Эмиль Золя
«Истина (Verite). 6 часть.»

"Истина (Verite). 6 часть."

- Истинная католичка всегда имеет право окрестить своего ребенка, в особенности если она опасается, что на него может пагубно повлиять безверие отца. Допустить же, чтобы он остался здесь, было немыслимо,- это имело бы самые дурные последствия.

Предчувствия Марка сбывались: в ребенке этом видели чуть не антихриста; необходимо было окрестить и удалить его как можно скорее, чтобы не навлечь на себя беды. Впоследствии его вернут, постараются посвятить Богу, сделают из него патера и тем самым предотвратят божественный гнев. Таким образом его пребывание в маленьком домике на площади Капуцинов не ляжет позорным пятном на семью; отец его, являясь сюда повидаться с сыном, не в состоянии будет осквернить это жилище; но что важнее всего - мать, не имея его теперь перед глазами, понемногу освободится от угрызений совести, что она его зачала.

Марк сделал над собою неимоверное усилие и проговорил спокойным, решительным голосом:

- Я желаю видеть Женевьеву.

Но госпожа Дюпарк с такою же решимостью ответила ему:

- Вы её не увидите.

- Я желаю видеть Женевьеву,- повторил он. - Где она? Наверху, в своей прежней комнате? Я знаю, как туда пройти.

Он уже направился к двери, как вдруг бабушка преградила ему дорогу.

- Вы не можете ее видеть,- это немыслимо... Ведь не хотите же вы убить ее, а свидание с вами было бы самым ужасным потрясением. Она чуть не умерла во время родов. Прошло два дня, а на ней лица нет, она совсем без голоса; при малейшей лихорадке она безумствует, как сумасшедшая; ребенка пришлось унести, даже не показав ей... О, вы имеете полное право гордиться своим успехом: небо карает все, к чему вы только прикоснетесь.

Марк был не в силах сдерживать долее волнение и, желая успокоить свое наболевшее сердце, глухим, дрожащим голосом проговорил:

- Гадкая женщина! Вы даже на старости лет не можете порвать со своим упорным жестокосердием и стремитесь погубить все свое потомство... Ваша работа, ваш успех - это наше несчастье, наша медленная смерть, с которою мы ведем отчаянную борьбу. Вы способны с невероятным озлоблением изнурять своих близких до тех пор, пока в их жилах будет биться хоть капля крови, пока в них будет заметна хоть тень человеколюбия... Что сделали вы с вашею дочерью? Как только она овдовела, вы отрешили ее от всех радостей жизни, вы даже отняли у неё возможность говорить и жаловаться. И если теперь ваша внучка угасает от того, что ее разлучили с мужем и ребенком, это было вашим желанием, потому что никто, как вы, были орудием в руках извергов, совершивших преступление... О, да, моя бедная, моя дорогая Женевьева, к какой ужасной лжи прибегли для того, чтобы разлучить тебя со мною! Здесь притупили её ум до того, что теперь ее нельзя назвать ни женщиной, ни женой, ни матерью. Муж её - дьявол, с которым ей нельзя видеться, иначе душа её попадет в ад; ребенок её - дитя греховной связи, и она обречет себя вечному проклятию, если даст ему грудь... Но знайте, что таким злодействам будет положен конец. Да, правда всегда остается на стороне жизни; заря восходящего солнца с каждым днем рассеивает все больше и больше мрак и его призраки. Вы будете побеждены, я в этом уверен, и вы возбуждаете во мне не ужас, а скорее жалость, вы, жалкая, старая женщина, лишенная рассудка и сердца!

Госпожа Дюпарк слушала его с надменным спокойствием, даже не стараясь его перебит.

- Это все? - спросила она. - Для меня не новость, что вы неуважительны. Да и где вам научиться уважать седину старого человека, если вы отрицаете Бога!.. Но чтобы доказать вам, насколько вы ошибаетесь, обвиняя меня, что я держу взаперти Женевьеву, я уступаю вам дорогу... Ступайте к ней, добивайте ее, если вам этого хочется; вы один будете в ответе за исход её болезни.

Она в самом деле отошла от двери, вернулась на свое прежнее место у окна и, сохраняя холодное спокойствие, принялась снова за свое вязанье.

С минуту Марк стоял на месте, как вкопанный, не зная, на что решиться. Повидать Женевьеву, поговорить с нею, попробовать переубедить ее, заставить вернуться,- разве можно было на это рассчитывать в подобную минуту? Он сам понимал, что такая попытка была бы и неуместна, и опасна. Не сказав ни слова на прощанье, он медленно направился к двери. Но вдруг у него мелькнула мысль, и он обернулся.

- Так как крошки Климента здесь нет, дайте мне адрес кормилицы.

Госпожа Дюпарк не отвечала; её большие, сухие пальцы продолжали мерным движением пошевеливать спицы. - Вы не желаете дать мне адрес кормилицы?

Последовало опять молчание, после которого старуха наконец проговорила:

- Мне незачем говорить вам адрес. Подымитесь и спросите у Женевьевы, если вам так хочется убить несчастную.

Не помня себя от гнева, Марк в один миг очутился возле бабушки и крикнул:

- Вы должны мне немедленно дать адрес кормилицы!

Старуха продолжала молчать и с презрением смотрела на него своими выцветшими глазами; в эту минуту госпожа Бертеро, страшно взволнованная, нарушила молчание. В начале ссоры она упорно держала голову опущенной над работой; покорившись своей участи, сделавшись робкою, эта женщина старалась избегать каких бы то ни было столкновений из боязни нажить себе потом неприятности. Но когда Марк начал указывать бабушке на всю тиранию её ханжества, когда он коснулся её личных страданий, которые она перенесла в этом благочестивом доме со времени своего вдовства, волнение её возросло, долго сдерживаемые слезы хлынули из глаз. Она как будто избавилась от своей робости, подняла голову, почувствовала потребность высказать свое мнение после стольких лет покорности. Когда она услыхала, что мать отказывает в просьбе несчастному человеку, измученному, обездоленному, она возмутилась до глубины души и крикнула ему адрес:

- Кормилицу зовут Делорм; она живет в Дербекуре, близь Вальмари.

Резким движением, точно мускулы её способны были сокращаться, как у молоденькой, госпожа Дюпарк поднялась со своего места и, грозно взглянув на дочь, с которою всегда обращалась, как с девчонкой, несмотря на её пятьдесят лет, крикнула ей:

- Кто позволил тебе заговорить, дочь моя?.. Или ты хочешь опять быть малодушной? Неужели годы покаяния не изгладили греховности твоего замужества? Берегись, ты все еще заражена грехом,- я это хорошо вижу, несмотря на твою напускную покорность... Но как ты смела заговорить без моего разрешения?

Вся дрожа от охватившей ее нежности и сострадания, госпожа Бертеро попробовала возразить:

- Я не могла дольше молчать: сердце мое надрывается от боли и муки. Мы не имеем права скрывать от Марка адрес кормилицы... Да, да, то, что мы делаем, преступно!

- Замолчи! - крикнула яростно бабушка.

- Я говорю, что мы совершаем преступление, разлучая жену с мужем и теперь разлучая их обоих с ребенком. Мой незабвенный муж, мой нежный Бертеро, будь он жив, ни за что не допустил бы такого убийства.

- Замолчи! замолчи!

Семидесятитрехлетняя старуха прокричала вторично эти слова таким повелительным голосом, что дочь снова в страхе опустила свою седую голову над вышиваньем. Наступило тяжелое молчание; бедная женщина вздрагивала от сдерживаемых рыданий, и слезы одна за другою катились по её впалым щекам.

Марк был страшно потрясен разыгравшейся перед ним семейной драмой, о существовании которой он только догадывался. Он почувствовал глубокую симпатию к печальной вдове, сбитой с толку более чем десятилетним гнетом материнского деспотизма. Если бедная женщина и не сумела защитить Женевьеву, если она и оставляла их обоих, его и жену, на произвол ярости бабушки, он прощал ей это малодушие, видя, какую муку терпит она сама.

Затем госпожа Дюпарк продолжала спокойно:

- Вы видите, сударь, что одно ваше присутствие дает повод к ссоре и насилию. Вы оскверняете все, к чему бы вы ни прикоснулись; ваше дыхание заражает воздух, куда бы вы ни показались. Дочь моя, никогда не позволявшая себе возвышать в моем присутствии голоса, лишь только вы вошли сюда, выходит из повиновения и оскорбляет мать... Ступайте, ступайте, сударь, к вашим грязным делишкам. Оставьте честных людей в покое и продолжайте работать над освобождением из каторги вашего преступного жида, который там и сгниет,- я вам это предсказываю, потому что Бог не допустит поражения своих верных служителей.

Марк, несмотря на охватившее его волнение, не мог удержаться от улыбки.

- Ах, наконец-то мы договорились! - сказал он тихо. - Ведь в сущности все сводится к процессу,- не так ли? Вам надо во что бы то ни стало уничтожить во мне друга, защитника Симона, приверженца справедливости, и вы хотите достигнуть этого путем гонения и нравственной пытки... Можете быть уверены, что рано или поздно истина и справедливость восторжествуют: Симон вернется с каторги, и день оправдания его настанет; настанет также и тот день, когда истинные виновники, обманщики, носители мрака и смерти, будут сметены с лица земли!

Затем, обращаясь к госпоже Бертеро, погрузившейся снова в свое обычное состояние приниженности, он проговорил еще более тихим голосом:

- Я жду Женевьеву; скажите ей, что я жду ее; скажите ей это, когда вы заметите, что она может понять вас. Я буду ждать ее до тех пор, пока мне ее наконец вернут. Может быть, пройдут годы, но она все-таки вернется ко мне,- я знаю... Для страдания нет меры; надо много, много страдать, чтобы получить удовлетворение и познать, что такое счастье.

Сказав это, он ушел; сердце его ныло от перенесенной горькой обиды и в то же время было исполнено отваги. Госпожа Дюпарк снова принялась за свое нескончаемое вязанье, и Марк почувствовал, как после его ухода маленький домик опять погрузился в холодный полумрак, который нагоняла на него соседняя церковь.

Прошел месяц. Марку было известно, что Женевьева поправляется очень медленно. Как-то в воскресенье Пелажи пришла за Луизой. Вечером он узнал от дочери, что мать уже встала с постели, но очень худа и слаба, хотя все-таки может спускаться по лестнице и обедать в маленькой столовой. В нем с новою силою ожила надежда на возвращение Женевьевы; лишь только она будет в состоянии пройти пешком от площади Капуцинов до школы, она вернется. Она наверное теперь все обдумала. и сердце её смягчилось; он вздрагивал при малейшем шорохе, думая, что это её шаги. Но проходили недели, а Женевьева не возвращалась; невидимые руки, удалившие ее из дома, несомненно держали на запоре двери и окна, чтобы сохранить ее у себя. Марк сильно грустил, но ни на минуту не терял своей непоколебимой веры в победу правды и любви. В эти тяжелые дни он находил истинное утешение, навещая как можно чаще маленького Климента, кормилица которого жила в хорошенькой деревушке Дербекуре, среди привольных лугов Верпили и живописных тополей и верб. Здесь он находил чудесное подкрепление, рассчитывая, быть может, на счастливую случайность встретиться когда-нибудь у колыбели дорогого ребенка с Женевьевой. Говорили, что она еще слишком слаба и не может выходить из дому, и потому кормилица каждую неделю носила ребенка к матери.

С тех пор Марк жил одним лишь ожиданием. Скоро должен был исполниться год, как кассационный суд начал свое следствие, замедленное всевозможными усложнениями и новыми препятствиями, возникавшими без конца, благодаря усердной работе темных сил. В семье Леманов после светлой радости, вызванной первым постановлением суда о разрешении пересмотра дела, опять начали предаваться отчаянию при виде такой медлительности, в особенности когда от Симона получались тревожные вести. Кассационный суд, находя преждевременным вернуть Симона немедленно во Францию, все-таки уведомил его, что его дело пересматривается. Но каким вернется он на родину? Дождется ли он вообще этого вечно откладываемого возвращения, и не сведут ни его долгия мучения раньше времени в могилу? Даже Давид, всегда такой спокойный, храбрый, приходил в ужас. И не только Давид и Марк жили в таком бесконечно мучительном ожидании,- вместе с ними страдало и все население округа. На Мальбуа это отражалось заметнее всего; казалось, будто оно никак не может оправиться от продолжительной тяжкой болезни, которая приостанавливает общественную жизнь. Такое положение вещей как нельзя лучше благоприятствовало антисимонистам, которые успели уже оправиться от опасной для них находки в бумагах отца Филибена. Понемногу, благодаря тягучему формализму, благодаря ложным известиям, распространяемым о таинственном ведении следствия, они снова уверовали в возможность торжества их партии и предсказывали полное поражение симонистов. Гнусные статьи "Маленького Бомонца" снова наполнились ложью и клеветою. Во время торжества в честь св. Антония Падуанского отец Феодосий позволил себе в проповеди намекнуть на близкую победу истинного Бога над проклятым племенем Иуды. На улицах, на площадях замелькал опять брат Фульгентий; он проносился, как вихрь, деловитой походкой, с ликующим лицом, как будто он участвовал в апофозе и выступал перед торжественной колесницей. Что касается брата Горгия, то конгрегация, находя его слишком неосторожным, старалась по возможности удерживать его в стенах монастыря, опасаясь, однако, удалить его совершенно, как удалила отца Филибена; а Горгий отличался беспокойным нравом,- ему нравилось всюду показываться, изумлять людей величием своей святости, рассуждать открыто о своем единении с небом. Два раза он наделал много шума тем, что бил по щекам детей, которые, выходя из его школы, позволяли себе шалости. Такое резкое проявление благочестия совершенно смутило мэра Филиса, человека действительно набожного, так что он счел даже необходимым вступиться за интересы церкви. Вопрос этот был подвергнут рассмотрению на одном из заседаний городского совета, где присутствовал и Даррас, потерявший еще больше голосов; но он продолжал соблюдать осторожность в действиях, потому что и теперь не переставал мечтать о звании мэра: если только дело Симона примет благоприятный оборот, он вновь будет избран громадным большинством, а пока уклонялся от разговоров, касавшихся этого человека, и держал язык за зубами; Даррас всегда приходил в волнение, когда замечал, что монахи и патеры начинают ликовать в Мальбуа, точно вновь одержали победу.

Как ни тревожны были получаемые Марком известия, он ни за что не хотел расстаться со своей надеждой. Он находил теперь хорошую поддержку в геройской преданности своего помощника Миньо, который с каждым днем привязывался к нему все более и более, разделяя его нелегкую долю, исполненную лишений и борьбы. В душе этого человека произошел удивительный переворот, который ясно указывал на медленное влияние учителя на ученика: вначале упорство, постепенное перерождение и наконец поклонение. Раньше никто бы не поверил, что в Миньо кроются задатки настоящего героя, каким он оказался впоследствии. Во время процесса он вел себя очень загадочно, обвиняя Симона, стараясь прежде всего выгородить самого себя. Казалось, что он занят лишь своим повышением; от природы ни злой, ни добрый, он, смотря по тому, как сложились бы обстоятельства, мог сделаться или дурным, или хорошим. В это время подоспел Марк, человек с ясным умом и сильной волей, который должен был неотразимо повлиять на эту ясную душу, сделать ее прекрасной, обратить ее к истине и справедливости. Вывод получился блестящий: достаточно примера, достаточно, чтобы нашелся один герой, за ним появятся и другие из огромной и мрачной народной толпы. В течение этих десяти лет Миньо два раза предлагали место преподавателя в соседней сельской школе, но он отказался, предпочитая остаться возле Марка. Привязанность его к этому человеку возросла до того, что он, как верный ученик, выражал готовность не уходить от него никогда, дождаться победы или поражения вместе с учителем. Вначале, в силу своего осторожного выжидания места, он все откладывал женитьбу, но потом решил остаться холостяком; он говорил, что теперь уж поздно, что ученики вполне заменяют ему семью. К тому же он столовался у Марка, где его принимали, как родного; он смотрел на их семью, как на своих близких, испытывал всю сладость семейного согласия, которое становится все прочнее по мере того, как люди начинают чувствовать и думать одинаково. Когда между супругами стало постепенно обнаруживаться разногласие, ему, как постоянному свидетелю, тяжело было следить за этим разрывом; со времени ухода Женевьевы он был неутешен; не желая увеличивать хлопот в грустном доме, лишенном хозяйки, он обедал теперь в соседнем маленьком ресторане. Но к Марку он относился с двойным участием, старался утешить его в несчастиях. Если он не навещал его теперь каждый вечер после обеда, то это объяснялось его чуткою осторожностью, желанием оставить его вдвоем с дочерью, которая одна могла его успокоить. Он стушевывался также и перед мадемуазель Мазелин, которая могла бы быть гораздо полезнее покинутому мужу и привычной рукой сестры милосердия перевязать его раны. Когда же он замечал, что Марк становится черезчур мрачным и изнемогает от своей душевной муки, он не находил лучшего средства вызвать в нем снова надежду и бодрость, как раскаиваясь в своем прежнем показании во время процесса Симона и обещая в следующий раз открыто провозгласить на суде всю правду. О, да, теперь он может поклясться в невиновности Симона, так как он сам убедился в этом, благодаря потоку света, озарившему его воспоминания.

Тем временем медлительность кассационного суда продолжала ободрять ужасную партию антисимонистов, и они прибегли еще раз к жестокой клевете на Марка, которого необходимо было уничтожить, чтобы разгромить светскую школу и обезпечить торжество школы братьев. Упустить благоприятный случай значило бы навлечь на клерикалов неотразимую беду, нанести смертельный удар конгрегационной школе, отнять у неё право воспитывать и подготовлять для своих целей молодые поколения. И вот однажды утром по Мальбуа пронесся слух, что мадемуазель Мазелин и Марк спят в одной комнате, смежной со спальней Луизы, и даже не закрывают двери. Прибавлялись возмутительные подробности, говорили о неслыханном бесстыдстве; разгоряченные умы католичек изощрялись в изобретательности. Однако, клевета не удавалась, потому что не было никакой возможности найти подставного очевидца; подробности зачастую совершенно противоречили друг другу и лишь яснее доказывали всю низость лжи. Предвидя возможность скандала, Миньо в сильном волнении решил предостеречь Марка, и на этот раз учитель не в состоянии был ответить на такое поношение холодным, молчаливым презрением. Он провел целый день в страшной борьбе; сердце его разрывалось на части при мысли о новой жертве, которую он должен будет принести ради своего дела. Когда наступили сумерки, решение у него было уже принято; он по привычке направился в свой садик, где каждый вечер проводил час, другой в мирной беседе с мадемуазель Мазелин. Учительница была уже в саду. Она сидела возле кустов сирени; лицо её было задумчиво, грустно; он сел против неё и несколько секунд смотрел на нее, не говоря ни слова.

- Мой бедный друг,- сказал он наконец,- у меня большое горе, и я хочу облегчить свое сердце, прежде чем сюда придет Луиза... Нам нельзя больше видеться здесь каждый день. Я думаю, что благоразумнее всего будет вообще воздержаться от каких бы то ни было сношений... Вы понимаете, что я прощаюсь с вами серьезно. Нам необходимо расстаться, мой друг.

Она выслушала его, не выразив ни малейшего удивления, точно знала вперед, что он ей скажет, а затем ответила твердым, но печальным голосом:

- Да, мой друг, я сегодня сама пришла сюда, чтобы проститься. Вам не придется меня уговаривать: я точно также сознаю необходимость разлуки... Мне все рассказали. Против такой подлости у нас нет иного орудия, как полное самоотречение.

Наступило долгое молчание. Кругом царила тишина. День медленно угасал. Желтофиоль наполнял воздух ароматом, а трава на лужайке, истомленная за день солнцем, освежалась в вечерней прохладе.

Марк заговорил вполголоса, как будто думая вслух:

- Все эти несчастные, опутанные ложью и лишенные простого здравого смысла, не могут спокойно смотреть на отношения мужчины и женщины, чтобы не приплести к ним какой-нибудь грязной выдумки: мысль о греховности человека развращает все. Женщина - это сам дьявол; одно её прикосновение уничтожает и нежность, и привязанность, и дружбу... Я почти предвидел то, что могло случиться, но старался не обращать на них внимания, не желая доставить им удовольствия, что замечаю их козни. Но если я лично мог бы отделаться простым презрением к этой клевете, то она все-таки оскорбляет вас, мой друг, и затрагивает в особенности Луизу... И вот они торжествуют новую победу: им удалось прибавить ко всем нашим несчастьям еще новую печаль!

Эти слова сильно взволновали мадемуазель Мазелин.

- Для меня это несчастье очень тяжело... Я не только лишаюсь приятной вечерней беседы, но теряю возможность быть вам полезной; мне тяжело и грустно думать, что я оставляю вас теперь еще более одиноким и несчастным. Простите мне мое невольное тщеславие, мой друг, но я была искренно счастлива, помогая вам в вашем деле, сознавая, что я могу служить вам утешительницей и опорой! Теперь я постараюсь только думать о вас, одиноком, покинутом, лишенном даже подруги... В самом деле, какие есть скверные люди!

Марк с трудом скрывал свое волнение.

- Они именно этого и добивались: оставить меня одиноким, заставить покориться, лишив всякой привязанности. Признаюсь вам, это единственная рана, от которой я действительно страдаю. Все остальное - все их открытые нападки, обиды, угрозы - все это только разжигает и укрепляет во мне потребность в истинном мужестве. Но сознавать, что из-за меня не щадят также и моих близких, видеть, как их безчестят, оскорбляют, как на эти жертвы обрушивается вся жестокость позорной борьбы,- это наводит на меня такой ужас, что я становлюсь малодушным... Они отняли у меня жену, теперь разлучают меня с вами и скоро кончат тем, что лишат меня и дочери.

Мадемуазель Мазелин, глаза которой наполнились слезами, остановила его:

- Осторожнее, друг мой: идет Луиза.

- Мне нечего её остерегаться,- сказал он порывисто.- Я ждал ее: она должна все узнать.

И когда девочка, весело улыбаясь, подошла и уселась между ними, отец сказал ей:

- Дорогая моя, ты нарвешь сейчас букетик для мадемуазель; мне хотелось бы, чтобы у неё были наши цветы, прежде чем я запру на замок дверь, ведущую в её сад.

- Ты хочешь запереть дверь на замок! Но зачем, папа?

- Потому что мадемуазель Мазелин перестанет сюда приходить... У нас отымают нашего друга, как отняли твою мать.

Лицо Луизы приняло серьезное, сосредоточенное выражение. Все молчали. Она посмотрела на отца, потом на мадемуазель Мазелин. Она не задала ни одного вопроса, но казалось, что она все понимает; на лицо этой не по летам развитой девочки легли легкие тени, в глазах светилась тихая грусть.

- Я сделаю букет,- ответила она наконец,- и ты, отец, передашь его мадемуазель Мазелин.

И пока девочка, выбирая самые лучшие цветы, ходила взад

и вперед вдодь клумбы, они провели вместе еще несколько минут, полных грусти и очарования. Они больше не разговаривали, но обмен мыслей продолжался; они без слов понимали друг друга, оба занятые думой о счастье будущих поколений, о примирении враждующих, о женщине, образованной и свободной, освобождающей в свою очередь мужчину. Между ними была полная солидарность, исключая любви,- это лучшее, что может подарить дружба двух существ, мужчины и женщины. Он был её братом; она была его сестрою. И ночь, надвигаясь все ближе и ближе на благоухающий сад, вливала в их изболевшие души живительную отраду.

- Отец, вот букет; я связала его стебельком травки.

Мадемуазель Мазелин встала, и Марк отдал ей букет.

Затем все трое направились к двери. Когда они дошли до нея, то остановились, постояли с минуту, все еще не говоря ни слова, точно радуясь, что они могут еще затянуть минуту разлуки. Наконец Марк распахнул двери настежь; мадемуазель Мазелин прошла в свой сад, оглянулась и посмотрела в последний раз на отца, которого обнимала дочь, спрятав свое лицо у него на груди.

- Прощайте, друг мой,- проговорила учительница.

- Прощайте, друг мой,- ответил Марк.

Это были последния слова; дверь медленно затворилась. Затем с обеих сторон осторожно задвинули засовы, но они заржавели и издали короткий, жалобный звук. Этот звук навеял еще большую грусть. Все было кончено: доброта и дружба были убиты слепою ненавистью.

Прошел еще месяц. Марк остался вдвоем с дочерью; он чувствовал, как одиночество и заброшенность подкрадываются к нему все ближе и ближе, Луиза продолжала посещать уроки мадемуазель Мазелин, которая, преследуемая любопытными взглядами учениц, старалась обходиться с нею, как с другими, не отдавая ей никакого предпочтения. Девочка уже не оставалась у неё после занятий, а тотчас же возвращалась домой, чтобы готовить уроки с отцом. Встречаясь на улице, учитель и учительница обменивались простым поклоном и ограничивались разговорами, имевшими прямое отношение к исполняемым ими обязанностям. Такое поведение было тотчас же замечено, и в Мальбуа каждый выражал по этому поводу свои догадки. Люди благоразумные были очень довольны, что они сумели сразу положить конец распущенной на их счет низкой клевете, но зато другие издевались и торжествовали: это еще ничего не доказывает, что они соблюдают приличия перед людьми,- кто запрещает влюбленным видеться по ночам, и если только у девочки чуткий сон, можно себе представить, чего она наслушается. Когда Марк узнал через Миньо эти новые подлые сплетни, на него напало страшное уныние. Бывали дни, когда мужество его ослабевало: к чеку обращать жизнь в мучение, отказываться от счастья, если никакая жертва не удовлетворяет злого врага? Никогда еще одиночество не казалось ему столь горьким и невыносимым. С приближением ночи, когда он оставался вдвоем с Луизой в холодном, опустелом жилище, его охватывало непреодолимое отчаяние при одной мысли, что может настать день, когда он потеряет и этого ребенка, и у него не останется ни одного любящего, дорогого ему существа.

Девочка обыкновенно сама зажигала лампу и садилась за приготовление уроков.

- Папа, прежде чем я лягу спать, я хочу еще раз повторить урок истории,- говорит она.

- Хорошо, моя дорогая, работай.

На него ночная тишина пустого дома наводила беспокойство. Марк не мог продолжать поправку ученических тетрадей; он встал и тяжелыми шагами ходил из угла в угол по большой комнате, словно желая схорониться во мраке, наполнявшем комнату,- лампа под абажуром освещала лишь небольшое пространство.

Проходя мимо дочери, он наклонялся над нею и со слезами на глазах целовал её волосы.

- Папа, что с тобою? - спрашивала она. - Ты все еще горюешь!

Порою на её лоб падала горячая слеза. Она оборачивалась, обнимала его, ласкалась к отцу и усаживала его рядом с собою.

- Ты напрасно, папа, так сильно отчаиваешься, когда мы остаемся вдвоем. Днем ты всегда храбрый, а вечером тебя забирает страх, как бывало прежде со мною, когда я боялась оставаться в потемках. У тебя есть работа; ты должен работать.

Отец старался улыбнуться.

- Ты, как видно, гораздо умнее меня... Разумеется, я сейчас же примусь за дело.

Но когда он взглядывал на дочь, глаза его снова затуманивались, и он осыпал ее горячими поцелуями.

- Что с тобою? что с тобою? - бормотала она, сама растроганная до слез.- Зачем обнимаешь ты меня так крепко?

Весь дрожа, он называл ей причину своего страха, сознавался, что окружающий его полумрак еще сильнее напоминает ему страшную угрозу.

- Только бы ты у меня осталась, дитя мое, только бы тебя не отняли также, как твою мать!

Девочка молча ласкалась к отцу, и они плакали вместе. Когда же ей удавалось усадить его опять за поправку ученических тетрадей, она снова принималась за повторение своих уроков. Проходило несколько минут, и беспокойство с новою силою овладевало Марком; он должен был встать и ходить взад и вперед. Казалось, будто он ищет в этом мраке, в этой глубокой тишине осиротелаго дома потерянное счастье.

Время конфирмации приближалось, и все опять заговорили про Луизу. Ей шел уже тринадцатый год, и весь набожный Мальбуа был возмущен, что такая большая девочка остается без религии и даже не посещает церкви. Со времени ухода из дому матери о ней говорили с большим сочувствием, как о несчастной жертве, подчиненной грубой власти отца, который умышленно разжигает в ней неуважение к церковным обрядам. Мадемуазель Мазелин наверное также старательно развращала девочку. Разве не грех обрекать эту юную душу на погибель, оставляя ее в руках этих двух неверующих, явное бесстыдство которых возмущало все умы? Поговаривали о необходимости вступиться за ребенка, устроить какую-нибудь манифестацию и принудить отца вернуть дочь матери, этой святой женщине, которая должна была бежать из дому, возмущенная его низким, отталкивающим поведением.

Марк, уже привыкший к оскорблениям, опасался исключительно тех сцен, которые разыгрывались в доме бабушки каждый раз, когда там бывала Луиза. Женевьева, все еще очень слабая, медленно оправлявшаеся после родов, относилась к дочери холодно, безучастно, предоставляя госпоже Дюпарк, этой грозной прабабушке, одной устрашать девочку гневом Божиим и всеми ужасами адских мучений. Неужели она не трепещет при мысли о вечной каре, которая должна ее постигнуть: ведь миллиарды миллиардов веков её грешное тело будет кипеть в масле, его будут жечь на огне и рвать на части раскаленными клещами. И когда Луиза, возвращаясь вечером домой, рассказывала отцу обо всех этих угрозах, Марк содрогался перед тем насилием, каким хотели завладеть этой юной душой, и старался угадать по глазам, удалось ли этой женщине привести в смущение ребенка.

Иной раз девочка бывала очень взволнована, но когда ей доводилось наслушаться слишком возмутительных вещей, она замечала спокойно и рассудительно:

- Как это странно, папа, неужели добрый Бог может быть таким злым?! Бабушка уверяла меня сегодня, что если я пропущу теперь хоть одно богослужение, дьявол всю вечность будет рвать мои ноги на мелкие кусочки... Это довольно несправедливо, и потом, по правде сказать, мне кажется это невероятным.

Слушая такие замечания, отец немного успокаивался. Строго воздерживаясь насиловать совесть ребенка, он не позволял себе открыто осуждать странные наставления, получаемые в доме бабушки, и ограничивался тем, что воспитывал в дочери здравый ум, постоянно указывая ей на высокое значение истины, справедливости и доброты. Быстрое развитие ребенка, её привычка к логической мысли приводили Марка в восторг. В этой хрупкой, слабенькой, по-детски шаловливой девочке он угадывал будущую женщину с ясным, твердым умом и нежным сердцем. Все его беспокойства возникали из опасения, как бы другие не уничтожили молодых побегов, обещающих такой пышный расцвет; и он чувствовал себя немного спокойнее только в те дни, когда девочка поражала его своими серьезными рассуждениями взрослаго человека.

- О, ты знаешь,- говорила она,- я очень вежлива с бабушкой. Я отвечаю ей, что не хожу на исповедь потому, что исполняю просьбу отца: дожидаюсь, когда мне исполнится двадцать лет. Мне кажется, что мой ответ очень разумен. Я чувствую себя совершенно правой. Я остаюсь при своем решении, и я сильна; ведь кто прав, тот всегда бывает силен,- не так ли, папа?

Порою, несмотря на свою привязанность и уважение к матери, она шаловливо подшучивала над нею:

- Ты помнишь, папа, как мама сказала мне: "Я сама пройду с тобой катехизис", и я ответила ей: "Отлично,- вечером ты будешь спрашивать меня уроки, и я охотно буду слушать твои объяснения". Тогда я ровно ничего не могла понять, и мама напрасно старалась помочь мне; теперь, подумай, та же беда:. я понимаю не больше, чем прежде... Мне бывает очень неловко. Я боюсь, как бы мне ее не обидеть, и иногда мне приходится делать вид, что я понимаю сразу. Но при этом у меня бывает, вероятно, такое глупое лицо, что она всегда прерывает урок, сердится и называет меня безтолковой... Недавно она осталась мною так недовольна, что я долго-долго плакала.

Но девочка как будто не придавала значения этим разговорам и оставалась веселой.

Отец умилялся в душе. Неужели на его долю действительно выпадет такое редкое счастье: его дочь окажется исключением, одним из тех немногочисленных умов, поражающих своим ранними, стройным развитием? В переходном возрасте большинство девочек отличается своими проказами; иных охватывает такое новое трепетное чувство, что оне доверчиво слушают и детские сказки, и мистические истории. Какое редкое счастье ожидает его, если Луиза избежит общей участи своих подруг! Высокого роста, сильная и здоровая, она сформировалась очень легко. Но, несмотря на свою возмужалость, эта маленькая женщина бывала иногда настоящим ребенком, забавлялась пустяками, говорила глупости, играла даже с куклой, с которой вела изумительные беседы. В такие дни Марк тревожился более всего, опасаясь этого ребячества, спрашивая себя: неужели его врагам все-таки удастся похитить эту юную душу, омрачить этот ясный рассудок?...

- Ах, папа, еслибы ты знал, какую глупость сказала мне сейчас кукла! Но что-ж поделать? Она еще недостаточно умна!

- А ты надеешься, что она у тебя поумнеет?

- Уж я и не знаю. Она такая тупоголовая! Что можно выучить на-память, она запоминает слово в слово, но в грамматике, в арифметике - это настоящий болван.

И она от души хохотала. В такие минуты мрачное, унылое жилище оглашалось детским весельем, как будто в него врывалось ликование весны.

Но по мере того, как время шло вперед, Луиза становилась задумчивее и озабоченнее. Навещая по четвергам и воскресеньям свою мать, она возвращалась из маленького дома бабушки всегда очень сосредоточенной и часто погружалась в глубокую мечтательность. Вечером, работая при свете лампы, она подолгу смотрела на отца глазами, полными грусти. И то, что должно было случиться, не заставило себя долго ждать.

Случилось это вечером; день был знойный, и к вечеру все небо покрылось темными, грозными тучами. Отец и дочь, но обыкновению, работали у стола, на котором горела лампа под абажуром; Мальбуа, погруженный во мрак, давно уже спал; и только мотыльки, влетая в открытое настежь окно, нарушали глубокую тишину легким трепетаньем своих крылышек. Девочка в этот день провела послеобеденное время в доме на площади Капуцинов; она казалось очень утомленной, лицо выражало напряженную думу. Наклонившись над своею тетрадью, она не писала, а что-то обдумывала. Наконец она отложила перо и заговорила среди глубокой, печальной тишины, которая царила в комнате:

- Отец, я имею сказать тебе нечто очень печальное, что давно уже томит мою душу. Я знаю, что мои слова огорчат тебя, сильно огорчат, и потому я до сих пор не находила в себе решимости заговорить с тобою об этом, боясь тебя расстроить. Но сегодня я дала себе слово не идти спать до тех пор, пока не сообщу тебе своего решения, потому что считаю его и благоразумным, и необходимым.

Марк быстро обернулся в сторону Луизы; сердце его сжалось от страха: он угадывал, что наступает последнее, самое ужасное испытание.- недаром голос его дочери дрожал от волнения.

- В чем дело, дорогая?

- Видишь ли, папа, я много думала, сегодня целый день я раскидывала своим умишком, обсуждая вопрос со всех сторон, и не вижу другого выхода - я должна, если ты мне позволишь, переехать к бабушке, чтобы жить около мамы.

Марк страшно заволновался и горячо оспаривал решение дочери.

- Позволить тебе! Но я не хочу! Я постараюсь удержать тебя всеми силами; я не допущу, чтобы ты покинула меня!

- Дорогой, милый папа! Подумай хоть чуточку над моим решением, и ты сам убедишься, что иначе поступить нельзя,- проговорила Луиза тихим голосом; в словах её звучало глубокое страдание, но отец не хотел ничего слышать; он вскочил и быстрыми шагами заходил по комнате, вне себя, в припадке полного отчаяния.

- Только ты одна осталась у меня - и ты хочешь меня покинут! Они отняли жену, а теперь отнимают доч,- я останусь один, лишенный всего, брошенный на произвол судьбы без внимания, без ласки. А! Я чувствовал, что готовится еще удар; я предугадывал, что из мрака протягивается рука, готовая оторвать от сердца последнее дорогое существо! Нет, нет, это слишком жестоко! Я никогда не соглашусь на разлуку с тобою!

Внезапно он остановился перед дочерью и заговорил другим, суровым голосом:

- Они успели отравить твой ум и твое сердце,- ты разлюбила меня? Не так ли? Каждый раз, когда ты посещала мат, тебе рассказывали про меня всякие гадости, нарочно, чтобы искоренить в твоем сердце любовь ко мне. Не правда ли? У них одна цель - освободить тебя от вредного влияния проклятого человека, осужденного ими на погибель, и вернуть тебя на путь покорности, отдать тебя во власть друзей этих дам; они сумеют сделать из тебя ханжу и лицемерку... И ты готова слушать моих врагов, повиноваться им! Тебя одурманили постоянными просьбами, настойчивыми мольбами, и вот теперь ты готова покинуть меня!

Луиза встала и в отчаянии протянула к отцу руки; глаза её наполнились слезами.

- Папа, дорогой папа, успокойся... Уверяю тебя, ты ошибаешься: мама никогда не позволяла, чтобы в моем присутствии о тебе отзывались слишком дурно. Бабушка тебя не любит,- это правда, и было бы лучше, еслибы она многаго не говорила, когда я с нею. Я бы солгала, еслибы стала уверять тебя, что она не старается всеми силами уговорить меня переехать к ней в дом и жить с мамой. Но даю тебе слово, что эти уговоры нисколько не влияют на мое решение... Ты знаешь, что я никогда не лгу. Я совершенно самостоятельно пришла к тому убеждению, что наша временная разлука принесет большую пользу; поверь мне, такой поступок вполне благоразумен.

- Такое благоразумие просто безумно. Если ты покинешь меня - я умру.

- Нет, я верю в твое мужество,- постарайся только понять меня.

Луиза заставила отца присесть; она ласково взяла его за руки и принялась уговаривать, точно взрослая, с обычною, спокойною решимостью.

- В доме бабушки все убеждены в том, что только твое влияние отдаляет меня от исполнения религиозных обрядов, удерживает от посещения церкви. Говорят, что ты запрещаешь мне под угрозой наказания отдаться влечению сердца, и что еслибы не твоя власть, я завтра же побежала бы в исповедальню и приобщилась Св. Тайн... Почему же не доказать им, что оне ошибаются?.. Завтра я перееду к бабушке, и все убедятся, что жестоко заблуждались, так как ничто не помешает мне повторить им мой всегдашний ответ: "Я твердо решила не идти к причастию, прежде чем не достигну двадцатилетнего возраста, для того, чтобы вполне сознательно отнестись к такому важному шагу; решение свое я не изменю и буду ждать".

Марк покачал головой в знак сомнения.

- Бедная моя девочка! Ты их не знаешь: они сломят твою волю; ты ведь еще ребенок.- где же тебе бороться с ними. Не пройдет и месяца, как ты будешь в их власти.

Тогда наступила очередь Луизы высказать свое негодование.

- Как нехорошо с твоей стороны, дорогой папочка, не верить своей дочери и считат ее за такую пустую и легкомысленную особу! Да, я еще девочка, но я - твоя дочь и горжус этим!

Она произнесла последния слова с таким детским задором, что отец невольно улыбнулся. Он горячо любил свою крошку, в которой временами узнавал самого себя, свою собственную привычку к логической мысли даже в порыве страмти. Он смотрел на дочь и находил ее прекрасной и умной, её лицо и строгим, и горделивым, её ясные глаза изумительно чистосердечными. Он внимательно слушал ее, а девочка, все еще держа его руки в своих, продолжала приводить все причины, убедившие ее в необходимости переселиться к матери, в маленький дом на площади Капуцинов. Ни словом не упоминая о возмутительных толках, распространяемых по городу, она указывала на то, как сочувственно отнеслись бы к ним все люди, еслибы они перестали оскорблять общественное мнение. Все говорили в один голос, что её место возле матери и бабушек, и вот она удовлетворит их требованию; ничего, хотя ей всего тринадцать лет, в этом доме она наверное окажется самой рассудительной, и её пребывание там принесет только пользу.

- Что бы ты ни говорила, дитя мое,- сказал он наконец совершенно усталым голосом,- ты никогда не убедишь меня в необходимости нашего разрыва.

Луиза почувствовала, что он начинает сдаваться.

- Но ведь это вовсе не разрыв, папа. Маму я навещала только два раза в неделю, а к тебе я буду приходить гораздо чаще... Понимаешь ты меня теперь? Когда я буду с мамой, она наверное станет меня иногда слушать: а я буду с ней говорить про тебя, скажу, как ты ее любишь, как тебе без неё скучно. Она, может быть, передумает, и я вернусь сюда вместе с нею.

Они оба плакали, нежно обнимая друг друга. Отец был очарован прелестью этого ребенка; его поражало в дочери сочетание её детской простоты с таким удивительным умом. добротой и твердой надеждой. И дочь плакала у него на груди, словно большая, развитая не по летам, благодаря всему, что происходило вокруг нея, и что она уже смутно понимала.

- Поступай, как знаешь,- сказал он наконец голосом, прерывающимся от слез.- Я уступаю тебе, но согласия своего не даю: я возмущен до глубины души.

Таков был последний вечер, который они провели вместе. Небо оставалось попрежнему черным; в теплом воздухе ночи не чувствовалось ни малейшего ветерка. В открытое настежь окно не врывалось никакого звука: город спал. Только рои мотыльков крутились вокруг лампы и обжигали свои крылышки. Гроза не разразилась, и отец и дочь еще долго сидели друг против друга за рабочим столом, не говоря больше ни слова, как будто погруженные в свои занятия, но на самом деле счастливые сознанием, что они еще вместе.

Но какой ужасный вечер провел Марк на следующий день! Дочь ушла; он был один-одинешенек в пустом, мрачном жилище; за матерью - дочь,- и теперь у него не осталось ни одного любимого существа; сердце его медленно разрывалось на части. У него отняли даже утешение подруги, заставив, путем низкой клеветы, прервать всякое сношение с единственной женщиной, в высоком уме которой он нашел бы себе поддержку. Его постигло именно то полное несчастие, приближение которого он чувствовал уже давно, медленная работа разрушения, доведенная до конца невидимыми преступными руками. Теперь, казалось, он был в их власти, истекающий кровью от сотни ран, измученный, всеми покинутый, беспомощный, изнемогающий в этом доме, над которым разразился громовой удар, у этого обезчещенного и опустошенного домашнего очага. И, действительно, в этот первый вечер своего полного одиночества он походил на побежденнаго; враги его, вероятно, вообразили бы, что он отныне в их руках, еслибы только они могли видеть, как он нетвердой походкой расхаживал по комнате в наступающих сумерках, точно раненый зверь, который ищет, где бы ему укрыться, чтобы умереть.

Для Марка настали тяжелые времена. Следствие, производимое кассационным судом, тянулось с возмутительною медлительностью и как будто нарочно тормозило дело с целью его похоронить. Напрасно Марк обнадеживал себя и боролся со своими сомнениями: они с каждым днем все усиливались, и он боялся, что Симон умрет раньше, чем состоится пересмотр его процесса. В долгие дни глубокой печали он представлял себе, что все потеряно; все усилия его пропали даром: истина и справедливость погибли под гнетом возраставшего мракобесия, от которого погибала его родина; душу его охватывал трепет отчаяния, и холод ужаса проникал до самого сердца. Рядом с общественными бедствиями он переживал и личное горе, сознавая, что счастье его погибло безвозвратно. Теперь, когда около него не было Луизы, которая очаровывала его своим ясным умом и добрым сердцем, Марк еще сильнее поддался своему горю; он упрекал себя за то, как мог он отпустить свою дочь в дом бабушки! Ведь она была еще ребенок; в ней не было устойчивости, и клерикалы завладеют её душой, как они завладевали душою народа, вот уже в продолжение нескольких веков. Ее взяли у него и никогда не вернут обратно; он никогда её не увидит. И он сам обрек свою дочь на погибель, отдал ее в жертву, беззащитную, в руки опытных интриганов. Марк впал в полное отчаяние; все кругом него рушилось, и дело всей его жизни, казалось, погибало, увлекая за собой его самого и всех близких.

Пробило восемь часов. Марк не решался сесть за стол и обедать среди наступивших сумерек в пустой, холодной комнате; вдруг кто-то постучал в дверь, и Марк с удовольствием увидел Миньо, который осторожно вошел в комнату и сперва только сбивчиво объяснял цель своего прихода.

- Простите, господин Фроман... сегодня вы мне сказали, что ваша Луиза уедет на время, и вот у меня мелькнула мысль... я хотел... прежде чем идти в свой ресторан обедать...

Он замялся, не зная, как кончить свою фразу.

- Как,- воскликнул Марк,- вы еще не обедали?

- Нет, господин Фроман. Я хотел придти и пообедать вместе с вами, чтобы не оставить вас одного, но я долго не решался войти, и время затянулось... Если вы позволите, пока вы одни, давайте попрежнему обедать вместе. Надеюсь, мы отлично поладим друг с другом. Неужели нам вдвоем не справиться с хозяйством и с кухней? Согласны? Вы меня очень порадуете.

Сердце Марка радостно забилось от такого участия, и тихая улыбка скользнула по его лицу.

- Конечно, согласен... Вы - хороший, добрый человек... Садитесь, давайте обедать.

И они отобедали, сидя друг против друга, молча, погруженные в свои думы. Марк с горечью размышлял о своей жизни, а его помощник безшумно прислуживал ему, ставя на стол кушанье и разрезая хлеб.

II.

Прошли месяцы и месяцы, и следствие кассационного суда все еще не приходило ни к какому заключению. Марк совершенно замкнулся в своей школе и отдался всецело делу воспитания и просвещения детей из народа, стараясь создать из них людей, способных понимать истину и справедливость.

В нем то вспыхивала надежда, то снова гасла; переживая тяжелую жизненную драму, он спрашивал себя не раз, с возрастающим ужасом, как это вся Франция не возстала, как один человек, чтобы требовать освобождения невиннаго. Одним из его любимых мечтаний было увидеть свою родину, охваченную благородным негодованием, стремлением к высшей справедливости; Франция, обожаемая Франция, должна была выказать свое благородство и уничтожить последствия одной из самых ужасных юридических ошибок. Он был в отчаянии, убеждаясь в её полнейшем равнодушии, в её сонном безучастии к возмутительному процессу Симона; он мог еще простить обществу его безучастие, когда факты не были выяснены; но теперь на это дело пролито столько света, вся ложь и все коварство врагов выступали с такою поразительною ясностью, что он не мог найти оправдания для равнодушного отношения общественной совести, которая молчала, усыпленная годами лживого, мрачного невежества. Неужели Франция перестала быть передовой, просветительной страной? Ему точно подменили его родину. Ведь теперь все было известно, все факты раскрыты, улики налицо. Зачем же она молчала, зачем не встрепенулась и не требовала справедливости? Что сталось с этою, когда-то живою страною,- отчего она теперь ослепла, и самая вопиющая несправедливость не в силах пробудить в ней чувства горячаго протеста?

Все его размышления приводили его всегда к одному выводу - к великому значению просветительной миссии преподавателя. Если Франция дремала, охваченная тяжелым сном безразличия, если совесть её дремала, то это происходило от того, что она мало знала. Марк вздрагивал от ужаса: сколько поколений сменится, сколько веков пройдет, прежде чем нация, вскормленная принципами истины, постигнет истинную справедливость! Вот уже пятнадцать лет подряд, как он работал, не жалея сил, над созданием нового поколения людей, готовых идти навстречу желанному будущему; он задавал себе вопрос, много ли шагов он прошел по намеченному пути, и каков в действительности результат его усилий. Он часто навещал бывших своих учеников, огорченный тем, что они как будто удалялись от него. и нравственная связь, которую он старался установить между ними и собою, с каждым годом ослабевала. Встречаясь с ними, он старался вызвать их на откровенный разговор, сравнивал их с поколением отцов, связанных более крепкими узами с застарелыми предубеждениями, а также с младшими братьями, которые сидели еще на школьной скамье и подавали надежду сделаться более восприимчивыми к идеалам добра и справедливости. Вот великая задача, которую он принял на себя в минуту горькой печали и которой оставался верен, несмотря на личные огорчения, на минуты глубокой усталости; пережив горькие годы разочарований, он еще ревностнее принимался за свой труд, почерпая новую силу в достигнутых успехах.

Однажды, в тихий августовский вечер, он прошел по дороге в Вальмари до фермы Бонгаров и увидел Фердинанда, своего бывшего ученика, возвращавшагося с поля, с косою на плече. Фердинанд недавно женился за Люсиль, дочери каменщика Долуара; ему было двадцать пять лет, ей - девятнадцать; они были товарищами и когда-то играли вместе, возвращаясь из школы. Молодая женщина, хорошенькая, веселая блондинка, с кротким лицом, сидела у порога дома, занятая починкою белья.

- Ну что, Фердинанд? - приветствовал его Марк.- Хорош ли урожай, и довольны ли вы нынче хозяйством?

Фердинанд сохранил на лице обычную лукавую скрытность крестьянина; слова лишь медленно следовали одно за другим.

- Дела идут так себе, господин Фроман:- с хозяйством много хлопот; земля очень неблагодарна и редко возвращает то, что ей отдаешь.

Его отцу еще не было и пятидесяти лет, а он уже стал тяжел на ногу, и все тело у него болело; сын, отбыв воинскую повинность, решился не искать себе места, а помогать ему на ферме. Эта семья, как и все земледельческие семьи, продолжала из рода в род возделывать все тот же клочок земли, на котором родились; они выбивались из сил, не обнаруживая ни малейшего желания ввести в хозяйство какия-нибудь улучшения, которые бы повысили доходность земли.

- А вы уже подумываете о маленьком человечке,- сказал ему весело Марк,- который придет со мне в школу протирать штанишки, как его отец?

Люсиль покраснела, как оскорбленная невинность, а Фердинанд ответил:

- Да, вы правы, господин Фроман: он, пожалуй, скоро появится на свет; но пока он к вам попадет, пройдет немало времени; да и как знать, что с нами приключится, когда придет его черед засесть за азбуку!.. Да и вам мало удовольствия заниматься с нашими неучами,- ведь вы так образованны!

Марк почувствовал в его словах нахальное презрение плохого школьника к просвещению; он всегда с трудом запоминал урок, и его ум находился еще в состоянии спячки. Марку показалось, что в словах Фердинанда заключается еще и косвенный намек на события, волновавшие в эту минуту всю округу, и он воспользовался этим случаем, чтобы получить более точные сведения о настроении умов. Никакой вопрос не занимал его в данную минуту так, как отношение населения к делу Симона.

- О, я всегда очень рад,- ответил он с веселым смехом,- когда мои ребята стараются выучить уроки и не слишком много лгут. Вы это должны помнить,- не так ли?.. А теперь я особенно доволен, потому что дело, которым я так давно занят, приняло благоприятный оборот. Да, невинность моего дорогого друга Симона скоро будет признана перед судом.

Лицо Фердинанда сразу как-то потухло; он опустил глаза и ответил с принужденной улыбкой:

- Однако, до нас дошли совсем другие слухи.

- Какие?

- Говорят, что судьи нашли еще новые улики против прежнего школьного учителя.

- Какие улики?

- Да мало ли что говорят!

Наконец Марку удалось заставить его разговориться, и он передал ему длинную, запутанную историю, поразительную по своей бессмыслице. Евреи дали Симону громадную сумму денег, около пяти миллионов, чтобы тот подвел под суд одного из братьев христианской общины и добился того, чтобы тому отрезали голову на гильотине. Но дело сорвалось, и пять миллионов лежали где-то зарытыми в землю; теперь евреи добивались того, чтобы сослать брата Горгия на каторгу, хотя бы пришлось утопить Францию в крови, и заполучить обратно Симона, который отроет клад, местонахождение которого известно ему одному.

- Послушайте, мой дорогой друг,- воскликнул Марк,- неужели вы верите таким глупым побасенкам?

Молодой крестьянин посмотрел на него, состроив удивленную рожу.

- А почему же нет?

- Да потому, что ваш здравый рассудок должен возмутиться против подобных небылиц... Вы умеете читать, вы умеете писать; я надеялся, что мне удалось пробудить ваш ум и научить его распознавать истину от лжи. Послушайте, неужели вы все позабыли, чему учились у меня в школе?

Он только махнул рукой.

- Все запомнить очень трудно, господин Фроман,- пожалуй, голова лопнет... Я повторяю только то, что слышу со всех сторон. Это говорят люди поумнее меня... Да и сам я прочитал что-то в этом роде в "Маленьком Бомонце",- позавчера, кажется. А раз такие слухи напечатали - значит, есть же в них доля правды.

Марк очень огорчился. Сколько лет труда и борьбы с невежеством, а оно попрежнему тяжелым гнетом лежит на самосознании народа! Как скоро этот юноша сделался добычей застарелых предразсудков, и как скоро он поверил глупым, несообразным выдумкам! У него не было ни логики, ни здравого смысла, чтобы опровергнут журнальное вранье. Он был настолько легковерен, что даже его жена, белокурая Люсиль, пыталась выказать некоторый протест.

- О,- проговорила она, отрывая глаза от работы,- сокровище в пять миллионов,- это что-то много!

Она была из средних учениц мадемуазель Рузер и хотя не получила свидетельства об окончании курса, но казалась довольно развитой. Про нее говорили, что она немного ханжа, и учительница выставляла ее, как пример другим, за то, что она знала наизусть все евангелие о страстях Иисуса Христа. Но после того, как Люсиль вышла замуж, она перестала ходит в церковь, но сохранила личину неискренней приниженности, которая свойственна женщинам, получившим клерикальное воспитание. Она иногда пыталась вступать в спор.

- Пять миллионов, которые спрятаны неизвестно где,- повторял Марк,- и дожидаются возвращения Симона. - Какой это ужасный вздор!.. А все документы, которые мы нашли и которые прямо указывают на виновность брата Горгия,- что вы о них скажете?

Люсиль стала смелее. Она сказала со смехом:

- Ну, брат Горгий немногаго стоит. У него, поди, на совести немало грехов; но его нельзя трогать ради религии... Я тоже читала кое-что и думала...

- Ну, если еще думать да рассуждать,- заключил Фердинанд,- то окончательно не хватит ума. Будет с нас, если мы спокойно засядем в своем углу.

Марк только что собирался возражать ему, как услышал шаги позади себя, и, обернувшись, увидел старика Бонгара и его жену; они возвращались с поля вместе со своею дочерью Анжель. Бонгар слышал слова сына и, обратившись к учителю, сказал:

- Мой сын говорит правду. Лучше всего не ломать голову над чужими делами и не читать всякий вздор. Вот мы никогда не совали свой нос в газеты, а ведь прожили ничего себе. Так что ли, жена?

- Так, так! - сочувственно подтвердила госпожа Бонгар. Анжель, несмотря на довольно ограниченные способности, добилась свидетельства об окончании курса у мадемуазель Рузер, благодаря чрезвычайно усидчивым занятиям. Лицо ея, с довольно грубыми чертами лица, казалось иногда одухотворенным внутренним светом, который пронизывал внешнюю, физическую оболочку. Она собиралась выйти замуж за Огюста Долуара, брата своей невестки; свадьба была назначена в следующем месяце; жених ея, здоровый малый и каменщик до профессии, как и его отец, надеялся в будущем устроить себе более независимое существование, и Анжель рассчитывала помочь ему в этом. Она заметила:

- А я люблю все знать. Если не знаешь, то ничего не добьешься в жизни. Всякий вас обманет и проведет за нос... Вчера еще маму обсчитали на три су, и еслиб я не просмотрела счета, так наши денежки и пропали бы.

Все покачали головой, а Марк пошел дальше, погруженный в своя мысли. Эта ферма, где он только что был, не изменила своего облика с того времени, когда он зашел сюда, в день ареста Симона, желая добиться для своего друга благоприятных отзывов. Бонгары остались такими же, какими были тогда, недоверчивыми, упрямыми, погрязшими в невежестве, приросшими к земле, в вечном страхе перед людьми, власть имущими, которые могут их уничтожить одним взмахом пера. Молодое поколение не далеко ушло от стариков: в нем пробудилось сознание, но недостаток образования скорее сбил его с толку и, не дав прочной опоры уму, открыл доступ к ошибкам другого рода. Но тем не менее они сделали шаг вперед, а малейшее движение на пути к прогрессу является залогом лучшего будущаго.

Несколько дней спустя Марк отправился к Долуарам, чтобы поговорить с ними об одном деле, которое он принимал близко к сердцу. У Марка воспитывались когда-то оба старшие сыновья Долуара, а потом к нему поступил младший Жюль, который кончил курс с большим успехом. Этот мальчик был богато одарен от природы и, получив свидетельство об окончании курса, на двенадцатом году должен был покинуть школу. Марку это было очень досадно, потому что он мечтал сделать из него учителя, стараясь направить все лучшие силы именно на это благотворное поприще; он вполне разделял мнение Сальвана о значении для Франции хорошего состава учителей для начальных школ. Он отправился на улицу Плезир, где Долуары попрежнему занимали квартиру над винной лавкой; он застал дома только госпожу Долуар и Жюля. Муж и старшие сыновья должны были скоро вернуться с работы. Госпожа Долуар внимательно выслушала то, что ей говорил Марк; она была отличная хозяйка и женщина с серьезным складом ума, но немного упрямая и не охотно поддающаеся новым идеям, которые не согласовались со старинными устоями рабочей семьи; её интересы сосредоточивались исключительно на хозяйстве и на практической стороне жизни.

- То, что вы говорите, господин Фроман, не совсем легко исполнить. Жюль нам нужен, и мы хотим его отдать в учение. Откуда нам взять денег, чтобы платить за его образование? Даже, если оно даровое, то все-же-таки станет в копейку.

Обращаясь к Жюлю, она спросила:

- Не правда ли, ты охотно сделаешься столяром, как твой дедушка?

- Нет, мама! Еслибы я мог дольше учиться в школе, я был бы очень рад.

Марк поддерживал его просьбу. В эту минуту в комнату вошел Долуар со своими старшими сыновьями. Огюст работал вместе с отцом на одной постройке, а Шарля они захватили по пути; он работал у слесаря. Узнав, о чем идет разговор, Долуар сейчас же принял сторону жены, которая являлась поддержкой и главным охранителем семейных начал. Муж всегда охотно уступал ей в вопросах практической жизни, а она, несмотря на свою честность и трудолюбие, слишком придерживалась рутины и противилась всякому новшеству. Долуар принес с собою из военной практики несколько новых идей, но не применял их, а только любил разглагольствовать за стаканом вина.

- Нет, нет, господин Фроман, то, что вы советуете, для нас неудобно.

- Послушайте,- настаивал Марк,- будьте благоразумны. Я берусь подготовить мальчика для нормальной школы, а там он легко получит стипендию, и вам его воспитание не будет стоить ни гроша.

- А кормить его все-ж-таки придется? - спросила мать.

- Где несколько человек сыты, там хватит и для одного лишнего рта,- ответлл Марк.- Мальчик подает большие надежды, и ради этого следует рискнуть на некоторые затраты.

Оба старшие брата начали смеяться над младшим, который, казалось, очень гордился хорошими отзывами своего учителя.

- Слушай, малыш,- воскликнул Огюст,- ты собираешься нас всех заткнуть за пояс! Пока тебе еще нечего гордиться: и мы в свое время получили такие же свидетельства. Только нам и этого было довольно; чего, чего в книгах не пишут,- голова пойдет кругом... нет конца премудрости... По-моему, куда легче месить штукатурку.

Обращаясь к Марку, он прибавил, все с тем же веселым видом:

- Помните, господин Фроман, сколько вам из-за меня было хлопот! Я не мог сидеть смирно, и бывали дни, когда я весь класс подымал на ноги. К счастью, Шарль был немножко посмирнее.

- Ну, и я не отставал от тебя,- со смехом заметил Шарль:- я не хотел прослыть мокрой курицей,- и за мной водились грешки.

Август добавил:

- Что тут толковать! Мы должны признаться, что оба были шалуны и лентяи и теперь просим у вас, господин Фроман, от всей души прощения. Что касается меня, то я нахожу, что вы правы: если у Жюля есть способности, пускай учится. Чорт возьми, надо же и нам раскошелиться ради прогресса!

Эти слова доставили Марку большое удовольствие, и он пока удовольствовался достигнутыми результатами, отложив окончательное решение вопроса до более благоприятного времеиа. Марк не терял надежды уговорить родителей. Он обратился к Августу и рассказал ему, что встретил недавно его невесту, Анжель Бонгар, и что эта особа, повидимому, очень решительного характера и пробьет себе дорогу в жизни. Молодой человек был польщен замечанием своего бывшего учителя, и Марк решил расспросить его о том, что составляло главный интерес в данную минуту,- о деле Симона.

- Я видел также Фердинанда Бонгара, брата Анжель, который женат на вашей сестре Люсиль,- помните, как он ходил в школу...

Оба брата разразились громким смехом.

- О, Фердинанд,- у него была крепкая башка!

- Ну, так вот, этот Фердинанд рассказал мне, когда разговор коснулся дела Симона, что евреи дали ему пять миллионов, и что эти деньги где-то зарыты, и ждут приезда Симона; вместо него на каторгу хотят сослать одного из братьев христианской общины.

Услышав эти слова, госпожа Долуар внезапно сделалась очень серьезной и вся точно застыла от неудовольствия. Даже сам Долуар, еще до сих пор здоровый и крепкий мужчина, хотя и с сединою в белокурых волосах, с досадой махнул рукой и проговорил сквозь зубы:

- Это все такие дела, о которых лучше не говорить; так думает моя жена, я я вполне с нею согласен.

Но сын его Огюст воскликнул, смеясь:

- Как же, и я знаю про эту историю о скрытом сокровище: об этом писали в "Маленьком Бомонце". Меня вовсе не удивляет, если Фердинанд поверил этой сказке. Пять миллионов, зарытых в земле! Выдумают же такой вздор!

Отцу не понравилось такое замечание сына, и он сказал:

- А почему вздор?!. Ты еще не знаешь жизни, мой друг. Эти жиды способны на все. В полку я знавал ефрейтора, который служил у еврейского банкира. Так вот он рассказывал, что сам видел, как он каждую субботу отправлял в Германию целые бочонки золота, все золото Франции... Нас продали жиды,- в этом нет сомнения.

- Полно, папа! - перебил его Август с довольно непочтительным смехом,- брось ты эти истории про твой полк. Я сам живал в казармах и знаю, что это за штука! Вот ты сам увидишь, Шарль, когда поступишь на службу.

Август недавно еще отбывал воинскую повинность, а Шарль должен был поступить в солдаты в этом году.

- Вы понимаете,- продолжал он,- что я не мог поверить глупой сказке о миллионах, зарытых под деревом, за которыми отправятся в одну прекрасную лунную ночь.... Но все-ж-таки я того мнения, что лучше оставить Симона там, где он находится, не беспокоя людей рассказами о его невинности.

Марк не ожидал такого вывода: он радовался, что его ученик рассуждает довольно разумно, и потому особенно опечалился, услыхав заключительные слова.

- Почему вы так думаете? - спросил он.- Если он пострадал невинно, какие мучения он должен выносить! Мы ничем никогда не можем возместить ему те страдания, которые он вынес из-за судебной ошибки.

- Ну, его невинность подлежит большому сомнению. Чем больше я читаю об этом деле, тем больше у меня все путается в голове.

- Это потому, что вы читаете ложные сообщения. Ведь теперь доказано, что пропись принадлежала школе братьев. Оторванный кусок, найденный у отца Филибена, является лучшим доказательством; ошибка экспертов вполне очевидна, и, кроме того, подпись сделана рукою брата Горгия.

- Где же мне все это знать?! Не могу же я читать все, что печатается! Я уже говорил вам: чем больше мне объясняют это дело, тем меньше я понимаю. А так как судьи когда-то решили, что пропись принадлежала Симону, то надо полагать, что она действительно была у него.

Он не хотел отказаться от своего убеждения, несмотря на все усилия Марка доказать ему противное; Марк был в отчаянии, что молодой человек не хотел открыть свою душу для воспринятия истины. Наконец госпожа Долуар положила конец этому спору, заметив:

- Теперь довольно. Простите, господин Фроман, если я, из осторожности, прекращу этот разговор. Вы, конечно, можете поступать, как вам угодно,- это ваше дело; но мы - бедные люди: нам лучше не мешаться в то, что нас не касается.

- Но еслибы одного из ваших сыновей осудили несправедливо, вы бы наверное возмутились и не сказали, что это дело вас не касается? - пробовал урезонить ее Марк.

- Вероятно, господин Фроман. Но я надеюсь, что у меня не осудят сына, потому что я стараюсь быть в ладу со всеми, даже с кюрэ. Они имеют большую власть, и я не хочу возстановить их против себя.

Долуар вмешался в разговор, желая выказать свой патриотизм.

- Ну, до кюрэ мне нет дела! Надо спасать отечество, а наше правительство унижает Францию в глазах Англии...

- Ты уже лучше помолчи,- остановила его жена:- правительство и кюрэ пусть делают, что хотят,- это нас не касается. Постараемся заработать кусок хлеба и смирно сидеть в своем углу.

Долуар и на этот раз подчинился своей жене, хотя в кругу товарищей любил рассуждать о политике, не имея, однако, ясных убеждений. Огюст и Шарль стояли оба на стороне матери; их образование было недостаточное и скорее сбивало их с толку, а не помогало разобраться в вопросах жизни; они легко подчинялись эгоистическим побуждениям, потому что еще не познали истинной солидарности и не понимали, что счастье каждого возможно лишь при общем счастье всех людей. Один лишь маленький Жюль, охваченный жаждой знания, слушал внимательно слова Марка и тревожился конечным исходом дела несчастного Симона. Марк понял, что всякие дальнейшие рассуждения бесполезны, и направился к выходу. Прощаясь, он сказал госпоже Долуар:

- Мы еще увидимся с вами, сударыня, и поговорим; я не теряю надежды, что мне удастся убедить вас отдать Жюля в науку, сделать из него школьного учителя.

- Да, да, конечно, господин Фроман; только мы не можем расходовать много денег,- и так его обучение принесет нам немало убытков.

Когда Марк вернулся домой, он погрузился в печальные размышления. Он припоминал свое посещение как Бонгаров, так и Долуаров, много лет тому назад, в день ареста Симона. Эти люди пребывали все в том же состоянии нравственного отупения, отказываясь иметь собственное суждение из боязни нажить себе неприятности. Их дети, конечно, кое-чему научились, но их образование было недостаточно для усвоения более широких взглядов и для познания истины. В сравнении с Фердинандом Бонгаром, находившимся под властью земли, сыновья Долуара оказались более восприимчивыми; они рассуждали, проверяли факты, не принимая на веру самых несуразных выдумок; но их детям предстояло еще пройти большой кусок пути, прежде чем они достигнут полного освобождения от гнета прошлаго. Марку было невыразимо грустно признаться самому себе, что его просветительная деятельность дала пока весьма незначительные результаты; но все же надо было примириться с этою медленностью и, не теряя энергии, продолжать тяжелый труд воспитания и просвещения народной массы.

Несколько дней спустя Марк повстречался с чиновником Савеном, с которым у него были очень неприятные объяснения, в то время, когда его близнецы Ахилл и Филипп еще посещали школу. Савен являлся тогда послушным орудием конгрегационных интриг; вечно под страхом не угодить своему начальству он воображал, что обязан прислуживать клерикалам из политических соображений, хотя лично и не признавал их, будучи по своим убеждениям суровым республиканцем. На него обрушились два серьезных несчастья, которые совершенно изменили его взгляд и образ его действий. Во-первых, его дочь Гортензия, примерная ученица мадемуазель Рузер, пропитанная ханжеством и лицемерием, отдалась первому встречному, какому-то продавцу молока; она очутилась в интересном положении, и отцу, который мечтал для неё о выдающейся партии, пришлось ее выдать замуж за этого негодяя. Затем он случайно убедился в неверности своей жены: белокурая, хорошенькая госпожа Савен, по настоянию ревнивого до болезненности мужа, посещала исповедальню, так как он воображал, что постоянное покаяние удержит ее от падения; и вот в один прекрасный день, когда он сам пошел в часовню Капуцинов за женою, он застал ее вместе с прекрасным отцом Феодосием в полутемном уголку; иезуит держал ее в своих объятиях, и они обменивались страстными поцелуями. Оскорбленный муж не затеял скандала, потому что боялся, что такая история может повредить ему по службе, но мстил несчастной женщине, устроив ей дома настоящий ад.

Господин Савен теперь встал на сторону Марка, потому что возненавидел всех кюрэ и аббатов. Выходя однажды из своего присутствия, раздраженный и подавленный вечной бессмысленной работой мелкого чиновника, он оживился, увидев Марка, и пошел к нему навстречу.

- А, господин Фроман! Я очень рад вас видеть. Пойдемте со мною до дому: мой сын Филипп причиняет мне немало хлопот, и только вы одни можете повлиять на него.

- Охотно,- ответил Марк, всегда готовый прислушаться к чужому несчастью и помочь, насколько это в его силах.

Они вошли в улицу Фош, где Савен занимал все ту же квартирку; войдя в дом, они застали госпожу Савен, все еще хорошенькую, несмотря на свои сорок четыре года, за работой цветов из бисера. После несчастного случая с женой Савен не стеснялся больше работой жены, как бы считая, что своим трудом она искупает прошлую вину. Пусть она носит фартуки и старается добывать деньги на поддержание семьи; ему теперь не доставляло больше никакого удовольствия видеть ее в шляпках и одетой, как барыня. Он сам в последнее время мало обращал внимания на свою одежду, и его сюртук был довольно жалкого вида. Войдя в квартиру, Савен начал с того, что довольно грубо обратился к своей жене:

- Ты опять заняла всю комнату своим хламом! Куда же я посажу господина Фромана?

Госпожа Савен слегка покраснела и проговорила своим кротким голосом, быстро собирая работу:

- Мне нужно, однако, немного места, иначе как же я буду работать?! Я тебя не ждала так рано.

- Ну, конечно, я знаю, что меня ты никогда не ждешь.

Эти слова можно было понять, как намек, и они окончательно сконфузили бедную женщину. Муж не мог простить ей, что застал ее в объятиях красивого мужчины; сознавая свое физическое убожество, он чувствовал, что не мог ей внушать любви. Вечно недовольный, больной, раздраженный неудачами по службе, он понимал, что его жена могла искать удовлетворения своей страстной натуре, сближаясь с тем красавцем, в объятия которого он сам ее толкнул. Эта мысль не давала ему покоя и только усиливала его раздражение.

Госпожа Савен забилась в дальний угол комнаты и склонила голову над работой.

- Садитесь, господин Фроман,- сказал чиновник.- Взгляните на этого взрослаго юношу: он сидит целый день около матери и подает ей бисер. Ни на какое дело он не способен и просто приводит меня в отчаяние.

Филипп сидел в углу, молчаливый и печальный. Госпожа Савен посмотрела на него сочувственным взглядом, на который он ответил слабой улыбкой, точно желая ее успокоить. Между им и матерью чувствовалась связь общего страдания. Бывший когда-то лживым, хитрым и неряшливым учеником, этот юноша казался теперь безгранично печальным, лишенным всякой энергии, искавшим защиты у своей матери, доброй и снисходительной, которая обращалась с ним, как старшая сестра.

- Отчего вы не послушали моего совета,- сказал Марк:- мы бы сделали из него учителя.

Савен воскликнул:

- Нет! Благодарю покорно! Пусть уж он лучше так сидит и ничего не делает. Какое же это занятие, за которое платят гроши; человек учится до двадцати лет, чтобы получат шестьдесят франков в месяц жалованья, а после десяти лет - жалкую прибавку! Никто теперь не хочет идти в учителя,- лучше разбивать камни на большой дороге.

Марк предпочел не давать прямого ответа.

- Мне казалось, что вы решили отдать Леона в нормальную школу.

- Нет, нет, я поместил его в лавку торговца искусственным удобрением. Ему еще нет и шестнадцати лет, а он зарабатывает двадцать франков в месяц... Потом он скажет мне спасибо.

Марк грустно поник головой. Он вспомнил, как видел Леона на руках матери. Потом он занимался у него в школе от шести до тринадцати лет и был гораздо умнее и развитее своих старших братьев. Марк возлагал на него большие надежды и, конечно, очень жалел, также как и госпожа Савен, что ему не дали возможности продолжать учение; но крайней мере она посмотрела на Марка грустным взглядом.

- Что вы мне посоветуете? - спросил Савен.- Пристыдите этого ленивца: он целые дни ничего не делает. Быть может, он послушает своего бывшего наставника.

В эту минуту в комнату вошел Ахилл, который занимался у судебного пристава. Он поступил к нему пятнадцати лет в качестве рассыльного и до сих пор не зарабатывал себе на хлеб. Он был бледный и худой юноша, неустойчивый, коварный, каким был в школе, всегда готовый предать товарища, чтобы избегнуть наказания.

Увидев своего бывшего учителя, Ахилл выразил удивление и, поклонившись ему, сказал со скрытою злобою:

- Что такое сегодня напечатано в "Маленьком Бомонце", его так и рвут у торговцев? В лавке госпож Милом настоящая давка. Вероятно, опять что-нибудь написали про это грязное дело.

Марк знал, что в газете появилась необыкновенно лживая и наглая статья в защиту брата Горгия, и он воспользовался этим случаем, чтобы узнать мнение молодых людей.

- "Маленький Бомонец" может печатать, что ему угодно, о скрытых миллионах и тому подобном вздоре,- невиновность Симона все же с каждым днем становится очевиднее.

Оба близнеца слегка пожали плечами. Ахилл ответил своим тягучим, ленивым голосом:

- Сказке про миллионы могут верить только дураки. Газета так много лжет, что это всем бросается в глаза. Но нам-то какое дело до всей этой истории?

- Как какое дело? - спросил учитель, не понимая еще смысла этих слов.

- Да так; я хочу сказать, что нас это вовсе не касается, и все это дело наконец наскучило.

Тогда Марк возмутился.

- Бедные юноши, мне вас жаль... Ведь вы сами считаете Симона невиновным?

- Да, пожалуй. Хотя все-ж-таки есть неясности; впрочем, если внимательно вникнуть, то можно согласиться, что он не виноват.

- И, зная это, вы не возмущаетесь, что он невинно страдает?

- Конечно, для него мало радости. Но ведь и кроме него на каторге есть невинные. Пусть его освободят,- я против этого ничего не имею. У каждого довольно своих неприятностей,- очень нужно портить себе жизнь чужими несчастиями!

Филипп вмешался в разговор и сказал своим тихим голосом:

- Я не занимаюсь этим делом, потому что оно меня слишком расстраивает. Еслибы можно было помочь, тогда другое дело. Но власть не в наших руках, поэтому всего лучше не знать и не расстраивать себя.

Марк напрасно возражал против такого безучастного равнодушие, против узкого эгоизма, которое он считал за предательство общественным интересам. Из протеста каждой отдельной, самой скромной единицы складывается общий голос, создается непобедимая воля народа. Никто не может себя считать не подлежащим исполнению этой святой своей обязанности: каждый отдельный поступок, отдельный голос имеют значение в ходе общественной жизни, и неизвестно, чье скромное мнение в конце концов перевешивает весы и направляет судьбу нации в известную сторону. Всякий, кто полагает, что в каком-нибудь деле замешана одна личность, глубоко ошибается: в каждом деле затронут интерес всех людей; кто защищает чужую свободу, защищает и свою собственную неприкосновенность. Надо пользоваться всяким случаем, чтобы дать толчок прогрессу и подвинуть мучительную работу политического и общественного просветления. В деле Симона все силы реакции направлены против одного невинного страдальца с единственною целью удержать господство клерикального режима во Франции; для противодействия такому губительному стремлению все просвещенные умы всей Франции должны слиться в тесный союз во имя истины и справедливости; достаточно дружного усилия, чтобы побороть врага и воздвигнуть на развалинах отживающего клерикального суеверия здание будущего светлаго, братского благоденствия. Дело принимало все более грандиозные размеры: оно уже не касалось только личности невинно-осужденного, но воплощало в себе несправедливые страдания всего человечества; оправдание Симона должно освободить всю Францию от гнета лжи и суеверий и направить ее на путь истинного достоинства и всеобщего счастья.

Внезапно Марк замолчал, заметив на себе пристальный, удивленный взгляд Ахилла и Филиппа; на их бледных лицах отражался почти ужас.

- Что вы говорите, господин Фроман! - воскликнули они.- Если вы придаете этому делу такое широкое значение, то мы окончательно не можем следовать за вами. Помилуйте, да ведь тут запутаешься в такую кашу! Нет, мы ничего не знаем, ничего не можем сделать!

Савен слушал Марка с язвительной усмешкой; теперь он не мог дольше воздерживаться и, обращаясь к Марку, заговорил с волнением:

- Все, что вы говорили, вздор! Простите, господин Фроман, что я так выражаюсь. Я сильно сомневаюсь в невиновности Симона! Меня трудно сбить с толку,- я остаюсь при прежнем своем мнении и ни за что не прочитаю ни строчки из всей белиберды, которую печатают по поводу этого дела. Нет! Слуга покорный! Не думайте, что я так говорю из расположения к клерикалам. Нет! Это просто шайка мерзавцев, и я готов бы был их всех задушить. Но я стою за религию и за армию; армия - это кровь Франции. Я республиканец, я масон, и смею сказать, что я даже социалист в лучшем значении этого слова; но прежде всего я француз: я не хочу, чтобы притронулись к тому, что я считаю величием Франции. Что Симон виновен, доказано всем: голосом общественного мнения, судебным следствием, приговором суда и теми происками жидов, которые производятся и до сих пор, чтобы спасти Симона. И еслибы он даже и был невинен, то это - большое горе для страны и для её благополучия,- надо все-ж-таки доказать, что он виновен!

Марк невольно преклонился перед такою глупостью, смешанной с полным ослеплением, и собрался уходить, когда в комнату вошла Гортензия, с дочкой Шарлоттой, которой шел седьмой годок. Это уже не была прежняя красивая, изящная Гортензия: она значительно опустилась после того, как вышла замуж за своего соблазнителя, простого торговца молоком.

Савен принимал ее очень неохотно, не будучи в силах простит ей необдуманный поступок, разрушивший все его тщеславные планы на блестящий брак, все надежды мелкого, горделивого чиновника. Одна лишь Шарлотта своим веселым детским лепетом смягчала тяжелое, ледяное недоброжелательство.

- Здравствуй, дедушка!.. Здравствуй, бабушка!.. Знаешь, я была опять первой в классе, и мадемуазель Мазелин дала мне отличие за чтение.

Девочка была прелестна, и госпожа Савен бросила работу, чтобы взять ее на руки, и покрывала её лицо и ручки горячими поцелуями; она казалась успокоенной, почти счастливой. Девочка обратилась к Марку, которого хорошо знала:

- Знаете, господин Фроман, я первая ученица в классе! Не правда ли,- это очень весело быть первой?

- Конечно, моя крошка, это очень весело. И я знаю, что ты большая умница; слушайся всегда мадемуазель Мазелин: она сделает из тебя хорошую, разумную девушку, которая составит счастье всех своих близких.

Гортензия села, несколько сконфуженная; Ахилл и Филипп переглядывались между собою: им хотелось улизнуть до обеда. Савен начал опять свою воркотню.

- Это будет большое счастье, если из девочки выйдет толк, потому что ни мать ея, ни бабушка никуда не годны. Честь и слава мадемуазель Мазелин, если она умеет хорошо воспитывать девочек; он непременно скажет об этом мадемуазель Рузер. Женщины должны быть прилежными и способными устраивать хорошую семейную жизнь.

Видя, что его жена забавляется с девочкой и точно помолодела от радости, он грубо заметил ей, что не мешает быть прилежнее и работать.

Когда Марк стал прощаться, Савен опять заговорил о сыне.

- Что-ж вы мне ничего не посоветуете, господин Фроман? Что мне делать с этим лентяем? Не выхлопочете ли вы ему, при посредстве господина Сальвана и Де-Баразера, какое-нибудь местечко в префектуре?

- Отчего не попробовать. Я обещаю вам поговорить с господином Сальваном.

Марк пошел домой, размышляя о результате своих посещений. Он говорил с тремя семьями бывших учеников, и что он вынес из этих бесед? Дети Савена, Ахилл и Филипп, были, конечно, развитее сыновей Долуара, Августа и Шарля, но эти, в свою очередь, стояли ступенькой выше, чем низменный и легковерный Фердинанд, сын крестьянина Бонгара. У Савенов он с грустью познакомился с упрямым невежеством отца, который ничему не научился и ничего не забыл; дети его сделали лишь небольшой шаг на пути разума и логики. И этим ничтожным результатом надо было удовольствоваться! Но как грустно увериться в столь незначительных успехах после пятнадцатилетнего упорного труда! Марк невольно вздрогнул, представив себе, сколько еще предстоит неимоверных усилий, чтобы разбудить ум; сколько народных учителей потребуется для постепенного просвещения темных масс народа, для того, чтобы создать из приниженных, лживых, суеверных людей - разумных и свободных граждан. Потребуется длинная смена поколений. Его мучили воспоминания о несчастном Симоне; его терзало сознание о невозможности быстро собрать благодатный урожай правды и справедливости, который заглушил бы плевелы общественной лживости и неразумения. Он слишком легкомысленно верил в возможность такой жатвы в ближайшем будущем. Сердце Марка сжималось от боли, когда он думал о Франции, о бедной стране, порабощенной фанатизмом и невежеством. Вдруг перед ним мелькнул образ Шарлотты, такой развитой, разумной, и надежда вновь проснулась в его душе. Будущее принадлежит детям; они своими крошечными ножонками сделают гигантский шаг вперед, если им в этом помогут сильные и просвещенные умы!

Почти у дверей своей школы Марк встретил госпожу Феру, и эта встреча еще сильнее его расстроила. Бедная женщина шла с узлом готовой работы, которую она несла заказчикам. Старшая дочь её умерла от тифа, после продолжительных мучений. Теперь госпожа Феру жила с младшей, в отвратительной конуре, работая, не покладая рук, и все-ж-таки и мать и дочь только что не умирали с голоду.

Завидев Марка, госпожа Феру хотела улизнуть, стыдясь своего жалкого вида, но он ее окликнул. Ея лицо не сохранило и следов былой красоты, и вся наружность была жалкая, приниженная; она сгорбилась от преждевременной старости.

- Как поживаете, госпожа Феру? - спросил ее Марк.- Довольно ли у вас работы?

Она сперва сконфузилась, но потом быстро оправилась.

- Дела плохи, господин Фроман: сколько мы ни работаем с дочкой, до слепоты, мы все же не можем выработать больше двадцати пяти су в день.

- А имела ли успех ваша просьба о пособии, как вдовы учителя, которую вы подали в префектуру?

- Нам даже не ответили, господин Фроман. А когда я наконец решилась и отправилась туда лично, то меня чуть не задержали. Ко мне вышел красивый господин с черной бородой и накричал на меня, говоря, как я смею попадаться на глаза людям после того, как моего мужа, дезертира и бунтовщика, расстреляли, как бешеную собаку. Он меня так напугал, что я еще дрожала от страха неделю спустя.

Видя, что Марк потрясен её словами, она продолжала:

- Они называют моего бедного Феру бешеной собакой! Ведь вы знали его, когда он служил в Морё. Он только и мечтал о готовности жертвовать собою во имя братства и справедливости, и только вечная нищета и лишения точно помутили его рассудок. Уезжая, он сказал мне: "Франция погибает в руках клерикалов, отравленная негодною прессою, по уши погруженная в невежество и суеверия... ей никогда не выйти из этой грязи". И видите, господин Фроман, он был прав.

- Нет, нет, госпожа Феру, он не был прав,- горячо возразил Марк.- Никогда не следует отчаиваться в своей родине!

Но она не слушала его и продолжала в сильном волнении:

- Я говорю, что он был прав!.. Что вы - ослепли? Вы не видите разве, что происходит в Морё? Этот дурак Шанья до того довел детей, что вот уже несколько лет ни один ученик его школы не может сдать экзамен! А господин Жофр, ваш заместитель в Жонвиле, чего только он не делает, желая угодить своему кюрэ, аббату Коньясу! Если так пойдет и дальше, то Франция через несколько лет разучится читать и писать.

Лицо её дышало негодованием; она походила на пророчицу, изливавшую всю ненависть несчастной женщины, раздавленной общественною несправедливостью.

- Слышите, господин Фроман, наша родина гибнет изъеденная ржавчиной, и скоро она превратится в мертвую страну, неспособную на возрождение.

Испуганная своею смелою речью, несчастная женщина быстро отошла от Марка и скрылась за ближайшим углом, торопясь в свою холодную конуру, где ее ждала бедная, изголодавшаеся дочь.

Марк остался стоять на месте, пораженный её словами; ему казалось, что это был голос самого Феру, который раздался из могилы, проклиная страну, возложившую венец мученичества на голову несчастного учителя. То, что сказала эта женщина,- справедливо: Шанья совершенно убивал всякую умственную жизнь в Морё; Жофр точно также сеял всюду суеверие и ложь, под руководством аббата Коньяса; до сих пор начальство не одобряло его поведения,- потому-то ему до сих пор не дали звания городского учителя в Бомоне, которого он так добивался. Впрочем, дело народного образования во всей стране находилось на очень низком уровне. Школы бомонского округа находились в руках лиц, озабоченных своим повышением и потому неспособных на самостоятельное ведение дела. Мадемуазель Рузер своим ханжеством подавала пример. Дутрекен, постепенно перешедший в реакцию и забывший все традиции первых республиканцев, ставился в пример молодым людям, сохранив, даже в отставке, известный авторитет. Могли ли молодые учителя верить в невинность Симона и продолжать дело борьбы, если такой выдающийся человек, герой 1870 года и друг основателя республики, перешел на сторону конгрегаций, желая защитить страну от происков евреев. Если некоторые личности, как мадемуазель Мазелин, как его помощник Миньо, стояли на высоте призвания, то остальной состав преподавателей представлял грустную картину полного убожества, несмотря на новые силы, которые подготовлялись в нормальной школе! И все-ж-таки Сальван продолжал трудиться, все с тою же горячею верою, убежденный в том, что только начальный учитель может спасти страну, и что настанет время, когда он возвысит свои голос и победит тьму невежества разумными доводами просвещенной науки. Он постоянно повторял: каков начальный учитель, такова и страна. Если прогресс пока медленно вступал в свои права, то лишь потому, что эволюционный процесс должен был еще захватить не одно поколение, как учителей, так и учеников, пока весь народ наконец не освободится от лжи и суеверий.

Все, что ему приходилось слышать в разных семьях, и наконец голос самого Феру, который из могилы проклинал свою родину, только убедили Марка в том, что он должен продолжать борьбу, удесятерить свои силы, придумать новые способы, чтобы работа его приносила еще лучшие плоды. Он давно уже размышлял о внешкольном образовании, цель которого была поддержать связь между учителем и школьниками, которые кончали курс очень рано - тринадцати лет. Устраивались дружеские кружки, и мечтали о том, как бы соединить целые округа в дружеские союзы и затем образовать целую сеть таких союзов по всей Франции. Затем предполагалось устроить общество взаимопомощи, которое охраняло бы интересы учителей и учеников. Но самой любимой мечтой Марка было устройство вечерних курсов для окончивших школу, в самом здании училищ; такие курсы приносили бы несомненную пользу. Мадемуазель Мазелин уже подала пример, который увенчался большим успехом: но вечерам она читала курс домоводства, домашней гигиены, ухода за больными, давая сведения, полезные будущим матерям. Видя громадный прилив желающих посещать эти курсы, она даже пожертвовала своими воскресеньями, устраивая чтения после обеда для тех девушек, которые не были свободны по будням. Она говорила, что очень счастлива, оказывая поддержку своим ученицам, сообщая им научные истины, подготовляя добрых и просвещенных жен и матерей, которые сумеют поддержать в семье веселье и радость, здоровье и счастье. Марк последовал её примеру и три раза в неделю открывал по вечерам двери своей школы для желающих, приглашая кончивших курс учеников и стараясь пополнить их образование практическими сведениями, необходимыми для разумной жизни. Он бросал семена истины и добра без счету, развивая неокрепшие умы, и говорил, что будет счастлив, если из ста семян одно пропадет недаром и даст росток. Особенное внимание он уделял тем ученикам, которые решили посвятить себя учительской деятельности; он беседовал с ними и подготовлял их для нормальной школы, отдавая им все свои силы, без остатка. Он занимался с ними по воскресеньям; эти занятия были его любимым развлечением, и вечером он вспоминал о своих занятиях, чувствуя истинное удовлетворение.

Марку удалось наконец убедить госпожу Долуар позволить Жюлю продолжать свои занятия под его руководством и затем поступить в нормальную школу. Там уже находился его любимый ученик Себастиан Милом; его мать теперь вернулась в магазин и занималась там продажей книг, тетрадей и прочих письменных принадлежностей; её появление в магазине совпало с разъяснением дела Симона и с поднятием значения светской школы. Но в то же время, когда в лавочку приходили покупатели другой партии, она искусно скрывалась на задний план, дабы не испугать клерикальных клиентов. Себастиан вскоре сделался одним из любимых учеников Сальвана; он рассчитывал, что из него выйдет хороший сеятель знания, которого он пошлет в деревню для просвещения темного люда. С нового учебного года Марк был счастлив предоставить Сальвану еще одного хорошего ученика, Жозефа Симона, который решил сделаться учителем и задался целью выйти победителем на том поприще, где отец его потерпел такую неудачу. Себастиан и Симон очутились в одной и той же школе, одушевленные одними стремлениями, проникнутые одной верой, и между ними вскоре возникла самая тесная дружба. Сколько удовольствия им доставляло посещение своей бывшей школы, куда они приходили в свободное время пожать руку своему бывшему учителю.

Марк, среди медленного течения событий, оставался настороже; в нем то пропадала, то снова разгоралась надежда. Напрасно рассчитывал он на возвращение Женевьевы, которая наконец убедится в своей ошибке и спасется бегством от развращающей обстановки; вся его надежда сосредоточивалась теперь на Луизе, которая обладала твердой волей и сильным характером. Она, согласно своему обещанию, навещала его по воскресеньям и четвергам и всегда приходила радостная и веселая, с ясной душой. Он не смел ее расспрашивать о матери, так как сама она молчала, избегая неприятного разговора и откладывая объяснения до того времени, когда она сможет сообщить ему приятное известие. Ей уже скоро должно было исполниться шестнадцать лет, и она все больше и больше постигала те серьезные мучения, от которых страдали отец и мать и отчасти она сама; ей так хотелось быть посредницей, уладить недоразумения и вновь соединить своих родителей, которых она так обожала. В те дни, когда она чувствовала, что отец её особенно страдает, ей приходилось давать ему осторожно кой-какие сведения о том, что составляло их обоюдное горе.

- Мама не совсем здорова,- ее нужно очень беречь: я не могу говорить с нею откровенно. Бывают минуты, когда она сердечно обнимает меня, глаза её наполняются слезами, и в такие минуты я надеюсь, что все кончится хорошо. Но бывают дни, когда она жестока и несправедлива; она упрекает меня в том, что я её не люблю, и говорит, что она вообще не знала в жизни любви.... Видишь ли, папа, с ней надо иметь терпение, потому что она должна ужасно страдать, воображая, что её чувство любви не найдет никогда удовлетворения.

Марк выходил из себя и кричал:

- Но зачем же она не вернется сюда?! Я все еще люблю ее больше жизни, и, еслибы она любила меня, мы были бы так счастливы!

Луиза с ласковою шаловливостью закрывала ему рот рукой.

- Нет, нет, отец! Об этом не надо говорить. Напрасно я завела этот разговор,- ты только напрасно расстроишься. Надо подождать. Я теперь постоянно около нея, и она должна убедиться, что только мы с тобою и любим ее по-настоящему,- тогда она опомнится и пойдет за мною.

Иногда Луиза прибегала к отцу веселая, сияющая; глаза её блестели от удовольствия, точно она одержала какую-нибудь победу. Марк знал причину такого настроения и спрашивал ее:

- Ты опять ссорилась с бабушкой?

- А! Ты заметил! Ты догадался! Да, это правда, она меня сегодня бранила целый час, стыдила меня, что я не соглашаюсь конфирмоваться, расписывала мне все ужасы, которые меня ожидают в аду; она вне себя от злости и не может мне простить того, что она называет упрямством.

Марк чувствовал прилив бурной радости, видя, что его дочь так разумна и так тверда, и не поддается, подобно другим девочкам, даже не чувствуя около себя его поддержки. Он жалел бедняжку, представляя себе, как трудно ей живется в доме бабушки, где происходят постоянные сцены, и где ей надоедают самыми жестокими выговорами.

- Бедная девочка! Тебе нужно много храбрости, чтобы переносить вечные ссоры.

Но она отвечала с улыбкой:

- О, нет, папа! Со мною нельзя ссориться. Я очень почтительна с бабушкой; она, правда, иногда нападает на меня, но я выслушиваю молча все её рассуждения и никогда не отвечаю ей ни слова. Когда она наконец кончает свои обвинения и уговоры, я говорю ей спокойно и с подобающею скромностью: "Что делать, бабушка, я поклялась отцу не конфирмоваться, пока мне не минет двадцати лет, и должна исполнить свое обещание". Понимаешь, я всегда повторяю ей одно и то же и заучила эту фразу наизусть, не изменяя ни единого слова. Мне, право, жаль бабушку: она просто слушать не может моего ответа, и как только я начинаю свою фразу, она выходит из комнаты и захлопывает мне дверь перед носом.

Девочка, конечно, страдала от постоянных ссор и дрязг, но когда приходила к отцу, то радостно обнимала его и скрывала свою печаль.

- Будь покоен! Я знаю, что делаю, и меня никогда не заставят сделать то, чего я не хочу.

Ей пришлось выдержать немало стычек, чтобы продолжать свое образование, так как она решила поступить в учительницы. Мать, к счастью, была на её стороне, так как боялась в будущем финансовых затруднений, зная, что бабушка раздает свои сбережения на дела благотворительности. Она теперь требовала, чтобы Марк платил за содержание жены и дочери, желая ему этим сделать неприятность. Но Марк, несмотря на то, что ему не легко было отдавать им большую часть своего скудного жалованья, все же был счастлив тем, что оставался кормильцем семьи и сохранял с ними хотя материальную связь. Конечно, ему самому приходилось плохо, и их хозяйство с Миньо страдало во многих отношениях, но он все же гордился тем, что Женевьева была тронута его великодушием и охотно согласилась, чтобы Луиза подготовлялась к самостоятельной жизни. Девушка ревностно посещала мадемуазель Мазелин и уже сдала первый экзамен и подготовлялась ко второму, что опять дало повод к столкновению с госпожой Дюпарк, которая ненавидела науку и полагала, что девице достаточно знать катехизис и больше ничего. Луиза всегда почтительно ей отвечала: "Да, бабушка! Разумеется, бабушка!" пока та наконец не обрушивалась на Женевьеву, которая, в свою очередь, выведенная из терпения, отвечала ей довольно резко.

Однажды Марк, выслушивая сообщения дочери, был удивлен некоторыми подробностями и спросил:

- Неужели мама поссорилась с бабушкой?

- Да, папа, оне ссорились два или три раза. Мама, как ты сам знаешь, не стесняется; она очень раздражительна, часто кричит и уходит в свою комнату, где сидит, надувшись, по целым дням.

Эмиль Золя - Истина (Verite). 6 часть., читать текст

См. также Эмиль Золя (Emile Zola) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Истина (Verite). 7 часть.
Марк слушал слова дочери и старался не выдавать безумной радости, кото...

Истина (Verite). 8 часть.
Госпожа Дюпарк не ответила ни слова; она поднялась по лестнице, похоло...