Марлитт Евгения
«Вторая жена (Die zweite Frau). 3 часть.»

"Вторая жена (Die zweite Frau). 3 часть."

- Прочтите эти строки и удостоверьтесь, что женщина, которая просит у своего прежнего поклонника взаймы четыре тысячи талеров для уплаты тайных карточных долгов, совсем не так щепетильна, чтобы оттолкнуть дружескую руку, предлагающую ей помощь для осуществления страстно желаемого путешествия на воды... Она приняла тогда четыре тысячи талеров с горячей благодарностью, возвратить которые ей, к сожалению, помешали.

Машинально, с помутившимся взглядом взяла Лиана компрометирующую записку и удалилась в сторону, к окну. Она не могла и не хотела читать этого письма, написанного знакомым, некрасивым почерком матери, и одно обращение которого: "Mon cher ami" - было для нее острым ножом. Ей хотелось хотя бы только на минуту скрыться от взглядов обоих господ, и она удалилась в нишу, но тотчас же с испугом отскочила от нее. Окно было отворено, и на крыльце, спиною к дому, неподвижно стоял Майнау; он не мог пропустить ни слова из всего, что говорилось в зале. Если он действительно все слышал и оставил ее одну бороться с ее коварным противником, то он был бесчестным человеком. Она далека была от мысли рассчитывать на его любовь, но он не должен был отказывать ей в покровительстве: это делает и брат для сестры.

- Э, записку-то вы мне отдайте! - вскричал гофмаршал, боясь, чтобы Лиана не спрятала ее в карман, так как она невольно опустила в него руку. - Против вас и вашей неподатливости необходимо иметь в руках оружие, и я только сегодня раскусил вас: в вас сильно проявляется ваш род, в вас больше ума и энергии, чем вы желаете это показать... Пожалуйста, прошу вас, возвратите мне мою прелестную маленькую розовую записочку.

Она подала ему письмо; старик торопливо схватил его и поспешно опять запер в ящик.

В эту минуту на пороге стеклянной двери показался Майнау; но на этот раз не с тою изящною небрежностью и часто обидно скучным и притворно-вежливым видом, с каким обыкновенно являлся в общую семейную комнату: теперь он казался сильно разгоряченным, точно возвращался из дальней прогулки верхом.

Гофмаршал вздрогнул и откинулся на спинку кресла, когда в комнате так неожиданно появился племянник.

- Боже мой, Рауль, как ты испугал меня! - воскликнул он.

- Чем же? Разве есть что-нибудь необыкновенное в том, что я вошел сюда, чтобы, подобно тебе, встретить герцогиню? - спросил равнодушно Майнау.

Он отвернулся от больного старика в кресле и тревожно взглянул в ту сторону, где находилась его молодая жена.

Она стояла, опершись левою рукой на угол письменного стола; по легкому кружевному рукаву видно было, как сильно дрожала ее рука. Ужасное известие, сообщенное гофмаршалом о матери, поразило ее слишком глубоко; она чувствовала, что это потрясение не изгладится во всю жизнь; несмотря на это, она все-таки старалась сохранить наружное спокойствие, и ее серые глаза, смотревшие из-под нахмуренных бровей, твердо, но прямо встретили взгляд мужа. Она приготовилась к новой борьбе.

Прежде всего Майнау подошел к большому столу, стоявшему посредине комнаты, взял графин и налил в стакан немного воды.

- Ты слишком взволнована, Юлиана; прошу тебя, выпей! проговорил он, подавая ей стакан.

Она с удивлением и не без гнева отказалась: он предлагал ей выпить воды, чтобы успокоить ее волнение, между тем как он давно бы мог прекратить его несколькими энергическими словами, сказанными им непримиримому врагу.

- Не пугайся этого лихорадочного румянца, Рауль, - успокаивал гофмаршал Майнау, ставившего в это время стакан обратно на стол. - Это лихорадка дебютантки, то есть дебютантки в Шенверте, так как в художественном мире и в лавках продавцов эта прекрасная особа уже давно выступала с успехом как графиня Трахенберг. Что скажешь ты, заклятый враг Рафаэлей женского пола, синих чулков и тому подобных? На, полюбуйся, какой талант под прикрытием брачного контракта приютился в Шенверте! Жаль только, что обстоятельства заставляют меня конфисковать эту картину!

Майнау уже завладел картиной и рассматривал ее. С сильно бьющимся сердцем увидела Лиана, как вспыхнуло его лицо. Она ежеминутно ожидала насмешки, направленной против "пачкотни"; но он, не отрывая глаз от картины, холодно сказал через плечо дяде:

- Ты, конечно, знаешь, что право конфисковать или разрешать принадлежа в этом случае исключительно мне... Как попала сюда эта картина?

- Да, как она сюда попала? повторил, пожимая плечами, смущенный гофмаршал. - По неловкости наших людей, Рауль, ящик, предназначенный к отправке, был передан мне сломанным.

- О, я это строго расследую. Эти грубые руки не останутся без наказания, - сказал Майнау и молча положил картину на стол. - А это что? - спросил он, взявши в руки пакет с сухими растениями; сверху лежала тонкая мелко исписанная тетрадка. - И это было в злополучном ящике?

- Да, - твердо, почти сурово ответила за гофмаршала Лиана. - Это - высушенные дикие растения, как ты видишь, некоторые роды из семейства орхидей, очень редко встречающиеся в окрестностях Рюдисдорфа... Магнус продает гербарии в Россию, и я помогала ему в составлении... Неужели и этим невинным занятием я нарушила этикет и оскорбила воззрения дома баронов Майнау? Я жалею об этом втором промахе. - Она протянула мужу, пробежавшему глазами тетрадку, антично-прекрасные руки; при этом на губах ее играла гордая усмешка. - Ты должен убедиться, что на моих пальцах нет ни одного чернильного пятна и что я никогда ни одним словом не упоминала тебе о моих ничтожных ботанических познаниях... Только благодаря неловкости твоих людей стою я тут как обвиняемая и должна молчать. - Нежным, грациозным движением прижала она руки к вискам, как бы желая унять сильную боль. - Мне очень жаль, что против воли послужила причиной этой сцены и нарушила начертанную тобою программу; но позволь мне высказаться сегодня в первый и последний раз. Не по моей вине затеяна была эта сцена, и даю тебе слово, что она больше не повторится. Одно еще остается мне сказать - я должна опровергнуть возведенное на меня господином гофмаршалом обвинение, что я своими незначительными трудами вступила в художественный мир для того, чтобы прославиться... Когда первая моя картина была представлена публике, меня несколько недель трясла лихорадка не от страха за успех, но от смущения за мою отвагу; деньги же, вырученные за нее, стоили мне горьких слез, потому что я продала часть своей души, часть чувств - и все-таки должна была продолжать это делать!

Придворный священник во время этой тяжелой сцены, носившей характер инквизиторского допроса, удалился в глубину зала и ходил там взад и вперед. Руки его были спокойно сложены за спиною, но его широкая грудь высоко подымалась, дыхание было затруднено, точно он боролся с припадком удушья. Один взгляд, брошенный на этого человека в длинном черном одеянии и с гуменцом на голове, мог убедить обоих мужчин, что он жестоко борется с собою, чтобы, подобно разъяренному тигру, не броситься на них... При последних словах молодой женщины он подошел к стеклянной двери и, защитив глаза рукой, стал пристально смотреть вдаль, где из-за парка виднелась узенькая полоска шоссе.

- Слух не обманул меня, - сказал он, входя опять в комнату, - герцогиня сейчас будет здесь.

- И прекрасно, а то мы тут чуть было не разнежничались! - сказал гофмаршал. - Итак, идемте же к ней навстречу!

И он, приподнявшись, выпрямился во весь рост и, кряхтя, подошел к зеркалу, оправил галстук, надушил платок, обрызгал тонкими духами фрак и жилет, взял в руки шляпу и, прихрамывая, поплелся к выходу.

Молодая женщина спокойно положила бумаги обратно в ящик и старалась приладить крышку.

- Ну-с, ваше преподобие, - обратился Майнау к священнику, который словно окаменел у двери и, очевидно, выжидал, чтобы Майнау вышел прежде него. - Разве вы не знаете, что герцогиня обидится, если при выходе из экипажа не услышит обычного приветствия из ваших уст?

Глаза их встретились: насмешливо-удивленный взгляд Майнау и открытый, глубоко негодующий взгляд священника. Оба они метали искры.

- Я уступаю вам дорогу, - проговорил Майнау, указывая рукой на дверь, но не из почтительности к духовному лицу, а с вежливою настойчивостью повелевающего хозяина; при этом он не мог скрыть саркастической улыбки. - А обо мне не беспокойтесь, я как раз вовремя сойду вниз.

Священник вышел с легким поклоном. Майнау следил за ним, пока тот спускался со ступенек, потом, когда его черная одежда совсем исчезла из глаз, он вдруг обернулся и с огненным взглядом своих демонических глаз быстро подошел к молодой женщине, протянув ей обе руки.

- К чему это? - спросила она, оставаясь неподвижно стоять на своем месте, - уж не желаешь ли ты выразить мне твое великодушное прощение? Но я его не требую, потому что ни в чем не провинилась. Я хорошо знаю, что своими занятиями не нарушила своих обязанностей ни как матери Лео, ни как хозяйки дома и dame d'honneurl (Придворной дамы (фр.)). Растения собирала я во время прогулок с Лео, причем вкратце объясняла ему начала ботаники. Рисовала и писала я ранним утром, когда никто не требовал моих услуг... Если же ты желаешь и требуешь, чтобы я отказалась от этих занятий, составляющих для меня отдых, то я повинуюсь. Но только подумай, что муж, признающий за собою право, во избежание неприятностей и скуки домашнего очага, без церемонии оставить его для продолжительного путешествия, не должен бы был по крайней мере отказывать жене во время своего отсутствия в нескольких часах отдыха, чтобы она могла, хотя на время, забыть все свои хлопоты и беспокойства... Как я уже прежде заявила, я подчиняюсь тебе и в этом пункте, но не как слепо и послушно уступающая жена, а как мать Лео. Я взяла на себя материнские обязанности и исполню их до конца; если бы не это, то я не пошла бы теперь навстречу герцогине, а вернулась бы в Рюдисдорф.

Приподняв шлейф, она взяла букет и хотела с покойным достоинством пройти мимо него, но он заступил ей дорогу. Очутившись так близко к нему, она почти испугалась. Женщина всегда ощущает страх при виде внезапной, смертельной бледности на полном энергии и силы выразительном мужском лице.

- Еще минуту! - сказал он, подняв руку, спокойно, но с глубокой горечью. - Ты ошибаешься, думая, что я хочу беспокоить тебя своим прощением; тогда я не мог бы к тебе приблизиться. Я не обладаю такою холодной рассудительностью, как ты, чтобы контролировать и анализировать то, что происходит в моей душе, - я увлекаюсь и откровенно высказываю то, что чувствую, и, может быть, подходя к тебе, я чувствовал в ту минуту скорее потребность просить у тебя прощения, чем желание унижать тебя. Или ты так худо понимаешь выражение лица, чего я не могу допустить при твоем необыкновенном артистическом даровании, или гордая, глубоко оскорбленная графиня Трахенберг не хотела понять меня? Я верю последнему и сообразуюсь с твоим желанием, отвергающим откровенный порыв... Во всяком же случае, мы должны явиться перед лицом света счастливою четой, - продолжал он своим обычным небрежным тоном, - а потому будь так добра, возьми меня под руку, когда мы будем сходить с лестницы.

Глава 12

Подъехали два экипажа; в первом из них, остановившемся у крыльца, сидели высокие гости; во втором, остановившемся в почтительном отдалении, сидели воспитатель принцев и фрейлина. Герцогиня, еще сидя в экипаже, благосклонно и искренно протянула гофмаршалу руку, выказывая свое удовольствие, что видит его поправившимся от последнего припадка подагры. Она еще не окончила своего приветствия, как Майнау показался на крыльце, под руку со своей молодой женой. Черные глаза герцогини метнули огненный взгляд вверх на крыльцо, и слова замерли у ней на языке; она поспешно обернулась, как бы с удивлением и вопросом, к своей фрейлине, которая уже стояла у подножки экипажа герцогини и тоже с изумлением смотрела на приближающуюся молодую женщину; но тотчас же герцогиня быстро и с грациозным движением руки, договорив начатую речь, вышла с помощью придворного священника из экипажа.

В самом деле, кто мог ожидать, что "серая монахиня", робко сидевшая в углу кареты, так величественно разыграет роль хозяйки Шенвертского замка, как сделала это она теперь, спускаясь с лестницы под руку с мужем? Кто бы подумал, что эта женщина, не смущаясь всеми осмеянным цветом своих волос, выкажет все богатство их, распустив во всю длину свои роскошные косы, и что шенвертское солнце, играя в этих золотистых массах, превратит их в блестящий ореол вокруг лица молодой женщины? Обе женщины стояли друг против друга. Говорили, что герцогиня, снявши траур, одевалась в особенно светлые и яркие цвета, чтобы вернуть первую молодость, и сегодня слухи эти подтвердились. Она была в розовом платье, с открытым воротом и короткими рукавами; на обнаженные плечи ее была накинута кружевная косынка, круглая шляпка брюссельской соломки украшалась веткой яблоневого цвета.

Внезапно на лицо герцогини набежал гнев: умные темно-серые глаза новой баронессы встретили ее взгляд с таким гордым спокойствием, от ее миловидного лица веяло такой юношеской свежестью, чего нельзя было отрицать даже и на самом близком расстоянии; но, бросив косой взгляд на Майнау, герцогиня опять просияла радостью. Правы были те, которые утверждали, что Майнау женился не по любви. Он, равнодушный, стоял неподвижно около своей молодой жены и, когда она, почтительно, но не слишком низко поклонившись герцогине, подала ей букет, он представил ее несколькими холодными словами.

Букет был принят благосклонно, и, может быть, герцогиня не ограничилась бы несколькими любезными фразами, которые многими сохраняются, как реликвии, в сердце, если бы ее взгляд не упал на гофмаршала, который был бледен как мертвец, ноги его подкашивались, зубы были сжаты.

- Я слишком понадеялся на свои силы, - бормотал он. - А теперь в отчаянии, что вынужден просить соизволения вашего высочества сопровождать вас в кресле.

По знаку герцогини оно было подано, и гофмаршал погрузился в него; грустную минуту переживал этот человек, пользовавшийся когда-то общей благосклонностью при дворе. Заскрипел гравий под колесами тяжелого кресла, и оно покатилось к парку, где назначен был прием сегодняшних высоких гостей... Розовое платье прекрасной герцогини прошумело мимо него; она шла, оживленно болтая, под руку с Майнау, и никогда еще не была так непринужденно весела, как в настоящую минуту, - а между тем он, который когда-то думал, что его блестящее красноречие имело силу вызывать на оживленную беседу этот гордый, замкнутый ум, молча сидел в своем кресле, - он был забыт. Принцы пронеслись с Лео мимо него, а прежде они цеплялись за фалды его фрака и никакие игры не устраивались без него; теперь всем было ясно, что он стар и хвор и вдруг сделался статистом в своем собственном владении - гнетущее сознание для ловкого придворного быть еще заживо причисленным к мертвым!.. А тут еще эта "рыжеволосая" шла так медленно, сознавая себя госпожою Шенверта; да, он должен был с горечью признаться самому себе, что эта обедневшая графиня держала себя величественнее, благороднее даже самой герцогини, - старик просто задыхался от злобы и досады.

- С вашего позволения, замечу вам, баронесса, - крикнул он резким тоном молодой женщине, которая мимоходом сорвала скрывавшуюся в траве полевую гвоздичку: сегодня нельзя собирать ни орхидей, ни прочей негодной травы для России.

Майнау вспыхнул и обернулся; может быть, резкий ответ гофмаршалу готов был сорваться у него с языка, но при взгляде на молодую женщину, которая с таким высокомерным молчанием и так спокойно приколола маленький пунцовый цветок к поясу, он с нетерпением пожал плечами и пошел вперед, продолжая начатый с герцогиней разговор.

Часть парка, где росли великолепные шенвертские фрукты, расположена была возле индийского сада, под защитою гор, счастливая группировка которых давала возможность редкостям индийской флоры расти в прохладном, умеренном поясе. Северо-восточный ветер не проникал сюда, и под теплыми лучами солнца здесь высоко поднимались бананы, вызревали великолепнейшие сорта персиков, самые нежные сорта винограда и прочих фруктов на шпалернике и пирамидальных стволах, стоявших группами среди обширных, покрытых дерном площадок. Эта часть парка, более нежившая вкус, чем ласкавшая взоры, вдавалась в самый лес - разумеется, не сразу в вековую чащу дивных исполинов, простиравшуюся вплоть до большой проезжей дороги, но туда, где на порядочном расстоянии вились между деревьями светлые ленты дорожки, а под первою группою кленов находилась усыпанная мелким гравием площадка. На эту площадку обращен был фронтон так называемого охотничьего домика. Это было красивое маленькое строение из кирпича, со светлыми окнами и оленьими рогами на крыше, и могло отчасти считаться станцией между Шенвертским замком и домом лесничего, находившимся в получасовом расстоянии и одиноко стоявшим в лесу. В этом домике жил ловчий с охотничьими собаками; под его контролем находился шкаф с богатым оружием Майнау, и в торжественных случаях фигурировал он в парадном мундире как егерь барона Майнау.

Если хотели разыграть идиллию, то для этого выбиралась площадка перед охотничьим домиком, - это был один из самых привлекательных пунктов Шенверта: тут дышалось чистым лесным воздухом, виднелся с одной стороны пестревший яркими красками индийский храм среди чужеземной растительности, а с другой - еще издали красовались зубцы мозаичных крыш замка в средневековом стиле, живописно возвышавшиеся над роскошной зеленью парка.

При таких празднествах, носивших характер сельской простоты, вместо замкового повара у белой кафельной плиты охотничьего домика стояла Лен и варила кофе. Так велось издавна; ее широкоплечая фигура в вечно черном шелковом парадном платье была такою же принадлежностью охотничьего домика, как и великолепные охотничьи собаки, лениво растянувшиеся на мягком теплом песке. Правда, что ее серьезное лицо в чепце традиционными шотландскими лентами никогда не улыбалось и "кникс" ее был из рук вон неловок, но кофе был так вкусен и ароматен и все приготовленное ее руками блестело такой удивительной чистотой, что на сухость и на суровость ее лица никто не обращал снимания.

Было ли сегодня в кухне жарче обыкновенного, или хлопоты утомили ее, но только Лен казалась разгоряченною, и если бы не ее суровая натура, то по ее лихорадочно блестевшим глазам и нахмуренному лбу можно было бы подумать, что она плакала.

- Вы больны, милая Лен? - благосклонно спросила ее герцогиня.

- Нет, ваше высочество! Благодарю покорно за ваше милостивое внимание - весела и здорова, как рыба в воде! - возразила она испуганно, бросив косой взгляд на гофмаршала.

Она принесла несколько белых искусно сплетенных корзиночек, которыми тотчас же завладели маленькие принцы. Вокруг кофейного стола вдруг стало пусто, - дети помчались к фруктовому саду, а садовник замка, стоя на почтительном расстоянии, молча, но с отчаянием смотрел, как маленькие вандалы без разбора и сожаления опустошали так тщательно лелеянные им деревья, наполняя свои корзинки самыми дорогими фруктами.

Гофмаршал тоже приказал подкатить туда свое кресло; но чтобы изгладить впечатление своей беспомощности, ему необходимо было встать и пройтись, хотя бы это стоило ему тысячи пыток. И он поднялся и заковылял вдоль зеленевшего виноградного шпалерника, кончавшегося у проволочной решетки индийского сада. Ему посчастливилось добраться бодро до кофейного стола, за которым уже сидела герцогиня. С блаженной улыбкой подал он ей в корзине несколько веток раннего винограда, срезанных им собственноручно; вдруг улыбка его исчезла, и он побледнел от испуга.

- Мое кольцо! - воскликнул он в волнении, торопливо бросив корзину на стол.

Он стал смотреть на тонкий указательный палец правой руки, на котором несколько минут назад блестел дорогой смарагд.

Все, исключая герцогиню, вскочили и принялись искать его. Кольцо, "всегда так крепко державшееся", как уверял гофмаршал, вероятно, свалилось с похудевшего пальца в то время, когда он срывал виноград, и исчезло в зелени; но, как тщательно ни искали, найти его не могли.

- Прислуга поищет его потом под моим личным надзором, - сказал Майнау, возвращаясь к столу.

Ради этикета пора было прекратить эту неприятную сцену.

- Да, потом, когда оно уже безвозвратно исчезнет в каком-нибудь кармане, - возразил с мрачной улыбкой гофмаршал. - Доверяй прислуге! Она постоянно вертится около виноградного шпалерника; главная дорожка пролегает мимо него... Ваше высочество, простите мое волнение, - обратился он с просьбой к герцогине. - Но кольцо это для меня дорого как редкость, завещанная мне Гизбертом; за несколько дней до смерти он передал его мне при свидетелях, причем написал следующие слова: "Не забывай никогда, что ты получил десятого сентября!" Он завещал его специально мне, и его внимание трогает меня до глубины души... Вашему высочеству известно, что я не ладил с этим братом, напротив, осуждал его безнравственный образ жизни... но, Боже мой, сердце все же сохраняет свои права. Я любил его, несмотря на все его заблуждения, а потому утрата его кольца глубоко огорчила бы меня.

- Невзирая на истинно баснословную ценность самого камня! - сухо заметил Майнау.

Он уже сидел возле герцогини, между тем как остальное общество только еще собиралось.

- Ну, конечно, но это уже на втором плане, кто же это стал бы отвергать? - ответил гофмаршал с притворным равнодушием.

И движением, в котором выразилось все его отчаяние, он разом откатил свое кресло в сторону, откуда можно было видеть всю дорогу вплоть до злополучного шпалерника.

- Смарагд очень дорог, а резьба редкой работы, в своем роде чудо... В ней заключается тайна. Около герба виднеется маленькая точка, как будто крошечная царапина, но под лупою ясно выступает отчетливо вырезанная мужская голова. Приложение этой печати имеет, по-моему, больше значения, чем самая подпись.

- Мы теперь будем пить кофе, а потом и я пойду искать его, - милостиво сказала герцогиня. - Замечательное кольцо должно быть найдено.

Между тем Лен в это время подавала всем душистый кофе на большом серебряном подносе. Ее лицо не выражало недовольства: среди водворившейся тишины слышно было только, как шуршало ее шелковое платье и как скрипел песок под ногами. Но вдруг посуда загремела на подносе, как будто у нее от страха задрожали руки. Гофмаршал, которому она в эту минуту подавала кофе, с удивлением поднял на нее глаза и посмотрел в направлении ее взгляда: по дорожке, вдоль шпалерника, шел Габриель.

- Что надо здесь этому мальчику? - спросил он, устремив на нее пристальный взгляд.

- Не могу знать, барон, - ответила она, уже совершенно успокоившись.

Габриель подошел прямо к гофмаршалу и с опущенными глазами подал ему потерянное кольцо. Его держали прекрасные тонкие пальчики безукоризненно чистой, нежной ручки, а между тем, почувствовав ее прикосновение, гофмаршал оттолкнул ее с отвращением.

- Мало вам тарелок? - с гневом указал он на стол. - И разве ты не мог, бывая в замке, научиться, как прилично подавать вещь?.. Где ты нашел кольцо?

- Оно лежало у проволочной решетки, я его сейчас узнал, я всегда любовался им на вашей руке, - робко проговорил мальчик, как бы извиняясь в том, что подал кольцо без тарелки.

- В самом деле? Очень лестно! - Гофмаршал насмешливо покачал головой. - Лен, дайте ему кусок торта и спросите, что ему надо.

Она вынула из кармана ключ.

- Ты за ним пришел, да? - спросила она Габриеля. Он ответил утвердительно. - Больная пить хочет, а я заперла малиновый сироп.

- Глупости! В замке и без него много прислуги. Он мог бы прислать кого-нибудь, но этот мальчик избалован и хочет принимать участие во всем, что происходит в замке, и притом сегодня, когда священник только что в моем присутствии строго запретил принимать ему какое-либо участие в удовольствиях! Забыли вы это. Лен?.. Он должен готовиться, - обратился он к герцогине, - сегодня утром мы решили, что через три недели он наконец поступит в семинарию, - уже давно пора.

Лиана с удивлением посмотрела на ключницу. Так вот почему она сегодня все утро бесцельно бродила по кладовой, с трудом отличая тончайшие ткани от толстого полотна, а ведь Лен была авторитетом по части льняных изделий, и в конце концов потеряла связку ключей, чего с ней никогда не случалось!.. Хотя эта женщина казалась такою холодной и сурово и безучастно относившейся к мальчику при других, но Лиана давно подозревала, что она боготворит ребенка... Она и теперь стояла молча, с густою краской в лице; для всех прочих это была женщина глубоко огорченная, рассерженная незаслуженным упреком, в глазах же Лианы - это была мать, любящее сердце которой терзалось от одного ожидания предстоящей разлуки. Герцогиня посмотрела на мальчика в лорнет.

- Вы хотите сделать из него миссионера? - спросила она священника, покачав головою. - На мой взгляд, звание это совершенно для него не годится.

Эти слова точно наэлектризовали Лиану: в первый раз слышала она слова, высказанные против решения священника и гофмаршала, да еще таким лицом, которое несколькими словами могло изменить судьбу человека. Все, сидевшие тут за столом, были или не расположены к ребенку, или просто равнодушны к его судьбе, как холодно, например, смотрел Майнау на "трусливого мальчика", стоявшего, подобно осужденному, неподвижно на месте, которое как бы горело под его ногами! Молодая женщина призвала все свое мужество, разве она взывала не к женскому сердцу?

- Габриель уже имеет миссию в самом себе, ваше высочество; это миссия художника, - сказала она, глядя на прекрасную герцогиню с видимым смущением, но твердо. Глаза всех обратились на нее, не сказавшую до сих пор ни слова. - Без всякой посторонней помощи он так смело и мастерски владеет карандашом, что это меня поражает. Я нашла в комнате у Лео его рисунки, с которыми он мог бы блистательно выдержать всякое академическое испытание и непременно был бы принят в число ее учеников... В этой детской головке таится редкое творческое дарование, пламенное влечение к искусству, присущее только гению... Ваше высочество правы, заметя, что он не годится в миссионеры, - для этого нужно внутреннее стремление, на одном этом пункте должны быть сосредоточены вся энергия и все силы души, для которой не должно существовать другого идеала, - поступить же насильственно было бы жестоко в отношении искусства. Герцогиня с изумлением посмотрела на нее.

- Вы совершенно не поняли меня, баронесса фон Майнау, - сказала она очень сдержанно. - Мое замечание относилось к его вялости и болезненному телосложению; что же касается до его умственных способностей или его увлечений, то я решительно говорю: он должен годиться!.. Мне, право, жаль, что находятся женщины, не разделяющие мнения, что перед этой святою целью жизни всякая другая должна исчезнуть... Пусть вольнодумцы мужчины, приобретая научные познания, впадают в заблуждения в делах веры - довольно и этого прискорбного факта, зато мы, женщины, должны вдвойне стараться твердо противостоять этим бурям, свято хранить нашу веру и никогда не поддаваться искушению мудрствовать.

- Ваше высочество, это значит дать женщинам чересчур легкую задачу в жизни, это значит еще шире отворять дверь суеверию, вере в воображаемый мир духов, во власть сатаны, к чему женщины, к сожалению, и так очень склонны.

Послышался стук сдвинутого стула и смущенное покашливание, между тем как молодая женщина, только что говорившая так смело, сохранила невозмутимое спокойствие. Против нее сидел ее муж, рука которого, лежавшая на столе, играла кофейной ложечкой. Наклонив голову, он исподлобья, ни на минуту не отрывая глаз, смотрел на покрасневшее лицо жены, исключительно обращенное к герцогине. Выговорив последние слова, она случайно взглянула в его сторону, глаза их встретились, и ее взгляд был так холоден, как будто он ей был совершенно незнаком. Яркая краска бросилась ему в лицо, он швырнул на стол кофейную ложечку, что вызвало улыбку на прекрасном лице герцогини.

- А! Барон Майнау, это вас волнует?.. Какого вы мнения об этом? - спросила она его ласково-вкрадчивым голосом.

Его губы сложились в горькую, насмешливую улыбку.

- Вашему высочеству хорошо известно, что женщины, которые верят в колдунов и привидения, имеют для нас соблазнительную прелесть, - возразил он своим небрежным тоном. - Женщина обворожительна в своей беспомощности и боязни, мы привлекаем ее, как ребенка, в наши покровительственные объятия, и тут является любовь. - Глаза его приняли мрачное выражение и устремились на жену. - Между тем как от мудрой Афины Паллады на нас веет ледяным холодом, и мы отвертываемся от нее.

Неужели это была та женщина, которая в день свадьбы, бледная и расстроенная, подобно ангелу смерти, промчалась мимо ехавшей невесты?.. Горделивое торжество сияло теперь на этом прекрасном лице, и это выражение сообщало ему необыкновенную привлекательность.

- А вы? - обратилась она к священнику, сидевшему против нее со сложенными на груди руками: при звуке ее голоса он точно пробудился от глубокой думы; казалось, герцогиня собирала все свои войска против молодой женщины, осмелившейся думать самостоятельно. - Разве у вас нет оружия против антихриста в прекрасном женском образе? - спросила она почти шутливо.

- Ваше высочество, благоволите вспомнить, что я не охотник до таких прений за кофейным столом, - возразил он сурово; он вдруг превратился во всемогущего духовника, который держал в повиновении эту высокорожденную душу. - Оставим пока все это и удовольствуемся тем, что баронесса Майнау, в сущности, не отрицает вмешательства невидимого мира в нашу действительную жизнь.

Он снова хотел прийти ей на помощь - ей стоило только утвердительно нагнуть голову, и борьба была бы окончена; но в таком случае ей пришлось бы лгать и принять протянутую ей руку священника. Она никак не могла согласиться на это и потому во второй раз сегодня отвергла ее.

- Это вмешательство невидимого мира в действительность я, конечно, отрицаю, - сказала она несколько дрожащим голосом, причем сидевшая рядом с ней фрейлина с шумом отодвинулась. - Я не верю в чудеса и небесные явления, как учит тому церковь.

Зловещее глубокое молчание последовало за этими словами; прекрасная герцогиня будто окаменела, ее глаза с томительным беспокойством, почти со страхом, останавливались попеременно то на Майнау, то на его молодой жене. Он только что высказал, как ему противны женщины самостоятельные, с холодным пытливым умом, но эта женщина не походила на щитоносную Афину, - она скорее казалась детски наивным существом, которое с сильно бьющимся сердцем, краснея и бледнея под влиянием своих убеждений, высказывало их нежным, мелодическим голосом.

Герцогиня не могла видеть выражения лица Майнау: он сидел вполоборота, сохраняя то небрежное спокойствие и хладнокровие, в которое он обыкновенно драпировался, так что казалось, вот-вот он, равнодушно пожав плечами, насмешливо скажет: "Пусть ее себе говорит, - какое мне до того дело?"

- Ваши воззрения так чужды строго верующему христианину, баронесса, что я нахожу прения по этому предмету неприличными теперь ни по времени, ни по месту, хотя я уверен, что победа осталась бы за мною, - прервал священник эту мгновенную тишину своим глубоким симпатичным, хотя несколько тихим голосом; он должен был ответить ей, так как она принудила его к тому. - Оставляя в стороне Священное писание, позвольте напомнить вам изречение одного из великих писателей, который говорит устами своих мудрствующих героев: "Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам".

- Это правда, но я под этим не подразумеваю таинственной силы природы. Большая часть людей до сих пор думает, что в природе нет ничего непостижимого, над чем можно было бы задуматься, потому что они могут все видеть, слышать и понимать, а что в этом-то и состоит чудо, - им и в голову не приходит. Разве не чудо та жизненная сила, заставляющая произрастать из земли пеструю чашечку полевого цветка?..

Священник смотрел на нее с тем же выражением на лице, с которым он уже раз сказал ей сегодня, с мольбой во взгляде: "Вы противоречите себе, баронесса!"

- А вы забываете основателя вашей церкви, Лютера, который не только не отрицал существование духа зла, но даже утвердил веру в могущество его враждебной силы на земле? - сказал он, как бы умоляя.

- В нашем веке он не только запустил бы в него свою чернильницу, но и могучее перо свое обратил бы против порождения человеческой фантазии, - было ее ответом.

- Довольно, довольно! - воскликнул гофмаршал вне себя, протягивая руку, как бы приказывая молодой женщине замолчать. - Ваше высочество, простите, что за моим столом вам приходится слышать такие противорелигиозные мудрствования, - обратился он со зловещим спокойствием к герцогине. - Баронесса Майнау воспользовалась уединением Рюдисдорфа, чтобы предаться научным занятиям, которые своею ничтожностью напоминают о своем происхождении - занятия при хлебе и воде.

Герцогиня быстро встала; она должна была это сделать: как правительница и как женщина, она не должна была допустить семейной ссоры в своем присутствии.

- Пойдемте же собирать фрукты! - сказала она весело и любезно, как будто ничего и не произошло. Она надела шляпку и взяла зонтик. - Где же сейчас принцы? Я не вижу и не слышу их, господин Вертер, - обратилась она с вопросом к воспитателю принцев, который в ту же минуту скрылся...

Подозвав к себе священника, герцогиня взяла под руку Майнау; он пошел с нею, не бросив ни одного взгляда в сторону жены; фрейлина торопливо последовала за ними, так что Лиана осталась одна, как опальная, - одна под тенью кленов.

- Вы ничего не чувствуете, моя милая? Уж отличились вы сегодня, нечего сказать! Просто сломали себе шею! - проговорил лукаво гофмаршал, медленно проезжая мимо нее.

Глава 13

Лиана молча отвернулась и пошла по дорожке, пролегавшей мимо охотничьего дома, в лес. В отворенное окно кухни она увидела Лен, стоявшую около плиты, а недалеко от нее, в темном углу, виднелось, подобно призраку, бледное личико Габриеля. Он скрылся здесь, когда гофмаршал резким движением руки прогнал его из этого круга высокорожденных... Какой промах дала она, взяв сторону мальчика: этим, без сомнения, она только ухудшила его и свое положение. Ненавистная "вторая жена" этим ходатайством поставила себя в такое положение, что теперь вопрос состоял только в том, когда она возвратится к себе на родину... При этой мысли Лиана вздохнула полной грудью, и луч счастья осветил ее душу. Теперь не она будет намекать на развод, не она будет стараться порвать цепи, в которые, в своем заблуждении, сама себя заковала. Она радовалась смелости, с какою, не стесняясь, высказала свои убеждения: не каждое ли ее слово было нарушением программы, начертанной Майнау?.. Теперь он не мог, на время своего отсутствия, поручить ей охранение домашнего спокойствия и воспитание наследника дома Майнау: гофмаршал не потерпит уже этого ни в каком случае. Майнау нечего было страшиться теперь огласки - разрыв произошел при посторонних за кофейным столом... Сделаться свободной!.. Там, вдали, окруженный таинственным полумраком, виднелся ненавистный ей замок, где она в короткое время столько выстрадала. Время испытания, прожитое здесь, она будет считать тяжелым, но счастливо окончившимся сном, о котором она больше не будет и думать... Назад к Магнусу и Ульрике! Опять жить общею с ними жизнью, опять заниматься в Рюдисдорфе, в их уютном зале!.. Как охотно она будет выносить капризы матери и ее гневные вспышки! Тамошний ад, как говорили Магнус и Ульрика, был ничто в сравнении со страданиями и одиночеством на чужбине. Она же поедет не к матери, а к Магнусу; он ведь решительно заявил им, что Рюдисдорф их родина и будет служить для сестер убежищем во всякое время... О Магнус! И глаза ее наполнились слезами при мысли о свидании с ним.

В эту минуту раздался лай собак, выбежавших из охотничьего домика; она оглянулась: там шел Майнау, унимая повелительным движением руки прыгавшую кругом него свору... Не шел ли он в охотничий дом, может быть, за шалью, которую оставила там герцогиня?.. Как гордо и высоко держал он голову, будто служил олицетворением мужества и силы! А между тем он был самый жалкий из всех! Он говорил против совести и убеждений и обходил молчанием самые грубые выходки, чтобы только не заступиться за жену, не ответствующую его планам. Лиана быстро пошла вперед, как будто не видала его, но он был уже около нее.

- Как! Ты плачешь, Юлиана?.. Ты можешь плакать? - воскликнул он со всем злорадством удовлетворенной жестокости. Она гневно отерла слезы. - Ну, не сердись, никто лучше меня не знает, что ты не от чувствительности проливаешь их. Бывают слезы ожесточения, оскорбленной гордости...

- И глубочайшего раскаяния, - прервала она его.

- А!.. Ты раскаиваешься в своем давешнем геройстве?.. Как жаль!.. А я принимал все сказанное тобою за твое искреннее убеждение и думал, что ты сумеешь принять мученическую кончину за каждое свое слово... Итак, ты раскаиваешься?.. Не послать ли тебе священника? Он с такой необъяснимой готовностью старался выручить тебя, что герцогиня вне себя за это... Прислать тебе его, Юлиана? Более любезного духовника трудно найти в целом свете, я знаю это от Валерии!

- Я должна буду принять его, - проговорила Лиана с раздражением, видя его язвительную усмешку, - для того, чтобы он внушил мне веру в колдунов и привидения, чтобы и меня... - Тут она вспыхнула и замолчала, сделав отрицательное движение.

- Чтобы и тебя любили, как я только что высказал, - докончил он.

- Не здесь! Не здесь! - воскликнула она порывисто, указывая на Шенвертский замок. - Я раскаиваюсь, - продолжала она спокойнее, - что своим необдуманным вмешательством ускорила решение судьбы Габриеля, все же прочее я готова повторить слово в слово, даже если бы от меня потребовали представить еще новые доказательства пред лицом той высокопоставленной лживости и твоих язвительных насмешек... Далее я раскаиваюсь...

- Дай мне высказать остальное, Юлиана; я не желал бы слышать этого из женских уст, - прервал он ее вдруг очень серьезно и меняясь в лице, что уже раз смутило ее сегодня. - Ты еще раскаиваешься в том, что так слепо, так неопытно и так простодушно вступила в брак, и горячо обвиняешь меня, человека опытного, который должен был хорошо знать и понимать, что делал и чего требовал.

- Да, да!

- А если и он раскаивается?

- Ты согласен, Майнау? Ты позволяешь мне удалиться? Еще сегодня? - спросила она, затаив дыхание; глаза ее заблистали, и она с мольбою прижала руки к груди.

- Этого я не думал, Юлиана, - ответил он, видимо удивленный этим старательно сдерживаемым восторгом. - Ты не так поняла меня, - произнес он, отчеканивая слова, причем губы его нервно задрожали. - Оставим это; теперь тут не время и не место для каких-нибудь соглашений.

- Соглашений? - повторила она тихо, и ее руки опустились. - Да они и невозможны! К чему же откладывать? Боже мой, я потеряла даже охоту, утратила честные намерения, с какими вступила на свое новое поприще; я измучена и с трудом сохраняю наружное спокойствие; душою и сердцем я в Рюдисдорфе, а не здесь! Это возможно лишь на короткое время, а не на всю жизнь!.. Соглашение!.. - Она горько засмеялась. - Четыре недели тому назад я искала бы его по собственному побуждению, с чистосердечным желанием исполнить взятые на себя обязанности, теперь же, после всего, что случилось, я не могу! Я отказываюсь от него!

- Но я... нет, Юлиана! - воскликнул он запальчиво, и жилы на висках его вздулись.

С минуту она молча стояла перед ним: при таком его настроении она его боялась; но не лучше ли для обеих сторон, чтобы разрыв произошел именно теперь?

- Я, кажется, догадываюсь, почему ты желаешь, чтобы я осталась в твоем доме в эту тяжелую минуту, это для меня большое утешение, - сказала она кротко. - Ты заметил, что я от всего сердца полюбила твоего сына; отпусти Лео со мною в Рюдисдорф, Майнау! Клянусь тебе жить только для него и беречь его как зеницу ока. Я знаю, что Магнус и Ульрика с радостью примут его; как многому он может научиться от этих высокодаровитых людей!.. Тогда ты спокойно можешь отправляться путешествовать и быть в отсутствии хотя бы несколько лет... Отпусти со мною Лео, Майнау!

И она с мольбою протянула ему руку, но он порывистым движением оттолкнул ее.

- Должно быть, правда, что существует Немизида!.. Я желал бы слышать, как они все, все хохочут!

Со злобным смехом закинул он голову кверху и устремил взгляд на синее небо, как будто вдруг увидел там тех, о ком говорил.

- Знаешь ли ты, что значит жестоко уязвленное тщеславие, Юлиана? Я когда-нибудь тебе скажу, не теперь, еще не скоро, пока...

Молодая женщина вдруг молча прошла мимо него; он стоял спиною к охотничьему домику, а потому не мог видеть, как из-за кленовых деревьев показалась герцогиня со своею фрейлиной.

Тяжело было Лиане! Огненный любопытный взгляд герцогини отметил, как резко оттолкнул Майнау ее руку. С яркою краскою в лице пошла она навстречу дамам; от нее не скрылась злобная улыбка, мелькнувшая на лице фрейлины, и это увеличило ее смущение.

Герцогиня только что своим появлением прервала тягостную сцену между супругами. Муж журил свою молодую жену за ее недавнюю бестактность и с такою суровостью отверг ее просьбу о прощении, какая возможна только при совершенном отсутствии чувства. Теперь она спокойно сознавала в душе, что этой со смущением приближавшейся к ней рыжеволосой Трахенберг недоставало бы только вещей маргаритки в руке, на которой она гадала, чтобы быть олицетворением гетевской Гретхен, - и отчего бы не сознаться и в том, что эта преследуемая со всех сторон ненавистная вторая жена обладала необыкновенною прелестью?.. Фауст не любил ведь ее, он обращался с ней сурово, потому... да потому, что не мог так же скоро отвязаться от этой девочки с красновато-золотистыми волосами, как скоро, из жестокой мести, связал себя с нею.

- Любезная баронесса Майнау, зачем вы уединяетесь? - воскликнула она благосклонно и искренно, обращаясь к молодой женщине.

В руках у нее была корзинка с фруктами. Герцогиня остановилась в такой живописной позе в ожидании приближавшихся, что если бы держала корзинку повыше, то можно было бы подумать, что она хотела изобразить "дочь Тициана" в живой картине.

- Вот моя благодарность за ваши прекрасные цветы, - я сорвала это собственноручно, - сказала она, подавая Лиане фрукты.

Фрейлина с удивлением смотрела на этот дар. Она не привыкла к тому, чтобы гордая герцогиня выражала так благосклонно и дружественно свою благодарность, - может быть, она не знала, что одержимая страстью женщина, вполне уверенная в своем торжестве, может относиться чрезвычайно ласково и милостиво к побежденной... Герцогиня зашла еще далее - не видала ли она сейчас, с какой непреодолимой антипатией оттолкнули эту антично-прекрасную руку, протянувшуюся теперь за фруктами?

- А теперь сделаю вам выговор, любезная баронесса! Зачем вы избегали нас до сих пор? - спросила она. - Я надеюсь увидеть вас у себя в самом непродолжительном времени.

Лиана бросила на стоявшего возле нее Майнау беглый взгляд... Ноздри его незаметно дрожали, как будто он удерживался от иронической улыбки; в общем же, он опять принял свой обычный важно-равнодушный ко всему окружавшему вид.

- Ваше высочество, извините меня, если я ослушаюсь вашего повеления, - решительно сказала молодая женщина. - Через несколько дней Майнау предпринимает путешествие и отпускает меня в Рюдисдорф, - проговорила Лиана, насколько могла спокойнее.

Разрыв произошел при совершенно мирных обстоятельствах.

- Как, барон Майнау! Неужели это правда? - спросила герцогиня слишком торопливо и тревожно...

Она до того забылась, что фрейлина стала покашливать.

- Отчего же нет, ваше высочество? - ответил Майнау, равнодушно пожимая плечами. - Рюдисдорф чрезвычайно здоровая местность и представляет невозмутимую тишину для тех, кто любит больше всего погружаться в самого себя... Хотя я сам и перелетная птица, но зачем же я буду препятствовать другим вернуться в свое родное гнездо?.. Берегись, Юлиана! Она порвет твое прелестное платье!

Майнау говорил об огромной леонардской собаке, принадлежавшей Лео и, вероятно, самовольно вырвавшейся из охотничьего домика и радостно прыгавшей вокруг молодой женщины.

- Эта сумасшедшая собака страстно привязалась к тебе; что с ней, бедной, станется, Юлиана?.. Лео не захочет расстаться с ней!

Лиана закусила губу; это был ответ на ее просьбу - и в каком легкомысленном, холодно-шутливом тоне!.. Взгляд, которым он сопровождал свои слова, видела только фрейлина и впоследствии уверяла герцогиню, что он выражал отвращение и, подобно молнии, сверкнул на "рыжеволосую жену".

Глава 14

Между тем герцогские дети бегали с Лео по парку. Скоро им надоело рвать спелые и неспелые плоды, лакомиться ими и бросать недоеденные на дорогу. Кофейный стол также не привлекал их, и они отказались от молока и пирожных, которыми угощала их Лен; их манило в индийский сад, где раздавался крик обезьян. Принцам, однако, было запрещено одним, без старших, ходить в "Кашмирскую долину", главным образом из-за пруда, который был неизмеримо глубок. Но на подобное запрещение они мало обращали внимания: там под кленовыми деревьями было так весело и шумно; мама и господин Вертер сюда не придут, а фрейлине "нет до нас никакого дела", как уверял наследный принц своего товарища Лео.

Прежде всего они спугнули вола, гревшегося на солнце у пруда, который, в силу своих почтенных лет и миролюбивого характера, тотчас же поспешил удалиться в рощу. Лебеди от метко направленных в них камней замахали крыльями и полетели к своему убежищу, а стая золотистых фазанов разлетелась в разные стороны при звуке детских шагов.

- Что, Лео, колдунья все еще там? - спросил наследный принц, указывая на индийский домик. Лео кивнул головой.

- Если б я только мог... - и он хлестнул воздух своим хлыстом.

- То выгнал бы ее или бросил бы в воду!

- Какие глупости! Кто же не знает, что колдуньи не тонут! Они всегда всплывают наверх и могут так плавать хоть сто лет. Это говорила мне Бергер, а она это наверное знала.

Удивленный наследный принц даже рот разинул: чудо это было для него ново, но оно все-таки не могло помешать его планам.

- Если б у нас был порох, - сказал он, - мы могли бы преспокойно взорвать ее на воздух. Капитан фон Горст объяснил мне вчера на уроке, как это делается: берут напитанную серой нитку...

- Порох есть в охотничьем доме! - вскричал Лео, разгоряченный до крайности. - Взорвать колдунью на воздух! Вот будет потеха!

Дети побежали по плантациям, встретили воспитателя и миновали шпалерник, где мать рвала фрукты. Они были слишком хитры, чтобы выдать кому-нибудь свою тайну; они хотели сделать всем сюрприз, а потому тихонько пробрались в охотничий домик. Ключ они нашли вложенным в замок шкафа с оружием, где за стеклом висел в дорогой оправе соблазнительный пороховой рог, ловчего не было дома. Наследный принц влез на стул, снял с гвоздя рог и заглянул в него: он доверху был полон пороха. Затем он поискал кругом, но пропитанной серной нитки нигде не оказалось; маленький принц и тут нашелся: на ночном столике увидал он огарок тонкой восковой свечки и тут же в спичечнице спички.

- Довольно и этого! - сказал он и спрятал весь этот материал в карман.

В эту минуту вошел ловчий и окинул всех беглым взглядом. То был молодой человек с суровыми чертами лица, в котором, однако, проглядывал страх за похищенный пороховой рог.

- Ого! Из моей собственной комнаты? - сказал он, и кровь бросилась в его смуглое лицо.

Он прямо подошел к наследному принцу, забравшемуся в угол и обеими руками прятавшему за спиною рог с порохом, и без церемонии взял герцогского сына за плечо; но это не прошло ему даром: принц затопал на него ногами, другой маленький принц тащил его назад за сюртук, а Лео подлетел к нему с поднятым хлыстом.

- Постой! Я расправлюсь с тобой так же, как дедушка! - кричал он. - Помнишь ли ты, как он ударил тебя хлыстом по лицу?

Ловчий вдруг помертвел; он поднял кулак, чтобы сразить неукротимого мальчика.

- Негодяй! - проговорил он, с трудом сдерживая свой гнев. - Мне что ж, пожалуй, делайте, что хотите! Я бы всех вас взорвал на воздух!

И он вышел, сильно хлопнув дверью. Дети с затаенным дыханием ждали, когда умолкнет шум его шагов за дверью кухни, а потом выпорхнули вон.

Немного погодя из дому выбежала Лен, и защитив рукою от солнца глаза, пристально посмотрела в глубину парка. Это происходило в то время, когда Майнау в сопровождении двух дам возвращался к кленовым деревьям.

- Что такое, Лен? - спросил он, заметив ее волнение.

- Они в индийском саду, то есть дети, барон! Я видела, как побежал туда маленький барон, - сказала она торопливо. - Господи помилуй! Они ведь взяли с собой порох и спички! Мне сейчас передал это ловчий.

С криком ужаса повисла герцогиня на руке Майнау, который тотчас же направился к "Кашмирской долине". Лиана и фрейлина поспешили за ним, а воспитатель, беспечно бродивший вдоль шпалерника, услышав гневный зов герцогини, также бросился вслед за ними, широко вышагивая своими длинными ногами.

Они пришли как раз вовремя, чтобы испытать тот ужас, который обыкновенно ощущаешь ввиду неминуемой опасности.

Посреди веранды индийского домика на блестящей пальмовой циновке сидели дети; они насыпали маленькую горку пороху, а в середину ее воткнули зажженный восковой огарок, тоненький фителек которого горел ярко, и достаточно было малейшего движения воздуха или чьего-либо ускоренного дыхания - и порох моментально вспыхнул бы! Конечно, этой ничтожной горсточки пороха недостаточно было для того, чтобы взорвать дом колдуньи, как хотели того дети, - опасность была в бесконечной неосторожности детей, которые, всецело отдавшись своей затее, не думали о себе. Тесно прижавшись друг к другу, они окружили так называемую "мину" и, наклонившись над нею, с затаенным дыханием ждали того момента, когда фитиль догорит и огонь достигнет пороха.

Лео сидел на корточках между обоими принцами и мог прежде всех заметить приближающихся.

- Тише, папа! Мы взорвем колдунью на воздух!.. - выговорил он почти шепотом и не отводя глаз от огня.

Одним прыжком очутился Майнау у веранды; не входя на ступени, он нагнулся и пальцами загасил пламя свечи. И когда поднялся, то был бледен как смерть; герцогиня же истерически рыдала, опустившись на руки фрейлины. Однако она тотчас же оправилась.

- Принцы сегодня лягут спать без ужина, а завтра в наказание не будут кататься верхом, господин Вертер! - приказала она строго, в то время как Майнау сильно журил Лео и тряс его за плечи.

Лиана подошла и обняла плачущего ребенка.

- Неужели, Майнау, ты и в самом деле будешь взыскивать с него за грехи его прежней наставницы? - спросила она кротко, но серьезно. - Мне кажется, это было бы так же несправедливо, как если бы кто вздумал осуждать народ за подобное жестокосердие, тогда как его систематически поддерживают и даже утверждают в его нелепых поверьях.

Она нежно провела дрожащей рукой по чудным глазам мальчика, которые избежали неминуемой опасности - потери зрения - только благодаря своевременному вмешательству отца. Лицо герцогини приняло тот мертвенно-болезненный оттенок, который уже раз испугал Лиану при первой их встрече в лесу; герцогиня забыла, что ее окружали фрейлина, воспитатель ее детей и он сам, на губах которого так часто появлялась насмешливая улыбка торжества; она видела только, как молодая прекрасная женщина прижимала к сердцу мальчика, а это был его ребенок, его портрет, которому эта равнодушная молодая женщина так спокойно заявляла свои материнские права, - это было невыносимо! Тщательно сдерживаемая ревность охватила ее со всею силою... Она лишь настолько овладела собою, чтобы не вырвать у ненавистной ей особы ребенка своими царственными руками, но зато совершенно изменила роли милостивой и благосклонной повелительницы.

- Извините, моя милая, ваши воззрения так странны, что они столько же идут к моему старому милому Шенверту, как трехцветное знамя, выкинутое на одной из его башен, - сказала она резко, указывая на замок. - Вы извините меня, но, слушая вас, я все время думаю, что это говорит простая гувернантка, какая-нибудь Шульце или Миллер, разве вы так мало цените преимущество носить блестящее имя Майнау?..

- Ваше высочество, несколько недель тому на-! зад я была графиней Трахенберг, - прервала ее молодая женщина, с гордым спокойствием произнося свое древнее, высокоаристократическое имя. - Мы обеднели, и на последних представителей нашего имени падает эта ответственность, но, несмотря на это, я унаследовала право гордиться геройскими подвигами и славным, безупречным поведением моих многочисленных предков и твердо убеждена, что не оскорбляю их, думая и чувствуя по-человечески, а потому и Майнау могут быть спокойны.

Герцогиня гневно закусила нижнюю губу своими маленькими, острыми перламутровыми зубками, а по движению складок ее платья видно было, как она нетерпеливо топала маленькими ножками. Фрейлина и воспитатель принцев заметили эти явные признаки высочайшей немилости.

Пока Лиана говорила, Майнау стоял отвернувшись, как бы собираясь уйти; теперь он оглянулся.

- Ваше высочество, я не виноват, - уверял он, насмешливо прижав обе руки к сердцу. - Я право ни при чем, что вы в старом, милом Шенверте услышали такой ответ, - я сам рассчитывал на безответную голубиную кротость. Эта особа с кротким личиком a la Lavalliere обладает не только знаменитым именем, но получила в наследство и славный меч своих доблестных предков, - он у нее на кончике языка. Я имел уже случай в этом удостовериться.

И иронически улыбаясь, он пожал плечами. Эта маленькая, блиставшая редким остроумием сцена, в которой каждое слово походило на только что потушенный огонь среди кучки пороху, сопровождалась тихим плачем: храброму наследному принцу очень хотелось полакомиться своим любимым морковным соусом за ужином, а брат его плакал о своем пони, которого не увидит завтра. Как красноречиво ни уговаривал их господин Вертер, они были неутешны; когда же он, видя гнев герцогини, хотел скорее увести их, то жалобный дуэт их превратился в громкие рыдания. Почти в то же время послышался шум колес приближающегося кресла гофмаршала, и скоро он подъехал, бледный и встревоженный. Увидя, что все целы и невредимы, он приказал ловчему, который его вез, остановиться; очевидно, он избегал близко подъезжать к индийскому домику. С ним прибыли священник и Лен, оба также взволнованные, и волнение их еще более усилилось при виде плачущих детей.

- Бога ради, Рауль, что за неслыханные дела творятся тут? - воскликнул старик. - Правду ли говорит Лен, что дети играли порохом?

- Игра имела глубокий смысл, дядюшка. "Лотосу" грозила опасность умереть смертью колдуньи: дети хотели взорвать ее, - отвечал Майнау с полуулыбкой.

- Если бы это случилось шестнадцать лет тому назад! - проворчал гофмаршал, причем взгляд его робко скользнул по бамбуковой крыше. - Но я желал бы знать, как попал к детям порох?.. Кто дал его вам, принц? - обратился он к горько плакавшему старшему мальчику.

- Вот он! - проговорил тот, указывая на ловчего, который неподвижно и почтительно стоял за креслом.

У маленького труса не хватило мужества самому отвечать за свой проступок, а потому он и взвалил его на плечи другого.

- Да ведь это вовсе не правда! - вскричал запальчиво Лео, прямодушие и правдивость которого возмутились против такой лжи. - Даммер вовсе не давал нам пороху; он только был ужасно груб, хотел прибить меня, бранил нас негодяями и говорил, что самое лучшее было бы нас всех самих взорвать на воздух.

- Собака! - закричал вне себя гофмаршал на ловчего; злоба душила его: он вскочил, но тотчас же со стоном опустился назад в кресло. - Вот видишь, Рауль, куда ведут твои гуманные идеи! Мы кормим этих воров, по нашей бесконечной доброте они избавлены от голодной смерти; но если не стоишь над ними с арапником, они становятся дерзки, воруют, где только могут, да, наконец, еще и жизнь-то наша не в безопасности с ними!

- Докажите хоть одно мое воровство, барон! - воскликнул взбешенный ловчий. На него страшно было смотреть: глаза его выкатились, а смуглое лицо пылало. - Я вор? Нет! Я тружусь честно!

- Тише, Даммер, уйдите отсюда! - приказал Майнау, указывая на охотничий дом.

- Нет, барон, у меня тоже есть честь, как и у вас, и я дорожу ею, может быть, больше, чем важные господа, потому что, кроме нее, у меня ничего нет! Вы уже раз ударили меня арапником, - обратился он к гофмаршалу, задыхаясь, слова срывались у него с языка, - я смолчал, потому что должен кормить своего старого отца, но забыть этого я не мог! Вы говорите о своей бесконечной доброте? Где только возможно, вы урезываете наше жалованье, вы не стыдитесь обсчитывать нас на какие-нибудь гроши; весь свет знает, как вы скупы и жестоки!.. Так, теперь я высказался и оставляю Шенверт; но берегитесь, берегитесь меня!

Мощными руками схватил он кресло, сильно потряс его и оттолкнул его от себя с такою силою, что оно прокатилось далеко в кусты.

Фрейлина и дети громко вскрикнули, а герцогиня удалилась к индийскому домику. Майнау в ужасном гневе вырвал из земли засохший прут и замахнулся им; нежный, болезненный крик раздался в воздухе.

- Не бей его, Майнау! - воскликнула Лиана. Губы ее нервно дрожали, а правая рука ее бессильно опустилась; она неслышно подбежала к мужу, чтобы отвратить удар, и, в то время как ловчий, удачно избежав его, скрылся со злобным хохотом, удар попал прямо в нее.

Одну секунду Майнау стоял неподвижно, как пораженный громом, потом с проклятием далеко отбросил от себя прут и хотел схватить обеими руками раненую правую руку жены, но невольно отступил, - перед ним стоял придворный священник. Этот священник не выказал бы большей фанатической энергии, защищая от варваров святую дарохранительницу, чем в эту минуту, когда он бросился между Майнау и его молодой женой. Он, видимо, действовал под влиянием необузданного чувства пылкой страсти; иначе как объяснить движение, с которым он, защищая собою молодую женщину, привлек ее к себе и поднял правую руку?

- Но, ваше преподобие, не собираетесь ли вы убить меня? - спросил Майнау, медленно произнося каждое слово и оставаясь на месте; он ледяным взглядом смерил священника с головы до ног; болезненный ужас, за минуту перед тем выражавшийся в его вспыхнувшем от испуга лице, сменился теперь холодным презрительно-насмешливым выражением; это спокойствие тотчас же заставило священника прийти в себя: он опустил руки и отступил.

- Удар был так ужасен, - пробормотал он, как бы извиняясь.

Майнау повернулся к нему спиной. Стоя близко около Лианы, он пытался заглянуть ей в глаза, но они оставались опущенными. Тогда он хотел было взять ее больную руку, которую та глубоко спрятала в складках платья.

- Это ничего не значит, я могу слегка двигать некоторыми пальцами, - ответила она со слабой улыбкой, как бы желая успокоить его.

Теперь она подняла голову, и ее безучастные, усталые глаза встретились с его выразительным взглядом, покоившимся на ней, после чего она с необъяснимой мукой перевела их на небесную синеву.

- Вы слышали: удар незначителен, и вы можете успокоиться, святой отец, - сказал Майнау, повертываясь к священнику. - Мне тяжелее! Эта прекрасная ручка будет завтра снова с обычным искусством и артистичностью водить карандашом, а на моей репутации будет вечно лежать клеймо, что я нанес удар женщине! - Необычная резкость звучала в эту минуту в его голосе. - Об одном хотел бы я напомнить вам, святой отец: что подумал бы непримиримый орден, к которому вы принадлежите, о вашем необыкновенном участии?.. Ведь это рука еретички?

- Вы говорите против собственного убеждения, господин барон, приписывая нам такую жестокость, - возразил он холодно. - Мы никогда не забываем, что и эти заблудшие принадлежат нам по крещению.

- Ну, этот довод встретил бы некоторое противоречие со стороны приверженцев Лютера, - прервал его со смехом Майнау и, не обращая внимания на энергически протестующий жест Лианы, пошел навстречу приближающейся герцогине.

- Каких ужасов пришлось быть свидетельницей вашему высочеству в Шенверте! - проговорил он развязно своим небрежным тоном.

Герцогиня устремила на него свой испытующий взгляд: его лицо действительно было холодно, как лед... При всей ненависти к молодой женщине, боль, выражающаяся в ее бледном лице, возбудила в сердце герцогини некоторое сострадание... А он оставался нечувствительным, у него не нашлось ни одного слова извинения за нее... Да, эти существа никогда не могут сблизиться!

- Ах, мама, на что похожа твоя рука! - вскричал Лео. Он с любовью прижался к матери, раздвинул складки ее платья и увидел ее красную, сильно воспаленную руку. - Папа, я никогда не поступал так дурно и с Габриелем!

Хотя упрек и был вполне заслужен отцом, но в устах ребенка он звучал потрясающим образом. Сама Лиана поспешила загладить его впечатление. Она отстранила Майнау, который хотя и с угрюмым видом, но все же приблизился к ней, и на предложение герцогини воротиться домой и прислать доктора уверила ее, что холодные компрессы всего лучше отняли бы жар, если бы ей позволили удалиться на четверть часа к фонтану, находившемуся около индийского домика.

- Вот вам награда за вашу комедию, баронесса! - дерзко сказал гофмаршал в то время, как воспитатель принцев повернул его кресло с намерением везти его назад. - Вы, верно, видели на сцене, как дама бросается между двумя дуэлистами, - там это очень эффектно... Но здесь отводить аристократическими руками вполне заслуженное дерзким парнем наказание... fi done (Фу!. (фр.)), я нахожу это в высшей степени неприличным! Высокорожденная герцогиня фон Тургау, ваша светлейшая бабушка, которою вы так гордитесь, должна перевернуться в земле...

Он вдруг замолчал и с изумлением оглянулся кругом. Майнау молча, со сжатыми губами, отстранил воспитателя, сам занял его место и с неимоверной быстротою покатил кресло. Все остальное общество последовало за ним, кроме священника, который давно уже покинул индийский сад.

Глава 15

"Кашмирская долина", бывшая еще недавно театром вышеописанных драматических сцен, снова погрузилась в мечтательную, знойную, нарушаемую лишь жужжанием насекомых тишину, которую можно встретить только в деревне в послеобеденную пору. Там, где из клюва каменного лебедя струилась в бассейне ключевая вода, слышался ее слабый плеск, а из-за куста высунул свой зеленый султан золотистый фазан, намереваясь прогуляться по усыпанной гравием площадке перед домом. После того как умолк вдали шум катившегося кресла, можно было подумать, что все предшествовавшие сцены были картинами волшебного фонаря, промелькнувшими перед домиком с бамбуковой крышей, - такое невозмутимое спокойствие царствовало тут; но там, поперек дорожки, лежал далеко отброшенный прут, а на веранде еще виднелась роковая кучка пороху, на которую с удивлением поглядывал павлин, величаво выступая из-за дома. По свежей воде бассейна в таком множестве плавали белые лепестки осыпавшихся роз, как будто тесно окруженный розовыми кустами лебедь ощипал и рассыпал по воде свой собственный пух. Молодая женщина окунула в воду свою больную руку и сама испугалась ее вида в воде, - до того она показалась ей красной и бесформенной среди плавающих белых лепестков роз.

- Баронесса, вам непременно надо прикладывать компрессы, - говорила Лен, вышедшая из индийского домика; на ее руке висели белые полоски полотна...

Она не перекрестилась и не всплеснула руками при виде изувеченной руки, это было не в ее духе; однако в этой по виду грубой женщине, всегда бравировавшей своей холодностью, жестокосердием и невозмутимым спокойствием, было что-то, что поразило Лиану: сильные руки Лен тряслись, когда она опускала в воду компресс.

- Да, да, такая уж мода в Шенверте, - сказала она, бросив косой взгляд на огненный рубец, - ударить по руке так, что, кажется, ни одной кости не должно остаться целой, или бешено сдавить тоненькую шейку...

Молодая женщина взглянула на нее с удивлением; но Лен спокойно выжимала полотно, с которого вода, как дождь, струилась на гравий.

- Той, что там лежит, было бы что порассказать, - прибавила она глухо, указывая мокрой рукой на стеклянную дверь индийского домика. - Я всегда говорю, что женщинам плохое житье в Шенверте. - Старушка, сама не подозревая того, повторила то же самое, что сказал и придворный священник. - И когда вы приехали, такая деликатная и нежная, мне от души стало жаль вас...

Своим проницательным взглядом она окинула кусты и дорогу, но нигде не было заметно непрошеного свидетеля, только маленькая обезьяна соскользнула с верхушки дерева на соседнюю бамбуковую крышу. Лен осторожно вынула из воды изувеченную руку Лианы и стала прикладывать компресс. Низко склонившись над нею, она сказала скорее про себя:

- Да, тогда они все собрались в ее комнатах в замке, то есть, я говорю, тринадцать лет тому назад; в нашей кухне говорили тогда, что в то время наш барон почти умирающий лежал уже несколько времени там, в красной комнате, что они нашли ее... - я говорю про женщину из индийского домика, - еле живой... Удар, видите ли, хватил ее... Гм! такую молоденькую, худенькую, такую беленькую... да! Но с такими удара не бывает, баронесса... Вскоре затем ее вынесли оттуда, из замка, и, когда ее несли, она, как убитый ими беленький ягненок, висела на руках несшего ее человека; он принес ее почти мертвую и положил туда, где она и теперь еще лежит, уже тринадцать лет...

Я шла рядом с нею... Правда, я кажусь суровою, но нет, баронесса, бывают минуты, когда мне хочется высказать всю правду; я не сурова, у меня в груди слишком глупое, чувствительное сердце, и в то время казалось, что оно разорвется на части, когда она, бедняжка, на моих руках открыла глаза; она боялась даже старой Лен и думала, что ее станут опять душить...

Лиана вскрикнула от ужаса; Лен побежала вперед по дорожке, обогнула дом и, успокоенная, вернулась назад.

- Кто говорит "а", тот должен сказать и "б", - продолжала она глухим голосом, - и уж если я открыла вам свое сердце, то не могу удержаться на половине. Доктор, попросту сказать, бездельник, уверял, что синие пятна на белоснежной шейке были следствием застоя крови... когда тут ясно отпечатались десять пальцев, баронесса. Как вам это покажется! Десять пальцев, говорю я!

- Но кто же это сделал? - спросила, задыхаясь, Лиана.

Всякому другому она, наверное, с первого слова зажала бы рот и не допустила бы высказать эту ужасную тайну, чтобы не сделаться ее соучастницей; но эта женщина, носившая с невероятной силой воли в продолжение тринадцати лет железную маску, внушала ей уважение и невольно увлекла ее своим своеобразным рассказом, когда под влиянием сильного внутреннего волнения она на минуту сбросила с себя свою обычную суровость.

- Кто это сделал? - с пылающим взглядом повторила Лен вопрос. - Те руки, которые постоянно ищут арапника, пальцы которых с ногтями так загибаются внутрь, как будто им все хочется загребать, точно все для них мало... Да, баронесса, он сущий дьявол!

- Он, вероятно, страшно ненавидит ее?

- Ненавидит? - Тут ключница громко рассмеялась. - Разве это ненависть, когда мужчина бросается на колени и с воем и визгом просит сжалиться над ним?.. Да кто бы мог подумать, глядя на этот желтый высохший скелет, что он как бешеный мог преследовать бедную женщину!.. Я стояла здесь, на веранде, и видела, как он ползал пред ней на коленях. Она отмахивалась и отбивалась и наконец однажды, в глухую ночь бросилась от него мимо меня в сад. Тогда ноги его были еще быстры, он гнался за нею по всему саду, но ведь она была легка, как перышко, как снежинка. Она давно уже была дома, заперла изнутри дверь и лежала у колыбели спящего Габриеля, когда он опять явился. Стоя в темном углу, я сначала проклинала его, а потом смеялась. Он стоял в каких-нибудь трех шагах от меня и в бешенстве колотил кулаком по решетке, да ничего не помогало, и волей-неволей пришлось ретироваться.

Рассказ был так жив, что вся картина вдруг представилась Лиане. Она видела, как молодая женщина со слезами ужаса и отвращения на прекрасном лице, поглядывая назад, бежала на своих проворных ножках вокруг пруда; а за нею гнался формалист, холодный придворный с дерзким, злым языком, он, объятый безумной страстью старик!.. Неужели это было возможно?.. Невольно отступила она на шаг от пруда, ей хотелось заглянуть в индийский домик, но все окна и стеклянная дверь его были занавешены плотными пестрыми плетенными из тростника шторами.

- Не правда ли, вам жаль ее, баронесса? - спросила ключница, уловив ее взгляд. - Вот уже два дня, как там очень тихо; она много спит, короче сказать, это предсмертный сон: ее не станет в какие-нибудь четыре недели.

- Неужели же не было никого, кто бы мог защитить ее? - спросила молодая женщина; глаза ее были влажны.

- Кто же?.. Тот, кто привез ее из-за моря, покойник барон, за несколько месяцев до смерти был заперт в красной комнате. Шторы там были спущены, окна не отворяли, а когда нападал на него страх, то и ставни запирали, и все замочные скважины затыкали бумажками, чтобы не пролез к нему дьявол... Он был очень умный человек, но под влиянием болезни видел все в черном цвете, а чтобы это не прошло у него, о том старались двое - вот тот, с бритой головой, и другой, которого недавно увезли отсюда... Его уверяли, что он болен, потому что выстроил языческий храм в индийском саду и свое сердце отдал "уличной танцовщице", - и он этому поверил! Господи Боже мой, чего не сделаешь из больного человека с помутившимся рассудком! А когда он спросил раз о женщине, которую любил более всего на свете, то ему отвечали, что она ему изменила и полюбила другого... Фуй! Какая это была низкая ложь, какой бессовестный обман!.. И об этом все кричали в замке, и мой покойный муж - да простит ему Бог! - был заодно с ними. Он служил камердинером у покойного барона и потерял бы место, если бы сказал что против.

Видно, тяжело было ей это признание, потому что она в первый раз провела рукой по глазам, чтобы вытереть набежавшую слезу.

- Вот тут-то я и приняла суровый вид и сделалась груба с целым светом. Женщина в индийском домике была мне бельмом на глазу, а ее ребенок... Вот меня и заставили быть крестной матерью Габриеля и выбрали в сиделки к больной... Не правда ли, баронесса, я могу хорошо играть комедию? Выходит так натурально, когда я ворчу на Габриеля и журю его в замке... А ведь это мое сокровище, моя единственная отрада - я отдала бы за него по каплям всю свою кровь. Не я ли ходила за ним с его пеленок, не на моих ли руках вырос он, и разве мало слез пролила я над бедняжкой, когда он смотрел на меня так кротко и любовно, даже и тогда, когда я была с ним сурова?..

Тут голос ее оборвался, и она, закрывшись передником, горько заплакала.

- А ведь он тоже принадлежит к их семье! - прибавила она, помолчав, и сердито опустила передник. - Все-таки он Майнау; это так же верно, как и то, что над нами сияет светлое солнце, и хотя покойный барон никогда не видел его, но Габриель был и остается его сыном.

- Вы должны были бы рассказать все молодому барону, когда он вступал во владение наследством, - серьезно проговорила Лиана.

Ключница в испуге отскочила и подняла руки к небу.

- Ему, баронесса? - спросила она, будто не расслышав. - О, вы шутите! Когда молодой барон только мельком увидит Габриеля, я и тогда уже дрожу: у! этот взгляд пронизывает меня насквозь!.. Это правда, барон вообще очень добр, делает много добра бедным, не терпит несправедливости, но он не хочет видеть многого, он не любит, чтобы его беспокоили, и потому многое, что бы следовало строго разобрать, проходит совсем незамеченным... Он ведь хорошо знает, отчего больная так кричит, когда герцогиня проезжает мимо... Тут Лен замолчала.

- Отчего же? - спросила Лиана, слушавшая ее с величайшим вниманием.

Ключница искоса, со смущением посмотрела на нее.

- Видите ли, молодой барон так похож на своего покойного дядю, что я другой раз охотно присягнула бы, что покойный барон снова ожил... Раз как-то он и прошел мимо индийского домика под руку с герцогиней, - старушка робко осмотрелась кругом, - а ведь герцогиня всегда смотрит на него так, точно сжечь хочет его своими глазами. Меня в то время не было там, этого не знаю, но больная вообразила себе, что это идет ее возлюбленный, и, мучимая ревностью, громко вскрикнула; с тех пор она всегда неспокойна, когда герцогиня проезжает верхом... Ведь это же доказывает... как сильно она любила покойного, но господин барон говорит только: она помешана - и все тут... Нет, он не пошевельнет и пальцем, и если Господь не смилуется, то бедный мальчик через три недели поступит в духовную дрессировку, а потом его ушлют к язычникам; таким образом он, конечно, не будет стоять им поперек дороги.

- Но ведь его посылают туда потому, что так желал покойный барон.

Ключница посмотрела на молодую женщину долгим выразительным взглядом.

- Да, так толкуют в замке, но... кто же этому поверит? Видели вы известную записку?

Лиана ответила отрицательно.

- Я в этом уверена. Кто ее знает, какова она!.. Видите, баронесса, в тот вечер, когда вы неожиданно вошли в индийский домик и были так ласковы к Габриелю, я порадовалась в душе и подумала: наконец-то Бог посылает нам своего ангела. Вы и остались ангелом, в этом я убедилась сегодня, когда вы так смело заступились за бедного ребенка перед всем этим ужасным обществом; но здесь вы ничего не добьетесь. Тут нужна такая, как была покойная баронесса, которая от каждой безделицы принималась топать обеими ногами и кидать в прислугу чем попало, не разбирая - острый ли это нож, ножницы или что-нибудь другое... Да об этом я лучше уж умолчу и не стану передавать вам всего, что знаю, чтобы не смущать вашего кроткого сердца... Потому что вам самим предстоит много борьбы, тяжелой борьбы, так как этот старый злодей будет подкапываться под вас, как крот, потому что ему хочется выжить вас во что бы то ни стало, а другой, который привез вас в Шенверт, - не гневайтесь на меня, баронесса, я должна высказаться, - другой за вас не заступится, не станет удерживать вас здесь. Мы все это знаем и видим. Когда ему по милости старого барона придется очень тошно, он бросит Шенверт, перекрестится и поедет куда глаза глядят, бродить по белому свету, а что дома оставляет, до того ему и горя мало, не исключая и бедной молодой жены.

Яркая краска залила лицо Лианы. Какую роль играла она в этом доме? Прямая, безыскусственная речь этой женщины с ужасною ясностью обрисовала ей двусмысленное, недостойное ее положение. "Мы все это знаем и видим", - только что сказала Лен. Значит, она. Лиана, была предметом сострадательного внимания обитателей Шенверта. Вся гордость Трахенбергов, а с нею и все оскорбленное достоинство женщины возмутились в ней от этих слов. По крайней мере пред другими она не должна была признаваться в подобном унижении.

- Все это происходит вследствие взаимного соглашения между бароном и мною, моя милая Лен, и никто не должен вмешиваться в наши отношения, - сказала она ласково и спокойно и протянула руку, чтобы поверх компресса наложить сухую повязку.

Изумленная Лен замолчала. На дальнем конце дорожки показались фрейлина с Лео, посланная герцогиней "осведомиться о бедной пациентке", - как выразилась фрейлина, приблизившись к Лиане.

Ключница скрылась в индийский домик, а Лиана, взяв Лео за руку, в сопровождении фрейлины пошла назад к кленовым деревьям. Она невольно содрогнулась, пройдя мимо желтого высохшего скелета и увидя его бледные руки с нервно барабанившими по столу пальцами, под бешеным давлением которых едва не угасла человеческая жизнь...

О, с каким наслаждением эти пальцы сдавили бы шею женщины, только что скрывшейся в индийском домике, если бы только он мог угадать, что та знает его ужасную тайну и только что выдала ее! Он не знал, что со дня преступления за ним, подобно тени, следили ее проницательные глаза. И кто бы мог подумать, глядя на суровое, бесстрастное лицо подошедшей Лен, которая так спокойно подносила всем и самой Лиане мороженое, что она только что сообщила ей такие ужасы!

Глава 16

Давно замолк стук отъехавшего экипажа герцогини, по настоятельной просьбе которой Майнау велел оседлать себе лошадь, чтобы проводить ее; священник же удостоился приглашения сесть рядом с герцогиней, а принцы должны были довольствоваться передним сиденьем. Ее высочество была, очевидно, в наилучшем расположении духа; она, конечно, не знала, - да откуда бы ей знать это, - что при виде сидящего рядом с ней священника не один кулак в столице сожмется с угрозою. Да если бы она и знала - что ей мнение народа, когда дело шло о чествовании ее церкви? Царствующая линия герцогского дома была не католического исповедания, наследный принц и брат его воспитывались в протестантской вере; напротив того, члены нецарствующей линии, к которой принадлежала и герцогиня, были ревностными католиками.

Преобладавшее протестантское население страны не одобряло выбора своего правителя, возведшего на трон самую набожную из своих светлейших кузин. Немного спустя капеллан небогатой боковой линии был назначен придворным священником, и если бы, говорилось в придворных кругах, не преждевременная смерть герцога, то на троне неизбежно последовала бы перемена веры, потому что герцог боготворил свою жену и слепо отдавался во всем ее влиянию...

Как олицетворение счастья и несчастья, сидели они рядом при выезде из Шенверта: она - воздушная, розовая, улыбающаяся герцогиня, и он - священник, в длинном черном одеянии, с обычным бледным как смерть лицом, отвечавший сегодня на обильно сыпавшиеся выражения благосклонности одною только мрачною улыбкой.

Поклонившись герцогине, Лиана в то же время простилась с Майнау, выпросив у него позволение провести остаток дня в своих комнатах, на что он с насмешливой улыбкой изъявил свое согласие. Наконец она была одна, так как гофмаршал потребовал Лео к себе, чтобы не сидеть одному за ужином в случае, если бы Майнау остался в городе. Одна, предоставленная самой себе, в своем голубом будуаре, она накинула на себя легкий пеньюар и приказала совершенно распустить ее тяжелые косы, что всегда облегчало ее мучительные головные боли.

Не обращая внимания на головную боль, она сильно горевшей забинтованной рукой пододвинула маленький столик к шезлонгу и стала писать Ульрике, но, не докончив письма, принуждена была положить перо и со стиснутыми от боли зубами лечь на кушетку. Опустив голову на голубую атласную подушку, она подложила под нее левую руку и в таком положении пролежала неподвижно несколько часов, глядя на голубые складки обоев противоположной стены, на которой лучи заходящего солнца отражались всеми цветами радуги. Ее роскошные волосы, рассыпавшиеся по плечам и груди, скатывались, подобно потоку, на васильки ковра; лучи вечернего солнца достигали и до них и играли и блестели каким-то демоническим светом, как тот красноватый металл, так ревниво оберегаемый гномами... Как ни казалась она по наружности спокойной, но ее взволнованный ум работал с лихорадочной быстротой. Ей представлялась "воздушная, сотканная из кружев душа", бросавшая во гневе ножи и ножницы в окружавших ее; она, эта окруженная ароматом жасминов Валерия, была любимицей двора, о ней злой старик говорил с восторгом, как о божестве, а Майнау... ну, тот никогда не любил этой женщины; он и вспоминает-то ее с ненавистью: их брак был тоже браком по расчету, и вдобавок очень неудачным. Он, так легко сбрасывавший с себя всякие цепи, более или менее тяготившие его, в этом случае был терпелив. Когда ему становилось "уж очень тошно", он уезжал бродить по белому свету, и только смерть, а не развод расторгла этот брак... Сколько противоречия в этом человеке, который в отношении таких заблуждений, как любовные приключения, дуэли, безумные пари, не обращал ни малейшего внимания на мнения света! Он, как ребенок, боялся всякого промаха или ошибки, могущих вызвать насмешливую улыбку или злобную радость людей его звания... Из снисхождения к этой слабости она самовольно заявила герцогине, конечно в самой осторожной форме, о предстоящем разводе, и, вероятно, это было приятно ему, так как он очень спокойно изъявил на то свое согласие. Недолго уже оставалось страдать ей, скоро она опять будет дома и... конечно, без Лео. При этой мысли она крепче прижала лицо к подушке. Она сильно полюбила ребенка, и ее уже заранее мучила предстоящая разлука, но даже для него она не могла принести этой жертвы, не могла остаться здесь после того, как невольно заглянула в мрачное прошлое гофмаршала, чтобы не видать последствий его преступлений и не иметь возможности вмешиваться в них даже словом. Судорожный трепет пробежал по ее телу, грациозно покоившемуся на мягкой кушетке; на нее наводила ужас мысль, что она должна дышать одним воздухом с коварным убийцей.

Среди этих размышлений легкий шорох долетел до ее слуха. Ей показалось, что там у двери стоит "желтый, высохший скелет" во фраке и с дерзкою улыбкой своими скорченными пальцами приподнимает портьеру; она с испугом вскрикнула.

- Это я, Юлиана, - сказал Майнау, появляясь из-за голубой портьеры...

Это он! Как будто это было для нее менее ужасно! С того дня, как он отсюда повел ее к венцу, его нога еще ни разу не переступала порога ее комнаты. Она вскочила и бросилась к колокольчику.

- К чему это? - спросил он, удерживая ее руку.

Вспыхнув, она откинула назад свои волосы и стала спиною к стене, чтобы по возможности скрыть их.

- Мне нужна на минуту Ганна, - сказала она коротко и гневно. Он улыбнулся.

- Ты забываешь, что дамы нынешнего века являются даже на прогулках с этою прической, а потом, к чему этот этикет? Разве я не сохранил за собою права входить сюда без доклада и навещать, когда захочу, мою больную жену?

Он медленно провел рукою по шелковистым прядям ее волос, которые, несмотря на все старания молодой женщины, опять рассыпались по ее плечам и, подобно золотой тунике, покрывали ее белое платье.

- Какая роскошь! - сказал он.

- "Несколько полинявший оттенок трахенбергского цвета", - возразила она с горькою улыбкой, холодно отводя его руку здоровой левою рукой.

Он с минуту стоял как пораженный, причем легкая краска разлилась по его лицу: по ее тону и выражению он догадался, что она повторила одно из его беспощадных выражений, и теперь старался припомнить, где и когда она могла их слышать.

- Я привез доктора, Юлиана, - проговорил он после минутного молчания, видимо стараясь преодолеть какое-то неприятное ощущение, - можно ввести его?

- Я не желала бы его беспокоить. В Рюдисдорфе мы не имели обыкновения советоваться с врачом о каждой безделице. Он жил слишком далеко и...

Тут она вдруг замолкла: к чему снова упоминать, что они были слишком бедны и обходились домашними средствами?

- Свежая ключевая вода сделала свое дело, - докончила она торопливо.

- Он и не будет тревожить тебя осмотром руки. Я с удовольствием вижу, что ты пробовала писать, - отвечал он, бросив взгляд на письменные принадлежности и на начатое к Ульрике письмо. - Я хочу только, чтобы с его помощью последствия пережитого тобою волнения были устранены: я еще недавно видел, как по твоим членам пробежала нервная дрожь.

Значит, он давно стоял за портьерой и наблюдал за ней. Откуда вдруг такая забота о ней, после того как во время самого происшествия и после него он показывал такую холодность и оскорбительное равнодушие?

- Только для этого? - спросила она с улыбкой, становясь к нему вполоборота. - Ты, кажется, забываешь, что я прошла совершенно иную школу, чем другие девушки моего общественного положения, иначе я не была бы сестрой Ульрики и "Фамулусом" моего брата! Мы никогда не имели времени по-аристократически нежить и лелеять наши нервы; мы закалялись в работе, как делают это те, которые хотят оставаться нравственно независимыми и предоставить свободу своей духовной деятельности... Прошу тебя, отпусти скорее доктора, он, верно, ждет на дворе?

Последние слова она произнесла поспешно, но не решительно, и Майнау не мог сомневаться, что этим она хотела по возможности сократить его посещения.

- Он ждет не на дворе; да если я и посижу тут, то беда небольшая, доктор сидит в зале за бутылкой бургундского, - ответил он насмешливо и, войдя в глубину комнаты, беглым взглядом окинул ее стены.

- Каково! Этот голубой будуар, который, говоря откровенно, был мне страшно антипатичен, сделался вдруг так мил и уютен! Матовая белизна групп из слоновой кости производит необыкновенный эффект на фоне голубых атласных драпировок: они оживляют комнату, как и белая азалия там у окна... И здесь стоит даже стол! Знаешь ли, что было причиною моего всегдашнего отвращения! Это вечное сибаритство Валерии, которая могла по несколько часов кряду лениво лежать на мягких шелковых подушках дивана!

Он заглянул в широко растворенную дверь соседнего салона.

- А где же ты рисуешь, Юлиана? - спросил он. - Я не вижу тут никаких принадлежностей для рисования - ведь не в детской же?

- Нет, я приспособила к этому кабинет, смежный с моей гардеробной.

- Как! Тесный уголок, не имеющий даже, насколько я помню, удобного освещения? Какая странная идея!

Она пристально посмотрела ему в лицо.

- Но как же ты будешь заниматься в нем зимою? Этот кабинет не отапливается? - спросил он.

- Зимою? - повторила с испугом и удивлением молодая женщина, но тотчас же оправилась. - Ах, да, ты, конечно, не заметил, что в рю-дисдорфском зале отличный камин; несмотря на стеклянный фронтон, она, эта большая комната, хорошо нагревается, а когда становится очень холодно, мы с Ульрикой помещаемся в бельэтаже, в хорошенькой теплой угловой комнате, которой ты не знаешь.

Злобный огонек сверкнул во взгляде, которым он окинул стройную фигуру молодой женщины, совершенно спокойно стоявшей пред ним и только по высоко вздымавшейся груди которой можно было догадаться, что она боролась со страшным волнением.

- Неужели эта причуда так упрямо засела тут? - спросил он медленно, слегка коснувшись указательным пальцем ее белого лба.

- Я не понимаю, что ты хочешь сказать, - возразила она, отступая от него с холодным спокойствием; она невольно провела рукой по тому месту, до которого он дотронулся, как бы желая стереть неприятное ей прикосновение. - Для причуд моя голова еще слишком молода, да и вообще я очень остерегаюсь потворствовать каким-либо мелочным пристрастиям. Но, говоря так, ты, кажется, намекаешь на мое намерение вернуться в Рюдисдорф - разве это не было нашим обоюдным желанием?

- Мне кажется, что я уже выражал тебе сегодня противное, - сказал он с напускным равнодушием и пожимая плечами.

Она знала, что еще одно противоречие с ее стороны - и он непременно вспылит, но это не остановило ее.

- Сначала да, - ответила она, - но потом, в присутствии герцогини, ты выразил свое полное согласие.

Он так горько засмеялся, что она смутилась и замолчала.

- Знаю, что я доставил бы блистательное удовлетворение твоей оскорбленной гордости и высокомерию, если бы в эту ловко избранную тобою минуту заявил: "Эта женщина во что бы то ни стало хочет отвязаться от меня, я же на коленях умоляю ее не оставлять меня; она отвергает все, что я ни предлагаю ей, и радостно возвращается к прежней бедности и лишениям единственно для того, чтобы отомстить!" Нет, прекрасная баронесса, такого блестящего удовлетворения и при таких свидетелях, какие сегодня жадно ловили каждое твое слово, ни один муж не согласится дать своей жене, даже если бы он... любил ее.

Пылающее лицо Лианы сделалось бледно; она почувствовала себя глубоко оскорбленной и на последние слова не обратила никакого внимания: она слышала только, как он сказал, что она хочет отомстить.

- Убедительно прошу тебя, Майнау, не говорить обо мне так несправедливо и обидно, - прервала она его, задыхаясь. - Мстить! С подобным чувством я еще, слава Богу, незнакома и до сих пор не понимаю, до какой степени оно может волновать человеческое сердце; но мне кажется, месть вообще бывает последствием какой-нибудь страсти, а я не думаю, чтобы мое пребывание в Шенверте могло возбудить во мне какую бы то ни было страсть... Правда, гофмаршал часто и глубоко оскорбляет меня, но я уже говорила тебе, что снисхожу к нему как к больному и по возможности стараюсь хладнокровно отражать его нападения... В отношении тебя? Как могла бы я мстить за оскорбления, которых никогда не было и не должно быть? Мы не можем причинить друг другу глубокого горя.

- Берегись, Юлиана! В эту минуту каждое твое слово - преднамеренный острый нож, ты сама хорошо знаешь, что ты огорчена.

- Я решительно отрицаю твое предположение, - сказала она с невозмутимым спокойствием. - Да, я оскорблена, я утратила энергию, но не огорчена; я потеряла энергию, поскольку мне кажется, что хозяйничать в твоем доме - все равно что черпать воду решетом; то же убеждение не оставляет меня и в деле воспитания Лео: противная сторона слишком ревностно работает против меня... Относительно этого я только что писала Ульрике.

- О! Да это прекрасный случай узнать все, что мне хочется! - воскликнул он, быстро подходя к столу.

- Ты этого не сделаешь, Майнау! - сказала она серьезно, но губы ее дрожали, и она взяла его за руку, чтобы остановить.

- Я сделаю это непременно, - ответил он, с силою освобождаясь от ее руки. - Я имею неотъемлемое право читать письма моей жены, которые мне кажутся подозрительными... Посмотрись в зеркало, Юлиана! Такие бледные губы изобличают нечистую совесть... Я прочту тебе письмо вслух.

Майнау подошел к столу и стал громко, с саркастической интонацией читать письмо:

- "Не дальше как недели через две я приеду в Рюдисдорф и навсегда, Ульрика!.. Этот крик освобождения выходит так холоден и ничтожен на бумаге, он не передаст, как светло и радостно стало на моей душе с тех пор, как я сознаю, что опять буду жить вместе с тобою и Магнусом..." Бедный Шенверт! - произнес Майнау с горькой насмешкой. - "Не думай, чтобы разрыв произошел насильственно, - нет, он является прямым следствием того убеждения, к которому пришли два существа, совершенно чуждые друг другу. Одно из них боится светских толков, другое же трепещет от каждого гневного слова, нарушающего спокойствие семейной жизни; таким образом, разрыв совершается тихо, неслышно... Жадный до скандалов свет остается неудовлетворенным... В один прекрасный день баронесса Майнау бесследно исчезнет из замка Шенверт, где она, подобно тени, бродила короткое время, а равно и из памяти людей, которые сразу поняли ее шаткое положение и сочувственно относились к ней только потому, что предвидели ее скорый отъезд... А твоя Лиана? Ее не с корнем вырвали из родной почвы; после кратковременной отлучки она снова будет продолжать расти в родном Рюдисдорфе, согреваемая солнечным светом ваших глаз... Не так ли, Ульрика?.. Ты знаешь, мне всегда казалось жестокостью, срезав цветок, опустить его со свежей раной в холодную воду, а теперь это сострадание я чувствую еще живее, потому что по опыту знаю, как это больно. Некоторые отважные попытки и стремления оставляю увядшими в Шенверте: слишком слепая уверенность в собственной нравственной силе и неблагоразумный вызов обществу, не имеющему ничего общего ни с моим вкусом, ни с моими воззрениями, - эта наука не может повредить мне... Видишь ли, тогда, как он говорил на террасе маме: "Любить ее я не могу, но буду настолько добросовестен, что не стану возбуждать любви и в ее сердце", я должна была сойти вниз и спокойно вернуть ему полученное от него кольцо; конечно, не потому, что он отказывал мне в любви, - на нее я не имела права, да и сама я еще не питала к нему этого чувства, - но потому, что эти слова обличали безграничное тщеславие его души".

Яркая краска залила лицо Майнау; он закусил нижнюю губу и, прервав чтение, бросил, не поднимая головы, низко опущенной, сильно раздраженный, но вместе с тем и робкий взгляд на жену.

В ту минуту, когда он приглашал Юлиану поглядеться в зеркало, говоря о нечистой совести, она стояла спокойно, скрестив на груди руки; так стояла она и теперь, только ему казалось, что под его взглядом ее стройная фигура приняла еще более гордую осанку; из-под платья выставилась крошечная дивной формы ножка и твердо уперлась в пушистый ковер, но темные ресницы оста вались опущенными... Вовсе не желая того, она высказала мужу горькую правду: прямо в лицо она пристыдила его и сама покраснела от этой мысли.

Майнау подошел ближе к ней.

- Ты совершенно права в твоих суждениях, - сказал он, видимо сдерживаясь. - Я ведь не слеп и вполне сознаю эту преобладающую во мне слабость, и когда я теперь знаю, что ты со своим тонким слухом и строгою критикой слышала из моих уст такое нелепое мнение, вся кровь приливает мне к сердцу... Но и тебя, строгий судья, я могу упрекнуть. Положим, я был тщеславен, но ты вела себя как лицемерка, если с презрением в сердце и с замкнутыми устами последовала за мной.

- Прочти еще несколько строчек, - прервала она его с мольбой и не поднимая глаз.

Он опять отошел к окну: начинало смеркаться.

- "Я знала, что после этих слов никогда не подвергнусь искушению чувствовать к нему хоть искру симпатии, - читал он дальше о себе, - и если я все-таки пошла с ним к алтарю и во второй раз произнесла святое "да", то сделалась соучастницей страшного святотатства, для которого нет оправдания, потому что я давно вышла из беззаботных лет юности..."

Теперь она бросилась к нему и хотела отнять у него письмо. Но он протянул левую руку, чтобы отстранить ее, и, почти прислонившись головою к стеклу, читал далее:

"Ульрика, Майнау очень красивый мужчина. Он щедро одарен гибким умом, которым он, со своею неподражаемою небрежностью, блистает в разговоре и который может увлечь женское сердце, но какою жалкою покажется его прекрасная салонная личность в сравнении с нашим кротким мыслителем Магнусом, строгому, деятельному уму которого несвойственна мысль: какой эффект произведешь ты?.. Видишь ли, в этом вопросе заключается разгадка всех сумасбродств, приписываемых Майнау, его дуэлей, любовных приключений, даже его ученых путешествий, в которых он, подобно сказочному принцу, внезапно, фантастически является то тут, то там, на лету схватывая все, особенно выдающееся, ослепляющее. Он сам лучше всех видит свои многочисленные слабости, но не откажется ни от одной из них, потому что все они не больше как оригинальные благородные шалости, которым потворствует легкомысленный свет... Но если бы он был посерьезнее, построже к самому себе и поменьше избалован женщинами, то он мог бы быть человеком совершенным, но..."

Тут письмо прерывалось.

- Это правда: ты не огорчена, Юлиана! - сказал он с ироническим и каким-то особенным хриплым смехом, положив письмо на стол. - Огорченная не может так объективно и беспристрастно разбирать все мое существо, как делают это с несчастной пойманной бабочкой, рассматривая ее в лупу... Имея такие понятия о моем характере, ты совершенно права, если желаешь во что бы то ни стало отделаться от меня. После того, что сегодня случилось, тебе и нетрудно будет это сделать: даже неумолимый Рим должен будет согласиться на развод, так как есть налицо уважительная причина: ведь я ударил тебя!

- Майнау! - вскрикнула она. Тон его слов пронзил ее душу. Не глядя на нее, он ушел в зал; там, пройдясь несколько раз взад и вперед, он остановился у стеклянной двери и устремил взгляд на силуэты деревьев, окутанные вечерними сумерками... Как посмеялся бы друг Рюдигер, если бы мог теперь заглянуть в покои молодой женщины!.. Она стояла среди белых азалий в голубом будуаре, окруженная волнами золотистых волос, блеск которых не уступал блеску воспетых волос немецкой Лорелеи, этих ненавистных, расплетенных, рыжих кос, которые он мог допустить у жены, но отнюдь не у возлюбленной; ее осмеянные бледно-голубые глаза a la Lavalliere смотрели с выражением железной решимости. А Майнау? Как еще недавно он пророчески называл будущие ее письма "педантическими упражнениями в слоге серьезной институтки с хозяйственными отчетами в виде упрека"; теперь он прочел ее письмо, и волнение, очевидно скрывавшееся под мрачным, нахмуренным видом, его бессознательная нервная игра пальцами по стеклу говорили о том, что душевное спокойствие, при котором была немыслима "бессонная ночь", его покинуло.

Глава 17

После того как Лиана вскрикнула: "Майнау!", на ее половине воцарилась тишина: только в клетках в соседнем приемном зале еще щебетали маленькие птички, выбирая себе на жердочках поуютней местечко, где бы они могли, спрятав свои головки под крылышки, спокойно провести ночь, да по мозаичному полу длинной колоннады по временам раздавались шаги лакеев; но из голубого будуара не доносилось ни малейшего шороха. Неужели молодая женщина вышла из комнаты? Майнау почувствовал почти страх при мысли о таком оскорблении. Он ожидал, что она последует за ним, потому что его голос - что, впрочем, его самого удивило - взволновал ее, как волновал всех прочих женщин. Не полагал ли он, что и эта неуязвимая, сильная душа имела, как и другие слабые женские натуры, чувствительную струну, которая сочувственно отзывается на потрясающие звуки мужского голоса и, наконец, дает ему возможность торжествовать?..

Быстро, но неслышно ступая по устланному ковром полу, приблизился он к портьере.

Лиана не уходила. Она все еще стояла у окна, опершись левой рукой о подоконник и погрузясь в самое себя; несмотря на сгустившиеся сумерки, он видел ее милый профиль и красивый полуоткрытый рот. Услышав шорох, она медленно повернула головку, и большие глубокие глаза ее смотрели на него серьезно и спокойно. В ней не видно было следов борьбы, она давно уже оправилась.

- Тяжело мне будет, когда придется перевести Лео в его старую спальню, - заметил он, отвечая на ее взгляд холодным, пристальным взглядом.

Тяжелый вздох вырвался из груди молодой женщины, и глаза ее наполнились слезами.

- Тебя это недолго будет тревожить, ведь ты скоро уезжаешь, - произнесла она тихо, не поднимая глаз.

- Конечно, я уезжаю и бешенее, чем когда-нибудь, брошусь в водоворот жизни; кому же судить меня за это? За собою оставляю я вечный лед гордой добродетели, холодного, наблюдательного ума, а передо мною жизнь со всем разнообразием наслаждений. Там меня лелеют, как сказочного принца, а здесь подвергают неумолимому критическому разбору до мельчайших подробностей.

Он направился к выходной двери.

- Ты ничего не имеешь сказать мне, Юлиана? - спросил он, глядя на нее через плечо.

Она отрицательно покачала головой, но прижала руку к сердцу, как будто подавляя какое-то непреодолимое желание.

- Мы сегодня в последний раз одни, - добавил он, пристально следя за ее движением. Быстро приняв решение, она подошла к нему.

- Я высказала тебе много неприятного, против моего желания; мне это больно, но я еще не кончила... ты сам вызвал меня; можешь ли ты еще выслушать?

Он ответил утвердительно, но остался неподвижно стоять у двери, положив руку на ручку.

- Я не раз слышала от тебя, что в следующем полугодии ты не предвидишь никакой деятельности в отечестве... Майнау, неужели отец, какое бы ни занимал он положение в обществе, имеет право отказываться от своих обязанностей по воспитанию своего ребенка?.. Дальше: в каких руках оставляешь ты своего единственного сына?.. Ты сам относишься с неуважением к строгим, неисполнимым догматам, проповедуемым твоей церковью, и знаешь, что они до суеверия ревностно исполняются и придворным священником, и твоим дядей, а между тем беззаботно предоставляешь им руководить молодым умом твоего сына; даже еще хуже: ты молчишь против своих убеждений!..

- А, это наказание за то, что я не поддержал тебя во время неутешительных прений о существовании дьявола! Да кому же придет охота спорить о таких нелепостях, которые уничтожатся сами собою? Лео даже и по духу мой сын; он освободится от излишнего балласта, как только станет мыслить самостоятельно.

- Так спокойно думают многие, которые должны были бы действовать, и только этим объясняется, что в нашем столетии терпима безумная отважность человеческого рассудка, которую проповедует старик в Риме... Действительно ли уверен ты, что Лео перенесет внутренний переворот так же легко, как ты? Я знаю, что первые сомнения в вере оставляют глубокие раны в душе; к чему же добровольно вызывать их и, может быть, потрясать религиозное чувство?.. Как бы мы ни охраняли, ни изучали детскую душу, она все остается тайною для самой себя и для нас; мы не можем заранее знать, каковы будут лепестки в не распустившейся еще чашечке цветка, это я узнала по опыту, какой я приобрела с тех пор, как живу здесь с Лео и постоянно наблюдаю за ним. Убедительно прошу тебя, не оставляй Лео в руках священника!

Он молчал, но руки его невольно оставили дверную ручку.

- Хорошо, - сказал он после некоторого раздумья, - я согласен исполнить эту просьбу, как твою последнюю волю перед отъездом... Довольна ты?

- Благодарю тебя! - воскликнула она искренно, протягивая ему левую руку.

- Нет, что мне в этом рукопожатии! Мы ведь перестали быть добрыми товарищами, - сказал он, отвернувшись. - Впрочем, - и тут Майнау насмешливо улыбнулся, - ты не слишком-то благодарна. Твой очень хороший друг, придворный священник, с неограниченным самоотвержением, где только может, вступается за тебя, а ты против него интригуешь!

- Он лучше всех знает, что я не желаю его рыцарских услуг, - возразила она спокойно. - В первый вечер моего приезда сюда он пробовал приблизиться ко мне, но такими хитрыми путями ему вряд ли удастся обратить меня.

- Обратить! - громко смеясь, воскликнул Майнау. - Посмотри на меня, Юлиана! - Он схватил ее левую руку и крепко сжал. - Ты в самом деле так думаешь? Он хотел обратить тебя? Обратить в католичество? Ну, говори же, я хочу знать правду! Неужели этот удивительный служитель церкви злоупотребляет своим знаменитым проповедническим голосом? Признайся, Юлиана, неужели он дерзнул хоть одним своим дыханием коснуться тебя?..

- Что с тобой? - гневно спросила она, гордым движением освобождая свою руку. - Я не понимаю тебя. Мне и в голову не приходит утаивать от тебя что-либо, что говорилось в твоем доме, и если это интересует тебя, то я отвечу тебе: он мне сказал, что Шенверт - раскаленная почва для женских ног, откуда бы они ни происходили, из Индии или из немецкого графского дома, и в то же время пытался приготовить меня к неизбежным тяжким минутам, ожидающим меня в этом замке.

- Отлично задумано! Нельзя не сознаться, что этот человек обладает недюжинным умом. Он с первого взгляда видит то, что слабые глаза замечают только тогда, когда оно для них уже утрачено!.. Да, видишь ли, Юлиана, Валерия была отличной духовной дочерью, и он вполне прав, желая, чтобы и новая хозяйка Шенверта пошла по старой колее ради религиозного мира в семейном кругу, - ведь так это, не правда ли?

- Думаю или, лучше сказать, ни минуты не сомневаюсь в этом, - сказала она и посмотрела на него своими выразительными глазами. - Оттого, как я уже говорила тебе, я так решительно протестую против всякого его вмешательства.

- Твоя воля тверда как сталь, и, конечно, такою и останется... Юлиана, я желал бы не заглядывать так глубоко в омут общественной жизни тогда, - он нагнулся к ее лицу, - и присягнул бы на этом письме, как на Евангелии, но... - Майнау горько засмеялся. - Да, да, конечно, эта головка с роскошными волнами золотых волос отлично пристала бы к лику ангелов католической церкви; проповедник прав, и я от души верю ему; к тому же ведь ты еще не знаешь, Юлиана, как сладко быть причисленной к ангельскому лику! Но я сам буду энергически противодействовать этому обращению.

- К чему все это? - прервала его молодая женщина. - Ты ведь уезжаешь, а я...

- Да, мне кажется, ты уже довольно часто повторяешь это! - воскликнул он гневно и топнул ногой. - Ты, конечно, допускаешь, что мне одному принадлежит право определить - ехать ли мне и когда.

Она промолчала. В какие противоречия вдавался этот человек, благодаря своему необузданному темпераменту! Не сам ли он до сегодняшнего дня постоянно говорил о предстоящем отъезде, как бы предвкушая величайшее наслаждение.

- Сознайся же, Юлиана, при этих предостережениях о тягостных минутах этот любезно-болтливый набожный отец не пощадил, конечно, и моей частной жизни, - проговорил он с напускным равнодушием и, сняв с пьедестала статуэтку из слоновой кости, принялся внимательно рассматривать ее.

- Для этого нужно предположить, что я спокойно слушала его, - ответила она, глубоко оскорбленная. - Надеюсь, что ты признаешь за мной настолько чувство долга, чтобы не дозволить судить тебя в моем присутствии, даже если бы эти суждения согласовались с моим собственным мнением. Тот должен глубоко презирать жену, кто осмеливается сообщать ей что-нибудь невыгодное о ее муже.

- Если умершим душам доступно чувство стыда, то я желал бы видеть теперь Валерию! - воскликнул он, поставив на пьедестал фигурку Ариадны из слоновой кости. - Значит, твое невыгодное мнение обо мне основывается исключительно на твоих собственных наблюдениях.

Она молча отвернулась.

- Как? Значит, и другие говорили тебе обо мне?.. Дядя, что ли?..

Как неудачно разыгрывал он теперь роль равнодушного!

- Да, Майнау. Он недавно жаловался священнику, что твои вечные путешествия беспокоят его относительно Лео. Ты гуляешь по свету, чтобы избежать скуки, а между тем у тебя дома слишком много дела и не на один год. Твое состояние - настоящие золотые россыпи, но оно находится в неверных руках, которые так же беспощадно расточают его, как и ты сам. Беспорядки по управлению превосходят всякое описание, и он приходит в ужас, когда ему хоть мельком приходится заглянуть туда.

Майнау побледнел, повернулся к ней спиною и стал смотреть в окно. Она говорила с видимым смущением; очевидно, это были такие обстоятельства, в которые она не должна была вмешиваться, а тем более теперь, когда была уже почти разведенной женой. Но она говорила за будущее Лео, и в эти последние минуты, которые она проводила с ним наедине, она хотела сделать для пользы Лео все, что было в ее власти.

- Но ведь ты знаешь дядю и его смертельный страх, что состояние Майнау уменьшится; его жадность к увеличению богатства становится положительно невыносимою: старик вдается в ужасные крайности, - говорил он, не поворачивая к ней головы. - Я говорю тебе, что через несколько недель все будет приведено в надлежащий порядок и все опять пойдет как по-писаному, и что же потом?.. Не должен ли я сам, ради развлечения, взяться за плуг или, может быть, не имея ни малейшего призвания к музыке, сделаться директором придворного театра? Или не должен ли я домогаться какого-нибудь вакантного министерского поста? В Берлине и Бонне я немного занимался юриспруденцией, а еще прежде сделал два похода, да ко всему этому мое старинное дворянство - чего же еще? - Он содрогнулся. - Нет, никогда!.. Ну, посоветуй же мне, мудрый сфинкс, как мне проводить время в Шенверте, когда и вторая жена покинет меня?

- Тебе никогда не приходила охота писать? Он быстро повернулся и молча взглянул на нее.

- Не хочешь ли ты зачислить меня в сочинители? - спросил он с недоверчивой улыбкой.

- Если ты разделяешь мнение моей матери и гофмаршала, то, конечно, ты не должен понимать меня так, будто я советую тебе печатать твои сочинения, - сказала она веселым тоном. - Ты рассказываешь увлекательно и красноречиво - я уверена, что у тебя прекрасный слог, а пишешь ты, верно, еще лучше, чем говоришь.

Странно! Этот человек, пресыщенный похвалами и избалованный вниманием женщин, опустил глаза и застенчиво покраснел, как девушка, услышав такую похвалу из уст этой серьезной молодой женщины.

- По вечерам, за чаем, мне не раз хотелось записывать за тобой, - добавила она.

- А! Значит, строгая критика незримо и неслышно сидела возле меня в то время, когда я порывался спросить, сколько может быть стежков в лепестке цветка этого нескончаемого ковра?.. Юлиана, с твоей стороны было нечестно заставлять меня играть такую глупую роль... Нет, молчи! - воскликнул он, когда она, гордо подняв голову, раскрыла рот для ответа. - Наказание было вполне заслужено!.. Я должен признаться тебе, - сказал он колеблясь, - что у меня не раз являлось желание описать, например, мои путевые впечатления, но первый робкий опыт мой в форме письма, который я прислал из Лондона на родину, потерпел такое блистательное фиаско, что я навсегда бросил перо. Дядя не шутя рассердился на меня за мою бесконечную болтовню, за эти бестактные и нескромные сообщения относительно различных дворов, при которых меня так "незаслуженно милостиво" принимали, и серьезно запретил мне продолжение описаний моих путевых впечатлений, потому что такое письмо легко могло попасть не в те руки, в какие было назначено, и скомпрометировать его и меня самого, а вернувшись, я нашел у Валерии один из ее флаконов заткнутым вместо пробки отрывком скучного послания, - как она, смеясь, уверяла меня.

В эту минуту вбежал Лео. Он уставил на отца свои большие удивленные глаза, недоумевая, как отец попал сюда, когда прежде он никогда не входил на эту половину.

- Папа, что ты делаешь в голубой комнате? - спросил он с изумлением и некоторою ревностью, так как до сих пор он один только бывал в комнатах мамы.

Майнау покраснел и, взяв мальчика за плечи, тихонько повернул его к молодой женщине.

- Поди, мой милый, обними хорошенько маму, - я не смею подойти к ней ни на одну линию ближе того, как она назначила, - и попроси ее быть немного потерпеливее с тобою... и со мной, пока мы не расстанемся.

- Ах, папа, да ведь я с ней поеду! - воскликнул мальчик и обнял обеими руками за талию молодую женщину. - Мама, укладывая меня вечером спать, не раз обещала мне взять меня с собой к дяде Магнусу и тете Ульрике, когда она поедет в Рюдисдорф.

- Что?! Почему ты знаешь, что мама уже едет в Рюдисдорф? - спросил удивленный Майнау.

- Придворный священник и мама наследного принца говорили об этом у охотничьего домика; хотя они говорили очень тихо, но мы все-таки слышали - наследный принц и я... Не правда ли, мама, ты возьмешь меня с собою?

Марлитт Евгения - Вторая жена (Die zweite Frau). 3 часть., читать текст

См. также Марлитт Евгения (Eugenie John) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :