Ганс Гейнц Эверс
«Альрауне (Alraune). 5 часть.»

"Альрауне (Alraune). 5 часть."

- Что же ты намерена теперь делать?- торжественно спросила она.

Альрауне ответила просто и не задумываясь: "Ни-че-го".

Старая княгиня посмотрела на нее своими круглыми коровьими глазами, словно не понимала, что говорит девушка. Потом неуклюже поднялась, сделала несколько шагов и оглянулась, словно искала что-то. Франк Браун тоже поднялся, взял со стола графин с водой, напил стакан и подал ей. Она с жадностью выпила.

Альрауне тоже поднялась.

- Прошу извинения, ваше сиятельство,- сказала она.- Не передать ли поклон от вас фрейлейн Гонтрам?

Княгиня бросилась к ней вне себя от ярости, еле сдерживая бешенство.

"Она сейчас лопнет",- подумал Франк Браун.

Княгиня не находила слов, не знала, с чего начать.

- Скажи ей,- прохрипела она,- скажи ей, чтобы она не смела показываться мне на глаза. Она-девка, не лучше тебя.

Тяжелыми шагами затопала она по комнате, пыхтя и потея, угрожающе подымая толстые руки. Вдруг взгляд ее упал на открытый ящик, и она увидела колье, которое когда-то заказала для своей крестницы: крупный жемчуг, нанизанный на рыжие волосы матери. Отражение торжествующей ненависти пробежало по ее заплывшему лицу. Она быстро схватила ожерелье.

- Тебе это знакомо?- закричала она.

- Нет,- спокойно сказала Альрауне,- я никогда его не видела.

Княгиня подошла к ней вплотную.

- Негодяй профессор украл его у тебя - на него похоже. Это я подарила тебе, моей крестнице, Альрауне.

- Мерси,- сказала Альрауне.- Жемчуг красив, если только он настоящий.

- Настоящий,- закричала княгиня.-Такой же настоящий, как и волосы, которые я отрезала у твоей матери. Она кинула колье Альрауне.

Та взяла красивое украшение и стала разглядывать.

- Моей матери? - медленно произнесла она.- У нее, по-видимому, были очень красивые волосы.

Княгиня встала перед нею и уперлась руками в бока - уверенная в своем торжестве - с видом прачки.

- Красивые, такие красивые, что за ней бегали все мужчины и платили целый талер, чтобы проспать ночку возле этих красивых волос.

Альрауне вскочила-на мгновение кровь отлила у нее от лица. Но она улыбнулась и сказала спокойным, ироническим тоном:

- Вы, ваше сиятельство, стали впадать в детство.

Это переполнило чашу. Отступления для княгини уже не было. Она разразилась целым водопадом слов - циничных, вульгарных, будто пьяная содержательница публичного дома.

Она кричала, перебивала саму себя, вопила, изливала потоки циничных ругательств. Уличной девкой была мать Альрауне, самого низшего пошиба, она продавалась за талер. А отец был гнусным убийцей - его звали Неррисен, - она, наверное, слышала. За деньги тайный советник заставил проститутку согласиться на грязный опыт. Она присутствовала, она видела все - вот из этого опыта и родилась она, она - Альрауне, которая сейчас сидит перед нею. Дочь убийцы и проститутки.

Такова была ее месть. Она вышла из комнаты, торжествующая, преисполненная гордой победой, словно помолодела лет на десяти. С шумом захлопнулась за нею дверь.

...В большой библиотеке воцарилась мертвая тишина. Альрауне сидела в кресле молча, немного бледная. Ее пальцы нервно играли с колье, легкая дрожь пробегала у нее по губам. Наконец она встала.

- Глупая женщина,- прошептала она. Сделала несколько шагов, но вдруг что-то решила и подошла к кузену

- Это правда, Франк Браун?- спросила она.

Он колебался, потом встал и сказал медленно:

- Да, это правда.

Он подошел к письменному столу, вынул кожаную книгу и протянул ей.

- Прочти,- сказал он.

Она не ответила ни слова и повернулась к дверям.

- Возьми, - крикнул он ей вслед и протянул стакан, сделанный из черепа матери, и кости-из костей отца.

Глава 14

Которая рассказывает, как Франк Браун играл с огнем и как пробудилась Альрауне.

В этот вечер Альрауне не вышла к ужину и просила Фриду Гонтрам принести ей в комнату чашку чаю и кекс. Франк Браун подождал немного, надеясь, что она все-таки хотя бы потом сойдет вниз. Затем отправился в библиотеку и с неохотою принялся разбирать бумаги. Однако не мог заниматься - сложил их и решил поехать в город. Но предварительно вынул из ящика последние воспоминания: кусок шелкового шнура, простреленную карточку с трилистником и, наконец, деревянного человечка - альрауне. Он завернул все это, запечатал сургучом и отослал наверх к Альрауне. Он не написал ни слова - все объяснения она найдет в кожаной книге, на которой красуются ее инициалы.

Потом позвал шофера и поехал в город. Как и ожидал, он встретил Манассе в маленьком винном погребке на Мюнстерской площади. Там же был Станислав Шахт, Франк Браун подсел к ним и начал болтать, стал разбирать все pro и contra различных процессов. Они порешили предоставить советнику юстиции несколько сомнительных дел, в которых удастся, вероятно, добиться каких-нибудь приемлемых результатов,- другие же Манассе постарается выиграть сам. В некоторых исках Франк Браун предложил пойти навстречу противникам, но Манассе не хотел об этом даже и слышать: "Только не уступки, - если притязания противников даже и ясны как день и вполне справедливы". Он был самым прямым и честным юристом при ландсгерихте, он всегда говорил клиентам правду в лицо, а перед судом хотя и молчал, но никогда не лгал, - но он все же был слишком юристом для того, чтобы не испытывать врожденной неприязни ко всякого рода уступкам.

- Ведь это влечет за собою только лишние расходы,- заметил Франк Браун.

- Хоть бы и так, - протявкал адвокат. - Но какую роль играют они при столь крупных суммах? Я ведь уже говорил вам: нет ничего невозможного, маленькие шансы имеются всегда.

- Юридически - может быть,- ответил Франк Браун.- Но...

Он замолчал. Другой точки зрения адвокат понять не в состоянии. Суд создавал право - поэтому правом было все то, что он постановлял. Сегодня право одно - а через несколько месяцев - в высшей инстанции - может быть и другое, уступить же - значит сознаться в своей неправоте, то есть самому произнести приговор, иначе говоря, предвосхищать суд.

Франк Браун улыбнулся.

- Ну, как вам будет угодно, - сказал он.

Он заговорил со Станиславом Шахтом, спросил, как его друг доктор Монен, и о многих других, которые жили здесь во времена студенчества.

Да, Иосиф Тейссен был уже советником правления, а Клингеффер-профессором в Галле, он скоро получит кафедру анатомии. А Франц Ланген - и Бастиан - и другие...

Франк Браун слушал его и словно перелистывал живую адресную книгу университета. "Вы все еще студент?"- спросил он.

Станислав Шахт молчал, слегка обиженный. Адвокат протявкал: "Что? Вы разве не знаете? Он ведь сдал докторский экзамен-уже пять лет тому назад".

"Уже - пять лет",- Франк Браун прикинул в уме. Значит, прошло сорок пять или сорок шесть семестров.

- Ах, вот как, - воскликнул он. Поднялся, протянул руку. - Разрешите поздравить, господин доктор,- продолжал он.- Но - скажите, что вы намерены, в сущности, предпринять?

- Ах, если бы он знал! - воскликнул адвокат.

Пришел пастор Шредер. Франк Браун подошел к нему и поздоровался.

- Какими судьбами?- удивился Шредер.- Это надо отпраздновать.

- Позвольте мне быть хозяином, - заявил Станислав Шахт. - Он должен выпить со мною за мой докторский диплом.

- А со мною за новую кафедру,- засмеялся пастор.-Не разделим ли мы лучше эту честь? Что вы скажете, доктор Шахт?

Тот согласился, и седовласый викарий заказал старый шарцгофбергер, который погребок приобрел благодаря его содействию. Он попробовал вино, остался доволен и чокнулся с Франком Брауном.

- Вы сумели устроиться, - воскликнул он, - изъездили немало земель и морей: об этом писали в газетах. А мы должны сидеть дома и утешаться тем, что на Мозеле есть еще хорошее вино. Такой марки вы, вероятно, за границей не пили?

- Вероятно,- ответил Франк Браун.- А вы что поделываете?

- Что поделываю? - повторил вопрос пастор. - По-прежнему злюсь: на старом нашем Рейне все больше и больше пахнет Пруссией. Поэтому сочиняешь для развлечения глупые театральные пьески. Я ограбил уже всего Плавта и Теренция-теперь я работаю для Гольберга. И подумайте только, директор платит мне теперь гонорар - тоже своего рода прусское изобретение.

- Так радуйтесь же! - воскликнул адвокат Манассе. - Впрочем, пастор написал еще целый научный трактат,- обратился он к Франку Брауну,- могу вас уверить, превосходный, вдумчивый труд.

- Что за пустяки!- воскликнул старый викарий.- Просто маленький опыт...

Станислав Шахт перебил: "Ах, бросьте, ваша работа - самый ценный вклад в изучение Александрийской школы, ваша гипотеза о неоплатоновском учении об эманации..."

Он сел на своего конька и стал говорить, словно епископ на церковном соборе. Высказал возражения, заявил, что не согласен с тем, что автор встал всецело на почву трех космических принципов, хотя, правда, лишь таким путем ему удалось проникнуться духом учения Порфирия и его учеников. Манассе возразил, в спор вмешался и сам викарий. Они так волновались, будто во всем мире не было ничего более важного, чем монизм Александрийской школы, который, в сущности, был ничем иным, как мистическим самоуничтожением "я", самоуничтожением путем экстаза, аскезы и теургии.

Франк Браун молча слушал их. "Вот Германия, - думал он,- вот моя родина". Год тому назад, вспомнилось ему, он сидел в баре - где-то в Мельбурне или Сиднее, с ним было трое мужчин: судья, епископ и известный врач. Они спорили и ссорились не меньше, чем эти трое,- но у них речь шла о том, кто лучший боксер: Джимми Уолш из Тасмании или стройный Фред Коста, чемпион Нового Южного Уэльса.

Сейчас же перед ним сидели маленький адвокат, все еще не получивший звания советника юстиции, священник, писавший глупые пьески для театра марионеток и, наконец, вечный студент Станислав Шахт, в сорок лет сдавший наконец докторский экзамен и не знавший теперь, что ему делать. И эти трое говорили о самых ученых, далеких от жизни вещах, не имевших решительно ничего общего с их деятельностью, говорили с той же уверенностью и с тем же знанием, с каким собеседники его в Мельбурне - о боксе. О, можно просеять сквозь сито всю Америку и всю Австралию и даже девять десятых Европы, и все же никогда не найдешь такой бездны учености...

"Вот только - все это мертво, - вздохнул он. - Давно уже умерло и пахнет гнилью,-хорошо еще, что они того не замечают".

Он спросил викария, как поживает его воспитанник, молодой Гонтрам. Адвокат Манассе тотчас же прервал свою тираду.

- Да, правда, расскажите, - ведь я, собственно, ради этого и пришел сюда. Что он пишет?

Викарий Шредер вынул бумажник и достал письмо. "Вот, прочтите сами,- сказал он,-утешительного мало",- и протянул конверт адвокату.

Франк Браун бросил взгляд на почтовый штемпель. "Из Давоса? - спросил он. - Значит, все-таки получил наследство от матери?"

- К сожалению, - вздохнул старый священник, - а ведь Иосиф был такой здоровый и свежий мальчик! Он не создан для карьеры священника, я бы выбрал что-нибудь другое, хотя и сам ношу черный сюртук,- если бы не обещал его матери на смертном одре. Впрочем, он, наверное, сам пошел бы по этому пути. Так же, как и я: ведь он сдал докторский экзамен summa cum laude. Архиепископ очень к нему расположен. Иосиф помогал мне в моей работе об Александрийской школе, из него вышел бы толк. Но вот теперь, к сожалению...- он запнулся и медленно выпил вино.

- Это произошло так внезапно?- спросил Франк Браун.

- Пожалуй, - ответил священник. - Первым поводом послужило тяжелое душевное переживание: неожиданная смерть его брата Вольфа. Вы бы видели Иосифа на кладбище: он не отходил от меня, когда я произнес небольшую речь, и смотрел на огромный венок ярко-красных роз, возложенный на гроб. До конца погребения он еще сдерживался. Но потом почувствовал себя настолько плохо, что нам пришлось нести его на руках - Шахту и мне. В коляске ему стало лучше, но у меня дома им овладела апатия. Единственное, что он сказал мне в тот вечер, это то, что он остался теперь последним из сыновей Гонтрама и что теперь очередь за ним. Апатия не оставляла его, с той минуты он был убежден, что дни его сочтены, хотя профессора после тщательного исследования подали мне вначале большие надежды. Но потом он вдруг заболел, и день ото дня ему становилось все хуже и хуже. Теперь мы отправили его в Давос, но, по-видимому, песня его уже спета.

Он замолчал, в глазах показались крупные слезы. "Его мать была посильнее,- пробурчал адвокат,- она целых шесть лет смеялась в лицо смерти".

- Царство ей небесное,- сказал викарий и наполнил стакан.- Выпьем же за нее- in memoriam.

Они чокнулись и выпили. "Скоро он останется совсем один, старый советник юстиции,- заметил доктор Шахт.-Только дочь его, по-видимому, совершенно здорова,-наверное, она переживет его".

Адвокат пробурчал: "Фрида? Нет, не думаю".

- Почему нет?- спросил Франк Браун.

- Потому что-потому что...- начал тот.- Ах, почему бы мне и не сказать вам?!- Он посмотрел недовольно, негодующе, точно собирался вцепиться в горло: - Хотите знать, почему

Фрида не переживет отца,- я вам скажу: потому что она попала в когти - этой проклятой ведьмы там в Ленденихе-только поэтому-ну, теперь вы поняли?

"Ведьмы...- подумал Франк Браун.- Он называет ее ведьмой, совсем как дядюшка Якоб в своей кожаной книге".

- Что вы этим хотите сказать, господин адвокат? - спросил он.

Манассе залаял: "Именно то, что сказал: кто встречается с фрейлейн тен-Бринкен - тому уже не уйти, как мухе из варенья. И не только не уйти - его ждет верная гибель, ничто не поможет. Берегитесь и вы, господин доктор, - позвольте предостеречь и вас. Довольно неблагородно - так предостерегать однажды сделал это - но безуспешно: говорил Вельфхену; а теперь ваша очередь - уезжайте скорее, уезжайте, пока еще не поздно. Что вас еще здесь удерживает? Что-то мне кажется, будто вы уже лакомитесь медом".

Франк Браун засмеялся, но смех прозвучал как-то деланно.

- По-моему, нет никаких оснований бояться, господин адвокат,- воскликнул он. Но не смог убедить его - и еще меньше самого себя...

Они сидели и пили. Выпили за докторский диплом Шахта и за повышение священника. Выпили за здоровье Карла Монена, о котором никто ничего не слыхал с тех пор, как тот уехал. "Он пропал без вести", - заявил Станислав Шахт. Он стал вдруг сентиментальным и запел чувствительный романс.

Франк Браун простился и направился медленным шагом в Лендених, мимо благоухающих весенних деревьев, - совсем как в былые времена. Проходя по двору, он увидел свет в библиотеке. Он вошел туда - на диване сидела Альрауне.

- Ты здесь, кузина? - спросил он.- Еще не спишь?

Она ничего не ответила и жестом предложила ему сесть.

Он сел напротив нее. Ждал. Но она молчала, и он ни о чем ее не спрашивал.

Наконец она произнесла:

- Мне хотелось с тобой поговорить.

Он кивнул, но она опять замолчала.

Он начал: "Ты прочла кожаную книгу?"

- Да,- сказала она, глубоко вздохнула и посмотрела на него.- Так, значит, я только шутка, которую ты когда-то выкинул, Франк Браун?

- Шутка? - переспросил он. - Скорее - мысль - если хочешь....

- Пусть мысль,- сказала она.- Дело не в слове. И разве шутка не что иное, как веселая мысль? И правда - эта мысль была довольно веселая. - Она громко расхохоталась. - Но не поэтому я тебя тут ждала. Мне хочется узнать нечто другое. Скажи мне, ты веришь в это?

- Во что? - ответил он. - В то, что дядюшка пишет правду в своей кожаной книге? Да, я верю.

Она нетерпеливо покачала головою: "Нет, это, конечно, так - зачем ему было бы лгать? Я говорю о другом. Мне хочется знать, веришь ли ты - так же как мой - мой - то есть твой - дядюшка - в то, что я иное существо, чем все люди, что я - что я то, что означает мое имя?"

- Что мне ответить на этот вопрос? - воскликнул он. - Спроси физиолога - тот тебе наверняка скажет, что ты совершенно такой же человек, как все, хотя твое появление на свете и было довольно необычайным. Он еще добавит, что эпизоды из твоей жизни - чистейшая случайность, что все они...

- Меня это нисколько не касается,- перебила она,- в глазах твоего дяди эти случайности были на первом плане. В сущности, ведь безразлично, случайность это или нет. Я хочу услышать только: разделяешь ли ты это мнение? Веришь ли также и ты в то, что я особое существо?

Он молчал, не знал, что ответить. Он верил в это - и в то же время все-таки сомневался...

- Видишь ли... - начал он наконец.

- Говори же, - настаивала она. - Веришь ли ты в то, что я лишь твоя смелая мысль облекшаяся затем в плоть и кровь? Твоя мысль, которую старый тайный советник бросил в свой тигель, затем подверг нагреванию и дистиллировке до тех пор, пока из нее не вышло то, что сейчас сидит перед тобою?

На сей раз он ответил сразу: "Если ты так спрашиваешь, тогда изволь: я в это верю".

Она улыбнулась: "Так я и думала. Поэтому-то я и ждала тебя сегодня ночью: мне хотелось поскорее разогнать твое высокомерие. Нет, кузен, не ты создал эту мысль, не ты - и не старый тайный советник".

Он ее не понял. Он спросил: "А кто же?"

Она пошарила под подушкой. "Вот кто", - воскликнула она.

Подкинула в воздухе человечка и снова поймала его. Потом нежно погладила своими нервными пальцами.

- Он? Почему же?- спросил Франк Браун.

Она ответила: "Разве ты когда-нибудь думал об этом - до того дня, как советник юстиции Гонтрам справлял конфирмацию обеих девушек?"

- Нет,- согласился он, - не думал.

- Твоя мысль зародилась в ту минуту, когда этот предмет упал со стены. Разве не так?

- Да, - подтвердил он, - так.

- Ну вот,- продолжала она,- значит, мысль пришла извне. Когда адвокат Манассе прочел вам лекцию, когда говорил, словно ученая книга, рассказывал, что такое "альрауне" и что оно означает - в твоем мозгу зародилась эта веселая мысль. Зародилась и выросла, стала настойчивой, что ты нашел силы внушить ее своему дяде, побудить привести ее в исполнение - и создать меня. Если все это так, Франк Браун, если я мысль, воплотившаяся в человеческую кровь и плоть,- то ты лишь подсобное орудие, не больше и не меньше, нежели тайный советник и его ассистент, не больше, нежели...

Она умолкла.

Но только на мгновение; потом продолжала: "Нежели проститутка Альма и убийца Неррисен, которых вы свели друг с другом, вы - и смерть".

Она положила человечка на шелковую подушку, посмотрела на него почти нежным взглядом и сказала: "Ты мой отец, ты моя мать. Ты меня создал".

Франк Браун взглянул на нее. "Быть может, она и права, - подумал он.- Мысли кружатся в воздухе, как цветочная пыль, порхают вокруг и падают наконец в мозг человека. Нередко они исчезают и погибают, и лишь немногие находят там плодородную почву. Быть может, она и права. Мой мозг был всегда удобренной почвой для всевозможных странных затей и причуд". Ему показалось вдруг безразличным, он ли кинул в мир семя этой мысли - или же был только плодородной почвой.

Но он молчал и не высказывал своих мыслей. Смотрел на нее: словно ребенок, играющий с куклой.

Она медленно встала, не выпуская человечка из рук.

- Мне хотелось сказать тебе еще кое-что,- тихо произнесла она. - В благодарность за то, что ты дал мне кожаную книгу и не сжег ее.

- Что именно? - спросил он.

Она перебила себя. "Можно тебя поцеловать? - спросила

она. - Можно?.."

- Ты это хотела сказать, Альрауне? - спросил он.

Она ответила: "Нет, не это. Я подумала только: я могла бы тебя и поцеловать. А потом... но я раньше скажу тебе, что хотела: уходи".

Он закусил губу: "Почему?"

- Потому что - да потому, что так будет лучше,- ответила она, - для тебя, а быть может, и для меня. Но дело не в том. Я знаю прекрасно, как обстоит дело: ведь у меня теперь открыты глаза. И я думаю: как шло до сих пор, так и пойдет впредь-с той только разницей, что теперь я не буду слабой: буду видеть-видеть решительно все. Теперь-теперь, наверное, пришла твоя очередь. Поэтому-то и лучше, чтобы ты ушел.

- Ты в себе так уверена? - спросил он.

Она ответила: "Разве у меня нет оснований?"

Он пожал плечами. "Быть может - не знаю. Но скажи; почему тебе хочется меня пощадить?"

- Ты мне симпатичен, - тихо сказала она.- Ты был добр ко мне.

Он засмеялся: "А разве другие не были добры?"

- Нет, нет,- вскричала она,- все были добры. Но я не эта чувствовала. И они - все - они любили меня. А ты пока еще нет.

Она подошла к письменному столу, вынула открытое письмо и подала ему.

- Вот письмо от твоей матери. Оно пришло еще вечером: Алоиз по ошибке принес мне его вместе со всей почтой. Я прочла. Твоя мать больна - она просит тебя вернуться - она тоже просит.

Он взял письмо и устремил взгляд в пространство. Он сознавал, что обе они правы, чувствовал прекрасно, что оставаться нельзя. Но им снова овладело ребяческое упрямство, оно кричало ему: "Нет, нет".

- Ты поедешь?- спросила она.

Он сделал усилие над собою и ответил решительным тоном: "Да, кузина".

Он пристально смотрел-следил за каждым движением ее лица. Ему достаточно было небольшого движения губ, легкого вздоха, чего-нибудь, что выдало бы ее сожаление. Но она оставалась спокойна, серьезна, - ни признака волнения не было на ее застывшей маске.

Это обидело его, оскорбило, показалось своего рода вызовом. Он еще плотнее сжал губы. "Так я не поеду",- подумал он.

Он подошел, протянул ей руку. "Хорошо, - сказала она, - хорошо". - "Я пойду". - "Но я поцелую тебя на прощание, если позволишь". В глазах его блеснул огонек. Против воли он вдруг сказал: "Не делай этого, Альрауне, не делай". И голос его был похож на ее.

Она подняла голову и быстро спросила: "Почему?"

Он заговорил ее же словами, но у нее было чувство, будто он делает так умышленно. "Ты мне симпатична, - сказал он, - ты была добра ко мне сегодня. Много розовых губ целовал мой рот - и побледнел. Теперь же - теперь же пришла твоя очередь. Поэтому лучше, если ты меня не поцелуешь".

Они стояли друг против друга - глаза их сверкали стальным, волнующим блеском. На губах у него играла невидимая улыбка: острым и несокрушимым было его оружие. Ей предстоял выбор. Ее "нет" было бы его победой и ее поражением - он с легким сердцем ушел бы тогда. Ее "да" - было бы жестокой борьбой. Она поняла это,- поняла так же, как он. Все останется так, как было в первый же вечер. Только: тогда было начало и первый удар - тогда была еще надежда на исход поединка. Теперь же - теперь был уже конец. Но ведь он сам бросил перчатку...

Она подняла ее. "Я не боюсь", - сказала она. Он замолчал, но улыбка заиграла на его губах. Он почувствовал серьезность момента.

- Я хочу поцеловать тебя,- повторила она.

Он сказал: "Берегись. Ведь и я тебя поцелую".

Она выдержала его взгляд. "Да",- сказала она. Потом улыбнулась. "Сядь, ты немного велик для меня".

- Нет,- засмеялся он,- не так.

Он подошел к широкому дивану, лег и опустил голову на подушку. Раскинул руки и закрыл глаза.

- Ну, Альрауне, иди,- крикнул он.

Она подошла ближе и опустилась у изголовья на колени. Колеблясь, смотрела,- но вдруг кинулась к нему, схватила его голову и прижалась своими губами к его губам.

Он не обнял ее, не пошевелил руками. Но пальцы нервно сжались в кулаки. Он почувствовал ее язык, почувствовал легкий укус ее зубов...

- Целуй,- прошептал он,- целуй.

Перед его глазами расстилался красный туман. Он услышал уродливый смех тайного советника, увидел огромные страшные глаза фрау Гонтрам в то время, как та просила маленького Манассе рассказать тайну Альрауне. Услышал смех обеих конфирманток, Ольги и Фриды, и надтреснутый, но все же красивый голос мадам де Вер, певшей "Les papillones", увидел маленького гусарского лейтенанта, внимательно слушавшего адвоката, увидел Карла Монена, стиравшего большой салфеткой пыль с деревянного человечка...

- Целуй, - шептал он.

И Альму - ее мать, с красными, будто горящими волосами, белоснежное тело ее с синими жилками, и казнь ее отца - так, как описывал тайный советник в своей кожаной книге -со слов княгини Волконской...И тот час, когда создал ее старик,- и другой, когда его ассистент помог ей появиться на свет...

- Целуй, - умолял он, - целуй.

Он пил ее поцелуи, пил горячую кровь своих губ, которые раздирали ее зубы. И опьянялся сознательно, словно пенящимся вином, словно своими восточными ядами...

- Пусти меня, - воскликнул он вдруг. - Пусти - ты не знаешь, что делаешь. Ее локоны еще сильнее прижались к его лбу, ее поцелуи осыпали его еще горячее и пламеннее. Ясные, отчетливые мысли были растоптаны. Они исчезли куда-то. Выросли сны - надулось и вспенилось красное море крови. Менады подняли посохи, запенилось священное вино Диониса.

"Целуй же, целуй", - кричал он. Но она выпустила его, отошла. Он открыл глаза, взглянул на нее.

"Целуй",- тихо повторил он. Тускло смотрели ее глаза, тяжело дышала ее грудь. Она медленно покачала головою.

Он вскочил. "Тогда я буду целовать тебя",- закричал он, поднял ее на руки и бросил на диван, опустился перед нею на колени - на то место, где только что стояла она.

- Закрой глаза...-прошептал он.

И наклонился над ней... Какие дивные были поцелуи-мягкие, нежные, точно звуки арфы в летнюю ночь. Но и дикие - жестокие и суровые, - точно зимняя буря над северным морем. Пламенные, точно огненное дыхание из жерла Везувия, - увлекающие, точно водоворот Мальштрема...

"Все рушится,- почувствовала она, - все, все, все рушится".

Вспыхнул огонь - поднял свои жадные языки к самому небу, вспыхнули факелы пожара, зажгли алтари... Она обняла его крепко и прижала к груди...

- Я сгораю, - закричала она,- я сгораю...

Он сорвал с нее платье...

Солнце стояло высоко, когда проснулась Альрауне. Она увидела, что лежит обнаженная, но не прикрылась; повернула голову - увидела его перед собою...

И спросила: "Ты сегодня уедешь?"

- Ты хочешь, чтобы я уехал? - спросил он.

- Останься, - прошептала она,- останься.

Глава 15

Которая рассказывает, как Альрауне жила в парке

Он не написал матери ни в тот день, ни на другой. Отложил до следующей недели - потом на несколько месяцев. Он жил в большом саду тен-Бринкенов, как когда-то ребенком, когда проводил здесь каникулы. Сидел в душных оранжереях или под огромным кедром, росток которого привез из Ливана какой-то благочестивый предок. Ходил по дорожкам мимо небольшого озера, где нависали плакучие ивы.

Им одним принадлежал этот сад-Альрауне и ему. Альрауне отдала чрезвычайно строгий приказ, чтобы туда не заходил никто из прислуги - ни днем, ни ночью, не исключая даже садовников: их услали в город и - велели разбить сад вокруг виллы на Кобленцской улице. Арендаторы радовались и удивлялись вниманию фрейлейн тен-Бринкен.

По дорожкам бродила лишь Фрида Гонтрам. Она не произносила ни слова о том, чего не знала, но все-таки чувствовала, и ее сжатые губы и робкие взгляды говорили довольно прозрачно. Она избегала его, когда встречала, - и всегда появлялась, когда он оставался с Альрауне.

- Черт бы ее побрал, - ворчал он,- зачем она только здесь?

- Разве она тебе мешает?- спросила однажды Альрауне.

- А тебе разве нет? - ответил он.

Она сказала: "Я этого как-то не замечала. Я почти не обращаю на нее внимания".

...В тот вечер он встретил Фриду Гонтрам в саду. Она поднялась со скамейки и повернулась, чтобы уйти. Во взгляде ее он прочел жгучую ненависть.

Он подошел к ней: "Что с вами, Фрида?"

Она ответила сухо: "Ничего, вы можете быть довольны.

Скоро уже избавлю вас от своего присутствия".

- То есть как? - спросил он.

Голос ее задрожал: "Я уйду - завтра же. Альрауне сказала, что вы не хотите, чтобы я здесь жила".

Безысходное горе отражалось в ее глазах.

- Подождите-ка, Фрида, я поговорю с нею.

Он побежал в дом и через минуту вернулся.

- Мы передумали, - сказал он,- Альрауне и я. Вам вовсе не нужно уходить-навсегда. Но знаете, Фрида, я нервирую вас своим присутствием, а вы меня своим, - ведь правда? Поэтому будет лучше, если вы уедете - ненадолго хотя бы. Поезжайте в Давос к вашему брату. Возвращайтесь через два месяца.

Она встала, вопросительно посмотрела на него, все еще дрожа от страха. "Правда, правда?- прошептала она.- Всего на два месяца?"

Он ответил: "Конечно, Фрида,- зачем же мне лгать?"

Она схватила его руку - лицо ее стало вдруг счастливым и радостным. "Я вам так благодарна, - сказала она.- Теперь все хорошо, раз я имею право вернуться".

Она поклонилась и пошла к дому. Но потом вдруг остановилась и вернулась обратно.

-Еще одно, господин доктор,- сказала она.-Альрауне сегодня утром дала мне чек, но я разорвала его, потому что... потому что - словом, я разорвала его. Теперь же мне нужны деньги. К ней я не пойду - она станет меня спрашивать, а мне не хочется, чтобы она спрашивала. Поэтому-не дадите ли мне денег лучше вы?

Он кивнул: "Конечно, дам. Но разрешите спросить, почему вы разорвали чек?"

Она посмотрела на него и пожала плечами: "Деньги были бы мне больше не нужны, если бы мне пришлось уйти отсюда навсегда..."

- Фрида, - медленно произнес он, - и куда бы вы пошли?

- Куда? - горькая улыбка заиграла у нее на тонких губах.- Куда? Той же дорогой, какой пошла Ольга. С той только разницей, господин доктор, что я наверняка достигла бы цели.

Она поклонилась, повернулась и исчезла в густой аллее парка.

Рано утром, когда просыпалось юное солнце, он, накинув кимоно, выходил из своей комнаты. Проходил в сад, шел по дорожке к питомнику роз, срезал Boule de Neige и Mervellinr de Lyon, потом сворачивал влево, где возвышались зеленые лиственницы и серебристые ели.

На берегу озера сидела Альрауне-в черном шелковом плаще,- сидела, крошила хлеб и бросала крошки золотым рыбкам. Когда он подходил, она сплетала из бледных роз венок - умело и быстро - и венчала им свои локоны. Сбрасывала плащ, оставалась в легкой кружевной сорочке - и плескалась голыми ногами в прохладной воде.

Говорили они мало. Но она дрожала, когда его пальцы касались слегка ее шеи, когда его близкое дыхание скользило по ее щекам. Медленно снимала она с себя последнее одеяние и клала его на бронзовых русалок. Шесть наяд сидели вдоль мраморной балюстрады - лили в озеро воду из сосудов и чаш.

Вокруг них всевозможные звери: огромные омары и лангусты, черепахи, рыбы, водяные змейки и рептилии, в середине же на трубе играл тритон, а вокруг него морские чудовища изрыгали в воздух высокие струи фонтана.

- Пойдем, мой дорогой,- говорила она.

Они входили в воду, вода была очень холодной, и он слегка дрожал. Губы его синели, по всему телу пробегали мурашки, приходилось быстро плескаться и все время двигаться, чтобы согреть немного кровь и привыкнуть к холодной воде. Она же не замечала ничего, тотчас же осваивалась, как в родной стихии, и смеялась над ним. Она плавала, словно лягушка.

- Открой краны,- кричала она.

Он открывал - и возле берега у статуи Галатеи в четырех местах подымались легкие волны, зыбились сперва, потом подымались все выше и выше, становились четырьмя серебряными каскадами, сверкавшими на утреннем солнце мелкими брызгами. Она входила в воду и становилась под этот каскад. Стройная, нежная. И долго ее целовали его глаза. Безупречно было сложено ее тело - точно высеченное из паросского мрамора с легким желтоватым оттенком. Только на ногах виднелись странные розовые линии.

"Эти линии погубили доктора Петерсена", - подумал он.

- О чем ты думаешь?- спросила она.

Он ответил: "Я думаю о том, что ты Мелузина. Взгляни на этих наяд и русалок - у них нет ног. У них длинный чешуйчатый хвост, у них нет души, у этих русалок. Но говорят, они все же могут полюбить смертного. Рыбака или рыцаря. Они любят так сильно, что выходят из холодной стихии на землю. Идут к старой колдунье или волшебнику, тот варит им страшные яды - и они пьют. Он берет острый нож и начинает их резать. Им больно, страшно больно,- но Мелузина терпит страдания ради своей великой любви. Она не жалуется, не плачет, но наконец от боли теряет сознание, а когда затем пробуждается - хвоста уже нет, она видит у себя прекрасные ноги - словно у человека. Остаются только следы от ножа искусного врача".

- Но все же она остается русалкой?- спросила Альрауне.-Даже с человеческими ногами? А волшебник не вселяет в нее душу?

- Нет, - сказал он,-на это волшебник не способен. Однако про русалок говорят и еще кое-что.

- Что?- спросила она.

Он рассказал: "Мелузина обладает страшною силою лишь до тех пор, пока ее никто не коснулся. Когда же она опьяняется поцелуями любимого человека, когда теряет свою девственность в объятиях рыцаря,- она лишается и своих волшебных чар. Она не приносит уже счастья, богатства, но за нею по пятам не ходит больше и черное горе. С этого дня она становится простой смертной..."

- Если бы так было в действительности, - прошептала она.

Она сорвала белый венок с головы, подплыла к тритонам и фавнам, к наядам и русалкам и бросила в них цветы роз.

- Возьмите же, сестры, возьмите,- засмеялась она.- Я - человек.

В спальне Альрауне стояла большая кровать под балдахином. В ногах возвышались две тумбы, на них чаша с золотым пламенем. По бокам резьба: Омфала с Геркулесом, Персей в объятиях Андромеды, Гефест, ловящий в свои сети Ареса и Афродиту, гроздья дикого винограда, голуби и крылатые юноши. Странная кровать была покрыта позолотой - ее привезла когда-то из Лиона мадемуазель де Монтион, ставшая женой его прадеда.

Он увидел, что Альрауне стоит на стуле у изголовья постели - с тяжелыми клещами в руках.

- Что ты делаешь? - спросил он.

Она засмеялась: "Подожди, сейчас будет готово".

Она колотила и срывала золотого амура, витавшего у изголовья постели с колчаном и стрелами. Вытянула один гвоздь, другой, схватила божка и стала вертеть его в разные стороны - пока не сняла. Потом положила его на шкаф. Взяла человечка-альрауне, снова влезла на стул и при помощи проволоки и бечевки укрепила у изголовья постели. Спрыгнула вниз и осмотрела свое произведение.

- Как тебе нравится? - спросила она.

- К чему он здесь? - сказал Франк.

Она заметила: "Тут он на месте. Золотой амур мне противен: он для всех и для каждого. Мне хочется, чтобы возле меня был Галеотто, мой человечек".

- Как ты его называешь? - спросил он.

- Галеотто, - разве не он соединил нас? Так пускай же висит тут, пусть смотрит на наши ночи.

Иногда они ездили верхом - по вечерам или даже ночью, когда светила луна; ездили к "Семи горам", и в Роландзек, и дальше вдоль Рейна. Однажды у подошвы "Dracenfels"''а они заметили белую ослицу: хозяева отдавали ее для прогулки в горы. Франк Браун купил ее. Это было совсем еще молодое животное - белое, как только что выпавший снег. Ее звали Бианкой. Они взяли ее с собою позади лошади, надели длинную веревку, но животное не хотело идти, уперлось передними ногами, словно упрямый мул.

Наконец они нашли средство заставить ее идти следом за ними. Они купили пакет сахару, сняли с Бианки веревку, пустили на свободу и бросали позади себя один кусок сахару за другим. Ослица бежала за ними, не отставая, обнюхивала их гетры.

Старый Фройтсгейм вынул трубку изо рта, когда они подъехали ближе, с удовольствием сплюнул на землю и улыбнулся. "Осел,- прошамкал он,- новый осел. Скоро уже тридцать лет у нас в конюшне не было осла. Вы помните, молодой барин, как я вас учил ездить верхом на старом гнедом Ионафане?" Он притащил пучок молодой моркови и дал животному - погладил по косматой спине.

"Как ее зовут, молодой барин?" - спросил он. Тот назвал ее имя.

"Пойдем, Бианка, - сказал старик, - тебе будет хорошо, мы с тобой станем друзьями". Он снова обратился к Франку Брауну. "Молодой барин, - сказал он, - у меня в деревне трое внучат, две девочки и мальчик. Это дети сапожника, он живет по дороге в Годесберг. По воскресеньям они иногда навещают меня. Можно их покатать на осле? Только тут, по двору?"

Тот кивнул головою, но не успел еще ответить, как Альрауне крикнула: "Старик, почему ты не спрашиваешь позволения у меня? Это ведь мое животное - мне его подарили. Но я разрешаю тебе катать детей - даже по саду, когда нас нет дома".

Ее поблагодарил взгляд друга - но не старого кучера. Он посмотрел полунедоверчиво-полуудивленно и пробормотал что-то несвязное. Повел ослицу в стойло, позвал конюха, познакомил его с Бианкой и повел ее к лошадям. Показал ей коровье стойло с неуклюжими голландскими коровами и молодым теленком. Показал собак, двух умных шпицев, старую дворняжку и юркого фокса, спавшего в стойле. Повел ее и в хлев, где огромная йоркширская свинья кормила своих девятерых поросят,- к козам и к курам. Бианка ела морковь и послушно шла за ним. Казалось, ей нравилось тут, у тен-Бринкенов.

...Часто после обеда из дому раздавался звонкий голосок Альрауне.

"Бианка, - кричала она,- Бианка". Старый кучер открывал стойло, и легкой рысью ослица бежала в сад. По дороге останавливалась несколько раз, поедала зеленые сочные листья, валялась в высоком клевере, потом бежала дальше по направлению зова "Бианка". Искала хозяйку.

Они лежали на лужайке под большим буковым деревом.

Стола тут не было-на траве расстилали большую белую скатерть. На ней много фруктов, всевозможных лакомств и конфет и повсюду разбросаны розы. И бутылки вина. Бианка ржала. Она ненавидела икру и устриц и презрительно отворачивалась от паштетов. Но пирожные она ела, поедала и мороженое -закусывала при этом сочными розами.

"Раздень меня", - говорила Альрауне.

Обнаженная, она садилась на ослицу, ехала верхом на белой спине животного, держась слегка за косматую спину. Медленно, шагом ехала она по лужайке - он шел рядом, положив правую руку на голову животного. Бианка была умной: она гордилась стройным мальчиком, который ехал на ней.

Там, где кончались грядки георгин, узкая тропинка вела мимо небольшого ручейка, питавшего озеро. Они не шли по деревянному мостику: осторожно, шаг за шагом пробиралась Бианка по прозрачной воде. С любопытством смотрела по сторонам, когда с берега прыгали в волны зеленые лягушки. Он вел животное мимо кустов малины, срывал красные ягоды, делился ими с Альрауне.

Дальше, обсаженная густыми илимами, расстилалась большая лужайка, сплошь усеянная гвоздикой. Ее устроил его дед для Готтфрида Кинкеля, своего близкого друга, любившего эти цветы. Каждую неделю до самой своей смерти он посылал ему большие букеты. Маленькие гвоздики - десятки и сотни тысяч - повсюду, куда ни взглянет глаз. Серебром отливали цветы, и зеленью - их длинные, узкие листья. Серебристая поляна освещалась косыми лучами заходящего солнца. Бианка осторожно несла белоснежную девушку, осторожно ступала по серебристому морю, которое легкими волнами ветра целовало ее ноги. Он же стоял поодаль и смотрел вслед. Упивался прекрасными, сочными красками.

Она подъезжала к нему. "Хорошо, любимый?" - спрашивала она.

И он отвечал серьезно: "Хорошо, очень хорошо. Покатайся еще".

Она отвечала: "Я рада". Она слегка гладила уши умного животного и ехала дальше. Медленно-медленно по серебру, сиявшему на вечерней заре...

- Чему ты смеешься? - спросила она.

Они сидели на террасе за завтраком, и он просматривал почту. Манассе писал ему об акциях Бурбергских рудников. "Вы читали, наверное, в газетах о золотых россыпях в верхнем Эйфеле,- писал адвокат.- Россыпи почти целиком найдены во владениях Бурбергского общества. Я, правда, пока сомневаюсь, окупит ли золото большие издержки по обработке.

Тем не менее бумаги, которые еще четыре недели тому назад не имели никакой ценности, быстро повысились благодаря умелым махинациям директоров общества и уже неделю тому назад стоили al pari . Сегодня же один из директоров банка Баллер сообщил, что они стоят двести четырнадцать. Поэтому я передал ваши акции одному знакомому и просил их тотчас же продать. Он это сделает завтра,- может быть, завтра они будут стоить еще выше".

Он протянул письмо Альрауне. "Об этом дядюшка Якоб не подумал,- засмеялся он, -иначе наверняка не завещал бы мне и матери этих акций".

Она взяла письмо, внимательно прочла от начала до конца, потом опустила и уставила взгляд в пространство. Лицо ее было бледно как воск.

- Что с тобой? - спросил Франк Браун.

- Нет, он это знал,- медленно сказала она,- знал превосходно. - Потом обратилась к нему:- Если ты хочешь нажить много денег- не продавай этих акций.- Ее голос зазвучал очень серьезно.- Они найдут еще золото: твои акции поднимутся еще выше, гораздо выше.

-Слишком поздно,- небрежно сказал он,- сейчас бумаги, наверное, уже проданы. Впрочем-ты так уверена?

- Уверена?- повторила она.- Конечно, уверена.

Она опустила голову на стол и громко зарыдала:

- Опять - опять - то же самое...

Он встал и обвил рукою ее шею. "Умереть,- сказал он.- Выкинь эту чушь из головы. Пойдем, Альрауне, пойдем купаться - свежесть воды излечит тебя от ненужных мыслей. Поговори с твоими русалками - они подтвердят, что Мелузина может приносить горе до тех пор, пока не поцеловала возлюбленного".

Она оттолкнула его и вскочила, подошла вплотную и пристально посмотрела ему в глаза.

- Я люблю тебя, - воскликнула она.- Да, люблю. Но неправда - волшебство не исчезло. Я не Мелузина. Я не дитя прозрачной стихии. Я из земли - меня создала ночь. Резкий вопль вырвался из ее губ; он не понял, было ли то рыдание или раскатистый хохот.

Он схватил ее своими сильными руками, не обращая внимания на ее сопротивление. Схватил, словно непослушного ребенка, и понес вниз, в сад, принес к озеру и бросил вместе с одеждой прямо в воду. Она поднялась оглушенная, испуганная. Он пустил каскады - ее окружали серебристые брызги.

Она громко смеялась. "Иди,- позвала она,- иди ты тоже". Когда он подошел, она увидела, что у него идет кровь. Крупные капли падали со щек, с шеи и с левого уха. "Я укусила тебя", - прошептала она.

Он кивнул. Она выпрямилась, обвила его руками и воспаленными губами стала пить его красную кровь.

- Ну, а теперь? - воскликнула она.

Они поплыли. Потом он побежал в дом, принес ей плащ и когда вернулся, она только сказала:

- Благодарю тебя, дорогой.

Они лежали под большим буковым деревом. Было жарко... Измяты, измучены были их ласки, объятия и сладостные сны. Как цветы, как нежные травы, над которыми пронеслась буря их любви. Потух пожар, жадною пастью пожравший себя самого: из пепла поднялась жестокая, страшная ненависть. Они посмотрели друг на друга - и поняли, что они смертельные враги. Красные линии на ее ногах казались ему страшными, противными - на губах у него выступила слюна, будто он пил из ее губ горький яд. А маленькие ранки от зубов ее и ногтей горели, болели и пухли...

"Она отравит меня, - подумал он,- как когда-то отравила доктора Петерсена".

Ее зеленые глаза скользили по нему возбуждающе, насмешливо, нагло. Он зажмурился, стиснул губы, крепко сжал руки.

Но она встала, обернулась и наступила на него ногой - небрежно, презрительно.

Он вскочил, придвинулся вплотную-встретил ее взгляд: она не сказала ни слова. Но подняла руку. Плюнула ему в лицо и ударила. Он бросился на нее, схватил ее тело, вцепился в ее локоны, повалил ее на землю, ударил, схватил за горло.

Она упорно боролась. Ее ногти разорвали ему лицо, зубы вонзались в руки и в грудь. Но в крови встретились внезапно их губы - нашли друг друга и со страшной болью слились...

Но он схватил ее, откинул прочь, далеко, - и она без чувств упала в траву. Он зашатался, опустился на землю, поднял глаза к лазурному небу-без воли, без мысли, желания,- прислушался к ударам своего пульса...

Наконец глаза его сомкнулись...

Когда он проснулся, она стояла перед ним на коленях. Локонами осушала кровь с его ран, разорвала сорочку на длинные полосы и стала его перевязывать...

- Пойдем, любимый, - сказала она,- надвигается вечер.

На дорожке валялась яичная скорлупа. Он стал шарить в кустах и нашел разоренное гнездо клеста.

- Негодные белки, - воскликнул он.- В парке, они прогонят отсюда всех птиц.

Их слишком много

- Что же делать? - спросила она.

Он ответил: "Убить несколько штук".

Она захлопала в ладоши. "Да, да,- засмеялась она,- мы пойдем на охоту".

- У тебя есть ружье? - спросил он.

Она подумала. "Нет - кажется, нет, надо купить... но постой-ка, - перебила она себя,- ружье есть у старого кучера. Иногда он стреляет в чужих кошек - они часто забираются в наш сад".

Он отправился в конюшню. "Здравствуй, Фройтсгейм,- сказал он.- У тебя есть ружье?"

"Да,- ответил старик,- принести его вам?" Франк Браун кивнул, потом спросил: "Скажи-ка, старик, ты ведь хотел покатать внуков на Бианке? В воскресенье они были, кажется, здесь - но я не видел, чтобы ты их катал".

Старик пробурчал что-то, пошел в свою комнату, снял со стены ружье. Вернулся и молча принялся его чистить.

- Ну? - сказал Франк Браун.- Ты не ответишь на мой вопрос?

Фройтсгейм пошевелил сухими губами. "Не могу..." - пробормотал он.

Франк Браун положил руку ему на плечо: -Будь же благоразумным, старик, скажи, что у тебя на душе. Ведь со мною, кажется, ты мог бы быть откровенен.

Кучер сказал: "Я не хочу ничего принимать от барышни - не хочу от нее никаких подарков. Я получаю жалованье - за него я работаю. А больше я не хочу".

Он понял, что переубедить этого упрямца невозможно, и решил сделать маленький вольт - бросил приманку, на которую тот неминуемо должен попасться.

- А если барышня потребует чего-нибудь от тебя, ты разве не сделаешь?

- Нет,- продолжал упрямый старик,- не сделаю ничего, что не входит в мои обязанности.

- Ну, а если она тебе заплатит,- не унимался Франк Браун, - ты сделаешь?

Кучер все еще не хотел сдаваться. "Смотря по тому..." - прошамкал он.

- Не будь же упрямым, Фройтсгейм, - засмеялся Франк Браун. - Не я, а барышня просила одолжить у тебя ружье, чтобы пострелять белок, - ведь это же не имеет ничего общего с твоими обязанностями. А за это - понимаешь: в отплату за это - она тебе позволяет покатать внуков на Бианке. Услуга за услугу, согласен?

- Пожалуй, - согласился старик. Он подал ружье и коробку патронов.

"Вот, возьмите и их,- воскликнул он.- Я хорошо заплатил, ничего ей не должен". - "Вы поедете сегодня кататься, молодой барин? - продолжал он. - Хорошо, в пять часов лошади будут головы". Он позвал конюха и велел ему сбегать к сапожнику за внуками. Чтобы вечером тот прислал детей покататься...

Рано утром Франк Браун стоял под акациями, целовавшими окна Альрауне. Он коротко свистнул. Она открыла окно и крикнула, что сейчас сойдет вниз. Легкими шагами спустилась она по лестнице и перепрыгнула через несколько ступенек крыльца. Подбежала к нему.

- На кого ты похож?- вскричала она.- В кимоно? Разве так ходят на охоту?

Он засмеялся: "Ну, для белок и так сойдет. А вот на кого похожа ты?"

Она была в костюме охотника Валленштейна. "Разве тебе не нравится?" - воскликнула она.

На ней были высокие желтые ботфорты, зеленая курточка и огромная серовато-зеленая шляпа с развевающимися перьями. За поясом старый пистолет, на боку длинная сабля.

- Сними саблю,- сказал он,- белки тебя испугаются. Она состроила гримаску. "Разве я не хорошенькая?"- спросила она.

Он обнял ее, поцеловал в губы. "Ты прелестна, моя славная рожица", - засмеялся он, отстегнул у нее саблю, длинные шпоры и отнял пистолет.

- Ну, теперь пойдем, - воскликнул он.

Они пошли по саду, тихо и осторожно пробираясь сквозь кустарник, смотря вверх на верхушки деревьев.

Он зарядил ружье и взвел курок. "Ты когда-нибудь стреляла?" - спросил он.

- О да,- кивнула она головою.- Мы с Вельфхеном были как-то на ярмарке и учились стрелять в тире.

- Прекрасно, - сказал он, - тогда ты знаешь, наверное, как нужно стрелять и как нужно прицеливаться.

Наверху в ветвях что-то зашуршало. "Стреляй же, - прошептала она, - стреляй. Там что-то есть".

Он поднял ружье, посмотрел вверх, но потом опять опустил его. "Нет, эту не надо,- сказал он.- Это молодая белка, ей нет еще и году. Пусть живет в свое удовольствие".

Они подошли к ручью, там, где он выходил из березовой рощицы на широкий цветущий луг. На солнце жужжали большие июньские жуки, над маргаритками порхали бабочки. Повсюду слышалось жужжание и стрекотание кузнечиков, пчел. В воде квакали лягушки, вверху ликовали юные ласточки.

Они пошли через лужайку к буковым деревьям. Оттуда послышалось вдруг испуганное щебетание птиц, маленькие зяблики выпорхнули из листвы. Франк Браун тихонько подошел и пристально вгляделся.

- Вот и разбойница, - прошептал он.

- Где?- спросила Альрауне.- Где?

Но уже раздался выстрел - и большая белка упала с верхушки дерева. Он поднял ее за хвост и показал Альрауне,

"Больше не будет разорять гнезда", - сказал он.

Они пошли дальше по парку: он убил вторую белку и третью - большую, темно-коричневую.

- Почему все ты стреляешь? - спросила она.- Дай и мне попробовать.

Он дал ей ружье. Показал, как нужно заряжать,- она несколько раз выстрелила в дерево.

"Ну-ка, пойдем,- сказал он,- покажешь, на что ты способна". Он пригнул ружейный ствол. "Вот так,- объяснил он,- ствол нужно всегда держать отверстием вниз, к земле, а

не вверх". Около озера он увидел на самой дорожке белку. Она хотела тотчас же выстрелить, но он заставил ее подойти ближе:

- Вот так. Ну, а теперь - стреляй.

Она выстрелила - белка удивленно оглянулась, быстро вскочила на дерево и исчезла в густой листве.

Во второй раз было не лучше - она стреляла с очень большого расстояния. Когда же пробовала подойти ближе, зверьки убегали, и она не успевала даже выстрелить.

- Глупые создания, - сердилась она.- Почему они не бегут от тебя?

Его восхищала эта ребяческая досада.

- Вероятно потому, что они хотят доставить мне особое удовольствие, - засмеялся он. - Ты слишком шумишь своими ботфортами - вот почему. Но подожди, мы сейчас подойдем поближе,

Возле самой дороги, где орешник переплетался с акациями, он заметил белку. - Постой-ка здесь, - шепнул он, - я пригоню ее к тебе. Смотри туда в кусты и, как только увидишь, тотчас же свистни, чтобы я знал. Она обернется на твой свист - тогда скорее стреляй.

Он обогнул куст и зашел сзади. Разглядел наконец белку на низкой акации и согнал вниз прямо в орешник. Увидел, что она поскакала в сторону Альрауне, отошел немного и стал ждать свиста. Но не услышав его, вернулся тем же путем и подошел к Альрауне со спины. Она стояла с ружьем в руках и напряженно всматривалась в куст. А немного левее, в нескольких ''шагах от нее, в ветвях орешника, играла белка.

"Смотри, смотри, - зашептала он. - Вот там, наверху, немного левее". Она услыхала его голос и быстро повернулась к нему. Он увидел, как губы ее зашевелились, словно она собиралась что-то сказать.

Услышал вдруг выстрел и почувствовал легкую боль в боку.

Потом услышал ее страшный, отчаянный вопль, увидел, как она бросила ружье и кинулась к нему. Сорвала с него кимоно и дотронулась до раны.

Он повернул голову и посмотрел. На боку виднелась длинная, но легкая царапина-кровь почти не шла. Задета была только кожа.

- Черт побери,- засмеялся он,- чуть-чуть не попала.

И как раз над самым сердцем.

Она стояла перед ним, дрожа всем телом, - еле могла говорить. Он обнял ее и начал успокаивать; "Ведь ничего же нет, дитя мое, ровным счетом ничего. Надо промыть рану и положить компресс. Посмотри же, ведь ничего нет". Он еще больше распахнул кимоно и показал голую грудь. Она стала ощупывать рану.

"Как раз над сердцем, - бормотала она, - как раз над сердцем". Обеими руками она обняла вдруг его голову. Внезапно ею овладел страх: она посмотрела испуганным взглядом, вырвалась из его рук, побежала к дому, вскочила на крыльцо...

Глава 16

Которая рассказывает, как погибла Альрауне

Медленно он поднялся наверх в свою комнату. Промыл рану, перевязал ее. И рассмеялся над неловкостью девушки.

"Еще научится,- подумал он.- Надо немного поупражняться в стрельбе".

Он вспомнил ее взгляд, когда она убежала. Растерянный, полный безумного отчаяния, будто она совершила преступление. А ведь это было печальной случайностью-к тому же и кончилось довольно благополучно...

Он задумался. "Случайностью? В том-то и дело: она не признает тут случайности. Ей это кажется - роком".

Он думал... Конечно, это так, потому-то она испугалась, потому-то и убежала, когда взглянула ему в глаза - и увидела там свое отражение. Она содрогнулась - при виде смерти, которая рассыпает свои цветы повсюду, где ступает ее нога...

Маленький адвокат предостерегал его: "Теперь ваша очередь". Разве Альрауне и сама не говорила того же, когда просила его уехать? И разве не те же чары овладевают им, как и другими? Дядя завещал ему бумаги, не стоившие ни гроша, - а теперь вдруг в земле нашли золото. Альрауне приносит богатство - но приносит и смерть...

Он вдруг испугался - только теперь - впервые. Снова осмотрел свою рану... Да, да, и как раз под ней бьется сердце. Малейшее движение, поворот тела, когда он хотел показать, где белка,- спасло его. Иначе - иначе...

Но нет, умереть он не хотел. Хотя бы ради матери, подумал он. Да, ради нее - но даже и в том случае, если бы ее не было.

Ради себя самого. Столько лет учился он жить и овладел наконец великим искусством, дававшим ему больше, чем тысячам других. Он жил полно и разнообразно, стоял на вершине и наслаждался всем миром.

"Судьба покровительствует мне,- думал он.- Она издали грозит мне пальцем, это яснее всяких слов адвоката. Пока еще не поздно". Он достал чемодан, открыл, начал упаковываться. "Как пишет дядюшка Якоб в конце кожаной книги? "Испытай свое счастье. Жаль, что меня уже не будет, когда придет твой черед: мне бы так хотелось на тебя посмотреть!"

Он покачал головою. "Нет, дядюшка Якоб, - пробормотал он - на этот раз я не доставлю тебе удовольствия".

Он собрал ботинки, принялся за белье. Отложил сорочку и костюм, которые решил надеть в дорогу. Взгляд упал на синее кимоно, висевшее на спинке стула. Он взял его и осмотрел опаленную дырку от пули.

"Надо оставить, - подумал он.- На память Альрауне. Пусть она присоединит его к другим сувенирам".

Громкий вздох послышался за спиной. Он обернулся - посреди комнаты стояла она в легком шелковом плаще и смотрела широко раскрытыми глазами.

- Укладываешься? - прошептала она.- Ты уезжаешь. Я так и думала.

Клубок стеснил ему горло. Но он с усилием овладел собою. "Да, Альрауне, я уезжаю", - сказал он.

Ничего не сказав, она бросилась в кресло и молча смотрела. Он подошел к умывальнику и стал собирать вещи: гребни, щетки, мыло, губки. Закрыл наконец крышку и запер чемодан.

- Так, - резко сказал он. - Я готов.

Он подошел и протянул ей руку.

Она не пошевельнулась и не подала своей. Ее бледные губы были плотно сжаты.

Только глаза говорили. "Не уезжай,- молили они.- Не оставляй меня. Останься со мной".

"Альрауне",- прошептал он. В его обращении прозвучал словно упрек, словно просьба отпустить, дать уехать.

Но она не отпускала его, приковывала своим взглядом: "Не покидай меня".

Он чувствовал, как слабеет его воля. И почти с силою отвернулся от нее. Но тотчас же ее губы раскрылись. "Не уезжай,- потребовала она. - Останься со мною".

- Нет,- воскликнул он.- Ты меня погубишь, как погубила других.

Он повернулся к ней спиною, подошел к столу, взял немного перевязочной ваты, смочил в масле и плотно заткнул оба уха.

- Ну, теперь говори,- закричал он,- говори, если хочешь. Я не слышу тебя и не вижу. Я должен уехать. И ты это знаешь: дай мне уйти.

Она сказала тихо: "Ты будешь меня чувствовать". Она подошла и положила руку ему на плечо. И дрожание пальцев ее говорило: "Останься со мною. Не покидай меня". Были сладки чуткие поцелуи ее маленьких рук... "Я сейчас от нее вырвусь,- думал он,- сейчас, еще только мгновение". Он закрыл лаза и наслаждался пожатием маленьких пальцев. Но руки поднялись, и щеки его дрогнули от мягкого прикосновения. Медленно обвила она его шею, запрокинула ему голову, поднялась на цыпочки и прижалась влажными губами к его рту.

"Как странно все-таки, - подумал он, - ее нервы говорят, а мои понимают этот немой язык".

Она увлекла его за собою - заставила присесть на кровать. Села к нему на колени, осыпала градом ласк. Вынула вату из ушей, стала шептать знойные, нежные слова. Он их не понимал - так тихо она говорила. Но чувствовал смысл, чувствовал, что все они значат: "Останься". Что она уже говорит: "Как хорошо, что ты остаешься".

Его глаза все еще были закрыты. Он все еще слышал бессвязный лепет ее губ, чувствовал прикосновение ее маленьких пальцев, скользивших по лицу и груди. Она не настаивала, не убеждала - а все же он чувствовал ток ее нервов, который владел им, господствовал. Медленно, тихо он опускался все ниже и ниже.

Но вдруг она вскочила. Он открыл глаза, когда она подбежала к двери и заперла ее. И спустила тяжелую оконную портьеру. Тусклые сумерки окутали комнату.

Он хотел подняться. Но она уже вернулась. Он не успел пошевельнуть и пальцем. Сбросила с себя черный плащ, подошла к нему, нежною рукою закрыла ему веки, прикоснулась губами к его рту. Он не сопротивлялся...

"Ты останешься?"- спросила она. Но он почувствовал, что это был уже не вопрос. Она хотела только услышать ответ-из его собственных уст.

- Да,- ответил он тихо.

Ее поцелуи обрушились, словно ливень в майскую ночь. Ее ласки сыпались на него, будто цвет яблони. Ее нежные слова лились, как сверкающие брызги каскадов на озере в парке.

-Ты научил меня,- шептала она,- ты - ты показал мне, что такое любовь,- и ты должен остаться, остаться для меня, любовь которой ты сам создал.

Она прикоснулась к его ране и поцеловала ее. Подняла лицо и блуждающим взором взглянула на него. "Я тебе сделала больно,- шептала она,- я попала в тебя - в самое сердце. Ты хочешь ударить меня? Не принести ли мне хлыст: делай, что хочешь. Рви мое тело зубами - возьми нож. Пей мою кровь - делай, что хочешь,- все, все - я раба твоя".

Он снова закрыл глаза и глубоко вздохнул. "Ты госпожа,- подумал он,- победительница".

Иногда, входя в библиотеку, ему казалось, будто откуда-то из углов слышит он чей-то насмешливый хохот. Услыхав его в первый раз, он подумал, что это Альрауне, хотя смех ее был не такой. Он оглянулся, но никого не увидел. Когда он услышал смех во второй раз, он испугался. "Это хриплый голос дядюшки Якоба.- подумал он,- это он смеется надо мною". Но он овладел собою, очнулся. "Галлюцинация", - пробормотал он, и действительно нервы его были в хаотическом состоянии. Он был как во сне. Когда оставался один, он шатался, движения его были вялы, взгляд апатичен. Когда же был с нею, все существо его напрягалось, нервы были натянуты и кровь мчалась бешеным вихрем.

Он был ее учителем - это правда. Он открыл ей глаза, посвятил ее в тайны Востока, научил всем играм древних народов, для которых любовь - великое искусство. Но казалось, будто он не говорит ей ничего нового и лишь пробуждает в ней воспоминания о том, что она когда-то знала. Часто, когда он еще говорил, ее страсть вспыхивала ярким пламенем, вырывалась наружу, словно лесной пожар в жаркую летнюю пору. Он зажег факел. И сам теперь устрашился этого пожара, сжигавшего его тело, повергавшего его в бездну страсти и мук...

Однажды, идя через двор, он встретил Фройтсгейма.

- Вы не катаетесь больше верхом, молодой барин,- заметил старый кучер.

Он сказал тихо: "Нет, не катаюсь". Взгляд его встретился с взглядом старика, и он увидел, как зашевелились старые губы.

- Не говори, старик, - поспешно сказал он. - Я знаю, что ты мне скажешь. Но я не могу - я не в силах.

Кучер долго смотрел ему вслед, когда он шел в сторону сада. Потом сплюнул, задумчиво покачал головою и перекрестился.

Однажды вечером Фрида Гонтрам сидела на каменной скамье под буковым деревом. Он подошел к ней и протянул руку.

- Уже вернулись, Фрида?

- Два месяца прошло,- сказала она.

Он схватился за голову. "Прошло? - пробормотал он. - Мне казалось: всего только неделя". - "Что с вашим братом?" - продолжал он.

-Умер,- ответила она,- давно уже. Мы похоронили его наверху, в Давосе,- я и викарий Шредер.

- Умер, - повторил он. Потом, словно желая отогнать от себя эту мысль, быстро спросил:- Что вообще нового слышно? Мы живем тут совсем отшельниками, не выходим из сада.

"От удара умерла княгиня Волконская,- начала она.- Графиня Ольга..." Но он не дал ей продолжать. "Нет,- закричал он, - не говорите. Я не хочу слушать. Смерть - смерть - смерть. Молчите, Фрида, молчите".

Он был рад, что она вернулась. Они мало говорили, но сидели друг против друга. Было лучше, когда в доме есть еще человек. Альрауне сердилась, что Фрида Гонтрам вернулась.

- Зачем она приехала? Мне она не нужна... Мне не нужно никого, кроме тебя.

- Оставь ее,- сказал он, - она никому не мешает: она прячется...

Альрауне сказала: "Она вместе с тобою, когда меня нет. Я это знаю. Но пусть она бережется".

- Что ты хочешь сделать? - спросил он.

Она ответила: "Сделать? Ничего. Разве ты забыл, что мне ничего не нужно делать?" Все приходит само собою.

Еще раз проснулось в нем сопротивление.

- Ты опасна,- сказал он,- словно ядовитый плод.

Она подняла голову: "Зачем же она вкушает меня? Я велела ей уйти, уйти навсегда. Ты же сказал - всего на два месяца. Ты виноват".

- Нет,- воскликнул он,- неправда. Она утопилась бы...

- Тем лучше,- засмеялась Альрауне.

Он перебил ее и быстро сказал:

- Княгиня умерла от удара...

- Слава Богу,- засмеялась Альрауне.

Он стиснул зубы, схватил ее за руки и тряхнул. - Ты ведьма,- прошипел он.- Тебя нужно убить.

Она не сопротивлялась, хотя его пальцы судорожно вцепились в ее тело.

- Кто же убьет меня?- засмеялась она.- Ты?

- Да, я,- крикнул он.- Я - я бросил семя ядовитого дерева - я найду и топор, чтобы срубить его, - освободить мир от тебя.

- Сделай же это,- попросила она,- Франк Браун, сделай же это.

Будто масло пролилась ее ирония на огонь, которым горел он. Красно и горячо вздымался перед ним удушливый дым - вползал ему в уши, в рот, в ноздри. Лицо исказилось, он быстро выпустил ее и поднял сжатый кулак.

- Бей же,- воскликнула она,- бей. О, таким я люблю тебя.

Рука его опустилась. Его бедная воля утонула в потоке ее ласк.

В ту ночь он проснулся. На лицо упал мерцающий свет: на камине стояла свеча в большом серебряном канделябре. Он лежал в огромной прадедовской кровати; как раз над ним висел деревянный человечек. "Если он упадет, он убьет, - подумал Франк Браун в полусне. - Надо убрать его". Взгляд скользнул вниз. В ногах сидела Альрауне - из ее губ вырывались тихие слова: она чем-то играла. Он слегка приподнялся и прислушался. Она держала в руках стакан из черепа своей матери. И бросала кости - кости отца своего.

"Девять, - бормотала она. - Семь - шестнадцать". Она снова бросила кости в стакан и загремела ими. "Одиннадцать", - воскликнула она.

-Что ты делаешь? - перебил он ее.

Она обернулась: "Я играю. Я не могла заснуть и вот стала играть".

- Как ты играла?- спросил он.

Она подползла к нему - проворно, как гладкая змейка:

- Мне хотелось узнать, что будет. Что будет с тобою и с Фридою Гонтрам.

- Ну - что будет?- спросил он.

- Фрида Гонтрам умрет.

- Когда?- продолжал он.

"Не знаю. Но скоро-очень скоро". Он сжал кулаки. "Ну - а что будет со мною?" Она сказала: "Не знаю - ты мне помешал. Дай я еще поиграю".

- Нет, - нет, я не хочу знать.

Он замолчал и задумался. Потом вдруг испугался - сел на постели и устремил взгляд на дверь. Чьи-то легкие шаги послышались в коридоре, до него донесся скрип пола.

Он вскочил, подбежал к двери и прислушался. Кто-то подымался по лестнице. Позади себя он услыхал звонкий смех.

- Оставь ее,- сказала Альрауне.- Что тебе от нее нужно?

- Кого оставить?- спросил он.- Кто это?

Она продолжала смеяться: "Кто - Фрида Гонтрам. Твой страх преждевременен, рыцарь мой,- она еще жива".

Он вернулся и лег на постель. "Принеси мне вина, - воскликнул он.- Я хочу пить". Она вскочила, побежала в соседнюю комнату, принесла хрустальный графин и налила ему бургундского.

- Она все бегает,- заговорила Альрауне.- День и ночь. Она не может спать и ходит по дому.

Он не слушал, что она говорит, жадно выпил вино и протянул бокал. "Еще,- потребовал он,- налей еще".

"Нет,- сказала она,- не надо. Ложись - я буду тебя поить, когда ты почувствуешь жажду". Она прижала его голову к подушкам, опустилась перед ним на колени. Взяла глоток вина и дала ему пить из своего рта. И он опьянел от вина;- и еще больше от губ, которые поили его.

Солнце ярко сияло. Они сидели на мраморной балюстраде у озера и ногами плескались в воде.

- Пойди ко мне в комнату,- сказала она,- на туалетном столике лежит удочка - принеси ее.

"Нет,- ответил он.-Удить не нужно. Что тебе сделали эти золотые рыбки?" Она сказала: "Иди".

Он встал и пошел к дому. Вошел в ее комнату, взял удочку и осмотрел. Потом улыбнулся: "Ну, этим немного поймаешь". Он перебил себя, тяжелые складки показались у него на лбу. "Немного? - продолжал он. - Она и руками поймает рыбок сколько захочет".

Взгляд упал на кровать-на деревянного человечка. Он бросил удочку и, внезапно решившись, схватил стул. Подставил, влез и быстро сорвал альрауне. Собрал побольше бумаги, бросил ее в камин и положил в костер человечка.

Сел на пол и смотрел на огонь. Но пламя пожрало только бумагу и даже не опалило человечка, разве лишь закоптило немного. И ему показалось, будто человечек смеется, будто на его некрасивом лице появилась гримаса, словно гримаса дядюшки Якоба, и снова - и снова послышался из углов его отвратительный, вкрадчивый смех...

Он вскочил, схватил со стола нож, открыл острое лезвие, выхватил человечка из пламени.

Дерево было твердое, как металл,- ему удавалось отделять лишь небольшие стружки. Но он не бросал - резал и резал - один кусок за другим. Крупные капли пота выступили у него на лбу, пальцы заболели от непривычной работы. Он передохнул немного, собрал бумагу, кинул на нее стружки, подлил розового масла и одеколона.

Ах, наконец-то они загорелись. Огонь удвоил его энергию - быстро и сильно отделял он стружки от дерева и бросал их в огонь. Человечек становился все меньше и меньше, лишился обеих рук и ног. Но еще не сдавался, упорно сопротивлялся, вонзал ему занозу одну за другой. Он окроплял своей кровью уродливую фигурку - резал и резал - все новые и новые куски деревянной фигуры...

Вдруг послышался ее голос. Хриплый, надтреснутый...

- Что ты делаешь?- закричала она.

Он вскочил и бросил последний кусок в яркое пламя. Обернулся - диким безумием сверкали ее зеленые глаза.

- Я убил его,- воскликнул он.

"Меня,- завопила она,- меня". Она схватилась обеими руками за грудь. "Как больно, - прошептала она.- Как больно".

Он прошел мимо нее и с грохотом захлопнул за собою дверь...

Но через минуту он снова лежал в ее объятиях-снова впивал ее ядовитые поцелуи.

Правда - он был ее учителем. Рука об руку с ним прошла она по парку любви - по извилистым скрытым дорожкам, - вдали от широких аллей толпы. Но там, в дикой чаще, где терялись тропинки, где он отшатнулся от страшной бездны,- она шла все дальше и дальше Беспечная, свободная от всякого страха и трепета,- легко, будто в веселой радостной пляске. В парке любви не было ни одного красного ядовитого плода, который бы не сорвали ее пальцы, в который бы не вонзились со смехом ее зубы, - от него узнала она, как сладостно опьянение, когда язык впитывает маленькие капли крови... Но жажда ее казалась неистощимой...

...Он устал от поцелуев этой ночи и медленно высвободился из ее объятий. Закрыл глаза, лежал как мертвый, бледный, недвижимый. Но не спал. Ясны, отчетливы были все впечатления, несмотря на усталость.

Много часов пролежал он так. Яркое полнолуние глядело в открытое окно и заливало своим белым светом постель. Он слышал, как Альрауне шевелится рядом с ним, слегка стонет, шепчет бессвязные фразы - как всегда в лунные ночи. Он слышал, как она встает, напевая что-то, подходит к окну и потом медленно возвращается обратно. Почувствовал, как она склонилась над ним и долго смотрела на него.

Он не шевелился. Она снова поднялась, подбежала к столу, снова вернулась, опять наклонилась, прислушалась к его дыханию. Он почувствовал, как его кожи коснулось что-то холодное, острое, - понял, это нож. "Она сейчас ударит", - подумал он. Но он не испугался-ощутил какую-то странную радость, не пошевельнулся, молча ждал смертельного удара, который бы обнажил его сердце. Она коснулась ножом его груди - осторожно, осторожно разрезала, не глубоко,- но кровь сразу брызнула фонтаном. Он слышал ее быстрое дыхание, поднял слегка веки и посмотрел. Ее губы были полуоткрыты - вдруг она бросилась на него. Прижала губы к открытой ране и начала пить-пить его кровь...

Он лежал молча и неподвижно, чувствовал, как кровь приливает к сердцу. Ему казалось, будто она выпьет ее всю - не оставит в нем ни единой капли. Она пила-пила-прошла, казалось, целая вечность...

Наконец она подняла голову. Он увидел, что она вся горела. Ярко сверкали ее щеки в лунном сиянии, маленькие капли пота искрились на лбу. Нежною рукою коснулась она иссякнувшего источника, своего красного нектара, - и быстро поцеловала его. Потом отвернулась и пристально стала смотреть на луну... Ее что-то манило. Шатаясь, она подошла к окну. Встала на стул, ступила ногою на подоконник - вся залитая серебряным светом...

Потом, словно быстро решившись, спрыгнула обратно. Не смотрела по сторонам и скользила по комнате. "Я иду, - шептала она,- иду".

Отворила дверь, вышла из комнаты.

Он продолжал лежать - прислушивался к шагам сомнамбулы, пока они не замерли где-то вдали. Затем встал, оделся.

Он был рад, что она ушла,- он сумеет хотя бы ненадолго заснуть. Надо уйти, уйти поскорее - пока ее нет...

Он вышел в коридор и пошел в свою комнату. Он услышал шаги и спрятался в нишу - показалась черная тень: то была Фрида Гонтрам в глубоком трауре. Она держала в руках свечу, как всегда во время своих ночных хождений. Он увидел бледные черты ее лица, жесткую складку около носа, плотно сжатые губы. Увидел ее испуганный взгляд...

"Она одержимая,- подумал он, - одержимая, как и я".

Одно мгновение хотел было заговорить с нею, посоветоваться - быть может... Но покачал головою: "Нет, нет, все равно ничего не поможет".

Она преграждала путь в его комнату: он решил пойти в библиотеку и лечь там на диване. Тихо сошел по лестнице, открыл тяжелую дверь.

На каменной скамье перед конюшнями сидел старый кучер, он заметил, как тот поманил его. Быстро направился он к нему.

"В чем дело, старик?"- прошептал он. Фройтсгейм не ответил, поднял только руку и показал наверх.

- Что?- спросил он.- Где?

Но потом вдруг увидел. По высокой крыше дома шел стройный нагой мальчик - спокойным, уверенным шагом.

То была Альрауне.

Глаза ее были широко раскрыты, глядели вверх, высоко вверх-на полнолуние.

Он увидел, что губы ее шевелятся, увидел, что она слегка поднимает руку, точно в каком-то страстном могучем желании...

И идет все дальше и дальше. Спускается по карнизу - медленно - шаг за шагом...

Она должна упасть - неминуемо, неизбежно.

Им овладел безумный страх - его губы раскрылись, чтобы крикнуть, предупредить ее...

- Альра...

Но он подавил крик. Предупредить ее, выкрикнуть ее имя - ведь это значило бы убить ее... Она спала, она в безопасности - пока она спит и действует в этом сне. Но если он закричит- если она проснется - она неизбежно должна будет упасть.

Что-то шептало ему: "Кричи, кричи,- кричи - тогда ты спасен. Одно только слово, одно ее имя - Альрауне. На языке у тебя ее жизнь - ее и твоя собственная. Кричи же, кричи".

Он плотно сжал губы, закрыл глаза, судорожно стиснул руки. Он чувствовал: сейчас, сейчас свершится.

Ах-обратно было немыслимо,- он должен был это сделать. Все его мысли слились в одно, сковались в один острый кинжал: "Альрауне..."

Вдруг среди ночи громко, пронзительно, дико, безумно прозвучало: "Альрауне - Альрауне".

Он открыл глаза - посмотрел. Увидел, как наверху она опустила руки, как внезапная дрожь пробежала по ее телу, как она обернулась, взглянула вниз на большую черную фигуру, показавшуюся в окне,- увидел, как Фрида Гонтрам широко раскинула руки - бросилась вниз,- услыхал еще раз ее отчаянный вопль: "Альрауне".

Потом перед ним все смешалось - густой туман заволок его глаза, он услышал только глухой звук падения, за ним другой. И снова вопль - но только один.

Старый кучер взял его за руку и повлек за собой. Он зашатался, едва не упал-вскочил, быстро побежал через двор к дому...

Бросился на колени перед нею - обвил ее тело своими руками. Кровь, много крови окрасило ее короткие локоны...

Он приложил ухо к ее сердцу, услыхал слабое биение. "Она еще жива, - прошептал он, - о, она еще жива", - и поцеловал ее бледный лоб.

Он посмотрел в ту сторону, где старый кучер суетился возле Фриды Гонтрам. Заметил, как тот покачал головою и тяжело поднялся на ноги. "Она сломала себе позвоночник",- услышал он.

Что ему за дело? Альрауне жива - жива.

- Пойдем, старик,- закричал он,- внесем ее в дом.

Он приподнял слегка ее плечи - она открыла глаза.

Но не узнала его. "Я иду, - прошептала она,- иду..."

Ее голова откинулась...

Он вскочил-раздался его дикий, душераздирающий крик, прорезал мертвую тишину, затопил двор и сад: "Альрауне - Альрауне - я - это был - я..."

Старый кучер тяжело положил руку ему на плечо и покачал головою.

- Нет,- сказал он,- закричала фрейлейн Гонтрам.

Он дико расхохотался: "Разве это было не мое желание?"

Лицо старика омрачилось, и глухо прозвучал его голос: "То было желание мое".

Сбежалась прислуга, принесли свет, подняли шум,- говорили, кричали, наполняли большой двор...

Шатаясь, как пьяный, побрел он к дому, опираясь на старого кучера...

- Я хочу домой, - шептал он, - меня ждет моя мать.

Эпилог

Позднее лето - розы подымают головки свои на стеблях, мальвы рассыпают свои мягкие краски: бледную - желтую, лиловую - и мягкую, розовую.

Когда ты постучалась ко мне, дорогая подруга моя, была юная весна. Когда ты вошла в узкую дверь моих снов, ласточки смеялись с нарциссами, лазурны и добры были глаза твои и дни твои были точно тяжелые гроздья светло-синих глициний - они падали вниз на мягкий ковер: ноги мои скользили легко по аллеям, залитым весенним солнцем...

Пали тени, и ночью из моря поднялся вечный грех,- пришел с Юга - из шири пустынь. Простер свое зачумленное дыхание. И, горячая, вся дрожа, ты проснулась,- счастливая всяким грехом, полным яда, пила мою кровь, ликовала, кричала - от страшной муки и безумного сладострастия.

В дикие когти превратились твои розовые ногти, за которыми ухаживала Фанни, маленькая камеристка. В острые ножи обратились твои белоснежные зубы, в грудь проститутки - твоя нежная детская грудь. Ядовитыми змеями стали золотые кудри твои, а из глаз, которые преломляли свет сверкающих сапфиров моих милых золотых Будд, сверкают молнии, растопляющие своим жаром все ликование безумия...

Но в озере моей души выросли золотые лотосы - простерли широкие листья по зеркальной воде, закрыли собою пучину,- и серебристые слезы, которыми плакало облако, лежали, точно большие жемчужины на зеленых листьях,- сверкали на солнце, точно точеные лунные камни. Где лежал снег тихих акаций, там золотой дождь пролил свою ядовитую желчь - там нашел я, подруга моя, великую красоту целомудренного греха. И понял страсти святых.

Я сидел перед зеркалом и пил из него избыток греха твоего. Когда ты спала в летний полдень в тонкой шелковой сорочке на белой простыне.

Другою ты становилась, белокурая подруга моя, когда солнце смеялось над садом моим, - белокурая сестренка моих тихих дней. У совсем другою - когда солнце погружалось в море, когда из-за кустов тихо выползали ночные туманы, - дикая греховная подруга моих жарких ночей. Я же при свете яркого дня видел в твоей нагой красоте все грехи ночи.

В зеркале я прочел тайну в старом зеркале в золотой раме, которое видело столько любовных игр в большой комнате в замке Сан-Констанцо. В этом зеркале прочел я тайну, подняв глаза от страниц кожаной книги: слаще всего - целомудренный грех невинности.

Ты не будешь отрицать, дорогая подруга моя, что есть существа - не звери - странные существа, созданные игрою причудливых мыслей.

Добр закон, добра строгая норма. Добро - Господь, создавший их - добрый человек, их уважающий. Дети же Сатаны дерзновенной рукою ломают скрижали вечных законов. Им помогает злой дух, могучий властелин,- он создает по собственной горделивой воле - создает вопреки природе. Творения его вздымаются все выше и выше - и все-таки падают и погребают в падении своем дерзновенных детей Сатаны...

Я написал для тебя эту книгу, сестра. Раскрыл давно забытые раны, смешал их темную кровь с яркой и свежей кровью последних страданий: красивые цветы вырастут из почвы, упоенной кровью. Правдиво, прекрасная подруга моя, правдиво все то, что я тебе рассказал,- но я взял все же зеркало и прочел в нем конечную тайну событий...

Возьми, сестра, эту книгу. Возьми ее от безумца - высокомерного глупца - и тихого мечтателя...

От человека возьми, сестра моя, от человека, который шел подле жизни - мимо нее...

Мирамар - "Лезина - Бриони"

Апрель - октябрь 1911 г.

Ганс Гейнц Эверс - Альрауне (Alraune). 5 часть., читать текст

См. также Ганс Гейнц Эверс (Hanns Ewers) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Белая девушка ( Das weisse Madchen)
Дональд Маклин ожидал его в кафе. Когда Лотар вошел, он крикнул ему: -...

Богомолка (Die Hinrichtung des Damiens)
Перевод В. Владимирова Собеседники удобно расположились в кожаных крес...