Эмиль Золя
«Труд. 9 часть.»

"Труд. 9 часть."

Жива ли еще Жозина? Что она делает? Взял ли ее к себе в дом спасшийся от смерти Лука? Что сталось с ними обоими? Это алчное любопытство явственно сквозило в горящем взоре старого бродяги. Но так как Рагю ничем не выдавал себя, Боннеру пришлось ограничиться выполнением намеченного накануне плана: он решил ослепить Рагю картиной процветания и мощи нового Города. Не называя Луку, он принялся объяснять Рагю величие его дела.

- Чтобы ты мог лучше понять, дружище, то, что увидишь, я перед нашей прогулкой расскажу тебе в нескольких словах о теперешнем положении вещей.

Когда ты покинул Боклер, наше движение только еще начиналось; ныне оно окончательно восторжествовало и находится в полном расцвете.

И Боннер рассказал Рагю всю историю нового Города; он начал с основания крешрийского завода, построенного на акционерных началах, предусматривавших распределение прибылей, исходя из принципа ассоциации между капиталом, трудом и знанием. Он подробно обрисовал борьбу Крешри с "Бездной", заводом, где царил варварский наемный труд; рассказал о том, как крешрийский завод в конце концов победил "Бездну" и заступил ее место, как он завоевал мало-помалу старый, нищий Боклер победоносной волной своих белых, веселых, счастливых домиков. Затем он поведал о том, как другие соседние заводы, подчиняясь необходимости, влились в Крешрийскую ассоциацию, как, подчиняясь неизбежному ходу событий, возникли другие объединения: группа предприятий промышленности, изготовлявшей одежду, группа строительной промышленности;

как все родственные отрасли начали постепенно объединяться и все виды труда соединились, срослись друг с другом. Кооперирование производителей и потребителей довершило победу, и труд, преобразованный на этих широких основах, воплощающих на практике идею человеческой солидарности, вызвал из-под земли новое общество. Рабочий день был сокращен до четырех часов;

всякий свободно выбирал себе работу и мог по желанию менять ее: это неизменно делало труд приятным; каждый работник знал несколько ремесел, благодаря чему мог переходить из одного цеха в другой. Люди, объединенные сходными профессиями, создавали производственные группы, определявшие собой структуру нового социального порядка, ибо труд стал единственным регулятором, единственным законом жизни. Машины, некогда враждебные человеку, сделались теперь его покорными слугами, выполнявшими тяжелую работу. В сорок лет каждый гражданин считался уже уплатившим свой трудовой долг Городу и работал только для собственного удовольствия. Если кооперирование производителей вызвало таким образом на свет общество, построенное на началах справедливости и мира и основанное на всеобщем добровольном труде, то кооперирование потребителей обрекло на исчезновение торговлю, это бесполезное колесо социального механизма, непроизводительно поглощавшее силы и средства. Крестьянин снабжал хлебом промышленного рабочего, а тот давал ему в обмен железо и орудия труда. На главных складах сосредоточивали продукты потребления, а затем распределяли их непосредственно среди потребителей сообразно нуждам каждого. Ничто больше не доставалось спекулянтам и ворам, и это сберегало обществу миллионы. Вся жизнь упрощалась, близилось полное исчезновение денег, закрытие судов и тюрем; частные имущественные интересы отмирали; безумие мошенничества, грабежа и убийства уже не владело людьми, не озлобляло их. Откуда было взяться преступлению, раз больше не было бедняков, не было обездоленных, раз люди поняли, что счастье каждого человека неотделимо от счастья других, раз между всеми гражданами воцарялся нерушимый братский мир? Уже долгое время длился мир, налог, уплачивавшийся кровью, исчез, как и все прочие налоги, исчезли пошлины, исчезли всяческие принудительные отчисления в пользу государства, всякие запретительные меры; производству и обмену была предоставлена полная свобода. Были упразднены паразиты - бесчисленные чиновники, судьи, военные, служители церкви, присосавшиеся к социальному телу; и тогда началось головокружительное обогащение общества, такое изумительное накопление богатств, что амбары трещали, ибо не могли вместить непрерывно растущее общественное достояние.

- Все это прекрасно, - перебил Боннера Рагю. - А все-таки подлинное счастье в том, чтобы ничего не делать; раз вы все еще работаете, вы не господа. С этого ты меня не собьешь... А потом, как ни верти, вам по-прежнему платят жалованье, стало быть, ваш труд по-прежнему наемный;

выходит, что ты стал сторонником наемного труда, ты, кто требовал полного разрушения капитализма.

Боннер рассмеялся своим веселым, открытым смехом.

- Что правда, то правда: в конце концов я изменил свою точку зрения.

Раньше мне казалось, что необходима революция, насильственный переворот, захват власти, земли и орудий труда. Но опыт убедил меня в другом. Я работаю здесь уже много лет и вижу, что мы идем верным путем к той социальной справедливости, к тому братскому счастью, мечта о котором неотступно владела мной. Поэтому я запасся терпением и довольствуюсь- быть может, по слабости характера - нашими теперешними достижениями, так как уверен, что скоро будет одержана окончательная победа... Ты прав: еще много остается сделать, еще не завоеваны полная свобода и полная справедливость; капитал и наемный труд должны совершенно исчезнуть, и тогда общественная жизнь освободится от всех форм власти, останется лишь свободный человек, член свободного общества. А пока что мы стремимся к тому, чтобы наши правнуки создали этот грядущий Город - царство полной справедливости и полной свободы.

В заключение Боннер рассказал Рагю о новых методах воспитания и образования, о яслях, о школах, об учебных мастерских, о том, как воспитатели помогают пробуждению человека в ребенке, о том, как они стремятся развить и направить по верному пути заложенные в ребенке страсти;

он обратил его внимание на то, что в Крешри мальчики и девочки растут вместе, и это скрепляет те узы любви, от которых зависит мощь Города. В этих грядущих парах созревало будущее царство полной, окончательной свободы; они шли навстречу этому будущему, понимая всю важность задач, стоявших перед ними, с твердой решимостью осуществить эти задачи. Поколение за поколением станут укладывать новые кирпичи в здание грядущего общества, и в нем будет все больше свободы, справедливости и любви. А пока что Город накоплял все возрастающие богатства; почти полностью было упразднено право наследования, и это препятствовало возникновению крупных личных состояний, соблазнительных и отравляющих; неисчислимые плоды общего труда стали общим достоянием.

Исчезла мало-помалу и рента; рантье, эти празднолюбцы, живущие чужим трудом, на проценты с некогда эгоистически накопленного ими капитала, стали вымирающей породой. Город всеобщего труда, труда, освобожденного от непроизводительных затрат, накоплял такие огромные сокровища, что приходилось уже думать о сокращении производства в будущем; все граждане были одинаково богаты. Наслаждения, некогда доступные лишь немногим избранным, - изысканные блюда, цветы, дорогие и изящные украшения - стали доступны для всех. У семейных очагов царила скромная простота, каждый гражданин довольствовался своим счастливым домиком; зато общественные здания блистали необычайной пышностью; они были настолько обширны, что могли вмещать бесчисленные толпы, настолько удобны и уютны, что служили как бы дворцами для народа, теми радостными прибежищами, где людям нравилось проводить свою жизнь. Среди них были музеи, библиотеки, театры, бани, помещения для игр и для развлечений и, наконец, просто галереи, примыкавшие к залам для собраний, для учебных лекций, для публичных докладов, которые в часы досуга посещал весь город. Были в городе и многочисленные лечебные заведения: специальные больницы для различных болезней, убежища, куда имели свободный доступ инвалиды и старики, особые дома матери и ребенка; женщины поступали в эти дома за несколько месяцев до родов и, разрешившись от бремени, оставались там вместе с новорожденным до полного восстановления сил. Так возрождался и укреплялся в новом Городе культ матери и ребенка: матери - источника вечной жизни, ребенка - победоносного вестника грядущего.

- А теперь, - весело сказал Боннер, - раз ты кончил завтракать, пойдем посмотрим на все эти прекрасные вещи, на наш заново отстроенный, празднично разукрашенный славный Боклер. Предупреждаю: я покажу тебе все, что только ни есть в Боклере интересного, вплоть до последнего уголка.

Рагю, упорно не желавший сдаваться, заранее пожимал плечами; он повторял возражение, которое считал решающим:

- Как угодно. Но раз вы все еще работаете, вы не господа, а простые рабочие. Труд - ваш хозяин, и вы - по-прежнему рабы.

На улице, перед дверью, их ожидал двухместный электрический автомобиль.

Такими автомобилями располагали все жители города. Бывший мастер, несмотря на преклонный возраст сохранивший ясность взора и твердость руки, пригласил своего спутника сесть в автомобиль, а сам, поместившись рядом, взялся за руль.

- А ты не изувечишь меня окончательно своей машиной?

- Нет, нет, не бойся. Электричество знает меня: вот уже долгие годы, как мы отлично ладим друг с другом.

Боннер сказал это благоговейным и любовным голосом, будто говорил о некоем новом божестве, о благотворной силе, которой Город был обязан в значительной степени своим процветанием и своей радостью.

- Ты всюду найдешь ее - эту великую, всемогущую энергию, без которой мы не имели бы возможности так быстро двигаться вперед. Теперь наши машины приводит в движение исключительно электричество; при этом оно не остается только в цехах: оно приходит к нам в жилища и помогает в наших мелких домашних делах; электричество - прирученная сила, превращенная в слугу; оно выполняет за нас всю черную работу, стоит только повернуть выключатель.

Повернешь другой выключатель - и электричество освещает дом. Повернешь третий - и оно согревает его. Всюду - в полях, в городе, на улицах и в самых скромных жилищах оно присутствует, оно молча работает за нас; оно -

укрощенная природа, порабощенная молния, источник нашего счастья. Для этого пришлось вырабатывать его в неограниченном количестве, чтобы пользоваться им так же, как мы пользуемся воздухом, - даром, из одного удовольствия дышать им, не боясь, что он иссякнет, как бы безмерно мы его ни тратили. Но, по-видимому, электричества все-таки еще не хватает: прежний хозяин Крешри говорит, что он изыскивает пути к тому, чтобы снабжать нас еще большим количеством энергии: он хочет, чтобы мы могли по ночам зажигать над Боклером новое светило, которое до утра будет заменять солнце и водворит у нас сияние вечного дня.

Боннер весело смеялся при этой мысли - навеки обратить в бегство ночной мрак; тем временем автомобиль быстро и плавно катился по широким аллеям.

Прежде чем показать Рано город, Боннер намеревался отвезти его в деревню Комбетт, чтобы дать своему спутнику полюбоваться великолепными угодьями, превратившими равнину Руманьи в рай плодородия и красоты. Праздничное утро, казалось, заливало окрестности светом; дороги под лучами торжествующего солнца звенели радостью. По ним катилось множество других автомобилей, откуда доносились песни и смех. Из соседних деревень к Боклеру спешили многочисленные пешеходы; шли дружными компаниями принарядившиеся парни и девушки; они весело приветствовали Боннера, всеми уважаемого старца, патриарха. По обеим сторонам дороги простиралось бесконечное море великолепных хлебов, отливавшее ярким и сочным зеленым цветом! Исчезли прежние скупо нарезанные, крошечные, тощие наделы, говорившие о плохо удобренной и плохо обработанной почве; теперь вся равнина представляла собой одну огромную ниву, удобренную, вспаханную, засеянную дружными и щедрыми руками, ниву, рождавшую огромные урожаи для братски единого народа. Если почва была плоха, ее структуру обновляли, обогащали химическим путем. Землю согревали, защищали ее от мороза; интенсивные культуры давали по два урожая ежегодно, овощи и плоды поспевали во всякое время года. Работали не столько человеческие руки, сколько машины, и целые десятки километров, словно по волшебству, покрывались хлебами. Говорили даже о том, что пора повелевать тучами, регулируя их движение с помощью мощных электрических токов: это дало бы возможность распределять дождь и солнечный свет сообразно нуждам сельского хозяйства. Человек, покорив землю, готовился теперь к покорению неба, собирался подчинить себе светила. В дни больших праздников будут чистить голубое небо, делать его еще более беспредельным и глубоким; будут очищать от облачного тумана солнце, как чистят люстру, подвешенную к потолку огромного зала. В тот праздничный день, в первый день лета, небесная люстра пылала ослепительным блеском, и в этом блеске убегали в бесконечную даль дороги, изгибаясь веселыми белыми лентами среди волнующегося моря зеленых хлебов.

- Видишь, дружище, - продолжал Боннер, охватив, широким жестом горизонт, - у нас вдоволь хлеба. Это общий хлеб, хлеб, на который каждый имеет право от рождения.

- Значит, вы кормите даже тех, кто не работает? - спросил Рано.

- Конечно... Но не работают только больные да инвалиды. Когда человек здоров, слишком скучно ничего не делать.

Теперь автомобиль катился вдоль фруктовых садов; потянулись очаровательные, бесконечные аллеи вишневых деревьев, усеянных красными вишнями. Казалось, то были зачарованные деревья; волшебные гроздья играли и смеялись на солнце. Абрикосы еще не созрели, яблони и грушевые деревья гнулись под еще зелеными плодами. Здесь было необыкновенное изобилие плодов, их хватило бы, чтобы обеспечить десертом целый народ вплоть до будущей весны.

- Хлеб для всех - это не больно роскошно, - насмешливо сказал Рагю.

- О! - ответил шутливо Боннер. - К хлебу прибавляют немного десерта. Ты видишь, в плодах недостатка нет.

Они въехали в Комбетт. Прежняя грязная деревня исчезла; вдоль некогда зловонного ручья Гранжан выросли среди зелени ряды белых домов; Гранжан -

преображенный, очищенный - струился чистейшей водой, он стал одним из источников плодородия окружающих полей. Деревня уже не была прежней -

беспомощной, грязной и нищей деревней, косневшей в многовековой упрямой ограниченности, в рутине и ненависти. Дух истины и свободы дохнул и здесь, зовя людей к науке и гармонии, озаряя умы, примиряя сердца, принося с собой здоровье, богатство, радость. В тот день, когда комбеттцы решили объединиться, родилось счастье каждого из них. Никогда еще более убедительный опыт не расцветал так весело под солнцем: деревня, с ее разбросанными домами, откуда веяло уютом счастливой семейной жизни, откуда слышались смех и песня, являла собой блистательный пример солидарности.

- Ты помнишь, какой была эта деревня в старое время? - снова спросил Боннер. - Помнишь лачуги в грязи и навозе? Помнишь ожесточенные взгляды крестьян? Помнишь их жалобы на то, что они умирают с голоду? Посмотри-ка, во что превратила деревню ассоциация.

Но Рано, полный свирепой зависти, не уступал; он все еще надеялся открыть где-нибудь язву несчастья, открыть то проклятие труда, которое жило в его крови, крови ленивого наемника, прикованного к своей цепи многовековым привычным рабством.

- Если они работают, значит, они вовсе не счастливы, - повторил он упрямо. - Их счастье обманчиво; высшее благо - ничего не делать.

И он, некогда так жестоко нападавший на священников, добавил:

- Разве в катехизисе не сказано, что труд - кара, падение человека? Кто попал в рай, больше ничего не делает.

На обратном пути они проехали мимо гердашского парка; он превратился в один из общественных садов нового Города и был вечно полон юными матерями и играющими детьми. Большой гердашский дом еще более расширили; он по-прежнему служил санаторием для женщин, недавно разрешившихся от бремени: они жили там, среди развесистых деревьев и цветов, до полного восстановления сил. То было великолепное имение, один из прежних дворцов богачей; теперь оно перешло к народу по праву наследования, и народ, настоящий его хозяин, был наконец у себя. Лужайки парка были оживлены благоухающими клумбами цветов;

длинные аллеи уходили под высокие своды листвы, пленяя сумраком и тишиною.

По этим величавым аллеям некогда скакали охотники, а теперь матери в светлых платьях мирно катили здесь колясочки, в которых смеялись новорожденные.

- На кой черт мне роскошь и удовольствия, если они всем доступны! -

сказал Рапо. - Раз я наслаждаюсь не один, им уж не та цена.

Автомобиль продолжал катиться; они въехали в новый Боклер. Заново отстроенный город напоминал огромный сад; среди деревьев, стремясь к простору и воздуху, непринужденно высились дома. Они не жались друг к другу, как в эпохи тирании и ужаса, а, казалось, рассеялись во все стороны, чтобы полнее насладиться миром, здоровьем и счастьем. Земли, вернувшиеся в общее пользование, ставшие даровыми, простирались от одного уступа Блезских гор до другого. К чему было громоздить дом на дом, когда кругом лежала равнина?

Почему было не отвести по нескольку тысяч квадратных метров на семью, когда вокруг было столько свободной земли? Поэтому каждый, выбрав себе участок, принимался строиться по своему усмотрению. Дома не тянулись шеренгой, а прятались в зелени садов; сады же, для удобства сообщения, соединялись между собою широкими аллеями. Но, несмотря на все разнообразие в расположении и постройке домов, их объединяло некое сходство, общий отпечаток уюта, чистоты и радости. Все они были украшены ярко расписанной керамикой, веселыми фаянсовыми плитками, пестрыми черепицами, синими, как вьюнок, желтыми, как одуванчик, красными, как мак, вышками, балкончиками, барельефами, фризами, карнизами; казалось, то были не дома, а большие букеты, расцветшие среди зеленых древесных куп. Ничто не могло сравниться с веселым очарованием этих жилищ, в них чувствовался возрождающийся расцвет народного искусства, расцвет той красоты, на которую имели право люди труда и которую народный гений обещал воплотить в тысячах шедевров. На площадях, на перекрестках широких аллей высились монументальные общественные здания: здесь торжествовали в смелых конструкциях железо и сталь. Великолепие этих зданий состояло в их простоте, в их полном соответствии своему назначению, в том художественном вкусе, который сказывался в выборе материала и украшений.

Народ чувствовал себя здесь, как дома; музеи, библиотеки, театры, бани, лаборатории, залы для собраний и для развлечений представляли собой не что иное, как общественные дома, открытые для всех, где люди жили свободной, братской социальной жизнью. Кое-где виднелись крытые галереи - застекленные участки аллей; зимою их предполагали отапливать, чтобы охранить пешеходов от ливней и сильных морозов.

Рапо уже не мог скрыть своего изумления; Боннер, видя его растерянность, рассмеялся.

- Да! Теперь тебе нелегко понять, где находишься... Это бывшая площадь Мэрии; помнишь ту квадратную площадь, откуда брали свое начало четыре широкие улицы: улица Бона, улица Формри, улица Сен-Крон и улица Маньоль? Так как прежнее здание мэрии насквозь прогнило, его снесли; снесли и прежнюю школу, где дети, томившиеся в тисках деспотической дисциплины, зубрили уроки. На этом месте, как видишь, выросло несколько зданий: это химические и физические лаборатории; каждый ученый может приходить сюда работать, ставить опыты, если он полагает, что напал на след полезного для общества открытия.

Преобразились и четыре улицы: выходившие на них лачуги исчезли, вдоль тротуаров посадили деревья; от прошлого здесь сохранились только бывшие дома богачей, окруженные садами; теперь благодаря многочисленным бракам в этих домах расположились наши потомки - внуки н правнуки бывших бедняков.

После этих разъяснений Рапо начал мало-помалу соображать, по каким местам они проезжают; к тому же бывший буржуазный квартал Боклера, естественно, был менее других затронут происшедшими изменениями. Боннеру пришлось, однако, указать своему спутнику на ряд существенных перемен, связанных с победою нового порядка. Здание супрефектуры сохранили и даже пристроили к нему два крыла в форме галерей; но теперь там помещалась библиотека. Здание суда превратили в музей; некогда заново отстроенную тюрьму, с ее многочисленными камерами, удалось без особо значительных расходов перестроить в бани, изобилующие журчащей ключевой водой. На площади, где когда-то помещалась церковь, разросся тенистый сад; посреди него, на месте древнего склепа, образовался пруд. По мере того, как административные и судебные власти исчезали, занятые ими здания возвращались народу, повышая его благоденствие и позволяя ему более полно наслаждаться радостями жизни.

Автомобиль въехал в широкую, красивую аллею; Рагю снова не узнал места.

- Где ж мы теперь?

- На прежней улице Бриа, - ответил Боннер. - Да, она порядком изменилась. Дело в том, что мелкая торговля совершенно исчезла, лавки одна за другой позакрывались, старые дома снесли; на их месте выросли эти новые постройки, которые так весело выглядят среди боярышника и сирени. А там, направо, засыпали землей Клук, отравленную сточную канаву, теперь здесь проходит эта боковая аллея.

Боннер продолжал говорить; он вызвал в памяти Рагю тесную, темную улицу Бриа, с ее вечно грязной мостовой, по которой двигались толпы понурых людей.

Там влачился истомленный, бледный и озлобленный труд, там бродили по вечерам голод и проституция: от лавки к лавке беспокойно переходили жены бедняков в надежде раздобыть в долг немного провизии; тут некогда царили, безжалостно извлекая прибыли, Лабоки, Каффьо отравлял рабочих недоброкачественным вином, мясник Даше следил за неприкосновенностью своего мяса, священного мяса, пищи богатых; только одна красивая булочница, добрая г-жа Митен, смотрела сквозь пальцы на то, что из ее булочной исчезало несколько хлебов в дни, когда уличные ребятишки особенно голодали. А теперь улица была очищена от всей этой нужды и страдания, словно освобождающий вихрь унес все лавки, где всеобщая бедность увеличивала алчные прибыли торговли, этого бесполезного колеса социального механизма, непроизводительно поглощавшего богатство и силу. Аллея уходила вдаль, свободная, широкая, оздоровленная, ярко залитая солнцем, окаймленная домами счастливых тружеников, полная смеха и песен толпы, встречавшей ясное, торжественное, праздничное утро.

- Постой-ка! - воскликнул Рагю. - Да ведь если Клук протекает здесь, под этой насыпью, покрытой газоном, стало быть, Старый Боклер находился вот там, на месте этого нового парка, где в тени деревьев прячутся белые фасады домов?

И на этот раз он разинул рот от удивления. Да, именно там находился некогда Старый Боклер - грязное скопище лачуг, утонувших в жидкой, вонючей грязи, улицы без света и воздуха, отравленные зловонием протекавшего по ним ручья. Там, в этом гнезде паразитов и эпидемий, теснился отверженный мир труда, изнемогая в течение столетий под бременем жестокой социальной несправедливости. Особенно ясно помнил Рагю улицу Труа-Люн, самую темную, самую тесную, самую гнусную из всех улиц Старого Боклера. А теперь он видел, что порыв вихря, вихря справедливости и возмездия, очистил всю эту клоаку, смел с лица земли отвратительные развалины и посеял на их месте деревья, зелень, среди которой выросли новые жилища - обитель здоровья и радости!

Ничего не осталось от прежней мерзости, от той каторжной тюрьмы, которая некогда источала здесь свой яд, подобно язве, грозившей человечеству гибелью. С воцарением справедливости вернулась жизнь: смех и песни доносились из домов и наполняли новые широкие улицы, где теснились веселые толпы молодежи.

Боннер, улыбаясь изумлению Рагю, медленно вез его по улицам города, счастливого Города труда. В тот день - день досуга и радости - город казался еще красивее обыкновенного: над домами реяли, хлопая на легком утреннем ветру, яркие знамена и флаги, двери и окна были задрапированы красивыми тканями. Перед домами, вдоль улиц, рассыпали розы, сорванные в широких пригородных полях; здесь было такое изобилие роз, что весь город мог бы украситься ими, как новобрачная в день свадьбы. Всюду гремела музыка;

широкими звучными волнами взмывали хоровые песни девушек и юношей; высоко в небо, теряясь в солнечном свете, уносились кристальные голоса детей. Ясное и веселое дневное светило тоже принимало участие в празднике: оно расстилало бесконечные золотые ковры под роскошным, легким, упоительно-голубым шелковым шатром небес. Все население города мало-помалу высыпало на улицы; на всех были светлые одежды из красивых материй, некогда дорогих, а теперь доступных каждому. Новые моды, простые, но элегантные, подчеркивали красоту женщин.

Теперь, после постепенного исчезновения денег, золото шло исключительно на ювелирные изделия: девочкам с раннего детства дарили ожерелья, браслеты, кольца, как некогда - игрушки. Теперь золото имело уже не коммерческую, а только художественную ценность; к тому же и электрические печи вскоре должны были приступить к изготовлению драгоценных камней в таких количествах, что это позволило бы осыпать в будущем всех женщин рубинами, изумрудами и сапфирами. Уже и теперь в волосах у девушек, проходивших мимо под руку со своими возлюбленными, блестели яркие звезды. Шли все новые и новые пары: тут были женихи и невесты, свободно избравшие друг друга, были и двадцатилетние супруги, соединившиеся, чтобы никогда больше не разлучаться, были мужья и жены, которые состарились, неизменно любя друг друга и все теснее сближаясь с каждым новым годом совместной жизни.

- Куда они все идут в такую рань? - спросил Рагю.

- Друг к другу, - ответил Боннер: - они идут приглашать друзей на тот праздничный вечерний обед, в котором и ты примешь участие. Собственно говоря, они никуда не идут; они просто выходят на солнце и гуляют, проводя на открытом воздухе праздничный день, потому что им весело и потому что они чувствуют себя как дома на красивых, братски приветливых улицах своего города. К тому же сегодня повсюду организованы развлечения и игры, конечно, даровые, так как вход во все общественные места у нас свободный. Вот эту толпу детей ведут в цирк; многие среди прохожих идут на собрания, на спектакли, в концерты... Театры служат у нас делу образования и общественного воспитания.

Но тут, проезжая перед домом, обитатели которого уже собирались выйти на улицу, Боннер внезапно остановил автомобиль.

- Не хочешь ли посетить один из наших новых домов? В нем живет мой внук Фелисьен; он еще у себя и охотно примет нас.

Фелисьен был сыном Северена Боннера, женившегося на Леони, дочери Ма-Бле и Ахилла Гурье. Сам Фелисьен женился две недели назад на Елене Жолливе, дочери Андр? Жолливе и Полины Фроман. Но когда Боннер попытался объяснить Рагю эти родственные связи, тот отмахнулся с видом человека, окончательно запутавшегося в таком сложном переплетении браков. Молодая чета производила очаровательное впечатление: Елена была прелестная, совсем еще юная блондинка, Фелисьен - высокий и сильный блондин. Их дом, где еще не было детей, казалось, издавал аромат любви; комнаты здесь были светлые и веселые, мебель новая, простая, но элегантная. В тот день дом юных супругов был, как и все дома, как и все улицы города, полон роз: розы виднелись всюду, даже на крыше. Фелисьен и Елена весело провели гостей по всему дому;

затем все вернулись в комнату, служившую мастерской; то была просторная квадратная комната, в ней находился электрический мотор. Фелисьен был токарем по металлу, но, кроме этой своей излюбленной специальности, он изучил еще три-четыре других: подобно многим его сверстникам, он предпочитал работать у себя дома; в молодом поколении намечалось новое течение: выдвигался мелкий производитель, работающий дома и свободно располагающий изделиями своего труда, стоящий вне обширных общественных мастерских, которые до той поры служили необходимыми основами жизни Города.

Электричество оказалось чудесным подспорьем для этих индивидуальных работников: они пользовались им на дому, как пользовались ключевой водой.

Таким образом, труд становился легким, опрятным, неутомительным домашним занятием: каждый дом превращался в семейную мастерскую; это еще теснее привязывало всех членов семьи к их очагу и делало труд обитателей свободного Города совершенно свободным.

- До вечера, дети мои, - сказал Боннер, прощаясь. - Не отобедаете ли вы за нашим столом?

- О нет, дедушка, на сей раз это невозможно: мы обедаем за столом бабушки Морфен. Но за десертом мы придвинемся к вам.

Рагю вновь уселся в автомобиль, не говоря ни слова. Он молча осмотрел дом, задержался на несколько минут перед небольшим электрическим мотором.

Усилием воли ему удалось стряхнуть с себя волнение, которое охватило его при виде столь явного благосостояния и счастья.

- Позволь, разве эти дома, где в самой большой комнате стоит машина, походят на дома богатых и счастливых буржуа?.. Я согласен, что теперь, когда вы освободились от нужды, рабочие у вас живут в лучших помещениях и проводят жизнь более приятно. Но они все те же рабочие, наемники, обреченные на вечный труд. Раньше, по крайней мере, были хоть немногие счастливцы, избранные, которые ни черта не делали; вы же достигли лишь того, что весь народ отупело сгибается под игом общего рабства.

То был горестный крик приверженца праздности, видящего гибель своего культа; Боннер спокойно пожал плечами.

- Нужно бы сначала условиться, дружище, насчет того, что ты называешь рабством. Если дышать, есть, спать, одним словом, жить - и есть рабство, тогда и труд - рабство. Пока человек жив, он не может не работать; ведь нельзя и часа прожить, не работая... Но мы еще потолкуем об этом. Пока что вернемся домой - нас ждет второй завтрак; а потом побываем в мастерских и на складах.

Они позавтракали и снова пустились в путь - на этот раз пешком, неспешным шагом гуляющих людей. Они осмотрели весь завод, все залитые солнцем цехи, в которых новые машины блестели сталью и медью, точно ювелирные изделия. В этот праздничный день в цехах находилось множество рабочих - молодых людей и девушек: они пришли украсить машины зеленью и розами. Разве машины не участвовали в празднике? Раз чествовали Труд, как же было не чествовать их, этих мощных, кротких и покорных тружеников, облегчающих участь людей и животных? Ничто не могло быть трогательнее и веселее: розы, украшавшие прессы, огромные молоты, гигантские строгальные и токарные станки, мощные прокатные станы говорили о том, насколько труд стал радостным, насколько он сделался необходим для хорошего самочувствия и настроения. Раздавались песни, смех, образовывались хороводы, и всеобщий танец мало-помалу охватил весь завод, превратив его в огромный увеселительный зал.

Рагю расхаживал по заводу, все еще сохраняя прежнее бесстрастие; он поднимал глаза к высоким окнам, залитым солнечным светом, смотрел на ослепительно чистые плиты пола и стены, с интересом разглядывал машины;

многие из них были ему незнакомы: то были колоссы, состоявшие из сложных механизмов, способные выполнять самые тяжелые и самые тонкие работы, ранее выполнявшиеся людьми. У некоторых из этих колоссов имелись ноги и руки, позволявшие им двигаться, схватывать, сжимать и поворачивать в разные стороны металл своими гибкими, проворными и могучими пальцами. Особенно остановили на себе внимание Рагю пудлинговые печи нового образца, в которых расплавленный металл проминался механическим способом. Неужели пылающий металлический шар выходил из такой печи в готовом виде и прямо передавался под молот-ковач? А электричество, которое приводило в ход подвижные мосты, заставляло приподниматься и опускаться чудовищные молоты-толкачи, питало прокатные станы, способные покрыть рельсами всю землю! Она была всюду, эта царственная энергия, она сделалась самой кровью завода, она пробегала по всем мастерским, все оживляла на своем пути, служила единственным источником движения, тепла и света.

- Слов нет, - вынужден был в конце концов признать Рагю, - здесь очень хорошо, чисто и просторно; тут куда лучше, чем в наших прежних грязных логовах, где мы ютились, как свиньи в хлеву. Вы и вправду многого достигли;

досадно только, что вы еще не изобрели способа обеспечить каждому гражданину годовую ренту в сто тысяч франков.

- Да они есть у нас, твои сто тысяч франков ренты, - ответил шутливо Боннер. - Идем! Сам увидишь.

И он повел Рагю на Главные склады. То были огромные амбары и сараи, огромные складские помещения, где хранилась вся продукция, все богатства города. Помещения эти приходилось с каждым годом расширять; уже не знали, куда складывать хлеб, пришлось даже ограничить работу промышленности, чтобы избежать перепроизводства. Нигде не чувствовалось с такой ясностью, какие неисчислимые богатства может накопить народ, когда исчезнут ненужные посредники, празднолюбцы и воры - все те, кто некогда жил чужим трудом, ничего сам не производя. Теперь работало все население города, но всего по четыре часа в день; и это привело к такому невероятному накоплению богатств, что каждый человек в избытке располагал всеми жизненными благами, удовлетворял все свои желания, уже не ведая ни зависти, ни ненависти, ни преступления.

- Вот наша рента, - повторил Боннер, - каждый из нас может черпать отсюда, не считая. Неужели ты думаешь, что это не составляет для каждого из нас ста тысяч франков в год? Правда, все мы одинаково богаты, и это, по твоим словам, отравило бы тебе все удовольствие: ведь богатство, с твоей точки зрения, только тогда настоящее богатство, когда оно приправлено чужой нуждой. Но у нас все же есть большое преимущество: мы не боимся, что нас ограбят или убьют ночью на улице.

Он рассказал Рагю о новом намечавшемся в городе течении: возникал непосредственный обмен товарами между производителями, помимо Главных складов; течение это исходило главным образом из небольших семенных мастерских. Кто знает? Быть может, обширные мастерские, обширные общественные склады когда-нибудь исчезнут: то будет еще один шаг к свободе, к свободному человеку, сыну свободного человечества.

По мере того, как Рагю слушал Боннера, им постепенно овладевало смятение. Не зная, как скрыть его, он воскликнул:

- Так, значит, ты теперь заделался анархистом!

На этот раз Боннер громко расхохотался.

- О, друг мой! Я был коллективистом, и ты упрекнул меня в том, что я перестал им быть. Теперь ты заявляешь, будто я анархист... На самом же деле, с того дня, как осуществилась общая мечта о счастье, правде и справедливости, мы ни те, ни другие, у нас нет партий... Да, постой-ка: идем посмотрим напоследок еще кое-что.

Боннер повел Рагю мимо Главных складов, к подножию Блезских гор, туда, где стояли когда-то за грубой каменной оградой первобытные печи горшечника Ланжа, вольного ремесленника, поселившегося там, чтобы жить свободным от власти обычаев и законов. Теперь на этом месте высилось просторное здание: то была крупная фабрика; здесь изготовляли цветную керамику и изразцы, украшавшие город. Когда Ланж увидел, что вокруг него мало-помалу водворяется социальная справедливость, облегчая ужасающую нищету тружеников, он, уступая дружеским настояниям Луки, решил готовить учеников. Наконец-то для народа настало время радости и счастья; значит, теперь и он, Ланж, может осуществить свою мечту, может взрастить своими руками те золотые колосья, васильки и маки, ослепительные украшения из фаянса, которыми ему так давно хотелось расцветить разбросанные среди зелени садов дома. Новый Город, счастливый Город освобожденных и возвративших себе собственное достоинство рабочих, был, казалось, специально построен для Ланжа. И под грубыми пальцами этого гениального работника расцветало дивное искусство, берущее начало в народе и к народу возвращающееся, чарующее своей первобытной мощью и изяществом народное творчество. Ланж не отказался от изготовления самых скромных изделий: выходившая из его мастерской простая глиняная утварь -

кухонная и столовая посуда, миски, горшки, кружки, тарелки, очаровательные по форме и краскам, - придавала повседневным, обыденным занятиям и банальности будней возвышенное очарование искусства. Но, кроме того, Ланж год за годом расширял круг своих работ: он украшал общественные здания великолепными фризами, населял аллеи чудесными статуями, воздвигал на площадях фонтаны, похожие на большие букеты, откуда изливалась ключевая вода, свежая, как вечная юность. А воспитанная Ланжем плеяда молодых художников, которым он передал тайны своего мастерства, создавала множество произведений искусства, сообщая красоту даже простым горшкам, в которых домашние хозяйки хранили консервы и варенье.

Ланж как раз стоял на крыльце фабрики. Ему уже было около семидесяти пяти лет, но он по-прежнему оставался коренастым и крепким. У него была все та же квадратная голова, то же деревенски простое лицо, те же густые волосы и борода, но теперь уже белые как снег. Ныне его живые глаза, его светлая улыбка ясно говорили о бесконечной доброте, скрывавшейся под грубой оболочкой. Его окружала веселая толпа детей - мальчиков и девочек; все теснились, протягивая к Ланжу руки: дело в том, что он установил обычай -

каждый праздник раздавать детям маленькие подарки. То были наскоро вылепленные, раскрашенные и обожженные глиняные фигурки, пленительно грациозные, а иногда полные очаровательного комизма: люди, занятые своими повседневными делами, смеющиеся и плачущие дети, рабочие за работой; в них отражалась вся жизнь в ее непрерывном, чудесном расцвете, с ее мимолетными радостями и горестями.

- Ну, ну, детки, не теснитесь, на всех хватит... Ты, беляночка, получай вот эту девочку, видишь, она чулки натягивает. А ты, молодой человек, держи вот этого мальчика, что возвращается из школы!.. Ты же, малыш, забирай себе этого кузнеца с молотом в руках.

Ланж весело покрикивал и посмеивался; он себя прекрасно чувствовал среди этих счастливых детей, с жадностью хватавших его маленьких человечков,

- так он называл свои прелестные глиняные фигурки.

- Осторожнее! Не разбейте... Поставьте их у себя в комнате: у вас будут перед глазами приятные линии, яркие краски. А когда вырастете, будете любить все прекрасное и доброе и сами станете прекрасными и добрыми.

Такова была теория Ланжа; по его мнению, для того, чтобы люди были здоровыми и дружными, необходимо прививать им с детства чувство красоты.

Счастье доступно только просвещенному, гармонически развитому народу. Все кругом должно говорить ему о красоте, особенно предметы домашнего обихода: утварь, мебель, отделка дома. Глупо верить в превосходство аристократического искусства: самое широкое по охвату, самое волнующее, самое человечное искусство - это искусство, наиболее близкое к жизни!

Произведение искусства, предназначенное для народа, приобретает особую волнующую силу, необыкновенное величие; оно становится безграничным, как сам мир. К тому же оно исходит от всех, оно рождается в недрах человечества: ведь бессмертное произведение, не боящееся разрушительной силы веков, создается самим народом, воплощает в себе целую эпоху, целую цивилизацию.

Искусство всегда расцветает в толще народной, и оно украшает жизнь людей, оно сообщает существованию благоухание и блеск, столь же необходимые человеку, как и хлеб насущный.

- Вот жнец, а вот прачка! Ты уже совсем взрослая девица, возьми их себе. А это тебе, малыш!.. Ну, все! Будьте умниками, поцелуйте за меня ваших маму и папу! Ступайте домой, мои барашки, мои цыплятки, жизнь прекрасна, жизнь хороша!

Рагю молча и неподвижно слушал Ланжа; на лице его отражалось все большее удивление. Под конец он не выдержал.

- Так ты, анархист, стало быть, уже не собираешься взорвать на воздух всю лавочку? - спросил он со своей беспощадной усмешкой.

Ланж резко обернулся, посмотрел на Рагю, но не узнал его. Он не рассердился, а снова рассмеялся.

- А, так ты меня знаешь! А я вот никак не вспомню твоего имени... Что правда, то правда: я собирался взорвать всю лавочку на воздух. Я кричал об этом на всех перекрестках, осыпал проклятиями отверженный город, возвещая ему скорую гибель от огня и меча. Я даже сам решил стать орудием правосудия, карающей молнией, и сжечь Боклер... Но чего ты хочешь? События приняли другой оборот. Теперь вокруг установилась социальная справедливость, и я обезоружен. Город очищен, отстроен, не стану же я разрушать его теперь, когда в нем осуществляется все то, к чему я стремился, о чем мечтал... Не правда ли, Боннер? Мир заключен.

И бывший анархист протянул руку бывшему коллективисту, с которым он некогда так ожесточенно спорил.

- А ведь мы готовы были перервать друг другу глотку, ведь так, Боннер?

Мы сходились в общем стремлении к Городу свободы, справедливости и братства.

Только мы по-разному представляли себе путь к нему; и те, кто думал, что нужно идти направо, готовы были стереть с лица земли тех, кто утверждал, будто нужно идти налево... Но теперь, когда мы достигли цели, было бы слишком глупо по-прежнему ссориться, не так ли, Боннер? Мир заключен. .....

Боннер, держа руку горшечника в своей, дружелюбно пожимал и встряхивал ее.

- Да, да, Ланж, мы были неправы в том, что не могли сговориться между собою; быть может, это и мешало нам идти вперед. А лучше сказать, мы все были правы, раз теперь пожимаем друг другу руки и сознаем, что, по сути дела, все стремились к одному и тому же.

- Правда, к абсолютной справедливости мы еще не пришли, еще не достигнута полнота свободы и любви, - сказал Ланж, - но будем надеяться, что эти мальчуганы и девчушки продолжат наше дело и когда-нибудь завершат его...

Слышите, мои цыплятки, мои барашки, крепко любите друг друга!

Вновь раздались восклицания и смех; но тут опять грубо вмешался Рагю:

- А что твоя Босоножка, горе-анархист? Скажи, ты женился на ней?

Слезы внезапно показались на глазах Ланжа. Высокая, красивая женщина, которую он некогда из милосердия подобрал на большой дороге и которая обожала его, как рабыня, умерла около двадцати лет назад у него на руках;

она стала жертвой какого-то ужасного происшествия, причину которого так и не удалось выяснить. По словам Ланжа, взорвалась одна из его печей, и чугунная дверца, соскочив с петель, пробила Босоножке грудь. Но, по-видимому, дело обстояло иначе: Босоножка помогала Ланжу в его опытах со взрывчатыми веществами и. вероятно, была убита взрывом, происшедшим при попытке Ланжа зарядить один из тех пресловутых горшков, которые он с таким удовольствием собирался подбросить в здание мэрии, оупрефектуры, суда - словом, во все те здания, где помещались какие-нибудь органы власти, подлежавшей уничтожению.

Много лет сердце Ланжа сочилось кровью при воспоминании о понесенной им трагической утрате, и даже теперь, видя вокруг столько счастья, он все еще оплакивал эту страстно преданную и кроткую возлюбленную, которая за сострадание и кусок хлеба сделала Ланжу царственный подарок - навсегда отдала ему свою красоту.

Ланж грозно шагнул к Рано.

- Ты злой человек! Зачем ты терзаешь мне сердце?.. Кто ты? Откуда ты вернулся? Разве ты не знаешь, что милая моя жена умерла и я до сих пор каждый вечер прошу у нее прощения и упрекаю себя в том, что убил ее? Если я не стал дурным человеком, то обязан этим нежной памяти о ней: она всегда здесь, она моя опора и советчица... А ты, ты злой человек, я не хочу узнавать тебя, я не хочу знать твоего имени. Уходи, уходи от нас!

Охваченный порывом горя и гнева, Ланж был великолепен. Под его неотесанной оболочкой жил поэт; некогда этот поэт мрачно и величаво бредил местью; теперь он смягчился: сердце его трепетало бесконечной добротой.

- Разве ты узнал его? - спросил встревоженный Боннер. - Так кто ж он?

Скажи мне.

- Я не хочу узнавать его, - повторил Ланж с еще большей силой. - Я ничего не скажу, пусть он уходит, пусть сейчас же уходит!.. Ему не место здесь.

И Боннер, убежденный, что горшечник узнал Рагю, желая избежать тягостной сцены, мягко, но решительно увлек своего спутника. Рагю, не ввязываясь в ссору, молча последовал за ним. Все, что он видел и слышал, поражало его в самое сердце, наполняло горьким сожалением и безграничной завистью. При виде этого завоеванного, навеки недоступного для него счастья он чувствовал, как почва начинает уходить у него из-под ног.

Но особенно потрясла Рагю праздничная картина Боклера, которую он увидел вечером. Постепенно установился следующий обычай: в день этого праздника лета каждая семья выносила стол за порог своего дома и обедала прямо на улице, на виду у прохожих. То было как бы братское сопричастие всего города: здесь публично преломляли хлеб и пили вино; столы постепенно сдвигались, соединялись в один стол и превращали город в огромный пиршественный зал, а народ - в единую семью.

В семь часов, еще при ярком свете солнца, расставили столы, украшенные розами, тем потоком роз, благоухание которых с утра наполняло Боклер. Белые скатерти, расписная посуда, столовое серебро и хрусталь весело заблестели в пурпуровых лучах заката. Ввиду постепенного отмирания серебряной монеты у каждого из пирующих был свой серебряный кубок, заменивший прежний, жестяной.

Боннер настоял на том, чтобы Рагю сел за его стол: это был стол внучки Боннера Клодины, вышедшей замуж за сына Луки - Шарля Фромана.

- Я привожу вам гостя, - сказал Боннер просто, не называя Рагю. - Это чужестранец, друг.

И все ответили:

- Да будет он желанным гостем.

Боннер усадил Рагю рядом с собой. За длинным столом сидело бок о бок четыре поколения. Родоначальник, Боннер, видел здесь своего сына Люсьена и жену его Луизу Мазель; им обоим уже перевалило за пятьдесят лет; он видел свою внучку Клодину и ее мужа Шарля Фромана - чету, уже достигшую зрелого возраста; видел свою правнучку Алису, очаровательную восьмилетнюю девчурку.

Тут же сидела и остальная многочисленная родня. Если бы трое других его детей - Антуанетта, Зоя и Северен - не приняли приглашения обедать за соседними столами, столами их собственных детей, понадобился бы гигантский стол, шутливо пояснил Боннер. Но, добавил он, за десертом соседние столы пододвинут к его столу, так что все члены семьи окажутся вместе.

Особое внимание Рагю привлекла Луиза Мазель, все еще красивая и оживленная, с тонко очерченным лицом, напоминавшим мордочку капризной козы.

Рагю, видимо, удивился тому, как нежна Луиза, дочь буржуазных родителей, со своим мужем Люсьеном, сыном рабочего. Наклонившись к Боннеру, он спросил его вполголоса:

- Так, значит, старики Мазели умерли?

- Да, от страха потерять свою ренту. Резкое падение ценности государственных бумаг, последовательные понижения учетного процента, возвестившие близкую отмену ренты, поразили супругов Мазель, как громом.

Первым умер муж: этого поклонника божественной лени убила мысль, что ему, быть может, придется вновь приняться за работу. Жена ненамного пережила его;

она вела жалкое существование, не осмеливалась выйти на улицу, будучи уверена, что ее зарежут: ведь посягнули же на ее ренту! Она даже перестала лечиться от своей воображаемой болезни. Луиза тщетно упрашивала мать переселиться к ней; г-жа Мазель из себя выходила при мысли о том, что ей придется жить на чужом иждивении; однажды старушку нашли с почерневшим лицом, уже мертвой: ее сразил удар; она лежала, уткнувшись лицом в связку своих отныне бесполезных бумаг... Бедняги! Они умерли растерянные, уничтоженные, не понимая того, что происходит вокруг них, убежденные, что все в мире пошло вверх дном.

Рагю покачал головой; он не испытывал жалости к этим буржуа, но так же, как и они, думал, что не мог бы жить в мире, из которого изгнана праздность.

Он снова принялся разглядывать пирующих; его омрачало их возрастающее веселье, изобилие блюд, роскошь сервировки. Это изобилие и роскошь казались всем настолько естественными, что уже не тешили ничьего тщеславия. Все женщины были в одинаково праздничных платьях из прелестных светлых шелков; у всех блестели в волосах одинаковые драгоценные камни: рубины, сапфиры, изумруды. Видимо, еще более любили здесь цветы, в особенности великолепные розы, любили за их яркую красоту. Обед состоял из простых, но тонко приготовленных кушаний, подаваемых на серебряных блюдах; особенно много было овощей и фруктов; с середины обеда зазвучали веселые песни: пирующие славили заход солнца, прощались с дневным светилом, уверенные, что завтра наступит счастливое утро. И тут случилось очаровательное происшествие: многочисленные птицы - малиновки, красношейки, зяблики и просто воробьи - слетелись сюда и опустились на стол, прежде чем спрятаться на ночь в потемневшей зелени. Они слетались отовсюду, смело садились на плечи пирующих, подбирали крошки со скатерти, лакомились сластями из рук детей и женщин. Они словно понимали, что Боклер постепенно становится Городом согласия и мира, и уже не опасались добрых горожан, зная, что те не станут ни расставлять силков, ни стрелять в них; и птицы подружились с людьми, казалось, они вошли в состав семей: у каждого сада были свои крылатые гости, которые принимали участие в общей трапезе.

- А! Вот и наши маленькие друзья! - воскликнул Боннер. - Как они щебечут! Они прекрасно знают, что сегодня праздник... Накроши-ка им хлеба, Алиса.

Рагю с выражением мрачного страдания на лице смотрел на птиц; они устремлялись сюда со всех сторон вихрем легких перышек, золотившихся в последних лучах заходящего солнца. С ветвей опускались все новые и новые птицы; некоторые из них улетали, потом вновь прилетали. Десерт оживился: бесчисленное множество птиц проворно прыгало на крошечных лапках среди вишен и роз. И из всего, что увидел за день Рагю, ничто не могло бы сказать ему с более пленительной ясностью, каким спокойствием и счастьем наслаждается этот возрожденный народ.

Он порывисто встал с места

- Я задыхаюсь, мне надо пройтись, - сказал он, обращаясь к Боннеру. - К тому же я хочу осмотреть все остальное, хочу увидеть все столы, всех, кто за ними сидит.

Боннер понял Рагю: было ясно, что тот хочет увидеть Луку и Жозину, что именно к ним относится его жадное любопытство. И Боннер, все еще уклоняясь от решительного объяснения, ответил просто:

- Ладно, я все тебе покажу; обойдем столы.

Рядом с их столом стоял перед соседним домом стол Морфенов; Боннер и Рагю подошли к нему. На почетном месте сидел Пти-Да рядом со своей женой Онориной Каффьо, оба уже седые; тут же находился их сын Раймон со своей женой Терезой Фроман и старшим сыном, девятнадцатилетним Морисом Морфеном.

Напротив сидели потомки Ма-Бле, вдовы Ахилла Гурье; ей было уже около семидесяти лет, но глаза ее по-прежнему оставались огромными и голубыми, как небо. Ма-Бле скоро предстояло стать прабабушкой: у ее дочери Леони, вышедшей замуж за Северена Боннера, был сын Фелисьен; он только что женился на Елене, дочери Полины Фроман и Андре Жолливе; родители Елены пришли сюда вместе с дочерью. Над Еленою подшучивали, предлагали ей назвать своего первенца Грегуаром; а сестра ее, пятнадцатилетняя Берта, уже слушала, смеясь, нежные речи своего кузена Раймона: видимо, это была новая влюбленная пара.

Боннер, увидевший за этим столом своего младшего сына Северена, был встречен радостными восклицаниями. Рагю, окончательно запутавшийся в переплетении всех этих браков, попросил прежде всего показать ему двух дочерей Фроман а, сидевших за этим столом, - Терезу и Полину; обеим было уже под сорок, но они все еще пленяли ясной и здоровой красотой. Потом, увидя Ма-Бле, Рагю вспомнил о бывшем мэре Гурье и о бывшем супрефекте Шатларе; ему захотелось узнать об их участи. Гурье и Шатлар угасли почти одновременно; их до самой смерти связывала тесная дружба, которую в свое время еще более укрепила понесенная ими общая утрата - смерть красавицы Леоноры. Гурье умер первым; он с трудом мирился с новым порядком вещей; порой этот фабрикант, удивленный тем, что он уже не является хозяином своей фабрики, горестно воздевал руки к небу; он говорил о прошлом со старческой меланхолией, доходя до сожаления о церковных обрядах - о первом причастии, о торжественных шествиях, о ладане и колоколах; трудно было поверить, что этот человек некогда так бранил священников. Наоборот, Шатлар, этот тайный анархист, скрывавший свои взгляды под покровом дипломатической сдержанности, умер той смертью, о которой мечтал: он угас счастливым, всеми забытым среди возрожденного, торжествующего Боклера, молча исчез вместе с тем государственным строем, который с такой готовностью хоронил; казалось, Шатлара увлекло за собой в небытие падение последнего министерства. Но был человек, умерший более возвышенной, более прекрасной смертью: то был председатель суда Гом; о нем напоминало присутствие его внука Андре и правнучек Елены и Берты. Гом умер в возрасте девяноста двух лет; он жил один со своим внуком, скорбя о своей неудавшейся, мятущейся жизни. В тот день, когда закрыли суд и тюрьму, с плеч Гома как будто скатился тяжелый камень.

Ведь он судил других, он принял на себя обязанности представителя непогрешимой истины и абсолютной справедливости; воспоминание об этом повергало Гома в трепет, вызывало в нем мучительные сомнения и угрызения совести; его охватывал ужас при мысли, что он был плохим судьей, что ему порою недоставало ума и сердца. Наконец-то воцарилось то правосудие, которого он ждал и боялся не дождаться, - не то порожденное бесчеловечным социальным строем правосудие, меч которого защищал кучку грабителей и поражал бесчисленную толпу несчастных рабов, но то правосудие, которое ставит свободного человека рядом со свободным человеком, дает каждому заслуженную им долю счастья, несет с собой правду, братство и мир. И в день своей смерти, утром, Гом призвал к себе одного бывшего браконьера, которого он некогда приговорил к суровому наказанию за то, что тот убил жандарма, ударившего его саблей; и в присутствии этого человека Гом публично принес покаяние: он высказал вслух те сомнения, которые отравили ему жизнь, во всеуслышание осудил то, о чем до тех пор молчал, преступления кодекса, ошибки и ложь законов - все то, что служило орудием социального угнетения и ненависти, что удобряло зараженную почву, на которой пышным цветом всходили воровство и убийство.

- Стало быть, - спросил Рагю, - чета, сидящая здесь за столом, эти Фелисьен и Елена, у которых мы побывали сегодня утром, в одно и то же время доводятся внучатами Фроману, Морфену, Жолливе и Тому?.. Неужели вся эта враждебная кровь, которая течет ныне в одних и тех же жилах, не отравляет их?

- Ничуть, - ответил спокойно Боннер. - Кровь некогда враждовавших людей слилась вместе, и новый род только выиграл от этого в красоте и силе.

За следующим столом Рагю также увидел горькую для себя картину. То был стол Буррона, его прежнего товарища, некогда всецело подчинявшегося влиянию Рагю, который легко склонял его к лени и пьянству. Теперь Буррон был счастлив, спасен, а он, Рагю, остался один в своем аду! Буррон, уже достигший глубокой старости., сидел с безмятежно счастливым видом рядом со своей неизменно веселой женой Бабеттой; ясное голубое небо ее надежд спустилось наконец на землю, и она даже ничуть не удивилась. Разве то не было в порядке вещей? Счастье пришло, потому что в конце концов оно всегда приходит. Вокруг Буррона и Бабетты теснилось их многочисленное потомство.

Здесь сидела их старшая дочь Марта, вышедшая замуж за Огюста Лабока и родившая ему сына Адольфа, который впоследствии женился на Жермоне, дочери Зои Боннер и Николя Ивонно. Затем следовал младший сын Бурроноз-Себастьян, женившийся на Агате Фошар; у него была от нее дочь Клементина, которая вышла замуж за Александра Фейа, сына Леона Фейа и Эжени Ивонно. Тут же были две пятилетние девочки, представительницы четвертого поколения: дочь Адольфа Лабока - Симона и дочь Клементины Фейа - Амели. Были здесь и другие родственники: Луи Фошар, женившийся на Жюльенне Даше и имевший от нее дочь Лору; Эварист Митен, женившийся на Олимпии Ланфан и имевший от нее сына Ипполита, и, наконец, Ипполит Митен, женившийся на Лоре Фошар, которая родила ему сына Франсуа, теперь уже семилетнего мальчика; таким образом, и с этой стороны подрастало четвертое поколение. Во всем праздничном Боклере нельзя было найти более обширного стола: гут сидели, смешавшись, потомки Бурронов, Лабоков, Боннеров, Ивонно, Фошаров, Даше, Ланфанов и Митенов.

Боннер увидел здесь одну из своих дочерей, Зою. Он рассказал Рагю о судьбе тех, кому не удалось дожить до этого дня. Фошар, безнадежно отупевший, и его вечно унылая жена Натали умерли, так и не поняв совершившейся перемены, пряча от воображаемых воров хлеб, ставший доступным всем и каждому. Фейа перед смертью увидел расцвет созданного по его совету обширного комбеттского землевладения. Недавно за Фейа последовали Ланфан и Ивонно, уснувшие в той земле, которую люди теперь любили разумной любовью и деятельно оплодотворяли. Вместе со стариками Даше, Каффьо, Лабоками исчез весь прежний торговый мир; достигнув глубокой старости, угасла и красивая булочница, добрая г-жа Митен, до конца своей жизни пленявшая всех добротою и красотой.

Рагю уже не слушал Боннера. Он не мог отвести глаз от Буррона.

- Да, он еще совсем молодец на вид! - прошептал он. - А Бабетта смеется все тем же милым смехом!

Рагю вспомнил прежние кутежи, вспомнил, как Буррон, засиживаясь вместе с ним у Каффьо, бранил за бутылкой хозяев и возвращался домой мертвецки пьяным. Он вспомнил свою долгую нищую жизнь, вспомнил, как в течение пятидесяти лет он бессмысленно скитался по свету, переходя из мастерской в больницу и из больницы в мастерскую. А теперь, когда опыт Крешри удался и преобразованный, возрожденный труд спас его уже наполовину погибшего товарища, сам он был уже раздавлен прежним трудом, неотделимым от нужды, и страдания, - отравляющим, губительным, бесчеловечным наемным трудом. В эту минуту разыгрался очаровательный эпизод, еще больше усиливший тоску Рагю.

Дочь Адольфа и Жермены, Симона Лабок, пятилетняя белокурая девчурка, правнучка Буррона, собрала со стола своими маленькими ручонками целые пригоршни розовых лепестков и принялась осыпать ими седую голову улыбающегося прадеда.

- Это тебе, дедушка Буррон, вот тебе еще и еще! Это тебе вместо венка... Вот тебе, вот тебе! В волосах у тебя розы, и в ушах розы, и на носу розы, и везде... С праздником, с праздником, дедушка Буррон!

Весь стол смеялся, все аплодировали, громко приветствовали старца. Рагю устремился прочь, увлекая за собой Боннера. Он дрожал и едва держался на ногах. Отойдя в сторону, он глухим голосом внезапно сказал Боннеру:

- Слушай, давай говорить начистоту. Я пришел только для того, чтобы увидеть их... Где они? Покажи мне их!

Он говорил о Луке и Жозине. Боннер понял его, но медлил с ответом. Рагю продолжал:

- Ты с утра, водишь меня повсюду, я делаю вид, будто всем интересуюсь, а на самом деле я думаю только о них, они одни стоят у меня перед глазами, они одни заставили меня вернуться сюда, заставили преодолеть безмерную усталость и страдания... До меня дошло известие, что я не убил его; оба они живы, не так ли? У них много детей? Они счастливы, они наслаждаются жизнью, да?

Боннер размышлял. Опасаясь какой-нибудь необузданной выходки со стороны Рагю, он до сих пор старался отдалить час неизбежной встречи. Но разве его тактика уже не увенчалась успехом? Разве ему не удалось поразить Рагю чем-то вроде священного ужаса, ослепить его величием осуществленного дела Луки? Он видел трепет, растерянность Рагю, видел, что его ослабевшая рука бессильна подняться на новое преступление. И тогда с присущим ему спокойным добродушием Боннер наконец ответил:

- Ты хочешь их видеть, дружище? Я покажу их тебе. И что правда, то правда: ты увидишь счастливых людей.

Стол Луки стоял тут же, рядом со столом Буррона. Сам Лука восседал в середине стола; направо от него помещалась Жозина, налево - Сэрэтта и Жордан. Была здесь и Сюзанна, она сидела напротив Луки. Рядом с ней были Нанэ и Низ; им вскоре предстояло стать дедушкой и бабушкой; их золотистые волосы слегка побелели, но глаза смеялись так же весело, как в те далекие дни, когда оба они были резвыми и кудрявыми, точно маленькие барашки. Тут же сидело и все потомство Луки и Жозины. Илер, их старший сын, женился на дочери Нанэ и Низ - Колетте, от которой у него была дочь Мариетта, теперь уже пятнадцатилетняя девочка. У Поля Буажелена и Антуанетты Боннер родился сын Людовик, теперь уже восемнадцатилетний юноша; у Людовика и Мариетты дело, видимо, шло к свадьбе: они сидели рядом, шептались, секретничали, нежно улыбались друг другу. За ними сидел Жюль, младший сын Луки; он женился на дочери Арсена Ланфана и Эвлали Лабок - Селине, которая родила ему сына Ришара; этот, теперь уже шестилетний, удивительно красивый мальчик был предметом страстной любви своего дедушки Луки. Тут же сидела остальная родня; за этим столом всего теснее сливались токи враждебной крови - крови Фроманов, Буажеленов, Делаво, Боннеров, Лабоков и Ланфанов; здесь протянули друг другу руки дети рабочего, торговца и земледельца, воплощая в себе то социальное сопричастие, из которого возник новый Боклер - Город справедливости и мира.

В ту минуту, когда подошел Рагю, последний луч заходящего солнца зажег стол сияющей славой: заискрились и заблестели букеты роз, серебряные блюда, легкие шелка и бриллианты в волосах женщин. Ив этот миг прощания с дневным светилом птицы снова стремительно слетелись к столу, прежде чем укрыться на ночь среди ветвей. То была очаровательная и радостная картина: туча трепещущих крыльев, живой снег теплых перышек покрыли стол. Обедающие брали птиц в руки, ласкали их и вновь отпускали на волю. И эта пленительная доверчивость красношеек и зябликов провозглашала в тихом вечернем воздухе союз, отныне заключенный между всеми существами, всеобъемлющий мир, воцарившийся между людьми, животными и неживой природой.

- О дедушка Лука! - воскликнул шестилетний Ришар. - Взгляни-ка: малиновка пьет из стакана бабушки Жозины!

Мальчик говорил правду; эта картина развеселила и растрогала Луку, основателя Города. Вода в стакане Жозины была той свежей, чистой водой, которую он некогда отвел в Боклер со скал Блезских гор и из которой, казалось, родился весь Город: его сады, аллеи, брызжущие фонтаны. Лука взял стакан, поднял его вверх, к пурпуровому солнцу, и сказал:

- Выпьем, Жозина, выпьем за наш счастливый Город!

Жозина, уже совершенно седая, осталась той же страстно любящей и нежной подругой Луки. Она с улыбкой поднесла стакан к губам; за нею отпил из него и Лука.

- За благополучие нашего Города, праздник которого мы сегодня отмечаем!

- продолжал Лука. - Пусть же расширяется он все дальше и дальше, пусть умножается в нем свобода, благосостояние, красота, пусть превратит он всю землю в царство всеобъемлющей гармонии!

Заходящее солнце окружило голову Луки ореолом; он сиял неувядаемой юностью, верой, победной радостью. Просто, без всякого тщеславия и напыщенности, он выразил то ощущение счастья, которое наполняло его при виде того, что созданное им дело исполнено силы и жизни. Он был основателем, создателем, отцом: все эти ликующие люди, все те, кто пировал здесь, все те, кто славил сегодня Труд и летнее плодородие, - все они были его народом, его друзьями, его родными, его семьей, все более умножавшейся, все более дружной, все более счастливой. И в ответ на тост Луки, полный пламенной нежности, буря приветственных возгласов взмыла в ясное вечернее небо, прокатилась от стола к столу вплоть до дальних аллей. Все обедающие встали;

подняв, в свою очередь, стаканы, они пили за здоровье Луки и Жозины, за эту чету героев, патриархов труда: за Жозину, спасенную и окруженную ныне ореолом супруги и матери, за Луку, искупителя, который, чтобы спасти ее, спас от угнетения и страдания весь отверженный мир наемных рабов. То было мгновение возвышенного подъема и величия, воплотившее в себе страстную благодарность многочисленного народа; то была награда за неисчерпаемую и деятельную веру, окончательное приобщение к славе и любви.

Бледный и трепещущий Рагю дрожал всем телом под этим вихрем апофеоза.

Он не мог выдержать того сияния красоты и доброты, которое излучали Лука и Жозина. Шатаясь, он отступил и хотел было поспешно удалиться; но тут Лука, заметив подошедших, обратился к Боннеру:

- А вот и вы, мой друг! Именно вас мне и не хватало: ведь вы были моим вторым "я", вы были самым мужественным, самым осмотрительным, самым могучим из всех, кто трудился на ниве нашего дела; и нельзя чествовать меня, не чествуя также и вас... Но скажите мне, что это за старик рядом с; вами?

- Чужестранец.

- Чужестранец? Пусть он приблизится, пусть преломит вместе с нами хлеб с наших нив, пусть выпьет воды из наших ключей! Все люди найдут в нашем городе гостеприимство и мир... Жозина, подвинься, а вы, незнакомый друг, приблизьтесь, займите место между моей женой и мною: мы хотим почтить в вашем лице всех наших неведомых братьев, живущих в других городах мира.

Рагю, словно охваченный священным ужасом, отступил на шаг.

- Нет, нет! Не могу!

- Почему же? - спросил мягко Лука. - Если вы пришли издалека, если вы устали, вы найдете здесь помощь и утешение. Нам не нужно знать ни вашего имени, ни вашего прошлого. Мы исповедуем всепрощение, у нас царит братство, и каждый из нас полагает свое счастье в счастье других... Скажи ему об этом, милая жена: ты сумеешь найти более кроткие, более убедительные слова, мои же речи, кажется, только пугают пришельца.

Тогда заговорила Жозина:

- Вот стакан, друг! Почему бы вам не выпить за свое и за наше здоровье?

Вы пришли издалека, вы наш брат, нам было бы радостно увеличить свою семью еще одним человеком. В Боклере установился обычай дарить друг друга в праздник лобзанием мира, стирающим прошлое... Возьмите же стакан и выпейте во имя всеобщей любви!

Но Рагю, бледный и дрожащий, сделал еще шаг назад, словно пораженный ужасом святотатец:

- Нет, нет! Не могу!

Промелькнуло ли в душе Луки и Жозины предчувствие истины, узнали ли они несчастного, который блуждал по миру целых полвека, влача бремя праздности и распутства, а теперь вернулся на родину для новых мук? Они посмотрели на него глазами, светившимися добротой и радостью, и тень глубокого участия омрачила их взор. И Лука сказал просто:

- Ступайте же куда вам хочется, если вы не можете войти в нашу семью теперь, когда она становится все более тесной, все более дружной, все более единой. Видите? Вот она уже совсем сливается: столы придвигаются к столам;

скоро останется лишь один стол, за которым будет восседать единый братский народ!

И вправду обедавшие начали подсаживаться друг к другу, каждый стол, казалось, пускался в путь к своему соседу, столы мало-помалу смыкались: так всегда бывало к концу общей трапезы, славившей ясным июньским вечером праздник лета. Это получалось как бы само собой: сначала между столами сновали дети, переходившие во время десерта от одного стола к другому, а затем и взрослые, обедавшие с родственниками жены или мужа, подсаживались во время десерта к столу своих родителей, желая побыть все вместе. Северен Боннер обедал за столом Морфенов, Зоя Боннер - за столом Бурронов, Антуанетта Боннер - за столом Луки; как же могло их не тянуть к отцовскому столу, за которым сидел их старший брат Люсьен? Фроманы были рассеянны по различным столам, как семена - по различным бороздам: Шарль обедал вместе с Боннерами, Тереза и Полина - вместе с Морфенами; как же было им не показать пример другим, не увлечь других к родительскому столу? Ведь им так хотелось побыть вместе со своим отцом - основателем и создателем Города! И тогда взору Рагю предстала изумительная картина: столы двигались, примыкали, присоединялись друг к другу и в конце концов слились в единый стол, протянувшийся вдоль всего радостного Города. В аллеях, перед дверьми ликующих домов справлялась под звездами одна нераздельная трапеза, пасхальная трапеза братски единого народа; то было необъятное сопричастие, локоть к локтю, на одной и той же скатерти, среди тех же рассыпанных по столам розовых лепестков. Весь Город был охвачен гигантским пиршеством;

семьи перемешались, слились в единую семью; одно и то же дыхание приподнимало грудь всех этих людей, одна и та же любовь владела всеми сердцами. С высокого, - чистого неба спускался сладостный, всеобъемлющий мир

- гармония природы и людей.

Боннер не вмешивался в разговор Луки и Рагю; он не спускал глаз с несчастного старика, наблюдая за тем, как в нем совершается душевный перелом, которого ждал старый мастер; все то удивительное, что видел в течение дня Рагю, постепенно вырывало почву у него из-под ног; теперь же ослепительная картина празднества потрясла ужасом и сломила его. Пораженный в самое сердце, Рагю шатался; Боннер протянул ему руку.

- Идем, пройдемся немного! Вечерний воздух так нежен... Скажи, веришь ли ты теперь в наше счастье? Ты видишь, можно работать и быть счастливым, ибо только в труде - радость, здоровье, достойная жизнь. Работать - это значит жить. Только католическая религия, религия страдания и смерти, превратила труд в проклятие и усматривала сущность райского блаженства в вечной праздности... Труд не властвует над нами: он дыхание нашей груди, кровь наших жил, единственный смысл жизни, он заставляет нас любить, стремиться к продолжению своего рода, к бессмертию человечества.

Но Рагю, окончательно сломленный, уже не спорил; казалось, он был охвачен бесконечной смертельной усталостью.

- Ах, оставь, оставь меня... Я трус!

Ребенок выказал бы больше мужества, чем я; я презираю себя.

Потом, понизив голос, он добавил:

- Я ведь пришел сюда, чтобы убить их обоих... Да, то был бесконечный путь, все новые и новые дороги, годы скитаний наугад, сквозь неведомые страны... И только одна исступленная мысль жила в моей душе: вернуться в Боклер, разыскать их и вонзить им в тело тот нож, которым я когда-то так неудачно воспользовался!.. А теперь ты оставил меня в дураках, я дрогнул перед ними, я отступил, как трус, увидя их красоту, их величие, их счастье!

Боннер содрогнулся, услыхав это признание. Еще накануне его пронизало мрачным трепетом предчувствие задуманного Рагю преступления. Но теперь, видя, что Рагю раздавлен, он почувствовал к нему жалость.

- Идем, идем, бедняга! Переночуй у меня и сегодня. Завтра посмотрим.

- Ночевать еще раз у тебя? О, нет! Нет! Я ухожу, ухожу сейчас же.

- Но не можешь же ты уйти на ночь глядя: ты слишком утомлен, слишком слаб... Почему бы тебе не остаться с нами? Ты успокоишься, познаешь наше счастье.

- Нет, нет! Я должен уйти сейчас же, сейчас же. Верно сказал горшечник: мне здесь не место.

И голосом грешника, пытаемого в аду, Рагю добавил с затаенным бешенством:

- Я не в силах видеть ваше счастье. Я бы слишком страдал!

Боннер не настаивал; его охватило тягостное, жуткое чувство. Он молча привел Рагю к себе домой; тот, не дожидаясь конца праздника, взял свою котомку и палку. Они не обменялись на прощание ни единым словом, ни единым жестом. И Рагю, нищий, разбитый старик, пустился в путь неверным шагом и исчез вдали, в постепенно сгущавшемся мраке. Боннер молча глядел ему вслед.

Но Рагю не сразу удалось избавиться от зрелища праздничного Боклера. Он медленно углубился в ущелье Бриа и шаг за шагом, с трудом начал взбираться между скал по склону Блезских гор. Теперь Рагю находился над Городом. Он обернулся. Бесконечное темно-синее, чистое небо искрилось звездами. И в этой ясной, нежной июньской ночи простирался внизу Город, сверкавший, подобно небу, бесчисленным множеством маленьких светил. То зажглись среди зелени, вдоль пиршественных столов, тысячи и тысячи электрических лампочек.

Торжествуя над тьмой, вырисовываясь пламенными очертаниями среди мрака, эти столы вновь выступили перед Рагю. Они уходили вдаль, заполняли горизонт. До слуха Рагю по-прежнему доносились смех и песни; он все еще против воли присутствовал на этом гигантском пире, пире целого народа, слившегося в братскую, единую семью.

Тогда Рагю вновь попытался избавиться от этого зрелища; он поднялся еще выше, но, обернувшись, снова увидел Город, сиявший еще более ярким светом.

Рагю поднялся еще выше, он поднимался все дальше и дальше. Но по мере того, как он поднимался, он оборачивался, и Город, казалось ему, еще более вырастал; теперь он уже занимал всю равнину, он стал самим синим небом, сверкающим звездами. Все яснее доносились до слуха Рагю смех и песни: то великая человеческая семья праздновала радость труда на плодородной земле.

Рагю в последний раз оглянулся и ускорил шаги; и еще долго шел он, пока не затерялся во мраке.

V

Прошли еще годы, и неотвратимая смерть, послушная спутница вечной жизни, сделала свое дело: унесла одного за другим тех, кто уже выполнил свою задачу. Первым умер Буррон, за ним его жена Бабетта, она оставалась веселой до самого конца. Затем ушел Пти-Да, потом Ма-Бле закрыла навеки свои голубые глаза, подобные беспредельному, вечному небу. Ланж скончался, заканчивая глиняную фигурку, изображавшую очаровательную девочку-босоножку, напоминавшую его покойную жену. Нанэ и Низ умерли, слившись в поцелуе, не успев достигнуть глубокой старости. Наконец, Боннер встретил смерть, как герой, на ногах, словно унесенный бурей труда: он умер в цехе, куда пришел посмотреть на работу гигантского молота, который одним ударом выковывал рельс.

Из всего поколения основателей и творцов торжествующего Боклера оставались в живых только Лука и Жордан; Жозина, Сэрэтта и Сюзанна окружали их любовью и вниманием. Эти три женщины, изумительно здоровые и бодрые для своего преклонного возраста, казалось, жили лишь для того, чтобы служить поддержкой и опорой мужу, брату, другу. У Луки начали постепенно отниматься ноги, он передвигался с трудом и почти все время проводил в кресле; Сюзанна переселилась в дом Луки, она с умилением и гордостью ухаживала за ним вместе с Жозиной. Луке было уже более восьмидесяти лет; он оставался неизменно веселым и полностью владел своими умственными силами; сам Лука говорил, смеясь, что он в расцвете молодости, если не считать проклятых ног, словно налитых свинцом. Сэрэтта не отходила от своего брата Жордана; он безвыходно работал у себя в лаборатории и даже спал там. Жордан был старше Луки на десять лет, он уже, как говорится, дышал на ладан, но все еще трудился с неторопливостью и методичностью, все еще был проникнут сознательной волей к труду, в то время как самые крепкие его сверстники давно уже спали в земле.

Он часто повторял своим слабым голосом:

- Умирают лишь те, кто хочет этого; те, у кого осталось невыполненное дело, не умирают. Мое здоровье очень плохо, но я все же доживу до глубокой старости и умру только в тот день, когда закончу свое дело... Вот увидите, вот увидите! Я заранее буду знать о дне своей смерти, и я предупрежу вас о ней, мои добрые друзья; я скажу вам: прощайте, мой день окончен, теперь я могу уснуть.

И Жордан продолжал работать, полагая, что дело его еще не завершено. Он вечно кутался в плед, не пил ничего холодного, чтобы не простудиться, подолгу отдыхал, лежа на кушетке, и уделял своим изысканиям лишь два - три часа в день. Но зато он работал с такой методичностью, с такой настойчивостью и продуктивностью, что ему удавалось выполнить в эти отвоеванные им часы огромную работу. Сэрэтта, внимательная, самоотверженная, не отходила от него; казалось, ее жизнь неотделима от жизни брата; она выполняла одновременно обязанности сиделки, секретаря, лаборанта - и никого не допускала к Жордану. В те дни, когда руки Марсиаля слабели настолько, что лишали его возможности осуществить задуманную работу, Сэрэтта выполняла ее по его указаниям; она стала как бы продолжением его существа.

Жордан считал, что его дело будет закончено лишь в тот день, когда он сможет давать новому Городу благодатное электричество неограниченно, без счета, подобно неиссякаемому потоку воды, подобно воздуху, которым свободно дышит каждый. За шестьдесят лет работы он значительно приблизился к этой цели и последовательно разрешил ряд подготовительных, связанных с нею задач.

Прежде всего Жордану удалось упразднить расходы по перевозке угля: с той поры уголь сжигался тотчас же по выходе из шахты, под котлами, и получавшаяся таким образом электрическая энергия передавалась по кабелям, почти без утечки, на заводы. Затем, после долгих изысканий, Жордан изобрел аппарат, превращавший заключенную в угле тепловую энергию непосредственно в электрическую, минуя стадию механической энергии. Иными словами, он упразднил паровой котел, и это усовершенствование дало более пятидесяти процентов экономии; теперь для работы динамо-машин достаточно было простого сгорания угля; это позволило Жордану пустить в ход изобретенные им электрические печи, которые произвели переворот в металлургии, и обильно снабжать город электричеством для общественных и домашних нужд. Но все же электричество было еще слишком дорого; а Жордан хотел сделать его даровым, доступным всякому, подобно веющему ветру. К тому же ученого охватывал ужас при мысли о возможном, более того, несомненном истощении угольных запасов земли. Быть может, не пройдет и столетия, как все запасы топлива будут исчерпаны: это повлечет за собой гибель цивилизации, остановку промышленных предприятий, паралич транспорта - и человечество застынет в холодной неподвижности, подобно огромному телу, в котором прекратилось кровообращение. Жордан с тревогой отмечал использование каждой новой тонны угля, говоря себе: еще одной тонной меньше! И он, этот хилый, томимый лихорадкой, мучимый кашлем полумертвец, терзаясь мыслью о катастрофе, угрожавшей грядущим поколениям, дал себе клятву, что не умрет прежде, чем не подарит им тот обильный источник неиссякаемой силы и жизни, с помощью которого они создадут грядущую цивилизацию и счастье. И он снова принялся за работу.

Понятно, Жордан прежде всего подумал о водопадах. В горных странах с успехом пользовались этой первобытной механической силой, несмотря на все капризы непокорных вод и на неизбежное оскудение потоков в периоды засухи. К несчастью, немногочисленные ручьи Блезских гор, почти иссякшие вследствие отвода ключевых вод в город, не обладали необходимой энергией. К тому же ручьи не могли служить той правильно действующей, постоянной, неисчерпаемой силой, в которой нуждался Жордан для выполнения своих широких замыслов.

Затем мысль ученого остановилась на океанских приливах: нельзя ли использовать вечную силу их бьющего о берег прибоя? Некоторые его коллеги уже занимались этой проблемой; Жордан продолжал их изыскания; он даже изобрел аппараты для постановки первых опытов. Отдаленность Боклера от моря не могла служить помехой. Ведь электричество передавалось теперь на значительные расстояния почти без утечки. Но потом Жордану пришла в голову другая грандиозная мысль, постепенно овладевшая всем его существом - и ставшая для него воплощением всей его жизненной задачи; ее осуществление дарует счастье миру, думалось ученому.

Жордан, худой и зябкий, страстно любил солнце. Он следил за ним в течение дня; каждый вечер на закате его охватывал страх перед наступающими сумерками; нередко он вставал на рассвете, чтобы насладиться зрелищем возрождающегося солнца. Если бы солнце утонуло в море, если бы оно никогда не появилось вновь, - какая бесконечная ночь, ледяная и губительная, наступила бы для несчастного человечества! Это был культ божественного солнца, владыки вселенной, создателя и благоустроителя, который извлек живые существа из влажной земли и в течение неисчислимых веков согревал их, давал им возможность развиваться и расширять свое царство, питал их плодами земли.

Солнце - вечный источник жизни, ибо оно источник света, тепла и движения.

Оно царит как сияющий славой, мощный, благой, справедливый властелин, как высшее божество: без него ничто бы не существовало, и его исчезновение повлекло бы за собой гибель всего живого. А если так, размышлял Жордан, почему бы солнцу не продолжить и не завершить свое дело? Ведь оно тысячелетиями накопляло свое благодетельное тепло в растениях и деревьях, из которых впоследствии образовался каменный уголь. Тысячелетиями отлагался уголь в недрах земли, храня для нужд человечества огромный запас тепла: бесценный дар, благодаря которому наша цивилизация обрела новую мощь.

Значит, и теперь надо обратиться к благодатному солнцу: оно по-прежнему будет дарить своим созданиям - миру и человеку - все большую полноту жизни, истины, справедливости, оно даст им всю полноту счастья, о котором грезили люди. Солнце исчезает по вечерам, оно тускнеет зимой - упросим же его оставить нам обильную долю своего пламени, чтобы мы могли спокойно дожидаться его возвращения поутру и переносить без страдания зимние холода.

Так ставилась проблема, одновременно простая и головокружительная: следовало обратиться непосредственно к солнцу, следовало найти способ накоплять солнечное тепло, превращать его при помощи специальных аппаратов в электричество и хранить огромные запасы электрической энергии в непроницаемых резервуарах. Таким образом возник бы неисчерпаемый источник силы, которой человечество могло бы распоряжаться по своему усмотрению. В палящие летние дни люди будут собирать лучи, как колосья, и складывать их в амбары - в огромные резервуары. А потом, когда ночи удлинятся, когда наступит зима с ее мглой и морозами, люди будут располагать запасами света, тепла и движения, необходимыми для счастья человечества. И эта электрическая энергия, похищенная у зиждительного солнца, прирученная людьми, станет покорной служанкой человека, вечно готовой к его услугам; она облегчит ему труд, поможет превратить его в источник радости, здоровья, справедливого распределения богатства, сделать его законом, религией жизни.

Мечта Жордана уже давно занимала ученых; были даже изобретены небольшие аппараты, накоплявшие солнечное тепло и претворявшие его в электрическую энергию; но то были приборы чисто лабораторного характера, дававшие ничтожное количество энергии. Однако для того, чтобы наполнить огромные резервуары, которые могли бы утолить нужды целого народа, следовало повести дело в гораздо больших масштабах, сделать его практически осуществимым. И боклерцы увидели, что Жордан строит в бывшем крешрийском парке все новые и новые аппараты неизвестного назначения, походившие на башни; работа над ними продолжалась долгие годы. Жордан никому не открывал своей тайны. В ясные дни, когда он чувствовал себя более крепким, он медленной стариковской походкой отправлялся в парк, запирался со своими помощниками на новом опытном заводе и упорно работал там, невзирая на неудачи; этот трудолюбивый муравей, которого мог бы убить первый слишком жаркий луч солнца, неутомимо боролся и шаг за шагом подвигался к завоеванию царственного светила. Никогда еще не совершался столь героический подвиг, никогда еще идея, полновластно владевшая таким хилым телом, не одерживала более возвышенной победы над природой: еще вчера электричество было для человека смертельно разящей молнией, сегодня же оно стало завоеванной, покорной ему силой. И в конце концов Жордану удалось разрешить задачу: благое, величественное солнце позволило позаимствовать у себя часть того неистощимого пламени, которым оно, не остывая, согревает землю в течение бесчисленных веков. Были произведены последние испытания, затем вместо опытного завода построили и пустили в ход постоянный завод, и он уже целый год безотказно снабжал боклерцев электричеством, подобно тому, как ключи Блезских гор снабжали их водой. Но изобретение Жордана все же не было свободно от существенного недостатка: из огромных резервуаров происходила значительная утечка энергии;

оставалось внести последнее усовершенствование, которое позволило бы сберегать в полной сохранности запасы тепла и в длинные декабрьские ночи зажигать над городом новое солнце.

Жордан вновь принялся за работу. Он искал, он боролся, он твердо решил не умирать, пока не закончит свое дело. Силы его иссякали, он уже не мог выходить из дому и, работая над последним, долго ускользавшим от него усовершенствованием, был вынужден на расстоянии руководить работой завода.

Проходили месяцы. Запершись в своей лаборатории, Жордан упорно работал над разрешением своей задачи; он хотел дожить до того дня, когда задача эта будет решена до конца. И день этот наступил: Жордан нашел способ избежать всякой утечки, сделать резервуары непроницаемыми, способными хранить долгое время запасы электрической энергии. И тогда у Жордана осталось лишь одно желание: проститься с делом рук своих, обнять близких, а затем раствориться во вселенной.

Стоял октябрь; солнце еще золотило последние листья теплыми, ясными, нежными лучами. Жордан настоял на том, чтобы его в последний раз отнесли в кресле на завод: там только что установили и пустили в ход новоизобретенные резервуары. Он хотел воочию убедиться в своей победе, в том, что Боклер отныне располагает достаточными запасами солнечного тепла и может спокойно дожидаться наступления весны. И в солнечный послеполуденный час желание Жордана было исполнено: его перенесли на завод; он провел там два часа, подробно осмотрел свои аппараты, объяснил, как надо с ними обращаться, чтобы они работали наилучшим образом. Завод стоял у самого подножия Блезских гор, в южной части старого парка; то был дивный, изобиловавший плодами и цветами уголок. Над обширными постройками, связанными между собой огромными стальными и стеклянными крышами, высились башни; ничего другого не было видно снаружи: кабели электрической передачи были проложены под землей. Под конец Жордан попросил двух несших его кресло рабочих остановиться на несколько мгновений посреди центрального двора завода; он окинул последним долгим взглядом весь этот созданный им мир, источник вечного существования, в котором воплотилась страстная мечта всей его жизни. Потом он обратился к Сэрэтте, которая не отходила от его кресла.

- Ну, дело мое сделано, и сделано хорошо, - сказал он с улыбкой. -

Теперь я могу спокойно опочить... Вернемся домой, сестра!

Жордан сиял радостью при мысли о том, что его задача успешно выполнена;

этот усердный труженик предвкушал близость долгожданного отдыха. Сэрэтта, желая, чтобы брат немного дольше пробыл на воздухе, распорядилась нести его домой кружным путем; и вдруг, по выходе из аллеи, Жордан оказался перед флигелем, где жил Лука, прикованный, как и он, к креслу. Друзья уже несколько месяцев не видались. Они были вынуждены переписываться друг с другом: и только их милые сиделки, их ангелы-хранители, постоянно навещавшие обоих больных, передавали им вести друг о друге. И тогда еще одно, последнее желание охватило умирающего, уже ощущавшего приближение вечного сна.

- О, прошу тебя, сестра, позволь мне остановиться здесь, под этим деревом, на этой еще зеленой лужайке... А ты поднимись к Луке, предупреди его, скажи, что я здесь, у дверей дома, и жду его.

Удивленная Сэрэтта заколебалась: ее тревожило, как бы глубокое волнение, неизбежное при этой встрече, не повредило брату.

- Но, друг мой, ведь Лука, как и ты, уже не владеет ногами; как может он спуститься к тебе?

Глаза Жордана оживились веселой улыбкой:

- Его снесут сюда, сестра. Явился же я к нему в моем кресле, и он может явиться сюда в своем. - И Жордан добавил с нежностью: - Здесь так хорошо; мы побеседуем в последний раз, простимся... Разве можем мы навеки покинуть друг друга, не обнявшись на прощание?

Сэрэтта была не в силах отказать брату в его просьбе; она поднялась к Луке. Жордан спокойно ждал ее возвращения, подставив лицо теплой ласке заходящего солнца. Вскоре Сэрэтта возвратилась и сообщила брату, что его друг сейчас спустится к нему. И глубокое волнение охватило присутствующих, когда из дома показался Лука: два человека несли его в кресле, как и Жордана. Лука медленно приближался к своему другу; за ним следовали Жозина и Сюзанна, не отходившие от него. Кресло Луки опустили на землю рядом с креслом Жордана; и друзья соединили руки в долгом, нежном пожатии.

- Ах, дорогой Жордан, как я вам благодарен! Как это похоже на вас: захотеть еще раз увидеться и проститься со мною!

- Не приди мне в голову эта мысль, вы бы сами явились ко мне, дорогой Лука; меня несли мимо вашего дома; и было так естественно встретиться в последний раз среди этой зелени, под одним из милых нашему сердцу деревьев, сень которых мы так любили!

И Жордан показал на большой серебристый тополь; то был величественный гигант, уже наполовину лишенный листвы. Солнце еще нежно золотило его, и лучезарная пыль струилась мелким дождем с его ветвей. Вечер был проникнут глубоким миром, бесконечно кротким очарованием. Яркий луч окружал обоих старцев умиленным сиянием, а три стоявшие позади них женщины, казалось, окутывали их незримым покровом своей заботливости.

- Подумайте, мой друг, - продолжал Жордан, - столько лет наши жизни были тесно переплетены благодаря совместной работе! И теперь уже трудно сказать, где кончался один из нас и где начинался другой. И я унес бы с собой в могилу угрызения совести, если бы еще раз не попросил у вас прощения за то, что сначала, когда вы обратились ко мне, прося моей помощи для создания грядущего Города - Города справедливости, я отнесся недоверчиво к вашим замыслам. Я был уверен в том, что вы потерпите неудачу.

Лука рассмеялся:

- Да, да, мой друг, вы говорили тогда, что политические, экономические и социальные битвы вам чужды... Конечно, люди не раз гнались за химерами! Но что из того? Значит ли это, что не надо вмешиваться в ход событий, что надо предоставить эволюции совершаться без участия людей, что не к чему торопить час освобождения? Тот, кто хочет руководить людьми, нередко идет на компромиссы, делает самую черную, самую неприглядную работу; его оправдание в том, что это порой дает возможность вдвое сократить очередной этап долгого пути человечества.

Жордан с живостью перебил его:

- Вы были правы, мой друг, и вы блестяще доказали мне это. Ваша борьба здесь создала целый мир. Быть может, вы избавили человечество от целого столетия нищеты и страданий; заново возрожденный Боклер, новый Город - Город справедливости и счастья - свидетельствует о благости вашей миссии, о благодетельном величии вашего дела... Видите, я весь с вами, умом и сердцем;

я не хотел бы расстаться с вами, не повторив еще раз, что вы сделали меня своим сторонником и что я с возрастающей любовью следил за вашими успехами на пути к осуществлению великих, общечеловеческих идеалов. Часто вы служили мне примером.

Но тут Лука запротестовал:

- О, друг мой, как вы можете так говорить? Это вы, вы служили мне примером - непрерывным, возвышенным, великолепным... Вспомните, что у меня бывали часы утомления и слабости, и в эти часы я неизменно видел вас неколебимым, полным мужества, полным веры в свое дело, даже тогда, когда все, казалось, рушилось вокруг вас... Вы верили лишь в труд, лишь в нем видели источник здоровья, смысл жизни, побуждение к действию: в этом заключалась ваша непреоборимая сила. Ваше дело стало самим вашим сердцем, самим вашим мозгом, кровью, что пульсировала в ваших жилах, мыслью, что неизменно бодрствовала в глубине вашего разума. Для вас существовало только одно: ваше дело; час за часом вы отдавали ему всю свою жизнь, чтобы оно воплотилось в ней... Зато какой непреходящий, несокрушимый памятник, какой залог величия и счастья вы завещаете людям! Я, строитель Города, пастырь народа, ничего не мог бы сделать без вас; моя задача осталась бы невыполненной, если бы вы не выполнили своей.

Наступило молчание; пролетела стая птиц, медленно спускались сумерки; с обнаженных ветвей все более кротко струилась золотистая пыль заходящего осеннего солнца. Обеспокоенная Сэрэтта с материнской заботливостью поправила плед, соскользнувший с колен Жордана; Жозина и Сюзанна, со своей стороны, нагнулись к Луке, боясь, как бы он не утомился.

Лука продолжал:

- Наука - великий революционер; вы с самого начала сказали мне это, и каждый шаг на нашем долгом пути был неопровержимым доказательством вашей правоты... Разве было бы возможно существование нового Боклера - Города благосостояния и солидарности, - если бы вы не предоставили в наше распоряжение электрическую энергию, которая стала необходимой опорой всякого труда, всей социальной жизни? Только наука, только истина постепенно даст человеку свободу, сделает его господином своей судьбы, повелителем мира и превратит силы природы в его покорных слуг... Я строил, мой друг, вы же дали мне возможность вдохнуть жизнь в камни и в цемент.

- Это правда, - спокойно ответил своим негромким голосом Жордан, -

наука освободит человека; истина - вот мощная, вот единственная созидательница братства и справедливости... Я ухожу довольный: я только что посетил в последний раз наш завод, теперь он будет действовать так, как должно, он облегчит участь людей и даст им счастье.

Жордан продолжал говорить; он дал Луке подробные указания относительно работы изобретенных им новых аппаратов, относительно будущего употребления этих неисчерпаемых резервуаров энергии; казалось, он диктует другу свою последнюю волю. И действительно, разве не являлись завещанием Жордана та радость, тот мир, которые человечеству предстояло извлечь из его изобретения? Электричество уже не стоило ничего; его было так много, что оно отпускалось гражданам в неограниченном количестве, как вода неиссякаемых источников, как ветер, свободно веющий со всех сторон. Лишь при этом условии электричество и смогло стать основой жизни.

Во всех общественных зданиях, во всех даже самых скромных, частных домах расходовали, не считая, свет, тепло, движение. Достаточно было повернуть несколько выключателей - и дом освещался, отоплялся, на кухне варились кушанья, приводились в движение различные машины для производственных или домашних работ. Изо дня в день изобретались всевозможные остроумные приспособления для домашнего хозяйства; они позволяли заменить ручной труд механическим и тем облегчали положение женщин. Наконец-то все люди, начиная от прислуги и кончая промышленным рабочим, которые издревле были рабочим скотом, мало-помалу освобождались от тяжелого физического усилия, от ненужных страданий; теперь их работу выполняла покоренная, прирученная природная сила, опрятная и молчаливая, требовавшая лишь надзора за собой. Это означало освобождение разума, повышение нравственного и интеллектуального уровня всех тех, кто раньше изнемогал под бременем тяжкого, несправедливо распределенного труда, с бесчеловечной жестокостью обрекавшего огромную толпу обездоленных на невежество, низменное существование и преступление. При этом не было и речи о праздной лени, всюду царствовал труд, но более сознательный и свободный, труд человека, ставшего властелином: несколько часов отдавалось общей, необходимой для Города работе, а затем каждый посвящал себя своим любимым занятиям, служа на свой лад истине и красоте. И бедные, покорные лошади и прочий рабочий скот, отныне освобожденные от необходимости везти телеги, ворочать жернова, тащить вьюки, были выпущены на волю - в луга и леса.

Электричество находило себе все новое применение: каждый день приносил бесчисленные благодеяния. Жордан изобрел электрические лампы такой силы, что достаточно было двух или трех, чтобы осветить целую улицу. Близилось время осуществления мечты Жордана - зажечь над Боклером второе солнце. Были также построены изумительные, огромные теплицы, в которых благодаря усовершенствованной системе отопления во всякое время года созревали цветы, плоды, овощи. Город изобиловал ими, их раздавали, не считая; отныне уже не существовало зимы, как уже не существовало ночи. Перевозка грузов и пассажиров, даже простое передвижение по многолюдным улицам также становилось все более и более легким благодаря даровой электрической энергии, приводившей в ход мотоциклеты, легковые и грузовые автомобили, поезда городской железной дороги.

- Я ухожу довольный, - повторил Жордан спокойно и весело. - Я выполнил свою задачу до конца и теперь могу спокойно уснуть. Завтра будет осуществлено воздухоплавание, люди завоюют бесконечное воздушное пространство, как они уже завоевали океаны. Завтра они смогут передавать известия из одного конца земли в другой без помощи проволоки или кабеля.

Человеческое слово, человеческий жест будут облетать мир с быстротой молнии... Это и будет, мой друг, освобождение народов силой науки, этого великого, неодолимого революционера, неуклонно ведущего человечество к истине и миру. Рельсы наших железных дорог, пожирающие пространство, пересекающие течение рек, прорезающие толщу гор, давно уже разрушают границы между народами, собирая все нации воедино, сжимая их в тугих братских петлях своей гигантской сети. А то ли еще будет, когда одна столица станет дружески переговариваться с другой, когда одна и та же мысль будет в одну и ту же минуту объединять общими интересами материки, когда воздушные шары поплывут в бесконечном свободном небе нашей общей родины, не зная таможенных застав и пошлин! Воздух, которым все мы дышим, небесное пространство, которое принадлежит нам всем, станет беспредельным полем гармонии, царством грядущего всечеловеческого примирения... Вот почему, мой друг, я всегда был так спокоен, так уверен в конечном освобождении. Сколько ни пожирали друг друга люди в бессмысленной, слепой борьбе, сколько ни нагромождали заблуждений и лжи религии, старавшиеся отстоять свое господство, -

непобедимая наука все же двигалась шаг за шагом вперед, неся человечеству свет, братство и счастье. И своей собственной силой, неотразимой силой истины, она сокрушит прошлое, полное мрака и ненависти, окончательно освободит умы и сблизит сердца в свете великого благодетельного солнца, нашего общего отца.

Жордан устал; голос его слабел. Все же он добавил с веселой улыбкой:

- Видите, мой друг, я был таким же революционером, как и вы.

- Я это знаю, друг мой, - ответил с нежным волнением Лука. - Вы во всем были моим учителем; у меня нет слов, чтобы достойно отблагодарить вас за те великолепные уроки энергии, которые вы мне преподали, за вашу изумительную веру в труд и деяние.

Солнце склонялось; легкий трепет пробегал в ветвях гигантского тополя;

золотая солнечная пыль, струившаяся с них, бледнела. Приближалась ночь;

сладостный покой медленно овладевал высокими травами. Три женщины, безмолвно слушавшие разговор друзей, обеспокоились; благоговейное волнение дотоле не позволяло им прервать его. Но тут они вмешались - нежно, без слов, одним материнским жестом.

Жозина и Сэрэтта укутали Луку в плед.

- Мне не холодно, вечер такой ясный! - сказал он просто. Сэрэтта, обернувшись, взглянула на исчезавшее за горизонтом солнце; Жордан взглянул туда же.

- Да, наступает ночь, - сказал он. - Солнце может спокойно садиться, -

оно оставило в наших амбарах часть своей благости и силы... И на сей раз уходит не только оно, мой день также окончен. Я отхожу ко сну... Прощайте же, мой друг!

- Прощайте, дорогой Жордан, - отозвался Лука. - Скоро и я буду спать тем же сном.

В этом прощании была хватающая за сердце нежность, было простое, поразительное величие. Оба знали, что они больше не увидят друг друга, они обменивались последним взглядом, перебрасывались последними словами. После шестидесяти лет совместной работы они разлучались с единственной надеждой соединиться в потоке поколений и жить в тех людях грядущих времен, за счастье которых они боролись.

- Прощайте, мой друг, - снова сказал Жордан. - Не грустите: смерть -

благостная и необходимая сила. Человек оживает в других людях, он бессмертен. Ведь мы уже отдали себя другим, мы трудились ради них, и мы возродимся в них и, таким образом, сами насладимся плодами нашего дела...

Прощайте, мой друг.

И Лука повторил еще раз:

- Прощайте, мой друг, все, что останется от нас, расскажет о нашей любви и о нашей надежде. Каждый человек рождается для того, чтобы выполнить свое дело: у жизни нет другого смысла, природа производит на свет новое существо всякий раз, как ей нужен новый работник. И, отработав свой день, каждый может отойти ко сну: земля вновь принимает его в свои недра для другой работы... Прощайте, мой друг.

Лука наклонился, желая поцеловать Жордана. Но это ему не удалось; трем женщинам пришлось нежно помочь обоим друзьям, поддержать их, чтобы дать им возможность обнять друг друга. Лука и Жордан от души рассмеялись, они были удивительно веселы и покойны в этот прощальный час, они не испытывали ни сожалений, ни угрызений совести, сознавая, что с честью выполнили свой долг, закончили свою работу. Не было в них и страха перед тем, что может ждать их за гробом: они предвкушали тот глубокий, мирный сон, которым засыпают честные труженики. Они поцеловались нежным, долгим поцелуем, вложив в него последнее дыхание своей груди.

- Прощайте, дорогой Жордан.

- Прощайте, дорогой Лука.

Больше они не сказали ни слова. Воцарилось глубокое священное молчание.

Солнце исчезло с огромного неба за далекой, смутной чертой горизонта. На высоком тополе умолкла птица; легкий сумрак окутал его ветви; пышными травами, рощами, аллеями, лужайками парка завладевал чарующий вечерний мир.

Тогда по знаку Сэрэтты кресло Жордана подняли и медленно, бережно понесли. Лука неподвижно сидел в своем кресле: он жестом попросил оставить его на несколько мгновений под деревом. Он глядел вслед своему другу; Жордан удалялся в глубь широкой, прямой, как стрела, аллеи. Аллея была длинной, и кресло становилось все меньше и меньше. Внезапно Жордан обернулся: они обменялись с Лукой последним взглядом, последней улыбкой. И это было все: кресло затерялось в густевшем сумраке, заливавшем дремотою парк.

Возвратившись в свою лабораторию, Жордан прилег; он был таким хилым и слабым, что его можно было принять за ребенка; и как он предсказал, так и случилось. Дело его было закончено, день отработан, и теперь он позволил смерти унести его: на следующее утро он умер, с ясной улыбкой, на руках у Сэрэтты.

Луке суждено было прожить еще пять лет; почти все время он проводил в кресле, у окна своей комнаты; отсюда он наблюдал, как растет и укрепляется его Город. Через неделю после смерти Жордана Сэрэтта присоединилась к Жозине и Сюзанне; теперь все они ухаживали за Лукой, окружали его любовью и заботой. В течение многих лет он сеял вокруг себя любовь, полными пригоршнями разбрасывал ее семена - а ныне кругом ширилась под солнцем беспредельная нива, и он пожинал богатую, пышную жатву.

В эти долгие часы счастливого созерцания, глядя на созданный им цветущий город, Лука часто вспоминал прошлое. Он возвращался мыслью к той исходной точке, от которой он отправился: к той скромной книжке, где была изложена теория Фурье. Он вспоминал ту бессонную ночь, когда, охваченный лихорадочным предчувствием своей, еще смутной для него самого миссии, но уже готовый разумом и сердцем воспринять доброе семя, он принялся за чтение, желая побороть бессонницу, И тогда, в этот час интеллектуального и душевного возбуждения, его неожиданно озарили, зажгли восторгом и толкнули на следующий же день к действию гениальные идеи Фурье: идея о страстях, освобожденных от позорного клейма, признанных полезными силами самой жизни;

идея о труде, избавленном от каторжного гнета, облагороженном, привлекательном, ставшем новым законом социальной жизни; идея об ассоциации капитала, труда и знания, постепенно, мирным путем завоевывающей свободу и справедливость. Лишь благодаря Фурье решился Лука предпринять крешрийский опыт. Первый Общественный дом с его школой, первые мастерские, чистые и веселые, с введенным в них разделением труда, первый рабочий городок с его белыми домами, смеющимися среди зелени, - все это родилось из идей Фурье, дремавших, как дремлет зимою в полях доброе семя, всегда готовое прорасти и процвести. Быть может, новой религии человечества, как и католицизму, понадобятся целые века, чтобы окончательно утвердиться. Но зато какое быстрое развитие, какое непрерывное расширение происходит по мере роста любви и укрепления Города! Фурье, эволюционист, человек теории и практики, выдвигал принцип ассоциации между капиталом, трудом и знанием как основу для немедленного осуществления опыта новой социальной организации; следующей ступенью был такой строй, к которому стремились коллективисты, а затем -

даже та абсолютная свобода, о которой мечтали анархисты. Постепенно распределяясь между членами ассоциации, капитал тем самым медленно уничтожался; единственными основами нового социального строя, единственными началами, управлявшими им, становились труд и знание. Это с неизбежностью приводило к исчезновению торговли и к постепенному упразднению денег: ведь торговля была только стеснительным, громоздким колесом социального механизма, непроизводительно пожиравшим общественное богатство, а деньги -

эта фиктивная ценность - становились совершенно ненужными в обществе, где все были производителями, где в непрерывном обмене обращалось изумительное богатство.

Таким образом, некогда отправившись от опыта, предложенного Фурье, новый Город на каждом следующем этапе своего пути преображался, все более приближаясь к полноте свободы и равенства; попутно он покорил социалистов, принадлежавших к враждующим сектам, коллективистов и даже самих анархистов и в конце концов собрал их в единый братский народ, все члены которого пришли к взаимному примирению на основе общего идеала царствия божьего, завоеванного наконец на земле.

Таково было изумительное, Победоносное зрелище, которое развертывалось перед глазами Луки: зрелище его Города - Города счастья, яркие крыши которого весело улыбались среди зелени. Первое поколение, еще не свободное от давних заблуждений, испорченное отравленной средой, мучительно пробивало себе путь к грядущему, преодолевая бесчисленные препятствия, свирепую ненависть; зато новые поколения, воспитанные в новом духе школами и мастерскими, двигались по тому же пути легким, бодрым шагом и достигали тех далей, которые некогда представлялись химерой. Жизнь шла вперед; у детей и внуков были, казалось, другие сердца и другой мозг: идеал братства был для них понятен и легко доступен, ведь они жили в таком обществе, где счастье каждого было уже практически неотделимо от всеобщего счастья. Вместе с торговлей исчезло и воровство. Упразднение денег повлекло за собой отмирание преступной алчности. Больше не существовало наследства, больше не рождалось людей, имевших право на праздность, больше не кипели враждебные страсти вокруг завещаний. К чему было питать друг к другу злобу и зависть, стремиться завладеть хитростью или силой чужим добром? Ведь общественное достояние принадлежало всем: каждый рождался, жил и умирал столь же богатым, как его сосед. Преступление теряло всякий смысл, становилось нелепым;

исчезли жандармы, суды, тюрьмы, рухнула вся свирепая система подавления и кары, защищавшая кучку богатых грабителей от возмущения огромной толпы обездоленных. И нужно было самому жить среди этого народа, не знавшего отвратительной жестокости войн, повиновавшегося единственному закону -

закону труда, постигшего, что наилучшей основой солидарности является разумное и правильное понимание собственных интересов, чтобы убедиться в осуществимости мечты о всеобщем счастье: если люди избавлены от чудовищной лжи религии, если они просвещены, если они знают истину и стремятся к справедливости, всеобщее счастье, которое считали утопией, достижимо! С того дня, как воспитатели перестали подавлять, искоренять страсти своих воспитанников, а, напротив, начали сознательно развивать их, как силы самой жизни, страсти потеряли острый привкус запретного, они сделались социальными добродетелями, обусловили непрерывный расцвет индивидуальных сил и способностей. Правомерное счастье состоит в развитии, в воспитании всех пяти чувств человека и чувства любви: люди должны наслаждаться, удовлетворять свои потребности без лицемерия, при ясном свете дня. Долгие усилия борющегося человечества привели к свободному раскрытию всех способностей личности, к обществу, имевшему целью всесторонне удовлетворять потребности людей: человек сделался человеком в полном смысле этого слова и жил теперь полнокровной жизнью. И Город счастья стал, таким образом, воплощением религии жизни, новой религии человечества, освобожденного наконец от всяких догматов, нашедшего в самом себе смысл и цель бытия, свою радость и славу.

Но прежде всего Лука видел торжество спасительного труда, создателя и правителя нового мира. Лука с самого начала стремился поразить насмерть, уничтожить бесчеловечный наемный труд, этот источник нищеты и страдания, эту прогнившую основу старого, разрушавшегося социального здания. Луке грезилось и другое: преобразование труда, более справедливое распределение богатств.

Но сколько этапов пришлось пройти, прежде чем эта греза превратилась в реальность, в Город счастья! И здесь исходной точкой послужил Фурье: ассоциация тружеников, мастерские, где занимались разнообразными, не слишком продолжительными, привлекательными работами; группы людей, которые разбивались по специальностям, разделялись и вновь соединялись, переплетаясь, подобно свободным, непрерывно функционирующим органам живого тела. В идеях Фурье уже содержалась в зародыше свободная коммуна: правда, он отвергал насильственную революцию и предпочитал сначала использовать механизм существовавшего социального строя, но его надеждой, его конечной целью было разрушение этого строя. Так и на Крешрийском заводе наемный труд отмирал лишь медленно и постепенно: первой стадией была стадия ассоциации капитала, труда и знания с соответственным распределением прибылей. На следующей стадий наемный труд принял форму, вполне удовлетворявшую требованиям коллективистов: вместо денег были введены в обращение боны, выдававшиеся за проделанную работу. И все-таки это был еще тот же наемный труд, правда, смягченный, замаскированный, но продолжавший существовать.

Полностью он был уничтожен лишь на последней стадии - на стадии свободной коммуны; когда воцарились полная свобода и полная справедливость, воцарились единство и гармония - все то, что некогда считалось химерой. Уже не существовало никаких властей - новый социальный строй был основан на труде, труде необходимом и всеми признанном, ставшем законом и культом.

Бесчисленное множество работников, объединенных в группы, занималось трудом;

в основу этих групп легли прежние группы рабочих-строителей, швейников, металлистов, работников других отраслей промышленности, земледельцев; но эти объединения тружеников проделали большой путь: бесконечно умножаясь, видоизменяясь, переплетаясь друг с другом, они в конце концов стали удовлетворять и личные склонности каждого и все потребности общества. Всякий беспрепятственно развивал свои силы и способности: он мог входить в несколько групп, переходить от земледельческого труда к фабрично-заводскому, распределять свои рабочие часы сообразно своему желанию и вкусу. Исчезла и борьба классов: ведь теперь существовал только один-единственный класс -

народ трудящихся, одинаково богатых, одинаково счастливых, получивших одинаковое образование и воспитание, живших в одинаковых домах, не отличавшихся друг от друга ни одеждой, ни нравами. Отныне был только один владыка, один вождь, один бог: труд, царственно благородный труд; он спас человечество, погибавшее от лжи и несправедливости, вернул ему наконец силу, радость жизни, любовь и красоту.

Лука посмеивался от удовольствия, слыша смех и песни; их донесло до него дыхание утреннего ветерка: какая звонкая радость царила в городе! Какая усердная работа, легкая и приятная, кипела там! Труд отнимал у каждого только несколько часов в день; и то обязанности рабочего сводились теперь лишь к надзору: весь труд выполняли новые, сильные, остроумно сконструированные машины; у некоторых из них были даже руки и ноги, как у древних рабов. Они поднимали горы, и они же обрабатывали с бесконечной тщательностью самые тонкие изделия. Они двигались, повиновались, подобно существам, не ведающим ни страдания, ни усталости. Благодаря их помощи человек окончательно покорил природу, превратил ее в свое угодье, в свой рай. А каким несметным богатством засыпали его эти машины! Город располагал все возрастающим изобилием цветов и плодов земных, все более разнообразными и дорогими изделиями, утварью, одеждой; каждый полностью удовлетворял свои жизненные потребности, жил по-царски, трудясь всего несколько часов в день;

а ведь некогда после ужасающего десятичасового рабочего дня труженика душил голод! Этот кратковременный, легкий труд, освободивший людей от длительных, тяжелых и грубых работ, проложил широким слоям народа путь к образованию и тем дал мощный толчок научному и художественному творчеству! В лабораториях, гостеприимно открытых для всех исследователей, чуть ли не каждую неделю делали изумительные изобретения. С тех пор, как весь народ благодаря обучению, построенному на опыте и живой практике, приобщился к истинному знанию, умственный уровень общества день ото дня повышался: мощные умы больше не являлись редким исключением, во множестве возникали гениальные творцы. Химия уже произвела переворот в питании: если бы земля перестала рождать рожь, маслины и виноград, лаборатории могли бы снабдить весь город хлебом, маслом и вином. В области физики, особенно в области применения электричества, одно изобретение за другим раздвигало пределы возможного, превращало людей в богов, всеведущих, всевидящих и всемогущих. Искусство достигло необычайной высоты и невиданного расцвета: оно стало неиссякаемым источником красоты, и жизнь каждого украсилась красками и благоуханиями цветов искусства. Его пленительный отпечаток лежал на самых скромных предметах обихода, вплоть до домашней утвари: форма, цвет - все в них было совершенством, Ланж, с его многоцветными кирпичами, изразцами и керамикой, первым внес луч красоты в повседневную жизнь людей; теперь возникали целые легионы художников, в каждом промышленном рабочем просыпался артист, во все профессии проникала красота, та величавая и простая красота, что свойственна глубоко продуманным и прочувствованным творениям, полностью отвечающим своему назначению предметам. Необычайно расцвели все виды искусства: ведь во всех душах трепетала общая душа народа, со всеми ее освобожденными страстями, со всей любовью, которую каждый отдавал другим и, в свою очередь, получал от них. Музыка, вдохновленная всеобъемлющей любовью, казалась самим голосом счастливого народа; композиторы творили для народа, черпали в нем дивные песни, которые наполняли гармонией театры, мастерские, дома, улицы.

Архитекторы воздвигали для народа огромные, великолепные дворцы, созданные по его образу и подобию: целостные и в то же время разнообразные, как человеческая толпа; здания эти причудливо соединяли и отражали в себе тысячи индивидуальностей. Скульпторы населяли сады и музеи трепетавшими жизнью изваяниями из бронзы и мрамора; художники расписывали общественные здания -

вокзалы, рынки, библиотеки, залы, предназначенные для зрелищ, научных занятий и развлечений, - картинами на темы повседневной жизни. И прежде всего писатели создавали для своих многочисленных сограждан сильные, яркие, всеобъемлющие произведения, рожденные народом и для народа, - и все жители города читали эти произведения. Гений, вбирающий в себя интеллектуальную мощь поколений, все более расширял свои пределы, по мере того как он черпал все новые и новые силы благодаря просвещению и освобождению человечества.

Никогда еще гений не сиял таким блеском. То не была уже теплица ограниченной, аристократической литературы, то была подлинно человеческая поэзия: поэзия, отражающая жизнь народа, которая впитала в себя частицу крови каждого человека и возвращалась в его сердце.

И Лука, не боясь за грядущее, смотрел ясным взором, как разрастается город, подобный прекрасной и могучей, неувядаемо юной женщине. Когда-то город спустился из ущелий Бриа, между двумя уступами Блезских гор, теперь он далеко углубился в луга Руманьи. В ясную погоду его белые дома смеялись среди зелени, ни единый клуб дыма не омрачал чистого неба: трубы исчезли, дрова и уголь всюду заменило электричество. Вверху раскинулся легким покровом, не запятнанным ни единой пылинкой сажи, высокий небосвод. И веселый, сияющий город, овеваемый свежим ветром, казался будто новым;

отовсюду - из жилых домов, из общественных зданий, из аллей, от бесчисленных фонтанов - доносился певучий рокот вод, кристально ясный плеск источников, радовавших население своей здоровой чистотой. Город становился все многолюднее, строились все новые дома, разбивались сады. Счастливый, свободный, братски единый народ служил неотразимым очагом притяжения для окрестных жителей. Небольшие соседние городки - Сен-Крон, Формри, Маньоль -

мало-помалу следовали примеру Боклера: они разбились на группы, образовали ассоциации и в конце концов стали простым продолжением нового Города. Опыт, предпринятый в небольшом масштабе, охватил сначала округ, затем департамент, потом всю страну. То было победоносное шествие счастья: ничто не сможет противостоять силе осуществленного счастья, если человечество получит ясное и полное представление о нем. Люди века боролись только за одно: за свое счастье; и эта борьба за счастье составляет основу всякой религии, всякой формы правления. Эгоизм не что иное, как стремление отдельного человека захватить себе как можно больше счастья; но когда каждый убедится, что его счастье заключается во всеобщем счастье, собственный интерес побудит его считать всех людей братьями! Люди боролись друг с другом лишь потому, что прежний социальный строй разделял, противопоставлял их друг другу, превращал войну в необходимость, в самую основу общества. Но как только было доказано обратное, как только преобразованный труд позволил прийти к справедливому распределению богатств, как только освобожденные, деятельные страсти привели к единству и гармонии, тотчас же водворился мир, воцарилось счастье, основанное на братской солидарности. Зачем сражаться друг с другом, если ничьи интересы больше не сталкиваются? Если бы человечество употребило на завоевание земли, на подчинение природных сил все те тысячелетние, ожесточенные и мучительные усилия бесчисленных поколений, все те колоссальные силы, все те потоки крови и слез, которых от него потребовала свирепая братоубийственная борьба, род людской уже давно был бы непобедимым, радостным и могучим властелином мира. В тот день, когда человечество осознало всю нелепость своего безумия, когда человек перестал быть волком для другого человека, когда все соединились для завоевания общего счастья, используя для покорения стихии те величайшие знания и богатства, которые раньше расточались на борьбу человека с человеком, государства с государством, - в тот день народы двинулись к Городу счастья. Утверждение, будто народ, удовлетворивший свои насущные потребности, избавленный от необходимости бороться за свое существование, постепенно утратит силу для жизни и впадет в сонное оцепенение, глубоко ошибочно. Царство мечты будет по-прежнему беспредельно, в мире всегда найдутся еще не изведанные глубины, неисчерпаемая область новых завоеваний. Каждая удовлетворенная потребность будет порождать новую потребность, удовлетворение которой зажжет людей восторгом, сделает их энтузиастами науки и красоты. Желание так же беспредельно, как мечта; люди долго боролись между собой, стараясь украсть счастье друг у друга; теперь они будут вместе бороться за расширение царства всеобщего счастья, за превращение его в огромный пир, сияющий радостью и славой, способный насытить бесконечно возросшие устремления нескольких миллиардов людей. Человечество будет состоять из одних героев; каждый ребенок при рождении будет получать в дар всю землю, беспредельное небо, отечески доброе солнце - источник бессмертной жизни.

И Лука, неизменно веселый, указывая широким жестом вдаль, на свой торжествующий Город, повторял, что лишь любовь создала все эти чудеса. Та любовь, семена которой он некогда разбросал и которая всходила ныне неисчерпаемой жатвой дружбы и братства. С первого же дня он почувствовал необходимость основать свой Город силами женщины и для женщины: это была единственная возможность сделать женщину плодородной, вечно желанной и прекрасной. И он спас женщину, он поставил Жозину рядом с собой, на тот пьедестал, на который давали ей право красота, достоинство и нежность; разве не было это прообразом грядущего брака, гармонически единой четы - источника социального мира, свободной и справедливой совместной жизни? К тому же новая система образования и воспитания объединила оба пола, давая им одни и те же знания и шаг за шагом приводя их к полному взаимному пониманию и согласию;

юноши и девушки, выросшие бок о бок, отныне стремились к общей цели: любить, чтобы быть любимыми. Давать другим счастье - в этом величайшая мудрость, это самый верный путь к собственному счастью. И семьи в Городе расцветали, как цветы, - свободные союзы, уже не подчиненные никакому закону и для заключения которых требовалось лишь взаимное согласие и любовь. Юноша и девушка знали друг друга со школьной скамьи, прошли через одни и те же мастерские, и, отдаваясь друг другу, они словно венчали свою долгую, тесную дружбу. Люди соединяли свою судьбу на всю жизнь; чаще всего встречались многолетние, устойчивые браки; супруги старились вместе так же, как вместе росли; им сладко было сознавать, что они равно любят друг друга и обладают равными правами. Однако они оставались совершенно свободными: те, кто больше не мог ужиться друг с другом, всегда имели возможность разойтись; дети оставались по желанию у отца или матери; в случае же осложнений их брало на воспитание общество. Ожесточенный поединок мужчины и женщины, все те проблемы, которые в течение стольких веков противопоставляли их друг другу как двух свирепых, непримиримых врагов, разрешились теперь как нельзя легче благодаря полному раскрепощению женщины: она вновь стала свободной подругой мужчины и заняла равноправное, подобающее ей место в дружной семье. Она могла не выходить замуж, жить независимой жизнью, пользуясь теми же правами, что и мужчина; но к чему уродовать себя, подавлять желание, отрешать себя от радостей жизни? Разумно, прекрасно только одно: гармоничная жизнь, наибольшая полнота жизни. Поэтому вскоре сам собой установился естественный порядок вещей, и между примиренными полами воцарилось согласие; и мужчины и женщины нашли свое счастье в семье, в сладости любви, освобожденной от низменных денежных расчетов и лицемерных приличий. Когда двое влюбленных, в расцвете жизненных сил, обменивались теплой ночью поцелуем, скреплявшим их союз, они могли быть уверены, что ими движет лишь страсть. Ни один из них уже не продавал себя за приданое другого, и семьи их не сторговывались об условиях брака своих детей, подобно тому, как расчетливые хозяева договариваются друг с другом об условиях случки животных.

Всюду полновластно царила любовь - глубокая, чистая, здоровая, ставшая благоуханием, пламенем, самим очагом жизни. Всюду была разлита всеобщая, всеобъемлющая любовь - любовь к жене или к мужу, к родителям, к детям, к родным, к соседям, ко всем жителям города, ко всему человечеству; она расходилась все более широкими волнами, омывая весь мир морем любви. Любовь была тем чистым воздухом, которым дышали все груди, одним, всеобщим дыханием; только она претворила в действительность древнюю мечту о единстве человечества, о божественной гармонии. Подобно тому как небесные светила поддерживаются в равновесии законом всемирного тяготения, так и человечество, приведенное наконец в равновесие законом справедливости, солидарности и любви, могло отныне блаженно продолжать свой путь сквозь вечную беспредельность мира. То была постоянно возрождавшаяся, беспредельная жатва нежности и любви, широко колосившаяся каждое утро перед глазами Луки,

- во всем его городе, во всех тех бороздах, в которые он столько лет полными пригоршнями бросал добрые семена: в школах, в мастерских, в каждом доме, в каждом сердце.

- Посмотрите-ка! Посмотрите-ка, - смеясь, порою говорил он Жозине, Сэрэтте и Сюзанне, стоявшим около его кресла перед широким открытым окном. -

Посмотрите-ка! Еще новые деревья расцвели за ночь; поцелуи, подобно поющим птицам, словно взмывают ввысь... Видите! Там, направо, налево - везде любовь бьет крылами в лучах восходящего солнца.

Три женщины улыбались и нежно шутили, желая доставить Луке удовольствие.

- Посмотрите, - говорила Жозина, - как над тем домом с синими черепицами, усеянными белыми звездами, сияет солнечный трепет. Верно, влюбленные справили там свою брачную ночь.

- А вот напротив, - подхватывала Сэрэтта, - видите этот дом, изразцы которого расписаны розами? Как сияет его фасад, как пламенеют оконные стекла, - будто отблески восходящего солнца! Верно, там родился ребенок.

- И всюду, на все дома, на весь город, - добавляла Сюзанна, -

низвергаются дождем лучи, которые оборачиваются затем золотыми колосьями, ширятся братским, неисчерпаемо плодородным полем. Видно, всеобщий мир, всеобщая любовь день за днем растут и созревают там!

Лука слушал их с восхищением. Его окружали расцветом божественной любви три эти женщины, они наполняли благоуханием и светом его последние дни: какая дивная награда, какой сладостный дар!

Нигде еще не всходило такого пышного урожая любви, и здесь, у себя, он пожинал самую обильную, самую чудесную жатву. Три подруги относились к нему с бесконечной любовью, непрерывно ухаживали за ним, ежечасно окружали его заботливым вниманием и благоговейным поклонением. Они поражали неистощимой добротой, неистощимой нежностью; их невозмутимо-ясные глаза поддерживали в Луке радость жизни; их легкие руки служили ему опорой до самой могилы.

Достигшие глубокой старости, седые, но по-прежнему устремленные ввысь, исполненные царственного величия, они напоминали собою чистые, яркие и радостные светильники, зажженные вечно юной страстью старца Луки. Он все еще жил, и они жили, словно живое воплощение его силы, его деяния, его разума;

здоровые и крепкие, несмотря на преклонный возраст, они неотступно находились при нем, хлопотали вокруг него, уже неподвижного, как заботливые сиделки, верные помощницы и подруги; казалось, они поддерживали и продлевали его долгую жизнь за пределы человеческого века.

Семидесятивосьмилетняя Жозина по-прежнему осталась любящей и любимой супругой-Евой, некогда спасенной от падения и страдания. Тонкая, похожая на засушенный и поблекший, но еще ароматный цветок, она сохранила свою гибкую грацию, свое хрупкое очарование. Ее седые волосы вновь загорались на солнце золотом - роскошным золотом ее юности. Лука по-прежнему обожал ее, как в тот давно минувший день, когда он пришел к ней на помощь, полюбив в этой истязаемой женщине весь страдающий народ, выбрав ее, самую обездоленную, самую несчастную, чтобы спасти вместе с ней всех обездоленных, всех изнемогающих под бременем позора и нужды. Еще и теперь Лука благоговейно целовал изувеченную руку Жозины, изувеченную на той губительной каторге наемного труда, от которой, движимый состраданием и любовью к Жозине, он, Лука, избавил всех тружеников. Он взял на себя миссию искупления и освобождения и не остался бесплоден: он почувствовал потребность в женщине, почувствовал необходимость быть мощным и целостным, дабы спасти своих братьев. Новый народ родился от этой четы, от него и его любимой и любящей супруги. Дети, которых родила Луке Жозина, укрепили, увековечили его дело. И Жозина также обожала Луку, обожала как и в первый день их встречи, обожала всем существом своим, с той же пылкой и нежной благодарностью, с той же страстью, с той же беспредельностью любви, пламя которой не померкло с годами.

Сэрэтта была ровесницей Луки; ей исполнилось уже восемьдесят четыре года; самая деятельная из трех подруг, она весь день проводила на ногах, в непрерывных хлопотах. Маленькая, будто ставшая ниже, она, казалось, уже не старела; кроткая старость облагородила ее внешность. Некогда смуглая, худая, некрасивая, она превратилась в хрупкую старушку, в белую мышку, с сияющими глазами. В тот тяжелый день, когда Сэрэтта поняла, что любит Луку, и познала, как мучительно любить и не быть любимой, ее добрый брат Жордан предсказал ей, что она смирится и принесет свою страсть в жертву чужому счастью. И Сэрэтта действительно смирилась; ее самоотречение стало для нее постоянным источником чистой радости и блаженной силы. Она по-прежнему любила Луку, любила его в каждом из его детей и внуков, за которыми она ухаживала вместе с Жозиной. Она по-прежнему любила Луку - любовью, все более глубокой, очищенной от всякого эгоизма, целомудренной и пылкой, любовью сестры и матери. Она отдавала теперь своему другу ту бережную и нежную заботу, которой некогда окружала своего брата, она неотступно бодрствовала возле Луки, желая усладить каждый его час. Сэрэтту наполняло счастьем сознание, что и Лука любит ее, и она мирно доживала свой век, овеянная обаянием этой страстной дружбы, нежной, как любовь.

Сюзанна была старше и Жозины и Сэрэтты: ей уже минуло восемьдесят восемь лет; она была наиболее серьезной и пользовалась наибольшим уважением.

Сюзанна сохранила свою тонкую талию, держалась все так же прямо; ее нежное лицо по-прежнему пленяло добротой, ясным умом и мягкостью. Сюзанна уже почти не двигалась; одни только ласковые глаза ее говорили о том, какое живое участие принимает она в других и как ей хочется помочь им. Обычно она сидела с Лукой и беседовала с ним, а Жозина и Сэрэтта бесшумно хлопотали вокруг.

Ведь и Сюзанна в печальные годы своей молодости любила Луку; в этой любви, о которой она сама долго не подозревала, Сюзанна черпала утешение! Безотчетно грезя о герое, которого ей хотелось ободрять и поддерживать своей нежностью, она всей душой предалась Луке; но когда Сюзанна различила наконец голос своего сердца, ее герой был уже в объятиях другой женщины: у его очага могло найтись место лишь женщине-другу. Таким другом Луки и была на протяжении долгих лет Сюзанна; это была бесконечно нежная, невозмутимо-ясная дружба, полное внутреннее созвучие между нею и человеком, который стал для нее братом. И для нее, так же, как для Сэрэтты, эта дружба была потому так сладостна, что родилась она из любовного пламени и сохранила в себе частицу вечного огня любви.

Так Лука, престарелый, величавый, прекрасный, доживал свои последние дни, окруженный любовью трех женщин, как и он, престарелых, величавых и прекрасных. Несмотря на свои восемьдесят пять лет, он держался по-прежнему прямо, был здоров и крепок, как дуб. Только ноги его оцепенели, словно для того, чтобы пригвоздить Луку здесь, у окна, и позволить ему блаженно созерцать основанный им город. Его лоб, напоминавший башню, был увенчан белыми, густыми, как в молодости, волосами - пышной, белоснежной гривой старого, отдыхающего льва. Благоговейная любовь, которой окружали Луку Жозина, Сэрэтта и Сюзанна, наполняла светом и благоуханием его последние дни. Он и раньше любил всех трех, любил их и теперь - всеобъемлющей любовью, в которой сливались воедино и тяготение, и братская привязанность, и нежная доброта; то была волна самой жизни с ее бесчисленными страстями, то была огромная река, способная утолить жажду, всех сердец. Он сжимал женщину-возлюбленную и женщин-друзей в одном объятии, в стремлении творить жизнь, создавать все больше счастья.

Но появились признаки, говорившие о наступлении неизбежного. Задача Луки была выполнена: видимо, для него, как и для Жордана, наступал смертный час. Лука чувствовал приближение сна, заслуженного отдыха - и ждал его безмятежно и радостно. Он весело смотрел навстречу смерти, зная, что она необходима и не страшна, и не нуждаясь в лживых посулах небесного блаженства, чтобы мужественно встретить ее. Ведь небо отныне было сведено на землю, где человечество шаг за шагом близилось к истине и справедливости, к полноте счастья. Каждое существо обретает бессмертие в поколениях своих потомков; поток любви, вбирая в себя все новые волны, катится безостановочно, и в этом - залог вечной жизни всех тех, кто жил, любил и рождал. Лука знал, что он умрет, но был уверен, что будет постоянно возрождаться в тех бесчисленных людях, за счастье которых он боролся. Именно в этом обретал он уверенность в бессмертии, и уверенность эта наполняла его душу дивным покоем: он так любил других, так много сделал для облегчения их страданий, что теперь ему казалось блаженной наградой перспектива жить в них после своей смерти и тем самым воспользоваться плодами своего дела, растворившись в потоке все более и более счастливых поколений.

Жозина, Сэрэтта и Сюзанна с тревогой наблюдали, как Луку постепенно охватывает мирный сон; но все же они решили не поддаваться грусти. Каждое утро они открывали окна, чтобы впустить в комнату лучи благодатного солнца;

они убирали комнату цветами - пышными букетами, яркими и благоуханными, как детство. И прежде всего, зная, что Лука любит детей, они ежечасно окружали его веселой компанией мальчиков и девочек; светловолосые и темноволосые детские головки также напоминали букет цветов: завтра они распустятся и станут силой и красотой грядущих лет. И когда весь этот маленький народ со смехом играл вокруг его кресла, Лука нежно улыбался, весело следя за забавами детей, восхищаясь тем, что уходит из жизни, окруженной такой чистой радостью и живой надеждой.

Наступил день, к исходу которого должна была прийти смерть, праведная и благая; три женщины почувствовали ее приближение, увидя тот свет, которым сияли глаза старца; они привели к Луке его правнуков - крохотных ребятишек, тех, чей вид всего яснее говорил бы умирающему о юности и надежде. А эти малыши, в свою очередь, привели с собой других, более взрослых товарищей, потомков тех работников, чей дружный, сплоченный труд некогда создал Крешри.

Залитая солнцем комната, полная детей и роз, представляла собой очаровательное зрелище; герой, старый лев с белоснежной гривой, по-прежнему принимал в детях теплое участие. Он с радостью узнавал всех, называл по именам, расспрашивал их.

Высокий восемнадцатилетний юноша Франсуа, сын Ипполита Митена и Лоры Фошар, сдерживая слезы, смотрел на Луку. Тот подозвал его.

- Подойди ко мне, дай мне руку, красавец. Не нужно грустить - ты видишь, как мы все довольны... Будь крепким и мужественным, ты все растешь, и не одна девушка будет еще заглядываться на тебя.

Затем Лука обратился к двум пятнадцатилетним девочкам - к Амели, дочери Александра Фейа и Клементины Буррон, и к Симоне, дочери Адольфа Лабока и Жермоны Ивонно:

- А вы, мои красавицы, улыбаетесь, - и вы правы... Подойдите ко мне, дайте я поцелую ваши цветущие щеки. Будьте всегда веселы и красивы, в этом и состоит счастье.

Но тут Луку окружили его потомки, число их все увеличивалось. Здесь были двое из его внучат: восемнадцатилетняя Алиса, дочь Шарля Фромана и Клодины Боннер, и шестнадцатилетний Ришар, сын Жюля Фромана и Селины Ланфан.

К Луке привели только самых юных из его внуков и внучек - тех, кто еще не женился и не вышел замуж: приди сюда уже вступившие в брак со своими супругами и их родней, комната не вместила бы всех. Лука с нежной улыбкой подозвал к себе Алису и Ришара.

- Вот ты уже и невеста, моя русоголовая Алиса; выбери же себе юношу веселого и здорового, как ты сама. Но, я вижу, дело уже слажено! Любите же крепко друг друга; пусть у вас будут дети такие же здоровые и веселые, как и вы... А ты, Ришар, уже совсем мужчина, ты, кажется, поступаешь в обучение в башмачную мастерскую, помнится, кроме того, увлекаешься музыкой. Работай и пой, развивай свой талант.

Но тут на Луку нахлынула волна крохотных ребятишек, пытавшихся влезть к нему на колени. Их было четверо: трое мальчиков и одна девочка; все - его правнуки. Лука посадил к себе на колени старшего из них, семилетнего Жоржа, сына Мориса Морфена и Берты Жолливе; Морис и Берта приходились друг другу двоюродным братом и сестрой; он был сыном Раймона Морфена и Терезы Фроман, она - дочерью Андре Жолливе и Полины Фроман.

- А, мой славный маленький Жорж, милый внучек двух моих дочерей -

темноволосой Терезы и светловолосой Полины! Твои глаза были глазами Полины, а теперь они становятся глазами Терезы! А твой свежий, смеющийся рот, чей он? Терезы или Полины?... Поцелуй меня крепко-крепко, мой славный маленький Жорж, и долго-долго помни обо мне.

Затем наступила очередь пятилетнего Грегуара Боннера, сына Фелисьена Боннера и Елены Жолливе; Фелисьен родился от брака Северена Боннера и Леони Гурье, Елена - от брака Андре Жолливе и Полины Фроман.

- Еще один маленький человечек, потомок моей Полины!.. Не правда ли, Грегуар, бабушка Полина - милая, и руки у нее вечно полны сластей?.. А меня, своего прадедушку, ты ведь крепко любишь, Грегуар? Не правда ли, тебе всегда будет хотеться быть благоразумным и хорошим, когда ты станешь вспоминать обо мне?.. Поцелуй меня покрепче!

В заключение Лука усадил к себе на колени двух самых маленьких -

Клемана и Люс, брата и сестру. Клеману было пять лет, Люс - два года. Они были детьми Людовика Буажелена и Мариетты Фроман. Но тут воспоминания толпой нахлынули на Луку: ведь Людовик был сыном Поля Буажелена и Антуанетты Боннер, Мариетта - дочерью Илера Фромана и очаровательной Колетты, старшей дочери Нанэ и Низ. Под этими ясными лбами, увенчанными легкими кудряшками, возродилось к жизни несколько родов: Делано, Буажеленов, Боннеров и Фроманов.

- Подойдите сюда, мой маленький Клеман, моя маленькая Люс, мои дорогие крошки! Если бы вы только знали, что я вновь нахожу, что я читаю в глубине ваших ясных глаз!.. Ты уже добрый и сильный мальчик, мой миленький Клеман!

О! Я знаю это, мне рассказал дедушка Илер: он с таким удовольствием слушает, как ты целыми днями смеешься... А ты, милая Люс, еще совсем крошка, едва лепечешь, но я уже знаю, что ты славная маленькая женщина: ты никогда не плачешь, ты весело протягиваешь ручонки к доброму солнцу... Поцелуйте и вы меня, мои обожаемые детки, вы - лучшее из того, что я оставляю после себя, вы - вся моя сила, вся моя надежда!

Остальные дети тоже приблизились к Луке; ему хотелось обнять их всех, прижать каждого к своей груди. Им он вверял будущее, им завещал свое дело, им, чьи свежие силы должны были продолжать это дело и безгранично расширять его. Лука всегда надеялся на то, что грядущие поколения закончат начатую им борьбу за всеобщее счастье. И какие сокровища справедливости, истины и добра завещал он теперь своим дорогим внукам и правнукам, нежно окружавшим его в этот торжественный, невозмутимо ясный час! С какой страстью он, уходя, возлагал на них миссию - осуществить его мечту о все более свободном, все более счастливом человечестве!

- Ступайте, ступайте, милые дети! Будьте благоразумными, справедливыми и добрыми! Помните, что вы все поцеловали меня сегодня и крепко любите меня, крепко любите друг друга! Когда-нибудь вы поймете свой долг, вы совершите то, что совершили мы, и ваши дети, в свою очередь, совершат то, что совершите вы: будут деятельно трудиться, жить полной жизнью, пламенно любить!.. А пока, милые дети, ступайте, ступайте играть, будьте здоровы и веселы!

Жозина, Сэрэтта и Сюзанна, видя, что Лука постепенно слабеет, хотели было отправить детей по домам: они боялись, как бы шум детских игр не утомил его. Но Лука не согласился отпустить детей и выразил желание удержать их возле себя: ему хотелось тихо умереть под их веселый смех. Поэтому решили, что дети спустятся в сад и будут играть тут же, под окном. Таким образом Лука мог слышать и видеть их; он был доволен.

Солнце уже склонилось к закату - яркое летнее солнце, зажегшее город своим блеском. Комната вся золотилась, будто озаренная сияющей славой; Лука, сидя в кресле, молчал; взор его был устремлен на беспредельно раскинувшийся горизонт. Постепенно в комнате водворился глубокий покой. Жозина и Сэрэтта безмолвно облокотились справа и слева о кресло Луки; Сюзанна, сидя рядом с Лукой, казалось, была погружена в ту же грезу, что и он. Наконец Лука медленно заговорил; голос его звучал все тише и тише.

- Да, вот он, наш город, возрожденный Боклер, пламенеет в чистом воздухе, и я знаю, что соседние города: Бриа, Маньоль, Формри, Сен-Крон -

были вынуждены пойти за нами и также перестроили свою жизнь, зараженные нашим примером, подчинившись обаянию неотразимого счастья... Но там, за далекой чертой горизонта, по ту сторону Блезских гор, за смутными далями Руманьи, - что делается там в широком мире?.. Далеко ли продвинулись края и народы на своем долгом, тяжелом и кровавом пути к Городу счастья?

Он снова замолчал, обуреваемый мыслями. Он знал, что повсюду происходила та же эволюция, что и в Боклере, что эволюция эта ежечасно распространялась со все возрастающей быстротой. Движение, начавшееся в отдельных городах, охватило целые провинции, за ними все государство, затем оно перекинулось и на соседние страны; ни границы, ни горы, ни океаны не могли задержать его: освобождение распространялось от материка к материку, сметая правительства и религии, соединяя народы. Но только при этой перестройке жизни человечества события не везде развивались одинаково.

Боклер начал с ассоциации между капиталом, трудом и знанием, избрав путь медленного движения к свободе; поэтому там эволюция совершалась относительно мирно; в других местах вспыхивали революции, текла кровь, свирепствовали взаимная резня и пожары. Каждое из двух соседних государств шло своей дорогой; народы избирали самые непохожие, самые противоположные пути к одной и той же цели - к Городу братства, к столице общечеловеческой федерации.

И Лука, как во сне, сказал слабеющим голосом:

- О, мне хотелось бы знать!.. Да! Прежде чем расстаться с моим делом, мне хотелось бы знать, много ли уже совершено на сегодняшний день, как идет великая работа... Я уснул бы спокойнее, я унес бы с собой еще больше уверенности и надежды.

Вновь наступило молчание. Жозина, Сэрэтта и Сюзанна, престарелые, но все еще прекрасные, необыкновенно добрые, по-прежнему грезили, как и Лука, устремив глаза вдаль.

Затем заговорила Жозина:

- Я многое узнала от одного путешественника... В какой-то большой республике захватили власть коллективисты. Долгие годы они вели ожесточенную политическую борьбу, стремясь овладеть парламентом и правительством. Достичь своей цели легальным путем им не удалось; и когда они почувствовали, что сила на их стороне, когда они получили уверенность в том, что народ их поддержит, они произвели государственный переворот. На следующий же день они полностью провели в жизнь свою программу - путем издания законов и декретов.

Началась массовая экспроприация, богатства частных лиц стали достоянием всей нации, орудия труда были возвращены труженикам. Уже не было больше ни собственности, ни капиталистов, ни хозяев; полновластно царило одно только государство - единственный собственник, капиталист и хозяин, устроитель и распределитель социальной жизни... Но, понятно, такие резкие, коренные и всеобъемлющие изменения не могли совершиться без грозных потрясений. Классы не так-то легко позволяют отнять у себя достояние даже тогда, когда оно краденое; всюду разразились яростные восстания. Многие собственники легли костьми, защищая свои владения. Другие уничтожили все, что имели: затопили шахты, разрушили железные дороги, заводы и фабрики; многие капиталисты сожгли свои ценные бумаги и выбросили свое золото в море. Некоторые дома пришлось осаждать, целые города - брать приступом. Несколько лет свирепствовала ужаснейшая из всех войн - гражданская война; мостовые покраснели от крови, по рекам плыли трупы... А потом, когда полновластное государство попыталось наладить новый социально-экономический строй, оно натолкнулось на различные трудности. Единицей стоимости стал рабочий час; на этой основе были введены боны, производились обмены. Сначала создали статистическую комиссию, которая наблюдала за производством и распределяла продукты и товары сообразно количеству труда, выполняемого каждым. Затем ощутили необходимость в других контрольных органах; постепенно возникла сложная система, препятствовавшая нормальной работе вновь созданного социального механизма: получилось что-то похожее на возвращение к подробно регламентированному порядку казармы; никогда еще люди не были стеснены столь жесткими и тесными рамками... И все-таки эволюция совершалась, все-таки то был шаг вперед к справедливости: труд вновь стал почетным, богатство с каждым днем распределялось все правильнее. А дальше все это неизбежно должно было привести к исчезновению наемного труда и капитала, к упразднению торговли и денег. И я слышала, что теперь в этом коллективистском государстве, потрясенном столькими катастрофами, обагренном реками крови, водворяется, наконец, мир, водворяется та братская солидарность, которую приносит с собой окончательная победа свободы и труда.

Жозина умолкла и вновь погрузилась в созерцание необъятного горизонта.

Лука тихо сказал:

- Да, это один из кровавых путей, один из тех путей, от которых я отказался. Но теперь я принимаю его! Ведь и он вел к тому же единству, к той же гармонии.

Тогда, глядя широко раскрытыми глазами в ту сторону, где за гигантскими отрогами Блезских гор простирался широкий неведомый мир, заговорила Сэрэтта:

- Я тоже узнала многое: люди, бывшие свидетелями ужасных событий, рассказали мне о них... Это произошло в обширной соседней империи;

анархисты, действуя бомбами и картечью, взорвали здание старого социального строя. Народ так много выстрадал, что присоединился к восставшим, довершая освободительное дело разрушения, без остатка сметая с лица земли старый, прогнивший мир. Долгое время города пылали, как факелы, во мраке слышались вопли прежних палачей: их резали, они не хотели умирать. То был кровавый потоп, давно уже возвещенный апостолами анархии и, по их мнению, неизбежный и плодотворный... Затем наступила новая эра. Здесь вместо лозунга "Каждому по его труду!" господствовал лозунг "Каждому по его потребностям!". Человек имеет право на жизнь, на жилище, на одежду, на хлеб насущный. Поэтому поначалу сложили все богатства вместе и стали делить их между всеми гражданами; устанавливать ограничения начали только тогда, когда выяснилось, что иначе общественного достояния на всех не хватит. Зато, когда все человечество примется за работу, когда оно станет использовать планомерно и с помощью завоеваний науки все силы природы, оно будет располагать бесчисленным количеством благ, огромным богатством, которого окажется достаточно, чтобы удовлетворить все потребности многочисленных народов.

Когда исчезнет прежнее общество, построенное на воровстве и паразитизме, исчезнут деньги - источник всех преступлений, исчезнут свирепые законы -

орудия запрета и угнетения, источник бесчеловечности и несправедливости, то свободная коммуна принесет всем мир и счастье; при этом счастье каждого человека будет неотделимо от всеобщего счастья. Не будет больше никаких властей, ни правительства, ни законов. Анархисты решили действовать огнем и мечом, пошли на кровавую необходимость истребления лишь в силу уверенности, что есть только один способ уничтожить до конца отжившие устои монархии и религии и навеки раздавить всякую власть: безжалостно прижечь вековую рану.

Чтобы не попасть в прежнее рабство, надо было порвать все связи с прошлым;

отмеченным заблуждениями и деспотизмом. Всякая политика, считали анархисты, губительна и тлетворна, ибо она неизбежно сводится к компромиссам и торгу, жертвами которых всегда оказываются обездоленные... И на развалинах разрушенного, сметенного старого мира они попытались осуществить свою горделивую и чистую веру. То была широкая, возвышенная концепция: справедливое и безмятежно мирное человечество, свободный человек в свободном обществе, человек, освобожденный от всяких уз, безгранично наслаждающийся всеми своими чувствами и способностями, полностью использующий свое право на жизнь и на счастье благодаря тому, что он владеет вместе с другими всеми благами земли. Постепенно анархическое движение влилось в общий поток эволюции к обществу, основанному на принципах равенства: ведь движение это, по существу, было лишь отрицанием политической борьбы и отличалось от других социалистических сект лишь своей решимостью все уничтожить, чтобы затем заново все воссоздать. Анархисты принимали принцип ассоциации, принцип свободных групп, живущих обменом, находящихся в вечном движении, вечно распадающихся и вновь возникающих, подобно крови, обращающейся в теле. И обширная империя, где среди резни и пожаров восторжествовали анархисты, примкнула к другим освобожденным народам, вступила в мировую федерацию.

Сэрэтта умолкла и вновь погрузилась в грезы, облокотившись о спинку кресла. Лука сказал медленно, уже с трудом:

- Да, в конце концов у границ земли обетованной анархисты вслед за коллективистами неизбежно должны были присоединиться к последователям Фурье.

Хотя пути были различны, цель оставалась общей.

Подумав он добавил:

- Сколько слез, сколько крови, сколько ужасных войн потребовалось для того, чтобы завоевать братский мир, к которому одинаково стремились все!

Сколько веков люди братоубийственно истребляли друг друга, а ведь дело шло лишь о том, чтобы узнать, где лежит кратчайший путь ко всеобщему счастью -

направо или налево!

Сюзанна сидела до тех пор молча, устремив глаза вдаль, за видимый горизонт; теперь, охваченная трепетным состраданием, заговорила и она:

- О, последняя война, последние битвы! Они были так ужасны, что после них люди навеки сломали свои сабли и пушки!.. То было в начале тех крупных социальных потрясений, которые обновили мир; я узнала об этих страшных вещах от людей, которые участвовали в последней схватке между государствами и чуть было не утратили рассудок. В годы исступленной борьбы народов, в годы мучительного рождения нового общества одна половина Европы набросилась на другую; этому примеру последовали остальные материки, эскадры сражались во всех океанах за господство над водами и землями. Ни одно государство не могло остаться в стороне: его вовлекали в войну другие. И вот сошлись две огромные армии, горевшие старинной враждой, полные решимости биться насмерть, словно среди пустынных, бесплодных полей из двух человек один был лишний... Две эти гигантские армии братьев-врагов встретились в центре Европы, на широких равнинах, где миллионы людей могли на просторе истреблять друг друга. Фронт растянулся на сотни километров; нескончаемым потоком текли все новые и новые подкрепления; битва длилась целый месяц. Каждый день находилась новая человеческая плоть - мишень для пуль и для ядер. Уже не успевали убирать трупы, тела нагромождались стеною, а из-за нее неиссякаемой волной двигались на смерть новые полки. Ночь не прекращала побоища, люди убивали друг друга даже во мраке. По утрам солнце освещало все более широкие лужи крови, целое кровавое поле, где ужасающая жатва нагромождала все выше и выше скирды трупов... Всюду словно разила молния, целые корпуса исчезали в одном громовом раскате. Бойцам даже не нужно было сходиться друг с другом, видеть друг друга: пушки стреляли из-за горизонта, выбрасывая снаряды, которые, взрываясь, уничтожали все вокруг на площади в несколько гектаров, удушали, отравляли. Воздушные шары метали с неба бомбы, сжигали на своем пути города. Наука изобрела новые взрывчатые вещества, изобрела новые снаряды, сеявшие смерть на огромном пространстве, снаряды, способные разом уничтожить целый народ, словно под действием землетрясения... Как чудовищна была резня, свирепствовавшая в последний вечер этой гигантской битвы!

Никогда еще не поднимался над землей дым от столь необъятного жертвоприношения! Более миллиона человек полегло там - среди обширных полей, вдоль рек, на лугах. Можно было целыми часами идти - и взор все так же встречал бесчисленные трупы; их широко раскрытые глаза, их разинутые, почерневшие рты словно вопияли о человеческом безумии... И когда люди очнулись от этого страшного опьянения, ужас оледенил их сердца, и все поняли, что война отныне невозможна, что всемогущая наука должна творить жизнь, а не сеять смерть, что эта битва была последней.

Сюзанна, трепеща, умолкла; глаза ее сияли светом, будто озаренные предчувствием грядущего мира. И Лука сказал голосом слабым, как дыхание:

- Да, война умерла: теперь - заключительный этап, поцелуй, которым обмениваются люди-братья, дойдя до конца своего долгого, тяжкого, мучительного пути... Мой день окончен, я могу уснуть.

Он умолк: последние мгновения его жизни были величавы и безмятежны.

Жозина, Сэрэтта и Сюзанна не двигались, погруженные в ожидание - ясное, нежное, любовное; спокойная, веселая комната была полна цветов и солнца.

Внизу, под окном, по-прежнему радостно играли и резвились дети; слышались крики малышей, смех старших - то было ликование человечества, идущего вперед, ко все более полному счастью. А над городом расстилалось беспредельное голубое небо, на горизонте сверкало ласковое солнце - податель жизни, отец, чью творческую силу удалось удержать и приручить благодаря гению Жордана. В пылании его лучей простирались сверкающие крыши торжествующего Боклера, этого улья, где кипела работа, где в результате возрождения труда и справедливого распределения земных благ жили одни лишь счастливцы. А там, за плодородными полями Руманьи, по ту сторону Блезских гор, уже возникала всечеловеческая федерация, там простиралось царство единого братского народа, единого человечества, достигшего наконец своей цели: истины, справедливости и мира.

И Лука охватил последним взглядом город, горизонт, всю землю: там, вдали, ширилось и завершалось начатое им дело. Задача была выполнена, Город основан. И Лука испустил дух, вступил в поток мировой любви, вечной жизни.

1901

Эмиль Золя - Труд. 9 часть., читать текст

См. также Эмиль Золя (Emile Zola) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :