Эмиль Золя
«Истина (Verite). 9 часть.»

"Истина (Verite). 9 часть."

- Ну да, мы не знали, мы не могли понять этого дела. Мой отец и моя мать с трудом подписывали свое имя и были настолько осторожны, что не путались в чужия дела, потому что за это могли быть наказаны. Я, положим, кое-чему научился, но тоже не далеко ушел в науках и боялся поплатиться за свое вмешательство... Глупые люди всегда трусливы... Да, вам теперь хорошо говорить и рассуждать: вы все понимаете и потому набрались храбрости. Я хотел бы послушать, что бы вы сказали, еслибы, ничего не понимая, запутались в это темное дело? Чего только тогда не рассказывали про Симона?!

- Это правда,- подтвердила его жена Ллосиль.- Я никогда не считала себя за дуру и все-ж-таки не могла разобраться в этом деле и старалась не думать о нем, потому что мне мать постоянно повторяла, что бедным не надо соваться в дела богатых, иначе рискуешь потерять и последние гроши.

Марк выслушал их внимательно; лицо его опечалилось при воспоминаниях прошлаго. Да, ему пришлось много раз наталкиваться на упрямое равнодушие крестьян, не желавших высказать свое мнение; он вспомнил свою встречу с Фердинандом на другой день после приговора розанского суда, когда - тот, несмотря на известное развитие, только пожал плечами и сказал, что не понимает, кто прав, кто виноват. Сколько потребовалось времени и усилий, чтобы новые поколения наконец научились прямо смотреть в глаза истине и высказывать свои убеждения! Он покачал головой, точно признавал, что нельзя не согласиться с доводами Фердинанда, готовый простить этих мучителей, не понимавших, что творят, благодаря своему невежеству. Он обратил свой взор на Жоржетту и улыбнулся ей, как роскошному цветку будущаго; девочка таращила глаза, ожидая, вероятно, что ей расскажут какую-нибудь веселую сказочку.

- Итак, дорогой учитель;- обратился Адриен к Марку,- позвольте мне объяснить вам мой проект. Он очень прост... Вы знаете, что были произведены очень серьезные работы для оздоровления старых кварталов Мальбуа? Большая аллея проходит там, где прежде находились улицы Плезир и Фош, настоящия клоаки; там, где проходила улица Тру, устраивается сквер, где собирается вся окрестная мелюзга, оглашая воздух веселыми криками... Напротив этого сквера, среди участков, отведенных под постройки, находится место, где прежде стоял домик Леманов, этот печальный очаг, около которого проливалось столько слез; наши отцы когда-то бросали в этот дом каменьями, и он разрушался среди общего презрения и ненависти. Я хочу предложить муниципальному совету выстроить на этом месте другой дом, о, не дворец! а простой дом, веселый, светлый, и подарить его Симону от имени горожан, чтобы он окончил в нем свои дни в покое, окруженный заботами и всеобщим уважением... Стоимость подарка будет не велика, но этим мы окажем ему внимание и почтим его на склоне несправедливо погубленной жизни.

Слезы показались на глазах у Марка,- до того его тронула внимательная заботливость о несчастном, невинном страдальце.

- Вы одобряете мою мысль? - спросил его Адриен взволнованным голосом, видя, как потрясен Марк его сообщением.

Марк встал и обнял его.

- Я не только одобряю ваше предложение, мой друг, но должен признаться, что переживаю самую счастливую минуту всей моей жизни.

- Благодарю вас, учитель, но я еще не кончил... Позвольте показать вам план дома, который я составил. Я желаю - конечно, безвозмездно - руководить постройкой и надеюсь найти подрядчиков и рабочих, которые примут участие, значительно сбавив цены.

Он ушел на минуту в дом и вернулся с планом, который развернул на столе, под тенью старой семейной яблони. Все подошли и наклонились, чтобы рассмотреть проект. Дом был действительно самый скромный, приветливый, в два этажа, выкрашенный в белый цвет, окруженный садом, выходившим на сквер. Сад окружала решетка с красивыми воротами. Над входными дверями должна была находиться мраморная доска.

- На ней будет надпись? - спросил Марк.

- Да, весь дом построен ради этой надписи... Вот что я хочу предложить муниципальному совету: "Город Мальбуа учителю Симону, во имя правды и справедливости и в возмездие за понесенные страдания от внуков его палачей".

Фердинанд и Люсиль невольно вздрогнули и взглянули на свою дочь Клер. Это было уже слишком: ей не следовало позволять мужу подымать такую историю.

Но она стояла, облокотившись на плечо Адриена, и заметила, как бы отвечая на протест родителей:

- Господин Фроман, я участвовала в составлении этой надписи. Я хочу, чтобы все это знали.

- Я не забуду вашего желания, дитя мое,- сказал Марк.- Но вопрос в том, примут ли надпись и согласятся ли на постройку дома.

- Да, в том-то и дело,- согласился Адриен.- Я хотел показать вам первому свой проект, дорогой учитель, чтобы получить ваше одобрение и просить вас помочь мне провести этот проект. Я не боюсь, что горожане испугаются расходов,- о, нет,- я боюсь натолкнуться на остатки прежних предразсудков. Все члены муниципального совета вполне убеждены в невинности Симона, но боюсь, что некоторые еще не отделались от известной трусости и уступят только под давлением общественного мнения. Наш мэр, Леон Савен, которому я говорил о своем проекте, высказал вполне верное суждение, сказав, что решение по этому вопросу должно быть единогласное.

Затем он прибавил под влиянием внезапной идеи:

- Вы были так добры придти ко мне, дорогой учитель; не окажете ли вы мне еще услугу, пройдя со мною сейчас же к Леону Савену'? Он - ваш ученик, и я уверен, что наше дело сильно подвинется, если вы с ним поговорите.

- Охотно,- ответил Марк.- Пойдемте, куда угодно,- я готов идти с вами.

Фердинанд и Люсиль молчали; он курил свою трубку, она снова принялась вязать свой чулок; крестьянин погрузился в свое обычное равнодушие, не понимая ничего в том, что затевала нынешняя молодежь. Клер должна была спасти план от ручонок Жоржетты, которая потянулась за хорошенькой картинкой. Отец рассказал ей, что в этом домике будет много радостей для добрых детей; они получат там награды за хорошее поведение. Раздалось еще много смеха и поцелуев, пока Марк наконец не удалился в сопровождении Адриена.

Ферма Амет, где жил Леон Савен, находилась на другом краю Мальбуа; Марку и Адриену пришлось проходить мимо сквера, недавно открытого во вновь отстроенном квартале. Они остановились около места, выбранного архитектором для постройки домика Симона.

- Вы видите, здесь соединены все наилучшие условия...

Он прервал свои объяснения, увидев толстого человека, который подходил, улыбаясь.

- А, дядя Шарль! - приветствовал его Адриен.- Не правда ли, дядя, если нам удастся построить здесь дом для Симона, о котором я тебе говорил,- ты поставишь всю слесарную работу по своей цене?

- Да, конечно, мой друг, если это доставит тебе удовольствие... Я это сделаю и для вас, господин Фроман, потому что все еще раскаиваюсь за те неприятности, которые причинял вам когда-то.

Шарль женился на Марте Дюпьи, дочери своего бывшего хозяина, и давно уже стал во главе предприятия своего тестя. У него был сын Марсель, ровесник Адриена, который женился на дочери столяра, Лауре Дюлом; теперь он сам принимал подряды по столярным работам.

- Я иду к твоему отцу,- сказал он племяннику:- я сговорился увидеться там с Марселем, чтобы переговорить о работах. Пойдем со мной: ведь у тебя тоже есть заказ.... Не откажитесь сопутствовать нам, господин Фроман: вам будет приятно повидать своих бывших учеников.

Шарль видимо был доволен встречей. Марк воскликнул:

- Конечно, я буду очень рад. Кстати мы составим смету.

- О, мы еще не дошли до сметы! - воскликнул Адриен. - Да к тому же мой отец не из числа увлекающихся... Но все равно, я охотно к нему зайду.

Огюст Долуар, благодаря содействию прежнего мэра Дарраса, теперь также занимался подрядами. После смерти отца он взял к себе старуху-мать; так как старая улица Плезир была уничтожена, он нанял себе небольшую квартирку в нижнем этаже на новом бульваре; в доме находился обширный двор, где он хранил материал для столярных работ. Квартирка была очень чистенькая; в ней было много воздуха и света. Когда Марк вошел в опрятную столовую, его встретила госпожа Долуар, мать Огюста, и Марк невольно снова отдался воспоминаниям. Ей было теперь шестьдесят девять лет, и она казалась все той же заботливой хозяйкой, консервативной по привычке, не позволявшей ни мужу, ни детям вмешиваться в политику. Марк вспомнил, как она, бывало, останавливала своего мужа, высокого блондина, еще не достаточно развитого и несколько испорченного казарменною жизнью, любившего повторять глупые рассказы о том, что Францию продали жиды. Однажды его принесли мертвым на носилках: он упал с высоких лесов и, как говорили, был в тот день немного выпивший; но госпожа Долуар не признавала этого, потому что она принадлежала к числу тех людей, которые всегда заступаются за своих близких. Увидев Марка, она сказала ему:

- А, господин Фроман! Мы, кажется, с вами порядком состарились... Моему Августу и Шарлю было восемь и десять лет, когда мы с вами увиделись в первый раз.

- Да, да, я помню. Я приходил к вам просить от имени своего товарища Симона, чтобы вы позволили своим детям сказать правду в его защиту.

Несмотря на то, что это произошло так давно, старуха сразу стала серьезною и ответила осторожно:

- Это дело нас не касалось, и я была права, не желая вмешиваться, потому что оно многим причинило большие неприятности.

В эту минуту Шарль окликнул своего брата Огюста, который разговаривал с Марселем на дворе дома:

- Приходите-ка сюда: я привел к вам гостя, да кроме того, твой сын Адриен принес тебе заказ.

Огюст, такой же высокий и сильный мужчина, каким был его отец, крепко пожал руку Марка.

- А, господин Фроман! Шарль и я - мы часто вас вспоминаем, когда говорим о своих школьных годах. Я был плохим учеником и часто об этом жалел. Но все-ж-таки вы не очень на меня гневаетесь,- не правда ли? А мой сын Адриен,- тот уже совсем воспитался в ваших идеях.- Он прибавил, смеясь:- Я отлично знаю, какой заказ принес Адриен! Он хочет построить дом для Симона... Ну, это, положим, лишнее - строить такое помещение для бывшего каторжника!

Несмотря на добродушный, шутливый тон, каким были сказаны эти слова, они все же очень огорчили Марка.

- Неужели вы все еще считаете его виновным? Ведь была же минута, когда вы были уверены в его невинности. А потом, после возмутительного приговора в Розане, вы снова стали сомневаться!

- Что делать, господин Фроман! Когда человека дважды осуждают судом присяжных, то поневоле начнешь сомневаться... У нас и времени не было разобраться в этом деле. Нет, я не говорю, что он виноват; да нам в сущности это и все равно; мы даже готовы подарить ему дом, лишь бы это дело раз навсегда кончилось, и нам бы перестали жужжать в уши об этом Симоне. Не так ли, брат?

- Да, это правда. Если послушаешь наших молодцов, то мы одни оказываемся виноватыми за то, что допустили такую несправедливость. Мне, право, досадно. Хоть бы покончить поскорее.

Оба кузена, Адриен и Марсель, заинтересованные в этом деле, рассмеялись, празднуя победу.

- Ну, так, значит, мы столкуемся,- воскликнул Марсель, ударив по плечу отца.- Ты возьмешь на себя слесарную работу; дядя Огюст сложит стены, а я возьмусь сделать всю столярную работу,- и ваша часть вины, как ты говоришь, будет покрыта. Клянусь, что мы никогда не коснемся больше этого вопроса.

Адриен тоже рассмеялся и кивал головой в знак одобрения. Но тут в разговор вмешалась старуха Долуар, которая слушала до сих пор молча, но, видимо, недовольная.

- Огюсту и Шарлю незачем выкупать свою вину, так как они ни в чем не виновны; никому не известно, виноват или нет господин Симон, и нам, бедным людям, не подобает совать нос в государственные дела! А вас мне жаль. Ты, Адриен, и ты, Марсель, вы оба воображаете, что можете чуть не пересоздать мир... а сами ничего не понимаете. Ваш дедушка знал, что в Париже каждую субботу в большом подземелье собирались все жиды-миллионщики и совещались, сколько заплатить тем негодяям, которые продавали Францию немцам. Он знал, что так оно и было, потому что ему рассказал о том полковник его полка и поклялся своею честью, что все это истинная правда.

Марк посмотрел на нее с удивлением; его точно перекинуло на сорок лет назад. Он вспомнил глупые побасенки, которые повторял каменщик Долуар после своей трехлетней военной службы. Огюст и Шарль слушали серьезно и, повидимому, не удивлялись словам матери: они с детства наслушались этих глупых выдумок. Но Адриен и Марсель не могли удержать улыбки, несмотря на всю почтительную любовь к бабушке.

- Еврейские синдикаты в подвале! Бабушка,- воскликнул Адриен,- давно уж пора покончить с этим вздором! В наш век все религиозные распри давно покончены.

В комнату вошла его мать, и он бросился ей навстречу. Анжель Бонгар, бывшая ученица мадемуазель Рузер, дочь крестьянина, много помогала успеху мужа, хотя и не отличалась большим умственным развитием. Она осведомилась о своем брате Фердинанде, о его жене Люсили и их дочке Клер, которая сделалась её невесткой. Потом вся семья осведомилась о недавно родившемся Селестене, которому было всего две недели; это был сын Марселя.

- Вот уж я во второй раз прабабушка, господин Фроман,- заметила госпожа Долуар. - Жоржетта, Селестен,- эти малютки - мои правнуки. У младшего сына Жюля уже сын двенадцати лет, Эдмон, но тот мне приходится внуком и не так меня старит.

Она старалась быть любезной и несколько загладить свою сдержанную встречу.

- Слушайте, господин Фроман,- мы, повидимому, не сходимся с вами во многом, а мне ведь надо вас поблагодарить за добрый совет, за то, что вы уговорили меня отдать Жюля в нормальную школу. Я не хотела, чтобы он был учителем, считая это ремесло невыгодным; а вы его учили и помогли ему выдержать экзамен, а теперь он отлично устроился.

Старуха очень гордилась этим сыном, который был старшим учителем в Бомоне, заняв место Себастиана Милома, назначенного директором нормальной школы. Он женился на учительнице Жюльетте Гошар, заместительнице мадемуазель Рузер, которая одно время заведывала школою в Бомоне. Их старший сын Эдмон поступил в гимназию и учился отлично.

Адриен начал обнимать бабушку, довольный тем, что она была любезна с его бывшим наставником.

- Как я рад, бабушка, что ты помирилась с господином Фроманом! И знаешь что, мы выберем именно тебя, чтобы приветствовать господина Симона на железной дороге. Ты поднесешь ему букет цветов!

Но старуха опять рассердилась.

- Ну, уж нет! Ни за что! Стану я еще беспокоиться. Вы просто с ума сошли со своими глупыми выдумками!

Послышались смех и шутки, и все скоро распростились. Адриен отправился вместе с Марком к мэру Леону Савену. Ферма Амет, которою тот управлял, занимала пятьдесят гектаров, под самым Мальбуа, около вновь построенного квартала. Пооле смерти матери он приютил у себя отца, бывшего мелкого чиновника, которому минуло уже семьдесят один год; из его старших братьев, близнецов Ахилла и Филиппа, второго уже не было в живых; а старший, поступивший тоже в чиновники, был разбит параличем и находился в таком печальном положении, без гроша денег, что брат должен был приютить его у себя. Сын Марка, Климент, был женат на Шарлотте, дочери Гортензии, сестры этих трех братьев, а потому эта семья приходилась ему отчасти сродни. Но Марк не одобрял этого брака и, хотя не препятствовал сыну поступать согласно своему желанию, но держался в стороне от этой родни. Он, конечно, не думал упрекать Шарлотту за грехи матери, которая отдалась шестнадцати лет первому встречному, потом вышла замуж и теперь давно уже умерла. Но у него не лежало сердце ко всей этой семье, и ему пришлось насиловать свои самые сокровенные чувства, когда последовало приглашение Адриена пойти к Савенам, ради успеха общего дела, которое ему было так дорого.

Леона не оказалось дома, но он обещал скоро вернуться. В гостиной, куда они вошли, старик Савен сидел около своего сына Ахилла, прикованного к креслу у окна. Комната была небольшая, узенькая, убранная в буржуазном вкусе; семья жила в маленьком домике около фермы, обстроенной очень роскошно. Увидев Марка, Савен воскликнул:

- А, господин Фроман! Я думал, что вы на нас сердиты! Как я рад вас видеть!

Савен был все такой же бледный и тщедушный и задыхался от кашля; а между тем ему пришлось похоронить свою красивую, здоровую жену. Вечно преследуемый муками ревности, он изводил ее ежедневными упреками, после того, как застал жену почти в объятиях её исповедника, отца Феодосия, к которому он сам ее послал, желая охранить от увлечений. В нем осталась с тех пор глухая вражда к клерикалам, но он не выказывал ее из трусости перед всесильными аббатами.

- Почему вы думаете, что я на вас сердит? - проговорил Марк со своим обычным спокойствием.

- Помните, мы когда-то не сходились с вами во взглядах... Ваш сын женился на моей внучке, но это не сблизило нас нисколько... Вы отовсюду изгоняете монахов и духовных лиц, а мне их жаль. Я всегда говорил, что женщинам и детям нужна острастка, и теперь придерживаюсь того же мнения; во всем прочем я - искренний республиканец,- поверьте мне.

Марк невольно улыбнулся, вспоминая прошлое.

- Клерикалы имеют и теперь еще большую власть,- продолжал Савен:- еслибы я обратился к их услугам, то не влачил бы жалкого существования мелкого чиновника и не был бы теперь в тягость своему сыну Леону. Постоянные лишения убили мою жену. Взгляните на моего сына Ахилла: еслибы я поместил его в семинарию, он был бы теперь префектом или председателем суда; но я не сделал этого - и вот он просидел тридцать лет писцом и лишился рук и ног; не может теперь поднести ложку ко рту...

Больной дружески кивнул своему бывшему учителю и проговорил слабым, надтреснутым голосом:

- Да, клерикалы когда-то имели большое влияние, но теперь люди, повидимому, обходятся без них. Теперь не трудно разыгрывать героя и являться судьей тех, кто жил при других условиях.

Он посмотрел на Адриена, который стоял молча, желая уязвить его таким замечанием. Его несчастное положение, смерть жены и ссора с дочерью Леонтиной, вышедшей замуж за мелкого торговца, окончательно испортили его характер. Он продолжал, желая подчеркнуть свой намек:

- Помните, господин Фроман, когда розанский суд вновь осудил Симона, я говорил вам, что убежден в его невинности? Но что же я мог сделать один? Лучше всего было молчать... А теперь развелось немало юнцов, которые считают нас подлецами и собираются дать нам хороший урок гражданской мудрости, устроив чуть ли не триумфальные арки для встречи мученика! Вот уж, поистине, дешевое геройство!

Теперь Адриен был убежден в том, что Леон проговорился дома о его планах. Он постарался успокоить больного.

- Напрасно вы так говорите! Кто справедлив, тот и добр. Я отлично знаю, что вы лично были всегда очень рассудительны, и признаюсь, что в моей семье есть люди более упрямые, не признающие новых веяний. В настоящее время надо желать одного, чтобы все соединились в одном общем порыве солидарности и загладили былую несправедливость.

Савен слушал этот разговор сперва в недоумении, но потом он сообразил, зачем сюда явился Марк в сопровождении Адриена,- чтобы переговорить с его сыном Леоном. Сперва он счел его посещение за простую формальную вежливость.

- А, так вы пришли сюда из-за этой глупой затеи! Вы желаете возстановить справедливость! Но я против этого, также как и ваши благоразумные родственники. Мой сын Леон, конечно, поступит, как ему угодно,- это не помешает мне остаться при своем убеждении. Жиды, жиды, сударь, всегда будут жидами!

Адриен взглянул на него, пораженный его словами. Кто теперь ненавидел жидов? Антисемитская вражда кончилась, и современное поколение даже не понимало, как можно упрекать жидов в каких-то таинственных преступлениях. Теперь все были равноправными гражданами. Марк с любопытством следил за этой сценой, припоминая далекое прошлое; каждое слово, каждое движение Савена переносили его за сорок лет назад.

Наконец вернулся Леон, со своим сыном Робертом, которому уже минуло шестнадцать лет; он помогал отцу в работах на ферме и унаследовал от него энергичную любовь к труду. Леон очень обрадовался, увидев Марка, и отнесся к нему с приветливою почтительностью. Узнав причину посещения, он сказал:

- Господин Фроман, вы, конечно, не сомневаетесь в том, что я искренно желаю сделать все, чтобы угодить вам... Вы - наш уважаемый и справедливый учитель... Адриен вам, вероятно, объяснил, что я вовсе не против его проекта,- напротив, я буду отстаивать его всеми силами. Мальбуа только тогда смоет лежащее на нем пятно, когда искупит свою вину перед Симоном. Но я уже говорил о том, что решение должно быть единогласное; не теряю надежды, что оно так и будет, если и вы окажете свое содействие, повлияв на членов муниципального совета.

Заметив ироническую улыбку своего отца, он сказал ему, улыбаясь:

- Не прикидывайся таким упрямцем,- ведь ты сам недавно сказал мне, что признаешь невинность Симона.

- Да, конечно, признаю. Я тоже ничего не сделал дурного - однако, мне не выстроили дома.

Леон ответил ему довольно резко:

- У тебя есть мой дом.

Савена больше всего раздражало то обстоятельство, что ему пришлось прибегнуть к гостеприимству сына, который добился благосостояния личным упорством воли, без всякой протекции тех клерикалов, которых он в то же время презирал. Слова сына поэтому задели его за живое, и он ответил с досадой:

- Стройте ему хоть собор, если это вам нравится. Я останусь дома,- только и всего.

Несчастный Ахилл застонал от боли в ногах и проговорил с горечью:

- Увы! И мне придется сидеть дома. Но еслибы я не был прикован к креслу, я бы пошел с тобою, мой милый Леон; ведь я принадлежу к тому поколению, которое хотя и не исполнило своего долга по отношению к Симону, но вполне сознается в этом и готово искупить свою вину.

Марк и Адриен ушли, уверенные в успехе; последния слова, Ахилла произвели на них очень благоприятное впечатление. Марк вскоре расстался со своим спутником и направился к Дувзе по новым широким улицам и мысленно переживал все, что ему пришлось видеть и слышать в этот день; он как бы вспоминал с самого начала всю свою долгую жизнь. Сорок лет тому назад он встретил у Бонгаров, Долуаров, Савенов полнейшее невежество; у крестьянина оно выражалось в более грубой форме, у рабочаго прикрывалось фразами, у мелкого чиновника - лживыми рассуждениями о своем республиканском свободомыслии; но всюду он встретил узкий эгоизм, глупый страх и слепое упрямство. Затем народилось новое поколение, которое, благодаря более разумному воспитанию, несколько осмысленнее относилось к жизни, но не имело еще сил действовать самостоятельно. Затем дети их детей мало-по-малу овладели более логическим мышлением, освободились от невежества и суеверий и почувствовали в себе мужество начать великую освободительную работу будущего, на пользу человечества, А их дети, подрастая, обещали дать поколение настоящих энергичных и сознательных деятелей. Марк, очевидно, мог прозревать будущее, когда говорил, что Франция потому не возстала против несправедливого приговора Симона, что находилась еще под гнетом рабства и невежества, что её лживые понятия поддерживались недостойными органами печати, которые производили гнусный шантаж. Он также предвидел тогда верное, единственное средство, чтобы освободить страну от этого постыдного положения: это средство было образование народа, освобождение его от суеверия и ханжества, путем созидания истинных граждан, способных на солидарность и на разумную жизнь. Он сам посвятил всю свою деятельность на пробуждение в народе доблестных чувств, разумных понятий, основанных на точном знании; он видел теперь, что начальная школа спасла его отечество и научила прежнюю невежественную толпу, бессловесное стадо, быть ревнителями истины и справедливости.

Марк почувствовал удивительное успокоение; в его сердце жили лишь добрые чувства всепрощения и терпимости. Он много выстрадал в свое время; он часто глубоко возмущался людскою злобою и несправедливостью, упорным невежеством и жестоким ослеплением. Теперь он с удовольствием вспоминал слова Фердинанда Бонгара и Ахилла Савена. Они допустили несправедливость; но они сами признались, что сделали это по незнанию, по слабости, по неуверенности в возможность успеха. Им нельзя было поставить в вину то наследие, выраженное в незнании и безволии, которое они получили от своих родителей. Он охотно прощал им всем; он даже не чувствовал злобы против тех, которые еще упорно настаивали на своих заблуждениях; он только желал, чтобы все приняли участие в торжественной встрече Симона; ему бы хотелось, чтобы это событие соединило все население в одном братском поцелуе, в общей радости, в общем примирении.

Вернувшись к Луизе, где его дожидалась Женевьева, Климент с женой и дочкой, которые должны были отобедать у нея, он был очень обрадован, застав там Себастиана и Сару, приехавших из Бомона. Собралась целая большая семья, и пришлось раздвинуть стол. Во главе трапезы уселись Марк и Женевьева, затем Климент и Шарлотта, с дочкой Люсиенной, которой минуло уже семь лет, потом Жозеф Симон и Луиза, потом Себастиан Милом и Сара, потом Франсуа Симон и Тереза Милом, кузен и кузина, которые поженились, и у них была дочурка двух лет, Роза,- всего двенадцать человек с хорошим, здоровым аппетитом.

Во время обеда Марк рассказал о том, как он провел утро, сообщил о проекте Адриена и о своей уверенности, что этот проект осуществится; со всех сторон раздались сочувственные возгласы. Жозеф высказал, однако, некоторые сомнения относительно добрых намерений мэра, но Шарлотта перебила его, сказав:

- Вы ошибаетесь: дядя Леон всецело на нашей стороне. Он один из всех членов семьи выразил мне сочувствие.

Когда её мать Гортензия убежала с любовником, Шарлотта оставалась в семье своего дедушки Савена, так как отец её попал в убежище для алкоголиков. Жизнь её у деда была весьма непривлекательна, и ей часто приходилось даже голодать. Савен, забывший, повидимому, неблагоприятные результаты клерикального образования своей дочери Гортензии, воспитанницы мадемуазель Рузер, постоянно обвинял свою внучку в атеизме, утверждая, что мадемуазель Мазелин очень плохо ее воспитывала. Шарлотта была прелестная девушка, честная и энергичная, любящая и разумная в своих поступках. Климент полюбил ее и женился на ней, несмотря на препятствия, счастливый тем, что нашел в своей жене добрую подругу, любившую свой домашний очаг; они жили вполне счастливо, воспитывая свою дочь Люсиенну в заветах истины и справедливости.

Марк тоже заступился за мэра Леона.

- Шарлотта права... он всецело на нашей стороне. Самое трогательное в этом деле, что проектируемый дом будет построен при содействии двух Долуаров: Огюста - каменщика и Шарля - слесаря, а также при содействии Фердинанда Бонгара и Ахилла Савена... А? Что ты скажешь на это, мой друг Себастиан? Кто бы мог думать, что произойдет нечто подобное, когда вы еще мальчишками сидели на скамьях моей школы?

Марк сиял от радости, и Себастиан Милом присоединился к общему веселью. Он еще находился под влиянием трагического события в своей семье и потому не мог отделаться от несколько грустного настроения. Весною этого года его тетка, мать Виктора, внезапно скончалась, завещав писчебумажную лавочку своей невестке, госпоже Александр. После исчезновения своего сына Виктора несчастная женщина перестала заниматься торговлею; она в последнее время, впрочем, и не умела угождать покупателям, сбитая с толку новыми требованиями школы. Госпожа Александр продолжала торговлю, желая зарабатывать себе самостоятельные средства к существованию, хотя её сын и получал хорошее содержание. Но внезапно вечером в лавку явился Виктор, узнавший о смерти матери; он проводил жизнь в самых грязных подонках общества и, желая получить свою часть наследства, потребовал ликвидации торговли. Таким образом закрылась лавочка, в которой несколько поколений школьников покупали тетради, перья и прочия классные принадлежности. Виктор очень скоро прокутил свое наследство в обществе Полидора Сукэ, совершенно погрязнувшего в разврате.

Марк встретил однажды вечером обоих друзей в очень подозрительном квартале, и за ними двигалась мрачная фигура, в которой Марк признал брата Горгия. Не прошло и недели после этой встречи, как полиция нашла на улице, около грязного притона, тело мужчины с раскроенным черепом. Это был труп Виктора, погибшего, благодаря ужасной драме, которую полиция старалась затушить.

- Да, да,- сказал Себастиан,- я помню их всех, бывших товарищей; за исключением нескольких несчастных, они в общем вышли не дурными людьми... Но существует такой яд, который безжалостно убивает свои жертвы...

Все промолчали на это замечание и начали расспрашивать его о здоровье матери, которая жила теперь с ним в Бомоне. Себастиан был всецело поглощен своими новыми обязанностями директора нормальной школы, стремясь по возможности продолжать дело в духе своего бывшего учителя, всеми уважаемого Сальвана; он готовился выпустить целую армию начальных учителей, способных достойно выполнить то великое призвание, к которому они готовились.

- Для нас будет величайшею радостью,- продолжал он,- загладить свою вину перед Симоном и почтить в его лице невинно пострадавшего товарища. Я хочу, чтобы и мои ученики приняли участие в торжестве, и надеюсь получить на то разрешение.

Марк, для которого назначение Себастиана директором школ было как бы подтверждением успешности его миссии, одобрил это его желание.

- Ты прав, мой друг, мы соберем и новых, и прежних деятелей, Сальвана, мадемуазель Мазелин и Миньо. Мы воскресим воспоминание о безвременно погибшем Феру... Не считая прочих, наша собственная семья представляет довольно многочисленный отряд пионеров просвещения.

Все рассмеялись, потому что за столом действительно сидели все учителя и учительницы. Климент и Шарлотта руководили школой в Жонвиле. Жозеф и Луиза решили никогда не покидать школу в Мальбуа. Себастиан и Сара, жившие на квартире Сальвана, вместе с госпожою Александр, надеялись провести там всю жизнь, до выхода в отставку. Что касается молодой четы, Франсуа и Терезы, то они были назначены недавно в школу в Дербекур, где когда-то преподавали их родители. Франсуа, в котором соединились характерные черты Жозефа и Луизы, также очень походил на своего деда, Марка; у него был высокий лоб и ясные глаза, но в них часто загорался огонь неудовлетворенных желаний; Тереза, напротив, представляла собою красоту своей матери Сары, получившую более утонченное выражение от отца, Себастиана; их дочка, Роза, младшая в семье, обожаемая всеми, олицетворяла счастливый расцвет будущаго.

Обед прошел очень весело. Жозеф и Сара, детки невинно пострадавшего, чувствовали благодарную радость при мысли, что их отцу готовится искупительное торжество! В этом празднестве примут участие их дети и внучка, рожденные от родоначальника Марка, самого геройского защитника справедливости. Четыре поколения соединятся вместе, чтобы отпраздновать торжество истины; многие из числа присутствующих пострадали за нее, но, работая неутомимо, достигли желаемого счастья - возможности радоваться её победе.

Веселье оживляло собравшуюся семью. Женевьева взяла свою правнучку Розу и посадила около себя, чтобы присмотреть за нею. но позвала на помощь бабушку - Луизу, потому что малютка не слушалась и хватала ручонками расставленные на столе сласти.

- Помоги, Луиза,- я не могу справиться с этой шалуньей! Вот плутовка!

Внучка Женевьевы, Люсиенна, благоразумная семилетняя особа, взялась присмотреть за своей кузиной; она охотно разыгрывала из себя роль доброй мамаши, занимаясь своими куклами. Под конец обеда выпили за радостное свидание с Симоном, и часы пробили десять, а веселое общество все еще не расходилось, пропуская все поезда, которые должны были отвести одних в Бомон, других в Жонвиль.

Время шло, и все радостные надежды понемногу сбывались. Проект Адриена, представленный в муниципальный совет, прошел единогласно, как того весьма резонно желал Леон. Благородная и трогательная надпись, которая должна была украшать двери дома, прошла без единого протеста. Все устроилось необыкновенно просто и легко, так что не потребовалось никаких хлопот, чтобы уладить дело. То, что было предложено Адриеном, служило выражением желаний большинства; он как бы осуществил стремление общества изгладить свой грех перед Симоном; у каждого из жителей Малибуа в глубине души существовало раскаяние, сознание произошедшей несправедливости и желание во что бы то ни стало возстановить поруганную честь. Все ощущали невозможность пользоваться личным счастьем помимо общей гражданской солидарности с прочими членами общины; они убедились в том, что счастье народа возможно лишь при полной справедливости относительно каждой отдельной личности. Листы, выставленные для подписки, были заполнены в несколько недель. Требуемая сумма для постройки дома, сравнительно небольшая, в тридцать тысяч франков, так как муниципальный совет отдал городскую землю даром, была покрыта небольшими взносами, в два-три франка, для того, чтобы все жители могли участвовать в этой подписке. Рабочие, окрестные крестьяне давали, кто сколько мог, по десяти и двадцати су. Работы начались с марта месяца и должны были быть окончены к половине сентября, когда Симон собирался вернуться в Мальбуа. По плану Адриена, его отец и дядя, каменщик Огюст, слесарь Шарль, столяр Марсель, все Долуары, в сотрудничестве с Бонгарами, усердно работали над постройкой этого дома, который преподносился в дар учителю Симону; за всеми работами дружески наблюдал мэр Леон, сын Савена.

В сентябре простой, веселый домик стоял готовый среди небольшого садика, огороженного решеткой со стороны севера. Ожидаемый постоялец мог въехать в него: все было готово к его приему. Только доска с надписью, прибитая над дверью, была завешена холстом и как бы не окончена. Но это и был тот сюрприз, раскрыть который предстояло в последнюю минуту. Адриен отправился в Пиренеи, чтобы все объяснить Давиду и Симону. Жену его, истощенную болезнью, решено было перевезти раньше, при содействии её детей, Жозефа и Сары. Затем, в назначенный день, должен был приехать Симон, вместе с братом; на станции железной дороги им была приготовлена оффициальная встреча, после чего они должны были проследовать в дом, подаренный Симону гражданами города, где его дожидалась семья и самые близкие друзья. Наконец назначен был и день его приезда, воскресенье двадцатого сентября. Погода стояла великолепная; солнце освещало город ярким осенним блеском. Все улицы Мальбуа были украшены цветами: для этой цели были опустошены все окрестные сады. Поезд приходил в три часа, но уже с утра все улицы Мальбуа были запружены веселою праздничною толпою; всюду раздавались песни, смех, и эта толпа постоянно пополнялась крестьянами и крестьянками со всей округи. Уже в полдень невозможно было протолкаться на площадь перед домом: здесь собрались рабочия семьи соседних кварталов. Все окна соседних долов были открыты настежь, и всюду виднелись оживленные, радостные лица; весь народ горел желанием в победных криках выразить свой восторг наступившему наконец торжеству справедливости. Зрелище было и торжественное, и вместе с тем трогательное.

Марк и Женовьева с утра приехали из Жонвиля, в сопровождении сына Климента, Шардотты и их дочери Люсиенны. Они должны были ожидать приезда Симона в саду, окружив дружеским кружком госпожу Симон, её детей Жозефа и Сару, внучат Франсуа и Терезу и правнучку, маленькую Розу. Луиза находилась, конечно, около своего мужа Жозефа, а Себастиан - около своей жены Сары. Тут находились четыре поколения, выросшие от детей невинно осужденного и его лучшего защитника. Здесь же были отведены места оставшимся в живых, славным борцам за возстановление справедливости, Сальвану, мадемуазель Мазелин, Миньо, а также работникам, желавшим принести покаяние за прежния заблуждения и недостаток мужества, семьям Бонгаров, Долуаров и Савенов. Ходили слухи, что Дельбо, герой и адвокат обоих процессов, состоявший уже четыре года министром внутренних дел, выехал навстречу Симона и Давида и хотел проводить их в Мальбуа. Один лишь мэр, с делегацией от муниципального совета, должен был встретить обоих братьев на станции и привести их к дому, украшенному гирляндами и флагами. Марк подчинился этой программе и ждал около дома вместе с семьей, хотя и чувствовал страстное желание скорей обнять своего дорогого друга, виновника торжества.

Пробило два часа; оставалось ждать еще час. Толпа все возрастала. Марк вышел из сада и подходил к разным группам народа, желая слушать их речи, весело раздававшиеся под лучами солнца. Разговор шел исключительно о прошлом таинственном происшествии, об осуждении невинного, что было совсем непонятно молодому поколению; оно громко высказывало свое негодование, между тем как старики, свидетели этого дела, старались оправдать себя туманными рассуждениями, признаваясь, что плохо понимали дело и были сбиты с толку. Теперь, когда истина восторжествовала в полном блеске, дети и внуки не могли понять, каким образом и их отцы, и деды могли не разобраться в таком простом деле и допустили столь чудовищную несправедливость, под прикрытием ослепленного эгоизма. Конечно, многие из старцев и теперь дивились, как это они могли увлечься такою очевидною ложью, и такой ответ служил лучшим доказательством, как велика была в то время сила лжи над невежеством масс.

В одной группе почтенный старец каялся в своем заблуждении; другой признавался, как преследовал свистками арестованного Симона и теперь стоит и ждет его возвращения, желая загладить приветливыми криками былую несправедливость; его внук, еще совсем молодой человек, бросился ему на шею и целовал его в порыве восторга, растроганный до слез. Марк был сильно взволнован этой сценой и двинулся дальше, прислушиваясь к голосу народа. Вдруг он остановился. Ему бросилась в глаза фигура Полидора; пьяный, одетый в лохмотья, он имел ужасный вид; рядом с ним стоял брат Горгий, одетый в черный, грязный сюртук, без признаков белья. Он не был пьян и, выпрямившись во весь свой рост, обводил толпу суровым взглядом; глаза его горели трагическим блеском. Марк слышал, как Полидор, с упрямством пьяного идиота, дразнил Горгия намеками на то преступление, о котором говорила вся толпа. Он повторял, заикаясь:

- Что, старина, помнишь, как было дело с прописью? А? Что? Пропись? Ведь я ее стащил, и она была у меня в кармане, и я был так глуп, что отдал ее тебе, когда ты меня провожал!.. Ах, эта проклятая пропись!

Эти слова объяснили Марку все; они мелькнули, точно молния среди мрака. Теперь он знал всю истину. Эта пропись, отобранная у Полидора, находилась в кармане брата Горгия в тот вечер, когда было совершено преступление, и вместе с нумером "Маленького Бомонца", смятая, была засунута в рот несчастной жертвы.

- Но... мы были с тобой приятели, старина, и потому молчали о наших делишках! Мы любили друг друга! А? Помнишь? А все-ж-таки, еслибы я сказал? Помнишь старую тетку Пелажи?

Полидор все повторял свои гнусные намеки, не обращая внимания на окружающую толпу; а Горгий только слегка оборачивался в его сторону, бросая ему презрительные взгляды, в которых, однако, чувствовалась былая нежность.

Увидев Марка, Горгий понял, что тот не мог не слышать слов Полидора, и закричал на своего друга, приказывая ему замолчать.

- Смирно, жалкий пьяница! Молчи, развратник! От тебя разит мерзостью порока, и ты им заражаешь и меня! Молчи, падал, я хочу говорить; я один, я хочу покаяться в своем злодеянии, чтобы Господ сжалился надо мною и простил меня!

Обращаясь к Марку, который слушал молча, потрясенный до глубины души, Горгий сказал:

- Вы слышали,- не правда ли? Пусть же слышат все! В моей душе давно горит желание покаяться перед людьми, как я покаялся перед Богом, чтобы достичь высшего блаженства. Вся эта толпа возмущает меня: она ничего не понимает,- она повторяет с проклятием мое имя, точно я один виноват; пусть же она узнает, что есть другие преступники, кроме меня.

Несмотря на свои семьдесят лет, Горгий легким движением прыгнул на каменный фундамент решетки, окружавшей сад того дома, на пороге которого невинный Симон должен был праздновать свое торжество. Ухватившись рукою за эту решетку, Горгий обернулся лицом к толпе. Он, действительно, в продолжение целаго часа слышал из уст народа свое имя. повторяемое с проклятием, как нечто гнусное и преступное. Им постепенно овладевало лихорадочное мужество злодея, готового покаяться в своем злодеянии и вместе с тем бросить в лицо этой толпы горделивый вызов, что он, Горгий, осмелился совершить такое неслыханное преступление. Ему было невыносимо слушать, что все обвиняют только его, его одного, что вся тяжесть греха обрушивается исключительно на его плечи, и что все, повидимому, забыли сообщников этого преступления. Накануне, побуждаемый голодом, он стучался в дверь отца Крабо, скрывавшийся в чудном поместье Дезираде; но его вытолкали в шею, бросив ему двадцать франков со словами, что это последняя подачка, и чтобы он больше сюда не совался. Почему же отец Крабо не каялся в своих преступлениях, как это делал он, Горгий? Конечно, полное признание не заставит отца Крабо выдавать ему деньги, но он сильнее жаждал мести, чем денежной помощи; бросив своих врагов в геенну огненную, он тем самым уготовит себе место в раю, а всенародное покаяние смирит его гордую душу и приблизит ее к вечному спасению.

И вот началось нечто поразительное, небывалое. Широким движением руки Горгий стремился приковать к себе внимание всей этой громадной толпы и прокричал резким, пронзительным голосом, который разнесся по всей площади:

- Слушайте меня, слушайте, я все вам скажу!

Но сперва никто не обратил на него внимания; никто не хотел его слушать. Он должен был повторить свой крик два, три раза с возрастающею, отчаянною энергиею. Наконец стоявшие поблизости заметили его и взволновались; старики узнали его, и скоро имя его облетело всех присутствующих, и все невольно вздрогнули и умолкли. Полная тишина водворилась на всей площади, залитой солнцем.

- Слушайте меня, слушайте, я все вам скажу! - повторял Горгий, вытянувшись во весь свой рост на фундаменте решетки, бледный, страшный, с горящшг безумным взором; его нос хищной птицы на изможденном лице, его искривленный рот, вся его высохшая фигура в грязном сюртуке имела угрожающий вид; он походил на привидение, вырвавшееся из мрака прошлых времен, и глаза горели огнем возмездия.

- Вы говорите об истине и справедливости - и вы ничего не понимаете, ничего!.. Вы обвиняете меня одного; вы обрушиваете на меня свое негодование; но есть другие согрешившие,- вина их больше моей вины! Я мог совершить преступление, но другие натолкнули меня на него, скрыли его и тем усугубили злодеяние. Сейчас вы убедитесь в том, что я смело признаюсь в своем грехе, как на исповеди. Но почему же я стою здесь один, готовый к покаянию? Почему здесь, около меня, нет другого, всесильного человека, отца Крабо, готового упасть в прах и унизить свою гордыню? Пусть он придет, пусть его извлекут из убежища, которое он себе создал, и пусть он присоединит свой голос к моему в эту торжественную минуту возмездия!.. Иначе я сам все скажу, я прокричу о его грехе, потому что я, презренный грешник, я выше его, я готов к покаянию!

Он откровенно раскрыл все тайны иезуитских происков, все деяния этих людей, погрязших в роскоши и пороках. Его излюбленной идеей было то, что эти люди погубили церковь, что они своею уступчивостью погубили истинно христианский дух. самоотречения и высокого сподвижничества. Он готов был воздвигнуть в самом Париже громадный костер и сжечь на нем всех отступников и тем смягчить гнев карающего божества.

Он кричал вне себя:

- Когда грешник кается, он получает прощение! Разве есть люди без греха? Всякая плоть немощна, и духовное лицо, впавшее в грех, должно принести покаяние, как обыкновенный смертный; покаявшись, он снова становится чистым, достойным получить блаженство... Я покаялся в своем грехе отцу Феодосию, и он дал мне отпущение. И после того каждый раз, когда я лгал, когда мои начальники приказывали мне лгать, я шел в исповедальню и выходил оттуда с чистой душой. Увы! Я часто и сильно грешил,- на меня посылалось испытание свыше, дьявол искушал мою плоть. Я колотил себя в грудь до боли, и колени мои были в болячках, оттого, что я ползал по каменным плитам. Я все искупил, я чист перед людьми; у меня один судья - Бог, я - Его смиренный слуга. Он отпустил мне грехи, и если я теперь всенародно каюсь, то лишь для того, чтобы ценою этого последнего унижения достигнуть высшего блаженства.

Горгий продолжал свою ожесточенную речь, один, в своем. наглом презрении, перед этою громадною толпою. Рот его искривился, обнажив волчьи зубы, и лицо его дышало злобною жестокостью. Полидор, сперва испуганный его речью, вскоре свалился к его ногам у самой ограды; винные пары лишили его сознания, и он впал в тяжелый сон. Толпа, в ожидании обещанного признания, сохраняла свое мертвое молчание, но ей уже начала надоедать эта нескончаемая болтовня. Что ему нужно? Зачем он просто не говорит, как было дело? К чему такое длинное вступление, когда десяти слов было довольно, чтобы признаться во всем. Поднялся глухой ропот недовольства; но Марк, внимательно следивший за словами Горгия, успокоил толпу движением руки. Горгий не обращал внимания на выражение недовольства: он продолжал повторять своим резким голосом, что готов мужественно принести покаяние, но пусть же и с других будет сорван лицемерный покров, и пусть они предстанут перед лицом толпы в своей безобразной порочности.

Внезапно его голос дрогнул; он ударил себя в грудь" как бы под влиянием внезапного приступа отчаяния.

- Я - грешник, великий грешник! Слушайте меня, слушайте,- я все вам скажу.

И он открыл свою преступную душу, обнажил ее перед лицом народа, рассказав о том, как он предавался обжорству, пьянству и самым противоестественным грехам. Еще будучи ребенком - имя его было Жорж Плюме - и обладая хорошими способностями, он не любил работать, а шлялся по окрестностям, приставая к крестьянским девушкам. Его отец, Жан Плюме, бывший браконьер, получил место лесного сторожа у графини Кедевиль. Мать его была бродяга, которую отец взял к себе в дом; родив мальчика, она бесследно исчезла. Отца его принесли однажды домой мертвым, на носилках; его подстрелил браконьер, его бывший товарищ по воровству. Мальчик рос вместе с внуком графини, Гастоном, таким же летянем и шалуном, который предпочитал науке погоню за девушками, ловлю раков в реке и охотно лазил на деревья, чтобы разрушать птичьи гнезда. В то время он познакомился с отцом Филибеном, воспитателем Гастона, и отцом Крабо, бывшим тогда полноправным хозяином поместья Вальмари, во всем блеске своего величия. Горгий в коротких словах описал смерть Гастона, единственного наследника, тайну, которую он до сей поры хранил в глубине души; мальчика толкнули в реку, а затем сказали, что он погиб нечаянно; последствием этого факта была законная передача всего поместья отцу Крабо.

Горгий снова ударил себя кулаками в грудь и совершенно разбитым от волнения голосом продолжал:

- Я - грешник, великий грешник! Но мои начальники совершали худшие преступления и подавали мне дурной пример. Да простит Господь мои и их прегрешения!

В толпе пронесся ропот негодования. Поднялись сжатые кулаки, голоса кричали о возмездии, а Горгий продолжал свою исповедь, раскрывая один за другим те факты, которые подозревал Марк. Горгий поступил в монахи; он отдал свою грешную плоть на служение клерикалам. Рыдание вырвалось из его груди, когда он наконец дошел до рассказа о своем злодеянии.

- Да, ребенок сидел один в своей комнатке! Это был ангел. Я только что проводил ученика домой и, возвращаясь по пустынной площади, подошел к окну и заглянул в освещенную комнату. У меня не было никакого греховного побуждения,- я хотел только побранить ребенка, что он не закрыл окна. Вы знаете, что я говорил с ним, просил его показать мне картины, хорошенькие, красивые картинки, еще пропитанные ладаном... Затем, затем дьявол смутил меня и заставил прыгнуть в окно, чтобы ближе рассмотреть картинки; сердце мое уже забило тревогу, кровь бросилась в голову и пламя ада бушевало в моей груди. Минута была ужасная!

Весь народ слушал, затаив дыхание, охваченный ужасом перед тою преступною тайною, которая открывалась во всей своей ужасающей низости. Все невольно содрогались перед картиной преступления, с которой срывалась последняя завеса. Марк стоял с побледневшим лицом: наконец вся правда выступала наружу после стольких годов ужасной лжи, вся сцена преступления являлась именно такою, какою он себе ее представлял; не спуская глаз, смотрел он на гнусного преступника; Горгий, охваченный безумным порывом, продолжал говорить все, без утайки.

- Да, ребенок сидел прелестный, со своею белокурою головкой, вьющимися волосами. Он казался одним из тех ангельчиков, которые были изображены на картинках; сквозь сорочку сквозило его крошечное тельце, искривленное горбом. Убить его! Разве мне это приходило на ум! Он был такой хорошенький, я так его любил, что не тронул бы волоса на его голове! Но змей искушения уже вкрался в мою душу,- я ласкал ребенка нежными словами, еле прикасаясь к его телу... Я сел у стола, рассматривая картинки, и посадил ребенка к себе на колени. Сперва он был вполне доверчив и прижался ко мне, но затем, когда мною овладел дьявол, он стал кричать, так ужасно кричать!Эти крики,- я их слышу до сих пор!

С Горгием делался настоящий припадок: лицо перекосилось, на губах выступила пена. Все тело вздрагивало и корчилось. В последнем порыве отчаянной решимости он воскликнул:

- Нет, дело было не так,- это я нарочно прикрашиваю свое мерзкое злодеяние. Надо сказать все, все!

И он раскрыл свое ужасное преступление с такими отвратительными подробностями, от которых волосы становились дыбом. Он рассказывал, как свалил ребенка на пол, как истязал его, не скрывая ни единого из своих противоестественных побуждений. Он поведал о том ужасе, который охватил его, когда жертва его начала кричать; он должен был скрыть свое преступление; в ушах у него шумело, и ему казалось, что он слышит топот жандармов, которые приближались, чтобы его схватить. Охваченный ужасом, он искал какой-нибудь предмет, чтобы заткнуть рот своей жертвы, и, сунув руку в карман, вытащил оттуда бумагу, которую и запихнул в рот кричащего ребенка, единственно с целью прекратить стоны, сводившие его с ума. Затем он совершил убийство, сдавив тоненькую шею ребенка своими сухими и костлявыми пальцами; они впились в тело, точно петля, и оставили на нем черные кровавые пятна.

- Да, я - грешник, я - животное, запачканное кровью этого младенца... Я бросился бежать, как сумасшедший, оставив окно открытым настежь; это открытое окно доказывает, что мое преступление было не преднамеренно, и что дьявол овладел мною внезапно. Теперь я все сказал; я покаялся перед Богом и людьми!

На этот раз слова Горгия до того взволновали толпу, что она разразилась громкими криками негодования. Эти крики все усиливались, раздаваясь по всей площади, точно шум громадной волны, которая угрожала обрушиться на жалкого грешника, все еще стоявшего около решетки. Эти крики оскорбляли его, как удары: "Смерть убийце! Смерть гнусному злодею! Смерть за смерть! Пусть погибнет истребитель детей!" Марк понял ту опасность, которая грозила этому человеку: толпа требовала немедленного наказания! Он испугался, что этот праздник мира и всеобщей солидарности обагрится кровью возмездия, и несчастный преступник будет растерзан у него на глазах. Он бросился вперед, чтобы стащить Горгия с решетки; но тот не поддавался, не замечая опасности, увлеченный своею речью, которую еще не кончил. Наконец, при помощи нескольких здоровых рук, ему удалось утащить его в сад и запереть за ним ворота. Еще минута промедления - и все было бы кончено, потому что народная волна прибывала, охваченная негодованием, и крепкие железные ворота скрипели под натиском толпы. Горгий, однако, не унимался; когда его внесли в сад, он вырвался из рук своих спасителей и опять подбежал к решетке, но уже со стороны сада, и снова начал кричать в лицо народа, который вплотную подошел к решетке. Он продолжал издеваться над своими сообщниками, призывая на них гнев Божий; он повторял, что они одни виноваты в его преступлении. "А вы, жалкие звери! - кричал он толпе,- разве вы понимаете мои страдания! Вы все угодите в ад, потому что оскорбляете меня, слугу церкви, пострадавшего за чужие грехи, но искупившего свою вину". Народ заглушал его слова диким ревом; каменья начали летать по направлению сада, и решетка, вероятно, не сдержала бы натиска возмущенной толпы, жаждавшей расправы с этим злодеем, еслибы Марк и его друзья не оттащили его опять от решетки и не увели во двор, позади дома; оттуда, через маленькую калитку, его вытолкали в узенький переулок, который вывел несчастного за город.

Растревоженная толпа, однако, не сразу успокоилась и продолжала грозно шуметь, поминая имя преступника; слишком неожиданны были те ужасные признания, которые сорвались с уст этого жалкого бродяги. Но вскоре свирепые крики о мщении сменились другими, радостными, восторженными криками привета. Сперва они доносились лишь издалека, потом все ближе и ближе, наростая и вспыхивая внезапными переливами. Толпа, стоявшая на площади, прислушивалась к этим крикам и вскоре присоединилась к ним, заметив вдали широкой аллеи приближающийся экипаж в облаке золотистой пыли. Симон, встреченный на станции мэром и делегациею от муниципального совета, ехал в просторном ландо вместе с братом, а напротив них сидели Дельбо и мэр Леон Савен. Экипаж лишь тихонько мог пробираться сквозь сплошную массу народа, и отовсюду раздавались самые горячия, восторженные овации. На площади народ, только что выслушавший признания брата Горгия, еще с большим энтузиазмом приветствовал невинного страдальца, столько лет искупавшего чужую вину. Женщины плакали и поднимали на руках детей, чтобы показать им героя-мученика. Народ бросился отпрягать лошадей, и коляску довезли с триумфом до ворот сотни рабочих рук. Из окон, с балконов, отовсюду летели яркие цветы и засыпали экипаж; развевались флаги, платки; красивая молодая девушка ступила на подножку коляски и стояла там, как статуя юности, сияющая красотою. Слова любви, слова привета носились в воздухе, долетали со всех сторон, осыпая лаской героя народного торжества. Никогда еще толпой не овладевало такое радостное волнение; все присутствующие, как местные жители, так и пришедшие издалека, всем существом ощущали великий восторг, выражая свое полное раскаяние за ту ошибку, которая чуть не сгубила жизнь невинного человека. Слава этому страдальцу! Слава мученику, который пострадал за поруганную справедливость! Его торжество есть торжество истины, которая наконец возсияла в полном блеске, победив невежество и мрак суеверий. Слава учителю, пораженному при исполнении своего долга, павшему жертвою своих усилий в стремлении к свету; он заплатил тяжелыми страданиями за каждую крупицу знания, которую преподавал малым сим.

Марк, изнемогая от волнения, следил за приближающимся экипажем; ему вспомнился ужасный день ареста Симона, когда толпа провожала его оскорбительными криками; зато теперь она вся слилась в один братский порыв восторга. Тогда Симон, в ответ на все оскорбления, кричал одно: "Я невинен! Я невинен!" И вот, наконец, после стольких лет эта невинность возсияла ярким светом, и обновленное человечество, дети, внуки и правнуки его бывших обвинителей искупали искреннею любовью и горячими рукоплесканиями слепую злобу своих дедов и отцов.

Наконец коляска остановилась у ворот, и все смотрели со слезами на глазах, как Симон вышел из экипажа, поддерживаемый братом Давидом, который выглядел еще довольно бодрым. Симон был уже почти тенью самого себя; лицо его, истомленное страданием, носило печать духовной красоты и было окружено ореолом белоснежных волос. Он улыбкой поблагодарил Давида за его помощь, и оба брата, среди возобновившихся восторженных приветствий, стояли рядом, соединенные общим геройским страданием. Затем из экипажа вышли Савен и Дельбо; Дельбо горячо приветствовали, как бывшего мужественного защитника, который не побоялся бороться за истину, в то время, когда ему за это чуть не угрожали смертью. С тех пор он много работал на пользу будущего разумного человечества. Марк вышел навстречу Симону и Давиду, за которыми следовал Дельбо, и все четверо с минуту остановились на пороге дома. Тогда восторг толпы достиг высших пределов; радостные возгласы огласили всю площадь и разносились далеко по окрестностям. Народ приветствовал трех героев-борцов и несчастного страдальца, которого они освободили наконец от страшных мучений и вернули в родной город. Такое зрелище было поистине величественное. Увидев Марка, Симон бросился ему на шею, и они оба невольно разрыдались.

- Благодарю тебя, верный товарищ,- шептал Симон.- Ты - мой второй брат: ты спас мою честь и честь моих детей.

- Дорогой друг,- отвечал Марк, обнимая его,- я только помогал Давиду. Победила одна лишь истина. Взгляни на этих детей: они выросли в разумных понятиях о справедливости.

Вся семья собралась здесь, в саду; все четыре поколения ожидали возвращения торжествующего главы, после стольких лет страданий. Его жена, Рахиль, и жена лучшего друга и защитника, Женевьева, стояли рядом. За ними Жозеф и Луиза, Сара и Себастиан с детьми: Франсуа и Терезой, у которых была дочка Роза. Тут же находились и Климент с Шарлоттой и дочкой Люсиенной. Все плакали от умиления и обменивались горячими поцелуями. Внезапно раздалось чудное нежное пение. Это пели ученики и ученицы школ Жозефа и Луизы, приветствуя бывшего наставника школы в Мальбуа. Слова песни были необыкновенно трогательны; в них звучала и нежность, и любовь, и надежда на лучшее будущее, когда исчезнут все язвы общественной несправедливости. Пусле окончания пения из группы учеников выступил мальчик и поднес Симону букет от школьников.

- Благодарю тебя, мой друг. Какой ты чудный ребенок! Чей ты сын?

- Я - Эдмон Долуар, сын Жюля Долуар, учителя. Мой отец стоит вон там, рядом с господином Сальваном.

Когда мальчик отошел, к Симону подошла девочка и поднесла ему букет от женского отделения школы.

- О дорогая крошка, благодарю тебя. Кто же ты?

- Я - Жоржетта Долуар, дочь Адриена Долуар и Клер Бонгар; смотрите, там стоят мои родители, бабушка и дедушка, и дяди, и тети.

После неё к Симону подошла Люсиенна Фроман и поднесла Симону букет от имени самого младшего члена семьи - Розы Симон, которую она держала на руках.

- Я - Люсиенна Фроман, дочь Климента Фроман и Гортензии Савен... А это вот Роза Симон, дочка вашего внука Франсуа и внучка вашего сына Жозефа, ваша правнучка и также правнучка вашего друга Марка Фромана, по своему родству с бабушкой Луизой.

Симон взял своими дрожащими руками прелестную крошку и сказал:

- О мое сокровище, плот от плоти моей! Ты - радуга надежды; в тебе воплотилось окончательное примирение! Как хороша жизнь и природа! Она работала с нескончаемой энергией и создала вас всех, чудных, здоровых, милых детей! С какою силою развивается каждое новое поколение! Сколько света и справедливости внесла эта жизнь, совершая свой обычный круговорот!

Все представители Мальбуа теснились теперь вокруг Симона, пожимая его руки, целуя его. Савены - в лице Леона, мэра, и его сына Роберта; Леон приветствовал его сперва - как представитель города, а теперь - как друг и почитатель, столь энергично потрудившийся над сооружением дома. Затем подошли Долуары: Огюст, строивший дом, и Адриен, создавший план, Шарль, сделавший все слесарные работы, и Марсель - столярные. За ними Симону представились Бонгары: Фердинанд, его жена Люсиль и их дочь Клер. Все они перероднились и представляли теперь одну семью, члены которой обступили Симона со всех сторон. Увидев прежних своих учеников, он старался припомнить их детские, светлые личики и переходил от одного к другому, обнимая и целуя, проливая слезы умиления. Внезапно он очутился лицом к лицу с Сальваном. Симон узнал его и бросился в объятия своего дорогого учителя.

- О дорогой учитель! Вам я обязан своим спасением! Вы создали мужественных борцов за правду, которые обновили мир.

Затем он обнял и расцеловал мадемуазель Мазелин и Миньо, который был так потрясен, что зарыдал.

- Вы меня простили, дорогой господин Симон?

- Простить вас, мой старый товарищ Миньо? Но в чем? Вы - честный и храбрый сердцем. Как я рад вас встретить!

Трогательная церемония близилась к концу. Светлый, красивый домик, выстроенный на месте прежнего домика в улице Тру, сиял на солнце, украшенный зеленью и цветами. Холст, скрывавший надпись, был внезапно снят, и над дверью доказалась мраморная доска с золотою, сверкающею надписью: "Город Мальбуа учителю Симону во имя правды и справедливости, в возмездие за понесенные страдания". А над этими словами крупными буквами: "От внуков бывших палачей". С площади, из окон соседних домов раздались последние приветственные крики, в которых выразилась восторженная радость всех собравшихся здесь людей; они точно клялись, что отныне не отступят ни на шаг от истинного пути торжествующей справедливости.

На следующий день в "Маленьком Бомонце" появилась красноречивая статья, в которой описывалась вся трогательная церемония. Эта газета уже давно перестала быть тем грязным листком, который отравлял умы; она изменилась согласно повышению интеллектуального уровня читателей и стала тем, чем должна быть пресса, т. е. орудием просвещения, а не средством в руках политических разбойников, развращающих читателей с эгоистическою целью. "Маленький Бомонец", освеженный, обновленный, оказывал теперь немалую услугу, распространяя всюду просветительные идеи на пользу всеобщего мира и солидарности между людьми.

Несколько дней спустя после торжественной встречи Симона над городом пронеслась гроза, одна из тех сентябрьских гроз, которые всегда бывают очень опасны. Молния ударила поблизости площади Капуцинов, около школы братьев. Не прошло и месяца после этой катастрофы, как город был взволнован новым преступлением: брат Горгий лежал убитым около того самого подозрительного дома, где был найден труп Виктора Милома.

IV.

Прошло еще несколько лет, и Марк, все такой же здоровый, энергичный, продолжал радоваться, вместе со своей обожаемой Женевьевой, тому прогрессу, который совершался все в том же направлении, и мечта всей его жизни постепенно осуществлялась.

Новые поколения, дети детей, росли, как благодатная жатва, чистыми, свободными, просвещенными. Прежде существовали две Франции, из которых каждая получала различное образование и как бы отдельную культуру; эти две Франции ненавидели друг друга и вели между собою борьбу. Для массы народа, рассеянного по всем глухим местечкам страны, существовало лишь начальное образование - немного чтения и письма, немного арифметики,- самое необходимое просвещение, чтобы выделить человека от животнаго. Для другой половины, которая находилась в более благоприятных условиях, существовало среднее и высшее образование, облегчая доступ ко всяким должностям и власти. Иногда случалось, что из низших классов человек пробивался вперед и смешивался с рядами избранных. Но такие люди были лишь исключением, и они лицемерно ставились в пример, как доказательство всеобщего равенства; на самом деле общее образование задерживалось из опасения слишком явного торжества правды. Прошли годы, и Франция начала сливаться в одну общую братскую страну; все её дети должны были пройти новую, светскую, бесплатную школу, где преподавание основывалось не на схоластике, а на действительной научной подготовке. Надо было не только знать,- этого было недостаточно,- надо было еще научить людей любви, потому что истина только тогда благотворна, когда она основана на братской солидарности. Окончив эту школу, дети по свободному выбору поступали в разные специальные школы, сообразно способностям каждаго; эти школы подготовляли работников на всех поприщах труда, как практических, так и научных. Согласно новому закону, всякий гражданин страны считался за великую силу, которая должна быть использована, и культура этой личности считалась необходимою для всеобщего блага, как частица национального богатства. Эти частицы, развитые и научно образованные, способствовали могуществу и величию страны. Сколько энергии проснулось к жизни благодаря. такому разумному пользованию. Из громадных резервуаров народной силы можно было черпать без счету великих и могучих тружеников для промышленных городских центров. Наступал благодетельный расцвет духовных сил; народилось новое поколение людей мысли и труда; заглохшие семена пустили здоровые ростки. Из среды народа выходили истинно гениальные натуры; всеобщее возрождение человечества подготовляло великую эпоху будущего, когда Франция снова явится просветительною и освободительною нациею и, высоко подняв светоч истины, возвестит всему миру торжество справедливости. Итак, прежняя Франция исчезла; учителя заняли подобающее им положение уважаемых тружеников на ниве всеобщего просвещения. Те же преподаватели, которые обучали детей азбуке, продолжали свои труд и дальше по всем ступеням школьного образования. Было доказано, что нельзя делить учителей на высших и низших; требовалось такое же количество знаний для первоначального пробуждения детского ума, как и для последовательного его развития. Недостатка в учителях не было с тех пор, как эта должность считалась самою почетною и хорошо оплачивалась; молодые честные силы притекали со всех сторон и с самоотверженною готовностью подготовляли себе на смену новое поколение просвещенных граждан. Нация поняла пользу всеобщего бесплатного обучения на всех ступенях образования, несмотря на громадные затраты. Эти деньги не пропадали даром, а служили для постепенного расширения рамок образованного большинства. Наука выполнила свою задачу, создав новый порядок и подготовив народ для братской работы на почве солидарности, причем счастье каждого зависело от счастья общаго.

Не проходило дня без того, чтобы Марк не отмечал нового шага, сделанного по пути к добру. Он один еще остался на ногах из всей славной плеяды дружных борцов. Почтенный Сальван ушел первым; за ним последовали мадемуазель Мазелин и Миньо. Но больше всего потрясла Марка кончина Симона и Давида, обоих братьев, которые последовали друг за другом, связанные своею героическою любовью. Госпожа Симон отошла в вечность раньше мужа, и все жертвы ужасного дела теперь мирно почили в земле; многие из числа детей ушли раньше отцов, потому что смерть скашивала без разбора, оплодотворяя ниву, на которой должны были вырости новые поколения. Марк покинул Жонвиль и поселился в домике, выстроенном для Симона, который перешел в собственность Жозефа и Сары. Сара продолжала жить с мужем в Бомоне, так как Себастиан стоял попрежнему во главе нормальной школы. Но Жозеф по болезни должен был выйти в отставку и вместе с женой Луизой поместился в том же домике отца, в верхнем этаже, над квартирой Марка. Таким образом часть семьи соединилась воедино и мирно доживала последние дни своей старости. Они следили с восторгом за плодотворною деятельностью своих детей Франсуа и Терезы, которые теперь заведывали школою в Мальбуа, представляя собою третье поколение доблестных служителей просвещения.

Два года длилось это мирное существование членов семьи, собранных под одною крышею, когда внезапная драма повергла их в отчаяние. Франсуа, так любивший свою жену Терезу, в расцвете лет увлекся, в порыве страсти, хорошенькой девушкой, Колеттой Рудиль, которой было двадцать восемь лет; это была дочь старой ханжи, недавно умершей, о которой ходили слухи, что она была когда-то в очень близких отношениях с Феодосием; девушка очень походила на него; у неё были жгучие глаза и чувственный рот с ярко-красными губами. Вдова жила на небольшую ренту, которую значительно посократил её сын Фаустен, на двенадцать лет старше сестры, и под конец жизни она только что не умирала с голоду. Фаустен получил место сторожа в замке Дезирады, который совсем пришел в упадок, благодаря разорительным процессам; соседняя община собиралась купить все это поместье, чтобы устроить там народный дом и приют для выздоравливающих, среди роскошного парка. Колетта жила одна в Мальбуа, почти напротив школы; она вела довольно свободный образ жизни, и блеск её очей, веселый смех, вероятно, соблазнили Франсуа и зажгли в нем безумный порыв страсти.

Когда Тереза впервые заметила измену мужа, она была страшно поражена и испугалась не только за себя, но и за свою дочь Розу, которой уже минуло двенадцать лет; безумный поступок отца мог произвести сильное впечатление на девочку. В первую минуту Тереза хотела обратиться к отцу и матери мужа и спросить у них совета, как поступить в своем горе. Она хотела разойтись с мужем, предпочитая свободу сожительству с человеком, который не любил её и обманывал. Но у неё был спокойный и твердый характер, и она поняла, что на этот раз лучше простить. Марк и Женевьева, опечаленные произошедшей размолвкой, старались вразумить своего внука. Он откровенно признался в своем увлечении и покорно выслушал упреки, но в его раскаянии сквозила боязнь, что он вновь поддастся увлечению. Марк впервые почувствовал, как непрочно человеческое счастье. Недостаточно было просвещать людей,- надо было еще спасать их от рабского подчинения страсти, которая лишает человека рассудка и толкает на преступные деяния. Всю свою жизнь он посвятил на то, чтобы вывести людей из мрачного подземелья невежества и, создавая счастье для других, надеялся создать счастье ближних; и вот в семье внука разыгралась драма, порожденная тою любовью, которая дает людям и блаженство, и страдания. Марк был в отчаянии, видя, что все усилия его не привели к истинному возрождению человечества, потому что оно еще не могло победить своей плоти, не могло вступить в то царство мира, которое должно было царить на земле. Наступили каникулы, и Франсуа внезапно исчез. Он точно ждал окончания школьных занятий, чтобы почувствовать себя свободным и убежать с Колеттой. Семья хотела заглушить скандал и объявила всем, что Франсуа уехал за-границу, чтобы воспользоваться каникулами для поправления своего здоровья. В Мальбуа ни для кого не была тайной истинная причина его отъезда, но все молча принимали объяснения из чувства уважения к Терезе, любимой всеми учительнице. Она выказала много мужества при этом печальном событии, скрывая свои слезы, сохраняя свое достоинство и оставаясь на своем посту, как будто не произошло ничего необычайнаго. Она удвоила свою нежность по отношению к Розе, от которой нельзя было скрыть семейного несчастья; она старалась любить ее за двоих и поддерживала в ней чувство уважения к отцу, несмотря на его легкомысленный поступок.

Прошел месяц; Марк ежедневно посещал бедную женщину, стараясь ее утешить, как случилось еще новое несчастье. Роза отправилась по соседству навестить свою подругу, и Марк, пришедший навестить Терезу, застал ее в слезах. Он долго уговаривал ее не терять надежды на возвращение мужа; когда он собрался домой, уже наступил вечер. Воздух был удушлив: чувствовалось приближение грозы. Роза все еще не возвращалась, и Марк ушел, не повидав ея. Он спешил скорее к железнодорожной станции, чтобы не опоздать на поезд, как вдруг услышал около здания школы несмелые шаги, какой-то глухой шум и наконец крики.

- Что такое? Что случилось? - спросил он, подбежав к тожу месту, откуда раздавался шум.

Он страшно перепугался, сам не зная, почему. Какой-то ужас охватил его душу и остановил биение сердца. В вечернем сумраке он увидел человека, некоего Марсулье, обедневшего племянника бывшего мэра Филиса; он занимал место сторожа в церкви св. Мартина.

- Что случилось? - спросил Марк, удивленный тем, что он стоял и говорил сам с собой, разлахивая руками.

Марсулье тоже его узнал.

- Не знаю, господин Фроман,- пробормотал он, видимо испуганный.- Я шел с площади и, проходя мимо школы, услышал крики ребенка, который взывал о помощи; я скорее бросился на помощь и увидел человека, бежавшего со всех ног, а на земле лежало вот это... тело ребенка... И я тоже закричал от страха.

Марк заметил только теперь, что на мостовой лежит тело ребенка, без движения... У него явилось подозрение, не Марсулье ли произвел на него нападение, тем более, что он увидел у него в руке что-то белое,- вероятно, платок.

- Откуда у вас этот платок? - спросил Марк.

- Этот платок я только что поднял недалеко от жертвы; человек хотел, вероятно, заглушить крики ребенка, а потом его бросил, когда пустился бежать.

Марк уже не слушал его. Он нагнулся над телом ребенка, и у него вырвался скорее стон, чем крик:

- Роза! Наша маленькая Роза!

Да, жертвой ужасного покушения была та самая прелестная девочка, которая десять лет тому назад поднесла букет возвратившемуся Симону. Ее тогда держала на руках её кузина Люсиенна. Роза превратилась теперь в хорошенькую, очаровательную девочку, всегда веселую и улыбающуюся, с ямками на щеках и вьющимися белокурыми волосами. Преступление объяснялось очень просто: девочка возвращалась в сумерки по этому пустынному месту; ее проследил какой-нибудь негодяй, набросился на нее, но, услыхав шаги, бросил свою жертву и убежал. Девочка лежала без движения,- вероятно, в глубоком обмороке, одетая в хорошенькое белое платьице со цветочками,- праздничный наряд, который мать позволила ей надеть, чтобы идти в гости к подруге.

- Posa! Роза! - кричал Марк вне себя от горя.- Отчего ты не отвечаешь мне, моя крошка?! Скажи мне слово, одно только слово!

Он осторожно прикоснулся к ней, боясь причинить ей боль и не решаясь поднять ее с земли. Он рассуждал громко:

- Она лишилась чувств; она еще дышит. Но у нея, вероятно, какое-нибудь повреждение! Ах, судьба снова обрушилась на нас! Несчастные мы, несчастные!

Его охватил ужас. Далекое прошлое вновь встало перед ним грозным призраком. Вот окно той комнаты, в которой когда-то был убит Зефирен, и у этого окна теперь лежит его любимая правнучка, его обожаемая Роза, поруганная, раненая, спасенная лишь благодаря случайному прохожему. Кто совершил это новое, ужасное злодеяние? Какой новый ряд страданий последует за этим преступлением? Перед ним внезапно вспыхнуло все его прошлое, и он вновь ощутил всю горечь былых страданий.

Марсулье стоял около него с платком в руках. Он наконец положил его в карман и казался очень растерянным, сконфуженным, как будто он знал больше, чем сказал, и от души бы желал не проходить в этот вечер по площади.

- Лучше унести ее скорее отсюда, господин Фроман,- сказал он наконец.- У вас не хватит сил: позвольте, я ее возьму на руки и снесу ее к матери, которая живет здесь, в двух шагах.

Марк согласился на его предложение. Он последовал за ним, поддерживая Розу, которая все еще лежала без движения. Какой ужасный испуг перенесла бедная мать, когда к ней принесли дочь, единственную отраду её жизни, в бессознательном состоянии, бледную, со спутанными волосами, в испачканном, разорванном платье. Целая прядь вырванных белокурых кудрей зацепилась за кружева, которыми был обшит ворот платья. Борьба должна была быть ужасною, потому что на теле виднелись кровоподтеки, а правая рука висела, как плеть.

Тереза повторяла среди судорожных рыданий:

- Роза, моя крошка! Ее убили, мою маленькую Розу!

Марк напрасно успокаивал мать, говоря, что девочка дышит, и что на ней не было видно ни капли крови. Марсулье внес девочку в комнату и положил ее на кровать. Внезапно она открыла глаза и оглянулась в бессознательном испуге. Потом она прошептала, заикаясь и дрожа от страха:

- Мама, мама, возьми меня, спрячь, спрячь скорее,- я боюсь!

Тереза бросилась на кровать и охватила руками девочку, прижимая ее к груди, задыхаясь от волнения, не будучи в силах выговорить ни слова. Марк попросил помощницу Терезы побежать за доктором, а сам старался расспросить девочку, чтобы скорее узнать всю правду.

- Дорогая моя, скажи, что с тобою случилось? Ведь ты можешь мне сказать?

Роза взглянула на него, пытаясь его узнать, но глаза её сейчас же забегали по комнате, все с тем же выражением дикого ужаса.

- Я боюсь, боюсь, дедушка!

Марк принялся осторожно ее расспрашивать, успокаивая ее нежными ласками.

- Ты ушла одна от своей подруги? Никто тебя не проводил?

- Нет, я не хотела. Мне надо было пробежать всего несколько шагов. Мы заигрались, и я боялась опоздать.

- Когда ты бежала по площади, кто-нибудь бросился на тебя? Не правда ли?

Но девочка опять принялась дрожать и ничего не ответила. Марк повторил свой вопрос:

- Кто-нибудь бросился на тебя?

- Да, да, кто-то...- прошептала она наконец.

Он дал ей несколько успокоиться, поглаживая её волосы и целуя ее в лоб.

- Понимаешь, моя голубка, мы должны знать, все знать... Ты закричала? Да? Ты хотела вырваться? Человек зажал тебе рот и уронил тебя на мостовую?

- Все случилось так скоро, дедушка! Он схватил меня за руки; он их выворачивал. Он хотел, вероятно, унести меня. Мне было страшно больно,- я закричала, а потом упала... и ничего не помню.

Марк вздохнул свободно, уверенный, что ребенка не успели оскорбить, потому что на крик прибежал Марсулье. Он задал ей еще вопрос:

- А ты бы узнала этого человека?

Роза снова задремала, и лицо её выразило все тот же безумный испуг; казалось, ужасный призрак вновь предстал перед нею при одном воспоминании. Закрыв лицо рукою, она молча отвернулась и ничего не хотела ответить. Так как перед этим она взглянула на Марсулье и не выразила никакого испуга, то Марк убедился в ошибочности своего первоначального подозрения. Он обернулся к нему, желая его расспросить; очевидно, тот говорил правду, объяснив, что случайно проходил мимо и подбежал, услыхав крики девочки; но и он мог сказать не все, что знал.

- Вы видели убегавшего человека? Можете вы его признать?

- Нет, господин Фроман. Он пробежал мимо меня так скоро, а сумерки уже сгустились, благодаря облачному небу. Да кроме того, я был так перепуган, что не обратил на него внимания.

Однако, у него все-ж-таки вырвалось неосторожное слово:

- Мне кажется, что, пробегая мимо меня, он мне прокричал: "Глупец!"

- Как? Почему он вам сказал: глупец? - спросил его Марк, пораженный таким признанием.- Почему у него вырвалось такое слово?

Марсулье, испуганный тем, что сообщил такую, даже незначительную, подробность, понимая все серьезное значение малейшего признания, поспешил взять свои слова назад.

- Мне, быть может, только показалось,- я не знаю наверное; он что-то прорычал... Нет, нет, узнать его я ни в каком случае не могу.

Затем, когда Марк потребовал от него платок, он с неудовольствием вынул его из кармана и положил на стол. Платок был самый обыкновенный, с громадною красною меткою, какие продаются дюжинами в дешевых лавчонках. На нем был вышит громадный Ф; платок, во всяком случае, мог служить лишь слабой уликой, так как такие платки распространены в большом количестве.

Тереза обнимала Розу с сердечною нежностью, стараясь в этой ласке выразить ей всю свою любовь.

- Скоро придет доктор, моя милая крошка, и до него я не хочу тебя тревожить... Дело кончится пустяками. Ты очень страдаешь,- признайся?

- Нет, не очень, мама... Только рука горит огнем, и в плече сильная боль.

Тереза вполголоса выспрашивала девочку, озабоченная ужасным происшествием, опасаясь страшной таинственной неизвестности. Почему этот человек накинулся на ребенка, какие у него были намерения? Но каждый новый вопрос приводил Розу в нервное волнение; она закрывала глаза, зарывалась головой в подушку, точно не желая ничего ни видеть, ни слышать. Она содрогалась от ужаса, когда мать настаивала и просила ее сказать, не знаком ли ей был человек, и не узнает ли она его. Внезапно девочка разразилась рыданиями и вне себя, словно охваченная бредом, громким, прерывающимся голосом призналась во всем, хотя в то же время сама, вероятно, думала, что говорит шопотом на ухо матери.

- О мама, мама! Какое горе! Я узнала его, да, узнала: это был отец; он дожидался меня, он схватил меня!

Тереза, охваченная ужасом, отскочила от ребенка.

- Твой отец! Что ты говоришь, несчастная?!

Марк слышал все и содрогнулся; слышал, конечно, и Марсулье.

- Твой отец! Это не может быть! - произнес Марк с недоверием в голосе, подходя к Розе.- Тебе, дорогая моя, верно только так показалось.

- Нет, нет! Отец поджидал меня около школы; я его сейчас узнала по бороде и шляпе... Он схватил меня, а когда я вырвалась, толкнул меня так, что я упала, и при этом больно дернул меня за руку.

Девочка упорно настаивала на своем, хотя не могла привести никаких доказательств. Человек не произнес ни одного слова; лица его она в темноте не разглядела и ничего не помнила, кроме бороды и шляпы, которые произвели на нее ужасающее впечатление. Но это был её отец,- в этом она была уверена; быт может, такое предположение явилось у неё оттого, что она была свидетельницей горя матери, после ухода неверного мужа.

- Нет, это невозможно! Она с ума сошла,- повторял Марк; его разум протестовал против ужасного обвинения.- Еслибы Франсуа хотел похитить дочь,- зачем ему было употреблять насилия и чуть не убить малютку?

Тереза точно также спокойно и твердо отрицала возможность такого поступка.

- Франсуа не мог этого сделать. Он доставил мне лично немало горя, но обидеть ребенка,- нет, на это он не способен; в случае надобности я готова защищать его от подобного подозрения... Ты ошиблась, моя бедная Роза...

Однако, Тереза подошла к столу и рассмотрела платок, который принес Марсулье. Невольно, при виде платка, она содрогнулась: он был ей хорошо знаком; она сама купила дюжину таких платков с буквой Ф у сестер Ландуа, в лавке на Большой улице. Тереза открыла ящик комода, где лежали десять точно таких платков; Франсуа легко мог захватить два платка, когда задумал бежать. Но ей все-таки удаюсь побороть свое волнение, и она ни минуту не поколебалась в своей уверенности, что Франсуа не был виновен в том несчастье, которое на них обрушилось.

- Платок действительно, повидимому, его... Но, тем не менее, Франсуа не виновен! Никогда, никогда не поверю, что он чог обидеть Розу!

Вся сцена, происшедшая на его глазах, совершенно ошеломила Марсулье. Он встал в сторонке и, делая вид, что не решается покинуть людей в горе, смотрел во все глаза, пораженный странным признанием ребенка; инцидент с платком усилил еще его смущение. Когда доктор наконец явился в сопровождении помощницы, он воспользовался этой минутой, чтобы скрыться. Марк удалился в столовую и дожидался там, пока доктор изследует больную и выскажет свое мнение. Рука у Розы оказалась сломанною, но перелом не представлял опасности; кроме нескольких ссадин на руках и ушибов, тело ребенка не носило следов каких бы то ни было насилий. Больше всего опасений внушало нервное состояние девочки, вследствие сильного испуга; доктор провел целый час за перевязкой и всеми мерами старался успокоит ребенка; он ушел только тогда, когда Роза наконец заснула глубоким сном.

Марк между тем послал предупредить жену и дочь, боясь вызвать их тревогу своим продолжительным отсутствием. Оне сейчас же поспешили к Терезе, испуганные, взволнованные ужасным событием, которое напоминало прошлую страшную драму. Три женщины составили семейный совет, прислушиваясь в то же время с напряженным беспокойством, не проснется ли девочка; дверь в ту комнату, где она лежала, оставалась приоткрытою. Марк говорил с лихорадочным волнением. Какие основания могли существовать для того, чтобы заподозрить Франсуа в таком ужасном поступке? Он был способен поддаться увлечению своей страстной натуры и бежать с Колеттой, но он всегда был нежным отцом, и жена его не могла пожаловаться на грубое с нею обращение; напротив, он держал себя по отношению к Терезе вполне корректно, с должным уважением. Какой тайный мотив мог натолкнуть его на преступление? Франсуа скрывался со своей любовницей: пребывание их было неизвестно; еслибы у него явилось желание повидаться с дочкою, он мог бы его удовлетворить, но взять ее к себе только бы стеснило его. Предположив даже, что он хотел овладеть ею, чтобы нанести удар жене, лишив ее последнего утешения, все же оставалось невероятным, что, вместо того, чтобы просто похитить девочку, он обошелся с нею до такой степени грубо и затем оставил ее лежать беспомощной. Нет, нет, несмотря на признание Розы и на платок, который служил вещественным доказательством, Франсуа не мог быть виновен,- этому противоречили нравственные данные; доказательства не могли побороть логических рассуждений. Однако, Марк все же очень тревожился, потому что перед ним снова возникал проклятый вопрос, снова приходилось бороться за истину, снова выяснять ее среди мрака таинственных стечений обстоятельств; Марк знал, что все жители Мальбуа завтра же со страстною горячностью займутся обсуждением подробностей ужасной драмы, благодаря болтовне Марсулье, свидетеля и действующего лица этого происшествия. Все факты, повидимому, говорили в пользу виновности Франсуа; неужели на него обрушится все негодование общественного мнения, как обрушилось когда-то на его деда, еврея Симона? И в таком случае как защитить его, что предпринять для устранения могущей возникнуть снова ужасающей несправедливости?

- Единственное, что меня несколько утешает,- закончил он свою речь,- это то, что времена теперь другия. Мы видим перед собою народ, перерожденный нравственно, просвещенный, не опутанный суевериями. Я вполне уверен, что найду поддержку во всех окружающих; они соединятся и помогут мне общими усилиями раскрыть истину.

Наступило молчание. Тереза, все еще дрожа от пережитых волнений, заявила с твердою решимостью:

- Вы правы, дедушка: прежде всего надо установить невинность Франсуа; в ней я никогда не могла бы усомниться, даже в виду самых веских доказательств. Я отгоню от себя всякие воспоминания о том горе, которое он мне причинил, и попытаюсь всеми силами отстоят его невинность... рассчитывайте на меня... я готова все сделать, что от меня зависит.

Женевьева и Луиза вполне одобрили её решение.

- Несчастный сын мой! - прошептала Луиза.- Как часто Франсуа, в самом раннем детстве, бросался мне на шею со словами: "Милая, дорогая мама! Как я тебя люблю, люблю!" У него нежная, страстная душа: ему многое нужно простить.

- Дочь моя,- заметила Женевьева,- тот, кто способен любить, способен исправить свои ошибки! В обращении с таким человеком никогда не надо терять надежды.

Марк не ошибся: на следующий день весь Мальбуа был в тревожном настроении; все только и говорили о покушении на несчастного ребенка, который признавал в виновном своего отца; рассказывали о платке, который был найден прохожим, и который мать девочки признала за платок мужа. Марсулье охотно передавал подробности, причем не обходилось без прикрас: он все знал, все видел, и он один спас ребенка. Марсулье в сущности не был злым человекон: он просто был тщеславный трус, весьма довольный тем, что в данную минуту играет видную роль в этом деле; в то же время он опасался, как бы не попасть в ответ, если обстоятельства примут дурной оборот. Он был племянником ханжи Филиса и занимал место церковного сторожа в церкви св. Мартина; доходы его значительно понизились в последнее время, так как число верующих, посещавших храм, сократилось; про него самого ходила молва, что он - большой лицемер, и хотя служит при церкви, но сам ни во что не верит, а держится этого места лишь потому, что не находит другого занятия. Оставшиеся приверженцы церкви накинулись теперь на Марсулье с желанием эксплуатировать печальное происшествие в свою пользу, считая, что оно является указанием свыше, перстом Божиим. Прихожане потеряли надежду заполучить когда-нибудь в свои руки столь выгодный для них факт и решили приложить все усилия, чтобы использовать его для своих целей. Черные юбки богомольных старух опять замелькали по улицам; оне с усиленной энергией разносили всякие сплетни. Одна из особенно усердных, чье имя, однако, скрывали, утверждала, что в день преступления встретила под вечер Франсуа в обществе двух замаскированных мужчин,- вероятно, франкмассонов. Общество массонов, как то было хорошо известно, употребляло во время черной мессы кровь молодой девушки, и на долю Франсуа, вероятно, выпал жребий доставит им кровь своей дочери. Такое предлоложение объясняло все: и грубое насилие сектанта, и покушение на противоестественное убийство. Однако, злонамеренные созидатели такой невероятной комбинации не нашли ни одной газеты, которая согласилась бы напечатать их выдумки, и им приходилось довольствоваться устной пропагандой среди простого народа. До вечера слухи успели уже распространиться по всему Мальбуа, в Жонвиле, в Морё и во всех соседних общинах. Семена лжи были разбросаны,- оставалось ждать их ядовитой жатвы, рассчитанной на невежество народных масс.

Но Марк опять-таки не ошибся, сказав, что времена теперь были другия. Всюду зловещие слухи разбивались о твердыню народного самосознания; люди лишь пожимали плечами, слыша глупую выдумку. Прежде, бывало, дураки охотно бы развесили уши: все были падки на всякие сенсационные небывальщины; теперь же народ многому научился и не допускал, чтобы такая басня была принята без трезвой оценки. Во-первых, скоро узнали, что Франсуа вовсе не был франкмассоном; во-вторых, никто не мог видеть его в городе, так как он скрывался с бежавшей с ним Колеттой в никому неизвестном убежище, где предавался радостям любви. Целый ряд причин доказывал, что он не мог принимать участия в этом деле; все суждения сходились с мнениями членов его семьи: Франсуа был страстным, увлекающимся человеком, способным на необдуманный поступок, но он был любящим отцом и никогда не поднял бы руки на свою дочь. Люди стекались со всех сторон и высказывали открыто свое хорошее мнение о Франсуа; родители учеников рассказывали о его кротком обращении с их детьми, соседи - о его почтительном отношении к своей жене, даже в то время, когда он готов был ей изменить. Тем не менее настойчивое показание Розы, найденный платок и рассказ Марсулье о всей сцене, свидетелем которой он был, создавали вокруг этого дела загадочную тайну, волновавшую все умы, способные теперь к трезвой оценке и правильному суждению. Если Франсуа, несмотря на все довольно тягостные улики, не мог быть виновен, то где найти преступника, как напасть на его след?

И вот в то время, как судебное следствие шло своим чередом и употребляло все усилия для раскрытия таинственного преступления, случилось невиданное еще зрелище: простые граждане стремились по собственному почину помочь раскрытию истины; всякий охотно высказывал свои предположения, говорил все, что он знал или слышал, чувствовал или понимал. У всех просвещенных знанием умов явилась естественная потребность способствовать торжеству справедливости: все точно боялись, как бы не свершилась опять какая-нибудь вопиющая ошибка. Один из членов семьи Бонгаров явился и заявил, что в тот вечер, когда совершено было покушение, он встретил недалеко от ратуши человека, очень встревоженного, который поспешными шагами уходил с площади Капуцинов; этот человек не был Франсуа. Один из Долуаров принес спичечницу с фитилем, какие употребляют курильщики; по его мнению, ее мог выронить из кармана преступник,- Франсуа же не курил. Один из Савенов передал разговор двух старух, который случайно подслушал; из их слов он заключил, что виновного следует искать среди знакомых Марсулье, который проболтался, вероятно, этим ханжам, желая угодить их любопытству. .Но самую большую услугу оказали сестры Ландуа, владетельницы лавки на Большой улице; оне выказали много доброй воли и проницательности. Эти сестры были ученицами мадемуазель Мазелин и, как все её воспитанницы, были проникнуты любовью к истине и справедливости; впрочем, большинство добровольных защитников Франсуа принадлежало к ученикам светской школы, которые развивались под влиянием Марка, Жули и Жозефа. Сестрам Ландуа пришла мысль просмотреть книгу, в которой записывались имена покупателей их лавки; в отделе платков оне вскоре нашли имя Франсуа, но несколько дней спустя был помечен другой покупатель, приобревший такие же платки с меткой Ф: это был Фаустен Рудиль, брат Колетты, с которой бежал Франсуа. Это показание сестер послужило первым шагом к раскрытию истины, первым лучом, который помог осветит это темное дело.

Фаустен как раз уже две недели тому назад лишился места сторожа в имении Дезираде, которое перешло в собственность города Мальбуа и соседних общин. Здесь решено было устроить громадный дворец для народа; поместье отныне принадлежало всем соседним жителям, простым рабочим, беднякам, их женам и детям; трудящийся народ мог теперь пользоваться парком, отдыхать под чудными деревьями, среди фонтанов и статуй. Таким образом рушилась надежда отца Крабо устроить здесь конгрегацию братьев; не суровые монахи, а бодрый, трудящийся народ будет пользоваться всем великолепием чудной Дезирады; невесты будут гулять здесь с женихами, матери - следить за играми детей, старики - наслаждаться вполне заслуженным покоем; все они наконец добыли себе право вкушать радости жизни, которых прежде были лишены. Фаустену, приверженцу клерикалов, пришлось покинуть место, и он слонялся по Мальбуа, сердитый, раздраженный своею неудачею; не желая выказать истинную причину своего гнева, им обрушивал свое негодование на сестру Колетту, безнравственный поступок которой бросал тень на его добродетельную личность. Люди удивлялись такой внезапной строгости, так как до сих пор между братом и сестрой не происходило разногласий, и он охотно занимал у неё деньги, когда только к тому представлялся случай. Не происходил ли его гнев именно оттого, что Колетта исчезла как раз в то время, когда он потерял место и нуждался в её помощи? А может быть, он просто играл комедию, прекрасно зная, где она находится, и действуя в её интересах? Подробности были не выяснены, но сам Фаустен, благодаря открытию сестер Ландуа, привлек на себя всеобщее внимание; поступки, слова не проходили незамеченными. В одну неделю следствие значительно подвинулось вперед.

Прежде всего подтвердились показания Бонгара. Многия лица теперь заявили, что они также припоминают свои встречи на Большой улице с человеком, который шел, оглядываясь,- очевидно, встревоженный тем, что происходило около школы; этот человек был Фаустен: они теперь убеждены, что встретили именно его. Спичечница, найденная Долуаром, по свидетельству многих, принадлежала тоже ему, ее видели у него в руках. Объяснился и смысл того разговора, который услыхал Савен, так как Фаустен и Марсулье были большими приятелями, и он легко мог о том проговориться. Марк с напряженным вниманием следил за ходом следствия, и вскоре для него все стало ясным. Он принял на себя лично переговорить с Марсулье, поведение которого с самого начала внушало ему подозрение. Он вспоминал его сконфуженный вид в ту минуту, когда встретился с ним после бегства виновного в покушении. Почему он так неохотно отдал платок? Почему выказал такое изумление, услыхав слова Розы, что человек, который на нее бросился, был её отец? Почему он так смутился, когда Тереза открыла комод и вынула платки? Марка особенно поразило слово "глупец", которое было сказано сторожу убегавшим человекож, и которое Марсулье повторил в первую минуту растерянности. Теперь такое восклицание легко было объяснить: оно было сказано с досады приятелю, который имел неосторожность своим появлением испортить дело. Марк отправился к Марсулье.

- Известно ли вам, мой друг, что против Фаустена существуют серьезные улики; его, вероятно, вскоре арестуют. Не опасаетесь ли вы запутаться в этой истории?

Бывший сторож молча, с опущенной головой, внимательно выслушал все доказательства.

- Признайтесь,- вы узнали его? - спросил Марк, изложив все свои доводы.

- Как я мог его узнать, господин Фроман? У Фаустена нет бороды, и носит он всегда фуражку; а тот человек был с большой бородой, и на голове у него была шляпа.

Это утверждала и Роза; до сих пор эти подробности не были разъяснены.

- О! Представьте себе, что он надел фальшивую бороду и захватил чужую шляпу?! Ведь он обратился к вам со словом "глупец;" вы наверное узнали его по голосу?

Марсулье уже поднял руку, готовый отречься от своего показания и поклясться, что человек не произнес ни слова, но он не в силах был это сделать, встретив ясный, твердый взгляд Марка. В сущности Марсулье был честный человек, и в нем проснулась совесть; он не решился совершить скверный поступок - дать ложную клятву из глупаго тщеславия.

- Я прекрасно знаю,- продолжал Марк,- что вы были с Фаустеном в хороших отношениях, и что он нередко обзывал вас глупцом, когда вы противились быть с ним заодно в какой-нибудь неблаговидной проделке; он не понимал ваших честных побуждений и ругался, пожимая плечами...

- Да, да, это бывало,- согласился Марсулье:- он часто называл меня глупцом, так что я наконец обижался.

Поддаваясь уговорам Марка, который старался ему объяснить, что запирательство может набросить тень подозрения на участие его самого в этом деле, Марсулье наконец во всем признался, руководствуясь как добрыми побуждениями, так отчасти и трусостью.

- Ну, да, господин Фроман, я узнал его. Никто, кроме него, не крикнул бы мне "глупец"; я узнал его по голосу. Ошибиться я не мог,- слишком часто мне приходилось слышать от него это слово... Я также уверен, что у него была привязная борода, которую он оторвал на бегу и сунул в карман, так как люди, встретившие его на Большой улице, заметили, что на голове у него была шляна, но все в один голос утверждают, что он был без бороды.

Марк горячо пожал руку Марсулье, обрадованный его искренностью.

- Я был уверен, что вы - честный человек,- сказал он ему.

- Честный человек... да... конечно... Видите ли, господин Фроман, я - ученик господина Жули, и хотя давно кончил школу, но не забыл его уроков; когда учитель сумеет внушить ученикам любовь к истине - его слова не забываются; иногда готов бываешь сказать неправду, но вся душа возмущается, а разум подсказывает не верить всяким небылицам, которые распускаются злонамеренными людьми. Поверьте, я сам не свой с тех пор, как случилась эта история, но что прикажете делать,- у меня нет другого источника существования, как мое место церковного сторожа, и я поневоле должен был потакать друзьям моего дяди Филиса.

Марсулье замолчал, махнув рукой, а на глазах его показались слезы.

- Теперь я уверен, что меня прогонят с места, и мне придется околевать с голоду на улице.

Марк успокоил его, обещаясь найти ему другое занятие, после чего поспешил к Терезе, чтобы успокоить ее добытыми результатами; теперь невинность Франсуа будет несомненно доказана. Вот уже две недели, как Тереза проводила дни и ночи у постели Розы, непоколебимая в своей уверенности, что муж её не мог сделать такого гнусного поступка; тем не менее сердце её болело и душа страдала от неизвестности, где он находится, хотя все газеты прокричали об этом случае, и он не мог не знать о несчастии. Девочка понемногу поправлялась; она вставала с постели и могла уже шевелить рукой, но Тереза продолжала мучиться, не говоря никому ни слова о своих тревогах. Почему не возвращался Франсуа? Как мог он не интересоваться судьбою Розы? И вот, в ту минуту, когда Марк передавал ей о своей беседе с Марсулье, у Терезы вырвался радостный крик: в комнату вошел Франсуа. Наступила потрясающая сцена; супруги сказали друг другу лишь несколько слов, и все разъяснилось.

- Ты не поверила, Тереза, что я мог это сделать?

- Нет, Франсуа, клянусь тебе!

- До сегодняшнего утра я ничего не знал; случайно мне попал в руки нумер старой газеты, я и начал читать ее от скуки,- я был так одинок и тосковал,- и вдруг я прочел ужасную весть и сейчас же поспешил сюда. Как здоровье Розы?

- Она поправляется; она там, в соседней комнате.

Франсуа не посмел обнять Терезу: она стояла перед ним выпрямившись, гордая, строгая, несмотря на охватившее ее волнение. Тогда Марк подошел к своему внуку и взял его за обе руки; по бледному, печальному лицу, со следами пролитых слез, он догадался о той драме, которую, вероятно, пережил несчастный.

- Скажи мне все, мои бедный друг,- проговорил Марк, пожимая его руки.

Франсуа вполне чистосердечно, в коротких словах, рассказал о безумном увлечении, о бегстве из Мальбуа под руку с Колеттой, которая сводила его с ума. Они скрывались в Бомоне, на окраине города, заняв комнату, из которой редко выходили. Две недели прожили они таким образом, среди постоянных ссор, взаимных упреков, причем Колетта, со свойственною ей горячностью, осыпала его не только оскорблениями, но и побоями. Наконец она внезапно исчезла после бурной сцены, когда чуть не перебила всю мебель о его голову; с этого дня прошло три недели; он остался один, в полном отчаянии, охваченный угрызениями совести, и никуда не выходил, точно заживо похороненный; он не смел вернуться в Мальбуа, в дом жены, которую не переставал любить, несмотря на охватившую его горячку страсти.

Пока он говорил, Тереза стояла отвернувшись, ни одним движением не выдав своего волнения; когда он кончил, она сказала:

- Мне незачем это знать... Я знаю одно, что ты вернулся, чтобы оправдаться во взводимых на тебя обвинениях.

- Этих обвинений уже не существует в настоящую минуту,- осторожно заметил Марк.

- Я вернулся, чтобы повидать Розу,- ответил Франсуа,- и я пришел бы на другой же день, еслибы узнал во-время о случившемся.

- Хорошо,- проговорила Тереза,- я не запрещаю тебе повидать дочь. Она там, в комнате; пройди к ней.

И вот разыгралась сцена, за перипетиями которой Марк следил с возрастающим волнением. Роза сидела с подвязанной рукой, в кресле, и читала книгу. Когда дверь растворилась, девочка подняла голову, и у неё вырвался крик, в котором слышались и ужас, и затаенная радость.

- Папа! папа!

Она вскочила с кресла и потом вдруг остановилась, словно ею овладело чувство страха и смущения.

- Папа! Ведь это не ты бросился на меня в тот вечер? У того человека была другая борода; он был ниже ростом!

В испуге рассматривала она своего отца, словно находила его иным, чем представляла его себе в своем воображении с тех пор, как он ушел, и мать так горько о нем плакала. Не думала ли она, что у него стало злое лицо, и что он вообще изменился и принял образ чудовища? Теперь она видела перед собою прежнего "папу" с добрым лицом и приветливой улыбкой, которого так обожала; он вернулся, и у них в доме не будут больше плакать,- так она думала. Через минуту она задрожала от другой мысли, которая ужаснула её любящую душу: ей представились последствия её собственной ошибки.

- А я тебя обвиняла, дорогой папа; я с упрямством повторяла, настаивала, что ты напал на меня! Нет, нет, это не был ты! Я - гадкая лгунья; я скажу это жандармам, если они придут за тобой!

Роза упала на кресло и горько заплакала; прошло немало времени, пока отец, взяв ее на руки, не успокоил ея, уверив, что всякая опасность миновала. Он сам дрожал от волнения и с трудом выговаривал слова любви и ласки. Как ужасен был его поступок, если родная дочь составила себе о нем такое отвратительное представление и сочла его способным на гнусное преступление.

Тереза смотрела на эту сцену, стараясь сохранить самообладание. Она не проронила ни слова. Франсуа взглянул на нее, стараясь угадать, принимает ли она его вновь к семейному очагу, который он так легкомысленно покинул. Марк, видя строгое выражение лица Терезы, подававшее мало надежды на прощение, решил увести своего внука к себе, чтобы выждать более благоприятную минуту для примирения.

В тот же вечер судебные власти явились на квартиру Фаустена, как к обвиняемому в покушении на изнасилование маленькой Розы. Но квартира была пуста; комната на запоре: обвиняемый успел исчезнуть. Все розыски не привели ни к чему: он скрылся и, как впоследствии говорили, уехал в Америку. Вместе с ним бежала, вероятно, и Колетта, так как и её след простыл. Все дело осталось невыясненным и давало повод к разным предположениям. Не сговорились ли между собою брат и сестра? Не совершила ли Колетта побег с Франсуа, увлекая его согласно заранее составленному плану, или Фаустен действовал по собственному побуждению, стараясь извлечь пользу из богатства сестры? Или за ним стояло другое лицо, другая злая воля, руководившая им, которая толкнула его на гнусное злодеяние, желая повредить светской школе и создать повторение процесса Симона? Всякие гипотезы были допустимы в виду совершившагося факта покушения, но в конце концов все пришли к тому убеждению, что здесь пущена была в ход сложная комбинация, устроена весьма хитроумная ловушка.

Марк вздохнул с облегчением, когда все было выяснено, когда наконец душа освободилась от тяжелаго гнета! Он был страшно взволнован новой попыткой клерикальной партии повредить интересам светской школы. Зато какая радость охватила его при новом торжестве истины и справедливости, благодаря трезвым понятиям народных масс, просвещенных школою! Ведь в данном случае улики против Франсуа были куда серьезнее, чем улики против Симона.

Его обвиняла родная дочь, хотя потом она сознала свою ошибку, но общественное мнение приписало бы такой отказ от первоначального обвинения насилию со стороны родителей. Во времена дела Симона никто не решался замолвить за него слово,- ни Бонгар, ни Долуар, ни Савен,- никто не решался сказать своего мнения, боясь запутаться в этом процессе. В те времена Марсулье никогда не высказал бы добровольно истинную правду, во-первых, потому, что не сознавал бы необходимости в таком поступке, а во-вторых, потому, что сильная партия реакционеров и клерикалов не позволили бы ему облегчить свою совесть честным признанием. Конгрегации. отравляющия живой источник народных сил, еще были в силе; оне провозгласили ложь, как догмат, делали из обмана культ. Для того, чтобы поддерживать борьбу Рима со свободною мыслью, пускали в ход партийные интриги, вооружали одну политическую партию против другой, рассчитывая извлечь пользу из разгоревшейся ненависти, которая заставляла всю нацию расколоться на две половины; сами же конгрегации надеялись таким образом удержать в своих руках главную массу населения - простой, невежественный народ, бедняков и неучей. Рим был наконец побежден; конгрегации обречены на исчезновение; вскоре наступит время, когда не останется ни одного иезуита, ни одного омрачителя народного сознания, извратителя фактов; торжество разума освободит закованную в жалкие суеверия народную мысль и создаст наконец на земле царство истины и справедливости. Приближение этой счастливой эры уже сказывалось в развивающемся самосознании народа, которому преподавались трезвые научные истины вместо прежних басен и суеверных толкований прошлаго.

Марк, несмотря на победу своих идей, не мог отделаться от одной серьезной заботы, возникшей, благодаря семейным несогласиям, между Терезой и её мужем, Франсуа; перед ним вставал неразрешенный вопрос, как устроить полное счастье между мужчиной и женщиной, возможное лишь при полном взаимном согласии. Увы, он не мог надеяться, чтобы человечество когда-либо избавилось от страстей, перестало страдать под бичом ненасытных желаний; всегда и во все времена на долю некоторых несчастных выпадут страдания обманутой любви, ревности,- сердца их не убережешь от мучений. Он все же надеялся, что женщина, добившись равноправия с мужчиной и одухотворенная светом истинной науки, избавится от проклятия низких страстей; сознание своего достоинства не допустит ее поднимать домашния ссоры и внесет больше спокойствия в её отношения к мужчине. В только что пережитых волнениях по поводу несчастия с Розой, уже выяснилось, насколько женщина прониклась стремлениями к справедливости, забывая собственные обиды, ради общей благой цели - раскрытия истины! Женщина освободилась от влияния аббатов, внушавших ей суеверия; она уже не боялась ужасов ада, не унижалась перед своими духовниками, не верила тому, что в ней живет соблазн мира, и перестала быть игрушкой в руках служителей церкви, которые посредством неё пытались покорить мужчин, заставляя женщину прибегать ко всяким хитростям и лжи. Теперь женщина пользовалась всеобщим почетом, как супруга и мать, и ей предстояло выполнить последнюю задачу - ввести в семью высокие понятия взаимного уважения, основанного на культурных стремлениях свободы и равенства.

Марк, надеясь уладить недоразумения, решил собрать всю свою семью в большой школьной зале, в которой когда-то учил детей; после него здесь работали Жозеф и Франсуа. Это собрание состоялось не без некоторой торжественности; послеобеденное солнце заливало весь класс яркими лучами, скользило по кафедре учителя, по скамьям и освещало картины, повешенные на стене; несмотря на то, что уже наступил сентябрь, погода стояла восхитительная. Себастиан и Сара приехали из Бомона, Климент и Шарлотта - из Жонвиля и привезли с собою дочь Люсиенну. Жозеф, предупрежденный заранее, вернулся из путешествия, очень встревоженный тем, что случилось в его отсутствие. Он пришел вместе с Луизой. Последними пришли Марк и Женевьева в сопровождении Франсуа; его жена Тереза с дочерью Розой ожидали в классе прибытия членов семьи. Всех собралось двенадцать человек. В классе воцарилась тишина: никто не решался заговорить первым. Наконец Марк обратился к Терезе со следующею речью:

- Милая Тереза, мы вовсе не желаем насиловать твои чувства, и если собрались здесь, то исключительно ради того, чтобы дружески обсудить положение дел... Я знаю, что ты очень страдаешь... Но ты страдала бы еще больше, еслибы тебе на долю выпало страшное горе - сознавать, что муж и жена говорят на разных языках, что их разделяет целая пропасть, и что никакое соглашение невозможно. Женщина в прежния времена была настолько неразвита, ум её был так омрачен суевериями, что она не была способна на здравое размышление. Сколько проливалось ненужных слез вследствие печальных недоразумений, сколько распадалось семейств, жизнь которых становилась невыносимой!

Марк замолчал, подавленный воспоминаниями. Тогда заговорила Женевьева:

- Да, мой дорогой Марк, ты прав: было время, когда я не понимала тебя, мучила и терзала - и потому я не имею права обижаться на то, что ты только что сказал; у меня хватило сил побороть тот яд, которым меня отравляли, но сколько женщин погибло безвозвратно! Оне мучились среди опутавшего их мрака и тщетно искали выхода. А счастье семьи было разрушено; оне, эти несчастны жертвы, пресмыкались перед своими мучителями, томились в исповедальнях и отворачивались от тех, кто их любил, кто хотел пробудить их ум для более светлой жизни! Я сама исцелилась только благодаря тебе и все же сознавала, что прошлое не вполне погибло, что наследие многих поколений трусливого невежества живет на дне души, и это сознание постоянно держало меня в страхе, что прежнее безумие вновь овладеет мною... Только благодаря твоей разумной поддержке мне удалось бороться с отвратительными призраками. Твоя любовь и нежность спасли меня... И я благодарю тебя от всей души... мой добрый Марк.

Женевьева прослезилась и продолжала с возрастающим волнением:

- Бедная бабушка! Бедная мама! Я так их жалею! Я была свидетельницей их страданий. Внутренний яд разъедал души несчастных женщин, принявших на себя добровольное мученичество. Бабушка бывала страшна в своем гневе, но это происходило оттого, что ей не удалось испытать счастья; она жила в полном отречении от мира и его радостей, и у ней было одно стремление - подчинить других такому же безумному аскетизму. Моя бедная мать должна была страдать всю жизнь за то, что испытала кратковременное счастье и вкусила прелесть взаимной любви! Ее заставили подчиниться культу лжи и лицемерного отрицания всякой радости жизни!

Присутствующие невольно содрогнулись, вспомнив грозный и печальный облик госпожи Дюпарк и госпожи Бертеро, ханжество и лицемерие которых как бы воскрешали времена средневекового безумия; первая олицетворяла собою жестокую, непримиримую вражду церкви ко всякому проявлению живого духа; вторая, более гуманная, умирала от тоски, даже не попытавшись порвать цепи устарелых предразсудков; Женевьева, внучка и дочь этих женщин, решилась выступить на мучительную борьбу и была охвачена радостным сознанием полученной свободы, купленной, правда, дорогою ценою; ей удалось вернуться к жизни, вновь испытать счастье любви. Ея взгляды невольно обратились в сторону дочери Луизы, которая улыбалась, слушая речь матери, и наконец бросилась к ней и нежно ее поцеловала.

- Мама, ты - самая мужественная из всех нас, потому что ты боролась и страдала! Мы тебе обязаны своей победой, ради которой пролито столько слез... Я все отлично помню. Я шла вслед за тобой, и мне уже не стоило большого труда отрешиться от прошлаго; я не испытала жуткого трепета перед суеверною ложью, которой была отравлена твоя душа, и потому я оставалась спокойной, рассудительной, и мне удалось воспользоваться суровым уроком жизни, оценить весь ужас того несчастья, которое обрушилось на нашу семью после твоего ухода,- наш дом погрузился тогда в траур.

- Замолчи и не приписывай мне излишнего значения,- проговорила Женевьева, целуя дочь.- Ты одна спасла нас всех своим мужеством; в тебе воплотился здравый ум; ты, не колеблясь, исполнила свой долг и своим вмешательством поборола все препятствия к нашему семейному счастью. Мы обязаны тебе мирным исходом ужасного положения, созданного моим тяготением к мрачному прошлому; ты - первая женщина, вполне свободная от предразсудков; у тебя сильная воля, направленная к тому, чтобы создать здесь, на земле, истинное счастье!

Тогда Марк обратился к Терезе:

- Дорогая внучка, ты родилась позднее, и тебе незнакомы былые ужасы. Ты явилась на свет после Луизы, и тебя уже не заставляли изучать суеверные побасенки; ты росла свободная и приучалась слушаться лишь голоса собственной совести; твой ум не был омрачен лицемерным ханжеством и социальными предразсудками. Но для того, чтобы создать такую свободную и трезвую жизнь, женщины прежних поколений должны были выносить ужасные мучения, безумные страдания... И в этом вопросе, как и во всех прочих социальных вопросах, благоприятное решение возможно было только посредством просвещения. Женщину надо было обучить, приобщить к умственной жизни и сделать из неё разумную подругу мужчины; только освобожденная от предразсудков, женщина могла содействовать вполне успешно освобождению всего общества от гнета прошлаго. Пока она оставалась слугой, послушной рабой в руках священников, орудием реакции, мужчина нес тяготы взаимных цепей и не мог решиться на отважные, освободительные действия. Вся сила светлаго будущего - во взаимном понимании и абсолютном доверии мужа и жены... Ты поймешь, моя дорогая, как мы страдаем все, видя, что в нашу семью вновь закралось несчастье. Между тобою и Франсуа не существует более пропасти взаимного непонимания, различия верований. Вас связывает общность взглядов, вы одинаково образованны, одинаково свободолюбивы; он уже не является твоим законным повелителем, а ты не представляешь собою прежнюю лицемерную рабу, всегда готовую на коварное возмездие. Ты пользуешься теперь одинаковыми правами; ты являешься свободною личностью и можешь устроить свою судьбу, как пожелаешь. Вы поженились по взаимному влечению, решив устроить свое счастье на разумных основах, и вот мы видим, что счастье это нарушено, благодаря свойственной людям слабости воли; мир может быть возстановлен лишь силою любви,- к этой любви я теперь взываю, моя дорогая Тереза.

- Я, дедушка, все это отлично знаю и помню,- ответила Тереза, почтительно, со спокойным достоинством слушавшая речь Марка:- напрасно вы думаете, что я могла забыть что-либо из того, чему вы меня учили... Но почему Франсуа поселился у вас и провел эти дни под вашим кровом? Он мог остаться здесь: при нашей школе две квартиры, для учителя и учительницы; я не препятствую ему поселиться в первой квартире, сама же останусь во второй. Он снова примется за свой труд через несколько дней, когда кончатся каникулы... Вы правы, сказав, что мы свободны, как он, так и я - и эту свободу я желаю за собою сохранить.

Ея отец и мать, Себастиан и Сара, пытались урезонить ее с нежною заботливостью; Женевьева, Луиза, Шарлотта, все присутствующия женщины умоляли ее молча, взглядом, улыбкою. Но Тереза не обращала внимания ни на уговоры, ни на мольбы: она оставалась твердою, непоколебимою и вместе с тем не проявляла ни гнева, ни раздражения.

- Франсуа жестоко меня оскорбил,- оскорбил до того, что мне показалось, будто я его больше не люблю; и теперь я бы солгала вам, еслибы стала утверждать, что люблю его попрежнему... Вы не желаете, конечно, чтобы я стала обманщицей и вновь бы начала с ним совместную жизнь, которая представляла бы из себя лишь гнусную мерзость.

Франсуа все время молчал, хотя заметно было, как страшно он волнуется. При последних словах Терезы у него вырвался крик отчаяния.

- Но ведь я люблю тебя, Тереза, люблю попрежнему, даже больше, чем прежде, и если ты страдала из-за меня, то теперь я страдаю гораздо сильнее.

Она обернулась в его сторону и ответила ему спокойно и ласково:

- Я верю тебе... верю твоей искренности... Верю, что ты любишь меня, несмотря на твою сумасшедшую выходку, потому что сердце человеческое, увы, полно противоречий. Если ты теперь страдаешь, то мы, значит, страдаем оба... Но продолжать сожитие с тобой я не могу, потому что не хочу этого, не чувствую к тебе прежнего влечения. Это было бы недостойно ни тебя, ни меня, и мы еще ухудшили бы свое взаимное отношение вместо того, чтобы облегчить наше существование. Самое лучшее жить по-соседски, в добром согласии, работать и чувствовать себя свободными каждый в своем углу.

- Но я, мама! Что со мной будет? - воскликнула Роза со слезами на глазах.

- Ты люби нас, как любила всегда, люби обоих... и не тревожься напрасно; такие вопросы еще не понятны детям; ты все поймешь позднее.

Марк подозвал к себе Розу и, приласкав ребенка, посадил к себе на колени; он собирался снова обратиться к Терезе с увещаниями, надеясь смягчить её сердце, но она предупредила его:

- Прошу вас, дедушка, не настаивайте. В вас говорит любовь к нам, но не разум. Еслибы вам удалось склонить меня на уступку, вы бы сами потом раскаялись. Позвольте мне. быть твердой и благоразумной... Я знаю, вы жалеете меня и Франсуа и хотите уладить нашу жизнь и устроить так, чтобы мы меньше страдали. Но, зачем скрывать, страдания людей не прекратятся. Горе в нас самих,- вероятно, оно необходимо ради каких-нибудь высших целей жизни. Сердце человеческое будет вечно страдать, потому что нельзя победить страсть, несмотря на все те знания, на все развитие, на весь тот здравый смысл, которым мы теперь гордимся. Быть может, страдания необходимы, как противовес счастью; переносимые несчастья сильнее толкают нас на поиски за этим счастьем.

Все присутствующие вздрогнули при напоминании о людском горе и страданиях; даже солнце как будто задернулось туманом и не светило так ярко.

- Но не тревожьтесь, дорогой дедушка,- продолжала Тереза:- мы сохраним свое достоинство и мужественно выступим на борьбу за наше счастье. Страдания - ничто, если только они не вызывают в человеке злобных чувств и не ослепляют его. Пусть никто и не подозревает, что мы страдаем; все усилия надо направить к тому, чтобы относиться снисходительно к другим и постараться умалить чужое горе, - его еще много на свете... Только не огорчайтесь сами, дедушка: вы совершили все возможное для разрешения великой задачи, которую поставили себе,- уберечь человечество от заблуждений и двинуть его на путь разумной и трезвой деятельности. Все остальное - личную жизнь чувства, любовь и сентиментальность - предоставьте разрешать каждому по личному его характеру; пусть льются слезы,- этого избежать нельзя. Франсуа и я - мы будем жить и страдать,- это наше семейное дело, и его касаться не следует. Вы исполнили по отношению к нам свой долг: вы освободили нас от суеверий; вы пробудили в нас разум и дали возможность познать истину и работать на благо родины и человечества... Вы собрали нас здесь для обсуждения вопроса семейного, а я предлагаю оставить это дело в стороне, предоставить нам решить его по личному чувству и воспользоваться семейным советом для другой цели; я предлагаю всем собравшимся здесь поблагодарить вас, дедушка, за все добро, которое вы свершили во имя торжества справедливости, выразить вам нашу признательность, наше благоговение, наш восторг! Я первая преклоняюсь пред вами, как перед борцом за лучшее, светлое будущее!

Все собравшиеся громкими рукоплесканиями выразили свое одобрение; они окружили Марка с сияющими от восторга лицами, и солнце опять с ослепительною яркостью засияло на небе и залило комнату золотистыми лучами, сквозь широкие окна классной залы. Да, наступил час радостного возмездия убеленного сединами деда, который столько лет работал в этой комнате, боролся за торжество истины, побеждал мрак и суеверия; здесь он отдавал народу лучшие силы души и сеял разумные и трезвые понятия, создавал поколения людей будущего, сознательных и просвещенных граждан. Его учениками были и дети, и внуки, и правнуки, и все они теперь окружали его, заслуженного патриарха, могущественного и стойкого сеятеля истины, создавшего светлую будущность для горячо любимой родины. На коленях он держал маленькую Розу, представительницу четвертого поколения; она обняла его шею своими ручонками и покрывала его лицо горячими поцелуями. За спиной стояла внучка Марка - Люсиенна - и обнимала его за плечи; рядом стояли его дочь Луиза и сын Климент с Жозефом и Шарлоттой. Себастиан и Сара, улыбаясь, простирали к нему свои руки, а Тереза и Франсуа упали к его ногам, соединенные в эту минуту горячею любовью и признательностью к представителю их рода.

Марк, глубоко тронутый и потрясенный этим зрелищем всеобщей к себе любви, заговорил, стараясь скрыть свое волнение под шутливой улыбкой:

- Дети, дети, не возводите меня в чин божества,- помните, что у нас теперь наступило отделение церкви от государства... Я не более, как усердный труженик, отбывший свою поденную работу. А затем - я не могу принимать никакой благодарности, не приобщив к настоящему торжеству свою Женевьеву.

Он привлек ее к себе и обнял, и все устремились к ней, осыпая ласками; их супружеская любовь и согласие получили в эту минуту всеобщий горячий привет в этой школьной зале, среди простых деревянных скамеек, на которых уже воспиталось столько поколений и ожидались на смену еще новые поколения, находящиеся на пути к счастливому государству будущаго.

Такова была награда, выпавшая на долю Марка после стольких лет непрестанной мужественной борьбы. Он закончил дело своей жизни. Рим был побежден; Франция была спасена от опасности погибнуть среди злобы и невежества, созданного веками ханжества и рабства. Страна избавилась от иезуитских интриг, от ядовитого дыхания суеверных ужасов; народ, просвещенный и сильный, возделает теперь почву для богатой жатвы и скажет свое мощное слово среди других просвещенных держав, в защиту истины и справедливости. Если она воскресла и приобрела силу и величие, то исключительно благодаря широко поставленному образованию народа, сыны которого, обогащаясь знаниями, выступали из своей темной неизвестности, в которой их так долго держали, и становились борцами за достоинство Франции; это были живые силы, выступавшие в защиту прав народа, так долго пресмыкавшагося под игом невежества, выгодного лишь. для немногих привилегированных. Все теперь должно было исчезнуть: нищета, грязь, суеверие, ложь, тирания, порабощение женщин, физическое и нравственное убожество,- все то, что было создано нелепой системой политики и полицейскою властью, доведенной до культа. Истинный свет знания разрушил вековые оковы, ложные предразсудки и создал народное благосостояние, пышные жатвы и умственный расцвет целой нации. Нет! Никогда счастье не идет рука об руку с невежеством; оно является достоянием лишь просвещенных умов, содействующих общему благосостоянию, общему счастью и в нем обретающих личное благополучие.

Марк был счастлив тем, что ему удалось увидеть плоды своей деятельности. Он учил, что только истина, познанная всеми, научит людей справедливости, а без справедливости нет счастья. И вот вокруг него выросла семья, просвещенная, справедливая, а вокруг семьи возродилось государство, населенное гражданами, ум которых развился и окреп благодаря широко поставленному образованию; таким образом осуществился идеал его - каждый познал истину и работал во имя справедливости.

Эмиль Золя - Истина (Verite). 9 часть., читать текст

См. также Эмиль Золя (Emile Zola) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :