Фенимор Купер
«Прерия (The Prairie). 7 часть.»

"Прерия (The Prairie). 7 часть."

- Сиу собрались на совещание о моем брате, - сказал, наконец, Траппер, убедясь, что он может привлечь внимание молодого воина, только заговорив с ним.

Молодой вождь обернулся со спокойной улыбкой и ответил:

- Они считают скальпы на кровле хижины Твердого Сердца!

- Без сомнения, без сомнения. Они начинают горячиться все больше и больше по мере того, как припоминают число убитых тобой тетонов. В настоящую минуту для тебя было бы лучше, если бы ты провел больше дней на охоте за оленями, чем на пути войны. Тогда какая-нибудь бездетная мать из этого племени взяла бы тебя вместо своего утраченного сына, и ты жил бы спокойно.

- Разве отец мой думает, что воин может умереть? Владыка жизни открывает свою руку не для того, чтобы брать свои дары обратно. Когда ему нужны его юноши, он призывает их, и они идут. Но краснокожий, в которого он вдохнул жизнь, живет вечно.

- Да, это гораздо более утешительная и смиренная вера, чем вера вон того бессердечного тетона. В этих волках есть что-то, что трогает меня до глубины души. По-видимому, они обладают мужеством да и честностью нагорных делаваров. А этот юноша... удивительно, очень удивительно, но возраст, глаза, члены... Как будто бы это были братья! Скажи мне, поуни, не слыхал ли ты когда-нибудь в своих преданиях о могучем народе, жившем некогда на берегах Соленого озера, вблизи восходящего солнца?

- Земля бела от народа одного цвета кожи с моим отцом.

- Нет, нет, я говорю не о тех пришельцах, которые пробрались на землю, чтобы лишить законных владельцев их прав, а о народе, который был и по природе, и по цвету красен, как ягода на кусте.

- Я слыхал, как старики говорили, что были шайки людей, которые укрывались в лесах там, где восходит солнце, потому что не осмеливались выйти на открытые поляны, чтобы сражаться с другими племенами.

- Неужели в ваших преданиях не говорится о величайшем, храбрейшем и мудрейшем народе изо всех краснокожих, которых Уеконда сотворил духом уст своих?

Твердое Сердце поднял голову с величественным полным достоинства видом, несмотря на связывавшие его путы, и ответил:

- Мой отец слеп от старости. Или он видел так много сиу, что полагает, что на свете нет более поуни?

- Ах! Вот тщеславие и гордость смертных! - вскрикнул по-английски разочарованный старик. - Природа так же сильна в индейце, как и в душе белого человека. Делавар считал бы себя гораздо могущественнее поуни, точно так же, как поуни хвалится, что он царь земли. То же было и между французами Канады и англичанами в красных мундирах, которых король присылал в штаты (штатов-то, впрочем, тогда не было, а были беспокойные провинции, подававшие постоянно петиции). Они сражались, сражались, и так уж хвастались на весь мир своей храбростью и победами! А те и другие забывали помянуть смиренного местного солдата, который нес действительную службу, но так как не имел привилегии курить трубку у костра, где собирались на совет воины его народа, то редко слышал впоследствии о совершенных им храбрых подвигах.

Излив таким образом чувства почти заснувшей, но далеко не исчезнувшей, военной гордости, заставившие его бессознательно впасть в ту же ошибку, которую он только что осуждал, старик, в глазах которого сверкнул огонь молодости, смягчился и тревожно взглянул на самоотверженного пленника, на лице которого появилось прежнее холодное, отвлеченное, задумчивое выражение.

- Молодой воин, - продолжал он дрогнувшим голосом, - я никогда не был ни отцом, ни братом. Но я провел много времени среди народа, жившего в лесах. Я имел основание подражать их мужеству и полюбил их за честность. Я никогда не был отцом, но хорошо понимаю любовь отца. Ты похож на юношу, который был дорог мне, и я вообразил даже, что в твоих жилах может течь родственная ему кровь. Но не все ли равно? Ты настоящий муж; я вижу это из того, как ты остаешься верен своему слову, а честность слишком редкое свойство, чтобы позабыть его. Сердце мое стремится к тебе, мой мальчик, и я охотно сделал бы что-нибудь для тебя.

Молодой воин слушал слова, срывавшиеся с уст старика с силой и простотой, не оставлявших сомнений в нх искренности, и склонил голову на обнаженную грудь в знак уважения, с которым принимал выражения сочувствия Траппера. Потом он поднял свои темные глаза и устремил взгляд вперед, словно вглядывался в какие-то нереальные предметы. Траппер, хорошо знавший, как гордость поддерживает воина в минуты, которые он считает последними в своей жизни, ожидал, когда его молодой друг обратит на него внимание, с кротостью и терпением, приобретенными им при сношениях с этой замечательной расой.

- Отец, - проговорил, наконец, храбрый юноша голосом, полным доверия и ласки, - я слышал твои слова. Они вошли в мои уши и находятся теперь во мне. У Длинного Ножа с седой головой нет сына; поуни Твердое Сердне молод, но он уже старший в семье. Он нашел кости своего отца на охотничьем поле озагов. Но смерть скоро призовет нас обоих, и у поуни не будет времени, чтобы выполнить относительно бледнолицего обязанности сына к отцу.

- Как ни стар я, как ни беспомощен в сравнении с тем, чем был некогда, а все же я еще могу дожить до того, что увижу, как садится в прерии солнце. Может ли мой сын рассчитывать на то же?

- Тетоны считают скальпы на кровле моей хижины! - ответил молодой вождь с улыбкой, в которой сквозь грусть сверкнуло торжество.

- И найдут много, слишком много для безопасности воина, находящегося в их мстительных руках. Мой сын - не женщина. Он смотрит твердым взором на предстоящий ему путь, не желает ли он прежде, чем отправиться, щепнуть что-нибудь своему народу? Эти ноги стары, но все же могут донести меня до извилин реки волков.

- Скажи им, что Твердое Солнце завязал по узлу на своем вампуме за каждого тетона! - сорвалось из уст пленника с пылом, с которым внезапный порыв страсти разрушает все преграды искусственной сдержанности. - Скажи им, что если он встретит хоть одного из них в прериях владыки жизни, его сердце станет сиу.

- Ах! Такое чувство было бы опасным спутником для человека с белой кожей на таком печальном, важном пути, - пробормотал старик по-английски. - Не то говорили добрые моравские братья на совещаниях делаваров и не то так часто проповедуют белокожим в их поселениях, хотя они обращают так мало внимания на эти слова. Поуни, я люблю тебя, но как христианин, не могу исполнить твоего поручения,

- Если мой отец боится, что тетоны услышат его, то пусть шепнет мои слова тихонько нашим старикам.

- Что касается страха, молодой воин, то он постыден для бледнолицего не менее, чем для краснокожего. Уеконда учит нас любить жизнь, но так, как мужчины любят свои места для охоты, своих собак, свои карабины, а не с тем обожанием, с каким мать смотрит на своего ребенка. Владыке жизни не придется выкликать меня дважды, когда он назовет мое имя. Я так же готов ответить на его зов сегодня, как и завтра, и когда угодно. Но что значит воин без традиции? Мои же запрещают мне передать твои слова.

Вождь величественно кивнул головой в знак согласия. Чувству доверия, возникшему так внезапно, грозила опасность исчезнуть так же быстро. Но в сердце старика дремлющие, но все еще живые воспоминания восстали слишком сильно, чтобы он мог прервать всякие сношения с пленником. Он задумался ненадолго, потом обратил печальный взгляд на своего молодого товарища и проговорил:

- Всякого воина следует судить по его качествам. Я сказал моему сыну, что не могу исполнить его просьбу, но пусть он выслушает, что я могу сделать. Лось не пробежит по прерии скорее, чем пронесут меня эти старые ноги, если поуни даст поручение, которое может передать белый человек.

- Пусть бледнолицый слушает, - проговорил индеец после некоторого колебания. - Он останется здесь, пока сиу не пересчитают скальпов своих убитых воинов. Он подождет, пока они попробуют покрыть головы восемнадцати тетонов кожей одного поуни. Он будет держать глаза широко открытыми, чтобы видеть место, где они похоронят кости воина.

- Все это я могу сделать и сделаю, благородный юноша.

- Он отметит это место, чтобы потом узнать его.

- Нечего бояться, нечего бояться, что я забуду это место, - прервал его старик.

- Потом я знаю, - продолжал молодой индейский воин, - что мой отец пойдет к моему народу. Голова его седа, и слова его не развеятся вместе с дымом. Пусть он пойдет к моей хижине и громко крикнет имя Твердого Сердца. Ни один поуни не останется глухим к этому звуку. Пусть мой отец попросит дать ему жеребца, на котором еще никто не ездил, но который стройнее оленя и быстрее лося.

- Я понимаю тебя, юноша, понимаю, - снова перебил его внимательно прислушивавшийся старик, - то, что ты говоришь, будет сделано, и хорошо сделано, или я мало что смыслю в желаниях умирающего индейца.

- А когда юноши дадут моему отцу узду для этого жеребца, приведет ли он его обходным путём к могиле Твердого Сердца?

- Приведу ли? Конечно, приведу, храбрый юноша, хотя бы зима покрыла эти равнины снегом, и солнце было бы скрыто днем так же, как ночью. Я приведу животное и поставлю его так, чтобы глаза его видели заходящее солнце.

- И мой отец говорит с ним и скажет ему, что господин, который кормил его с тех пор, как он родился, нуждается в нем...

- Сделаю, и это; хотя я буду разговаривать с лошадью не из тщеславной мысли, будто мои слова могут быть поняты, но только удовлетворяя требованиям суеверия индейцев. Гектор, собачка моя, что думаешь ты насчет разговора с лошадью?

- Пусть седобородый поговорит с лошадью на языке поуни, - перебил его молодой пленник, заметив, что старик проговорил последние слова на незнакомом ему языке.

- Воля моего сына будет исполнена. И вот этими самыми старыми руками, которые, как я надеялся, почти покончили с пролитием крови - все равно человека или животного - я убью эту лошадь на твоей могиле!

- Хорошо, - сказал пленник, и выражение удовольствия мелькнуло на его лице. - Твердое Сердце поедет на своей лошади в благословенные поля и явится перед владыкой жизни, как вождь!

Внезапная, поразительная перемена в выражении лица индейца заставила Траппера взглянуть в другую сторону. Он увидел, что совещание сиу кончилось, и Матори в сопровождении одного или двух из главных воинов решительными шагами приближается к намеченной им жертве.

Глава XXII

На расстоянии футов двадцати от пленников тетоны остановились и предводитель их дал знак старику приблизиться. Траппер повиновался, обменявшись с молодым поуни выразительным взглядом, еще раз подтверждавшим - как и понял пленник, - что старик не забудет своего обещания. Как только он подошел достаточно близко, Матори вытянул руку, положил ее на плечо внимательно наблюдавшего за ним старика и смотрел на него с минуту взглядом, как бы стремившимся проникнуть в самые отдаленные утолки его затаенных мыслей.

- У бледнолицых всегда два языка? - спросил он, убедившись, как всегда, что предмет его наблюдений так же мало смущен его неудовольствием в данную минуту, как и предчувствиями чего-либо ужасного в будущем.

- Честность глубоко скрыта в человеке.

- Это так. Но пусть мой отец выслушает меня. У Матори один язык; у Седой Головы много. Может быть, все они прямы, и между ними нет ни одного раздвоенного. Сиу - не больше, как сиу, ну, а бледнолицый - все! Он может говорить и с поуни, и с конзами, и с омагаусами, может говорить и со своим народом. Седая Голова поступил дурно. Он сказал одно, а думал другое. Он смотрел глазами вперед а умом назад. Он слишком заездил лошадь сиу. Он был другом поуни и врагом моего народа.

- Тетон, я твой пленник. Хотя мои слова - слова белого человека, но ты не услышишь в них жалоб. Поступай, как желаешь.

- Нет, Матори не сделает белых волос красными. Отец мой свободен. Прерия открыта со всех сторон. Но прежде чем Седая Голова повернется спиной к сиу, пусть он хорошенько посмотрит на них, чтобы он мог сказать своему вождю, как может быть велик дакот.

- Я не спешу идти своим путем. Ты видишь мужа с седой головой, а не женщину, тетон. Я не стану бежать изо всех сил, чтобы рассказать народам прерии о том, что делают сиу.

- Хорошо. Мой отец курил трубки с вождями на многих совещаниях, - сказал Матори. Он считал, что сделал достаточно, чтобы приобрести расположение старика, и спешил перейти к главному пункту своей речи. - Матори будет говорить с помощью языка своего дорогого друга и отца. Всякий молодой бледнолицый станет слушать, когда старый человек из его народа откроет рот. Ступай. Мой отец сделает слова бедного индейца пригодными для ушей белого.

- Говори громко! - сказал Траппер, который легко понял метафорические образы, означавшие, что тетон желает, чтобы его слова были переведены на английский язык. - Говори, мои молодые люди слушают, капитан, и вы тоже, друг - охотник за пчелами, приготовьтесь встретить все их дьявольские проделки мужественно, как и подобает белым воинам. Если почувствуете, что готовы поддаться угрозам, обратите свои взгляды на благородного поуни, время которого отмерено рукой, такой же жадной, как рука торговца в городах. Однако взгляда на этого юношу будет достаточно, чтобы поддержать вашу решимость.

- Отец мой ошибся в пути, по которому ему следует идти, - перебил его Матори снисходительным тоном, обнаруживавшим нежелание обидеть своего переводчика.

- Дакот желает говорить с моими молодыми людьми?

- После того, как споет на ухо цветку бледнолицых.

- Господи, прости этому отчаянному негодяю! - вскрикнул старик по-английски. - Нет такого нежного, юного, невинного творения, которое могло бы избегнуть его алчных желаний. Но жесткие слова и холодные взгляды ничем не помогут; поэтому следует разговаривать с ним вежливо. Пусть Матори откроет рот.

- Неужели мой отец станет кричать так, чтобы женщины и дети услышали мудрые слова вождей? Войдем в хижину и будем говорить шепотом?

Тетон многозначительно показал на палатку, украшенную красочным изображением одного из его самых храбрых и знаменитых подвигов. Палатка стояла несколько поодаль от остальных, словно для того, чтобы подчеркнуть, что в ней находится местопребывание привилегированного лица племени. Щит и колчан у входа в палатку были богаче обыкновенного, а присутствие ружья указывало на высокое положение владельца, во всем остальном помещение это отличалось скорее бедностью, чем богатством. Домашней утвари было меньше, да и та, что валялась тут, была проще по форме, чем видневшаяся у самых жалких хижин. Не видно было также никакой обстановки цивилизованной жизни, а ведь дикари ценили ее особенно дорого и покупали у случайных торговцев за плату, слишком тяжелую для бедных индейцев. Все это великодушный вождь отдавал своим подчиненным с целью приобрести влияние над их делами и даже их жизнью. То было богатство в своем роде, конечно, более благородное само по себе и гораздо более дорогое для его честолюбия.

Старик знал, что эта хижина принадлежит Матори, и по закону вождя медленно и неохотно пошел по направлению к ней. Но вблизи были другие люди, не меньше заинтересованные в предстоящем совещании. Их тревогу и страх не так-то легко можно было успокоить. Миддльтон видел и слышал достаточно, чтобы ревность возгорелась в нем и наполнила его душу ужасными предчувствиями. Невероятным усилием он поднялся на ноги и крикнул вслед удалявшемуся Трапперу:

- Умоляю вас, старик, если любовь ваша к моим родным не пустые слова, не произносите ни слова, которое могло бы оскорбить слух этой невинной...

Истощенный духом, связанный, он упал, словно безжизненный чурбан, на землю, и остался лежать, как мертвый.

Поль подхватил его слова и закончил мольбу Миддльтона на свой лад.

- Слушайте, старый Траппер, - кричал он, напрасно стараясь сделать угрожающий жест, - если вы будете изображать переводчика, скажите тетону, что если он сделает или скажет что-нибудь невежливое девушке, по имени Нелли Уэд, то я прокляну его с последним дыханием. Будь он проклят, когда сидит и лежит, ест и пьет, сражается, молится или скачет верхом, в хижине и на воздухе, летом, зимой или в марте месяце. Наконец - да, это факт, нормально верный, - я буду преследовать его, если призрак бледнолицего может подняться из могилы, вырытой руками краснокожего!

Высказав таким образом самую страшную угрозу, которую только мог выдумать, и наиболее пригодную для выполнения, как казалось честному охотнику за пчелами, он успокоился и стал дожидаться результата своих слов с покорностью, какой можно было ожидать он человека в плену, связанного, с перспективой еще больших страданий в будущем. Мы не станем задерживать ход рассказа странной моралью, которой он пробовал оживить упавший дух своего более чувствительного товарища, не будем приводить энергичных необыкновенных благословений, которыми он осыпал все шайки дакотов, начиная с тех, которых обвинял в грабежах и убийствах на отдаленных берегах Миссисипи, и кончая, с приличной случаю энергией, племенем тетонов. Это племя получило из его уст проклятия, такие же сентенциозные и сложные, как и знаменитая церковная анафема, содержание которой большинству неученых протестантов известно, благодаря исследованиям почтенного Тристрама Шэнди. Пришедший в себя Миддльтон еле успокоил расходившегося товарища, указав ему на бесполезность таких угроз и на возможность увеличить то зло, на которое он нападал, вызвав гнев племени, достаточно свирепого и беззаконного даже в мирном состоянии.

Между тем Траппер и вождь сиу продолжали свой путь. Старик тревожно следил за выражением глаз Матори, когда позади них раздавались слова Миддльтона и Поля; но лицо индейца отличалось слишком большой сдержанностью и самообладанием, чтобы позволить хоть самому слабому признаку волнения пробиться наружу одним из тех обыкновенных способов, которыми обнаруживается присутствие вулкана в душе человека. Его глаза были устремлены на маленькое жилище, к которому они подходили, а мысли были, по-видимому, исключительно заняты предстоящим посещением.

Внутренность хижины соответствовала ее наружному виду. Помещение было больше других, законченнее по форме и красивее по материалу; но этим и ограничивалось его превосходство. Ничто не могло быть проще, как тот образ жизни, которым щеголял перед своим народом честолюбивый, могущественный тетон. Коллекция хорошего охотничьего оружия, три-четыре медали, полученные от торговцев и политических агентов Канады, как почетное отличие человеку выдающегося положения или скорее как признание этого положения, и несколько самых необходимых домашних предметов составляли все убранство палатки. В ней не было запасов дичи и мяса: хитрый хозяин отлично сообразил, что его щедрость обильно окупается ежедневными приношениями всех обитателей поселения. В его доме никогда нельзя было увидеть целого оленя или буйвола, несмотря на то, что на охоте он отличался так же, как на войне. Зато редко в поселении появлялось убитое кем-либо животное без того, чтобы оно не предлагалось для поддержания семьи Матори. Политика вождя редко позволяла ему оставить себе больше, чем требовалось для дневного пропитания. Он был вполне уверен, что все остальные согласны сами пострадать от голода - этого бича жизни дикарей - прежде, чем позволить голоду захватить в сбои когти такую важную жертву.

Внизу любимого лука вождя, заключенный как бы в магический круг из копий, щитов и стрел, оказавших хорошие услуги в свое время, висел таинственный, священный мешок с лекарствами. Он был окружен вампумом и обильно украшен самыми искусными девизами из бус и игл дикообраза, какие только могла придумать изобретательность индейцев. Мы уже не раз упоминали о свободных религиозных воззрениях Матори. Между тем, по странному противоречию, он осыпал вниманием эту эмблему сверхъестественной силы в степени, совершенно обратной его вере. Таким образом этот сиу следовал хорошо известной системе фарисеев - "для того, чтобы было видно людям".

Со времени своего возвращения Матори не входил о эту палатку. Как, вероятно, уже угадал читатель, она была местом заключения Инесы и Эллен. Жена Миддльтона сидела на простом ложе из душистых трав, покрытом звериными шкурами. Она так много выстрадала за короткое время своего плена, была свидетельницей таких страшных, неожиданных событий, что каждое новое несчастье падало уже с уменьшенной силой на ее покорно склоненную голову. В лице у нее не было ни кровинки; грустное, тревожное выражение виднелось в ее темных, обыкновенно живых глазах; вся ее фигура как-то сжалась и казалась такой хрупкой, что жизнь в ней, по-видимому, висела на волоске.

Эллен плакала так, что глаза у нее распухли и покраснели. Щеки у нее пылали, выражение лица было полно гнева и негодования, то и дело сменявшегося страхом перед будущим. Вообще, в глазах и походке невесты Поля виднелись задатки - в случае, если бы наступили более счастливые времена и постоянство охотника за пчелами получило бы, наконец, награду, - указывавшие, что спутница его жизни может вполне сравниться с ним по беззаботности и живости темперамента.

В этой маленькой группе женщин видна была еще третья фигура. Это была самая молодая и до сих пор самая любимая из жен тетона. Ее прелести имели большую привлекательность в глазах ее мужа, пока глаза его так неожиданно не открылись для поразительной красоты женщины бледнолицых. После этой несчастной минуты все прелести молодой индианки, вся ее привязанность, верность потеряли для него свою привлекательность. Однако, цвет лица Тачечаны, хоть и не такой ослепительный, как цвет лица ее соперницы, был - для ее племени - чистый и здоровый. Ее карие глаза были кротки и ясны, как у антилопы; голос нежен и весел, как песнь королька, а счастливый смех напоминал мелодию лесов. Тачечана (или лань) была самой веселой, самой достойной зависти изо всех девушек племени сиу. Ее отец был знаменитый вождь, а братья уже сложили свои кости на далеком, страшном поле сражения. Бесчисленное множество воинов присылало подарки в хижину ее родителей, но она не слушала никого из них, пока не явился посол от великого Матори. Правда, она была его третьей женой, по зато признанной любимицей. Связь их продолжалась только два коротких времени года, и ее плод лежал теперь у ног Тачечаны обернутый в древесную кору и связанный кожаными ремнями, заменявшими для детей индейцев пеленки.

В ту минуту, когда Матори и Траппер подошли ко входу в палатку, молодая индианка сидела на простом стуле и смотрела своими кроткими глазами, выражение которых менялось сообразно испытываемым ею чувствам, с любовью и удивлением то на невинного ребенка, то на необыкновенные существа, вызывавшие в ее молодой, неопытной душе восторг и изумление. Хоть она и разглядывала Инесу и Эллен в продолжение целого дня, но любопыство, ее, по-видимому, усиливалось с каждым новым взглядом. Она смотрела на них, как на существа, совершенно отличные и по природе, и по условиям жизни, от женщин прерии. Даже таинственность их сложной одежды имела тайное влияние на ее простой ум. А грация и прелесть пола, которые инстинктивно чувствуются всеми людьми, возбуждали ее восхищение всего более. Но хотя она искренно признавала превосходство незнакомок над менее блестящими прелестями девушек дакотов, она не видела причины беспокоиться. Она ожидала посещения мужа, который должен был в первый раз по возвращении из только что произведенного набега прийти в палатку. Ей он всегда представлялся знаменитым воином, не стыдившимся в минуты бездействия предаваться более нежным чувствам отца и мужа.

Хотя Матори был, по существу, истым воином прерии, он далеко превосходил своих соплеменников в том отношении, что ум его воспринимал некоторые зачатки цивилизации. Ему приходилось вступать в частые сношения с торговцами и войсками в Канаде, и общение с ними разрушило многие из диких понятий, внушенных ему, так сказать, при самом рождении, хотя и не заменило их другими, более определенными. Его суждения отличались скорее хитростью, чем верностью, а философия - скорее смелостью, чем глубиной. Подобно тысячам гораздо более просвещенных людей, воображающих, что они могут пройти через все испытания человеческого существования при помощи одного только своего мужества, он отличался нравственностью, легко приспособляющейся к обстоятельствам; побуждения его были эгоистичны. Таковы были характерные черты индейского вождя. Они становятся понятными, если обратить внимание на условия жизни индейца. Матори был во многом похож на всех людей подобного типа, хотя, конечно, его характер был несколько иной, сообразно обстоятельствам.

Несмотря на присутствие Инесы и Эллен, тетонский воин вошел в хижину своей любимой жены с видом и походкой властелина. Шаги его одетых в мокассины ног не производили никакого шума, но бряцания браслетов и серебряных украшений на ногах было достаточно для того, чтобы возвестить о его приходе. У входа в палатку, Матори откинул завесу из шкур и предстал перед находившимися там женщинами. Тихий крик удовольствия сорвался с уст Тачечаны при этом неожиданном появлении, но она тотчас же подавила волнение и приняла сдержанный вид, характерный для матроны ее племени. Вместо того, чтобы ответить на брошенный на него украдкой взгляд молодой и втайне обрадованной жены, Матори двинулся к ложу, занятому его пленницами, и стал перед ними в гордой, внушительной позе индейского вождя. Старик проскользнул мимо него и принял положение, соответствовавшее возложенному на него поручению.

Женщины замерли от изумления и хранили гробовое молчание. Хотя они уже привыкли видеть воинов-дикарей во всем ужасном уборе их страшной профессии, в манере вошедшего, в его дерзком, непонятном взгляде было что-то, заставившее обеих женщин опустить глаза под влиянием охватившего их чувства ужаса и смущения. Наконец Инеса пришла в себя, и, обратясь к Трапперу, спросила, чему они обязаны таким неожиданным и необыкновенным посещением. Старик колебался; но, прочистив горло, как человек, делающий мало привычное для него усилие, решился ответить.

- Леди, - сказал он, - дикарь всегда дикарь, и вы не можете ожидать привычек и формальностей городов в пустынной и дикой прерии. Как сказали бы индейцы, моды и любезности - такие легкие предметы, что им ничего не стоит улететь. Что касается меня, то хотя я и лесной человек, но в свое время видел обычаи важных господ, и меня нечего учить, чем они отличаются от других обычаев. В молодости я долго был слугой, - не из тех, что бегают по приказаниям по всему дому, - я прошел службу в лесу вместе со своим офицером и отлично знаю, как подойти к жене капитана. Если бы я распоряжался этим визитом, я сначала громко кашлянул бы у двери, чтобы вы знали, что идут чужие, а потом...

- Дело не в том, как делается этот визит, - сказала Инеса, слишком обеспокоенная для того, чтобы выслушивать многоречивые объяснения старика, - а зачем он?

- Об этом скажет сам дикарь. Дочери бледнолицых желают знать, зачем великий тетон пришел в хижину?

Матори взглянул на спрашивавшего с изумлением, показавшим, как необычен этот вопрос для него. Потом он принял снисходительную позу и ответил после некоторого промедления:

- Напой в уши темноволосой. Скажи ей, что хижина Матори очень велика и неполна. Она найдет тут место для себя, и никто не будет выше нее. Скажи светловолосой, что и она может остаться в хижине какого-нибудь храбреца и есть его дичь. Матори - великий вождь. Рука его никогда не закрыта.

- Тетон, - возразил Траппер, покачивая головой в знал полного неодобрения того, что он слышал, - язык краснокожих должен быть окрашен в белое, прежде чем он станет музыкой для ушей бледнолицей. Если бы твои слова были сказаны, мои дочери закрыли бы уши, а Матори оказался бы не воином, а купцом в их глазах. Выслушай, что тебе скажет Седая Голова, и поступи сообразно с этим. Мой народ - могущественный народ. Солнце поднимается на восточном краю его земли, а садится на западном. Земля его наполнена смеющимися девушками с блестящими глазами, такими же, как те, что ты видишь здесь. Да, тетон, я не лгу, - прибавил он, заметив, что тетон вздрогнул с выражением недоверия, - с блестящими глазами, не менее приятными на вид, чем те, что ты видишь перед собой,

- Разве у моего отца сто жен? - прервал его дикарь, дотрагиваясь до плеча Траппера, видимо, заинтересованный его ответом.

- Нет, дакот, Владыка жизни сказал мне: "Живи одиноко: лес будет твоей хижиной; облака - кровлей твоего вигвама". Но никогда не связанный таинством, которое соединяет у людей моего народа одного мужчину с одной женщиной, я часто видел проявления любви, связывающей их. Пойди в области моего народа; ты увидишь дочерей тамошней местности, порхающих по городам, словно разноцветные, веселые птицы во время цветения. Ты встретишь их, поющих, веселых, вдоль больших дорог и услышишь их смех, отдающийся в лесах. Они прелестны на вид, и молодые люди любят смотреть на них.

- Хуг! - вскрикнул Матори, внимательно прислушивавшийся к словам старика.

- Да, и ты вполне можешь доверять тому, что слышишь, потому что это не ложь. Но когда юноша находит девушку, которая нравится ему, он говорит ей это таким нежным, тихим голосом, что никто другой не слышит его слов. Он не говорит ей: "Моя хижина пуста и в ней есть место". Он говорит: "Строить ли мне хижину; и укажет ли мне девушка, вблизи какого источника она желала бы жить?" Голос его слаще меда и проникает в уши, словно песня королька. Поэтому, если мой брат желает, чтобы его слова были выслушаны, он должен говорить языком белых.

Матори глубоко задумался, в изумлении, которого не пробовал скрывать. Унижаться так воину перед женщиной значило перевернуть весь строй, общества, и согласно его установившимся понятиям, подвергнуть унижению достоинство вождя. Но при взгляде на Инесу, сидевшую с таким сдержанным, внушительным видом и нисколько не подозревавшую истинного значения такого необыкновенного посещения, дикарь испытал непривычное для него влияние манер белых девушек. Он наклонил голову в знак того, что признает свою ошибку, отступил немного и, приняв позу, полную небрежного достоинства, начал говорить с уверенностью человека, не менее искусного в ораторстве, чем в военном деле. Не спуская глаз с ничего не подозревавшей жены Миддльтона, он начал:

- Я человек красной кожи, но глаза у меня темные. Они открыты уже в продолжение многих снегов. Они видели многое и умеют отличить храбреца от труса. Мальчиком я видел только бизонов и оленей. Я пошел на охоту и увидел кугуара и медведя. Это сделало Матори мужем. Он больше уже не разговаривал со своей матерью. Его уши открылись для мудрости старых людей. Они рассказали ему все - они рассказали ему про Больших Ножей. Он вышел на путь войны. Тогда он был последний - теперь он первый. Кто из дакотов осмелится сказать, что пойдет впереди Матори на охотничьи поля жизни? Вожди встретили его у своих дверей и сказали: "У моего сына нет дома". Они отдали ему свои хижины, они отдали ему свои богатства, они отдали ему своих дочерей. Тогда Матори стал вождем, как и его отцы. Он поражал воинов всех народов и мог бы выбрать себе жен среди поуни, омагау и конз; но он смотрел на охотничьи поля, а не на свое поселение. Он считал лошадь милее девушек дакотов. Но он нашел цветок в прериях, сорвал его и принес в свою хижину. Он забыл, что довольствовался властью над лошадью. Он отдает их всех чужеземцу, потому что Матори не вор. Он оставит только цветок, который он нашел в прерии. Ее ноги очень нежны. Она не может дойти до дверей своего отца; она навсегда останется в хижине храброго воина.

Закончив это необыкновенное обращение, тетон ожидал перевода с видом ухаживателя, которого не особенно терзает сомнение в успехе. Траппер не пропустил ни одного слова из его речи и теперь приготовился передать ее по-английски так, чтобы затемнить главную ее идею еще более чем в оригинале. Но лишь только он неохотно раскрыл рот, Эллен подняла палец и, бросив проницательный взгляд своих живых глаз на внимательно наблюдавшую за всем Инесу, перебила старика.

- Не трудись напрасно, - проговорила она, - мы поняли все, что говорил дикарь.

Инеса вздрогнула, покраснела и, наклонив голову со сдержанным видом, холодно поблагодарила старика за его намерения и попросила оставить ее одну.

- Мои дочери не нуждаются в ушах, чтобы понять, что говорит великий вождь, - сказал Траппер, обращаясь к Матори. - Для них достаточно взгляда и знаков, сделанных им. Они понимают его. Они хотят подумать о его словах, потому что дети великих храбрецов, какими были их отцы, не делают ничего, не подумав долго.

Тетон остался вполне доволен этим объяснением, таким лестным для силы его красноречия и возбудившим так много надежд на будущее. Он произнес обычное восклицание, выражавшее согласие, и приготовился выйти из хижины. Поклонившись женщинам с холодной, но величественной манерой, свойственной его народу, он закутался в свою одежду и отошел от места, где стоял с видом плохо скрытого торжества.

Но при этой сцене присутствовала одна неподвижная, никем не замеченная свидетельница. Каждое слово, падавшее из уст так давно и тревожно ожидаемого мужа, проникало прямо в сердце пораженной жены. Вот такими же словами он уговорил ее покинуть хижину ее отца. Чтобы слышать подобные же изображения славы и подвигов самого храброго воина ее племени, она закрывала уши для нежных слов многих юношей сиу.

Когда тетон повернулся, чтобы выйти из хижины, неожиданно он увидел перед собой это полузабытое им существо. Она стояла прямо перед ним со смиренным, робким видом, держа на руках залог их былой любви. Вождь вздрогнул, но вскоре придал своему лицу то холодное, равнодушное выражение, которое мог вызвать, когда хотел, и властным жестом приказал ей дать ему пройти.

- Разве Тачечана не дочь вождя? - спросил тихий голос, в котором гордость боролась с отчаянием.- Разве ее братья не были храбрыми людьми?

- Ступай прочь! Мужи зовут своего вождя, у него нет ушей для женщины.

- Ты слышишь не голос Тачечаны, - ответила просительница, - этот мальчик говорит языком своей матери. Он сын вождя, и его слова дойдут до ушей его отца. Послушай, что он говорит. Когда Матори бывал голоден, разве у Тачечаны не было пиши для него? Когда он выходил на дорогу поуни, разве мать моя не плакала о нем? Когда он возвращался со знаками их ударов, разве она не пела? У какой из девушек племени сиу есть такой славный сын, как я? Посмотри на меня хорошенько. Мои глаза - глаза орла. Я смотрю на солнце и смеюсь. Недалеко время, когда дакоты буду. следовать за мной на охотах и по пути войн. Отчего мой отец отворачивает глаза от женщины, которая дает мне молоко? Почему он так скоро забыл дочь одного из могущественных сиу?

Одно мгновение холодный взгляд отца скользнул по смеющемуся личику ребенка и суровое сердце тетона как будто смягчилось. Но он тотчас же стряхнул с себя это естественное чувство, как человек, желающий избавиться от всякого тяжелого волнения, вызываемого упреком совести, спокойно положил руку на руку жены и подвел ее прямо к Инесе. Он показал жене на милое личико Инесы, смотревшей на нее нежным, полным сострадания взглядом, и остановился, чтобы дать ей посмотреть на красоту, которой по простоте души так восхищалась молодая индианка, красоту, оказавшуюся такой опасной для ее неверного мужа. Когда он нашел, что прошло достаточно времени для того, чтобы она поняла контраст между ними, он внезапно взял в руки зеркальце, висевшее у нее на груди - украшение, подаренное им самим в минуту нежности, как комплимент ее красоте - и показал ей ее смуглое лицо. Снова завернувшись в свою одежду, тетон сделал знак Трапперу, чтобы он пошел за ним, и гордо вышел из хижины, бормоча:

- Матори очень мудр! У какого племени есть такой великий вождь, как у дакотов?

Тачечана стояла, словно застывшая статуя смирения. На ее кротком, обыкновенно веселом лице изображалась борьба различных чувств. Разговор индианки с мужем был совершенно непонятен Инесе и Эллен, но быстрый, более опытный ум последней заставлял ее подозревать истину, совершенно недоступную для невинной души Инесы. Обе они только что собрались проявить нежное сочувствие, свойственное их полу, как вдруг заметили, что молодая индианка не нуждается более в нем. Конвульсии, исказившие лицо Тачечаны, исчезли; лицо ее стало холодным, безжизненным, словно изваянным из камня. Только на челе, до тех пор почти не тронутом печалью, появилось выражение затаенного горя. Оно не исчезло, несмотря на все смены времен года, несмотря на все превратности жизни, женской страдальческой жизни дикарки, которые ей пришлось перенести впоследствии. Вот так вот и растение, захваченное ранним морозом: оно может поправиться и ожить, но следы разрушительного прикосновения останутся на нем навсегда.

Тачечана сняла все грубые, но ценные для нее украшения, которыми, бывало, щедро осыпал ее муж, и кротко, безропотно принесла их в жертву превосходству Инесы. Она сорвала с рук браслеты, сняла с обуви сложные украшения из бус, широкий серебряный обруч со лба. Затем настала тяжелая продолжительная пауза. Но, по-видимому, ничто, даже вполне естественное чувство матери, не могло повлиять на раз принятое решение. К ногам предполагаемой соперницы был положен мальчик, и в своем самоунижении жена тетона могла по праву считать, что принесла последнюю жертву.

Инеса и Эллен стояли, удивленно глядя на все непонятные им поступки молодой женщины, когда услышали тихий, нежный, музыкальный голос, говоривший на непонятном языке:

- Чужой язык скажет моему мальчику, как ему стать мужем. Он услышит новые для него звуки, он научится им и забудет голос матери. Говори с ним тихо, потому что уши у него маленькие; когда он станет большим, можешь говорить громче. Не делай из него девочки, потому что жизнь женщины очень печальна, Научи его обращать глаза на мужчин. Научи его наказывать тех, кто делает ему зло, и пусть он никогда не забывает отвечать ударом на удар. Когда он начнет охотиться, пусть цветок бледнолицых, - заключила она свою речь, с горечью употребляя метафору, подсказанную воображением ее неверного мужа, - тихо шепнет ему на ухо, что у его матери была красная кожа и что некогда она была "Ланью" дакотов.

Тачечана поцеловала сына в губы и ушла в самый отдаленный уголок хижины. Тут она заворотила на голову свое легкое коленкоровое платье и села - в знак смирения - на голую землю. Все попытки привлечь ее внимание оказались бесплодными. Она не слушала уговоров, не чувствовала прикосновения. Раза два из-под накинутого на нее дрожащего покрова раздалось нечто вроде жалобной песни, не переходившей в необузданную музыку дикарей. Так она оставалась неподвижной и никем не видимой в продолжение многих часов, между тем, как за пределами хижины происходили события, которые не только существенно изменили ее положение, но и оставили продолжительный, глубокий след на всей дальнейшей жизни бродячих сиу.

Глава XXIII

У входа в свою хижину. Матори встретил Измаила, Абирама и Эстер. Одного взгляда было достаточно для хитрого тетона, чтобы увидеть, что коварному перемирию, заключенному им с этими жертвами его умственного превосходства, грозит опасность насильственного конца.

- Слушайте-ка, старая седая борода, - сказал Измаил, хватая Траппера и вертя его, словно волчок - поймите, что я устал разговаривать пальцами вместо языка, как это следует. Ради бога, изобразите "лингвистера" и переведите мои слова на индейский язык, не разбирая, придутся они по вкусу краснокожему или нет.

- Говорите, друг, - спокойно ответил Траппер, - я передам все, как вы скажете.

- Друг! - повторил скваттер, посмотрев на старика с каким-то странным выражением. - Впрочем, это только одно слово, а звуки не ломают костей н не соблюдают никаких форм. Скажите этому вору-сиу, что я пришел требовать исполнения условий нашего торжественного договора, заключенного у подножия утеса.

Когда Траппер перевел эти слова на язык сиу, Матори спросил с изумленным видом:

- Разве моему брату холодно? Буйволовых шкур очень много. Разве он голоден? Пусть мои юноши снесут дичи в его хижины.

Скваттер поднял кулак с угрожающим видом и с яростью ударил им по ладони другой руки, чтобы подтвердить свою решимость.

- Скажите лукавому красному лжецу, - сказал он, - что я пришел к нему, не как нищий, желающий подбирать его крохи, но как свободный человек, требующий того, что ему принадлежит; и я возьму это. Кроме того, скажите ему, чтобы он выдал мне и вас, жалкого грешника, чтобы предать вас суду. Итак, смотрите, чтобы не вышло ошибки. Моя пленница, моя племянница и вы. Я требую от него всех трех, сообразно условию.

Непоколебимый старик ответил со странной улыбкой:

- Друг скваттер, мало кто согласится отдать то, что ты просишь. Тебе пришлось бы сначала вырезать язык изо рта тетона, а потом сердце из его груди.

- Измаилу Бушу нет дела, кто и что пострадает, когда он требует то, что принадлежит ему. Но предложите ему вопросы на прямом индейском языке и, когда будете говорить о себе, то сделайте знак, понятный белому человеку, чтобы я знал, что тут нет подвоха.

Траппер рассмеялся своим беззвучным смехом и пробормотал несколько слов про себя, прежде чем обратиться к вождю.

- Пусть дакот хорошенько откроет свои уши, - сказал он, - так, чтобы в них могли войти большие слова. Его друг Большой Нож пришел с пустыми руками и говорит, что тетон должен наполнить их.

- Уаг! Матори богатый вождь. Он владелец прерии,

- Он должен отдать темноволосую.

Лоб вождя грозно нахмурился. Казалось, он готов был немедленно уничтожить дерзкого скваттера. Но, внезапно припомнив необходимую политику, он лукаво ответил:

- Девушка слишком легкая ноша для рук такого храброго человека. Я наполню их буйволами.

- Он говорит, что ему нужна и светловолосая, потому что у нее в жилах течет его кровь.

- Она будет женой Матори, тогда Длинный Нож станет отцом вождя.

- И меня, - продолжал Траппер, делая один из тех выразительных жестов, посредством которых туземцы сообщаются между собой почти с такой же легкостью, с какой говорят друг с другом, и в то же время оборачиваясь к скваттеру, чтобы показать, что он держит данное слово, - он требует и жалкого, старого Траппера.

Прежде чем ответить на эту третью, последнюю просьбу, Матори с ласковым видом положил руку на плечо старика.

- Мой друг стар, - сказал он, - и не может путешествовать далеко. Он останется с тетонами, чтобы они могли поучиться у него мудрости. У кого из сиу есть язык, подобный языку моего отца?! Нет, скажи ему очень тихими, но ясными словами. Матори даст шкуры и буйволов. Он даст жен молодым людям бледнолицых, но не может отдать никого из тех, кто живет в его хижине.

Вполне удовлетворенный этим лаконичным ответом, вождь пошел было к ожидавшим его советникам, но вдруг остановился и, прервав Траппера, начавшего переводить скваттеру его слова, прибавил:

- Скажи Большому Буйволу (так уже окрестили Измаила тетоны), что рука у Матори всегда открыта. Взгляни, - прибавил он, указывая на грубое, сморщенное лицо Эстер, внимательно наблюдавшей за всем, - жена его слишком стара для такого великого вождя. Пусть он выгонит ее из своей хижины. Матори любит его, как брата. Он и есть его брат. Он получит самую молодую жену тетона. Тачечана, гордость девушек племени сиу, будет готовить ему дичь, и многие храбрецы будут с завистью смотреть на него. Видишь, дакот великодушен.

Необыкновенное хладнокровие, с каким тетон закончил это дерзкое предложение, поразило даже ко всему привыкшего Траппера. Он смотрел вслед удалявшемуся индейцу с удивлением, которого не старался даже скрыть, и не возобновлял попытки перевода, пока фигура Матори не смешалась с группой воинов, дожидавшихся его возвращения так долго и с таким характерным для них терпением.

- Вождь тетонов говорил, очень ясно, - сказал старик, - он не отдаст леди, на которую, как известно, вы не имеете никаких прав, кроме разве прав волка на овцу. Он не отдаст вам и девушки, которую вы называете своей племянницей. Затем, сосед скваттер, он наотрез отказывается исполнить ваше требование насчет меня, жалкого и никуда не годного; и я не считаю это неразумным с его стороны, так как имею много причин против далекого путешествия в вашем обществе. Но он делает вам предложение, которое вам следует знать; Тетон говорит через меня, который является только его представителем и не отвечает за его грешные слова. Так он говорит, что эта добрая женщина пережила свою красоту, и потому, вполне понятно, что вам надоела такая жена. Поэтому он советует вам выгнать ее из своего жилища, а когда ваша хижина опустеет, чтобы заполнить пустое место, он пришлет туда свою собственную любимицу, вернее, прежнюю любимицу - Прыгающую Лань, как ее называют сиу. Видите, сосед, хотя краснокожий решил удержать вашу собственность, он готов отдать вам кое-что в обмен!

Измаил слушал ответы на его вопросы с тем все возрастающим негодованием, с каким люди самого тупого характера доходят до страшных параксизмов ярости. Он даже попробовал было засмеяться в ответ на выдумку заменить его испытанную спутницу жизни более гибкой поддержкой в лице молодой Тачечаны; но голос его звучал глухо и неестественно. Эстер приняла его предложение далеко не так шутливо. Сначала она как бы задохнулась от гнева, потом, глубоко вздохнув, словно избавясь от этой опасности, закричала на самых высоких нотах:

- Скажите, пожалуйста, кто это позволил индейцу давать права обвенчанным женам и нарушать их? Что он думает, женщина - зверь из прерии, которого можно выгонять из поселения с помощью собаки и ружья? Пусть выйдет-ка их самая лучшая сквау да похвастается своими делами. Может она показать такой выводок, как мой? Злой тиран этот вор-краснокожий, да и ярый мошенник, я полагаю. Он хочет и в доме, как на войне, быть военачальником! Честная женщина в его глазах не лучше какой-нибудь попрыгушки. А ты, Измаил, отец семи сыновей и стольких пригожих дочерей, как мог ты открыть свой грешный рот иначе, как для проклятий ему! Неужели ты опозорил бы свой цвет, семью и народ, смешав свою белую кровь с красной, и захотел бы быть отцом расы мулов! Дьявол часто искушал тебя, муж мой, но никогда еще не ставил такой коварной ловушки, как эта. Иди-ка к своим детям, друг мой, иди да помни, что ты не какой-нибудь рыскающий медведь, а человек, и благодари бога за то, что ты законный муж!

Умный Траппер ожидал бурной вспышки Эстер. Он ясно предвидел, что ее "кроткий" характер покажет себя при таком скандальном предложении, как отречение от нее. Он воспользовался бурей, вызванной его словами, чтобы удалиться туда, где он мог бы быть в безопасности, по крайней мере, от нападения со стороны ее менее возбужденного, по несомненно более опасного мужа. Измаил, предлагавший свои требования с полной решимостью добиться исполнения их, был отвлечен от своего намерения, как многие и более упрямые мужья, бурным потоком слов жены и, чтобы упокоить ревность, походившую на ярость, с какой медведица защищает своих детенышей, поспешил удалиться от хижины, в которой находился невинный объект всего этого неожиданного гнева.

- Пусть только выйдет эта жеманница медного цвета и покажет свою смуглую красоту перед лицом женщины, которая не раз слышала церковный колокол и видела много настоящих знатных людей! - кричала Эстер, с торжеством размахивая рукой и гоня перед собой Измаила и Абирама, словно мальчишек, к месту, где стояли их хижины. - Ручаюсь, что я сумела бы осадить ее! И не воображайте оставаться здесь, мои милые, не думайте закрывать глаз в лагере, где дьявол ходит открыто, словно джентльмен, и уверен в хорошем приеме. Сюда, Абнер, Энох, Джесс! Куда вы запропастились? За дело, за дело! Если этот слабоумный, чувствительный человек - ваш отец - поест или попьет здесь что-нибудь, то коварные краснокожие отравят его. Мне все равно, кто будет на моем месте, когда оно освободится законным образом; но все же я никак не думала, Измаил, что ты, у которого жена с белым цветом лица, будешь с удовольствием смотреть на бесстыдную меднолицую. Да, ведь она, действительно, медно-красная, ты не можешь этого отрицать, и, ручаюсь, меднолобая!

Опытный супруг отвечал на этот взрыв оскорбленной женской гордости только восклицаниями, которые должны были предшествовать клятвенному заверению в невиновности. Но бешенство Эстер не унималось. Она не слушала ничего, кроме своего голоса, а потому в воздухе раздавались только ее приказания приготовиться немедленно к отправлению.

Скваттер заранее собрал своих животных и из предосторожности нагрузил фуры, имея в виду крайние меры, которые намеревался предпринять в случае неудачи переговоров. Поэтому все благоприятствовало желаниям Эстер. Молодые люди, заметив необыкновенное возбуждение матери, переглянулись, но мало заинтересовались событием, далеко не редким в их жизни. По приказанию отца они прихватили и палатки в виде наказания бывшему союзнику за несдержанные обещания. Поезд двинулся своим обычным медленным, беспорядочным ходом.

Так как арьергард удалявшегося поезда оберегался отрядом хорошо вооруженных пограничников, сиу смотрели на него, не выражая никаких признаков удивления или злобы. Дикарь, как тигр, редко нападает на ожидающего его неприятеля. Если бы тетонские воины замышляли что-то, они осуществили бы его так же тихо и терпеливо, как наносят удар животные кошачьей породы, долго поджидающие минуты неосмотрительности врага. Намерения Матори, от которых так сильно зависел образ действий его народа, были скрыты в глубине его души. Может быть, он радовался легкому способу освободиться от таких беспокойных людей с их постоянными требованиями; может быть, он ожидал удобного момента, чтобы показать свою силу; а может быть, ум его был настолько занят более важными делами, что у него не было времени подумать о таком незначительном событии.

Измаил, хотя и сделал уступку пробудившимся чувствам Эстер, но, по-видимому, был далек от мысли отказаться от своих первоначальных намерений. Поезд его двигался по течению реки на протяжении мили, и, наконец, остановился на возвышенности, на месте, удовлетворяющем всем требованиям переселенцев. Тут он раскинул палатки, выпряг лошадей, согнал вниз скот и вообще сделал все обыкновенные приготовления к ночлегу с таким хладнокровием и решимостью, словно не он бросил только что вызов своим опасным соседям.

Между тем, тетоны приступили к делам более важным для них в данную минуту. Свирепая, дикая радость царила в лагере с того мгновения, как дикари узнали, что их вождь возвращается с пленником - вождем врагов, вызывавшим в продолжение долгого времени столько страха и ненависти. Свирепые старухи часами ходили из хижины в хижину, возбуждая воинов до такой степени, которая заставила бы их забыть о милосердии. Одному они говорили о скальпе его сына, высыхающем у очага хижины поуни; другому они перечисляли его собственные раны, неудачи и поражения, с третьим распространялись насчет утраченных им шкур и лошадей; четвертому напоминали о мести многозначительным вопросом о каком-нибудь событии, в котором он оказался пострадавшим.

Благодаря этому, мужчины собрались, как мы уже говорили, на совещание достаточно возбужденными, хотя неизвестно еще было, какой способ мести они решат выбрать. Мнения насчет политичности смертной казни пленников были чрезвычайно различны. Матори приостановил обсуждение этого вопроса, чтобы убедиться, насколько эта мера может послужить его личным целям и не противоречит ли она им. До сих пор шли предварительные совещания для того, чтобы каждый вождь мог узнать число сторонников своего взгляда, когда важный вопрос будет обсуждаться на торжественном совещании всего племени. Теперь наступил момент этого совещания, и приготовления к нему начались с достоинством и торжественностью, приличествующими этому многозначительному случаю.

С утонченной жестокостью, на которую способен только индеец, место для этого важного совещания было выбрано как раз у того столба, у которого было привязано главное действующее лицо этой драмы. Принесли связанных Миддльтона и Поля и положили их у ног поуни; потом все стали рассаживаться, сообразно своему положению. Воины подходили один за другим и со спокойными, задумчивыми лицами садились широким кругом. Отдельное место было оставлено для трех-четырех вождей. Несколько самых старых женщин, иссушенных, как только могут иссушить годы, пребывание на воздухе во всякую погоду, тяготы жизни и дикие страсти, пробрались вперед с дерзостью, вызываемой их ненасытной жаждой жестокости и извиняемой только их возрастом и давно испытанной верностью племени.

Все, кроме вышеупомянутых вождей, были уже на местах. Вожди замешкались в тщетной надежде, что их единодушное мнение может оказать влияние на их приверженцев. Несмотря на огромное влияние Матори, его власть поддерживалась только постоянными обращениями к мнению подчиненных. Наконец, эти важные личности все сразу вошли в круг. По их угрюмым взглядам, нахмуренным бровям ясно было видно, что, несмотря на время, данное на совещание, между ними царило несогласие. Выражение глаз Матори постоянно изменялось. По временам в них внезапно вспыхивали огоньки, как будто зажженные внутренним чувством, и снова угасали, уступая место выражению холодной, сдержанной твердости, считавшейся особенно пригодной для вождя на совещании. Он сел на место с заученной простотой демократа, хотя проницательный огненный взгляд, немедленно брошенный им на безмолвное собрание, выдавал преобладавший в нем элемент деспота.

Когда все собрались, самый старый воин зажег великую трубку его народа и пустил дым из нее на четыре стороны света. Как только было закончено это умиротворительное жертвоприношение, он протянул трубку Матори, который передал ее с притворным смирением сидевшему рядом с ним седому вождю. После того, как все подверглись влиянию успокаивающего растения, наступило многозначительное молчание, словно каждый из присутствующих не только мог обдумать серьезно предложенные вопросы, но и действительно обдумывал их. Затем встал один старый индеец и заговорил:

- Орел у истока Бесконечной реки был еще много зим в яйце после того, как рука моя впервые поразила поуни. То, что говорит мой язык, видели мои глаза. Боречина очень стар. Холмы стоят на своих местах дольше, чем он живет среди своего племени, а реки бывали полны и пусты и прежде, чем он родился, но кто из сиу знает это, кроме него? Что он скажет, они услышат. Если некоторые из его слов упадут на землю, они подберут их и поднесут к своим ушам. Если некоторые из них унесет ветер, мои молодые люди, которые очень проворны, догонят их. Теперь слушайте. С тех пор, как потекла вода и выросли деревья, сиу встречали поуни на пути войны. Как кугуар, любит антилопу, так дакота любит своего врага. Разве волк, найдя косулю, ложится и засыпает? Когда барс видит у источника лань, разве он закрывает глаза? Вы знаете, что он не делает этого. Он пьет - но крозь! Сиу - прыгающий барс; поуни - дрожащая лань. Пусть мои дети слушают меня. Они увидят, что мои слова хороши. Я сказал.

Глубокий, гортанный звук, выражавший одобрение, вылетел из уст всех приверженцев Матори, когда они выслушали этот кровожадный совет одного из старейших людей своего племени. Чувство мстительности, глубоко внедрившееся в их сердце и составлявшее выдающуюся черту их характера, было подхлестнуто метафорическими намеками старика, и сам вождь вывел благоприятное заключение об успехе своих замыслов, судя по числу высказавшихся за совет его друга. Но единогласия все же не было. После слов первого оратора наступило продолжительное молчание, требуемое приличиями для того, чтобы все могли как следует обдумать мудрость этих слов, прежде чем другой вождь возьмет на себя опровергнуть их. Второй оратор хотя и был далеко не в цветущем возрасте, все же казался гораздо моложе предыдущего. Он чувствовал невыгоду своего положения и старался противопоставить ей избыток смирения.

- Я только ребенок, - начал он, украдкой оглядываясь вокруг, чтобы подметить, насколько установившаяся за ним репутация благоразумного, храброго воина противоречит этому заявлению.- Я жил в вигваме женщин тогда, когда мой отец уже стал мужем. Если голова моя седеет, то не потому, что я стар. Часть снега, падавшего на нее, когда, я спал на путях войны, замерзла там, а горячее солнце вблизи деревень озагов было не настолько сильным, чтобы растопить его.

Среди слушателей пробежал тихий шепот одобрения при ловком упоминании оратора о своих подвигах. Воодушевленный этим оратор скромно переждал, пока улеглось волнение, и продолжал с усиленной энергией:

- Но глаза молодого воина хороши. Он может видеть очень далеко. Он - рысь. Посмотрите хорошенько на меня. Что я такое? Дакота внутри, и снаружи. Вы это знаете. Поэтому выслушайте меня. Кровь каждого создания в прерии красна. Кто может отличить место, где был сражен какой-нибудь поуни, от места, где мои юноши убили бизона? Места эти одного и того же цвета. Но разве трава зазеленеет в том месте, где убит бледнолицый? Мои молодые люди не должны думать, что этот народ так многочислен, что не хватится одного из своих воинов. Он часто призывает их и говорит: "Где мои сыны?". Если они хватятся хотя одного воина, то пошлют искать его в прерии. Если они не найдут его, то пошлют гонцов к сиу спросить о нем. Братья мои, Большие Ножи не глупцы. Между нами находится теперь великий медик их народа; кто может сказать, как громок его голос, или как длинна его рука...

Речь оратора, начинавшего увлекаться своим предметом, была прервана нетерпеливым Матори. Вождь внезапно поднялся со своего места и вскрикнул голосом, властность которого смешивалась с презрением, а к концу речи перешла в ядовитую иронию:

- Пусть мои молодые люди приведут на совещание злого духа бледнолицых. Мой брат увидит медика лицом к лицу!

Торжественное, гробовое молчание наступило за этими словами, заключавшими в себе глубокое оскорбление священных обычаев вежливости, соблюдавшихся на совещаниях. К тому же, отданное вождем приказание представляло собой как бы вызов неведомой силе одного из тех непостижимых существ, к которым мало кто из необразованных индейцев того времени относился без благоговения, против кого немногие из них решились бы восстать. Индейцы все же повиновались приказу Матори и вывели Обеда, сидевшего на Азинусе, с торжественностью и церемониями, рассчитанными на то, чтобы выставить его в смешном виде. Однако, страх придал этому появлению совсем иной оттенок. Когда Обед въехал на осле в круг, Матори, предвидевший, какое впечатление произведет доктор на дикарей, и пробовавший уничтожать его влияние, выставив Обеда презренным в глазах зрителей, окинул взглядом всех собравшихся, стараясь прочесть свой успех на их смуглых лицах.

Действительно, природа, и искусство, казалось, соединились, чтобы сделать из естествоиспытателя предмет изумления во всяком обществе. Голова его была старательно выбрита следуя самой почетной моде сиу. Изо всей его роскошной шевелюры (далеко не излишней в такое время года) остался только один пучок волос на черепе - отличие, от которого по всей вероятности доктор отказался бы, если бы спросили его мнения. Толстые слои разрисовки были наложены на его голую голову; фантастические рисунки простирались до глаз и рта. Его лишили верхней одежды; вместо нее на нем красовалось платье из фантастически разрисованной шкуры оленя. Как бы в насмешку над его занятиями, различные жабы, лягушки, ящерицы, бабочки и т. п., приготовленные для того, чтобы занять со временем место в личном кабинете, были привешены к единственному пучку волос на голове, к ушам и другим частям его туловища. Если к эффекту, производимому странными принадлежностями его костюма, прибавить еще взволнованный, смущенный вид, придававший еще более суровое выражение его лицу и выдававший внутренние терзания достойного Обеда при сознании его попранного достоинства и - что было гораздо важнее в его глазах - полной уверенности, что он должен стать объектом какого-нибудь языческого жертвоприношения, то читателю не трудно будет поверить, что своим появлением доктор возбудил ужас среди дикарей, более чем наполовину готовых поклониться ему, как могущественному посланнику лукавого.

Уюча привел Азинуса прямо в центр круга, и, оставив его (ноги естествоиспытателя были привязаны к ослу так, что оба они вместе составляли как бы одно животное нового вида), удалился на свое место, неотрывно глядя на колдуна с изумлением и восхищением, естественным и для его тупого ума.

Удивление зрителей и самого странного предмета их изумления было взаимно. Если тетоны смотрели на таинственные атрибуты медика с ужасом и волнением, то и доктор оглядывался вокруг со смешанными чувствами, из которых страх играл немаловажную роль. Повсюду, куда он ни обращал глаза, обладавшие в данную минуту свойством представлять все в увеличенном виде, они останавливались на темных, диких, угрюмых лицах без проблеска сочувствия или сожаления. Наконец, его блуждающий взор упал на серьезное, задумчивое лицо Траппера. Старик стоял немного в стороне, опираясь на свое ружье, которое ему позволили взять, как признанному другу, и, очевидно, размышлял о событиях, которые должны были последовать за совещанием, обставленным столькими важными церемониями. Гектор лежал у его ног.

- Достопочтенный охотник, или Траппер, - сказал безутешный Обед,- весьма рад снова встретиться с вами. Боюсь, что драгоценное время, данное мне для окончания огромного труда, близится к преждевременному концу. И я охотно открыл бы мою душу и мысли человеку, если не адепту науки, то, по крайней мере, имеющему некоторые знания, даваемые цивилизацией даже последним из ее детей. Без сомнения, ученые общества всего света будут ревностно собирать сведения о моей судьбе. Может быть, в эти местности будут даже посланы экспедиции для разъяснения всяких сомнений насчет такого важного вопроса. Я считаю себя счастливым, что здесь присутствует человек, говорящий на языке моей родины, который может сохранить воспоминания о моем конце. Вы скажите им, что проведя славную жизнь, я умер мучеником науки и жертвой тьмы невежества. Так как я рассчитываю, что буду особенно покоен и предан отвлеченным мыслям в последние минуты моей жизни, то, если вы прибавите несколько подробностей, с которыми я встретил смерть, это может поощрять будущих претендентов на такие же почести, и наверное, никого не обидит. А теперь, друг Траппер, из долга и делая уступку человеческой природе, я закончу вопросом: всякая ли надежда потеряна для меня, или существует какая ни есть возможность вырвать из невежественных рук столько ценных знаний и сохранить их для страниц естественной истории?

Старик внимательно выслушал эту грустную мольбу. По-видимому, он обдумал этот важный вопрос со всех сторон, прежде чем решился ответить на него.

- Я полагаю, друг доктор, - серьезно проговорил он, - что шансы на жизнь и на смерть зависят от степени индейского коварства. Что касается меня, то я не вижу в этом в конце концов разницы, так как, кроме вас самих, никому особенно не важно, живы вы или умерли.

- Неужели вы считаете разрушение краеугольного камня в фундаменте здания науки безразличным для современников или потомства? - прервал его Обед. - К тому же, мой престарелый товарищ, - с упреком прибавил он, - интерес человека к своему существованию далеко не шуточное дело, хоть он и может заслоняться более общими и филантропическими чувствами.

- Я бы сказал, - продолжал Траппер, - что для всех есть только одно рождение и одна смерть, будь это собака или олень, краснокожий или белый. Но я не скажу, что не следует делать кое-что, чтобы отдалить последнюю минуту, по крайней мере, хоть на несколько времени, и поэтому вопрос, который каждый обязан предложить своей собственной мудрости: как далеко он пойдет и сколько страданий согласен он вынести, чтобы удлинить и без того, может быть, слишком долгое время жизни. Много страшных зим и знойных лет прошло с тех пор, как я бросался и вправо, и влево, чтобы прибавить час к жизни, которая и без того перешла за восемьдесят лет. А теперь... Я так же готов ответить на призыв, как солдат на вечерней перекличке. По моему мнению, если ваши дела предоставлены на добрую волю индейцев, то политика великого сиу приведет его народ к тому, что он принесет в жертву всех нас: не очень-то я рассчитываю на выказываемую им любовь ко мне. Поэтому вся суть в том, готовы ли вы к такому путешествию в благословенные прерии владыки жизни, как говорят индейцы?

Обед с отчаянием взглянул на спокойное лицо старика, давшего такой неутешительный ответ на его вопрос. Он откашлялся, стараясь скрыть отчаянный страх, овладевший всем его существом, под гордостью, чувством, редко покидающим бедную человеческую душу даже в самых безвыходных случаях жизни.

- Я думаю, достопочтенный охотник, - ответил он, - что, рассматривая вопрос со всех сторон, нужно заключить: я не готов к такому поспешному отправлению, и поэтому следует прибегнуть к мерам предосторожности.

- В таком случае, - решительно проговорил Траппер, - я буду поступать относительно вас так, как поступил бы относительно самого себя.

С этими словами старик снова стал в круг и застыл, обдумывая дальнейший ход действий.

Глава XXIV

Сиу дожидались окончания описанного диалога в похвальным терпением. Страх, с которым большая часть дикарей смотрела на таинственную личность Обеда, сдерживал их. Некоторые из более умных вождей с радостью воспользовались этим случаем, чтобы приготовиться к борьбе, которую они ясно предвидели. Матори, не побуждаемый ни одним из этих чувств, был доволен, что может показать Трапперу, до чего доходит его снисходительность. Когда же старик кончил разговор, вождь бросил на него выразительный взгляд, чтобы напомнить ему о терпении, с которым он ожидал конца переговоров. Глубокое, угрюмое безмолвие наступило вслед за этим коротким перерывом. Тогда Матори встал, очевидно, собираясь заговорить. Сначала он приинял величественную позу, потом повернулся и строго взглянул на всех собравшихся. Однако, выражение его глаз менялось, сообразно тому, смотрел он на своих приверженцев или же на противников. Взгляд, устремленный на первых, был хотя суровый, но не угрожающий, тогда как последним он говорил, казалось, об опасностях, которые они могут навлечь на себя в случае, если осмелятся возбудить гнев такого могущественного вождя.

Но при всем его высокомерии и уверенности в себе, проницательность и хитрость не покинули тетона. Бросив перчатку своему племени и достаточно доказав свое превосходство, он принял более любезный вид, и в глазах его показалось менее гневное выражение. Тогда он возвысил голос среди гробового молчания, изменяя его тон, сообразно различным образам, вызываемым им, и его красноречию.

- Что такое сиу? - ловко начал вождь. - Это владыка прерий и господин животных. Рыбы в реке с мутными водами знают его и выходят на его зов. Он лисица на совете, орел по зрению, медведь в битве. Дакота - муж! - Подождав немного, пока улегся тихий ропот одобрения, последовавший за лестным изображением его народа, тетон продолжал: - Что такое поуни? Вор, который крадет только у женщин; краснокожий, который не храбр; охотник, выпрашивающий себе дичь. На совете он белка, прыгающая с места на место; он - сова, пробирающаяся ночью по прериям; на войне он - длинноногий олень. Поуни - женщина. - Последовала новая пауза, во время которой дикие крики восторга вырвались из сотни уст; послышались требования, чтобы эти оскорбительные, слова были переведены ничего не подозревавшему объекту язвительного презрения его врагов. Старик понял из взгляда Матори, что должен исполнить это требование и повиновался. Твердое Сердце выслушал слова, переданные ему Траппером с серьезным видом, и затем, как бы решив, что для него еще не настало время говорить, снова устремил взор вдаль. Оратор наблюдал за его лицом с выражением, в котором ясно отражалась та неутомимая ненависть, которую он чувствовал к единственному вождю, слава которого могла сравниться с его собственной. Разочарованный, что ему не удалось задеть гордости того, кого он считал мальчиком, он снова вернулся к делу, которое считал гораздо более важным, и стал разгорячать воображение людей своего племени, готовя их к выполнению всех своих диких замыслов. - Если бы земля была покрыта крысами, - говорил он, - то не было бы места для буйволов, которые дают индейцу пищу и одежду. Если бы прерия была покрыта племенем поуни, не было бы места для ноги дакота. Поуни-волк - крыса; сиу - тяжелый буйвол; пусть буйволы потопчут крыс и освободят место для себя. Братья мои, вам говорил ребенок. Он сказал вам, что волосы его не седы, а белы от мороза, что трава не растет там, где умер бледнолицый! Разве он знает цвет крови какого-нибудь Большого Ножа? Нет, он не знает; он никогда не видел ее. Кто из дакотов, кроме Матори, убивал бледнолицего? Никто. Но Матори должен молчать. Каждый тетон закроет уши, когда он говорит. Скальпы, висящие над его хижиной, были взяты женщинами. Они были сняты Maтори, а он - женщина. Рот его закрыт. Он ждет праздников, чтобы петь среди девушек!

Несмотря на восклицания сожаления и гнева, раздавшиеся после такого унизительного заявления, вождь сел на свое место, как будто он решился не говорить больше. Но ропот становился громче и распространялся все дальше; появились угрожающие признаки, указывающие, что собрание может разойтись. Матори встал и продолжал свою речь, причем сразу перешел к свирепому тону:

- Пусть мои молодые люди отправятся искать Тетао! - крикнул он. - Они найдут его скальп сушащимся в дыму у очага поуни. Где сын Боречины? Его кости белее лиц его убийц. Может быть, Маххах спит в своей хижине? Вы знаете, много лун прошло с тех пор, как он отправился в благословенные прерии. Хорошо было бы, если бы он был здесь, чтобы сказать, какого цвета была рука, снявшая его скальп!

Коварный вождь говорил долго, называл тех воинов, которые, как всем было известно, встретили смерть в битвах с племенем поуни или в тех беспорядочных схватках, которые так часто происходили между шайками сиу и белыми, мало отличавшимися от дикарей по степени цивилизованности. Благодаря быстроте, с которой он называл все эти имена, у присутствующих не было времени припомнить достоинства, или, вернее, недостатки упоминаемых им личностей. Он так ловко группировал события, делал такие красноречивые воззвания, - причем ему много помогал его громкий, глубокий голос, - что каждое его слово задевало ответную сторону в душе кого-нибудь из слушателей.

В момент, когда его красноречивые порывы достигли наибольшей высоты, какой-то старик, с трудом передвигая ноги, вышел в самый центр круга и стал как раз, напротив оратора. Человек с очень тонким слухом мог бы заметить, что голос оратора немного дрогнул, когда его огненный взор упал на так неожиданно появившегося человека; но перемена была так незначительна, что только хорошо знавшие обоих этих людей могли бы подметить ее. Вновь пришедший славился некогда своей красотой и сложением, а орлиные глаза его - своим неотразимым, страшным взглядом. Но теперь кожа его была сморщена, а лицо изборождено шрамами, которые полвека назад заставили французов, живших в Канаде, дать ему прозвище, носимое многими героями Франции и принятое у сиу, как отражение подвигов и храбрости. Произнесенное шепотом слово "Le Balafre" (Исполосованный шрамами.), пробежавшее среди собравшихся, выражало не только глубокое почтение, вызываемое этим человеком, но и изумление при его внезапном появлении. Так как он не говорил и не двигался, то волнение, произведенное его приходом, вскоре улеглось, и глаза всех снова устремились на оратора, а слух снова упивался опьянением его возбуждавших безумие призывов.

Легко можно было бы видеть торжество Матори по выразительным лицам его слушателей. Прошло немного времени, и выражение ярости и жажды мести появилось на большинстве свирепых лиц воинов, а каждый новый коварный намек на уместность истреблений врагов сопровождался все менее сдержанными взрывами одобрения. На вершине успеха Матори закончил свою речь поспешным обращением к гордости и храбрости своего племени и внезапно сел на свое место.

Среди ропота одобрения, последовавшего за таким потоком красноречия, послышался тихий, слабый, глухой голос; казалось, он выходил из самой глубины человеческой груди и приобретал силу и энергию, выбравшись на воздух. Торжественная тишина наступила за этими звуками, и присутствовавшие увидели, что губы старика двигаются.

- Дни "Le Balafre" близятся к концу, - были первые слова, которые можно было расслышать. - Он подобен буйволу, на котором уже не растет шерсть. Он скоро будет готов покинуть свою хижину и идти искать другую - далеко от поселения сиу; поэтому то, что он хочет сказать, касается не его, а тех, кого он оставляет после себя. Его слова похожи на плоды на деревьях: они спелы и готовы для того, чтобы можно было дать их вождям... Много раз выпадал снег с тех пор, как "Le Balafre" можно было встретить на пути войны. Кровь у него была очень горячая, но она уже успела охладиться. Он не видит больше снов о войне; он видит, что лучше жить в мире... Братья мои, одна моя нога повернулась в сторону счастливых охотничьих полей, другая скоро последует за ней, и тогда старого вождя увидят ищущим следы мокассин его отца, чтобы не ошибиться и пройти по тому самому пути, по которому уже прошло столько хороших индейцев. Но кто пойдет вслед за ним? У "Le Balafre" нет сына. Его старший сын заездил слишком много лошадей поуни; собаки конз сгрызли кости младшего. "Le Balafre" вышел поискать молодой руки, на которую он мог бы опереться. Он вышел найти сына, чтобы его хижина не оставалась пустой, когда он уйдет. Тачечана, прыгающая лань тетонов, слишком слаба, чтобы поддерживать старого воина. Она смотрит вперед, а не назад. Душа ее в хижине ее мужа.

Ветеран говорил спокойным, но ясным и решительным тоном. Его заявление было принято в полном молчании. И хотя некоторые из единомышленников Матори взглянули на своего предводителя, никто не осмелился противоречить такому престарелому, уважаемому, храброму воину, тем более, что это решение вполне согласовалось с обычаями племени. Сам Матори вынужден был ожидать результата речи старика с кажущимся спокойствием, хотя бешеный огонь, мелькавший по временам в его глазах, обнаруживал, с каким чувством смотрел он на вмешательство, которое должно было, по всем вероятиям, лишить его самой ненавистной жертвы.

Между тем, "Le Balafre" медленно с трудом подвигался к пленникам. Он остановился перед Твердым Сердцем и долго, с очевидным удовольствием смотрел на его безупречные формы, смелое выражение глаз и высокомерное лицо. Он сделал властный жест и дожидался, чтобы его приказание было исполнено. Юноша одним взмахом ножа был освобожден от столба и привязывавших его ремней. Его подвели ближе к старику, зрение которого сильно ослабело, и тот снова стал рассматривать его чрезвычайно подробно и с тем удовольствием, которое вызывает в груди каждого дикаря вид физического совершенства.

- Это хорошо, - пробормотал ветеран, убедясь, что при всем своем знании он не может найти никаких недостатков в сложении воина, - это прыгающий барс! Говорит мой сын языком тетона?

По умному выражению, засветившемуся в глазах пленника, было ясно, как хорошо понял он этот вопрос, но он был слишком горд, чтобы излагать свои мысли с помощью языка враждебного народа. Некоторые из окруживших старика воинов объяснили вождю, что пленник - поуни-волк.

- Мой сын открыл глаза на водах волков, - сказал "Le Balafre", на языке этого народа, - а закроет их на изгибе реки с мутными водами. Он родился поуни, а умрет дакотом. Взгляните на меня. Я - смоковница, некогда прикрывавшая собою многих. Листья ее опали, а ветви начинают сохнуть. Но из корней моих вышел маленький побег; это виноградная лоза; она обовьется вокруг дерева. Я долго искал побега, который годился бы расти рядом со мною. Теперь я нашел его. "Le Balafre" теперь не одинок; его имя не будет забыто, когда он уйдет! Мужи тетонов, я беру этого юношу в свою хижину.

Никто не осмеливался оспаривать права, которыми так часто пользовались воины, гораздо меньшего значения, чем говоривший; акт усыновления был выслушан в серьезном, почтительном молчании. "Le Balafre" взял за руку своего нареченного сына, ввел его в самый центр круга и с видом торжества остановился в стороне, чтобы зрители могли одобрить его выбор. Матори не обнаруживал своих намерений, но, по-видимому, дожидался более удобного момента для проведения своих коварных замыслов. Более умные и опытные вожди ясно видели полную невозможность предположить, чтобы два знаменитых вождя, так враждебно относившихся друг к другу и так долго соперничавших между собой из-за славы, что окружала их имена, могли ужится в одном племени. Но личность "Le Balafre" была так внушительна, а обычай, к которому он прибегнул, так освящен временем, что никто не осмелился поднять голос против усыновления. Все ожидали результата с все возрастающим интересом, но с холодным видом, за которым скрывалось беспокойство. Из этого состояния замешательства и, можно сказать, дезорганизации они были неожиданно выведены решением человека, наиболее заинтересованного в успехе планов старого вождя.

В продолжение всей предыдущей сцены трудно было подметить признаки какого-либо волнения на лице пленника. Он выслушал слова о своем освобождении с тем же хладнокровием, с каким раньше выслушал приказание привязать его к столбу. Но теперь, когда настало время заявить о своем решении, он заговорил и доказал, что мужество, так прославившее его имя, не покинуло его.

- Отец мой очень стар, но все же он не все видел,- проговорил Твердое Сердце ясным голосом, слышным для всех. - Он никогда не видел, чтобы буйвол превратился в летучую мышь. Он никогда не увидит, чтобы поуни стал сиу.

В манере, с которой он произнес эти слова, было столько одушевления и вместе с тем спокойствия, что большинство слушателей поняло, что он высказывает свое непоколебимое решение. Но сердце "Le Balafre" рвалось к юноше, а привязанность старости нелегко оттолкнуть. Сверкающими глазами старик оглядел всех присутствующих, как бы упрекая их за взрыв восторга и торжества, вызванных смелостью заявления пленника и ожившими надеждами на мщение, и снова обратился к своему приемному сыну. Казалось, он не допускал возможности провала своего плана.

- Это хорошо, - сказал он, - это слова, которые должен употреблять юноша, чтобы воины могли видеть его сердце. Было время, когда голос "Le Balafre" раздавался среди хижин конз громче всех. Но корень седых волос - мудрость. Мое дитя покажет тетонам, что он храбр, поражая их врагов. Мужи дакота, это мой сын!

Поуни колебался одно мгновение, потом подошел к вождю, взял его жесткую, морщинистую руку и с благоговением положил ее себе на голову, как бы выражая свою признательность. Потом он сделал шаг назад, вытянулся во весь свой высокий рост, взглянул высокомерным, презрительным взглядом на окружающих его, враждебно настроенных людей и проговорил громко на языке сиу:

- Твердое Сердце рассмотрел себя и снаружи и внутри. Он подумал обо всем, что он сделал на охотах и войнах. Повсюду он один и тот же. Перемены нет. Он - поуни. Он поразил стольких тетонов, что никогда не может есть в их хижинах. Его стрелы полетели бы назад; острие копья оказалось бы не на том конце, их друзья плакали бы при каждом его боевом кличе, их враги смеялись бы. Знают ли тетоны волка? Пусть они посмотрят на него. Голова его разрисована; рука его из плоти; сердце - скала. Когда тетоны увидят, что солнце встает от Скалистых гор и движется в сторону земли бледнолицых, тогда душа Твердого Сердца смягчится, и дух его станет сиу. До этого дня он будет жить и умрет поуни.

Громкий крик, в котором ярость смешивалась с восхищением, прервал оратора и слишком ясно указал на его будущую судьбу. Пленник подождал немного, пока волнение улеглось, и, обернувшись к "Le Balafre", продолжал более мирным, даже ласковым тоном, словно он чувствовал, что следует смягчить отказ, чтобы не задеть гордости человека, который так охотно желал облагодетельствовать его.

- Пусть мой отец тяжелее обопрется на лань дакотов, - сказал он, - теперь она слаба, но когда хижина ее наполнится детьми, она станет, сильнее. Взгляни, - прибавил он, направляя взор старика на серьезное лицо Траппера, - Твердое Сердце не лишен седой головы, которая укажет ему путь в благословенные прерии. Если у него будет когда-нибудь другой отец, то именно этот справедливый воин.

"Le Balafre" с разочарованием отвернулся от юноши и подошел к чужеземцу, который предупредил его. Взаимный осмотр этих двух престарелых людей продолжался очень долго и с большим любопытством с обеих сторон. Нелегко было разглядеть истинное лицо Траппера через маску, наложенную на него тяжелой жизнью в продолжение стольких лет. Необыкновенная одежда еще увеличивала странность его вида. Прошло немало времени, прежде чем тетон заговорил, и то в сомнении, обращается ли он к себе подобному или какому-нибудь бродяге из той расы, которая, как он слышал, распространялась по земле, подобно голодной саранче.

- Голова моего отца бела, - сказал он, - но глаза у "Le Balafre" уже не орлиные. Какого цвета его кожа?

- Природа создала меня таким, как те, что ожидают суда дакотов, но хорошая и дурная погода окрасила меня темнее, чем шкуру лисы. Что из этого! Хотя кора и растрескалась, сердцевина дерева здорова.

- Мой брат - Большой Нож? Пусть он повернет взор в сторону садящегося солнца и откроет свои глаза. Видит соленое озеро за горами?

- Было время, тетон, когда мало кто мог разглядеть белые перья на голове орла так издалека, как я, но от света восьмидесяти семи зим глаза мои потускнели, и мне в последнее время нечем хвастаться. Разве сиу считает бледнолицего богом, видящим сквозь горы?

- Так пусть мой брат посмотрит на меня. Я стою рядом с ним, и он может видеть, что я глупый краснокожий. Почему люди его племени не могут видеть всего, раз они так стремятся захватить все?

- Я понимаю тебя, вождь, и я не стану оспаривать справедливости твоих слов: они основаны на истине. Но хотя я из той расы, которую вы так не любите, даже лживый минг - мой худший враг - не осмелился бы сказать, что я когда-либо налагал свою руку на чужое добро, кроме того, которое добывал в мужественных схватках на войне, или что я желал иметь больше земли, чем предназначено для каждого человека.

- А между тем мой брат пришел к краснокожим, чтобы найти сына?

Траппер положил руку на обнаженное плечо "Lis Balafre" и, взглянув в его расстроенное лицо, проговорил задушевным, доверчивым тоном:

- Да, но только для блага этого юноши. Если ты думаешь, дакот, что я принял его в сыновья для того, чтобы он поддерживал меня в старости, то оказываешь столько же несправедливости относительно моих добрых намерений, сколько мало знаешь беспощадные намерения своего собственного народа. Я сделал его моим сыном, чтобы он знал, что после него останется кто-нибудь. Тише, Гектор, тише! Ну, разве прилично, пес, вмешиваться с собачьим воем в совет двух седых голов? Собака стара, тетон, и хотя хорошо воспитана, мне кажется, она, вроде нас, начинает забывать манеры юности.

Дальнейший разговор двух ветеранов был прерван дикими криками, вырвавшимися в этот момент из уст дюжины ведьм, пробравшихся на передние в кругу места. Крики эти были вызваны переменой вида Твердого Сердца. Когда старики обернулись в сторону юноши, они увидели, что он стоит в самом центре круга, вытянув вперед ногу и немного подняв руку, как будто весь он обратился в слух. На одно мгновение улыбка осветила его лицо; потом он как бы внезапно придя в себя, снова принял свой обычный холодный, полный достоинства вид. Движение его было принято за выражение презрения, и даже вожди заволновались. Женщины же, не в силах более сдерживать свою ярость, бросились в круг и осыпали пленника самыми обидными ругательствами. Они хвалились подвигами своих сыновей против различных племен поуни. Они насмехались над его знаменитостью и предлагали ему, если он никогда не видел воина, посмотреть на Матори. Они обвиняли его в том, что его вскормила лань и что он впитал в себя трусость вместе с молоком матери. Короче говоря, они излили на равнодушного пленника весь поток той мстительной ругани, которой так отличаются "енщины дикарей.

Влияние этого внезапного взрыва было неминуемо. "Le Balafre" в отчаянии повернулся и скрылся в толпе; Траппер, честное лицо которого исказилось от волнения, пробрался поближе к своему молодому другу. Возбуждение вскоре распространилось и на воинов, хотя вожди все еще воздерживались дать знак, отдававший жертву в их власть. Матори, коварно старавшемуся скрыть свою собственную ревнивую ненависть, вскоре надоело это промедление, и он бросил на мучителей выразительный взгляд.

Уюча, горевший нетерпением в ожидании этого знака и все время не сводивший глаз с вождя, выскочил вперед, словно ищейка, которую спустили с цепи. Он пробрался в середину свирепых старух, которые уже начали переходить от бранных слов к жестоким угрозам, выбранил их за нетерпение и приказал им подождать, пока к пытке не приступит воин. Тогда они увидят, как их жертва станет проливать слезы, словно женщина.

Бессердечный дикарь начал, прежде всего, размахивать томагавком над головой пленника. Можно было ждать, что каждый удар топора попадет прямо в тело, тогда как, в действительности, он не должен был касаться и кожи. Твердое Сердце остался совершенно нечувствительным к этому испытанию. Глаза его были по-прежнему устремлены вдаль, все с тем же спокойным выражением, хотя блестящий топор описывал круги вокруг его лица. Потерпев неудачу, жестокий сиу приложил край холодного топора к обнаженной голове своей жертвы и стал описывать различные способы, какими можно содрать кожу с пленника. Женщины сопровождали эту пытку всевозможными оскорблениями, стараясь вызвать проявление какого-либо чувства на безжизненном лице поуни. Но он, очевидно, сберегал себя для вождей и для тех минут крайнего страдания, когда величие его духа могло проявиться способом, более достойным его высокой, незапятнанной репутации.

Глаза Треппера следили за каждым движением томагавка с волнением настоящего отца. Наконец, не в силах более сдержать свое негодование, он воскликнул: - Мой сын забыл свое искусство! Это низкий индеец, которого легко можно заставить свершить глупость. Я не могу сделать этого сам, потому что мои традиции запрещают умирающему воину поносить своих преследователей, но законы краснокожих отличаются от наших. Пусть поуни скажет бранные слова и дождется легкой смерти. Я отвечаю за успех, если только серьезные люди не найдут нужным поддержать безумие этого дурака.

Дикарь-сиу, слышавший эти слова, не поняв их значения, повернулся к Трапперу и пригрозил ему смертью.

- Да делай, что хочешь, - сказал непоколебимый старик, - сегодня я готов так же, как завтра, хоть это и не такая смерть, какой хотелось бы честному человеку! Взгляни на этого благородного поуни, тетон, и скажи, сколько людей из вашего народа он отослал в далекие прерии?! Сколько воинов сиу убил он, как следует воину, в открытом бою, когда стрел летало в воздухе больше, чем хлопьев снега! Полно. Назовет ли Уюча имя хоть одного воина, которого он убил?

- Твердое Сердце! - крякнул в бешенстве сиу, обернулся и занес томагавк над головой пленника, готовя смертельный удар. Но в ту же минуту рука поуни перехватила его руку. Одно мгновение оба оставались в той же позе: один, как бы парализованный таким неожиданным сопротивлением, а другой, склонив голову - не в ожидании смерти, а прислушиваясь к чему-то с величайшим вниманием. Женщины громко и пронзительно закричали от радости: они решили, что нервы, наконец, изменили пленнику. Траппер дрожал за честь своего друга, а Гектор, словно понимая, что происходит вокруг, поднял голову и жалобно завыл.

Но поуни колебался только одно мгновение. С быстротой молнии он поднял другую руку, томагавк сверкнул в воздухе, и Уюча упал к ногам пленника с головой, разрубленной до глаз. Расчищая себе путь окровавленным оружием, поуни бросился между расступившимися, испуганными женщинами и одним прыжком очутился внизу.

Гром с ясного неба не произвел бы большего смятения между тетонами, чем этот отчаянный поступок. Пронзительный, жалобный крик сорвался из уст женщин, и было одно мгновение, когда казалось, что самые старые воины потерялись. Это состояние продолжалось недолго. За ним из сотни глоток вырвались страшные крики мщения, а сотни воинов бросились вперед. Но могучий, властный голос Матори заставил всех остановиться. Вождь, на лице которого отчаяние и бешенство боролись с притворным спокойствием, требуемым его положением, протянул руку по направлению к реке. Тайна объяснилась...

Твердое Сердце пробежал уже большую половину сути между склоном горы и рекой. В этот самый момент отряд вооруженных поуни на лошадях обогнул холм на противоположной стороне реки и галопом подъехал к берегу. Раздался всплеск воды: то бросился пленник. Для его сильных рук было достаточно нескольких взмахов, чтобы проплыть все пространство, и вскоре радостные крики на противоположном берегу известили посрамленных тетонов о полном торжестве их врагов.

Глава XXV

Легко понять, что только что рассказанные события произвели необыкновенное впечатление на сиу. Вождь их, возвращаясь вместе со своим отрядом в лагерь, принял все обычные меры предосторожности, свойственные благоразумию индейцев, чтобы скрыть свой след от глаз врагов. Оказалось, однако, что поуни не только сделали опасное открытие, но и с большим искусством сумели приблизиться к врагам с той именно стороны, которую сиу сочли излишним оберегать и где они не поставили часовых. Часовые, разбросанные по холмам сзади хижин, были из числа последних, узнавших об опасности.

В подобного рода критическом положении не было времени долго раздумывать. Матори приобрел свою власть над народом и удерживал ее именно благодаря силе характера, проявляемой им в такие тяжелые минуты; теперь он, по-видимому, не желал терять ее, выказав нерешительность в таком важном случае. Среди визга детей, криков женщин и диких завываний свирепых старух, он быстро проявил свой авторитет и с хладнокровием ветерана стал отдавать приказания.

Пока воины вооружались, мальчиков послали под гору за лошадьми. Женщины быстро разобрали палатки и все сложили на тех животных, которых считали негодными для сражения. Детей взбросили на спины матерей, а тех, которые могли идти, согнали, как стадо неразумных животных. Хотя все эти приготовления происходили среди криков и шума, напоминавших столпотворение вавилонское, все было выполнено с невероятной быстротой и ловкостью.

В то же время Матори не забывал ни одной обязанности своего ответственного положения. С возвышения, на котором он стоял, ему были отлично видны силы враждебного отряда, каждое его движение. Свирепая улыбка осветила лицо вождя, когда он увидел, что число его воинов превосходило число врагов. Но, несмотря на это преимущество, существовали препятствия, делавшие исход предстоящей схватки сомнительными для Матори. Его племя обитало в более северной, чем враги, и менее гостеприимной области, к тому же оно было далеко не богато той собственностью - лошадьми и оружием, - которая составляет главное, наиболее ценное богатство западного индейца. Отряд, который увидели дакоты, состоял исключительно из всадников; а так как он явился издалека, чтобы освободить своего самого знаменитого вождя или отомстить за него, то нельзя было сомневаться, что он был составлен из храбрых воинов. Наоборот, многие из спутников Матори были люди, которые могли служить для того, чтобы отвлечь внимание врагов, но от которых он вряд ли мог ожидать отчаянной храбрости. Сверкающим взглядом он окинул группу воинов, на которых часто полагался и которые никогда не обманывали его надежд, и хотя он не чувствовал особого желания ускорить начало стычки, при данном положении, наверно, он не отказался бы начать битву, если бы не присутствие женщин и детей, отдававшее решение в руки врагов.

Со своей стороны, поуни, так неожиданно достигшие главной цели своей экспедиции, не выражали желания перейти к делу. Преодолеть лежавшую между ними преграду - реку на виду у врага, готового на все, было опасно, и они, наверное, удалились бы на некоторое время, следуя своей осторожной политике, чтобы напасть во время темноты, когда сиу считали бы себя в безопасности. Но в душе их вождя царило одушевление, заставлявшее его возвыситься над обычными приемами войны дикарей-индейцев. Душа его горела желанием смыть пятно перенесенного им позора, а может быть, он думал, что в лагере сиу хранилось сокровище, которое начало приобретать в его глазах цену, превышавшую пятьдесят скальпов тетонов. Как бы то ни было, но лишь только Твердое Сердце выслушал короткие приветствия своих воинов и сообщил вождям все, что им было необходимо узнать, он сейчас же приготовился к той роли в предстоящей схватке, которая должна была сразу поддержать его заслуженную репутацию и удовдетворить его тайные желания. Воины привели с собой лошадь вождя, давно уже дрессированную для охоты, хотя у них было мало надежды, что она когда-либо понадобится ему в жизни. С нежной деликатностью, показавшей, как сильно действовали благородные черты характера юноши на сердце его народа, лук, копье и колчан были положены на спину лошади, которую уже намеревались убить на могиле молодого воина. Эта предусмотрительность сделала бы излишним долг, который обещался выполнить Траппер.

Хотя Твердое Сердце и был признателен своим воинам за их привязанность и думал, что вождь, снабженный всеми этими принадлежностями, может с честью отправиться в отдаленные "охотничьи поля владыки жизни", но, по-видимому, он понимал, что все это может пригодиться ему и при настоящем положении вещей. Его лицо осветилось суровым удовольствием, когда он попробовал эластичный лук и взвесил в руке копье. На щит он взглянул коротким, равнодушным взглядом; но восторг, с которым он бросился на спину своего любимого коня, был так велик, что перешел границы сдержанности индейца. Твердое Сердце разъезжал взад и вперед среди своих не менее восхищенных воинов с грацией и легкостью, которых не может дать никакое искусство: он то потрясал копьем, как будто желал увериться, что сидит крепко в седле, то критически осматривал ружье, которое также доставили ему. Делал он все это с любовью человека, получившего чудесным образом назад все сокровища, составляющие его гордость и счастье.

Матори, покончив со всеми необходимыми приготовлениями, решился приступить к действиям. Немалого труда стоило ему разместить своих пленников. Палатки скваттера были еще на виду, а инстинкт и знания доказывали дикарю, что необходимо так же оградить себя от нападения с этой стороны, как и наблюдать за движениями более откровенных и деятельных врагов. Первым его побуждением было пустить в дело томагавк против пленников мужчин, а женщин поручить покровительству тех же лиц, которые оберегали женщин его племени; но по тому, как многие из его воинов продолжали смотреть на воображаемого медика Длинных Ножей, он понял опасность такого рискованного предприятия накануне битвы. Это могли счесть за предзнаменование поражения. Он вышел из затруднения, подозвав старого воина, которому поручил команду над теми, кто не мог принять участия в битве, отвел его в сторону, многозначительно положил ему руку на плечо и сказал тоном властным и вместе с тем доверчивым:

- Когда мои люди нападут на поуни, дай женщинам ножи. Ну, а там... Отец мой очень стар, ему нечего выслушивать мудрые слова от юноши.

Суровый старик-дикарь ответил свирепым взглядом, выражавшим согласие, и вождь, по-видимому, успокоился насчет этого важного вопроса. С этой минуты он обратил все свои заботы на выполнение своего мщения и на поддержание своей военной славы. Он вскочил ни лошадь, сделал знак своим воинам, прервав без церемонии военные песни и торжественные обряды, которыми многие из них побуждали свой дух к смелым подвигам. Когда все были на своих местах, отряд молча и организованно двинулся к берегу реки.

Врагов теперь разделяла только река. В этом месте она была слишком широка, чтобы можно было пустить в дело обыкновенное оружие индейцев. Вожди обменялись несколькими бесполезными выстрелами из ружей скорее из удальства, чем в надежде достигнуть цели. Так как несколько времени ушло на эти угрозы и напрасные попытки, то мы оставим на это время сражающихся и вернемся к тем из действующих лиц, которые остались в руках дикарей.

Надо было бы сознаться, что мы истратили слишком много чернил и истребили целые дести бумаги, которая могла бы пойти на более полезное дело, совершенно бесплодно, если бы потребовалось объяснять читателю, что только немногое изо всего того, что произошло за это время, укрылось от наблюдательности опытного Траппера. Вместе с остальными он был поражен внезапным поступком Твердого Сердца. Было даже одно мгновение, когда чувство сожаления и огорчения одержало в его душе верх над желанием спасти жизнь юноши. Но когда он увидел, что вместо бессильной, лишенной мужества борьбы за существование, его друг выносил все с обычной для индейца, полной величия покорностью судьбе, пока не представился случай бежать, что он и сделал с решительностью и энергией самого ловкого храбреца, - радость старика была так сильна, что он едва мог скрыть ее. Под крики и шум, последовавшие за смертью Уючи и бегством пленника, он стал рядом со своими белыми товарищами, решившись вмешаться во что бы то ни стало в случае, если ярость дикарей направится в эту сторону. Появление отряда поуни избавило его от такой отчаянной и, по всем вероятиям, бесплодной попытки и дало ему возможность продолжать наблюдения и по свободе обдумать свои планы.

Он заметил, что в то время, как большую часть женщин и всех детей с пожитками поспешно отправили назад, вероятно, с приказанием укрыться в соседних лесах, палатку Матори оставили на месте нетронутой. У ее входа стояли две прекрасные лошади, которых держали двое юношей, слишком молодых, чтобы идти в битву, но уже умеющих управлять лошадьми. Траппер увидел в этом нежелании Матори потерять свои вновь обретенные цветы и вместе с тем благоразумное стремление обеспечить себя на случай несчастья. От внимания старика не укрылись также ни выражение лица, с которым тетон давал приказания старому дикарю, ни свирепое удовольствие, с которым последний принял кровожадное поручение. По этим таинственным признакам старик понял, что близится какой-то кризис. Он призвал на помощь всю свою долголетнюю опытность, чтобы прийти к какому-нибудь заключению. Пока он размышлял о различных способах спасения, доктор снова привлек к себе его внимание жалобной просьбой:

- Достопочтенный Траппер, или, скорее, я должен сказать, освободитель, - уныло начал Обед, - мне кажется, наступил, наконец, удобный момент для того, чтобы нарушить неестественную и совершенно неправильную связь, существующую между моими нижними конечностями и телом Азинуса. Может быть, если освободить ту часть моих членов, которая помогла бы мне овладеть остальными, я мог бы воспользоваться этим удобным случаем и форсированным маршем дойти до поселений. Тогда все надежды на сохранение сокровищ знания, недостойным вместилищем которых я состою, не были бы потеряны. Важность результатов, конечно, стоит того, чтобы сделать эту попытку.

- Не знаю, не знаю, - решительно ответил старик. - Насекомые и гады, которых вы носите на себе, предназначены для прерий, и я не вижу ничего хорошего в том, чтоб отсылать их в местности, природа которых может не годиться для них. И, кроме того, вы можете принести куда большую пользу, именно сидя на осле. Хотя, впрочем, для меня нет ничего удивительного в том, что вы не понимаете этого: ведь, стремление быть полезным незнакомо человеку, всегда погруженному в книги.

- Какую пользу могу я принести в этом ужасном положении, когда животные функции до известной степени приостановлены, а духовные, или интеллектуальные, парализованы? Между теми двумя враждебными ордами язычников, наверное, будет пролита кровь. И хотя это занятие мне мало по вкусу, я все-таки более склонен заняться хирургическими опытами, чем терять драгоценное время на умерщвление души и тела.

- Краснокожий не станет заботиться о том, чтобы доктор перевязывал ему раны, когда в ушах его звучит боевой клич. Посмотрите-ка на этих ведьм, друг-доктор. Если у этих женщин нет кровожадных замыслов и если они, проклятые, не собираются доставить себе удовольствие за наш счет, то значит я плохо знаю характер дикарей. Ну так вот, пока вы сидите на осле со свирепым видом, который, кстати, вовсе не составляет природного вашего свойства, страх перед таким великим медиком может сдержать их. Насколько я понимаю, вы принесете в данную минуту больше пользы своим видом, чем какими-либо иными подвигами.

- Слушайте-ка, старый Траппер, - крикнул Поль, у которого не хватало более терпения выслушивать расчетливые, многоречивые объяснения старика, - что, если бы вы сразу покончили с двумя вещами: с вашими речами, очень приятными, когда сидишь перед хорошо состряпанным горбом буйвола, и с этими проклятыми кожаными ремнями, которые, как я убедился на опыте, никогда не бывают приятны. Один удар вашего ножа был бы в настоящее время полезнее самой длинной речи, когда-либо произнесенной в каком-нибудь из судов Кентукки.

- Да, суды - это "счастливые охотничьи поля", как сказал бы краснокожий, только для тех, кто не получил от природы иных даров, кроме дара языка. Меня самого водили как-то в одну из этих несчастных берлог, из-за чего? Из-за такой пустячной вещи, как оленья шкура.

- Если таково ваше мнение насчет заключения, честный друг мой, то подтвердите его на деле и вы пустите нас на волю как можно скорее, - проговорил Миддльтон, которого, как и его товарища, раздражала чрезвычайная медлительность испытанного спутника.

- Мне бы очень хотелось освободить всех, в особенности вас, капитан: вам, как воину, было бы не только приятно, но и полезно приглядеться на свободе ко всем приемам и хитростям индейского сражения. Что же касается нашего друга, то для него неважно, многое он увидит или ничего, потому что пчелу не победить тем же способом, каким победишь дикаря.

- Старик, такие подшучивания над нашим несчастьем не обдуманны, чтобы не сказать больше...

- Да, да, ваш дедушка был горяч и вспыльчив, и нельзя, ожидать, чтобы детеныш барса ползал по земле, как помет дикообраза. Теперь молчите. Я буду говорить, как будто о том, что делается внизу. Таким образом мы ослабим бдительность и заставим закрыть глаза тех, кто редко закрывает их, чтобы не видеть злых, жестоких дел. Прежде всего вы должны знать, что у меня есть основание полагать, что тот коварный тетон оставил приказание покончить со всеми нами, как только это можно будет сделать тайно и без шуму.

- Неужели же вы допустите, чтобы нас убили, как беззащитных овец?

- Тише, капитан, тише; горячность излишня там, где требуется больше хитрости, чем мужества. Ах! Поуни - благородный малый! Вам, наверное, было бы приятно видеть, как он удаляется от реки, чтобы заставить врагов перебраться через нее; а между тем, если плохое зрение не обманывает меня, у него только один воин на двух врагов! Но, как я уже говорил, торопливость и необдуманность приносят мало добра. Факты так ясны, что бросаются в глаза даже ребенку. Мнения дикарей насчет того, что делать с нами, разделились. Некоторые боятся нас из-за цвета нашей кожи и охотно отпустили бы, а другие оказали бы нам милосердие, какое оказывает оленю голодный волк. Когда на совещании племени появляются разногласия, более человечное мнение редко одерживает верх. Видите вы этих сморщенных, жестокосердных женщин? Нет, вы не можете их видеть оттуда, где лежите, а между тем они здесь и готовы, словно бешеные медведицы, с яростью наброситься на нас, как только наступит нужное время.

- Слушайте, старый джентльмен Траппер, - перебил его Поль с горечью в тоне, - вы рассказываете все это для нашего удовольствия или для своего? Если для нашего, то поберегите себя для следующего раза, так как я со своей стороны уже чуть не задохнулся от смеха.

- Тише, - сказал Траппер, с замечательной ловкостью и быстротой перерезывая ремень, привязывавший одну из рук Поля к туловищу, и в то же мгновение всовывая в нее свой нож. - Тише, мальчик, тише; это был счастливый момент. Крики снизу отвлекли внимание этих кровопийц, и им пока не до нас. Пользуйтесь удобным случаем; но будьте осторожны и делайте так, чтобы вас не видели.

- Благодарю вас за одолжение, старый мямля, - пробормотал охотник за пчелами, - хотя оно, как снег в мае, пришло немного не вовремя.

- Глупый мальчик, - с упреком проговорил старик. Он отошел несколько в сторону и, казалось, внимательно наблюдал за движениями враждебных отрядов. - Неужели вы никогда не поймете всей мудрости терпения? Если бы я побежал, как суетливая женщина, ведьмы сиу сейчас увидели бы это, и где тогда очутились бы вы оба? Под томагавком и ножом, как беспомощные дети, несмотря на свой рост и бороду. Скажи-ка, друг мой, охотник за пчелами, в состоянии ли ты после того, как был связан столько часов, бороться с мальчиком, я уже не говорю с дюжиной безжалостных, кровожадных женщин?

- Что правда, то правда, старый Траппер, - ответил Поль, вытягивая свои освобожденные члены и стараясь восстановить застоявшееся кровообращение, - у вас есть разумные понятия на этот счет. Вот я, Поль Говер, человек, который мало кому уступит в борьбе и в беге, почти так же беспомощен, как в тот день, когда в первый раз появился в доме старого Поля, который уже умер - да простит ему бог все промахи, сделанные им, пока он пребывал в Кентукки! Вот моя нога на земле - если верить глазам - а между тем я почти готов поклясться, что она не доходит до земли на целых шесть дюймов. Знаете, честный друг, уж раз вы сделали так много, то окажите милость; удержите этих проклятых женщин, о которых вы рассказали нам столько интересного, на некотором расстоянии, пока я приведу в движение кровь в одной руке и приготовлюсь принять их.

Траппер кивнул головой в знак того, что понял его, и пошел к старому дикарю, выказывавшему намерение приняться за порученное ему дело, предоставив охотнику за пчелами восстановить силу своих членов и помочь Миддльтону оправиться настолько, чтобы быть в состоянии защищаться.

Матори не ошибся в выборе человека для выполнения своего кровожадного намерения. Он выбрал одного из тех безжалостных дикарей, большее или меньшее количество которых можно найти в каждом племени, людей, приобретших известную репутацию воина, благодаря проявлениям свирепого мужества, источник которого лежит в жестокости. В противоположность высокому рыцарскому чувству, заставлявшему индейца прерий считать, что снять трофеи победы с тела павшего врага достойнее, чем убить его, он предпочитал самый процесс отнятия жизни славе победы. Тогда как более самоотверженные и честолюбивые воины старались покрыть себя славой, его всегда можно было видеть спрятавшимся под каким-нибудь покрытием и лишающим раненых всякой надежды на жизнь. Обычно он доводил до конца дело, начатое более великодушным воином.

С нетерпением, с трудом сдерживаемым долголетней привычкой, он ожидал момента, когда можно было бы приступить к исполнению желаний великого вождя, без одобрения и могущественного покровительства которого, он ни за что не осмелился бы на шаг, встретивший столько противников в племени. Но между враждебными отрядами началась схватка, и, к великому, тайному, злобному, удовольствию дикаря, он мог свободно приступить к делу.

Траппер застал его раздающим ножи свирепым ведьмам, которые принимали подарки с пением тихих, монотонных песен, в которых вспоминались потери племени в различных схватках с белыми и восхвалялись удовольствия и слава мести. Одного вида этой группы было бы достаточно, чтобы заставить человека менее привычного к подобного рода зрелищам, чем старый Траппер, отказаться войти в круг, где они совершали свои дикие обряды.

Каждая из старух, получив нож, начинала вокруг дикаря медленный танец, лишенный всякой грации; так продолжалось, пока все они не образовали нечто вроде магического круга. Движения их сообразовались до некоторой степени со словами песни, точно так же, как жесты соответствовали мыслям. Говоря о своих личных потерях, они вскидывали свои длинные, косматые, седые волосы или распускали их в беспорядке по высохшим плечам. Если одна из старух затрагивала вопрос о сладости ответить ударом на удар, все остальные подымали отчаянный вопль; эти вопли и сопровождавшие их жесты достаточно ясно показывали, каким образом они доводили себя до необходимой степени ярости. Траппер вошел в самый центр этого круга беснующихся дьяволов так же спокойно и серьезно, как пошел бы в сельскую церковь. Его появление послужило поводом к новым угрожающим жестам и, если возможно, еще более яркому проявлению ужасных намерений. Старик сделал старухам знак остановиться.

- Почему матери тетонов поют такими жалобными голосами? - спросил он. - У них в поселении нет еще пленников-поуни; их молодые люди не вернулись еще, обремененные скальпами.

Громкий неистовый крик был ответом на его слова. Некоторые из самых смелых фурий бросились к нему, размахивая ножами в опасной близости к его глазам.

- Вы видите перед собой воина, а не какого-нибудь бродягу из Длинных Ножей, бледнеющего при виде томагавка, - сказал Траппер. Ни один мускул не дрогнул у него на лице. - Пусть женщины племени подумают немного: если умрет один бледнолицый, сотня их появится на месте, где он падет.

Ведьмы ответили на это только увеличением быстроты своих движений и силы голоса. Внезапно одна из самых старых свирепых женщин вырвалась из круга и бросилась к намеченным ею жертвам, словно хищная птица, долго парившая в воздухе и, наконец решившаяся броситься на добычу. Остальные с криками беспорядочной толпой побежали за ней, боясь опоздать и не получить части кровожадного удовольствия.

- Могучий медик моего народа! - крикнул старик на языке тетонов. - Возвысь свой голос и заговори, чтобы племя сиу могло услышать тебя.

Познал ли Азинус, благодаря недавнему опыту, значения своих голосовых данных или его смутило странное зрелище дюжины страшных старух, пробежавших мимо него, оглашая воздух звуками, режущими ухо даже ослу, как бы то ни было, но он исполнил то, чего требовали от Обеда, и, по всем вероятиям, с гораздо большим эффектом, чем тот, которого мог бы достичь естествоиспытатель. Незнакомое животное заревело в первый раз со времени прибытия его в лагерь. Напуганные его ужасным криком женщины разбежались, словно коршуны, отпугнутые от своей добычи; но они продолжали кричать и, по-видимому, не бросили вполне своего намерения.

Между тем, их внезапное появление и чувство неминуемой опасности восстановили кровообращение в жилах Поля и Миддльтона гораздо действительнее всех растираний и прочих средств, к которым они прибегали. Первый из них даже встал на ноги и принял грозный вид, обещавший, может быть, более того, что мог сделать достойный охотник за пчелами. Второй стал на колени и приготовился дорого отдать жизнь. Непонятное освобождение пленников от уз было приписано чарам медика; и это заблуждение принесло, вероятно, столько же пользы пленникам, сколько и вмешательство осла.

- Теперь нам время выходить из засады, - вскричал старик, поспешно подбегая к товарищам, - и вступить в открытый, мужественный бой. Политика требовала бы удержаться от схватки, пока капитан не оправился настолько, чтобы присоединиться к нам, но, так как мы открыли нашу батарею, то надо удержать ее.

И тут он остановился, почувствовав, что на плечо его легла чья-то огромная рука. Обернулся под влиянием смутного чувства, что происходит, действительно, нечто магическое, и увидел, что находится в руках колдуна. Этот колдун был не кто иной, как Измаил Буш.

Из-за палатки Матори, продолжавшей стоять на своем месте, вышла вереница хорошо вооруженных сыновей скваттера. Таким образом объяснилось, что пленные были обойдены с тыла, покуда все их внимание было устремлено на то, что происходило перед их глазами.

Ни сам Измаил, ни его сыновья не сочли нужным входить в объяснения. Миддльтон и Поль были снова связаны с необычайной быстротой и в полном молчании. Старый Траппер тоже не избежал этой участи. Палатка была снесена, женщины посажены на лошадей, и все направились к месту остановки скваттера с быстротой, которая, действительно, могла показаться волшебной.

Пока происходили короткие и несложные приготовления к отъезду, огорченный дикарь, который должен был исполнить приказание Матори, и его безжалостные сообщницы бежали изо всех сил но равнине. Когда Измаил удалился со своими пленниками и с добычей, место, еще так недавно полное шума и жизни обширного индейского лагеря, было пусто и безмолвно, как всякое другое место в этих обширных пустынях.

Глава XXVI

Во время этих событий, происходивших на возвышенности, всадники внизу не пребывали в бездействии. Враждебные отряды стояли на противоположных берегах реки, причем каждый из них старался вызвать другого на какой-нибудь неосторожный поступок насмешками и бранью. Но вождь поуни сразу понял, что его хитрый противник не имеет ничего против того, чтобы затянуть время мелкими схватками, бесполезными для обеих сторон. Поэтому он изменил свои планы и удалился от берега, чтобы заставить самый большой отряд врага перейти через реку. Вызов не был принят, и волки принуждены были придумать какой-то иной способ для достижения своей цели.

Не желая терять драгоценное время на бесплодные попытки заставить неприятеля переправиться через реку, молодой вождь поуни проскакал галопом со своим отрядом вдоль берега, ища удобного места, где можно было бы быстро и безопасно переправиться на противоположный берег. Лишь только его намерение было понято, сзади каждого из всадников сиу было посажено на лошадь еще по человеку, и Матори мог, таким образом, соединить все свои силы, чтобы воспрепятствовать переправе. Увидев, что его план раскрыт, и не желая утомлять лошадей, которые могли бы оказаться негодными для дальнейшей службы даже в случае, если бы им удалось перегнать более тяжело нагруженных животных сиу, Твердое Сердце привел свой отряд в порядок и остановился у самой реки.

Так как местность была слишком открытая для обыкновенных приемов войны дикарей, а времени было мало, то храбрый поуни решился на один из тех подвигов личной храбрости, которой так отличаются индейские воины и которым они часто бывают обязаны своей самой громкой славой. Выбранное им место благоприятствовало его намерению. Река, глубокая и быстрая в большей части своего течения, в этом месте достигала почти двойной ширины, и рябь воды показывала, что она течет по мелкому дну.

В центре течения находилась большая обнаженная песчаная мель, чуть-чуть подымавшаяся над уровнем реки. Ее цвет и характер показывали опытному глазу, что нога могла твердо и безопасно упереться в нее. Молодой вождь переговорил со своими воинами, сообщил им о своем намерении и бросился в воду. Частью вплавь, но больше, пользуясь своей лошадью, он благополучно добрался до мели.

Опытность Твердого Сердца не обманула его. Когда его лошадь, фыркая, выбралась из воды, она очутилась на колеблющейся, но сырой и плотной песчаной мели, как нельзя лучше приспособленной к тому, чтобы выказать лучшие качества благородного животного. Лошадь, казалось, чувствовала всю выгоду своего положения и несла своего воинственного всадника с эластичностью и величием, которые сделали бы честь самому дрессированному, лучшему боевому коню. У самого вождя кровь быстрее текла по жилам от возбуждения. Он сидел на лошади, очевидно, чувствуя, что глаза воинов двух племен следят за всеми его движениями: насколько зрелище такой природной грации и мужества было приятно и лестно для его товарищей, настолько же оно было тяжело и унизительно для их врагов.

Внезапное появление поуни на песчаной мели вызвало общий взрыв гнева у тетонов. Они бросились к берегу. Сразу полетело пятьдесят стрел, послышалось несколько ружейных выстрелов; многие из воинов намеревались кинуться в воду, чтобы наказать дерзкого врага. Но громкий голос Матори остановил возбуждение толпы, почти готовой нарушить повиновение вождю. Он не только не позволил никому из воинов замочить ноги, не только не допустил повторения бесполезных попыток прогнать неприятеля, но велел всему, отряду удалиться от берега, а сам сообщил свои намерения одному или двум из своих самых приближенных воинов.

Когда поуни заметили, что враги бросились к берегу, двадцать всадников тотчас же въехали в реку. Но лишь только они увидели, что тетоны удалились, они отъехали прочь, предоставив своего молодого вождя его давно испытанному искусству и хорошо известной храбрости. Распоряжения, отданные им, когда он покидал отряд, были вполне достойны его самоотверженности и смелости. Пока на него будут нападать отдельные воины, он должен полагаться на Уеконду и на свою собственную силу; но если сиу атакуют его в большом количестве, товарищи должны поддержать его, если понадобится, до последнего человека. Воины строго повиновались этим великодушным приказаниям; и хотя сердца многих горели желанием разделить славу и опасность их вождя, между всеми ними не было воина, который не сумел бы скрыть свое нетерпение под личиной обычной сдержанности индейцев. Они наблюдали за ходом дела проницательным, ревнивым взглядом, и ни единого восклицания удивления не вырвалось из их уст, когда они увидели, - как и мы скоро увидим, - что попытка их вождя могла повести столько же к миру, сколько и к войне.

Матори недолго объяснял свои планы товарищам. Вскоре он отпустил их, отдав приказание присоединиться к остальным. Сам он вошел в воду, сделал несколько шагов и остановился. Потом он несколько раз поднял руку, обратив ее ладонью к врагу, и сделал еще несколько знаков, считающихся среди обитателей этих местностей доказательством миролюбивых намерений. Затем, как бы в подтверждение своей искренности, он бросил ружье на берег, вошел дальше в воду и снова остановился, чтобы посмотреть, как примет поуни его мирные предложения.

Лукавый сиу не напрасно рассчитывал на благородную, честную натуру своего молодого противника. Пока летели стрелы, и дело, казалось, шло к общей атаке, Твердое Сердце скакал галопом по песку, все с тем же присущим ему гордым, уверенным видом. Увидев хорошо знакомую фигуру вождя тетонов, вошедшего в воду, он с торжеством махнул рукой, и, потрясая копьем, издал пронзительный боевой клич своего народа - это был вызов врагу. Но когда он заметил примирительные жесты Матори, то, хотя и отлично знал все коварные приемы, употребляемые дикарями на войне, все же решил не выказывать более недоверчивости, чем ее выказал его враг. Подъехав к самому краю песчаной отмели, Твердое Сердце отбросил ружье далеко от себя и вернулся на прежнее место.

Оба вождя были теперь одинаково вооружены. У каждого было по копью, луку, колчану и по ножу. У каждого был также щит из шкур, который мог служить защитой против внезапного нападения. Сиу не колебался более: он еще дальше вошел в реку и вскоре вышел на отмель. Если бы кто-нибудь мог наблюдать за выражением лица Матери, когда он переходил через реку, отделявшую его от самого страшного и ненавистного изо всех его соперников, он мог бы подметить проблески тайной радости, прорывавшиеся сквозь дымку хитрости и бессердечного коварства, покрывавшую его смуглое лицо. Но были и другие моменты, когда можно было подумать, что блеск глаз тетона, его раздувающиеся ноздри выражали чувство, происходившее из более благородного источника, более достойного индейского вождя.

Поуни спокойно и с достоинством ожидал своего врага. Тетон заставил свою лошадь сделать два-три круга, чтобы умерить ее нетерпение и самому удобнее усесться в седле после переправы, потом приблизился к поуни. Твердое Сердце тоже подъехал на такое расстояние, с которого ему было одинаково удобно подвинуться вперед или уехать назад, и остановился, не спуская своих сверкающих глаз с врага. Наступила продолжительная, многозначительная пауза, во время которой два знаменитых воина, в первый раз встречавшиеся с глазу на глаз с оружием в руках, смотрели друг на друга, как люди, умеющие оценить достоинства храброго, пусть и ненавистного врага. Но выражение лица Матори было гораздо менее сурово и воинственно, чем лицо вождя волков. Тетон отбросил щит на плечо, как бы желая выказать свое доверие к врагу, сделал приветственный жест и заговорил первым.

- Пусть поуни взойдут на горы, - сказал он, - и взглянут на утреннее и вечернее солнце, на страну, снегов и на страну цветов - и они увидят, что земля очень велика. Почему же они не находят места для своих поселений?

- Слышал ли тетон, чтобы воин-волк когда-нибудь заходил в его поселения просить места для своей хижины? - ответил молодой воин, бросив на врага взгляд, полный гордости и презрения, которого не пробовал скрыть. - Когда поуни охотятся, разве они посылают гонцов спросить Матори, нет ли кого-нибудь из сиу в прериях?

- Когда холод наступает в хижине воина, он ищет буйвола для пищи, - продолжал тетон, стараясь сдержать гнев, вызванный презрительными словами молодого поуни. - Уеконда сотворил больше животных, чем индейцев. Он не сказал: "Этот буйвол будет для поуни, а тот для дакота; этот бобр для конзы, а тот для омагау". Нет, он сказал: "Их достаточно. Я люблю моих красных детей, и я дал им большие богатства. Самая быстрая лошадь не должна дойти из поселения тетонов в поселение волков, пока солнце не взойдет. От городов поуни далеко до реки озагов. Есть место для всех, кого я люблю". Зачем же краснокожему нападать на своего брата?

Твердое Сердце так же вскинул щит на плечо, опустил один конец копья на землю, слегка оперся на другой его конец и ответил с улыбкой, в значении которой нельзя было ошибиться:

- Разве тетоны устали от охоты и войн? Они хотят стряпать дичь, а не убивать ее? Разве они собираются дать волосам покрыть их головы, чтобы враги не знали, где найти их скальпы? Полно, ни один воин-поуни не пойдет искать себе жены среди столь трусливых сиу!

Выражение свирепой ярости мелькнуло на лице тетона при этом ужасном оскорблении; но он быстро подавил это проявление чувства и принял вид, более подходящий для осуществления намеченного.

- Так должен говорить о войне молодой воин, - ответил он с замечательным хладнокровием, - но Maтори больше видел несчастных зим, чем его брат. Когда ночи были длинны и тьма была в его хижине, пока молодые люди спали, он думал о тяжелой жизни своего народа. Он сказал себе: "Тетон, сосчитай скальпы у твоего очага. Они все красные, кроме двух! Разве волк уничтожает волка, или гремучая змея нападает на своего брата? Ты знаешь, что они не делают этого; поэтому, тетон, ты не прав, когда с томагавком в руках идешь по дорожке, ведущей к поселению краснокожих".

- Сиу хотел бы лишить воина его славы? Так он сказал бы своим молодым воинам: "Ступайте собирать коренья в прериях, ищите ям, чтобы спрятать там свой томагавки: вы больше не храбрые люди".

- Если язык Матори когда-либо выговорит это, - возразил хитрый тетон с притворным негодованием, - то пусть его вырежут женщины и сожгут вместе с объедками буйвола. Нет, - прибавил он, приближаясь на несколько футов к неподвижному Твердому Сердцу, как бы желая убедить его в своем искреннем доверии к ному, - у краснокожего никогда не будет недостатка во врагах: они обильнее листьев на деревьях, птиц в небе или буйволов в прериях. Пусть мой брат широко раскроет свой глаза: неужели он нигде не видит врага, которому он мог бы нанести удар?

- Давно ли тетон пересчитывал скальпы воинов, сушащиеся у очага одной из хижин поуни? Рука, которая принесла их туда, и здесь готова добыть еще восемнадцать-двадцать новых.

- Пусть мой брат не идет кривым путем. Если краснокожие будут вечно избивать краснокожих, кто же станет хозяином прерии, когда не останется воинов, которые могли бы сказать: "Она - моя"? Выслушай голоса стариков. Они говорят нам, что в их время много индейцев ушло из лесов под восходящим солнцем; они наполнили прерии своими жалобами на грабежи Длинных Ножей. Там, куда приходит бледнолицый, краснокожий не может оставаться. Земля слишком мала. Бледнолицые всегда голодны. Посмотри: они уже здесь.

Говоря это, тетон указал на палатки Измаила, ясно видные с этого места, и остановился, чтобы видеть впечатление, которое произвели его слова на душу бесхитростного врага. Твердое Солнце слушал, как человек, в уме которого возник целый ряд новых мыслей, вызванных рассуждениями тетона. Он подумал с минуту, прежде чем спросил:

Фенимор Купер - Прерия (The Prairie). 7 часть., читать текст

См. также Фенимор Купер (Fenimore Cooper) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :