Эмиль Золя
«Дамское счастье. 8 часть.»

"Дамское счастье. 8 часть."

- Он счастливее тебя, - сказал Муре, вставая.

- Счастливее? Еще бы! - согласился Валаньоск. - Пожалуй, только порок и может чуточку развлечь.

Муре пришел в себя. Он думал, как бы ускользнуть, но так, чтобы его уход не носил характера бегства. Поэтому он решил выпить чашку чая и вернулся в гостиную, оживленно болтая с приятелем. Барон Гартман спросил его, хорошо ли наконец сидит манто. Ничуть не смущаясь, Муре ответил, что отрекается от него. Раздались восклицания. Г-жа Марти поспешила налить ему чаю, а г-жа де Бов стала бранить магазин, говоря, что платье там всегда обуживают. Наконец Муре очутился рядом с Бутмоном, который сидел все на том же месте. Никто не обращал на них внимания. На тревожный вопрос Бутмона о том, какая его ждет судьба. Муре, не дожидаясь, когда они выйдут на улицу, ответил, что дирекция решила отказаться от его услуг. После каждой фразы Муре отпивал глоток чая. Он безмерно возмущен, говорил он Бутмону. О, вышла целая ссора, после которой он никак не может успокоиться; он был так взбешен, что даже покинул заседание. Но что делать! Не может же он порвать с этими господами из-за разногласий о служащих. Бутмон сильно побледнел, но ему не оставалось ничего другого, как поблагодарить Муре.

- Что за ужасное манто, - заметила г-жа Марти. - Анриетта никак с ним не справится.

И действительно, продолжительное отсутствие хозяйки уже начинало всех стеснять. Но в эту минуту она наконец появилась.

- Вы тоже от него отрекаетесь? - весело воскликнула г-жа де Бов.

- Как это?

- Господин Муре нам сказал, что вы никак не можете с ним сладить.

Анриетта постаралась выразить величайшее удивление:

- Господин Муре пошутил. Манто будет сидеть превосходно.

Она улыбалась и с виду была совершенно спокойна. Она, видимо, смочила веки водой: они были опять свежи, без малейшего следа красноты. Еще вся трепеща и истекая в душе кровью, она мужественно скрывала свои страдания под маской светской любезности и с привычной улыбкой принялась угощать Валаньоска сандвичами. И только барон, хорошо ее знавший, заметил легкое подергивание губ и мрачный огонек, еще не погасший в глубине ее глаз. Он угадал, что за сцена произошла в спальне.

- Что ж, о вкусах не спорят, - говорила графиня де Бов, беря сандвич. -

Я знаю женщин, которые даже простую ленту покупают только в "Лувре", а другие признают только "Боа-Марше"... По-видимому, это зависит от темперамента.

- "Бон-Марше" уж очень провинциален, - вставила г-жа Марти, - а в

"Лувре" такая толкотня!

Дамы опять заговорили о больших магазинах. Муре пришлось высказать свое мнение; снова оказавшись в окружении дам, он принял тон беспристрастного судьи. "Бон-Марше" - прекрасная фирма, очень почтенная и солидная, зато у

"Лувра" клиентура, конечно, элегантнее.

- Короче говоря, вы предпочитаете "Дамское счастье", - сказал, улыбнувшись, барон.

- Да, - спокойно отвечал Муре. - У нас покупательниц любят.

Все женщины согласились с этим. Совершенно верно, в "Дамском счастье"

чувствуешь себя, как в приятном обществе, ощущаешь бесконечную ласку и заботу, разлитое в воздухе обожание, это и привлекает даже самых неприступных. Огромный успех магазина коренится именно в этом галантном обольщении.

- Кстати, как моя протеже? - спросила Анриетта, чтобы Подчеркнуть свое свободомыслие. - Что вы из нее сделали, господин Муре?.. Я говорю о мадемуазель де Фонтенай. - И, обращаясь к г-же Марти, добавила: - Она маркиза, милая моя; это Девушка, оставшаяся совсем без средств.

- Она подшивает образчики в тетради и зарабатывает по три франка в день, - ответил Муре, - но я надеюсь выдать ее замуж за одного из наших рассыльных.

- Ах, какой ужас! - воскликнула г-жа де Бов.

Муре взглянул на нее и невозмутимо возразил:

- Почему же ужас, сударыня? Разве не лучше выйти замуж за славного парня, работягу, чем очутиться в положении, когда тебя может подобрать на улице любой негодяй?

Валаньоск шутливо вмешался:

- Не подстрекайте, сударыня, иначе он станет уверять, что все старинные французские семьи должны заняться торговлей ситчиком.

- Для многих из них это, во всяком случае, было бы почетным концом, -

возразил Муре.

Все рассмеялись: парадокс казался уж чересчур смелым. А Муре продолжал восхвалять то, что он называл аристократией труда. Щеки г-жи де Бов слегка порозовели, ее приводила в бешенство необходимость прибегать ко всякого рода ухищрениям, чтобы сводить концы с концами; зато г-жа Марти, которую мучили угрызения совести при воспоминании о бедном муже, наоборот, соглашалась с Муре. Как раз в эту минуту слуга ввел в гостиную учителя, зашедшего за женой. В лоснящемся, жалком сюртуке он казался еще более иссохшим и изможденным от непосильной работы. Он поблагодарил г-жу Дефорж за ее хлопоты в министерстве и бросил на Муре боязливый взгляд человека, встречающего воплощение того зла, которое сведет его в могилу. И он совсем опешил, когда Муре вдруг обратился к нему:

- Вы согласны, сударь, что трудом можно всего достигнуть?

- Трудом и бережливостью, - поправил учитель, вздрогнув. - Добавьте: и бережливостью, сударь.

Между тем Бутмон совсем замер в кресле. Слова Муре все еще звучали у него в ушах. Наконец он встал, подошел к Анриетте и тихо сказал ей:

- Знаете, он объявил мне - правда, в высшей степени любезно, - что меня увольняют... Но, черт подери, он в этом раскается! Я сейчас придумал название для своей фирмы: "Четыре времени года", я обоснуюсь возле Оперы!

Она посмотрела на него, и глаза ее потемнели.

- Рассчитывайте на меня, я ваш союзник... Подождите.

Она отозвала барона Гартмана к окну и заговорила с ним о Бутмоне, как о человеке, который тоже может всполошить весь Париж, если создаст собственное дело. Когда же она коснулась учреждения паевого товарищества для своего нового протеже, барон, давно переставший чему-либо удивляться, не мог сдержать испуганного движения: ведь это уже четвертый по счету молодой талант, которого она ему препоручает, - нельзя же ставить его в такое нелепое положение. Однако он прямо не отказал, а мысль о создании конкуренции "Дамскому счастью" ему даже понравилась; он и сам замышлял создать такие конкурирующие предприятия в банковом деле, чтобы отбить охоту у других. Кроме того, вся эта история забавляла его. Он обещал подумать.

- Нам нужно обсудить это сегодня же вечером, - шепнула Анриетта Бутмону. - Приходите к девяти... Барон на нашей стороне.

Гостиная вновь наполнилась шумом голосов. Муре все еще стоял среди дам,

- постепенно к нему вернулась вся его обворожительность: он шутливо защищался от обвинений в том, что разоряет их на тряпках, и брался доказать с цифрами в руках, что благодаря ему женщины экономят на покупках до тридцати процентов. Барон Гартман смотрел на него и снова восхищался им как собрат по прожиганию жизни. Итак, поединок окончен, Анриетта повержена во прах. Значит, не она будет той женщиной, которой суждено прийти. И барону показалось, что он снова видит скромный силуэт девушки, которую мельком заметил в передней. Она стояла терпеливо, одинокая, но сильная своей кротостью.

12

Работы по постройке нового здания "Дамского счастья" начались двадцать пятого сентября. Барон Гартман, как и обещал, поднял этот вопрос на очередном заседании "Ипотечного кредита". Муре увидел наконец свою мечту близкой к осуществлению: фасад, который должен вознестись на улице Десятого декабря, будет как бы символизировать расцвет его благосостояния.

Поэтому Муре хотелось отпраздновать закладку. Он превратил это в целую церемонию, с раздачей наград продавцам и служащим, а вечером угостил их дичью и шампанским. Все заметили, как он был жизнерадостен во время закладки и каким победоносным жестом закрепил первый камень, бросив лопаточку цемента. Уже несколько недель подряд он был чем-то встревожен, и ему не всегда удавалось скрыть это; торжество закладки успокоило его, отвлекло от страданий. В продолжение всего дня он вновь был весел как вполне здоровый человек. Но когда начался обед и Муре вошел в стойловую, чтобы выпить со служащими бокал шампанского, он был снова чем-то встревожен, улыбался через силу, а лицо у него вытянулось, словно под влиянием тяжкого недуга, в котором нельзя признаться. Действительно, ему снова стало хуже.

На следующий день Клара Прюнер попыталась уязвить Денизу. Она подметила немую страсть Коломбана, и ей вздумалось посмеяться над семьей Бодю. В то время как Маргарита в ожидании покупательниц чинила карандаш, Клара громко сказала ей:

- Знаете моего воздыхателя, который служит в лавочке напротив?.. В конце концов мне становится жаль его. Ведь он просто сохнет в этой темной конуре: туда не заходит ни один покупатель.

- Он вовсе не так уж несчастен, - заметила Маргарита, - он женится на хозяйской дочке.

- А в таком случае вот было бы забавно его отбить, - отозвалась Клара.

- Честное слово, надо попробовать!

И она продолжала в том же духе, с удовольствием посматривая на возмущенную Денизу. Последняя все спускала ей, но мысль об умирающей двоюродной сестре, которая не пережила бы такой жестокости, взорвала Денизу. В эту минуту появилась покупательница, а так как г-жа Орели отлучилась в подвальный этаж, Дениза приняла на себя обязанности заведующей и позвала Клару.

- Мадемуазель Прюнер, вы бы лучше занялись дамой, чем проводить время в болтовне.

- Я не болтала.

- Потрудитесь замолчать, прошу вас. И сейчас же займитесь с покупательницей.

Кларе пришлось смириться. Когда Дениза, не повышая голоса, становилась строгой, никто не смел ей перечить. Она завоевала безусловный авторитет уже одной своей кротостью. С минуту она молча прохаживалась среди притихших девиц. Маргарита снова принялась чинить карандаш: ломается без конца, да и только. Она одна по-прежнему одобряла помощницу заведующей за ее сопротивление домогательствам Муре. Маргарита не признавалась в том, что у нее есть незаконный ребенок, зато постоянно твердила, покачивая головой, что если бы девушки представляли себе, сколько горя влечет за собой легкомыслие, они были бы куда осмотрительнее.

- Вы гневаетесь? - спросил кто-то позади Денизы.

Это Полина проходила через отдел. Она видела все, что произошло, и говорила шепотом, улыбаясь.

- Поневоле приходится, - отвечала так же тихо Дениза, - а то я никак не справлюсь со своими людьми.

Продавщица из полотняного пожала плечами.

- Полноте! Вы были бы здесь царицей, если бы только захотели.

Полина никак не могла понять, почему ее подруга отказывает хозяину.

Сама она в конце августа вышла замуж за Божэ, - сделала страшную глупость, как она в шутку говорила. Грозный Бурдонкль теперь относился к ней с презрением и считал, что она погибла для торговли. Она боялась, как бы в один прекрасный день ее с мужем не выставили вон, предоставив им любить друг друга вне магазина, так как господа из дирекции объявили любовь недопустимой и гибельной для фирмы. Доходило до того, что, встречая Божэ где-нибудь на галереях, она делала вид, что не знакома с ним. Сейчас она была очень встревожена: дядюшка Жув чуть было не застиг ее, когда она болтала с мужем позади тюков с простынями.

- Знаете, он меня выслеживает, - добавила она, наскоро рассказав Денизе о случившемся. - Смотрите, вон он вынюхивает меня своим длинным носом!

И действительно, Жув, в белом галстуке, аккуратно одетый и подтянутый, выходил из отдела кружев и словно что-то вынюхивал в поисках непорядка.

Но, увидев Донизу, он весь изогнулся, как кот, и прошел мимо с самым любезным видом.

- Спасена! - прошептала Полина. - Вы знаете, милочка, ведь это он из-за вас прикусил язык. Скажите, если со мной все-таки стрясется беда, вы за меня заступитесь? Да, да, не притворяйтесь; ведь всем хорошо известно, что одно ваше слово может перевернуть весь магазин вверх дном.

И Полина поспешила вернуться к себе в отдел. Дениза залилась румянцем: эти дружеские намеки смутили ее. Впрочем, то была правда. Благодаря окружавшей ее лести у нее появилось смутное ощущение своего могущества.

Когда г-жа Орели вернулась и увидела, что отдел спокойно работает под надзором Денизы, она дружелюбно улыбнулась помощнице. Г-жа Орели забывала о Муре, зато с каждым днем возрастала ее любезность к той, которая могла в один прекрасный день возыметь честолюбивое желание занять место заведующей. Начиналось царствование Денизы.

Один только Бурдонкль не слагал оружия. Он еще вел против девушки глухую борьбу, и это объяснялось прежде всего его глубокой неприязнью к ней. Он ненавидел Денизу за ее кротость и очарование. Кроме того, он боролся с нею потому, что считал ее влияние пагубным: в тот день, когда Муре будет побежден, его страсть к Денизе поставит под угрозу самое существование фирмы. Бурдонклю казалось, что коммерческие способности хозяина потускнеют из-за этого увлечения; то, что приобретено благодаря женщинам, уйдет по милости одной из них. Женщины не волновали Бурдонкля, он обращался с ними с пренебрежением бесстрастного человека, которому в силу его профессии суждено жить на их счет; он утратил последние свои иллюзии, наблюдая женщин во всей их наготе, в атмосфере торговой сутолоки.

Аромат, исходивший от семидесяти тысяч покупательниц, не опьянял его, а, наоборот, вызывал невыносимую мигрень; возвращаясь домой, он нещадно бил своих любовниц. Он отнюдь не верил в бескорыстие и искренность молоденькой продавщицы, которая мало-помалу становилась такой опасной. Это внушало ему тревогу. С его точки зрения Дениза вела игру, и притом очень ловко: ведь если бы она сразу уступила Муре, он, несомненно, забыл бы ее на следующий же день; напротив, отказывая ему, она только подзадоривает его, сводит с ума в толкает на всякие глупости. Даже проститутка, изощренная в пороках, не сумела бы действовать хитрее этого невинного существа. И когда Бурдонкль видел Денизу, ее ясные глаза, кроткое лицо, весь ее простой, бесхитростный облик, его охватывал настоящий страх, словно перед ним стояла переодетая людоедка, мрачная загадка в образе женщины, сама смерть, притаившаяся под личиной девственницы. Как вывести на чистую воду эту лжепростушку? Он стремился разгадать ее хитрости, надеясь публично разоблачить их; конечно, ей не миновать какого-нибудь промаха, вот тогда-то он и поймает ее с одним из ее любовников, ее снова выгонят, и торговый дом опять заработает четко, как хорошо налаженная машина.

- Смотрите в оба, господин Жув, - твердил Бурдонкль инспектору. - Я вознагражу вас.

Но Жув, хорошо зная женщин, выжидал и подумывал: не перейти ли на сторону этой девушки, которая не сегодня-завтра, пожалуй, сделается полновластной хозяйкой? Хотя старик и не осмеливался до нее дотронуться, он находил ее дьявольски хорошенькой. В былые времена его полковой командир покончил с собой из-за такой девчонки, невзрачной на вид, но хрупкой и скромной, с одного взгляда покорявшей сердца.

- Слежу, слежу, но, право же, ничего не замечаю, - отвечал Жув.

Тем не менее по магазину носились всевозможные россказни, а под лестью и уважением, окружавшими теперь Денизу, копошился целый рой отвратительных сплетен. Весь магазин только и судачил о том, что она была когда-то любовницей Гютена; никто не решался утверждать, что эта связь продолжается, но подозревали, что у них изредка еще бывают свидания. И Делош тоже живет с нею; их беспрестанно застают в темных уголках, где они болтают по целым часам. Срамота, да и только!

- Итак, вы ничего не замечаете ни относительно заведующего шелковым, ни относительно малого из кружевного? - допытывался Бурдонкль.

- Ничего, сударь, пока ничего не замечаю, - уверял инспектор.

Бурдонкль рассчитывал поймать Денизу скорее всего с Делошем. Однажды утром он самолично видел, как они хохотали в подвальном этаже. Но пока он обращался с девушкой, как с равной; теперь он уже не презирал ее, ибо чувствовал, что она достаточно сильна, чтобы свалить его самого, несмотря на его десятилетнюю службу, если он проиграет игру.

- Следите за молодым человеком из отдела кружев, - заканчивал он каждый раз разговор. - Они постоянно вместе. И как только вы их сцапаете, зовите меня, а об остальном уж я сам позабочусь.

Тем временем Муре был в полном отчаянии. Возможно ли, чтобы эта девочка так мучила его! Он вспоминал, как Дениза пришла в магазин в грубых башмаках и жалком черном платьице и какой дикаркой она тогда казалась. Она лепетала что-то, все над ней потешались, и ему самому она тогда показалась дурнушкой. Дурнушкой! А теперь она одним взглядом может повергнуть его к своим ногам, теперь он видит ее в ореоле какого-то сияния. Еще недавно она считалась одною из худших продавщиц, была всеми отвергнута, ее осыпали насмешками, и сам он обращался с нею, как с каким-то потешным зверьком. В течение нескольких месяцев он с любопытством наблюдал, как она взрослеет и развивается, и забавлялся этими наблюдениями, не сознавая, что в эту игру вовлечено его собственное сердце. А она мало-помалу вырастала, становясь грозной силой. Быть может, он влюбился в нее с первой же минуты, еще в то время, когда, как ему казалось, она вызывала в нем только жалость. Но в ее власти он почувствовал себя лишь с того вечера, когда они вместе гуляли под каштанами Тюильрийского сада. С этого часа началась новая страница его жизни. Он еще до сих пор слышал отдаленное журчание фонтана и смех девочек, игравших в саду, в то время как она молчаливо шла рядом с ним под душной тенью деревьев. Дальше он уже ничего не помнил, его лихорадка усиливалась с каждым часом; девушка завладела всеми его помыслами, всем его существом. Такой ребенок! Да возможно ли это? Теперь, когда она проходила мимо него, легкое дуновение ее платья казалось ему таким вихрем, что ноги у него подкашивались.

Долгое время он возмущался собой, да и теперь еще негодовал, пытаясь стряхнуть с себя это нелепое порабощение. Чем она могла так сильно привязать его? Ведь он видел ее почти разутой, ведь только из сострадания принял он ее на службу! Если бы это была по крайней мере одна из тех великолепных женщин, которые волнуют толпу! Но это - девчонка, это -

ничтожество! В сущности, у нее простая, заурядная, совершенно невыразительная физиономия. Должно быть, она не обладает и особой смекалкой: он помнил, как неудачно она начала карьеру продавщицы. Но после каждой такой вспышки негодования против самого себя его снова охватывала страсть, и он приходил в какой-то священный ужас при мысли, что нанес оскорбление своему кумиру. В ней сочеталось все, что может быть лучшего в женщине: твердость духа, жизнерадостность и простота; от ее кротости веяло очарованием, изысканным, волнующим, как аромат. Можно было сначала ее и не заметить, отнестись к ней, как к первой встречной, но вскоре ее очарование давало себя знать с медленной покоряющей силой; достаточно ей было улыбнуться, и она привязывала человека навеки. На ее бледном лице тогда улыбалось все: и глаза, голубые, как барвинки, и подбородок с ямочкой, а тяжелые белокурые волосы, казалось, загорались какой-то царственной, победоносной красотой. Он признавал себя побежденным: она умна, и ум ее, как и красота, основан на ее нравственном совершенстве. Если прочие его приказчицы, оторвавшись от своей среды, приобрели только внешний лоск, который легко сходит с человека, то Дениза, чуждая поверхностного щегольства, наделена врожденным изяществом. Под этим невысоким лбом, говорившим о твердой воле и любви к порядку, зарождались широкие коммерческие идеи, возникавшие из практического опыта. И Муре готов был сложить руки и умолять ее о прощении за то, что в минуты волнения оскорблял свое божество.

Но почему же она отказывает ему с таким упорством? Раз двадцать умолял он ее, уж и не знал, что только ей предложить; сначала он предлагал деньги, огромные деньги; потом решил, что она честолюбива, и сулил ей место заведующей, как только освободится вакансия. Но она продолжала отказываться. Это изумляло Муре, в завязавшейся борьбе его желание становилось еще неистовей. Ему казалось невероятным, чтобы эта девочка не пошла в конце концов на уступки, ибо он всегда считал женское целомудрие чем-то относительным. У него не было теперь иной цели, все исчезло перед единственным желанием видеть ее у себя, посадить к себе на колени, целовать, целовать без конца, При одном этом видении кровь начинала бурлить в его жилах, и он трепетал, угнетенный невозможностью добиться желанного.

С этой поры он жил в состоянии какой-то одержимости. Утром образ Денизы пробуждался вместе с ним. Она снилась ему по ночам, она сопровождала его к большому бюро, стоявшему в его кабинете, где он по утрам, от девяти до десяти, подписывал векселя и чеки; он стал делать это машинально, все время чувствуя рядом с собой Денизу, которая продолжала невозмутимо произносить "нет". В десять часов начиналось совещание, нечто вроде совета министров, - собрание двенадцати пайщиков фирмы; на этих заседаниях Муре председательствовал. Обсуждались вопросы, касающиеся внутреннего распорядка и закупок, утверждались макеты выставок; Дениза и тут была с ним, он слышал ее кроткий голос, когда произносились цифры, и видел ее светлую улыбку во время самых сложных финансовых расчетов. После заседания она снова сопровождала его в ежедневном обходе отделов, а после полудня возвращалась с ним в кабинет и простаивала у его кресла от двух до четырех, в то время как он принимал целую толпу фабрикантов, съехавшихся со всех концов Франции, крупных промышленников, банкиров, изобретателей: то было беспрерывное мелькание богатств и интеллектуальных сокровищ, какая-то безумная пляска миллионов, краткие переговоры, во время которых заключались крупнейшие сделки парижского рынка. Если Муре на минуту и забывал о ней, решая вопрос о разорении или благоденствии какой-нибудь отрасли промышленности, он тотчас же вновь находил ее подле себя, потому что сердце его тянулось к ней; голос его тускнел, и он спрашивал себя, на что ему несметные богатства, раз она его отвергает. Наконец в пять часов он садился за стол, чтобы подписать корреспонденцию; опять машинально работали руки, а в это время Дениза вставала перед ним властной повелительницей, захватывая его целиком, и затем уже безраздельно обладала им в течение одиноких и жгучих ночных часов. На следующий день начиналась та же работа, та же кипучая, бурная деятельность, но достаточно было воздушной тени этого ребенка, чтобы отчаяние вновь овладевало Муре.

Особенно несчастным чувствовал он себя во время ежедневного обхода магазина. Выстроить такую гигантскую машину, властвовать над всем этим миром - и умирать от тоски из-за того, что не нравишься какой-то девчонке!

Он презирал себя, остро ощущая позор своего недуга. Бывали дни, когда он чувствовал отвращение к своей власти и во время обхода галерей его просто мутило. Иной раз ему хотелось еще больше расширить свое царство, сделать его столь необъятным, чтобы она отдалась ему от восторга и страха.

В подвальном этаже он останавливался перед катком для спуска товаров.

Каток по-прежнему выходил на улицу Нев-Сент-Огюстен, но его пришлось расширить, и теперь он представлял собою настоящее русло реки, по которому непрерывным потоком низвергались товары с шумом, похожим на шум прибоя;

сюда доставлялись грузы, присланные со всех концов земного шара; здесь стояли вереницы фургонов, съехавшихся со всех вокзалов; шла беспрерывная выгрузка; поток ящиков и тюков стекал в подземелье, в пасть ненасытной фирмы. Муре наблюдал, как бурная стремнина этих богатств падает к его ногам, и думал, что является одним из хозяев общественного благополучия, что держит в своих руках судьбы французской промышленности, а между тем не может купить поцелуя одной из своих продавщиц.

Отсюда он переходил в отдел приемки, занимавший в то время часть подвального этажа вдоль улицы Монсиньи. Тут, вытянувшись в ряд, стояли двадцать столов, тускло освещенных узкими окошками; возле столов толклась целая толпа служащих, которые вскрывали ящики, проверяли товары и делали на них условные отметки; а рядом, заглушая голоса, безостановочно грохотал каток. Заведующие отделами останавливали Муре, чтобы он разрешил те или иные затруднения или подтвердил приказания. Подвал наполнялся нежным блеском атласа, белизною полотен, всеми чудесами распаковываемых товаров, где меха смешивались с кружевами, а дешевые парижские безделушки - с восточными занавесями. Муре медленно проходил среди беспорядочно разбросанных или нагроможденных друг на друга богатств. Эти товары скоро заблестят наверху в витринах, погонят деньги в кассы и исчезнут так же быстро, как и появились, в проносящемся по магазину бешеном вихре. Муре же в это время думал, что ведь он предлагал Денизе и шелк, и бархат, и все, чего бы она ни пожелала, а она отказалась от всего этого простым движением белокурой головки.

Потом он шел на противоположный конец подвального этажа, чтобы взглянуть, как работает отдел доставки. Вдоль бесконечных коридоров, освещенных газом, справа и слева тянулись запертые на замок кладовые с товарами; это были как бы подземные магазины, целый торговый квартал, где во мраке дремали безделушки, приклады, полотно, перчатки. Дальше помещался один из трех калориферов; еще дальше пост пожарных охранял центральный газовый счетчик, заключенный в металлическую клетку. В отделе доставки Муре видел сортировочные столы, уже заваленные грудами свертков, картонок и коробок, которые беспрерывно спускались сверху в корзинах. Заведующий отделом Кампьон докладывал ему о текущей работе, а в это время двадцать служащих сортировали покупки по районам Парижа; отсюда рабочие выносили товары наверх к фургонам, вытянувшимся вдоль тротуара. Слышались возгласы, выкрикивались названия улиц, отдавались приказания - стоял такой шум и гам, словно перед отплытием парохода. На мгновение Муре останавливался, глядя на этот отлив товаров, только что, на его глазах, прибывших в магазин с противоположного конца подвального этажа; огромный поток докатывался сюда и изливался на улицу, оставив в кассах груды золота. Но исполинский размах работы отдела доставок уже не радовал Муре; глаза его затуманивались, и он думал теперь только о том, что, если Дениза будет упорствовать в своем отказе, надо бросить все и уехать, уехать в далекие края.

Тогда он снова поднимайся наверх и продолжал обход, все более и более волнуясь и оживленно разговаривая, чтобы хоть как-нибудь рассеяться. На третьем этаже он посещал экспедицию, искал, к чему бы придраться, и в глубине души приходил в отчаяние от безупречного хода им самим налаженной машины. Этот отдел приобретал с каждым днем все большее значение; теперь здесь работало уже двести служащих; одни из них вскрывали, прочитывали и распределяли письма, полученные из провинции и из-за границы, другие собирали в особые ящики товары, затребованные корреспондентами. Количество писем настолько возросло, что их уже перестали считать, а только взвешивали; прибывало же их в день фунтов сто. Муре лихорадочно проходил по трем залам отдела, осведомляясь у заведующего Лавассера о весе почты, -

восемьдесят фунтов, иногда девяносто, по понедельникам сто. Цифра эта все росла; казалось. Муре должен бы этому радоваться. Но он только нервно вздрагивал от шума, который поднимала по соседству партия укладчиков, забивавших ящики. Тщетно бродил он по всему зданию; навязчивая мысль засела у него в голове, и по мере того как развертывалось перед ним его могущество, по мере того как мимо него проходила вся система колес его предприятия и армия его служащих, он все глубже чувствовал оскорбительность своего бессилия. Со всей Европы стекаются заказы, понадобился специальный почтовый фургон для перевозки корреспонденции, а она все отвечает "нет", все то же "нет".

Муре снова спускался вниз, входил в центральную кассу. где четыре кассира охраняли два гигантских несгораемых шкафа, через которые в предыдущем году прошло восемьдесят восемь миллионов франков! Он заглядывал в отдел проверки накладных, где занималось двадцать пять конторщиков, выбранных из числа наиболее опытных. Он входил в отдел учета, где сидело тридцать пять служащих, начинающих бухгалтерскую практику: на их обязанности лежала проверка записей проданного и вычисление процентов, причитающихся продавцам. Оттуда Муре возвращался в центральную кассу, -

его раздражал вид несгораемых шкафов, всех этих миллионов, бесполезность которых сводила его с ума. А она все отвечает "нет", все то же "нет".

Все то же "нет" - во всех отделах, галереях, залах, на всех этажах! Он переходил из шелкового отдела в суконный, из бельевого в кружевной; он поднимался на все этажи, останавливаясь на легких мостиках, затягивая обход, проявляя болезненную, маниакальную придирчивость. Предприятие разрослось безмерно. Муре создавал отдел за отделом, и вот он владычествует над целой областью торговли, которую недавно завоевал; и тем не менее - "нет", "нет", несмотря ни на что. Теперь его служащие могли бы заселить целый город: у него было полторы тысячи продавцов, тысяча разных других служащих, в том числе сорок инспекторов и семьдесят кассиров; в одной только кухне было занято тридцать два человека; десять служащих работали по рекламе; в магазине имелось триста пятьдесят рассыльных, одетых в ливреи, и двадцать четыре пожарных. А в конюшнях, истинно королевских, расположенных против магазина, на улице Монсиньи, стояло сто сорок пять лошадей, роскошная упряжь которых привлекала всеобщее внимание.

Раньше, когда "Счастье" занимало только угол площади Гайон, торговый дом располагал всего четырьмя повозками, и тогда уже это волновало окрестных торговцев; постепенно число повозок возросло до шестидесяти двух: тут были и маленькие ручные тележки, и одноконные полки, и тяжелые фургоны, в которые впрягали пару лошадей. Ими правили внушительные кучера, одетые в черное, и фургоны беспрерывно бороздили Париж, возя по всему городу красную с золотом вывеску "Дамское счастье". Они выезжали даже за заставы и появлялись в пригородах; их можно было встретить на изрытых дорогах Бисетра, вдоль берегов Марны и даже в тенистом Сен-Жерменском лесу; иногда из глубины залитой солнцем аллеи, в пустынной местности, среди глубокого безмолвия, вдруг появлялся такой фургон, нарушая таинственный покой великой природы своей размалеванной яркой рекламой, - прекрасные лошади мчали его крупной рысью. Муре мечтал засылать эти фургоны еще дальше, в соседние департаменты, ему хотелось бы слышать их грохот на всех дорогах Франции, от одной границы до другой. А сейчас он даже не заглядывал в конюшни, хотя и обожал лошадей. На что ему это завоевание мира, если он слышит "нет", все то же "нет"?

Теперь, приходя вечером к кассе Ломма, он по привычке еще смотрел на листок с цифрой выручки; этот листок кассир накалывал на железное острие, стоящее перед ним; редко цифра падала ниже ста тысяч франков, а иной раз, в дни больших базаров, поднималась до восьмисот-девятисот тысяч. Но цифра эта уже не звучала в ушах Муре торжественной фанфарой; он даже сожалел о том, что видел ее, и уносил с собою только чувство горечи, ненависти и презрения к деньгам.

Однако страданиям Муре суждено было еще обостриться. Он стал ревновать.

Однажды утром перед началом совещания Бурдонкль явился к нему в кабинет и осмелился намекнуть, что девчонка из отдела готового платья насмехается над ним.

- То есть как это? - спросил Муре, страшно побледнев.

- Очень просто! У нее есть любовники тут же, в магазине.

У Муре хватило сил улыбнуться.

- Я больше о ней и не думаю, дорогой мой. Можете говорить... Кто же они такие?

- Говорят, Гютен и еще продавец из кружевного, Делош, - такой долговязый оболтус... Я не утверждаю, я их не видел. Но, до слухам, это всем бросается в глаза.

Последовало молчание. Муре делал вид, будто приводит в порядок бумаги на письменном столе, и пытался скрыть, что у него дрожат руки. Наконец он промолвил, не поднимая головы:

- Нужны доказательства. Постарайтесь добыть мне доказательства... О, что касается меня, повторяю, мне это совершенно безразлично; она в конце концов мне надоела. Но мы не можем допускать в магазине такие вещи.

Бурдонкль ответил просто:

- Будьте покойны, доказательства вы на днях получите. Я за ней наблюдаю.

И тут Муре окончательно лишился покоя. У него не хватало Мужества вернуться к этому разговору, и он жил теперь в вечном ожидании катастрофы, которая окончательно разобьет его сердце. Он стал таким раздражительным, что все предприятие трепетало перед ним. Он уже не прятался за спиной Бурдонкля и самолично творил расправу; он чувствовал потребность излить злобу, отвести душу, злоупотребляя своей властью, - той самой властью, которая бессильна удовлетворить его единственное желание. Каждый его обход превращался в подлинное избиение, и стоило ему показаться в магазине, как по отделам проносился порыв панического страха. Начинался мертвый сезон, и Муре принялся чистить отделы, выбрасывал на улицу множество жертв. Первой его мыслью было уволить Гютена и Делоша; но он вообразил, что если не оставит их на службе, то так ничего и не узнает; поэтому за них расплачивались другие; все служащие трепетали. А по вечерам, когда Муре оставался один, его веки вспухали от слез.

Наконец ужас достиг своего апогея. Один из инспекторов заподозрил перчаточника Миньо в воровстве. Вокруг его прилавка постоянно сновали какие-то девицы, которые вели себя весьма странно: как-то раз удалось поймать одну из них, и оказалось, что на бедрах и в корсаже у нее спрятано шестьдесят пар перчаток! С тех пор за отделом было учинено особое наблюдение, и инспектор поймал Миньо в тот самый момент, когда приказчик способствовал проворству рук некоей высокой блондинки, бывшей продавщицы

"Лувра", очутившейся на улице; способ был очень прост: продавец делал вид, будто примеряет ей перчатки, а на самом деле выжидал, пока она спрячет несколько пар; затем он провожал покупательницу до кассы, где она платила за одну пару. Как раз в это время в отделе находился Муре. Обычно он предпочитал не вмешиваться в подобные истории, а они были нередки;

несмотря на отличную налаженность всего механизма, в некоторых отделах

"Дамского счастья" царил беспорядок, и не проходило недели, чтобы кого-нибудь из служащих не выгоняли за воровство. Дирекция предпочитала не давать огласки этим кражам и полагала излишним обращаться в полицию: это обнаруживало бы одну из неизбежных язв больших магазинов. Но в тот день Муре не терпелось сорвать на ком-нибудь свой гнев, и он яростно набросился на красавца Миньо; тот стоял перед ним, дрожа от страха, бледный как полотно, с исказившимся лицом.

- Надо позвать полицейского! - кричал Муре, окруженный продавцами. -

Отвечайте!.. Кто эта женщина? Даю слово, что пошлю за комиссаром, если вы не скажете правду.

Женщину увели; две приказчицы принялись раздевать ее. Миньо лепетал:

- Сударь, я совсем ее не знаю. Она пришла...

- Не лгите! - оборвал его Муре, вскипая от нового припадка ярости. - И среди служащих не нашлось человека, который предупредил бы нас! Да вы тут все в сговоре, черт возьми! Оказывается, с вами надо держать ухо востро: нас обворовывают, грабят, обманывают. Нам остается только никого не выпускать, не обшарив предварительно карманов.

Послышался ропот. Три-четыре покупательницы, выбиравшие перчатки, замерли в испуге.

- Молчать! - закричал Муре в бешенстве. - Или я всех выгоню вон!

В это время прибежал Бурдонкль, встревоженный назревающим скандалом.

Так как дело принимало серьезный оборот, он прошептал несколько слов на ухо Муре и убедил его отправить Миньо в комнату инспекторов, помещавшуюся в нижнем этаже, возле выхода на площадь Гайон. Женщина находилась там; она спокойно надевала корсет. Она назвала Альбера Ломма. Миньо, опрошенный заново, потерял голову и разрыдался: он ни в чем не виноват, это Альбер подсылает к нему своих любовниц; сначала он только оказывал им покровительство, давая возможность воспользоваться распродажами по дешевке; когда же они стали воровать, он был уже настолько скомпрометирован, что не мог предупредить дирекцию. Тут открылась целая серия самых невероятных хищений. Дирекция узнала, что некие девицы, украв товар, привязывали его у себя под юбками; они проделывали это в роскошных уборных, обставленных тропическими растениями, - неподалеку от буфета;

бывали и такие случаи, когда продавец умышленно "забывал" назвать у кассы, куда провожал покупательницу, купленный ею товар, а стоимость его приказчик и кассир делили потом между собой; дело доходило даже до фальсификации возвратов, когда вещи отмечались как возвращенные в магазин, а деньги за них, якобы выданные кассой обратно, прикарманивались. Стоило ли после этого говорить о случаях классического воровства: о свертках, унесенных вечером под полою сюртука, о вещах, обернутых вокруг талии или подвешенных под юбкой? Целых четырнадцать месяцев по милости Миньо и, конечно, других продавцов, которых он и Альбер отказались назвать, в кассе Альбера шла подозрительная возня, велись самые бесстыдные махинации, приносившие фирме огромные убытки; точную цифру их невозможно было установить.

Тем временем новость облетела все отделы. Те, у кого совесть была нечиста, трепетали от страха; даже люди самой испытанной честности боялись поголовного увольнения. Все видели, как Альбер исчез в комнате инспекторов. Немного погодя туда пробежал и Ломм; он тяжело дышал и так побагровел, что казалось, его вот-вот поразит апоплексический удар.

Вызвали также г-жу Орели; она шла, высоко подняв голову, несмотря на тяжесть оскорбления; бледное, одутловатое лицо ее походило на восковую маску. Выяснение всех обстоятельств продолжалось долго, но никто как следует не узнал подробностей: говорили, будто заведующая отделом готового платья дала сыну такую оплеуху, что чуть не свернула ему шею, будто почтенный старик отец рыдал, а хозяин, забыв свою обычную любезность, ругался, как извозчик, и кричал, что непременно отдаст виновников под суд.

В конце концов скандал все-таки замяли. Один только Миньо был уволен немедленно, Альбер же исчез лишь два дня спустя; по-видимому, его мать добилась, чтобы семья не была обесчещена немедленной расправой. Но паника не прекращалась еще долго: после этого происшествия Муре грозно обходил магазин и расправлялся с каждым, кто только осмеливался поднять на него глаза.

- Что вы тут делаете, сударь? Ворон считаете?.. Пройдите в кассу!

Наконец буря разразилась и над головой Гютена. Фавье, назначенный помощником, старался подставить заведующему ножку, чтобы занять его место.

Он применял все ту же тактику: делал тайные доносы дирекции, пользовался любым случаем, чтобы поймать заведующего на какой-нибудь ошибке.

Так, однажды утром, проходя по отделу шелков, Муре с удивлением заметил, что Фавье меняет ярлычок на большом остатке черного бархата.

- Почему вы понижаете цену? - спросил Муре. - Кто это распорядился?

Помощник, который в предвидении этой сцены производил работу нарочито шумно, чтобы привлечь внимание патрона, с наивным видом ответил:

- Господин Гютен приказал, сударь...

- Господин Гютен?.. А где он, ваш господин Гютен?..

Когда заведующий поднялся из отдела приемки, куда за ним сбегал один из продавцов, завязался резкий разговор. Как! Он позволяет себе самолично снижать цену? Тот со своей стороны был крайне удивлен: он действительно говорил с Фавье о том, что следовало бы снизить цену, но вовсе не давал определенного приказания. Фавье же делал вид, будто очень огорчен, что ему приходится противоречить заведующему и что он готов принять вину на себя, лишь бы выручить начальника из беды. Неожиданно дело приняло другой оборот.

- Слышите, господин Гютен! - закричал Муре. - Я не терплю самовольных выходок! Только дирекция может устанавливать цены!

И он продолжал распекать его все тем же резким, намеренно оскорбительным тоном, изумившим продавцов, так как обычно подобные перепалки происходили келейно, да к тому же в данном случае все могло оказаться простым недоразумением. Чувствовалось, что Муре дает волю некой затаенной злобе. Наконец-то попался ему этот Гютен, которого считают любовником Денизы! Наконец-то он может хоть немного облегчить душу, дав ему почувствовать, кто здесь хозяин. Муре дошел даже до намеков на то, что снижение цены было лишь средством скрыть какие-то темные махинации.

- Сударь, я как раз собирался доложить вам, что надо снизить цену... -

повторял Гютен. - Скидка необходима; вы ведь знаете, этот бархат не пользуется спросом...

Муре решил круто оборвать разговор, бросив:

- Хорошо, мы это обсудим. Но чтобы этого больше не было, если вы дорожите местом.

И он повернулся спиной. Гютен, ошеломленный и взбешенный всем происшедшим, не находя, кроме Фавье, никого, кому можно было бы излить душу, поклялся, что сейчас же швырнет в физиономию этой скотине просьбу об увольнении. Но через минуту он уже перестал говорить об уходе и принялся перебирать все гнусные сплетни, которые ходили среди приказчиков относительно начальства. А Фавье, угодливо смотря на заведующего, оправдывался и делал вид, будто всей душой сочувствует ему. Ведь не мог же он не отвечать Муре, не правда ли? Кроме того, никак нельзя было ожидать подобной вспышки из-за пустяков. Что такое происходит с хозяином? Он с некоторого времени стал совершенно невыносим.

- Что с ним происходит? Это всем известно, - отвечал Гютен. - Разве я виноват, что гусыня из отдела готового платья задурила ему голову. Вот, милый мой, откуда все неприятности. Он знает, что я жил с нею, и это ему неприятно, а может быть, и она хочет выставить меня за дверь, потому что я ее стесняю... Клянусь, она меня еще попомнит, подвернись только она мне под руку!

Два дня спустя, когда Гютен шел в портновскую мастерскую, помещавшуюся под самой крышей, чтобы рекомендовать туда знакомую швею, он увидел в конце коридора Денизу и Делоша, облокотившихся на подоконник открытого окна; Гютен вздрогнул от неожиданности. Молодые люди были так погружены в дружескую беседу, что даже не обернулись в его сторону. Гютен с удивлением заметил, что Делош плачет, и тут у него внезапно появилась мысль подстроить так, чтобы их застигли врасплох. Он потихоньку удалился.

Встретив на лестнице Бурдонкля и Жува, он выдумал целую историю, будто один из огнетушителей сорвался с петель; по его расчету, Бурдонкль и Жув непременно отправятся проверить огнетушитель и натолкнутся на Денизу и.

Делоша. Так и случилось. Бурдонкль первый увидел их. Он замер на месте и велел Жуву бежать за Муре. Инспектору поневоле пришлось повиноваться, хотя он и был крайне раздосадован, что его впутывают в такую неприятную историю.

Это был глухой уголок того обширного мира, который представляло собою

"Дамское счастье". Сюда проникали посредством сложной системы лестниц и переходов. Мастерские занимали чердачное помещение - ряд низких комнат мансардного типа, которые освещались широкими окнами, прорубленными в цинковой крыше; вся обстановка этих комнат состояла из длинных столов и больших чугунных печей; здесь рядами сидели белошвейки, кружевницы, вышивальщицы, портнихи, зиму и лето работавшие в страшной духоте, среди специфического запаха такого рода мастерских. Чтобы добраться до конца коридора, нужно было обогнуть все крыло здания, пройти мимо портных, повернуть налево и подняться еще на пять ступеней. Редкие покупательницы, которых иной раз приказчик провожал сюда в связи с каким-нибудь заказом, задыхались, изнемогая от усталости, и чувствовали себя совершенно разбитыми, - им казалось, что они целый час кружат на одном месте и находятся за сто лье от улицы.

Уже не раз Дениза заставала здесь поджидавшего ее Делоша. В качестве помощницы заведующей ей часто приходилось сноситься с мастерской, где, впрочем, изготовлялись только модели да производились мелкие переделки;

она то и дело поднималась сюда, чтобы отдать какое-нибудь распоряжение.

Делош подкарауливал ее, изобретал всякие предлоги и пробирался вслед за нею, а потом делал вид, будто очень удивлен, что встретил ее здесь.

В конце концов это стало смешить ее: их встречи были похожи на условленные свидания. Коридор тянулся вдоль резервуара - огромного железного куба, вмещавшего до шестидесяти тысяч литров воды. Под самой крышей находился второй такой бак, к которому вела железная лестница.

Несколько мгновений Делош беседовал, прислонившись плечом к резервуару, в небрежной позе, которую охотно принимало его большое тело, сутулившееся от усталости. Вода напевно журчала, и это таинственное журчание отдавалось музыкальными вибрациями в железных стенках куба. Несмотря на полную тишину, Дениза беспокойно оглянулась, - ей показалось, что по голым стенам, выкрашенным в светло-желтый цвет, промелькнула какая-то тень. Но вскоре молодые люди увлеклись видом, открывавшимся из окна, и, облокотясь на подоконник, забылись в веселой болтовне, вспоминая места, где протекло их детство. Под ними расстилалась огромная стеклянная крыша центральной галереи, - настоящее стеклянное озеро, ограниченное отдаленными крышами словно скалистыми берегами. А над головой у них было только небо, - нежная лазурь с бегущими по ней облачками, которая отражалась в дремлющих водах стеклянной крыши.

В этот день Делош вспоминал Валонь.

- Когда мне было лет шесть, мать возила меня в повозке на городской рынок. Вы знаете, ведь это долгих тринадцать километров, - приходилось выезжать из Брикбека в пять часов утра... Места у нас очень красивые. Вы там бывали?

- Да, да, - медленно отвечала Дениза, взгляд которой унесся куда-то вдаль. - Я там была как-то раз, но еще совсем маленькой... Помню дороги, с лужайками по обеим сторонам, так ведь? Изредка попадаются связанные попарно овцы, которые тащат за собой веревку. - Она умолкла, потом неопределенно улыбнулась и продолжала: - А у нас дороги тянутся напрямик по многу лье и обсажены тенистыми деревьями... У нас есть пастбища, окруженные плетнями выше моего роста, и там пасутся лошади и коровы... У нас есть и речка; вода в ней холодная-прехолодная, а берега заросли кустами; я это место хорошо знаю.

- Совсем как у нас, совсем как у нас! - восклицал в восторге Делош. -

Кругом - одна только зелень; каждый огораживает свой участок боярышником и вязами и чувствует, что он у себя дома. И все так зелено, так зелено, что парижане и представить себе этого не могут... Боже мой, сколько я играл на той дороге, что идет в ложбине, слева, как спускаешься к мельнице...

Голоса их дрожали, а рассеянный взгляд скользил по сверкающему стеклянному озеру, залитому солнцем. И из этих ослепительных вод перед ними вставал мираж: им чудились бесконечные пастбища, Котантен, весь пропитанный влажным дыханием океана и подернутый светлой дымкой, затопившей небосклон нежно-серыми акварельными тонами. Внизу, под колоссальными железными стропилами, в зале шелков рокотала толпа, слышалось содрогание пущенной в ход машины; весь дом сотрясался от суетливо снующих покупателей, от торопливой работы продавцов, от присутствия тридцати тысяч человек, толкавшихся здесь; они же, увлеченные грезами, принимали этот глухой и отдаленный рокот, от которого дрожали крыши, за морской ветер, пробегающий по травам и гнущий высокие деревья.

- Ах, мадемуазель Дениза, - лепетал Делош, - отчего вы не хотите быть поласковее?.. Я так люблю вас.

Слезы набежали ему на глаза; Дениза хотела прервать его движением руки, но он торопливо продолжал:

- Нет, позвольте мне еще раз высказаться... Нам так хорошо жилось бы вместе! Земляки всегда найдут о чем поговорить.

У него перехватило дыхание, и это позволило Денизе кротко возразить:

- Вы неблагоразумны, вы ведь обещали не говорить больше об этом... Это невозможно! Я питаю к вам большую дружбу, вы славный молодой человек; но я хочу остаться свободной.

- Да, да, знаю, - продолжал он дрогнувшим голосом, - вы меня не любите.

О, вы можете сказать мне это, я понимаю, я сознаю, что во мне нет ничего такого, за что можно бы полюбить... В моей жизни была только одна счастливая минута, - это в тот вечер, когда я встретил вас в Жуенвиле, помните? Там, под деревьями, где было так темно, мне одну минуту казалось, что ваша рука трепещет, и я был так глуп, что вообразил...

Но она опять прервала его. Ее тонкий слух уловил шаги Бурдонкля и Жува в конце коридора...

- Послушайте-ка... кто-то идет...

- Нет, - сказал он, не отпуская ее от окна, - это в резервуаре: вода всегда шумит там как-то странно, словно внутри есть люди.

Он продолжал робко и нежно жаловаться ей. Но она уже не слушала его: убаюканная этими любовными речами, она скользила взглядом по кровлям

"Дамского счастья". Справа и слева от стеклянной галереи тянулись другие галереи и залы, сверкавшие на солнце, а над ними высились крыши, прорезанные окнами и симметрично вытянувшиеся в длину, точно корпуса казарм. Железные стропила, лестницы, мостики уходили вверх, принимая облик кружев, протянутых на синеве небес; из кухонной трубы валил такой густой дым, словно тут была целая фабрика, а большой квадратный резервуар, стоявший под открытым небом на чугунных столбах, казался каким-то причудливым варварским сооружением, воздвигнутым здесь человеческой гордыней. А за его стенами рокотал Париж.

Когда Дениза очнулась и перестала витать мыслями в пространствах, где развернулись постройки "Дамского счастья", она заметила, что Делош завладел ее рукой. Лицо у него было такое расстроенное, что Дениза не решилась отнять ее.

- Простите меня, - шептал он. - Теперь все кончено, но я буду слишком несчастен, если вы накажете меня, лишив своей дружбы... Клянусь вам, я хотел сказать совсем другое. Да, я дал себе слово осознать свое положение и вести себя благоразумно. - У него снова потекли слезы, но он старался говорить твердым голосом: - Я прекрасно знаю, какой жребий уготован мне в жизни. И не теперь, конечно, может повернуться в мою сторону счастье. Меня били на родине, били в Париже, били всюду. Я здесь служу уже четыре-года, и все еще последний в отделе... Вот я и хочу сказать, чтобы вы не огорчались из-за меня. Я больше не стану вам надоедать. Будьте счастливы, полюбите кого-нибудь. Да, это будет для меня радостью. Если вам улыбнется счастье, то стану счастлив и я... В этом и будет состоять мое счастье.

Он не в силах был продолжать. Словно для того, чтобы скрепить свое обещание, он прильнул к руке девушки как раб, смиренным поцелуем. Дениза была глубоко растрогана.

- Бедняжка! - молвила она с поистине сестринской нежностью, смягчавшей горечь ее слов.

Вдруг оба вздрогнули, обернулись. Перед ними стоял Муре.

Целый десять минут разыскивал Жув директора по всем этажам. Муре находился на лесах нового корпуса, на улице Десятого декабря. Он ежедневно проводил там по нескольку часов, его живо интересовали работы, приступить к которым он так давно мечтал. Там, среди каменщиков, клавших угловые пилястры из тесаного камня, среди рабочих, занятых укладкой железных балок, обретал он убежище от душевных мук. В выраставшем из земли фасаде уже обозначился просторный подъезд и окна второго этажа; вчерне вырисовывался весь остов будущего здания. Муре взбирался по лестницам и обсуждал с архитектором детали отделки дворца, который должен быть чем-то совершенно невиданным; он шагал через железные балки и груды кирпича, спускался даже в подвалы; грохот паровой машины, равномерный скрип ворота, стук молотков, шум целой толпы рабочих на всем пространстве этой огромной клетки, окруженной гулкими досками, на несколько мгновений одурманивали его. Он выходил оттуда белый от известки, черный от железных опилок, обрызганный водою, бившей из кранов; однако это плохо излечивало его от страданий; тоска снова воскресала в нем и, по мере того, как он удалялся от шума постройки, все сильнее терзала его бедное сердце. Но в этот день он был не так сумрачен, - ему удалось забыться, увлекшись альбомом мозаик и майолик, которыми предполагалось украсить фризы; тут-то и нашел его Жув, запыхавшийся и очень недовольный тем, что ему пришлось выпачкаться в извести и опилках. Сначала Муре крикнул было, чтобы подождали, но, когда Жув шепнул ему несколько слов, Муре последовал за ним, весь дрожа, вновь охваченный своими муками. Все прочее уже не существовало: фасад рухнул, прежде чем его воздвигли; к чему этот триумф гордыни, если шепотом произнесенное имя женщины причиняет такие невыносимые страдания!

Приведя хозяина наверх, Бурдонкль и Жув сочли за благо исчезнуть. Делош убежал. Дениза осталась одна лицом к лицу с Муре; она была бледнее обычного, но, не смущаясь, смотрела на него.

- Пожалуйте за мной, мадемуазель, - сказал он сурово.

Она пошла за ним. Они спустились на два этажа и миновали отделы ковров и мебели, не говоря ни слова. Подойдя к своему кабинету. Муре распахнул дверь настежь.

- Войдите, мадемуазель.

Он затворил дверь и направился к письменному столу. Новый кабинет директора был роскошнее прежнего: обивка из зеленого бархата заменила репсовую, большой книжный шкаф с инкрустациями из слоновой кости занимал целый простенок, во на стенах, как и прежде, не было ничего, кроме портрета г-жи Эдуэн, молодой женщины с красивым спокойным лицом, улыбавшимся из золотой рамы.

- Мадемуазель, - сказал он, стараясь быть холодно-суровым, - есть вещи, которых мы не можем терпеть... Безупречная нравственность - наше обязательное условие...

Он замолчал, подыскивая слова, чтобы не дать воли поднимавшемуся в нем гневу. Как! Неужели она влюблена в этого малого, в этого жалкого приказчика, над которым потешается весь отдел? Самого убогого из всех, самого неповоротливого она предпочла ему, - ему, хозяину! Он видел их собственными глазами, видел, как она дала руку Делошу, а тот покрывал эту руку поцелуями.

- Я всегда был очень снисходителен к вам, мадемуазель, - продолжал он с усилием. - И я никак не ожидал, что вы так отблагодарите меня.

Едва Дениза вошла в комнату, внимание ее привлек портрет г-жи Эдуэн, и, несмотря на сильное волнение, она теперь пристально вглядывалась в него.

Каждый раз, когда она входила в кабинет Муре, взор ее встречался со взором этой дамы.

Дениза немного побаивалась ее и в то же время чувствовала, что она очень добрая. На этот раз Дениза как бы находила в ней поддержку.

- Действительно, сударь, - сказала она кротко, - я виновата: я остановилась и заболталась. Простите меня, я не подумала... Этот молодой человек - мой земляк.

- Я выгоню его! - закричал Муре; и в этом бешеном крике излились все его страдания.

Потрясенный, забыв о роли директора, отчитывающего приказчицу за нарушение правил, он разразился градом резкостей. Неужели ей не совестно?

Такая девушка, как она, доверяется подобному ничтожеству! И он дошел до самых невероятных обвинений, попрекая ее Гютеном и какими-то другими; это был такой поток слов, что девушка даже не могла защищаться. Но он очистит фирму и вышвырнет их всех вон. Строгое объяснение, к которому он готовился, когда шел с Жувом, превратилось в грубую сцену ревности.

- Да, это ваши любовники!.. Мне давно говорили об этом, а я был так глуп, что все еще сомневался... Только я и сомневался! Я один!

Ошеломленная Дениза слушала, еле дыша. Сначала она не понимала. Боже мой, так он принимает ее за падшую? В ответ на какое-то еще более жестокое слово она молча направилась к двери. А когда он сделал жест, чтобы удержать ее, она промолвила:

- Оставьте меня, сударь, я ухожу... Если вы считаете меня такой, как говорите, я не хочу ни секунды оставаться в вашем магазине.

Но он бросился к двери.

- Оправдывайтесь же по крайней мере! Скажите что-нибудь!

Она стояла, выпрямившись, храня ледяное молчание. Муре долго, все больше и больше волнуясь, терзал ее вопросами; молчание этой девушки, полное достоинства, снова казалось ему ловким расчетом женщины, искушенной в любовных делах. Нельзя было искуснее разыграть эту сцену, которая бросила его к ее ногам, - только теперь он был еще больше истерзан сомнениями, еще больше жаждал разувериться.

- Вот вы говорите, что он ваш земляк... Вы, быть может, и на родине с ним встречались... Поклянитесь, что между вами ничего не было.

Видя, что она упорно молчит и по-прежнему стремится открыть дверь и уйти, Муре окончательно потерял голову, и у него вырвался вопль отчаяния:

- Боже мой! Я люблю вас, люблю!.. Почему вам доставляет наслаждение мучить меня? Вы прекрасно знаете, что, кроме вас, для меня ничего не существует, что люди, о которых я с вами говорю, интересуют меня только из-за вас и во всем мире мне дороги только вы... Я считал вас ревнивой и принес вам в жертву все свои увлечения. Вам говорили, что у меня есть любовницы, - так вот, их у меня больше нет, я почти не выхожу из дому. У той дамы я отдал вам предпочтение, я порвал с нею, чтобы принадлежать вам одной. Я жду от вас хоть капли благодарности, хоть тени признательности...

Если же вы боитесь, что я вернусь к ней снова, то можете быть покойны: она уже мстит мне и помогает одному из наших прежних сотрудников основать конкурирующую фирму... Скажите, может быть, мне стать перед вами на колени? Может быть, тогда ваше сердце дрогнет?

Он готов был сделать это. Человек, который не спускал приказчицам ни малейшей провинности, который выгонял их на мостовую из-за малейшего пустяка, этот человек дошел до того, что умолял свою служащую не уходить, не оставлять его, когда он так несчастен. Он заслонял дверь, он готов был ей все простить, готов был закрыть на все глаза, если она пожелает солгать. Он говорил правду: девки, которых он когда-то подбирал за кулисами маленьких театров или в ночных кабачках, вызывали в нем теперь отвращение; он больше не встречался с Кларой и ногой не ступал к г-же Дефорж, где ныне царил Бутмон в ожидания открытия нового магазина "Четыре времени года", уже наводнившего рекламой все газеты.

- Скажите же, стать мне на колени? - повторял он, задыхаясь от сдерживаемых слез.

Она остановила его движением руки, сама не в силах скрыть свое смущение. Ее глубоко потрясло зрелище этой исстрадавшейся страсти.

- Вы напрасно огорчаетесь, сударь, - сказала она наконец. - Клянусь вам, что эти грязные сплетни ни на чем не основаны... И бедный молодой человек, как и я, ни в чем не виновен.

Ее слова дышали полной искренностью, а ясные глаза смотрели прямо ему в лицо.

- Хорошо, я верю вам, - прошептал он, - я никого из ваших товарищей не уволю, раз вы их всех берете под свое покровительство. Но почему же вы меня отталкиваете, если не любите никого другого?

Девушка смутилась, в ней заговорила природная стыдливость.

- Вы кого-то любите? - продолжал он дрожащим голосом. - Можете сказать мне прямо, ведь у меня нет никакого права на ваше расположение... Вы любите кого-то?

Дениза густо покраснела; признание готово было сорваться с ее губ, она чувствовала, что не в силах солгать, - волнение все равно выдаст ее, а ложь противна ее натуре, и лицо ее всегда говорит правду.

- Да, - тихо произнесла она наконец. - Прошу вас, сударь, отпустите меня; вы меня мучаете.

Она тоже страдала. Не достаточно ли того, что ей приходится защищаться от Муре? Неужели ей надо еще защищаться от самой себя, от тех порывов нежности, которые порою делают ее совсем безвольной? Когда он так говорил с нею, когда она видела его таким взволнованным, таким расстроенным, она не понимала, почему отказывает ему; и только уже после она находила в глубине своей здоровой девичьей натуры то чувство гордости и благоразумия, которое помогало ей сопротивляться. Она упорствовала инстинктивно, стремясь к счастью, подчиняясь потребности в спокойной жизни; а не только повинуясь голосу добродетели. Она готова была броситься в объятия этого человека, ее существо стремилось к нему, сердце было покорено им, на она возмущалась, испытывая чуть ли не отвращение при мысли, что придется отдать себя всю и пойти навстречу неведомому будущему. Мысль сделаться его любовницей внушала ей ужас, тот безумный ужас, который охватывает женщину при приближении самца.

У Муре вырвался жест отчаяния и безнадежности. Он ничего не понимал.

Вернувшись к письменному столу, он начал было перелистывать бумаги, но тотчас же положил их на место и сказал:

- Вы свободны, мадемуазель, я не имею права задерживать вас против воли.

- Но я не хотела бы уходить, - ответила она, улыбаясь. - Если вы верите в мою порядочность, я останусь... Надо верить честным женщинам, господин Муре. Их на свете не так мало, уверяю вас.

Глаза Денизы невольно обратились к портрету г-жи Эдуэн, той красивой и умной дамы, кровь которой, как говорили, принесла счастье фирме. Муре с трепетом следил за взглядом девушки: ему почудилось, будто эту фразу произнесла его покойная жена; она часто говорила так, он узнавал ее слова.

Это было словно воскресение из мертвых: он находил в Денизе здравый смысл и душевное равновесие той, которую утратил, и сходство было во всем, вплоть до кроткого голоса, никогда не произносившего пустых слов. Это поразило его и еще больше опечалило.

- Вы знаете, что я весь в вашей власти, - прошептал он в заключение. -

Делайте со мной что хотите.

Она весело возразила:

- Вот это хорошо. Всегда полезно выслушать мнение женщины, какое бы скромное место она ни занимала, если у нее есть хоть чуточку ума...

Поверьте, я сделаю из вас хорошего человека, если вы отдадите себя в мои руки.

Ее простодушная шутливость была полна очарования. Он слабо улыбнулся и проводил ее до двери, точно это была какая-то знатная посетительница.

Не другой день Денизу назначили заведующей. Дирекция решила разделить отдел готового платья: специально для Денизы был создан отдел детских костюмов. Со времени увольнения сына г-жа Орели пребывала в вечном страхе: она чувствовала, что начальство охладело к ней, и видела, как со дня на день упрочивается влияние Денизы. Не принесут ли ее под каким-нибудь предлогом в жертву этой девушке? Величественное, заплывшее жиром лицо г-жи Орели осунулось от сознания позора, которым отныне запятнана династия Ломмов; она умышленно уходила теперь каждый вечер под руку с мужем: несчастье сблизило их, и они поняли, что всему причиной царивший в их семье разлад; бедняга муж, еще более удрученный, чем она, и полный болезненного страха, как бы его самого не заподозрили в воровстве, по два раза вслух пересчитывал выручку, совершая при этом настоящие чудеса обрубком руки. Поэтому, когда г-жа Орели узнала, что Дениза назначается заведующей отделом детских костюмов, она так обрадовалась, что принялась всячески выражать ей свои самые сердечные чувства. Как благородно, что она не отняла у нее места! Г-жа Орели осыпала Денизу проявлениями дружбы, стала обращаться с нею, как с равной, часто заходила в соседний отдел, чтобы поболтать с нею, и вносила в это такую торжественность, словно была королева-мать, навещающая молодую королеву.

Дениза, впрочем, находилась теперь на вершине власти: назначение на должность заведующей сразило последних ее противников. Если кое-кто еще и продолжал злословить, то только потому, что люди не могут удержаться от пересудов; зато кланялись ей очень низко, чуть не до земли. Маргарита, ставшая помощницей в отделе готового платья, рассыпалась в похвалах по ее адресу. Даже Клара смирилась, преисполнившись тайного уважения к успеху, добиться которого сама не была способна. Торжество Денизы особенно сказывалось на отношении к ней мужчин: Жув теперь разговаривал с ней не иначе, как согнувшись вдвое, Гютен трепетал, понимая непрочность своего положения, а Бурдонкль окончательно убедился в собственном бессилии. Когда он увидел, как Дениза вышла из кабинета Муре, спокойная, улыбающаяся, и когда на следующий день патрон потребовал от дирекции открыть новый отдел, Бурдонкль склонился, побежденный, полный священного ужаса перед Женщиной.

Он всегда преклонялся перед обаянием Муре и признавал его своим господином, несмотря на его сумасбродство и глупейшие сердечные увлечения.

На этот раз сила оказалась на стороне женщины, и Бурдонкль ждал, что и его самого того и гляди унесет надвигающаяся катастрофа.

Дениза встретила свою победу с очаровательным спокойствием. Она была тронута всеми этими знаками уважения, желая видеть в них сочувствие к своим невзгодам на первых порах, - невзгодам, увенчавшимся наконец успехом в награду за ее мужество. Она с улыбкой и радостью принимала малейшие свидетельства дружбы, и многие действительно полюбили ее, до того она была кротка, приветлива и сердечна с каждым. К одной только Кларе выказывала она непреодолимое отвращение: она узнала, что эта девица осуществила свое намерение, о котором шутя говорила когда-то. Клара действительно забавы ради однажды вечером пригласила к себе Коломбана, и теперь приказчик, упоенный Долгожданным счастьем, перестал ночевать дома, в то время как несчастная Женевьева медленно умирала. Об этом судачили в "Счастье", находя историю уморительной.

Но это единственное горе Денизы не нарушало ее ровного настроения.

Особенно хороша она была в своем отделе среди оравы малышей всех возрастов. Она обожала детей, и нельзя было выбрать ей лучшей службы. Иной раз там собиралось до сотни девочек и мальчиков, целый шумный пансион, весело предававшийся удовольствиям зарождающегося кокетства. Матери теряли голову. Дениза давала советы, улыбалась, рассаживала малышей по стульям.

Иной раз среди толпы Денизу привлекала какая-нибудь хорошенькая розовенькая девочка, и она сама принималась обслуживать ее, приносила платье, примеряла его на пухлых плечиках ребенка с нежными предосторожностями старшей сестры. Раздавался звонкий смех, на фоне ворчливых материнских голосов слышались восторженные возгласы. Иногда девочка лет девяти-десяти, надев драповое пальто, уже как взрослая сосредоточенно рассматривала его в зеркале, поворачиваясь во все стороны, и глаза ее загорались желанием нравиться. Прилавки были загромождены товарами: тут были розовые и голубые платьица из легкого шелка для детей от одного до пяти лет; матросские костюмчики из зефира с плиссированными юбочками и блузкой со вставками из перкаля; костюмы в стиле Людовика XV, пальто, кофточки, груды узеньких платьиц с присущей им угловатой детской грацией - нечто вроде гардероба целой ватаги больших кукол, извлеченного из шкафов и предоставленного на расхищение. У Денизы в карманах всегда были лакомства, которыми она унимала какого-нибудь расплакавшегося малыша, огорченного тем, что ему не позволили унести с собой пару красных штанишек; она жила среди этой детворы, как в родной семье, и сама становилась девочкой в обществе бесхитростных и свежих созданий, постоянно сменявшихся вокруг нее.

Теперь она нередко вела с Муре долгие дружеские беседы. Когда ей нужно было зайти к нему за распоряжением или для доклада, он задерживал ее, чтобы поболтать, - ему нравилось ее слушать. Это было как раз то, что она в шутку называла "делать из него хорошего человека". В ее уме, рассудительном и находчивом, как у всякой нормандки, постоянно возникали планы и мысли относительно новой торговли; она уже пыталась делиться ими с Робино и говорила о них с Муре в тот незабываемый вечер, когда они гуляли в Тюильрийском саду. Она не могла заниматься каким-нибудь делом, наблюдать за какой-нибудь работой без того, чтобы не почувствовать при этом желания упорядочить, улучшить их. С самого своего поступления в "Дамское счастье"

она была удручена жалкой долей служащих; ее возмущали внезапные увольнения, она их считала неразумными и несправедливыми, приносящими вред и служащим и фирме. Дениза еще не забыла своих мучений в начале службы и была полна сострадания к каждой вновь поступающей продавщице; она замечала, как мучаются новенькие, еле держась на ногах от усталости, как глаза их пухнут от слез, угадывала их нищету, прикрытую шелковым платьем, понимала, что они подвергаются обидному преследованию со стороны старых приказчиц. Эта собачья жизнь портила даже лучших из них и была для всех сопряжена с самым печальным исходом: истощенные к сорока годам тяжелым трудом, продавщицы исчезали, уходя в безвестность, или умирали от чахотки, малокровия и переутомления, вызванных работой в спертом воздухе магазина;

иные попадали на улицу, а наиболее счастливые, выйдя замуж, прозябали в какой-нибудь провинциальной лавчонке. Неужели можно считать гуманным и справедливым это беспощадное истребление людей, производимое из года в год большими магазинами? И Дениза выступила в защиту этих колесиков механизма, основываясь при этом не на сентиментальных соображениях, а на интересах самих хозяев. Хотите иметь хорошую машину, - так берите для этого лучший сорт металла; ведь если металл оказывается негодным или приведен в негодность, останавливается вся работа, нужны дополнительные затраты, чтобы вновь наладить ее, а это ведет к излишним расходам. Порою Дениза воодушевлялась, ей представлялся огромный идеальный магазин, фаланстер торговли, где каждый по заслугам получает свою долю прибылей и где ему по договору обеспечено безбедное будущее. Тогда Муре, несмотря на свое лихорадочное состояние, начинал шутить. Он укорял ее в приверженности к социализму, приводил ее этим в замешательство и доказывал, как трудно осуществить ее мечты, но она говорила в простоте душевной, а когда убеждалась в шаткости своих теорий, подсказанных добрым сердцем, то спокойно полагалась на будущее. Он же слушал ее, смущенный и очарованный звуком ее молодого голоса, еще дрожавшего от пережитых страданий, когда она с такой убежденностью начинала говорить о реформах, которые должны быть проведены в жизнь ради блага самой же фирмы. Он слушал, подтрунивая над него, а тем временем участь служащих понемногу улучшалась: вместо массовых увольнений во время мертвых сезонов были введены отпуска;

наконец, предполагалось устроить кассу взаимопомощи, которая облегчит положение служащих при безработице и обеспечит их старость. Это было зародышем крупных рабочих организаций двадцатого века.

Но Дениза не ограничивалась одним лишь стремлением залечить свои еще кровоточившие раны, - она внушала Муре мысли, полные женской утонченности и приводившие в восторг покупательниц. Она обрадовала и Ломма, поддержав давно лелеемый им замысел - создать силами служащих оркестр. Три месяца спустя под управлением Ломма находилось уже сто двадцать музыкантов; мечта его жизни сбылась. В магазине было устроено большое празднество, состоявшее из концерта и бала, и организованный "Счастьем" оркестр выступил перед покупателями, перед всем миром. О нововведении заговорили газеты, и даже Бурдонклю, которого все это сначала бесило, пришлось склониться перед такой неслыханной рекламой. Затем была устроена специальная комната, где к услугам продавцов имелись два бильярда и столики для шахмат и трик-трака. При магазине открылись вечерние курсы, велись занятия по английскому и немецкому языкам, грамматике, арифметике и географии; были даже введены уроки верховой езды и фехтования. Для служащих была создана библиотека в десять тысяч томов. Наконец, появился доктор, живший при магазине и дававший бесплатные советы; были устроены ванны, буфеты, парикмахерская. Все, что требовалось жизнью, находилось тут же, под руками; не выходя из магазина, каждый получал стол, ночлег, одежду и образование. "Дамское счастье" само удовлетворяло все свои материальные и культурные потребности среди громадного Парижа, заинтересованного этими новшествами, этим городом труда, который вырос на навозе старых улиц, открывшихся наконец яркому солнцу.

Тогда в общественном мнении произошел новый поворот в пользу Денизы.

Побежденный Бурдонкль с отчаянием твердил в кругу близких, что он много бы дал за то, чтобы собственноручно уложить Денизу в постель Муре, и из этого заключали, что она так и не уступила хозяину и что могущество ее является следствием ее отказа. С этих пор она стала общей любимицей. Все знали о льготах, которыми были ей обязаны, все восхищались силой ее воли.

Наконец-то нашлась такая, которая сумела подчинить себе хозяина, отомстить за всех и добиться не одних только обещаний! Наконец-то появилась женщина, которая заставила уважать бедный люд! Когда она, кроткая и непобедимая, проходила по отделам, продавцы, завидя ее изящную упрямую головку, приветливо улыбались; они гордились своею сослуживицей и охотно похвастались бы ею перед окружающей толпой. Счастливая. Дениза наслаждалась этой все возраставшей симпатией. Боже, да не сон ли это? Она вспоминала, как в первый раз явилась сюда, одетая в жалкое платье, ошеломленная и растерянная при виде сложного механизма этой страшной машины; она долго ощущала себя ничтожеством, казалась себе мелким зернышком среди жерновов, перемалывающих целый мир. А теперь она - душа этого мира, только она имеет в нем вес, одним своим словом может ускорить или замедлить ход этого гиганта, лежащего у ее маленьких ног. А ведь она не хотела этого, она появилась здесь без всякого расчета, вооруженная только обаянием кротости. Ее власть порою вызывала в ней самой недоумение и тревогу; почему они все ей повинуются? Ведь она не красавица, никому не делает зла. Но потом она с облегчением улыбалась, ибо была сама доброта и благоразумие, правдивость и логика; в этих-то качествах и заключалась ее сила.

Большой радостью для Денизы среди ее успехов было то, что она могла оказать помощь Полине. Молодая женщина готовилась стать матерью и трепетала, что ее уволят: ведь совсем недавно двум продавщицам, бывшим на седьмом месяце беременности, пришлось покинуть службу. Дирекция не допускала подобных явлений, материнство здесь было упразднено, как нечто непристойное и обременительное; брак в крайнем случае еще допускался, но иметь детей запрещалось. Правда, муж Полины служил тут же, и тем не менее она со страхом думала о будущем, зная, что ей уже не быть за прилавком;

поэтому она немилосердно затягивалась в корсет, чтобы подольше сохранить свою тайну и отсрочить вероятное увольнение. Одна из двух уволенных родила мертвого ребенка именно из-за того, что уродовала свою фигуру, и жизнь ее была в опасности. Между тем Бурдонкль уже заметил, что лицо Полины принимает землистый оттенок, а в походке появилась какая-то мучительная неловкость. Однажды утром он стоял рядом с нею в отделе приданого; в это время кто-то из рассыльных, поднимая сверток, толкнул Полину так сильно, что она вскрикнула и схватилась руками за живот. Бурдонкль тотчас же увел ее, допросил, а затем поднял в дирекции вопрос об ее увольнении под тем предлогом, что она нуждается в чистом деревенском воздухе; он доказывал, что слух об этом происшествии не замедлит распространиться и на публику произведет дурное впечатление, если у Полины будет выкидыш, как это случилось в прошлом году с продавщицей из отдела детского белья. Муре не присутствовал на заседании и поэтому мог высказаться только вечером. Но Денизе удалось вовремя вмешаться, и Муре заткнул Бурдонклю рот, ссылаясь на интересы фирмы. Неужели Бурдонкль намерен вызвать негодование матерей и оскорбить молодых беременных покупательниц? После этого было торжественно постановлено, что каждая замужняя продавщица в случае беременности будет направляться к специально приглашенной акушерке, как только ее присутствие в магазине станет неудобным.

На другой день, когда Дениза поднялась в лазарет, чтобы навестить Полину, которой пришлось лечь туда из-за ушиба, та крепко расцеловала ее в обе щеки.

- Какая вы милая!.. Не будь вас, они вышвырнули бы меня на улицу!.. Но вы за меня не беспокойтесь; доктор говорит, что все обойдется.

Божэ сбежал из своего отдела и стоял тут же, по другую сторону кровати.

Он тоже бормотал что-то в виде благодарности и был очень смущен присутствием Денизы, которую теперь считал важной особой, достигшей высших служебных ступеней. Ах, если он услышит какие-нибудь мерзости на ее счет, с каким удовольствием он даст отпор завистникам! Но Полина прогнала его, дружески пожав плечами:

- Дорогой мой! Ты все одни только глупости болтаешь. Оставь нас вдвоем поговорить.

Лазарет представлял собою длинную светлую комнату, где стояло в ряд двенадцать кроватей с белыми занавесками. Здесь лечили служащих, живущих при магазине, если они не изъявляли желания уехать к родственникам. Но в этот день Полина оказалась одна в палате; она лежала у большого окна, выходящего на улицу Нев-Сент-Огюстен. И тотчас же пошли признания, нежности, произносимые шепотом в наводящем дремоту воздухе, пропитанном смутным ароматом лаванды, которым веяло от белоснежного белья.

- Стало быть, несмотря ни на что, он исполняет все ваши желания?..

Какая же вы жестокая, что так мучите его. Объясните мне, в чем дело, - раз уж я посмела коснуться этого. Он вам противен?

Она держала руку Денизы, которая сидела у ее кровати, облокотившись на подушку; Дениза вдруг заволновалась, щеки ее вспыхнули, она растерялась от этого прямого и неожиданного вопроса. И тайна ее вырвалась наружу.

Уткнувшись головой в подушку, она прошептала:

- Я люблю его.

Полина остолбенела от изумления.

- Как! Вы его любите? За чем же дело стало? Примите его предложение.

Дениза, все еще прячась в подушку, отрицательно покачала головой. Она говорит "нет" именно потому, что любит его. Объяснить это она не умела.

Разумеется, это смешно, но она не может себя переделать. Изумление подруги все возрастало, и она наконец спросила:

- Так, стало быть, вы добиваетесь, чтобы он на вас женился?

Дениза сразу выпрямилась. Она была потрясена.

- Ему на мне жениться?.. О нет, нет! Клянусь вам, я ни о чем подобном даже и не помышляла. Нет! Никогда такие расчеты не приходили мне в голову, а вы знаете, что я ненавижу ложь!

- Милая, но если бы вы хотели его на себе женить, вам именно так и нужно было бы вести себя... - кротко сказала Полина. - Однако должно же это чем-нибудь кончиться, и вам остается только брак, раз вы не допускаете ничего другого... Послушайте, я должна предупредить вас: все в этом убеждены, - да, все уверены, что вы водите его за нос только для того, чтобы в конце концов привести к мэру... Боже мой, какая же вы чудачка!

И она принялась утешать Денизу; девушка рыдала, упав головой на подушку, и твердила, что уйдет из магазина, раз про нее говорят такие вещи: у нее этого и в мыслях не было. Разумеется, если мужчина любит женщину, он должен на ней жениться. Но она ни о чем не просит, ни на что не рассчитывает, она только умоляет, чтобы ей дали спокойно жить с ее горестями и радостями, как живут все. Иначе она уйдет.

В эту самую минуту Муре совершал обход магазина. Ему захотелось немного забыться, посмотрев еще раз, как идет стройка. Прошло несколько месяцев, теперь фасад гордо возносил ввысь свои монументальные контуры, пока еще прячась за дощатым чехлом, скрывавшим его от взоров толпы. Целая армия декораторов уже принялась за работу: мраморщики, мастера фаянсовых работ, мозаисты; центральную группу над входной дверью покрывали позолотой, а на цоколе закрепляли пьедесталы статуй, изображающих мануфактурные города Франции. Вдоль недавно открытой улицы Десятого декабря с утра до вечера толпой стояли зеваки, тараща глаза, хотя еще ничего нельзя было различить;

все были заинтригованы рассказами о чудесах этого дворца, его открытие должно было взбудоражить весь Париж. А Муре, стоял на лесах, где кипела работа, среди художников, завершавших то, что было начато каменщиками, смотрел, как претворяются в жизнь его мечты, и горько, как никогда, сознавал всю тщету своей славы. Мысль о Денизе внезапно сжала сердце Муре;

эта мысль то и дело обжигала его пламенем, словно неизлечимая боль. И он бежал прочь, не найдя удовлетворения, боясь, что заметят его слезы, полный отвращения к своему торжеству. Дворец, фасад, которого был наконец воздвигнут, казался ему ничтожным, похожим на те песочные стены, какие лепят дети; если бы даже растянуть этот фасад от одного городского предместья до другого, вознести его до самых звезд, он все-таки не заполнит пустоту, образовавшуюся в сердце Муре; его могло бы осчастливить лишь "да", произнесенное Денизой.

Муре вернулся в свой кабинет, задыхаясь от сдерживаемых рыданий. Чего ж она хочет? Он больше не осмеливался предлагать ей денег, и, несмотря на все возмущение молодого вдовца, в нем поднималась смутная мысль о браке.

Угнетенный своим бессилием, он дал волю слезам. Он был несчастен.

13

Однажды ноябрьским утром, когда Дениза отдавала первые распоряжения по отделу, к ней пришла служанка Бодю и сообщила, что мадемуазель Женевьеве ночью было очень плохо и что она хотела бы сейчас же повидаться с кузиной.

С некоторых пор бедная девушка день ото дня слабела, и накануне ей пришлось слечь.

- Скажите, что сейчас приду, - ответила встревоженная Дениза.

Внезапное исчезновение Коломбана явилось для Женевьевы смертельным ударом. Сначала он перестал ночевать дома из-за насмешек Клары; затем, уступая безумному влечению, всецело овладевающему скромными, целомудренными юношами, сделался покорным рабом этой девушки и как-то в понедельник совсем не явился на службу, а прислал хозяину прощальное письмо, написанное в высокопарных выражениях, как пишут самоубийцы. Быть может, к этому страстному порыву примешивался и расчет: хитрый юноша решил воспользоваться предлогом, чтобы отделаться от невыгодного брака. Дела суконного магазина были так же плохи, как и здоровье невесты, поэтому момент был вполне благоприятный, чтобы пойти на разрыв из-за первого увлечения. Все считали Коломбана жертвой роковой страсти.

Когда Дениза пришла в "Старый Эльбеф", в доме была одна только г-жа Бодю. Она неподвижно сидела за кассой; ее маленькое, исхудалое личико было мертвенно-бледно - казалось, она сторожит безмолвную пустоту лавки.

Приказчиков пришлось отпустить, служанка щеткой смахивала пыль с полок, да и то уже поговаривали, чтобы вместо нее нанять простую кухарку. От потолка веяло леденящим холодом; проходили часы за часами, но ни одна покупательница не заглядывала в полумрак лавки, а товары, которых не касалась ничья рука, покрывались налетом селитры, выделявшейся серыми стенами.

- Что случилось? - испуганно спросила Дениза. - Женевьева больна?

Госпожа Бодю ответила не сразу. Слезы навернулись у нее на глазах.

- Я ничего не знаю, мне ничего не говорят... - прошептала она. - Ах, все кончено, все кончено...

Она оглядывала мрачную лавку затуманившимися от слез глазами, словно чувствовала, что одновременно лишится и дочери и своей торговли. Семьдесят тысяч франков, вырученные от продажи дома в Рамбуйе, растаяли в водовороте конкуренции менее чем за два года. Чтобы выдержать борьбу с "Дамским счастьем", которое торговало теперь и мужским сукном, и охотничьим бархатом, и ливреями, суконщику пришлось пойти на значительные жертвы. Но в конце концов он был совершенно раздавлен фланелями и, мольтонами своего соперника, обладавшего таким ассортиментом, какого еще не бывало на рынке.

Мало-помалу долги нарастали, и Бодю решил прибегнуть к крайнему средству -

заложить свой старый дом на улице Мишодьер, в котором его предок, старик Фине, основал фирму; конец был теперь вопросом дней; все кругом разваливалось, даже сами потолки, казалось, готовы были рухнуть и рассыпаться в прах, как рушится под натиском ветра древняя, насквозь прогнившая постройка.

- Отец наверху, - заговорила г-жа Бодю прерывающимся голосом. - Мы там проводим по два часа поочередно; нужно все-таки, чтобы и здесь кто-нибудь сторожил... Но, конечно, это из чистой предосторожности, так как, по правде сказать...

Она закончила фразу жестом. Они, конечно, закрыли бы и ставни магазина, если бы не гордость представителей старинной фирмы, не позволявшая им сдаться: они ведь на виду у всего квартала.

- Так я пройду наверх, тетя, - сказала Дениза; сердце ее сжималось при виде безмолвного отчаяния, которым веяло даже от штук сукна, лежавших на полках.

- Иди, иди скорей, дитя мое... Она ждет, она звала тебя всю ночь. Она хочет тебе что-то сказать.

Но в эту минуту в лавку вошел спустившийся с верхнего этажа отец.

Разлившаяся желчь придала его и так уже землистому лицу зеленоватый оттенок, а глаза были налиты кровью. Он все еще ступал на цыпочках, хотя давно вышел из комнаты больной.

- Она спит, - прошептал он, словно опасаясь, как бы его не услыхали там, наверху.

Ноги у него подкосились, и он опустился на стул, машинально вытирая со лба пот и с трудом переводя дух, как после тяжелой работы.

Воцарилось молчание. Наконец он обратился к Денизе:

- Ты ее увидишь немного погодя... Когда она спит, нам кажется, что она выздоровела.

Снова наступило молчание. Отец и мать смотрели друг на друга. Затем Бодю опять начал вполголоса перечислять свои невзгоды, никого не называя и ни к кому не обращаясь.

- Клянусь всем святым, никогда бы я этому не поверил! Он был у меня последним; я его воспитал, как родного сына, Если бы мне кто-нибудь сказал: "Они и его у тебя отнимут; увидишь, как он полетит кувырком", - я бы ответил: "Если это случится, значит, над нами нет бога". А он все-таки полетел кувырком!.. Ах, бедняга, ведь он был так опытен в коммерческих делах, так твердо усвоил мои взгляды! И все ради какой-то обезьяны, ради бездушного манекена вроде тех, что красуются в витринах иных сомнительных магазинов!.. Нет, право же, есть от чего рехнуться!

Он потряс головою, взгляд его рассеянно скользил по сырым плитам пола, истоптанным многими поколениями покупательниц.

- Знаете, - продолжал он, все понижая голос, - бывают минуты, когда я чувствую, что сам виноват в своем несчастье. Да, это по моей вине наша бедная дочурка лежит там наверху, снедаемая лихорадкой. Мне бы надо сразу их обвенчать, а я поддался дурацкой гордости, решил во что бы то ни стало передать им дело в блестящем состоянии! Она была бы теперь с любимым человеком, и, может быть, их молодость совершила бы то чудо, которое мне одному не под силу... Но мне-то, старому дураку, все было невдомек, мне и в голову не приходило, что можно заболеть из-за чего-нибудь подобного...

Право же, он был незаурядный малый: торговая голова, а какой честный, простой в обращении, и как любил во всем порядок, ну, словом, мой был ученик.

Он снова поднял голову, увлекшись своими мыслями и невольно защищая приказчика, воплощавшего его идеал, хоть тот и оказался изменником. Дениза не могла больше слышать, как он винит себя; ее глубоко взволновал его вид

- старик был такой униженный, с полными слез глазами, он, когда-то царивший здесь как суровый, полновластный хозяин. Она высказала ему всю правду.

- Дядя, не оправдывайте его, пожалуйста. Он никогда не любил Женевьеву;

он все равно сбежал бы, даже если бы вы поженили их. Я сама с ним говорила; он прекрасно знал, что бедная кузина страдает из-за него, но, как видите, это не помешало ему уйти... Спросите у тети...

Госпожа Бодю, не разжимая губ, утвердительно кивнула головой. Тут суконщик еще больше побледнел, и слезы совсем затуманили его взор. Он пробормотал:

- Должно быть, это уж у них в крови. Его отец умер прошлым летом оттого, что все гонялся за потаскушками.

И старик рассеянно оглядел темные углы помещения, скользнул глазами по пустым прилавкам и ящикам конторки, набитыми бумагами, и наконец остановил взгляд на жене, которая по-прежнему сидела, выпрямившись, у кассы в тщетном ожидании покупательниц.

- Итак, все кончено, - снова заговорил он. - Они убили нашу торговлю, а теперь эта их негодяйка убивает нашу дочь.

Все замолчали. Грохот экипажей, сотрясавший по временам тяжелые плиты пола, зловеще отдавался в душном помещении, под низким потолком, напоминая погребальную дробь барабанов. Внезапно в мрачном безмолвии старой заброшенной лавки раздались глухие удары, донесшиеся откуда-то сверху;

Женевьева проснулась и стучала в пол палкой, стоявшей у ее кровати.

- Пойдем скорей наверх, - сказал Бодю, вскакивая. - Постарайся быть повеселее, она ничего не должна знать.

Поднимаясь по лестнице на второй этаж, он тщательно вытер глаза, чтобы скрыть следы слез. Не успел он отворить дверь в комнату дочери, как раздался слабый, испуганный крик:

- Я не хочу оставаться одна... Не оставляйте меня одну... Мне страшно одной...

При виде Денизы Женевьева сразу успокоилась и радостно улыбнулась.

- Наконец-то вы пришли!.. Я вас так ждала, еще со вчерашнего вечера! Я уже начала думать, что и вы тоже меня покинули.

Зрелище было поистине душераздирающее. Комната девушки выходила во двор; в окна поступал скупой белесый свет. Родители положили было больную в своей спальне, окнами на улицу, но вид "Дамского счастья" до такой степени расстраивал девушку, что пришлось ее снова водворить в ее комнату.

Она совсем высохла и казалась почти бесплотной: под одеялом еле вырисовывались очертания ее тела. Ее худенькие ручки, иссушенные беспощадным жаром чахотки, были в непрестанном движении и словно искали чего-то - бессознательно, но тревожно; ее тяжелые черные волосы стали как будто еще гуще и, казалось, жадно высасывали кровь из ее бледного лица;

умирала последняя представительница старинного парижского торгового рода, который в течение долгих лет постепенно вырождался в этом мрачном подвале.

Дениза смотрела, и сердце ее разрывалось от жалости. Она не решалась заговорить, боясь, что расплачется. Наконец она пролепетала:

- Я сразу же пришла... Могу я чем-нибудь помочь вам? Вы меня звали...

Хотите, я с вами останусь?

Женевьева дышала прерывисто; продолжая перебирать пальцами складки одеяла, она не спускала с Денизы глаз.

- Нет, спасибо, мне ничего не нужно... Мне только хотелось поцеловать вас.

Ее веки вспухли от слез. Дениза, быстро наклонившись, поцеловала ее в щеку и содрогнулась, ощутив губами жар этих впалых щек. Но больная обняла ее, в порыве горя прижала к своей груди и не выпускала из объятий. Затем она перевела взгляд на отца.

- Хотите, я останусь? - повторила Дениза. - Не нужно ли вам чего-нибудь?

- Нет, нет.

Женевьева упорно не сводила глаз с отца. Тот стоял неподвижно, безмолвно, с бессмысленным видом. Наконец старик понял, что он лишний, и молча вышел из комнаты; слышно было, как он тяжело сходит по лестнице.

- Скажите, он все еще с этой женщиной? - тотчас же спросила больная, схватив двоюродную сестру за руку и усаживая ее на постель. - Да, я хотела вас видеть, только вы одна можете мне обо всем рассказать... Они живут вместе, правда?

Эти вопросы захватили Денизу врасплох; она пробормотала что-то невнятное, но затем вынуждена была сказать правду и передать все слухи, которые носились у них в магазине. Кларе уж надоел этот юноша, ставший для нее обузой, и она захлопнула перед ним дверь; а безутешный Коломбан, униженный и рабски покорный, преследует ее всюду, стараясь добиться свидания. Говорят, будто он поступает в "Лувр".

- Если вы его так любите, он, может быть, еще вернется к вам, -

продолжала Дениза, стараясь убаюкать больную этой последней надеждой. -

Выздоравливайте поскорее, он, конечно, раскается и женится на вас.

Женевьева прервала ее. Она слушала, затаив дыхание, и даже выпрямилась от страстного напряжения, а теперь, внезапно ослабев, откинулась на подушки.

- Нет, оставьте, я знаю, что между нами все кончено... Я молчу потому, что слышу, как плачет отец, и не хочу, чтобы мама расхворалась еще сильнее. Но я умираю, вы сами видите, и я звала вас сегодня ночью потому, что боялась не дожить до утра... Боже мой, и подумать только, что он все-таки несчастлив!

Дениза попыталась было уверить двоюродную сестру, что ее положение не так уж серьезно, но Женевьева снова прервала ее и, внезапно сбросив с себя одеяло целомудренным жестом девственницы, которой нечего скрывать перед лицом смерти, обнажилась до самого живота.

- Взгляните на меня!.. - прошептала она. - Разве это не конец?

Дениза с дрожью поднялась с постели, словно опасалась одним своим дыханием уничтожить это жалкое нагое тело. Действительно, этому телу приходил конец, - телу невесты, истощенному ожиданием, и хрупкому, как у младенца. Женевьева не спеша закрылась, повторяя:

- Видите, я уже больше не женщина... Было бы нехорошо с моей стороны по-прежнему желать его.

Они умолкли и, не находя слов, глядели друг на друга. Женевьева заговорила первая:

- Ну, идите. Не хочу вас задерживать, у вас много хлопот. Спасибо вам!

Мне не терпелось все узнать; теперь я довольна. Если увидите его, скажите, что я его простила... Прощайте, милая Дениза. Поцелуйте меня покрепче, ведь это уже в последний раз.

Дениза поцеловала двоюродную сестру и еще раз попробовала успокоить ее:

- Ну не расстраивайте же себя так. Вам нужен только уход, и все будет хорошо.

Но больная упрямо покачала головой. В ее улыбке сквозила уверенность.

Увидев, что Дениза направляется к дверям, она сказала:

- Постойте, постучите сначала палкой, чтобы сюда поднялся папа. Мне одной страшно.

И когда Бодю вошел в мрачную тесную комнатку, где он просиживал долгие часы, Женевьева с напускной веселостью крикнула Денизе:

- Завтра вам незачем приходить. Но в воскресенье я вас жду: посидите со мной вечерком.

На следующий день, на рассвете, после четырех часов мучительной агонии Женевьева скончалась. Похороны состоялись в субботу. Было пасмурно, над продрогшим от сырости городом тяжело нависло закопченное небо. "Старый Эльбеф", весь обтянутый белым сукном, освещал своей белизной улицу; свечи, горевшие в тумане, походили на звезды, мерцающие в вечерней мгле. Венки из бисера и огромный букет белых роз прикрывали гроб, узенький детский гробик, поставленный в темных сенях, на уровне тротуара, и так близко от сточной канавы, что проезжавшие экипажи уже забрызгали драпировку. Старый квартал, весь пропитанный сыростью, словно погреб, наполнился затхлым запахом плесени; по грязным улицам, как обычно, суетясь и толкаясь, спешили прохожие.

Дениза пришла к девяти часам, чтобы побыть с теткой. Та больше уже не плакала, хотя глаза ее еще горели от слез. Похоронная процессия должна была вот-вот тронуться в путь, и г-жа Бодю попросила Денизу сопровождать покойную и присмотреть за дядей: его немая подавленность и тупая скорбь тревожили ее. Выйдя на улицу, девушка увидала целую толпу народа. Все мелкие коммерсанты квартала решили выразить семье Бодю свое сочувствие;

это была своего рода демонстрация против "Дамского счастья", которому ставили в вину медленную агонию Женевьевы. Все жертвы чудовища были налицо: Бедоре с сестрой, чулочники с улицы Гайон; меховщики братья Ванпуй; игрушечник Делиньер; торговцы мебелью Пио и Ривуар. Даже давно обанкротившиеся мадемуазель Татен, торговавшая полотном, и перчаточник Кинет сочли долгом прийти, - одна из предместья Батиньоль, другой с площади Бастилии, где они теперь служили продавцами. В ожидании похоронных дрог, которые по какому-то недоразумению задержались, собравшиеся, одетые в траур, топтались по грязи, бросая злобные взгляды на "Дамское счастье";

его яркие, весело сверкающие витрины казались им каким-то кощунством рядом со "Старым Эльбефом", траур которого наложил печать скорби на всю эту сторону улицы. В окнах то и дело мелькали любопытные лица приказчиков, но сам гигант сохранял обычное равнодушие - равнодушие машины, работающей на всех парах и не сознающей, что она может по дороге раздавить кого-нибудь насмерть.

Дениза глазами искала своего брата Жана. Наконец она увидела его перед лавкой Бурра и, подойдя к нему, попросила сопровождать дядю и поддерживать его, если ему будет трудно идти. Последнее время Жан стал сумрачен, что-то мучило и тревожило его. Теперь он был уже взрослым мужчиной и зарабатывал двадцать франков в день. Затянутый в черный сюртук, он казался удрученным и держался с большим достоинством, - Дениза была даже удивлена, ибо и не подозревала, что он так любил их двоюродную сестру. Чтобы избавить Пепе от тяжелых переживаний, она оставила его у г-жи Гра, собираясь зайти за ним днем и отвести к дяде и тете.

Между тем дроги все не появлялись. Дениза, глубоко взволнованная, смотрела на трепещущие огоньки свечей, как вдруг позади раздался знакомый голос, и она вздрогнула. Это был Бурра. Он жестом подозвал торговца каштанами, тесная будка которого, прилепившаяся к винному магазину, помещалась напротив, и сказал:

- Вигуру, окажите мне услугу... Вы видите, я запираю дверь... Если кто-нибудь придет, попросите заглянуть еще раз. Но это вас не обременит: ведь никто не придет.

Затем он встал на краю тротуара, ожидая, как и другие, прибытия дрог.

Смущенная Дениза окинула взглядом его лавку. Теперь у нее был совершенно заброшенный вид: на выставке виднелась только жалкая кучка выгоревших зонтов и почерневших от газа тростей. Украшения, некогда покрывавшие светло-зеленые стены, зеркальные стекла, позолоченная вывеска - все это потрескалось, загрязнилось и говорило о быстром, неуклонном разрушении мишурной роскоши, под которой скрывались развалины. Но хотя на стенах и выступили старые трещины, хотя на позолоте и появились пятна сырости, ветхая лавчонка все еще упрямо держалась, прилепившись к "Дамскому счастью", словно какой-то позорный нарост, дряблый и сморщенный, но крепко вросший в тело гиганта.

- Вот негодяи, - ворчал Бурра, - даже не дают ее увезти!

Подъехавшие наконец дроги задели за фургон "Дамского счастья", который, сверкая лакированными стенками и озаряя туман звездным сиянием, промчался, уносимый парой великолепных лошадей. Глаза старого торговца вспыхнули под взъерошенными бровями, и он бросил на Денизу косой взгляд.

Процессия медленно тронулась, шлепая по лужам, среди притихших, остановившихся извозчиков и омнибусов. Когда гроб, обитый белой материей, проезжал через площадь Гайон, провожавшие еще раз угрюмо взглянули на окна огромного магазина, к одному Из которых припали две продавщицы, наслаждаясь неожиданным развлечением. Бодю шел за дрогами с трудом, машинально передвигая ноги; он жестом отказался от помощи Жана, который шагал рядом с ним. Вслед за провожающими ехали три траурные кареты. Когда шествие пересекало улицу Нев-де-Пти-Шан, к нему присоединился Робино, бледный и заметно постаревший.

В церкви св.Роха процессию поджидала толпа женщин, мелких торговок квартала, которые не пошли в дом покойной, опасаясь толкотни. Демонстрация торговцев принимала характер бунта; и когда по окончании богослужения процессия опять тронулась в путь, все мужчины снова последовали за гробом, хотя от улицы Сент-Оноре до кладбища Монмартр было очень далеко. Пришлось вторично подняться по улице Сен-Рок и снова пройти мимо "Дамского счастья". Было что-то трагическое в том, что тело несчастной девушки обносили вокруг гигантского магазина, словно первую жертву, сраженную пулей во время мятежа. У входа в магазин красная фланель развевалась по ветру, как знамя, а ковры в витрине казались кровавым цветником огромных роз и пышных пионов.

Тем временем Дениза села в карету; ее терзали мучительные сомнения, и сердце сдавила такая тоска, что она не в силах была больше идти пешком. В эту минуту процессия остановилась на улице Десятого декабря, как раз перед лесами, которые покрывали новый фасад здания и затрудняли уличное движение. Тут девушка увидала старика Бурра, - он отстал от остальных и, волоча ногу, еле ковылял у самых колес кареты, где она сидела одна. Ясно было, что ему ни за что не дойти пешком до кладбища. Услышав голос Денизы, он поднял голову, посмотрел на нее и сел в карету.

- Это все мои проклятые колени, - бормотал он. - Нечего отодвигаться!..

Ненавидят-то ведь не вас...

Дениза почувствовала, что он все тот же озлобленный ворчун, хотя к ней настроен явно дружелюбно. Он бурчал себе под нос, что этот старый черт Бодю, видно, еще здорово крепок, если может идти пешком после такого сокрушительного удара. Но вот процессия снова тронулась в путь.

Высунувшись из кареты, Дениза увидела дядю; он упрямо шел за гробом все тем же тяжелым, размеренным шагом, как бы отбивая такт безмолвному печальному кортежу. Потом она откинулась в угол кареты и под грустный ритм колес стала слушать бесконечные жалобы старого торговца зонтами.

- Давно бы пора полиции освободить проезд! Вот уже полтора года, как они загромождают нам дорогу своим фасадом, а там на днях опять разбился насмерть человек. Но какое им до этого дело? Если они захотят еще расшириться, им остается только перекинуть через улицы мосты... Говорят, у вас две тысячи семьсот человек служащих, а обороты дошли до ста миллионов... Сто миллионов! Подумать только, сто миллионов!

Дениза не знала, что отвечать. Процессия выходила на улицу Шоссе-д'Антен, где ее снова задержало скопление экипажей. Бурра без умолку говорил; глаза его блуждали, словно он грезил наяву. Он все еще не мог понять причин успеха "Дамского счастья", хотя и признавал, что старая торговля потерпела поражение.

- И бедняга Робино прогорел; он барахтается как утопающий... Бедоре и Ванпуям тоже ни за что не устоять: у них, как и у меня, перебиты ноги.

Делиньера вот-вот хватит кондрашка. Пио и Ривуар больны желтухой. Да, все мы хороши, нечего сказать, за гробом этого милого ребенка тащится целая процессия мертвецов! Тем, кто смотрит со стороны, наверное, кажется забавной такая вереница банкротов... Впрочем, как видно, разгром еще не кончился. Эти мошенники заводят отделы цветов, мод, парфюмерии, обуви, и уж не знаю, чего там еще. Гронье, владелец парфюмерного магазина на улице Граммон, может уже сейчас поставить крест на своем заведении, а за обувной магазин Нода на улице д'Антен я не дал бы и десяти франков. Зараза проникает до самой улицы Сент-Анн - не пройдет и двух лет, как Лакассань, торгующий цветами и перьями, и госпожа Шодей, шляпы которой пользуются сейчас такой известностью, будут начисто сметены... За ними - еще кто-нибудь, а после тех - еще. Всех торговцев нашего квартала постигнет та же участь. Раз уж эти аршинники начали торговать мылом и калошами, то почему бы им не заняться продажей жареной картошки? Ей-богу, все на земле пошло кувырком.

Дроги пересекали площадь Трините. Забившись в уголок неосвещенной кареты, Дениза, укачиваемая мерным движением похоронной процессии, слушала нескончаемые жалобы старого торговца; из окошечка она видела, как катафалк, проехав по улице Шоссе-д'Антен, стал подниматься по улице Бланш.

Ей мерещилось, что за дядей, шагающим молча, тупо, точно оглушенный вол, раздается топот большого стада, которое ведут на бойню, - то была поступь обанкротившихся коммерсантов целого квартала; в их лице вся мелкая торговля шлепала по мокрой мостовой стоптанными башмаками, влача по парижской грязи позор своего разорения. Голос Бурра звучал как-то особенно глухо, словно крутой подъем по улице Бланш затруднял его речь.

- Со мной счеты покончены... Но я все-таки держу его в руках и ни за что не выпущу. Он снова проиграл апелляцию. Правда, это обошлось мне не дешево: чуть не два года тянулся процесс, а поверенные, адвокаты!.. Ну что ж, зато ему не подкопаться под мою лавку! Суд решил, что такого рода работа не подходит под название текущего ремонта. Подумать только, ведь ему взбрело в голову устроить там, под землей, ярко освещенную гостиную, чтобы можно было судить об оттенках материй при свете газа, - огромное подземелье, которое соединит трикотажный отдел с суконным! Вот он и не может прийти в себя от ярости, не может переварить, что такая старая развалина, как я, преградила ему дорогу, в то время как все стоят на коленях перед его капиталом... Ни за что на свете! Не допущу! Кончено!

Быть может, я и останусь на мостовой. Знаю: с тех пор как я имею дело с судебными приставами, этот негодяй скупает мои векселя, - вероятно, собирается подстроить мне какую-нибудь каверзу. Но это ничего не значит, он говорит "да", а я говорю "нет" и всегда буду говорить "нет", черт побери! Даже тогда, когда меня заколотят в четырех досках, как эту девочку, которую везут впереди.

Когда добрались до бульвара Клиши, карета поехала быстрее. Послышалось тяжелое дыхание провожающих, процессия непроизвольно ускорила шаг, торопясь скорее покончить с тягостной церемонией. Об одном только умолчал Бурра - о том, что он впал в беспросветную нищету, что он теряет голову от забот, навалившихся на него, мелкого торговца, который идет ко дну, но все еще продолжает упрямо бороться под градом опротестованных векселей.

Дениза, знавшая, как обстоит дело, прервала наконец молчание и прошептала умоляющим голосом:

- Господин Бурра, будет вам сердиться... Позвольте мне все это уладить.

Он прервал ее яростным жестом.

- Замолчите, это рас не касается!.. Вы славная девушка, и я знаю, что вы стали поперек горла этому человеку, который воображал, что может купить вас, как мой дом. Но что бы ответили вы мне, если бы я посоветовал вам сказать: "Да"? А? Вы, разумеется, послали бы меня ко всем чертям... Так вот, раз я говорю "нет" - не суйте носа не в свое дело.

Карета остановилась у ворот кладбища, и старик вышел из нее вместе с Денизой. Склеп семейства Бодю находился в первой аллее налево. Церемония закончилась в несколько минут. Жан отвел в сторону дядю, который стоял, с бессмысленным видом уставившись на зияющую яму. Провожавшие разбрелись по соседним могилам. Под грязно-серым небом лица всех этих лавочников, наживших малокровие от пребывания в сырых помещениях нижних этажей, казались болезненно безобразными. Когда гроб был тихо опущен в могилу, угреватые щеки присутствующих побледнели, носы, заострившиеся от анемии, печально поникли, а испорченные цифровой работой глаза, прикрытые желтыми от развалившейся желчи веками, уставились в землю.

- Всем нам следовало бы броситься в эту яму, - сказал Бурра стоявшей рядом с ним Денизе. - В лице этой малютки мы хороним весь квартал... О, теперь я все понимаю: старая торговля спокойно может проследовать туда, вслед за этими белыми розами, которые бросают на гроб.

Дениза отвезла домой дядю и брата в траурной карете. Это был для нее беспросветно печальный день. Вдобавок ко всему ее встревожила бледность Жана, но, догадавшись, что виной тому какая-нибудь новая любовная история, она решила сразу пресечь его излияния, открыв ему кошелек. Однако он, качая головой, отказался и сказал, что на этот раз дело серьезное: это племянница очень богатого кондитера, и она не принимает от него даже букетика фиалок. После полудня Дениза пошла за Пепе к г-же Гра, и та объявила, что он уже вырос и поэтому она больше не может держать его у себя. Новая забота: предстояло подыскать школу и, возможно, расстаться с мальчикам. А когда Дениэа привела Пепе к старикам Бодю, сердце у нее заныло при виде безысходного отчаяния, царившего в "Старом Эльбефе". Лавка была закрыта; дядя и тетя находились в маленькой столовой, где даже забыли зажечь газ, несмотря на то что стоял темный зимний день. В доме, опустошенном длительным разорением, не было ни души, кроме них двоих. Мрак по углам комнаты словно сильнее сгустился со смертью дочери; это был последний удар, который должен был окончательно обрушить ветхие, подточенные сыростью балки. Раздавленный горем старик безостановочно расхаживал вокруг стола все тою же походкой ничего не видящего, отупевшего человека, какой он шел за гробом; тетка тоже молчала, бессильно откинувшись на стуле; она сильно побледнела, словно была ранена насмерть и истекала кровью. Старики даже не заплакали, когда Пепе стал звонко целовать их в холодные щеки. Дениза задыхалась от слез.

В тот же вечер Муре вызвал Денизу, чтобы обсудить с ней новый фасон детского платья, который он собирался пустить в продажу, - смесь шотландского костюма с костюмом зуава. Содрогаясь от жалости, возмущенная всеми виденными в этот день страданиями, Дениза не сдержалась и заговорила с Муре о Бурра, об этом поверженном во прах бедняке, которого собираются окончательно задушить. Но, услыхав имя торговца зонтами, Муре вспылил.

Старый сумасброд, как он называл Бурра, стал у него бельмом на глазу, он отравляет его торжество своим идиотским упрямством, отказываясь продать дом - дрянную лачугу, которая своей осыпающейся штукатуркой пачкает стены

"Дамского счастья". Это единственный уголок из целого массива домов, все еще отстаивающий свою неприкосновенность. Это прямо-таки какой-то кошмар;

всякий другой, кроме Денизы, кто посмел бы вступиться за Бурра, рисковал быть немедленно выброшенным за борт, - до того назрела у Муре потребность свалить эту хибарку пинком ноги. Чего же еще от него хотят? Разве можно терпеть эту рухлядь рядом с "Дамским счастьем"? Она обречена исчезнуть, чтобы дать дорогу магазину. Тем хуже для старого дурака! И Муре припомнил свои предложения: ведь он готов был дать ему сто тысяч франков! Что же, прав он или нет? Он не торгуется, он всегда платит столько, сколько с него требуют; но если бы у Бурра нашлась хоть капля ума, если бы он дал ему завершить начатое дело! Разве кто-нибудь станет останавливать мчащийся паровоз? Дениза слушала его, потупившись, не находя никаких доводов, кроме тех, что ей подсказывало сердце. Старик совсем одряхлел, надо бы подождать его смерти, а то разорение сведет его в могилу. Но Муре возразил, что он уже не в силах задержать ход событий, делом Бурра занялся Бурдонкль: дирекция решила покончить с этим. И ей нечего было возразить, несмотря на всю жалость, какую она питала к этим милым ее сердцу людям.

Несколько минут длилось тягостное молчание, потом Муре первый заговорил о семье Бодю. Он начал с того, что выразил искреннее сожаление по поводу кончины их дочери. Это прекрасные люди, безупречно честные, но их преследуют неудачи. Затем он повторил прежние аргументы: в сущности говоря, они сами виноваты в своем несчастье; нельзя так упорно цепляться за эту гнилую развалину - старую систему торговли; неудивительно, если дом скоро обрушится им на голову. Он предсказывал это уже раз двадцать, и Дениза, наверное, помнит, как он поручал ей предупредить дядю об ожидающем его разорении, если тот по-прежнему будет держаться за свой дурацкий хлам.

И вот катастрофа разразилась, и никто на свете не может теперь ее остановить. Ведь бессмысленно требовать, чтобы он, Муре, добровольно разорился ради спасения окружающих лавчонок. Впрочем, если бы даже он имел глупость закрыть "Дамское счастье", то на его месте неизбежно вырос бы другой большой магазин, потому что идея создания таких магазинов в настоящее время носится в воздухе. Главенствующая роль в экономике принадлежит фабричным и промышленным городам; таков дух времени, сметающий с лица земли ветхие остатки прошлого. Мало-помалу Муре разгорячился и стал красноречиво и страстно защищаться против ненависти своих невольных жертв, против раздававшихся вокруг обвинений и жалоб владельцев маленьких умирающих предприятий. К чему беречь мертвецов, - их нужно хоронить; и решительным жестом он отправил их в могилу, сметая и швыряя в общую яму эти трупы старой торговли; ее разлагающиеся, смердящие останки - сущий позор для ярких, залитых солнцем улиц Парижа! Нет, нет, он не чувствует ни малейших угрызений совести, он просто выполняет задачу, стоящую перед его веком, и Дениза прекрасно это знает, потому что любит жизнь и увлечена грандиозными предприятиями, которые создаются вполне гласно, среди бела дня. Дениза долго слушала его, не зная, что ответить, а затем удалилась с болью и смятением в сердце.

В эту ночь девушка так и не сомкнула глаз; ее терзала бессонница, чередовавшаяся с кошмарами, и она металась под одеялом. Ей представлялось, что она маленькая девочка и заливается горючими слезами в родительском саду в Валони, видя, как малиновки поедают пауков, а те в свою очередь пожирают мух. Неужели действительно так необходима смерть, непрестанно утучняющая землю, и борьба за существование, которая гонит живые существа на бойню, где происходит вечное их истребление? Затем она вновь видела себя перед могилой, в которую опускают тело Женевьевы, потом перед ней возникли дядя и тетя, одиноко сидящие в своей темной столовой. В глубоком безмолвии, среди мертвого застоя вдруг раздавался глухой шум обвала: это рушился дом Бурра, словно подмытый наводнением. Опять наступала зловещая тишина, затем грохотал новый обвал, за ним другой, третий: Робино, Бедоре с сестрой, Ванпуи, покачнувшись, рушились один за другим, мелкая торговля квартала Сен-Рок исчезала под ударами невидимой кирки, - казалось, будто с грохотом разгружают телеги, полные камней. И Дениза просыпалась от острой тоски. Боже мой! Сколько мучений! Несчастные семьи, старики, выброшенные на улицу, душераздирающие трагедии разорения. И она никого не могла спасти, она даже понимала, что все идет, как надо, что все эти жертвы, эти отбросы цивилизации нужны для оздоровления Парижа грядущих лет. На рассвете Дениза успокоилась - она лежала с открытыми глазами, в глубокой грусти, примирившись с участью этих людей и глядя на окно, за которым понемногу светало. Да, то была дань крови; всякая революция требует жертв, всякое движение вперед осуществляется только по трупам. Прежде ее мучил страх перед возможностью оказаться злым гением - на погибель своим близким; но теперь это чувство как бы растворилось и смешалось с глубокой, острой жалостью при виде тех непоправимых бедствий, которые являются словно родовыми муками перед появлением на свет нового поколения. И вот она принялась обдумывать, как бы облегчить эти страдания; добрая девушка долго размышляла, какое избрать средство для спасения от окончательной гибели хотя бы самых близких ей людей.

И перед нею встал образ Муре с его вдохновенным лицом и ласковым взглядом. Конечно, он ей ни в чем не откажет; она была уверена, что он согласится пойти на любое разумно обоснованное возмещение убытков. Она долго раздумывала над его поступками, и мысли ее путались. Ей была известна вся его жизнь, она знала, что его привязанности были построены на расчете, что он всегда эксплуатировал женщин и заводил любовниц только для того, чтобы пробить себе дорогу, - ведь единственной целью его связи с г-жою Дефорж было держать в руках барона Гартмана; она знала обо всех его связях, о случайных встречах с разными Кларами, о купленных прелестях, оплаченных и затем снова выброшенных на улицу. Но все эти увлечения Муре, авантюриста в любви, бывшие предметом шуток в магазине, бледнели перед его талантами и ореолом победителя. Он был олицетворением соблазна. Только никак не могла она простить ему былого притворства, его расчетливости в любви, расчетливости, которую он прикрывал внешней предупредительностью.

Теперь же, когда он страдал из-за нее, у нее не было к нему неприязненного чувства. Эти страдания возвышали его в ее глазах. Когда она видела, как он терзается, жестоко расплачиваясь за свое презрение к женщинам, ей казалось, что он уже загладил свои прежние грехи.

В это утро Дениза добилась от Муре согласия на компенсацию, на ее взгляд вполне законную, которую он выплатит Бодю и Бурра, когда они сложат оружие. Прошло несколько недель. Дениза почти каждый день заходила к дяде, урывая для этого несколько минут; она старалась своим смехом и жизнерадостностью разогнать беспросветную грусть, царившую в старой лавке.

Особенно ее беспокоила тетка, пребывавшая после смерти Женевьевы в каком-то оцепенении; казалось, ее силы убывали с каждым часом; но когда ее спрашивали о самочувствии, она не без удивления отвечала, что ничуть не страдает, - ее просто клонит ко сну. Соседи покачивали головой: бедной женщине недолго придется тосковать по дочери.

Как-то раз Дениза возвращалась от Бодю и, свернув на площадь Гайон, вдруг услышала отчаянный вопль. Прохожие устремились на крик, подхваченные паническим вихрем, тем вихрем страха и жалости, который может вмиг взбудоражить всю улицу. Перед нею был омнибус с коричневым кузовом, одна из карет, совершающих рейсы от площади Бастилии до предместья Батиньоль;

сворачивая на улицу Нев-Сент-Огюстен, у самого фонтана, он раздавил человека. Стоя на козлах, кучер изо всех сил натянул вожжи, осаживая пару вздыбившихся вороных, и сыпал проклятьями:

- Черт бы тебя подрал! Черт бы тебя подрал!.. Глядел бы в оба, проклятый разиня!

Омнибус остановился. Толпа окружила пострадавшего. Случайно тут оказался и полицейский. Кучер все еще стоял на козлах и призывал в свидетели пассажиров, сидевших на империале, которые тоже встали и наклонились, чтобы посмотреть на пострадавшего. Кучер отчаянно размахивал руками и, задыхаясь от ярости, объяснял публике, как все произошло.

- Подумать только... Этакий пентюх! Устроился как у себя дома! Ему кричишь, а он, извольте видеть, под колеса лезет!

В эту минуту подбежал с кистью в руке маляр, работавший у соседней витрины, и зычно крикнул, перекрывая гвалт толпы:

- Нечего шуметь! Я видел, как он, черт его возьми, сам бросился под колеса!.. Головой вниз бросился, вот так. Должно быть, ему жизнь надоела!

Раздались и другие голоса; все были того мнения, что это самоубийство;

полицейский составлял протокол. Несколько дам с бледными лицами выскочили из омнибуса и удалились, не оборачиваясь и еще ощущая мягкий толчок, от которого у них все внутри перевернулось, когда омнибус переезжал тело. Тем временем подошла Дениза, как всегда движимая состраданием, которое побуждало ее вмешиваться во все уличные происшествия, - была ли раздавлена собака, упала ли лошадь, сорвался ли с крыши кровельщик. Она узнала несчастного, который лежал без сознания на мостовой, в запачканном грязью сюртуке.

- Да это господин Робино! - воскликнула она в горестном изумлении.

Полицейский тотчас же допросил девушку. Она сообщила ему имя, адрес и профессию пострадавшего. Благодаря находчивости кучера омнибус успел сделать поворот, и под колесами очутились только ноги Робино. Но приходилось опасаться перелома обеих ног. Четверо мужчин перенесли пострадавшего в аптеку на улицу Гайон, а омнибус тем временем медленно возобновил свой путь.

- А, черт, - сказал кучер, вытягивая лошадей бичом, - ну и денек выдался!

Дениза последовала за Робино в аптеку. Еще до прибытия доктора, которого сразу найти не удалось, аптекарь заявил, что опасности для жизни нет и лучше всего перенести больного домой, раз он живет по-соседству.

Кто-то отправился в полицейский участок за носилками, а Денизу осенила счастливая мысль - пойти вперед и подготовить г-жу Робино к страшному удару. Ей стоило немалого труда выбраться на улицу и пробиться сквозь толпу, теснившуюся у входа в аптеку. Толпа, как всегда жадная до зрелища крови, увеличивалась с каждой минутой; дети и женщины поднимались на цыпочки, стараясь удержаться на ногах среди сутолоки; каждый вновь прибывший по-своему рассказывал о происшествии: теперь уже это был муж, которого выбросил из окна любовник жены.

На улице Нев-де-Пти-Шан Дениза еще издали увидела г-жу Робино, стоявшую на пороге своей лавки. Дениза остановилась и заговорила с нею, придумывая, как бы поосторожнее сообщить ужасную новость. В магазине царил беспорядок и чувствовалось запустение - отголоски последней борьбы умирающей торговли. То был давно предвиденный исход великой войны двух конкурировавших шелковых материй; шелк "Счастье Парижа" раздавил соперника после нового понижения цены на пять сантимов - он продавался теперь по четыре франка девяносто пять, - и шелк Гожана пережил свое Ватерлоо. Уже два месяца Робино, дошедший до крайности, жил словно в аду, всячески лавируя, чтобы избежать банкротства.

- Я видела, как ваш муж переходил через площадь Гайон, - пролепетала Дениза, решаясь наконец войти в лавку.

Госпожа Робино, в смутной тревоге пристально смотревшая на улицу, быстро сказала:

- Ах, так он идет домой... Я жду его, он должен был бы уже прийти.

Утром заходил господин Гожан, и они вышли вместе.

Она, как всегда, была очаровательна, приветлива и весела, но подходившая к концу беременность начала уже сказываться; молодая женщина испытывала какую-то неуверенность, словно потеряла почву под ногами, а все эти торговые дела претили ее тонкой натуре, да вдобавок и шли из рук вон плохо. "К чему все это? - постоянно говорила она. - Не лучше ли было бы безмятежно жить в маленькой квартирке и питаться одним хлебом?"

- Дитя мое, - заговорила г-жа Робино с грустной улыбкой, - нам нечего от вас скрывать... Дела идут плохо, и мой бедный муж совсем лишился покоя.

Эмиль Золя - Дамское счастье. 8 часть., читать текст

См. также Эмиль Золя (Emile Zola) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Дамское счастье. 9 часть.
Еще сегодня противный Гожан изводил его из-за просроченных векселей......

Деньги. 1 часть.
1 Часы на бирже только что пробили одиннадцать, когда Саккар вошел в р...