Эмиль Золя
«Истина (Verite). 8 часть.»

"Истина (Verite). 8 часть."

Госпожа Дюпарк не ответила ни слова; она поднялась по лестнице, похолодев от волнения. В комнате Женевьевы она застала мать и дочь, которые деятельно укладывали два больших чемодана; маленький Климент, которому было уже шесть лет, послушно сидел на стуле и смотрел на то, что делали мать и сестра. Увидев вошедшую старуху, оне слегка оглянулись и продолжали свое дело.

После некоторого молчания госпожа Дюпарк спросила холодным и резким тоном, не выдав ничем своего волнения:

- Тебе сегодня лучше, Женевьева?

- Да, бабушка. У меня еще не совсем прошла лихорадка, но я никогда не выздоровею, если останусь в этом доме.

- И ты решила поехать куда-нибудь? Куда же?

Женевьева поглядела на старуху и проговорила дрогнувшим голосом:

- Туда, куда я обещала своей покойной матери. Вот уже четвертый день, как в моей душе происходит борьба и я чуть не умираю.

Наступило молчание.

- Твое обещание, как мне казалось, было условно и вызвано болезненным состоянием твоей матери: ты не хотела огорчить ее отказом... Неужели ты хочешь вернуться к этому отвратительному человеку'?!. Признаюсь, я не ожидала, чтобы у тебя было так мало гордости.

- Гордость! Еслибы не гордость, я бы давно бежала отсюда... У меня было столько гордости, что я плакала ночи напролет, не желая сознаться в своей ошибке... А теперь я поняла все бессмыслие этой гордости, и мучения, которые я переживала, сделались нестерпимыми.

- Несчастная! Ни молитва, ни покаяние не могли избавить тебя от яда,- он вновь овладел тобою и доведет тебя до погибели, если ты впадешь в прежний грех.

- О каком яде ты говоришь, бабушка? Мой муж меня любит; и я тоже, несмотря на все старания, не могу исторгнуть из своего сердца любовь к нему - я все также люблю его: ты эту любовь называешь ядом?.. Я боролась пять лет, я хотела себя всецело посвятить Богу,- почему же Бог не дал мне успокоения и не заполнил той страшной пустоты, которая образовалась в моей душе? Религия не дала удовлетворения моему стремлению к счастью, не усыпила во мне чувства жены и матери; и вот я возвращаюсь к этому счастью, возвращаюсь к ласкам обожаемого супруга и бросаю все то, что было полно лжи и лицемерия.

- Ты кощунствуешь, дочь моя, и ты понесешь достойное наказание за свой грех. Ты потеряла веру, выступила на путь отрицания и безвозвратной погибели.

- Да, это правда. За последние дни вера умирала во мне. Я не смела признаться себе в этом, но среди переживаемой горечи разочарования мои детские идеальные верования испарялись, как дым. Когда я пришла сюда, то во мне ожили воспоминания об юношеских мистических, туманных мечтах; я хотела отдаться Иисусу, среди песнопений и благоухания цветов; но моя душа и все мое существо не удовлетворялись этим культом, и прежния мечты разлетались в прах. Да, теперь я вижу ясно, что во мне был яд, яд неверного, пагубного воспитания; он заставил меня вернуться сюда и пережить ужасные страдания! Удастся ли мне вполне выздороветь? Я не знаю,- я чувствую еще большую слабость!

Госпожа Дюпарк старалась сдержать свое негодование, понимая, что всякая резкая выходка ускорит полный разрыв между нею и этими двумя женщинами, единственными отпрысками её рода; мальчик сидел на стуле и слушал, не понимая. Старуха решила сделать еще попытку, обратившись на этот раз к Луизе:

- Тебя, мое милое дитя, мне особенно жаль; я просто дрожу при мысли о том грехе, в котором ты погрязла, отказываясь конфирмоваться!

Молодая девушка осторожно ответила:

- Зачем говорить об этом, бабушка! Ты знаешь, что я обещала отцу дождаться совершеннолетия; когда мне минет двадцать лет, тогда я посоветуюсь со своею совестью и решу, как мне поступить.

- Несчастная! Но ведь ты собираешься вернуться к этому ужасному человеку, погубившему вас обеих, и твое решение для меня и теперь не подлежит сомнению; ты будешь влачить свое существование, как животное, как жалкая тварь!

И мать, и дочь ничего ей не ответили, не желая поднимать ненужного и мучительного спора, и, молча, продолжали укладывать свои вещи. Тогда старуха попыталась высказать еще одно свое желание.

- Я вижу, что вы обе решили покинуть мой дом,- так оставьте мне по крайней мере этого мальчика, оставьте здесь Климента. Пусть он явится искуплением вашего безумия; я воспитаю его, как служителя Божия, сделаю из него священника и вместе с ним буду молиться о спасении ваших душ и умолять Бога, чтобы Он не слишком жестоко покарал вас в день страшного суда.

Услышав такие слова, Женевьева вскочила на ноги и ответила с невольным испугом:

- Оставить вам Климента! Но ведь он - одна из главных причин, почему я покидаю этот дом. Я не знаю, как его воспитывать, и хочу отдать его отцу, чтобы вместе с ним попытаться сделать из него человека... Нет, нет, я его беру с собой!

Тогда Луиза подошла к бабушке и, стараясь ее успокоить, сказала ей с нежною почтительностью:

- Бабушка, не говори, что ты остаешься одна. Мы не покинем тебя, мы будем навещать тебя часто, каждый день, если ты позволишь. И мы докажем тебе свою любовь, постараемся всячески тебя утешить вниманием и лаской.

Но госпожа Дюпарк уже не могла долее сдерживать свой гнев; он помимо её воли вырвался потоком оскорбительных слов.

- Довольно! Замолчите! Я не хочу вас слушать! Скорее, скорее собирайте свои вещи - и вон из моего дома! Убирайтесь все трое,- я прогоняю вас! Идите к своему проклятому извергу, к негодному разбойнику, который оскорбил служителей Бога, чтобы спасти своего грязного жида, дважды осужденнаго!

- Симон невинен! - воскликнула Женевьева, возмущенная последними словами старухи,- а те, кто его осудил,- лжецы и обманщики.

- Да, да, я знаю, что это дело погубило тебя и разъединило нас. Если ты веришь в невинность этого жида, ты не можешь больше верить в Бога. Твоя безмозглая справедливость отрицает справедливость божескую... Поэтому между нами все кончено! Ступай вон со своими детьми! Пусть ваше присутствие не оскверняет долее этого дома, не подвергает его долее божескому гневу! Вы - единственная причина всех постигших его несчастий. Никогда не смейте переступать моего порога,- я прогоняю вас; слышите,- про-го-ня-ю на-всегда. Никогда не пытайтесь постучаться в дверь этого дома: она останется для вас закрытою. У меня нет более детей - я одна на всем свете! Я буду жить и умру одинокой!

И эта старая, восьмидесятилетняя, женщина выпрямилась во весь свой высокий рост, и вся её фигура дышала несокрушимой энергиею. Она проклинала, она грозила и наказывала, как тот жестокий Бог, которому поклонялась. Безжалостная и непоколебимая, спустилась она по лестнице, заперлась в своей комнате и там дожидалась, пока её дети, плоть её плоти, навсегда покинут её дом.

Как раз в этот день Марка навестил Сальван и застал его в большом классе, освещенного яркими лучами сентябрьского солнца. Занятия в школе должны были начаться через десять дней; хотя Марк ждал с минуты на минуту своей отставки, он все же внимательно пересматривал тетрадки и приводил в порядок план занятий для предстоящего учебного года. Увидев своего друга, озабоченного, несмотря на приветливую улыбку, он сейчас же понял.

- Ну, дело кончено,- не так ли?

- Да, мой друг, на этот раз вы угадали. Баразер подписал целый ряд перемещений,- настоящее переселение народов. Жофр уходит из Жонвиля и переводится в Бомон,- это хорошее повышение. Клерикал Шанья переходит из Морё в Дербекур, что уже совсем неподходящее перемещение для такого животнаго... Что касается меня, то я просто уволен, а на мое место назначен Морезен, который торжествует... А вы, мой друг...

- Я тоже смещен?..

- Нет, вы только впали в немилость. Вас назначили в Жонвиль, на место Жофра, а вашего помощника Миньо, который тоже на дурном счету, переводят в Морё на место Шанья.

Марк был поражен этим известием, и у него вырвался крик восторга:

- Но я ужасно рад!

Сальван, который нарочно поторопился придти к нему с хорошею вестью, радовался его радости.

- Вот видите, какой ловкий политик этот Де-Баразер. Он недаром медлил, выгадывая время; старик хитрил и теперь отлично провел и Сангльбефа, и всех реакционерных крикунов департамента; он польстил им, отставив меня и дав хорошее повышение Морезену, Жофру и Шанья. Такая любезность дала ему зато возможность удержать вас и Миньо, которых он как будто наказывает, но зато не удерживает в своем распоряжении. Ему удалось удержать здесь мадемуазель Мазелин, а на ваше место назначен Жули, один из моих лучших учеников, либеральный и просвещенный ум; таким образом Мальбуа, Жонвиль и Морё обезпечены отличным учительским персоналом, прекрасными горячими работниками для лучшего будущаго... Что я говорил? Повторяю вам еще раз, нам надо мириться с Де-Баразером и брать его таким, каким он есть, довольствуясь его дипломатическими полумерами.

- Я в восторге,- повторял Марк:- меня пугала потеря любимого дела. С утра у меня болела душа при мысли о скором начале занятий. Куда бы я пошел? Что бы мог делать? Конечно, мне очень жаль расстаться со своими учениками, которых я люблю всем сердцем, но я утешусь тем, что найду там других детей, которых тоже полюблю. Меня вовсе не удручает мысль поступить в более скромную школу,- не все ли равно? Я и там могу продолжать дело своей жизни, полезный труд сеятеля тех семян, которые одни могут дать великую жатву будущего, подготовить торжество истины и справедливости. О, я с радостью вернусь в Жонвил и примус за работу с новыми силами, ни минуты не теряя надежды на успех!

Марк весело расхаживал по своему классу, такому светлому, солнечному, точно вновь завоевав себе положение хозяина школы, утрата которого была бы для него таким тяжелым ударом. В припадке радостного веселья он даже бросился на шею Сальвану и расцеловал его. В эту минуту в класс вошел Миньо; уверенный в своей отставке, он уже несколько дней хлопотал о приискании себе места и вернулся в отчаянии, потому что всюду наталкивался на отказ; сегодня он ходил к директору соседнего завода, но и там для него не оказалос занятий. Узнав, что он назначен в Морё, Миньо выказал бурную радость.

- Морё, Морё,- ведь это настоящая страна дикарей! - воскликнул он.- Но все равно,- постараюсь насадить там начатки цивилизации; нам почти не придется расстаться с вами, господин Фроман: между Морё и Жонвилем нет и четырех километров расстояния! Эта близость меня больше всего радует!

Марк между тем, раздумывая о своей судьбе, снова опечалился. Наступило молчание. Сальван и Миньо поняли, что происходило в душе Марка; прежния раны раскрылись в его сердце; он думал о своих надеждах, пока еще столь несбыточных, среди всеобщего разгрома. Предстоящая борьба не из легких, она будет стоить немало слез, прежде чем удастся завоевать хотя крупицу счастья. Все трое погрузились в задумчивость, и Сальван, стоя у широкого окна, выходившего на площадь, с грустью думал о том, что не в силах дать Марку то счастье, которого тот достоин.

- А! Вы ждете кого-то? - спросил он вдруг.

- Я? Нет, я никого не жду,- ответил Марк.

- А сюда подъехала тележка, нагруженная вещами.

Двер отворилась настежь, и все оглянулись. В комнату вошла Женевьева, держа за руку маленького Климента; рядом с нею стояла Луиза. Удивление, радость были так велики, что никто сперва не мог произнести ни слова. Марк весь задрожал. Наконец Женевьева проговорила прерывающимся голосом: - Мой добрый Марк, я привела к тебе сына. Я отдаю тебе его: он твой, он наш. Постараемся сделать из него человека.

Ребенок протянул свои ручонки, и отец бросился к нему и с восторгом взял его на руки, прижал к своему сердцу; Женевьева продолжала:

- И я вернулась к тебе вместе с ним, мой дорогой Марк. Ты ведь предсказывал, что я отдам тебе его и сама вернусь... Прежде всего меня победила истина. Затем я победила свою гордость - и вот я здесь, у тебя... Я напрасно искала другого счастья: твоя любовь - она одна может его дать. Теперь вся семья в сборе, и мы будем счастливы, а жить вне семьи - это безумие, и оно дало мне одно отчаяние... Возьми меня, Марк,- я всецело отдаюсь тебе.

Она медленно подошла к нему и обвила руками шею своего мужа; в эту минуту раздался веселый голос Луизы:

- А меня вы забыли?.. Я тоже принадлежу к вам! Не забывайте меня.

- Да, да, ты тоже наша, моя голубка! - сказала Женевьева.- Она много помогла нам, постоянно работая над возстановлением нашей семьи; её доброта и ласка победили мое сердце.

Женевьева привлекла к себе Луизу и поочередно целовала ее и мужа, который держал на руках Климента. Наконец все четверо снова были соединены общею любовью и нежностью; отныне они будут жить заодно, в прочном союзе души и тела. И в этом классе, еще за минуту таком пустынном, в ожидании будущего прибытия школьников, теперь внезапно пронеслось дуновение высокого, чарующего счастья, и глаза Сальвана и Миньо невольно наполнились слезами умиления.

Наконец Марк заговорил; восторг его сердца вырвался наружу.

- Дорогая жена,- сказал он,- наконец-то ты вернулась, здоровая духом, свободная и радостная. Да, я понимал, что ты предавалась сухой обрядности, чтобы заглушить голос сердца, призывавшего тебя к жизни; но твоя здоровая, разумная природа победила мистические увлечения, яд суеверия оказался бессильным - и ты снова вернулась к своему призванию жены и матери... Да, да, ты права: любовь освободила тебя от мертвящей религии смерти и адских страданий, которая убивает здоровое стремление к истинному счастью.

Но Женевьева вся задрожала, смущенная и тревожная.

- Нет, нет, Марк, не говори этого. Кто знает, исцелилась ли я вполне? Боюсь, что никогда не освобожусь от оков прошлаго. Вот наша Луиза - она совсем свободна! Но на мне лежит печать былых мистических бредней, и я содрогаюсь от ужаса при мысли, что это прошлое когда-нибудь заявит свои права. Я вернулась сюда, я отдаюсь тебе, чтобы найти надежную опору; охрани меня, просвети меня, докончи свое спасительное дело,- и пусть ничто никогда нас не разлучит!

Они снова бросились друг другу в объятия; Марк нежно обнял жену, точно спасая ее от невидимого общего врага, а Женевьева ощутила давно не испытанное блаженство - она снова нашла тихую пристань, верное убежище ото всякого зла.

В эту минуту Луиза, которая ненадолго покинула комнату, вернулась в сопровождении мадемуазель Мазелин, которая даже запыхалась от радостной торопливости.

- Мама, мадемуазель Мазелин тоже должна принять участие в нашем торжестве. Еслибы ты знала, как она меня любила и берегла и сколько услуг нам оказала!

Женевьева пошла навстречу учительнице и нежно ее обняла.

- Я знаю, знаю и от души благодарю вас, мой друг,- сказала она.

Добрая учительница была растрогана до слез.

- Не благодарите меня... нет, нет! Я должна вас благодарить за те счастливые минуты, которые теперь переживаю.

Сальван и Миньо увлеклись общею радостью. Все еще раз обменялись дружескими рукопожатиями. Среди веселых возгласов Сальван передал мадемуазель Мазелин о тех переменах и назначениях, которые были подписаны накануне. Женевьева, узнав, в чем дело, радостно воскликнула:

- Мы вернемся в Жонвиль! Это правда? В чудный Жонвиль, в этот уютный уголок, где мы провели столько счастливых дней! Как я рада ояять вернуться туда и начать там мирную жизнь, полную ласки и восторга. Мальбуа невольно меня пугал, а в Жонвиль я поеду полная надежд.

Марк был одухотворен новым приливом энергии и воскликнул в порыве восторженной радости:

- К нам вернулась любовь - и мы теперь непобедимы! Пусть ложь, несправедливость и злоба празднуют временное торжество, я все же уверен, что за нами останется победа, и что она не заставит себя долго ждать.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ.

I.

В начале октября Марк с ясным и радостным сердцем переехал на свое прежнее место, в Жонвиль. Душа его успокоилась, и новый прилив сил сменил прежний мрачный упадок энергии, который был вызван судом в Розане.

Нельзя никогда рассчитывать достичь полного осуществления того, к чему стремишься, и он упрекал себя за то, что надеялся на какой-то апофоз торжества. Ход человеческой жизни не допускает резких скачков, театральных эффектов. Было бы в высшей степени легкомысленно предполагать, что справедливое решение дела провозгласится миллионами голосов, что невинно осужденный вернется среди пышной процессии и что весь народ примет участие в этом торжестве. Всегда, и во все времена, всякий прогресс, самый незначительный, достигался веками борьбы. Всякий шаг вперед стоил человечеству потоков крови и слез; целые легионы людей приносили себя в жертву для счастья будущих поколений. Среди вечной борьбы между добром и злом нельзя было ждать решительной победы, чего-нибудь такого необыкновенного, что сразу осуществило бы все идеальные стремления, все мечты справедливых и честных людей.

Отдавшись спокойным размышлениям, Марк пришел к тому заключению, что за последнее время был сделан довольно решительный шаг вперед, по тяжелому и мучительному пути прогресса. Среди ежедневных стычек, страдая от понесенных ран, борцы не всегда замечают, сколько им удалось отвоевать у своих врагов. Иногда людям кажется, что они побеждены, а на самом деле им удалось значительно приблизиться к цели. В Розане, вторичное осуждение Симона можно было счесть за полный разгром, а между тем не подлежало сомнению, что нравственная победа его защитников была громадна. Создалась солидарность целой группы свободомыслящих людей и честных сердец; с одного конца света до другого была посеяна будущая жатва истины и справедливости, которая лежала пока в земле, покрытая снегом, но современем должна была пустить здоровые ростки. С трудом удалось удержать реакционные устои от полного разрушения; их давно источила ржавчина лжи и преступлений. Все здание трещало до самого основания, и довольно было одного могучаго удара, чтобы все распалось в прах.

Марк жалел об одном, что не мог извлечь из потрясающего дела Симона живой пример добра и справедливости для массы народа и представить ему его среди грозных вспышек молнии. Трудно ожидать встретить другой столь яркий, исключительный пример соединения всевозможных злобных влияний, направленных к уничтожению одного человека, невинность которого являлась опасной угрозой для целой шайки эксплуататоров, захвативших власть в свои руки. В этой шайке были и клерикалы, и солдаты, и чиновники, и высшие представители власти, которые всеми силами стремились сохранить свое влияние на толпу суеверного народа и продолжать свою пагубную деятельность, пока судьба не столкнет их в целый океан грязи, в котором они должны задохнуться. Благодаря делу Симона, страна разделилась на два лагеря: с одной стороны находилось старое общество, имевшее власть в своих руках, но совершенно сгнившее от язв лжи и преступности; с другой - молодое общество будущего, уже освобожденное от лицемерных суеверий, стремившееся к высшей правде и справедливости. Еслибы невинность Симона была признана, то реакционное большинство было бы убито одним взмахом, и будущее сразу же открыло бы свои врата в сторону света, истины и мира. Весь народ был. бы подхвачен одною общею волною безграничного восторга. Дело Симона в несколько часов сделало бы больше для эмансипации народа, чем сто лет самой горячей политической борьбы. Сознание того, что победа не удалась, что великолепное творение разбилось в руках борцов, должно было наполнить их сердца жгучим и неизгладимым отчаянием.

Но жизнь шла своим порядком,- надо было снова бороться, бороться без конца, идти вперед шаг за шагом. Среди серенькой и неинтересной будничной действительности надо было отдавать свою кровь капля за каплей, не ожидая даже когда-нибудь присутствовать при конечной победе. Марк готов был на целый ряд новых жертв, не надеясь добиться того, чтобы невинность Симона была признана законным порядком и торжественно объявлена во всеуслышание всему народу. Он сознавал, что теперь не время поднять это дело и добиваться нового пересмотра: страсти до того разыгрались, что можно было ожидать новых гнусных интриг, которые снова собьют с толку правосудие, с целью погубить презренного жида. Надо было ожидать, пока несколько наиболее влиятельных лиц из участников этой драмы сойдут со сцены, пока произойдет изменение в составе партий и создадутся новые политические веяния; только тогда правительство могло бы взяться за это дело и вырвать эту позорную страницу из летописи народной жизни. Давид и Симон сами были убеждены в несвоевременности всякой новой попытки и решили терпеливо ждать решительной минуты, скрытые в своем убежище в диких ущельях Пиренеев. Пока продолжалось это принудительное выжидание, Марк решил отдаться снова всецело своей миссии, на которую возлагал такие благия надежды; просвещая малых сих, поучая их действительному, реальному знанию, он подготовлял будущия поколения к пониманию истины и справедливости. То хорошее, что ему приходилось наблюдать, создалось благодаря толковому преподаванию; а дети и дети детей его бывших учеников сумеют еще лучше разобраться в жизни, освободившись от суеверия и лжи, и им удастся, быть может, возстановить честь невинного страдальца. На Марка нашло большое душевное спокойствие; он надеялся на эти грядущия поколения, обновленные, возрожденные, которые сумеют создать и обновленную Францию, великодушную заступницу за всякое попранное право.

Истина! Истина! Никогда еще Марк не любил ее так страстно. Прежде она была нужна ему, как воздух, которым дышат; он не мог существовать без неё и впадал в тревожное отчаяние, если она от него ускользала. Теперь, после той ожесточенной борьбы, которую ему пришлось выдержать ради нея, тех усилий, которые он употреблял, чтобы извлечь ее из той бездны лжи, в которую ее повергли, он еще сильнее верил в нее и чувствовал, что это такая могучая сила, уничтожить которую невозможно; скорее же взорвет на воздух весь мир, чем останется в тех мрачных недрах, в какие ее хотели забить. Истина двигалась к свету, не зная отдыха, и Марк лишь пожимал плечами, видя, что находились люди, которые верили, что им удалос растоптать ее ногами и обратить в ничто. Нет, придет минута, когда истина воспрянет во всем своем великолепии, спокойная, величественная. И сознание, что эта вечно живая истина сопричастна со всяким его деянием, что он - носитель этой будущей победительницы, давало ему силы бодро приняться за работу и весело ждать желанного светлаго будущаго.

Пережитые страдания и волнения по поводу дела Симона укрепили убеждения Марка и расширили его кругозор. Он убедился, как пошла и коварна эта жалкая буржуазия, дрожавшая за свои права, как она лжива, деспотична и слаба, потому что, отрицая всякую справедливость, готова была на всякое преступление. Марк предвидел её близкую гибель, если ей не удастся заразить всю нацию своим неисцелимым недугом. Отныне все спасение возможно было ждать лишь от народа, в котором таились неисчерпаемые источники работоспособной энергии. Он чувствовал, как из недр этого народа подымались молодые, здоровые соки, которые обновят социальную жизнь и создадут новое могущество для своего отечества. Эти надежды придавали еще большее значение избранной им миссии, повидимому столь скромной, простого сельского учителя, но которой предстояла высокая задача умственной подготовки грядущих поколений. Не было другого более высокого призвания, как заменять научными истинами темные суеверия и подготовлять человечество к мирному и солидарному преуспеянию. Будущая, молодая Франция пускала ростки по всей стране, в самых глухих деревеньках, и там-то надо было работать и подготовлять почву.

Марк сейчас же принялся за дело. Надо было прежде всего исправить то зло, которое сделал Жофр, предоставив весь приход во власть кюрэ Коньяса. Сколько радости испытали Марк и Женевьева, очутившись, после примирения, в своем прежнем гнездышке. Ничто там не изменилось за эти шестнадцать лет; школа попрежнему была также мала, и только садик вокруг неё немного разросся. Стены были заново выбелены, и Женевьева лично присмотрела за тем, чтобы все помещение хорошенько вымыли. Она поминутно призывала Марка и напоминала ему различные случаи из их былой жизни в этом домике.

- Смотри-ка,- звала она Марка,- вот в классе висит еще таблица с полезными и вредными насекомыми, которую ты повесил... А вот вешалка для детских шляп,- я сама ее прибила... А, погляди-ка, в шкафу лежат еще кубики, которые ты сам смастерил!

Марк прибегал и радовался вместе с нею. Иногда он тоже звал ее, указывая на воспоминание прошлаго:

- Становись-ка на скамейку,- видишь, вон там на стене вырезаны перочинным ножиком цифры: это день рождения Луизы... А вон смотри на эту щель в потолке,- помнишь, мы говорили, бывало, что звезды смотрят в нее и любуются нами?

Потом, пробегая по саду, они радовались деревьям и кустам, как старым знакомым.

- Вот старое фиговое дерево; оно совсем такое, каким мы его оставили... Около гряды крыжовника у нас была посажена земляника; надо будет ее опять развести... Водокачка поставлена новая,- это хорошо. Надо бы протянуть рукав для поливки. Смотри-ка, смотри, наша скамейка под диким виноградом! Сядем на нее и поцелуемся. Пусть наш поцелуй напомнит нам поцелуи нашей молодости.

Они оба были тронуты до слез и долго сидели, прижавшись друг к дружке. Обстановка, напоминавшая им счастливое прошлое, наполняла их сердца восторгом и вселяла энергию. Каждая вещь точно предсказывала им близкую победу.

Но с первых же дней им предстояла разлука: Луиза должна была уехать в учительскую семинарию в Фонтене; она выдержала экзамен и теперь радовалась, что пойдет по стопам своего отца, сделается простой сельской учительницей. Марк и Женевьева остались одни с маленьким Климентом; они еще теснее прижались друг к другу, чтобы не замечать той пустоты, которая образовалась после отъезда Луизы. Климент, впрочем, требовал к себе внимания; он уже становился очень разумным маленьким человечком, и родители с радостью следили за его развитием. Марку удалось уговорить Женевьеву взять на себя преподавание в школе для девочек; он просил Сальвана похлопотать, чтобы Де-Баразер утвердил ее в этой должности. Женевьева после выхода из монастырской школы получила диплом на звание учительницы, и если прежде она не взяла на себя этой должности, то лишь потому, что место было занято мадемуазель Мазелин. Но в настоящее время обе школы освободились, благодаря повышению, которое было дано Жофру и его жене; было предпочтительнее передать обе школы одной семье, мальчиков - мужу, а девочек - жене, и начальство обыкновенно не отказывало в этом. Марк тоже находил удобным, чтобы обе школы велись в одном направлении; его жена была для него преданной помощницей, которая могла поддержать его план относительно преподавания и действовать с ним заодно. Кроме того, занятия в школе являлись для Женевьевы хорошим средством для отвлечения от прежнего мистицизма; ей придется постоянно напрягать свой ум, просвещая и поучая будущих жен и матерей и воспитывая их в том же направлении, в каком Марк воспитывал мужское поколение. Марк надеялся, что общность занятий еще теснее сблизит их; они сольются в одном стремлении, в одной общей вере создать из своих учеников будущих счастливых и разумных граждан. Когда они получили известие, что Женевьева утверждена учительницей, их радость была безгранична, и они почувствовали, что отныне соединятся новыми, неразрывными узами.

Когда Марк, наконец, устроился в школе, он полюбопытствовал посмотреть, в каком положении находятся Жонвиль и его жители. Увы, то, что ему пришлось наблюдать, было очень печально. Он вспомнил, как, бывало, боролся со свирепым кюрэ Коньясом, как ему удалось перетянуть на свою сторону мэра Мартино, богатого и умного крестьянина, в котором жила наследственная ненависть к священникам за их тунеядство. Учитель и мэр, соединившись вместе, успели несколько обуздать деспотизм священника: учитель не звонил к обедне, не читал псалтыря, не водил детей на занятия Законом Божиим, а мэр помогал ему выдвинуть значение школы и высвободить ее из-под гнета кюрэ. Занимая должность секретаря мэрии, Марк разными удачными практическими мерами поднял благосостояние народа. Но после его ухода мэр подпал под влияние его преемника Жофра, креатуры клерикалов; Мартино был человек очень слабохарактерный и не мог решаться на самостоятельные поступки, а всегда старался найти в ком-нибудь опору. Как хитрый мужик, он редко высказывал свое мнение, а соглашался или с кюрэ, или с учителем, смотря по тому, который из двух ему казался сильнее. Жофр заботился лишь о своем повышении и потому держался в стороне; аббат Коньяс воспользовался этим и сделался полным хозяином прихода, подчинив своей власти муниципиальный совет к великой радости госпожи Мартино, которая, хотя и не была ханжой, но любила ходить в церковь, чтобы показать свои наряды. В этом местечке с особенною ясностью подтвердилось положение, что каков учитель, такова и школа, а какова школа, таков и приход. Не прошло и нескольких лет, как благосостояние населения, улучшенное благодаря заботам Марка, пошло на убыль; общественная жизнь подчинилась полному застою, и все живые силы изсякли.

Через шестнадцать лет наступили полная дезорганизация и полный упадок материального благосостояния. Всякое нравственное и умственное понижение уровня культуры влечет за собою и материальную нужду. Всякая страна, в которой хозяйничают клерикалы, медленно умирает. Невежество, суеверия убивают производительные силы народа. К чему работать и трудиться, когда все предопределено свыше?! Леность и полная беспечность приводят к постоянной голодовке. Люди лишаются всякой предприимчивости, не хотят ничего знать, ничему учиться. Часть полей оставалась не засеянной, благодаря тому, что крестьяне просто не хотели подумать, какую пользу из них можно было извлечь. Всякое усилие казалось лишним и напрасным, и страна становилась менее плодородной; несмотря на то, что солнце попрежнему согревало землю, люди не хотели бросить в её недра семян. После того, как община присоединилась к братству Св. Сердца, жители впали в еще большую леность; они жаждали блестящих, торжественных зрелищ, ждали, что милость Божия обогатит их, независимо от личного труда, и, таким образом, все больше и больше нищали и предавались полной бездеятельности.

Марк был поражен общим видом страны, совершая прогулки по окрестностям в обществе Женевьевы: поля или вовсе были запущены, или плохо возделаны; дороги местами совершенно непроходимы. Однажды утром Марк и Женевьева продолжили свою прогулку до самой деревеньки Морё, расположенной в четырех километрах от Жонвиля, и там застали Миньо, который кое-как устраивался в своей маленькой школе и, подобно Марку, приходил в ужас от того, что ему приходилось наблюдать вокруг себя.

- Вы не поверите, мои друзья,- сказал он им,- что здесь натворил этот ужасный аббат Коньяс! В Жонвиле он еще немного сдерживался; но в этой заглохшей деревушке, которая слишком бедна, чтобы содержать собственного кюрэ, он является подобно буре и держит население в постоянном страхе. Учител Шанья был с ним заодно, и они вместе совершенно поработили мэра, простодушного Салера, разбогатевшего торговца мясом. Они составили вместе одну шайку, и я отлично понимаю, каково жилось здесь несчастному Феру, который наконец потерял терпение и сделал скандал, за что и был уволен. Это был истинный мученик!

Марк сочувственно покачал головой и сказал, что как только он вошел в эту школу, так сейчас же ему представился образ несчастного Феру, погибшего вдали от родины.

- Я вижу его перед собою, голодного, загнанного, возмущенного тем, что, будучи единственным представителем интеллигенции, он был вынужден терпеть всяческие унижения от окружавших его сытых глупцов; они ненавидели его и боялись в то же время, как умственную силу, перед которой невольно робели... Понятно, что мэр предпочитал иметь здесь такого услужливого тупицу, каким был Шаньи: этот не мешал ему спокойно поедать свою ренту и пребывать в полусонном состоянии сытого довольства.

- Да, да,- согласился Миньо,- вся община погружена здесь в такой мертвящий покой; никто не решится сделать и шага для улучшения своего положения; все охвачены тупым эгоизмом. Вы не поверите, в каком состоянии я застал школу: она скорее походила на грязную конюшню, и мне стоило большого труда, вместе с поденщицей, отскоблить всю эту грязь.

Женевьева стояла, задумавшись, у окна и смотрела вдаль, погруженная в воспоминания.

- Бедный Феру! - проговорила она с сожалением в голосе, я не всегда была справедлива относительно его самого и его семьи. Теперь я себя жестоко за это упрекаю. Как помочь такому ужасному горю, которое на них обрушилось! Мы еще так слабы, и нас так немного. Бывают минуты, когда я совсем падаю духом.

Прижавшись к своему мужу, она продолжала:

- Да, мой добрый Марк, не брани меня: я сама сознаю свою вину. Дай мне время сделаться такою же мужественною и безупречною, каков ты сам... Мы примемся вместе за дело и мы победим,- в этом я не сомневаюсь.

Все трое рассмеялись и весело двинулись в обратный путь; Миньо пошел их провожать почти до самого Жонвиля. Неподалеку от деревни, у самой дороги, возвышалось большое, мрачное строение, похожее на казарму: это было отделение мастерской Доброго Пастыря в Бомоне, которое существовало здесь несколько лет, согласно обещанию, данному общине, когда она присоединилась к братству Св. Сердца. Клерикалы немало шумели о том, каким благодеянием для народа является устройство подобных мастерских; крестьянские девушки учились здесь изящному мастерству, зарабатывали много денег, и, кроме того, эти мастерские должны были способствовать поднятию нравственности, отвлекая молодые силы от легкомысленного препровождения времени и доставляя им верный заработок. Мастерские Доброго Пастыря снабжали большие магазины Парижа готовым бельем, самым тонким, самым изящным. Около десяти сестер заведывали этими мастерскими, где работало более двухсот молодых девушек, которые с утра до вечера портили себе глаза тонкой, неблагодарной работой, мечтая о тех счастливых богачках, которым предназначалось все это тонкое, обшитое кружевами, белье; эти двести работниц составляли лишь небольшую часть тех пятидесяти тысяч молодых девушек, которые были заняты в мастерских Доброго Пастыря, разбросанных по всей Франции; мастерские приносили братству миллионы, потому что плата за труд была самая ничтожная; девушкам мало платили и очень скверно кормили. В Жонвиле население очень скоро разочаровалось в этом новом подспорье к развитию его благосостояния; все надежды разлетелись в прах, и эти мастерские явились пропастью, в которой погибали последния лучшие силы окрестных жителей. Работницы с ферм, дочери крестьян - все бежали сюда, надеясь сделаться барышнями, прельщаясь легким, изящным трудом. Оне, впрочем, очень скоро раскаивались в своем увлечении; труд этот являлся настоящей каторгой; целыми часами оне должны были сидеть на месте, с пустыми желудками и головною болью, летом - в душных помещениях, а зимой - без огня, простужаясь от холода. Под видом благотворительности здесь производилась самая жестокая эксплуатация женского труда; здесь умерщвлялась плоть и убивался разум; работницы превращались в послушных животных, из которых выжимали возможно больше денег. В Жонвиле происходили частые скандалы; одна девушка чуть не умерла с холоду и голоду, другую вытолкали на улицу без гроша денег,- и многия грозили устроить сестрам скандал, открыв все их злоупотребления.

Марк остановился, смотря на мрачное, безмолвное здание, похожее на тюрьму, где убивались молодые жизни, и где ничто не напоминало о веселом, производительном труде.

- Здесь мы видим еще одно хитрое изобретение клерикалов,- сказал он:- они воспользовались современными потребностями и отняли у нас орудие, обратив его в свою пользу. Клерикалы не брезгают теперь никакою отраслью труда, начиная одеждою и кончая изготовлением ликеров. Они торгуют и барышничают, доводя плату до минимальных размеров, убивают мелкую промышленность и разоряют сотни честных тружеников, которые не могут с ними конкуррировать. Нажитые миллионы идут на пользу церкви и питают конгрегационные учреждения, увеличивая те миллиарды, которыми они уже обладают. При таких средствах с ними невозможна никакая борьба.

Женевьева и Миньо слушали его, печальные и подавленные; заходящее солнце освещало своими теплыми лучами мрачное и молчаливое здание мастерских Доброго Пастыря. Видя, какое грустное впечатление производят его слова, Марк воспрянул духом.

- Что же это я, однако,- точно прихожу в отчаяние! - воскликнул он.- Они могущественны пока,- это правда. Но мы имеем в руках другое оружие - книгу; она внесет истинный свет, и с нею мы победим всю ту ложь, которую они проповедуют столько веков подряд... В ней вся наша сила, мой друг-Миньо! Напрасно они стараются поработить этих несчастных, отуманить их рассудок; все эти мастерские, все, что они создают,- все должно в конце концов рушиться. Слушайте, Миньо: всякий ученик, которому вы объясните одну истину, явится новым гражданином, борцом для торжества справедливости. Дружнее примемся за работу! Как бы ни был труден путь, который нам мало пройти,- в конце его нас ждет победа!

Этот призывный крик, полный веры и надежды, раздался среди сельской тишины, в торжественный час заката могучаго светила, обещавшего наступление светлаго и радостного утра. Миньо направился домой, чтобы энергично приняться за работу, а Марк и Женевьева пошли к себе в школу, в Жонвиль, с твердою решимостью посвятить все свои силы принятой на себя миссии. Им предстояло затратить немало воли и терпения, чтобы вырвать страну из-под власти клерикалов, начиная с самого мэра Мартино и кончая последним крестьянином. Когда в Жонвиле было получено известие о назначении сюда Марка, аббат Коньяс только презрительно пожал плечами. Он говорил всем и каждому, что этот несчастный, презираемый начальством, обезславленный участием в деле Симона, не продержится здесь и полгода; его сослали сюда, чтобы избавиться от него, и, вероятно, очень скоро совсем прогонят со службы. Но в глубине души аббат отлично сознавал, что в лице Марка имел опасного соперника, и что всякий неосторожный шаг может иметь для клерикалов очень печальные последствия. Поэтому он решил сдерживать себя и быт очень осторожным. Он публично выбранил свою грубую служанку Пальмиру, за то, что та распространяла слухи, будто новый преподаватель украл из церкви в Мальбуа Св. Дары и надругался над ними при всем классе. Это не было доказано,- сказал аббат,- также как и другая история, которую рассказывали про Марка, будто во время классных занятий ему помогает сам чорт, которого он вызывает из стены. Но в душе аббат вполне сочувствовал таким сплетням и распускал самые невероятные клеветы про Марка, решившись уничтожить и преподавателя, и школу, чтобы охранить свои интересы и свою власть над приходом, в чем ему помогала свирепая служанка, злившаеся на то, что доходы аббата постепенно уменьшались, благодаря обеднению населения; она же приписывала такой убыток вредному влиянию учителя.

Марк между тем делал свое дело и не обращал никакого внимания на происки аббата и его служанки. Он прежде всего попытался научить людей истине и рассеять тот мрак суеверия, который опутал умы крестьян и самого мэра Мартино. Марк стремился к тому, чтобы сделать школу умственным центром, откуда лучи света должны были разливаться по всей округе. Он замкнулся в определенный круг своих занятий, уверенный в том, что, развивая детские умы, он подготовляет почву для будущей победы,- научая людей понимать и хотеть. Вся его вера, все его стремления заключались в этой работе. Ему пришлось снова сделаться секретарем мэрии, давать советы мэру Мартино, весьма довольному в сущности возвращением Марка. Ему уже пришлось выдержать не одну ссору со своей женой, прекрасной госпожой Мартино, по поводу тех урезок, которые пришлось сделать во время церковных служб, так как, с уходом Шанья, не было певчих. Поднялась опять старая история по поводу церковных часов, которые совсем перестали идти; муниципальный совет разрешил расход в триста франков, на покупку часов, которые и были помещены снаружи здания мэрии. Тогда люди поняли, что в Жонвиле дела пошли по-новому; многие нашли, что такой поступок очень дерзкий, но другие радовались тому, что теперь будут точно знать, который час. Марк, однако, был далек от того, чтобы праздновать такие легкие победы; он знал, что ему предстоят еще годы тяжелаго труда, прежде чем он добьется действительных результатов. Каждый день, впрочем, он радовался тем семенам будущего, которые он рассевал щедрою рукою, уверенный в том, что на его стороне будут современем все те, кто уверует в истину и убедится в том, что только в ней действительный источник здоровья, благоденствия и мира.

Марк и Женевьева провели несколько лет в этой благотворной работе. Они были счастливы. Марк радовался тому, что никогда еще не чувствовал в себе такого подъема энергии. Возвращение Женевьевы, их полное единение на любимом поприще придавали ему новые силы, потому что теперь его жизнь и его деятельность составляли одно нераздельное целое. Прежде, бывало, он страдал от того, что, поучая других, не мог убедить свою подругу, мать своих детей, в истинной справедливости своих взглядов; ему казалось, что, допуская в своей семье разность убеждений, он сам терял уверенность в их правоте; зато теперь в нем проснулась непобедимая сила авторитета, потому что он доказывал своею жизнью, своим семейным счастьем силу тех идей, которые проповедывал. Сколько радости, сколько удовлетворения доставлял совместный труд этой дружной семье; муж и жена работали рядом, свободно, сохраняя каждый свою индивидуальность. Если на Женевьеву находили иногда минуты слабости, Марк не насиловал ее, а предоставлял ей самой разобраться в своем внутреннем мире. Каждый вечер, по окончании классов, когда мальчики и девочки уходили домой, наставник и наставница оставались одни в своей крошечной квартирке; они беседовали об этих детях, которые были вверены их попечениям, и они сговаривались о завтрашней работе, не связывая себя, однако, однообразием программ. Она была более сентиментальна, менее верила в книгу, стараясь воспитать из своих девочек искренних, любящих женщин, освобождая их от рабской подчиненности мужчине, освященной веками, развивая в них чувство любви по преимуществу, дабы не превратить их в самоуверенных гордячек. Марк хотел идти дальше: он хотел обучать и мальчиков, и девочек одинаково, уделять им то же количество знаний, с тем, чтобы они впоследствии уже сами разобрались в социальном положении каждого из них. Ему было ужасно жаль, что он не мог соединить детей в одну школу для совместного обучения, как это сделал Миньо: у него было всего около тридцати учеников и учениц, и он обучал их вместе. Но в Жонвиле было гораздо более жителей, чем в Морё; поэтому и число учеников значительно превышало то количество, которое посещало школу Миньо: у Марка было до тридцати мальчиков, а у Женевьевы столько же девочек. Еслибы соединить их, какой бы получился превосходный класс! Марк был бы старшим учителем, а Женевьева - его помощницей. Образовалась бы настоящая семья, среди которой они явились бы отцом и матерью всех этих ребятишек. Таким образом был бы достигнут настоящий идеал школы! Ученики и ученицы преуспевали бы гораздо лучше из чувства соревнования, и отношения их между собою только бы выиграли от такого совместительства. Марк считал, что для учителя не может быть лучше помощницы, как его жена! С какою радостью он разрушил бы ту стену, которая разделяла их классы, и соединил бы во едину всю эту толпу малышей. Он внес бы в дело свой зрелый ум и свои познания, она влияла бы на детей своею нежною заботливостью, и вместе они бы создавали из них будущия счастливые семьи, показывая им пример истинной любви и умственного объединения.

Марк продолжал работать так, как он работал последния пятнадцать лет в Мальбуа. Здесь в его классе было меньше детей, и ощущался недостаток в учебных пособиях. Зато он гораздо свободнее мог применять свой метод; поле деятельности было уже, и получаемые результаты более наглядны. Его не огорчало, что число учеников, из которых он создавал будущих граждан, не было так многочисленно. Еслибы во всей Франции все школьные учителя работали так, как он работал, и ежегодно подготовляли бы десять, двадцать мальчиков, внушая им справедливые и широкие взгляды, они бы скоро подготовили всю нацию для той просвещенной деятельности, для которой она была призвана. Новый инспектор народных школ, господин Моруа, друг Де-Баразера, не стеснял Марка относительно программы; очевидно, он получил особенные инструкции от своего начальника. Жонвиль представлял собою такое захолустье, что туда редко кто заглядывал, и учителю была предоставлена полная свобода действий. Как и в Мальбуа, Марк уничтожил все картины, тетради, книги, которые способствовали развитию суеверия и ложно понятому патриотизму; война, убийства, грабежи - все это лишь развивало грубые страсти и отравляло ум детей. Воспитание, основанное на понятии превосходства грубой силы над правом, создавало общество с преступными наклонностями, неспособное поклоняться истинному идеалу справедливости. Марк давал своим ученикам такие книги и такие картины, которые бы говорили их уму о высоких доблестях мирного торжества науки и труда, о братстве между народами, о солидарности всех и каждого в стремлении создать наивысшее общее счастье. Освободив класс от вредного наследия прошлаго, он старался развить в учениках чувство гражданской доблести, обучая их законам родной страны, так чтобы они ясно сознавали свои права и обязанности и могли служит отечеству, как просвещенные деятели, руководствуясь не узким патриотизмом, а общечеловеческими и гуманными идеалами. Франция должна была стремиться покорить весь мир не с оружием в руках, но несокрушимым могуществом свободной мысли; ей предстояла великая задача соединить все народы в одну общую, братскую, справедливую семью и тем победить всякую мысль о прежних ужасах войны.

В отношении метода преподавания он придерживался по возможности программы, но иногда отступал от нея, находя, что она слишком сложна. Долгий опыт научил его, что знание - ничто, если оно плохо усвоено и не ясно понято, и если его нельзя приложить непосредственно к делу. Поэтому, не устраняя вполне книги, которая оставалась основой преподавания, он отводил много времени устным объяснениям и старался оживить всякий урок, сделать его интересным и забавным. В этих упражнениях вполне проявлялся его врожденный талант преподавания; он был неистощим в своих словесных объяснениях и умел сблизиться с ребятами, встать на их точку зрения, быть и старшим товарищем, и другом. Пережитые страдания и тяжелая борьба точно просветили его душу и научили его понимать детские умы и детские души; он радовался их стремлению к знанию и восхищался постепенным развитием этих чистых, неиспорченных молодых отпрысков. Марк не только учил их, но и забавлялся с ними, как равный; он охотно притворялся, что забыл буквы, чтобы снова выучивать их вместе с учениками, повторяя их шестилетним малышам. Тот же самый прием он употреблял и в географии, арифметике, истории и грамматике; он открывал неведомые страны, постепенно, шаг за шагом, подвигался на пути науки, обращаясь за помощью к самим учащимся и радуясь, если им удавалось вместе установить какой-нибудь закон природы; такой способ преподавания необыкновенно заинтересовывал детей, урок казался им веселее всякой забавы, и они обожали своего учителя, как самого преданного товарища. От детей можно всего добиться, если к ним относиться с искренней симпатией; их надо любить, и тогда всякое преподавание будет понятным и доступным. Потом Марк старался, чтобы они применяли свои знания к практической жизни. Он ходил с ними в поле, объяснял земледельческие работы, посещал кузницы, слесарные заведения, постройки, знакомил их со всеми отраслями ручного труда. Гимнастику он вводил в игре, и все свободное время употреблялось на физические упражнения. Марк внимательно вникал в жизнь своих учеников, входил в самые мельчайшие события и старался справедливо рассудить их взаимные недоразумения и ссоры; его приговоры обыкновенно принимались и той, и другой стороной, так как ученики безусловно доверяли его справедливости, а он пользовался этими случаями, чтобы развить их нравственные понятия, и посредством любви приводил детей к познанию истины. Ребенок, которому никогда не лгут и относительно которого всегда поступают справедливо, развивается в разумного, ласкового и здорового человека. Марк с особенным вниманием относился к каждой книге, к каждой картине, которую он давал в руки учеников. Большинство, даже самых лучших, книг содержат некоторую, вошедшую в обычай, ложь, в особенности относительно исторических событий. Он избегал каждой фразы, каждого слова, которое не было понятно ученику, а тем более всякой вымышленной легенды, всего, что возбуждало бы в детях ложный патриотизм.

Марк и Женевьева проработали таким образом четыре года, стараясь исполнить свой долг, в тишине и согласии. Дети вступали в школу и выходили из нея, и Марк часто говорил, что пятидесяти лет упорного труда достаточно, чтобы пересоздать весь свет, если каждый ребенок, вышедший из школы, вынесет в свет истинные понятия о добре и справедливости. Конечно, четыре года труда не могли еще дать особенно блестящих результатов, но кое-что благоприятное было уже достигнуто, и семена, брошенные в плодородную почву, пускали здоровые ростки.

Сальван, получив отставку, поселился в Жонвиле, где у него был домик, полученный им в наследство. Он жил небольшой рентой, занимаясь культурой цветов, вдали от света. В его садике была беседка из клематис и роз; там стоял большой каменный стол, и около него по воскресеньям собирались друзья, бывшие воспитанники нормальной школы, и проводили время в братской беседе. Марк постоянно навещал его, и для него было особенно приятно встречать там учителя его прежней школы в Мальбуа, который давал ему сведения о его классе, об успехах его бывших учеников. Новый учитель, Жули, был белокурый, добрый, энергичный человек, преданный своему делу; отец его был чиновником, но он не хотел тянуть неблагодарную лямку чиновничьей службы, видя, как страдал всю жизнь его отец. Жули был одним из лучших учеников Сальвана; он вносил в преподавание самые широкие, гуманные начала и всякое знание подтверждал опытом. В Мальбуа он пользовался большим успехом, благодаря прирожденной ловкости; он умел незаметно провести свои взгляды и расстроить все интриги, которые против него устраивали клерикалы. Он только что женился на дочери учителя, и его жена, веселая и ласковая блондинка, оживляла школу своим беззаботным смехом.

В одно из воскресений Марк, придя к Сальвану, застал его в беседе с Жули, под роскошными сводами клематиса. Оба рассмеялись, завидя Марка.

- Идите, идите сюда, мой друг,- закричал ему Сальван.- Жули только что рассказывал мне, что школа братьев потеряла нескольких учеников. Про нас говорят, что мы побеждены, а между тем наше влияние растет и наша деятельность все расширяется.

- Да,- подтвердил учитель,- дела в Мальбуа идут прекрасно; а давно ли про него говорили, что он является гнездом клерикализма... Брат Иоахим, преемник брата Фульгентия,- очень ловкий человек; он действует весьма осторожно и разумно и представляет полную противоположность своему безтолковому и грубому предшественнику. Но он все-ж-таки не может победить известное недоверие населения; против конгрегационных школ растет большая оппозиция; многие недовольны преподаванием, и потом, несмотря на вторичное осуждение Симона, в классах точно царит чудовищный образ брата Горгия; те самые люди, которые когда-то его защищали, теперь рассказывают про него ужасные вещи и подозревают его в самых возмутительных преступлениях. И вот таким образом ко мне мало-по-малу переходят ученики из школы братьев.

Марк сидел и наслаждался свежестью и чудным ароматом уютного уголка. Он, смеясь, выслушал рассказ и благодарил товарища.

- Вы доставляете мне громадное удовольствие,- сказал он ему.- Когда я должен был покинуть Мальбуа, то оставил там частицу своего сердца. Мне было ужасно жаль оставить свое дело после пятнадцати лет упорного труда, оставить внезапно и даже не знать, что с ним будет. Ваши сообщения относительно школы радуют меня так, как будто вы мне рассказывали о моем любимом детише, которое растет и хорошеет... Вы так скромны, что умалчиваете о своих заслугах, а между тем дело крепнет и развивается благодаря вашей энергичной деятельности. Я уже давно перестал беспокоиться о судьбе этой школы; я знаю, что она в хороших руках. Ваши разумные усилия понемногу искореняют яд клерикализма и подготовляют торжество истины и справедливости; каждый ученик, посещающий школу, приносит в семью разумные понятия о долге и любви к ближним... Спросите своего наставника Сальвана, какого он мнения о вашей деятельности...

Но Жули прервал его речь.

- Нет, нет, не хвалите меня,- я лишь простой рядовой, и если храбро иду в бой, то этим обязан своему превосходному учителю... Впрочем, я не один работаю в Мальбуа: у меня незаменимая помощница - мадемуазель Мазелин, которая является для меня надежной опорой. Она часто утешала меня и в минуту слабости поддерживала бодрость духа. Вы не поверите, сколько нравственной стойкости таится в душе этой девушки, и если мы теперь одержим некоторую победу, то благодаря её влиянию на семьи; уже многия из её учениц вышли замуж и приложили к жизни те разумные начала, которым она их научила... главная сила женщины заключается в любви, основанной на истинном понимании правды.

В эту минуту появился Миньо. Он часто прогуливался пешком из своей школы в Жонвиль. Воскресные собрания были для него отдыхом и приятным развлечением. Он слышал последния слова Жули и сказал:

- А! Вы говорите о мадемуазель Мазелин! Знаете, ведь я хотел на ней жениться. Никогда я никому не говорил об этом ни слова, но вам скажу... Хотя она и некрасива, но я всегда мечтал о ней, видя её доброту, ум и прекрасный характер. Когда я однажды высказал ей свои желания, она сделалась очень серьезна и видимо была тронута. Подумав немного, она объяснила мне с доброй улыбкой, что слишком стара для меня,- ей тридцать пять лет: мы с нею ровесники; кроме того, она так привыкла к своим девочкам,- оне заменяют ей семью, и она давно уже порешила все вопросы личного счастья... Мне казалось, однако, что мое предложение пробудило в её сердце давно забытые чувства.. Мы остались с нею добрыми приятелями, и я решил остаться холостяком, хотя в Морё мне недостает подруги; она бы облегчила мои занятия в школе, взяв на себя заботу о девочках.

Затем Миньо сообщил довольно благоприятные вести о состоянии умов в его общине. Весь грязный налет невежества, который ему оставил в наследство бывший преподаватель - Шанья, понемногу исчезал. Салер, который все еще занимал должность мэра, испытал большие неприятности, благодаря своему сыну Гоноре; он воспитывался в клерикальной школе, но вынес оттуда очень мало познаний и, получив место в банке, проворовался и понал под суд. Салер и прежде не долюбливал кюрэ, а после истории с сыном окончательно против них ополчился; для богатого крестьянина такая неудача была крайне неприятна и оскорбительна для его самолюбия. Он охотно перешел на сторону учителя Мнньо и при всяком случае выказывал свою ненависть к аббату Коньясу, увлекая за собою весь муниципальный совет. Местечко Морё переживало какия-то новые веяния; положение учителя улучшилось: ему назначили добавочное содержание, и Миньо уже не приходилось испытывать тех лишений, которые погубили несчастного Феру. Все жители относились к нему с уважением, и он занял в общине первое место, которое и принадлежало ему по праву, как самому интеллигентному человеку.

- Крестьяне еще ужасно невежественны,- продолжал Миньо.- У них отличные поля; они всегда сыты, но всякое новшество встречает с их стороны недоверчивое противодействие; они погрязли в рутине. Однако, я замечаю, что ко мне теперь, относятся с большим почтением; школа в их глазах приобрела должное значение. Аббат Коньяс очень недоволен, что церковь пустует; это неудивительно, потому что он больше ругается, чем проповедует. Здесь, в Жонвиле, он сдерживает свой гнев и ведет борьбу с дипломатическою ловкостью, но у нас он нисколько не стесняется.

Марк рассмеялся.

- Да, я знаю, он часто посещает Вальмарийскую коллегию и пользуется советами отца Крабо. Но все-ж-таки его дела не идут особенно успешно. Крестьяне уже не отпускают своих дочерей в мастерскую Доброго Пастыря после недавних скандалов. Муниципальный совет и сам мэр Мартино раскаиваются в том, что поддались уговорам Жофра и присоединили общину к братству Св. Сердца. Я ищу случая избавить Жонвиль от этой напасти и надеюсь, что такой случай представится.

Наступило молчание; все наслаждались прелестью тихаго вечера. Сальван, слушавший внимательно, высказал свое мнение с обычным кротким добродушием:

- Все, что вы говорили, весьма утешительно. Мальбуа, Жонвиль и Морё находятся на пути к лучшему будущему, за которое мы так настойчиво боролись. Враги наши думали, что мы побеждены; наступило затишье; но вот мы видим, как мало-по-малу добрые семена дают ростки, и нам достаточно было приняться за свой труд, чтобы подготовить обильную жатву. Теперь ничто не может ее уничтожить. На нашей стороне истина, искоренить которую невозможно; в конце концов она восторжествует над всякой неправдой... К сожалению, в Бомоне пока еще не заметно поворота к лучшему; сын Дутрекена, этого героя революции, поддавшагося реакции и подпавшего под влияние клерикалов, отравляет умы в союзе с мадемуазель Рузер. Но и там чувствуются веяния будущаго. В нормальной школе Морезен не пользуется никаким успехом; ученики навещают меня и говорят, что воспоминания обо мне парализуют все старания Морезена дать школе другое направление. Толчок, который ей был дан в сторону освободительного движения, слишком силен, и ученики продолжают работать в известном направлении; я надеюсь, что его скоро отставят от должности директора. Для нас особенно утешительно знать, что и в других школах - в Дербекуре, в Жюльруа, в Рувилле, в Бордо - разум одерживает победу над невежеством и суеверием; учителя сумели поднять там значение светской школы и направить умы в сторону истины, добра и справедливости. Всюду мы видим здоровые всходы будущаго; всю Францию охватило освободительное движение, которое поставит ее на должную высоту.

- Но ведь это вы сделали! - воскликнул Марк.- Будущность Франции создана вами. В каждой из тех общин, которые вы перечислили, работают ваши ученики. Жули, которого мы видим здесь, преобразовывает Мальбуа, получив от вас и знания, и силу, и веру в истинное значение своей миссии. Мы все - ваши духовные дети, миссионеры, которых вы разослали в глухие уголки Франции, чтобы учит и просвещать народ. Если он наконец проснется, если он проникнется чувством истинного достоинства, постигнет истинное равенство и справедливость, то это случится благодаря тому, что ваши ученики создали всюду просвещенных граждан, преданных своему отечеству. Вы - великий работник на пути прогресса, создать который возможно лишь при помощи знания и разумной энергии.

Жули и Миньо присоединились к мнению Марка и воскликнули с энтузиазмом:

- Да, да, вы - наш отец, мы все - ваши дети; народ будет таким, каким сделает его учитель, а учитель будет таким, каким создаст его нормальная школа.

Сальван, тронутый, пытался протестовать со своею обычною скромностью.

- Друзья мои,- сказал он,- не преувеличивайте моих заслуг. Такие люди, как я, встречаются всюду, и они всегда будут, если им разрешат действовать... Даже такой человек, как Морезен, поневоле идет тем же путем. Для меня гораздо важнее другое явление, о котором вы не упомянули: в нормальной школе замечается большой наплыв учеников. Меня всегда мучило плохое положение учителей: им платили гроши, и они не могли занять подобающее им место. Но с тех пор, как содержание учителей повышено, с тех пор, как учебный персонал завоевал себе всеобщее уважение, наплыв желающих поступить в нормальную школу так велик, что между ними можно всегда выбирать самых достойных!.. Если я и оказал стране небольшие услуги, то поверьте, что я вознагражден за них сторицею, видя, что мое дело процветает и находит достойных представителей. Теперь я лишь простой зритель и готов рукоплескать вам от чистого сердца; я счастлив здесь, в своем уединении, забытый всеми, за исключением вас, мои дорогия дети.

Все присутствующие были глубоко тронуты его словами; окружающая природа, зеленеющая даль наполняли сердца радостным восторгом; в вечерней прохладе розы сладко благоухали.

С тех пор, как Марк и Женевьева устроились в Жоявиле, Луиза проводила с ними все каникулы. После занятий в нормальной школе в Фонтене, она с радостью отдыхала два месяца в тесном общении с родителями и братом Климентом. Луиза быстро развивалась и крепла умственно и нравственно; она обожала свои занятия. Брат её Климент пока еще учился в школе своего отца: Марк был того мнения, что дети всех классов должны получать одно общее первоначальное воспитание и обучение, которое должно служить основанием для дальненяиаго образования, смотря по способностям каждаго. Он мечтал о том, что его сын современем поступит в нормальную школу в Бомоне, потому что Франция еще долго будет нуждаться в мужественных работниках на ниве начального обучения, и положение школьного учителя по праву - самое почетное в стране. Луиза вполне разделяла воззрения своего отца и считала для себя честью занять место простой школьной учительницы. Как только она кончила курс и получила свой диплом, она была очень порадована назначением помощницей в школу мадемуазель Мазелин, в Мальбуа; она ведь была её первой наставницей, и Луиза искренно ее любила.

Луизе минуло девятнадцать лет, когда она кончила курс. Сальван просил Де-Баразера назначить ее помощницей в школу мадемуазель Мазелин, и это назначение прошло почти незамеченным. Времена переменились, и теперь имена Симона и Фромана не возбуждали больше такого неистового негодования, как прежде. Шесть месяцев спустя Де-Баразер осмелился назначить в помощники Жули Жозефа, сына Симона, который два года тому назад кончил курс нормальной школы в Бомоне, с отличным аттестатом, и начал свою деятельность, как учитель, в Дербекуре. Назначение его в Мальбуа представляло лишь ничтожное повышение, но все же было довольно рискованно определить его в ту самую школу в Мальбуа, где служил его отец; это явилось как бы реабилитацией его имени. Его назначение произвело некоторую смуту; клерикалы пытались возбудит неудовольствие родителей; но вскоре новый помощник учителя заслужил всеобщую симпатию: он держался очень скромно, отлично занимался с учениками и проявлял много деятельной энергии. Вскоре случилось еще событие, которое являлось показателем настроения умов в Мальбуа. Обе вдовы Милом попрежнему содержали писчебумажную лавочку, но теперь роли переменились. Вдова старшего брата, Эдуарда, совершенно устранилась от продажи, уступив свое место госпоже Александр, матери Себастиана, и скрывалась в маленькой комнатке за лавкой, где прежде сидела её невестка. Произошло это оттого, что покупатели стали другие,- они принадлежали к партии светской школы, а клерикалов становилось все меньше; старшая госпожа Милом всегда заботилась исключительно о процветании дела и потому сейчас же уступила свое место, заметив, что госпожа Александр приятнее для новых клиентов и что дела лавочки только выиграют от такой перемены. Появление другой сестры за прилавком указывало на то, что дела школы братьев приходят в упадок. Сын госпожи Эдуард, Виктор, доставлял ей много неприятностей; он дослужился до чина сержанта и затем впутался в очень неприятную историю; зато госпожа Александр могла смело гордиться своим сыном, бывшим учеником Симона и Марка и товарищем Жозефа по нормальной школе; он вот уже три года занимал место помощника учителя в Рувилле. Вся эта молодежь - Себастиан, Жозеф и Луиза, выросшие вместе, теперь выступили на жизненное поприще, полные энергии и жажды деятельности; они были очень симпатичные, серьезные не по годам, благодаря перенесенным страданиям и могли с честью продолжать дело своих отцов, за которое они боролись с такою мужественною энергиею.

Прошел еще год. Луизе минуло двадцать лет. Каждое воскресенье она ходила в Жонвиль и проводила этот день с отцом и матерью. Там она часто встречалась с Жозефом и Себастианом, которые навещали своих бывших наставников, Марка и Сальвана. Иногда вместе с Жозефом приходяла и Сара, чтобы отдохнуть на свежем воздухе. Она занималась теперь в мастерской своего дедушки Лемана и выказала много трудолюбия и смышлености, так что дела мастерской на улице Тру начали понемногу процветать. У неё появилис новые заказчики, и она сохранила также заказы для больших магазинов готового платья в Париже; так как она не могла одна справиться с таким большим делом, то пригласила себе помощниц, которые работали на кооперативных началах. Госпожа Леман уже умерла, и старик, которому было семьдесят пять лет, горевал об одном, что Симон до сих пор не оправдан по суду. Каждый год ездил он навещать его и возвращался довольный, что нашел всех здоровыми, занятыми работой в своем уединенном уголку, в Пиренеях; но все они не могли быть вполне счастливы, пока несправедливый приговор, произнесенный в Розане, не будет отменен. Сара напрасно уговаривала деда остаться у дочери: он упорно возвращался на улицу Тру, говоря, что еще может быть полезен в присмотре за мастерской. Его присутствие действительно позволяло Саре устраивать себе иногда небольшой отдых после прогулок в Жонвиль.

Частые свидания молодых людей воскресили былые симпатии, и вскоре дело кончилось свадьбами. Они были дружны с самого детства и теперь решились соединиться более тесными узами. Первыми поженились Сара и Себастиан, и этот брак никого не удивил. Если мать Себастиана и в особенности его тетка ничего не имели против его женитьбы на дочери Симона, то это служило лишь признаком, что настали другия времена. Но когда эта свадьба была немного отсрочена для того, чтобы ее отпраздновать в один день с другою свадьбою, жители Мальбуа проявили некоторое лихорадочное волнение: на этот раз сын осужденного собирался соединить свою судьбу с дочерью самого горячаго защитника своего отца; он был помощником в той школе, где работал отец, а его невеста - помощницей в школе мадемуазель Мазелин, её бывшей наставницы. Все интересовались знать, как отнесется к такому браку старуха Дюпарк, столь непоколебимая в своей ненависти к семейству Симона. Трогательная идиллия любви этих двух молодых людей, которые занимались в соседних школах и так давно любили друг друга, работая с истинным героизмом и продолжая дело, которому служили их родители, вскоре склонила в их пользу сердца обитателей Мальбуа. Все ждали с волнением, как примет эту весть старуха Дюпарк, которая уже три года не выходила из своего маленького домика на углу площади Капуцинов. Свадьбы отложили еще на месяц, чтобы подождать, какое решение выскажет прабабушка Луизы.

Луиза писала госпоже Дюпарк и умоляла позволить ей навестить ее, но не получила никакого ответа. За все это время старуха не допускала к себе ни Женевьевы, ни Луизы; оне не виделись с тех пор, как вернулись к мужу и отцу. Старуха сдержала свое слово и жила одна, отдавая себя всецело своему Богу. Женевьева несколько раз пыталась проникнуть к бабушке; она постоянно терзала себя мыслью, что эта восьмидесятилетняя старуха живет совсем одна, вдали от света и людей. Но каждая попытка встречала молчаливое и жестокое противодействие. Однако, Луиза решилась все-ж-таки сделать еще одно усилие; ей было бесконечно жал, что не все близкие принимают участие в её счастье.

Однажды вечером она подошла к маленькому домику и позвонила. Никто ей не отворил, и звонка не было слышно,- вероятно, его сняли. Тогда она решилась несколько раз постучат в дверь. В ответ раздался шорох, и у дверей открылось небольшое окошечко, какие бывают проделаны в воротах монастырей.

- Это вы, Пелажи? - спросила Луиза.- Отвечайте мне!

Она приложила ухо к окошечку, чтобы расслышат голос служанки, который звучал необыкновенно глухо.

- Уйдите, уйдите: барыня приказала, чтобы вы ушли.

- Нет, Пелажи, я не уйду,- ответила ей луиза.- Подите и скажите бабушке, что я не отойду от двери, пока она сама со мною не поговорит.

Луиза простояла у дверей четверть часа. Она несколько раз принималась стучать в дверь, осторожно, с вежливым упорством. Вдруг окошечко снова приотворилось, на этот раз с резким стуком, и оттуда раздался грозный, сердитый голос, точно из какого-то подземелья.

- Зачем ты пришла?! Ты писала мне о том, что собираешься вступить в проклятую семью и покрыть наше имя позором,- ты убиваешь меня таким поступком. Зачем же ты пришла?! Ты просто издеваешься надо мною! Разве ты ходила к причастию? Ты обманула меня! Убирайся отсюда,- для меня ты умерла навек; убирайся! Вон! Вон!

Луиза, пораженная ужасом, успела ей еще крикнуть:

- Бабушка, я подожду; я вернусь к тебе через месяц!

Но окошечко с шумом захлопнулось, и маленький домик снова погрузился в мрачное безмолвие могилы.

С самого дня смерти своей дочери и ухода Женевьевы и Луизы госпожа Дюпарк мало-по-малу совсем порвала с внешним миром. Сперва к ней приходили еще некоторые знакомые, такие же ханжи, как и она сама, священники и монахи. Новый кюрэ церкви св. Мартина, аббат Кокар, заменивший аббата Кандьё, был суровый и мрачный человек, говоривший постоянно об аде, о страшных мучениях грешников, которые кипят в горячей смоле. Госпоже Дюпарк нравилось такое жестокое толкование религии, и она охотно с ним беседовала. Каждое утро и каждый вечер старуха посещала церковь, присутствуя на всех церемониях и службах. Но с годами она реже выходила из дому и наконец совсем заперлась у себя, предпочитая молиться дома; она даже приказала заколотить ставни окон, которые выходили на улицу, не желая знать ничего о том, что делается на свете. Постепенный упадок клерикального торжества наполнил её душу мрачным протестом, и ей было противно всякое напоминание о внешнем мире. Только в сумерки к её дому, который днем казался совсем вымершим, подкрадывались лица в черных одеждах: это были аббат Кокар, отец Феодосий и, как говорили, сам отец Крабо. У старухи были деньги, и она завещала их Вальмарийской коллегии и часовне Капуцинов; но не эти несколько тысяч франков заставляли святых отцов посещать дом на углу площади: эти посещения объяснялись тем влиянием, которое деспотическая старуха производила на окружающих, подчиняя их своей воле. Говорили, что духовное начальство разрешило, чтобы в её домике служили обедни и чтобы старуху приобщали на дому; она достигла того, что, перестав ходить в церковь, заставила её служителей приходить к себе.

Целые дни проводила она в молитве; разорвав все связи с непокорными членами своей семьи, она мучилась сомнениями, не заслужила ли она сама небесную кару за то, что позволила им уклониться от почитания религии. Ее вечно преследовало воспоминание о словах дочери, накануне её кончины; она воображала, что возмутившаеся под конец душа теперь мучилась в аду или, по крайней мере, в чистилище. От внучки и правнучки старуха совсем отказалась, предоставив их каре своего жестокого Бога; но она не могла понять, за что такое несчастье обрушилось на всю её семью, и старалась видеть в этом испытание, ниспосланное небом, за которое она впоследствии пожнет райское блаженство. Настроение её ума сделалось настолько мрачное, что даже священники не могли выносить её сурового покаяния, и вскоре и эта последняя связь с внешним миром понемногу порвалась. Госпожу Дюпарк не удовлетворяло религиозное рвение отца Феодосия, и даже суровый отец Кокар казался ей слишком снисходительным. Она упрекала их в том, что они поддаются светскому легкомыслию и своими собственными руками разрушают величие церкви. Ея речи звучали такими грозными пророчествами, что отцу Крабо первому надоело их выслушивать, и он перестал к ней заходить, решив, вероятно, что небольшая доля наследства, которая приходилась на долю Вальмарийской коллегии, не искупала неприятностей, которые он испытывал, выслушивая бредни этой сумасшедшей старухи.

Несколько месяцов спустя аббат Кокар тоже прекратил свои посещения: его возмущали вечные упреки разъяренной ханжи, унижавшие его достоинство, как пастыря. Остался один отец Феодосий, который еще изредка заглядывал в этот дом, двери и окна которого были плотно заперты для всего мира. Отец Феодосий, вероятно, находил, что не следует брезгать наследством старухи, потому что дела св. Антония Падуанского далеко не находились в блестящем состоянии. Напрасно он печатал все новые объявления о чудесах и призывал верующих наполнять кассу церкви: пожертвования становились все скуднее; тогда ему пришла новая мысль - продавать небольшие участки земли под могилы, устраивая вокруг них хорошенькие садики, где верующие могли найти вечное успокоение, среди чудных лилий, роз и цветущих деревьев. Такая выдумка имела успех, и так как требовалось, чтобы места разбирали вперед, то деньги снова стали прибывать в кассу часовни Капуцинов. Две богатые дамы уже завещали им свое состояние с тем, чтобы им был отведен самый красивый участок сада, во вкусе прежних французских парков, с лабиринтами и каскадами. Говорили, что и госпожа Дюпарк сделала свой выбор: она пожелала лежать в золоченном гроте, над которым бы возвышалась голубая скала, среди мирт и лавровых деревьев. Поэтому отец Феодосий продолжал усердно посещать старуху, не обижаясь, если она его прогоняла иногда, возмущенная его слишком уступчивой верой; он даже имел свой ключ для входа в дом, так что мог приходить, когда ему вздумается; служанка Пелажи давно оглохла и часто не слышала звонков. Обе женщины, наконец, решили совсем отрезать проволоку звонка: к чему было сохранять еще эту связь с миром?! Пелажи сделалась под старость также сварлива, как и её хозяйка; под влиянием узкого ханжества она совершенно потеряла рассудок; перестала даже ходить каждый день за свежей провизией; госпожа Дюпарк довольствовалась теперь самою скромною трапезою: овощами и черствым хлебом, как отшельник в пустыне.

В самое последнее время поставщик провизии сам начал приносить съестные припасы и по субботам находил у дверей корзинку, в которой лежали деньги, завернутые в старый газетный лист бумаги. У Пелажи была одна большая забота - племянник Полидор, поступивший прислужником в один из монастырей Бомова; он навещал иногда старуху и самым безцеремонным образом вымогал у неё деньги. Он так напугал ее, что она не смела оставлять его на улице, из боязни скандала; он поднимал страшный шум и так стучал каблуком в дверь, что она чуть не срывалась с петель. Когда он входил в дом, то она еще больше пугалась, зная, что он способен на злодеяние, если ему отказать в деньгах. За всю свою долгую жизнь она по грошам скопила около десяти тысяч франков и держала эти деньги зашитыми в матраце, собираясь их отдать в церковь, чтобы тоже приобрести уголок земли в чудном саду и заказать обедню для спасения своей души. Она до сих пор медлила с отдачей денег, не решившись еще распределить свое богатство: иногда ей хотелось побольше уделить на поминовение души, а иногда ее прельщал более красивый уголок сада. И вот случилось то, чего она так боялась: однажды вечером она впустила негодяя, и тот переколотил всю мебель, разрыл вещи и, наконец, нашел деньги, зашитые в матрац, схватил их и убежал. Пелажи в ужасе упала около кровати и задыхалась от отчаяния: её кровные деньги попали в руки этого разбойника, и ей приходилось расстаться с надеждою на вечное пребывание в райском уголке, которое она хотела себе купить этими деньгами. Несчастная старуха через два дня умерла с горя, и отец Феодосий нашел её труп в грязной каморке, под самой крышей, где она ютилась в последнее время. Он должен был устроить похороны и позаботиться о другой старухе, которая оставалась теперь совсем одинокою. Госпожа Дюпарк уже несколько недель не вставала с постели, потому что ноги у ней были почти окончательно парализованы. Но и в постели она сидела выпрямившись, подложив за спину подушки; лицо её совсем высохло, и глубокие морщины легли вдоль провалившихся щек, отчего нос казался еще более выдающимся. Чуть дыша, изнемогая от болезни, она все также деспотически управляла своим пустынным и мрачным домом, где, наконец, умерло последнее существо, услуги которого она выносила. Когда отец Феодосий начал уговаривать ее взять другую служанку, старуха ничего ему не ответила; тогда он заявил, что пошлет сестру милосердия, потому что не может же больная сама себе прислуживать, не будучи в состоянии даже встать с постели. Но госпожа Дюпарк страшно рассердилась на его слова и начала свои обычные причитания о том, что люди утратили веру и что духовные лица потакают всяким безчинствам, пока, наконец, церковь не обрушится им на голову. Отец Феодосий, возмущенный такими речами, убежал от нея, обещаясь придти на следующий день. Прошла ночь, и прошел день, но монах не смел к ней пройти и прокрался в дом лишь под вечер. Целые сутки госпожа Дюпарк оставалась совершенно одна, с закрытыми ставнями и дверями, точно замуравленная заживо; к ней не проникал ни луч света, ни малейший шум. Она давно желала этого, после того как порвала все связи со своими близкими и отказалась от общества, которое ненавидела. Наконец старуха прогнала от себя и духовного отца и осталась одна со своим Богом, ожидая, пока Он возьмет ее к себе и желая своей кончиной показать, как должны умирать истинные христиане. Когда отец Феодосий пытался проникнуть к ней в дом под вечер следующего дня, он нашел дверь запертою изнутри. Ключ поворачивался в замке, но открыть дверь было невозможно. Кто же закрыл ее? Ведь больная не вставала с постели, а ключ от дома был только у отца Феодосия. Монах страшно перепугался и побежал в префектуру, чтобы рассказать об этом обстоятельстве и снять с себя ответственность. Послали за Луизой, которая жила в школе у мадемуазель Мазелин; случайно там находились Марк и Женевьева, пришедшие из Жонвиля, чтобы осведомиться о здоровье старухи.

Наступила трагическая минута. Вся семья направилась к площади Капуцинов; пытались открыть дверь, послали за слесарем, но все его усилия были напрасны: изнутри были закрыты железные засовы. Пришлось послать за плотником, который вынул двери из петлей. В доме все было тихо, и удары молотка зловеще раздавались среди общего молчания. Наконец, когда дверь была вынута, Марк, Женевьева и Луиза вошли в дом, содрогаясь от ужасного предчувствия. В комнатах было холодно и сыро, как в могиле, и они с трудом зажгли свечу. На кровати они нашли госпожу Дюпарк мертвою; она сидела все также прямо, облокотившись на подушки, и держала в руке большое распятие. В предсмертные минуты у неё достало силы воли, чтобы встать с кровати и закрыть внутренний засов; никто, даже священник, не мог проникнуть в дом и помешать ей провести последния минуты наедине с Богом. Она снова взобралась на постель и умерла. Марк стоял около кровати, поддерживая Женевьеву, которая почти лишилась чувств, и ему казалось, что вместе с этой старухой умерло прежнее суровое понимание жизни, недоступное чувству любви и истинному просвещению. Из этой смерти возрождалась новая жизнь.

После похорон, которыми руководил аббат Кокар, были разобраны все вещи в доме, но не нашли ни духовного завещания, ни денег. Отца Феодосия нельзя было обвинить, потому что он не входил в дом. Уничтожила ли покойная сама свои деньги, как бренные достатки земных богатств, или отдала их из рук в руки духовенству, этот вопрос остался открытым. Деньги не были найдены. Остался только дом, который был продан, а вырученная сумма, по желанию Женевьевы, роздана бедным. Она думала этим угодить воле покойной.

Вечером, после похорон, когда она осталась одна с мужем, Женевьева бросилась ему на шею и исповедывалась с полною откровенностью:

- Еслибы ты знал... С тех пор, как бабушка осталась одна и так мужественно переносила свое одиночество, я часто думала о том, что мое место около нея, и упрекала себя за то, что покинула ее... Что делать? Я никогда не смогу отрешиться от прежних понятий. Боже мой! Какая это была ужасная кончина! Теперь я вижу, насколько ты прав, когда стремишься к тому, чтобы жена была истинною подругою мужа, и желаешь, чтобы на земле господствовали настояшая любовь и справедливость.

Через месяц Луиза вышла замуж за Жозефа, а Capa за Себастиана. Обе свадьбы носили гражданский характер и были отпразднованы в один день. Новая благодатная - жатва понемногу созревала на плодородной ниве, засеянной семенами будущего и тщательно возделанная, очищенная от сорных трав суеверия и невежества.

II.

Прошло несколько лет. Марк продолжал свою деятельность и в шестьдесят лет не утратил энергии, а продолжал все с тою же горячностью бороться за истину и справедливость, как и в первые годы своей юности. Однажды он отправился в Бомон, чтобы повидаться с Дельбо, который, увидев его, воскликнул:

- Знаете, вчера я был поражен странной встречей: я возвращался домой в сумерки по бульвару Жафр и увидел перед собою человека, приблизительно ваших лет, но в очень обтрепанном платье... При свете фонаря у кондитерской, на углу улицы Гамбетты, мне показалось, что этот человек был никто иной, как брат Горгий...

- Как, наш Горгий?

- Да, да, тот самый брат Горгий, но только на нем была одета не ряса, а грязный, старый сюртук, и он шел, пробираясь вдоль стены, и походил на голодного, бродячаго волка... Он, вероятно, вернулся втихомолку и живет в каком-нибудь углу, нагоняя страх на своих бывших сообщников и тем добывая себе средства к существованию.

Марк был очень удивлен и не сразу ответил.

- О, вы наверное ошиблись! Горгий слишком боится за свою шкуру, чтобы рисковать попасть на каторгу; если последний приговор будет отменен, то ему не избежать наказания.

- Вы очень ошибаетесь, мой дорогой друг,- сказал ему Дельбо.- Ему нечего бояться: после преступления прошло десять лет, и убийца маленького Зефирева может теперь спокойно разгуливать по улицам. Впрочем, возможно, что я и ошибся. Во всяком случае для нашего дела возврат Горгия не имеет никакого значения. Что может он нам сообщить, чего бы мы не знали?

- Конечно, ничего. Он столько врал, что и теперь не скажет правды. Та истина, которую мы ищем, которая нам дорога,- не он нам ее поведает.

Марк иногда навещал Дельбо, чтобы поговорить с ним о деле Симона, которое все еще не было разъяснено и тяготило умы честных людей, лежало темным пятном на совести всей страны. Хотя о нем и перестали теперь говорить, но оно отравляло самосознание народа, как медленный яд, от которого нет спасения. Два раза в год Давид приезжал в Бомон, чтобы повидать Дельбо и Марка и узнать, нет ли надежды на полное оправдание брата; помилование не удовлетворяло его: он продолжал добиваться возстановления чести невинно-осужденнаго. Все его приверженцы были уверены в том, что если приговор, произнесенный в Розане будет кассирован, дело кончится полным оправданием Симона; все их старания были направлены теперь к тому, чтобы найти повод для кассации. Как и в первый раз, такой повод существовал, но доказать его было очень трудно. Дело в том, что Граньон снова решился сделать незаконный поступок: он показал на этот раз не письмо Симона с поддельною подписью, а письменную исповедь того рабочаго, умершего в госпитале, который будто бы по просьбе учителя сделал фальшивый штемпель школы братьев; эта исповедь была отдана сестре милосердия при госпитале самим рабочим, накануне его смерти. Не было сомнения, что Граньон носил эту исповедь при себе и показывал ее некоторым присяжным и судьям, говоря, что он не хочет показать ее на суде, чтобы не запутать в дело сестру милосердия, монахиню; он добавлял, однако, что, если дело примет нежелательный оборот. он предъявит эту исповедь публично. Теперь понятно было, почему присяжные не решились вынести оправдательный приговор; они были точно также обмануты, как и присяжные в Бомоне, и полагали, что поступают по совести, обвиняя Симона. Марк и Давид вспоминали о некоторых вопросах, поставленных присяжными, которые им показались тогда очень странными, но которые были вполне объяснимы, если допустить, что они знали об исповеди этого рабочаго, публичное обнародование которой было нежелательно. И вот они осудили! Дельбо всеми силами старался добыть этот документ, предъявление которого немедленно вызвало бы кассацию приговора. Но получить этот документ им до сих пор не удавалось, несмотря на все их розыски. В последнее время они возлагали все свои надежды на одного из присяжных, доктора Бошана, которого одолевали такие же угрызения совести, как и архитектора Жакена при первом процессе; он был уверен, что исповедь рабочаго была подложна. Доктор Бошан не был клерикалом, но его жена поклонялась иезуитам, и муж не хотел ее огорчить своими разоблачениями. Приходилось еще ждать.

По мере того, как время двигалось вперед, настроение умов изменялось к лучшему, благодаря постепенной эволюции в сфере общественной жизни. Светское образование, искоренявшее суеверия и невежество, возрождало всю Францию и создавало новых людей при помощи народных учителей и начальных школ. Школа была тем центром, откуда исходил свет; её влияние сказывалось в каждой новой благодетельной реформе, в каждом шаге на пути к истинной солидарности и мирного развития народа. Многое, что казалось невозможным накануне, приводилось внезапно в исполнение, и обновленная нация сознательно отрицала ложь и стремилась к истине и справедливости.

При новых выборах Дельбо победил Лемарруа, бывшего депутата радикальной партии и столько лет занимавшего пост мэра города Бомона. Казалось, что этот друг Гамбетты никогда не будет сменен, так как олицетворял собою требования среднего большинства. Но понятия изменились; буржуазия потеряла свой авторитет, слишком явно выказав свои хищнические стремления; она хотела поработить народ, чтобы удержать за собою привилегии, и Лемарруа являлся характерным представителем этого класса, готового на всякую реакцию для сохранения власти. Народ мало-по-малу начинал сознавать свою силу; благодаря разумному обучению, он проснулся от своей вековой спячки и обнаружил такую мощь и такую неподкупную энергию, бороться с которой было не под силу вымиравшей буржуазии. Торжество Дельбо сразу выяснило новое направление умственной жизни Франции; этого человека, когда-то оплеванного за дело Симона, теперь окружал лучезарный ореол борца за правду, истину и справедливость.

Вскоре явилось еще другое, весьма яркое доказательство нового общественного течения - полная перемена фронта депутата Марсильи. Прежде он входил в состав радикального министерства; затем, после осуждения Симона, перешел на сторону умеренного большинства; теперь же он снова высказывал самые крайния мнения, и ему удалось быть вновь избранным, благодаря тому, что он пристроился к победному шествию Дельбо. В этом округе победа, впрочем, не была окончательно на стороне свободомыслящих: между прочими депутатами был выбран и Гектор де-Сангльбеф, откровенно высказывавший свои реакционные взгляды. Но такова уже особенность смутного времени: успехом пользуются люди вполне определенного образа мыслей; но люди неясные, неискренние не могут рассчитывать на успех. Таким образом рядом с Гектором де-Сангльбефом был избран Дельбо, осмелившийся когда-то открыто защищать Симона. После приговора в Розане все симонисты почти поголовно пострадали за то, что твердо стояли на стороне правды и справедливости. Их всячески оскорбляли и преследовали, и положение большинства из них было очень незавидно. Дельбо потерял всех своих клиентов: никто не смел поручать ему ни одного дела; Сальван лишился места; Марк впал в немилость, и его перевели из Мальбуа в захолустное место - в Жонвиль; за этими людьми, бывшими на виду, стояло еще множество других, которые претерпевали всякие лишения за то, что осмелились остаться честными людьми! Несмотря, однако, на перенесенные удары, на всеобщее недоброжелательство, эти люди снова принялись за дело и работали молча, в стороне, ничем не обращая на себя внимания, ожидая с уверенностью, что час возмездия наступит. И он наступил: правда победила ложь, и один из самых выдающихся защитников истины, Дельбо, одержал победу над Лемарруа, чья подлая политика состояла в том, что он никогда не высказывался ни за, ни против Симона, из страха потерпеть неудачу на выборах. Следовательно, в общественном мнении совершился громадный переворот, и человеческое разумное мышление одержало значительную победу. Сальван тоже испытал большую радость: одного из его учеников назначили директором нормальной школы вместо Морезена, который был уволен за неспособность; старик скромно торжествовал эту победу в своем уютном садике, окруженном цветами; он радовался не унижению противника, но успеху своего дела, которое теперь находилось в надежных руках. Наконец сам Де-Баразер призвал к себе Марка и предложил ему место в Бомоне: старик почувствовал, что теперь может смело исправить свою бывшую несправедливость, и это доказывало, что дела приняли действительно благоприятный оборот. Марк от души этому порадовался, но от места отказался, не желая расстаться с Жонвилем, где работа его еще не была окончена. Замечались и другия знамения времени. Префект Энбиз был замещен другим, очень развитым и энергичным человеком, который сейчас же потребовал смещения Депеньвилье, превратившего вверенное ему учебное заведение в какую-то духовную семинарию. Сам ректор Форб, попрежнему углубленный в свои занятия древней историей, должен был принять кое-какие меры для оздоровления средних школ и для устранения клерикалов от влияния на начальные школы. Генерал Жарус, получивший отставку, совсем покинул Бомон, хотя состоял там домовладельцем: он не мог выносить новых веяний, охвативших общество, и не хотел жить рядом со своим заместителем, республиканским генералом, который исповедывал очень свободные убеждения. Бывший следственный судья Дэ умер от угрызений совести, несмотря на свое публичное покаяние во время процесса в Розане; прокурор республики, Рауль де-ла-Биссоньер, создавший себе блестящую карьеру в Париже, потерпел крушение благодаря какому-то грандиозному мошенничеству, в которое был замешан. Бывший председатель суда ходил, повеся голову; он постарел и пожелтел, и вечно оглядывался, боясь, как бы ему кто-нибудь не плюнул в лицо: знакомые уже давно перестали ему кланяться.

Марк часто навещал Мальбуа, где его дочь Луиза с мужем Жозефом занимала прежнюю квартиру Миньо в здании общественной школы; он радовался успехам светского преподавания, которое всюду разливало широкою волною истинное знание, а следовательно - здоровье и счастье. Мальбуа уже не представлял собою прежнего клерикального гнезда, которое, в угоду конгрегации, избрало мэром жалкого Филиса, жившего со своей кухаркой. Прежние избиратели допускали в муниципальное управление лишь незначительное число республиканцев, которые не могли действовать самостоятельно. При новых выборах все республиканские кандидаты прошли без всякой задержки, и Даррас снова победил Филиса, будучи избран громадным большинством. Даррас был в восторге снова вступить в должность мэра, после того, как его изгнали клерикалы, и теперь он мог действовать смело, отбросив всякие компромиссы, потому что за ним стояла сплоченная партия таких же республиканцев.

Марк встретил его однажды на улице и порадовался его сияющему виду.

- О, я помню, отлично помню,- обратился к нему Даррас со своим обычным добродушием,- что поступал не так, как вы того желали. Бедный Симон, ведь я был убежден в его невинности и все же отказался вступится за него, когда вы ко мне приходили. Что делать? У меня не было и двух голосов в муниципальном совете, и в конце концов я сам потерпел неудачу. Ах, еслибы у меня тогда была такая же поддержка, как теперь! Наконец-то сила на нашей стороне, и мы себя покажем в настоящем свете!

Марк, улыбаясь, спросил его, как поживает Филис, его предшественник, одержавший когда-то над ним победу.

- Филис! Бедняга очень огорчен! Вы знаете, та особа, с которою он жил, умерла? Теперь к нему переехала его дочь, Октавия, страшная ханжа. Его сын Раймон, моряк, находится постоянно в плавании; так что бедняге живется далеко не весело. Впрочем, он, кажется, утешился: я видел у него очень толстую и здоровенную кухарку.

Даррас рассмеялся от всей души. Он жлл на доходы скопленного капитала, с женою, которую очень любил, и только жалел об одном, что у них не было детей.

- Теперь я надеюсь, что здешнего учителя, Жули, не будут беспокоить никакими придирками,- сказал Марк.- Вы и не знаете, сколько труда ему стоило проводить свою систему обучения и подготовить то разумное большинство, которое выбрало вас снова мэром.

- О, я знаю, знаю,- воскликнул Даррас,- вы были здесь первым и главным работником; я никогда не забуду тех услуг, которые вы оказали нашему городу. Будьте покойны, и Жули, и мадемуазель Мазелин теперь могут работать спокойно: никто их не тронет... Кроме них, здесь работают теперь ваша дочь и сын Симона и продолжают начатое вами дело освобождения страны от всяких пагубных влияний. Ваша семья выказала много истинного героизма и заслуживает искренней признательности потомства.

Они коснулись той отдаленной эпохи, когда Марк принял на себя заведывание школой в Мальбуа, при самых неблагоприятных условиях, вскоре после осуждения Симона. С тех пор прошло около тридцати лет. Сколько поколений сменилось на скамьях школы, унося с собою в жизнь свободные научные знания! Марк вспомнил своих первых учеников, Фердинанда Бонгара, неспособного и упрямого, который женился на Люсиль Долуар, умной девушке, но испорченной клерикальными затеями мадемуазель Рузер; у них была девочка одиннадцати лет, Клер, ученица мадемуазель Мазелин, которая была воспитана ею в более свободных принципах. Вспомнил он также Огюста Долуара, сына каменщика, довольно ленивого и непослушнаго; он был женат на Анжел Бонгар, тщеславной и пустой бабенке, и у них был сын пятнадцати лет, Адриен, которым не мог нахвалиться учитель Жули; это, по его словам, был замечательно одаренный юноша. Брат его, слесарь, Шарль Долуар, такой же плохой ученик, как и его брат, женился на Марте, дочери своего хозяина. У него был сын тринадцати лет, Марсель, только что кончивший школу в Мальбуа, с отличными отметками. Жюль Долуар, благодаря заботам Марка, сделался учителем; он принадлежал к числу лучших учеников Сальвана и служил теперь в школе в Бордо, вместе со своей женой, Жюльеттой Гошар, первой ученицей женской нормальной школы в Фонтене. Это была энергичная чета, бодрая, жизнерадостная; их семейное счастье скрашивалось еще маленьким сынишкой, четырех лет, Эдмоном, который уже знал буквы и поражал всех своим ранним развитием. Затем разговор перешел на двух Савенов, близнецов, сыновей чиновника Савена: Ахилл, лживый и лукавый мальчик, поступивший в канцелярию пристава, сделался таким же отупевшим тружеником, каким был его отец; он женился на сестре товарища по службе, Виржнии Дешен, ничем не выдающейся блондинке, и у него родилась прелестная дочь Леонтина, одна из любимейших учениц мадемуазель Мазелин; одиннадцати лет она уже получила свидетельство об окончании курса. Другой брат, Филипп, долго сидевший без места, выровнялся, благодаря суровой борьбе, и теперь занимал место директора образцовой фермы; он еще не был женат; помощником у него состоял младший брат Леон, самый энергичный из трех братьев, который решил приняться за обработку земли и женился на крестьянке, Розалии Бонен; их старший сын, Пьер, шести лет, только что поступил в школу господина Жули. Говоря о Савенах, нельзя было не вспомнить о их дочери Гортензии, этой жемчужине среди учениц мадемуазель Рузер, которая в шестнадцать лет разрешилась девочкой, Шарлоттой; эта девочка посещала школу мадемуазель Мазелин и была одной из самых способных её учениц; вышедшая замуж за торговца лесом, она недавно родила девочку, которая выростет уже совершенно свободная от всякого клерикального влияния.

Таким образом поколения сменялись новыми поколениями, и каждое последующее обогащалось большими знаниями, развивалось и крепло умственно; школа совершала эту постепенную эволюцию и приближала народ к тому счастливому будущему, когда окончательно восторжествуют истина, справедливость и братство между людьми.

Марк особенно интересовался семейною жизнью Луизы и Жозефа, а также судьбою его любимого ученика - Себастиана Милома, который женился на Саре. Распростившись в этот день с Дарраком, он отправился в школу, чтобы навестить свою дочь. Мадемуазель Мазелин уже покинула Мальбуа; она посвятила сорок лет своей жизни воспитанию и обучению девочек и теперь удалилась в Жонвиль, где поселилась на очень скромной квартире, недалеко от хорошенького садика Сальвана. Она бы еще могла заниматься, несмотря на свои шестьдесят лет, но зрение её очень пострадало, и она почти ослепла; единственно, что примиряло ее с вынужденной отставкой, была надежда на свою заместительницу Луизу, которая могла столь же успешно продолжать начатое ею дело. Поговаривали о том, что Жули будет назначен заведующим школою в Бомоне, а его помощник Жозеф - старшим учителем школы в Мальбуа; таким образом муж и жена будут руководить школою, где у всех в памяти были еще имена Симона и Марка. Сын и дочь продолжат благотворную работу своих отцов. Луизе было уже тридцать два года; у неё родился мальчик Франсуа, замечательно похожий на своего дедушку Марка: у него были ясные, блестящие глаза и высокий лоб Фроманов; мальчику минуло двенадцать лет, и он уже теперь решил поступить в нормальную школу и сделаться простым сельским учителем.

Был четверг, и Марк встретил Луизу на пороге класса, где она только что дала девочкам добавочный урок домоводства; она всегда занималась с ними раз в неделю этим сверхпрограмным уроком. Жозеф с сыном отправились вместе с другими учениками школы на ботаническую и минералогическую экскурсию по берегу реки Верпиль. Марк застал в гостях у Луизы Сару, большую её приятельницу; она приехала из Рувилля, где её муж был старшим учителем.

У Сары была дочка девяти лет, Тереза, необыкновенной красоты; она удивительно походила на свою бабушку Рахиль. Сара приезжала в Мальбуа три раза в неделю по железной дороге,- от Рувилля было всего десять минут езды,- чтобы присмотреть за мастерской на улице Тру, где все еще работал старик Леман. Он был уже очень стар: ему перевалило за восемьдесят лет,- и с каждым днем ему становилось все труднее руководить мастерской.

Марк поцеловал Луизу и пожал руку Саре.

- Как поживает Себастиан, и ваша дочка Тереза, и вы сами, моя дорогая?

- О, мы все живем отлично,- весело ответила ему Сара,- даже дедушка Леман все еще держится на ногах, несмотря на старость. Мы недавно получили письмо от дяди Давида; он пишет, что папа совсем оправился от лихорадки.

Марк задумчиво покачал головой.

- Да, да, это хорошо! Но все-ж-таки у него в сердце остается открытая рана; надо, во что бы то ни стало, добиться его оправдания. Это ужасно трудно,- однако, мы не теряем надежды: теперь настали лучшие времена. Скажите от меня Себастиану и повторяйте ему ежедневно, что каждый ученик, которого он выпустит из своей школы, явится надежным борцом за великое дело торжества истины.

Марк посидел и поболтал с Луизой, сообщая ей известия о мадемуазель Мазелин, которая жила в Жонвиле, окруженная цветами и птицами. Марк просил дочь послать к нему в следующее воскресенье своего Франсуа, чтобы доставить удовольствие Женевьеве, обожавшей своего внука.

- Если можешь, приходи тоже вместе с Жозефом, и мы все отправимся к Сальвану, который, конечно, будет в восторге увидеть целое поколение наставников, своих духовных детей. Мы приведем туда и мадемуазель Мазелин, а вы, Сара, возьмите с собой Себастиана и вашу дочурку Терезу. Тогда все будут в сборе... Итак, до свиданья, до воскресенья.

Марк поцеловал молодых женщин и поспешил на железную дорогу, чтобы захватить шестичасовой поезд. Но он едва его не пропустил, благодаря странной встрече, которая его несколько задержала. На углу Большой улицы он заметил, за группой деревьев, две мужских фигуры, которые оживленно о чем-то беседовали. Один из этих господ поразил Марка своим бледным,- продолговатым лицом с бледными, хитрыми глазами. Где-то он видел это лицо, глупое и преступное. Внезапно ему пришла в голову мысль: это никто иной, как Полидор, племянник Пелажи. Он не видел его лет двадцать, но знал, что его прогнали из монастыря в Бомоне, и теперь он скитался по разным вертепам, среди подонков общества. Полидор, вероятно, тоже узнал Марка, потому что сейчас же удалился вместе с товарищем; взглянув на последнего, Марк вздрогнул от неожиданности: одетый в потертое пальто, с лицом хищной птицы,- в нем не трудно было признать брата Горгия. Марк сейчас же вспомнил о словах Дельбо, который говорил ему, что встретил человека, напомнившего ему брата Горгия,- и пошел следом за этими двумя личностями, но оне очень быстро скрылись в боковой улице. Напрасно Марк смотрел во все стороны. Полидор и его спутник исчезли в одном из довольно подозрительных домов пустынного переулка. У Марка невольно явилось сомнение, Горгий ли это был, или нет. Он не мог утверждать наверное, что узнал его; ему казалось, что перед ним мелькнул лишь зловещий призрак этого человека,

В Жонвиле Марк теперь торжествовал. Там, как и повсюду, происходила медленная, но верная победа истины, просветительная победа знания над невежеством и суеверием. В продолжение нескольких лет было уничтожено пагубное влияние прежнего учителя Жофра, который сознательно подчинился клерикалам и отдал власть в руки аббата Коньяса. По мере того, как из школы Марка выходили действительно просвещенные и здравомыслящие люди, нравственный и умственный уровень страны повысился, и народонаселение освободилось от прежних оков лжи и лицемерия; вместе с умственным подъемом, с развитием братских чувств и стремления к солидарности, повысился и материальный достаток жителей: известно, что культура и счастье страны зависят исключительно от её умственного уровня и гражданской доблести. Довольство и благополучие снова вступили в чистые и опрятные домики обитателей Жонвиля; поля покрылись обильной жатвой, благодаря усовершенствованным методам обработки, и вся страна радовала глаз, залитая горячими лучами летнего солнца. Весь этот счастливый уголок шел по пути мирного прогресса, столь давно желанного, столь необходимого для счастья каждого народа.

Мартино, мэр Жонвиля, вполне подчинился Марку и действовал с ним заодно, во главе муниципального управления. Целый ряд фактов вызвал и ускорил это доброе соглашение, этот союз школьного учителя с сельскими властями, который помогал всякому благому начинанию. Аббат Коньяс, возмущенный тем, что власть ускользала из его рук, позволил себе целый ряд поступков, благодаря которым даже женщины отвернулись от него. Он оскорблял их в церкви и на улице и даже не сдержался относительно госпожи Мартино, жены мэра, что вызвало против него оффициальную жалобу.

Между тем Марк работал над осуществлением одной мысли, которая уже давно зародилась у него в голове. На основании вновь вышедших законов, мастерская Доброго Пастыря, где сотни женщин изнывали над неблагодарной работой, должна была закрыться, и это было большим счастьем для всего округа; одна из язв клерикализма была уничтожена. Марк посоветовал общине купить на торгах все обширное помещение мастерских. У него был проект устроить в этом здании, постепенно, по мере накопления средств, большие залы для игр, библиотеку, музей и даровую баню,- словом, целый народный дом, где окрестные жители могли найти и развлечение, и полезное времяпровождение. Первым был открыт большой зал для игр, и это открытие послужило поводом к большому народному празднику.

Подготовления к нему были самые грандиозные. Ученики и ученицы Марка и Женевьевы собирались устроить театральное представление, с пением и танцами. Молодые девушки, одетые в белые платья, устраивали празднество в честь полевых работ и радостей жизни. Целый оркестр составился из учеников школы, который мог исполнять всевозможные пьесы и танцы. Празднество должно было носить радостный характер, прославлять жизнь и счастье, счастье, основанное на исполнении долга, который дает отраду всякому труженику, служит источником силы и блаженства. Затем должен был следовать целый ряд игр и физических упражнений, гимнастики; для игр на открытом воздухе был устроен сад, которым всегда могли пользоваться дети и подростки окрестного населения. Для женщин были устроены гостиные, где оне могли собираться и беседовать о своих делах, болтать и смеяться. Вся главная зала была украшена цветами и зеленью, и в день, назначенный для празднества, целые толпы народа начали стекаться со всех сторон к гостеприимному дому, посвященному радости и веселью.

В это воскресенье Миньо, по желанию Марка, привел всех своих учеников из Морё, с согласия их родителей, для того, чтобы они могли принять участие в торжестве. Дом был так велик, что свободно вмещал обитателей и соседнего прихода. Марк и Миньо отправились на торжество, радостно беседуя о тех благоприятных обстоятельствах, которые помогали им в их работе. В народном доме они застали Женевьеву в обществе Сальвана и мадемуазель Мазелин, которые выбрались из своего уединения, чтобы присутствовать на празднестве; оно являлось отчасти делом их рук, плодом неустанного труда на пользу ближних. Все было устроено очень просто и носило братский и дружеский характер. Местные власти, во главе которых находился мэр Мартино в трехцветной ленте через плечо, присутствовали на торжестве, как представители общины. Дети местной школы играли и пели, открывая новую эру труда и мирной радости; чистые детские голоса воспевали приближение счастливого будущего, и взрослые были тронуты до слез этим детским праздником. Прославлялась вечная непобедимая юность, которой суждено создать полную солидарность между людьми. Радостная надежда наполняла сердца всех присутствующих при виде девочек и мальчиков, веселаго, счастливого юношества, от которых ожидалась великая жатва мирного будущаго. Их окружала толпа родителей, отцов и матерей, и стариков, проживших долгую жизнь трудов и лишений, но довольных тем, что честно исполнили свой долг. Человечество, освобожденное от невежества и суеверий, возрождалось для новой жизни, идеалом которой являлось разумное стремление к истине и справедливости и к созиданию счастья между людьми. Теперь в Жонвиле открылось место для собраний, для дружеских бесед, светлое, чистое помещение, где женщины могли доставить себе наивную радость пощеголять своими нарядами, не подвергаясь оскорблению. Здесь будут собираться истинные граждане, веселые, свободные, разумные, и все мрачное прошлое исчезало под наплывом непосредственной радости бытия.

Танцы и веселье продолжались до самого вечера. Крестьяне еще никогда не видели такого торжества; они весело сновали в толпе в новых нарядах, и самою красивою между ними была госпожа Мартино. Наконец-то ей удалось попасть в настоящий салон, которому бы позавидовали и горожанки.

Этот счастливый день кончился довольно неприятным инцидентом. Когда Марк и Женевьева, в сопровождении Миньо и его учеников, вышли из народного дома, к ним присоединилось много женщин, в том числе и госпожа Мартино. Проходя мимо дома аббата Коньяса, оне как раз говорили о том, что его недавно оштрафовали на двадцать пять франков за оскорбление госпожи Мартино в церкви. Слышал ли он эти слова, из-за ограды своего сада, но только его взбешенная фигура внезапно вынырнула из-за кустов.

- Лгунья! Негодная обманщица! - кричал он ей.- Погоди, ты еще когда-нибудь проглотишь свой язык, змея подколодная!

Все были искренно возмущены таким новым оскорблением и поспешили уйти поскорее от рассвирепевшего аббата, продолжавшего свою грозную филиппику. Но этот печальный инцидент был вскоре забыт, и дети начали расходиться, оглашая вечерний воздух веселыми песнями.

В следующий четверг Марк отправился в Мальбуа, и там ему снова повстречалась та мрачная фигура, о которой он думал все время, подозревая, что встретил никого иного, как брата Горгия. На этот раз его сомнения подтвердились. Переходя по пустынной площади Капуцинов, он увидел высокого, худощавого мужчину, стоявшего в глубокой задумчивости перед школой братьев. Марк сейчас же узнал в нем того самого человека, которого видел месяц тому назад на углу Большой улицы в беседе с Полидором. На этот раз он узнал его: что был никто иной, как брат Горгий, в старом, засаленном сюртуке, постаревший, с измученным лицом, на котором еще больше выдавался его громадный нос хищной птицы. Дельбо, значит, не ошибся: брат Горгий приехал в Мальбуа и бродил по городу, вероятно, уже несколько недель.

Погруженный в воспоминания посреди пустынной площади, брат Горгий, однако, почувствовал, вероятно, устремленный на него взгляд и, повернув голову, уставился на Марка. Он тоже, вероятно, узнал его, но не пытался скрыться, а улыбнулся кривою, жестокою улыбкой, которая обнаружила ряд длинных, волчьих зубов, и, спокойно обращаясь к нему, сказал, указывая на стены разрушившейся школы братьев:

- А что, господин Фроман,- вас, вероятно, радует вид этой школы... Я, откровенно говоря, готов поджечь ее, чтобы стереть с лица земли.

Марк, ошеломленный тем, что этот разбойник и бродяга осмелился заговорить с ним, молчал, содрогаясь от ужаса. Брат Горгий продолжал, все с той же отвратительной улыбкой:

- Вы удивлены, что я заговорил с вами? Вы - мой злейший враг. Но у меня нет к вам ненависти. Вы были правы, вы боролись за свои идеи. Кого я ненавижу и кого готов преследовать до могилы, так это моих начальников, моих братьев, которые должны были спасти меня, а на место того бросили на произвол судьбы, выгнали на улицу и предоставили мне на свободе умирать с голоду. Они виноваты во всех несчастиях, которые обрушились на церковь и на эту школу, и сердце мое переполнено злобой и ненавистью.

В это время две старые женщины показались на площади, а из дверей часовни вышел монах; брат Горгий боязливо оглянулся и, подойдя в Марку, сказал вполголоса:

- Слушайте, господин Фроман, меня давно томит желание поговорить с вами. У меня есть много интересного, что я хочу сообщить вам. Если вы позволите, я как-нибудь вечерком пройду в Жонвиль.

Он удалился, не дождавшись ответа Марка. Последний никому не сказал ни слова об этой странной встрече; одной лишь Женевьеве он сообщил о желании брата Горгия зайти к нему, и она этим очень встревожилась. Они решили не принимать его у себя, боясь попасти в какую-нибудь коварную ловушку, запутаться в интригу, которая впоследствии могла им очень повредить. Этот человек всегда лгал; он и теперь не скажет правды: поэтому его признания не помогут раскрытию истины. Прошли месяцы, и он не показывался. Марк сперва внимательно прислушивался к каждому шороху, решив не отворять ему дверей, но затем мало-по-малу начал волноваться и жалеть, что он не приходит. Он задавал себе вопрос, какого рода могли быт его сообщения, и мучился над этою задачею. Почему бы не принять его? - думал он. Еслибы даже брать Горгий не сообщил ничего необыкновенного, ему все-таки не мешало поближе приглядеться к этому человеку. И он начал поджидать его, досадуя, что это свидание так долго откладывается.

Наконец в темный зимний вечер, когда дождь хлестал в окна, брат Горгий постучался в дверь; его окутывал длинный плащ, с которого струилась вода. Сняв с него промокшую одежду, Марк пригласил его в класс, где топилась печка. Керосиновая лампочка скудно освещала большую комнату, безмолвную, углы которой терялись во мраке. За дверью Женевьева, охваченная невольным страхом, прислушивалась к тому, что происходило в комнате, боясь, как бы пришелец не покусился на её мужа.

Брат Горгий сейчас же возобновил разговор, начатый на площади Капуцинов, как будто они расстались всего несколько часов тому назад.

- Видите ли, господин Фроман, церковь погибает, потому что теперь нет тех суровых, непреклонных людей, которые наполняли ужасом сердца верующих и держали их в своей власти... Что могут сделать нынешние люди? Они все трусы и глупцы.

Он перебрал всех своих начальников, никому не давая пощады. Епископ Бержеро недавно умер, восьмидесяти семи лет; этот несчастный всегда колебался и медлил, поэтому ему не удалось отделиться от Рима и основать во Франции самостоятельную церковь. С особенною ненавистью он обрушился на аббата Кандьё, осмелившагося сомневаться в виновности Симона; он первый подрывал престиж церкви, ополчившись против монахов часовни Капуцинов, называя их жалкими торгашами. Что касается его заместителя, аббата Кокара, то этот, хотя и суровый человек, по мнению брата Горгия, был лишь неспособный глупец.

Марк слушал его, не перебивая, но когда тот обрушился на аббата Кандьё, он не мог не заметить ему:

- Вы не знаете этого человека,- в вас говорит слепая злоба и ненависть... Он первый понял, какой удар религии наносили капуцины, открыто становясь на сторону неправды и несправедливости. Он говорил, что религия должна проповедывать истину и справедливость, равенство и добро, поддерживать слабых и несчастных страдальцев. Между тем она открыто заступалась за лживых, недостойных преследователей Симона, и когда правда обнаружилась, её приверженцы должны были обратиться в её врагов. Истина всегда восторжествует, как бы не хлопотали люди о её погибели... Да, аббат Кандьё все это предвидел, и он покинул свое место не из трусости, но оттого, что сердце его обливалось кровью, и он до сих пор оплакивает свою поруганную веру.

Горгий махнул рукой, объявив, что он не желает вступать в спор. Глаза его горели, и вся его фигура дрожала от волнения; он почти не слушал слов Марка.

- Хороню! Хорошо! Я высказываю свое мнение и не принуждаю вас соглашаться со мною. Но есть еще другия личности, которых вы не будете, надеюсь, защищать,- например, отец Феодосий?

И он продолжал свою обличительную речь, обрушиваясь со страшной злобой на главу капуцинов. Он не осуждал его за чудеса Аитония Падуанского, нет,- он сам верил и ждал чуда, но он его ненавидел за то, что тот собирал деньги и не уделял ни гроша другим служителям алтаря, оставляя их в нищете умирать голодною смертью. Он отказал в помощи ему, Горгию, в такую минуту, когда какие-нибудь десять франков могли его спасти. Все его покинули, все! Не только этот ненасытный отец Феодосий, который награбил себе большое состояние, но и другой, главный руководитель клерикалов, отец Крабо! Ах, этот ужасный отец Крабо! Он когда-то служил ему, ползал перед ним на коленях, готовый из преданности на всякое преступление. Он считал это всемогущим господином, мудрым и храбрым, который сумеет победить весь мир. Под его защитой он не боялся ничего и рассчитывал, что нет такого самого запутанного дела, которое бы ему не удалось повернуть по своему желанию. И что же, этот самый отец Крабо теперь отказался от него, оставил его без помощи, без куска хлеба, без крова. Он поступил еще хуже: он толкал его на погибель, готов был утопить, как опасного соучастника преступлений, от которого надо отделаться. Впрочем, он всегда был отъявленным эгоистом, бессердечным чудовищем! .Разве он не погубил отца Филибена, умершего недавно в Италии, в монастыре, где его держали, как в темнице. Отец Филибен был герой и сделался жалкою жертвою, искупившей чужую вину. Другим таким же несчастным орудием отца Крабо был брат Фульгентий, правда, глупый до идиотизма, но искренний и преданный человек, которого, однако, смели с лица земли; никому не было известно, жив ли он и куда его запрятали. Разве такая жестокость и несправедливость не возмутительны? Неужели он не боится, что наконец найдется человек, который, потеряв терпение, в свою очередь ополчится на него и раскроет все его деяния?

- Да, да,- воскликнул Горгий,- поверьте, что под его важным и гордым видом скрывается полнейшая пустота. Он не понимает, что, обращаясь со мною так безцеремонно, сам подготовляет тебе серьезные неприятности. Но... пуст он остерегается! Если я заговорю...

Он не докончил, потому что Марк перебил его:

- Что же вы скажете?

- Ничего. Это наши личные деда, и я скажу о них лишь исповеднику.

Затем он продолжал:

- Вы знаете, конечно, что теперь школой братьев тоже управляет его креатура, брат Иоахим; он занял место брата Фульгентия. Это страшный лицемер, ловкий и хитрый льстец, воображающий, что свершает ни весть какой подвиг тем, что перестал дергать за уши этих негодных мальчишек, и вы сами видите прекрасные результаты. Школу скоро закроют за недостатком учеников. Надо, как следует, наказывать всех этих сорванцов, тогда они почувствуют к вам уважение. Хотите знать мое мнение: во всем округе есть только один достойный кюрэ - это аббат Коньяс. Он, по крайней мере, как следует ведет борьбу и побивает каменьями неверующих. Он - настоящий праведник, и еслибы побольше таких людей, дела обстояли бы совсем иначе.

Горгий поднял обе руки и потрясал в воздухе сжатыми кулаками. Его суровая, дикая фигура, полная ненависти, как-то совсем не подходила к этой мирной классной комнате, освещенной лампой, где никто никогда не слыхал таких жестоких и гневных речей. Наступило молчание; слышен был только шум дождя, который хлестал в окна.

- Мне кажется, что Бог покинул и вас, как и ваших начальников,- заметил Марк не без некоторой иронии.

Брат Горгий бросил взгляд на свою жалкую одежду, на свои худые руки и опустил голову.

- Да, Господ покарал меня в Своем справедливом гневе за мои личные грехи и за грехи других. Я преклоняюсь перед Его волей; Он наказует меня к моему благополучию. Но я никогда не прощу и не забуду того, что сделали другие, чтобы ухудшить мое положение! Они толкнули меня на путь лишений, заставив покинуть Мальбуа, и если я теперь пришел сюда, то с целью вырвать у них тот кусок хлеба, который они мне должны обезпечить.

Он не хотел высказать все, что таилось на дне его души, но, по всему его виду загнанного, голодного зверя, можно было судить о том, как ему жилось. Его перемещали с места на место, в самые глухие и бедные приходы, пока он не потерял терпения и, скинув рясу, пошел бродить по большим дорогам. Где-то он скитался, по каким странам, сколько испытал лишений, какие совершил проступки? Никто этого, конечно, не узнает, но, смотря на его ожесточенное, худое лицо с провалившимися глазами, можно было догадаться, что он изведал все пороки и опустился на самое дно разврата. Вероятно, он сперва пользовался вспомоществованием своих бывших товарищей, которым нужно было купить его молчание. Он писал им угрожающия письма и получал небольшие суммы денег. Но, мало-по-малу, они перестали его поддерживать, и все его вымогательства оставались без последствий. Очевидно, было решено, что после стольких лет он уже не представлял из себя опасного человека, и он сам понял, что его признания теперь не имели значения и только лишили бы его последней надежды получать хотя небольшие суммы денег. И вот он явился в Мальбуа и заходил то к одному, то к другому противнику Симона, добывая жалкие гроши от этих людей, все еще боявшихся пересмотра розанского процесса. Он являлся для них живым укором их совести, которая стучалась в дверь и угрожала справедливым возмездием. Но было очевидно, что и эти последние источники мало-по-малу исчезали и отказывались питать его, иначе он бы не пришел сюда и не высказывал своего бешенства. Марк все это понял. Брат Горгий только потому вынырнул из того мрака, в котором пресмыкался, что истощил последния средства и совершенно обнищал. Но зачем же он пришел сюда, в эту ужасную погоду, в темную дождливую ночь? Чего он мог ожидать от Марка? Какую выгоду хотел извлечь из своих слов, полных презрения, которыми он поносил прежних единомышленников?

- Вы живете в Мальбуа? - спросил его Марк, любопытство которого было задето за живое.

- Нет, нет... я живу не здесь... я живу... где придется.

- Мне кажется, я вас видел в Мальбуа еще до нашей встречи на площади Капуцинов... Вы были не одни, а разговаривали с одним из ваших учеников, Полидором.

Слабая улыбка мелькнула на мрачном лице Горгия.

- Полидором? Да, да, я очень любил этого мальчика. Он - скромный и преданный и, подобно мне, пострадал от людской несправедливости. Его обвинили в разных преступлениях и прогнали, не поняв и не оценив его по заслугам. Я был очень рад встретить его; мы помогали друг другу и взаимно утешались своими страданиями. Но Полидор молод,- он оставил меня; вот уже месяц, как я его разыскиваю; он исчез. Жаль, жаль,- все покинули меня в моем несчастье.

У него вырвался невольный стон, и Марк вздрогнул, видя, сколько нежности таилось в душе этого преступного человека, когда он заговорил о Полидоре. Он не успел, однако, предаться размышлениям, потому что Горгий вдруг приблизился к нему и прошептал:

- Выслушайте меня, господин Фроман,- я изнемогаю, я пришел сюда, чтобы все вам сказать... Да, если вы согласитесь выслушать мою исповедь, я скажу вам всю правду. Вы - единственный человек, которого я уважаю. По отношению к вам я не чувствую никакого стыда, потому что вы были честным противником. Примите мою исповедь и обещайте одно, что вы все сохраните в тайне и только тогда обнародуете мои признания, когда я вам дам на то разрешение...

Марк прервал его:

- Нет, я не желаю брать на себя такое обязательство. Я не вызывал вас на откровенность: вы сами пришли сюда и говорите со иной по собственному желанию. Если вы действительно сообщите мне правду, я оставляю за собою полную свободу располагать ею по своему усмотрению.

Горгий слегка заколебался, потом сказал:

- Хорошо, я доверюсь вашей совести и все-таки открою вам правду.

Но он не сейчас приступил к рассказу, и снова наступило молчание. А дождь все лил и хлестал в окна, и ветер стонал и выл по пустынным улицам; в комнате было тепло и тихо и свет лампы вспыхивал и мигал среди колеблющагося полумрака. Марк почувствовал неприятное стеснение от присутствия этого человека и невольно оглянулся на дверь, за которою сидела Женевьева. Слышит ли она? И что ей предстоит услышать? Какую грязь выведет наружу признание этого преступника, и как ей неприятно будет напоминание ужасного прошлаго.

После непродолжительного молчания брат Горгий возвел руки к небу и заговорил торжественным голосом:

- Признаюсь вам, перед лицом Бога, я входил в комнату Зефирена в тот вечер, когда было совершено преступление.

Хотя Марк относился очень скептически к предполагаемым показаниям Горгия, уверенный в том, что ему придется услышать лишь какия-нибудь лживые выдумки, он все же невольно вздрогнул и выпрямился, охваченный ужасом. Горгий успокоил его движением руки.

- Да, я входил или, вернее, облокотился на подоконник со стороны улицы, около половины одиннадцатого, до совершения преступления. Об этом я и хочу вам рассказать, чтобы успокоить свою совесть... В тот вечер я предложил отвести Полидора к его отцу после окончания службы в часовне; ночь была темная, и ребенка боялись отпустить одного. Из часовни мы вышли в десять минут одиннадцатаго; десять минут я шел с Полидором до хижины его отца, десять минут обратно,- и так время подходило к половине одиннадцатаго... проходя мимо школы по пустынной площади, я удивился, увидев свет в окне Зефирена, которое к тому же было открыто настежь. Я подошел к окну и заглянул в комнату: ребенок стоял раздетым и прибирал картинки духовного содержания, которые были разбросаны по столу; я побранил его за то, что он не закрыл окна, которое находилось в уровень с улицей, так что каждый прохожий мог в него вскочить; мальчик, смеясь, объяснил мне, что ему жарко: ночь была очень душная, приближалась гроза, как вы, вероятно, помните... Я посоветовал ему поскорее лечь спать и уже хотел отойти от окна, как увидел на столе, между картинками, пропись из школы братьев, из моего класса, со штемпелем школы и моею подписью; я начал его бранить за то, что он принес домой пропись, так как в нашей школе запрещали уносить что-либо домой, книги или прописи. Зефирен покраснел и стал просить у меня прощения, извиняясь тем, что он хотел окончить дома заданный урок каллиграфии. Он упросил меня оставить у него пропись до следующего дня и обещал принести ее на другое утро и отдать мне в руки... Он закрыл окно, а я ушел. Вот вся правда! Клянусь перед Богом, так оно и было.

Марк успел совершенно овладеть собою. Он смотрел на Горгия, не сводя глаз, и ничем не выдал своих впечатлений.

- Вы уверены в том, что он затворил за вами окно?

- Да, уверен; я сам слышал, как он закрыл внутренния ставни.

- Следовательно, вы убеждены в том, что виновник преступления - Симон, так как, кроме него, никто не мог войти в дом? Вы полагаете, что Симон после преступления снова открыл окно, с тою целью, чтобы подозрение пало на какого-нибудь случайного бродягу?

- Да, по моему мнению преступление совершил Симон. Впрочем, остается еще одно предположение: Зефирен сам мог открыть окно, задыхаясь от жары, после того как я ушел.

Марк не выказал никакого волнения при этом предположении, которое давало повод к новым догадкам. Он только пожал плечами, потому что понял сразу, что сообщения брата Горгия не имеют никакого существенного значения, раз он продолжал обвинять другого человека, выгораживая себя. Впрочем, среди этого сплетения правды и лжи можно было хотя отчасти выяснить кое-какие подробности, и Марк решил этим воспользоваться.

- Отчего же вы не сказали всю правду на суде? Этим вы могли предотвратить большое несчастье.

- Отчего я не сказал всю правду? Да потому, что я себя напрасно бы погубил. Я был слишком убежден в виновности Симона, и этим объясняется мое молчание... Кроме того, повторяю вам, я видел пропись на столе.

- Теперь вы сознаетесь в том, что эта пропись - из вашей школы, с вашим штемпелем и подписью,- однако, было время, когда вы говорили совсем другое.

- К сожалению, да, но этому виною отец Крабо и его сподвижники: они приказали мне рассказать целую историю, совершенно неправдоподобную, для того, чтобы поддержать показание этих дураков экспертов... Я готов был сейчас же объявить о подлинности штемпеля и прописи. Ведь это было так очевидно. Но мне приходилось поневоле подчиниться их требованиям и повторять то, что они мне приказали, под страхом попасть в обвиняемые; они бы от меня отказались... Вы сами знаете, как они возмутились и какие обрушили на меня проклятия, когда я признался до пересмотра дела в Розане, что пропись принадлежала школе братьев и носила мои инициалы. Им хотелось, во что бы то ни стало, спасти отца Филибена, а также и себя от малейшего подозрения,- оттого они и до сих пор не простили мне, что я перестал давать ложные показания.

Марк заметил, как бы размышляя вслух:

- Однако, появление прописи на столе Зефирена все-ж-таки несколько невероятно.

- Почему? Разве не случалось иногда, что дети уносили с собою прописи? Вспомните Виктора Милома: он также принес домой пропись, и по этому факту вы начали догадываться о том, как было дело... Неужели вы все еще продолжаете подозревать меня и воображаете, что я разгуливал по городу с прописью в кармане?

Он проговорил эти слова с таким злобным нахальством, причем рот его совершенно перекосился на бок, что Марк был невольно озадачен. При его полной уверенности, что убийцей Зефирена был никто иной, как брат Горгий, он всегда задумывался над тем, каким образом ему подвернулась под руку эта пропись. Было сомнительно, чтобы пропись находилась в кармане монаха; он сам упорно отрицал эту возможность. Откуда же она взялась? Каким образом она очутилась смятой вместе с номером газеты "Маленький Бомонец"? Еслибы Марку удалось проникнуть в эту тайну, все объяснилось бы как нельзя лучше, и дело сразу становилось понятным. Чтобы скрыть свою досаду, Марк попробовал озадачить Горгия неожиданным вопросом:

- Да ведь вам и не надо было иметь пропись в кармане, раз вы сами утверждаете, что видели ее на столе.

Брат Горгий вскочил со своего места, как будто раздосадованный тем, что разговор принимает нежелательное ему направление. Он, вероятно, решил прекратить этот неприятный спор.

- Ну да, на столе. Я видел пропись на столе. Мне незачем скрывать это обстоятельство. Представьте себе, что я действительно виновник преступления,- с какой же стати я бы дал вам в руки такое орудие против себя? Не правда ли? Но дело объясняется очень просто. Если газета была у меня в кармане, то и пропись должна была быть там же. Докажите, что она была именно в кармане, иначе вы не имеете против меня солидной улики... А пропись не была у меня в кармане, потому что я видел ее на столе,- клянусь в том именем Бога.

Он подошел к Марку и выкрикивал ему последния слова прямо в лицо, с вызывающею наглостью; его сбивчивые показания с трудом прикрывали истинные факты, и он должен был видеть перед собою в эту минуту все происшествие, со всеми ужасными, демоническими подробностями.

Марк, убедившись, что он не добьется от него правды, решил прекратить эти мучительные переговоры.

- Послушайте,- сказал он, - почему вы полагаете, что я должен верить вашим словам?... Вы теперь рассказываете уже третью версию того же самого происшествия. Сперва ваши показания совпадали с обвинительным актом; вы говорили, что подпись принадлежит светской школе, что на ней нет ни вашего штемпеля, ни подписи, и что Симон подделал их. Затем, когда был найден оторванный уголок, спрятанный в бумагах отца Филибена, вы уже не могли опираться на бессмысленные показания экспертов и признали подлинность штемпеля и подписи, утверждая, что пропись принадлежит вашей школе. Наконец, сегодня, неизвестно, по какому побуждению, вы делаете еще новое признание и рассказываете о том, что видели Зефирена в его комнате, за несколько минут до совершения преступления; пропись лежала на столе, и вы упрекали его за то, что он унес ее из школы; затем вы ушли, а он запер ставни... Разсудите сами, я не имею никакого основания верить в то, что эта последняя версия действительно соответствует истине, и я буду ждать, пока раскроется вся правда, во всех её подробностях.

Брат Горгий, возбужденно шагавший из угла в угол, вдруг остановился посреди залы и с трагическим видом уставился на Марка, лицо его подергивалось, глаза свирепо блуждали; наконец он ответил, приняв иронический тон:

- Как вам будет угодно, господин Фроман! Я пришел к вам, как друг, желая вам сообщить подробности дела, которое продолжает вас интересовать, так как вы хотите, во что бы то ни стало, добиться оправдания Симона. Я разрешаю вам воспользоваться этими подробностями и не требую никакой благодарности, потому что давно перестал рассчитывать на людскую справедливость.

Он одел на себя свой рваный плащ и ушел, не прощаясь и даже не оглянувшись на Марка, разгневанный и суровый. А на улице попрежнему лил дождь, и ветер бушевал внезапными порывами. Брат Горгий исчез, как тень, слившись с окружающим мраком.

Женевьева открыла дверь, за которою сидела, притаившись, слушая весь разговор. Она была изумлена и взволнована не меньше Марка и стояла, уставившись на него, не говоря ни слова. Марк был смущен и не знал - смеяться ли ему, или негодовать.

- Но он - сумасшедший! - воскликнула наконец Женевьева.- У меня бы не хватило терпения выслушивать все его бредни. Он и теперь лжет, как лгал прежде.

Марк, чтобы успокоить ее, хотел обратить все дело в шутку.

- Нет, нет,- остановила его Женевьева,- я не могу смеяться. Его речи взволновали меня до того, что я чуть не упала в обморок. Как неприятно было слушать все эти подробности этого ужасного дела! Главное, я не понимаю, зачем он пришел к тебе, зачем навязывал свою откровенность? Какая ему от того выгода?

- О, я догадываюсь, зачем он пришел... Отец Крабо и другие его приятели перестали платить ему деньги, ограничиваясь небольшой пенсией. У него же разыгрались хищнические инстинкты, и ему хочется, во что бы то ни стало, добыть средства для удовлетворения своих прихотей. Я наводил о нем справки и знаю наверное, что его всячески старались выпроводить из этой местности; ему давали деньги, и он уходил, а когда деньги были прожиты, опять сюда возвращался. Им не хочется впутать в это дело жандармов, иначе они давно бы его выселили. Вероятно, его рессурсы очень сократились, и он пригрозил, что придет ко мне и во всем покается. Видя, что и такие угрозы не действуют, он явился сюда, кое-что мне поразсказал, спутав правду с ложью, рассчитывая на то, что я сообщу о его словах,- и он снова выманит деньги, пугая возможностью нового признания.

Такое логическое объяснение успокоило Женевьеву, но она прибавила:

- Я уверена, что он никогда не откроет истинной правды.

- Как знать? - возразил Марк.- У него большая жадность к деньгам, а сердце преисполнено ненависти. Мужества у этого человека достаточно, и он готов пострадать, лишь бы отмстить тем людям, которые его предали. Несмотря на его преступные деяния, в нем живет вера в справедливый гнев Божества, и он готов сделаться мучеником, чтобы получить прощение за свои грехи.

- Ты воспользуешься теми сведениями, которые он тебе сообщил?

- Нет, едва ли. Я сообщу о них Дельбо, но я уверен, что он решится действовать лишь на основании неоспоримых улик. Бедный наш Симон! Я потерял надежду дожить до того дня, когда его вполне оправдают!

Но внезапно выяснился новый факт, на который друзья Симона напрасно надеялись все эти годы. Дельбо не желал воспользоваться сообщениями брата Горгия; он направил все свое внимание на врача Бошана, который был присяжным во время второго процесса Симона, в Розане; бывший президент Граньон сделал присяжным и на этот раз незаконное сообщение, и Дельбо знал, что Бошан мучился угрызениями совести. Адвокат с неутомимым терпением следил за этим человеком, допрашивал его, устроил за ним постоянный надзор; он знал, что жена Бошана, известная ханжа, удерживала мужа от раскрытия истины; а так как она постоянно хворала, то он боялся ускорить её кончину своими разоблачениями, которые бы вызвали целый скандал между клерикалами. Вдруг Дельбо узнал, что эта женщина умерла. Тогда он ухитрился познакомиться с доктором Бошан и склонил этого человека, измученного угрызениями совести, открыть всю правду; он получил от него письменное заявление, в котором говорилось, что Граньон показывал присяжным подложную исповедь рабочаго, сочиненную сестрой милосердия, в которой тот признавался, будто бы сделал одному учителю в Мальбуа фальшивый штемпель школы братьев. Доктор Бошан удостоверял, что этот именно документ склонил его и других присяжных обвинить Симона, которого, по ходу судебного процесса, они готовы были оправдать.

Когда Дельбо удалось добыть этот важный документ, он не сразу его представил в суд, а постарался добиться и от других присяжных удостоверения, что Граньон и им показывал подложную исповедь рабочаго. Получив такие важные доказательства, он мог приступить к объяснению дела, хотя главный виновник, прежний председатель суда Граньон, два раза обманувший присяжных, уже отошел в вечность. Он умер от угрызений совести, совершенно утратив свое обычное веселое настроение духа; в последнее время на него страшно было смотреть,- до того он опустился под влиянием душевных мук. Смерть Граньона отчасти, вероятно, побудила доктора Бошан открыть истину. Марк и Давид уже давно были убеждены в том, что дело Симона разъяснится, как только исчезнут некоторые личности, заинтересованные в этом процессе. Умер бывший следственный судья Дэ; прежний прокурор Рауль де-ла Биссоньер находился в отставке, получив хорошую пенсию и орден. В Розане медленно умирал бывший председатель суда Гюбар, на руках духовного отца и служанки; прокурор Покар оставил свою должность и переехал в Рим, где получил какое-то таинственное назначение юридического советника. В Бомоне переменился почти весь состав чиновничьяго и учительского персонала; другия личности исполняли роли Лемарруа, Марсильи, Энбиза, Бержеро, Форба и Морезена. Непосредственные сообщники преступления - отец Филибен и брат Фульгентий - тоже исчезли со сцены: один умер, а другой куда-то скрылся. Оставался один только отец Крабо, но он совершенно удалился от мирских дел и замкнулся в келье, где предался покаянию и искуплению грехов.

Среди обновленной общественной жизни и совершенно изменившагося политического строя, когда умолкли все прежния страсти, Дельбо, наконец, решился энергично взяться за дело, основывая свое ходатайство на тех документах, которые ему удалось добыть. Он занимал теперь выдающееся место в палате и мог лично обратиться к министру юстиции, склонив его на немедленный пересмотр дела. Министр придал этому делу чисто юридический характер, не желая затевать нового процесса, который бы снова возбудил страсти и обострил отношения. Дело Симона было теперь почти совершенно забыто, и кассационный суд, быстро произведя дознание, отменил решение розанского суда, не назначив, однако, нового разбирательства этого дела. Симон был оправдан уже тем, что против него не было начато нового процесса; кассационный суд в нескольких фразах уничтожил его вину и возстановил торжество справедливости. Таким образом просто и ясно была доказана невинность Симона, и правда наконец возсияла в полном блеске, после стольких лет возмутительной несправедливости и нескончаемой лжи.

III.

Оправдание Симона произвело в Мальбуа громадную сенсацию. Большинство из жителей были уверены в его невиновности, и потому решение суда их не удивило, но самый факт законного, окончательного провозглашения его невинности все же сильно взволновал все население. Все были охвачены тою же самою мыслью и, встречаясь на улице, говорили друг другу:

- Несчастный, он так страдал! Чем вознаградят его за все муки! Ни деньги, ни почести не могут искупить столь ужасных и продолжительных страданий!

Но когда целый народ охвачен сознанием громадной непоправимой ошибки, превратившей невинную жертву несправедливости в несчастного страдальца, всею своею жизнью искупившего эту ошибку,- он должен, по крайней мере, открыто покаяться в своей вине и воздать этому человеку высшие почести, как общественное возмездие за понесенные страдания; такой поступок обезпечит в будущем торжество истины и справедливости.

Идея покаяния и возмездия, заброшенная в толпу, постепенно пробивала себе дорогу и охватила наконец всю страну. Следующий рассказ еще больше тронул сердца и расположил их к сочувствию невинно пострадавшей жертвы: ходили слухи, что в то время, когда кассационный суд разбирал дело о незаконном сообщении, которое было сделано присяжным, девяностолетний старик Леман медленно умирал в своем углу на улице Тру, после целой жизни горя и лишений. Его дочь Рахиль поспешила к больному старику и не отходила от его изголовья. Но старик каждое утро как бы вновь оживал и силою воли противился смерти, говоря, что не хочет умереть, пока не получить известия о полном оправдании своего зятя и возстановлении чести всей семьи. И действительно, когда до него дошло известие о снятии вины с Симона, он весь засиял от радости и умер в тот же день, к вечеру. Похоронив отца, Рахиль вернулась к мужу, в их уединенное убежище в Пиренеях, и, посоветовавшись с Давидом, решила остаться там еще года на четыре, пока им не удастся продать свой участок и ломку мрамора и реализировать небольшой капитал, который бы обезпечил их дальнейшее существование. Маленький домик на улице Тру был куплен городом, так как весь этот тесно заселенный квартал предназначался на слом; здесь устроили широкую улицу и обширный сад, для прогулок детей рабочих, живших в соседних кварталах. Мастерскую готового платья Сара уступила госпоже Савен, родственнице тех Савенов, которые когда-то чуть не побивали каменьями семью Симонов. Сара вместе с мужем Себастианом переехала в Бомон, где он получил место учителя начальной школы. Таким образом был разрушен тот мрачный угол, где горевала и плакала семья несчастного осужденного, где получались его письма, полные отчаяния. Теперь здесь росли деревья, и цвели роскошные цветы; солнце заливало своими лучами светлозеленые лужайки; всюду раздавались веселые детские голоса. Но эта радость и это веселье не могли заглушить тех угрызений совести, которыми мучились жители Мальбуа, вспоминая о Симоне и его горестной судьбе, и в них крепло решение хотя отчасти загладить свою вину.

Прошли, однако, месяцы и годы, и сознание это, хотя и томило отдельных личностей, не могло сплотить массу и возбудить её инициативу. Поколения следовали за поколениями; люди, предавшие Симона, сошли со сцены; теперь их сменили внуки и правнуки. Весь Мальбуа возродился заново, и теперь в нем жили совсем иные люди, чем прежде. Благодаря новым людям и новым идеям, подготовлялось великое общественное движение, нарождалась та великая жатва, семена которой были брошены рукою честных работников народной нивы; издавна подготовленная эволюция создавала граждан, освобожденных от суеверий и невежества, которые могли наконец отдаться всецело служению истине и справедливости.

Жизнь между тем шла своим чередом; мужественные труженики, исполнив свой общественный долг, уступали место своим детям, которые продолжали начатое дело. Марк и Женевьева, дожив до семидесяти лет, удалились на покой, и начальная школа в Жонвиле перешла в руки их сына Климента и его жены. Клименту было уже тридцать четыре года; он женился на Шарлотте, дочери Гортензии Савен; жена его тоже подготовилась к званию учительницы; Климент был счастлив принять на себя ведение школы в Жонвиле и продолжать дело, начатое отцом; таким образом одно поколение за другим отдавали свои силы единственно полезному делу воспитания народа, довольствуясь скромным уделом сельского учителя. Миньо тоже покинул свою школу в Морё и поселился в Жонвиле по соседству с Марком и Женевьевой; его заместил один из прежних учеников Сальвана. Таким образом в Жонвиле составилась целая дружеская колония созидателей народного самосознания, сеятелей истины, поборников справедливости; Сальван и мадемуазель Мазелин тоже находились в Жонвиле и с радостью в сердце следили за процветанием дорогого им дела, которому они отдали лучшие годы своей жизни. Бывший учитель в Мальбуа, Жули, был переведен в Бомон, куда направился и Себастиан; каждый из них получил в свое заведывание отдельную школу. В Мальбуа училище, где когда-то занимались Симон и Марк, перешло в заведывание Жозефа, сына Симона, и Луизы, дочери Марка. Им уже было под сорок лет, и их сыну Франсуа, женатому на своей кузине Терезе, дочери Себастиана и Сары, уже минуло двадцать два года; у них родилась прелестная девочка Роза, настоящий херувим. Жозеф и Луиза решили никогда не покидать Мальбуа и слегка посмеивались над Себастианом и Сарой, которым предстояла более широкая деятельность; поговаривали о том, что Себастиан получит место директора нормальной школы и продолжит дело, начатое Сальваном, создавая новое поколение разумных и просвещенных учителей. Франсуа и Тереза тоже занимались учительством, чувствуя к этому наследственное призвание; они получили назначение в школу в Дербекуре. Какое чудное зрелище представляли все эти сеятели разумного и честного знания, когда собирались по воскресеньям в Жонвиле вокруг своих родоначальников, Марка и Женевьевы, которые с умилением любовались этими здоровыми, молодыми порослями, сознательно стремившимися к великому свету истины. Из Бомона приезжали Себастиан и Сара, из Мальбуа - Жозеф и Луиза, из Дербекура - Франсуа и Тереза с их дочуркой Розой; в Жонвиле их встречали Климент и Шарлотта, у которых тоже была девочка - Люсиенна - семи лет. Какой длинный стол приходилось накрывать для этих четырех поколений, к которым иногда присоединялись еще Сальван, мадемуазель Мазелин и Миньо; они весело беседовали, поднимая бокал за полное уничтожение невежества, этого родоначальника всех пороков и рабства на земле!

Освободительное движение человечества происходило внезапными порывами, и одно светлое явление следовало за другим, наполняя радостью сердца людей, боровшихся за просветительную свободу. В палате состоялось решение об отделении церкви от государства, и миллионы, которые до той поры шли на поддержку конгрегационных школ, теперь предназначались на усиление средств светской школы и на увеличение содержания учителей. Их положение сразу изменилось: школьный учитель уже не был жалким наемным слугой, презираемым крестьянами за свою бедность и бесправие; улучшение материального благосостояния сразу поставило его в более выгодное положение, наравне с прочими представителями гражданской общины. Самые влиятельные аббаты утратили значительную часть своей власти над местным населением, а их безтактные поступки отвратили от церкви большинство прежних её верных слуг. Особенно пострадал аббат Коньяс, возбудивший своею нетерпимостью презрение и ненависть прихожан. Он уже давно перестал посещать Морё, а в Жонвиле его положение было в высшей степени шатко.

В Мальбуа отделение государства от церкви нанесло последний удар школе братьев, процветавшей во времена первого процесса Симона. Монахи, однако, продолжали ее поддерживать и всеми возможными происками заманивали туда учеников; новые законы об уничтожении конгрегаций наконец совершенно уничтожили эту школу. Реформа, коснувшись сперва начальных школ, перешла затем и на среднеучебные заведения, вследствие чего Вальмарийская коллегия, расшатанная законами об иезуитах, окончательно пришли в упадок. Во Франции было решено ввести всюду исключительно светское воспитание и образование, предоставив семье ведать вопросы совести и религии. Принцип безвозмездного обучения всех граждан во всех школах, от низших до высших, понемногу проводился в жизнь. К чему разделять страну на два общественных слоя: на невежественную массу, находящуюся внизу, лишенную возможности выбиться наружу, и другую, меньшую часть, которой были предоставлены все средства для развития и образования? Не было ли такое положение вещей совершенно ошибочно и не согласно со здравым смыслом в демократической стране, все дети которой должны были деятельно поддерживать её силы и её значение? Надо было стремиться в самом недалеком будущем соединить всю Францию братскими узами и дать возможность населению из начальных школ перейти в среднюю школу, а затем и в высшую, согласно желанию и способностям каждого отдельного лица. В этом заключалась самая неотлагательная потребность, и такая реформа занимала умы всех выдающихся деятелей. Давно было пора обратиться к народу и черпать из него новые силы, на смену разлагающейся буржуазии; новые люди должны были сооружать будущее здание всеобщего мира, братства и справедливости. Первым шагом на пути реформ было бесплатное обучение детей, столь же необходимое для народа, как воздух и вода, первые элементы здорового существования.

Новые веяния не только пошатнули власть клерикалов, но и отразились на местных крезах, опиравшихся, главным образом, на представителей клерикализма. Люди, бросавшие на ветер миллионы, должны были также опомниться и оглянуться на свою жизнь. В знаменитой Дезираде, купленной банкиром Натаном, дела не обстояли особенно благополучно. Во-первых, Гектор де-Сангльбеф не был избран в депутаты, потому что палата не терпела более в своей среде реакционерных противников народного образования. Но самым большим несчастием для обитателей Дезирады была смерть маркизы де-Буаз, этой умной и тактичной женщины, которая умела сохранить мир в этой семье, оставаясь любовницей мужа и самым нежным другом жены. После её кончины глупый и тщеславный Сангльбеф совсем сбился с толку, проиграл много денег в карты и попал в самые грязные притоны, откуда его принесли однажды избитым до полусмерти; он умер несколько дней спустя, и жена его даже не решилась поднять судебное следствие, чтобы не опорочить окончательно памяти мужа. Когда-то прекрасная Лия, а теперь благочестивая Мария, оказалась совершенно одинокой в своем роскошном поместье, среди чудных садов и фонтанов. Ея отец, барон Натан, наживший столько миллионов, медленно умирал в своем великолепном особняке в Париже; он был разбит параличем и впал в детство; после его смерти дочь получила лишь небольшую часть всего состояния отца, которое перешло в руки аристократических дам-патронесс, окружавших богатого банкира со всех сторон и уверивших больного старика, что с него смыто вполне его еврейское происхождение, и что он теперь всецело принадлежит их кругу. Конечно, немало денег перешло в руки клерикалов, для их борьбы против нарождающагося оздоровления страны. Дочь Натана почтила память отца многочисленными обеднями, стараясь обезпечить ему небесное благополучие. Сама она, равнодушная ко всему на свете, не умела управиться со своими деньгами; она не сходила со своей кушетки и совершенно запустила управление чудным поместьем, приходившим постепенно в упадок; толстые решетки отделяли этот уголок от всего света, и сюда никто не имел права входа, кроме духовных особ, черные силуэты которых мелькали иногда между зелеными рощами деревьев и брызгами фонтанов. Ходили слухи, что отец Крабо, на склоне лет, утратив владычество над коллегией Вальмари, переселился в поместье Дезираду и занимал здесь маленькую комнату, бывшую лакейскую, обставленную на подобие кельи. Там стояли только кровать, стол и соломенный стул. Этому восьмидесятилетнему старику удалось до такой степени околдовать неподвижную графиню, что все её средства мало-по малу переходили в руки духовенства и поддерживали его в борьбе с республикой и новыми законодательными реформами. Когда однажды графиню нашли мертвою, как бы уснувшею на своей кушетке около окна, то из всего её громадного состояния осталось лишь поместье Дезирада, единственным наследником которого оказался отец Крабо; согласно завещанию, он должен был учредить здесь благотворительное заведение для призрения приверженцев клерикальной партии.

Но такие факты представляли собою лишь предсмертные судороги умиравшего режима; Мальбуа перешел совершенно во власть иного направления, когда-то всеми презираемаго; теперь во всем муниципальном управлении не было ни одного члена-реакционера, Давно прошло то время, когда мэр Даррас жаловался, что у него нет приверженцев, что республиканская партия в постоянном меньшинстве; не только его соперник Филис уже покоился на кладбище, до и сам мэр Даррас, когда-то изменивший правому делу, отошел в вечность, оставляя по себе память, как о человеке совершенно неустойчивом и лицемериюм. Место его было теперь занято человеком высокого ума и редкой энергии,- Леоном Савен, младшим братом двух близнецов - Ахилла и Филиппа. Женившись на простой крестьянке, Розалии Бонен, он принялся за устройство образцовой фермы, которая вызвала целый переворот в земледельческом хозяйстве края, повысив доходность земли. Ему едва минуло сорок лет, но влияние его среди местных жителей было громадно; немного упрямый, он соглашался лишь на те меры, которые приносили несомненную пользу населению. Заняв пост мэра, он очутился во главе партии, решившей создать публичное торжество для отдания чести Симону, чтобы хотя отчасти возместить зло, причиненное ему общественною несправедливостью; мысль эта, до сих пор не приведенная в исполнение, теперь воскресла с новою силою. Несколько раз уже обращались за советом к Марку, и, посещая изредка Мальбуа, он всегда встречал там людей, которые говорили с ним об этом проекте. Особенно взволновала его одна встреча с Адриеном Долуар, сыном каменщика Августа Долуар и Анжели Бонгар, дочери крестьянина. Он прекрасно окончил курс в школе Жули и сделался очень известным и знающим архитектором. Ему еще не было двадцати восьми лет, когда он был выбран в члены муниципального совета; самый младший среди всех своих товарищей-членов, он отличался смелым полетом мысли, оставаясь, однако, строгим практиком.

- А, дорогой господин Фроман! Как я рад вас встретить! - воскликнул он.- Я собирался отправиться на-днях к вам в Жонвиль, чтобы переговорить с вами об одном деле.

Он стоял перед Марком в почтительной позе, сняв шляпу; вся молодежь обожала Марка, как заслуженного патриарха. одного из неподкупных поборников истины, славного героя прошлаго. Сам Адриен учился у него, будучи ребенком.

- Чем могу служить вам, мой дорогой друг? - спросил Марк, всегда довольный и счастливый, когда ему приходилось встречать своих бывших учеников.

- Правда ли, что семья Симона скоро вернется в Мальбуа? Говорят, что Симон и Давид решили покинуть Риренеи и вернуться в свой родной город... Вам это, вероятно, известно?

Марк ответил с улыбкой:

- Да, таково их намерение. Но я не думаю, чтобы они вернулись раньше года. Хотя они и продали свои ломки мрамора, но обещались последить за делом в продолжение нескольких месяцев. Потом им надо еще позаботиться об устройстве своих дел и подыскать себе здесь помещение.

- Если они вернутся через год,- воскликнул Адриен,- то мне едва хватит времени привести в исполнение свой проект... Я хотел посоветоваться о нем с вами. Когда вы мне позволите навестить вас в Жонвиле?

Марк весь этот день решил провести в Мальбуа у дочери Луизы и сказал Адриену, что сам зайдет к нему сегодня вечером, чтобы не откладывать дело.

Адриен Долуар занимал маленький домик по дороге в Дезираду, у самых ворот города; он сам выстроил этот домик среди одного из полей фермы Бонгаров, которые приходились ему дедушкой и бабушкой. Старики уже давно умерли, и фермой владел их сын Фердинанд, отец Клер.

Сколько воспоминаний зародилось в душе Марка, когда он своею твердою и бодрою походкой приближался к новому домику Адриена, минуя старые постройки фермы. Сюда он приходил сорок лет тому назад, в день ареста Симона, и пытался добиться благоприятных для своего друга показаний от детей Бонгара. Он снова видел перед собою толстого, упрямого крестьянина и злую, подозрительную крестьянку, которые запретили детям давать какие бы то ни было показания, представляя из себя инертную массу, грубую материю, покрытую толстым слоем невежества и суеверий. Он вспомнил свои напрасные усилия добиться правды; эти несчастные не были способны проявить чувство справедливости, потому что они ничего не знали и не хотели ничего знать.

Адриен дожидался Марка под старой яблоней, сучковатые ветвя которой, обремененные плодами, простирались над столом, окруженным стульями.

- Дорогой учитель,- приветствовал Марка Адриен,- для меня великая честь, что вы согласились придти ко мне; прошу вас, присядьте; я принесу свою дочурку Жоржетту; поцелуйте ее,- это принесет ей счастье.

Здесь находилась и жена Адриена, Клер, молодая белокурая женщина, с приятным, приветливым лицом и ясными глазами. Она побежала за дочуркой и подвела ее к Марку. Девочка была прелестная, такая же белокурая, как мать, и очень развитая для своих пяти лет.

- Слушай, моя радость,- сказала ей мать,- ты всегда должна помнить, что господин Фроман тебя поцеловал; можешь гордиться этим всю жизнь.

- Я знаю, мама,- пролепетала девочка:- я часто слышу, как вы говорите с папой о дяде Фромане. Я рада ему,- он точно ясное солнышко.

Все от души смеялись и радовались словам девочки; в эту минуту показались отец и мать Клер, Фердинанд Бонгар и его жена, Люсиль Долуар; они узнали, что к ним пришел бывший учитель школы в Мальбуа, и пожелали выказать ему свое глубокое почтение. Хотя бывший его ученик Фердинанд и не очень радовал его своими успехами, благодаря своим ограниченным способностям, Марк все же обрадовался ему. Фердинанду было под пятьдесят лет; движения его были попрежнему медленны и нерешительны, как у человека, сознание которого еще не вполне освободилось от оков прежнего невежества.

- Ну, Фердинанд, как дела? В нынешнем году вы должны быть довольны: урожай был хорош.

- Так-то оно так, господин Фроман, но никогда нельзя знать, как кончится год. На одном выиграешь, на другом проиграешь. Да мне и не везло всю жизнь,- вы сами знаете.

Жена его, Люсиль, более смышленая, перебила мужа:

- Он так говорит, господин Фроман, потому, что был всегда последним в вашем классе и вообразил, что уж судьба его такова, Какая-то цыганка, еще в детстве, бросила в него камнем; но что-ж из этого,- не правда ли? Еслибы он еще верил в чорта, как я верю; мадемуазель Рузер показала мне однажды чорта после того, как я конфирмовалась, а ведь я была её лучшей ученицей.

Клер рассмеялась, и её дочка, Жоржетта, тоже не совсем почтительно отнеслась к истории о чорте. Люсили продолжала:

- О, я знаю, что ты, моя дочь, ни во что не веришь: мадемуазель Мазелин отучила вас от наших верований. Но чорта я всетаки видела. Мадемуазель Рузер показала нам его тень на стене класса, и я уверена, что это была правда.

Адриен слегка сконфузился и перебил свою тещу, приступив к тому делу, которое привело к нему Марка. Все уселись вокруг стола; Клер взяла на руки Жоржетту, а старики сели поодаль; Фердинанд курил трубку, а его жена вязала чулок.

- Видите ли, мой дорогой учитель, вся наша молодежь полагает, что на Мальбуа будет лежать пятно до тех пор, пока город не искупит своей вины перед страдальцем, осуждению которого он способствовал. Оправдание Симона по суду еще недостаточно: мы, дети и внуки его бывших палачей,- мы должны покаяться в ошибке отцов и дедов и стараться чем-нибудь почтить Симона, уничтожить следы той ужасной несправедливости, которая была совершена по отношению к этому несчастному человеку... Вчера вечером я говорил отцу, деду и другим родственникам: "Как могли вы допустить подобную подлость, столь же гнусную, как и чудовищную? Достаточно было одного разумного слова, чтобы помешать такому ужасному злодеянию!" Они ответили мне, по обыкновению, сбивчивыми объяснениями. говоря, что они не знали, не понимали.

Наступило молчание, и все взгляды были обращены на Фердинанда, который являлся представителем преступного поколения. Он вынул трубку изо рта и пытался оправдать себя и своих близких.

Эмиль Золя - Истина (Verite). 8 часть., читать текст

См. также Эмиль Золя (Emile Zola) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :