинает бледнеть.

Что это - свет зари или лунный отблеск?

Он пытается встать и снова падает; зубы его стучат.

Однако я чувствую усталость... точно все кости у меня переломаны!

Отчего?

А! это дьявол! припоминаю; он даже повторял мне все то, что я слышал от старого Дидима о мыслях Ксенофана, Гераклита, Мелисса, Анаксагора о бесконечности, о творении, о невозможности познать что-либо!

А я-то поверил, что могу соединиться с богом!

С горьким смехом:

О, безумие! безумие! Моя разве это вина? Молитва невыносима! Сердце мое затвердело, как камень! А когда-то оно преисполнено было любви!..

По утрам на горизонте песок дымился, как пепел кадильницы; при закате солнца огненные цветы распускались на кресте, и среди ночи часто мне казалось, что все существа и предметы, объединенные общим молчанием, поклонялись со мной господу. О молитвенное очарование, блаженство экстаза, небесные дары! во что превратились вы!

Вспоминается мне странствие мое с Аммоном в поисках уединенной местности для монастырей. Был последний вечер; и мы ускоряли шаг, напевая гимны, идя друг подле друга, не разговаривая. По мере того как опускалось солнце, тени наши, удлинялись, как два все выраставших обелиска, которые как бы шли перед нами. Обламывая наши посохи, мы тут и там втыкали кресты, чтобы отметить место кельи. Ночь надвигалась медленно; черные волны расползались по земле, а небо все еще было охвачено необозримым розовым сиянием.

Ребенком я забавлялся, строя скиты из камешков. Мать, стоя около, смотрела на меня.

Она, конечно, проклинала меня за мой уход и рвала на себе седые волосы. И ее труп остался лежать в хижине под тростниковой крышей, среди рушащихся стен. Гиена, фыркая, просовывает морду в дыру!.. Ужас! ужас!

Рыдает

Нет, Аммонария не могла ее покинуть!

Где-то она теперь, Аммонария?

Быть может, она в бане снимает с себя одежды одну за другой - сначала плащ, затем пояс, первую тунику, вторую, более легкую, все свои ожерелья; и пары киннамона окутывают ее нагое тело. Она ложится, наконец, на теплую мозаику. Волосы облекают ее бедра как черным руном, и, слегка задыхаясь в слишком жарком воздухе, она дышит, изогнув стан, выставив вперед груди. Ну вот!.. Восстает моя плоть! В моей тоске терзает меня еще похоть. Две муки зараз, - это слишком! Я не могу больше выносить самого себя!

Он наклоняется и смотрит в пропасть.

Упасть туда - значит разбиться насмерть. Нет ничего легче, как покатиться с левого бока; сделать всего одно движение! только одно.

Тогда появляется

Старая женщина

Антоний в ужасе вскакивает. Ему кажется, что он видит свою мать воскресшею.

Но эта женщина гораздо старше и необычайно худа.

Саван, завязанный вокруг головы, спадает с седыми ее волосами до самых ступней ее ног, тонких, как костыли Блеск зубов, цвета слоновой кости, оттеняет ее землистую кожу. Орбиты глаз полны мрака, и в глубине мерцают пламена, как лампады гробницы.

Она говорит:

Подойди. Кто тебя удерживает?

Антоний,

запинаясь.

Я боюсь совершить грех!

Она

продолжает:

Но ведь царь Саул убил себя! Разия, праведник, убил себя! Святая Пелагея Антиохийская убила себя! Доммина Алепская и две ее дочери, другие три святые, убили себя; и вспомни всех исповедников, которые бежали навстречу палачам в нетерпеливой жажде смерти. Дабы скорее насладиться ею, девы Милетские удушили себя шнурами. Философ Гегезий в Сиракузах так красноречиво проповедовал ее, что люди покидали лупанары и бежали в поля, чтобы повеситься. Римские патриции предают себя ей как разврату.

Антоний

Да, эта страсть сильна! Много анахоретов поддаются ей.

Старуха

Сотворишь деяние, равняющее тебя с богом, - подумай только! Он тебя создал, ты же возьмешь и разрушишь его дело - ты сам, своим мужеством, свободной волей! Наслаждение Герострата не превышало этого наслаждения. И затем твое тело достаточно издевалось над твоей душой, чтобы ты отомстил наконец! Страдать ты не будешь. Все быстро окончится. Чего ты боишься? большой черной дыры! Она ведь пуста, быть может?

Антоний слушает, не отвечая, и с другой стороны появляется

Другая женщина,

молодая и дивно прекрасная. Он принимает ее сначала за Аммонарию.

Но она выше ростом, белокура - точно мед, очень полна, с румянами на щеках и розами на голове. Ее длинное платье, увешанное блестками, искрится металлическим светом; мясистые губы кажутся кровавыми, а тяжеловатые веки напоены такой истомой, что можно принять ее за слепую.

Она шепчет:

Живи же, наслаждайся! Соломон проповедует радость! Иди, куда влечет тебя сердце и вожделение очей!

Антоний

Какую мне найти радость? сердце мое устало, очи мои помутились!

Она

продолжает:

Войди в Ракотисское предместье, толкни дверь, выкрашенную в голубое; и когда ты очутишься в атрии, где журчит фонтан, женщина встретит тебя - в белом шелковом пеплосе, вышитом золотом, с распущенными волосами, со смехом, подобным щелканью кроталов. Она искусна. В ласках ее ты вкусишь гордость посвящения и утоление потребности.

Ты не знаешь также тревоги прелюбодеяний, свиданий украдкой, похищений, радости видеть нагою ту, кого уважал в одежде.

Прижимал ли ты к груди своей девушку, любившую тебя? Вспоминаешь ли ты ее пренебрежение стыдом и угрызения совести, исчезавшие в потоке тихих слез?

Ты можешь - ведь правда? - представить себе, как вы идете в лесу при свете луны? Вы сжимаете друг другу руки, и трепет пробегает по вашему телу; глаза ваши приближены и изливают друг в друга как бы духовные волны; сердце переполнено, оно разрывается. Какой сладостный вихрь, какое безмерное опьянение!..

Старуха

Нет надобности испытывать наслаждения, чтобы почувствовать их горечь! Достаточно взглянуть на них издали - и отвращение охватит тебя. Ты, наверно, устал от однообразия все тех же действий, от течения дней, от уродства мира, от глупости солнца!

Антоний

О, да! все, что оно освещает, не нравится мне!

Молодая

Отшельник! отшельник! ты найдешь алмазы среди камней, источники под песком, усладу в случайностях, которые презираешь; и даже есть на земле уголки, такие прекрасные, что хочется прижать их к своему сердцу.

Старуха

Каждый вечер, засыпая на ней, ты надеешься, что скоро она покроет тебя!

Молодая

Однако ты веришь в воскресение плоти, то есть в перенесение жизни в вечность!

Покуда она говорила, старуха еще более иссохла; и над ее черепом, совсем облысевшим, летучая мышь описывает в воздухе круги.

Молодая стала еще полнее. Ее платье отливает разными цветами, ноздри дрожат, она маслянисто поводит глазами.

Первая

говорит, раскрывая объятия:

Приди: я утешение, отдых, забвение, вечная ясность!

Вторая,

предлагая свои груди:

Я - усыпительница, радость, жизнь, неиссякаемое счастье!

Антоний поворачивается, чтобы бежать. Каждая кладет ему руку на плечо.

Саван распахивается и обнажает скелет Смерти.

Платье разрывается, и под ним видно все тело Сладострастия, с тонкой талией, огромным задом и длинными волнистыми, развевающимися волосами.

Антоний стоит неподвижно между ними обеими, оглядывая их.

Смерть

говорит ему:

Сейчас или потом - не все ли равно! Ты принадлежишь мне, как солнца, народы, города, цари, горный снег, полевая трава. Я парю выше ястреба, мчусь быстрее газели, настигаю даже надежду, я победила самого сына божия!

Сладострастие

Не противься: я всемогуща! леса оглашаются моими вздохами, волны колеблются моими движениями, добродетель, мужество, благочестие тают в благоухании моих уст. Я сопутствую человеку во всех его поступках, - и у порога могилы он оборачивается ко мне!

Смерть

Я открою тебе то, что ты старался уловить при свете факелов на лице мертвецов или когда ты блуждал по ту сторону Пирамид, в тех великих песках, образовавшихся из людских останков. Время от времени осколок черепа шевелился под твоей сандалией. Ты брал горсть праха, сыпал его между пальцами - и твоя мысль, слившись с ним, погружалась в небытие.

Сладострастие

Моя бездна глубже! Мраморы внушали грязную любовь. Стремятся к встречам, которые ужасают. Куют цепи, которые проклинают. Откуда идут чары блудниц, сумасбродство грез, безмерность моей печали?

Смерть

Моя ирония превосходит всякую другую! Похороны царей, истребление народа вызывают судороги наслаждения; и войны ведут под музыку, с султанами, со знаменами, с золотыми сбруями, устраивают торжества, дабы лучше почтить меня.

Сладострастие

Мой гнев стоит твоего. Я вою, кусаюсь. У меня предсмертный пот и вид трупа.

Смерть

Своей серьезностью ты мне обязана, - обнимемся!

Смерть хохочет, Сладострастие ревет. Они обхватывают одна другую и поют вместе:

- Я ускоряю разложение материи!

- Я облегчаю рассеяние зародышей!

- Ты разрушаешь, дабы я возобновляла!

- Ты зачинаешь, дабы я разрушала!

- Усиль мое могущество!

- Оплодотвори мое гниение!

И их голоса, раскаты которых оглашают весь горизонт, достигают такой силы, что Антоний падает навзничь.

Толчки, время от времени, заставляют его приоткрывать глаза; и в окружающем мраке он начинает различать какое-то чудовище.

Перед ним череп в венке из роз. Он возглавляет женское туловище перламутровой белизны. Внизу - усеянный золотыми точками саван образует как бы хвост; и все тело извивается, подобно гигантскому червю, выпрямившемуся во весь рост.

Видение бледнеет, испаряется.

Антоний

встает.

Опять это был дьявол, и в двойственном своем виде - дух блуда и дух разрушения.

Ни тот, ни другой меня не страшит. Я отвергаю счастье, и я чувствую себя вечным.

Да, смерть - только призрак, покров, местами прикрывающий непрерывность жизни.

Но раз Субстанция едина, почему же формы разнообразны?

Где-то должны существовать первообразы, которых лишь подобиями являются тела. Если бы их можно было увидать, мы познали бы связь материи с мыслью, в чем и состоит Бытие!

Эти-то образы и были начертаны в Вавилоне на стене храма Бела; они же были изображены на мозаике в гавани Карфагена. Я сам иной раз наблюдал в небе как бы формы духов. Те, кто странствуют по пустыне, встречают животных, превосходящих всякое воображение...

И вот перед ним, по другую сторону Нила, появляется Сфинкс.

Он вытягивает свои лапы, шевелит повязками на лбу и ложится на живот.

Скача, летая, извергая пламя из ноздрей и ударяя по крыльям своим драконьим хвостом, кружит и лает зеленоглазая Химера.

Кольца ее волос, откинутые на сторону, путаются в шерсти ее поясницы, а с другого бока свешиваются до земли и движутся при качании всего ее тела.

Сфинкс

недвижим и глядит на Химеру.

Сюда, Химера! остановись!

Химера

Нет, никогда!

Сфинкс

Не бегай так быстро, не залетай так высоко, не лай так громко!

Химера

Не зови меня больше, не зови меня больше, ибо ты всегда нем!

Сфинкс

Перестань извергать пламена мне в лицо и выть мне в уши: тебе не расплавить моего гранита!

Химера

Тебе не словить меня, страшный сфинкс!

Сфинкс

Ты слишком безумна, чтобы остаться со мной!

Химера

Ты слишком тяжел, чтобы поспеть за мною!

Сфинкс

Но куда же ты мчишься так быстро?

Химера

Я скачу в переходах лабиринта, я парю над горами, я скольжу по волнам, я визжу в глубине пропастей, я цепляюсь пастью за клочья туч; волоча хвостом, я черчу побережья, и холмы повторяют изгиб моих плеч. А ты! я вечно нахожу тебя неподвижным или кончиком когтя рисующим алфавит на песке.

Сфинкс

Все оттого, что я храню свою тайну! я думаю, исчисляю.

Море волнуется в лоне своем, нивы под ветром колышутся, караваны проходят, пыль разлетается, города рушатся, - мой же взгляд, которого никому не отклонить, устремлен сквозь явления к недостижимому горизонту.

Химера

Я легка и весела! Я открываю людям ослепительные перспективы с облачным раем и далеким блаженством. Я лью им в душу вечные безумства, мысли о счастье, надежды на будущее, мечты о славе и клятвы любви и доблестные решения.

Я толкаю на опасные странствия и великие предприятия. Своими лапами я изваяла чудеса архитектуры. Я ведь подвесила колокольчики к гробнице Порсенны и окружила орихалковой стеной набережные Атлантиды.

Я ищу новых благовоний, небывалых цветов, неиспытанных удовольствий. Ежели где-нибудь замечаю я человека, коего дух упокоился в мудрости, я падаю на него и душу.

Сфинкс

Всех тех, кого волнует жажда бога, я пожрал.

Крепчайшие, чтобы добраться до моего царственного чела, всходят по складкам моих повязок как по ступеням лестницы. Усталость овладевает ими, и они, обессиленные, падают навзничь.

Антоний начинает дрожать.

Он уже не перед своей хижиной, но в пустыне, и по бокам его оба чудовищных зверя, пасти которых касаются его плеч.

Сфинкс

О Фантазия! унеси меня на своих крыльях, чтобы развеять мою печаль!

Химера

О Неведомый! я влюблена в твои очи! Как гиена в жару, я верчусь вокруг тебя, возбуждая к оплодотворению; жажда его снедает меня.

Раскрой пасть, подыми ноги, взлезь мне на спину!

Сфинкс

Ноги мои, с тех пор как они вытянуты, не могут уже подняться. Мох, как лишай, обметал мне всю пасть. Я столько размышлял, что мне нечего больше сказать.

Химера

Ты лжешь, лицемерный сфинкс! Почему ты вечно зовешь меня и вечно отвергаешь?

Сфинкс

Это ты, неукротимая прихоть, только и знаешь, что вьешься мимо!

Химера

Моя ли вина? да и в чем? Оставь меня!

Лает.

Сфинкс

Ты движешься, ты ускользаешь!

Ворчит.

Химера

Попробуем! - ты давишь меня!

Сфинкс

Нет! невозможно!

И, постепенно погружаясь, он исчезает в песке, тогда как Химера ползает, высунув язык, и удаляется, описывая круги.

Ее дыхание произвело туман.

В его густых парах Антонию видятся скопления облаков в неясных завитках.

Наконец он различает как бы очертания человеческих тел.

И вот сначала приближается

Кучка Астоми,

похожих на пузырьки воздуха, пронизанные солнцем.

Не дыши слишком сильно! Капли дождя смертоносны для нас. Фальшивые звуки нас ранят, мрак ослепляет. Состоя из ветерков и благовоний, мы кружимся, мы носимся - не бесплотные, как грезы, но и не совсем полные существа...

Нисны

у них по одному глазу, по одной щеке, по одной руке, по одной ноге, по половине тела, по половине сердца. Они говорят очень громко:

Мы привольно живем в половинных наших домах, с половинами жен, с половинками детей.

Блеммии,

вовсе лишенные голов.

Наши плечи от этого шире, и ни бык, ни носорог, ни слон не подымут того, что мы.

Нечто вроде черт и смутного отпечатка лица у нас на груди - вот и все! Мы мыслим своим пищеварением, мы грезим своими выделениями. Наш бог мирно плавает в млечном соке.

Мы прямо идем по нашему пути, через все топи, мимо всех бездн, и мы самые трудолюбивые, самые счастливые, самые достойные люди.

Пигмеи

Славные мы ребятки, мы кишим в мире, как блошки и вошки в горбу верблюда...

Нас жгут, нас топят, нас давят - и вечно мы вновь возникаем, еще живучее и еще многочисленнее, - в ужасном количестве!

Скиаподы

Прикрепленные к земле нашими волосами, длинными как лианы, мы растем под сенью наших ног, широких как зонты; и свет достигает до нас сквозь толщу наших пят. Никакого беспокойства и никакого труда! Держать голову как можно ниже - вот тайна счастья!

Их поднятые ноги, похожие на древесные стволы, увеличиваются в числе.

И появляется лес. Большие обезьяны бегают в нем на четвереньках: то - люди с песьими головами.

Кинокефалы

Мы прыгаем с ветки на ветку, чтобы высасывать яйца, и мы ощипываем птенцов; потом надеваем себе на головы их гнезда вместо колпаков.

Мы норовим вырвать коровье вымя и выцарапываем глаза рысям; мы гадим с верхушек дерев и не гнушаемся выставлять напоказ наш срам среди бела дня.

Выдирая цветы, топча плоды, замутняя источники, насилуя женщин, мы - господа надо всем - силою наших мышц и яростью нашего сердца.

Смелее, товарищи! Щелкайте челюстями!

Кровь и молоко текут у них по губам. Дождь струится по их мохнатым спинам.

Антоний вдыхает свежесть зеленой листвы.

Листья трепещут, ветви скрипят; и вдруг появляется большой черный олень с головою быка, а меж ушей у него целая заросль белых рогов.

Садхузаг

Мои семьдесят четыре рога полы как флейты.

Когда я поворачиваюсь к южному ветру, они издают звуки, привлекающие ко мне очарованных зверей. Змеи обвиваются вокруг моих ног, осы липнут к моим ноздрям, и попугаи, голуби, ибисы садятся на ветви моих рогов. Слушай!

Он запрокидывает свои рога, и из них раздается невыразимо нежная музыка.

Антоний сжимает грудь обеими руками. Ему кажется, что эта мелодия унесет его душу.

А когда я поворачиваюсь к северному ветру, мои рога, гуще, чем целый полк копий, издают рев; леса содрогаются, реки текут вспять, кожура плодов лопается, и травы становятся дыбом, как волосы труса. Слушай!

Он наклоняет ветви рогов, и из них исходят бессвязные крики; Антония словно рвут на части.

И его ужас растет при виде

Мартихора,

гигантского красного льва с человечьим лицом и с тремя рядами зубов.

Лоснящийся багрянец моей шкуры сливается с блеском великих песков. Я выдыхаю ноздрями ужас пустынь. Я изрыгаю чуму. Я поедаю войска, когда они забираются в глушь.

Мои когти изогнуты как буравы, мои зубы зазубрены как пила, а мой закрученный хвост щетинится дротиками, которые я мечу вправо, влево, вперед, назад. Вот! вот!

Мартихор мечет иглами своего хвоста, которые разлетаются как стрелы по всем направлениям. Капли крови падают дождем, щелкая по листве.

Катоблеп,

черный буйвол со свиной головой, волочащейся по земле и прикрепленной к плечам тонкой, длинной и дряблой, как пустая кишка, шеей.

Он лежит совершенно плашмя, и его ноги исчезают под огромной жесткошерстой гривой, покрывающей его морду.

Жирный, меланхоличный, дикий, я не трогаюсь с места, чтобы постоянно ощущать под брюхом теплоту грязи. Череп мой так тяжел, что я не могу его приподнять. Медленно я ворочаю им; и, еле раздвинув челюсти, рву языком ядовитые травы, увлажненные моим дыханием. Был случай, что я сожрал собственные лапы, сам того не заметив.

Никто, Антоний, никогда не видел моих глаз, а если кто и видел, так те погибли. Стоит мне приподнять веки, - мои розовые и пухлые веки, - и ты тотчас умрешь.

Антоний

Ох! этот!.. а... а... А если б я пожелал?.. Его глупость привлекает меня. Нет! нет! не хочу!

Он, не открывая глаз, смотрит в землю.

Но трава загорается, и в языках пламени подымается

Василиск,

большой фиолетовый змей с трехлопастным гребнем и с двумя зубами - верхним и нижним.

Берегись, не попадись мне в пасть! Я пью огонь. Огонь - это я, и отовсюду я втягиваю его: из туч, из кремней, из засохших деревьев, из шерсти животных, с поверхности болот. Мой жар питает вулканы; я порождаю блеск драгоценных камней и цвет металлов.

Грифон,

лев с клювом коршуна, с белыми крыльями, красными лапами и синей шеей.

Я - властитель волшебных глубин. Мне ведома тайна гробниц, где почивают древние цари.

Цепь, выходящая из стены, поддерживает прямо их головы. Около них, в порфировых бассейнах, любимые ими женщины плавают в черных водах. В залах размещены их сокровища - ромбами, горками, пирамидами, - а ниже, глубоко под могилами, после долгого пути по удушливому мраку, выходишь к золотым рекам с алмазными лесами, к лугам карбункулов, к озерам ртути.

Стоя задом к дверям подземелья и подняв когти, я пылающими зрачками высматриваю тех, кто дерзнул бы приблизиться.

Беспредельная равнина, вся голая до самого горизонта, побелела от костей путников. Пред тобой отворятся бронзовые створы, и ты вдохнешь пары рудников, ты сойдешь в пещеры... Скорей! скорей!

Он роет лапами землю, крича петухом.

Тысячи голосов отвечают ему. Лес дрожит.

И возникает множество разных страшных зверей: Трагелаф - полуолень-полубык; Мирмеколеон - спереди лев, сзади муравей с половыми органами навыворот; пифон Аксар, в шестьдесят локтей, ужаснувший Моисея; огромная ласка Пастинака, мертвящая деревья своим запахом; Престер - своим прикосновением вызывающий столбняк; Мираг - рогатый заяц, живущий на морских островах. Леопард Фалмант воет так, что у него лопается брюхо; трехголовый медведь Сенад раздирает языком своих медвежат; собака Кеп разбрызгивает по скалам голубое молоко своих сосцов. Москиты принимаются жужжать, жабы прыгать, змеи свистеть. Сверкают молнии. Идет град.

Налетают шквалы, неся с собой всякие анатомические диковинки. Головы аллигаторов на ногах косуль, совы с змеиными хвостами, свиньи с мордой тигра, козы с ослиным задом, лягушки, мохнатые как медведи, хамелеоны ростом с гиппопотамов, телята о двух головах - одной плачущей, другой мычащей, четверни-недоноски, связанные друг с другом пуповиной и кружащиеся как волчки, крылатые животы, порхающие как мошки, - чего только тут нет.

Они дождем падают с неба, они вырастают из земли, они текут со скал. Повсюду пылают глаза, ревут пасти, выпячиваются груди, вытягиваются когти, скрежещут зубы, плещутся тела. Одни из них рожают, другие совокупляются, а то одним глотком пожирают друг друга.

Задыхаясь от тесноты, размножаясь от соприкосновений, они карабкаются друг на друга, и все движутся вокруг Антония в мерном колыхании, как будто почва стала палубой корабля. Он ощущает у своих икр ползанье слизняков, на ладонях холод гадюк, и пауки, ткущие паутину, опутывают его своею сетью.

Но хоровод чудовищ размыкается, небо вдруг голубеет и

Единорог

появляется на сцену

Вскачь! вскачь!

У меня копыта слоновой кости, зубы стальные, голова цвета пурпура, тело белоснежное, а рог на лбу отливает цветами радуги.

Я перебегаю из Халдеи в пустыню татарскую, на берега Ганга и в Месопотамию. Я обгоняю страусов. Мой бег так быстр, что подымает ветер. Я трусь спиной о пальмы. Я катаюсь в бамбуках. Одним прыжком я перескакиваю реки. Голуби летают надо мной. Только девушка может меня обуздать.

Вскачь! вскачь!

Антоний глядит ему вслед.

И, не опуская глаз, он видит всех птиц, кормящихся ветром: Гуита, Ахути, Альфалима, Юкнет Каффских гор, арабских Оман, в которых воплощаются души убитых людей. Он слышит, как попугаи говорят людским языком, а большие пелазгийские перепончатопалые птицы рыдают как дети или хихикают как старухи.

Соленый воздух ударяет ему в нос. Теперь перед ним плоский морской берег.

Вдали киты пускают фонтанами струи воды, а с самого горизонта приближаются и ползут по песку

Морские звери,

круглые как бурдюки, плоские как лезвия, зазубренные как пилы.

Ты погрузишься с нами в безмерные наши глубины, куда еще никто не сходил!

Разные племена живут в областях Океана. Одни пребывают в обители бурь, другие плавают на воле в прозрачности холодных вод, пасутся как быки на коралловых равнинах, всасывают хоботом морские отливы или несут на плечах груз источников моря.

Фосфорически светятся усы тюленей, чешуя рыб. Морские ежи вертятся колесом, рога Аммона развертываются как канаты, устрицы скрипят своими раковинами, полипы выпускают щупальца, трепещут медузы, похожие на хрустальные глыбы, плавают губки, анемоны плюются водой; вырастают мхи, водоросли.

И всевозможные растения раскидывают ветви, закручиваются винтом, удлиняются, заостряясь, закругляются веерами. Тыквы походят на груди, лианы сплетаются как змеи.

У вавилонских Деданмов - особых деревьев - вместо плодов - человечьи головы; Мандрагоры поют, корень Баарас ползает в траве.

Теперь растения уже не отличаются от животных, у полипников, напоминающих сикоморы, руки растут на ветвях.

Антонию кажется, что он видит гусеницу между двух листьев: это - бабочка, она улетает. Он хочет наступить на камешек, - подпрыгивает серый кузнечик. Насекомые, похожие на розовые лепестки, сидят на кусте; остатки эфемерид лежат на земле снежным покровом.

Затем растения сливаются с камнями. Кремни походят на мозги, сталактиты - на сосцы, железные цветы - на фигурные ткани.

В осколках льда он различает узоры, отпечатки кустов и раковин, - и непонятно: отпечатки ли то предметов, или сами предметы. Алмазы сверкают как глаза, минералы трепещут.

И ему уже не страшно!

Он ложится плашмя, опирается на локти и, затаив дыхание, смотрит.

Насекомые, уже лишенные желудков, продолжают есть; засохшие папоротники вновь зеленеют; недостающие члены вырастают.

Наконец он видит маленькие шаровидные массы, величиной с булавочную головку и покрытые кругом ресницами. Они - в непрерывном трепетании.

Антоний,

безумея.

О счастье! счастье! я видел зарождение жизни, я видел начало движения! Кровь в моих жилах бьется так сильно, что она сейчас прорвет их. Мне хочется летать, плавать, лаять, мычать, выть. Я желал бы обладать крыльями, чешуею, корой, выдыхать пар, иметь хобот, извиваться всем телом, распространиться повсюду, быть во всем, выделяться с запахами, разрастаться как растения, течь как вода, трепетать как звук, сиять как свет, укрыться в каждую форму, проникнуть в каждый атом, погрузиться до дна материи, - быть самой материей!

День, наконец, настает, и, как подъемлемые завесы шатра, золотые облака, свиваясь широкими складками, открывают небо.

В самой его середине, в солнечном диске сияет лучами лик Иисуса Христа.

Антоний осеняет себя крестным знамением и становится на молитву.

Гюстав Флобер - Искушение святого Антония (La Tentation de Saint Antoine). 2 часть., читать текст

См. также Гюстав Флобер (Gustave Flaubert) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :