Гюстав Флобер
«Бувар и Пекюше (Bouvard et Pecuchet). 1 часть.»

"Бувар и Пекюше (Bouvard et Pecuchet). 1 часть."

Перевод И. Мандельштама.

I

Жара достигала тридцати трех градусов, и бульвар Бурдон был совершенно безлюден.

Пониже вытянулся в прямую линию замкнутый двумя шлюзами канал Сен-Мартен с водою чернильного цвета. Посредине стояла груженная дровами баржа, и на береговом откосе выстроились два ряда бочек.

По ту сторону канала, между домами, где расположены лесные склады, широкое чистое небо вырисовывалось лазурными квадратами, и в лучах солнца белые фасады, черепичные кровли, гранитные набережные слепили глаза. Смутный отдаленный гул стоял в теплом воздухе; и все словно оцепенело от воскресной праздности и грусти, свойственной летним дням.

Показались двое прохожих.

Один держал путь от Бастильи, другой - от Ботанического сада. Тот, что был выше, в парусиновом костюме, со шляпою на затылке, шагал, расстегнув жилет и неся галстук в руке. Другой, поменьше ростом, весь уйдя в коричневый сюртук, шел, понурив голову под остроконечным козырьком картуза.

Дойдя до середины бульвара, они уселись одновременно на одну и ту же скамью.

Чтобы вытереть лоб, каждый из них снял свой головной убор и положил его рядом с собою; и низенький человек заметил в шляпе соседа надпись "Бувар", а тот без труда разобрал слово "Пекюше" на подкладке картуза у одетого в сюртук мужчины.

- Смотрите-ка, - сказал он, - мы с вами одно и то же придумали: написать свою фамилию на шляпах.

- Да, что поделаешь, мою могли бы обменять в конторе.

- Вот и у меня то же самое; я - служащий.

Тут они взглянули друг на друга.

Пекюше был сразу пленен приятной внешностью Бувара. Его голубые, всегда полузакрытые глаза улыбались на румяном лице. Панталоны с широким гульфом сморщились на войлочных башмаках и обтягивали живот, вздувая рубашку над поясом; а белокурые волосы, вившиеся легкими кольцами, придавали нечто детское его чертам. Губами он, не переставая, как бы насвистывал.

Бувара поразил серьезный вид Пекюше.

Его волосы можно было принять за парик, - такие гладкие и черные пряди украшали высокий череп. Лицо казалось профилем со всех сторон, потому что нос опускался очень низко. Ноги в натянутых глянцевитых брюках были по длине непропорциональны туловищу; говорил он голосом зычным, глухим. У него вырвалось восклицание:

- Как хорошо теперь в деревне!

Но Бувар возразил, что пригород невыносим из-за кабацкого шума. Пекюше был того же мнения. Однако столичная жизнь начинала его утомлять, Бувара - тоже.

И глаза их блуждали по грудам тесаных камней, по отвратительной воде, где плавала охапка соломы, по торчавшей на горизонте фабричной трубе; миазмы поднимались от сточных вод. Они повернулись в другую сторону: перед ними выросли стены хлебных амбаров.

Положительно (и Пекюше был этим озадачен) на улице зной еще сильнее, чем дома. Бувар посоветовал ему снять сюртук. Сам он плюет на приличия.

Вдруг по тротуару прошел, выписывая кренделя, пьяный; они заговорили о рабочих, потом о политике. Взгляды у них оказались общие, хотя Бувар, пожалуй, был либеральнее.

На мостовой, в вихре пыли, раздалось громыхание железа: три наемные кареты направлялись в Берси. Они везли невесту с букетом, мещан в белых галстуках, нескольких дам, утопавших в юбках, двух-трех девочек, школьника. Зрелище свадебного поезда навело Бувара и Пекюше на разговор о женщинах, которых они обвинили в легкомыслии, сварливости, упрямстве. Все же они часто лучше мужчин; а то бывают и хуже. Словом, умнее жить без них; потому Пекюше и остался холостяком.

- А я вдовец, - сказал Бувар, - и бездетен.

- Это, пожалуй, счастье для вас? Но одиночество в конце концов грустная вещь.

На набережной показались уличная девица и солдат. С бледным и рябым лицом, черноволосая, она опиралась на руку военного, шлепая туфлями и покачивая бедрами.

Когда она прошла мимо, Бувар позволил себе непристойное замечание. Пекюше густо покраснел и, желая, по-видимому, уклониться от ответа, показал ему глазами на приближавшегося священника.

Служитель церкви медленно шел по аллее тощих вязов, торчавших вехами вдоль тротуара, и Бувар, лишь только треуголка скрылась из виду, заявил, что чувствует облегчение, ибо терпеть не может иезуитов. Пекюше, не оправдывая их, обнаружил к религии некоторое уважение.

Между тем надвигались сумерки, и в противоположном доме приподнялись ставни. Число прохожих увеличилось. Пробило семь часов.

Беседа их текла и не иссякала, анекдоты сменялись замечаниями, личные взгляды - философскими обобщениями. Они раскритиковали корпус инженеров путей сообщения, табачную монополию, купеческий мир, театры, отечественный флот и весь род человеческий, словно были людьми, перенесшими большие неприятности. Каждый из них, слушая другого, находил в нем свои собственные забытые черты. И хотя они вышли из возраста простодушных волнений, но испытывали новое удовольствие, своего рода расцвет, прелесть зарождающейся нежности.

Раз двадцать они вставали с места, снова садились и ходили по бульвару от переднего шлюза до заднего, все собираясь уйти, но не имея сил расстаться, как бы завороженные.

Однако они уже прощались и держали друг друга за руки, как вдруг Бувар неожиданно сказал:

- А не пообедать ли нам вместе?

- И у меня была эта мысль, - ответил Пекюше, - но я не решался высказать ее.

И он согласился зайти в маленький ресторан, против ратуши, где было неплохо.

Бувар заказал обед.

Пекюше боялся пряностей, они горячат кровь. Это послужило предметом медицинского спора. Затем они стали восхвалять преимущества наук: сколько вещей можно узнать, сколько исследовать... если иметь время! Увы, оно уходило на добывание хлеба. И они подняли от удивления руки, они чуть было не обнялись над столом, когда оказалось, что оба - писцы. Бувар - в одном торговом доме, Пекюше - в морском министерстве, что не мешало ему каждый вечер посвящать немного времени изысканиям. Он нашёл ряд ошибок в сочинениях господина Тьера и с величайшим уважением отзывался о некоем профессоре Дюмушеле.

Бувар превосходил его в других отношениях. По его сделанной из волос часовой цепочке и по манере, с какою он сбивал соус, в нем угадывался человек бывалый, и за едою, держа конец салфетки подмышкой, он рассказывал вещи, смешившие Пекюше. Это был своеобразный смех, на одной очень низкой ноте, все на той же, и раздавался он с большими промежутками. Бувар смеялся сдержанно, звучно, скаля зубы, подбрасывая плечи, и посетители при выходе оглядывались на него.

Пообедав, они отправились пить кофе в другое заведение. Пекюше, разглядывая газовые рожки, посетовал на излишества роскоши, затем презрительным жестом отодвинул газеты. Бувар относился к ним снисходительно. Он любил всех писателей вообще, а в молодости обнаруживал актерские задатки.

Взяв бильярдный кий и два шара слоновой кости, он хотел показать фокусы эквилибристики, которые проделывал один из его приятелей, Барберу. Шары неизменно падали и, катаясь по полу между ногами посетителей, исчезали в дальних углах. Официант каждый раз доставал их из-под скамеек, ползая на четвереньках, и наконец возроптал. Пекюше вступил с ним в спор. Явился хозяин, он не принял его извинений и даже стал придираться к тому, что им подавали.

Затем Пекюше предложил мирно закончить вечер у него в квартире; она находилась в двух шагах, на улице Сен-Мартен.

Как только они пришли, он напялил на себя нечто вроде кофты из миткаля и показал гостю свою обитель.

Письменный стол соснового дерева стоял как раз посередине, и трудно было обходить его углы. Повсюду вокруг, на полках, на трех стульях, на старом кресле и по углам в кучу набросано было несколько томов "Энциклопедии" Роре, руководство для магнетизеров, Фенелон и другие книжки, вперемешку с ворохом бумаг, два кокосовых ореха, различные медали, турецкий колпак и раковины, привезенные Дюмушелем из Гавра. Слой пыли покрывал точно бархатом стены, некогда выкрашенные в желтый цвет. Сапожная щетка валялась подле кровати, с которой свисали простыни. На потолке копоть от лампы образовала большое черное пятно.

Бувар попросил позволения открыть окно, по-видимому, недовольный запахом.

- Бумаги разлетятся! - воскликнул Пекюше, боявшийся к тому же сквозняков.

Однако он задыхался в этой комнатушке, с утра накаляемой черепицами кровли.

Бувар сказал ему:

- На вашем месте я снял бы фуфайку.

- Что вы!

И Пекюше понурил голову в испуге, представив себе, как он останется без своего гигиенического жилета.

- Проводите меня домой, - продолжал Бувар, - на вольном воздухе вы освежитесь.

Пекюше опять натянул сапоги, бормоча:

- Вы меня околдовали, честное слово!

И, несмотря на расстояние, проводил его домой, на угол улицы Бетюн, что против моста Турнель.

Комната Бувара с хорошо навощенным полом, ситцевыми занавесками и мебелью красного дерева имела балкон, выходивший на реку. Главными ее украшениями были поставец для ликеров по середине комода и дагерротипы вдоль зеркала, изображавшие его приятелей. В алькове помещался портрет масляными красками.

- Это мой дядя, - сказал Бувар.

И свеча в его руке осветила фигуру мужчины.

Рыжие баки полнили лицо, увенчанное прядью волос с завитком. Шею сжимали высокий галстук и три воротника: сорочки, бархатного жилета и черного фрака. На жабо предполагались брильянтовые запонки. Глаза оттянуты морщинами к щекам. Рот насмешливо улыбался.

Пекюше не удержался и сказал:

- Его легче принять за вашего отца.

- Это мой крестный, - небрежно ответил Бувар, тут же сообщив, что его нарекли при крещении Франсуа-Дени-Бартоломе.

Пекюше звали Жюст-Ромен-Сирил, и они были одного возраста: сорока семи лет. Это совпадение обрадовало их, но поразило, потому что они казались один другому гораздо старше. Затем они стали дивиться провидению, чьи пути подчас бывают чудесны.

- В самом деле, если бы мы сегодня не вышли прогуляться, то могли бы умереть, не познакомившись.

И сообщив друг другу свои служебные адреса, они обменялись пожеланиями доброй ночи.

- Смотрите, не загляните к девицам, - крикнул Бувар с площадки лестницы.

Пекюше сошел по ступенькам, не ответив на эту вольную шутку.

На следующий день во дворе торгового дома братьев Декамбо: Эльзасские ткани, улица Отфейль, 92, - раздался крик:

- Бувар! Г-н Бувар!

Тот высунул в окно голову и увидел Пекюше, который произнес еще громче:

- Я не болен! Я ее снял.

- Что?

- Ее, - сказал Пекюше, показывая на грудь.

Впечатления прошедшего дня, духота в комнате и усиленное пищеварение помешали ему спать, так что он не выдержал и сбросил фланелевую фуфайку. Наутро он вспомнил о своем поступке, не имевшем, к счастью, последствий, и пошел сообщить о нем Бувару, которого этот случай поднял в его мнении на огромную высоту.

Пекюше был сыном мелкого торговца и не знал своей матери, умершей в очень молодом возрасте. Его взяли из пансиона, когда ему было пятнадцать лет, и определили на службу к судебному приставу. Туда явились жандармы, и хозяин его был сослан на галеры. Это была жуткая история, приводившая его в ужас еще и теперь. Затем он перепробовал много профессий: аптекарского ученика, гувернера, счетовода на пакетботе Верхней Сены. Наконец один начальник отделения, прельщенный его почерком, пригласил его писцом. Умственные запросы, вызванные сознанием недостаточности его образования, будили в нем раздражение. Жил он совершенно одиноко, без родни, без любовницы. Воскресным его развлечением было наблюдать за общественными работами.

Самые отдаленные воспоминания Бувара переносили его на берега Луары, во двор одной фермы. Человек, приходившийся ему дядей, повез его в Париж, чтобы обучить торговому делу. Достигнув совершеннолетия, он получил в дар несколько тысяч франков. Тогда он женился и открыл кондитерскую. Через полгода супруга исчезла, захватив с собою кассу. Друзья, хороший стол, а главное - лень, быстро довершили разорение. Но его осенила мысль извлечь пользу из своего красивого почерка; и в течение двенадцати лет он сидел на одном и том же месте у братьев Декамбо: Эльзасские ткани, улица Отфейль, 92. Что касается дяди, пославшего ему когда-то на память знаменитый портрет, то Бувар даже не знал его местопребывания и ничего от него больше не ждал. Полторы тысячи ливров дохода и жалованье переписчика позволяли ему каждый вечер немного подремать в кофейне.

Таким образом, встреча их имела значение события. Они сразу же привязались друг к другу таинственными нитями. И в самом деле, чем объяснить симпатии? Отчего такая-то особенность, такое-то несовершенство, безразличные или противные в одном человеке, привлекательны в другом? То, что называется взрывом, наблюдается во всех страстях. Не прошло и недели, как они уже были на ты.

Часто приходили они друг за другом на службу. Лишь только появлялся один, другой запирал свою конторку, и они вместе отправлялись бродить по улицам. Бувар делал большие шаги, между тем как Пекюше, семеня в своем сюртуке, шлепавшем его по пяткам, словно скользил на колесиках. Так же гармонировали между собою их личные вкусы. Бувар курил трубку, любил сыр, клал сахар в чашку. Пекюше нюхал табак, за десертом ел только варенье и пил кофе вприкуску. Один был доверчив, легкомыслен, щедр; другой - скрытен, раздумчив, бережлив.

Желая доставить удовольствие Пекюше, Бувар познакомил его с Барберу, бывшим коммивояжером, ныне - биржевиком. Это был очень славный малый, патриот, дамский угодник, любитель простонародных словечек. Пекюше остался им недоволен и повел Бувара к Дюмушелю. Этот писатель (он напечатал небольшой курс мнемоники) преподавал словесность в пансионе для молодых девиц, придерживался ортодоксальных взглядов и был серьезного поведения. Он показался Бувару скучным.

Ни один из них не скрыл своего мнения. Каждый признал правоту другого. Изменив привычкам, они покинули свои домашние пансионы и стали в конце концов ежедневно обедать вместе.

Они рассуждали о модных театральных пьесах, правительстве, дороговизне продуктов, мошеннических проделках купцов. Время от времени возвращались в своих беседах к истории с ожерельем или процессу Фюальдеса; а затем доискивались причины Революции.

Они бродили мимо лавок со старым хламом, посетили Музей искусств и ремесел, Сен-Дени, фабрику гобеленов, Дом инвалидов и все открытые для публики хранилища коллекций. Когда у них требовали пропуск, они делали вид, будто потеряли его, и выдавали себя за двух иностранцев, за англичан.

В галереях Музея они с изумлением созерцали чучела четвероногих, разглядывали бабочек с удовольствием, металлы - с равнодушием; ископаемые навевали на них мечты, конхиология была им скучна. Они рассматривали теплицы сквозь стекла и дрожали при мысли, что вся эта листва источает яды. Кедр поразил их особенно тем, что был, по слухам, привезен в шляпе.

В Лувре они старались прийти в восторг от Рафаэля. В большой библиотеке пожелали узнать точное число томов.

Однажды они попали в университет на лекцию арабского языка, и профессор был удивлен, заметив двух незнакомцев, пытавшихся делать записи. Благодаря Барберу они проникли за кулисы маленького театра. Дюмушель раздобыл для них билеты на заседание Академии. Они осведомлялись об открытиях, просматривали каталоги, и это любопытство развивало их мыслительные способности. На горизонте, расширявшемся с каждым днем, они различали вещи туманные и вместе с тем чудесные.

Любуясь старой мебелью, они жалели о том, что не жили в ту эпоху, когда она была в моде, хотя решительно ничего не знали об этой эпохе. По некоторым названиям они рисовали себе страны тем более прекрасные, что никакого точного представления не могли себе составить о них. Книги с непостижимыми заглавиями казались им содержащими некую тайну.

А вместе с идеями у них прибавилось и страдания. Когда им встречалась на улице почтовая карета, они чувствовали потребность уехать в ней. Цветочная набережная вселяла в них тоску по сельской природе.

Однажды в воскресенье они пустились в дорогу с раннего утра и, пройдя Медон, Бельвю, Сюрен, Отейль, весь день скитались между виноградниками, срывали дикий мак на полях, спали на траве, пили молоко, ели под акациями загородных кабачков и возвратились домой очень поздно, в пыли, без сил, полные восхищения. Они стали часто повторять такие прогулки. Но в конце концов отказались от них, так как на следующий день всякий раз грустили.

Конторское однообразие становилось им ненавистно. Вечно скоблильный ножик и резинка, все та же чернильница, те же перья и те же сослуживцы. Считая их дураками, Бувар и Пекюше все реже разговаривали с ними. Поэтому те стали их задирать. Каждый день они опаздывали и получали выговоры.

Когда-то они чувствовали себя почти счастливыми; но с тех пор как выросли в собственных глазах, служба начала казаться им унизительной, и они поддерживали в этом отвращении, возбуждали, портили друг друга. Пекюше позаимствовал резкость у Бувара, Бувар перенял некоторую суровость у Пекюше.

- Я готов быть акробатом в балаганах! - говорил один.

- Хотя бы тряпичником! - восклицал другой.

Какое отвратительное положение! И никакой возможности выйти из него! Даже никакой надежды!

Однажды (это было 20 января 1839 года) Бувар получил на службе письмо, доставленное почтальоном.

Руки у него поднялись, голова медленно запрокинулась, и он упал на пол без чувств.

Конторщики бросились к нему, развязали галстук, послали за врачом. Бувар открыл глаза, затем в ответ на обращенные к нему вопросы произнес:

- Ах... дело в том, что... в том, что... мне легче станет на воздухе. Нет! Оставьте меня! Позвольте!

И несмотря на полноту, он добежал, не переводя дыхания, до морского министерства, проводя рукою по лбу, думая, что сходит с ума, стараясь успокоиться.

Он вызвал Пекюше.

Пекюше явился.

- Мой дядя умер! Я наследник!

- Не может быть!

Бувар показал следующие строки:

Контора нотариуса Тардивеля.

Савиньи в Септене, 14 января 1839 г.

Милостивый государь!

Благоволите пожаловать в мою контору для ознакомления с завещанием вашего отца, г-на Франсуа-Дени-Бартоломе Бувара, бывшего нантского негоцианта, умершего в нашей коммуне 10-го сего месяца. В означенном завещании содержится весьма важное распоряжение в вашу пользу.

Примите, милостивый государь, уверение в моем уважении.

Тардивель, нотариус.

Пекюше вынужден был опуститься на тумбу во дворе. Затем он возвратил бумагу и медленно произнес:

- Лишь бы... это не было... какой-нибудь шуткой.

- Ты думаешь, это шутка? - сказал Бувар сдавленным голосом, похожим на предсмертный хрип.

Но почтовый штемпель, печатный бланк конторы, подпись нотариуса - все доказывало подлинность известия. Они посмотрели друг на друга, и губы их дрожали, а в неподвижных глазах застыли слезы.

Им не хватало пространства. Они дошли до Триумфальной арки, возвратились по набережным, миновали собор Нотр-Дам. У Бувара горело лицо. Он ударял Пекюше кулаком по спине и в течение пяти минут нес совершенный вздор.

Невольно они захихикали. Наследство, несомненно, составляет не меньше...

- Ах! Это было бы слишком хорошо! Перестанем говорить.

Но они опять заговорили. Ничто не мешало немедленно попросить объяснений. Бувар написал нотариусу.

Тот прислал копию завещания, кончавшегося так:

"А посему я завещаю Франсуа-Дени-Бартоломе Бувару, моему незаконнорожденному признанному сыну, часть моего имущества, полагающуюся ему по закону".

В молодости у г-на Бувара родился этот сын, но он его тщательно держал в отдалении, выдавая за племянника; и племянник всегда называл его дядей, хотя и понимал, в чем дело. Лет под сорок г-н Бувар женился, затем овдовел. Когда оба законных сына повели себя не так, как ему хотелось, он стал раскаиваться в том, что его незаконное дитя оставалось забытым столько лет. Он даже поселил бы его у себя, если бы не находился под влиянием своей кухарки. Та покинула его, благодаря проискам родни, и в одиночестве, приближаясь к смерти, он пожелал искупить вину, завещав плоду своей первой любви все, что мог ему отказать из состояния. Оно доходило до полумиллиона. И это давало переписчику двести пятьдесят тысяч франков. Старший из братьев, Этьен, заявил, что против завещания спорить не будет.

Бувар впал в какое-то оцепенение. Он шепотом повторял, улыбаясь безмятежной улыбкой пьяниц:

- Пятнадцать тысяч ливров ренты!

Да и Пекюше, хотя голова у него была все же крепче, не мог прийти в себя.

Их внезапно встряхнуло новое письмо Тардивеля. Другой сын, Александр, заявил, что намерен все установить в судебном порядке и даже оспорить, если удастся, действительность завещания, требуя наложения печатей, описи, назначения секвестра и пр. У Бувара от этого сделалась болезнь печени. Едва оправившись, он поехал на пароходе в Савиньи, откуда возвратился без какого-либо решения, сокрушаясь о путевых издержках.

Затем начались бессонные ночи, чередующиеся приступы гнева и надежды, восторга и уныния. Наконец, на исходе шестого месяца, Александр успокоился, и Бувар вступил во владение наследством.

Его первым возгласом было:

- Мы удалимся в деревню.

И фраза эта, приобщившая к его счастью Пекюше, показалась вполне естественной его другу. Ибо союз этих двух людей был полный и глубокий.

Но, не желая жить на счет Бувара, Пекюше заявил, что не уедет, не дослужившись до пенсии. Еще два года, это пустяки! Он был непоколебим и настоял на своем.

Обсуждая вопрос, где бы им обосноваться, они перебрали все провинции. Север плодороден, но слишком прохладен; юг прельщал их своим климатом, но его недостатком были москиты, а центральная область, по правде говоря, не представляла ничего любопытного. Бретань подошла бы им, если бы не ханжеский характер населения. Что же до восточных окраин, то из-за немецкого языка о них не приходилось и думать. Но были еще и другие края. Например, что такое Форе, Бюже, Румуа? Географические карты о них умалчивали. Впрочем, в том ли, в другом ли месте будет у них дом - лишь бы он был!

Они уже рисовали себе, как стоят с засученными рукавами перед цветником, подрезая розовые кусты, копая, перепахивая, перекидывая землю, пересаживая тюльпаны; как просыпаются под пение жаворонка, идут за плугом, отправляются с корзинкою собирать яблоки, присутствуют при сбивании масла, молотьбе, стрижке овец, уходе за пчельником и наслаждаются мычаньем коров и запахом скошенного сена. Нет больше переписки! Нет начальства! Даже нет сроков квартирной платы! Ибо у них будет собственное жилище. И станут они есть кур со своего птичьего двора, овощи - своего огорода, и не придется им стаптывать обувь, чтобы пообедать.

- Мы будем делать все, что захочется! Мы отрастим себе бороды.

Они купили садовые инструменты, затем - множество вещей, "которые могут оказаться полезными", как, например, инструментальный ящик (он всегда нужен в хозяйстве), далее - весы, землемерную цепь, ванну на случай болезни, термометр и даже барометр "системы Гэ-Люссака" для физических опытов, если появится у них такая фантазия. Недурно было бы также (потому что нельзя постоянно работать на свежем воздухе) запастись несколькими хорошими литературными произведениями; и они стали их искать, весьма затрудняясь иногда вопросом, действительно ли та или иная книга является "библиотечной книгой". Бувар задачу решал с плеча:

- Пустяки! Нам не понадобится библиотека.

- К тому же она у меня есть, - говорил Пекюше.

Они устраивались заранее. Бувар увезет свою мебель, Пекюше - свой большой черный стол; пригодятся и занавески, а если захватить еще немного кухонной утвари, то этого будет вполне достаточно.

Они поклялись друг другу ничего не разглашать, но лица у них сияли. Это потешало их сослуживцев. Бувар, лежа грудью на конторке и раздвинув локти, чтобы лучше закруглять косые буквы, насвистывал по привычке и все время лукаво подмигивал тяжелыми веками. Пекюше, взобравшись на высокий соломенный табурет, с неизменной старательностью выводил прямые черточки своим размашистым почерком и, раздувая ноздри, кусал себе губы, как будто боялся проговориться.

Полтора года провели они в поисках, но ничего не нашли. Разъезжали по всем окрестностям Парижа, а также от Амьена до Эвре и от Фонтенебло до Гавра. Искали такого имения, которое бы действительно было имением, не настаивая непременно на живописной местности, но и приходя в уныние от бедных пейзажей.

Они избегали соседства населенных пунктов и в то же время боялись одиночества.

Порою они уже принимали решение, затем, боясь впоследствии раскаяться, отменяли его под тем предлогом, что место казалось им нездоровым, или подверженным ветру с моря, или расположенным слишком близко к фабрике, или с плохим сообщением.

Их выручил Барберу.

Он знал, о чем они мечтали, и в один прекрасный день пришел с известием, что слышал о продающемся поместье в Шавиньоле, между Каном и Фалезом. Оно представляло собою ферму площадью в тридцать восемь гектаров со своего рода замком и садом, который приносил много плодов.

Они отправились в Кальвадос и пришли в восхищение. Но только с них запросили за ферму вместе с домом (порознь они не продавались) сто сорок три тысячи франков. Бувар согласен был заплатить всего сто двадцать тысяч.

Пекюше старался сломить его упорство, просил его уступить, наконец заявил, что разницу берет на себя. Это было все его состояние, сложившееся из материнского наследия и сбережений. Никогда он о нем не заикался, приберегая этот капитал для чрезвычайных обстоятельств.

Уплата была произведена полностью в конце 1840 года, за шесть месяцев до его отставки.

Бувар уже не был переписчиком. Вначале он продолжал служить, неуверенный в будущем. Но оставил службу, лишь только успокоился в отношении наследства. Однако он охотно наведывался к братьям Декамбо и накануне отъезда угостил пуншем всю контору.

Пекюше, напротив, обошелся с сослуживцами сурово и, уходя в последний день, грубо хлопнул дверью.

Ему предстояло наблюдать за упаковкой, исполнить множество поручений, сделать новые покупки и попрощаться с Дюмушелем.

Профессор предложил ему переписываться, обещая держать его в курсе литературных событий, и, еще раз поздравив, пожелал ему доброго здоровья.

Барберу обнаружил больше чувствительности, прощаясь с Буваром. Он бросил партию в домино, дал слово погостить у него в деревне, заказал две рюмки анисовой, и они расцеловались.

Вернувшись домой, Бувар на балконе вздохнул полной грудью, говоря себе: "Наконец-то!" Огни набережных дрожали на воде, шум омнибусов затихал вдали. Ему вспомнились счастливые дни, проведенные в этом большом городе, пирушки в ресторане, вечера в театре, сплетни привратницы, все его привычки, и он почувствовал сердечную слабость, грусть, в которой не решался самому себе признаться.

Пекюше до двух часов ночи расхаживал по своей комнате. Он больше не вернется сюда; тем лучше! Но все же, чтобы оставить по себе какую-нибудь память, он нацарапал свое имя на штукатурке камина.

Главную часть багажа увезли накануне. Садовые орудия, кровати, матрацы, столы, стулья, жаровня, ванна и три бочки бургундского отправлены были по Сене через Гавр в Кан, где Бувару предстояло их дождаться и доставить в Шавиньоль.

Но портрет его отца, кресла, запас ликеров, книжки, стенные часы, все ценные вещи были погружены в фургон, путь которого лежал через Нонанкур, Вернейль и Фалез. Пекюше пожелал его сопровождать.

Он уселся рядом с проводником на скамейке и, надев свой самый старый сюртук, кашне и рукавицы, прикрыв ковриком ноги, в воскресенье 20 марта выехал на рассвете из столицы.

Движение и новизна путевых впечатлений развлекали его в течение первых часов. Затем лошади замедлили шаг, что вызвало перебранку между проводником и возчиком. Они выбирали отвратительные постоялые дворы, и Пекюше из чрезмерной осторожности ночевал вместе с ними, хотя они за все отвечали.

На следующий день, чуть свет, они двигались дальше; и дорога, все та же, тянулась до края горизонта, поднимаясь в гору. Столбы из булыжника сменяли друг друга, рвы наполнены были водою, равнина расстилалась большими пространствами однообразного и холодного зеленого цвета, облака бежали по небу, временами шел дождь. На третий день поднялся сильный вихрь. Плохо привязанный брезент повозки хлопал на ветру, как парус корабля. Пекюше прятал лицо под козырек картуза и каждый раз, когда открывал табакерку, должен был поворачиваться к лошадям спиной, чтобы не засорить глаза. При толчках он слышал, как трясется позади весь багаж, и расточал наставления. Видя, что они ни к чему не ведут, он переменил тактику: прикинулся добрым малым, стал любезен; на крутых подъемах вместе с людьми толкал повозку, даже до того дошел, что угостил их за обедом кофе с коньяком. После этого они поехала проворнее, вследствие чего в окрестностях Гобюржа поломалась ось, и повозка, накренившись, остановилась. Пекюше немедленно обследовал состояние багажа; фарфоровые чашки оказались разбитыми вдребезги. Он поднял руки, скрежеща зубами, проклиная обоих дураков. А следующий день был потерян по вине возчика, который напился; но Пекюше не имел сил жаловаться, - чаша горечи была полна.

Бувар покинул Париж только на третий день, чтобы еще раз пообедать с Барберу. На почтовую станцию он прибежал в последнюю минуту, затем проснулся перед Руанским собором: он ошибся дилижансом.

Вечером не оказалось свободных мест до Кана; не зная, что предпринять, он пошел в театр и, улыбаясь, сообщал соседям, что перед ними - бывший коммерсант, недавно купивший усадьбу в окрестностях. Когда он в пятницу приехал в Кан, багажа там не оказалось. Получил он его в воскресенье и отправил на тележке, предупредив фермера, что прибудет вслед за вещами через несколько часов.

В Фалезе, на девятый день путешествия, Пекюше нанял пристяжную, и до заката солнца они передвигались хорошим ходом. Миновав Бретвиль, он свернул с большой дороги и направился по проселочной, каждую минуту ожидая, что увидит конек шавиньольской кровли. Между тем колеи сглаживались, наконец исчезли - и путники очутились посреди вспаханного поля. Надвигалась ночь. Что делать? Наконец Пекюше бросил повозку и, шлепая по грязи, пошел вперед на разведку. Когда он подходил к фермам, раздавался лай собак. Он кричал изо всех сил, чтобы спросить у кого-нибудь дорогу. Никто не откликался. Ему становилось страшно, и он давал тягу. Внезапно сверкнули два фонаря. Пекюше заметил кабриолет, бросился его догонять. В нем сидел Бувар.

Но где же фургон? Целый час они его окликали в потемках. Наконец он отыскался, и они прибыли в Шавиньоль.

Хворост и еловые шишки горели в зале ярким огнем. Там приготовлены были два прибора. Мебель, доставленная на тележке, загромождала сени. Все было на месте. Они сели за стол.

Им подали суп с луком, цыпленка, сало и крутые яйца. Пожилая стряпуха время от времени приходила справляться об их вкусах. Они отвечали: "О, прекрасно, прекрасно" - и большой хлеб, который трудно было резать, сливки, орехи, - все радовало их. Пол был щелистый, стены отсырели. Однако они удовлетворенно озирались по сторонам, ужиная за маленьким столиком, на котором горела свеча. Лица у них были обветрены. Они выставляли вперед животы, откидывались на спинки стульев, так что дерево трещало, и повторяли друг другу:

- Вот мы и приехали! Какое счастье! Мне кажется, что это сон!

Хотя была уже полночь, Пекюше пришло в голову пройтись по саду. Бувар не возражал. Они взяли свечу и, прикрывая ее старой газетой, прогулялись вдоль грядок. Им приятно было громко называть овощи:

- Смотри-ка, морковь! А, капуста!

Затем они осмотрели шпалерники. Пекюше старался найти почки. Иногда по стене внезапно пробегал паук, а их тени вырисовывались на ней в увеличенном размере, повторяя их движения. На травинках висели капли росы. Стояла совершенно черная ночь, и все было неподвижно в великом молчании, в великом покое. Вдали пропел петух.

Обе их комнаты сообщались маленькой заклеенной обоями дверью. Когда к ней придвинули комод, створки сорвались с петель, и теперь она зияла. Это было для них неожиданностью.

Раздевшись и лежа в постелях, они еще немного болтали, потом заснули: Бувар - на спине, разинув рот, с непокрытой головою; Пекюше - на правом боку, прижав колени к животу, в ситцевом колпаке, - и оба храпели в лунном свете, проникавшем сквозь окна.

II

Как радостно было пробуждение на следующий день! Бувар выкурил трубку, а Пекюше заложил в нос понюшку, и они объявили, что никогда еще в жизни им не был так приятен табак. Затем они стали у окна, чтобы поглядеть на пейзаж.

Прямо перед ними были поля, справа - рига и церковная колокольня, а слева - завеса из тополей.

Две главные аллеи, проложенные крестом, делили сад на четыре части. Овощи росли на грядках, где торчали там и сям карликовые кипарисы и малорослые деревца. С одной стороны примыкала к винограднику беседка; с другой - стена подпирала шпалерные деревья; калитка в глубине вела в открытое поле. По ту сторону стены был фруктовый сад, далее - буковая аллея, боскет. За калиткой - дорожка.

Когда они созерцали эту общую картину, по тропинке прошел человек с проседью, в черном пальто, постукивая палкою по всем жердям изгороди. Старая служанка сообщила им, что это г-н Вокорбей, знаменитый в округе врач.

Прочими видными людьми были: граф де Фаверж, бывший депутат, славившийся своим скотным двором, местный мэр Фуро, торговавший дровами, известью, всякой всячиной, нотариус Мареско, аббат Жефруа и г-жа Борден, вдова, жившая на свои доходы. Служанку же звали Жерменой, по имени ее покойного мужа, Жермена. Она была поденщицей, но хотела бы служить у новых господ. Они наняли ее и пошли осмотреть ферму, расположенную на расстоянии километра.

Когда они появились во дворе, фермер, дядюшка Гуи, распекал какого-то мальчика, а фермерша сидела на табуретке и откармливала мучными шариками индюшку, зажав ее между ногами. У мужа были мощные плечи, низкий череп, тонкий нос и взгляд исподлобья. Жена была светлая блондинка с веснушками на скулах, с простодушным выражением лица, как у крестьян, изображаемых на цветных стеклах церковных окон.

В кухне свисали бунты пеньки с потолка. Три старых ружья расставлены были на камине. Поставец с фаянсовой посудою в цветочках занимал середину стены; и от вставленного в окна бутылочного стекла падали тусклые отсветы на утварь из жести и красной меди.

Оба парижанина пожелали обозреть свое имение, которое бегло видели один только раз. Дядюшка Гуи с женою провожал их, и начался длинный ряд жалоб.

Все строения, начиная от тележного сарая и кончая винокурней, нуждались в ремонте. Следовало бы построить еще одну сыроварню, обить наново железом ограды, выше поднять насыпи, выкопать яму для стока воды и пересадить изрядное количество яблонь в трех дворах.

Затем они осмотрели посевы: дядюшка Гуи был о них плохого мнения. Чересчур много нужно навоза, нанимать подводы дорого, от камней никак не избавиться; сорные травы губят луга; такое умаление его земли портило удовольствие, которое испытывал Бувар, шагая по ней.

Они пошли обратно ухабистой дорогою, обсаженной буками. Отсюда дом был виден со стороны парадного крыльца и фасада.

Он был выбелен и украшен желтыми орнаментами. Навес для телег и кладовая, пекарня и дровяной сарай примыкали к нему двумя флигелями пониже. Из кухни дверь вела в маленькую залу. Далее следовали прихожая, вторая зала побольше и гостиная. Двери четырех комнат второго этажа вели в коридор, выходивший во двор. Пекюше занял одну из них для своих коллекций; последняя предназначалась для библиотеки. И отпирая шкафы, они нашли разные книжки, но не полюбопытствовали прочитать заглавия. Прежде всего нужно было заняться садом.

Бувар, проходя по буковой аллее, обнаружил в листве гипсовую женщину. Двумя пальцами она приподнимала юбку, сжав колени, склонив голову на плечо, словно боялась, что ее увидят.

- Ах! Виноват, не беспокойтесь!

И эта шутка так развеселила их, что они чуть ли не месяц повторяли ее раз двадцать на день.

Между тем шавиньольские жители пожелали с ними познакомиться и стали подсматривать через калитку. Бувар и Пекюше заложили отверстия досками. Население вознегодовало.

Для защиты от солнца Бувар носил на голове платок в виде чалмы, Пекюше - картуз; на нем также был большой фартук с карманом спереди, где болтались садовые ножницы, табакерка и платок. Бок о бок, засучив рукава, они копали, пололи, подрезали, пачкались, наспех ели; но кофе пить отправлялись в стоявшую на пригорке виноградную беседку, чтобы наслаждаться пейзажем.

Когда им попадалась на глаза улитка, они приближались, растаптывали ее и кривили рот, словно щелкали орех. Не выходили из дому без мотыги и рассекали пополам белых червей с такой силой, что железный наконечник инструмента уходил в землю на три дюйма.

Чтобы избавиться от гусениц, они бешено, изо всех сил колотили жердью по деревьям.

Посреди газона Бувар посадил пион, а по сводам беседки томаты, чтобы они свисали в виде люстры.

Пекюше распорядился вырыть перед кухней широкую яму и устроил в ней три отделения, где собирался изготовлять компосты для выращивания множества злаков, продукты разложения которых должны были способствовать новому урожаю, сулящему новые удобрения, и так без конца, - и он предавался мечтам, стоя над ямою, предвкушая в будущем горы фруктов, разливы цветов, лавины овощей. Но в лошадином навозе, столь полезном для почвы, был недостаток. Сельские хозяева его не продавали, содержатели постоялых дворов не уступали его. Наконец, после долгих поисков, как ни отговаривал его Бувар, Пекюше откинул всякую стыдливость и принял решение самолично "ходить по навоз!"

За этою-то работою и застала его однажды на большой дороге г-жа Борден. После приветствий она справилась о его друге. Черные, очень блестящие, хотя и маленькие, глаза этой особы, яркий цвет лица и апломб (у нее даже пробивались усики) внушили Пекюше робость. Он ответил коротко и повернулся к ней спиною. Такую невежливость Бувар осудил.

Затем наступили скверные дни со снегом, со стужей. Друзья устроились в кухне и занимались плетением или же ходили по комнатам, беседовали у огня, смотрели на дождь. Начиная с середины поста, они стали поджидать весну и повторяли каждое утро: "Все проходит!" Но зима стояла долго, и они успокаивали свое нетерпение словами: "Все пройдет!"

Наконец зацвел у них на глазах зеленый горошек, спаржа сильно поднялась, виноград обещал быть хорошим.

Зная толк в садоводстве, они рассчитывали преуспеть и в земледелии. Ими овладело честолюбивое желание обработать землю на ферме. Здравый смысл и усердие должны были выручить их - сомневаться в этом не приходилось.

Для начала следовало посмотреть, как это делается у других; и они составили письмо, прося г-на де Фавержа о лестном разрешении посетить его экономию. Граф тотчас же послал им приглашение.

После часа ходьбы они подошли к склону холма, господствующего над Орнской долиной. Река, извиваясь, текла в глубине. Там и сям виднелись глыбы красного песчаника, и пласты покрупнее сложились вдали как бы в утес над покрытою зрелыми хлебами равниной. Впереди, на другом косогоре, зелень была так обильна, что скрывала дома. Деревья делили ее на неравные квадраты, вырисовываясь более темными линиями среди трав.

Общий вид на поместье открылся сразу. По черепичным крышам угадывалась ферма. Замок с белым фасадом стоял справа на фоне леса; и лужок спускался к реке, в которой чинары купали свои отражения.

Оба приятеля вышли в поле, где сушилась люцерна. Женщины в соломенных шляпах, ситцевых чепцах и бумажных колпаках ворошили граблями сено, а на другом конце поля, возле стогов, снопы проворно грузились на длинную телегу, запряженную тремя лошадьми. Граф приблизился в сопровождении управляющего.

В канифасовом костюме, с баками в форме котлеток, он держался прямо, имея одновременно вид щеголя и чиновника.

После взаимных приветствий граф изложил свою систему сбора кормовых трав; ряды надо перекидывать, не разбрасывая их. Стогам следует придавать коническую форму, а снопы делать немедленно, на месте, собирая их затем в копны десятками. Что касается английских граблей, то для подобного орудия почва представляется слишком неровной.

Девочка, в туфлях на босу ногу, в дырявом, обнажавшем тело платье, наливала сидр из кувшина, который упирала в бедро, и давала женщинам пить. Граф спросил, откуда этот ребенок; никто не мог ответить. Грабельщицы взяли ее для услуг на время страды. Он пожал плечами и, удаляясь, произнес несколько слов сожаления по поводу деревенской безнравственности.

Бувар похвалил его люцерну.

- Да, она недурна, несмотря на вред, причиняемый повиликою.

Будущие агрономы открыли широко глаза при слове повилика. У графа было много скота, поэтому он особенно заботился об искусственных лугах. Это, впрочем, оказывает хорошее влияние на урожай других злаков, что не всегда наблюдается в отношении кормовых растений.

- На мой, по крайней мере, взгляд - это бесспорно.

Бувар и Пекюше подхватили разом:

- О, бесспорно!

Они стояли на границе тщательно разрыхленного поля. Лошадь, которую вели под уздцы, тащила за собою просторный ящик на трех колесах. Семь лемехов прокладывали параллельные тонкие борозды, куда падало зерно через трубки, спускавшиеся до земли.

- Здесь я сею турнепс, - сказал граф. - Турнепс - основа моего четырехпольного севооборота.

И он приступил к демонстрации сеялки. Но за ним пришел слуга. Его присутствие было необходимо в замке.

Его заменил управляющий, человек с худощавым лицом и подобострастными манерами.

Он повел "господ" на другое поле, где четырнадцать жнецов, с обнаженной грудью, расставив ноги, косили рожь. Сталь свистала по колосьям, ложившимся вправо. Каждый описывал перед собою широкий полукруг, и все, выстроившись в ряд, подвигались вперед одновременно. Оба парижанина залюбовались их мышцами и почувствовали почти религиозное благоговение перед плодородием земли.

Они прошли затем вдоль многих вспаханных участков. Спускались сумерки, вороны садились на борозды.

Потом они повстречали стадо. Бараны паслись там и сям, и слышно было, как они непрерывно щипали траву. Пастух, сидевший на пне, вязал шерстяной чулок, собака лежала рядом.

Управляющий помог Бувару и Пекюше перелезть через плетень, и они прошли задними дворами, где под яблонями жевали жвачку коровы.

Все постройки фермы примыкали друг к другу, обступая двор с трех сторон. Работа производилась тут механически, посредством водяного колеса, для чего отвели русло ручья. Кожаные привода бежали с крыши на крышу, и посреди навоза работал железный насос.

Управляющий показал им в овчарнях маленькие отверстия на уровне земли, а в клетках свинарника - хитроумные двери с самодействующим запором.

Рига была сводчатая, как собор, с кирпичными арками на каменных стенах. Чтобы развлечь господ, служанка бросила курам несколько пригоршней овса.

Вал в давильне показался им исполинским, и они взобрались на вышку. Молочный погреб особенно их восхитил. Краны по углам доставляли воду для поливки каменного пола, и при входе охватывала свежесть воздуха. Темные кувшины, стоявшие рядами на полках, наполнены были до краев молоком. В горшках пониже были сливки. Куски масла громоздились, как обломки медной колонны, и пена переливалась через жестяные подойники, только что поставленные на землю. Но лучшим украшением фермы был хлев для волов. Деревянные перекладины на столбиках делили его по всей длине на два отделения: одно для скота, другое для обслуживания. В нем трудно было что-нибудь разглядеть, так как все амбразуры были закрыты. Волы жевали, привязанные к цепочкам, и от их тел исходило тепло, отражаемое низким потолком. Но кто-то впустил свет, струя воды вдруг разлилась по желобу, прикрепленному к яслям. Раздалось мычание. Рога застучали друг о друга, как палки. Все волы протянули морды сквозь решетки и стали медленно пить.

Большие телеги вкатились во двор, и жеребцы заржали. В первом этаже зажглись два-три фонаря, потом исчезли. Прошли работники, волоча по булыжникам свои деревянные башмаки, и зазвонил к обеду колокол.

Оба посетителя пошли домой.

Они были очарованы всем виденным: их решение определилось. В тот же вечер они достали из своей библиотеки четыре тома "Деревенской усадьбы", выписали курс Гаспарена и подписались на сельскохозяйственную газету.

Чтобы удобнее было ездить на ярмарки, они купили одноколку, которою правил Бувар.

В синих блузах, широкополых шляпах, гетрах до колен и с палками, какие бывают у маклаков, они бродили вокруг скота, расспрашивали земледельцев и не пропускали ни одного агрономического съезда.

Вскоре они утомили дядюшку Гуи своими советами, особенно негодуя на его систему оставлять землю под паром. Но фермер держался старых навыков. Он попросил об отсрочке платежа, ссылаясь на выпавший град. Что до поземельной подати, то он ее вовсе не вносил. На самые справедливые требования его жена отвечала визгом. Наконец Бувар заявил, что не намерен возобновлять арендный договор.

С этого времени дядюшка Гуи стал беречь удобрения, дал вырасти сорной траве, растратил запасы и удалился с озлобленным видом, говорившим о замышляемой мести.

Бувар полагал, что двадцати тысяч франков, иначе говоря, суммы, в четыре раза превышавшей арендную плату, достаточно для начала. Ему прислал эти деньги парижский нотариус. Их имение состояло из пятнадцати гектаров под лугами и дворами, двадцати трех - под пахотной землей и пяти - под паром, расположенным на каменистом пригорке, который назывался Холмиком.

Они обзавелись всеми необходимыми орудиями, четырьмя лошадьми, двенадцатью коровами, шестью свиньями, ста шестьюдесятью баранами, а в качестве работников наняли двух пахарей, двух женщин, пастуха; кроме того, купили большую собаку.

Чтобы сразу же иметь деньги, они продали свои кормовые травы. Платеж был произведен у них на дому. Золото наполеондоров, отсчитанных на ящике для овса, показалось им ярче всякого другого, необыкновенным и лучшего качества.

В ноябре они готовили сидр. Бувар погонял кнутом лошадь, а Пекюше залез в чан и перемешивал выжимки лопатой.

Они сопели, зажимая винт, черпали половником из корыта, регулировали заслонки, ходили в тяжелых сабо, забавлялись чрезвычайно.

Следуя тому принципу, что чем больше зерна, тем лучше, они упразднили около половины своих искусственных лугов; и так как удобрений у них не было, то воспользовались жмыхами, закопав их и не раздробив предварительно, так что урожай получился плачевный.

На следующий год они засеяли поля очень густо. Начались грозы и побили колосья.

Тем не менее они рьяно возделывали пшеницу и предприняли очистку Холмика от камней. Булыжники увозились в тележке. Весь год, с утра до вечера, в дождливые, в солнечные дни можно было видеть эту вечную тележку с тем же человеком, с той же лошадью, которая то взбиралась на маленький пригорок, то спускалась, то вновь поднималась. Иногда Бувар шел позади, останавливаясь на полусклоне, чтобы вытереть лоб.

Ни на кого не полагаясь, они сами ухаживали за скотом, поили слабительным, ставили клистиры.

Произошли большие неприятности. Забеременела птичница. Они наняли семейных людей. Расплодились дети, двоюродные братья, сестры, дядья и невестки: целая орда жила на их счет, и они решили поочередно ночевать на ферме.

Но по вечерам они скучали. Неопрятность комнаты раздражала их, и Жермена, приносившая еду, каждый раз ворчала. Их обманывали на все лады. Молотильщики набивали зерном свои кувшины. Одного из них Пекюше поймал и воскликнул, выталкивая его в спину:

- Презренный! Ты позоришь село, в котором родился на свет.

Его особа не внушала людям никакого почтения. К тому же Пекюше беспокоил сад. Где взять время, чтобы поддерживать его в хорошем состоянии? Фермой пусть занимается Бувар. Так и порешили они, обсудив этот вопрос.

Первым делом надо было устроить хорошие парники. Пекюше велел выстроить парник из кирпича. Сам выкрасил раму и, опасаясь влияния зноя, замазал мелом все стекла.

Из предосторожности он снимал с черенков концы вместе с листьями. Затем пристрастился к отводкам. Испробовал несколько способов прививки, - прививку дудкой, венчиком, щитком, травянистую, английскую. С какой тщательностью прилаживал он оба лубка! Как стягивал бандажи! Сколько перевел обмазки!

По два раза в день брал он лейку и раскачивал ею над растениями, словно кадилом. По мере того как зелень их становилась ярче под падавшей мелким дождиком водою, он как будто сам утолял свою жажду и возрождался. Затем, уступая опьянению, срывал наконечник с лейки и лил прямо из горлышка, обильно.

В конце буковой аллеи, возле гипсовой дамы возвышался своего рода шалаш из круглых бревен. Там Пекюше запирал инструменты и проводил блаженные часы, очищая семена, надписывая ярлыки, приводя в порядок свои горшочки. Чтобы отдохнуть, он усаживался перед дверью, на ящике и размышлял над улучшениями.

У крыльца он насадил на двух клумбах герань, между кипарисами и низкорослыми деревцами вырастил подсолнечники, и когда грядки покрылись золотыми почками, а все аллеи посыпаны были чистым песком, то сад стал ослеплять их изобилием желтых красок.

Но парники кишели личинками; хотя для удобрения были применены опавшие листья, под выкрашенными рамами и замазанными стеклами росли одни лишь рахитичные злаки. Черенки не принимались, прививки отлипали, сок отводков остановился; от сеянцев можно было прийти в отчаяние. Ветер забавлялся тем, что опрокидывал тычинки фасоли. Обилие навоза повредило клубнике, недостаточное пасынкование - томатам.

Не удались Пекюше кудрявая капуста, демьянка, брюква и родниковый кресс, который он хотел вырастить в лохани. После оттепели погибли все артишоки. Утешила его капуста. Особенные надежды подавал один кочан. Он расцветал, разрастался, стал наконец чудовищным и совершенно несъедобным. Все равно Пекюше радовался, что владеет чудом природы.

Тогда он решился на дело, которое казалось ему верхом искусства: на выращивание дынь.

Он посадил семена различных сортов в тарелки с черноземом и закопал их в парнике. Затем соорудил второй парник; и когда земля прогрелась, пересадил в него самые красивые ростки, прикрыв их стеклами. Он сделал все обрезки по правилам хорошего садовника, не тронул цветов, дал завязаться плодам, выбрал по одному на каждой плети, уничтожив остальные, и лишь только они достигли величины ореха, просунул под них дощечку, чтобы не дать им прогнить от соприкосновения с навозом. Он их полизал, проветривал, стирал влагу со стекол носовым платком и, едва показывались тучи, живо приносил рогожу.

По ночам он не спал. Несколько раз он даже вставал с постели и, натянув на босу ногу сапоги, в сорочке, стуча зубами, пробегал через весь сад, чтобы накрыть парники своим одеялом.

Канталупы созрели. Отведав первую, Бувар состроил гримасу. Вторая была не лучше, третья тоже. Пекюше находил для каждой особое оправдание, вплоть до последней, которую он выбросил за окно, объявив, что ничего не может понять.

В самом деле, так как он выращивал рядом различные сорта, то сахарные дыни смешались с огородными, большая португальская с большой монгольской, соседство томатов усугубило анархию, и в итоге получились отвратительные ублюдки, напоминавшие вкусом тыкву.

Тогда Пекюше занялся цветами. Он выписал от Дюмушеля растения с семенами, запасся вересковой землею и решительно приступил к делу.

Но пассифлоры он посадил в тени, анютины глазки - на солнце, покрыл навозом гиацинты, полил лилии после цветения, загубил рододендроны чрезмерным подрезыванием, поощрил рост фуксии столярным клеем и зажарил гранатовое деревцо, подвергнув его в кухне действию огня.

Когда наступили холода, он прикрыл шиповник колпаками из толстой бумаги, обмазав ее сальною свечой; это имело вид сахарных голов, державшихся в воздухе на палках. У далий были огромные подпорки. И между этими прямыми линиями виднелись искривленные ветви японской софоры, которая оставалась неизменной, не увядала и не цвела.

Однако самые редкостные деревья процветают в столичных садах, должны же они привиться и в Шавиньоле; и Пекюше обзавелся индийской лилией, китайской розой и эвкалиптом, который был тогда на заре своей славы. Все его опыты не имели успеха. Пекюше с каждым разом все больше недоумевал.

Бувар тоже наталкивался на затруднения. Друзья советовались, открывали одну книгу, переходили к другой, затем не знали, на что решиться ввиду противоречивых указаний.

Так, например, Пювис рекомендует мергель, руководство Роре отвергает его.

Что до извести, то, несмотря на пример Франклина, Рьефель и Риго от нее как будто не в восторге.

Держать землю под паром Бувар считал средневековым предрассудком, Между тем Леклерк указывает случаи, когда это почти необходимо. Гаспарен ссылается на некоего лионца, который в течение полувека выращивал хлебные злаки на одном и том же поле: это опрокидывает теорию севооборота. Тюль восхваляет обработку земли в ущерб удобрению; но вот появляется майор Битсон и отменяет удобрение вместе с обработкой земли!

Чтобы предугадывать погоду по приметам, они согласно классификации Лек-Говарда изучили облака, - те, что развеваются подобно гривам, те, что похожи на острова, те, которые можно принять за снежные горы, - стараясь отличать серые тучи от перистых, слоистые от кучевых. Формы изменялись, прежде чем они успевали подобрать название.

Барометр их обманывал, термометр не давал никаких указаний. Но они прибегли к фокусу, придуманному при Людовике XV некоим турским священником. Помещенная в банку пиявка должна была подниматься в случае дождя, держаться на дне при устойчивой ясной погоде, извиваться, когда грозила буря. Атмосфера почти всегда противоречила пиявке. Они поместили вместе с нею еще трех. Все четыре вели себя различно.

После долгих размышлений Бувар пришел к убеждению, что заблуждался. Его поместье требовало крупной культуры, интенсивной системы, и он рискнул всем своим свободным капиталом: тридцатью тысячами франков.

Подстрекаемый своим другом, он помешался на удобрениях. Яму для компостов он заполнил ветками, кровью, кишками, перьями, всем, что мог найти. Применял фекальную жидкость, бельгийскую, швейцарскую, щелок, копченую сельдь, водоросли, тряпки, выписывал гуано, попытался его изготовлять и, проводя до конца свои принципы, не допускал, чтобы зря пропадала моча: он уничтожил отхожие места. К нему во двор приносили трупы животных, и он унавоживал ими землю. Кусками падали усеяны были все поля. Бувар улыбался посреди этой заразы. Установленный на телеге насос обдавал навозною жижею всходы. Тем, чьи лица выражали отвращение, он говорил:

- Да ведь это золото, золото!

И жалел, что у них нет еще больше навоза. Счастливы жители стран, где можно видеть естественные гроты, наполненные экскрементами птиц!

Рапс уродился жалкий, овес - средний, а зерно имело такой запах, что с трудом нашло сбыт. Странно было то, что Холмик, очищенный наконец от камней, приносил меньше урожая, чем раньше.

Бувар счел полезным обновить инвентарь. Купил скарификатор Гильома, экстирпатор Валькура, английскую сеялку и большой плуг Матье де Домбаля, но работник ее раскритиковал.

- Научись пользоваться ею!

- Что ж, покажите.

Он пытался показать, ошибался, и крестьяне зубоскалили.

Никак не мог он приучить их слушаться колокола. Беспрестанно их окликал, перебегал с места на место, записывая свои замечания в памятную книжку, назначал свидания, забывал о них, и голова у него пылала от хозяйственных замыслов. Он дал себе слово посеять мак, имея в виду опиум, а главное - астрагал, собираясь продавать его под названием "семейного кофе".

С целью откормить как можно скорее волов он пускал им кровь каждые две недели.

Он не заколол ни одной свиньи и закармливал их соленым овсом. Вскоре свинарник стал для них слишком тесен. Они мешали ходить по двору, ломали заборы, кусали людей.

Когда наступили знойные дни, двадцать пять баранов закружились на месте и спустя немного времени околели.

На той же неделе издохло три быка, что было следствием кровопусканий Бувара.

В намерении уничтожить личинки майских жуков он распорядился, чтобы два человека тащили клетку на колесиках, куда посадили несколько кур, у которых от этого переломались лапки.

Он наварил пива из листьев дубровника и напоил им вместо сидра жнецов. Начались желудочные заболевания. Дети плакали, женщины охали, мужчины рассвирепели. Они грозили общим уходом, и Бувар им уступил.

Однако, чтобы доказать безвредность своего напитка, он в их присутствии выпил несколько бутылок сам, почувствовал себя дурно, но скрыл колики, изобразив на лице удовольствие. Он даже велел отнести снадобье к себе домой. Вечером он пил его с Пекюше, и оба они старались признать его вкусным. Впрочем, не пропадать же ему было!

Но у Бувара слишком разболелся живот, и Жермена пошла за доктором.

Он оказался человеком серьезным, с выпуклым лбом, и начал с того, что запугал больного. Очевидно, эта холерина вызвана тем самым пивом, о котором говорят в окрестностях. Он пожелал узнать его состав и весьма отрицательно отозвался о нем, пользуясь научными терминами, пожимая плечами. Пекюше, раздобывший рецепт, был уничтожен.

Несмотря на вредоносное удобрение известью, сбережение труда на перепашку и несвоевременное выпалывание чертополоха, следующий год одарил Бувара превосходным урожаем пшеницы. Он задумал высушить ее посредством брожения, по голландской системе Клап-Мейера; иначе говоря, распорядился скосить ее всю сразу и сложить в скирды с тем, чтобы их раскидать, лишь только начнется газообразование, а затем дать колосьям проветриться. Сделав это, Бувар ушел, нимало не беспокоясь.

На следующий день, за обедом, он услышал треск барабана под сенью буков. Жермена вышла поглядеть, что случилось, но человек уже был далеко. Почти в ту же минуту громко зазвонил церковный колокол.

Бувара и Пекюше охватила тревога. Они поднялись и в нетерпеливой жажде сведений пошли в сторону Шавиньоля.

Мимо проходила старуха. Она ничего не знала. Они остановили какого-то мальчика, тот ответил:

- Кажется, где-то горит.

А барабан продолжал трещать, колокол гудел сильнее. Наконец они дошли до первых изб деревни. Лавочник издали крикнул им:

- У вас горит!

Пекюше быстро двинулся вперед и говорил Бувару, бежавшему с такою же скоростью рядом:

- Раз, два! Раз, два! В ногу, как венсенские стрелки!

Дорога, по которой они направились, все время поднималась в гору; крутизна скрывала от них горизонт. Они достигли вершины возле Холмика, и сразу им представилась картина бедствия.

Все скирды пылали отдельными вулканами, посреди обнаженной равнины, в вечерней тишине.

Около самого большого собралось человек триста; и под руководством г-на Фуро, мэра в трехцветном шарфе, несколько молодцов шестами и крючьями стаскивали верхние снопы, чтобы спасти остальные.

Бувар впопыхах чуть было не сшиб с ног г-жу Борден, находившуюся там же. Потом, увидев одного из своих работников, изругал его за то, что тот к нему не прибежал. Работник, наоборот, в избытке рвения помчался сначала домой, потом в церковь, затем к хозяину и вернулся другой дорогой.

Бувар потерял голову. Слуги его окружили, говорили все разом, а он запрещал раскидывать скирды, умоляя о помощи, требовал воды, настаивал на вызове пожарных.

- Да разве они у нас есть? - крикнул мэр.

- Это ваша вина! - возразил Бувар.

Он выходил из себя, говорил неподобающие вещи, и все удивлялись терпению г-на Фуро, человека, вообще говоря, грубого, о чем свидетельствовали его толстые губы и челюсть бульдога.

Жар так усилился, что к скирдам уже нельзя было приблизиться. В пожирающем пламени колосья извивались и трещали, а зерна хлестали по лицу, как дробинки. Затем скирд обрушивался в виде широкого, сыпавшегося искрами костра; и волнистым лоском отливала, играя красками, багровая масса, местами розовая, как киноварь, местами коричневая, как запекшаяся кровь. Наступила ночь, подул ветер, клубы дыма заволокли толпу. Искры проносились по черному небу.

Бувар смотрел на пожар и тихо плакал. Глаза у него исчезли под вздувшимися веками, и все лицо словно распухло от страдания. Г-жа Борден, играя бахромою зеленой шали, называла его "бедный г-н Бувар", старалась успокоить. Делу ведь все равно не поможешь, нужно примириться!

Пекюше не плакал. Очень бледный, или, вернее, посеревший, с открытым ртом и слипшимися от холодного пота волосами, он стоял поодаль, погруженный в раздумье. Внезапно появившийся кюре пробормотал вкрадчивым голосом:

- Ах, в самом деле, какое несчастье; это очень обидно! Поверьте, что я вам сочувствую.

Прочие не обнаруживали никакого огорчения. Беседовали, улыбались, указывали рукою на пламя. Один старик подобрал горевшие колосья, чтобы раскурить трубку. Дети пустились в пляс. Какой-то бездельник даже крикнул, что это очень весело.

- Да, уж веселье, нечего сказать! - откликнулся Пекюше, услышав эти слова.

Огонь утих, кучи уменьшились, и через час остался один только пепел, образуя на равнине круглые и черные следы. Тогда толпа разошлась.

Г-жа Борден и аббат Жефруа проводили домой Бувара и Пекюше.

По пути вдова ласково попрекнула соседа за то, что он такой дичок, а священник выразил крайнее свое изумление, что до сих пор не имел случая познакомиться с одним из своих прихожан, личностью столь достойной.

Оставшись наедине, они стали размышлять о причине пожара, и вместо того, чтобы вместе со всеми объяснить его самовозгоранием сырой соломы, заподозрили месть. Она, несомненно, исходила от дядюшки Гуи или, быть может, от истребителя кротов. За полгода до того Бувар отказался от его услуг и даже утверждал в кругу кое-каких слушателей, что это ремесло постыдно, что правительству надлежало бы его запретить. С тех пор этот человек бродил по окрестностям. Он не брил бороды и казался им страшным, особенно по вечерам, когда появлялся у ворот, раскачивая длинным шестом с висевшими на нем кротами.

Убыток был значительный, и чтобы разобраться в положении, Пекюше целую неделю просидел над книгами Бувара, которые показались ему "настоящим лабиринтом". Сличив переписку и приходо-расходные книги с карандашными пометками и ссылками, он установил истину: никакого товара для продажи, ни одной предстоящей получки, а в кассе - нуль. Капитал выражался дефицитом в тридцать три тысячи франков.

Бувар ни за что не хотел этому поверить, и больше двадцати раз начинали они считать наново. Каждый раз они приходили к тому же выводу. Еще два года подобной агрономической деятельности - и она поглотит их состояние. Единственным исходом было все продать.

Во всяком случае нужно было посоветоваться с нотариусом. Шаг был слишком тягостен. Пекюше взял это на себя.

По мнению нотариуса, г-на Мареско, лучше было не делать объявлений. Он обещал поговорить о ферме с серьезными клиентами и сообщить их предложения.

- Прекрасно, - сказал Бувар, - время терпит.

Он пригласит фермера, а затем дело выяснится.

- Нам не будет хуже, чем раньше; но только теперь мы должны быть бережливы.

Это было не по вкусу Пекюше в связи с его садоводством, и спустя несколько дней он сказал:

- Нам следовало бы заняться исключительно фруктовым садом, не для развлечения, а ради выгоды. Груша, которая обходится в три су, продается иногда в столице чуть ли не за пять или шесть франков! Садоводы создают себе на абрикосах ренту в двадцать пять тысяч ливров! В Санкт-Петербурге зимою платят по наполеондору за кисть винограда! Согласись, что это выгодное дело. А что для него требуется? Уход, навоз да хорошо наточенный садовый нож.

Он так распалил воображение Бувара, что они немедленно принялись искать в своих книгах номенклатуру саженцев, какие следовало купить, и, выбрав названия, казавшиеся им чудесными, обратились к владельцу питомника в Фалезе, который поспешил доставить им триста ростков, не находивших сбыта.

Они пригласили слесаря для подпорок, скобяника для поддержек, плотника для подставок. Формы деревьев были нарисованы заранее. Куски досок на стене изображали канделябры. К двум столбам, поставленным по обе стороны грядок, подвешены были железные проволоки; а во фруктовом саду обручи служили моделями для ваз, конусы из палок - для пирамид, так что приходившие к ним думали, что это части какого-то неизвестного механизма или остов фейерверка.

Когда ямы были вырыты, они обрезали концы всех корней, и хороших и плохих, и воткнули их в компост. Спустя полгода ростки погибли.

Последовали новые заказы владельцу питомника и новые насаждения в ямах еще большей глубины. Но земля разбухла от дождей, прививки погрузились в нее от собственного веса, и деревья отделились от корней.

С наступлением весны Пекюше принялся за стрижку грушевых деревьев. Он не срубил отвесных побегов, пощадил молодые отрасли и, упорствуя в желании расположить дюшесы прямоугольно, так, чтобы они образовали односторонние кордоны, неизменно ломал их или вырывал. Что касается персиковых деревьев, то он запутался в том, какие ветки - побочные верхние, побочные нижние, и какие - вторичные побочные нижние, и ему никак не удавалось расположить шпалерник таким правильным прямоугольником, с шестью ветвями справа и шестью слева, не считая двух главных, чтобы они напоминали в своей совокупности красивую рыбью кость.

Бувар попытался направлять рост абрикосовых деревьев; они его не слушались. Он подрубил их стволы в уровень с почвой; ни одно не выросло вновь. Вишневые деревья, на которых он сделал насечки, пустили клей.

Сначала они делали насечки очень длинные, чем погубили почки при основании; затем - слишком короткие, что повлекло за собою чрезмерную ветвистость; и часто колебались, не умея отличить древесные глазки от цветочных. Сначала они радовались цветам, но, убедившись в своем заблуждении, срывали три четверти их, чтобы укрепить остальные.

Все время они толковали о соках и камбии, о привязывании деревьев, надламывании, обрывании почек. В столовой на стене они повесили в рамке список своих питомцев за номерами, воспроизведенными в саду на маленьких деревянных дощечках.

Вставая на рассвете, они работали до позднего вечера. Во время весенних заморозков, по утрам, Бувар носил под блузой фуфайку, Пекюше под передником - старый сюртук, и люди, проходившие мимо калитки, слышали в тумане их кашель.

Иногда Пекюше вынимал из кармана свое руководство, изучал какой-нибудь параграф стоя, придерживая рукою лопату, в позе садовника, чье изображение украшало заглавный лист книги. Это сходство даже весьма ему льстило. Он проникся большим уважением к автору.

Бувар не сходил с высокой лестницы перед пирамидами. Однажды он почувствовал головокружение и, уже не решаясь слезть, крикнул Пекюше, чтобы тот ему помог.

Наконец появились груши; в саду были также сливы. Тогда они применили все рекомендуемые средства против птиц. Но зеркальные осколки сверкали так, что можно было ослепнуть, трещотка ветряной мельницы будила их по ночам. На чучело садились воробьи. Они сделали второе, затем третье, изменяя их наряды, - безуспешно.

Однако было основание рассчитывать на некоторый доход. Не успел Пекюше поделиться этой вестью с Буваром, как вдруг послышался гром и полил дождь, сильный и тяжелый. Ветер порывами сотрясал всю поверхность шпалерника, подпорки падали одна за другою, и несчастные деревца, раскачиваясь, ударялись грушами друг о друга.

Пекюше укрылся от ливня в шалаше, Бувар находился в кухне. Пред ними вихрем кружились щепки, сучья, черепицы. И у жен моряков, смотревших с берега на море, в десяти милях оттуда, не печальнее были глаза, чем у них, и сердца не сильнее сжимались. Вдруг подставки и шесты шпалерных деревьев рухнули вместе с трельяжем на грядки.

Какая картина представилась им при осмотре! Сливы и вишни усеяли траву между таявшими градинами. Паскольмары погибли, заодно с другими сортами: "бези-ветераны" и "триумф жордуаня". Из яблок уцелело только несколько "бон-папа"; а двенадцать "венериных грудей" и все персики валялись в лужах подле вывороченных с корнями самшитов.

После обеда, за которым они мало ели, Пекюше сказал мягко:

- Нам следовало бы отправиться на ферму, посмотреть, не случилось ли чего-нибудь и там.

- Вот еще! Искать новых поводов для огорчения!

- Возможно! Нам и вправду совсем не везет.

И они стали сетовать на провидение и природу.

Бувар, облокотившись о стол, тихо посвистывал, как всегда, и так как все скорби памятны, то ему припомнились его прежние сельскохозяйственные планы, в частности - крахмальная фабрика и новый сорт сыра.

Пекюше тяжело вздыхал и, забивая себе ноздри понюшками табаку, думал, что если бы судьба захотела, он был бы уже членом какого-нибудь агрономического общества, блистал бы на выставках, его имя упоминалось бы в газетах.

Бувар печально озирался по сторонам.

- Ей-богу! Меня берет охота со всем этим развязаться и устроиться где-нибудь в другом месте.

- Как хочешь, - сказал Пекюше.

И, помолчав, продолжал:

- Авторы советуют нам устранять все прямые каналы. Они мешают сокам и наносят дереву неизбежный вред. Чтобы чувствовать себя хорошо, дерево должно было бы совсем не иметь плодов. Между тем их дают и те деревья, которых никогда не подрезают и не унавоживают, - не такие, правда, большие плоды, но более сочные. Я требую, чтобы мне это объяснили. И не только каждый сорт, но и каждый экземпляр нуждается в особом уходе, смотря по климату, температуре и многому другому. К чему же в таком случае сводится правило? И в чем наша надежда на какой-либо успех или барыш?

Бувар ответил:

- Ты прочтешь у Гаспарена, что барыш не должен превосходить одной десятой капитала. Стало быть, выгоднее поместить этот капитал в банкирскую контору. Через пятнадцать лет его можно удвоить сложными процентами, не испортив себе крови.

Пекюше понурил голову.

- Возможно, что плодоводство - чушь!

- Как и агрономия! - ответил Бувар.

Затем они стали упрекать себя в чрезмерном честолюбии и порешили впредь беречь свои труды и деньги. Очищать и подрезать ветки по временам будет достаточно для фруктового сада. Шпалеры подверглись изгнанию, и постановлено было мертвые или поваленные деревья новыми не заменять. Но ведь тогда образуются очень безобразные промежутки, если только не снести все остальные устоявшие насаждения? Как тут поступить?

Пекюше начертил несколько планов, пользуясь готовальней. Бувар помогал ему советами. Ничего хорошего у них не получилось. По счастью, они набрели в библиотеке на труд Буатара под заглавием "Садовая архитектура".

Автор подразделяет сады на множество типов. Есть прежде всего тип "меланхолико-романтический", определяемый иммортелями, руинами, гробницами и "изображениями богоматери, указывающими то место, где какой-либо вельможа погиб от руки убийцы". "Жестокий" тип образуют нависшие скалы, расщепленные деревья, обгорелые шалаши; тип "экзотический" дается насаждением индейских смоковниц, "дабы навевать воспоминания на переселенца или путешественника". "Торжественный" тип должен, подобно Эрменонвилю, неизменно иметь храм философии. Триумфальные арки и обелиски характеризуют "величественный" тип; мох и гроты - тип "таинственный"; озеро - "мечтательный" тип. Существует даже тип "фантастический", прекраснейший образец которого недавно можно было созерцать в одном вюртембергском саду: там посетитель видел посменно кабана, отшельника, несколько склепов и, наконец, лодку, которая отплывала сама от берега и доставляла его в будуар, где струи воды обдавали его, когда он садился на диван.

Перспектива таких чудес ослепила Бувара и Пекюше. Тип фантастический показался им предназначенным исключительно для государей. Храм философии был слишком громоздким. Образ мадонны не имел бы смысла за отсутствием убийц; и, к несчастью переселенцев и путешественников, американские растения стоили слишком дорого. Но скалы были осуществимы, а также расщепленные деревья и мох, и, все более вдохновляясь, после многих проб, с помощью одного только слуги и при ничтожных издержках они устроили себе резиденцию, с которой ничто не могло сравниться во всем департаменте.

Буковая аллея, там и сям расступаясь, открывала вид на своего рода лабиринт извилистых дорожек, прорезавших боскет. В стене шпалерника они задумали проделать нишу, сквозь которую можно было бы любоваться перспективой. Так как перемычка не могла держаться на весу, то получилась огромная брешь с валявшимися на земле обломками.

Они пожертвовали спаржей для сооружения на этом месте этрусской гробницы, то есть черного гипсового четырехгранника высотою в шесть футов, похожего на собачью конуру. Четыре канадские ели стояли по углам этого памятника, который они собирались увенчать урною и украсить надписью.

В другой части огорода нечто в роде моста Риальто перекинуто было через бассейн, и по краям его виднелись инкрустированные ракушки. Почва поглощала воду, - не беда! Образуется слой гончарной глины, который будет удерживать ее.

Шалаш был превращен в деревенскую хижину при помощи цветных стекол.

На пригорке с виноградною беседкою шесть обтесанных деревьев поддерживали жестяной колпак с загнутыми углами, и все это означало китайскую пагоду.

На берегу Орны они выбирали гранитные глыбы, раскалывали, нумеровали, привозили сами домой на тележке, а затем скрепляли обломки цементом, громоздя их друг на друга; и посреди дерна вырос утес, напоминавший гигантскую картофелину.

Чего-то еще недоставало для совершенной гармонии. Они срубили самую большую липу в аллее (на три четверти, впрочем, засохшую) и уложили ее поперек всего сада, так что можно было подумать, будто ее занес поток или повалила гроза.

Окончив работу, Бувар, стоявший на крыльце, крикнул издали:

- Сюда! Отсюда лучше видно!

...Видно! - повторялось в воздухе.

Пекюше ответил;

- Я иду!

...Иду!

- Слышишь, эхо!

...Эхо!

До этого времени звучать ему мешала липа, а теперь способствовала пагода, оказавшись против риги, которая своим коньком возвышалась над буками.

Испытывая эхо, они забавлялись тем, что кричали смешные словечки. Бувар выкрикивал слова игривые, неприличные.

Он ходил несколько раз в Фалез, будто бы за деньгами, всегда возвращался оттуда с маленькими свертками и запирал их в комод. Пекюше однажды утром отправился в Бретвиль и, придя домой очень поздно с корзинкой, спрятал ее под кровать.

На следующее утро, проснувшись, Бувар был поражен. Два передних тисовых дерева большой аллеи, еще накануне шарообразные, имели форму павлинов; рожок и две фарфоровые пуговицы изображали клюв и глаза. Пекюше поднялся на рассвете и, дрожа от страха, что будет застигнут Буваром, подстриг оба дерева по шаблонам, полученным от Дюмушеля.

За последние полгода другим деревьям, позади этих двух, придано было более или менее отдаленное сходство с пирамидами, кубами, цилиндрами, оленями или креслами, но ничто не могло сравниться с павлинами. Бувар признал это, рассыпаясь в похвалах.

Он увлек своего приятеля в лабиринт под тем предлогом, будто забыл там лопату; воспользовавшись отлучкой Пекюше, он тоже сотворил нечто великое.

Он покрыл слоем штукатурки выходившую в поле калитку и в стройном порядке разместил на ней пятьсот курительных трубок, изображавших Абд-Эль-Кадеров, голых женщин, негров, лошадиные ноги и черепа.

- Понимаешь ты мое нетерпение?

- Еще бы!

И, взволнованные, они обнялись.

Как все художники, они почувствовали потребность в овациях, и Бувар задумал устроить званый обед.

- Берегись! - сказал Пекюше. - Ты увлечешься гостеприимством. Это пучина!

Решение все-таки было принято.

Со времени своего приезда они чуждались общества. Желая с ними познакомиться, все приняли их приглашение, за исключением графа де Фавержа, вызванного в столицу по делам. Они удовольствовались его фактотумом, г-ном Гюрелем.

Бельжамбу, содержателю постоялого двора, бывшему старшему повару в Лизье, заказаны были различные блюда. Жермена взяла себе в помощь птичницу. Служанка г-жи Борден, Марианна, тоже обещала прийти. Уже с четырех часов дня ворота были открыты настежь, и оба помещика с нетерпением ждали своих гостей.

Гюрель, остановившись под сенью буков, облачился в сюртук. Затем появился кюре в новой сутане, а мгновением позже г-н Фуро в бархатном жилете. Доктор вел под руку свою жену, которая с трудом передвигалась, прячась под зонтиком. Волна розовых лент колыхалась позади нее; это был чепчик г-жи Борден, одетой в красивое шелковое платье переливчатого цвета. Золотая цепочка от часов подпрыгивала у нее на груди, и кольца сверкали на обеих руках в черных митенках. Наконец появился нотариус Мареско в панамской шляпе, с моноклем в глазу, ибо должностное лицо не убивало в нем светского человека.

Пол в гостиной был так навощен, что на нем нельзя было устоять. Восемь плисовых кресел были спинками прислонены к стене; на круглом столе посредине стоял погребец с ликерами, а над камином красовался портрет Бувара-отца. От тусклых бликов, которые свет бросал с противоположной стороны, рот передергивался гримасою, глаза косили, и небольшая плесень на скулах усиливала иллюзию бакенбард. Гости нашли в нем сходство с сыном, а г-жа Борден прибавила, глядя на Бувара, что отец, вероятно, был очень красивый мужчина.

После часа ожидания Пекюше объявил, что можно перейти в залу.

Белые коленкоровые занавески с красной каймою совершенно закрывали окна, как и в гостиной, и солнце, проникая сквозь ткань, роняло желтоватый свет на деревянную обшивку стен, единственным украшением которых был барометр.

Бувар усадил обеих дам рядом с собою. Пекюше сидел между мэром и кюре, и обедающие начали с устриц. Они пахли тиной. Бувар был в отчаянии, рассыпался в извинениях, а Пекюше встал и пошел на кухню распушить Бельжамба.

Во время всей первой смены блюд, состоявшей из камбалы, слоеного пирога и голубей в компоте, беседа вращалась вокруг способов приготовлять сидр.

Затем разговор перешел на кушанья удобо- и неудобоваримые. Разумеется, стали расспрашивать доктора. Он высказывал скептические суждения, как человек, постигший глубины науки, но все же не терпел ни малейшего противоречия.

Одновременно с филе было подано бургундское. Оно было мутно. Бувар, приписав этот несчастный случай изъянам бутылки, велел откупорить три другие, также безуспешно, затем разлил по стаканам Сен-Жюльен, явно не отстоявшийся, и все гости приумолкли. У Гюреля не сходила усмешка с лица; тяжелые шаги лакея гудели на половицах.

Г-жа Вокорбей, брюзгливая на вид коротышка (она, впрочем, была в последнем периоде беременности), за все время не произнесла ни слова. Бувар, не зная, чем ее занять, стал ей рассказывать о канском театре.

- Моя жена никогда не посещает зрелищ, - заметил доктор.

Г-н Мареско, когда жил в Париже, бывал только у Итальянцев.

- А я, - сказал Бувар, - хаживал в партер "Водевиля" послушать фарс.

Фуро спросил г-жу Борден, любит ли она фарсы.

- Смотря по тому, какие, - сказала она.

Мэр ее дразнил. Она отражала его шутки. Затем сообщила способ приготовления корнишонов. Впрочем, ее хозяйственные таланты были известны, и у нее была маленькая, превосходно поставленная ферма.

Фуро обратился к Бувару:

- А свою ферму вы не собираетесь продать?

- Право же, я до сих пор и сам не знаю...

- Как! Вы не продадите даже маленькой Экальской мызы? - спросил нотариус. - Вот это бы вам подошло, г-жа Борден.

Вдова ответила, жеманясь:

- Притязания г-на Бувара были бы слишком велики.

- Его удалось бы, пожалуй, смягчить.

- Я не сделаю такой попытки.

- Ба! Если бы вы его поцеловали?

- Все же попытаемся, - сказал Бувар.

И он облобызал ее в обе щеки при рукоплесканиях общества.

Почти в тот же миг откупорили шампанское, и хлопанье пробок удвоило веселье. Пекюше сделал знак, занавеси поднялись, и взорам предстал сад.

В сумеречном освещении это было нечто ужасающее. Утес высился над газоном, как гора, гробница лежала кубом среди шпината, венецианский мост сгорбился над фасолью, а хижина издали казалась большим черным пятном: чтобы сделать ее более поэтичной, приятели спалили ее соломенную крышу. Тисовые деревья в форме оленей или кресел следовали друг за другом до сраженной молнией липы, протянувшейся в поперечном направлении от буковой аллеи до беседки, где томаты висели, как сталактиты. Подсолнечники там и сям показывали свои желтые диски. Красная китайская пагода на пригорке имела вид маяка. Освещенные солнцем клювы павлинов бросали яркие отблески друг на друга, а за изгородью, освобожденной от досок, совершенно гладкая равнина замыкала горизонт.

Удивление гостей доставило Бувару и Пекюше истинное наслаждение.

Г-жа Борден особенно восторгалась павлинами; но гробница осталась непонятой, как и обгорелая хижина, и стена в развалинах. Затем каждый по очереди прошел по мостику. Чтобы наполнить бассейн, Бувар и Пекюше все утро подвозили воду. Она просачивалась между плохо пригнанными камнями дна, и они покрылись илом.

Прогуливаясь, приглашенные позволяли себе критические замечания:

- На вашем месте я сделал бы то-то.

- Горох запоздал.

- Этот угол, по правде говоря, неопрятен.

- При такой подрезке у вас никогда не будет фруктов.

Бувару пришлось ответить, что ему наплевать на фрукты.

Когда проходили по буковой аллее, он лукаво сказал:

- А вот особа, которую мы стесняем. Простите, пожалуйста!

Шутка не встретила отклика. Всем была знакома гипсовая дама.

Наконец, пройдя по многим извилинам лабиринта, гости очутились перед калиткою с трубками и обменялись изумленными взглядами. Бувар следил за лицами гостей и, горя нетерпением узнать их мнение, спросил:

- Что вы на это скажете?

Г-жа Борден расхохоталась. Все последовали ее примеру. Г-н кюре издавал похожие на квохтанье звуки. Гюрель кашлял, доктор смеялся до слез, у его жены сделались нервные спазмы, а Фуро, человек беззастенчивый, выломал одного Абд-Эль-Кадера и сунул его на память в карман.

Выходя из аллеи, Бувар в намерении удивить посетителей эффектами эхо крикнул изо всех сил:

- К вашим услугам! Милостивые государыни!

Ничего! Никакого эхо! Это объяснялось тем, что с риги убрали крышу с коньком.

Кофе был подан на пригорке, и мужчины собирались приступить к партии в шары, когда увидели перед собою, за изгородью, смотревшего на них человека.

Он был худой, загорелый, в красных рваных штанах, в синей блузе, без рубахи, с черною щетинистой бородою и произнес хриплым голосом:

- Дайте стаканчик вина!

Мэр и аббат Жефруа сразу его узнали. Он раньше был столяром в Шавиньоле.

- С богом, Горжю! Ступай! - сказал г-н Фуро. - Нищенствовать нельзя.

- Нищенствовать! - крикнул тот вне себя. - Я семь лет был в Африке на войне. Я вышел из лазарета. Работы нет! Разбойничать мне, что ли? Проклятье!

Ярость его улеглась сама собою, и он, подбоченившись, глядел на буржуа с меланхолическим и насмешливым видом.

Изнурение от лагерной жизни, водка, лихорадка, нищенское, грязное существование читались в его мутных глазах. Бледные губы вздрагивали, обнажая десны. Широкое, окрашенное багрянцем небо обдавало его кровавыми лучами, и как-то жутко становилось от того, что он упрямо не двигался с места.

Бувар, чтобы отделаться от него, достал бутылку, где на дне осталось вино. Бродяга жадно вылакал его, затем исчез в овсах, размахивая руками.

Гости выразили порицание г-ну Бувару. Подобная уступчивость поощряет бесчинства. Но Бувар, раздраженный неуспехом своего сада, стал на защиту народа. Все заговорили разом.

Фуро хвалил правительство. Гюрель признавал на свете одних лишь земельных собственников. Аббат Жефруа сетовал на то, что власти не покровительствуют религии, Пекюше нападал па подати. Г-жа Борден восклицала:

- Я прежде всего ненавижу республику.

А доктор высказался за прогресс:

- Ибо в конце концов, господа, нам нужны реформы.

- Возможно! - ответил Фуро. - Но все эти идеи вредят делам.

- Наплевать мне на дела! - воскликнул Пекюше.

Вокорбей продолжал:

- По крайней мере, введите в состав правительства дельных людей.

Бувар так далеко не заходил в своих требованиях.

- Таково ваше убежденье? - сказал доктор. - Это вас характеризует. Будьте здоровы! И желаю вам потопа, чтобы вы могли плавать в своем бассейне.

- Я тоже ухожу, - произнес минуту спустя господин Фуро.

И показал на свой карман, где находилась трубка с Абд-Эль-Кадером:

- Если мне понадобится еще одна, я к вам наведаюсь.

Кюре, прежде чем уйти, робко обратился к Пекюше с указанием, что находит неприличным это подобие гробницы посреди овощей. Гюрель, прощаясь, отвесил обществу очень низкий поклон. Г-н Мареско исчез после десерта.

Г-жа Борден снова распространилась насчет корнишонов, обещала сообщить другой рецепт, для пьяных слив, и прогулялась еще три раза по большой аллее, но, проходя мимо липы, зацепилась за нее подолом платья, и друзья услышали, как она пробормотала:

- Боже мой! Какое нелепое дерево!

До полуночи оба амфитриона делились в беседке своим негодованием.

Конечно, обед не совсем удался, однако гости нажрались, как свиньи, стало быть, не так уж он был плох. Что касается сада, то подобная злостная критика объясняется самою черною завистью; и разгорячившись, оба они говорили:

- Вот как? Воды не хватает в бассейне? Погодите, заплавают в нем еще и лебеди и рыбы!

- Они едва ли даже заметили пагоду.

- Утверждать, что наши руины неопрятны, может только дурак.

- А гробница неприлична! Почему неприлична? Разве человек не имеет права воздвигнуть ее на своей земле? Я даже хочу, чтобы меня там похоронили!

- Не говори таких вещей! - сказал Пекюше.

Затем они стали перебирать гостей:

- Врач, по-моему, изрядный кривляка.

- Заметил ты, как хихикал Мареско перед портретом?

- Что за мужлан этот мэр! Когда обедаешь в чужом доме, черт возьми, то надо с уважением относиться к его достопримечательностям.

- А г-жа Борден? - спросил Бувар.

- Ну, это интриганка, не говори мне о ней.

Пресыщенные светом, они решили ни с кем больше не встречаться, жить исключительно дома, только для себя.

И они по целым дням сидели в погребе, очищая бутылки от винного камня, наново покрыли лаком всю мебель, расписали восковыми красками стены; каждый вечер, глядя на горевшие дрова, они обсуждали вопрос о наилучшей системе отопления.

В целях бережливости они попробовали сами коптить окорока, обдавать белье кипятком при стирке. Жермена, которой они мешали, пожимала плечами. Когда пришло время варить варенье, она рассердилась, и они устроились в пекарне. Раньше она служила прачечной, и в ней находился прикрытый вениками большой, кирпичом обмурованный чан, который вполне соответствовал их планам, ибо у них возник честолюбивый замысел изготовлять консервы.

Наполнив четырнадцать банок зеленым горошком и томатами, они залепили пробки негашеной известью и сыром, привязали к краям холщовые ленточки и погрузили банки в кипяток. Он испарялся; они подлили холодной воды. От разницы в температуре банки лопнули. Уцелели только три.

Тогда они раздобыли старые коробки из-под сардин, положили в них куски телятины и опустили в водяную ванну. Коробки вышли оттуда круглые, как шары; охлаждение их сплющило. Продолжая опыты, они поместили в другие банки яйца, цикорий, омара, рыбное кушанье, суп. И гордились тем, что, подобно г-ну Апперу, "сделали неподвижными времена года"; такие открытия, по словам Пекюше, выше подвигов завоевателей.

Они усовершенствовали способы г-жи Борден, прибавив к уксусу перец, и пьяные сливы у них получились гораздо лучшего качества. Посредством вытяжки приготовили малиновую настойку на водке. При помощи меда и дягиля вознамерились делать малагу и предприняли также производство шампанского. Из бутылок разбавленного суслом шабли пробки вылетели сами собою. Тогда они перестали сомневаться в успехе.

По мере того как область их исследований расширялась, они стали подозревать фальсификацию во всех питательных веществах.

Придирались к булочнику за цвет его хлеба. Нажили себе врага в лице бакалейщика, обвиняя его в подделке шоколада. Съездили в Фалез купить грудной ягоды и на глазах у аптекаря подвергли массу испытанию водой. Она приобрела вид свиной кожи, что указывало на присутствие желатина.

После этого триумфа их гордость возросла чрезвычайно. Они купили инвентарь у одного обанкротившегося винокура, и вскоре появились в доме сита, бочки, воронки, шумовки, весы, цедилки, не говоря уже о кадке с ядром и перегонном кубе, для которого потребовалась отражательная печь с колпаком.

Они изучили очистку сахара и различные способы его варки. Но им не терпелось привести в действие перегонный куб; и они принялись за тонкие ликеры, начав с анисовки. Жидкость почти всегда увлекала за собою вещества, или же они прилипали ко дну; а то, случалось, происходили ошибки в дозировке. Вокруг поблескивали большие медные лохани, колбы простирали свои длинные носы, котелки висели по стенам. Зачастую один сортировал на столе травы, а другой раскачивал пушечное ядро в подвешенной кадке; они размешивали, пробовали составы.

Бувар, всегда в поту, носил только рубашку и штаны, приподнятые до середины живота короткими подтяжками. Но, ветреный как птица, он забывал о диафрагме куба или разводил слишком сильный огонь.

Пекюше бормотал сквозь зубы вычисления, не шевелясь, в своей длинной блузе, напоминавшей детский передник с рукавами; и они считали себя людьми очень серьезными, занятыми полезным делом.

Наконец они придумали ликер, который должен был вытеснить все остальные. Они собирались подмешать в него кариандра, как в кюммель, вишневой водки, как в мараскин, иссопу, как в шартрез, абельмоша, как в веспетро, calamus aromaticus, как в крамбамбули, и сандалом придать ему красный цвет. Но под каким именем предложить его рынку? Ведь нужно было название, легко запоминаемое и все же оригинальное. После долгих размышлений они решили назвать его "буварином".

Поздней осенью на банках с консервами появились пятна. Томаты и зеленый горошек сгнили. Причиною, по-видимому, была несовершенная герметичность. Тогда их стала терзать эта задача. Испробовать средства не позволял им недостаток денег. Ферма их разоряла.

Неоднократно предлагали свои услуги арендаторы, Бувар на это не шел. Но старший работник руководил хозяйством по его указаниям с угрожающей бережливостью, так что урожай уменьшался, все погибало. И когда они однажды беседовали о своих затруднениях, в лабораторию вошел дядюшка Гуи в сопровождении своей жены, прятавшейся робко за его спиною.

Так как земля стала плодородней благодаря различным способам, к ней примененным, то он изъявил готовность снова заарендовать ферму, но продолжал умалять ее достоинства. Несмотря на все их труды, говорил он, доход зависит от счастья, словом, если он ее хочет снять, то из привязанности к месту и сочувствия к таким хорошим хозяевам. Они его холодно выпроводили. Он вновь явился в тот же вечер.

Пекюше тем временем переубедил Бувара; они готовы были сдаться. Гуи попросил понизить арендную плату; и когда они возмутились, он не столько заговорил, сколько зарычал, призывая господа бога в свидетели, перечисляя свои тяготы, превознося свои заслуги. Когда ему предложили назвать цену, он понурил голову вместо ответа, а жена его, сидевшая у двери с большой корзиной на коленях, тоже начала плакаться, визжа тонким голоском, как раненая курица.

Наконец арендная плата была установлена в три тысячи франков, на треть ниже, чем раньше.

Тут же дядюшка Гуи предложил купить инвентарь, и диалог возобновился.

Оценка предметов продолжалась две недели. Бувар до смерти устал. Он спустил все за такую смехотворную сумму, что Гуи сначала вытаращил глаза, а потом крикнул "согласен" - и они ударили по рукам.

После этого помещики, согласно обычаю, предложили гостям запросто с ними откушать, и Пекюше откупорил бутылку своей малаги, не столько из щедрости, сколько в надежде заслужить похвалу.

Но земледелец сказал, поморщившись:

- Это вроде лакричной настойки.

А жена его, чтобы "запить ее вкус", попросила рюмку водки.

Вещь более важная их занимала. Все составные части "буварина" были, наконец, собраны.

Они наполнили ими вместе со спиртом перегонный куб, зажгли огонь и стали ждать. Между тем Пекюше. которого мучила неудача с малагой, вынул из шкафа жестяные коробки, вскрыл первую, затем вторую, третью. С яростью их отшвырнув, он подозвал к себе Бувара.

Бувар закрыл кран змеевика и бросился к консервам. Разочарование было полное. Ломтики телятины напоминали сваренные подошвы. Омар превратился в грязную жидкость. Рыбного кушанья нельзя было узнать. На супе выросли грибы, и невыносимый запах отравлял воздух в лаборатории.

Вдруг раздался треск как бы лопнувшего снаряда. Это разорвался перегонный куб, и осколки взлетели до потолка, ломая котлы, сплющивая шумовки, выбивая стекла; уголь расшвыряло, печь обвалилась, и на следующий день Жермена нашла одну лопаточку во дворе.

От силы пара прибор взорвался, в частности потому, что шлем скреплен был болтами с кубом.

Пекюше сразу же присел на корточки за чаном, а Бувар повалился на табурет. Десять минут оставались они в этих позах, не смея пошевельнуться, бледные от страха, посреди осколков. Когда к ним вернулся дар слова, они спросили себя, в чем причина столь многих неудач, особенно последней? И ничего не понимали кроме того, что чуть было не погибли. Пекюше сказал в заключение такую фразу:

- Может быть, это происходит оттого, что мы не знаем химии.

III

Для изучения химии они раздобыли курс Реньо и прежде всего узнали, что "тела простые, быть может, сложны".

Их делят на металлоиды и металлы; это различие "отнюдь не абсолютно", говорит автор. То же относится к основаниям и кислотам, потому что "одно и то же тело может вести себя и как кислота и как основание, смотря по обстоятельствам".

Это замечание показалось им странным. Кратные отношения смутили Пекюше.

- Если молекула тела А, допустим, соединяется с несколькими частями В, то мне кажется, что эта молекула должна делиться на столько же частей; но если она делится, то перестает быть единой, первоначальной молекулой. Словом, я не понимаю.

- Я тоже, - говорил Бувар.

И они прибегли к более легкому сочинению Жирардена, из которого почерпнули уверенность, что десять литров воздуха весят сто граммов, что в состав карандашей не входит свинец, что алмаз не что иное, как углерод.

Больше всего поразило их то, что земля, как элемент, не существует.

Они прочитали кое-что о паяльной трубке, золоте, серебре, о щелоке для стирки и о лужении кастрюль. Затем без всяких колебаний Бувар и Пекюше окунулись в органическую химию.

Какое чудо! В живых существах обнаруживаются те же вещества, из каких состоят минералы! Тем не менее они почувствовали своего рода унижение от сознания, что в их телах содержится фосфор, как в спичках, альбумин, как в яичных белках, и водород, как в фонарях.

После красок и жиров речь пошла о брожении.

Оно послужило переходом к кислотам. Тут их опять смутил закон эквивалентов. Они постарались осмыслить его посредством атомной теории - и окончательно запутались.

Чтобы все это постичь, надо бы, по мнению Бувара, иметь приборы. Расход был бы значителен, а они и так уж слишком поиздержались.

Но доктор Вокорбей, несомненно, был в состоянии их просветить.

Они появились во время приема.

- Господа, я вас слушаю! Чем вы больны?

Пекюше ответил, что они здоровы, и, объяснив цель визита, сказал:

- Мы хотим, во-первых, понять высшую атомность.

Врач густо покраснел, затем осудил их желание изучать химию.

- Я не отрицаю ее значения, поверьте! Но в наше время ее суют повсюду! Она оказывает на медицину плачевное влияние.

И зрелище окружающих предметов подтверждало вескость его слов.

На камине валялись бинты и пластыри. Ящик с хирургическими инструментами стоял посреди письменного стола, таз в углу был наполнен зондами, а у стены находилась модель человека без кожных покровов.

Пекюше поздравил доктора с ее обладанием.

- Анатомия, должно быть, прекрасное занятие?

Г-н Вокорбей стал рассказывать, какое удовольствие получал он в прежнее время от вскрытий; и Бувар его спросил, каковы соотношения между внутренностями женщины и мужчины.

Желая их удовлетворить, врач вынул из библиотеки анатомический атлас.

- Возьмите его с собою! Вам дома будет удобнее рассмотреть.

Скелет удивил их выступающей челюстью, глазницами, ужасающей длиною рук. Им не хватало пояснительного текста; они снова пошли к Вокорбею и по руководству Александра Лота изучили строение костяка, поражаясь спинному хребту, который, как сказано там, в шестнадцать раз крепче, чем если бы творец создал его прямым.

Почему именно в шестнадцать раз?

Запястные мускулы привели в уныние Бувара; а Пекюше, ревностно изучая череп, упал духом перед клинообразной костью, несмотря на то, что она похожа на "турецкое седло".

Что до сочленений, то их скрывало чрезмерное количество связок, и они занялись мышцами.

Но прикрепления было неудобно находить, и, дойдя до позвоночных отростков, они бросили читать дальше.

Пекюше сказал тогда:

- А не взяться ли нам снова за химию, хотя бы только для того, чтобы употребить на пользу лабораторию?

Бувар запротестовал, и ему как будто припомнилось, что в качестве учебных пособий для жарких стран фабрикуются искусственные трупы.

Он написал Барберу, и тот снабдил его нужными сведениями. За десять франков в месяц можно было иметь одну из моделей г-на Озу, и через неделю почтальон из Фалеза выгрузил перед их воротами продолговатый ящик.

Взволнованные, они перенесли его в пекарню. Когда доски были сняты, выпала солома, соскользнула папиросная бумага, появилась модель.

Она была кирпичного цвета, без волос, без кожи, и пестрила бесчисленными жилками, синими, красными и белыми. Это совсем не было похоже на труп, а скорее на весьма безобразную, очень чистую и пахнущую лаком игрушку.

Они сняли грудную клетку и увидели легкие, напоминавшие две губки; немного в стороне - сердце вроде большого яйца, грудобрюшную преграду, почки, весь кишечник.

- За работу! - сказал Пекюше.

Весь день и вечер ушли на это.

Они оделись в халаты, как студенты в анатомических театрах, и при свете трех свечей разнимали картонные части. Вдруг раздался удар кулаком в дверь. "Отворите!"

Это был г-н Фуро в сопровождении стражника.

Хозяева доставили себе удовольствие показать Жермене покойничка. Она тотчас же побежала с этой новостью к бакалейному торговцу, и все село решило, что они укрывают в своем доме настоящего мертвеца. Фуро, уступая народному волнению, явился удостовериться в происшедшем. Любопытные собрались во дворе. Когда Фуро вошел, модель лежала на боку, мышцы лица были вынуты, и чудовищно выпуклый глаз производил жуткое впечатление.

- Что вас привело сюда? - спросил Пекюше.

Фуро пробормотал:

- Ничего, решительно ничего.

И, взяв одну часть со стола, спросил:

- Что это такое?

- Мышца трубачей, - ответил Бувар.

Фуро промолчал, но насмешливо улыбался, завидуя тому, что они развлекаются по способу, находящемуся вне его компетенции.

Оба анатома сделали вид, будто продолжают свои исследования. Люди, скучавшие за порогом, проникли в пекарню, и так как произошла небольшая давка, то стол задрожал.

- Это уж слишком! - крикнул Пекюше. - Освободите нас от публики!

Стражник выпроводил любопытных.

- Прекрасно, - сказал Бувар, - нам никого не нужно.

Фуро понял намек и спросил, имеют ли они право, не будучи врачами, владеть подобным предметом. Впрочем, он снесется с префектом.

- Что за страна! Нигде не найти таких дураков, дикарей и ретроградов, как здесь.

Сопоставив самих себя с другими, они утешились; они честолюбиво мечтали пострадать за науку.

Доктор тоже их навестил. Он раскритиковал модель за чрезмерное отступление от природы, но воспользовался случаем, чтобы прочесть лекцию.

Бувар и Пекюше были очарованы, и по их просьбе господин Вокорбей дал им на время несколько томов из своей библиотеки, утверждая, впрочем, что они всего этого не одолеют.

В "Словаре медицинских знаний" они заинтересовались примерами ненормальных родов, долговечности, тучности и запоров. Отчего не довелось им видеть знаменитого канадца Бомона, обжор Тарара и Бижу, больную водянкой из Эрского департамента, пьемонтца, у которого желудок действовал через каждые три недели, Симона де Мирпуа, умершего от окостенения, и того ангулемского мэра, чей нос весил три фунта!

Мозг навел их на философские размышления. Они очень хорошо различали внутри прозрачную перегородку, состоящую из двух пластинок, и шишкообразную железу, похожую на красную горошину; но были там еще ножки и желудочки, дуги, столбы, бугры, узлы и всевозможные волокна, и foramen Пакиони, и тело Паччини, словом - непролазная куча вещей, на изучение которых не хватило бы их жизни.

Иногда, увлекшись, они совершенно разнимали труп, и затем не знали, как собрать его части.

Это была трудная задача, особенно после завтрака, и они вскоре засыпали, Бувар - клюя носом, выпятив живот, Пекюше - опустив голову на руки, положив локти на стол.

Часто в эту минуту господин Вокорбей, заканчивая свои первые визиты, приоткрывал дверь.

- Ну, почтенные собратья, как подвигается анатомия?

- Превосходно, - отвечали они.

Он задавал им вопросы, и ему было приятно сбивать их с толку.

Когда им надоедал какой-нибудь орган, они переходили к другому, и таким образом забросили поочередно сердце, желудок, ухо, кишки, потому что покойник им опротивел, как ни старались они заинтересоваться им. Наконец доктор застал их в ту минуту, когда они его укладывали обратно в ящик.

- Браво! Я этого ждал.

В их возрасте нельзя браться за такие занятия. Улыбка, сопровождавшая эти слова, глубоко их задела.

По какому праву считает он их неспособными к науке? Разве знание принадлежит этому господину? Можно подумать, что сам он стоит гораздо выше их! Приняв его вызов, они ездили за книгами даже в Байе.

Недоставало им физиологии, и один букинист раздобыл для них знаменитые в ту пору сочинения Ришерана и Аделона.

Все общие места относительно возрастов, полов и темпераментов показались им чрезвычайно значительными. Им очень приятно было узнать, что в зубном камне есть три вида микроскопических животных, что центром для вкуса служит язык, а для ощущения голода - желудок.

Они жалели, что лишены способности жевать жвачку, как это умели делать Монтегр, г-н Госс и брат Берара, - тогда бы они лучше поняли пищеварительный процесс. Пищу они пережевывали медленно, размельчали ее, пропитывали слюною, мысленно сопутствуя пищевому комку на его пути во внутренние органы, и следовали за ним даже до его конечных результатов, исполненные методической добросовестности, почти благоговейного внимания.

В намерении вызвать искусственное пищеварение, они положили кусок мяса в склянку с желудочным соком утки и две недели носили эту бутыль подмышкой, чем достигли только того, что от них стало дурно пахнуть.

На глазах соседей они бегали по большой дороге в мокрой одежде, на солнцепеке. Этим способом они проверяли, уменьшается ли жажда при увлажнении кожи. Домой они возвратились задыхаясь и оба - с насморком.

Они живо разделались со слухом, голосом, зрением, но Бувар приналег на органы размножения.

Его всегда поражала сдержанность Пекюше по этой части. Неведение приятеля в этой области было столь поразительно, что Бувар вызвал его на откровенность, и Пекюше, краснея, сделал ему наконец такое признание.

Шутники затащили его некогда в дурной дом, но он оттуда бежал, сохраняя себя для женщины, которую ему предстояло полюбить. Благоприятный случай ни разу не представлялся, так что из-за ложной стыдливости, денежных затруднений, страха перед болезнями, упрямства, привычки - он в пятьдесят два года и несмотря на жизнь в столице еще не утратил целомудрия.

Бувар насилу этому поверил, затем расхохотался, как полоумный, но перестал смеяться, заметив слезы в глазах у Пекюше, ибо у того все же бывали увлечения: он был влюблен поочередно в некую канатную плясунью, в невестку одного архитектора, в какую-то конторщицу и, наконец, в молоденькую прачку, на которой уже собрался жениться, когда вдруг узнал, что она беременна от другого.

Бувар сказал ему:

- Можно еще вознаградить себя за потерянное время. Не огорчайся. Я беру это на себя... если хочешь.

Пекюше ответил со вздохом, что об этом больше не приходится думать, и они снова принялись за физиологию.

Правда ли, что покровы нашего тела непрерывно испускают тонкий пар? Это доказывается тем, что вес человека понижается с каждой минутой. Если ежедневно пополнять убыль и удалять избыток, то здоровье будет поддерживаться в совершенном равновесии. Санкториус, изобретатель этого закона, употребил полвека на каждодневное взвешивание своей пищи и своих выделений и взвешивал сам себя, отдыхая только тогда, когда записывал свои вычисления.

Они попытались последовать примеру Санкториуса. Но так как оба не могли уместиться на весах, то начал опыт Пекюше.

Он разделся, чтобы дать свободу испарениям, и стоял на площадке совершенно голый, обнажив, несмотря на стыдливость, свое очень длинное смуглое туловище цилиндрической формы и короткие ноги с плоскими ступнями. Сидя на стуле подле него, Бувар читал вслух.

Ученые утверждают, что животная теплота выделяется вследствие сокращения мышц и что можно повысить в тепловатой ванне температуру воды, двигая грудною клеткой и тазовыми частями.

Бувар пошел за ванною, и, когда все было приготовлено, погрузился в нее, запасшись градусником.

Обломки винокуренных принадлежностей, выметенные в дальний угол комнаты, вырисовывались в сумраке темною горкой. По временам скреблись мыши. В воздухе держался застоялый запах ароматических трав, и, чувствуя себя тут очень уютно, друзья благодушно беседовали.

Однако Бувару стало немного свежо.

- Пошевелись! - сказал Пекюше.

Он начал шевелиться, нимало этим не повлияв на термометр.

- Мне положительно холодно.

- И мне не жарко, - ответил Пекюше, тоже чувствуя озноб. - Но шевели тазовыми частями, шевели.

Бувар изгибал бедра, раздвигал ноги, покачивал животом, сопел, как кашалот, затем смотрел на градусник: ртуть опускалась все ниже.

- Ничего не понимаю. Я все-таки двигаюсь.

- Мало.

И он снова принимался за гимнастику.

Она продолжалась три часа, после чего он опять схватился за градусник.

- Как! Двадцать градусов? До свиданья! Я вылезаю.

Вошла собака, помесь ищейки и дога, с рыжей шерстью, с отвислым языком, шелудивая.

Что делать? Колокольчика не было. Их прислуга была глуха. Они стучали зубами, но не смели шевельнуться из боязни, что собака их укусит.

Пекюше придумал выкрикивать угрозы, делая страшные глаза.

Тогда собака залаяла и принялась прыгать вокруг весов, а Пекюше, ухватившись за веревки и согнув ноги, старался подняться как можно выше.

- Ты не то делаешь, - сказал Бувар.

И он начал посылать собаке улыбочки, произнося ласковые слова.

Собака несомненно их поняла. Она старалась приласкаться, положив ему лапы на плечи, царапая его когтями.

- Вот тебе и на! Она утащила мои штаны.

Собака легла на них и замерла.

Наконец с величайшими предосторожностями друзья решились: один - сойти с площадки, другой - вылезть из ванны. И когда Пекюше был снова одет, у него вырвалось такое восклицание:

- Ты, душа моя, будешь нам полезна для опытов!

- Для каких опытов?

Можно было впрыснуть ей фосфор, а затем запереть в погреб, чтобы посмотреть, пойдет ли у нее огонь из ноздрей. Но как впрыснуть? И к тому же им бы не продали фосфора.

Они раздумывали, не дать ли ей подышать газом, не поместить ли ее под воздушный колокол, не напоить ли ядами. Все это, пожалуй, не так уж смешно. Наконец они остановились на намагничивании стали посредством контакта со спинным мозгом.

Бувар, преодолев волнение, подавал на тарелке иголки Пекюше, а тот втыкал их в позвонки.

Иголки ломались, выскальзывали, падали на землю. Он брал другие и вонзал их быстро, наудачу. Собака разорвала свои путы, как бомба вылетела в окно, пронеслась через двор, сени - и появилась в кухне.

Жермена закричала, увидев ее всю в крови, с веревками на лапах.

В ту же минуту вошли погнавшиеся за собакой хозяева. Она исчезла в один прыжок.

Старая служанка их разбранила:

- Опять дурь на вас нашла! И хороша моя кухня, нечего сказать! Собака может от этого взбеситься! В тюрьму сажают людей, которым до вас далеко.

Они вернулись в лабораторию, чтобы испытать иголки.

Ни одна не притягивала даже мельчайших металлических опилок.

Потом их начало тревожить предположение Жермены. Собака могла впасть в бешенство, неожиданно вернуться, броситься на них. На следующий день они отправились наводить повсюду справки и затем, в течение нескольких лет, сворачивали с дороги в поле, чуть только появлялась собака, похожая на ту.

Остальные опыты не удались. Вопреки авторам, голуби, которым они пускали кровь при наполненном и при пустом желудке, издыхали в одинаковый срок. Котята, погруженные в воду, погибли через пять минут. А гусь, которого они напичкали мареною, сохранил совершенно белые надкостные пленки.

Их мучил вопрос о питании.

Чем объяснить, что из одного и того же сока получаются кости, кровь, лимфа и вещества испражняемые?

Но нет возможности проследить превращения питательного вещества. Человек, употребляющий всегда одну и ту же пищу, не отличается в химическом отношении от того, кто ее разнообразит. Воклен подсчитал все содержание извести в овсе, который клевала курица, и нашел большее количество в скорлупе ее яиц.

Следовательно, происходит созидание вещества. Каким образом? Это совершенно неизвестно.

Неизвестно даже, какова сила сердца. Борелли считает ее равною той, какая требуется для подъема ста восьмидесяти тысяч фунтов, а Киэль определяет ее приблизительно в восемь унций, из чего они заключили, что физиология (согласно одному старому изречению) - это медицинский роман. Оказавшись не в силах ее понять, они в нее не поверили.

Месяц прошел в праздности. Затем они вспомнили о своем саде.

Лежавшее посредине засохшее дерево мешало им. Они его обтесали. Это упражнение их утомило. Бувару очень часто приходилось отдавать кузнецу инструменты в починку.

Однажды, когда он шел туда, его остановил человек с холщовым мешком на спине и предложил ему альманахи, книги духовного содержания, образки, а также "Спутник здоровья" Франсуа Распайля.

Эта брошюра так понравилась Бувару, что он обратился к Барберу с просьбой доставить ему капитальный труд того же автора. Барберу его прислал и указал в своем письме аптеку, откуда следовало выписывать лекарства.

Ясность учения их увлекла. Все болезни происходят от червей. Они портят зубы, гложут легкие, расширяют печень, разрушают кишки и производят в них шум. Лучшее средство избавиться от них - камфора. Бувар и Пекюше ее облюбовали. Они нюхали, жевали ее и раздавали в виде папирос, болеутоляющей воды в склянках и пилюль. Даже взялись излечить одного горбуна.

Это был ребенок, повстречавшийся им однажды на ярмарке. Мать-нищенка приводила его каждое утро. Они натирали горб камфарной мазью, прикладывали на двадцать минут горчичник, затем покрывали мягчительным пластырем и, чтобы не потерять пациента, угощали его завтраком.

Как раз в то время, когда мысли у них были направлены в сторону глистов, Пекюше заметил на щеке у г-жи Борден странное пятно. Доктор давно уже лечил его горькими микстурами; круглое вначале, как монета в двадцать су, оно расширялось, образуя розовый ободок. Бувар и Пекюше изъявили желание вывести его. Г-жа Борден согласилась, но потребовала, чтобы смазывания производил Бувар. Становилась перед окном, расстегивала верхние пуговицы на лифе и подставляла щеку, глядя на Бувара взором, который был бы опасен, не присутствуй при этом Пекюше. Несмотря на страх перед ртутью, они пользовали ее каломелем, применяя его в допустимых дозах. Через месяц г-жа Борден была исцелена.

Она принялась их рекламировать, и управляющий налогами, секретарь городской управы, сам мэр, все жители Шавиньоля начали сосать камфору.

Однако горбун не выпрямлялся. Управляющий выбросил папиросу - она усилила его припадки удушья. Фуро стал жаловаться на пилюли, от которых у него разыгрался геморрой; у Бувара появились желудочные боли, а у Пекюше - жестокие мигрени. Они утратили веру в Распайля, но заботливо это скрывали, чтобы не потерять престижа.

Большое усердие обнаружили они также в оспопрививании, научившись делать надрезы на капустных листьях; приобрели даже пару ланцетов.

Они вместе с врачом навещали больных, затем наводили справки в книгах.

Авторы указывали не те симптомы, которые они только что наблюдали. Названия же болезней - латинские, греческие, французские - это какая-то мешанина из всех языков.

Их насчитывается тысячи, и Линнеева классификация с ее родами и видами очень удобна, но как устанавливать виды? Тут они увязли в философии медицины.

Они раздумывали над археем Ван Гельмонта, витализмом, броунизмом, органицизмом; спрашивали у доктора, отчего происходит золотуха, где гнездится заразный миазм и как отличить во всех болезненных явлениях причину от ее следствий.

- Причина и следствие перепутаны, - отвечал Вокорбей.

Его нелогичность им надоела, и они стали посещать больных совсем одни, проникая в дома под предлогом человеколюбия.

В глубине комнат, на грязных тюфяках лежали люди, одни - с перекошенными лицами, другие - с опухшими, ярко-красными и желтыми, как лимон, или же лиловыми; с ущемленными ноздрями, дрожащим ртом; с хрипами, икотой, потом, запахом кожи и старого сыра.

Бувар и Пекюше читали рецепты их врачей и очень поражались тому, что средства успокоительные бывают подчас возбудительными, рвотные - слабительными, что одно и то же лекарство подходит для различных болезней и что недуг исчезает под влиянием противоположных способов лечения.

Тем не менее они давали советы, ободряли больных, имели смелость пользоваться стетоскопом.

Воображение у них работало. Они написали королю, что в Кальвадосе надо учредить институт сиделок, где намеревались вести преподавание.

Отправились в Байе к аптекарю (фалезский продолжал на них сердиться за грудную ягоду) и предложили ему сфабриковать по примеру древних pila purgatoria, т. е. лекарственные шарики, которые, при растирании руками, проникают в тело.

Следуя тому рассуждению, что понижение температуры препятствует воспалениям, они подвесили в кресле к балкам на потолке женщину, пораженную менингитом, и раскачивали ее руками, пока не появился ее муж и не выбросил их за дверь.

Наконец, к великому смущению г-на кюре, они применили новый способ вставлять градусник - в задний проход.

В окрестностях распространился тиф. Бувар заявил, что не будет в это вмешиваться. Но жена фермера Гуи явилась к ним плача: муж ее уже две недели хворает, а г-н Вокорбей запустил болезнь.

Пекюше предоставил себя в ее распоряжение.

Чечевицеобразные пятна на груди, боль в сочленениях, вздутый живот, красный язык - налицо все признаки язвенного энтерита. Вспомнив указание Распайля, что лихорадку можно пресечь, отменив диету, он предписал бульон и немного мяса. Внезапно появился доктор.

Его пациент в это время собирался есть, поддерживаемый фермершей и Пекюше, с двумя подушками за спиною.

Подойдя к постели, врач выбросил тарелку за окно и воскликнул:

- Это настоящее убийство!

- Отчего?

- Так можно вызвать прободение кишки, потому что тиф - это фолликулярное поражение ее оболочки.

- Не всегда.

И завязался диспут о природе тифа. Пекюше верил в его самостоятельную сущность. Вокорбей ставил его в зависимость от органов.

- Поэтому я устраняю все, что может их раздражать.

- Но диета ослабляет жизненное начало.

- Да что вы мне толкуете про какое-то жизненное начало? Что оно такое? Кто его видел?

Пекюше опешил.

- К тому же, - говорил врач, - Гуи не хочет есть.

Больной утвердительно кивнул головою в ситцевом колпаке.

- Все равно! Ему нужно питание.

- Ничуть. У него пульс - девяносто восемь.

- Пульс ничего не значит.

И Пекюше сослался на свои авторитеты.

- Бросим говорить о системе! - сказал врач.

Пекюше скрестил руки.

- В таком случае вы эмпирик?

- Нимало! Но мои наблюдения...

- А если наблюдения плохи?

Вокорбей услышал в этих словах намек на лишай г-жи Борден, о котором протрубила вдова. Это воспоминанье его раздражало.

- Прежде всего нужно иметь опыт.

- Люди, совершившие переворот в науке, не практиковали! Ван Гельмонт, Боерав, сам Бруссе!

Вокорбей не ответил, а наклонился к фермеру и сказал, повысив голос:

- Кого из нас обоих выбираете вы своим врачом?

Больной, в дремоте, увидел два гневных лица и расплакался.

Жена его тоже не знала, что ответить: один был искусен, но другой, быть может, владел секретом.

- Прекрасно! - сказал Вокорбей. - Если вы колеблетесь между человеком, получившим диплом...

Пекюше хихикнул.

- Вы чего смеетесь?

- Да ведь диплом не всегда служит доказательством!

Доктор был задет в своих профессиональных интересах, преимуществах, общественном значении.

- Это мы увидим, когда вы будете привлечены к суду за недозволенное врачевание!

Затем он обратился к фермерше:

- Можете позволять этому господину убивать вашего мужа сколько угодно, и пусть меня повесят, если я еще когда-нибудь буду в вашем доме.

И он углубился в буковую аллею, размахивая палкой.

Когда Пекюше пришел домой, Бувар был тоже в большом волнении.

От него только что ушел Фуро, выведенный из себя геморроидальными шишками. Тщетно доказывал Бувар, что они предохраняют от всех болезней. Фуро не внимал никаким словам, грозил ему иском о проторях и убытках. У Бувара от этого голова шла кругом.

Пекюше рассказал ему о своем приключении, которое считал более важным, и его слегка покоробило равнодушие Бувара.

На следующий день у Гуи разболелся живот. Это могло быть вызвано несварением пищи. Вокорбей, пожалуй, не ошибался. Должен же врач знать в этом толк. И совесть начала мучить Пекюше. Он боялся оказаться человекоубийцей.

Из осторожности они услали прочь горбуна. Но, лишившись завтраков, мать подняла шум. Зря таскали ее каждый день из Барневаля в Шавиньоль!

Фуро успокоился, а Гуи стал поправляться. Теперь уже была уверенность в исцелении: такой успех придал смелости Пекюше.

- Не поработать ли нам над акушерством, при помощи одного из манекенов...

- Не нужно больше манекенов!

- Это половинки туловища из кожи, изобретенные для обучения повивальных бабок. Мне кажется, я сумел бы поворачивать плод!

Но Бувар устал от медицины.

- Пружины жизни сокрыты от нас, болезни чересчур многочисленны, средства сомнительны, и в книгах нельзя найти ни одного разумного определения здоровья, недуга, диатеза, ни даже гноя.

От всего этого чтения у них помутилось в мозгу.

Бувар, схватив насморк, вообразил, что у него начинается воспаление легких. Когда пьявки не ослабили фокуса в боку, он поставил себе мушку, действие которой сказалось на почках. Тогда он подумал, что у него камни.

Обрезка грабов очень утомила Пекюше, и после обеда у него случилась рвота, очень его испугавшая. Заметив у себя к тому же некоторую желтизну лица, он заподозрил болезнь печени, задавался вопросом:

- Больно ли мне?

И в конце концов почувствовал боль.

Рассматривая друг друга, они смотрели язык, щупали пульс один у другого, пили разные минеральные воды, принимали слабительные и боялись холода, жары, ветра, дождя, мух, а главное - сквозняков.

Пекюше решил, что нюханье табака губительно. К тому же чихание вызывает иногда разрыв аневризмы, - и он расстался с табакеркой. По привычке он запускал в нее пальцы, затем вдруг вспоминал о своей неосмотрительности.

Так как черный кофе возбуждает нервы, то Бувар решил отказаться от своей получашки; но после обеда он засыпал и, проснувшись, испытывал страх, ибо продолжительный сон угрожает апоплексией.

Их идеалом был Корнаро, тот венецианский дворянин, который благодаря особому режиму дожил до крайней старости. Не во всем подражая ему, можно соблюдать те же меры предосторожности, - и Пекюше извлек из своей библиотеки руководство по гигиене доктора Морена.

Как объяснить, что до сих пор они живы? Кушанья, которые они любили, запрещены в этой книге. Жермена, растерявшись, уж и не знала, что им готовить.

Все мясные блюда имеют недостатки. Кровяная колбаса и свинина, копченые сельди, омары и дичь - "неподатливы". Чем крупнее рыба, тем больше содержит она желатина и, следовательно, тем она тяжелее. От овощей развиваются кислоты, макароны влекут за собой сновидения, сыры, "вообще говоря, неудобоваримы". Стакан воды утром "опасен". Каждый напиток или снедь сопровождаются таким предупреждением или словами: "Вредно! Остерегайтесь злоупотреблять. Не все переносят". Почему вредно? В чем злоупотребление? Как знать; перенесешь ли то или иное?

Какая сложная задача - завтрак! Они перестали пить кофе с молоком ввиду его отвратительной репутации, а затем - шоколад, ибо это - "смесь несваримых веществ". Оставался, таким образом, чай. Но "нервные особы должны от него совершенно отказаться". Однако Декер в XVII столетии предписывал его в количестве двадцати декалитров ежедневно, чтобы очищать область поджелудочной железы.

Эта справка пошатнула их уважение к Морену, тем более, что он осуждал все головные уборы, шляпы, картузы и колпаки, возмутив такою критикой Пекюше.

Тогда они купили трактат Бекереля, из которого узнали, что свинина сама по себе "хорошее пищевое вещество", табак совершенно безвреден, а кофе "необходимо военным".

Доселе они уверены были в том, что сырые местности нездоровы. Ничуть не бывало! Каспер заявляет, что они не так смертоносны, как сухие. Нельзя купаться в море, не освежив предварительно кожи; Бежен советует бросаться в воду не остынув. Чистое вино после супа считается весьма полезным для желудка; Леви считает, что оно разрушительно действует на зубы. Наконец, фланелевый нагрудник, этот страж, этот блюститель здоровья, любимый Буваром и неотделимый от Пекюше, некоторыми авторами, без обиняков и страха перед общественным мнением, признается вредным для людей полнокровных и сангвинических.

Что же такое гигиена?

- "Истина по сю сторону Пиренеев, заблуждение по ту сторону", - утверждает Леви, а Бекерель прибавляет, что это не наука.

Тогда они заказали себе на обед устриц, утку, свинину с капустой, крем, понлевекский пирог и бутылку бургундского. Это было освобождение, почти месть, и они смеялись над Корнаро. Каким нужно быть дураком, чтобы так себя терзать! Какая низость вечно думать о продлении своего существования! Жизнь только тогда хороша, когда наслаждаешься ею.

- Еще кусок?

- С удовольствием.

- И я тоже.

- За твое здоровье!

- И за твое.

- И плевать нам на всех и на все!

Они разгорячились.

Бувар объявил, что выпьет три чашки кофе, хоть он и не военный. Пекюше, надвинув картуз на уши, закладывал в нос понюшку за понюшкой, чихал бесстрашно; и, чувствуя потребность выпить немного шампанского, они велели Жермене немедленно пойти в кабачок и купить им бутылку. Деревня была слишком далеко. Она отказалась. Пекюше был возмущен.

- Я приказываю вам, слышите ли? Приказываю туда сбегать.

Она послушалась, но ворчала и дала себе слово бросить хозяев, - так они были непостижимы и сумасбродны.

Затем они отправились, как бывало, пить кофе с коньяком на пригорок в беседку.

Хлеб недавно был сжат, и скирды посреди полей вырисовывались черными массами на голубом и мягком фоне ночи. На фермах все было тихо. Не слышно было даже кузнечиков. Вся равнина спала. Они переваривали пищу, вдыхая ветерок, освежавший им щеки.

Очень высокое небо усеяли звезды; одни горели группами, другие в виде нитей, или порознь, на большом расстоянии одна от другой. Полоса светящейся пыли, протянувшись от севера к югу, раздваивалась у них над головами. Между этими светлыми областями залегли большие пустые пространства, и небосвод казался морем лазури с архипелагами и островками.

- Как их много! - воскликнул Бувар.

- Мы всего не видим! - ответил Пекюше. - Позади Млечного Пути находятся туманности; за туманностями - опять звезды: самая близкая отдалена от нас тремястами биллионами мириаметров.

Он часто смотрел в телескоп на Вандомской площади и помнил цифры.

- Солнце в миллион раз больше Земли, Сириус в двенадцать раз больше Солнца, кометы измеряются тридцатью четырьмя миллионами миль.

- С ума сойти можно, - сказал Бувар.

Он пожалел о своем невежестве и даже о том, что в молодости не учился в Политехнической школе.

Тут Пекюше, повернув его к Большой Медведице, показал ему Полярную звезду, затем Кассиопею, созвездие которой образует букву У, ярко сверкавшую Бегу Лиры и, на краю горизонта, - красный Альдебаран.

Бувар, запрокинув голову, с трудом следил за трех-, четырех- и пятиугольниками, которые нужно представлять себе, чтобы ориентироваться в небе.

Пекюше продолжал:

- Скорость света равна восьмидесяти тысячам миль в секунду. Лучу Млечного Пути нужно шесть столетий, чтобы к нам дойти. Таким образом, звезда, когда мы ее наблюдаем, быть может, уже исчезла. Многие перемежаются, иные не возвращаются никогда; и они меняют свое положение; все движется, все проходит.

- Солнце, однако, неподвижно!

- Так думали раньше. Но теперь ученые сообщают, что оно несется к созвездию Геркулеса.

Это противоречило представлениям Бувара, и после минутного размышления он произнес:

- Наука построена на данных, почерпнутых из одного уголка пространства. Быть может, она не подходит ко всей остальной, невидимой нами части, гораздо большей и непостижимой.

Так они говорили, стоя на пригорке при свете звезд, и по временам надолго умолкали.

Наконец они задались вопросом, живут ли люди на звездах. Отчего бы им там не жить? И так как мироздание гармонично, то обитатели Сириуса должны быть огромного роста, Марса - среднего, а Венеры - маленького, если только они не одинаковы повсюду. Там, наверху, существуют коммерсанты, жандармы, там торгуют, дерутся, низвергают королей.

Внезапно пронеслось несколько падающих звезд, описав на небе как бы параболы чудовищных ракет.

- Смотри, - сказал Бувар, - вот исчезающие миры.

Пекюше ответил:

- Если бы наш мир, в свою очередь, полетел кувырком, обитатели звезд были бы не больше взволнованы, чем мы в настоящую минуту. Подобные мысли отшибают всякую гордость.

- Какая цель у всего этого?

- Быть может, цели нет никакой.

- Однако...

И Пекюше повторил два или три раза "однако", не зная, что еще сказать.

- Все равно, мне очень хотелось бы знать, как создался мир.

- Это, должно быть, есть у Бюффона, - ответил Бувар; у него слипались глаза. - Я больше не могу, пойду спать.

Книга "Эпохи природы" разъясняла им, что некая комета, ударившись о солнце, отколола кусок, ставший землею. Сначала охладились полюсы. Вся вода окутывала шар земной; она ушла в пещеры. Затем разделились материки, появились животные и человек.

Величие вселенной приводило их в изумление, беспредельное, как она сама.

Кругозор у них расширился. Они гордились, что размышляют над столь возвышенными вещами.

Минералы вскоре их утомили, и они прибегли, чтобы развлечься, к "Гармониям" Бернардена де Сен-Пьера.

Гармонии растительного царства и земные, воздушные, водяные, человеческие, братские и даже супружеские - все прошло перед их глазами, не исключая воззваний к Венере, Зефирам и Амурам. Они удивлялись, что у рыб есть плавники, у птиц - крылья, у семян - оболочки, исполнившись той философии, которая открывает в природе добродетельные намерения и смотрит на нее, как на своего рода св. Винцента де Поля, всегда занятого благодеяниями.

Они дивились далее ее поразительным явлениям, ураганам, вулканам, девственным лесам, и купили сочинение г-на Деппинга о "Чудесах и красотах природы во Франции". В Кантале - три чуда, в Горо - пять, в Бургундии - два, не больше, между тем как в одной области Дофине насчитывается около пятнадцати чудес. Но скоро их не будет. Замуровываются сталактитовые гроты, гаснут огнедышащие горы, тают естественные ледники, а старые деревья, в дуплах которых совершались богослужения, падают под топором нивелировщиков или постепенно умирают.

Затем их любопытство обратилось в сторону зверей.

Они снова открыли Бюффона и пришли в восторг от странных вкусов некоторых животных.

Но так как все книги, вместе взятые, не стоят одного личного наблюдения, то они ходили по дворам и спрашивали крестьян, случалось ли им видеть, чтобы с кобылами спаривались быки, свиньи вожделели к коровам, а самцы куропаток производили друг над другом бесстыдные действия.

- Никогда в жизни.

Такие вопросы казались даже несколько смешными в устах господ их возраста.

Они пожелали сделать опыт неестественной случки.

Наименее трудной была случка козла с овцой. У их фермера козла не было, одна из соседок дала им на время своего, и когда пришло время течки, они заперли обоих животных в давильню, спрятавшись за бочками, чтобы дать событию спокойно совершиться.

Сначала обе скотинки съели свои маленькие охапки сена, затем стали жевать жвачку; овца легла и блеяла не переставая, а козел, утвердившись на кривых ногах, бородатый и вислоухий, уставил на приятелей поблескивавшие в темноте зрачки.

Гюстав Флобер - Бувар и Пекюше (Bouvard et Pecuchet). 1 часть., читать текст

См. также Гюстав Флобер (Gustave Flaubert) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Бувар и Пекюше (Bouvard et Pecuchet). 2 часть.
Наконец, к вечеру третьего дня, они сочли разумным оказать природе сод...

Бувар и Пекюше (Bouvard et Pecuchet). 3 часть.
Как же изобретать пружины? Пусть чувство, что во всех твоих словах буш...