Гюстав Флобер
«Бувар и Пекюше (Bouvard et Pecuchet). 4 часть.»

"Бувар и Пекюше (Bouvard et Pecuchet). 4 часть."

Сколько ни повторял он: "Да ведь я видел! Я видел!", Бувар отрицал факты и все же согласился проделать опыт самолично.

В течение двух недель они проводили послеобеденное время сидя друг против друга, положив руки на стол, затем на шляпу, на корзину, на тарелки. Все эти предметы оставались неподвижны.

Явление вертящихся столов тем не менее достоверно. Профаны приписывают его духам, Фарадей - продолжению нервной деятельности, Шеврель - бессознательному напряжению, или, быть может, как предполагает Сегуен, от собрания людей исходит импульс, магнетический ток?

Эта гипотеза заинтересовала Пекюше. Он нашел в своей библиотеке "Руководство для магнетизера" Монтакабера, внимательно перечитал и посвятил в его теорию Бувара.

Все одушевленные тела находятся под влиянием звезд и передают его. Свойство это подобно действию магнита. Направляя эту силу, можно исцелять больных, - таков принцип. Со времени Месмера наука развилась, но главное - это всегда изливать флюид и делать пассы, которые прежде всего должны усыплять.

- Ну, хорошо! Усыпи меня! - сказал Бувар.

- Это невозможно, - ответил Пекюше. - Чтобы испытывать на себе магнетическое действие и передавать его, необходимо верить.

Затем, поглядев на Бувара, он воскликнул:

- Ах, как жаль!

- Что?

- Да, при желании, поупражнявшись немного, ты сделался бы таким магнетизером, что лучшего и не сыскать.

И вправду, он обладал всем, что требуется: приятным обхождением, мощным физическим и крепким духовным складом.

Бувару лестно было услышать о такой внезапно у него открывшейся способности. Он исподтишка углубился в Монтакабера.

Затем, так как Жермена жаловалась на оглушавший ее шум в ушах, он сказал однажды вечером небрежным тоном:

- Не испытать ли на ней магнетизм?

Она от этого не отказалась. Он сел против нее, взял в руки оба ее больших пальца и стал на нее пристально смотреть, как будто только это и делал всю свою жизнь.

Сперва у старухи, поставившей ноги на грелку, поникла голова, глаза у нее закрылись, и мало-помалу она захрапела.

После того как они целый час на нее глядели, Пекюше сказал шепотом:

- Что вы чувствуете?

Она проснулась.

Позже несомненно обнаружилось бы ясновиденье.

Этот успех придал им смелости, и, уверенно взявшись опять за врачевание, они стали лечить от межреберных болей церковного сторожа Шамберлана, страдавшего неврозом желудка каменщика Мигрена; старуху Варен, у которой мозговик под ключицей требовал для своего питания мясных пластырей; больного водянкою старика Лемуана, валявшегося перед дверями кабаков; одного чахоточного, одного паралитика и еще многих других. Пользовали они также от насморка и отморожения.

Исследовав болезнь, они взглядом спрашивали друг друга, какие пассы пустить в ход, на большой или на малый ток, восходящие или нисходящие, продольные, поперечные, двухперстные, трехперстные или даже пятиперстные. Когда один утомлялся, другой его заменял. Затем, вернувшись домой, они заносили свои наблюдения в лечебный дневник.

Их мягкие приемы пленили публику. Все же она оказывала предпочтение Бувару, и слава его дошла до Фалеза, когда он вылечил дочку старика Барбея, отставного капитана дальнего плавания.

Она ощущала как бы гвоздь в затылке, говорила хрипло, часто по нескольку дней оставалась без еды, затем пожирала известь или уголь. Нервные припадки начинались у нее всхлипыванием, а кончались потоками слез. И на ней перепробовали все средства, от микстур до прижиганий, так что от усталости она согласилась на услуги Бувара.

Услав служанку и закрыв двери на ключ, он принялся растирать ей живот, нажимая на место яичников. Приятное самочувствие выразилось в слезах и зевоте. Он приложил ей палец к переносице между бровями: она вдруг сделалась инертной. Когда ей поднимали руки, она их роняла; голова у нее замирала в положениях, какие он ей придавал, а из-под полуопущенных спазматически дрожавших век виднелись глазные яблоки, которые медленно перекатывались и останавливались конвульсивно в углах орбит.

Бувар спросил ее, больно ли ей, она ответила отрицательно; на вопрос, что она чувствует в это мгновение, она сказала то, что делается внутри тела.

- Что вы там видите?

- Червяка.

- Что нужно сделать, чтобы его убить?

Лоб у нее сложился в складки:

- Я придумываю... я не могу, не могу.

На втором сеансе она предписала себе бульон из крапивы, на третьем - кошачью мяту. Припадки ослабели, исчезли. Это было в самом деле словно чудо.

Прикладывание пальца к переносице в других случаях совсем не имело успеха, и чтобы вызывать сомнамбулизм, они решили построить месмеров чан. Пекюше уже было собрал опилки и вычистил двадцать бутылок, когда его остановило одно сомнение: среди больных могли быть особы женского пола.

- А что мы станем делать, если у них начнутся припадки эротического бешенства?

Это не удержало бы Бувара; но ввиду возможности пересудов и шантажа лучше было от этой мысли отказаться. Они удовольствовались гармоникой и ходили с нею по домам, чем веселили ребятишек.

Однажды они прибегли к ней, когда Мигрену стало хуже. Кристаллические звуки вывели его из себя; но Делез предписывает не пугаться жалоб; музыка продолжалась.

- Довольно! Довольно! - кричал он.

- Немного терпения, - повторял Бувар.

Пекюше начал быстрее перебирать стеклянные пластинки, инструмент звучал, пациент вопил, - и в это время появился врач, привлеченный шумом.

- Как, опять вы? - воскликнул он в ярости от того, что постоянно сталкивался с ними у своих больных.

Они объяснили, в чем состоит их магнетический способ. Тогда он обрушился на магнетизм, называя его шарлатанством и объясняя его действие воображением.

Однако магнетизируют животных, Монтакабер это подтверждает, а г-ну Фонтену удалось магнетизировать львицу. У них не было львицы, но случай предоставил в их распоряжение другое животное.

На следующее утро, в шесть часов, работник пришел им сказать, что их приглашают на ферму для лечения взбесившейся коровы.

Они поспешили туда.

Яблони стояли в цвету, и над травою во дворе подымался под восходящим солнцем пар. На берегу пруда, полуприкрытая куском сукна, мычала корова, дрожа от воды, которою ее окачивали из ведер; непомерно раздувшаяся, она похожа была на бегемота.

Должно быть, она наелась "отравы", когда паслась на поросшем кашкою поле. Гуи и жена его были в отчаянье, так как ветеринар не мог прийти, а тележник, знавший заговор от вздутия, не хотел тратить время; но господа помещики, которые славились своею библиотекой, наверное владеют секретом.

Засучив рукава, они стояли один перед рогами, другой перед крупом и с большим душевным напряжением, неистово жестикулируя, растопыривали пальцы, чтобы изливать на скотину потоки флюида, между тем как фермер, жена его, работник и соседи чуть ли не с ужасом глядели на них.

Бурчанье, раздававшееся в чреве коровы, отдавалось бульканием в глубине кишок. Она пустила газы. Пекюше сказал тогда:

- Это врата, открытые надежде, исход, быть может!

Исход совершился, надежда вырвалась, точно лопнувший снаряд, комом желтого вещества. Кожа опала, корова приняла обычные размеры. Через час ничего не было заметно.

Это уж, очевидно, не было следствием воображения. Итак, флюид обладает особою силой. Ее можно внедрить в предметы и, не ослабляя, заимствовать у них. Подобное средство делает излишним всякое передвижение. Они воспользовались этим и стали посылать своим пациентам магнетизированные жетоны, магнетизированные носовые платки, магнетизированную воду, магнетизированный хлеб.

Затем, продолжая исследования, они отвергли пассы ради системы Пюисегюра, который применяет вместо магнетизера старое дерево с обвитым веревкою стволом.

Грушевое дерево, росшее у них среди развалин, как нельзя более подходило для этой цели. Они его подготовили тем, что крепко, несколько раз подряд, сжимали в объятиях. Под ним поставили скамью. На ней рядком разместили своих больных и достигли столь поразительных результатов, что с намерением осрамить Вокорбейя пригласили его и местную знать на сеанс.

Явились все приглашенные.

Жермена принимала их в маленькой зале, прося извинить "господ", которые сейчас придут.

Время от времени звякал колокольчик. Это были страждущие, которых она уводила в другое место. Гости показывали друг другу глазами на запыленные окна, на покрывавшие стены пятна, на облупленную краску; и сад производил жалкое впечатление. Повсюду засохшие деревья. Две палки перед проломом в стене загораживали вход во фруктовый сад.

Появился Пекюше.

- К вашим услугам, господа!

И они увидели вдали, под грушевым деревом Эдуена, несколько сидевших людей.

Шамберлан, бритый как священник, в шерстяном подряснике и кожаной скуфье, передергивался от своих межреберных болей; рядом с ним корчил гримасы все еще страдавший желудком Мигрен; старуха Варен, чтобы скрыть свою опухоль, обмотала шаль вокруг себя несколько раз; старик Лемуан, в туфлях на босу ногу, подложил под себя свои костыли, а принаряженная дочь Барбея была необычайно бледна.

По другую сторону дерева сидели остальные болящие: женщина с лицом альбиноса отирала гноившиеся язвы на шее; у одной маленькой девочки синие очки наполовину закрывали лицо; старик с искривленным контрактурой позвоночником непроизвольными своими подергиваниями толкал идиота Марселя, одетого в рваную блузу и заплатанные штаны. Его плохо пришитая заячья губа обнажала передние зубы, а щека, раздутая чудовищным флюсом, была обвязана тряпками.

Все они держались за веревку, свисавшую с дерева; а птицы пели, в воздухе стоял запах разогретого дерна. Сквозь листву проникали лучи солнца. Гости шагали по мху.

Испытуемые, однако, широко раскрывали веки, вместо того чтобы спать.

- Ничего забавного я покамест не вижу, - сказал Фуро. - Начинайте, я удалюсь на минутку.

И он вернулся, куря из Абд-Эль-Кадера, последней реликвии калитки с трубками.

Пекюше вспомнил об одном превосходном способе магнетизирования. Он стал совать себе в рот носы всех больных и втягивать их дыхание, чтобы привлечь к себе электричество, а Бувар в то же время сжимал дерево, с целью усилить истечение флюида.

Каменщик перестал икать, церковный сторож начал меньше дергаться, человек с контрактурой не двигался больше. Теперь можно было к ним приблизиться, подвергнуть их всевозможным испытаниям.

Врач кольнул Шамберлана ланцетом пониже уха, и тот слегка задрожал. У других чувствительность была очевидна; больной водянкой вскрикнул. Дочка же Барбея улыбалась, как во сне, и струйка крови текла у нее по подбородку. Фуро хотел сам произвести опыт и взять ланцет, но так как доктор его не дал, то он сильно ущипнул больную. Капитан пощекотал ей ноздри перышком, управляющий налогами собирался воткнуть ей булавку под кожу.

- Оставьте ее, - сказал Вокорбей, - тут удивляться нечему, собственно говоря! Истеричка! Здесь сам черт себе ногу сломит!

- Вот эта женщина - врач, - сказал Пекюше, указывая на страдавшую золотухой Викторию. - Она распознает болезни и назначает лекарства.

Ланглуа горел желанием посоветоваться с нею насчет своего катара, но не посмел; зато Кулон был храбрее и попросил чего-нибудь от ревматизма.

Пекюше вложил его правую руку в левую руку Виктории, и ясновидящая, все еще не открывая глаз, с немного красными щеками, с дрожащими губами, сначала несла вздор, а затем предписала valum becum.

Она служила когда-то в Байе у аптекаря. Вокорбей из этого заключил, что она хотела сказать album graecum, слово, может быть, попавшееся ей на глаза в аптеке.

Затем он подошел к старику Лемуану, который, по словам Бувара, видел веши сквозь непрозрачные покровы.

Это был спившийся школьный учитель. Седые волосы развевались вокруг лица, и, прислонившись к дереву, повернув руки ладонями кверху, он спал с величественным видом, хотя солнце било ему прямо в глаза.

Врач приложил к его ресницам двойной галстук, а Бувар поднес газету и сказал повелительно:

- Читайте!

Он опустил лоб, пошевелил мышцами лица, потом запрокинул голову и наконец прочитал по слогам:

- Кон-сти-ту-цио-налист.

- Но при некоторой ловкости всякая повязка может соскользнуть!

Недоверие врача возмутило Пекюше, и он пошел даже на такой риск, что заявил, будто дочь Барбея может описать, что в данную минуту происходит у самого доктора в доме.

- Хорошо, - сказал тот.

И, вынув часы, спросил:

- Чем занята моя жена?

Дочь Барбея долго колебалась, затем угрюмо произнесла:

- Как? Что? А, я знаю! Она пришивает ленты к соломенной шляпе.

Вокорбей вырвал листок из памятной книжки и написал записку, которую взялся отнести усердный писец нотариуса.

Сеанс был окончен. Больные разошлись.

Бувару и Пекюше в общем не посчастливилось. Это произошло из-за температуры или табачного дыма или же зонтика аббата Жефруа с медною отделкой: этот металл препятствует истечению флюида.

Вокорбей пожал плечами.

Тем не менее не станет же он оспаривать добросовестность гг. Делеза, Бертрана, Морена, Жюля Клоке. А эти ученые утверждают, что сомнамбулы предсказывали события, безболезненно выносили мучительные операции.

Аббат сообщил более удивительные истории. Один миссионер видел браминов, бегавших по дороге вниз головой. Великий Лама в Тибете вспарывает себе кишки, чтобы пророчествовать.

- Вы шутите? - спросил врач.

- Ничуть!

- Да бросьте! Что за басни!

И уклонившись в сторону от проблемы, все стали рассказывать анекдоты.

- У меня, - сказал бакалейный торговец, - была собака, которая всегда хворала, когда месяц начинался с пятницы.

- Нас было четырнадцать детей, - подхватил мировой судья. - Я родился четырнадцатого числа, женился четырнадцатого, и мои именины приходятся на четырнадцатое число. Объясните-ка мне эту штуку.

Бельжамб несколько раз видел во сне число постояльцев, которое у него будет на следующий день в гостинице, а Пти рассказал об ужине Казотта.

Тут кюре привел такое соображение:

- Почему бы не видеть в этом просто-напросто...

- Чертей, не правда ли? - сказал Вокорбей.

Аббат вместо ответа качнул головою.

Мареско заговорил о дельфийской пифии.

- Это, несомненно, объяснялось миазмами.

- Ах, теперь уж миазмами!

- А я допускаю существование флюида, - возразил Бувар.

- Неврозно-астрального, - прибавил Пекюше.

- Но докажите его присутствие. Покажите-ка нам ваш флюид. И к тому же флюиды вышли из моды, поверьте мне.

Вокорбей отошел подальше в тень. За ним последовали гости.

- Когда вы говорите ребенку: "Я - волк, я тебя съем", он представляет себе, что вы волк, и боится; следовательно, это - сновидение, вызванное словами. Подобным же образом погруженный в сомнамбулизм принимает какие угодно фантазии. У него действует память и спит воображение, он всегда повинуется и, думая, что мыслит, испытывает одни лишь ощущения. По этому способу можно внушать преступные замыслы; добропорядочные люди могут оказаться дикими зверями и превратиться невольно в людоедов.

Взоры обратились на Бувара и Пекюше. Их наука была опасна для общества.

Писец нотариуса появился в саду, размахивая письмом от г-жи Вокорбей.

Доктор его распечатал, побледнел и наконец прочитал следующее:

"Я пришиваю ленты к соломенной шляпе".

От изумления смех замер на губах.

- Простое совпадение. Это ничего не доказывает.

И так как у обоих магнетизеров был торжествующий вид, то в дверях он обернулся и сказал им:

- Не продолжайте этой опасной забавы.

Кюре, уводя с собою церковного сторожа, основательно его распек.

- С ума вы, что ли, сошли? Без позволения! Запрещенные церковью занятия!

Все разошлись. Бувар и Пекюше беседовали на пригорке с учителем, когда из фруктового сада, сняв повязки, вышел Марсель; он бормотал:

- Выздоровел! Выздоровел! Добрые господа!

- Ладно! Довольно! Оставьте нас в покое!

- Ах, добрые господа, я вас люблю! Ваш слуга!

Пти, человек, мыслящий прогрессивно, находил объяснение врача пошлым и мещанским. Наука монополизирована имущими. Она недоступна народу; старому анализу средневековья пора отойти в сторону перед широким и решительным синтезом. Истину нужно открывать сердцем, - и, объявив себя спиритом, он указал им несколько сочинений, не лишенных, конечно, погрешностей, но являющихся признаком просветления.

Они выписали эти книги.

Спиритизм считает непреложным совершенствование нашего рода. Земля когда-нибудь превратится в небо, - вот что увлекало учителя в этой доктрине. Не будучи католической, она, по признанию сторонников ее, ведет начало от св. Августина и св. Людовика. Аллан Кардек публикует даже продиктованные ими отрывки, стоящие на уровне современных воззрений. Она действенна, благодетельна и, подобно телескопу, открывает нам высшие миры, куда после смерти в экстатическом состоянии переносятся духи. Но иногда они спускаются на нашу планету, где стучат мебелью, принимают участие в наших развлечениях, наслаждаются красотами природы и художественными радостями.

При этом многие из нас обладают аромальной трубою, то есть длинною трубкою позади черепа, восходящею от наших волос к планетам и дающею нам возможность беседовать с духами Сатурна. Даже вещи неосязаемые представляют собою реальность, и между землею и звездами происходит общение, передача, непрерывный обмен.

Тут душа Пекюше исполнилась необузданных стремлений, и, когда наступила ночь, Бувар застал его у окна созерцающим эти светящиеся, населенные духами пространства.

Сведенборг совершил по ним большие путешествия. Меньше чем в год он побывал на Венере, Марсе, Сатурне и двадцать три раза на Юпитере. Сверх того в Лондоне он видел Иисуса Христа, видел св. Павла, видел св. Иоанна, видел Моисея, а в 1736 году видел даже Страшный суд.

Он же дает нам описание неба.

Там есть цветы, дворцы, рынки и церкви, совершенно как и у нас.

Ангелы, бывшие когда-то людьми, излагают свои мысли на бумаге, обсуждают хозяйственные дела или же духовные предметы, а священнические должности заняты теми, кто во время земной своей жизни изучал священное писание.

Что касается ада, то он пропитан смрадом, усеян хижинами, кучею нечистот, расщелинами, и бродят там дурно одетые личности.

И Пекюше ломал себе голову над вопросом, что находят люди прекрасного в этих откровениях. Бувару они показались бредом дурака. Все это выходит за пределы естества, которые, впрочем, никому не известны. И они предались таким рассуждениям:

Фокусники способны дурачить толпу; человек, обладающий сильными страстями, заражает ими других людей; но как может одна только воля воздействовать на инертную материю? Какой-то баварец, говорят, заставил виноград созреть; г-н Жерве оживил увядший гелиотроп; некий житель Тулузы, еще более могущественный, разгоняет тучи.

Нужно ли допустить существование посредствующего вещества между миром и нами? Не является ли таким именно агентом новое невесомое - од, особый вид электричества? Его излучениями объясняется свет, который видят магнетизируемые, а также блуждающие огни на кладбищах и призрачные видения.

В таком случае образы эти не иллюзорны, и сверхъестественные способности одержимых и лунатиков имеют под собою физическое основание?

Каково бы ни было ее происхождение, есть некая сущность - таинственная и всеобщая действующая сила. Если бы нам удалось ею овладеть, то не было бы надобности в иной силе, в длительности. То, что требует веков, развивалось бы в одну минуту; всякое чудо было бы осуществимо, и вселенная была бы в нашем распоряжении.

Магия возникла из этой вечной жажды человеческого духа. Ее значение, несомненно, было преувеличено, но она не ложна. Знакомые с нею жители востока совершают чудеса. Это заявляют все путешественники, а в Пале-Рояль г-н Дюпоте пальцем выводит из состояния покоя магнитную стрелку.

Каким образом сделаться магом? Эта мысль показалась им сначала безумною, но она стала к ним возвращаться, мучить их, и они уступили, притворяясь, впрочем, что над нею смеются.

Необходим был подготовительный режим.

Желая довести себя поскорее до экзальтации, они бодрствовали по ночам, постились и, чтобы сделать Жермену более чутким медиумом, начали хуже ее кормить. Она вознаграждала себя питьем и стала поглощать столько водки, что вскоре окончательно спилась. Их прогулки по коридорам будили ее. Звуки шагов она смешивала с шумом в ушах и с воображаемыми голосами, которые, как ей чудилось, доносились из стен. Однажды утром, поставив камбалу в погреб, она испугалась, увидев ее всю в огне, почувствовала себя с тех пор хуже и в конце концов решила, что хозяева ее сглазили.

В надежде, что их посетят видения, они сжимали друг другу затылок, приготовили себе ладанку с белладонной, наконец прибегли к магической коробке: маленькой коробке, откуда выступает унизанный гвоздями гриб и которую надо носить на сердце при помощи ленты, привязанной к груди. Все было безуспешно; но им еще оставалось применить круг Дюпоте.

Пекюше начертил углем на земле черный кружок, чтобы заточить в него животных духов, которым должны были помогать окружающие духи, и, радуясь власти своей над Буваром, сказал ему с видом жреца:

- Я запрещаю тебе переступать его!

Бувар посмотрел на это круглое место. Вскоре сердце у него учащенно забилось, в глазах потемнело.

- Ах, довольно!

И он перескочил через круг, чтобы спастись от неизъяснимой жути.

Пекюше, чья экзальтация все повышалась, пожелал вызвать какого-нибудь мертвеца.

Во времена Директории один человек на улице Эшикье показывал жертвы Террора. Примеров появления выходцев с того света существует бесчисленное множество. Пусть это только видимость - безразлично! Нужно ее осуществить.

Чем ближе нам покойник, тем охотнее он является на наш зов. Но у Пекюше не было ни одной семейной реликвии: ни перстня, ни миниатюры, ни каких-нибудь волос, между тем как Бувар имел возможность вызвать своего отца; но эта затея отталкивала его, и Пекюше спросил:

- Чего ты боишься?

- Я? О, решительно ничего! Делай что хочешь.

Они подкупили Шамберлана, и тот доставил им тайком старый череп. Нашли портного, который сшил им два черных балахона с капюшонами, как у монахов. Дилижанс доставил им из Фалеза длинный свиток в обертке. Затем они принялись за дело, один - любопытствуя, что из этого выйдет, другой - боясь поверить.

Музей они обтянули черным сукном, точно катафалк. Три светильника горели по краям стола под портретом Бувара-отца, над которым висела мертвая голова. Они даже поместили свечу внутри черепа, и лучи проникали наружу сквозь его глазные впадины.

Посреди комнаты на грелке дымился ладан. Бувар стоял позади, а Пекюше, повернувшись к нему спиною, бросал в камин пригоршни серы.

Прежде чем вызвать мертвеца, нужно получить на это разрешение у демонов. Но этот день был пятницей, днем, принадлежащим Бехету. Нужно было прежде всего заняться Бехетом. Бувар, отвесив поклоны в правую и в левую стороны, наклонив подбородок и подняв руки, начал:

- Именем Эфаниила, Анацина, Исхироса...

Он забыл остальное.

Пекюше стал быстро подсказывать слова, записанные на куске картона:

- Исхироса, Атанатоса, Адонаи, Садаи, Элигия, Мессиаса (список был длинный), заклинаю тебя, внимаю тебе, повелеваю тебе, о Бехет!

Затем, понизив голос:

- Где ты, Бехет? Бехет! Бехет! Бехет!

Бувар упал в кресло и был очень рад, что не видит Бехета, инстинктивно упрекая себя в этой попытке, как в кощунстве. Где находится душа его отца? Может ли она его услышать? А вдруг она сейчас появится?

Занавеси медленно шевелились от ветра, дувшего сквозь разбитое окно, и свечи отбрасывали тени на череп мертвеца и на покрытое землистым налетом лицо портрета. Щеки выцвели, глаза не светились, но вверху горел огонь сквозь дыры пустой головы. Иногда казалось, что она опускается на место другой, покоится на воротнике сюртука, обрастает баками, и наполовину сорвавшееся с гвоздей полотно колыхалось, трепетало.

Мало-помалу они стали ощущать словно чье-то дыхание, приближение неосязаемого существа. У Пекюше на лбу выступили капли пота, и у Бувара вдруг застучали зубы, судорожно сжалось под ложечкой; пол, точно волна, стал ускользать у него из-под ног; горевшая в камине сера оседала большими хлопьями; в то же время закружились летучие мыши; раздался крик; кто это был?

И лица у них так исказились под капюшонами, что страх от этого возрос вдвое; они не смели ни пошевельнуться, ни даже заговорить, и вдруг услышали за дверью вопли, словно стенания чьей-то страждущей души.

Наконец они собрались с духом.

Это их старая служанка подглядывала сквозь щель перегородки; ей привиделся дьявол, и, упав на колени в коридоре, она неустанно крестилась.

Все увещевания ни к чему не привели. Она ушла от них в тот же вечер, не желая больше служить у таких людей.

Жермена все разболтала. Шамберлан потерял должность, и против них составился глухой заговор, поддерживаемый аббатом Жефруа, г-жею Борден и Фуро.

Их необычайный образ жизни вызывал в обществе неудовольствие. Они внушали людям подозрения и даже смутный страх.

Особенно повредил им в общественном мнении выбор слуги. Не найдя никого другого, они наняли Марселя.

Своею заячьей губою, безобразием и невнятной речью он всех отталкивал от себя. Брошенный на произвол судьбы ребенком, он вырос без присмотра в поле, и от долгой нищенской жизни у него сохранился неутолимый голод. Издохшие от болезни животные, тухлое сало, раздавленная собака, - ничем он не брезговал, лишь бы был крупный кусок; и кроток он был как ягненок, но совершенный идиот.

Чувство благодарности побудило его предложить свой услуги г-дам Бувару и Пекюше; кроме того, считая их волшебниками, он рассчитывал на чрезвычайные выгоды.

В первые же дни он поведал им тайну. В Полиньи, среди вереска, один человек нашел когда-то золотой слиток. Этот анекдот записан фалезскими историками. Но они не знали продолжения: двенадцать братьев, собираясь в путь, закопали двенадцать одинаковых слитков вдоль дороги между Шавиньолем и Бретвилем, и Марсель умолял своих господ снова взяться за розыски. Эти слитки, - подумали они, - быть может, схоронены были в пору эмиграции.

Тут уместно было применить гадательный прут. Его свойства сомнительны. Тем не менее они вопрос изучили, причем узнали, что некто Пьер Гарнье приводит в его защиту научные доводы: источники и металлы испускают из себя частицы, имеющие с деревом сродство.

Это совершенно невероятно. А впрочем, как знать? Попробуем!

Они выстругали вилку из орешины и однажды утром отправились на поиски клада.

- Нужно будет его отдать, - сказал Бувар.

- Ну нет, уж извините!

После трех часов ходьбы их остановило одно соображение: дорога из Шавиньоля в Бретвиль! Старая или новая? Наверное - старая.

Они пошли обратно и стали кружить по окрестностям наудачу, так как следы старой дороги не легко было разыскать.

Марсель кидался вправо и влево, точно ищейка на охоте. Каждые пять минут Бувару приходилось его окликать. Пекюше подвигался вперед шаг за шагом, держа жезл за оба разветвления, концом вверх. Часто ему казалось, будто какая-то сила тянет прут к земле словно крюком, и Марсель живо делал насечки на соседних деревьях, чтобы позже отыскать эти места.

Пекюше между тем замедлил шаг. Рот у него открылся, зрачки сузились. Бувар его окликнул, потряс за плечи: он не шевелился и оставался безжизнен, совсем как дочь Барбея.

Затем он рассказал, что почувствовал, как у него словно что-то оборвалось в области сердца, и это странное состояние, очевидно, вызвано было прутом; больше он к нему не хотел прикасаться.

На следующий день они вернулись к отмеченным деревьям. Марсель лопатою рыл ямы. Раскопки ни к чему не приводили, и они каждый раз чувствовали крайнее смущение. Пекюше уселся на краю канавы. В раздумье вытянув голову, стараясь услышать голос духов своею аромальной трубою и задавшись вопросом, есть ли она у него, он уставился глазами в козырек своего картуза. Как и накануне, им снова овладел экстаз. Он длился долго, сделался ужасным.

Над овсами показалась на тропинке фетровая шляпа: это был г-н Вокорбей, трусивший на своей лошадке. Бувар и Марсель подозвали его.

Когда врач подъехал, припадок близился к концу. Чтобы лучше исследовать Пекюше, он приподнял картуз и, заметив на лбу пятна медного цвета, сказал:

- Ага! Fructus belli! Это сифилитическая сыпь, дружище. Лечитесь, черт возьми! С любовью не надо шутить!

Пристыженный Пекюше опять надел свой картуз, род берета, вздувшегося над козырьком в виде полумесяца, - этот фасон он позаимствовал в атласе Амороса.

Слова доктора его ошеломили. Он раздумывал над ними, блуждая глазами в пространстве, и вдруг опять с ним сделался припадок.

Вокорбей наблюдал, затем сбросил с него щелчком картуз.

Пекюше пришел в себя.

- Я так и думал, - сказал врач, - лакированный козырек вас гипнотизирует как зеркало, и явление это наблюдается нередко у субъектов, слишком внимательно созерцающих блестящий предмет.

Он объяснил, как проделать этот опыт над курами, сел на свою лошадку и уехал.

Пройдя дальше с полмили, они заметили предмет пирамидальной формы, торчавший на горизонте, во дворе чьей-то фермы. Его можно было принять за чудовищную кисть черного винограда, там и сям усеянную красными точками. Это был длинный шест с перекладинами, каких немало в Нормандии, служивший насестом для пыжившихся на солнце индюшек.

- Войдем!

Пекюше заговорил с фермером, и тот согласился на их просьбу.

Они белилами провели черту посреди давильни, связали лапы индюку, затем растянули его плашмя, так что клювом он уткнулся в полоску. Птица закрыла глаза и вскоре застыла, точно мертвая. То же повторилось и с остальными. Бувар их живо передавал Пекюше, а тот их клал в сторону рядком, лишь только они лишались чувств. Обитатели фермы обнаружили беспокойство. Хозяйка кричала, маленькая девочка заплакала.

Бувар развязал всех птиц. Они мало-помалу оживали, но каких ожидать последствий - этого никто не знал. В ответ на одно несколько резкое возражение Пекюше, фермер схватился за вилы.

- Убирайтесь ко всем чертям, а не то я распорю вам животы!

Они удрали.

Это неважно! Задача была решена: экстаз зависит от материальной причины.

Что же такое материя? Что такое дух? Чем обусловлено их взаимное влияние?

Чтобы дать себе в этом отчет, они начали рыться у Вольтера, у Боссюэта, у Фенелона и даже возобновили абонемент в кабинете для чтения.

Старые сочинения были недоступны вследствие большого объема или трудности языка. Но Жуффруа и Дамирон посвятили их в современную философию и у них были произведения авторов, излагавших учения минувшего века.

Бувар заимствовал свои аргументы у Ламетри, у Локка, у Гельвеция; Пекюше - у г-на Кузена, Томаса Рида и Жерандо. Первый пристрастился к опыту, для второго все сводилось к идеалу. На одном почил дух Аристотеля, на другом - Платона, и они спорили.

- Душа нематериальна! - говорил один.

- Неправда! - говорил другой. - Безумие, хлороформ, кровопускание вызывают в ней потрясения, и так как она не всегда мыслит, то никак не может быть такою субстанцией, которая только мыслит.

- Однако, - возразил Пекюше, - во мне самом есть нечто более высокое, чем мое тело, и подчас противоречащее ему.

- Существо в существе? Homo duplex! (Двойственный человек.) Брось ты это! Различные склонности вызывают противоположные побуждения. Вот и все.

- Но это нечто, эта душа, сохраняет тождество при происходящих извне изменениях! Значит, она проста, неделима и, следовательно, духовна!

- Если бы душа была проста, - ответил Бувар, - то новорожденный так же владел бы памятью, воображением, как взрослый. Наоборот, мышление в своем развитии следует за мозгом. Что же касается неделимого существа, то запах розы или аппетит волка так же не поддаются делению, как любое проявление воли или утверждение.

- Это ничего не значит! - сказал Пекюше. - Душа лишена свойств материи.

- Допускаешь ли ты тяготение? - продолжал Бувар. - Но если материя может падать, то она также может мыслить. Имея начало, душа наша должна быть конечной, и, находясь в зависимости от органов, исчезнуть вместе с ними.

- А я ее считаю бессмертной! Не может бог хотеть...

- А если бога не существует?

- Как?

И Пекюше выложил три картезианских доказательства:

- Во-первых, бог содержится в нашем понятии о нем; во-вторых, существование для него возможно; в-третьих, будучи конечным, как мог бы я иметь понятие о бесконечности? А раз мы имеем это понятие, то оно исходит от бога, следовательно бог существует!

Он перешел к свидетельству сознания, к преданиям народов, к необходимости творца.

- Когда я вижу часы...

- Да! Да! Это мы знаем! Но где отец часовщика?

- Ведь должна быть причина!

Бувар сомневался в существовании причин.

- Из того, что одно явление следует за другим, делается заключение, будто второе происходит от первого. Докажите это!

- Но картина вселенной обнаруживает некое намерение, план!

- Отчего? Зло так же хорошо организовано, как и добро. Червяк, развивающийся в голове барана и убивающий его, равноценен, с точки зрения анатомии, самому барану. Уродства численно превышают нормальные функции. Человеческое тело могло бы лучше быть построено. Три четверти земного шара бесплодны. Луна, этот осветитель, показывается не всегда! Неужели ты полагаешь, что океан предназначен для кораблей, а деревья - для отопления наших домов?

Пекюше ответил:

- Однако желудок создан для пищеварения, ноги для ходьбы, глаза для зрения, хотя случаются желудочные расстройства, поломки костей и помутнения хрусталика. Все устроено с какою-нибудь целью. Действие происходит немедленно или обнаруживается впоследствии. Все зависит от законов. Следовательно, существуют конечные причины.

Бувар предположил, что его может снабдить аргументами Спиноза, и написал Дюмушелю, чтобы тот ему выслал перевод Сессэ.

Дюмушель прислал ему экземпляр, принадлежавший его другу, профессору Варело, сосланному после 2 декабря.

Этика испугала их своими аксиомами, своими следствиями. Они прочитали только места, отмеченные карандашом, и поняли следующее:

"Субстанция есть то, что существует само собою, благодаря себе, без причины, без происхождения. Эта субстанция - бог.

Он один - протяженность, а протяженность не имеет границ. Чем ее можно ограничить?

Но хотя она бесконечна, она не абсолютно бесконечна, ибо содержит только один род совершенства, между тем как абсолют содержит их все".

Они часто останавливались, чтобы как следует вдуматься. Пекюше нюхал табак, а Бувар краснел от внимания.

- Это тебя забавляет?

- Да! Конечно! Валяй дальше!

"Бог развивается в бесконечность атрибутов, которые выражают, каждый по-своему, бесконечность его существа. Из них нам известны только два: протяженность и мышление.

Из мышления и протяженности вытекают бесчисленные модусы, в которых содержатся другие.

Тот, кто мог бы разом охватить всю протяженность и все мышление, не увидел бы в них никакой относительности, ничего случайного, а лишь геометрический ряд членов, связанных между собою необходимыми законами".

- Ах! Это было бы хорошо! - сказал Пекюше.

"Итак, не существует свободы ни для человека, ни для бога".

- Ты слышишь? - воскликнул Бувар.

"Если бы бог имел какую-нибудь волю, цель, если бы он действовал ради чего-нибудь, значит он имел бы какую-нибудь потребность и, следовательно, был бы лишен одного из совершенств. Он не был бы богом.

Таким образом, наш мир есть только точка в совокупности вещей, а вселенная, непроницаемая для нашего познания, есть только часть бесконечности вселенных, от которых наряду с нашею исходят бесконечные модификации. Протяженность объемлет нашу вселенную, но ее объемлет бог, который содержит в своем мышлении все возможные вселенные, а само его мышление объемлется его субстанцией".

Им казалось, что они находятся на воздушном шаре, ночью, среди ледяной стужи, и влекомы беспредельным течением в бездонную пучину, а вокруг нет ничего кроме неосязаемого неподвижного вечного. Это было выше их сил. Они бросили книгу.

И желая отведать чего-нибудь менее крепкого, они купили курс философии Генье для школьного обучения.

Автор задается вопросом, какой метод заслуживает предпочтения, онтологический или психологический.

Первый подходил к младенчеству народов, когда человек направлял свое внимание на внешний мир. Но в настоящее время, когда он обратил его на самого себя, "мы считаем второй метод более научным", и Бувар с Пекюше остановились на нем.

Цель психологии - изучать явления, происходящие "внутри моего я". Их открывают путем наблюдения.

- Давай наблюдать!

И в течение двух недель, обыкновенно после завтрака, они рылись в собственном сознании, наудачу, надеясь на великие открытия, но не сделали ни одного, чем были весьма изумлены.

Одно явление занимает мое я, а именно идея. Какова ее природа? Было высказано предположение, что предметы отражаются в мозгу и что мозг отсылает эти образы нашему духу, благодаря которому мы их познаем.

Но если идея духовна, то как представить себе материю? Отсюда скептическое отношение к внешним восприятиям. Если же она материальна, то духовные предметы нельзя было бы себе представлять. Отсюда скептическое отношение к внутренним понятиям.

Впрочем, тут рекомендуется осторожность. Эта гипотеза ведет нас к атеизму.

Ибо, если образ есть вещь конечная, то он не в состоянии представлять бесконечность.

- Однако, - возразил Бувар, - когда я думаю о каком-нибудь лесе, человеке, собаке, то я вижу этот лес, этого человека, эту собаку. Значит, идеи представляют их.

И они занялись вопросом о происхождении идей.

По мнению Локка, их существует две: ощущение, мышление, - а Кондильяк все сводит к ощущению.

Но тогда мышлению будет недоставать основы. Оно нуждается в субъекте, в чувствующем существе, и не способно снабдить нас великими основными истинами: идеями бога, добра и зла, справедливости, красоты и пр., понятиями всеобщими и прирожденными, то есть предшествующими явлениям и опыту.

- Будь они всеобщими, мы обладали бы ими с самого рождения.

- Под этим словом надо понимать склонность к обладанию ими, и Декарт...

- Твой Декарт завирается! Он утверждает, что ими наделен зародыш, а в другом месте сознается, что они подразумеваются.

Пекюше был удивлен.

- Где ты это нашел?

- У Жерандо!

И Бувар похлопал его по животу.

- Перестань! - сказал Пекюше.

Затем перешел к Кондильяку:

- Наши мысли не являются метаморфозами ощущения. Оно их вызывает, приводит в действие. Чтобы приводить их в действие, нужен двигатель. Ибо материя сама по себе не может вызывать движения... И я нашел это у твоего Вольтера, - прибавил Пекюше, отвешивая ему низкий поклон.

Так они повторяли все те же аргументы, и каждый относился с презрением к взглядам другого, не убеждая его в своих.

Но благодаря философии они выросли в собственных глазах. Жалкими казались им теперь их прежние занятия сельским хозяйством, политикой.

Музей внушал им теперь отвращение. Они были бы чрезвычайно рады продать эти безделушки, и перешли ко второй главе: к душевным способностям.

Их насчитывается три, не больше! Чувство, познание, воля.

В способности чувствовать следует различать чувствительность физическую и чувствительность моральную

Физические ощущения естественно подразделяются на пять видов, будучи обусловлены пятью органами чувств.

Явления моральной чувствительности, наоборот, нимало не зависят от тела. "Что общего между удовольствием Архимеда, открывающего законы тяжести, и отвратительным наслаждением Апиция, пожирающего кабанью голову!"

Моральная чувствительность бывает четырех родов, и второй ее род - "моральные желания" - делится на пять видов, среди которых находится любовь к самому себе, "склонность, несомненно, законная, но которой, когда она преувеличена, дается название эгоизм".

В способности познавать содержатся восприятия разума, среди которых мы находим два главных движения и четыре степени.

Абстракция может представлять затруднения для своеобразных умов.

Память устанавливает связь с прошедшим, как предвидение - с будущим.

Воображение - это скорее всего особое свойство, sui generis.

Вся эта путаная аргументация в защиту общих мест, педантичный тон автора, однообразие оборотов: "мы готовы признать - мы далеки от мысли, - спросим наше сознание", непрестанное восхваление Дегальда-Стюарта - словом, все это пустословие вызвало в них такую тошноту, что они перескочили через способность воли и вступили в область логики.

Она им сообщила, что такое анализ, синтез, индукция, дедукция и каковы главные причины наших ошибок.

Почти все они происходят от неправильного словоупотребления.

"Солнце заходит, - погода становится пасмурной, - зима приближается" - все это неверные речения, которые наводят на мысль о персональных сущностях, между тем как дело касается только весьма простых явлений. "Я вспоминаю такой-то предмет, такую-то аксиому, такую-то истину" - это самообман! Во "мне" остаются идеи, а вовсе не вещи, и, строго говоря, надо бы сказать: "Я вспоминаю такой-то акт моего разума, благодаря которому я воспринял этот предмет, вывел эту аксиому, допустил эту истину".

Так как термин, обозначающий какое-либо случайное явление, не охватывает его во всех модусах, то Бувар и Пекюше старались употреблять одни лишь отвлеченные слова, так что вместо выражений: "прогуляемся, - пора обедать, - живот болит", - они произносили фразы: "прогулка была бы благотворна, - наступил час поглощения пищи, - я испытываю потребность в испражнении".

Овладев логикой, они ознакомились с различными критериями и прежде всего остановились на здравом смысле.

Если индивид ничего не может знать, то как могут все индивиды знать больше? Заблуждение, пусть оно даже продержится сто тысяч лет, не может заключать в себе истины, в силу одной своей давности. Толпа неизменно следует рутине. Напротив, незначительное меньшинство содействует прогрессу.

Надежнее ли полагаться на свидетельство чувств? Они обманывают нас подчас и осведомляют всегда об одной лишь видимости. Сущность ускользает от них.

Разум предоставляет больше гарантий, ибо он неподвижен и безличен; но чтобы обнаружиться, он нуждается в воплощении. Тогда разум становится моим разумом, правило имеет мало значения, если оно ошибочно. Нет никаких доказательств, что такое-то правило верно.

Рекомендуется проверять разум ощущениями; но они способны сгустить потемки. Из смутного ощущения может проистечь ложный закон, который впоследствии помешает ясно видеть вещи.

Остается мораль. Это значило бы низвести бога до уровня полезного, как будто наши потребности служат мерою абсолютного.

Что касается очевидности, одними отрицаемой, другими утверждаемой, то она сама является собственным мерилом. Это доказал Кузен.

- По-моему, остается одно лишь откровение, - сказал Бувар, - но чтобы в него поверить, нужно допустить два предварительных знания: знание чувствующего тела, знание воспринявшего интеллекта, то есть допустить чувство и разум, свидетельства человеческие и, следовательно, подозрительные.

Пекюше задумался, скрестив руки.

- Но мы очутимся в ужасающей бездне скептицизма.

По мнению Бувара, скептицизм может ужаснуть только слабые умы.

- Спасибо за комплимент, - ответил Пекюше. - Тем не менее существуют неоспоримые факты. Истина достижима в известных пределах.

- В каких? Разве дважды два не всегда четыре? Разве содержимое меньше содержащего только в известном смысле? Что значит вообще истина до известной степени, частица божества, часть неделимой вещи?

- Ах, ты просто софист!

И, рассердившись, Пекюше дулся на него три дня.

Они употребили это время на просмотр оглавлений многих томов. По временам Бувар улыбался, затем возобновил беседу:

- Дело в том, что трудно не сомневаться. Так, например, доказательства существования бога у Декарта, Канта и Лейбница различны и друг друга уничтожают. Сотворение мира, из атомов ли, или духовной сущности, остается непостижимым.

Я чувствую себя одновременно материей и мыслью, хотя и не знаю ничего ни о той, ни о другой.

Непроницаемость, твердость, сила тяжести представляются мне тайнами, такими же, как моя душа, тем большая тайна - связь души с телом.

Чтобы истолковать эту связь, Лейбниц придумал гармонию, Мальбранш - содействие божье, Кедворт - посредника, а Боссюэт видит в ней непрерывное чудо, но это нелепость: непрерывное чудо перестает быть чудом.

- Правильно! - сказал Пекюше.

И оба они признались друг другу, что им надоели философы. Во всех этих системах легко запутаться. Метафизика ни к чему не нужна. Прожить можно и без нее.

К тому же их денежные затруднения возрастали. Они должны были Бельжамбу за три бочки вина, Ланглуа - за двенадцать килограммов сахару, сто двадцать франков портному, шестьдесят сапожнику. Издержки продолжались, а дядюшка Гуи не платил.

Они пошли к Мареско, чтобы тот раздобыл им денег, будь то путем продажи Экальской мызы, или под заклад их фермы, или же посредством отчуждения их дома с уплатою за него пожизненной ренты и с сохранением права пользоваться им. Это средство, сказал Мареско, неприменимо, но наклевывается дело получше, о нем они будут своевременно уведомлены.

Затем они вспомнили про бедный свой сад. Бувар взялся за очистку буковой аллеи, Пекюше - за обрезку шпалерных деревьев. Марселю поручено было копать грядки.

Через четверть часа они остановились, один сложил свой садовый нож, другой отложил в сторону ножницы, и они начали медленно прогуливаться: Бувар - под сенью лип, без жилета, выставив грудь вперед, с обнаженными руками; Пекюше - все время вдоль стены, опустив голову, заложив руки за спину, из предосторожности сдвинув на шею козырек картуза, и так они шагали параллельно, даже не замечая Марселя, который на пороге шалаша жевал завалявшуюся краюху хлеба.

Раздумье наводило их на мысли: боясь их потерять, они заговаривали друг с другом, и снова начиналась метафизика.

Она возникала по поводу дождя и солнца, попавшей в башмак песчинки, цветка среди дерна, по поводу всего.

Глядя, как горит свеча, они спрашивали себя, заключается ли свет в объекте или в нашем органе зрения. Так как звезды, быть может, уже исчезли, когда до нас доходит их сияние, то возможно, что мы любуемся несуществующими вещами.

Найдя в подкладке жилета сигаретку Распайля, они ее искрошили над водою, и камфора завертелась.

Вот оно, движение в материи! Более высокая степень движения ведет к возникновению жизни.

Но если бы для созидания существ достаточно было пришедшей в движение материи, то они не были бы так разнообразны, ибо вначале не существовало ни земли, ни воды, ни людей, ни растений. Какова же эта первоначальная материя, которой никто не видел, которой нет среди всего существующего в этом мире, но которая все произвела?

Иногда им требовалась какая-нибудь книга. Дюмушелю надоело быть их поставщиком, и он перестал им отвечать, а они были увлечены проблемою, особенно Пекюше.

Его стремление к истине превратилось в жгучую жажду.

Взволнованный речами Бувара, он забросил спиритуализм, вскоре опять за него взялся, затем снова бросил и восклицал, обхватив голову руками:

- О, сомнение, сомнение! Я предпочел бы небытие!

Бувар видел несостоятельность материализма, но старался держаться его, заявляя, впрочем, что у него от этого голова идет кругом.

Они начали строить рассуждения на прочной основе; она рушилась; и идея сразу исчезала, как улетает муха, когда готовишься ее поймать.

В зимние вечера они беседовали в музее перед камином, глядя на уголья. От гудевшего в коридоре ветра дрожали оконные стекла, черные массы деревьев колыхались, и ночная грусть усугубляла значительность их мыслей.

Время от времени Бувар уходил в глубь комнаты и возвращался. Светильники и лохани вдоль стен роняли на пол косые тени; а св. Петр, повернутый в профиль, отбрасывал на потолок силуэт своего носа, напоминавший чудовищных размеров охотничий рог.

Трудно было передвигаться среди наставленных вещей, и Бувар часто натыкался по неосторожности на статую. Большеглазая, с отвислой губой и с видом пьянчуги, она стесняла и Пекюше. Они уже давно собирались от нее отделаться, но по небрежности откладывали это со дня на день.

Однажды вечером, посреди спора о монаде, Бувар ушиб себе палец на ноге о большой палец св. Петра и, обратив на него свое раздражение, крикнул:

- Меня давно бесит этот болван: выбросим его вон!

Трудно было стащить его по лестнице. Они открыли окно и медленно наклонили фигуру. Пекюше, стоя на коленях, старался приподнять ее за пятки, Бувар налегал на плечи. Каменный старикан не двигался с места; им пришлось воспользоваться алебардой в качестве рычага, чтобы опрокинуть его. Затем, качнувшись, он полетел в пространство, тиарою вперед; раздался глухой стук, и на следующий день они его нашли разбитым на несколько кусков в бывшей яме для компостов.

Спустя час нотариус явился с приятным известием. Одна особа из числа местных жителей предлагала тысячу экю под заклад их фермы, и когда они обрадовались, он прибавил:

- Виноват, она ставит при этом одно условие: чтобы вы продали ей Экальскую мызу за тысячу пятьсот франков. Ссуда может быть получена сегодня же. Деньги находятся в моей конторе.

Они оба готовы были согласиться. Бувар наконец ответил:

- Да уж... ладно!

- По рукам! - сказал Мареско.

И он им сообщил имя этой особы: ею оказалась г-жа Борден.

- Я так и думал! - воскликнул Пекюше.

Бувар был унижен и молчал.

Она ли, другой ли - какая разница? Главное - выйти из трудного положения.

Получив деньги (уплата за Экальскую мызу была отсрочена), они немедленно заплатили по всем счетам и возвращались домой, когда на повороте к рынку их остановил дядюшка Гуи.

Он шел к ним, чтобы сообщить о беде. В прошедшую ночь ветер повалил двадцать яблонь во дворе, разрушил винокурню, снес крышу с риги. Остаток дня ушел у них на осмотр повреждений, а следующий день - на подсчет убытков совместно с плотником, каменщиком и кровельщиком. Ремонт должен был обойтись в тысячу восемьсот франков, не меньше.

Вечером пришел Гуи. Марианна только что сама ему рассказала о продаже Экальской мызы. Это лучший участок на ферме, приносящий великолепные доходы, вполне ему подходящий и почти не нуждающийся в обработке! Он потребовал понижения арендной платы.

Они ему отказали. Дело было направлено к мировому судье, и тот решил его в пользу фермера. Потеря Экальской мызы, акр которой оценен был в две тысячи франков, влекла за собою ежегодный убыток для него в семьдесят франков, и он несомненно выиграл бы дело в высших инстанциях.

Их состояние убавилось. Как быть? А в ближайшем будущем - как жить?

Они сели в унынии за стол. Марсель ничего не понимал в кухне; на этот раз его обед был особенно плох. Суп напоминал помои, от кролика дурно пахло, горошек - недоварен, тарелки - грязны, и за десертом Бувар вспылил, пригрозив разбить их об его голову.

- Будем философами, - сказал Пекюше, - немного меньше денег, интриги женщины, неловкость слуги, - что значит все это? Ты слишком увяз в материи!

- Но если она причиняет мне неудобства? - сказал Бувар.

- А я ее не приемлю! - возразил Пекюше.

Он только что прочитал анализ Беркли и прибавил:

- Я отрицаю протяженность, время, пространство, то есть субстанцию! Ибо подлинная субстанция - это дух, постигающий качества.

- Прекрасно, - сказал Бувар, - но если упразднить мир, то исчезнут и доказательства бытия бога.

Пекюше возмутился и долго кричал, несмотря на причиненный ему иодистым калием насморк, а непрекращавшаяся лихорадка усиливала его возбуждение. Бувар встревожился и пригласил врача.

Вокорбей прописал апельсинный сироп с иодистым препаратом, а затем - ванны с киноварью.

- К чему это? - продолжал Пекюше. - Рано или поздно форма исчезнет. Сущность же не гибнет!

- Конечно, - сказал врач, - материя неразрушима! Однако...

- Да нет же! Нет! Неразрушимо-то именно существо! Вот это тело, находящееся передо мною, ваше тело, доктор, мешает мне узнать вашу личность, является, так сказать, всего лишь одеянием, или, вернее, маскою.

Вокорбей подумал, что он сошел с ума.

- До свиданья! Берегите свою маску.

Пекюше не угомонился. Он раздобыл введение в гегельянскую философию и пожелал растолковать ее Бувару.

- Все, что разумно, - реально. Мало того, нет ничего реального, кроме идеи. Законы духа суть законы вселенной, разум человека подобен разуму бога.

Бувар притворялся, будто понимает.

- Итак, абсолют - это одновременно субъект и объект, единство, в котором сливаются все различия. Таким образом, противоречия разрешены. Тень делает возможным свет, холод, смешанный с теплом, производит температуру, организм поддерживает себя лишь посредством разрушения организма, повсюду - начало разобщающее, начало сцепляющее.

Они находились на пригорке. Вдоль изгороди шел кюре с молитвенником в руках.

Пекюше пригласил его войти, чтобы в его присутствии докончить изложение Гегеля и послушать, что тот скажет.

Человек в сутане уселся подле них, и Пекюше заговорил о христианстве.

- Ни одна религия не установила с такою ясностью эту истину: "Природа - лишь момент идеи".

- Момент идеи! - пробормотал озадаченный священник.

- Конечно! Бог, приняв видимую оболочку, обнаружил свой единосущный с нею союз.

- С природою? Ну, ну!

- Своею кончиною он засвидетельствовал сущность смерти; следовательно, смерть была в нем, составляла, составляет часть бога.

Аббат нахмурился.

- Не нужно кощунствовать! Он ради спасения рода человеческого принял муки.

- Заблуждение! Смерть рассматривают применительно к индивидууму, для которого она, конечно, является злом, но по отношению к вещам дело обстоит иначе. Не отделяйте духа от материи!

- Однако, сударь, до сотворения мира...

- Не было сотворения мира! Он всегда существовал. В противном случае это было бы новое существо, присоединившееся к божественной мысли, что является нелепостью.

Священник встал, у него были спешные дела.

- Мне приятно было утереть ему нос! - сказал Пекюше. - Еще одно слово! Так как существование мира есть лишь постоянный переход от жизни к смерти и от смерти к жизни, то вопреки мнению, будто все есть, надо признать, что нет ничего. Но все становится, понимаешь ты меня?

- Да, понимаю, или, вернее, - нет.

В конце концов идеализм вывел из себя Бувара.

- Не желаю я его больше, знаменитое cogito (Я мыслю (лат.).) раздражает меня. Идеи вещей принимаются за самые вещи. Для объяснения смутных понятий придуманы совершенно непонятные слова. Субстанция, протяженность, сила, материя и душа! Все это абстракции, выдумки! Что касается бога, то невозможно знать, каков он и есть ли он вообще. Некогда он порождал ветер, молнию, перевороты! Теперь он сокращает свою деятельность. К тому же мне неясно, какой от него толк.

- А мораль во всем этом?

- Тем хуже!

"Она и вправду лишена основания", - подумал Пекюше.

И он умолк, упершись в тупик, который был следствием его же предпосылок. Это было неожиданно и подавило его.

Бувар даже не верил больше в материю.

Убеждение, что ничего не существует (как оно ни плачевно), остается все же убеждением. Мало кто способен им проникнуться. Они возгордились от такого превосходства, пожелали похвастаться им, и случай представился.

Однажды утром, отправившись купить табаку, они увидели перед дверями Ланглуа кучку людей, обступивших фалезский дилижанс. Разговор шел о каторжнике Туаше, который бродил по окрестностям. Кондуктор встретил его в сопровождении двух жандармов у Зеленого креста, и шавиньольские жители облегченно вздохнули.

На площади стояли Жирбаль и капитан. Любопытствуя узнать подробности, подошли мировой судья и г-н Мареско в бархатном берете и сафьяновых туфлях.

Ланглуа пригласил их почтить своим присутствием его лавку, там им будет удобнее. И, не обращая внимания на покупателей и позвякивание колокольчика, они продолжали обсуждать преступления Туаша.

- Господи, у него были дурные инстинкты - вот и все, - сказал Бувар.

- Их можно преодолеть силою добродетели, - сказал нотариус.

- Но если у человека нет добродетели?

И Бувар категорически отверг свободу воли.

- Однако, - сказал капитан, - я могу делать что хочу! Я, например, свободен пошевелить ногою.

- Нет, сударь, у вас есть побуждение ею пошевелить!

Капитан стал искать возражения и не нашел его. Но Жирбаль отпустил такую остроту:

- Республиканец, выступающий против свободы! Это забавно!

- Потешная история! - сказал Ланглуа.

Бувар спросил его:

- Отчего не отдаете вы своего имущества бедным?

Бакалейщик окинул беспокойным взглядом всю свою лавку.

- Нашли дурака! Я сохраняю его для себя!

- Будь вы св. Винцентом де Полем, вы поступили бы иначе, ибо у вас был бы его характер. Вы же подчиняетесь своему. Следовательно, вы не свободны.

- Это крючкотворство, - ответило хором собрание.

Бувар не опешил и, показывая на весы, стоявшие на прилавке, продолжал:

- Они не шевельнутся, покуда одна из чашек останется пустою. Так же и воля; качание весов между двумя тяжестями, которые кажутся равными, рисует работу нашего мозга, когда он обсуждает мотивы, пока более сильный не увлечет его, не определит решения.

- Все это нимало не говорит в пользу Туаша и не мешает ему быть большим негодяем, - сказал Жирбаль.

Пекюше взял слово:

- Пороки суть свойства природы, подобно наводнениям, бурям.

Нотариус перебил его и, при каждом слове поднимаясь на носки, заявил:

- Я нахожу вашу теорию совершенно безнравственной. Она дает волю всем развратным наклонностям, оправдывает преступления, извиняет виновных.

- Совершенно верно, - сказал Бувар. - Несчастный человек, следующий своим влечениям, так же прав, как человек честный, внимающий доводам разума.

- Не защищайте уродов!

- Отчего уродов? Когда рождается слепой, идиот, убийца, то нам это кажется беспорядком, как будто порядок нам известен и словно природа действует сообразно какой-либо цели!

- Вы, стало быть, оспариваете провидение?

- Да, я его оспариваю.

- Обратитесь лучше к истории! - воскликнул Пекюше. - Припомните убийства королей, истребления народов, раздоры в семействах, личные горести.

- А в то же время, - прибавил Бувар, так как они возбуждали друг друга, - это же провидение заботится о птичках и дает отрастать клешням раков. О, если вы понимаете под провидением закон, который всем управляет, то я с вами согласен, я даже иду дальше!

- Однако, сударь, - сказал нотариус, - существуют принципы!

- Что вы мне басни рассказываете! Наука, по словам Кондильяка, тем совершеннее, чем меньше в них нуждается! Они только сводят воедино приобретенные познания и отсылают нас именно к тем понятиям, которые спорны.

- Занимались ли вы, подобно нам, - продолжал Пекюше, - исследованием, разработкою метафизических тайн?

- Это верно, господа, это верно!

И общество разошлось.

Но Кулон отвел их в сторону и отеческим тоном сказал, что и он, конечно, не набожен и даже терпеть не может иезуитов. Однако он не заходит так далеко, как они! О нет! Что и говорить! А в конце площади они прошли мимо капитана, который раскуривал трубку, ворча:

- Все-таки я делаю, что хочу, черт побери!

Бувар и Пекюше стали провозглашать свои отвратительные парадоксы и в других случаях. Они подвергали сомнению честность мужчин, целомудрие женщин, рассудительность правительства, здравый смысл народа - словом, подрывали основы.

Фуро взволновался и пригрозил их арестовать, если они будут продолжать вести такие речи.

Очевидность их превосходства была оскорбительна. Раз они защищали безнравственные положения, то были, по-видимому, сами безнравственны; пущена была в ход клевета.

Тогда у них развилась прескверная способность замечать глупость и не переносить ее больше.

Их огорчали различные мелочи: газетные рекламы, профиль какого-нибудь обывателя, дурацкое рассуждение, случайно ими подслушанное.

Думая о том, что говорилось в деревне, представляя себе, что даже у антиподов есть свои Кулоны, свои Мареско, свои Фуро, они чувствовали, как над ними словно тяготеет бремя всей земли.

Они перестали выходить из дому, никого не принимали.

Однажды после обеда завязался во дворе диалог между Марселем и господином в широкополой шляпе и черных очках. Это был академик Ларсонер. От него не ускользнуло, что одна занавеска приоткрылась, что кто-то запер двери. Его приход был попыткою к примирению, и он ушел в ярости, поручив слуге сказать своим хозяевам, что он считает их невежами.

Бувар и Пекюше остались к этому равнодушны. Мир для них утратил значение; они видели его словно сквозь облако, опустившееся у них с мозга на зрачки.

Да и вправду, не иллюзия ли это, не дурной ли сон? Быть может, благоденствие и горести в итоге уравновешиваются! Но благо рода не утешает индивида.

- И какое мне дело до остальных! - говорил Пекюше.

Его уныние огорчало Бувара, который думал, что сам довел до этого своего друга, а упадок дома обострял их скорбь повседневными раздражениями.

Чтобы приободриться, они успокаивали себя рассуждениями, задавали себе работу, но скоро впадали в еще большую лень, в глубокую безнадежность.

После еды они продолжали сидеть за столом, положив на него локти, и вздыхали с мрачным видом. Марсель пучил на них глаза, затем возвращался в кухню, где объедался в одиночестве.

В середине лета они получили карточку, извещавшую их о бракосочетании Дюмушеля с вдовою Олимпией-Зульмой Пуле.

- Да благословит их бог!

И они вспомнили время, когда были счастливы.

Отчего не ходят они больше следом за жнецами? Где те дни, когда они посещали фермы, разыскивая повсюду древности? Никакой бы им утехи не доставили теперь эти столь сладостные часы, которые посвящены были виноделию или литературе. Бездною были они отделены от них. Произошло нечто непоправимое.

Им захотелось, как бывало, совершить прогулку по полям, они ушли очень далеко, заблудились. Маленькие облака барашками блуждали по небу, ветер колебал овсы, вдоль луга журчал ручеек, но вдруг их остановило зловоние, и они увидели на камнях, посреди терновника, дохлую собаку.

Четыре конечности ее одеревенели. Разверстая пасть обнажила под синеватыми губами белые клыки. На месте живота была какая-то куча землистого цвета, и она словно трепетала от копошившихся в ней червей. Она шевелилась под лучами солнца, в жужжании мух, среди невыносимого, жестокого и как бы прожорливого смрада.

Бувар нахмурил лоб, и слезы увлажнили его глаза.

Пекюше сказал стоически:

- Когда-нибудь и мы будем таковы!

Мысль о смерти охватила их. Они беседовали о ней на обратном пути.

В сущности, смерти не существует. Превращаешься в росу, в ветерок, в звезды. Становишься какою-то частицею древесного сока, блеска драгоценных камней, оперения птиц. Возвращаешь Природе то, что ты занял у нее, и Небытие, предстоящее нам, ничуть не страшнее, чем Небытие, находящееся позади.

Они старались представить его себе в виде черной ночи, бездонной ямы, непрекращающегося обморока; все что угодно лучше этого существования, однообразного, нелепого и безнадежного.

Они перебрали в памяти свои неудовлетворенные потребности. Бувар всегда мечтал иметь лошадей, экипажи, лучшие марки бургундского и ласковых красавиц в великолепных палатах. Мечтою Пекюше было философское знание. Но самая великая проблема, та, что заключает в себе остальные, может быть решена в одну минуту. Когда же придет развязка?

- Лучше сейчас же покончить с жизнью.

- Как хочешь, - сказал Бувар.

И они рассмотрели вопрос о самоубийстве.

Почему бы не сбросить гнетущее нас бремя? Не совершить поступка, никому не приносящего вреда? Если бы он был неугоден богу, разве обладали бы мы этой властью? Это не малодушие, что бы там ни говорили, и прекрасно дерзание - осмеять, даже ценою своей гибели, то, чему люди придают особенно большое значение.

Они стали обсуждать способы смерти.

Яд причиняет страдания. Чтобы зарезаться, нужно слишком много мужества. С угаром часто происходят неудачи.

Наконец Пекюше отнес на чердак два гимнастических каната. Затем, привязав их к одной и той же перекладине крыши, устроил свисающие мертвые петли и поставил под ними два стула, чтобы можно было дотянуться до веревок.

На этом способе они остановились.

Они спрашивали себя, какое впечатление произведет их самоубийство в округе, в чьи руки попадут их библиотека, их бумаги, их коллекции. Мысль о смерти вызвала у них жалость к самим себе. Однако они не бросили своей затеи и, разговаривая, привыкли к ней.

В сочельник в одиннадцатом часу вечера они предавались размышлениям, сидя в музее, по-разному одетые. На Буваре была блуза поверх вязаного жилета; а Пекюше из бережливости уже три месяца не расставался с монашеским одеянием.

Так как они сильно проголодались (Марсель, уйдя на рассвете из дому, не возвращался), то Бувар счел гигиеничным выпить графин водки, а Пекюше - чаю.

Поднимая чайник, он пролил воду на паркет.

- Разиня! - крикнул Бувар.

Затем, находя настой слабым, он решил подбавить еще две ложки.

- Получится гадость, - сказал Пекюше.

- Ничуть!

Каждый стал тянуть коробку к себе, поднос упал; одна чашка разбилась, - последняя, которая еще оставалась от красивого фарфорового сервиза.

Бувар побледнел.

- Продолжай! Громи! Не стесняйся!

- Подумаешь, великое несчастье!

- Да! Несчастье! Она мне досталась от моего отца!

- Незаконного! - прибавил Пекюше, хихикнув.

- А, ты меня оскорбляешь?

- Нет, но я тебе надоел! Я это вижу! Признайся!

И Пекюше охватила ярость, или, вернее, безумие. Бувара тоже. Они оба кричали разом: один - раздраженный голодом, другой - алкоголем.

- Это ад, а не жизнь! Лучше смерть. Прощай.

Пекюше взял подсвечник, повернулся, хлопнул дверью.

Бувар в, потемках с трудом ее открыл, побежал за ним, взобрался на чердак.

Свеча стояла на полу, а Пекюше - на одном из стульев, с веревкой в руке.

Дух подражания увлек Бувара.

- Подожди меня.

И он уже влезал на другой стул, но вдруг остановился.

- Но... мы не составили завещания.

- А ведь верно!

Грудь у них сжалась от тоски. Они подошли к слуховому окну, чтобы подышать.

Воздух был морозный, и много звезд сияло в темном, как чернила, небе.

Белизна снега, покрывавшего землю, растворялась в туманах на горизонте.

Они заметили на уровне земли огоньки, которые, все увеличиваясь, приближались, направляясь в сторону церкви.

Любопытство подтолкнуло их пойти туда.

Служили всенощную. Огоньки оказались фонариками пастухов; несколько прихожан на паперти отряхали свои плащи.

Хрипел змеевик, дымился ладан. Плошки, подвешенные во всю длину нефа, составляли три венца многоцветных огней, а в конце перспективы, по обеим сторонам скинии, гигантские свечи горели красным пламенем. Над головами толпы и шляпками женщин, за певчими, был виден священник в золотом облачении; его резкому голосу вторили низкие голоса запрудивших амвон мужчин, и деревянный свод дрожал на каменных своих карнизах. Стены украшала живопись, изображавшая крестный путь. Посреди хора, перед алтарем, лежал ягненок, подвернув ноги под себя, выпрямив ушки.

От теплого воздуха им стало необыкновенно хорошо, и мысли, только что такие бурные, становились кроткими, как утихающие волны.

Они прослушали Евангелие и Credo, (Символ веры (лат.).) следили за движениями священника. Между тем старики, юноши, нищие в лохмотьях, фермерши в высоких чепцах, крепкие парни с белокурыми баками - все молились, погруженные в общую глубокую радость, и видели на соломе в яслях светящееся как солнце тело бога-младенца. Эта вера других людей умиляла Бувара вопреки его рассудку, а Пекюше - несмотря на его жестокосердие.

Воцарилась тишина: все спины согнулись, и при звоне колокольчика ягненок проблеял.

Священник показал святые дары, подняв руки вверх как только мог высоко. Тут зазвучала песнь веселья, зовущая мир к стопам царя ангелов. Бувар и Пекюше невольно стали подтягивать и чувствовали, что в душе у них словно восходит какая-то заря.

IX

Марсель вернулся домой на следующий день в три часа, с позеленевшим лицом, красными глазами, шишкой на лбу, в порванных штанах; от него несло водкой, он был ужасен.

Канун рождества он провел, как всегда, у одного приятеля, в шести милях от дома, близ Икевиля. И заикаясь больше обыкновенного, плача, готовый поколотить себя, он умолял о прощении, как будто совершил тяжкий грех. Господа простили его. Какое-то особое спокойствие располагало их к снисходительности.

Снег внезапно растаял, и они прогуливались по своему саду, вдыхая прохладный воздух, радуясь жизни.

Только ли случай спас их от смерти? Бувар испытывал умиление. Пекюше вспомнил, как первый раз ходил к причастию; и полные признательности к силе, к причине, от которой они зависели, они набрели на мысль заняться душеспасительным чтением.

Евангелие облегчило им душу, ослепило их точно солнце. Они видели перед собой Иисуса, стоящего на горе, с воздетою рукой перед внемлющей ему снизу толпой; или же на берегу озера, в кругу тянущих сети апостолов; затем на ослице, среди возгласов "аллилуия", с развевающимися от колебания пальмовых ветвей волосами; наконец, с упавшей на грудь головой на вершине креста, откуда вечно проливается на мир роса. Более всего их покорили и услаждали нежность к смиренным, защита бедных, возвышение угнетенных. И в книге этой, где открывается небо, нет ничего богословского среди такого множества поучений, ни одного догмата, ни одного требования, кроме чистоты сердца.

Что касается чудес, то их рассудок не был ими озадачен; с детских лет они были с ними знакомы. Возвышенный слог св. Иоанна пленил Пекюше и позволил ему лучше понять "Подражание Иисусу Христу".

Здесь нет уже притч, и цветов, и птиц, но жалобы, самоуглубление души. Бувар был опечален, перелистывая эти страницы, которые словно написаны в туманную погоду, в тиши монастыря, между колокольнею и гробницей. Наша бренная жизнь представлена там в столь плачевном виде, что нужно, забывая ее, обратиться к богу; и оба они, после всех своих разочарований, чувствовали потребность опроститься, что-нибудь полюбить, дать отдых разуму.

Они приступили к Екклезиасту, Исайе, Иеремии.

Но Библия их устрашила своими пророками, рыкающими, как львы, раскатами грома среди туч, всеми этими воплями геенны и богом своим, рассеивающим царства, как ветер - облака.

Они читали Библию по воскресеньям, в час, когда колокол звонил к вечерне.

Однажды они пошли слушать мессу, затем еще раз пришли. Это было для них развлечением в конце недели. Граф и графиня де Фаверж издали поклонились им, что было замечено. Мировой судья сказал им, подмигнув:

- Прекрасно. Одобряю вас.

Все прихожанки теперь посылали им просфоры.

Аббат Жефруа их навестил; они отдали ему визит, стали бывать друг у друга, и священник не заговаривал о религии.

Они были удивлены этой сдержанностью, так что Пекюше с равнодушным видом спросил его, что нужно сделать, чтобы стать верующим.

- Сначала исполняйте обряды.

Они принялись их исполнять, один - с надеждою в душе, другой - с вызовом, причем Бувар был убежден, что набожным никогда не станет. В течение месяца он не пропускал ни одной службы, но, в противоположность Пекюше, не пожелал соблюдать посты.

Что это? Гигиеническая мера? Но ведь известно, чего стоит гигиена! Условность? Долой условности! Символ подчинения церкви? На это ему тоже плевать! Словом, он считал это правило нелепым, фарисейским и противоречащим духу Евангелия.

В предыдущие годы они ели в святой четверг то, что им подавала Жермена.

На этот раз, однако, Бувар заказал себе бифштекс. Он сел, разрезал мясо, и Марсель глядел на него с негодованием, между тем как Пекюше торжественно счищал чешую со своего куска трески.

Бувар замер с вилкою в одной руке, с ножом в другой. Наконец, решившись, он поднес кусок к губам. Вдруг у него руки задрожали, толстое лицо побледнело, голова запрокинулась.

- Ты себя плохо чувствуешь?

- Нет! Но...

И он признался, что по вине своего воспитания (это было выше его сил) не может в этот день есть скоромное из боязни умереть.

Пекюше, не злоупотребляя такой победой, воспользовался ею, чтобы устроить жизнь по-своему.

Однажды вечером он вернулся домой с просветленным радостью лицом и проговорился, что только что был у исповеди.

Тут у них завязался спор об ее значении.

Бувар понимал исповедь первых христиан, совершавшуюся открыто; современная обставлена чересчур легко. Впрочем, он не отрицал, что подобный, учиняемый себе самому допрос является элементом прогресса, дрожжами нравственности.

Пекюше, стремясь к совершенству, выискивал у себя пороки: порывы гордости давно исчезли; свойственная ему любовь к труду освобождала его от греха праздности; что до чревоугодия, то скромнее его не найти человека.

Иногда с ним случались припадки ярости. Он дал себе слово больше не поддаваться ей.

Затем нужно было приобрести добродетели, прежде всего - смирение, то есть считать себя не способным на что-либо хорошее, не достойным ни малейшей награды, заклать свой разум и так себя принизить, чтобы тебя топтали ногами, как дорожную грязь. Он был еще далек от подобных качеств.

Недоставало ему и другой добродетели - чистоты, ибо в душе он тосковал по Мели, а пастель дамы в платье времен Людовика XV смущала его своим декольте.

Он запер ее в шкаф, довел свою стыдливость до того, что стал бояться смотреть на самого себя и спал в кальсонах.

Окруженная такими заботами похоть у него разгорелась. Особенно по утрам ему приходилось выдерживать сильную борьбу, подобную той, какую испытали св. Павел, св. Бенедикт и св. Иероним в весьма преклонном возрасте. Они поэтому прибегали к неистовому покаянию. Боль есть искупление, лекарство и средство, дань поклонения Иисусу Христу. Всякая любовь требует жертв, а какая жертва тягостнее плотской?

Для умерщвления плоти своей Пекюше отменил послеобеденную рюмочку, сократил потребление табака до четырех понюшек в день, в самую морозную погоду не надевал картуза.

Однажды Бувар, подвязывая виноградные лозы, приставил лестницу к стене террасы возле дома и случайно заглянул в комнату Пекюше.

Друг его, оголенный до живота, легонько бил себя по плечам плетью для выколачиванья платьев; затем, возбудившись, снял штаны, хлестнул себя по ягодицам и упал на стул задыхаясь.

Бувар был смущен, как будто открыл запретную тайну.

За последнее время он начал замечать, что полы стали чище, в салфетках поубавилось дыр, пища улучшилась; перемены эти вызваны были участием, какое приняла в них Регина, служанка кюре.

Радея о церкви, как и о кухне своей, сильная, как погонщик волов, и участливая, хотя и непочтительная, женщина эта вмешивалась в домашние дела соседей, давала советы, становилась хозяйкой. Пекюше полагался на ее опытность.

Однажды она привела к нему пухлого человечка с узкими, как у китайца, глазками и ястребиным носом. Это был г-н Гутман, торговец предметами религиозного культа. Он показал им под навесом несколько образчиков, вынув их из коробок, - кресты, иконки, четки всевозможных размеров, канделябры для молелен, переносные алтари, мишурные букеты, синие картонные сердца Иисусовы, фигурки рыжебородого св. Иосифа, фарфоровые холмики с распятием. У Пекюше глаза разгорелись. Его останавливала только цена.

Гутман денег не просил. Он предпочитал мену и, будучи приглашен в музей, за старинные изделия из железа и все свинцовые вещи предложил свои товары оптом.

Бувару они показались безобразными. Но взгляды Пекюше, уговоры Регины и бойкая речь торговца в конце концов убедили его. Увидев, как он податлив, Гутман потребовал еще и алебарду; Бувар, которому надоело демонстрировать приемы с нею, уступил и ее. Когда все было расценено, то выяснилось, что господа помещики должны еще деньгами сто франков. Вопрос уладили выдачей четырех векселей сроком на три месяца, и они радовались дешевой покупке.

Приобретенные вещи были расставлены по всем комнатам. Ясли с сеном и сделанный из пробковой коры собор украсили собою музей.

На камине у Пекюше стоял св. Иоанн Креститель из воска; вдоль коридора висели епископские венцы, а на нижней площадке лестницы, под лампадой на цепочках, водружена была статуя богородицы в лазурной мантии, в короне из звезд. Марсель, стирая пыль с этого великолепия, думал, что ничего прекраснее нет и в раю.

Как обидно, что св. Петр разбит и как бы ему подошло стоять в сенях! Пекюше иногда останавливался перед бывшею ямою для компостов, где виднелись тиара, одна сандалия, кончик носа, вздыхал, затем продолжал возиться в саду; теперь он соединял ручной труд с религиозными упражнениями и копал землю в монашеском одеянии, сравнивая себя со св. Бруно. Однако, не кощунственно ли такое переодевание? Он его оставил.

Но у него появились священнические повадки, несомненно, благодаря общению с кюре. Он перенял у него улыбку, голос и зябко засовывал в рукава кисти рук до запястий. Наступил день, когда пение петуха показалось ему несносным, розы - отвратительными; он перестал выходить из дому или бросал на поля сердитые взгляды.

Бувар согласился идти на майский праздник богородицы. Дети, распевавшие гимны, букеты лилий, венки из зелени навеяли на него словно чувство нетленной молодости. Бог открывался его душе в форме гнезд, в прозрачности ручейков, в благодатном солнечном свете, и набожность его друга казалась ему чудачеством, скукой.

- Отчего ты стонешь за обедом?

- Мы должны есть воздыхая, - ответил Пекюше, - ибо этим путем человек утратил свою невинность, - эту фразу он вычитал в "Руководстве для семинариста", двухтомном сочинении in 12ў, которое взял на прочтение у г-на Жефруа, и он пил воду из Салетты, предавался при закрытых дверях усердным молитвам, надеялся войти в братство св. Франциска.

Чтобы обрести дар постоянства, он решил совершить паломничество к пресвятой деве.

Его смутил выбор местности. Пойти ли к фурвиерской богоматери, к шартрской, или в Амбрен, в Марсель, в Орэ? Деливранская божья матерь была ближе и годилась для этой цели не меньше.

- Ты отправишься со мною!

- У меня будет дурацкий вид! - сказал Бувар.

Все же была надежда, что он вернется оттуда верующим. Она его не пугала, и он уступил в угоду другу.

Паломничества нужно совершать пешком. Но сорок три километра пройти очень трудно, и так как дилижансы не благоприятствуют созерцательности, то они наняли старый кабриолет, который после двенадцатичасовой езды доставил их на постоялый двор.

Они получили комнату с двумя постелями, с двумя комодами, на которых стояли в маленьких овальных мисках два кувшина с водою, и хозяин им сообщил, что это "комната капуцинов" во времена Террора. В ней была спрятана Деливранская божья матерь с такими предосторожностями, что отцам монахам удавалось втайне служить здесь мессы.

Это доставило Пекюше удовольствие, и он вслух прочел о часовне заметку, которую достал в кухне, внизу.

Часовня основана была в начале II века св. Регнобертом, первым епископом в Лизье, или св. Рагнебертом, жившим в VII столетии, или же Робертом Великолепным, в середине XI столетия.

Датчане, норманны, а особенно протестанты сжигали ее и разоряли в различные эпохи.

Около 1112 года первоначальная статуя была открыта бараном, который, стукнув ногою посреди заросшего травою луга, указал ее местонахождение, и здесь граф Бодуен построил храм.

Чудеса ее неисчислимы. Купец из Байе, взятый в плен сарацинами, молит ее о спасении - оковы с него спадают, и он убегает. Скопидом находит у себя на чердаке полчище крыс и взывает к ней о помощи - крысы удаляются. Прикосновение к образку, поднесенному к ее лику, побудило на одре смерти раскаяться одного старого материалиста в Версале. Она возвратила дар слова некоему Аделину, пораженному немотою за богохульство; и благодаря ее покровительству супруги Бекевиль нашли в себе силу жить целомудренно в браке.

Среди лиц, исцеленных ею от неизлечимых болезней, называют девицу де Пальфрен, Анну Лирие, Марию Дюшемен, Франсуа Дюфе и г-жу де Жюмильяк, урожденную д'Оссевиль.

Ее посещали видные особы: Людовик XI, Людовик XIII, две дочери Гастона Орлеанского, кардинал Виземан, Самирри, патриарх Антиохийский, монсиньор Вероль, апостолический викарий Манджурии, и архиепископ де Келен приезжал благодарить ее за обращение князя Талейрана на путь истины.

- Она сможет обратить и тебя, - сказал Пекюше.

Бувар, уже лежавший в постели, что-то пробурчал и заснул.

На следующее утро в шесть часов они вошли в часовню.

Она перестраивалась; полотна и доски загромождали неф, и весь ее стиль рококо не понравился Бувару, особенно алтарь из красного мрамора с коринфскими колонками.

Чудотворная статуя в нише, слева от хоров, облачена была в платье с блестками. Появился церковный сторож и дал им обоим по свече. Он воткнул их в большой подсвечник для трех свечей над балюстрадою, попросил три франка, поклонился и исчез.

Затем они осмотрели приношения.

Надписи на дощечках свидетельствуют о благодарности верующих. Достопримечательностями являются две крестообразно сложенные шпаги, пожертвованные бывшим студентом Политехнической школы, букеты новобрачных, военные медали, серебряные сердца и в углу, на полу, целый лес костылей.

Из ризницы вышел священник с дароносицей.

Простояв несколько минут у подножия алтаря, он взошел на него по трем ступеням, произнес Oremus, Introitus, Кyrie; ("Господу помолимся", молитва в начале обедни, "Господи помилуй".) стоявший на коленях клирошанин прочитал их, не переводя дыхания.

Молящихся было мало - двенадцать или пятнадцать старух. Слышно было, как они перебирали четки, и раздавался стук молотка о камень. Пекюше, склонившись над своим налоем, вторил возгласам Amen. Во время возношения даров он молил богородицу ниспослать ему постоянную и непоколебимую веру.

Бувар, сидя в кресле рядом с ним, взял у него молитвослов и остановился на литании божьей матери.

"Пречистая, пренепорочная, достохвальная, ласковая, могущественная, милосердная, башня слоновой кости, золотая обитель, врата рассвета".

Эти слова поклонения, эти гиперболы, вознесли его мысли к той, которую возвеличивают в столь многих славословиях.

Он представлял ее себе, какою она изображена в церковной живописи, стоящею на облаках, с херувимами у ног, с младенцем-богом на руках, матерью утешений, в которых нуждаются все скорбящие на земле; идеалом женщины, вознесенной на небо; ибо вышедший из ее лона человек превозносит ее любовь и мечтает лишь о том, чтобы отдохнуть у нее на груди.

После богослужения они прошлись вдоль лавчонок, выстроившихся у стены на площади. Там продавались образа, кропильницы, урны с золотыми разводами, фигурки Иисуса Христа в кокосовых орехах, четки из слоновой кости; и солнце, сверкая на стеклах рам, ослепляло, подчеркивало грубость живописи, безобразие рисунков. Бувар, который у себя дома смотрел на эти вещи с отвращением, отнесся к ним тут снисходительно. Он купил маленькую богородицу из синей массы. Пекюше удовольствовался четками на память.

Торговцы кричали:

- Пожалуйте! Пожалуйте! За пять франков, за три франка, за шестьдесят сантимов, за два су, не отказывайтесь от богородицы!

Оба паломника бродили, ничего не выбирая. Послышались обидные замечания.

- Чего этим птицам надо?

- Они, может быть, турки!

- Скорее протестанты!

Какая-то рослая девка потянула Пекюше за сюртук; старик в очках положил ему на плечо руку; все горланили разом; затем, бросив свои ларьки, торговцы их окружили, приставания и ругань усилились.

Бувар не выдержал больше.

- Оставьте нас в покое, черт вас возьми!

Толпа рассеялась.

Но одна толстая женщина некоторое время шла за ними следом по площади и кричала, что они раскаются.

Вернувшись в гостиницу, они застали в кафе Гутмана. Он по делам своей торговли бывал в этих краях и беседовал с одним из посетителей, который просматривал лежавшие на столе перед ними счета.

Человек этот был в кожаном картузе, в очень широких панталонах, лицо у него было красное, а телосложение стройное, несмотря на седые волосы; вид он имел не то отставного офицера, не то старого актера.

Время от времени у него вырывалось ругательство, а затем, лишь только Гутман произносил, понизив голос, несколько слов, он сразу утихал и переходил к другой бумаге.

Бувар, понаблюдав за ними с четверть часа, подошел к нему.

- Кажется, Барберу?

- Бувар! - воскликнул человек в картузе.

И они обнялись.

Барберу за последние двадцать лет перенес всевозможные превратности судьбы.

Был он редактором газеты, страховым агентом, заведовал садком для устриц.

Наконец, вернувшись к первоначальной своей профессии, стал разъезжать по делам одной фирмы в Бордо, и Гутман пристраивал его вина у духовных лиц.

- Но позвольте, через минуту я буду к вашим услугам.

Он снова взялся за счета и вдруг подскочил на скамейке:

- Как, две тысячи?

- Конечно!

- Ну, это уж черт знает что такое!

- Что вы хотите этим сказать?

- Я хочу сказать, что видел Герамбера сам, - ответил Барберу в бешенстве. - Счет на четыре тысячи! Прошу со мной не шутить!

Торговец ничуть не потерял самообладания.

- Ну что ж; это для вас документ! Что дальше?

Барберу встал, и по лицу его, сначала бледному, а потом фиолетовому, Бувар и Пекюше заключили, что сейчас он задушит Гутмана.

Он снова сел, скрестил руки.

- Вы большой прохвост, согласитесь с этим!

- Не ругайтесь, г-н Барберу, тут есть свидетели... Поосторожнее!

- Я на вас в суд подам!

- Та, та, та!

Затем, застегнув портфель, Гутман приподнял борт своей шляпы.

- Имею честь кланяться!

И он вышел.

Барберу изложил им обстоятельства дела. Против векселя в тысячу франков, сумма которого благодаря ростовщическим уловкам удвоилась, он отпустил Гутману вина на три тысячи франков, чем оплатил бы свой долг с барышом в тысячу франков; но, наоборот, оказался должен три тысячи. Хозяева его рассчитают, он подвергнется преследованию!

- Мерзавец! Разбойник! Поганый жид! И он еще обедает в священнических домах. Впрочем, все, что соприкасается с этим миром...

Он принялся громить духовенство и стучал с такою силой по столу, что статуэтка чуть было не свалилась.

- Осторожней! - сказал Бувар.

- Смотри-ка! Это что такое?

И Барберу развернул маленькую богородицу.

- Безделушка для паломников! Ваша?

Бувар вместо ответа двусмысленно улыбнулся.

- Моя! - сказал Пекюше.

- Вы меня огорчаете, - продолжал Барберу, - но я вас на этот счет берусь просветить, не беспокойтесь!

И так как нужно быть философом, а грустью делу не поможешь, то он предложил им вместе позавтракать.

Они сели втроем за стол.

Барберу был любезен, вспомнил старые времена, обнял служанку за талию, пожелал измерить Бувару живот. Он обещал скоро их навестить и привезти с собой забавную книжку.

Мысль об этом посещении не слишком их радовала. Они говорили о нем в экипаже в течение часа под стук копыт. Затем Пекюше закрыл глаза. Бувар тоже умолк. В душе он склонялся в сторону религии.

Г-н Мареско приходил к ним накануне, чтобы сообщить важную вещь. Больше Марсель ничего не мог объяснить.

Только через три дня удалось нотариусу их принять, и он сейчас же им рассказал, в чем заключалось дело. Г-жа Борден предлагала г-ну Бувару продать ей ферму за семь с половиною тысяч франков ренты.

Она зарилась на нее с юных лет, знала все ее достоинства и недостатки, и это желание точило ее, как рак. Ибо добрая эта женщина, истая нормандка, больше всего ценила имение, не столько как надежное помещение капитала, сколько ради удовольствия ходить по собственной земле. В надежде на эту землю она собирала справки, неотступно за нею следила, долго копила деньги и ждала с нетерпением ответа от Бувара.

Он был в нерешительности, не желая, чтобы Пекюше когда-нибудь оказался вдруг без средств; но надо было ухватиться за случай, который был следствием их паломничества: провидение во второй раз обнаружило к ним благосклонность.

Они предложили следующие условия: рента не в семь с половиною тысяч, а в шесть тысяч франков должна перейти к пережившему. Мареско указал г-же Борден, что из них один слабого здоровья, а другой по телосложению своему предрасположен к апоплексии, и она, увлеченная страстью, подписала договор.

Бувар опечалился. Было лицо, желавшее ему смерти, и это соображение навеяло на него серьезные мысли, идеи о боге и вечности.

Тремя днями позже г-н Жефруа пригласил их на торжественный обед, который давал раз в год своим собратьям.

Трапеза началась около двух часов пополудни и закончилась в одиннадцать часов вечера.

Пили грушевую наливку, отпускали каламбуры. Аббат Прюно сочинил, не сходя с места, акростих, г-н Бугон показал фокусы с картами, а Серпе, молодой викарий, пропел маленький романс, чуть ли не любовный. Такое общество развлекло Бувара, На следующий день он был не так мрачен.

К нему часто стал приходить кюре. Он рисовал религию в приятных красках. К тому же ничем ведь не рискуешь! И Бувар вскоре согласился причаститься. Пекюше предстояло вместе с ним приобщиться таинства.

Торжественный день наступил.

Церковь была переполнена ввиду первого причастия. Буржуа и жены их занимали скамьи, а простой народ стоял позади и на хорах, над вратами.

"То, что должно сейчас произойти, необъяснимо, - думал Бувар, - но разума недостаточно для понимания некоторых вещей. Были очень великие люди, верившие в это. Отчего не поступить подобно им?" И в каком-то оцепенении он созерцал алтарь, кадило, светильники, чувствуя от голода некоторую пустоту в голове и странную слабость.

Пекюше, размышляя о страстях господних, возбуждал себя к порывам любви. Ему хотелось отдать Иисусу Христу свою душу, души других, и восторги, увлечения, озарения святых, все живое, всю вселенную. Хотя он молился горячо, все же некоторые части богослужения показались ему немного длинными.

Наконец мальчики преклонили колени на первой ступени алтаря, образовав своими одеждами черную ленту, над которой выступали неровными пятнами белокурые и темные головы. Их сменили девочки в венках, из-под которых опускались вуали. Издали их можно было принять за ряд белых облаков среди хора.

Затем наступила очередь взрослых.

Первым в ряду был Пекюше, но, по-видимому, от чрезмерного волнения голова у него качалась вправо и влево. Священник с трудом сунул ему в рот причастие, и он его принял, закатив зрачки.

Бувар, наоборот, так широко раздвинул челюсти, что язык у него свисал с губы, как флаг. Подымаясь, он задел локтем г-жу Борден. Их взгляды встретились. Она улыбнулась. Сам не зная почему, он покраснел.

После г-жи Борден причастились графиня де Фаверж, ее дочь, их компаньонка и один господин, которого не знали в Шавиньоле.

Последними были Плакеван и учитель Пти. Но вдруг появился Горжю. Он уже не носил эспаньолки и вернулся к своему месту, сложив руки крестом на груди, с видом весьма назидательным.

Кюре обратился с речью к мальчикам. Да остерегутся они в будущем поступить, как Иуда, который предал бога своего, и да сохранят навсегда свою одежду невинности. Пекюше вздохнул, вспомнив о себе. Но стулья задвигались. Матери торопились расцеловать своих детей.

Прихожане, выходя из церкви, обменивались поздравлениями. Некоторые плакали. Г-жа де Фаверж в ожидании кареты повернулась к Бувару и Пекюше и представила им своего будущего зятя:

- Барон де Магюро, инженер!

Граф выразил сожаление, что их давно не видно. Он собирался вернуться на следующей неделе.

- Запомните, пожалуйста.

Карета была подана, дамы из замка уехали, и толпа рассеялась.

Они нашли у себя во дворе посреди травы пакет. Почтальон бросил его через забор, так как дом был заперт. Это была книга, которую обещал им Барберу: "Исследование христианства" Луи Эрвье, бывшего воспитанника Нормальной школы. Пекюше ее оттолкнул. Бувар не желал ее знать.

Ему не раз говорили, что таинство причастия преобразит его: в течение нескольких дней он подстерегал новое цветение в своем сознании. Оставался он, однако, все таким же, и его охватило болезненное изумление.

Как! Тело господне примешивается к нашей плоти и не оказывает на нее никакого действия? Мысль, управляющая мирами, не озаряет нашего разума? Высшая власть обрекает нас на бессилие?

Г-н Жефруа, укрепляя его веру, предписал ему "Катехизис" аббата Гома.

Благочестие Пекюше, напротив, возросло. Ему хотелось бы причаститься под обоими видами, он распевал псалмы, расхаживая по коридору, останавливал шавиньольских жителей, затевал с ними споры и обращал их на путь истины. Вокорбей рассмеялся ему прямо в лицо, Жирбаль пожал плечами, а капитан обозвал его Тартюфом.

Люди теперь находили, что они заходят слишком далеко.

Превосходная привычка - видеть во всем символы. Если гром гремит - представляйте себе страшный суд; когда перед вами безоблачное небо, пусть припомнится вам обитель блаженных; на прогулке говорите себе, что каждый шаг приближает вас к могиле. Пекюше последовал этому методу. Одеваясь, он размышлял о телесной оболочке, которую приняло второе лицо троицы; тиканье часов напоминало ему про биение сердца его, булавочный укол - про гвозди распятия; но сколько ни стоял он целыми часами на коленях, сколько ни постился и ни напрягал воображения, отрешиться от самого себя ему не удавалось; невозможно было достигнуть совершенного созерцания.

Он прибег к помощи писателей-мистиков: се. Терезы, Жана Крестового, Людовика Гренадского, Симполи, а из современных - монсиньора Шальо. Вместо возвышенных идей, которых он ждал, нашел он одни лишь пошлости, весьма жалкий слог, безжизненные образы и множество сравнений, заимствованных в лавке надгробных памятников.

Впрочем, он узнал, что существует очищение активное и очищение пассивное, зрение внутреннее и зрение внешнее, четыре вида молитвы, в любви - девять превосходств, а в смирении шесть ступеней, и что оскорбление души почти равносильно духовной краже.

Были пункты, его смущавшие:

- Если плоть проклята, то почему нужно благодарить бога за дарованную нам жизнь? Какую меру соблюдать в страхе, необходимом для спасения, и в уповании, которое для него не менее нужно? В чем знамение благодати? и пр.

Ответы г-н Жефруа давал простые.

- Не терзайте себя! В стремлении углубить всякий вопрос человек попадает на опасный путь.

"Катехизис постоянства" Гома вызвал в Буваре такую тошноту, что он взялся за книгу Луи Эрвье. Это был запрещенный правительством краткий курс новейшей экзегетики. Барберу купил его в качестве республиканца.

Он вызвал сомнения в уме Бувара, и прежде всего в отношении первородного греха.

- Если бог создал человека греховным, то не должен был его покарать, и зло существовало до грехопадения, так как уже тогда были вулканы, дикие звери. Словом, это учение расшатывает мои понятия о справедливости.

- Что прикажете делать? - говорил кюре. - Это одна из тех истин, насчет которых все согласны, хотя и нельзя их доказать; и мы же сами вымещаем на детях грехи отцов. Таким образом нравы и законы подтверждают эту волю провидения, обнаруживаемую и в природе.

Бувар покачал головою. Он сомневался также в существовании ада:

- Ибо всякая кара должна ставить себе целью исправление виновного, что невозможно при вечных муках. И сколько людей на них обречено! Подумайте только, все древние, евреи, мусульмане, язычники, еретики и умершие некрещеными дети, - дети, сотворенные богом, - и с какою целью? Чтобы наказать их за грех, которого они не совершали!

- Таково мнение блаженного Августина, - заметил кюре, - а св. Фульгенций распространяет осуждение даже на зародыш. Церковь, правда, не вынесла никакого решения по этому вопросу. Впрочем, одно замечание: не бог осуждает грешника, а грешник самого себя, и так как оскорбление бесконечно, ибо бог бесконечен, то и наказание должно быть бесконечно. Это все, что вы хотели, сударь, знать?

- Объясните мне триединство, - сказал Бувар.

- С удовольствием. Возьмем сравнение: три стороны треугольника или же нашу душу, которая содержит бытие, сознание, волю. То, что называется способностью у человека, является лицом у бога. Вот в чем тайна.

- Но три стороны треугольника порознь треугольника не составляют; эти три способности души не образуют трех душ, и ваши три лица троицы суть три бога.

- Это кощунство!

- Стало быть, есть только одно лицо, один бог, определенный с трех сторон.

- Будем верить, не понимая, - сказал кюре.

- Ладно, - сказал Бувар.

Он боялся прослыть нечестивцем, заслужить неодобрение в замке.

Туда они ходили теперь по три раза в неделю, к пяти часам дня зимою, и согревались чашкою чая. Граф своими манерами "напоминал блеск бывшего двора"; графиня, благодушная и толстая, во всем обнаруживала большую разборчивость. М-ль Иоланда, дочь ее, олицетворяла "тип молоденькой девушки", ангела из кипсеков, а г-жа де Ноар, их компаньонка, похожа была на Пекюше своим заостренным носом.

В первый раз, когда они входили в гостиную, она кого-то защищала.

- Уверяю вас, он изменился! Это доказывает его подарок.

Этот кто-то был Горжю. Он поднес недавно будущим супругам готический налой. Его принесли. Гербы обоих родов были на нем написаны красками в рельеф. Г-ну де Магюро подарок, по-видимому, понравился, и г-жа де Ноар ему сказала:

- Вы не забудете моего протеже?

Затем она привела двух детей, мальчугана лет двенадцати и его сестру, которой было на вид около десяти. Сквозь дыры лохмотьев виднелось голое, красное от холода тело. Мальчик был в старых туфлях, девочка - в одном только деревянном башмаке. Под копнами волос не видно было лба, и они водили по сторонам горящими зрачками, как испуганные волчата.

Г-жа де Ноар рассказала, что встретила их утром на большой дороге. Плакеван не знал никаких подробностей.

Спросили у них, как их зовут.

- Виктор, Викторина.

- Где ваш отец?

- В тюрьме.

- А что делал раньше?

- Ничего.

- Откуда вы?

- Из Сен-Пьера.

- Но из которого Сен-Пьера?

Дети не отвечали, а только говорили, фыркая:

- Не знаю, не знаю.

Мать у них умерла, и они нищенствовали.

Г-жа де Ноар разъяснила, сколь опасно было бы покинуть их; она растрогала графиню, задела за живое честь графа, встретила поддержку в дочери, настаивала - и преуспела. Решено было, что позже им подыщут работу, и так как они не умели ни читать, ни писать, то г-жа де Ноар сама взялась их обучать, чтобы подготовить к урокам катехизиса.

Когда г-н Жефруа приходил в замок, за детьми посылали. Он их экзаменовал, затем произносил поучение, не лишенное претензий ввиду аудитории.

Однажды, после его разглагольствований о Библии, Бувар, возвращавшийся домой вместе с ним и с Пекюше, стал сильно разносить патриархов.

Иаков отличался плутнями, Давид - злодействами, Соломон - своею разгульной жизнью.

Аббат ему ответил, что нужно смотреть на них с высшей точки зрения. Жертвоприношение Авраама есть образ страстей господних; Иаков - мессия в ином виде, подобно Иосифу, подобно медному змию, подобно Моисею.

- Полагаете ли вы, - сказал Бувар, - что Пятикнижие написано им?

- Да, конечно!

- А между тем оно же повествует о его смерти. То же надо сказать об Иисусе Навине, а что до Книги Царств, то автор нас предупреждает, что во времена, о которых он рассказывает, Израиль еще не имел царей. Она, стало быть, составлялась при царях. Пророки тоже меня удивляют.

- Вот уж вы и пророков станете отрицать!

- Нимало! Но их воспаленное воображение представляет Иегову в различных формах: в форме огня, кустарника, старца, голубя, и они не уверены в откровении, потому что всегда просят о знамении.

- Вот как! А где вы нашли такие милые вещи?

- У Спинозы.

При этом слове кюре подскочил.

- Вы его читали?

- Сохрани меня бог!

- Однако, господин аббат, наука...

- Сударь мой, нельзя быть ученым, не будучи христианином.

Наука настраивала его саркастически.

- Может ли она хоть один колос хлебный произвести на свет? Что мы знаем? - говорил он.

Однако он знал, что мир сотворен для нас; он знал, что архангелы поставлены над ангелами; он знал, что тело человеческое воскреснет таким, каким оно было на тридцатый день.

Его священническая самоуверенность раздражала Бувара, и он, не доверяя Луи Эрвье, обратился с письмом к Варло, а Пекюше, осведомленный лучше, попросил у г-на Жефруа некоторых объяснений по поводу святого писания.

Под шестью днями Книги Бытия следует понимать шесть великих эпох. Под драгоценными сосудами, которые евреи похитили у египтян, - духовные богатства, искусства, тайну коих они выведали. Исайя не разделся донага, так как nudus по-латыни значит обнаженный до пояса; так и Вергилий советует обнажаться, чтобы пахать, а этот писатель не стал бы предписывать чего-либо непристойного! Езекииль, пожирающий книгу, не представляет собою ничего необычайного; говорим же мы - пожирать брошюру, газету?

Но если во всем видеть метафоры, то что станется с фактами? Аббат, между тем, защищал их подлинность.

Подобный способ понимания показался Пекюше необоснованным. Он продолжал свои исследования и принес с собою заметку, посвященную противоречиям в Библии.

Исход нас учит, что в течение сорока лет приносились жертвы в пустыне, а согласно Амосу и Иеремии не принесено было ни одной. Книги Паралипоменон и Ездры не сходятся между собою в исчислении народа. Во Второзаконии Моисей видит господа лицом к лицу; если же верить Исходу, то никак он его видеть не мог. Где в таком случае боговдохновленность?

- Это лишний довод в ее пользу, - отвечал, улыбаясь, г-н Жефруа. - Сговариваться друг с другом нужно лгунам, люди правдивые об этом не думают! Смущаясь душою, будем искать прибежища в Церкви. Она всегда непогрешима.

Кому присуща непогрешимость?

Базельский и Констанцский соборы приписывают ее соборам. Но часто соборы раскалываются, о чем свидетельствует их отношение к Афанасию и Арию. Флорентинский и Латеранский соборы наделяют ею папу. Но Адриан VI объявляет, что папа, как и всякий другой, может ошибаться.

Крючкотворство! Все это нимало не влияет на устойчивость догматов.

Луи Эрвье в своем сочинении указывает, как они видоизменяются: крещение некогда было привилегией взрослых, соборование стало таинством только в IX столетии; пресуществление декретировано было в VIII веке, очищение признано в XV веке, непорочное зачатие - совсем недавно.

И Пекюше дошел в конце концов до того, что уж не знал, как ему смотреть на Иисуса. Три евангелия рисуют его человеком; в одном месте у св. Иоанна он как будто равняет себя с богом, в другом - признает себя ниже его.

Аббат, возражая, ссылался на послание царя Абгара, действия Пилата и пророчества Сивилл, "которые в основе истинны". Он находил деву у галлов, предвозвещение искупителя в Китае, троицу - повсюду, крест - на головном уборе далай-ламы, в Египте - на кулаке богов; и показал даже гравюру, изображающую ниломер, который был фаллосом по мнению Пекюше.

Г-н Жефруа потихоньку советовался с другом своим Прюно, который выискивал для него доказательства в книгах. Возгорелось состязание в эрудиции; и подхлестываемый самолюбием, Пекюше сделался трансцендентальным мифологом.

Он уподоблял богородицу Изиде, евхаристию - персидскому homa, Вакха - Моисею, Ноев ковчег - кораблю Кситура; эти черты сходства, по его мнению, доказывали тождество религий.

Но не может существовать нескольких религий, так как есть один только бог; и когда у человека в сутане иссякали аргументы, он восклицал:

- Это - тайна!

Что значит это слово? Недостаток знания: очень хорошо! Но если оно означает некое понятие, в определении которого кроется противоречие, то это бессмыслица; и Пекюше уже не отставал от Жефруа. Он его ловил в саду, поджидал перед исповедальней, отыскивал в ризнице.

Священник прибегал к уловкам, спасаясь от него.

Однажды, когда он отправился в Сассето напутствовать кого-то, Пекюше пошел ему навстречу по той же дороге, чем сделал беседу неизбежной.

Это было вечером, в конце августа. Багровое небо потемнело, и образовалась большая туча, правильной формы в нижней своей части, с завитками в верхней.

Пекюше заговорил сначала о вещах посторонних, затем, ввернув слово "мученик", спросил:

- Сколько их было, по-вашему?

- Миллионов двадцать, не меньше.

- Число их не так велико, говорит Ориген.

- Ориген, знаете ли, подозрителен!

Пронесся сильный порыв ветра, пригнув к земле траву в оврагах и оба ряда вязов до самого горизонта.

Пекюше продолжал:

- К мученикам причисляют много галльских епископов, убитых при оказании сопротивления варварам, что не относится к делу.

- Не собираетесь ли вы защищать императоров?

По мнению Пекюше, их оклеветали.

- История Фиванского легиона - басня. Я считаю также вымышленными Симфороса и его семь сыновей, Фелицитату и ее семь дочерей, и семь ансирских дев, изнасилованных, несмотря на семидесятилетний свой возраст, и одиннадцать тысяч дев св. Урсулы, из которых одна называлась именем, принятым за число, Undecemilla, и уж подавно - десять александрийских мучеников!

- Однако!.. Однако о них упоминают авторы, заслуживающие доверия.

Стали падать дождевые капли. Священник раскрыл зонтик, и Пекюше, спрятавшись под ним, осмелился высказать мысль, что католики наплодили больше мучеников среди евреев, мусульман, протестантов и вольнодумцев, чем все древние римляне.

Служитель церкви возмутился:

- Но ведь насчитывается десять гонений со времени Нерона и до Цезаря Гальбы.

- Так что же! А избиения альбигойцев? А Варфоломеевская ночь? А отмена Нантского эдикта?

- Это, конечно, плачевные эксцессы, но не станете же вы сравнивать этих людей со св. Стефаном, св. Лаврентием, Киприаном, Поликарпом, множеством миссионеров.

- Простите! Я напомню вам Ипатию, Иеронима пражского, Яна Гуса, Бруно, Ванини, Анна Дюбур!

Дождь усиливался, и его стрелы били так сильно, что отскакивали от земли в виде маленьких белых ракет. Пекюше и г-н Жефруа медленно шли, прижавшись друг к другу, и кюре говорил:

- После ужасных пыток их бросали в котлы!

- Инквизиция также применяла пытку и отличнейшим образом сжигала людей.

- Благороднейших женщин выставляли в лупанарах!

- А драгуны Людовика XIV вели себя, по-вашему, прилично?

- И заметьте, что христиане не злоумышляли против государства!

- Гугеноты - тоже!

Ветер гнал, метал дождь по воздуху. Ливень хлестал по листьям, струился ручьями по краям дороги, и мутное небо сливалось с оголенными после жатвы полями. Никакого жилья. Только вдали виднелся шалаш пастуха.

Плохонькое пальтишко Пекюше промокло насквозь. Вода стекала у него по спине, проникала в сапоги, в уши, в глаза, несмотря на козырек Аморосова картуза; кюре одной рукою приподымал подол сутаны над ногами, а концы его треуголки обливали ему плечи водою, как желоба на соборе.

Пришлось остановиться, и, повернувшись спиной к буре, они стояли нос к носу, живот к животу, и четырьмя руками удерживали трепыхавшийся зонтик.

Г-н Жефруа не прервал своей защиты католиков:

Гюстав Флобер - Бувар и Пекюше (Bouvard et Pecuchet). 4 часть., читать текст

См. также Гюстав Флобер (Gustave Flaubert) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :