Фенимор Купер
«Прерия (The Prairie). 8 часть.»

"Прерия (The Prairie). 8 часть."

- Что говорят мудрые вожди сиу? Что следует делать?

- Они говорят, что по следам мокассина каждого бледнолицего надо идти, как по следу медведя. Что бледнолицый, раз попавший в прерии, никогда не должен возвращаться оттуда. Что путь должен быть открыт для приходящих и закрыт для уходящих. Вон там их много. У них есть лошади и ружья. Они богаты, а мы бедны. Придут ли поуни на совещание с тетонами? А когда солнце зайдет за Скалистые горы, они скажут: это - волку, а это - сиу.

- Нет, тетон! Твердое Сердце никогда не убивал чужестранцев. Они приходят в его хижину и едят, и уходят без всякого вреда. Когда мой народ призывает моих молодых людей на путь войны, мокассины Твердого Сердца последними вступают на него. Но лишь только его поселение скрывается за деревьями, она оказывается впереди всех. Нет, тетон, рука его никогда не подымается против чужеземца.

- Безумец! Так умри же с пустыми руками! - крикнул Матори, натягивая лук и внезапно посылая смертоносную стрелу прямо в обнаженную грудь своего великодушного, доверчивого врага.

Предательское дело коварного тетона было слишком быстро выполнено и слишком хорошо обдумано для того, чтобы поуни мог принять обычные меры защиты. Щит его по-прежнему висел на плече, и даже стрела выпала из колчана и лежала в руке, державшей лук. Но быстрый взгляд молодого храбреца успел подметить движение врага, и сообразительность не покинула его. Сильным, порывистым движением он натянул повод лошади: она встала на дыбы, всадник низко пригнулся к ней, и лошадь заменила ему щит. Прицел был так верен, и сила, с которой была брошена стрела, так велика, что стрела прошла в шею животного и, пробив шкуру, вышла на противоположной стороне.

Быстрее полета мысли Твердое Сердце послал ответную стрелу. Она пробила щит тетона, но сам он остался невредимым. В продолжение нескольких минут резкий звук натягиваемого лука и свист стрел слышались беспрестанно, несмотря на то, что сражающимся приходилось употреблять много времени на заботу о том, чтобы защищаться. Содержание колчанов быстро истощилось, а крови для того, чтобы утолить ярость битвы, было пролито еще недостаточно.

Тогда начались быстрые, мастерские эволюции на лошадях. Всадники то описывали круги, то бросались друг на друга, то отскакивали назад, подобно летающим над водой ласточкам. Копья наносили страшные удары. Наконец, тетон был принужден соскочить с лошади, чтобы избегнуть удара, который мог оказаться для него смертельным. Поуни проткнул копьем его лошадь, и, пустив в галоп своего коня, с громким криком торжества поскакал. Но вдруг его собственный конь зашатался и упал под бременем ноши, которой он уже не мог нести. Матори ответил на его преждевременный победный крик и с томагавком и ножом в руке бросился на запутавшегося в поводе юношу. Несмотря на всю ловкость Твердого Сердца ему не удалось вовремя выбраться из-под упавшего животного. Он видел всю безнадежность своего положения. Ощупал нож, зажал его лезвие между большим и указательным пальцами и с поразительным хладнокровием бросил его в приближающегося врага. Острый нож перевернулся в воздухе несколько раз, и лезвие его, попав в обнаженную грудь пылкого сиу, ушло в нее по самую рукоятку.

Матори дотронулся рукой до ножа и, по-видимому, колебался, вытащить его или нет. На одно мгновение лицо его потемнело от неумолимой ненависти и ярости, потом словно какой-то внутренний голос подсказал ему, что нельзя терять времени, и он, шатаясь, дошел до края отмели и остановился, поставив ноги в воду. Хитрость и коварство, так долго заслонявшие более светлые и благородные черты его характера, исчезли, уступив место никогда не замиравшему чувству гордости, впитанной им в юности.

- Щенок волков! - сказал он с ужасающей улыбкой, выражавшей удовольствие. - Скальп могущественного дакоты не будет сушиться у очага поуни!

Он вытащил нож из раны, с презрением швырнул его в сторону врага и кинулся туда, где течение было всего сильнее, с торжеством размахивая рукой даже после того, как тело его навеки погрузилось в воду. Твердое Сердце к этому времени освободился. Безмолвие, царившее до тех пор в обоих отрядах, внезапно нарушилось. Около пятидесяти воинов ринулись вниз: одни, чтобы убить победителя, другие, чтобы защитить его. Битва подвигалась ближе к началу, чем к концу. Но молодой победитель оставался нечувствительным к угрожавшим ему опасностям. Он бросился к ножу, пробежал с быстротой антилопы вдоль мели, вглядываясь в воду, которая скрывала его добычу. Темное, кровавое пятно указывало место, где утонул тетон, и молодой вождь, вооружившись ножом, бросился в воду, решившись умереть в реке, или вернуться с желанным трофеем.

Между тем на песках происходили кровавые, жестокие сцены. Поуни, сидевшие на лучших лошадях, и, может быть, более пылкие, подоспели в количестве, достаточном для того, чтобы заставить врагов отступить. Они успешно оттеснили неприятеля к противоположному берегу, и, продолжая битву, вышли на берег. Тут их встретили пешие тетоны, и поуни пришлось, в свою очередь, отступить.

Битва продолжалась, но с большей осторожностью, характерной для дикарей. По мере того, как горячий порыв, заставивший противников броситься в смертельную борьбу, начал остывать, вожди вернули свое влияние и могли благоразумно сдерживать силу нападения. По совету своих вожаков, сиу стали прятаться за различными прикрытиями - в траве, за кустами или небольшими возвышениями. Поэтому и нападение врагов невольно стало более осторожным, и, конечно, менее опасным.

Борьба, таким образом, продолжалась с переменным успехом и без больших потерь. Сиу удалось забраться в густую роскошную траву, куда лошади их врагов не могли зайти; если бы даже это и удалось им, то они оказались бы более чем бесполезными. Необходимо было выгнать тетонов из этого прикрытия или же отказаться от битвы. Несколько отчаяанных атак было отбито, и впавшие в уныние поуни начинали уже подумывать об отступлении, когда вблизи раздался хорошо знакомый боевой клич Твердого Сердца, и в следующее мгновение вождь появился среди них, размахивая скальпом великого сиу, как знаменем, которое должно было вести их к победе.

Его встретили взрывом восторженных криков, и воины бросились за ним в траву с пылом, который на мгновение опрокинул все препятствия на пути. Но кровавый трофей в руке вождя возбудил как нападающих, так и атакованных. У Матори в отряде осталось много храбрецов, и тот самый оратор, который на совещании выражал такие мирные мысли, выказывал теперь самое великодушное самоотвержение, стараясь вырвать реликвию человека, которого он никогда не любил, из рук неумолимых врагов его народа.

Успех оказался на стороне более многочисленного отряда. После серьезной борьбы, во время которой все вожди выказали много личной неустрашимости, поуни, теснимые сиу, захватывавшими каждый фут земли, который уступали их враги, принуждены были отступить. Если бы тетоны остановились на том месте, где кончилась трава, вероятно их дело было бы выиграно, несмотря на незаменимую потерю, понесенную ими в лице Матори. Но самые отважные из них увлеклись настолько, что сделали ошибку, совершенно изменившую ход сражения и внезапно лишивую их преимуществ, приобретенных с таким трудом.

Один из вождей поуни изнемог от бесчисленных ран, полученных им, и упал в самых последних рядах своего отступавшего отряда, служа мишенью для дюжины стрел. Забыв о необходимости отражать нападение своих врагов, не думая о безрассудстве своего поступка, воины-сиу с громкими криками выскочили вперед. Каждый из них горел желанием прославиться, ударив тело мертвеца. Их встретил Твердое Сердце с кучкой избранных воинов, твердо решившихся спасти честь своего племени от такою позора. Произошла рукопашная схватка. Обильно полилась кровь. Когда поуни стали удаляться с трупом, сиу бросились по их следам, и, наконец, все, сколько их было выскочили с громкими криками, из прикрытия, угрожая сломить всякое сопротивление простым численным превосходством.

Участь Твердого Сердца и его товарищей, которые скорее готовы были умереть, чем отказаться от своего намерения, была бы быстро решена, если бы не неожиданная, могущественная помощь. Из маленького леска налево послышался громкий крик, за которым немедленно последовал залп из страшных западных ружей. Человек пять-шесть сиу подкочили в предсмертной агонии, а руки всех остальных опустились, словно среди, них внезапно упала молния, чтобы помочь волкам. Затем появились Измаил и его сильные сыновья; они напали на своих недавних союзников-изменников, ясно выражая и взглядами, и словами свое отношение к их коварству.

Удар был слишком силен и сломил мужество тетонов. Многие из их храбрейших вождей уже пали, оставшихся их поданные сейчас же покинули. Некоторые из отчаявшихся смельчаков оставались на поле битвы и с достоинством встретили смерть под ударами ободрившихся поуни. Второй залп из ружей отряда скваттера завершил победу поуни.

Сиу бежали теперь к более отдаленным прикрытиям с той же быстротой и отчаянной решимостью, с какой несколько минут тому назад бросились в битву. Торжествующие враги поскакали в атаку, словно чистокровные, хорошо дрессированные, охотничьи собаки. Со всех сторон неслись крики победы, вопли мщения. Некоторые из беглецов пытались было унести тела своих павших воинов, но горячее преследование быстро заставило их покинуть убитых, чтобы сохранить живых. Среди попыток сохранить честь сиу от пятна, налагаемого по мнению сиу нахождением в руках врагов скальпа павшего воина, только одна увенчалась успехом.

Мы уже видели, как один из вождей восставал на утреннем совещании против начала враждебных действий. Но после того, как он напрасно поднял голос в защиту мира, рука его не уставала в исполнении долга во время войны. Мы уже упоминали о его подвигах: благодаря его мужественному примеру, тетоны защищались, как герои, увидев смерть Матори. Этот воин, которого звали на образном языке его племени Хищным Орлом, последним отказался от надежды на победу. Когда он увидел, что страшные ружья подоспевшего подкрепления лишили его отряд выгоды положения, приобретенных с таким трудом, он угрюмо удалился под градом стрел в укромное место, где в лабиринте высокой травы была спрятана его лошадь. Тут он совершенно неожиданно встретился с соперником, готовым оспаривать у него лошадь. Это был Боречина, престарелый друг Матори, тот, который говорил против разумных доводов Хищного Орла. Он лежал, пронзенный стрелами, и был, очевидно, в предсмертных муках.

- Я выступил на последний для меня путь войны, - сказал суровый старый воин, видя, что настоящий владелец лошади пришел за своей собственностью. - Неужели какой-нибудь поуни принесет белые волосы сиу в свое поселение, чтобы их оскорбляли женщины и дети?

Воин схватил его руку и ответил на его слова суровым взглядом, выражавшим непреклонную решимость. Дав безмолвное обещание, он помог старику сесть на лошадь. Лишь только он вывел лошадь из прикрытия, он сейчас же вскочил на ее круп, привязал поясом товарища и выехал на открытую равнину, надеясь на хорошо известную быстроту бега животного. Поуни не замедлили увидеть всадников, и некоторые из них повернули лошадей, чтобы броситься в погоню за ними. Скачка продолжалась на расстоянии мили, и за все это время страдалец не издал ни одного звука, хотя вдобавок к страданиям тела он с огорчением замечал, что враги приближаются к ним с каждым скачком их лошадей.

- Остановись, - сказал он, подымая ослабевшую руку, - орел моего племени должен шире расправить свои крылья. Пусть он отнесет белые волосы старого воина в поселение!

Между людьми, движимыми одинаковым стремлением к славе и так хорошо знакомыми с романтическими принципами чести своего племени, не было необходимости в долгих разговорах Старик, шатаясь, встал на колени и, бросив взгляд на земляка, как бы для того, чтобы проститься с ним, подставил шею для удара, который призвал сам. Нескольких ударов томагавка и кругообразного движения ножа было достаточно, чтобы отделить голову от тела, о котором индейцы менее заботятся. Тетон снова сел на лошадь как раз вовремя, чтобы избегнуть града стрел, посланных вдогонку разочарованными преследователями. Потрясая суровой окровавленной головой, он поскакал с криком торжества и вскоре видно было, как он скакал по равнинам, как будто действительно уносимый могучими крыльями той птицы, от которой получил свое лестное прозвище. Хищный Орел благополучно достиг своего поселения. Он был одним из немногих сиу, спасшихся от резни этого рокового дня; и в продолжение многих лет один он из всех спасенных мог возвышать на совещаниях свой голос, пользуясь неизменным доверием.

Нож и копье преградили отступление большей части побежденных. Даже удалявшиеся женщины и дети были рассеяны победителями. И солнце зашло за волнистую линию западного горизонта, прежде чем закончилось жестокое дело этого злополучного дня.

Глава XXVII

Следующий день начался в более мирной обстановке. Оставшиеся в живых сиу, вместе с женщинами и детьми, поспешили уйти вглубь прерии. Взошедшее солнце осветило своими лучами обширную пустыню, где все было тихо и спокойно. Палатки Измаила все еще стояли на том же месте, где они были в последний раз. Но никаких других признаков присутствия человека нельзя было заметить на всем остальном пространстве пустыни. Кое-где над теми местами, где встретили смерть некоторые тяжелые на ногу тетоны, с криком носились небольшие стаи кровожадных птиц, но ничто не напоминало о недавней битве. Можно было далеко проследить среди бесконечных лугов течение реки - она извивалась гибкой лентой, а над нею курился туман. Маленькие серебристые облачка пара, висевшие над лужами ключами, начали таять, их разгоняла теплота, которая, изливаясь с сияющего неба, распространяла свое кроткое и нежное влияние на все предметы обширной и безмятежной пустыни.

Такова была обстановка, при которой семейство скваттера собралось, чтобы принять окончательное решение относительно различных лиц, попавших в его руки, благодаря изменившимся обстоятельствам, о которых только что было рассказано. Все поднялись с первым проблеском зари. Даже самые юные члены странствующей семьи, казалось, сознавали, что настал момент, когда могут обнаружиться обстоятельства, способные оказать значительное влияние на их полуварварскую жизнь.

Измаил ходил по своему маленькому лагерю с серьезным видом человека, которому неожиданно пришлось иметь дело с событиями большей важности, чем обыкновенные случайности их беспорядочного существования. Однако, его сыновья, имевшие столько случаев убедиться в непреклонном характере своего отца, читали на его неподвижном лице и холодном взоре не признаки колебания и сомнения, а решимость держаться принятых им решений, которые он обыкновенно так же упорно проводил в жизнь, как и задумывал.

Даже Эстер была чувствительно задета важными событиями, которые так близко касались интересов ее семьи. Хотя она не пренебрегала ни одной из тех домашних обязанностей, от исполнения которых, вероятно, не отказалась бы ни при каких обстоятельствах, даже если бы земной шар перевернулся от землетрясений, разрушающих его кору, и вулканических извержений, убивающих все живое; однако, голос ее стал тише и проникновеннее, и во все еще частых ее перебранках с детьми слышалась новая нотка более мягкого выражения родительского авторитета.

Абирам, как всегда, казался более всех озабоченным и встревоженным. В частых взглядах, которые он бросал на непреклонное лицо Измаила, видны были опасения, которые могли дать понятие о том, как мало осталось от их прежнего доверия друг к другу, от их взаимного понимания. Было видно, что и сам Абирам колеблется между надеждой и страхом. Временами, когда взор его падал на палатку, в которой содержалась его вновь обретенная пленница, его лицо освещалось проблесками радости, но всякий раз это выражение непроизвольно уступало место выражению сильного страха. Находясь под вилянием последнего чувства, он всегда искал глазами лицо своего мрачного и непроницаемого родственника. Но эти наблюдения приводили к результатам скорее тревожным, чем успокаивающим, так как общий характер выражения лица скваттера обнаруживал ужасную истину, именно, что он освободил свой медлительный ум от влияния торговца людьми и что мысли его направлены исключительно на выполнение его собственных скрытых намерений.

Так обстояли дела, когда сыновья Измаила, выполняя приказание отца, вывели несколько человек, бывших предметом его раздумья, из мест их заключения на открытый воздух. Ни для кого не было сделано исключения: Миддльтон, Инеса, Поль, Эллен, Обед и Траппер были приведены на суд и расставлены подобающим образом, чтобы выслушать приговор их самовластного суда. Младшие дети собрались вокруг места, где были расставлены пленники, выражая напряженное любопытство, и даже Эстер покинула свои кулинарные труды и подошла ближе, чтобы послушать.

Твердое Сердце один из своего племени присутствовал в качестве свидетеля при этом новом и далеко не лишенном торжественности зрелище. Он стоял, величественно опираясь на свое копье, тогда как его еще дымившийся конь, который пасся поблизости, показывал, что его хозяин приехал издалека и торопился, чтобы в случае надобности стать свидетелем.

Измаил принял своего нового союзника с холодностью, свидетельствовавшей о его полной нечувствительности к деликатности, которая побудила молодого вождя прийти сюда одного, так как присутствие его воинов могло создать неловкость или возбудить недоверие. Скваттер не искал их помощи и не страшился их вражды. Теперь он приступил к делу с таким спокойствием, как будто та патриархальная власть, которой он обладал в данный момент, пользовалась всеобщим признанием.

Есть что-то возвышающее в обладании властью, тем не менее ею можно злоупотреблять. Человеческий ум склонен делать усилия, чтобы доказать соответствие между свойствами власти и положением того, кто ею обладает, хотя при этом легко впасть в ошибку и сделать смешным того, кто ранее был только ненавидим. Что касается Измаила Буша, то в применении к нему эта идея отчасти оправдывалась. Величественный по внешности, мрачный по темпераменту, страшный своею физическою силой и опасный своим безграничным упорством, он возбуждал в качестве самозванного судьи такой сильный страх, что даже умный Миддльтон не мог заставить себя остаться нечувствительным к этому страху. Однако, у него не было времени, чтобы собраться с мыслями, так как скваттер, хотя и не привыкший спешить, уже заранее все обдумал и теперь не был расположен терять понапрасну время. Увидев, что все на своих местах, он обвел своих пленников тяжелым взглядом и обратился к капитану, как главе воображаемых преступников.

- Сегодня мне приходится выполнять обязанность, которую в поселениях вы возлагаете на судей, избранных нарочно для того, чтобы решать споры, возникающие между людьми. Я очень мало разбираюсь в судебных порядках, хотя есть правило, известное всем; оно гласит: око за око, зуб за зуб. Я вовсе не принадлежу к числу сутяг и меньше всего хотел бы жить в колонии, за которой надзирает шериф; однако в этом законе есть смысл, который делает его здравым правилом для руководства, и потому торжественно заявляю, что сегодня я буду руководствоваться им и воздам всем и каждому то, что он заслужил. Не более.

Когда Измаил дошел в своей речи до этого места, он сделал паузу и окинул взором присутствующих, как бы желая по лицам слушателей узнать, какое впечатление она на них произвела. Когда его глаза встретились с глазами Миддльтона, последний ответил ему:

- Если злодей должен быть наказан, а тот, кто не причинил никому вреда, должен быть отпущен на свободу, то вы должны были бы поменяться со мной местами и из судьи превратиться в пленника.

- Вы хотите сказать, что я сделал вам зло, уведя леди из родительского дома и заведя ее против ее воли так далеко, в этот отдаленный округ, - возразил бесстрастный скваттер, в котором обвинение не вызвало никаких признаков раздражения или раскаяния. - Я не буду присоединять лжи к дурному поступку и отрицать ваши слова. С тех пор, как это произошло, у меня было время обдумать все на досуге, и хотя я не принадлежу к числу ваших верхоглядов, которые с одного взгляда проникают или претендуют на то, что проникают в самую суть вещей, тем не менее, я человек, доступный доводам рассудка и несклонный отрицать истину, если только мне дают время. Поэтому я пришел к заключению, что я сделал ошибку, взяв дитя от его родителей. Леди будет возвращена туда, откуда она была взята, со всею возможною нежностью и заботливостью, на которую только способен мужчина.

- Да, да, - прибавила Эстер, - он прав. Бедность и труд тяжело отразились на нем, тем более, что должностные лица графства доставляли ему много неприятностей, и в дурную минуту он сделал дурное дело; но он прислушался к моим словам, и душа его опять вернулась на правый путь. Страшная и опасная вещь приводить дочерей чужого народа в мирное и благоустроенное семейство.

- А кто поблагодарит вас за это после того, что было уже сделано? - пробормотал Абирам с гримасою обманутой жадности, в которой отвратительным образом смешивались выражения злобы и страха. - Раз вы вошли в договор с дьяволом, вы можете рассчитывать получить сполна свой барыш только из его рук!

- Молчать! - сказал Измаил, простирая свою тяжелую руку но направлению к своему родственнику е таким видом, что говоривший тотчас же умолк. - Ваш голос звучит в моих ушах, как крик ворона. Если бы вы не заговорили, я избежал бы этого позора.

- Раз вы начинаете стыдиться своих ошибок и видеть, где правда, - вмешался Миддльтон, - то не делайте дела наполовину. Постарайтесь благородством своего поведения приобрести друзей, которые, могут вам пригодиться, отвратив от вас грозящую вам со стороны представителей закона опасность.

- Молодой человек, - прервал его скваттер, грозно нахмурив брови, - вы также сказали достаточно. Если бы мною руководил страх перед законом, вы не были бы здесь в качестве свидетеля того, что Измаил Буш отправляет правосудие.

- Не портите своих добрых намерений и вспомните, если имеете в виду совершить насилие над одним из нас, что рука закона, к которому вы выказываете такое презрение, хватает далеко и что ее движения, хотя и медленные иногда, не делаются оттого менее верными.

- Да, слишком много правды в его словах, скваттер, - сказал Траппер, чуткое ухо которого редко пропускало хотя бы одно слово из того, что говорилось при нем. - Знаете ли, друзья мои, что есть страны, где закон так деятелен, что даже говорит людям: "Так вы должны жить, так вы должны умирать, а вот этак вы должны расстаться с миром!" Это нечестивое и неуместное вмешательство в дело того, кто создал свои творения не для того, чтобы их пасли, как стада быков, перегоняя их с одного поля на другое, смотря по тому, что их тупые и себялюбивые хозяева считают сообразным с их нуждами и желаниями. Несчастна страна, где сковывают и дух, и тело и где создания божии, родившись детьми, навеки остаются ими, благодаря беззаконным выдумкам людей, взявших на себя исполнять обязанность правления миром.

Во время этой речи Измаил довольствовался молчанием, хотя взгляд, которым он смотрел на говорившего, выражал далеко не дружеские чувства. Когда старик кончил говорить, скваттер повернулся к Миддльтону и возобновил прерванный стариком разговор.

- Что касается нас с вами, молодой капитан, то обиды наши взаимны. Если я оскорбил ваши чувства, уведя вашу жену с честным намерением вернуть ее вам обратно, когда это будет соответствовать планам этого воплощенного дьявола, то вы ворвались в мой лагерь, пособляя и подстрекая к разрушению моей собственности.

- Но я хотел только освободить...

- Дело между нами завершено, - прервал его Измаил с видом человека, составившего свое собственное мнение обо всех сторонах вопроса и мало интересующегося мнением других, - вы и ваша жена свободны и можете уйти, когда и куда вам будет угодно. Абнер, освободи капитана. Если вы согласитесь подождать, пока я буду готов, чтобы двинуться ближе к поселениям, вы оба можете воспользоваться моей повозкой. Если же не хотите, то не говорите, что вы не получили дружеского предложения.

- Пусть же более сильные осуждают меня, пусть мои грехи обрушатся на мою голову, если я забуду ваше справедливое отношение! - воскликнул Миддльтон, бросаясь к плачущей Инесе в тот же момент, как его освободили. - Друг мой, даю вам слово солдата, что ваша доля участия в этом деле будет забыта, что бы я ни нашел нужным предпринять, достигнув места, где рука правительства может заставить почувствовать себя.

Мрачная улыбка, которою скваттер ответил на это обещание, доказывала, как мало ценил он поруку, о которой юноша так откровенно ему заявил.

- Не страх и не сострадание, а то, что я называю чувством справедливости, привели меня к этому решению, - сказал он. - Делайте то, что вы считаете правильным, и поверьте, что мир настолько обширен, что мы можем жить в нем, не встречаясь никогда больше. Если вы довольны - прекрасно; если же вы недовольны, то ищите удовлетворения своим чувствам таким путем, каким вам вздумается. Я не буду просить пощады, если вам удастся когда-нибудь побороть меня. А теперь, доктор, ваша очередь. Настало время свести маленький счет, который я давно имею к вам. Я отнесся к вам с открытым, благородным доверием. Что вы сделали из него?

Необыкновенная легкость, с которой Измаил ухитрялся переложить ответственность за все происшедшее с себя на пленников, отчасти извиняемая обстоятельствами, мало допускавшими возможность исследования спорного вопроса, была довольно тяжела для тех людей, которые так неожиданно были призваны к ответу за поведение, которое они по простоте душевной считали таким похвальным. Обед всегда вращался в области науки; поэтому удивление его было особенно велико, когда он увидел, что дела приняли оборот, который не показался бы ему таким необычным, если бы он был немного более знаком с практической жизнью. Тем не менее, хотя и сильно оскорбленный неожиданным оборотом дела, он был вынужден в свое оправдание привести первый довод, который представился ему.

- Я не расположен отрицать; что между доктором медицины Обедом Батом и Измаилом Бушем, viator'ом, или странствующим хлебопашцем, существовал известный compactum, или договор, - сказал он, стараясь избегать выражений, которые могли бы задеть самолюбие скваттера. - Я допускаю, что между ними было условлено, или договорено, что они совершат известное путешествие совместно, т. е. в компании, в течение известного числа дней. Но так как определенный срок, истек полностью, то я позволю себе вывести из этого заключение, что сделка эта должна быть признана не существующей...

- Измаил, - прервала доктора нетерпеливая Эстер, - не разговаривай ты с этим человеком, который так же легко может сломать кости, как и починить их, и отпусти поскорее этого дьявола-отравителя! Он мошенник - со всеми своими лекарствами! Отдай ему половину прерии, а другую оставь себе! Вот еще сыскался какой "аклиматор"! Да я берусь сама приучить их к климату самых сырых, болотистых местнотей, где водятся лихорадки, и в неделю они у меня привыкнут без долгих разговоров. Буду давать только кору вишневого дерева да прибавлять, может быть, каплю-другую жидкости - утешения жителей запада. Одно только скажу, Измаил, не люблю я спутников, которые могут связать язык честной женщины, не обращая при этом внимания, в порядке ли у нее хозяйство, или нет.

Угрюмое лицо скваттера приняло на мгновение шутливое выражение, когда он ответил:

- Различные люди могут различно судить о достоинствах искусства этого человека, Эстер. Но так как ты желаешь, чтобы я позволил ему уйти, то я не буду распахивать прерии, чтобы сделать дорогу неровною. Друг, бы свободны и можете идти в поселения, и я советовал бы вам остаться там, так как людям, которые, подобно мне, не особенно часто заключают договора, не по душе манера нарушать их с такою легкостью.

- А теперь, Измаил, - продолжала жена-победительница, - чтобы вернуть в семью мир и потушить всякую вражду между нами, покажите вон тому краснокожему и его дочери, - при этом она указала на старого вождя "Le Balafre" и на вдову Тачечану, - дорогу в их поселение.

- Они пленники поуни, согласно правилам индейской войны, и я не могу нарушать права победителей.

- Берегитесь дьявола, милый мой! Он обманщик и искуситель, и никто не может сказать про себя, что он в безопасности, пока опасные обольщения дьявола перед его глазами. Примите совет той, которая чтит ваше имя в своем сердце, и отпустите краснокожую Иезавель.

Скваттер положил свею широкую руку на ее плечо и, твердо глядя ей в глаза, ответил тоном одновременно и строгим, и торжественным:

- Женщина, нам предстоит такая вещь, которая, казалось бы, должна была направить все наши мысли на предметы, ничего не имеющие общего с теми глупостями, которые ты подразумеваешь. Вспомни, что должно произойти, и забудь свою глупую ревность.

- Это правда, это правда, - пробормотала жена, отступая назад и прячась между своими дочерьми. - Боже, прости меня, что я забыла об этом!

- А теперь, молодой человек, - вы, который так часто проходили к моему лагерю под предлогом выслеживания роев пчел, - продолжал Измаил после минутной паузы, которую он сделал как бы для того, чтобы привести в равновесие свой мозг, - с вами мне придется свести более серьезный счет. Не довольствуясь тем, что вы разгромили мой лагерь, вы похитили девушку, которая приходится родственницей моей жене и которую я хотел со временем сделать своею собственной дочерью.

Этот допрос произвел более сильное впечатление, чем какой-либо из предшествовавших. Любопытные взоры всех молодых людей устремились на Поля и Эллен - первый из них, по-видимому, нисколько не смутился, вторая же стыдливо уставилась в землю.

- Слушайте, друг Измаил Буш, - возразил охотник за пчелами, который считал, что он должен дать ответ на обвинение в грабеже, равно как и на обвинение в похищении: - Я и вправду не слишком вежливо обращался с вашими горшками и ведрами - этого я не могу отрицать. Если вы объявите им цену, то возможно, что о вознаграждении за убытки мы с вами сговоримся спокойно, и все враждебные чувства будут забыты. Я не был в ангельском настроении, когда мы взбирались на ваш утес, и, более чем вероятно, что так же усердно бил ваши горшки, как и ругался. Но ведь дыру даже в самой лучшей одежде можно починить с помощью денег. Что касается вопроса о Эллен, то его мы не можем решить с такою же легкостью. Разные люди имеют разные взгляды на брачный вопрос. Некоторые думают, что достаточно ответить да или нет на вопросы муниципального чиновника или пастора, если последний попадается под руку чтобы создать спокойный семейный очаг; но я думаю, что, когда ум молодой женщины склонен идти в известном направлении, благоразумно будет позволить и ее телу следовать в том же направлении. Я не хочу сказать, что Эллен совершила свой поступок без всякого принуждения, следовательно, она так же невинна в этом деле, как вон тот осел, который был вынужден везти ее - тоже совершенно против своего желания; я готов поклясться, что он сам бы сказал об этом, если, бы мог говорить так же громко, как и реветь.

- Нелли, - продолжал скваттер, будто он не заметил того, что Поль считал весьма приличною и остроумною защитительною речью, - Нелли, этот мир, в который вы так поспешно бросились, обширен и зол. Целый год вы питались и спали в моем лагере, и я надеюсь, что вольный воздух прерии достаточно пришелся вам по вкусу, чтобы пожелать остаться с нами.

- Предоставь девушке поступать, как она хочет, - вмешалась Эстер; - тот, кто мог бы посоветовать ей остаться, спит в холодной и обнаженной прерии. К тому же ум женщины своенравен, и, как ты знаешь сам, мой милый, не легко сломить ее упрямство, - или я не мать твоих сыновей и дочерей.

Скваттеру, казалось, не хотелось так легко отказаться от своих видов на смутившуюся девушку. Прежде чем ответить на слова жены, он обвел своим обычным мрачным взглядом ряд любопытных лиц своих сыновей, словно желая убедиться, нет ли между ними такого, что мог бы занять место умершего. Поль следил за выражением его лица и, проникая глубже, чем обыкновенно, в тайные мысли другого, вообразил, что нашел средство устранить всякое затруднение.

- Совершенно ясно, друг Буш, - сказал он, - что существуют два мнения об этом деле: ваше, благоприятное для ваших сыновей, и мое, благоприятное для меня самого. Я вижу только один справедливый способ разрешить этот спор, и заключается он в следующем: выберите любого из ваших сыновей, отошлите нас обоих на несколько миль в прерию. Тот, кто не вернется, уже никогда более не войдет ни в чей дом, и не потревожит никого, а тот, кто вернется, уж постарается заслужить расположение молодой девушки.

- Поль! - слабым голосом с упреком воскликнула Эллен.

- Не бойтесь ничего, Нелли, - прошептал охотник за плечами, в простодушии своем не допускавший другого мотива для волнения своей возлюбленной, кроме страха за него; - я внимательно пригляделся к ним, и вы можете положиться на глаз, который умеет проследить путь многих пчел.

- Я не берусь управлять чужими склонностями, - заметил скваттер. - Если сердце этой девушки действительно влечет ее к поселениям, то пусть она объявит это: с моей стороны не будет никакой помехи, никакого препятствия. Хотите ли вы оставить нас и идти с этим молодым человеком в населенные места или останетесь здесь и разделите с нами то немногое, что мы можем вам предложить, но что мы предлагаем зам от чистого сердца?

Вызванная на ответ, Эллен не могла больше колебаться. Взгляд ее сперва был робок и скрытен. Но потом по краске, вернувшейся на ее щеки, и дыханию, сделавшемуся быстрым и прерывистым, видно было, что врожденная смелость девушки взяла верх над застенчивостью, свойственной ее полу.

- Вы взяли меня, чужую вам, нищую и беспомощную сироту, - сказала она, стараясь овладеть своим волнением, - в то время как другие, жившие сравнительно с вами в роскоши, предпочли забыть обо мне. То немногое, что я делала, не может быть достаточной платой за один этот великодушный поступок. Мне не нравится ваш образ жизни: он не похож на ту жизнь, которую я вела в детстве, и не соответствует моим склонностям; тем не менее, если бы вы не увели эту нежную и безобидную женщину от ее друзей, я никогда не покинула бы вас.

- Поступок мой не был умным. Я раскаялся в нем. Он будет исправлен, насколько это окажется возможным. Теперь говорите откровенно, остаетесь вы или ухолите?

- Я обещала Инесе, - сказала Эллен, опять потупив взор, - не покидать ее. После того, как она столько вытерпела от нас, она имеет право требовать, чтобы я сдержала свое слово.

- Развяжите руки этому молодому человеку, - сказал Измаил.

Когда приказание его было выполнено, он сделал своим сыновьям знак подойти ближе и выстроил их в ряд перед Эллен.

- Ну, теперь бросьте всякие уловки. Будьте откровенны. Вот все, что я могу предложить вам, кроме сердечного приветствия.

Огорченная девушка переводила свой смущенный взгляд с одного молодого человека на другого, пока ее взгляд не упал на взволнованные и искаженные черты лица Поля.

Тогда сердце взяло верх над правилами приличия. Она бросилась в объятия охотника за пчелами и громким рыданием достаточно убедительно дала знать о своем выборе. Измаил знаком велел всем детям отойти назад и, видимо, огорченный, хотя, может быть, и не удивленный этим результатом, не колебался больше.

- Возьмите ее, - сказал он, - и будьте к ней добры и справедливы. У этой девушки такое сердце, что она была бы желанной в доме всякого мужчины, и я не хотел бы услышать, что с нею дурно обращаются, А теперь я покончил со всеми вами на условиях, которые, я надеюсь, вы не находите суровыми, а, напротив, справедливыми и благородными. У меня есть только один вопрос к вам, и именно к капитану: воспользуетесь ли вы моими повозками, возвращаясь в поселения, или нет?

- Я слышал, что несколько солдат моего отряда разыскивают меня около поселения поуни, - сказал Мнддльтон, - и я хотел бы сопровождать этого вождя, чтобы присоединиться к своим людям.

- Значит, чем скорее вы отправитесь, тем лучше. Лошадей множество в степи. Ступайте, делайте выбор и оставьте нас в мире.

- Это невозможно, так как старик, бывший другом моей семьи в течение почти полстолетия, останется пленником. Что он сделал, что вы его не освободили вместе с нами?

- Не задавайте вопросов, которые могут повлечь за собою уклончивые ответы. Я имею с этим траппером свои собственные счеты, в которые не годится вмешиваться офицеру, состоящему на действительной службе. Ступайте, пока дорога открыта перед вами.

- Этот человек дает вам хороший совет, и вам остается только последовать ему, - заметил старик-пленник, который, казалось, не испытывал никакого беспокойства от того необыкновенного положения, в котором он очутился. - Сиу - многочисленное и кровожадное племя, и кто может сказать, сколько еще пройдет времени, прежде чем дакоты снова не почувствуют желания отомстить. Поэтому я также говорю вам: идите и будьте особенно осторожны, переезжая степи, чтобы не подвергнуться опять опасности задохнуться в дыму, так как охотники часто зажигают в это время года траву, чтобы у буйволов весною было более нежное и зеленое пастбище.

- Я проявил бы неблагодарность и нарушил бы долг дружбы, если бы оставил этого пленника в ваших руках, пусть даже и с его согласия. Тем более, что я не знаю характера его преступления, в котором мы могли быть и невольными соучастниками.

- Удовлетворит ли вас, если я скажу, что он получает только то, чего заслуживает?

- Во всяком случае, это изменит мое мнение о его характере.

- Тогда взгляните на это, - сказал Измаил, поднося к лицу капитана пулю, которая была найдена около тела Азы. - С этим кусочком свинца в теле лежал мой мальпик - самый прекрасный изо всех, кто радовал когда-нибудь отцовский взгляд.

- Я не могу поверить, что он сделал это иначе, чем защищаясь или же в законном раздражении. Что он знал о смерти вашего сына, это я признаю, так как он указал кустарник, в котором лежало тело, но тому, что он злодейским образом лишил покойного жизни, я поверю, только услышав его собственное признание.

- Я долго жил на свете, - начал Траппер, который понял по общему молчанию, что от него ждут защиты против такого тяжелого обвинения, - я много дурного видел на своем веку. Много встречал я бродячих медведей и прыгающих пантер, вступающих в драку из-за куска, что валялся на их пути. Я видел и разумных людей, вступавших друг с другом в смертельную борьбу, как будто бы для того, чтобы доказать, что и безумие человеческое может иметь свое место в жизни. Что касается меня, то я могу без хвастовства сказать, что, хотя моей руке приходилось наносить удары в борьбе со злом и притеснениями, но она никогда не сделала удара, о котором ее собственнику было бы стыдно вспомнить.

- Если мой отец лишил жизни человека его племени, - сказал молодой поуни, быстрый взгляд которого уловил значение происходившего перед его глазами по пуле и по выражению лиц присутствующих, - так пусть он отдастся в руки друзей покойного, как подобает воину. Он слишком справедлив, чтобы нужно было приводить его на суд связанным.

- Юноша, я надеюсь, что вы будете справедливы ко мне. Если бы я, действительно, сделал то гнусное дело, в котором меня обвиняют, у меня хватило бы мужества прийти и подставить свою голову под удар, как делают все хорошие и честные краснокожие. - Затем, бросив своему обеспокоенному другу индейцу взгляд, который должен был убедить того в его невиновности, он обратился к остальным своим внимательным и заинтересованным слушателям на английском языке: - Мой рассказ будет короток, и тот, кто поверит ему, поверит правде, тот же, кто не поверит, только введет этим в заблуждение самого себя, а, может быть, также и своего соседа. Как вы теперь, наверное, догадались, друг скваттер, узнав, что в вашем лагере находится обиженная и лишенная свободы женщина, мы все бродили вокруг с намерением - честно оно было или бесчестно, это другой вопрос - вернуть ей свободу, на которую она имела право и по природе вещей, и по законам справедливости. Так как оказалось, что я больше, чем другие, искусен в разведывании, то, пока, мои друзья лежали в укрытии, я отправился на рекогносцировку. Вы нимало не подозревали, что на таком близком расстоянии от вас был человек, который видел все ваши проделки; но я был там, иногда лежа плашмя на земле за кустом или пучком травы, иногда скатываясь с холма в долину. Вам и в голову не приходило, что за вашими движениями наблюдают, как наблюдает пантера за движениями утоляющего жажду оленя. Скваттер, когда я был в расцвете сил, я заглядывал в дверь, палатки врагов, пока они спали и грезили, думая, что они дома и в безопасности! Я хотел бы иметь достаточно времени, чтобы подробнее...

- Продолжайте ваше объяснение, - прервал его Миддльтон.

- Ах, я увидел кровавое и злое дело! Я лежал в густой траве, когда два охотника сошлись друг с другом. Их встреча не была сердечной, она не была такой, какую люди должны оказывать друг другу в пустыне; но я уже думал, однако, что они разошлись в мире, как вдруг увидел, что один приставил свой карабин к спине другого, совсем еще мальчика, и совершил то, что я называю изменническим и гнусным убийством. Он был благородным и мужественным, этот юноша! Хотя порох прожег ему одежду, он простоял более минуты, прежде чем упал. Затем он опустился на колени и с отчаянным усилием мужественно старался пробраться в чащу, подобно раненому медведю, ищущему свое логово.

- Но почему же, во имя небесного правосудия, вы скрыли это? - воскликнул Миддльтон.

- Как! Вы думаете, капитан, что человек, проведший более шестидесяти лет в пустыне, не научился не быть болтливым? Чему подвергается краснокожий воин, рассказавший о том, что он видел, раньше чем настал удобный момент? Я привел доктора на это место, чтобы убедиться, не может ли пригодиться его искусство. Наш друг охотник за пчелами, присоединившийся к нам, знает, что тело было прикрыто ветвями кустарника.

- Да, это правда, - сказал Поль, - но, не зная, какие особые причины заставляют старого Траппера желать замять это дело, я говорил об этом как можно меньше, вернее, в конце концов, ничего не говорил.

- Кто же был виновником этого ужасного дела?- спросил Миддльтон.

- Если под виновником вы подразумеваете того, кто сделал это, - то вот этот человек. И стыд, и позор для всего человеческого рода, что он одной крови с убитым, одного с ним рода.

- Он лжет! Он лжет! - закричал Абирам. - Я не убивал. Я только ответил ударом на удар.

Голос Измаила был глух и даже страшен, когда он произнес:

- Довольно. Отпустите старика. Мальчики, отведите брата вашей матери на его место.

- Не трогайте меня! Не трогайте! - закричал Абирам. - Я прокляну вас, если вы тронете меня!

Устрашенные диким и безумным блеском его глаз, молодые люди сперва не решились тронуться с места; но когда Абнер, бывший старше и решительнее остальных, подступил к нему вплотную, с таким выражением на лице, которое свидетельствовало о его враждебном настроении, преступник испуганно повернулся и, сделав неудачную попытку бежать, упал на землю ничком, словно мертвый. Под звуки тихих восклицаний ужаса, последовавших за этим, Измаил знаком велел своим сыновьям отнести тело в палатку.

- Теперь, - сказал он, обращаясь ко всем посторонним, - остается только каждому идти своей дорогой. Желаю вам всего хорошего!

Миддльтон больше не возражал и стал готовиться к отъезду. Собравшись все вместе, они молча простились со скваттером и его семейством. И долго еще можно было видеть, как весь этот странный отряд медленно и молчаливо движется во главе с поуни по направлению к его отдаленным поселениям.

Глава XXVIII

Измаил долго и терпеливо ждал, пока кучка людей, покинувших его, скрылась из виду. Только тогда, когда его сын, посланный на разведку, вернулся и сказал, что последний отставший индеец, из тех, кто дожидается своего вождя на довольно большом расстоянии от лагеря, чтобы не возбудить своей численностью беспокойства среди семьи скваттера, исчез за самым отдаленным холмом прерии, он отдал приказание снять палатки. Лошади были уже запряжены, и все движимое имущество уложено на свои обычные места в повозках. Когда все эти приготовления были закончены, вывезли маленькую фуру, так долго служившую темницей для Инесы, и поставили ее перед палаткой. Там лежал лишившийся чувств Абирам и сделаны были кое-какие приготовления, очевидно, для помещения другого пленника. Только тогда, когда появился бледный, испуганный Абирам, младшие члены семьи узнали, что он принадлежит еще к числу живых. Он шел, шатаясь под бременем открытого преступления. Между молодыми людьми распространилось суеверное убеждение, что преступление его уже получило страшное возмездие небес. Теперь они смотрели на него уже как на человека с другого света, а не смертного, которому придется, как и им, перенести еще последнюю агонию, прежде чем разорвется звено цепи человеческого существования. Сам преступник находился в состоянии полного ужаса, странным образом соединявшегося с полной физической апатией. Дело в том, что тело его как бы оцепенело от постигшего его удара, а склонная к страху робкая душа держала его в постоянной тревоге. Очутившись на открытом воздухе, он оглянулся вдруг, чтобы угадать, если возможно, ожидавшую его судьбу по выражению лиц всех собравшихся. Жалкий человек ободрился, видя перед собой серьезные, но спокойные лица и не подметив в выражении их глаз намека на немедленное отмщение. К тому времени, как он сел в повозку, в его изворотливом уме уже начали составляться планы того, как успокоить справедливый гнев семьи, или - в случае, если это не удастся - как избежать, наказания, которое, как говорило ему предчувствие, будет ужасным.

Измаил мало говорил во время всех этих приготовлений. Одним жестом, одним взглядом, он передавал сыновьям свою волю, и, казалось, все были довольны этим простым способом общения. Дав сигнал к отправлению, скваттер взял в руку ружье, перебросил через плечо топор и по обыкновению пошел впереди всех. Эстер запряталась в повозку, в которой ехали ее младшие дочери; молодые люди разместились, как всегда, среди стада, или около повозок, и отряд двинулся своим обычным, медленным, но ровным шагом.

В первый раз за многие дни скваттер шел, повернувшись спиной к заходящему солнцу. Дорога, по которой они шли, вела к обитаемым местностям, и дети, научившиеся читать на лице отца принятые им решения, поняли, что их путешествие по прерии близится к концу. Прошло несколько часов, и ничто не показывало, чтобы в намерениях или чувствах Измаила произошла какая-нибудь внезапная, сильная перемена. Все это время он одиноко шел в нескольких сотнях футов впереди своих лошадей, редко выказывая признаки возбуждения. Раза два видна была его громадная фигура на вершине какого-нибудь отдаленного холма. Измаил стоял, опершись на ружье, голова его поникла. Но эти минуты глубокой задумчивости были редки и непродолжительны. Поезд подвинулся далеко к востоку, а в движении его не было никаких заметных перемен. Переходили вброд реки, пересекали равнины, подымались на возвышенности, спускались с них. Чрезвычайно опытный в подобного рода путешествиях скваттер инстинктивно избегал непреодолимых препятствий, вовремя сворачивания то вправо, то влево, если почва, присутствие деревьев или признаки близости реки предупреждали его о необходимости изменить направление.

Наступил, наконец, час, когда сострадание к человеку и животному потребовало отдыха. С обычным своим умением Измаил выбрал подходящее место. Ровная поверхность степи, которую мы описывали на первых страницах нашей книги, уже давно перешла в более неровную и разнообразную. Правда, в общем, тут встречались те же обширные, пустынные пространства, те же громадные долины, с роскошной растительностью и та же дикая странная смесь волнистых полей и обнаженных холмов, которая придает этой области вид издревле населенной страны, непонятным образом лишившейся своего народа и своих жилищ. Но эти отличительные признаки прерии уже давно нарушались пригорками неправильной формы, встречавшимися то там, то здесь массами утесов и широкими поясами леса.

Измаил выбрал место у источника, вытекающего из подножья скалы в сорок-пятьдесят футов высоты, как пригодное для нужд его стад. Вода омывала маленькую долину, лежавшую у подножья горы и дававшую скудную растительность в обмен на этот благотворный дар. Одинокая ива пустила корни вблизи источника. Пользуясь своим исключительным правом на владение всей прилегающей почвой, дерево подняло свой ствол высоко над скалой, на остроконечную вершину которой его густые ветви бросали тень. Но красота его исчезла вместе с таинственным началом жизни. Как бы в насмешку над скудной зеленью этого места, оно оставалось благородным, торжественным памятником бывшего плодородия. Большие, фантастического вида обнаженные ветви еще простирались во все стороны, но белый дуплистый ствол стоял голый, сокрушенный бурями. Ни листа, ни признака растительности не было видно на нем. Всем своим видом он говорил о непрочности существования, о превратностях судьбы.

Измаил дал знак поезду приблизиться, бросился на землю всем своим громадным телом, и, по-видимому, задумался о глубокой ответственности, возложенной на него настоящим положением дела. Сыновья его не замедлили явиться. Лишь только животные почуяли пищу и воду, они сейчас же прибавили шагу. Затем последовали обычные при остановке суматоха и приготовления к ночлегу.

Впечатление утренней сцены на детей Измаила и Эстер было не настолько сильно и продолжительно, чтобы заставить их забыть потребности природы. Зато пока сыновья рылись в запасах, отыскивая что-нибудь существенное для утоления голода, а детвора ссорилась из-за своей простой еды, родители голодной семьи были заняты совсем иным делом.

Когда скваттер увидел, что все, включая и ожившего Абирама, занялись утолением своих аппетитов, он бросил взгляд на свою убитую горем подругу и взошел на отдаленный холм, ограничивавший горизонт с востока. Эстер последовала за ним. Беседа этих двух людей на голой вершине холма походила на разговор над могилой убитого сына. Измаил сделал жене знак, чтобы она села рядом с ним на камень. Затем наступила пауза, нарушить которую, очевидно, не хотелось обоим.

- Долго мы путешествовали вместе, много видели и хорошего, и дурного, - заговорил, наконец, Измаил, - много у нас было испытаний. Не раз приходилось испивать горькую чашу; но ничего похожего на это еще не встречалось на моем пути, старуха.

- Это тяжелый крест для бедной, заблуждающейся, грешной женщины! - сказала Эстер, склоняя голову на колени и пряча лицо в платье. - Тяжелое, трудное время, возложенное на плечи сестры и матери!

- Да, в этом главная трудность дела. Я легко решился наказать бездомного Траппера, потому что этот человек сделал мне мало добра: ведь я несправедливо подозревал его в большом зле! Но теперь надо внести позор в свою собственную хижину, чтобы изгнать его из хижины другого. Да неужто же мой сын должен быть убит, и убийца, его оставлен на свободе? Мальчик никогда не найдет себе покоя.

- О, Измаил, мы слишком далеко завели дело! Если бы мы не говорили так много, кто узнал бы все? Наша совесть была бы спокойна!

- Эстер, - сказал муж, бросая на нее тяжелый, полный упрека взгляд, - было время, женщина, когда ты думала, что другая рука совершила это злое дело.

- Я думала, я думала! Это наказание за мои грехи. Я заглянула в книгу и нашла там слова утешения.

- Нет ли с тобой этой книги, женщина? Она могла бы, может быть, дать нам совет в этом ужасном деле.

Эстер порылась в кармане и скоро вынула разорванную библию, всю захватанную пальцами и пропитанную дымом. Это был единственный предмет, походивший на книгу, который можно было найти в пожитках скваттера. Он сохранялся его женой как грустное воспоминание о более счастливых, и, возможно, более невинных днях. Она давно привыкла прибегать к библии в случаях, выходивших из ряда тех, которым мог помочь ее разум. Но это случалось редко, так как, благодаря свойственной ей решительности и уверенности в своем уме, она не нуждалась в поддержке, когда можно было найти более или менее удачные средства поправить дело. Таким образом Эстер сделала из слова божия нечто вроде удобного союзника. Но она редко беспокоила его просьбами о совете, за исключением тех случаев, когда нельзя было не сознаться в своем бессилии предотвратить зло. Мы предоставляем казуистам решение вопроса, насколько она в этом отношении походила на других верующих, и переходим к делу.

- На этих страницах встречаются страшные места, Измаил, - сказала она, открывая книгу, - есть и такие, которые учат, как надо наказывать.

Муж сделал ей знак отыскать те короткие правила поведения, которые были приняты всеми христианскими нациями. Измаил слушал с серьезным вниманием, пока его подруга читала все те стихи, которые приходили ей на память и которые казались подходящими к их положению. Он заставил жену показать слова. Однако раз приняв какое-нибудь решение, этот человек, которого было так трудно тронуть, оставался непреклонным. Он положил руку на книгу и сам закрыл ее, как будто для того, чтобы показать жене, что он удовлетворен. Эстер, хорошо знавшая его характер, бросила робкий взгляд на суровое выражение его глаз.

- Измаил! Ведь в его жилах течет моя кровь и кровь моих детей. Нельзя ли оказать ему милосердие?

- Женщина, - строго проговорил он, - когда мы думали, что это дело рук жалкого старого Траппера, речи о милосердии не было.

Эстер ничего не ответила; она сложила руки на груди и долго сидела молча, в глубоком раздумье. Потом она снова тревожно взглянула на мужа: кипевшие в нем страсть и тревога скрывались под личиной холодной апатии. Убедившись, что участь ее брата решена, и по всей вероятности сознавая, что наказание вполне заслужено, она перестала думать о вмешательстве. На одно мгновение их глаза встретились, потом оба встали и в глубоком молчании пошли к лагерю.

Скваттер нашел детей ожидающими его возвращения с обычным равнодушием. Стадо было уже согнано к лошади запряжены. Ждали только, когда Измаил даст знак отправиться в путь. Дети были уже посажены в свою повозку - одним словом, все было готово, недоставало только родителей.

- Абнер, - сказал отец решительным тоном, которым отличались все его приказания, - выведи брата твоей матери из фуры и поставь его на землю.

Абирам вышел из своего заточения. Он дрожал, но далеко не потерял надежды умалить справедливый гнев своего родственника. Бросив взгляд на всех присутствующих в тщетной надежде найти признак сочувствия хотя бы на одном из лиц, он попытался заглушить страх, с прежней силой охвативший его, и вступил в дружеский разговор со скваттером.

- Животные измучились, брат мой, - сказал он, - так не пора ли остановиться лагерем? На мой взгляд, можно долго ехать, не найдя лучшего места для ночлега,

- Хорошо, что оно нравится вам. Вам, вероятно, придется надолго остаться здесь. Подойдите, сыновья мои, и слушайте. Абирам Уайт, - Измаил снял шапку, и голос его зазвучал твердо, торжественно, что придало внушительность даже грубым чертам его лица, - вы убили моего первенца и, по законам божьим и человеческим, должны сами умереть.

При этом неожиданном ужасном приговоре Абирам вздрогнул, как человек, неожиданно очутившийся в когтях чудовища, из которых нет возможности вырваться.

- Умереть! - проговорил он голосом, с трудом выходившим из груди. - Неужели человек не в безопасности даже среди своих родственников?

- Так думал и мой мальчик, - качнул головой скваттер, делая знак тронуться повозке, в которой сидела его жена с дочерьми, и хладнокровно осматривая полку ружья. - Ты убил моего сына из ружья и потому справедливо, чтобы ты тоже нашел смерть от ружья.

Абирам пробежал вокруг растерянным, безумным взглядом. Он даже рассмеялся, словно хотел убедить не только себя, но и других, что это простая шутка, сказанная для того, чтобы испытать его нервы. Однако его страшная веселость не нашла отголоска. Вокруг царило торжественное безмолвие. Лица его племянников были возбуждены, но холодны. Лицо его прежнего союзника носило ужасную печать решимости. Твердость, написанная на этом лице, была в тысячу раз тревожнее, чем самый страшный гнев. Она не оставляла никакой надежды. Ярость могла бы подействовать на Абирама, придать ему энергии, но это бесстрастное выражение заставило его понять, что ему не на что надеяться.

- Брат, - проговорил он торопливым, неестественным шепотом, - верно ли я расслышал тебя?

- Мои слова ясны, Абирам Уайт, ты совершил убийство и потому должен умереть.

- Эстер! О, сестра! Слышишь ли ты мой зов?

- Я слышу голос из могилы! - ответила Эстер в ту минуту, как повозка проезжала мимо преступника - Это голос моего первенца, требующий суда!

Повозка медленно проехала дальше, и покинутый Абирам потерял последний проблеск надежды. Но он все еще не мог собраться с силами, чтобы мужественно встретить смерть, и, если бы ноги не отказались служить ему, попробовал бы бежать. Потом с внезапным переходом от надежды к полному отчаянию, он упал на колени и начал молитву, в которой дико и богохульно обращался то к милости божией, то к милости родственника. Сыновья Измаила в ужасе отвернулись от этого отвратительного зрелища, и даже суровая натура скваттера несколько поколебалась при виде такого унизительного отчаяния.

- Да, даст он тебе то, чего ты просишь, - сказал он, - но отец никогда не может забыть своего убитого ребенка.

В ответ он услышал самые униженные мольбы об отсрочке. Неделя, день, час выпрашивались со страстностью, соответствующей ценности, которую они приобретают, когда целая жизнь сосредоточивается в этом коротком сроке. Скваттер стал колебаться и, наконец, уступил до известной степени мольбам преступника. Он не изменил своей конечной цели, но решил изменить способ достижения ее.

- Абнер, - сказал он, - взойди на скалу и посмотри вокруг, чтобы убедиться, что вблизи никого нет.

Пока племянник отправился исполнять это приказание, проблески возрождающейся надежды показались на лице дрожащего Абирама. Принесенные сведений оказались благоприятными: кругом не было ничего видно, за исключением удалявшейся фуры. Но оттуда поспешно бежала одна из дочерей Измаила. Измаил ожидал ее. Он взял из рук удивленной и испуганной девочки несколько листов из книги, которую так берегла Эстер. Скваттер вложил листы в руки преступника.

- Эстер послала тебе это, - сказал он.

- Да благословит ее бог! Да благословит ее! Она была всегда доброй, ласковой сестрой! Но надо дать время, чтобы я мог бы это прочитать. Время, брат мой, время.

- Времени будет достаточно. Ты сам будешь своим палачом, и эта жалкая обязанность минует мои руки.

Измаил принялся приводить в исполнение свое новое решение. Страх Абирама улегся на некоторое время, благодаря уверенности, что он может прожить еще несколько дней, хотя наказание было неизбежно. Отсрочка в приведении приговора произвела на жалкого трусливого Абирама впечатление полного прощения. Он сам первый принимал участие в ужасных приготовлениях, и изо всех действующих лиц этой страшной трагедии только его голос звучал весело.

Из-под обнаженных ветвей ивы виднелся узкий выступ скалы. Этот выступ висел на много футов над землей и был замечательно пригоден для выполнения намерения Измаила, пришедшего ему на ум именно при виде этого выступа. Преступника поставили туда с руками, связанными за спиной так, чтобы он не мог освободиться, на шею ему накинули веревку, которую привязали к ветке дерева. Веревка была такой длины, что повешенный не мог коснуться ногами земли. Листы библии были вложены ему в руку.

- А теперь, Абирам Уайт, - сказал скваттер, - в последний раз торжественно спрашиваю тебя. Перед тобой смерть в двух видах. Это ружье может быстро покончить с твоими страданиями, на этой веревке ты рано или поздно найдешь конец.

- Дай мне пожить еще! О, Измаил, ты не знаешь, как сладка жизнь, когда последняя минута так близка!

- Конец, - сказал скваттер, показав сыновьям, чтобы они шли вслед за стадами и повозками. - А теперь, жалкий человек, чтобы дать тебе утешение перед смертью, я прощаю тебе причиненное мне зло.

Измаил повернулся и пошел по равнине своей обыкновенной, тяжелой походкой. Голова его была немного опущена, но ни разу ему не пришло на ум оглянуться. Один раз ему послышалось его имя, произнесенное задыхающимся голосом, но это не остановило его.

Он дошел до холма, где совещался с Эстер и откуда в последний раз можно было увидеть скалу. Тут он остановился и решился взглянуть по направлению к только что оставленному им месту. Солнце опускалось за отдаленными прериями, и его последние лучи освещали обнаженные ветви ивы. Измаил увидел контуры всего дерева, ярко обрисовавшегося на пылающем небе, и разглядел даже неподвижную, прямую фигуру оставленного им несчастного. Он обогнул пригорок и пошел дальше с чувством человека, внезапно и насильственно расставшегося со старым товарищем.

Пройдя милю, скваттер догнал свои повозки. Сыновья его отыскали удобное место для ночлега и дожидались только его одобрения. В коротких словах, он высказал его. Все приготовления производились при полном общем молчании.

Муж и жена не обменялись ни словом. Только тогда, когда Эстер собралась уйти на ночь к детям, скваттер заметил взгляд, украдкой брошенный на его ружье. Измаил велел сыновьям ложиться, сказав, что намерен сам сторожить лагерь. Когда все кругом умолкло, он вышел в прерию: ему казалось, что он задыхается среди палаток.

Вместе с восходом луны поднялся ветер. По временам он завывал, сметая все с равнины, завывал так сильно, что не было ничего удивительного в том, что в его порывах одинокому человеку чудились какие-то странные, неземные звуки. Подчиняясь необычному влечению, Измаил окинул взглядом всех спавших, и, убедившись, что все в порядке, прошел к уже известному нам холму. Отсюда перед скваттером открывался вид на запад и восток. Легкие, перистые облака быстро пролетали перед луной, холодной и как бы насыщенной парами; но по временам ее спокойные лучи проливали с лазурного неба на землю свой кроткий свет.

В первый раз за всю свою полную приключений жизнь Измаил испытал чувство одиночества. Обнаженные прерии принимали в его глазах вид безграничных, страшных пустынь, и шум ветра звучал, подобно шепоту мертвецов. В пронесшемся страшном порыве ветра скваттеру послышался чей-то пронзительный крик. Крик этот, казалось, шел не с земли, он несся в верхних слоях воздуха, смешиваясь с хриплым аккомпанементом ветра. Скваттер крепко сжал зубы; его громадная рука ухватилась за ружье с такой силой, как будто хотела сокрушить его металлические части. Затем наступила тишина, потом новый порыв ветра и новый крик как бы над самым ухом скваттера. Под влиянием необычного волнения он, как это случается обыкновенно со всеми людьми, невольно ответил криком и, взбросив на плечо ружье, пошел гигантскими шагами к скале.

Не часто кровь в жилах Измаила текла с той быстротой, с которой она течет в жилах обыкновенных людей; но теперь он чувствовал, что она готова брызнуть из всех пор его тела. Все время, пока он шел вперед, он слышал эти крики; иногда они как будто раздавались среди облаков, а то проносились низко над землей. Наконец, раздался крик, в значении которого нельзя было ошибиться и ужас которого не могло увеличить воображенив. Он, казалось, заполнил собой весь воздух так же, как иногда целый огромный горизонт освещается одной ослепительной вспышкой электричества. Ясно послышалось имя "бог", но оно было перемешано с такими ужасными богохульствами, каких нельзя повторить. Скваттер на минуту заткнул уши. Когда он отнял руки, чей-то хриплый голос, задыхаясь, спросил его:

- Измаил, муж мой, ты ничего не слышал?

- Тс! - ответил муж, кладя свою могучую руку на руку Эстер и не выражая ни малейшего удивления при ее неожиданном появлении. - Тс, женщина, молчи!

Наступило глубокое безмолвие. Хотя ветер то стихал, то бушевал с новой силой, ужасные крики уже не примешивались к его порывам.

- Идем, - сказала Эстер, - все смолкло.

- Женщина, что привело тебя сюда? - спросил Измаил. Кровь у него в жилах стала течь спокойнее, и волнение отчасти улеглось.

- Измаил, он убил нашего первенца, но нельзя, чтоб сын матери остался лежать на земле, как падаль!

- Иди за мной! - сказал скваттер, беря ружье и направляясь к скале. Расстояние было значительное, и, по мере того, как они подвигались к месту казни, шаги их замедлялись от ужаса.

- Где ты оставил тело? - шепнула Эстер. - Я принесла лопату, чтобы брат мой мог покоиться в недрах земли.

Луна пробилась сквозь массу облаков, и Эстер могла взглянуть туда, куда указывал палец Измаила. Он указал на человеческую фигуру, раскачивавшуюся на ветру под обнаженными сучьями ивы. Эстер опустила голову и закрыла лицо руками, чтобы не видеть этого ужасного зрелища. Но Измаил подошел ближе и долго смотрел на дело рук своих с ужасом, но без раскаяния. Листы книги были разбросаны по земле, и даже один из камней скалы был сдвинут с места Абирамом во время агонии. Скваттер поднял ружье, тщательно прицелился и выстрелил. Веревка порвалась, и труп упал на землю тяжелой, неподвижной массой. До сих пор Эстер не двигалась, не говорила ни слова. Теперь она тоже молчала, но руки ее не переставали работать. Вскоре могила была вырыта и готова принять своего жалкого обитателя. Когда безжизненная фигура опустилась вниз, Эстер, поддержавшая ее голову, взглянула с выражением отчаяния на лицо мужа и сказала:

- Измаил, муж мой, это ужасно! Неужели я не могу поцеловать труп сына моего отца?

Скваттер сказал:

- Абирам Уайт, мы не нуждаемся в милосердии! прощаю тебя от всей души!

Эстер наклонила голову и поцеловала бледный лоб брата долгим, горячим поцелуем. Послышались торжественные звуки падающих комьев земли, и могила была засыпана. Эстер стояла еще несколько времени на коленях, и Измаил обнажил голову, пока она шептала молитву. Затем все было кончено.

На следующее утро повозки и стада скваттера продолжили свой путь к поселениям. По мере того, как они приближались к обитаемым местам, их караван смешался с тысячами других. Некоторые из многочисленных потомков этой замечательной пары отказались от полуварварской жизни; о главных же лицах семьи больше никогда ничего не было слышно.

Глава XXIX

Шествие поуни в деревню не прерывалось никакой сценой насилия. Его месть была так же совершенна, как и быстра. Даже ни одного разведчика из племени сиу не осталось на охотничьих полях, по которым он должен был проходить, так что путешествие Миддльтона и его друзей было так же спокойно, как если бы оно совершалось внутри Штатов.

Размеры нашего повествования не позволяют нам вдаваться в подробности триумфального вступления победителей в свои владения. Восторг племени соответствовал предшествовавшему ему унынию. Матери прославляли почетную смерть своих сыновей; жены гордились ранами своих мужей, а девушки-индианки в песнях славили подвиги молодых храбрецов. Трофеи павших врагов были выставлены напоказ так же, как у бледнолицых выставляются отобранные знамена. Старики рассказывали о своих былых подвигах и утверждали, что слава нынешней победы затмила их. Твердое Сердце, как отличившийся своими доблестями с отрочества, был единогласно провозглашен самым достойным вождем и самым отважным храбрецом, какого когда-либо ниспослал Уеконда своим самым любимым детям - поуни-волкам. Миддльтон, несмотря на сравнительную безопасность, в которой находилось его сокровище, вновь возвращенное ему, все же был доволен, увидя при входе в поселение среди толпы своих верных артиллеристов, встретивших его возвращение громкими военными приветствиями. Присутствие военной силы, как бы мала она ни была, изгнало всякую тень беспокойства из его души. Оно делало его господином своих действий, придавало ему достоинство и значение в глазах его новых друзей и могло помочь ему побороть все затруднения, могущие еще встретиться на пути по диким местностям, через которые еще приходилось пройти, чтобы добраться от поселения поуни до ближайшей крепости его соотечественников. Для Инесы и Эллен была отведена отдельная хижина, даже Поль был рад увидеть часового в военной форме Штатов, расхаживавшего перед входом в хижину. Он отправился разгуливать среди жилищ краснокожих, бесцеремонно интересуясь их домашней жизнью, расспрашивая, делая свои замечания, то шутливые, то серьезные и всегда свободные насчет их обычаев, к пытаясь заставить понять удивленных хозяев его странные объяснения обычаев белых, которые он считал лучшими.

Эта надоедливая страсть к расспросам не нашла себе подражателей среди индейцев. Деликатность и сдержанность Твердого Сердца передались его народу. Но песни и ликование племени продолжались до глубокой ночи. И в самые поздние часы слышались голоса воинов, рассказывавших с кровли хижины о подвигах своего народа и о славных триумфах его.

Несмотря на проведенную таким образом ночь, с восходом солнца все живые существа были вне дома. Выражение восторга, заметное прежде на всех лицах, заменилось теперь другим, более свойственным данному моменту. Все понимали, что бледнолицые, так дружески относившиеся к их вождю, должны окончательно проститься с их племенем. В ожидании приезда Миддльтона его солдаты сторговали у одного неудачливого торговца его лодку. Все приготовления к длинному пути были закончены.

Миддльтон ожидал момента дальнейшего отправления с некоторой тревогой. От его ревнивого взгляда не укрылось восхищение, с которым Твердое Сердце смотрел на Инесу, как не укрылись и низкие желания Матори. Он знал, как искусно дикари умели скрывать свои замыслы, и чувствовал, что было бы непростительной слабостью, не приготовиться к самому худшему.

Совесть молодого офицера испытала огромное раскаяние, когда он увидел, что провожать его вышло все племя, вооруженное, с печальными лицами. Поуни собрались вокруг чужеземцев и своего вождя и смотрели на все происходившее перед ними не только спокойно, по и с большим интересом. Так как было очевидно, что Твердое Сердце собирается говорить, отъезжающие остановились и выразили готовность выслушать его, причем Траппер взял на себя обязанность переводчика. Молодой вождь обратился к своему народу на обычном метафорическом языке индейцев. Он начал с напоминания о древности и славе своего племени. Он говорил об успехах поуни на охотничьих полях и на дороге войн, о том, как умели они защищать свои права и наказывать своих врагов. Сказав достаточно для того, чтобы выразить свое уважение к величию волков и удовлетворить гордость своих слушателей, он внезапно перешел к расе, членами которой были чужеземцы. Он сравнил их огромное количество со стаями перелетных птиц в пору цветения или же в конце года. С деликатностью, которой никто не умеет выказать лучше индейского воина, он не намекнул даже на стремление к завоеванию, руководившее чужестранцами в их сношениях с краснокожими и на те бесконечные обиды, которые белые причиняли индейцам. Напротив, зная, что чувство недоверия к бледнолицым глубоко вкоренилось в душах людей его племени, он пробовал смягчить их справедливое негодование косвенными извинениями и оправданиями. Потом он обратил внимание всех на вождя чужеземцев. Он - сын их великого белого отца. Он пришел в прерии не для того, чтобы вспугивать буйволов с их пастбищ или перехватывать дичь индейцев. Злые люди украли одну из его жен. Без сомнения, она была самая послушная, самая кроткая, самая красивая. Нужно только раскрыть глаза, чтобы видеть, что слова Твердого Сердца справедливы. Теперь белый вождь нашел свою жену, и собирается мирно возвратиться к своему народу. Он скажет ему, что поуни справедливы, и между их двумя племенами будет мир.

Он взял за руку каждого воина, не забыв самого простого солдата, но его холодный рассеянный взгляд ни разу не обратился в ту сторону, где находились Инеса и Эллен. Его молодые люди были несколько удивлены расточительностью забот своего вождя об удобствах белых женщин, но ничем другим он не оскорбил их мужской гордости, не обратил чересчур большого внимания на представительниц слабого пола.

Общее прощание носило внушительный характер, и церемония, понятно, заняла достаточно много времени. Единственное исключение - и то не общее - составлял доктор Баттиус. Многие из молодых людей считали ненужным осыпать любезностями человека такой сомнительной профессии; достойный естествоиспытатель нашел, однако, некоторое утешение в более зрелой вежливости стариков, которые полагали, что, если медик Больших Ножей и не особенно полезен в военное время, то, может быть, способен принести какую-нибудь пользу в мирные дни.

Когда весь отряд Миддльтона уселся в лодку, Траппер поднял узелок, лежавший у его ног во все время церемонии прощания, свистнул Гектора и сел последним на свое место. Артиллеристы издали обычные в подобных случаях восклицания, в ответ на которые послышались громкие крики индейцев. Лодку направили по течению, и она быстро поплыла по реке.

Наступило продолжительное, задумчивое молчание. Первым его нарушил Траппер. Сожаление виднелось в его потускневших, печальных глазах.

- Храброе, честное племя, - сказал он, - я смело могу сказать это про них. Я считаю, что они уступают только некогда могучему, а теперь разобщенному народу с гор - делаварам. Ах, капитан, если бы вы видели столько же доброго и злого среди племен краснокожих, сколько видел я, вы познали бы цену храброго, простодушного воина. Я знаю, что есть такие люди, которые думают и говорят, будто индеец немногим лучше зверей из здешних голых равнин Но нужно быть честным самому, чтобы стать судьей другим. Слов нет: они знают своих врагов и не стараются выказывать им любовь или доверие. Но тот, кто знает одного индейца или одно индейское племя, так же мало знаком с характером краснокожих, как мало человек, видевший только ворону, может знать цвет всех птичьих перьев. А теперь, друг кормчий, направьте-ка нос вашего судна вон к тому низкому песчаному мыску. Вы мне окажете огромную услугу, исполнив просьбу, высказанную в коротких словах.

- Зачем? - спросил Миддльтон. - Пристав к берегу, мы потеряем время.

- Остановка будет непродолжительной, - сказал старик, берясь за весло. Прежде чем путешественники успели моргнуть, нос лодки уже коснулся берега.

- Капитан, - сказал Траппер, развязывая свою небольшую котомку, не торопясь и как будто находя удовольствие, в промедлении, - я хочу предложить вам одну безделицу для обмена. Конечно, вещи неважные; но все же это лучшее, из всего, что человек, рука которого перестала управлять ружьем и который стал жалким траппером, может вам предложить, прежде чем мы расстанемся.

- Расстанемся! - в один голос вскрикнули все.

- Что за черт! Неужели, вы, старый Траппер, намереваетесь идти пешком до поселений? Ведь вот эта лодка доплывает туда вдвое скорее, чем мог бы дойти осел, которого доктор подарил этому поуни!

- Поселения, мой мальчик! Давно простился я с роскошью и развратом поселений и городов и никогда больше не стану подвергать себя опасности очутиться в городе.

- Я и не думал о расставании, - ответил Миддльтон. - Напротив, я надеялся и верил, что вы будете сопровождать нас и, даю вам слово, будет сделано все, чтобы доставить вам спокойную жизнь.

- Да, милый, да, вы постарались бы сделать это! Да, если бы предложения и добрые желания были в силах сделать это, я мог бы много лет тому назад сделаться членом конгресса или губернатором. Ваш дед желал этого, а в горах Отсего, надеюсь, и до сих пор живут люди, которые охотно дали бы мне дворец для житья. Но зачем мне богатство, которое я презирал даже в молодости? Во всяком случае, времени у меня остается немного, и я не думаю, чтобы было так уж грешно для человека честного, выполнявшего свой долг в продолжение почти девяти десятков зим и лет, желать провести немногие оставшиеся у него часы в покое. Если вы думаете, капитан, что я был неправ, когда отъехал с вами так далеко, чтобы потом все-таки расстаться, то я, признаюсь вам откровенно, не жалею, что сделал это. Хоть я и провел несколько времени в Диких местах, а все же не могу отрицать, что мои чувства белы, как и моя кожа. Ну, а было бы неподходящим зрелищем для поуни-волков, если бы им довелось увидеть слабость старого воина, которую он обнаружил бы при последнем прощании с теми, кого он любит.

- Послушайте-ка, старый Траппер, - сказал Поль, отчаянно прочищая горло, как будто для того, чтобы дать свободный выход своему голосу. - Раз вы уж заговорили об этом, то я также хочу поторговаться, и вот в чем дело. С моей стороны, я предлагаю вам половину моей хижины - будь то хоть самая большая половина, - самый сладкий и чистый мед, какой только можно получить от диких пчел, достаточно еды, иногда и кусочек дичи, а может быть, и горба буйвола, так как я намереваюсь продолжить знакомство с этим животным; и все это так хорошо и опрятно приготовленное, как только могут это сделать руки вот этой самой Эллен Уэд, которая скоро будет называться иначе. И вообще обещаю такое обращение, с каким человек может относиться к своему отцу. Взамен этого, вы должны рассказывать нам иногда ваши старые предания, давать, может быть, при случае полезные советы в небольшом количестве, и дарить нас своим присутствием столько времени, сколько пожелаете.

- Это хорошо, это хорошо, мой мальчик, - возразил старик, роясь в своей котомке, - но этого никогда не может быть.

- Достопочтенный охотник, - сказал доктор Баттиус, - у всякого человека есть обязанности по отношению к человечеству. Пора вам вернуться к своим соотечественникам, чтобы поделиться теми запасами, экспериментальных знаний, которые вы несомненно приобрели за такое долгое пребывание в диких местностях. Хотя знания эти и могут быть испорчены предвзятыми понятиями, они все же могут быть хорошим наследством для тех, кого вы, по вашим словам, собираетесь скоро повидать.

- Друг доктор, - отвечал Траппер, пристально глядя, в лицо естествоиспытателя, - как нелегко было бы судить о гремучей змее по наблюдениям над образом жизни оленя, так же трудно было бы говорить о пользе, приносимой одним человеком, думая слишком много о поступках другого. Я полагаю, что у вас есть свои способности, и нисколько не думаю осуждать их. Что же касается меня, то бог сотворил меня для дела, а не для разговоров, и поэтому я не считаю дурным закрыть мои уши для вашего приглашения.

- Довольно, - прервал его Миддльтон, - я столько видел и слышал об этом человеке, что знаю, что никакие уговоры не заставят его изменить свое решение. Мы сначала выслушаем ваше желание, а потом посмотрим, что можно будет сделать для вас.

- Это пустяк, капитан, - сказал старик. Ему, наконец, удалось открыть свою котомку. - Пустяк в сравнении с тем, что я некогда предлагал для покупки; но это лучшее, что у меня есть, и потому не следует пренебрегать им. Вот шкуры четырех бобров, которых я поймал за месяц до того, как встретился с вами, а вот и еще шкура, не такая дорогая, но все-таки такая, что может пригодиться.

- Что же вы намерены сделать с ними?

- Я предлагаю честную мену. Мошенники-сиу украли мои лучшие западни и принудили меня прибегнуть к собственным изобретениям. Это обещает мне плохую зиму, если я доживу до тех пор. Поэтому я хочу, чтобы вы взяли эти шкуры и предложили их кому-нибудь из трапперов, которых вы, наверное, встретите внизу, в обмен на западни. Пошлите их тогда на мое имя в поселение поуни. Обратите внимание на то, чтобы была нарисована моя марка - буква N, собачье ухо и замок ружья. Тогда ни один краснокожий не станет оспаривать моего права. За все эти хлопоты я могу предложить только благодарность да еще разве только мой друг охотник за пчелами примет от меня шкуру.

- Если я сделаю это, то пусть я... - Рука Эллен, положенная на рот Поля, заставила его проглотить окончание фразы.

- Хорошо, хорошо, - кротко проговорил старик,- надеюсь, в этом предложении не было ничего оскорбительного. Я знаю, что шкура эта дешева...

- Вы совершенно не поняли смысла слов нашего друга, - перебил его Миддльтон, заметивший, что охотник за пчелами смотрит во все стороны, кроме той, в которую следовало смотреть, и никак не может найти слов для своего оправдания. - Он не хотел сказать, что отказывается от вашего поручения; он только не желает никакого вознаграждения.

- Что такое? - сказал старик, вопросительно глядя на молодого офицера и как бы ожидая объяснений.

- Все будет исполнено, как вы желаете. Положите ваши шкуры к моему багажу. Мы будем торговаться, как будто они наши собственные.

- Благодарю, благодарю, капитан. Ваш дед был человеком щедрой, великодушной души. Справедливый народ, делавары, так и называли его - Щедрой Рукой. Мне бы хотелось быть тем, чем я был прежде, чтобы послать вашей супруге несколько куниц на воротники и шубы и показать, что я умею платить любезностью за любезность. Но не ждите этого: я слишком стар и не могу обещать ничего!

- Слушайте, старый Траппер, - крикнул охотник за пчелами, ударяя рукой по протянутой ладони старик с треском, почти не уступавшим треску ружья. - Я скажу только две вещи: во-первых, что капитан передал смысл моих слов лучше, чем это сделал бы я сам, а, во-вторых, если вам понадобится шкура - у меня найдется такая - это шкура Поля Говера.

Старик ответил пожатием руки и широко раздвинул рот в припадке своего обычного беззвучного смеха.

- А ведь ты, мой мальчик, не мог бы дать такого пожатия, когда тебя окружали тетонские женщины со своими ножами! Ах, ты в расцвете лет, в полной силе, тебя ждет счастье, если ты останешься на честном пути. - Выражение его лица внезапно изменилось и приняло серьезный, задумчивый вид. - Поди-ка сюда, милый, - сказал он, взяв охотника за пчелами за пуговицу и сводя его на берег. Потом заговорил внушительным, доверчивым тоном: - Мы много говорим об удовольствиях и удобствах жизни в лесах и на границах. Я не могу сказать, что все слышанное тобой - неправда; но различные характеры требуют различных занятий. Ты взял себе в жены хорошее, доброе дитя, и теперь твоя обязанность в устройстве своей жизни иметь в виду не только себя, но и ее. У тебя есть склонность избегать поселений, но по моему простому разуму, эта девушка будет цвести скорее под солнцем в поселении, чем на ветрах прерии. Поэтому забудь все, что мог слышать от меня (хотя это и правда) и обрати свое внимание на обычаи внутренних мест страны.

Поль мог ответить только пожатием, которое вызвало бы слезы на глазах большинства людей, но не оказало никакого действия на закаленные мускулы старика. Тот только рассмеялся и кивнул головой, как будто принял это пожатие как залог того, что охотник за пчелами будет помнить его совет. Потом Траппер отвернулся от своего грубого, но великодушного товарища и кликнул из лодки Гектора.

- Капитан, - наконец, проговорил он, - я знаю, что когда бедный человек говорит о кредите, он ступает на шаткую почву, а когда старик говорит о жизни, он говорит о том, чего, может быть, никогда не увидит. Но все же я хочу сказать одну вещь, и не столько ради себя, сколько ради другого. Вот Гектор, добрый верный пес, давно уже переживший обыкновенную жизнь собаки. Как и его господин, он больше думает теперь о покое, чем о подвигах. Последнее время он жил в обществе своего родственника и находил большое удовольствие в этом. Признаюсь, что мне грустно заставить эту пару расстаться так скоро. Если вы согласитесь назначить какую-нибудь плату за вашу собаку, я постараюсь выслать вам ее весной, в особенности если западни дойдут до моих рук в целости. А если вам не хочется совсем расстаться с собакой, то я прошу вас одолжить ее мне на зиму.

- Возьмите ее, возьмите, - крикнул Миддльтон.

Старик свистнул молодую собаку. Она сошла на землю, а он приступил к последнему прощанию. С обеих сторон было произнесено немало хороших слов. Траппер брал каждого за руку и говорил что-нибудь дружеское, ласковое. Миддльтон был не в состоянии говорить и вынужден был сделать вид, что очень занят размещением багажа. Поль свистел изо всех сил, и даже Обед простился со стариком с усилием, похожим на отчаянную философскую решимость. Обойдя всех, старик собственными руками толкнул лодку по течению. Не было сказано ни слова, не сделано ни одного удара весел, пока путники не доплыли до холма, скрывшего Траппера из их глаз. В последний раз они увидели его стоящим на низком мыске. Он опирался на дуло ружья; Гектор лежал у его ног, а молодая собака бегала по песку в избытке молодости и силы.

Глава XXX

Вода в реке стояла на высшей точке уровня, и лодка летела по быстрому течению, словно птица. Переезд был совершен быстро и удачно. Благодаря быстроте течения, он занял только треть того времени, которое потребовалось бы для такого же путешествия по суше. Переходя из одной реки в другую, в которую она втекала, как жилы человеческого тела соединяются с главными жизненными артериями, путники вскоре достигли главной артерии западных вод и благополучно сошли на берег у самых дверей дома отца Инесы.

Можно себе представить радость дона Августина и смущение достойного отца Игнатия. Первый плакал и благодарил бога; второй благодарил и не плакал. Тихие провинциалы были слишком счастливы, чтобы подымать какие-либо вопросы относительно такого счастливого возвращения; по общему соглашению вскоре установилось мнение, что жена Миддльтона была похищена каким-то негодяем и возвращена своим друзьям с помощью человеческого вмешательства. Конечно, нашлись скептики, но они наслаждались своими предположениями втихомолку с тем возвышенным, одиноким удовлетворением, которое испытывает скупец при виде своих все возрастающих, хотя бесполезных сокровищ.

Чтобы дать достойному священнику какое-нибудь занятие для души, Миддльтон предложил ему быть орудием союза Поля с Эллен. Поль согласился на эту церемонию, так как все его друзья настаивали на этом, но вскоре после того увез свою жену в равнины Кентукки под предлогом необходимых визитов к различным членам семейства Говер. Там он воспользовался случаем, чтобы совершить обряд бракосочетания, как следует, перед лицом своего знакомого мирового судьи, в уменье которого выковать свадебную цепь он верил более, чем в уменье всех служителей Рима. Эллен, которая, по-видимому, сознавала, что для человека с такой наклонностью к бродяжничеству, как у ее мужа, могут быть необходимы какие-нибудь особенные предупредительные меры, чтобы удержать его в надлежащих матриманиальных границах, не противилась этим двойным узам, и все стороны остались вполне довольны.

Значение, приобретенное Миддльтоном, благодаря союзу с дочерью такого богатого собственника, как дон Августин, в соединении с его личными достоинствами, привлекло внимание правительства. Ему скоро стали давать различные ответственные должности, которые, подымали его значение в мнении общества и давали ему возможность оказывать покровительство. Охотник за пчелами был одним из первых, кому он счел нужным оказать милость. При состоянии общества в этих областях двадцать три года тому назад было вовсе нетрудно найти место, подходившее к способностям Поля. Эллен горячо и умно поддержала усилия Миддльтона и Инесы относительно своего мужа и через известное время им всем удалось произвести большую перемену в его характере. Он вскоре сделался землевладельцем, стал богат и, наконец, был выбран членом муниципалитета. Благодаря все возраставшему улучшению благосостояния, которое так странно сопровождается соответствующим улучшением знаний и самоуважением, он подымался шаг за шагом все выше и выше, пока его жена не испытала материнского восторга видеть своих детей вне опасности возвращения в то состояние, из которого вышли их родители. Поль в настоящее время - член нижней палаты законодательного учреждения штата, в котором он долго жил. Он даже прославился своими речами, умеющими приводить в хорошее настроение членов этого совещательного собрания. Речи эти, основанные на большом практическом знании состояния страны, имеют достоинство, которого часто лишены более утонченные, изысканные теории, какие можно ежедневно слышать в подобного рода собраниях из уст некоторых политиков, действующих по инстинкту. Но все эти счастливые плоды явились результатом больших забот и потребовали длинного периода времени. Миддльтон явился источником, из которого мы почерпнули большинство сведений, необходимых для нашего рассказа. В добавление к тому, что он рассказал о Поле и о своем личном счастье, которое не изменило ему, Миддльтон прибавил короткий рассказ о том, что произошло при его вторичном посещении прерии. Этим рассказом мы считаем нужным закончить наш труд.

Осенью следующего года после того, как произошли рассказанные нами раньше события, Миддльтон, находившийся еще на военной службе, очутился на водах Миссури, неподалеку от поселения поуни. Освободившись на время от дел, он согласился на усиленные просьбы Поля, бывшего с ним, взял лошадь и поехал навестить вождя поуни, чтобы узнать что-нибудь о своем друге - Траппере. Так как с ним был отряд, то путешествие его хоть и было сопряжено с лишениями и тяготами, какие обычно встречаются в пустыне, а все же обошлось без опасностей и тревог, какие осаждали капитана при первом его посещении этих мест. Приблизившись на достаточное расстояние, Миддльтон послал гонца - индейца из дружественного племени - предупредить о своем прибытии, а сам продолжал ехать, не торопясь, чтобы известие о нем могло, как и следовало, предшествовать ему. К удивлению путешественников, они не получили ответа на свое извещение. Час проходил за часом, миля следовала за милей, и не было видно ни признаков почетной встречи, ни более простых выражений сердечного приема. Наконец, кавалькада, во главе которой ехали Миддльтон и Поль, спустилась с плоскогорья, по которому они продолжительное время двигались, в покрытую роскошной растительностью ложбину, находившуюся на одном уровне с поселением волков. Солнце начинало садиться, и полоса золотого света лилась по мирной равнине, украшая ее ровную поверхность чудными тенями и оттенками. Трава еще сохранилась, и стада лошадей и мулов спокойно паслись на огромном природном пастбище под надзором бдительных мальчиков.

Поль указал на знакомую фигуру Азинуса. Гладкий, толстый, полный довольства, он стоял, словно раздумывая о прелестях своего теперешнего положения.

Отряд проходил неподалеку от одного из тех внимательных юношей, на которых была возложена забота об одном из главных богатств его племени. Он услышал топот лошадей и искоса взглянул на всадников, но вместо того, чтобы выразить любопытство или беспокойство, его взгляд снова сейчас же обратился в ту сторону, где находилось поселение.

- Во всем этом есть что-то странное, - пробормотал Миддльтон, несколько оскорбленный тем, что считал неуважением не только к своему положению, но и к себе лично, - этот мальчик знал о нашем приближении, иначе он не замедлил бы сообщить об этом своему племени, а, между тем, он еле удостаивает нас взгляда. Осмотрите свои ружья; может быть, окажется необходимым дать этим дикарям почувствовать нашу силу.

- Мне кажется, вы ошибаетесь, капитан, - заметил Поль, - если в прериях можно встретить верность, то вы найдете ее в нашем старом друге Твердое Сердце; да индейца и нельзя судить по обычаям белых. Взгляните! Вот наконец, нас едет встречать отряд, хоть и несколько жалкий по виду и по количеству.

Поль был прав в обоих отношениях. Путники увидели маленькую группу всадников, обогнавшую молодой лесок и направляющуюся прямо к ним. Подъезжала эта группа медленно и с достоинством. Когда она приблизилась, путешественники увидели во главе ее вождя волков; его сопровождали двенадцать молодых воинов его племени. Они были безоружны, и на них не было ни украшений, ни перьев.

Встреча была дружеская, хотя несколько сдержанная с обеих сторон. Миддльтон, ревниво относившийся к ограждению как своего достоинства, так и авторитета правительства, заподозрил дурное влияние агентов Канады. Так как он решил поддержать авторитет власти, представителем которой являлся, то принужден был выказывать высокомерие, чуждое его истинному настроению. Не так легко было понять мотивы сдержанности дикарей. Спокойные, полные достоинства, они представляли собой пример вежливости, соединенной со сдержанностью, которой напрасно старались бы подражать многие дипломаты самых утонченных дворов.

Таким образом оба отряда продолжали свой путь. Во время поездки Миддльтон успел обсудить все возможные причины такого странного приема, какие только мог представить себе его изобретательный ум. Хотя с ним был настоящий переводчик, приветствия вождя не потребовали его услуг. Раз двадцать капитан обращал взгляд на своего бывшего друга, стараясь понять выражение его сурового лица. Но все усилия, все умозаключения оказывались одинаково напрасными. Взгляд Твердого Сердца был неподвижен, сосредоточен и несколько тревожен, но совершенно непроницаем во всяком другом отношении. Вождь ничего не говорил сам, и, по-видимому, не желал вызывать на разговор гостей.

Когда путники въехали в поселение, они увидели, что жители собрались на окрытом месте и расположились, как всегда, сообразно возрасту и положению. Все присутствующие составили большой круг, в центре которого находилось около дюжины вождей. Твердое Сердце, подъезжая, махнул рукой; толпа расступилась, и кавалькада въехала в круг. Все сошли с лошадей, которых сейчас же увели, и чужеземцы очутились среди тысячи дикарей, с серьезными, сосредоточенными, но вместе с тем озабоченными лицами, стоявшими вокруг.

Миддльтон оглянулся со все возрастающим чувством тревоги: среди народа, с которым он так недавно расставался с сожалением, не раздалось ни приветственного крика, ни песни. Его спутники разделяли его беспокойство, чтобы не сказать опасения. Выражение тревоги в глазах всех сменилось суровой решимостью; каждый молча ощупал свое ружье, проверил, все ли в порядке. Но со стороны хозяев нельзя было заметить никаких признаков враждебности. Твердое Сердце сделал Миддльтону и Полю знак и повел их в центр крута.

На грубом сидении, тщательно устроенном так, чтобы поддерживать тело в прямом удобном положении, сидел Траппер. Первый же взгляд, брошенный на него его друзьями, сказал им, что старик, наконец, призван отдать последний долг природе. Глаза его стали как бы стеклянными и, по-видимому, лишились зрения так же, как и выражения. Лицо несколько осунулось, и черты стали резче; но этим, можно сказать, ограничивалась вся перемена во внешнем виде старика. Нельзя было приписать приближавшийся конец какой-нибудь болезни: то было постепенное, спокойное угасание физических сил. Жизнь еще теплилась в теле; по временам она, казалось, готова была покинуть его, а затем снова оживляла ослабевавшее тело, неохотно отказываясь от своего вместилища.

Траппер был посажен так, чтобы свет заходившего солнца падал прямо на его серьезное лицо. Голова его была обнажена; жидкие длинные седые волосы слегка развевались от вечернего ветерка. На коленях у него лежало ружье; другие принадлежности охоты были помещены так, что он мог взять их, протянув руку. У ног, прижавшись головой к земле, лежала собака. Она как бы спала. Ее поза была так естественна, что Миддльтон только со второго взгляда заметил, что это было чучело Гектора, с нежностью, и уменьем индейцев набитое так, что казалось живым существом. Собака Миддльтона играла на некотором расстоянии с ребенком Тачечаны и Матори. Мать стояла тут же, держа на руках другого ребенка, который мог похвастаться не менее почетным родством: это был сын Твердого Сердца. Рядом с умирающим Траппером сидел "Le Balafre", вид которого ясно говорил, что недалеко время, когда и он покинет землю. Остальные дикари, находившиеся в центре круга, были престарелые люди, которые собрались тут. чтобы посмотреть, как отправится бесстрашный воин в свое самое длинное путешествие.

Старик пожинал награду за жизнь, полную умеренности и деятельности, в спокойной, мирной смерти. Силы его оставались при нем до последнего времени. Упадок наступил быстро и безболезненно. Весной и даже часть лета он охотился вместе с племенем, пока вдруг ноги не отказались служить ему. Потом ослабели и все его способности, Поуни думали, что они скоро и неожиданно потеряют мудреца и советника, которого они научились любить и почитать. Лампада его жизни слабо меркла, но и не потухала. В утро того дня, когда приехал Миддльтон, силы старика как бы воскресли. Но это было только короткое, последнее сношение с миром человека, мысленно уже расставшегося с ним навсегда.

Твердое Сердце повел своих гостей к умирающему. После некоторого молчания, вызванного как чувством печали, так и требованиями приличия, он спросил:

- Слышит ли мой отец слова своего сына?

- Говори, - ответил Траппер голосом, с трудом вылетавшим из груди, но слышным вполне отчетливо, благодаря царившей вокруг тишине. - Я скоро буду там, куда не долетит твой голос.

- Пусть мудрый вождь не беспокоится о своем путешествии, - продолжал Твердое Сердце с горячей заботливостью, заставившей его забыть, что другие ожидают своей очереди, чтобы подойти к его приемному отцу, - сотня волков чистит от терний его путь.

- Поуни, я умираю, как жил, христианином, - сказал Траппер сильным голосом, произведшим на слушателей такое же впечатление, какое вызывает внезапный звук трубы, словно раздающийся в воздухе после того, как звук этот, заглушённый, доносился издали, - каким пришел в жизнь, таким и оставляю ее. Для того, чтобы явиться перед Великим Духом моего народа, не нужно ни лошадей, ни оружия. Он знает мой цвет и будет судить меня по моим делам.

- Отец мой расскажет моим молодым людям, сколько мингов он поразил, расскажет все свои мужественные и справедливые поступки, чтобы они знали, как подражать ему.

- В небесах белого человека не слушают хвастливого языка! - торжественно возразил старик. - Он видел все, сделанное мною. То, что было хорошо, он вспомнит; за неправые мои поступки накажет, хотя и милостиво. Нет, сын мой, бледнолицый не может сам воспевать себе хвалы и надеяться, что бог примет их.

Молодой вождь отступил. Миддльтон взял худую руку Траппера и, с усилием овладев голосом, сообщил ему о своем присутствии. Старик сначала слушал его, как человек, думающий совсем о другом, но когда Миддльтону удалось внушить ему, кто находится перед ним, выражение радости появилось на его истощенном лице.

- Надеюсь, что вы не забыли так скоро людей, которым оказали столько услуг! - закончил Миддльтон. - Мне было бы грустно думать, что я мог так легко исчезнуть из вашей памяти.

- Я мало забыл из того, что видел когда-либо, - ответил Траппер, - я подхожу к концу многих тяжелых дней, но между ними нет ни одного дня, который я хотел бы пропустить. Я помню вас и всю вашу компанию; помню и вашего дедушку. Я рад, что вы вернулись на эти равнины, потому что мне нужен кто-нибудь, с кем я мог бы поговорить по-английски, а торговцам в этих местностях я не особенно доверяю. Сделаете вы одолжение старому умирающему человеку?

- Все, что вы желаете, будет исполнено.

- Далеко посылать такие пустяки, - сказал старик. Он говорил прерывисто, так как силы и дыхание изменяли ему, - путь далекий и тяжелый, но не следует забывать добро и дружбу. Среди гор Отсего есть поселение...

- Я знаю это место, - перебил его Миддльтон, заметив, что старику становится все труднее говорить, - скажите мне, что вы желаете?

- Возьмите это ружье, сумку и рог и отошлите их тому, чье имя выгравировано на дощечках; я давно уже хотел послать ему этот знак моей любви! (Читатели романа "Пионеры" помнят о привязанности Кожаного Чулка к его юному другу Оливеру Эдвардсу, или молодому Эффингэму, как называется он в последней главе "Пионеров".)

- Но не желаете ли вы еще чего-нибудь?

- У меня мало есть, что завещать. Западни я даю моему сыну-индейцу, потому что он честно и ласково сдержал свое обещание. Пусть он придет ко мне.

Миддльтон уступил свое место вождю.

- Поуни, - сказал старик, изменяя по обыкновению язык в зависимости от того, к кому обращался, а нередко и сообразно высказываемым им мыслям, - у моего народа есть обычаи, чтобы отец оставлял свое благословение сыну, прежде чем закроет глаза навеки. Это благословение я даю тебе; прими его, потому что оно никогда не делает путь справедливого воина к благословенным прериям длиннее или запутаннее. Да взглянет бог белых людей дружеским взором на твои поступки, и да не сотворишь ты никогда проступка, который мог бы омрачить его лицо. Не знаю, встретимся ли мы когда-нибудь. Существует много преданий на счет местонахождения Великих Духов. Не мне, несмотря на всю мою старость и опытность, выставлять мои мнения против мнений какой-нибудь нации. Ты веришь в благословенные прерии, а я верю в слово моих отцов. Если мы оба правы, то наше прощание будет окончательным; но если окажется, что под разными словами скрывается одинаковый смысл, мы еще будем поуни, стоять вместе перед лицом твоего Уеконды, который будет не кто иной, как мой бог. Боюсь, что я не обладал в достаточной мере свойствами людей моего цвета, так как мне несколько тяжело навсегда отказаться от употребления ружья и удовольствий охоты. Но это уже моя ошибка. Да, Гектор, - продолжал он наклонясь немного и ища ушей собаки, приходится нам, наконец, проститься, мой пес; разлука будет долгая. Ты был честной, смелой, верной собакой. Поуни, ты не можешь убить его на моей могиле, потому что христианская собака где умирает, там и остается лежать навеки; но ты можешь быть добр к ней после того, как я уйду, ради ее любви к ее хозяину.

- Слова моего отца в моих ушах, - ответил молодой вождь с торжественным, почтительным жестом согласия.

- Слышишь, пес, что обещал вождь? - спросил Траппер, делая попытку обратить на себя внимание бесчувственного изображения своей собаки. Не получив ответного взгляда, не слыша дружелюбного голоса, старик стал ощупывать рот собаки, попробовал вложить руку между холодными губами. Истина внезапно открылась перед ним, хотя он не заметил обмана во всей его полноте. Он откинулся назад на сидение и опустил голову, как человек, получивший сильный, неожиданный удар. Два молодых индейца воспользовались этим минутным забытьём и унесли чучело.

- Собака умерла! - забормотал Траппер после продолжительной паузы. - Собаке дано свое время, как и человеку, а Гектор хорошо употребил данное ему время! Капитан, - прибавил он, с усилием махнув рукой Миддльтону, - я рад, что вы пришли. Хотя эти индейцы и добры и намерения у них, сообразно свойствам людей их цвета, хорошие, все же они не те люди, которые могли бы опустить голову белого человека в могилу. Я думал также и о собаке, что лежит у моих ног; нет ничего дурного в том, чтобы положить останки такого верного слуги рядом с его любимым хозяином.

- Будет сделано, как вы желаете.

- Я рад, что вы думаете одинаково со мной насчет этого. Чтобы избежать лишнего труда, положите его у меня в ногах или рядом со мной.

- Я беру на себя исполнение вашего желания.

Старик замолчал надолго и, видимо, погрузился в раздумье. По временам он устремлял пристальный взгляд на Миддльтона, как будто желал что-то сказать ему, но какое-то внутреннее чувство удерживало его. Молодой человек заметил его нерешительность и спросил, нет ли у него еще какого-нибудь желания.

- У меня нет родни на всем белом свете, - ответил Траппер, - когда я умру, род наш окончится. Мы никогда не были вождями, но, надеюсь, нельзя отрицать, что мы всегда были честными и по-своему полезными. Отец мой похоронен вблизи моря, а кости его сына побелеют в прериях.

- Назовите место, и ваши останки будут положены рядом с останками вашего отца.

- Нет, нет, капитан. Оставьте меня спать там, где я жил, вдали от шума поселений! Но я не вижу необходимости, чтобы могила честного человека была скрыта, словно индеец в засаде. Я заплатил одному человеку за то, чтоб он обтесал камень и высек на нем надпись в изголовье места упокоения моего отца. Это стоило двенадцать бобровых шкур. Но как искусно и оригинально был выточен этот камень! Он говорил всем проходившим, что тут лежит тело человека, рассказывал, как он жил, сколько ему было лет, напоминал о его честности. Когда мы покончили с французами в старой войне, я отправился посмотреть, все ли исполнено как следует... Рабочий сдержал свое слово.

- И вам хотелось бы иметь такой же камень на своей могиле?

- Мне? Нет, нет, у меня нет другого сына, кроме Твердого Сердца, а индеец мало знаком с нравами и обычаями белых. К тому же я должник, так как сделал так мало с тех пор, как живу в его племени. Ружье могло бы окупить такой расход, но я знаю, что мальчику будет приятно повесить его в своем зале, так как он видел, сколько оленей и птиц убито выстрелами из этого ружья. Нет, нет, ружье должно быть послано тому, чье имя выгравировано на замке.

- Но есть человек, который охотно доказал бы свою привязанность к вам, исполнив то, что вам хочется. Человек, который не только обязан вам избавлением от различного рода опасностей, он и унаследовал еще долг благодарности от своих предков. Камень будет поставлен в головах вашей могилы.

Старик слабо пожал руку Миддльтона.

- Я знаю, что вы охотно сделаете это, но мне было совестно попросить вас, - сказал он, - потому что вы не родня мне. Не ставьте на камне хвастливых слов, - только имя, год и число, когда умер, ничего больше. Мне ничего больше не нужно.

Миддльтон изъявил свое согласие. Наступило молчание, лишь изредка прерываемое отрывистыми словами умирающего. Миддльтон и Твердое Сердце расположились по сторонам его, грустно и озабоченно следя за изменениями его лица. Изменения были не особенно заметны в продолжение двух часов. На поблекшем, старческом лице лежало выражение покоя, полного достоинства. Время от времени Траппер произносил несколько коротких слов в форме совета или предлагал простые вопросы о тех, судьба кого еще продолжала интересовать его. Во все время этого торжественного, тревожного расставания все племя с поразительным терпением и сдержанностью оставалось на своих местах.

По мере того, как пламя приближалось к угасанию, голос старика стихал. Были мгновения, когда находившиеся вблизи него сомневались, жив ли он еще. Миддльтон, наблюдавший за каждым мимолетным движением его изнуренного лица, с интересом проницательного наблюдателя человеческой природы, смягченным нежной привязанностью, воображал, что может прочесть все движения души старика в его строгих чертах. Может быть, то, что просвещенный воин считал самообманом, вытекавшим из заблуждений, действительно, имело место; ведь никто никогда не возвращался из неведомого мира, чтобы объяснить, как и каким образом он впервые проник в его страшные пределы. Не претендуя на объяснения того, что навсегда останется тайной, мы просто передадим все факты.

Почти целый час Траппер оставался неподвижным. Он только иногда закрывал и открывал глаза. Когда он открывал их, взор его устремлялся, словно прикованный, к облакам, заволакивавшим западную часть горизонта и отражавшим в красивых очертаниях всю прелесть великолепного заката. Час заката, мирная тишина летнего вечера, событие, совершавшееся в этот час, - все наполняло души зрителей торжественной грустью. Миддльтон, погруженный в раздумье о странном положении, в котором он находится в данную минуту, внезапно почувствовал, что рука, которую он держал, сжала ему руку с необычайной силой, и старик, поддерживаемый с обеих сторон друзьями, встал во весь рост. Он обвел взглядом всех присутствующих, как бы приглашая их прислушаться (последний остаток человеческой слабости), потом красиво поднял голову по-военному и проговорил:

- Здесь!

Неожиданное движение, величественное и смиренное выражение, так странно смешавшиеся на лице Траппера, вместе с ясным и необыкновенно сильным тоном его голоса вызвали короткое замешательство среди присутствующих. Когда Миддльтон и Твердое Сердце, невольно протянувшие руки, чтобы поддержать старика, повернулись к нему, они увидели, что предмет их заботливости уже не нуждается в ней. Они печально опустили на сиденье труп старика...

"Le Balafre" встал, чтобы сообщить племени о кончине старика. Голос старого индейца казался чем-то вроде отголоска из того невидимого мира, в который только что отлетела смиренная душа Траппера.

- Храбрый, справедливый и мудрый воин ушел по пути, который приведет его в благословенные земли его народа! - сказал он. - Когда голос Уеконды призвал его, он был готов к ответу. Идите, дети мои: помните справедливого вождя бледнолицых и очищайте от терний ваши пути!

Могила его вырыта в тени благородных дубов. До сих пор поуни-волки тщательно оберегают ее. Часто показывают они путешественникам место, где спит справедливый белый человек. У его изголовья стоит камень с простой надписью, какой желал сам Траппер, Миддльтон решился только прибавить - "Пусть никогда нескромная рука не потревожит его останков".

Фенимор Купер - Прерия (The Prairie). 8 часть., читать текст

См. также Фенимор Купер (Fenimore Cooper) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Сатанстое (Satanstoe: or The Littlepage Manuscripts, a Tale of the Colony). 1 часть.
ГЛАВА I Посмотрите-ка, кто кmo идет сюда? Молодой человек и старик важ...

Сатанстое (Satanstoe: or The Littlepage Manuscripts, a Tale of the Colony). 2 часть.
- Но ведь он должен унаследовать большое состояние и титул баронета! -...